Универсальная Библиотека
Шишков Вячеслав. Шерлок Холмс -- Иван Пузиков

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шутейные рассказы:
    Шерлок Холмс -- Иван Пузиков.
    "Пома-ахива-а-й!".
    Винолазы.
    Подарок.
    Татарский способ.
    Агроном.
    "Просвещение".
    Шеф.
    Универсальная библиотека No 32.
    (Тексты двух рассказов -- "Тонкая политика" и "Приблудыш" -- найти не удалось.)

Универсальная библиотека
No 20.

Вячеслав Шишков.
Шерлок Холмс -- Иван Пузиков

Шутейные рассказы

Шерлок Холмс -- Иван Пузиков

1. Сенцо

   День был душный, жаркий. К вечеру соберется гроза. Недаром деревья так задумчивы, так настороженны.
   В ограду бывшего имения господ Павлухиных -- ныне совхоз "Красная звезда" -- въехал на сивой лошаденке кривобородый, с подвязанной скулой, рыжий мужичок в лаптях. Соскочил с телеги, походил с кнутом от дома к дому, -- пусто, на работе все.
   -- Тебе кого? -- выглянула из окна курчавая, цыганского типа голова.
   -- Да мне бы Анисима Федотыча, управляющего, -- ответил мужичок, снимая с головы войлочную шляпу-гречневик.
   -- Я самый и есть, -- сказала голова.
   -- Приятно видеть вашу милость. Желательно нам сенца возик... Потому как понаслышались мы...
   -- Здесь не продается. Это учреждение казенное.
   -- Да ты чего!.. Да ведь Серьгухе нашему вчерась продал, сельповскому. Хы, казенное... Вот то и хорошо! Чудак человек!
   -- Зайди. Шагай сюда.
   А в ночь, действительно, собралась гроза. Тьма окутала всю землю, освежающий дождь сразу очистил воздух, небо ежеминутно разевало огненную пасть, чтоб вмиг пожрать всю тьму, но каждый раз давилось, кашляло и рычало злобными раскатами. Все живое залезло в избы, в норы, в гнезда. А вот вору такая ночь -- лафа.
   Наутро -- хвать, батюшки мои! -- забегали в совхозе: какой-то негодяй похитил в ночь все металлические части самолучшей молотилки.
   Управляющий Анисим Федотыч рвет и мечет: ведь на днях комиссия из городу приедет инвентарь ревизовать, да и молотьба недели через три. Что делать?
   Сбились с ног, искавши. В ближней деревне Рукохватовой у подозрительных людей пошарили, -- конечно, не нашли.
   Анисим Федотыч, природный охотник и собачник, даже привлек к розыскам свою сучку Альфу. Но сучка, обнюхав молотилку, привела всю компанию из понятых и милицейских к избе красивой солдатки Олимпиады, к которой тайно похаживал управляющий. Кончилось веселым смехом всей компании и конфузом Анисима Федотыча. Он сучку тут же выдрал.
   Совхозный писарь Ванчуков сказал:
   -- Я бы присоветовал вам обратиться к сыщику Ивану Пузикову. Он, по слухам, человек дошлый, знаменитый.
   -- А ну их к черту, этих нынешних... -- возразил управляющий. -- Каторжник бывший какой-нибудь.
   -- Напрасно. -- Писарь стал рассказывать совхозу о подвигах сыщика.
   В конце концов Анисим Федотыч согласился.
   -- Поезжай.
   Писарь оседлал каурку -- да на железнодорожную станцию, что за двадцать верст была.
   -- Ладно, разыщу, денька через три ждите, -- только и сказал Иван Пузиков, агент "угрозы", то есть уголовного розыска.
   И действительно, в конце третьих суток -- уж время ужинать -- взял да и явился в совхоз "Красная звезда" сам-друг с товарищем Алехиным.
   Посмотреть -- юнцы. Особенно Алехин. Правда, Пузиков важность напускает: между строгих бровей глубокая складка; правда, и глаза у него стальные, взгляд холодный, твердый, и рот прямой, с заглотом, а подбородок крепко выпячен. Вообще Пузиков -- парень ого-го. То ли двадцать лег ему, то ли пятьдесят.
   Осмотрел, обнюхал их Анисим Федотыч со всех сторон, -- да-a, народ занятный.
   -- Ну что ж, товарищи, пойдемте-ка. Темнеет.
   -- Успеем, куда торопиться, -- сказал Пузиков. -- А вот чайку хорошо бы хлебнуть.
   -- Ежели ваше усмотренье такое, то чаю можно... -- недовольно проговорил совхоз. -- А на мой взгляд, надо по горячим следам.
   -- Ерунда, папаша! -- ответил Иван Пузиков. -- И не таких дураков лавливали.
   Чайку угроза любила попить. А тут варенье да пирог с мясом, с яйцами.
   За чаем Пузиков завел рассказ. Управляющему и неймется, и послушать хочется -- очень интересно угроза говорит.
   -- А почему я по этой части? Через книжку, через Шерлока Холмса. Тятька меня к сапожнику определил в Питер. Я ведь из соседней волости родом-то, мужик. Пошлет, бывало, хозяин за винишком по пьяному делу -- ну, двугривенный и зажмешь. Глядишь, на две книжки есть. Эх, занятно, дьявол те возьми. Все мечтал, как бы сыщиком стать: мечтал-мечтал, да до революции и домечтался. Теперь я сам русский Шерлок Холмс, Иван Пузиков.
   -- Слышал, слышал, -- заулыбался во все цыганское лицо совхоз, и щеки его заблестели. -- Я, конечно, вас, товарищи, и винцом бы угостил, да боюсь -- время упустим. Уж после вот. По стакашку.
   -- Ерунда, папаша, злодей не уйдет. А выпить не грех.
   -- Слышал, слышал, -- пуще заулыбался совхоз, налил всем вина, выпили. -- Слышал, как самогонщиков ловите.
   -- Всяких, папаша, всяких, -- вдруг нахмурился Иван Пузиков и почему-то дернул себя за льняной чуб. -- Да толку мало, вот беда.
   -- Почему?
   -- Город выпускает. Мы ловим, а город выпускает, сто чертей. Ведь этак и самого могут ухлопать. У меня и теперь несколько ордеров на арест. Вот они. -- Иван Пузиков вытащил из кармана пачку желтеньких бумажек и крутнул ими под самым носом управляющего.
   -- Ха! Вот какие дела! -- воскликнул тот. -- А по-моему, мазуриков щадить нечего. Иначе пропадем.
   -- Кто их щадит! У меня все на учете, папаша. Я все знаю. Например, в одном совхозе, и не так чтоб далеко от вас, управляющий самогон приготовляет на продажу. Два завода у него.
   -- Кто такой?
   -- Секрет, папаша. А в другом совхозе хлеб продает, овец, телят. А в третьем -- сено.
   -- Се-е-но! -- Управляющий уставился в ледяные глаза угрозы, и по его спине пошел мороз.
   -- Да, папаша, сено.
   -- В тюрьму их, подлецов!
   -- Все там будут, папаша, все. Только не сразу, помаленьку, чтоб дичь не распугать.
   -- Пейте, товарищи, винцо... Позвольте вам налить.
   -- Например, ваш рабочий, Рябинин Степан, револьвер имеет. Сам отдаст, вот увидите. А знаете, откуда он взял? Вот и не скажу. А знаете, кто нынче на пасхе мельника ограбил, латыша? А я знаю: два брата Чесноковых из вашей деревни.
   -- Не может быть! Чесноковы исправно живут. Откуда это вы знаете, товарищ? -- вытаращил глаза управляющий и подумал: "Ну и ловко врет".
   -- А как же Ивану Пузикову не знать, папаша?
   -- Надо в тюрьму. Ведь ордер-то есть?
   -- Ах, папаша! -- Пузиков таинственно сдвинул брови и переложил трубку в левый угол кривозубого рта. -- Ну вот, скажем, к примеру, арестую я завтра по ордеру вас (совхоз заерзал на стуле и пытался улыбнуться), увезу в город, а через неделю вы дадите взятку, и вас выпустят. Что ж, вы похвалите меня? (Совхоз выдавил на лице улыбку.) А вдруг вам вползет в башку подослать, скажем, того же Рябинина Степана, он и ахнет пулей из-за куста.
   -- Да-да-да, -- растерянно заподдакивал совхоз, и обвисшие усы его задергались. "Однако с этим чертом Пузиковым ухо востро держать надо".
   -- Ну, товарищи, еще по стакашку, коли так... Для храбрости. Дай пойдем. Полночь. Самая пора.
   -- Зачем мы, папаша, будем ночью тревожить порядочных людей. А вот нет ли балалаечки у вас? Сыграть хочется, а ты, Алехин, попляши.
   Управляющий сердито буркнул:
   -- Нету, -- и опять подумал: "Ни черта им, молокососам, не сыскать".
   Утром Анисим Федотыч встал рано, отдал приказания и вошел в комнату, где ночевала угроза.
   Пузиков и Алехин сладко храпели.
   -- Дрыхнут.
   Управляющий сходил на мельницу, распушил плотников, что чинили плотину, и когда вернулся, -- угроза умывалась.
   -- Чай пить некогда, -- сказал Пузиков, -- а вот на скорую руку молочка.
   Выпили с Алехиным целую кринку, и оба заторопились.
   -- Кого из рабочих подозреваете, папаша?
   -- Никого.
   -- Правильно. А из Рукохватовой?
   -- Андрея Курочкина. А еще, пожалуй что, Емельян Сергеев. Тоже вроде вора, говорят.
   -- Ерунда, -- нахмурился Пузиков. -- Не они. Я всю деревню вашу насквозь знаю. Деревня -- тьфу! Все три волости... Как на ладошке.
   -- Скажите, какие способности неограниченные, -- восторженно оказал совхоз, а под нос пробурчал: -- Хвастун изрядный.
   Алехин туго набил махоркой кисет и подал Пузикову портфель.
   -- Ну, теперь, папаша, за мной в деревню, -- сказал Пузиков. -- Учись, как жуликов ловит Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс.
   Он быстро пересекал двор. Широкоплечий, кривоногий, низенький, куртка нараспашку, из-под козырька сдвинутый на затылок кепки лезет огромный лоб.
   -- Не сюда, товарищ, не сюда, -- кричит едва поспевавший совхоз, -- в обратную сторону!
   -- За мной, папаша!
   Он, словно сто лет здесь жил, перелез через изгородь, обогнул беседку и боковой тропинкой подошел к скотному двору, где четверо рабочих накладывали на телеги навоз...
   -- Здорово, Степан Рябинин! -- крикнул он весело и твердо. -- Бросай вилы, айда за мной! Понятым будешь. Я -- Иван Пузиков, агент угрозы. Понял?
   Степан Рябинин -- черный и сухой скуластый парень, в ухе серьга -- удивленно посмотрел на незнакомца, ткнул в навоз вилы и сказал:
   -- Ладно.
   Повернули назад. Угроза передом. Свернули влево.
   -- Не сюда, товарищ Пузиков, вправо надо, -- опять сказал Анисим Федотыч.
   -- Не сбивай, папаша. Слушай-ка, Степан! Ты ведь в этой казарме живешь, в номере седьмом, кажется?
   -- Так точно, -- ответил Степан. Голос у него скрипучий -- не говорит, а царапает словами уши.
   -- Зайди и возьми, пожалуйста, наган. А то, сто чертей, опасно... Может быть, дело будет. Ну, живо!
   -- Это какой такой наган? -- тряхнул серьгой Рябинин. -- Чего-то не понимаю я ваших слов.
   -- Фу, ты! -- возмутился Пузиков. -- Да револьвер. Револьвер системы "наган". Понял?
   -- Нет у меня никакого револьвера.
   -- Нету? А куда ж ты его дел?
   -- Не было никогда. С чего вы взяли?
   -- Не было? Это верно говоришь? Не врешь? А из чего ж ты грозил застрелить председателя волисполкома, помнишь? Пьяный, на гулянке, в спасов день. Помнишь? Почему ты его вовремя не сдал?
   Степан Рябинин чувствовал, как весь дрожит, и напрягал силы, чтобы овладеть собой.
   -- Нет у меня револьвера! Сказано -- нету!
   -- Да ты не волнуйся. -- От тенористого резкого голоса Пузиков вдруг перешел на спокойный ласковый басок. -- Чего зубами-то щелкаешь? Ну, нету и нету. Верю вполне, и пойдемте все вперед.
   Анисим Федотыч ядовито ухмыльнулся.
   Степан Рябинин то шагал как мертвый, то весь вспыхивал и в мыслях радостно молился:
   "Слава богу, пронесло".
   До деревни с версту. Анисим Федотыч был с брюшком, фукал, отдувался: очень емко шли; прорезиненный дождевик его со свистом шоркал о голенища.
   В деревню вошли с дальнего конца. Пузиков бегом к избе, вскочил на завалинку -- и головой в открытое окно:
   -- Эй, тетя! А Фома Чесноков дома?
   -- Нету, батюшка. В поле навоз возит.
   -- А брат его Петр?
   "Вот леший! Неужто всех поименно знает?" -- подумал совхоз.
   -- Петруха в кузне. А ты кто сам-то, кормилец, будешь?
   -- Сахарином торгую. Ну, до свиданья. Увидимся.
   Кузнец Петр Чесноков ковал какую-то железину.
   -- Бросай-ка, Петр Константиныч. Идем скорей с нами. Понятым будешь.
   -- Каким это понятым? -- И Петр грохнул молотом в красное железо. -- А кто ты такой, позволь спросить?
   Лысая голова его была потна, и все лицо в саже, только белки блестят, как в темных оврагах -- весенний снег.
   Вдоль деревни шли гурьбой: еще пристали председатель сельсовета и двое милицейских.
   Иван Пузиков подвигался медленно: остановится, посмотрит на избу, дальше.
   -- А в этой, кажись, Миша Кутькин живет? -- спросил Пузиков. -- Мой знакомый... Надо навестить.
   Кутькин, мужичок не старый, возле сарайчика косу на бабке бил. Бороденка у него белая, под усами хитрая улыбка ходит. Взглянешь на усы, на губы -- жулик; взглянешь в глаза -- нет, хороший человек: взор ясный и открытый.
   -- Здравствуй, Миша, -- ласково сказал Пузиков. -- Нешто не признал? А помнишь, вместе на свадьбе-то у Митрохиных гуляли? Я -- Ванька Пузиков, из Дедовки.
   -- А-а-а, так-так-так... Чего-то не припомню, -- сказал Кутькин, подымаясь, и стал растерянно грызть свою бороденку.
   -- Ну, как живешь, Миша? А это у тебя что? -- И угроза заглянул в сарайчик. -- Мельницу, никак, ладишь! Очень хорошо! А железо-то не купил еще? Ну, ладно. Вот что, Миша! А можно мне в избу к тебе, бумажонку написать?
   Сухопарая тетка Афимья низко поклонилась навстречу вошедшим и суетливо стала прибирать посуду: чашки, ложки разговаривали в трясущихся ее руках. Пузиков вильнул на ее руки глазом.
   Все сели, кроме хозяина избы, кузнеца и Степана.
   -- Ну-ка, милицейский, пиши акт, а я буду говорить тебе. -- Пузиков задымил-запыхал трубкой и достал из портфеля письменные принадлежности. -- Пиши.
   Милицейский, курносый парень, сбросил пиджак и приготовился писать. Лицо Пузикова было спокойно, простодушно: двадцать лет. Он диктовал вяло, уставшим голосом, словно желая отделаться от этой ненужной проволочки и поскорей уйти. Потом голос его внезапно зазвенел:
   -- Написал? Пиши. "Постановили: Михаила Кутькина, укравшего в совхозе "Красная звезда" принадлежности молотилки, немедленно арестовать". -- Глаза его зорко бегали от лица к лицу, -- ему сразу стало пятьдесят.
   Мишку Кутькина, хозяина избы, точно кто бревном по голове..
   -- Да ты, товарищ, обалдел!.. Какой я вор?! Что ты?!
   -- Миша, да ты не ерепенься, -- мягко сказал Иван Пузиков и пыхнул густым дымом. -- Раз я делаю, значит -- делаю правильно Ведь я знаю, где у тебя вещи... В подполье, под домом. Верно?
   Кузнец Чесноков крякнул, моргнул тетке Афимье, та схватила ведро и быстро вон. Мишка Кутькин сгреб себя за опояску, но руки его тряслись, -- видно было, как плещутся рукава розовой рубахи.
   -- Шутишь, товарищ, -- слезливо сказал он. -- Обижаешь ты меня.
   -- Ничего, Миша, не обижаю. Писарь, пиши! "Во время составления акта кузнец Петр Чесноков подмигнул Афимье Кутькиной, а та поспешно вышла, чтоб перепрятать краденое".
   -- Вот те на! -- уронил кузнец, как в воду клещи.
   Мишка Кутькин ерзал взглядом от бельмастых кузнецовых глаз да к двери, и слышно было, как зубы его стучат. Анисим Федотыч удивленно вздыхал.
   -- Алехин! Где Алехин? -- И голова Пузикова завертелась во все стороны. -- Тьфу, сто чертей! Опять с девками канителится... Степа, будь друг, покличь моего помощника.
   Степан Рябинин повернулся и на цыпочках вышел вон.
   -- Да! Вот что, товарищ Петр Чесноков. Скажи ты мне откровенно, как священнику, -- кому ты делал собачку к револьверу?
   Кузнец поднял брови, отчего лоб собрался в густые складки, и глупо замигал.
   -- Никому не делал... Совсем даже не упомню.
   -- Ах, Чесноков, Чесноков, ах, Петр Константиныч, -- застыдил, замотал головой с боку на бок Пузиков, заприщелкивая укорно языком. -- А я-то на тебя надеялся, что все покажешь: борода у тебя большая, человек ты лысый, прямо основательный человек, а вдруг-- запор. Ая-яй... А я еще за тебя перед городскими властями заступался. Те, ослы, на тебя воротили, что ты с братом ограбил мельника. Ая-яй!
   Кузнец попятился, взмахнул локтями.
   -- Спаси бог, что ты, что ты!..
   -- Да ты не запирайся.
   -- Никакого я мельника не воровал.
   -- Да я не про мельника. Разве в мельнике вопрос факта? Я про револьвер. Степан Рябинин откровенно сознался мне, что револьвер ему ты чинил, ты!
   Кузнец засопел, потом прыгающим голосом ответил:
   -- Извините, запамятовал. Действительно, Степка правильно показал -- его был револьвер... Точь-в-точь... Ну, как он просил не говорить...
   -- Пиши! -- резко крикнул Пузиков. -- "По показанию Петра Чеснокова, он чинил револьвер, принадлежащий Степану Рябинину, который системы "наган"...".
   Тут скрипнула дверь, и с воем ввалилась баба, за ней Степан и Алехин с мешком.
   Баба упала в ноги Пузикову и захлюпала:
   -- Ой, отец родной... Ой, не загуби...
   -- Стой, тетка Афимья, не мешай, -- ласково сказал Пузиков и еще ласковей, к Степану: -- Степан, голубчик, не в службу, а в дружбу, будь добр, притащи нам револьвер скорей. Вот ты отпирался давеча, а кузнец, спасибо ему, показал, что твой... И, ради бога, не бойся, Степа. Ничего не будет, до самой смерти... Ну, пожалуйста.
   Степан заметался весь, блеснула в ухе серьга, ожег кузнеца взглядом и, пошатываясь, вышел вон.
   -- Вставай, Афимьюшка, вставай, родная...
   -- Ой, батюшка ты мой... Сударик милый цейский...
   -- Эка беда какая, что хотела перепрятать, -- участливо говорил Пузиков. -- До кого хошь довелись. Всякий дурак бы так сделал... Даже я. Под овин, что ли?
   -- Под овин, сударик ты мой, под овин...
   Он, не переставая, пыхал трубкой, тугой кисет пустел, и комната тонула в дыму, как в синем тумане. Не торопясь, вытряхнул все на стол из принесенного Алехиным мешка.
   -- Э-эх, добра-то что. Все ли, нет ли? Папаша, а?
   -- Чего-с? -- у Анисима Федотыча рябило в глазах, и кончики ушей горели, в голове чехарда, он ничего не мог понять, только шептал: "Вот так дьявол!"
   -- Да, -- раздумчиво говорил между тем Пузиков. -- Тут не хватает двух веществ: перекидной ручки -- это той самой, ты над ней пыхтел, Чесноков, в кузнице, когда мы пришли... А кроме того, двух медных болтов и шайб с гайками. Они тоже у тебя, товарищ Чесноков... Ну, пойдемте.
   -- Ей-богу, нет! Рази меня гром! Отсохни борода! Да чтобы утробу мою червь сосал!.. Знать не знаю!
   Пузиков очень внимательно перебирал вещи в двух сундуках кузнеца. Кузнец трясся так, что дрожала вся изба.
   -- Эка у тебя добра-то сколько, -- покойно говорил Пузиков. -- А? Вот буржуй... Ну, это, между прочим, ничего. Похвально. Нищий завсегда нищим будет. Грош ему и цена. А ты, видать, человек хозяйственный.
   Жирная баба стояла у скамейки, как огромное изваяние; она обхватила ручищами жирную грудь и охала басом.
   -- Чего ты охаешь? Грыжа, что ли, у тебя? -- сказал Пузиков.
   -- Да как же мне не охать-то... Ох!..
   -- "Ох, ох..." Экая ты трупёрда, деревенщина... А еще такая полная мадам. Стыдись! "Ох, ох..." Вот тебе и "ох"... Вот видишь, какая рукавица-то? Знатная рукавичка. При царе три целковых стоила. Кожа-то -- прямо бархат... а ты -- "ох...".
   -- Никаких болтов у меня, товарищ, господин сыщик, нету. Сами изволили усмотреть... -- словно по камням, впереверт, вперекувыр сказал своим голосом кузнец.
   -- Что? -- фукнул Пузиков из трубки в самый нос ему. -- И болтов нету, и рукавички другой нету. Болты -- черт с ними, не в болтах факт, болтов у тебя и быть не может никаких. А вот рукавичку мне подай.
   -- Потерявши рукавичка. Выпивши, из города вез... По... потерявши.
   -- Ты потерял, а я нашел... Сколько даешь?
   -- Шу... шутить изволите.
   -- А это что? Она? -- И Пузиков вынул из портфеля другую рукавицу. -- А нашел я ее у мельника в избе.
   Баба охнула и шлепнулась задом на скамейку.
   -- И знаешь, товарищ Чесноков, когда? На другой день, как вы его ограбили. А ежели не веришь, дак в обеих рукавицах в середке Мельникова мета есть. Тебе и невдомек. Ну-ка, понятые, рассмотрите.
   Кузнец упал на колени.
   -- Наш грех, наш грех... Не губи, ради Христа.
   Бодро вошел Степан, взглянул -- и руки у него сразу опустились.
   -- Что, револьверчик притащил? Молодчина, Степа. Давай сюда. Вот и все, кажись. -- Иван Пузиков обвел компанию торжествующим, улыбчивым, но все же крепким взглядом. -- Ну, вот, ребята, мы тихо, смирно, не торопясь, разыграли, как в кинематографе, не хуже, чем в "Собаке Баскервилей". Товарищи милицейские, этих трех гусей арестовать! А придет Фомка Чесноков, и его, злодея, в ту же дыру.
   Все стояли бледные и тряслись. Больше всех -- и неизвестно почему -- волновался Анисим Федотыч.
   Пузиков, заложив руки в карманы, произносил поучительную речь:
   -- Есть такой заграничный сыщик, Шерлок Холмс. Он хотя и спец считается, но, будучи по службе у буржуазной власти, хватает без разбору всех мазуриков. Я же, Иван Пузиков, сыщик российский и, кроме того, -- сын своего народа. Поэтому передайте мужикам, что ваша деревня наполовину воры. Этого ни в каком специальном случае я не потерплю! Далее, по порядку, участь Чесноковых -- тюрьма! Хотя они, допустим, и обокрали мельника, который богатей, однако за них, товарищи, безвинно арестован мужик из бедноты. Второй пункт предложенья: Степан Рябинин, как возвративший револьвер по своему инициативу, освобождается из-под ареста. Можешь идти, Степан! Что же коснувшись Михаила Кутькина, то я ничего, товарищи, сделать не могу. Ты, Миша, сам посуди: украл ты государственный механизм от молотилки, то есть достояние республики. Это называется -- позор! Укради ты не только механизм, а, скажем, всю молотилку у какого-нибудь кулака-контрреволюционера -- совсем десятая статья. И я, может статься, во время обыска все рыло бы себе своротил об эту самую молотилку, а сделал бы вид, что не нашел. Потому что уравнение имущества социализм не возбраняет. Азбука коммунизма гласит прямо. Ты же, как сказано, украл достояние республики, да еще перед самой страдной порой, а ведь эта самая молотилка предназначалась обслужить целых три деревни. И нет тебе даже оправдания, что ты несознательный элемент, что-что, а это ты, как хозяин и мужик самосильный, должен был сообразить. До свиданья, Миша!
   Угроза надувалась у Анисима Федотыча заслуженным чаем и ела пироги.
   Анисим Федотыч волновался. От пылающих ушей загорелись щеки, и воловья шея налилась кровью, а глаза -- как у попавшей в капкан лисы.
   "Все, дьявол, знает. Пожалуй, знает и про сено".
   -- Товарищ Пузиков, -- начал он, ероша курчавые черные, с синью, волосы -- За такое ваше самоотверженное старание я своею властью обязан вас вознаградить, не щадя средств. Что бы вы с товарищем пожелали?
   -- Что бы пожелали? -- Пузиков откромсал долю пирога. -- Я бы пожелал вас, папаша, арестовать.
   -- Ха-ха-ха, -- обомлев, захохотал, словно залаял, Анисим Федотыч. -- За что?
   -- За сенцо, папаша, за сенцо.
   Совхоз вдруг перестал смеяться, глаза его округлились, и густые брови сразу насели на нос. Он резко стукнул в стол.
   -- Мальчишки! (Алехин вздрогнул). Сопляки! Я вам не Мишка Кутькин! Я вам...
   И, закусив удила, понесся, не в силах удержаться.
   Пузиков набивал трубку, сторожко посматривая, как бы управляющий не смазал его в ухо.
   -- Постойте, папаша... Да вы не петушитесь... Ведь свидетели есть, -- спокойно сказал он.
   -- Свидетели?.. Я те покажу свидетели!
   -- Алехин, покличь-ка мужичонку-то... Как его... Тимоху...
   -- Какого Тимоху? -- с сердцем спросил юнец, искренне сердясь и на товарища и на совхоза.
   -- Фу ты, боже мой!.. Какого, какого! Ну, я сам схожу. -- Пузиков схватил портфель и вышел.
   Совхоз все время взад-вперед ходил по комнате, поправлял ворот -- шее было тесно. Шагнул к шкафу, выпил большой стакан вина.
   -- Сыщики... Тоже считаются сыщики. Оскорблять порядочных людей... Ответственных работников... Слетите, голубчики!.. Оба слетите, сопляки паршивые.... Я вас!
   Но вот в дверях показался дядя, -- ну конечно, тот самый, лапти, синяя рубаха, скула подвязана, и рыжая бороденка кривулем. У совхоза лицо стало длинным и открылся рот. Мужик снял с головы гречневик, перекрестился и прямо в пояс:
   -- Здорово, Анисим Федотыч... Здорово, милячок. А я опять за сенцом к тебе... До-обрецкое сенцо.
   -- Что ты мелешь! Кто ты такой? -- злобно прохрипел совхоз, а в голове как молния: "Вот скандал! Турну, пока Пузикова нет". Пошел вон! Здесь казна... Ступай, ступай. -- И кулаки совхоза крепко сжались.
   -- Это само хорошо, что казна... Ты не гайкай, -- чуть попятился мужик. -- Бесстыжие твои глаза. Жулик ты казенный!.. Вор!
   -- Убирайся вон, рыжий черт! -- И совхоз остервенело сгреб его за шиворот: -- Вон!
   Мужик захрипел, треснула рубаха.
   -- Караул, караул!.. Эй, Пузиков!..
   -- Вон! В тюрьму, подлец!!
   Вдруг словно бомба ахнула:
   -- Ах, ты так, папаша? А ну! -- Мужик рванул, и совхоз, взлягнув ногами, грохнулся спиною в пол.
   Мужик, тяжко сопя, стал снимать с себя бороденку и парик.
   -- Пузиков? -- простонал управляющий. -- Это ты?
   -- Я самый, -- сказал тот и протянул управляющему руку. -- Ну, папаша, подымайся.
   Алехин во все горло хохотал.
   На этот раз все обошлось благополучно... Пузиков так и сказал, прощаясь:
   -- На этот раз, папаша, ничего... Больно пироги хороши. Только помни!
   Вечером, собрав всех рабочих, Анисим Федотыч угостил их самогоном и держал речь:
   -- Вот, товарищи, жулик сразу и влопался. Мишка Кутькин... А вы как были честные труженики, так и оставайтесь. Да здравствует Советская власть!
   Анисим Федотыч сена больше ни-ни-ни. А вот когда обмолотили рожь, -- урожай в "Красной звезде" нынче отменный, -- хлебцем стал помаленьку поторговывать. И то с великой опаской, по мешочку, самым знакомым мужикам.
   Первым приехал поздним вечером Антон Седов.
   -- Ради Христа, ржицы продай... Весь хлеб градом порешило.
   Антону Седову как не уступить -- закадычный, можно сказать, друг.
   Но совхоз был так напуган тем проклятым из угрозы, что долго и подозрительно всматривался в мужика, как индюк в чужого гуся. Потом подвел его вплотную к лампе.
   -- А что это у тебя, дядя Антон, в бороде как будто что-то ползет, -- и сильно рванул его за густые клочья бороды. Борода оказалась природной, собственной.

2. Пуговка

   -- Ваня, -- сказал Алехин своему другу, белокурому молодому человеку с прямым широким ртом, -- к тебе пришли.
   Тот сделал стариковское лицо и, прихрамывая, вышел в кухню.
   -- Извиняюсь, товарищ. Вы Иван Пузиков, наверно? Я со станции Павелец, весовщик Мерзляков, из комитета служащих. У нас, изволите ли видеть, систематические хищения из вагонов вот уже полгода. Только протоколы составляем, а поймать не можем...
   -- Знаю, -- сказал белокурый и задымил трубкой. -- Там у вас целая шайка работает. Они у меня все наперечет, как пальцы. И скажите, что Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс, уже давненько на вашей станции сидит... Да он же с вами знаком.
   -- То есть как? Позвольте... -- опешил Мерзляков. -- Значит, вы не Пузиков?
   -- Так я вам и сказал. Ха! Может, Пузиков, а может, не Пузиков. Возможно, что Пузиков-то вот который, -- показал он на Алехина, -- может, и я... Это скрыто мраком тайны. Скажите вашим, что шайка на днях будет обнаружена самым удивительным способом... Прощайте. Мне больше некогда с вами толковать.
   Он завалился на койку и пролежал колодой до самого вечера, от нечего делать поплевывая в потолок.
   После обедни, в праздник, пришел к своему будущему тестю, торговцу Решетникову, станционный конторщик Бабкин, большой говорун и гитарист. Пили кофе, ели пирог, ну для праздничка, конечно, клюкнули.
   Невеста Варя хотя и рябовата и чуть косила на правый глаз, однако ничего себе. Бабкину годится: приданого порядочно папаша обещал.
   -- Да, -- сказал Бабкин, покручивая большие черные усы. -- Эти доморощенные сыщики, вроде Пузикова, ни черта не стоят. А вот настоящего Шерлока Холмса бы сюда: в два счета -- раз, раз -- и пожалуйте бриться.
   -- Очень надо, -- сказал торговец недружелюбно. -- А я бы не желал. Черт с ними, крадут -- и молодцы. Хоть народу в руки перепадает. А то ка-а-азна. Какая, к свиньям, казна! Это не прежние времена!
   -- Ах, папаша! -- воскликнул Бабкин. -- Странно даже слушать мне...
   -- А потому, что молод ты. Например, прикатили мне на прошлой неделе бочонок олеонафту по тайности и за грош отдали. Так что же, неужто отказываться?
   -- Ах, папаша! Опасно это. Лучше бы вы не говорили мне.
   Вечером того же дня, не дожидаясь прихода сыщика Ивана Пузикова, весовщик Мерзляков, чтоб выдвинуться по службе, организовал свою собственную охрану. Пять человек доброхотов, тайно от казенной охраны, темной ночью залегли под вагон груженого поезда.
   Мерзляков чиркнул спичку, чтоб закурить, и при вспыхнувшем свете вдруг обнаружил, что в их пятерке лежит пластом шестой, посторонний.
   -- Кто это? -- оторопело спросил Мерзляков.
   -- Чшшш... -- прошипел шестой и зашептал: -- Нельзя курить... вспугнете. Чшш... Идут!
   "Ага, это Иван Пузиков, сыщик", -- мелькнуло у догадливого Мерзлякова.
   Все шестеро впились вытаращенными глазами в лениво прошагавшие вдоль вагона четыре пары ног. Неизвестный шестой выполз на брюхе и повернул голову вслед уходящим.
   -- Четверо, -- прошептал он. -- Кажись, с ними ваш конторщик Бабкин. Лезут в третий от нас вагон.
   Он вдруг вскочил, крикнул:
   -- За мной! -- И, выстрелив в воздух, помчался вдоль поезда.
   Среди мрака раздались путаные крики:
   -- Руки вверх! Караул! Караул!.. Стой, ни с места!..
   Куча тел, тузя друг друга, каталась по земле.
   Конторщик Бабкин, Варечкин жених, отбежав в сторону, кричал:
   -- Стойте, дьяволы!.. Ведь это мы, свои!.. Мы пломбы проверяем на вагонах. А вы нас... Тьфу!
   Запыхавшись, примчалась с винтовками и казенная охрана.
   Шли к вокзалу сконфуженные. Глупее всех чувствовал себя Мерзляков.
   -- Что ж ты, Мерзляков, неужто ослеп, своих бьешь, -- весь дрожа, стал пенять ему жирный дорожный мастер Ватрушкин и сморкнулся кровью.
   -- Извиняюсь, Нил Данилыч, -- сочувственно проговорил Мерзляков. -- Как это ни прискорбно, но мы приняли вас за жуликов... Очень извиняюсь...
   -- От твоего извиненья у меня во всей башке звон идет. Этак садануть...
   Мерзляков внезапно остановился:
   -- А где же этот, незнакомый-то?..
   Меж тем незнакомый поспешно шагал в ближайшую деревеньку, в которой вчера снял пустую избу старого бобыля.
   Вскоре пришел к нему Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс. За последнее время Пузиков появлялся у своего помощника Алехина на какой-нибудь час, всегда торопился и, сказав нужное, уходил с мешком под мышкой.
   -- Ну, как? -- спросил он Алехина.
   -- Плохо, -- виноватым голосом ответил тот и рассказал все подробно про недавний бой возле вагонов.
   -- Дурак, -- мрачно и насмешливо произнес Пузиков. Нахмурился, покрутил льняного цвета волосы свои, потом расхохотался. -- Здорово наклали?
   -- Не надо лучше, -- улыбнулся Алехин. -- Я какого-то раскоряку за машинку сгреб, так он на манер как заяц заверезжал.
   Пузиков сдвинул брови.
   -- А какой из себя Бабкин? -- спросил он.
   -- Черноусый такой, в кожаной куртке. Он сватается за дочь лавочника.
   -- А, знаю, -- сказал Пузиков. -- Надо будет за ним последить.
   Алехин изумленно уставился в лицо товарища.
   -- Как, за конторщиком Бабкиным?
   -- Эх, щенячья лапа! -- воскликнул Пузиков. -- Неужто не понимаешь ничего?
   -- Нет, -- откровенно сказал Алехин. -- А в чем вопрос?
   -- Ну, ладно. По окончании поймешь.
   Утром Мерзлякова подняли в конторе на смех. Особенно ядовито издевался начальник станции Алексей Кузьмич Бревнов, рыжий вислоухий франт.
   -- Хотел выслужиться, любезнейший. Каждое дело ума требует. Ха-ха! Так накласть своим...
   Мерзляков даже рассердился.
   Но под конец занятий Алексей Кузьмич потрепал начальственно весовщика Мерзлякова по плечу:
   -- Не огорчайтесь, дружище... Уж такой язычок у меня дьявольский. Вот что: приходите-ка послезавтра ко мне на вечерок. Выпьем, понимаете... День рождения у меня...
   Бабкин вечером пошел к невесте.
   "Надо ж, черт возьми, купить девчонке хоть карамелек", -- подумал он и зашел в еврейскую лавку. Когда входил, заметил прошагавшего человека в белом фартуке и еще тетку. Тетка остановилась и посмотрела ему вслед.
   -- А, товарищ Бабкин! -- приветливо встретил его длинношеий, с остренькой бородкой и красными губами еврей. -- Ну, когда же ваша свадьба? Купили бы для Варвары Тихоновны часики... Хорошие у меня есть серебряные, фирмы "Мозер"...
   -- Ей отец подарил золотые часы, -- сказал Бабкин.
   -- Что вы говорите!.. Те часы темные. Я отлично знаю происхождение тех часов. Те часы, прямо скажу, краденые... Ой!
   -- Каким образом?
   -- И очень просто. По секрету вам скажу: тут, у вас на станции, работает целая шайка. И представьте, носильщик Носков украдывает ящик с электрическими лампочками, то есть достался в порцию после дележа. И очень хорошо... И он идет и обменивает этот ящик на золотые часы у агента постройки. Так говорят. Я, конечно, не могу поручаться за то, что говорят. Не всякой вере давай слух, как говорится по-русски... Этот самый Носков золотые часы продал вашему будущему папаше, даже забрал у него вином и самогонкой.
   Бабкин растерянно хлопал глазами и весь покраснел от раздражения. Черт знает, хоть от невесты отказывайся! Он ничего у еврея не купил и в самом мрачном настроении направился к тестю.
   Был летний мглисто-серый вечер. В лужах квакали лягушки, поздние стрижи острокрыло чертили последний быстрый путь. Посреди улицы, рассуждая сам с собой, деловито шагал человек в белом фартуке. Тетка с замотанной шалью головой шла мужиковской походкой по пятам Бабкина.
   -- Тебе что надо, тетушка? -- спросил он, остановившись у ворот тестя.
   -- Ох, кормилец, -- загнусила тетка. -- Зубами маюсь, хотела какого-нибудь снадобья у торгового купить...
   -- Нет у него, -- всматриваясь в теткино лицо, сказал Бабкин. -- Иди в приемный покой на станцию. Там фельдшер даст.
   Варя встретила его радостно, но вскоре же сказала:
   -- Какие вы, право, неласковые, Володечка. Что это с вами приключилося?
   -- Так, -- ответил Бабкин. -- Очень уж много подлости на свете, Варя. Ну да бросим об этом говорить. К Алексею Кузьмичу-то на танцульку собираетесь?
   Пузиков не застал своего помощника Алехина в избе. Разжег на шестке теплину и вскипятил чай. После третьего стакана вошла в избу тетка, та самая...
   -- Садись чай пить, -- сказал Пузиков. -- Где был?
   -- Бабкина следил, -- проговорил Алехин, снимая сарафан.
   -- Тьфу! -- плюнул Пузиков. -- Экая башка у тебя свинячья. Что ж мы -- двое за одним человеком ходим?
   -- Как так?
   -- А вот и так... Мужика-то в белом фартуке заприметил? Ну, дак это я...
   Алехин недовольно почесал за ухом, сказал:
   -- Бабкин у тестя, должно, и ночевать остался... Я ждал-ждал, жрать ужасти как захотелось...
   -- Ничего подобного. Он задним ходом вышел.
   Ложась спать, Пузиков сказал:
   -- Слушай, Алехин. Я вынюхал, что послезавтра будет вечеринка у помощника начальника станции... Как его фамилия-то?
   -- Я знаю: Бревнов, звать Алексей Кузьмич, -- с гордостью отрапортовал Алехин.
   -- На этот раз молодчага. Дак вот. Нам с тобой надо на эту вечеринку попасть. Может, там самую главную птицу схватим. Понял? Ты прямо войдешь и скажешь на ухо хозяину, что ты агент угрозы, что хочешь, мол, остаться на вечере под видом, ну, хоть... черт его знает... ну, хоть десятника по земляным работам. Понял? А я потом приду. А завтра подговори носильщика Носкова, передай ему вот эту бутылку коньяку, -- он здорово вино жрет... -- пусть выпьет и по сигналу явится на вечер и скажет вот какие слова... запиши. И адрес его запиши. Записал? Чтоб в точности. Он тоже замешан.
   Чуть свет Пузиков исчез.
   Алексей Кузьмич Бревнов жил широко, и вечер устроен на славу. Стол ломился закусками, пирогами, выпивкой. Среди гостей лица почетные: инженер-механик Свистунский, начальник станции Петров с супругой, священник. Конечно, был Бабкин с невестой Варечкой и будущим тестем.
   Бабкин сегодня весел, прикладывался к рюмочке, играл на гитаре и рассыпался Варе в любезностях.
   Хозяин, Алексей Кузьмич, сиял пуговицами на новенькой тужурке и тоже приухлестывал за Варей. Бабкин возбуждал в нем изрядное чувство ревности. Хозяин старался ему дерзить, но Бабкин огрызался.
   -- Это из рук вон, -- говорил раскатистым басом инженер Свистунский, -- сегодня опять обнаружена кража из вагона с грузом мяса.
   -- Слышали, слышали, -- подхватил кто-то.
   -- И что стража смотрит, ведь под самым носом вагон стоял. Отсюда из окна видать... Позор!
   -- Увы! Испортился народ наособицу, -- воскликнул священник и откромсал добрый кусок пирога.
   -- Черт знает, Иван Пузиков не едет. А пообещал, -- уныло промямлил Мерзляков, потянувшись к выпивке.
   -- Плюньте вы на этого Пузикова! -- крикнул охмелевший Бабкин. -- Черта ли понимает ваш Пузиков! Сами разберем... Мы ужо опять ночью под вагон залезем. Товарищ Мерзляков, возьмите меня в свою компанию!
   Все захохотали. А дорожный мастер Ватрушкин потер подбитый Мерзляковым нос.
   В это время вошел молодой парень. Он что-то пошептал хозяину, тот деланно улыбнулся и сказал гостям:
   -- Это вновь командированный десятник земляных работ. Присаживайтесь с нами, товарищ.
   Алехин смирно сел в угол, закурил папиросу и стал наблюдать, нахмурив лоб. Ему подали стакан чаю и кусок пирога.
   Бабкин задирчиво кричал:
   -- Видали мы Пузиковых!!! К черту их!
   -- Потише, -- осадил его хозяин, взглянув на Алехина. -- В противном случае попрошу вас удалиться.
   -- И что ты ко мне вяжешься, -- охмелевшим языком сказал Бабкин. -- Может, к Варечке ревнуешь? А?
   -- Прошу меня не тыкать. Невежа! Без году неделя служит, а тоже позволяет себе...
   -- Ах, вот как... Что?!
   Но в это время Алехин, взглянув на часы, распахнул окно. Из окна темнела ночь. По лестнице загрохотали грузные шаги, и в комнату ввалился пьяный носильщик Носков. Покачиваясь, он взглянул на подмигнувшего ему Алехина, помахал картузом и, глупо ухмыляясь, сказал:
   -- Честь имею поздравить с днем рождения!.. Честь имею объявить, что Иван Пузиков сейчас будут здесь. Хи-хи-хи... До свиданьица, -- он было повернул к выходу, но Алехин загородил ему дорогу:
   -- Товарищ Носков, сядьте и -- ни с места.
   Гости разинули рты. Хозяин ерошил волосы, пьяный Бабкин лез к нему:
   -- Плевать я хотел на этих дураков, на сыщиков!.. Нет, ты мне ответь... Ревнуешь? Может, Варечку поддедюлить хочешь? Бери! Бери!
   -- Убирайся к черту!
   -- Бери! Я отказываюсь. Сам отказываюсь... Чьи на ней часы? Краденые... Вот этот самый Носков носильщик, восемнадцатого марта ящик с лампочками упер из вагона да агенту постройки на часы выменял, а часы будущему папаше всучил... Пожалуйста, сиди, Носков, не корчи рожи!.. И вы, папаша, не огорчайтесь.
   -- Безобразие! -- кто-то кричал. -- Ишь нализался... Выведите его вон!
   -- Кого? За что? -- взывал Бабкин. -- Меня-то?
   Бабкина-то? Что он правду-то говорит? А чьи сапоги-то на мне? Краденые, вот и клеймо казенное... Из вагона... Мне подарил их мой будущий папаша. Уж извини, папаша. Раз начистоту, так начистоту... Вот Пузиков придет, все ему открою... Я много кой-чего знаю. Где Пузиков?
   Алехин заглядывал в окно, в ночь. Пузиков не появлялся. Гости были как в параличе. Варечка истерически повизгивала. Ее отец весь побагровел и, сжимая кулаки, надвигался на Бабкина. С Носкова сразу соскочил хмель Бабкин колотил себя в грудь и, кривя рот, кричал сквозь слезы:
   -- Я за правду умру, сукины дети!.. Да! Умру!!
   И вдруг трезвым, спокойным голосом:
   -- Ваше благородие, а где же пуговка-то у вас?
   Алексей Кузьмич Бревнов, хозяин, быстро провел рукой по пуговицам, быстро скосил вниз глаза; блестящей пуговицы на тужурке недоставало.
   -- Вот она, -- сказал Бабкин, протягивая пуговицу. -- Я ее вчера в вагоне нашел, в том самом, откуда вы вот эту телятину украли.
   Хозяин залился краской, побледнел, выхватил из рук Бабкина пуговицу и швырнул на пол.
   -- Стервец! -- крикнул он и весь затрясся от злобы.
   Бабкин поднял пуговицу, посмотрел на нее.
   -- Да, ошибся... Извиняюсь... -- промямлил он. -- Действительно не та: топор и якорь на ней есть, а сукно серое, видите, кусочек болтается. У вас же сукно черное... Извиняюсь.
   -- Милицию сюда! Протокол! -- колотил хозяин в стол кулаком.
   -- Стой! -- крикнул Бабкин. -- Милицию я и сам приглашу. Стой! Забыл совсем. Идемте в вагон... Эй, где Пузиков? Идемте в вагон. Иначе все под суд за укрывательство. Отвечаю головой. Мы и без Пузикова обнаружим.
   Обрадованные скандальчиком гости повалили за Бабкиным.
   При свете фонаря в вагоне на туше мяса лежала блестяшая пуговица с клочком сукна, а вместо черноусого пьяного Бабкина, но в его одежде, пред ошалевшей и перепуганной компанией стоял бритый, совершенно трезвый, широколобый человек со строгими глазами и ртом.
   -- Конторщик Бабкин, которого вы три недели тому назад взяли на испытание, это я самый и есть, Иван Пузиков, деревенский Шерлок Холмс. Алехин, подай-ка пуговку сюда!
   Он твердо подошел к Бревнову, примерил пуговку и твердо сказал:
   -- Ты, Бревнов, арестован. За компанию с тобой -- Носков и торговец Решетников. А там распутаем весь клубок. Ну, Алехин, понял ли хоть теперь-то всю мою музыку? Эх ты, ежова голова. Покличь милицию!
   Алехин, казалось, был ошарашен больше всех. Он высунулся из вагона и засвистал в свисток с горошинкой, как Соловей-разбойник.

"Пома-ахива-а-а-й!"

(Святочный рассказ)

   Пантюху Пикалкина до того допилила баба, что он крикнул ей:
   -- Убью, семь-восемь! А нет, в кумунисты запишусь...
   -- Так тебя и приняли... Рылом не вышел! -- издевалась едоха-баба.
   Она -- присадистая, широкая, как печка; Пантюха же щуплый, маленький, и белая бородка хохолком; пи дать ни взять -- ощипанный кулик.
   Повздорил-повздорил Пантюха с бабой и пошел записаться в кандидаты.
   --- Записывать -- погодим, -- сказали ему, -- сперва испытанье будет строгое.
   -- Знаю... Учи, семь-восемь... -- обиделся мужик.
   Вот настало Рождество, Новый год, гулеванье, святки, дым коромыслом в деревнях, -- тут не только кандидаты, а и коммунисты пожелали выпить.
   Поехал угощатьея к свату в село верст за пять и Пантюха Пикалкин, один, без бабы.
   У свата пивов, самогону, поросятины--богато, дьявол, жил -- кулак.
   А Пантюхе наплевать -- кулак, так кулак, -- вреды не будет.
   -- Я за партейную линию держаться буду, как кумунист, семь-восемь...
   Ну, известное дело, у свата перед обедом батюшка, отец Антон, молебен пел.
   Пантюха же стоял в сторонке, сзади всех, за партийную линию держался, конечно, не крестился и на батю не смотрел, только мысленно взывал:
   "Господи, прости ты меня, кандидата окаянного, семь-восемь".
   Потом сели все за стол. Рубаха на Пантюхе белая, бородка белая, брови белые--мокрица, да и на. Обедали весь день, весь вечер, вот уж и огни зажгли. Пантюхе хорошо, приятно; стакан за стакашком так и хлобыщет самогон, пыхтит. В башке, в ногах смятенье началось. А рядом с ним кожаная куртка, сватов племянник, Василий Михрюков, коммунист -- видать.
   -- Слышал, слышал, -- сказал Михрюков и похлопал Пантюху по плечу. -- В коммунисты метишь? Это хорошо.
   Пантюха улыбнулся и ответил:
   -- Из несознательных выбиться желательно... Уж очень, бабу едоху, понимаешь, мне бог послал.
   -- Бог? -- ядовито переспросила куртка. -- Значит, ты в бога веруешь?
   -- В бога? -- и Пантюха с опаской прищурился на батюшку.
   -- Он и в чорта верит, -- крикнул какой-то губастый парень.
   -- Врешь! -- оборвал его Пантюха. -- В чорта козел верит да, может, ты.
   -- А ты, Пантюха, нешто не боишься чертей? -- спросили сразу два голоса. -- Ты бабы своей и то боишься.
   -- Врешь, врешь, -- замотал головой Пантюха. -- Ежели на мне крест святой, что мне может сделать чорт?
   Кто-то крикнул:
   -- Не ты ли от тени от своей пять верст бежал?
   -- Врешь! -- завизжал Пантюха. -- Я тебе в морду дам! Сват? Чего, семь-восемь, смотришь? Чего сродственника своего обижать даешь?!
   -- Жри самогон-то! -- сказал басом в роде как сват, а может и не сват. -- Сопляк этакий...
   -- Ах, сопляк?! -- вскочил Пантюха и забегал на коротких ножках петушком. -- Сам ты сопляк! И баба твоя, семь-восемь, соплячиха! И гости твои сопляки, исключая батюшку да товарища кумуниста... Тьфу вам!
   Все захохотали. Батюшка, подняв очки на лоб, говорил:
   -- Пантелей Иваныч, утихомирься, сядь! Чорт -- есть предрассудок.
   -- Не жалаю! Не хочу предрассудка! -- брызгал мужичонка слюнями. -- Вот один уеду домой, ночь тепсря, а не боюсь, семь-восемь! Через кладбище, а не боюсь. Я сам кумунист! -- он разорвал ворот рубахи. -- На, крест! На, кисет с табаком! Товарищ Михрюков, чуешь? Без креста, я не боюсь, семь-восемь... Со-о-пляки!!
   Он схватил тулуп и вышел па мороз, сердито ругаясь и сопя. Разыскал свои сани, и только сел...
   -- Слышь-ка, Пантелей! Будь друг, прихвати и мою лошаденку. Я здесь погуляю денька два...
   Поглядел Пантюха на соседа из своей деревни и сказал:
   -- Ладно, привязывай к задку.
   Ночь начиналась лунная, снег блестел. Пантюха сидел на передней, а задняя лошаденка тащила сани порожнем. Ехал он трух-трух-трух -- рысцой, злоба скатилась с сердца, и самогонка по жилам -- огоньком. А как зачернело в чистом поле кладбище, душа Пантюхи сразу заскучала. И полезло, и полезло в голову...
   А кладбище ближе, ближе, и своротить-то некуда, кругом в сажень сугробы. Поднял Пантюха воротник выше шапки, сел спиной к кладбищу, стегнул кобылу, закрестился: "покойнички, батюшки... привечпый вам спокой..."
   Слава богу, пронесло! А через верстушку и деревня. Пантюха храбро хихикнул и крутнул носом:
   -- Есть чего бояться, семь-восемь... Хы! Курица боится да баран.
   А сзади вдруг ляскнуло зубами, и замогильный вой:
   -- Помахивай!
   Охватило спину Пантюхи морозом, оглянулся Пантюха ни жив ни мертв. Глаза его вдруг выкатились, и шапка сама собой приподнялась: на задних санях сидела -- смерть.
   -- Помахивай!
   Пантюха сразу отрезвел -- хлесь по кобыле, хлесь! Фырчит кобыленка, врастяжку, как заяц, скачет. А сзади:
   -- Пома-а-хи-и-вай!!!
   Оглянулся мужик: смерть, коса, белый балахон, и месяц в небо скачет. В мужиковом брюхе ревучая музыка пошла, душа с телом расстается, хлещет Пантюха кобылу, что ость силы. Ага! Деревня, ворота, огоньки, избы, избы, огоньки...
   -- Пома-ахива-а-ай!!!
   Кувыркнулся Пантюха через голову, да по-лягушьи в сугроб, лошаденка ж дальше. Ползет Пантюха на карачках, руками-ногами словно таракан сучит, а сам ни с места. И что-то неважное с животом стряслось.
   Очухался мужик, поблевал от ужасу--и в свою избу. "А все-таки буду за партейную линию держаться", -- подумал он.
   В избе гулеванье, пир: медведь с цыганом, ведьмячьи дочки, колдуны, татарин стары вещи продает, визг, плясы, девок кнут, и гармошка -- грянь-грянь-грянь!
   А смерть с косой в белом балахоне у печки трубку курит.
   Взглянул туда Пантюха, вздрогнул, а потом:
   -- Тьфу, семь-восемь! Эвот кто. Это ты, Егорка, смертью на санях сидел? -- и было пошагал прямехонько на смерть. Тут закрутили православные носами: душевредпый дух пошел.
   А едоха-баба цоп Пантюху за шиворот, да вон:
   -- Ах ты, трус поганый!.. Фу! Уходи, уходи в хлев проворней!
   И вдогонку, чрез рев и хохот, в пятки, в спину, в хвост:
   -- Пома-а-хи-и-ва-а-ай!!
   
   1923 г.

Винолазы

1

   Село наше -- даже совсем отменное село. При царях, исстари, оно называлось Титькино. После же великой русской революция мужики перво-наперво постановили поднятием всех рук кверху переименовать село Титькпно в Либкнехтово. Кто против? Принято единогласно. Вот как мы!
   Подбил нас на эту спозицпю Пашка Зайцев, бывший рабочий с монопольки, и в тех же самых смыслах жестикулировал Семка-водолаз, -- пес его знает, по каким водам он лазил, купаться же, правда, любил и всегда удивительно мырял на самое дно. Это совершенно верно.
   Но по первопричине темности это не привилось, то есть насчет названия села. Даже вот совсем недавно приехал казенный землемер и спросил врасплох председателя сельсовета, а как дескать, зовут ваше село? Председатель очень смутился, аж весь покраснел, стал собственный лоб тереть и сказал: "Запамятовал". Но об этом не может быть никакой речи, как это возможно -- запамятовать! А как он был из бедноты, человек забитый, и язык имел во рту толстый, нецензурный, просто -- дрянь язык, -- поэтому и не мог выворотить этакую страсть в ясных словах.
   Тогда наши мужички сказали:
   -- Липкино село, товарищ-барин... Липкино.
   Так и укрепилось: Липкино да Липкино.
   Но это вопрос входящий. И не такие же мы, всамделе, идиоты, чтоб ограничить себя селом, то есть было Титькино, а стало... Мы в начале революции разбили винный склад. Ну, нечего греха таить, теперича дело прошлое, обожралось тогда водкой восьмеро несознательных крестьян, исключая баб, которых три. Все померли. Это совершенно верно.
   Которые же мужики были посмышленее, сказали:
   -- Это, ребята, бочонки железные. А в них гольный спирт. Давайте, ребята, схороним про запас.
   А у нас протекала, между прочим, речка. Вы никогда не бывали в наших местах! Ага... Местность наша прямо загляденье. И в самом селе мельница, вода по весне через плотину бьет, и такой под плотиной омутище вымыла, даже ужасти. Мы туда бочонки-то со спиртом и спустили, благословись. Шесть штук. Спустили, да и зачесали в затылках: вот так дураки! Семка же водолаз успокоил:
   -- А я-то на что!
   Кроме того, шурупчик по шурупчику, гаечка по гаечке, крестьяне растащили по избам весь механизм, базируя, что монопольку вырабатывать преступно. Тем же образом распределили себе всю мебель: дескать, полно, посидели в хлевах-то мы. И очень сожалительно отзывались, что поблизости наших мест бог не уродил ни одного помещика.
   Хорошо. Это все темные бока революции, если взглянуть со стороны пролетарской культуры. Но надо быть самостоятельным идиотом, чтобы не усмотреть, например, как мы веем селом постановили открыть в главном монопольном корпусе народный дом. Там же процветает школа первой и второй ступени, хотя, положим, учителя без малого все по миру пошли по причине окончательного недостатка дефицита.

2

   А вот ежели бичевать нашу культуру, то не угодно ли выслушать так.
   Вступило нам в головы, а не пора ли, мол, пожестикулировать насчет спирту.
   Было принято единогласно, аж всех прошибла слюна, как. про омутину вспомнили, а то все самогон да самогон, просто безобразие. Словом, коротко сказать, решили Ильин день, наш престольный праздник, отпраздновать в порядке довоенного времени, не отставая от непу. С гульбой.
   А Семка-водолаз провозгласил:
   -- Я по эфтим делам самый спец, -- и стал по хозяевам холсты собирать, объясняя: дескать, на скафандер.
   И вот, в неполном доумении, мы не могли определить, что это за скафандер такой; только видим -- Семка-водолаз стал холсты кроить, сшивать да высмаливать как с той, так и с другой стороны горячим дегтем. Раз пяток просмолил. Высушит, да опять, кожа-кожей стала одежина. Дня три пластался, и воды не пропускает. Тогда Семка потребовал давайте, говорит, самый огромнейший чугун.
   -- Пошто же тебе?
   -- А на башку-то. Ведь я без чугуна должен захлебаться. Ни чорта вы, говорит, не знаете механики. У всамделишнего, говорит, скафандера, голова аккуратная, потому что в голову вставляется кишка, и я дышу. А мне, говорит, надо много воздуху, поэтому чугун на башку большой, в маленьком же я должен задохнуться и скоропостижно умереть.
   Все мы испугались и сейчас же предоставила чугунище калибром ведра на четыре. Семка сказал: "в самый раз", а стал чугун приляпывать да присмаливать к одежине. Усердствует, а сам объясняет нам:
   -- В настоящих скафандерах в башке стекло вставлено для усмотрения. Ну, я мертвый инвентарь портить не согласен, могу и ногами ущупать не хуже глаз.
   После всего этого пошли пробовать на речку. Публики собралось -- видимо-невидимо. Как надел Семка-водолаз свою стремлюдь -- боже ты мой, -- чисто чорт какой. Залез у моста в неглыб- кое место, сидит под водой. И публика села на бережку.
   И откуда ни возьмись, какая-то благочестивая старушка, в празднику спозаранок приплелась. Вы что тут, говорит, православные? Да чорта, бабушка, караулим, водяного лешего. Он должен, говорим, скоро вынырнуть, потому в Ильин день поп воду будет освящать, а ему вредно. Старушка заулыбалась и тоже, будьте так добры, уселась. А сама чистенькая, аккуратненькая такая, в белом платочке, на носу очки, и костыль в руках >
   Вдруг, братец ты мой, через полчаса времени Семка как вымырнет. Все: ай-ай!.. А со старушечкой на манер господской кстерики: "Свят, свят, свят... Караул!" -- да хлобысь нашего сельсовета костылем по черепу, а сама как стрелит вдоль деревни, быдто заяц. Публика захохотала и принялась рассмаливать Семку-водолаза.
   Он вылез и сказал:
   -- В этом чугуне атмосфера, и дышать можно целый день. Тогда сельсовет сказал; кудрявый такой мужичишка, и ноздри вверх:
   -- Одному тебе, парень, будет тяжело с бочонком вожгаться, несмотря, что спец. Бочонок тяжелый.
   Семка лег с устатку на землю, задышал тяжко и возразил:
   -- Ерунда какая. Механика гласит, что всякое тело в воде очень легкое, а на улице очень тяжелое.
   Мы засмеялись, конечно. Сельсовет же потер желвак на голове, сказал:
   -- Удар старушки очень даже сильный.
   А между прочим видим, что за речкой, на берегу против нас целая куча мужиков из соседней деревни, из Махрушина. Вот дьяволы, сдогадались! Как нам быть? Ильин день завтра. Решили ночью и за дело приниматься: чтоб без огласки, значит. Но все- таки тактика никогда дальновидности не повредит. Живо скомандовали вооруженный отряд образовать в роде заградиловки, потому как у нас и винтовки и кой-какие два пулеметишка от прежних сражений уцелели.
   Сказано-сделано. Пять красноармейцев отпускных да прочие мужики, царской которые службы, устроили на нашем берегу военное положение, на флангах два пулеметишка, так -- окоп, а так -- другой окоп, а Кронька Ниточкин, красноармеец, взял троих товарищей и айда на речку: надо, говорят, местность осветить. Ночи, совершенно верно, были темные, но "осветить" -- это оказалось дело совеем не то.
   Все обмозговывалось по-тайности, особливо опасались баб, потому -- баба хуже курицы, самая душевредная в таких делах национальность.
   А промежду тем махрушинцы, чтоб нм в тартарары сто годов лететь, пронюхали окончательно: мальчишата наши перенесли. Организовали и они, бодай их щука, отряд. Правда, что у них только стрельцы, что касаемо пулеметов -- нуль. А все-таки видим -- дело дрянь, кроволитием пахнет. Это совершенно верно.

3

   Однако дождались вторых петухов, пошли, благословись.
   Бабы спрашивают: куда? Да так, мол, тут возле дома по преимуществу. А ночь была темная, тихая, обязательно быть завтра грозе, потому -- Илья-пророк, в роде вне закона.
   Семка-водолаз тоже с нами, трубку курит. "Я, говорит, теперича не водолаз, а в роде -- винолаз". Евоное облачение двое на носилках тащат. Пришли, обрядили его, как следует быть, аркан такой цинковый, называется -- трос, обмотали под мышки, а к кажинной ноге, к поджилкам, привязали по камнищу, потому -- глыби здесь три сажени с таком оказалось. Семка доложил, что без камней не унырнуть.
   И вдруг, братец ты мой, мать евоная, Мавра. Как взвоет, да в нему: -- Ой, кормилец, ой, Семенушка! -- теребит его, да и никаких, в чугун целует. А он, ясное дело, ничего под чугуном не понимает, -- кто.
   -- Не пущу, не пущу, -- это мать-то гаркает.
   А сельсовет начал ей объяснять:
   -- Ах ты, дура ты такая, неуч, несознательная ты баранина... Неужто он маленький, не понимает, раз он в заграничные окияны нырял, А велика ли речонка-то наша вся: ежели селедок, нажраться -- всюё можно вылакать.
   Подтащили, значит, Семку-водолаза к краешку моста, трое через перила перекинули, чтоб по малости травить, и -- фюить! -- зажестикулировал наш Семка на самое донышко. А кругом тихо, только зарницы в небе поигрывают.
   И вдруг из-за речки голоса:
   -- Эй, ребята! Нам желательно в компанию. Ведь вместях спирт-то хоронили.
   -- Ах, вместях? А водолаз имеется у вас? Спец!
   -- Тогда мы силой возьмем!
   -- А вот попробуй!!
   Стоим, материмся.
   Боже ты мой! И затрещали ружья. Мы все ляг пузом на мост, а канат все-таки держим.
   Мы, признаться, в легком градусе были, потому дело сурьезное, пришлось всем выпить дома самогону.
   А в деревне гвалт, собаки залаяли, визготня...
   -- Крой из пулеметов! -- на нашем берегу комсостав скомандовал.
   Царица ты небесная... Забурлило тут у нас от ужасу в животах. А пулеметы так и режут, так и режут, вздыху не дают, хорошо, что темень, дуют во что попало, зря.
   Время же прошло охапка. Вдруг Семка из-под воды дернул за канат.
   -- Эй ребята, сигнал.
   Мы вскочили и под перекрестным огнем, не щадя живота, начали тянуть.
   Слышим:
   -- Тяни, товарищи, тяни веселей!
   Батюшки, да ведь это махрушинцы нам помогают! И верно: чужих мужиков с десяток в трос вцепились, в канат. Ах-ах --
   -- Бей махрушиицев!
   И началась потеха.
   -- Это наша собственность! -- кричим. -- Наш спирт! Ах, дьяволы! Бросай их в воду!!
   Клубком катаемся по мосту, жестикулируем, только клочья из бород летят, зубами грыземся, хрюкаем. А оба фронта друг в друга через речонку палят, ничего не знают...
   И, господи твоя воля, что же оказалось... Просто невозможно рассказать. Ведь в этой битве -- опустили, мотри, канат-то!
   -- Стой, ребята, человек утоп!..
   Опамятовались, бросились искать. Махрушинцы, конечно убежали. Шарилнсь-шарились, до самого до утра, без всяких, следствий. Так бедным Семка-винолаз и по сей день на вине сидит. Мы же возвратились все разбитые в кровь, а у других и зубы вылетели. 'Это совершенно верно.
   Вот вам, граждане, смешно, а ежели рассудить, то совсем не смешно окажется, а скорее прискорбно. А все из-за чего грех-то вышел? Из-за собственности. И довольно правильно большевики говорят, что, мол, собственность есть самое зло. Ха, черти! Спирту пожалели, собственность, мол, а хороший человек чрез эта самое утоп, с чугуном вместях.
   Ну, как-никак, бог с ним, с человеком, царстве ему небесное. А вот жаль спирту. Ведь шесть бочонков. Это какой ресурс казны, ежели взять таблицу умножения. Обязательно двух, а то и трех казенных водолазов пусть командируют в Либкнехтово село. Самим нам в жизнь не вытащить. А оставить под водой достояние республики -- это даже все Европы засмеют.
   
   1923 г.

Подарок

   В самой крайней избушке деревни Подслеповатовки народищу -- словно зерен в огурце.
   В середке, на выдвинутой скамье, сидит Митюха Рылов, хозяйский сын, и повествует. Нос у него сворочен на сторону, и на левой руке двух пальцев нет, по, в общем, вид бравый и занозистый.
   -- А ну-ка, Митюха, поври еще, -- прогнусил из мрака чей- то насмешливый голос.
   -- Мы врать не привышны, -- сказал Митюха, -- а вот будучи приехатчи в побывку к родителям, расскажу вам насчет воздушного бою, то есть факт. А бой теперича все больше в воздухе. Облака ежели есть, можно и на облаках, а нет -- так и просто на чистом месте, в небе. Вы думаете, небо -- это где бог да рай? Ничего подобного. Небо просто твердь, одна видимость. А начни вам в роде диспута, вы сейчас -- врешь! Буквально.
   -- Ну, ладно, сыпь. Только складно чтобы. Ребята, слушай!
   -- Идет, -- важно сказал Митюха Рылов и сплюнул. -- Вот отдал Колчак приказ красных бить влет. Побежал и я смотреть, как еропланы действуют. Стою возле Вузы, так аппарат зовется-- они разные: Нипор номер семнадцатый, Вуза, бомбомет, Фарман, -- стою, а мой товарищ, Огурцов Степка, летчик, машину пробует, то есть, чтоб не чихала и не кашляла. Как пустил пропеллер, у меня и шапка с башки слетела. Я испугался, хотел бежать, а Огурцов мне: "Садись, -- говорит, -- Митюха, полетим в бой". Я говорю: "Я боюсь". -- "Ни хрена, -- говорит. -- Вот выпей спирту в свое удовольствие, и будешь сбрасывать боньбы, я, -- говорит, -- покажу, как".
   Ну известно, дернул я спирту на размер души, а спирт мериканский, крепкий, аж кожа во рту лоскутьями пошла, и такая веселость в естество вступила, -- не знай, как и шапка очутилась на башке. Гляжу -- привязывает меня в лодочку ремнями Степка Огурцов, и в башке у меня, чисто как пропеллер, веселые гулы идут. Потом вдруг, братцы мои, Степка Огурцов кричит: "Отделились, отделились!" А сам в очках, и я в большущих очках, как баран. Глянул я вниз, мать распречестная, верно! Будто земля из-под нас падает. И взвились мы поверх лесу, к темным облакам... Буквально...
   В трех местах послышался вороватый сиплый смех.
   -- Дак к облакам, говоришь!! -- и вся изба дружно рассмеялась.
   -- К ним к самым, -- ощетинившись, сказал Митюха. -- Сижу это я ни жив ни мертв, людишки вовся махонькие стали, как мухи по снегу ползают, деревни о рукавицу, вполне шапкой можно прикрыть...
   -- А курицы, поди, как блохи! -- спросил Демьян; рыжая борода его тряслась от смеха.
   -- Пирсонально куриц не видать, -- серьезно ответил Митюха, -- а так в роде как пепел из трубки обозначает. А Степка мне пояснение дает, криком кричит, потому ни хрена не слышно: "Это, -- говорит, -- руль глубины... Вот ежели взять ручку на себя--нос ероплана подымается кверху. А ежели круто от себя, то ероплан, -- говорят, -- должен нырнуть вниз. Тут уж не зевай, -- говорит, -- а то можно сделать мертвое пике, и костей не соберешь". Я взмолился: "Степка, -- кричу, -- пожалуйста, приспособствуй потише на землю сесть!.. Я не люблю летать... Вот те Христос, у меня живот схватило". А он, замест того, сгреб руль направленья и заорал: "Бой! Неприятель летит! Боньбы приготовь!" Глядь--прет на нас красная неприятельская Вуза. Я запер дух и сразу как-то охрабрел: пропадать, так пропадать. Степка как вспорхнул вверх--Вуза под нами. Я боньбу шварк! Боньба штопором вниз. Вуза пырх в сторону, да вверх, мертвую петлю сделала, да нам под хвост из пулемета. Степка, не будь дурак, тоже мертвую петлю сделал, да Вузе под хвост. А тот таким же макарцем опять мертвую петлю, да нам под хвост.
   -- Это что же за мертвая петля за такая! Удавка, что ля! -- спросил все время смеявшийся мужик и утер кулаком слезы.
   -- Дурак! -- крикнул Митюха. Он стоял дубом и с жаром размахивал руками. -- Не понимаешь, так молчи! Мертвая петля-- это когда человек вниз башкой летит, а тут опять башкой кверху. То земля, то небо, то земля, то небо, просто не поймешь...
   -- Неужто вниз башкой летал!
   -- Обязательно вниз башкой. Буквально.
   Изба грохнула хохотом. А Митюхина мать заплакала:
   -- Ой, сыночек, желанненький... это нечистики тебя носили.
   -- Что ж ты в воздухах кувыркался-то, дурья голова! -- спросил отец и снял со свечи нагар.
   -- Известно, не на сеновале, -- горячо и презрительно возразил красный, как свекла, Митюха.
   -- Вот, сволочь, врет, -- бросил кто-то, хохоча и перхая по овечьи.
   -- Что и вы, братцы, не верите-то мне?
   -- Сыпь, сыпь. Лишь бы складно было. Жарь!
   -- И вот стали мы о красным неприятелем снижаться, с евоной Вузой, значит. Потому обоюдно подстрелены наши еропланы из пулеметного огня. Ну, братцы моя, слушайте. И случился с нами огромадный факт. Степка Огурцов с перепугу схлюздил, подлая душа. А я, господи благослови, за ручку хвать, да с непривычки не за ту. Ну, наш ероплан, конечно, камнем вниз этак саженей с десятку. "Капут!" -- завопил Степка Огурцов. Ероплан лыжами в снег хрясь, у нас лопнули все ремни, я из седла лётом, как лягуша, да что есть маху и воткнулся пирсональпо башкой в сугроб. Конешпо, по самый зад ушел. Вытащили за пятки, глядят, у меня и нос, конешно, на сторону, и кровь текст. А красный летчик, сам, сволочь, аккуратно с Вузой сел, как гусь. Глядь, батюшки! Да ведь это наш летчик- то, совсем не красный, белый, колчаковец, Андронов Мишка, товарищ ваш. Тьфу, ты! Свой в своего с еропланов шпарили.
   Тут сбежались солдаты... Мать честная! Да ведь мы в красном плену, ведь мы с непривычки в красное расположенье со своими еропланами-то сели. Ллловко-о!.. Стали нашего Стевку Огурцова отрывать... У Степки одни сапоги из сугроба торчат, а морда евоная вглубь ушла. Задрожал Степка, в ноги красным командирам повалился, заплакал.
   А я сметил сразу, как надо объяснять, указал на свои еропланы картузом и крикнул:
   -- "Вот, товарищи! При всем усердии жертвуем вам пирсонально парочку колчаковских еропланов... Ура!"
   
   1923 г.

Татарский способ

   Сенька Молодухин вдруг захохотал, подавился кашей, вбросил ложку и закашлялся.
   -- Что ты, Христос с тобой, -- сказала старуха, родная его бабушка. -- Знать, не в то горло попала. Смешное чего вспомнил, что ли?
   -- Смешное, бабушка Агафья! -- утирая слезы, ответил парень.
   Сенька -- широкоплечий, кудрявый молодец, румяные щеки его с ямками и улыбчивый рот с рыженькими усиками. Он отпросился в деревню на два праздника со службы и вот теперь благоденствует у бабушки, единственной родственницы своей.
   -- А ну-ка, чего смешное-то? -- улыбаясь, спросила бабка. -- Ужо я те молочка криночку подам.
   Сенька с силой подул на молоко, дохлые мухи откатились к краям, и стал сосать из кринки, как теленок.
   -- Ну, дак вот, -- начал Сенька тенористым голосом и гордо посмотрел па старуху. -- Как тебе, бабушка, не безызвестно, я возглавляю дрезину на 20-м участке пути. Почему же я такое возглавляю? Вот тут много у меня! -- парень постучал себя по лбу. -- И через это самое под моим началом пять бородатых мужиков. И вот на том же моем участке проживает дорожный мастер Обормотов -- из себя усатый, толстый, так сало и топится, как из барана. Вот хорошо. Хорошо, да не очень. А почему? По тому самому, что в голову дорожного мастера вступил такой оборот: "А дай-ка, говорит, я заведу себе вторичную жену". Тогда первая жена заводит встречь демонстрацию, так что чуть не получился мордобой. Но, принимая во внимание, Иван Петрович закричал на жену: "Скандаль, не скандаль, кричит, а вторичная супруга у меня будет. Эвота, кричит, нынче даже преосвященным архиереям, и тем это можно. Так неужто, кричит, ты меня с митрополитом ровнять желаешь в полных правах?!" И, не будь дурак, обхлопотал себе здоровенпейший бабец, в роде коня, солдатку Арину Митревну, вдовушку великовозрастную рыжей масти. А та, не будь глупа, требует советского браку для крепости.
   -- Ишь ты! -- прервала бабушка и, поджав губы, сердито поправила на седой голове повойник. -- Я бы ей дала брак! А ты слыхал, Сеня, теперь Колька наш замст попа... Он в книжку-то по-совецки венчает.
   -- Знаю, -- сказал Сенька и, дунув на мух, пососал из кринки. -- Колька их и окрутил. Вот хорошо. Хорошо, да не вовся. А почему же? Потому, стали промежду женами нелады происходить. Например, насчет платья к Троице. Отдали шить из одного куска, а вторичная жена Арина, рыжая, сверх того требует, чтоб по горлу кружево проходило. Варвара Тимофеевна действовала во всей горячности характера, например, затопает на рыжую, -закричит и в слезы, потому собой в роде цыганки, либо из хохлуш. Потом из-за уток канфликт получился, уток не поделили. А самое главное -- из-за удобства в смысле спать. Тут уж сам Иван Петрович глядел-глядел, да вдруг, братец ты мой, быком и заревел на них: "Я, кричит, не экспресс, чтобы по расписанию ходить!" -- а сам к рыжей. Ну, ясное дело, рыжей удобство, а чернявой слезы.
   Потом помаленьку утихомирились. Днем ничего -- работают, разговаривают, а чуть дело к ночи, чернявая сейчас же заявляет свой канфликт. Вот как-то после словесного канфликту Аринка как хлопнет Варвару Тимофевну по уху; та сейчас в наступательную тактику -- схватила утюг, бросила -- мимо, схватила чернильницу -- плесь ей в рыжую морду. А в это время ихний супруг постучались в крыльцо с профуполномоченпым, прозывается Лычкин, с линии приехали. "Вот, -- кричит Арина, -- полюбуйтесь, в кровь всю расхвостала меня, нос разбила, и на полу кровь!" А надо ж было такому греху случиться, что чернила-то краспые оказались. "Я на нее, сучку, в народный суд подам!" -- кричит Арина Митревна.
   Иван Петровичу очень неудобно сделалось, стал заминать скандал.
   А товарищ Лычкин говорит: "Раз вы подвергаете себя татарскому способу, то прошу вас жен своих разъединить на две части". Иван Петрович сказал: "Слушаюсь". И на другой день позвал меня. "Вот что, говорит, глубокоуважающий товарищ Семен Афанасьич Молодухин", -- это он, бабушка, меня так самолично возвеличял. "Ты, говорит, как возглавляющий дрезину, отвези, пожалуйста, Арину Митревну к тестю, потому как им надо свежим воздухом наслаждаться, а там лесок и черемуха в цвету". Я говорю: "Арины Митревны папаша, а ваш советский тесть, давно на кладбище опочивают". А Иван Петрович: "К моему, говорит, тестю, к моему, к отцу Варвары Тимофеевы". Я говорю: "Они старик с характером, могут за такой живой груз мне в харю надавать, позвольте накладную или предписанье". -- "Ничего. Я, говорит, с ним по телефону сужет имел".
   Словом, коротко сказать, посадил я Арину Митревну на мягкие подушки, взял вверенных мне четверых мужиков, и покатили. Сам, значит, я возглавляю дрезину, посвистываю, ручки в кармашки, вверенные мужики лебедку крутят. Дуй, не стой -- палим. Я и говорю: "Вот, говорю, до чего доканфликтились, Арина Митревна, за 36 верст приказано вас увезть". -- "А что ж такое, говорит, по крайности, спокой увижу. Через недельку я к супругу, а Варьку на мое место. Кажинную неделю так. А то сами, говорит, посудите, глубокоуважающий красавец Семен Афанасьич, мне ж никакого спокою не было. Ах, какие цветочки желтенькие... Нельзя ли дрезину остановить?" -- "Для кого нельзя, а для вас можно, -- отвечаю в полном сознании, -- потому дрезина казенная, а рабочие тоже казенные". Я рабочим приказал никуда не отлучаться, а сам пошел с Аришкой в лесок, в роде как цветочки собирать.
   Тут я насмелился, чикотнул ее в бок. Она ничего. "Ах, говорит, до чего мне неприятны Иван Петрович, только от бедности и пошла к нему". Я говорю: "Вы очень прекрасны из себя, как насчет роста и прочих трофеев, не чета той цыганской-то морде, чернявой-те". Она улыбнулась, я ее чикотнул во второй бок. Она ничего. Тогда я стал с ней в роде резумировать легким манером, и отправились к линии. Сели, покатили. Я возглавляю, рабочие накручивают.
   Вот приехали. Я полагал, что папаша Варвары Тимофевны пух пустит из этой самой рыжей. А он, вместо пуху и вообще канфликту, говорит: "Это ничего... Теперича, говорит, нравы стали совсем новые, очень хорошие нравы, я даже, говорит, начал сомневаться насчет чертей". Я сейчас же подтвердил его образ мысли и произнес: "До свиданья". А Аришка рыжая вышла в роде провожать: "Через недельку, Сеня, мы опять с тобой соловьев резумировать поедем". А сама знай подмигивает мне, и губки этак дудочкой.
   Хорошо. Вернулся я, а через недельку Варвару Тимофевну повез в товарообмен на Арину. Откатили восемнадцать верст. Я говорю: "Тут смена вверенных мне рабочих; не желаете ли розовых цветочков поискать в отдаленья или грибков?" Вот пошли мы в лесок. Я, значит, все норовлю в одну тахту бить.
    "И чего это, говорю, Иван Петрович могли найти хорошего в рыжей дуре! Фефела и фефела, а у вас же все в наличности: очи, щечки, губки", -- и так далее в том же роде. Она ничего, слушает, улыбку навстречь пускает, а из себя очень приятная, только ростом коротковата чуть, а ножки нежные. Вижу -- дело на колесах, как вагон, и говорю, от всей страсти задышав: "Я возглавляю все-таки дрезину, вы же будучи прошлая жена, и вам ничего не остается, как резумировать со мной сколько угодно". И при этом самом лозунге облапил ее да в губки -- чмок. Она -- "ах!" Но уж было поздно. О выводах же, многоценная бабушка, история умалчивает.
   Вот хорошо. Привез я, значит, цыганку к родному папаше, переночевал, а утром: "Арину Митревну пожалуйте". Ну, тем же манером и ее: остановка, цветочки, чернявую на чем свет ругал. Приехал, сдаю хозяину товар. "Все ли благополучно?" -- спрашивает меня Иван Петрович. "Очень даже хорошо, -- отвечаю, -- не надо лучше". А сам подумал: "Толстобрюхий ты дурак, такую ударную супружницу иметь и польститься на Аришку. Вот погнался за двумя зайчихами, да обеих и упустил. Обе наставили тебе рога, толстому невеже".
   -- Дак чем окончялось-то? -- спросила бабка, улыбась.
   -- Ничем не кончилось... А вот кринка кончилась, -- Сенька дунул в кринку, втянул ртом остатки молока и, скорчив рожу, сплюнул:
   -- А, будь ты проклята!.. Муху проглотил.
   -- Ой, не кончится это добром у них, -- сказала бабка и хлестнула ручником по облаку летавших мух.
   -- Да! Канфликтом кончилось, сверх нормы! -- радостно крикнул Молодухин. -- Везу как-то я в обратный путь Арину Митревну, вдруг навстречь дрезина: "Стоп! -- кричат, -- сбрасывай!" Я им тоже: "Стоп! -- сбрасывай". Тогда слез с той дрезины неизвестный гражданин в шляпе. "Кого везете?"-- "А вы кто такой, что допрос снимаете?"-- "Я, говорит, книжки пишу, разные непредвидимые события могу пропечатать". Я тогда моментально перестал возглавлять твою дрезину, соскочил на насыпь и от непривычки стал трястись.
   "Ну, --думаю, -- влопались, наконец, совсем". -- "Кого, -- спрашивает, -- доставляете на казенный счет?" Я отвечаю, как на экзаменте ученик: "Вторичную жену Ивана Петровича". Они присвистнули и спросили: "А сколь часто это происходит"? -- "Совершенно редко, -- говорю, -- в неделю один разок, не чаще. Через неделю эту мадам долой, а замест нее другая Ивана Петровича мадам поедет, довоенного времени". Они улыбнулись и говорят: "Растолкуйте мне подробно, я обязательно напишу рассказ". Я очень обрадовался и откровенно объяснил ему.
   И вот, бесценная бабушка, не сегодня-завтра должен появиться в Советской республике рассказ. Там, бабушка, все будет, и я буду обозначен. Прямо, сплю и вижу. И рассказ, бабушка, будет, к примеру, начинаться так:
   "Семен Афанасьич Молодухин очень приятный молодой субъект, он возглавляет на 20-м участке дрезину, двух посторонних жен и все на свете"...
   Гы-гы!.. Ловко вру? А как же дальше-то?.. Ну-ка, бабушка Агафья, еще криночку, да похолодней...
   
   1923 г.

Агроном

   -- Эх, Николай Кузьмич! Да ты только в нам приди. Озолотим. Милай...
   -- Ведь десять верст, -- печально протянул агроном. -- Хоть бы клячу какую прислали.
   -- В обрат на тройке придоставим! Милай... Бубенцы, ленты. Только приходи. Обрати на нас нуль внимания, ради бога, -- уж очень желательно па восьмиполье перейти. Всем селом просим. Уж сильно люб ты нам, понимаешь?
   Дядя Степан, весь рыжий, как сентябрьский огурец, и бородатый. Он говорил распевом, кланялся агроному в пояс, и слезы на глазах.
   -- Озолотим. Вот до чего люб ты нам.
   Николай Кузьмич вздохнул и посмотрел на свои длинные, в обмотках, ноги.
   -- Нет, -- сказал он. -- Последние сапоги истреплешь. Грязно.
   -- Сапоги?! -- вскричал дядя Степан, и борода его загнулась крючком вперед. -- Сапоги -- плевок. Дадим сапоги. У тя лапа медьвежья, очень приятно слышать, подберем. Мир найдет. Как это так, чтобы за его же труды настоящему человеку сапог не дать. Да и одежонка-то у тя -- прореха на прорехе. Срамота. Дадим и одежину подходящую. Многолавка у нас есть. Дадим пальто. Так и щеголяй в пальте, пока не умрешь. Вот как мы. Тоже о нас плохо-то погоди думать. Маслица дадим, медку, яичек. Мы тоже при понятиях. Лучше нашего мужика и не найдешь. Вот какой мужик добрецкий в пашем селе!
   Дядя Степан даже вспотел от красноречия.
   Николай Кузьмич, агроном совхоза, длинный и сутулый, ходил -- руки назад -- по кривому полу кухни полуразрушенного помещичьего дома. Походка его нервная, дрыгал ногой, да я вообще он был какой-то издерганный и шершавый весь.
   Сплюнув через губу и облизнувшись, дядя Степан спросил:
   -- Ну, дак как?
   Маленькое раздумье.
   Мужик выжидательно сопит. Масляные глаза его хотят заласкать агронома насмерть.
   -- Ладно, -- сказал Николай Кузьмич. -- Приду.
   -- Милай! Ручку! -- подскочил к нему Степан: зубы -- репа, лицо -- как патока.
   Когда же? Сговорились -- в воскресенье. Агроном выйдет утром, чтобы засветло назад, а то дорога лесом через овраг: того гляди ограбят, чорт возьми. Вон бабка Фекла нагишом прибежала. Да.
   -- Милай! -- замахал руками дядя. -- Да мы тебе в бричку провожатого дадим с винтовкой, инвалида. Конешпо, у него глаза лоппувши от душевредного газа, а штыком ткнуть может. Да что, -- совсем захлебнулся Степан. -- Пушку дадим. Белые гвардейцы бросили. Знатнецкая пущонка, бог с ней, первый сорт пущонка. Так с ней и кати... Ха-ха-ха!
   И агроном заулыбался:
   -- Чудак ты, Степан Антоныч.

* * *

   В воскресенье, позавтракав, чем бог послал, он сказал кривой Матрене, стряпухе своей:
   -- Дай-ка мне, Матренушка, мешок, а то и два: добычи из Сукромен привезу.
   День задался хороший. Сначала совхозскими полями шел: "Экие скоты, как скверно запахали. Жулье, а не рабочие". Потом в лес вступил, дремучий, мрачный. Впрочем, кое-где птички распевали, и солнце бросало ему под ноги золотые ковры хвой. До чего приятно! Вон -- белка скачет.
   В Сукромны пришел к обеду, усталый и потный. Под оврагом вывихал все ноги и едва не оставил в хлябях сапоги. Завернул к председателю волисполкома. Товарищ Красиков был совсем молоденький городской человечек, цыплячий пух вместо усов, манжеты, галстук, даже красный шелковый платок задорно мигает сбоку.
   -- А! Николай Кузьмич! Вы на митинг? Чудесно. Вы необычайный авторитет у мужиков. Да и попятно. Вы ж им столько сделали. Школа, хлопоты, дружеские советы... Сию минуту распоряжусь... Эй, живо за Степаном!
   Вскоре, запыхавшись, вбежал Степан. Он кой-как перекрестился на Троцкого с Зиновьевым и пустил патоку:
   -- Милай! Господи, мать владычица... Пожаловали. Единым мигом всех мужиков... Ну, прямо надоели: когда да когда. Проходу не дают. Живой рукой скличу. Да уже без малого все село собравшись... Я прибегу за тобой. Ах, Миколай Кузьмич!
   Агроном ждал в волнении, что-то нервы расходились. Товарищ Красиков обедать предлагал. Какой обед! Некогда. Он должен приготовиться, он будет говорить им просто, ясно, вразумительно. Конечно, конечно, Красиков же это понимает. Ну, тогда стакан чаю. И чаю некогда, после. Ах, что же нейдет Степан!
   Через два часа Степан все-таки пришел.
   -- Вот дьяволы, -- сказал он, пыхтя, и сел на стул. -- Едва скликал. Кто самогонку жрет, кто после обеда дрыхнет. Растак их так!
   -- Что же это значит! -- уныло произнес Николай Кузьмич.
   -- Пойдем, родной мой, побежим скорей, -- сказал Степан. -- Народищу согнал, как грязи... У церкви топчутся.
   Действительно, народу было много: мужики, старцы, даже бабы с ребятишками. Солнечный зеленый луг, голубое небо, праздник!
   -- Ого-го! Миколай Кузьмич! Братцы, Николай Кузьмич! Радетель!..
   Тут агронома сжали, словно хомутом, большой толпой. Засияли бороды, заулыбались цветистые платочки, замелькали шапки, потянулись крепкие, как чугун, лапищи:
   -- Здорово, милай! Светлая твоя башка. Прямо -- заждались. Разжуй ты нам. Век не забудем. Во! Будешь вполне доволен.
   Душа Николая Кузьмича вскозырилась вся и набекренилась.
   -- Братцы! -- крикнул Степан и ударил кулаком в небо. -- Давайте насчет восьмиполья требовать.
   -- Правильно! -- загудел народ. -- Нас это Мишка-солдат сбил. Как вернулся из плена, нуль вниманья, спасибо, обратил на нас. Надо, говорит, все по-новому. Вот, говорит, в Германии восьмиполье, и свиней коровьей свеклой кормят, несмотря, что нам враги. Ну, конешно, у него оба глаза лопнувши, -- мы вполне доверить не пожелали.
   Тут просунулась через толпу лохматая голова с красным носом и захрипела, скаля зубы:
   -- Ощо агитатор был питеряк, тоже нуль вниманья обращал. Ну до того все явственно обсказал, ну прямо вложил в башку... Ах, до чего явственно. Только мы ни чорта не поняли, конешно.
   -- Побеседуем, друзья! Садитесь, -- сказал агроном и рукой махнул.
   Слушали -- муха пролетит. Он говорил им битый час. Понятно ли? Понятно, попятно, катай вперед. Он и про турнепс, и про клевер, и про датского мужика. Клевер -- благодетель сельского хозяйства: не истощает землю, корни пускает очень глубоко и соки тянет из-под почвы. Он говорил им два часа, охрип. Взглянул на низко спустившееся солнце:
   -- Ну, мне пора...
   -- Вали еще... Жалаим!
   -- Братцы! -- крикнул Степан, -- Только, чур, доставить! Согласно уговору штоб.
   -- Не знаем с твое-то!.. Вали, милай, обсказывай скорей.
   И снова -- муха пролетит. Кончил. Вот теперича им все как на ладошке.
   Дядя Степан одернул рубаху, подбоченился:
   -- Эй, ребята! Чей черед в гоньбу? Васька, твой, кажись?
   -- Пошто мой, -- огрызнулся Васька. -- Я в прошедший раз, раздуй ее горой, ячейку возил. Яшка Окурочкин, вот чей черед.
   -- У меня конь хромает, -- взлаяло где-то из-за спин. -- Пущай Лука везет. Его черед за мной. Где Лука-то?
   --- Эй, где Лука? Лука, кажись, в поле изгородь городит.
   -- Како в поле, в овин кота холостить пошел. Бегите за Лукой скорей!
   -- Жива-а-а!!! -- затопал-заорал Степан на ребятишек. Товарищ Красиков сказал:
   -- Пойдемте, Николай Кузьмич, чай кушать. Они долго тут проканителятся.
   -- Кто, мы?! -- с жаром подскочил Степан. -- Высморкаться не успеешь!

* * *

   Чай пили не торопясь, с брусничкой. Товарищ Красиков был ужасно говорлив. Он попал на должность председателя случайно: приехал с мамашей погостить, а тут как раз переворот -- ну, и выбрали. Ему здесь очень тяжело. Ах, какой некультурный народ, эти мужики! Мужик -- алчный, неисправимый собственник, принцип социализма для него--абсурд. Но сила, сила! А между тем он, Красиков, поэт. Вот не угодно ли прослушать его стихи. Поэма замечательная, далее вся ячейка в восторг пришла.
   Агроном хлопал слипавшимися глазами и сквозь густую дрему похваливал. Красиков еще прочтет ему свою драму, непременно прочтет, -- драма тоже очень примечательна, агитационная.
   -- После этой драмы крестьяне хотели меня бить.
   Темнело. На душе агронома скребли кошки. Но вот ввалился Степан, мрачный и серый, как стог сена в дождь. Наконец-то! Сел крепко, словно хотел век сидеть, перегнулся и подобрал живот.
   -- Ну, как? Готовы лошади? -- враз спросили его оба.
   -- Распроязви их в шары! -- густо выругался Степан и крякнул. -- Не дают, дьяволы. -- Он поелозил задом по скамье и засопел, как конь. -- Тоже, говорят, нашли дураков, штоб задарма трястись этакую даль. Да еще ночью... Вот дьяволы... Отпетый народишко у нас. Хуже нет нашего народу. Тьфу!
   Агроном вдруг почувствовал, что лезет в омут.
   -- Тьма! -- рубанул ядовито Красиков.
   --- Да, темняет, --- отозвался Степан.
   -- Я про мужиков. Ну, ладно. А за деньги повезут они?
   -- За деньги?! -- оживился Степан и подмигнул самому себе. -- Как за деньги не повезти. За деньги всяк дурак повезет.
   -- Отлично, -- сказал Красиков. -- Пускай сложатся да наймут от себя. По самой пустяковине на рыло придется. Гроши. Не даром же человека тревожили. Постыди, наконец, их...
   -- Верно! -- вскочил Степан и радостно загоготал. -- Легче легкого! Сейчас, сейчас... Собирайся, Николай Кузьмич... Я живо! Чихнуть не успеешь...Скажи на милость, не сдогадался... Дурак какой... -- и бросился в дверь, словно изба горит.
   Читали драму. Драма оказалась превосходной: Красиков расхваливал, хвалил и агроном, хотя, по правде-то, ничего почти не слышал, -- он, извините, впал в раздумье о другом.
   -- Нейдет, -- вздохнул Николай Кузьмич.
   -- Да, нейдет, -- вздохнул и Красиков.
   Вышли на улицу. Темно. Вся деревня давным-давно спала.
   -- Какая куча неприятностей вам. Не угодно ли. а? Пойдемте Степана разыскивать. Позор!
   У Степана еле достучались. Открылось окно. Высунулась баба е жирными грудями.
   -- Где Степан?
   -- А кто его ведает... Не знаю я, кормилец... Надо быть, ушел на речушку карасей удить. Нечистики-то его носят по ночам.
   Как товарищ Красиков не упрашивал агронома остаться ночевать, -- он агит-производственную трагедию прочтет ему, самая ударная, в стихах, -- Николай Кузьмич был непреклонен: нет, нельзя -- завтра в его совхоз ожидается ревизия.
   И пошел сквозь тьму домой.

* * *

   Кое-где сверкали звезды, было тепло и тихо. Вспотел. Снял пальто, с горечью сунул его в пустой мешок. "А какие, на самом деле, негодяи. И этот Степан хорош. Обидно, право. Ну, мужички, ну, братцы. Впрочем, чорт с ними, дошагает и пешком. Однако, как темно, грязно, и как тоскуют ноги. А вот и овраг, вот мостишко. Чего доброго -- укокошат... А, все равно!.. Ф-у-у!.. Слава богу, обошлось. Глупая трусость, нервы".
   Дорога пошла в гору. Лее сдвинулся. Темно. Кругом потрескивало чуть-чуть, позванивало, хлюпало. Это звенит в ушах, бьется сердце, чвакает под ногами грязь. Надо овладеть собой.
   Вдруг внезапный удар по шее сшиб его с ног.
   -- Робяты!.. Поймал!! -- лесовик мгновенно оседлал его и сгреб за горло. Агроном закатил глаза.
   -- Бей! Лупи его! -- нагрянули стаей. Взметнулась вверх дубина.
   -- Стой!!! -- вскрикнул лесовик и выпустил из лапы горло. -- Ребяты! Да ведь это Кузьмич, никак... Кузьмич, ты!
   ---Я, -- прохрипел агроном и вытянулся весь.
   -- Свят-свят-свят, -- не на шутку удивились мужики.-- Здравствуй, Мпколай Кузьмич... Здорово, милячок, -- загнусили они протяжно, хором.-- Ах, как прискорбно... Ах, ах...
   От пыхтенья и ахов воздух стал густым, горячим, потным. -- А мы в речушке рыбу удили, понимаешь. И какой-то проходящий с нами. Вдруг это проходящий -- хвать мои сапоги, да как сиганет, благословись, в трущобу. Ты не видал, не попадался проходящий! Офицерские, понимаешь, сапоги, от белой от гвардии... Ну, робяты, айда ловить!
   -- Проводите-ка меня. Боюсь, -- сказал, приподымаясь, агроном.
   -- Как же! Павлуха, проводи барина... Слышишь!
   -- Неужто нет.
   Побежал дальше. Павлуха поскреб зад обеими горстями и сказал:
   -- Какой же ты, барин, есть человек, раз тебя душат, а ты и караул не можешь взгайкать. А ежели б я тебя современем дубиной-то, спаси Христос, огрел? Ну, сиди... Я только кисет найду. Потерял, бежавши.
   Николай Кузьмич выкурил три трубки, ждал-ждал -- нету. Поднял свой далеко отлетевший узелок, и, радуясь избавлению от неминучей смерти, поспешил домой.
   Светало.
   
   Июнь 1922 г. Петербург

"Просвещение"

   Пришли па деревню эти самые, знаешь, ну... какие-то... Натащили проволоки в кругах, как хомуты али колесья, потом заставили мужиков столбы возить. Известно, мужики согласны, возят. Мужику чего не возить, мужик теперь порченый пошел: заставь его чертей из ада на прогулку вывозить али в ад смолье доставлять -- будет. Мужику только деньги плати по курсу дня.
   А вот бабка Агафья сразу догадалась, что и проволока ихняя и столбы -- дело нечистое, дело окаянное, -- вон как начали всю деревню проволокой мотать с крыши на крышу, на столб, да в хлев, да дыру в стену, да посередь избы. И начали привинчивать какие-то стеклянные штучки, шкалик не шкалик-- пес его поймет.
   Агафьин муж, старик, говорит:
   -- Ланна. Тут огонь будет жить. В роде просвещенья.
   Бабка Агафья сердито плюет:
   -- Дурак ты, старик. А куда ж карасин-то лить? Антихристова штучка это... Тьфу! Колом надо эту штучку.
   А тот, городской, свое:
   -- Это называется электричество. На мельнице стоит мотор, машина такая. Электричество идет по проволоке. Когда пустим, -- вот эту штучку, бабушка, повернешь, -- сразу будет светло и в избе, и в хлеву, и на улице.
   Бабка крестится, трясет головой и говорит:
   -- Чтоб те на этом самом месте провалиться. И со штучкой-то. Крутили-крутили по деревне дня три никак: готово, честь имеем.
   Бабкина семья ужинать села. И как только села ужинать -- пых! -- вспыхнул огонек.
   Дед захохотал, бросил ложку, и Ванька, бородатый его сын, захохотал, и баба его захохотала, и внучка Дунька.
   Бабка Агафья разинула рот, ухват в ее руках затрясся.
   -- Ох, -- простонала бабка, -- гасите его, окаянного, гасите... Напущено! Не богов это огонь... Пропали мы... -- И села на сундук -- ноги подкосились.
   А Ванька побежал из избы в хлев, и дед за ним.
   -- Горит! -- прибежал Ванька. -- Светло, корова хвостом крутит, овечки удивляются... Хы! -- И Ванька на радостях выругался этак смачно, всласть.
   И дед прибежал, перекрестился, засмеялся:
   -- Горит, слава те Христу... Без карасину. Хы!
   Тут пошли разговоры: сидят, приятно чавкают, дед в свое удовольствие кашу квасом запивает.
   А бабка на сундуке сидит, глаз не спускает с лампы.
   -- Не коптит, -- говорит дед. -- Удивительно.
   -- Удивительно и есть, -- говорит Ванька. -- А вот закурить невозможно от нее. А ну-ка, Дунька, приверни!
   Дунька привстала на цыпочки --- чик!
   -- Ишь, темно, -- сказал дед, рыгнув. -- А ну-ка, Дунька, отверни!
   Привстала на цыпочки Дунька -- чик!
   -- Ишь, светло, -- сказал Ванька. -- Сразу! -- и захохотал.

* * *

   Легли спать, лампу погасили, а бабка Агафья все сидит, с лампы глаз не сводит. Храп по избе пошел, вторые петухи пропели. Дунька возится во сне, бока скребет, -- клопов в избе изрядно. Встала Дунька, хнычет.
   -- Дунька! -- говорит бабка Агафья. -- А ну-ка, Дунька, отверни.
   Дунька -- чик! -- светло.
   Бабка на сундуке сидит, на лампу смотрит, в глазах слеза. Сняла бабка с божницы икону маленькую, святителя Николу на шнурочке, на груди носить, сняла и велела Дуньке лампу привернуть. А сама, как стало темно, повозилась у проклятущей лампочки, опять села на сундук, сидит.
   Спустя время Ванька встал, посопел и пошел ощупью, расставив руки, в сенцы -- да бабке Агафье пальцем прямо в глаз!
   -- Не видишь! -- закричала бабка. -- Ванька, ты? А ну, зажги ее, окаянную силу.
   Ванька пошарил-пошарил -- чик! -- светло.
   Глядит Ванька -- икона святителя Николы на лампочке прикручена. А бабка на сундуке сидит, крестится и головой трясет. Сходил Ванька, куда надо, загасил лампу, лег.
   Бабка носом клевать стала, клюет, думает: "Мала сила в образочке, надо хрест святой... ужо... ужо..." Думала-думала, да и задремала. И видит бабка сон: будто голова скок ей в колени. "Голова, голова, -- прошептала бабка, -- скажи мне, голова, щучье слово". -- "Возьми ухват, -- сказала голова, -- плюнь три раза через левое плечо, размахнись ухватом да по лампе хрясь!"
   Проснулась бабка, взяла ухват. Чует -- возле лампы тень стоит, чего-то шепчет в темноте. Бабка не испугалась, плюнула трижды через левое плечо, нащупала глазом лампу, размахнулась ухватом, да со всей силы по лампе -- хрясь!
   И словно гром, и кто-то закричал, дед закричал:
   -- Ой, подь ты к чорту!.. Кто стреляет? Кто меня по башке- огрел?
   И все вскочили. Лампу -- чик! -- нету лампы. Спичку -- чирк! Бабка на полу лежит с ухватом, стонет, ногами сучит, охает. Дед за затылок держится. Иван бороду утюжит. Дунька в тряс пошла.
   Дед говорит:
   -- Только стал я господу молиться -- утро уж, -- а она кэ-эк по затылку даст мне!.. И листвичество спортила... Вот те просвещенье.
   На другой день дед уехал в город и привез в подарок бабке целую дюжину "лампочек Ильича".
   
   1924 г.

Шеф

   Деревенский торгаш накануне здорово зюзюкнул: сосед дочку выдавал.
   -- Ефим Егорыч! Слышь! Вставай! -- тряс его за плечи сподручный Науменко. -- Ты шеф ведь...
   -- Удди!.. Сам ты шеф паршивый. Еще хуже...
   -- Да ты не матерись... Вставай! -- и Науменко приподнял торгаша за шиворот. -- Праздник сегодня... Очухался? Нет?
   Ефим Егорыч посмотрел на икону:
   -- Праздник? -- и истово перекрестился. -- Ежели поп по новому стилю будет катать, дерн его чорт и с праздником-то. Кутья...
   -- Хы, поп. Да ведь советский праздник-то!
   -- Сове... совецкий? -- Ефим Егорыч опять повалился к изголовью и сразу захрапел.
   -- Ах ты, батюшки, -- взмолился в пустоту Науменко и высморкался. -- Лошади готовы, ребятенки в школе ждут, а он дрыхнет...
   Из соседней комнаты выплыла тучная хозяйка.
   -- Его, пьяницу, нужно умеючи, -- сказала она и, подбежав в кровати, истошно завизжала в храпевший рот: -- Пожар!.. Ефимка!..
   -- Ково-о?.. Качай кишку!.. --- как встрепанный, вскочил Ефим Егорыч и бестолково заметался по комнате, тараща опутанные сном глаза. '
   -- Праздник сегодня... Октябрьская революция, -- сказал Науменко. -- Глотку надорвал, будивши тебя... Ведь ты шеф.
   -- Какой еще шеф? Что такое означает -- шеф? Впервой слышу
   -- Да что ты, чорт! Запарился? Ведь сам же навязался в Покровску школу шефом, -- сказал Науменко я вышел к лошадям.
   -- Верно! -- ударил себе по лбу хозяин. -- Тьфу!.. В таком разе, вот что, -- обратился он к жене. -- Иди скорее, Василиса, в лавку. Пускай Мишка баранок фунтов десяток в мешок сунет, погаже которые, да пряников... ребятенки любят... Из ящика под выручкой... которые мыши обглодали... с зеленцой такие, с пушком... Ничего, сожрут. Да сахарного песку фунтов пяток... черного. Его все равно выбрасывать, не берет никто... Еще бы чего такое?
   -- Чаю надо, -- подсказала хозяйка.
   -- Чаю, это верно. Еще на красный флаг кумачу аршина три... Чорт с ним. Все-таки, понимаешь, почет, пулярность. Постой, постой... Чего бы еще... Да! Часы... Часы им обещал... Сними-ка вон те, с кукушкой. Они уж третий год стоят, двух колесьев нету... Чорт с ними. Скажу, что дорогой спортились. Только вытряси тараканов-то из них... Да скажи Мишке, чтоб херугвь в бричку сунул.
   Ефим Егорыч маленького роста, но мужик коренастый и с брюшком. Он умылся, сел в бричку и поехал в село Покровское, где школа.

* * *

   Подъезжая к селу, Ефим Егорыч размотал и встряхнул хоругвь.
   На красном знамени зажелтела надпись, сделанная местным маляром.
   "Мое вам почтение от почетного потомственного шефа Ефима Егорыча Поросятникова. Ура!"
   Шеф сграбастал в лапищи древко, и знамя высоко заполоскалось ветром, а сам все посматривал вперед и на колокольню: что за чорт, ни встречи, ни трезвона.
   -- Вот дьяволы! -- раздраженно сказал он и наотмашь огрел "херугвью" гнавшегося за бричкой с лаем пса. -- Почему это почетной встречи нет? В Дядькиной волости шефа с колокольным звоном встречали, по-архирейски. С фабрики приезжал. В школу, что ли, ехать? -- спросил он самого себя, -- Нет. к куму. Он в роде школьный попечитель. Угостит, по крайности. Ну, и прохвачу ж я его с дресвой!..
   А кум, Никифор Судаков, кончал с семьей вечерний чай.
   -- A-а! Куманек желанный... Шефушка! -- тенорком загнусил он.
   -- Ну, кум, не ожидал! -- хрипло отрезал шеф и поставил хоругвь в угол. -- Мой карахтер уважает почет чтобы, пулярноеть.' А меня с херугвью только кобель встретил, дьявол тя дери.
   -- Шефушка, голубчик!.. -- засуетился Никифор Судаков.-- Да ведь кто же тебя знал, что спозаранку прикатишь?.. Ведь завтра, куманек желанный, праздник-то...
   -- За-а-втра?! -- и белесые глаза шефа изумленно скакнули на самый лоб. -- Тьфу! Обман какой. Чрез эту неприятность у меня в голове круженье... Тьфу!!! -- и шеф сердито сел. /
   -- Завтра, шефушка, завтра, куманек, -- лебезил хозяин. -- С музыкой завтра встретим. Честь-честью... Чайку! Хозяйка, угощай гостя.
   -- Уволь, -- сказал гость. -- Я вчерась маленечко тово, окосевши был... Мутит... Лягу спать...
   -- А когда будить-то завтра? -- спросил хозяин.
   -- Сам встану. В прошлом годе комиссия меня обкладная будила, а жены дома не было. За ноги стащили, -- сплю. Думали, я прикинулся али контр-революционер... На улицу вытащили да в сугроб голым задом прикоснулись, тогда очнулся.

* * *

   На другой день Ефим Егорыч встал рано. Хозяйка пекла блины. Ну, конечно, по праздничному делу, за блинками надо выкушать.
   -- За здоровье октябрьских торжеств! Пей, кум! -- сказал хозяин.
   -- Можно, -- сказал шеф. -- Меня в восемнадцатом году едва к стенке не прислонили на минутку. Ну, теперь, слава богу, ничего...
   За окнами шумел по-праздничному народ.
   -- Надо итти, одначе, -- сказал шеф. -- Пойдем. Одиннадцать часов.
   --: Что ты, кум!.. Как это возможно без встречи. Не пущу, сиди. Я за музыкантами послал. На станцию... Чего они, дьяволы, не идут? У нас варганизовано -- ай-люли! Все Европы ахнут... Малина-ягода.
   После шести стакашков водки все рассолодели, даже хозяйка у печки замурлыкала веселую: она тоже не отставала от гуляк.
   -- Встреча тебе будет с музыкой... Честь-честью.
   -- А я кой-что привез, -- бубнил шеф. -- Часы привез. Ку... Кукушка, брат, там сидит... Орет, сволочь.
   -- Кукушек мы уважаем, -- еле ворочая языком, сказал хозяин.
   -- А мыши пряники поели... Еще баранки... Я другому фабричному шефу нос утру, раз я торгующий... Знай купцов! Пойдем. Чу, поют чего-то... Желаю, чтоб чествовали меня... Пулярность... Ура!..
   -- Постой, сиди, кум! Без музыки невозможно, конфуз. Музыка, встреча... Честь-честью. Ты самый первый мой приятель. Пей!
   -- А у меня часы. Жерртвую... Как двенадцать часов бить, так мышь, тварь, лает... Сколь хоть разов, почем зря. Ну-ка, налей. За здоровье почетного шефа Ефима Егорыча Поросятникова!.. Ура!..
   -- Ура! -- подхватил хозяин. -- Баба, играй!
   Шеф уперся лбом в столешницу и заплакал, сморкаясь и хоругвь.
   -- Нешто жаль мне для просвещенья, -- хлюпал он. -- Все отдам!.. Я не какой-нибудь с фабрики товарищ...
   -- Милай!.. Ку-уммм. Приятель... -- хлюпал и хозяин, весь в слезах.
   -- Ни чорта не жаль мне. На, баранки! На, мышь, на, пряники.. На, часы! Пиджак жертвую!.. На! -- он снял и бросил на середину комнаты пиджак. -- Получай! Сейчас сапоги буду жертвовать...-- Он, горько плача, стал разуваться. Кум бросился обнимать его.
   -- Мила-ай... Друг... Ах и встреча будет... Сергунька. баба! Кричите во весь рот ура!

* * *

   Ровно в двенадцать раскатились по селу ружейные выстрелы. от волисполкома с пением и музыкой пошли манифестанты к школе. Там был оживленный митинг, народное чтение, показывались волшебным фонарем картины. А вечером Сергунька заявил, что у них в избе какой-то шеф. Что за самозваный шеф?! Однако несколько учеников и семь человек музыкантов вошли в избу Никифора Судакова.
   На кровати, раскрыв рот, спала вверх носом хозяйка. На ее высоком животе дремал толстолобый кот. Хозяин успел прочухаться.
   -- А, пожалте, -- заулыбался он навстречу вошедшим. -- С праздничком!.. Извините великодушно... Вот шеф.
   Ефим Егорыч врастяжку, об одном сапоге, крепко спал под столом.
   Битый час тщетно старались разбудить его, терли уши, подымали. Шеф мычал и сплевывал через губу.
   -- А ну, вдарим дикий марш, -- предложил тромбон.
   Музыканты продули трубы, барабанщики замахнулись колотушками. Все замерли, уставились веселыми глазами в бороду Ефима Егорыча: ужо, как напугается купец.
   Набольший взмахнул руками. Осатанело, с треском грянул марш. Звякнули стекла, кот подпрыгнул на аршин и стал бешено кидаться на стены; хозяйка кувырнулась с кровати и мигала глазами, как сова. Казалось, еще маленько, и по бревнышкам разлетится вся изба.
   И когда оркестр оборвал игру, исхлестанный звуками воздух огласился мерным храпом шефа. Публика похохотала и повалила вон.
   
   1923 г.

-------------------------------------------------------------------

   Выходные данные издания: Шишков В. Я. Шерлок Холмс -- Иван Пузиков. Шутейные рассказы. -- М.; Л.: Гос. изд., 1925. -- 64 с.; 14 см. -- (Универсальная библиотека; No 32).
   Основной раздел Вячеслава Шишкова здесь: http://az.lib.ru/s/shishkow_w_j/
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru