Туркин Александр Гаврилович
Грех

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

А. Г. Туркин

Грех

   Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. В двух томах. Том второй
   Свердловское книжное издательство, 1956
  
   Суров и грозен старый мулла Салимов, три раза побывавший в Мекке. Когда он идет по улицам к старой и горделивой мечети, после того как уже кричал на молитву гнусавый азанчей,-- тогда все живое покорно и почтительно жмется по сторонам, торопливо давая дорогу... А он, высокий и седой, с молодыми бархатными бровями, важно и медленно, глядя в землю, идет по улицам, сверкая белоснежной чалмой... Идет и четко ударяет посохом о дорогу, тем самым, с которым три раза ходил в Мекку и которым часто бивал непослушных сынов священного корана... Идет старый мулла -- и все живущее смиренно склоняет голову... Мужчины смотрят трусливо, как зайцы, а женщины, торопливо кутая лица, быстро скрываются с улиц... Перестают горланить полунагие башкирята, и даже собаки, злые и тощие, поджимают книзу волчьи хвосты. И слышно, как за муллой несется гортанный, полузадавленный говор:
   -- Ишан! Ишан!
   Да, суров и грозен старый мулла Салимов, и выше всего на свете он ставит священные страницы корана... Поэтому, должно быть, старый мулла полупрезрительно и важно смотрел кругом, на жалкие, собачьи конуры, где прятались полудикие люди -- верные сыны ислама, где жили болезни и гулял вечный мрак... И, когда люди гнулись перед ним покорно, как собаки, старый мулла был доволен, ибо это так нужно было по смыслу, который окружал только его... Ибо он побывал три раза в священной Мекке, он знал наизусть великие, огненные страницы корана, и было бы нелепо допустить, чтобы эта жалкая человеческая орава не гнулась смиренно перед ним, как приозерный тростник от могучего всполоха ветра...
   Довольство и почет окружали старого муллу. Ни у кого в округе не было таких богатых табунов лошадей, таких стройных и легких, как степной ветер, кобылиц и таких богатых, красивых ковров в доме... Никто не пользовался таким почетом; ни к кому, кроме муллы, не ездили такие важные и чиновные гости, как становой, земский или даже исправник... А волостной старшина Карымов, дряхлый и дряблый, как столетний пень, изглоданный червями, ни одного дела не мог решить в волости без того, чтобы не попросить совета у муллы... И если нужно было кому-нибудь повести дело в свою пользу,-- тот неизменно шел сначала к ишану, кланялся ему в ноги, целовал большую, жирную руку и клал деньги на богато убранные нары. И тогда дело решалось в его пользу...
   Много видал на своем долгом веку старый мулла. Был два раза в самой столице, в той самой, где живет царь. Рассказывал потом прихожанам, что был у царя два раза, в самой его спальне, где стоят стройные, золотые колонны... Что долго говорил каждый раз с царем, и он обещал сделать муллу Салимова ахуном в губернском городе... И обещал никогда не трогать вольные башкирские земли, что рассыпались у ног гордого, темносинего Урала. Что царь вышлет на это золотую грамоту, и она будет для всех так же священна, как страницы великого корана...
   Так часто рассказывал старый мулла Салимов. Все жадно слушали его речи, чмокали губами и чесали бритые затылки... И точно выше от этого делался мулла, суровый, в белоснежной чалме, с молодыми бархатными бровями.
   Однажды пришел к мулле старый и дряхлый старшина Карымов. Провел ладонями по лицу, подобострастно припал к рукам муллы и прикоснулся к ним синими, безжизненными губами. Мулла молча показал на нары, где лежали пышные ковры. И старшина сел.
   Молчали долго.
   Первым должен был заговорить мулла, лежавший на нарах с полузакрытыми глазами, над которыми четко и странно молодо изогнулись черные брови... Карымов смущенно скреб в затылке, отодвинув в сторону аракчин. И вздыхал.
   Наконец, мулла поднял молодые брови и спросил тихо:
   -- Тебе что, Ахмет?
   Старшина опять поскреб в голове, пожевал синими губами и ответил робко:
   -- Хочу жениться, мулла...
   Опять помолчали. Взгремела на улице собака, за ней другая -- и скоро дружная стая их бросилась за кем-то по дороге. Когда затихли, мулла спросил коротко:
   -- Зачем?
   Карымов опять пожевал синими губами. И ответил:
   -- Хозяйство большое... Сам знаешь!.. Ханисафа стара стала... Хозяйство большое... Разреши, ишан!..
   -- Невеста есть?
   -- Есть, ишан...
   -- Кто?
   -- Дочь старосты Садыкова. Бибинор...
   -- Но ведь она еще молода?
   -- Ей скоро шестнадцать...
   -- Так по закону нужно...
   -- Скоро, ишан... Месяц остался до шестнадцати...-- Опять замолчали. Мулла Салимов задумчиво смотрел в окно, где играли краски молодой, едва нарождавшейся весны. На подоконнике возились и страстно ворковали голуби...
   -- А Садыков согласен за тебя отдать дочь?
   -- Он согласен, мулла... Не знаю, как Бибинор.
   Мулла строго сдвинул молодые брови и сказал презрительно:
   -- У нас с женщинами не разговаривают! Ты это знаешь?.. Если отец отдаст -- ульган! А с женщинами не разговаривают... О калыме говорил с отцом?
   -- Да...
   -- Много просит?
   -- Десять лошадей, полсотни баранов и триста рублей деньгами...
   -- Ты согласен?
   -- Да, ишан... Конечно...
   Карымов облизал синие, сухие губы и усмехнулся. В старческой, дряблой памяти пробежала, как легкая горная коза, высокая, тоненькая Бибинор, с черными, смоляными глазами... И Карымов еще раз облизал свои синие, как у мертвеца, губы, а руки его, худые и тонкие, как плети, странно передергивали костлявыми пальцами...
   -- Ну, так что? Якши!.. Начинай свадьбу...-- проговорил мулла и устало закрыл глаза.
   Карымов встал, порылся в кармане. Вытащил бумажный сверток и положил на нары. Мулла не шевелился. Карымов низко поклонился и тихо вышел, чуть поскрипывая новыми, сафьяновыми ичигами.
  
   Как невеста, наряжалась степь...
   Кто-то большой и сильный, весь пронизанный радугами света, дни и ночи шел по степи, небрежно роняя за собой цветы и песни... Одевалась в зеленые жемчужные ленты степь, веселилась, пьяная, заодно с солнцем и бросала в воздух музыку птичьих голосов. Сверкали полноводные озера, шептался радостно тростник, синел вдали горный Урал и ломал в воздухе четкие грани вершин.
   Широко и богато играл свадьбу старый, дряблый старшина Карымов. Издалека съехались гости, пили молодой кумыс, досыта ели баранину. Гулко и протяжно икали, потом опять ели и запивали пенистым белоснежным кумысом. Со всей округи съехались лихие, ловкие наездники на скачки, чтобы получить призы, выставленные богатым женихом, старшиной Карымовым. Целый день, при громком, восторженном реве толпы, скакали наездники, с места брали все вместе, а потом тонули в степи на вытянувшихся, как стрелы, лошадях. И возвращались так же бешено, при восторженном реве толпы...
   В доме старосты Садыкова смуглые, черноглазые девушки наряжали невесту, молоденькую, стройную Бибинор. Гортанными голосами пели смуглые девушки печальные песни, и заливалась слезами молоденькая Бибинор. Не радовал ее богатый кафтан, опушенный горностаем, и яркие, тяжелые монеты, заливавшие упругую, полудетскую грудь... Плакала горько Бибинор, и все чудились ей дряхлые, синие, бескровные губы и тощие, как палки, сухие руки жениха. Сквозь крупные слезы смотрела она в окно, на улицу, где гремела толпа, где скакали лихие наездники, и взгляд черных глаз ее не раз останавливался на молодом и стройном Якупе -- одном из лучших и ловких, ездоков. И Якуп, проезжая мимо, бросал соколиный взгляд на окно, а потом бешено, с странно искаженным лицом мчался наряду с другими в волны изумрудной степи...
   Плакала Бибинор, а смуглые девушки пели печальные степные песни... Бросалась Бибинор на нары, лицом вниз, судорожно вздрагивала всем телом и тоненьким, хрустальным голосом пела:
   -- ...Унеси меня, степной ветер, в далекие края к милому... Спрячь меня, зеленый камыш, от судьбы горькой... Пойте, птицы лесные, песни венчальные! Я пойду в урман, до самого Урала, и буду кричать долго-долго... Милый откликнется мне звонко и протяжно, а птицы будут петь песни венчальные... Спрячь, схорони, урман, навеки с милым!.. Река, унеси мое горе...
   Пела, дрожала всем телом, и плакали молодые подруги... А там, за стеной, хохотал с гостями пьяный отец -- староста Садыков и громко хвастался полученным калымом. Чмокали толстыми губами завистливые гости, пили водку, кумыс, ели баранину и орали гнусавыми голосами песни, величая жениха и хозяина. И не было никому дела до тоненькой Бибинор и до ее слез... А в глубине своего дома, осматривая пышные брачные нары, жадно лизал синие губы жених и потирал тонкие, дряблые руки...
  
   Два случая, как два враждебных вихря, налетели на деревню и взволновали старого, сурового муллу Салимова...
   Во-первых, приезжали межевые инженеры и к мулле не заехали. Взяли старшину, старосту, понятых и целую неделю мерили земли и проехали по граням. Составляли новые планы, а потом заявили старшине, что часть башкирских земель отойдет в казну... Чесали затылки ошеломленные башкиры, горланили что-то на сходе хриплыми голосами и порешили в конце, что не отдадут они вольные башкирские земли, подаренные им навечно, вплоть до синего Урала... Приходили потом все к мулле Салимову, и он, гневно сдвинув молодые брови, сверкая белоснежной чалмой, кричал, что это приезжали "урус дунгузы", что царь обещал ему золотую грамоту на земли и что царь никогда не обманет старого муллу, три раза побывавшего в Мекке... И он клянется священными листами корана и кровью своей отстоять родные влажные пашни и степь, покрытую изумрудной зеленью... И слушали успокоенные башкиры слова старого муллы Салимова, легче от этого становилось на душе, и все расходились по избам... Но мулла Салимов долго не мог успокоиться, и его давила мысль, что приезжавшие чиновники даже не заглянули к, такому почтенному и уважаемому мулле, у которого часто бывал сам исправник...
   Вечером к мулле зашел старшина Карымов. Мягко скрипел ичигами, опять кланялся и целовал пухлую руку муллы. Еще безжизненней было его старое, сморщенное, как у мертвеца, лицо, еще синей казались бескровные губы. Сел на нары и низко-низко опустил седую, бритую голову, с боку которой проходил старый, безобразный шрам...
   -- Тебе что?-- отрывисто спросил мулла, все еще гневный от дум.
   Ниже опустил голову старшина и проговорил хрипло:
   -- Горе, ишан... Горе!
   -- Что?
   -- Бибинор... изменила мне...
   Точно ужаленный, с побледневшим лицом вскочил с нар мулла Салимов и бешено крикнул:
   -- Что ты говоришь, старый дурак? Разве мусульманская женщина может изменить мужу? Где это слыхано? Ты ошибся, старый мерин! Или пьян? Я знаю -- проклятые урусы и сюда затащили водку... Ты выпил?
   -- Нет, мулла... нет...-- шептал Карымов.
   -- Ну, значит, не проспался... Разве ты видел с кем-нибудь Бибинор?
   -- Ханисафа видела... Когда я ездил с чиновниками.... Она...
   -- Ну?
   -- Она видела... как Бибинор уходила ночью в степь... И с ней...
   -- Ну?
   -- И с ней вместе ходил Якуп...
   -- Асянов?
   -- Да...
   Замолчали. Багровые жилы надулись на лбу муллы. И долго так молчали, а маленькие стенные часы быстро и проворно чеканили:
   -- Да... да... да...
   -- И ты... не убил Якупа? -- почти беззвучно спросил мулла.
   -- Нет...
   -- Ступай, трус! -- резко крикнул мулла и, точно обессиленный, лег на нарах. И на бледном лице его, как бархат, запрокинулись черные брови...
  
   В пятницу в мечети, когда было много молящихся, мулла Салимов после обычных молитв, опершись на посох, взошел на мехрап. Сурово повел глазами. Заговорил тихо, но голос рос молодо и сильно. И зазвенел, как медная труба.
   Он говорил о том, что проходит то время, когда ничем не были запятнаны чистые страницы корана и когда душа великого пророка мирно нежилась в райских садах с белоснежными девами... Пришли новые дни, страшные, черные дни, когда слуги пророка начали пить водку, а жены начали изменять мужьям. Горе! Горе! Гремят в могилах кости старых праведных сынов. Горе! Горе! Пришло подлое новое племя и топчет святыни, так бережно хранимые веками... Разве нет для них пенистого кумысу, жирных баранов и степи, потонувшей в бархате весны?.. Разве не стало птиц, резвых коней, зеркальных озер? Где вера и бог? Нет, он не допустит до того, чтобы шаталась, как от ветра ракита на берегу, вера отцов, заснувших там, между старыми березами, где кричат грачи... Он проклянет безумцев, переступивших грань завещанного! Он накажет их по шариату, и гнев пророка вырвет языки и сердца всех неверующих собак!.. Горе преступившим заповеди пророка! Горе неверным женщинам-рабыням! Горе обольстителям!..
   Он прокричал последние слова и пошел из мечети. Мертвая тишина шла за ним следом... И четко угрожающе двигалась рядом с ним его длинная тень...
  
   ...Было на улице странно суровое зрелище, когда старый мулла наказывал молоденькую Бибинор и стройного, чернобрового Якупа...
   По приказанию муллы, Якупа и Бибинор запрягли в дряхлую телегу, которая гулко пронзительно скрипела немазанными колесами. Обвешали Якупа и Бибинор гнилым тряпьем и старой вонючей обувью. Стоял на улице высокий суровый мулла Салимов с гневно сдвинутыми молодыми бровями. И громко приказывал:
   -- Айда... шайтаны!
   И тронулись они, двое, молодые и бледные. Гулко заскрипела телега, а плотная толпа людей дико завыла и побежала наравне. Кидали комьями грязи, камнями, свистели, гоготали... Старые апайки, как ведьмы, отвратительные в своих лохмотьях, забегали вперед и плевали в нежное лучистое лицо Бибинор. Она прятала лицо, и глаза ее, широко раскрытые, были глаза смертельно раненной газели... Бледный и красивый, напрягая стальные мускулы, вытянулся стройный Якуп и легко грохотал телегой, стараясь защитить Бибинор. Далеко отшвыривал старых апаек, они валились на землю, вскакивали, визжали, как дьяволы, и старались плюнуть Бибинор в лицо, а Якупу выдрать глаза... Точно мстили за свои старые жизни рабынь, за черные дни в вонючих ямах, все изжитые без красок, без лучей, без звуков... Кто-то маленький и старый, весь сжатый в комочек, спотыкаясь и падая, бежал сзади всех и плакал надорванным хриплым голосом... То была старая мать Бибинор...
   Объехали несколько улиц. Вернулись опять туда, где стоял грозный мулла. Он ударил посохом о землю и крикнул:
   -- Довольно!
   Остановились, все странно затихшие. Отпрягли людей. Шатаясь, плотно закутав лицо, пошла Бибинор в дом старого мужа, который смотрел в окно и лизал дряблые, синие губы. Гордый и прямой, как стрела, с горящими глазами, Якуп тихо направился за деревню, где волновалась степь... Все молча смотрели ему вслед и разошлись, стараясь не смотреть друг на друга. Только долго был слышен на улице хриплый, надорванный плач старой апайки, свернувшейся в комочек у дверей.
   Ночь подошла тихая, страстная, с шепотом молодых трав, с безумной отвагой жизни... Горели кроткие звезды. Шепталась дружная трава, завороженная песнями земли. Чертили по улицам вкрадчивые тени. Молчали собаки и не залаяли, когда высокий, стройный человек крался к дому старшины...
   Крепко спал старый мулла Салимов, и снился ему великий пророк, говоривший с неба:
   -- Ты задушил грех, ишан! Я возьму твою душу сюда, где идет вечный, надзвездный пир жизни...
   Болезненно кашляя и сипя, спал старшина Карымов. Снилась ему молоденькая Бибинор, молившая простить грех... Жмется упругим телом к хилому, и алые, нежные губы льнут к синим, бескровным... И сладострастно чмокает старшина во сне...
   Спит деревня. Плетут кружева на улицах шальные тени. Где-то тихо скрипнули двери. Стройная белая тень поплыла от ворот старшины Карымова, к ней быстро подошла другая... Схватились за руки и побежали туда, в темносиний, упругий мрак, где задыхалась от счастья степь...
  

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по тексту публикации в книге: А. Туркин. Степное. Издательское товарищество писателей. СПБ. 1914.
  
   Стр. 242 Азанчей -- прислужник в мечети.
   Стр. 242 Ишан -- святой.
   Стр. 242 Коран -- священная книга мусульман.
   Стр. 243 Ахун -- старший мулла.
   Стр. 244 Ульган -- конец.
   Стр. 246 Урус дунгузы -- русские свиньи.
   Стр. 248 Мехрап -- возвышение в мечети.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru