Тургенев Иван Сергеевич
Письма (1831-1849)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 2.64*22  Ваша оценка:


И. С. Тургенев

  

Письма (1831-1849)

  
   И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах
   Письма в восемнадцати томах
   Издание второе, исправленное и дополненное
   М., "Наука", 1982
   Том первый. Письма 1831-1849
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   От редакции
   Письма И. С. Тургенева (М. П. Алексеев)
  

ПИСЬМА

1831

  
   1. H. H. Тургеневу. 22, 23, 24, 25, 26 марта (3, 4, 5, 6, 7 апреля)
   2. H. H. Тургеневу. 27, 28, 29, 30 марта (8, 9, 10, 11 апреля)
   3. Н. И. Тургеневу. 31 марта, 1, 2 апреля (12, 13, 14 апреля)
   4. H. H. Тургеневу. 3, 4, 5, (15, 16, 17) апреля
   5. H. H. Тургеневу. 7, 8 (19, 20) апреля
  

1834

  
   6. Н. С. Тургеневу. 25 февраля (9 марта)
  

1836

  
   7. С. М. Фиглеву. 27 ноября (9 декабря)
  

1837

  
   8. А. В. Никитенко. 26 марта (7 апреля)
   9. Г. С. Дестунису. 21 апреля (3 мая)
   10. Г. С. Дестунису. 25 апреля -- 2 мая (7--14 мая)
   11. Г. С. Дестунису. 2(14) мая
   12. Г. С. Дестунису. 5(17) мая
   13. С. М. Фиглеву. 12(24) июня
   14. A. В. Никитенко. 13(25) сентября
  

1838

  
   15. С. М. Фиглеву, 26 марта (7 апреля)
  

1839

  
   16. Т. Н. Грановскому. 8(20) июня
   17. Т. Н. Грановскому. 4(16) декабря
  

1840

  
   18. А. В. Никитенко. 14(26) января
   19. А. Т. Маркову. Февраль -- 9(21) апреля
   20. Н. В. Станкевичу. 14, 15(26, 27) апреля
   21. Н. В. Станкевичу. 26 апреля (8 мая)
   22. А. П. Ефремову. 5(17) мая
   23. Т. Н. Грановскому. 18(30) мая
   24. Т. Н. Грановскому. 4(16) июля
   25. Т. Н. Грановскому. 26 июля (7 августа)
   26. А. П. Ефремову. 24 августа (5 сентября)
   27. М. А. Бакунину и А. П. Ефремову. 27, 28, 29 августа (8, 9, 10 сентября)
   28. М. А. Бакунину и А. П. Ефремову. 3, 8(15, 20) сентября
   29. А. П. Ефремову. 15(27) сентября
   30. М. А. Бакунину и А. П. Ефремову. 18(30) сентября
   31. А. П. Ефремову. 2(14) октября
   32. А. П. Ефремову. 6(18) октября
   33. М. А. Бакунину и А. П. Ефремову. 16(28) октября
  

1841

  
   34. Беттине Арним. Конец 1840 или начало 1841 (?)
   35. А. В. Никитенко. 20 мая (1 июня)
   36. А. П. Ефремову. 16(28) августа
   37. Т. А. Бакуниной. 17(29) октября
   38. И. А. Бакунину. 17(29) октября
   39. Е. А. Карлгоф. 24 ноября (6 декабря) 1841 (?)
  

1842

  
   40. Бакуниным. 12(24) января
   41. А. А. Бакунину. 20-е числа января--середина марта ст. ст.
   42. А. А. Бакунину. Февраль -- середина марта ст. ст.
   43. Т. А. Бакуниной. 20-е числа марта ст. ст.
   44. Алексею и Александру Бакуниным. 3(15) апреля
   45. А. А. Бакунину. 8--17(20--29) апреля
   46. А. А. Бакунину. 30 апреля (12 мая)
   47. А. А. Бакунину. 1(13) мая
   48. П. А. Бакунину. 16(28) декабря
   49. А. В. Никитенко. Начало 1840-х годов (1841--1842) (?) Петербург
  

1843

  
   60. А. А. Бакунину. 4(16) февраля
   51. К. С. Аксакову (?) 16 или 23 апреля. (28 апреля или 5 мая) 1843 (?)
   52. П. А. Бакунину. Около, не позднее, 8(20) июня
   53. П. А. Бакунину. 25 сентября (7 октября)
  

1844

  
   54. Луи Виардо. Ноябрь ст. ст. 1843 -- первая половина февраля ст. ст. 1844
   55. К.С. Аксакову. Конец апреля ст. ст. 1844 (?)
   56. Полине Виардо. 9(21), мая
   57. А. В. Никитенко. Конец августа -- сентябрь ст. ст.
   58. В. Г. Белинскому. Середина декабря ст. ст.
  

1845

  
   59. А. А. Бакунину. 9(21) января
   60. В. Г. Белинскому. 28 марта (9 апреля)
  

1846

  
   61. Полине Виардо. Конец апреля -- начало мая ст. ст.
   62. Полине Виардо. Начало мая ст. ст.
   63. Полине Виардо. 21 октября (2 ноября)
   64. Луи и Полине Виардо. 8(20) ноября
   65. Полине Виардо. 28 ноября, 3 декабря (10, 15 декабря)
  

1847

  
   66. А. В. Никитенко. Конец 1846 -- первая половина января ст. ст.
   67. О. С. Одоевской. Конец 1846 -- первая половина января ст. ст. 1847 (?)
   68. Н. А. Некрасову (?) и И. И. Панаеву (?). 1(13) апреля
   69. В. Г. Белинскому. 5(17) апреля
   70. В. Г. Белинскому. 21 апреля (3 мая)
   71. M. В. Белинской. 10 (22) мая
   72. Полине и Луи Виардо. 10(22) июля
   73. М. Ф. Корш. Около 20 августа (1 сентября)
   74. В. Г. Белинскому. 5(17) сентября
   75. Полине Виардо. 7, 8(19, 20) ноября
   76. В. Г. Белинскому. 14(26) ноября
   77. Полине Виардо. 14, 15 (26,27) ноября
   78. Полине Виардо. 19 ноября (1 декабря)
   79. Полине Виардо. 26 ноября (8 декабря)
   80. Полине Виардо. 2(14) декабря
   81. Полине Виардо. 7(19) декабря
   82. Полине Виардо. 13(25) декабря
   83. Полине Виардо. 23 декабря 1847 (4 января 1848)
   84. Полине Виардо. 30 декабря 1847 (11 января 1848)
  

1848

  
   85. Поляне Виардо. 5, 6 (17, 18) января
   86. Георгу и Эмме Горвег. 20-е числа марта н. ст.
   87. Полине Виардо. 17, 18, 19, 20 апреля (20, 30 апреля, 1, 2 мая)
   88. Полине Виардо. Около (после) 3(15) мая
   89. Луи Виардо. 12(24) мая
   90. Полине Виардо. 1, 2(13, 14) октября
   91. Полине Виардо. 8(20) октября
   92. Эмме Гервег. 25 октября (6 ноября)
   93. М. С. Щепкину. 27 октября (8 ноября)
   94. Эмме Гервег. 1(13) ноября
   95. А. А. Краевскому. 14(26) ноября
   96. М. С. Щепкину. 3(15) декабря
   97. Полине Виардо. 29 декабря 1848 (10 января 1849)
  

1849

  
   98. Георгу и Эмме Гервег. Конец 1848 или начало 1849 (?)
   99. А. А. Краевскому. 7(19) января
   100. А. А. Краевскому. 1(13) марта
   101. А. А. Краевскому. 2(14) апреля
   102. Полине Виардо. 24 мая (5 июня)
   103. Полине Виардо. 25 мая (6 июня)
   104. Полине Виардо. 28, 29 мая (9, 10 июня)
   105. А. А. Краевскому. 29 мая (10 июня)
   106. Поляне Виардо. 29, 30 мая (10, 11 июня)
   107. Полине Виардо. 24 или 31 мая (5 или 12 июня) 1849 (?)
   108. Полине Виардо. 31 мая (12 июня)
   109. Полине Виардо. 7(19) июня
   110. Полине Виардо. 8(20) июня
   111. Полине Виардо. 27, 28 июня (9, 10 июля)
   112. Полине Виардо. 29 июня (11 июля)
   113. Полине Виардо. 30 июня, 1 июля (12, 13 июля)
   114. Полине Виардо. 2, 4, 5, 6(14, 16, 17, 18) июля
   115. Полине Виардо. 7, 8, 9 (19, 20, 21) июля
   116. Полине Виардо. 11, 12 (23, 24) июля
   117. Полине Виардо. 12, 13 (24, 25) июля
   118. Полине Виардо. 16, 17, 18, 19 (28, 29, 30, 31) июля
   119. А. И. Герцену. 19(31) июля
   120. Полине Виардо. 23, 25, 26, 27, 28 июля (4, 6, 7, 8, 9 августа)
   121. Полине Виардо. 30, 31 июля, 1, 2 августа (11, 12, 13, 14 августа)
   122. Полине Виардо. 4, 5, 6, 7 (16, 17, 18, 19) августа
   123. Луи и Полине Виардо. 8(20) августа
   124. Луи Виардо. 11(23) августа
   125. Эмме Гервег. Конец (не позднее 30) октября н. ст.
   126. А. А. Краовскому. 22 октября (3 ноября)
   127. Генри Чорли. 25 октября (6 ноября)
   128. А. А. Краевскому. 1(13) декабря
   129. А. А. Краевскому. 13(25) декабря
   130. А. А. Краевскому. 28 декабря 1849 (9 января 1850)
  

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ

  
   1. В Правление Московского университета. 4(16) августа 1833
   2. В Правление Московского университета. 14(26) июня 1834
   3. Ректору Петербургского университета. 18(30) июля 1834
   4. Ректору Петербургского университета. 17(29) сентября 1834
   5. Ректору Петербургского университета. 11(23) мая 1837
   6. В Тульское дворянское депутатское собрание. 30 октября (11 ноября) 1839
   7. Ректору Петербургского университета. 31 марта (12 апреля 1842)
   8. Министру внутренних дел. 7(19) января 1843
   9. В контору Штиглица. 21 июля (2 августа) 1843
   10. Министру внутренних дел. 12(24) февраля 1844
   11. В департамент общих дел Министерства внутренних дел. 15(27) февраля 1844
   12. Директору департамента общих дел Министерства внутренних дол. 17(29) мая 1844
   13. Директору департамента общих дел Министерства внутренних дел. 5(17) февраля 1845
   14. Николаю I. 3(15) апреля 1845
   15. К. К. фон Полю. 4(16) апреля 1845
   Переводы иноязычных писем
  

ПРИМЕЧАНИЯ. УКАЗАТЕЛИ

  
   Примечания
   Указатель писем по адресатам
   Указатель мест пребывания И. С. Тургенева с 1831 по 1849 год
   Указатель произведений И. С. Тургенева
   Указатель имен и названий
   Список сокращений
  

ОТ РЕДАКЦИИ

  
   Настоящее издание писем И. С. Тургенева предпринимается на основе осуществленного Институтом русской литературы (Пушкинским Домом) АН СССР и издательством "Наука" в 1961--1968 годах издания писем писателя в 13-ти томах (15-ти книгах).
   По сравнению с предшествующим предлагаемое ныне вниманию читателей издание является исправленным и существенно дополненным, и прежде всего дополненным новонайденными письмами И. С. Тургенева, как опубликованными за последние годы в СССР и за рубежом, так и пока еще известными лишь по автографам.
   Основные принципы издания остаются неизменными и заключаются в следующем.
   Все письма, входящие в издание, располагаются в общем хронологическом ряду, имеющем единую для всех томов нумерацию. Основной материал каждого тома составляют письма в собственном смысле, т. е. личные обращения Тургенева в свободной эпистолярной форме к индивидуальным адресатам, а иногда и к коллективным -- например, письма в литературные организации, в редакции газет и журналов, если эти обращения не представляют собою критических статей, публицистических выступлений или художественных очерков, входящих в собрание сочинений; сюда же относятся коллективные письма с участием Тургенева -- с его подписью или с написанными им частями текста. Помимо этого основного материала, в издание входят, с особой нумерацией, "Официальные письма и деловые бумаги", т. е. обращения Тургенева в правительственные учреждения, в учебные заведения или к лицам, занимающим официальное положение, составленные по узаконенной канцелярской форме или хотя бы и в форме письма, но отражающие не личные, а лишь служебные или официальные отношения.
   При установлении общего хронологического ряда писем, т. о. при определении и формулировании датировок каждого письма, соблюдаются правила, предусматривающие разные возможные случаи. Если на письме имеется авторская дата, она сохраняет в печатном тексте формулировку подлинника, причем ошибки, нередкие у Тургенева (несовпадение дней недели и чисел месяца, чисел старого и нового стиля и т. п.), здесь не устраняются. Независимо от наличия или отсутствия авторской даты, ее правильности или ошибочности каждое письмо снабжено редакторской датой, печатающейся в виде подзаголовка к номеру письма и наименованию адресата. Редакторские даты единообразны (с большей или меньшей возможной точностью) и содержат в себе: число и месяц (в старом и новом стиле, причем дата нового стиля заключается в круглые скобки) год (или два года -- для дат конца декабря ст.ст.-- начала января н.ст.); место написания письма. Письма с неопределенными датировками располагаются в конце возможного для них периода, причем "началом" месяца считаются 1--5 числа, "серединой" месяца -- 13--17 числа, "концом" месяца -- 25--31 числа (с оговоркой о старом или новом стиле датировки). Письма, датируемые по почтовому штемпелю, обозначаются "около, не позднее" числа штемпеля. При наличии нескольких писем неопределенной датировки они располагаются в порядке убывающей точности их редакторских датировок; в случае одинаковой возможности для нескольких писем последней даты порядок их определяется возможными начальными датами. Письма, датированные несколькими числами (например, письма-дневники к П. Виардо, Аксаковым, Анненкову), помещаются по последней дате, независимо от начальной. Если и один день написаны письма к нескольким лицам и нельзя установить их последовательность, они располагаются в порядке алфавита адресатов. Все редакторские даты при отсутствии или неточности авторской даты обосновываются в примечаниях к письму. Сомнительные или предположительные даты отмечаются в редакторском подзаголовке знаком вопроса в круглых скобках (?).
   Тексты писем, публикуемых по подлинникам, печатаются с соблюдением возможной точности в расположении дат, обращений, приписок, заключительных формул, подписи и т. д. Недописанные или сокращенно написанные слова, кроме общепонятных сокращений, раскрываются полностью (если только сокращение не является необходимым элементом стиля или не имеет особого конспиративного или иного значения,-- такие сокращения объясняются в примечаниях). Редакторские дополнения недописанных слов заключены в угловые скобки < >; такими же скобками с тремя дефисами между ними заменяются слова, неудобные для печати. Сомнительные чтения отмечаются в тексте знаком вопроса в угловых скобках . Неразобранные слова обозначаются курсивом в угловых скобках <нрзб.> с цифрой, соответствующей числу непрочитанных слов, если их больше одного. Все редакторские пояснения и примечания к тексту печатаются в сносках, обозначенных буквами, курсивом, и отличие от слов, зачеркнутых или неверно написанных Тургеневым, которые в тех же сносках приводятся прямым шрифтом. Примечания к тексту, принадлежащие самому Тургеневу, печатаются в сносках со звездочками, тем же шрифтом, что и основной текст слова, подчеркнутые Тургеневым, воспроизводятся курсивом, названия газет, журналов и произведений даются в кавычках.
   Переводы на русский язык иноязычных писем выделены в особый раздел; переводы отдельных иноязычных слов, фраз и отрывков, находящихся в русском тексте, помещаются в составе примечаний к каждому письму (названия иностранных газет и журналов не переводятся). Встречающиеся в иностранном тексте письма иноязычные слова и фразы (например, немецкие фразы во французских письмах и т. п.) даются в тексте перевода в оригинале и переводятся под строкою. Адреса и даты (кроме адресов получателей на конвертах), написанные на ином языке, чем язык текстов писем, переводятся без особого указания на их иноязычие.
   Письма Тургенева печатаются, в основном по современным нормам орфографии, с сохранением, однако, некоторых характерных особенностей авторского написания. Сохраняются все те особенности авторской орфографии, которые отражают произношение Тургенева или, во всяком случае, влияют на произношение слов, а также особенности, представляющие намеренную стилизацию -- архаизмы, диалектизмы, варваризмы, вульгаризмы и пр. В случаях неустойчивой орфографии, колеблющейся от письма к письму (а в некоторых случаях -- и в пределах одного письма), эти колебания сохраняются; сохраняются особенности написания, отражающие эволюцию орфоэпии Тургенева и его стилистики за ряд лет в продолжение его литературной деятельности. Прочие особенности и колебания в орфографии, представляющие лишь формальные или графические моменты, устраняются и приводятся, как сказано, к современным нормам.
   То же относится и к пунктуации: она в основном нормализована (введены, например, нередко отсутствующие в эпистолярной скорописи запятые перед придаточными предложениями, причастными и деепричастными оборотами и пр.), но сохраняются характерные для Тургенева употребления тире (внутри фраз), многоточий, эмоциональных знаков, а также расстановка знаков, имеющих интонационное значение. Не сохраняются частые у Тургенева тире в конце фраз, после точки, за исключением случаев, когда такие тире имеют значение абзаца -- перерыва между двумя разными темами.
   Орфография и пунктуация иноязычных текстов подчинены тем же основным правилам, соответственно нормам каждого языка, но с соблюдением особенностей, характерных для эпохи или лично для Тургенева.
   Явные буквенные описки Тургенева и явные опечатки в текстах, публикуемых по печатным источникам, исправляются без оговорок; более серьезные описки (или опечатки) оговариваются в подстрочных примечаниях.
   Восстанавливаются без оговорок отдельные слова и фразы, вычеркнутые в письмах Тургенева при подготовке их к публикации самими его корреспондентами (например, немецкие фразы интимного характера в письмах к П. Виардо и т. п.).
   Пояснительный аппарат к текстам писем состоит из примечаний и указателей.
   Примечания содержат в себе историко-литературные, биобиблиографические, исторические и т. п. пояснения к тексту письма; они обозначены цифрами, которые даются в текстах писем и повторяются в переводах.
   Каждый том писем содержит указатели: а) писем Тургенева по адресатам; б) мест пребывания Тургенева за период, охватываемый томом; в) произведений Тургенева, упоминаемых как в письмах, так и в комментариях; г) аннотированный указатель личных имен и названий периодических изданий, встречающихся в томе; имена адресатов писем отмечаются в указателе звездочками.
   Аннотации к личным именам содержат лишь самые необходимые биографические справки общего характера и указания на взаимоотношения данного лица с Тургеневым (также в общем плане). Сведения о переписке Тургенева с данным лицом содержатся в указателе в тех случаях, если это лицо является адресатом Тургенева в данном томе или если известно, что в период, охватываемый данным томом, это лицо было в переписке с Тургеневым, но письма обоих сторон или одной стороны до нас не дошли. В некоторых случаях дополнительные сведения о письмах Тургенева и к Тургеневу, но дошедших до нас, но известных по упоминаниям, даются и примечаниях к соответствующим томам.
   В последующих томах (начиная со 2-го) лица, упоминавшиеся в предшествующих, входят в указатель без аннотаций, со ссылкой на тот том, где о них приводятся основные сведения.
   Ссылки на места хранения подлинников, на публикации, на литературу предмета (названия сборников, издания сочинений Тургенева и других писателей-классиков, важнейшие исследования, часто цитируемые) даются в сокращениях. Список условных сокращений помещается в каждом томе; условные сокращения, раскрытые в предшествующих томах, в последующих не отмечаются; сводный список условных сокращений, принятых в издании, будет помещен в последнем его томе.
   Общие замечания к каждому тому печатаются перед комментариями.
  

ПИСЬМА И. С. ТУРГЕНЕВА

  

1

  
   Письма писателей -- важный источник, имеющий большое и разностороннее значение для изучения личности и творчества их авторов, времена, в, которое они шили, людей, которые их окружали и входили с ними в непосредственное общение. Но писательское письмо -- не только историческое свидетельство; оно существенно отличается от любого другого бытового письменного памятника, архивной записи или даже прочих эпистолярных документов; письмо находится в непосредственной близости^ к художественной литературе и может порой превращаться в особый вид художественного творчества, видоизменяя свои формы в соответствии с литературным развитием, сопутствуя последнему или предупреждая его будущие жанровые и стилистические особенности.
   В русских учебных руководствах риторики и поэтики начала XIX в. письмо определялось как промежуточный вид между диалогом и монологом, как "разговоры или беседы с отсутствующими", заступающие место "изустного разговора, но заключающие в себе речи одного лица" {Греч Н. И. Учебная книга российской словесности. СПб., 1819. Ч. 1, с. 42. Родственные признаки "письма" и "разговора", подвергшегося письменной фиксации, долго служили еще предметом для различных сопоставлений и сближений. См., например: Kapstein A. Gesprach und Brief. Buchenbach -- Baden, 1924.},-- как своего рода застывшая, запечатленная на бумаге речь, обращенная к действительному или воображаемому собеседнику. Однако многообразие форм, придерживаться которых рекомендовалось при писании писем в реальной жизни, подлежало тогда еще более или менее строгой регламентации, в соответствии с правилами поведения и формами личного общения в обществе, скованном всякого рода условностями, социальными преградами и запретами; отсюда и распространенность, в особенности в тех общественных слоях, которые были непричастны к литературе и творческой деятельности, "письмовников" различных типов -- руководств и пособий для сочинения писем по готовым образцам. Писательская практика, напротив, ломала традиционные эпистолярные штампы, высмеивала их и очень рано стала придавать письмам как произведениям художественного творчества самодовлеющее значение. В жанровом смысле писательское письмо могло приближаться то к дневнику, как одному из видов внутреннего монолога, то к мемуарам, как одной из форм автобиографического повествования. Разнообразие видов писем литературных деятелей, впрочем, всегда было настолько значительным, что эти виды едва ли поддаются сколько-нибудь удовлетворительной классификации или систематическому обозрению. Можно говорить лишь об относительной связи их с литературой того или иного исторического времени, поскольку бытовое частное письмо и письмо как элемент литературного произведения (в том числе и важнейший, определяющий его структуру) всегда находились между собой в параллельных взаимодействиях и неизменно заключали в себе сходные стилистические признаки,
   В истории западноевропейских литератур XVII--XVIII вв. письмо как литературный жанр приняло довольно устойчивые формы. Оно способствовало возникновению особого вида романа, романа-переписки, удержавшегося и позже в качестве одного из излюбленных и удобных видов словесного творчества. В то же время "литературное письмо" как один из способов умственного общения автора с окружающими его людьми числило среди своих мастеров многих писателей и других примечательных исторических лиц; последние благодаря своим письмам, оказавшимся достойными печати, приобретали также и литературное имя {Duret V. L'art de correspondre et les maНtres du genre epistolaire du siХcle de Louis XIV. Vienne, 1866. См. также: Vie. de Broc. Le style epistolaire. Paris, 1901. Книга де Брока предлагает для сопоставления наиболее прославленные образцы писем от Цицерона и Плиния младшего до Буало, г-жи де Севинье, Ментенон, Дюдеффан и Вольтера. Такие же хрестоматии избранных писем имеются и в других западноевропейских литературах -- английской, немецкой и др.}.
   В русской литературе второй половины XVIII в. и начала XIX в. наблюдались подобные явления. Такой же популярностью пользовался у нас тогда эпистолярный роман, приближавший действие к естественной обстановке или к обстоятельствам реальной Жизни и совершенствовавший технику воспроизведения в повести или романе психических состояний и эволюции немногих действующих лиц -- воображаемых корреспондентов. Позднее весьма совершенные образцы эпистолярных повестей в русской литературе дали Пушкин ("Роман в письмах", 1829), Достоевский ("Бедные люди", 1846), Тургенев ("Переписка", 1856; "Фауст. Рассказ в девяти письмах", 1856) и др., а наряду с этим техника включения писем действующих лиц в повествование большой эпической формы продолжала развиваться. И здесь Пушкин первый дал удивительные образцы литературного мастерства,-- это столь не похожие друг на друга и в то же время типические письма Савельича в "Капитанской дочке", старой няни в "Дубровском", Татьяны в "Евгении Онегине" и Др. Однако в эволюции письма в русской литературе и общественной жизни первой половины XIX в. по сравнению с другими странами наметились свои особенности.
   В начале XIX столетия письма русских литераторов представляли собой важный фактор общего литературного развития; эти письма выходили за сравнительно узкие пределы бытового средства связи, приобретая особую функцию, как и вся рукописная литература, живее и полнее отображавшая умственные запросы русского общества, чем подцензурная печать. Чем сильнее был цензурный гнет, тем большее распространение получала рукописная литература и тем самым повышалась роль утаенных от цензурного досмотра эпистолярных листков, по необходимости восполнявших все виды легальной печати: они были хроникой новостей, достопримечательных событий общественной жизни и комментарием к ним, изложением заветных мыслей и чувств, которыми стоило поделиться с доверенными лицами. Письма служили и другой цели, являясь своего рода опытным участком для разнообразных жанровых и стилистических экспериментов: они способствовали разработке литературного языка, мастерству воспроизведения непринужденной, живой, звучащей речи {Степанов Н. Дружеское письмо начала XIX в.-- В сб.: Русская проза / Под ред. Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова. Л., 1926, с. 74--101; Паперно И. А. О двуязычной переписке пушкинской поры.-- Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та, 1975, т. XXIV, Труды по рус. и славян, филол., вып. II, с. 148--156; Тоdd William Mills III. The Familiar letter as a literary genre in the age of Pushkin. Princeton, New Jersey, 1976. 230 p.}. Недаром письма именно в то время получили столь широкое распространение и искусство их писания доведено было до такого совершенства: при самом своем возникновении многие из них приобрели самостоятельное литературное значение как своего рода шедевры словесного мастерства. Достаточно вспомнить дружескую переписку Пушкина, П. А. Вяземского, А. И. Тургенева и всего их литературного круга. Письма нередко и писались тогда как бы в расчете на будущее опубликование {Об одном из писем П. А. Вяземского А. И. Тургенев в своем ответном послании отзывался так: "Жуковскому письмо очень понравилось, и он хотел у меня отнять его, но это значило бы отнять его у бессмертия, ибо я берегу твои письма, чтобы со временем под свободным небом издать их в свет и сделать из тебя самого второй том Галиани" {Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. I, с. 232).} и во всяком случае часто предназначались не для одного лишь адресата. Они ходили и по рукам в копиях, их переписывали, читали вслух в интимном дружеском кругу; их хранили в домашних, семейных архивах для будущих поколений, пользуясь в то же время возможными случаями и поводами для напечатания то полностью, то в извлечениях и обработке. Иные из корреспондентов в писании многочисленных дружеских писем почти полностью исчерпывали свою творческую потребность, превращали сочинительство писем в самоцель, в главную отрасль своей умственной деятельности; таков был, например, А. И. Тургенев, мало и редко печатавший свои Сочинения, но бывший поистине неутомимым и всеми ценившимся корреспондентом: заграничные письма его к друзьям представляют собой не только замечательные образцы русского эпистолярного стиля, но и первоклассные документально-исторические источники.
   Многие из писательских дружеских писем первой половины XIX в. в силу особых условий русской исторической жизни могли приобретать также особое общественно-политическое звучание: они превращались порой в красноречивые и содержательные политические памфлеты, в своеобразное, ничем не стесняемое "исповедание веры", в изложение целой системы взглядов, философских убеждений, прокламировали их социально-политические воззрения, надежды, прогнозы. Это прежде всего некоторые письма декабристов, рассчитанные на узкий круг читателей-единомышленников или противников (например, критико-полемические письма М. Ф. Орлова 1819--1820 гг. к Д. П. Бутурлину, реакционному историку), "Философические письма" П. Я. Чаадаева, отразившие духовный кризис дворянской интеллигенции после восстания декабристов, еще позднее -- такой прославленный в истории русской общественной мысли социально-политический трактат, как письмо Белинского к Гоголю, служившее ответом на гоголевскую "Переписку с друзьями"; характерно, что эта "Переписка" -- плод заблуждений и ошибок смятенного духа автора, дошедшего до проповеди обскурантизма,-- в жанровом отношении восходила к "эпистолярной" форме дидактического трактата, поучения, пастырского увещания. А наряду с одобренными цензурой письмами Гоголя и презревшим ее мстительность ответным письмом на них Белинского в русском обществе стало звучать, всё громче и призывнее, вольное слово писем Герцена, одного из признанных европейских мастеров программного пропагандистского политического письма, с призывами к разуму и совести и требованиями революционного дела.
   Все перечисленные явления русской эпистолярной литературы, несмотря на глубокие идейные различия важнейших ее памятников, свидетельствуют о той особой и выдающейся роли, которую письмо играло в первой половине XIX в. Различным его видам и формам было обеспечено заметное и почетное место в истории русской мысли и литературного развития. В этот период письмо прошло у нас все стадии своей эволюции как самостоятельного литературного жанра, испробовало различные пути своего применения и стилистической обработки, звучало во всех регистрах человеческих голосов и в разных вариантах своей социальной обусловленности и общественных функций. Всё это было хорошо известно Тургеневу. Литературная деятельность его началась еще в то время, когда эпистолярный жанр пользовался популярностью у читателей, культ "дружеского письма" был широко распространен за пределами писательских кругов, а прочно установившаяся эпистолярная традиция содействовала выработке у каждого литератора навыков к писанию писем различных видов и назначения. На глазах Тургенева создавались прославленные впоследствии произведения эпистолярного жанра; он внимательно изучал лучшие его образцы, относящиеся как к прошлому, так и к настоящему русской и западноевропейских литератур.
   И в воспоминаниях о Тургеневе, и в его собственных письмах находится много тому свидетельств. Так, знакомясь с эпистолярной литературой древнего Рима, Тургенев "крайне интересовался" "Письмами" Цицерона {Е. М. Феоктистов вспоминает, что, с увлечением читая "Письма" Цицерона, Тургенев по вечерам сообщал друзьям свои впечатления об этой книге "с обычным своим остроумием и блеском" (Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 175).}. Он прекрасно знал французскую эпистолярную литературу XVIII в. (хороший подбор этих книг хранился в библиотеке в селе Спасском); в частности, он восторгался последним неотправленным письмом г-жи Ролан к Робеспьеру, опубликованным в ее мемуарах, называл это письмо "настоящим шедевром" (письмо к Л. и П. Виардо от 18(30) сентября 1850 г.). Столь же основательным было его знакомство с эпистолярными памятниками английской литературы -- от писавшихся для печати "Писем леди Монтегью" (он приводит большую выписку отсюда в письме к П. Виардо от 28 июля (9 августа) 1849 г.) и романов Ричардсона до житейских писем Байрона, изданных Т. Муром. Немецкая литература, в которой эпистолярный жанр был представлен широко и разнообразно, также не была обойдена Тургеневым. Интересуясь сочинениями Жан-Поля, он, несомненно, знал его знаменитое и столько раз воспроизводившееся определение: "Книги -- это обширные письма к друзьям, письма -- это лишь тонкие книги для всего мира" {Это был лишь вариант афоризма, принадлежащего немецкому сатирику XVIII в. Т. Гиппелю: "Тот, кто пишет письмо, должен думать, что он обращается ко всему миру; тот, кто пишет книгу, -- адресует ее к близкому другу" (см.: Jean Paul. Samtliche Werke / Historisch-kritiscne Ausgabe von E. Berend. Weimar, 1930. Bd. V, Erste Abteilung, S. 471, 550).}. Известны отзывы Тургенева о таких прославленных образцах немецкой эпистолярной прозы, как письма Мерка, которым он предполагал посвятить особую статью, или "Переписка Гёте с ребенком" Беттины фон Арним, столь популярной в кружке Станкевича. Все эти читанные Тургеневым книги писем разных эпох и на разных языках -- с их жанровым сходством и стилистическими отличиями -- открывали перед ним широкие возможности для сопоставлений, а вместе с тем и для выработки собственной эпистолярной манеры. Тургенев в состоянии был оценить изящный и легкий стиль салонной болтовни в письмах французских, тяжеловатый повествовательный стиль писем английских и не менее специфические особенности писем немецких, с характерной для них философской отвлеченностью. Перепиской русских писателей, в особенности пушкинской поры, как изданной, так и неизданной, Тургенев интересовался особо на протяжении всей своей жизни. В 1878 г. он опубликовал в "Вестнике Европы" письма Пушкина к жене, предоставленные ему для печати дочерью поэта, а в 1880 г. хлопотал о получении других, никому не известных тогда писем Пушкина, находившихся в то время у его сыновей {Садовников Д. Н. Встречи с И. С. Тургеневым.-- Русское прошлое, 1923, кн. 3, с. 101.}. Ранее Тургенев готовил к изданию письма Е. А. Баратынского, врученные ему в подлинниках, и пытался раздобыть письма А. А. Дельвига от его младшего брата {См. письма Тургенева к С- Т. Аксакову от 31 мая (12 июня) 1854 г. и к Некрасову от 15 (27) и 29 октября (10 ноября) 1854 г. Публикуя в "Современнике" 15 стихотворений Баратынского, Тургенев упомянул полученное им "от г-жи Баратынской небольшое, но драгоценное собрание писем ее покойного мужа к ней, к Пушкину и др., и также несколько писем Дельвига к Баратынскому" и, озабоченный тем, что без следа пропадают подобные рукописи, обращался с просьбой ко всем друзьям и приятелям Баратынского: "Не захотят ли те из них, у которых находятся его Письма, прислать мне их в копиях?" (Современник, 1854, No 10, с. 147--148). Хотя статья о Баратынском была "почти кончена", а "письма его все переписаны", Тургенев не довел до конца эту работу, и она не была напечатана.}. Всеми этими рукописями Тургенев был увлечен не только потому, что в них "нравы и быт эпохи" "отразились хотя быстрыми, но яркими чертами", но и потому также, что в них запечатлены живые человеческие черты их авторов (в письмах Пушкина, по его словам, "так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов"); Тургенев не мог не оценить также их выдающиеся литературные качества; он был первым подлинным ценителем этих замечательных памятников русской эпистолярной прозы. Все это в немалой степени помогло и самому Тургеневу в конце концов стать одним из видных и общепризнанных мастеров эпистолярного искусства.
  

2

  
   Первые дошедшие до нас письма Тургенева относятся к началу 1830-х годов, ко времени его отрочества и юности. Уже в то время, побуждаемый к этому родными, он приучался писать длинные письма, письма-дневники, своего рода хроники, с последовательным обозрением всего, что с ним происходило, описанием хода его учения, впечатлений от книг, им прочитанных. Писать письма такого рода было в то время в обычае в русских дворянских семьях; не без оснований им придавалось особое педагогическое значение. В конце 20-х годов журнал "Московский телеграф" (Тургенев-мальчик читал его внимательно) поместил на своих страницах целую статью под заглавием "Необходимость переписки между родными", в которой не без иронии относился к этому распространенному тогда обыкновению. Ситуация, описанная в "Московском телеграфе", весьма близка к той, благодаря которой до нас дошли ранние письма Тургенева, писанные еще неопытным пером будущего романиста.
   В этом журнале рассказывается о некоем дядюшке, упрекающем своего племянника за то, что тот мало ему пишет. Племянник оправдывается: "Да о чем же мне писать, дядюшка? Если наполнить письмо только одними учтивыми фразами и уверять в покорности своей к услугам вашим, так об этом писать нечего: надобно доказывать любовь свою к родным не на письме, а на деле". Дядя упорствует: "Да все-таки, хоть бы что-нибудь да написал". "Ах, дядюшка! -- отвечает племянник.-- Письмописание доведено у нас до такой степени совершенства, что если примемся за перо, то напрасно будем искать новых выражений: все они ежедневно разъезжают по губерниям, так что иногда подумаешь, будто играешь в волан с тем, с кем имеешь переписку". Но эти доводы дядюшку не убеждают, и молодой человек, с неудовольствием видя, что ему придется покориться необходимости писать "хоть вздор, хоть одни учтивости",-- потому что "между родными так водится", -- составляет типические образцы таких писем, которые "целыми кипами ежедневно приезжают во все почтамты" {H -- в И. Необходимость переписки между родными.-- Московский телеграф, 1827, ч. XV, с. 115--121.}.
   Ранние письма Тургенева к отцу и матери, до нас не дошедшие, вероятно, несколько походили на эти образцы, представлял собою почтительные, но довольно бессодержательные отписки в ответ на поучения и наставления: как известно, особой душевной близости между Тургеневым-мальчиком и его родителями не было. Относительно отца, С. Н. Тургенева, известно, что он был не только заботлив, но и требователен по отношению к сыновьям. Он сам писал им длиннейшие письма, в которых подробно расспрашивал о жизни, в особенности о ходе учебных занятий, и добивался, чтобы ответы на все вопросы были столь же обстоятельны. По словам одного из его писем 1830 г., ему надо было писать "не просто: "мною учителя довольны, стараюсь помнить твои приказания"", но сообщать подробно о каждом предмете в отдельности: "во французском, немецком языках занимаешься тем-то; в латинском NoNo, в русском то-то; если что переводите; в географии тоже, в истории и русском языке мы "там-то" читаем, и так по очереди все предметы, какие тебе преподают,-- не забудь и музыку" {Клеман М. К. Отец Тургенева в письмах к сыновьям.-- Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 131--143.}. Не знаем, что на подобные запросы отвечал отцу "дружочек Ваня" и всегда ли бывал он в этих случаях достаточно исполнителен, усерден и словоохотлив. До нас, однако, дошли письма Тургенева-мальчика к его дяде с отцовской стороны, H. H. Тургеневу, которые позволяют составить об этом известное представление, поскольку они написаны в форме тех самых "журналов", которых от сыновей требовал отец. Впрочем, сохранившиеся письма, вероятно, непринужденнее и доверительнее тех, которые писаны были отцу,-- между дядей и племянником существовала настоящая дружба,-- и это придает им особый интерес. Эти письма не только обстоятельны, но полны действительно занимательных подробностей, при всей их еще детской наивности: между записями об уроках и отзывами о первых наставниках мелькают порой довольно меткие суждения о прочитанных книгах и текущих журналах, свидетельствующие о ранних литературных склонностях Тургенева и о незаурядной для его лет начитанности {Коншина Б. Н. Письма И. С. Тургенева к H. H. Тургеневу. Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей. М., 1956. Вып. 18, с. 328-339.}. В последующих дошедших до нас письмах Тургенева-юноши он уже выступает перед нами как складывающийся поэт и литератор, упорно работающий над своим образованием: заглавия читанных книг вперемежку с более уверенными отзывами о них попадаются в его письмах все чаще, рядом с впечатлениями о первых самостоятельных странствиях и учении за границей. Следует пожалеть об утрате писем Тургенева этого периода к матери; впрочем, он писал ей редко и скупясь на подробности; в ее письмах к нему, длинных, эмоциональных, своеобразных и по-своему очень интересных, то и дело жалобы на его нерадивость и невнимание к ней: "Ах, Ваничка, Ваничка, вот и еще день пятницы, а от тебя писем нет, вот уже две недели"; "А ты, злодей, ленив писать. Ох! при моем горе и нет ни одной от тебя грамотки"; "Была бессонница 5 недель... 5 недель без писем! О, ради бога, не мучь меня, пиши. Пиши, или я не ручаюсь за жизнь". Но тоска матери чаще всего оставалась без сыновьего отклика. Сначала Варвара Петровна требовала от своего "Ванички" писем подробных и откровенных ("не пиши, а болтай с твоею матерью и другом"), потом довольствовалась короткими записками, когда ж и они становились редкими, прибегала даже к весьма характеризующим ее угрозам. "Три недели я не получала от тебя писем, mon cher Jean,-- писала она ему однажды.-- Слава богу, что не получала оттого, что ты не писал! Теперь буду покойна". Тем не менее она сообщает ему снова свой "господский деспотический приказ": "Ты можешь и не писать. Ты можешь пропускать просто почты,-- но! -- ты должен сказать Порфирию -- я нынешнюю почту не пишу к мамаше. Тогда Порфирий берет бумагу и перо. И пишет мне коротко и ясно,-- Иван С., де, здоров,-- боле мне не нужно, я буду покойна до трех почт. Кажется, довольно снисходительно. Но! -- ту почту, когда вы оба пропустите, я непременно Николашку высеку: жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик... Что делать, бедный мальчик будет терпеть". По-видимому, даже эти угрозы не оказывали надлежащего действия. Одно из писем В. П. Тургеневой 1840 г. свидетельствует, что "Ваничка", в то время берлинский студент, оправдывался перед нею как мог, но всё же, очевидно, не в состоянии был победить в себе неохоту поддерживать с нею регулярную письменную связь. "Ты пишешь, что трудно тебе письмо писать, что тут надо уменье, способность! Но все это не к матери; тут не надо никаких сочинений и объяснений, не надо наполнять трех страниц". Конечно, В. П. Тургенева была права: ссылка на "неуменье" писать письма звучала явно неубедительно. Причины этого нежелания вести с ней переписку лежали гораздо глубже -- в тех чувствах отчужденности от матери и недоверии к ней, которые у Тургенева-юноши постепенно возрастали и укреплялись; не с нею хотелось ему вести длинные задушевные письменные беседы {Малышева И. Письма матери (Из неизданной переписки В. П. Тургеневой с сыном).-- Тургеневский сборник / Под ред. Н. К. Пиксанова. Пг., 1915, с. 24--48.}.
   В эту самую пору -- в конце 30-х и начале 40-х годов -- Тургенев любил и умел писать письма, но не к родным, а к друзьям и сверстникам. Здесь он бывал и достаточно болтлив, и вполне откровенен, и весел, и серьезен, смотря по обстоятельствам. Его дружеские послания полны откликов на все текущие события интеллектуальной жизни -- литературы, театра, искусства; они очень содержательны, как и многие другие дружеские письма передовых русских литераторов послепушкинского периода, и очень примечательны по своим литературным и стилистическим особенностям. Есть среди них и письма романтического склада, полные лирики, живописности, пейзажных зарисовок, родственные его ранним стихотворным опытам, свидетельствующие о том, как быстро возрастала опытность его пера и совершенствовалось его литературное мастерство. В дружеских посланиях Тургенева этой поры явственно различимы также и особые стилистические приметы, приближающие их к типичным "кружковым" письмам 40-х годов; в то время складывался новый тип дружеского письма, похожего на длинный, риторически приподнятый философский монолог, проникнутый самоанализом и рефлексией. То, что этот эпистолярный род был также близок Тургеневу, показывают не только некоторые из его писем, но и первые прозаические повести {Младшие современники Тургенева до конца его жизни не забывали, сколь многим он был обязан идейной атмосфере и литературным традициям 40-х годов. Характерно, что в комплекс представления о людях этого "замечательного десятилетия" (каким это представление сложилось в третьей четверти века) в качестве одного из признаков, определяющих особенности их психического склада, входило присущее этим людям уменье писать письма особого стиля, позднее утраченное. Существует рассказ H. H. Златовратского о встрече с Тургеневым в начале 1880 г. группы молодых русских литераторов-народников. "Тургенев, может быть, наивно думал, что мы вдруг оживимся, заговорим, заволнуемся так же вольно, широко, беззаветно, как бывало это в кружках Станкевича и Белинского",-- вспоминает он, говоря о себе и о своих друзьях, сидевших по углам, замкнутых и сосредоточенных, "из которых каждое слово надо было тянуть клещами", и продолжает: "О, как далеко было это время от тех блаженных времен, когда могли вестись эти беззаветные, бесконечные разговоры о "матерьях важных", когда юные приятели могли писать друг другу письма в 10, 20 и более печатных листов, когда между ними царила такая же дружба, как между платонически влюбленными институтками" (И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. М.; Л., 1930, с. 301-302).}.
   Ранние письма Тургенева дошли до нас в сравнительно малом числе; тем больший интерес представляют они для раскрытия его личности и истории его жизни. Собранные в один хронологический ряд, письма эти имеют значение для нас прежде всего как важнейший и незаменимый документальный биографический источник, своего рода ключ к пониманию условий интеллектуального роста и развития Тургенева как писателя. Хотя они и неполны и не с одинаковой равномерностью отражают все этапы этого развития, но все же дают о них довольно отчетливое представление. Вслед за образцами писем "годов учения" располагаются в этом ряду письма "годов странствий", за ними идут письма сравнительно недолгого периода непосредственного, близкого участия Тургенева в литературных и журнальных делах Москвы и Петербурга, в течение которого его эпистолярная активность приобрела специфическую деловую направленность; затем начались долгие годы жизни Тургенева за границей, в особенности способствовавшие его частому обращению к письму как к лучшему, а подчас и единственному средству общения с соотечественниками.
   Уже ранние частые отлучки за границу принуждали его быть исправным и деятельным корреспондентом. Тургенев писал тогда письма тем охотнее, чем сильнее нуждался в ответах на них. С конца 50-х годов, когда он жил преимущественно за границей, он привык писать письма еще чаще, чем прежде. С этих пор переписка становится для него одним из наиболее надежных способов поддержания постоянной связи с родиной, с русской жизнью, в недрах которой зрели новые общественные силы и подготовлялись значительные перемены: за всем этим он хотел следить с полным и сосредоточенным вниманием. Недаром П. В. Анненкову он [писал 1(13) августа 1859 г., что любит "сидеть перед раскрытым окном <...> медленно мешая образы собственной фантазии с воспоминаниями далеких друзей и далекой родины", а через несколько лет И. П. Борисову (16(28) марта 1865 г.): "Вы не поверите, как я люблю получать от Вас письма <...> они составляют почти единственную мою связь с некоторой "сутью" русской жизни, которая с каждым днем слабеет и теряется для меня". От "больших, милых и умных", по словам Тургенева, писем к нему И. П. Борисова веяло "таким родным орловски-степным воздухом", что ему, невольному парижанину, "здесь, на чужбине", оставалось только "благодарить да дышать поглубже" (письмо от 22 февраля (6 марта) 1863 г.). И перед Тургеневым возникал родной пейзаж и неодолимое желание "побывать опять в наших некрасивых и неудобных,-- но почему-то привлекательных местах". "Кто мне растолкует то отрадное чувство, которое всякий раз овладевает мною, когда я с высоты Висельной горы открываю Мценск? В этом зрелище нет ничего особенно пленительного -- а мне весело. Это и есть чувство родины",-- писал он И. П. Борисову 11(23) декабря 1861 г.
   Многочисленные письма Тургенева тех лет из-за границы поддерживали и укрепляли прежние дружеские узы, устанавливали новые, обеспечивали для него возможность узнавать то, что его интересовало, быть в курсе всех важнейших событий русской общественной и литературной жизни. В своей довольно значительной части это письма о литературных и редакционных делах, письма-вопросы или перечни его неотложных текущих нужд, денежные выкладки, житейские просьбы, советы или соображения. Среди этих писем уже много посланий к соратникам по журнальным редакциям и к простым исполнителям его Поручений, посредникам в его личных делах. Характерно, что, нуждаясь в систематической информации из России, Тургенев не довольствовался теми сведениями, которые он мог получить из обычных дружеских писем, и с отъездом из России в июле 1856 г. наладил получение ежемесячных подробных отчетов из Петербурга за особое и специально оговоренное вознаграждение; таковы были посылавшиеся Тургеневу хроникальные письма-отчеты второстепенных литераторов, близких к редакции "Современника", например Е. Я. Колбасина {Об этом своеобразном соглашении, заключенном между Тургеневым и Е. Я. Колбасиным, последний рассказал сам в пояснении к письму Тургеневу от 14(26) декабря 1856 г., опубликованному в 1884 г.: "Тургенев просил меня сообщать ему письменно, в виде рефератов, обо всем, что делается в русской литературе. Зная, что я был завален срочными журнальными работами, Ив. Серг. упрямо настаивал на каком-либо вознаграждении, несмотря на то, что я упорно от этого отказывался. Наконец мы согласились покончить на 10 рубл." (Первое собрание писем. СПб., 1884, с. 36).}. Благодаря Е. Я. Колбасина за посылаемые ему "литературные известия", Тургенев писал ему 19(31) октября 1856 г.: "Они мне были очень приятны, и я рассчитываю на продолжение ваших ежемесячных отчетов. Без них я здесь точно в мешке; ни один родной звук не доходит". В переписке Тургенева последующих десятилетий письма такого рода, нередко носившие сугубо деловой житейский характер, также занимают немалое место, в особенности за те периоды его жизни, когда его очередные приезды в Россию по тем или иным причинам задерживались или оттягивались на неопределенное время. Конечно, эти письма представляют интерес и как материалы для истории его жизни, и благодаря своему культурно-историческому содержанию,-- прежде всего по обилию данных, которые можно из них извлечь, относительно общественного и литературного кругозора Тургенева, широты или интенсивности его любопытства ко всему, что происходило тогда в России; в сочетании же с ответными письмами его корреспондентов эта часть его переписки может составить редкую по полноте сообщаемых сведений летопись русской литературной жизни. В сравнении с нею переписка других русских писателей той же поры много беднее фактами, если она не возникала при сходных обстоятельствах длительного разобщения обменивавшихся письмами корреспондентов; следует также иметь в виду, что при сосредоточенности тогдашней русской литературной жизни в немногих культурных центрах у русских литераторов всегда было меньше поводов, чем у Тургенева, долго жившего за границей, для столь длительного, деятельного и систематического обмена письмами по всем важнейшим вопросам русской литературной жизни.
   Наряду с письмами литературного и делового характера раннего периода, имевшими более практическое назначение, чем его письма к литераторам в 60~70-е годы, в составе большого эпистолярного наследия Тургенева ярко выделяется другая, менее обширная, но не менее интересная группа его писем -- письма к доверенным лицам, к близким, интимным друзьям, в личном и письменном общении с которыми он всегда очень нуждался. Лучшие образцы этих писем также относятся в основном к раннему периоду, однако в меньшем числе они встречаются и позже. Эти письма образуют как бы замкнутые в себе циклы, группируясь по лицам, к которым они обращены. Письма каждого из подобных циклов тяготеют друг к другу не только в силу направленности своей к единому адресату; они отличаются также общими для них структурными и стилистическими особенностями, всецело обусловленными личностью получателей и всеми оттенками отношений к ним пишущего. Эпистолярное искусство Тургенева заключалось, в частности, именно в его умении с одинаковой легкостью и свободой пользоваться всеми жанрами, формами и стилями письма, разнообразить их, применяясь не только к собственным настроениями чувствованиям, но и к особенностям тех, кто должен был стать их первыми читателями. Выключаемые из общего хронологического ряда в свой собственный цикл, они обнаруживают и свой "сюжетный" стержень -- историю отношений автора к адресату, большею частью сложную, психологически напряженную, с одним или несколькими кризисами, а иногда и с развязкой. В истории переписки Тургенева подобные письма к одному лицу постепенно замещают прежние дружеские письма его к нескольким лицам или такие, которые преднамеренно сохраняли за собою возможность разглашения хотя бы в интимном товарищеском кругу.
   Письма к друзьям -- лучшие их образцы дают нам юношеские и студенческие годы Тургенева -- зачастую прямо рассчитаны были на чтение вслух, на дружное веселье сверстников; в них господствовали непринужденная болтливость, острая, подчас и нескромная шутка. Дружеские письма к одному доверенному лицу, в особенности если таким лицом являлась женщина, чаще всего проникнуты были лиризмом, философствованиями, заключали в себе описательные страницы; эти письма внушались чувством глубокой внутренней симпатии и были тем многословнее, чем более рассчитывали на сочувствие и заинтересованность рассказом. Чаще всего циклы подобных писем и возникали на почве влюбленности или длительного сердечного влечения. Таковы, например, несколько ранних писем Тургенева к Татьяне Бакуниной в период их "премухинского романа", в еще большей степени -- письма Тургенева к Полине Виардо конца 40-х годов, писанные из уединения сельского поместья в Куртавнеле,-- в тот период, когда устанавливалось и зрело мастерство Тургенева как писателя-прозаика. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев переписывался с П. Виардо и ее семьей во время ее разъездов в концертных турне по всей Европе; эти отлучки ее также превращали Тургенева в усердного корреспондента, если он сам не принимал участия в таких поездках, и он часто брался за перо, чтобы сообщить о себе, узнать новости об ее артистических успехах или просто для того, чтобы в одиночестве завести с ней откровенную дружескую беседу. Многие из писем Тургенева к П. Виардо, писавшихся в такие периоды, особенно ранние, превращались порой в настоящие дневники, исповеди, длинные беседы с отсутствующим другом, полные заветных мыслей, интимных признаний. "Вы -- мой исповедник",-- пишет Тургенев ей в письме от 24 ноября (6 декабря) 1850 г.; "Говорю вам это, чтобы не было на свете ничего такого, чего бы вы не знали обо мне",-- читаем в другом (18(30) сентября 1850 г.), или еще: "Меня тяготит самая мысль скрыть от вас хотя бы и тяжелую, но интересную вещь" (8(20) декабря 1850 г.).
   Когда началась постоянная жизнь Тургенева в семье Виардо, окружавший его здесь привычный, как бы устоявшийся быт, при всех его преимуществах и удобствах, на которые он нередко указывал своим русским корреспондентам и собеседникам, не устранял, но с годами все более обострял часто возникавшее в нем чувство одиночества, заброшенности, пустоты. Его не могли развеять артистическая атмосфера, царившая в доме, те разноплеменные толпы интересных людей -- писателей, музыкантов, художников, артистов, с которыми у пего устанавливалось и личное общение. С какими-то кризисами, наступавшими порой в мучительной по своей сложности, обреченности и глубине любви к Виардо, следует, вероятно, связывать поиски Тургеневым новых душевных связей, всегда окрашенных в своеобразные лирические тона, которые приводили к возникновению новых циклов его писем, несколько напоминающих по своему характеру письма к П. Виардо. Такова была его десятилетняя переписка с гр. Е. Е. Ламберт (1856--1867), в последний период его жизни -- с М. Г. Савиной (1879--1883), столь же похожая m дневник откровенностью признаний, сосредоточенностью мысли, литературной отделкой. К этой же группе его писем можно отнести из ранних лет -- письма к С. А. Миллер (впоследствии жене поэта А. К. Толстого), из поздних -- к Ю. П. Вревской, где на более короткое время, но отчетливо проявлялось его желание вести письменную беседу особо интимного стиля, писать не обычные, не бытовые письма,-- то описательные, то напряженно-лирические, которые под его пером и действительно превращались в маленькие шедевры эпистолярного стиля.
   В начале 50-х годов Тургенев обмену письмами с человеком, к которому он испытывал чувство приязни, иногда противопоставлял преимущества личного общения с ним в душевной, длительной беседе. "В час разговора больше скажешь и больше узнаешь, чем в год переписки",-- писал он К. С. Аксакову 16 (28) января 1853 г. Сходная мысль высказана им вскоре в письме к С. А. Миллер от 6 (18) марта 1853 г.: "Я очень хорошо знаю, что никакая переписка личного свидания заменить не может; самые хваленые письма между так называемыми умными людьми мне всегда казались натянутыми и мелочными -- притом вашему, что вы ни говорите, необыкновенному уму должно быть тесно в узких рамках письма, все-таки я был бы рад, если б вы изредка мне отзывались". И Тургенев прибавлял, словно опасаясь упреков в навязчивости: "Я сам вовсе не намерен щеголять перед вами тем, что французы называют les beautes du style epistolaire,-- я просто желаю, чтобы та нить, которая существует между нами, не прерывалась до возобновления нашего знакомства". Эти заявления Тургенева имели в то время особые основания: оба цитированных письма написаны им в Спасском, в вынужденном одиночестве затянувшейся ссылки, когда мучительной и поистине неутолимой была для него жажда личных встреч, непрекращающегося интеллектуального общения: в ту пору ни книги, ни оживленный обмен письмами не могли заменить ему живых людей, увлеченных собеседников, которые умели бы и спорить, и слушать. Листы бумаги, которым поневоле приходилось поручать не только заветные мысли, но даже то, что легче было бы высказать вполголоса, с глазу на глаз, не передаваемой письменными словами интонацией устной речи, казались ему безжизненными, мертвящими, узкими рамками, стесняющими ум и чувство. Отсюда и возникали опасения, что его искренние письменные излияния будут приняты лишь за штампы эпистолярного стиля. Но уже к концу 50-х годов житейские обстоятельства Тургенева сильно изменились, и это не могло не оказать своего воздействия на его отношение к письму и к той роли, которое оно призвано было играть в его жизни. В этот период значение для него письма как дополнительного, но очень важного средства связи с избранными собеседниками безусловно повысилось. В просто собеседниках, с которыми можно было завести тонкий, артистический, остроумный, веселый разговор, он теперь нуждался гораздо менее, чем раньше, но для задушевного монолога или диалога с далекими отсутствующими друзьями письмо представляло теперь единственную и тем более ценившуюся им возможность. В особенности письма становились для него важны в периоды возникающей заочной дружбы; тогда писание их приравнивалось в его сознании к процессу художественного творчества.
   В первые годы переписки с гр. Е. Е. Ламберт Тургенев однажды получил от нее письмо, которое, несомненно, заставило его задуматься о том, что представляли собою его собственные письма и как воспринимались они теми, к кому были обращены. "Ваш человек принес мне письма, но я его отпустила, потому что я душевные письма не люблю писать, как ответы на какие-нибудь пустые записки,-- писала Е. Е. Ламберт Тургеневу.-- Мне кажется, что нам не очень нужно видеться,-- писать лучше; по-моему -- при свидании много бывает лишнего и пустого -- с иными людьми хотелось бы иметь душевную связь". Душевная близость, по ее мнению, легче закрепляется в двусторонних письмах, чем суетных, отвлекающих устных разговорах. Она признается, что ей хочется писать только тогда, когда на нее слетает "ангел тишины": недаром это письмо начинается фразой: "Не читайте днем, пожалуйста". В такие часы "мне приятно думать о тех, которых я люблю, и говорить с ними на бумаге.-- Милый Иван Сергеевич, нехорошо быть писателем! -- Вы так привыкли передавать мысли Ваши только публике, что перед листом белым, назначенным доброму другу, Вам в голову ничего не идет, а намереваетесь Вы "говорить". Дни уходят, сейчас не скажем, а там впечатление изгладилось... -- Я скверно пишу, да так сразу и писала бы двадцать страниц без запинки,-- а к вам-то придут на ум прекрасные вещи, и сказать бы их можно,-- да как же быть автору?-- у него льется только то, что печатается,-- он точно кокетка". "Прощайте -- больше писать не буду; просто смешна Вам покажется эта переписка во вкусе Clarisse Harlowe" {А. Гранжар, опубликовавший это письмо вместе со всеми другими письмами Е. Е. Ламберт к Тургеневу, хранящимися в Париже, с полным основанием датирует его 10(22) декабря 1859 г. (Granjard H. Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et "Nid do seigneurs". Paris, 1960, p. 68).}.
   В этом замечательном письме, так хорошо раскрывающем душевный облик его корреспондентки -- незаурядной женщины, тяготившейся своим положением в петербургских светских кругах, презиравшей этикет, салонную болтовню и обязательные визиты,-- Тургенев получил новое решение того самого вопроса, который интересовал его в предшествующие годы: о сравнительной ценности письменной и устной беседы. Вместе с тем Е. Е. Ламберт посылала ему и упрек, топко почувствовав "литературность" его писем, их стилистическое сходство с теми страницами, которые он писал для многих, для публики, для печати, что уменьшало доверие к его искренности: предпочитая письмо невзыскательное и неискусное, но согретое сердечным теплом, таким, которые отзываются "красотами эпистолярного стиля", она, однако, не могла не заметить, что и сама несколько походит на героиню старинного романа Ричардсона. Тургенев читал это послание с огромным интересом и ответил тотчас же: "Ах, любезная графиня, какое хорошее письмо Вы мне написали! Я его прочел несколько раз с каким-то невольным умилением. Всегда хорошо раскрывать перед другим свою душу: хорошо для себя и для другого. Только напрасно Вы обвиняете меня в авторском кокетстве: если я для Вас не мог написать более десяти строк -- то для публики я бы двух слов не написал -- в теперешнем своем расположении духа" (12 (24) декабря 1859 г.). Это не только оправданно; это утверждение ценности переписки, какою бы она ни была по своим литературным достоинствам, для установления душевной близости между людьми, их лучшего взаимопонимания.
   Деятельным корреспондентом и мастером эпистолярного стиля Тургенев становился не только в силу указанных причин. Немалое значение имело при этом еще одно обстоятельство, которое следует иметь в виду при оценке его писем, как весьма важного и обширного отдела в его творческом наследии. Живя большею частью за границей всю вторую половину своей жизни, Тургенев, несомненно, очень болезненно ощущал свою языковую изоляцию; об этом есть ряд свидетельств как его самого, так и его современников. Окруженный людьми, не говорившими по-русски, среди своих ежедневных впечатлений иногда подолгу не имевший возможности слышать звуки родной речи, которой не могли заменить и русские книги, как бы принудительно выключавшийся из ее стихии, Тургенев порой до болезненности ощущал потребность говорить по-русски. Эта потребность получала не слишком частое удовлетворение в семье его парижских друзей, где он поневоле приучался говорить "по-басурмански" (письмо к В. П. Боткину от 25 октября (6 ноября) 1856 г.) и где русский язык для всех оставался непривычным экзотическим наречием. В письме к Л. Н. Толстому от 16 (28) ноября 1856 г., упоминая, что к нему на загородную виллу приехал А. А. Фет, Тургенев рассказывал: "В моей комнате я с ним спорил до того, что стон стоял во всем доме от диких звуков славянской речи". Именно этих звуков, которые могли устрашать его окружающих, часто физически недоставало ему самому. В. А. Соллогуб утверждает, что Тургенев, живя на чужбине, любил "побаловать себя иногда русским словцом", и вспоминает по этому поводу забавный случай, происшедший в его присутствии за обедом в одном из самых фешенебельных лондонских клубов. Выведенный из себя утомительным церемониалом и бесстрастной молчаливостью прислуживавших лакеев, Тургенев внезапно ударил по столу кулаком и стал кричать как сумасшедший: "Редька! Тыква! Кобыла! Репа! Баба! Каша! Каша!". На испуганные возгласы собеседников Тургенев отвечал: "Мочи моей нет! Душит меня здесь, душит! Я должен себя русскими словами успокоить" {Соллогуб В. А. Воспоминания / Под ред. С. П. Шестерикова. М.; Л., 1931, с. 445-447.}. Подобные ощущения возникали у него и на склоне лет. По записи Д. Н. Садовникова, в 1880 г., в Петербурге, на одной из "пятниц" у Я. А. Полонского, Тургенев сам рассказывал: "Недавно в Париже, в общей карете, мне пришло сильное желание декламировать русские стихи и я, забывшись, начал свою декламацию. Публика была, понятно, удивлена,-- с кем это я говорю. Это вышло так смешно!" {Садовников Д. Н. Встречи с И. С. Тургеневым, с. 102.}. Если устной русской речью Тургеневу удавалось пользоваться только тогда, когда он принимал у себя соотечественников {С. Ромм, одна из учениц П. Виардо, также свидетельствует, что Тургенев "очень любил говорить по-русски", но, заговаривая с ней, получал шутливые замечания П. Виардо: "Gros malhonnete, de nouveau vous parlez votre langue barbare!" <О, невежа, вы опять говорите на вашем варварском языке!>; впрочем, по ее рассказу, это бывало только при посторонних: П. Виардо всегда просила не забывать, что тут сидят "лица, не понимающие этого языка"; когда же не было гостей, она "не только не прерывала нас, но сама задавала вопросы, следя за разговором: не было чужих -- и "варварский" язык никого не смущал" (Из далекого прошлого. Воспоминания об И. С. Тургеневе.-- Вестник Европы, 1916, No 12, с. 99--100, 107).}, то к родной письменной речи он мог обращаться беспрепятственно. Русским писателем Тургенев становился прежде всего за письменным столом, наедине с собой, с пером в руке, склоненный над бумажными листами. По воспоминаниям А. В. Половцева, Тургенев признавался ему; "Теперь наиболее близкие мне люди не знают по-русски <...> За письменным столом снова становишься писателем" {Половцев А. В. Воспоминания об И. С. Тургеневе.-- Календарь Царь-колокол. М., 1887, с. 77.}. Речь здесь шла, конечно, обо всех видах письменной творческой деятельности. В нередкие у Тургенева периоды ослабления творческой деятельности, во время возникавших тогда своего рода творческих пауз, помимо ведения дневника, именно письма занимали его досуги. Но даже и тогда, когда Тургенев испытывал приливы творческих сил, писание писем играло для него подсобную, но важную роль: оно иногда предшествовало работе над текстом повести или романа. Прежде чем писать страницы своих произведений, Тургенев иногда садился за русские письма: они быстро восстанавливали в нем размах словесного творчества, будили и настраивали мысль, возбуждали охоту к литературному труду, вдохновляли на дальнейшие творческие усилия. Надо думать, что частично именно отсюда происходили нередкие, полностью еще не учтенные текстуальные совпадения между произведениями Тургенева и его письмами, превращающие порой эти письма в своего рода варианты к его художественным текстам. Стоит напомнить несколько примеров подобных параллельных мест, так как они представляют интерес и для изучения процесса его творчества и для определения художественной структуры его писем.
   Уже давно было указано, что в письме Тургенева к П. Виардо от 30 мая (11 июня) 1849 г. содержится как бы первоначальная редакция его стихотворения в прозе "Природа", напечатанного тридцать лет спустя. В другом письме к ней же (от 1 (13) августа 1849 г.) Тургенев рассказывает виденный им сон, воспроизведенный с совпадающими подробностями в XI главе "Призраков"; в письме к ней же от 28 июля (9 августа) 1849 г. Тургенев рассказывает также о материнской любви одной куропатки, которая для спасения своих птенцов "превосходно сыграла свою роль": здесь нетрудно узнать первые очертания будущего рассказа "Перепелка". Отдельные письма представляют также интересные комментарии к художественным текстам. В письме к И. Виардо от 31 августа (12 сентября) 1850 г. Тургенев рассказывает о девушке, которая послужила прототипом для героини "Аси"; в Письме к Гончарову от 7 (19) апреля 1859 г. Тургенев передает впечатление от игры Бозио в "Травиате" незадолго до смерти артистки; слова Тургенева в письме близки к рассказу, как Елена и Инсаров смотрят в Венеции "Травиату" ("Накануне", гл. XXXIII).
   Имеются также случаи полных текстуальных совпадений отдельных мест в письмах и произведениях Тургенева -- пейзажных отрывков, метафор, сравнений и т.д. "Мне право кажется, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над моей головой -- и иду я на дно, застывая и немея",-- писал Тургенев Е, М. Феоктистову 26 февраля (9 марта) 1852 г. под впечатлением смерти Гоголя; вся эта фраза дословно повторена в XI главе "Рудина" {"Подобных примеров,-- заметил H. M. Гутьяр, впервые указавший на ряд параллельных мест в письмах и произведениях Тургенева,-- можно найти несколько десятков, пользуясь только напечатанными письмами Ивана Сергеевича" (Гутьяр Н. М. И. С. Тургенев. Юрьев, 1907, с. 376). См. также: Гутьяр Н. Хронологическая канва для биографии И. С. Тургенева;-- Сб. ОРЯС имп. Академии наук. СПб., 1910. Т. 87, с. 11--15; Истомин К. К. "Старая манера" Тургенева (1834--1855 гг.). СПб., 1913, с. 125 и сл.}. В письме Тургенева к С. Т. Аксакову от 12(24), 16(28) мая 1853 г. есть такие строки: "Вчера мы ходили вдоль осинового леса со стороны тени, вечером; солнечные лучи забирались с своей стороны в глубь леса и обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен; а листва их почти синела -- и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей"; весь этот тонкий пейзаж, как бы написанный акварелью, вошел полностью в начало XI главы "Отцов и детей". В том же романе (гл. VII) есть строки, текстуально совпадающие со строками письма Тургенева к. А. А. Фету от 16 (28) июля 1860 г.: "Павел... одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала".
   Автореминисценции присущи всякому художнику. В русской литературе типичные случаи повторений приемов, образов, сопоставлений мы находим у многих писателей, в частности у Пушкина, Лермонтова и др. Тургенев не составляет в этом смысле исключения и подтверждает лишь общее правило. Однако повторяемость тех или иных словесных формулировок может у каждого писателя вызываться и особенностями его творческого метода, и заданием, которое он себе ставит. Автореминисценции Тургенева, сравнительно редко встречающиеся у него в произведениях одного жанрового ряда, представляют для пас особый интерес, потому что они подчеркивают стилистическое родство между его письмами и произведениями: письма являлись для него в некотором смысле экспериментальным участком, откуда можно было делать потом пересадки в более упорядоченные и обработанные страницы его повествовательной прозы {О стилистической близости писем Тургенева к печатным страницам его художественной прозы Б. М. Эйхенбаум писал: "Эпистолярный стиль Тургенева -- особенно тот, которым он пишет к друзьям,-- очень близок к стилю его литературных произведений, а иногда и прямо совпадает. Он, по-видимому, сохранял черновики некоторых писем или делал из них выписки, чтобы потом воспользоваться ими как "заготовками". Но эти заготовки совсем не похожи на сырой материал -- они скорее похожи на литературные цитаты. В них сказывается опыт эпистолярной стилистики, выработанной в 40-х годах" (Эйхенбаум Б. М. Артистизм Тургенева.-- В его кн.: Мой временник. Л., 1929, с. 95--96. См. также предисловие Б. М. Эйхенбаума к кн.: Островский А. Тургенев в записях современников. Л., 1929, с. 9).}. Этим, может быть, и объясняется частая повторяемость в письмах определенного периода тех или иных стилистических формул или уподоблений, чем-либо привлекших пристальное внимание художника; созревая окончательно, эти формулы переносились потом в художественные произведения. Так, для 50-х годов Такой устойчивой формулой в письмах был образ "гнезда" {А. В. Дружинину Тургенев писал 5(17) декабря 1856 г.: "Осужден я на цыганскую жизнь -- и не свить мне видно гнезда, нигде и никогда"; через несколько дней, 8(20) декабря,-- Л. Н. Толстому: "Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома"; в письме к Н. А. Некрасову от 12 (24) августа 1857 г. из Куртавнеля читаем: "Полно сидеть на краюшке чужого гнезда. Своего нет -- ну и не надо никакого"; ближайшую параллель составляют слова Берсенева в "Накануне" (гл. XXVII): "Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда"; те же слова -- в письме к М. А. Маркович от 10(22) июля 1859 г. и т. д. Это -- случай излюбленного уподобления, постоянно возникавшего в сознании художника. Оно встречается еще в ранних стихотворениях Тургенева ("Гроза промчалась", 1884; "Один, опять один я", 1844), в "Дневнике лишнего человека" (1849) и в позднем стихотворении в прозе "Без гнезда". Отметим, однако, то же уподобление в письме к Тургеневу его матери от 28 мая 1839 г.: "Смешно... в 50 лет начать гнездо вить... Вы как хотите и где хотите,-- мое гнездо в могиле" (Малышева И. Письма матери... -- Тургеневский сб. / Под ред. Н. К. Пиксанова, с. 47).} в применении к его собственной горькой судьбе, для начала 80-х годов -- уподобление себя "моллюску" или "устрице" {Эти образы настойчиво преследовали Тургенева в последний год его жизни, когда он был прикован к постели тяжелой предсмертной болезнью. См. письма его к А. В. Плетневой, Л. Б. Бертенсону, Ж. А. Полонской, Д. В. Григоровичу от сентября--октября 1882 г.}.
   Родство некоторых писем Тургенева со страницами его лирической прозы иногда ощущалось читателями и непосредственно, помимо возможных параллельных сличений их друг с другом. В связке писем Тургенева к М. Г. Савиной хранилось его письмо от 19 мая 1880 г.,-- одно из наиболее интимных "кризисных" посланий к ней, полное откровенных признаний, писанное Тургеневым в минуту глубокого душевного волнения. Савина имела полное основание выделять это письмо из всех прочих и особенно тщательно и ревниво таила его от посторонних взоров. В конце концов она вручила его на хранение А. Ф. Кони, чтобы не поддаться искушению в минуту слабости и не уничтожить его. А. Ф. Кони прочел его со вниманием и дал ему следующую характеристику (в письме к М. Г. Савиной от 29 июля 1885 г.): "Это одно из ненапечатанных "стихотворений в прозе",-- и если бы Вы не были Савина, то одного этого письма было бы довольно, чтобы, впоследствии, с гордым сознанием того, чем Вы, хотя бы и в частной жизни, были, протянуть такое письмо Вашим внукам и сказать им: "Вот!"... Но тем дороже это письмо! Сколько в нем "дерзостной чистоты" помыслов, какой язык и какая реальная поэзия... Это письмо -- Ваше право на гордость, на сознание своею превосходства над многими... Благодарю Вас очень, что Вы мне дали его" {Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. Пг., 1918, с. 94.}.
   Среди писем Тургенева немало подобных посланий, значительных по содержанию, напряженных по своей эмоциональности, тончайших по изяществу своей стилистической обработки, рисующих не только автора, но и тех, к кому он обращается, "односторонних по своему источнику и двухсторонних по вызываемому ими впечатлению", как их определял тот же А. Ф. Кони, с полным основанием сопоставлявший их -- по их литературно-художественному значению -- с подобными же циклами писем, пользующимися широким признанием в западноевропейских литературах, каковы, например, письма Мирабо к Софи Монье или "Письма к неизвестной" П. Мериме. Такого рода письма могут быть подвергнуты интересному психологическому и стилистическому анализу. В письмах к М. Г. Савиной,-- внимательно вчитываясь только лишь в их обращения и заключительные строки,-- А. Ф. Кони пытался уследить развитие охватившего Тургенева чувства, похожего на влюбленность, "с его приливами и временными отливами, с вызываемыми ими мечтами и убивающей их безнадежностью". "Так,-- пишет он,-- в письмах, адресованных всегда "милой" или "милейшей" Марий Гавриловне, встречаются обращения: "к моему другу", к душе моей", "моей голубушке", к "прелестной кошечке", сизокрылой голубке". Они подписаны сначала "искренне преданным", который скоро сменяется "душевно преданным", "искренним", "старым", "неизменным", "верным другом", а затем "любящим", "искренне любящим" ту, которой адресованы письма" {Там же, с. XXVII.}. Аналогичные наблюдения делались и относительно писем Тургенева к Г. Флоберу, представляющих как бы историю последовательного нарастания дружбы между обоими писателями {М. Дубинский замечает, что "язык этих писем, сначала суховатый и сдержанный, мало-помалу разогревается, становится свободнее и, в конце концов, переходит в пламенную речь" (Дубинский М. Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям.-- Вестник иностранной литературы, 1902, январь, с. 281).}. В чередовании эпитетов в обращениях и автохарактеристик в концовках писем, действительно, раскрываются некоторые оттенки в отношениях автора писем к их адресатам; так, например, автор диссертации о "заключительных формулах" в письмах Гёте пришел к далеко идущим выводам об отношениях Гёте к людям, к которым он обращался письменно, пытаясь найти известную закономерность в его концовках и раскрывая одновременно традиции эпистолярного стиля эпохи {Schrader E. Die Schlussformel in Goethes Briefen. Greifswald, 1911.}. Письма Тургенева могут представить не менее интересный материал для характеристики его индивидуальной манеры писать письма и русского эпистолярного искусства XIX в.
   Существует рассказ В. М. Гаршина о том, как Тургеневу приходилось порой, скрепя сердце, пользоваться всеми условностями бытового эпистолярного стиля в письмах к малознакомым людям: "Забавно было видеть, как и здесь сказался всегдашний добродушный юмор Ивана Сергеевича, когда он на наших глазах писал... соседу (которого собирался посетить. -- M. A.): "Многоуважаемый", говорил и писал Иван Сергеевич, прибавляя: "нисколько не уважаю", с "особенным удовольствием" -- "никакого удовольствия не предвижу"" {Исторический вестник, 1883, кн. 11, с. 383.} и т. д. Б. Садовский не только усмотрел в этом анекдоте доказательство якобы присущих Тургеневу "двуличия и лукавства", но утверждал даже, что "если предположить, что Тургенев с такими же прибаутками, произносимыми если не вслух, то мысленно, писал и прочие свой письма, то трудно видеть в этом одну забаву. Тем более невозможно принять на веру многочисленные заявления уважения и приязни, которыми наполнены письма Тургенева" {Русский архив, 1909, кн. 1, No 4, с. 614.}. Этот упрек сделан с явным пристрастием. Необходимо помнить о традиционных формах вежливости и об их стилистическом выражении, которое всегда тщательно регламентировалось; кроме того, речевые формулы вежливости в русском языке XIX в. изменялись так быстро, что даже в языке Тургенева они порою имеют уже для нас архаический колорит {Отметим, например, что одно из наиболее привычных для Тургенева обращений в письмах -- "любезный" или "любезнейший", синонимическое слову "добрый" или "милый", восходит еще к словоупотреблению карамзинской поры; в настоящее время оно звучит как устарелое, так как приобрело теперь значение фамильярное или даже пренебрежительное. Между тем Тургенев придерживался его с удивительной последовательностью; обращение "многоуважаемый", напротив, встречается у него редко, преимущественно в поздних письмах, и всегда в качестве обращения к малознакомым и совсем незнакомым людям вместо традиционной формулы "милостивый государь", сохранявшей еще в его время оттенок особой почтительности. См., например, обращение к П. А. Вяземскому -- "многоуважаемый князь" -- в письме от 24 декабря 1859 (5 января 1860) г., вместо прежних "любезный князь", или начало письма к Салтыкову-Щедрину от 30 ноября (12 декабря) 1870 г.: "Любезнейший Михаил Евграфович (позвольте отложить в сторону церемонное "милостивый государь")".
   По подсчетам, произведенным по своду писем Тургенева, опубликованных в тринадцати томах Писем Полного собрания сочинений и писем писателя (М.; Л., 1960--1968), в обращениях, состоящих из прилагательных с существительным, прилагательное "любезнейший" (в превосходной степени) стоит в начале письма 1697 раз, а "любезный" -- 1121 раз (см.: Климова Н. В. Структура и стилистические функции обращений в "Письмах" Тургенева.-- В сб.: Исследования по русскому языку. Днепропетровск, 1970, с. 127--133). Концовки и заключительные формулы перед подписью в письмах Тургенева еще ждут своего исследователя. Ср.: Текстология славянских литератур. Л., 1973, с. 22--23, Любопытно, что в конце XIX в. выбор обращений к адресатам писем по-прежнему тревожил русских писателей. Так, например, Н. С. Лесков в письме к Л. Н. Толстому от 18 мая 1894 г., обращаясь к нему "высокочтимый", особо оговаривал непривычное начало своего письма и ссылался при этом на Тургенева: ""Прилагательные" в начале писем, равно как и "уверения" перед подписью -- ужасны, и я это чувствую всю жизнь, и Тургенев, помнится, этим томился. Я и отступаю от этого давно, где это только противно тому, что я чувствую, и мы все, с Вашего почина, это поослабили..." (см.: Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями. М., 1962, с. 590).}. Наконец, письмо письму рознь, и никто не знал этого лучше Тургенева: именно поэтому в огромной массе писем Тургенева есть письма всех родов и видов, с весьма разнородными стилистическими качествами, изучение которых представляет несомненный интерес. "Письма писателей -- особый вид художественного творчества,-- справедливо замечал Ю. Никольский по поводу цикла писем Тургенева к Е. Е. Ламберт.-- К сожалению, до сих пор еще они почти не подвергаются эстетическому анализу; в будущем он будет плодотворно применен к богатому эпистолярному наследию Тургенева" {Северные записки, 1915, май-июнь, с. 259.}.
   Для того чтобы вполне оценить художественную природу тургеневских писем, необходимо также вспомнить, какое большое место занимают письма в текстах его произведений на всем протяжении его творчества.
   Обращение к письму как к двигателю повествования или ключу к развязке было одним из излюбленных приемов Тургенева. Среди его произведений мало таких, где письма, которыми обмениваются действующие лица, не играли бы значительной или даже решающей роли. Мы находим их уже в ранних стихотворных произведениях. Таковы, например, предсмертная записка Марцеллины в "Искушении святого Антония" (1842) или длинное прощальное письмо Дуняши в поэме "Андрей", часть II, строфа LIII (очевидно, полное отзвуков писем к Тургеневу Т. Бакуниной), после которого поэту оставалось прервать свой поэтический рассказ:
  
   Он жадно пробежал письмо глазами...
   Исписанный листок в его руках
   Дрожал... Он вышел тихими шагами
   С улыбкой невеселой на губах...
   Но здесь, читатель, мы простимся с вами...
  
   Так и Антонио, получивший письмо Марцеллины, говорит:
  
   Как сердце бьется... К старческим губам
   Прижмись, письмо... прижмися крепче, ближе.
   Одарены непостижимой силой
   Вы бледные, трепещущие строки,
   Начертанные в час тоски безумной...
  
   Нельзя не веномпить здесь также прощальную записку Аси, "торопливо начерченную карандашом" ("Ася", гл. XXI), письма покойного Якова Пасынкова, сообщаемые в эпилоге повести, письмо старика Ипатова в конце "Затишья", письмо-концовку в "Вешних водах" и т. д. Не менее существенна также динамическая роль писем в развертывающихся повествованиях Тургенева; таковы, например, записки и письма Маши и Кистера в "Бретёре" (1847), французская записка Эрнеста к Варваре Павловне, послужившая поводом для разрыва с ней Лаврецкого, и письмо Лаврецкого к ней ("Дворянское гнездо", гл. XVI), письма действующих лиц в более поздних романах, вплоть до "Нови", где именно письма фиксируют катастрофические события или перемены в их судьбе.
   Не говорим уже о тех произведениях, весь текст которых состав-лея из писем, образующих сложные психологические конфликты и определяющих сюжетный ход повествования ("Переписка", "Фауст. Рассказ в девяти письмах"). Поразительно также разнообразие эпистолярных образцов, включенных Тургеневым в его художественную прозу. Мы находим здесь лирические любовные послания, светские бессодержательные записки, письма-дневники с лирико-философскими медитациями, типичную старообрядческую "грамотку" Федула Ивановича в рассказе "Собака", полуграмотное подметное немецко-русское письмо, полученное Ергуновым, и ему же адресованное послание "на немецком языке, которое он немедленно велел себе перевести и впоследствии неоднократно нам показывал" ("История лейтенанта Ергунова"). В повесть "Бригадир" (1867), возникшую на основе фамильных бумаг и старых семейных преданий, Тургенев не только включил письмо бригадира к В. П. Тургеневой в его подлинном виде (гл. XV), со всеми его типичными орфографическими особенностями, но и подчеркивал, что без этого письма повесть не могла быть написана. Анненкову Тургенев писал 24 апреля (6 мая) 1867 г. о длительных розысках этого письма в Спасском и Петербурге, потому что оно "составляло необходимую принадлежность моего рассказа и давало ему смысл". "Письмо его, по-моему, chef d'oeuvre; к сожалению, не я -- его автор",-- сообщал Тургенев Анненкову 9(21) мая 1867 г.
   Особую и очень важную группу в эпистолярном наследии Тургенева составляют письма 60--70-х годов к друзьям-литераторам, советчикам его но литературным вопросам, первым читателям его рукописей, с которыми он мог свободно беседовать о литературном ремесле, о новинках отечественной и зарубежной литературы, о событиях русской и западноевропейской политической и общественной жизни. В отличие от более ранних писем того же назначения они приобретают в этот период новые черты. Письма Тургенева к литераторам 40-х -- начала 50-х годов были чаще всего посланиями молодого автора в журнальные редакции и посвящены профессиональным делам. В 60-е годы он был уже известным писателем; суждения его по литературным вопросам стали более уверенными, ответственными и серьезными: это были письма мастера, наставника и подлинного ценителя. Эта группа, в свою очередь, распадается на замкнутые циклы писем по адресатам, очень разнообразные по своему типу и содержанию; в каждом из этих циклов есть, однако, и свои особенности, всегда обусловленные не только личностью адресатов, но и теми отношениями, которые связывали с ними автора. В отличие от циклов писем, имеющих преобладающий лирико-философскии характер, письма Тургенева, посвященные литературным и общественным попросам, отличаются трезвостью, серьезностью, порой суховатостью, легко впадают в сатирический тон. Тургенев не только просит в них совета, интересуется отзывами о не напечатанных еще произведениях, но и сам судит без всяких стеснений о книгах и людях, событиях текущей жизни. Один из наиболее содержательных циклон этого рода -- письма к Анненкову, числом около трехсот, которые, вместе с ответными письмами Анненкова, когда они будут опубликованы полностью, несомненно, составят одну из самых увлекательных бесед о русской литературе в течение нескольких десятилетий, запечатлевшую наиболее знаменательные этапы в развитии русской литературной жизни. Менее содержательны и серьезны письма Тургенева к В. П. Боткину или А. А. Фету, с которыми у него рано обнаружились существенные разногласия по многим важнейшим общественно-политическим и эстетическим вопросам, по в этих письмах, легко принимающих колорит легкомысленной житейской болтовни, рассыпано множество ценнейших данных для истории творческих замыслов Тургенева, его эстетических воззрений, его взглядов на те или иные произведения искусства. Значительный интерес этих циклов заключается в том, что многие входящие в них письма адресованы не в Россию, а в различные города Западной Европы и представляют своего рода образцы вольной беседы, которую вели между собой русские литераторы, находившиеся за рубежом. Таковы письма Тургенева к Герцену или Огареву, а позднее -- к весьма многочисленным представителям русской революционной эмиграции, с которыми Тургенев в 70-е годы поддерживал деятельное общение. Очень характерна в этом же смысле переписка Тургенева с Салтыковым-Щедриным. В известной степени то же наблюдение относится и к переписке Тургенева с Анненковым или Боткиным: они подолгу жили за границей, странствуя из страны в страну, и в своих посланиях к Тургеневу свободно касались таких событии и фактов общественно-политической и литературной жизни, которые, вероятно, не обсуждались бы ими в письмах, отправляемых через почтовые отделения Российской империи. Редакторы "Первого собрания писем" Тургенева (1884) принуждены были ослабить или выкинуть вовсе отдельные "опасные" фразы из многих писем Тургенева. Тем не менее даже в таком исправленном виде эти письма представлялись небезопасными. Два напечатанных в издании 1884 г. письма (от 3 и 19 января 1876 г.), посланные Тургеневым из Парижа в Ниццу Салтыкову-Щедрину, едва но вызвали запрещение петербургского цензурного комитета; поводом оказался весьма хвалебный отзыв Тургенева о читанном им в рукописи сатирическом очерке Салтыкова-Щедрина "Переписка Николая Павловича с Поль де Коком", несмотря на то, что имя "Николай Павлович" (т. е. Николай I) в книге напечатано было с сокращениями {Как видно из опубликованного Ю. Г. Оксманом "Дела С.-Петербургского цензурного комитета о бесцензурной книге "Первое собрание писем И. С. Тургенева" 1884 г.", цензор обратил внимание комитета на несколько "опасных" мест в указанных письмах Тургенева к Салтыкову-Щедрину. См.: Литературный музеум (Цензурные материалы I отд. IV секции Гос. архивного фонда) / Под ред. А. С. Николаева и Ю. Г. Оксмана. Пб. [1921], с. 407.}.
   Письма Тургенева этого рода в известной мере проигрывают в отрыве от тех писем, которые они вызывали или на которые они служили ответами. Это можно сказать, например, о переписке Тургенева с Анненковым. Тургенев любил "энциклопедически-панорамическое" перо Анненкова, очень ценил его содержательные письма -- критические обзоры, письма-памфлеты, в которых немалое место занимали также закулисные писательские разговоры и слухи. "Получать от Вас письма -- для меня праздник,-- писал Тургенев Анненкову 24 февраля (8 марта) 1853 г.-- Вы на бумаге так же умны, как в разговоре en tete a tete с человеком, к которому Вы расположены -- et c'est beaucoup dire". Эта переписка двух друзей "вводит нас в круг многолетних отношений, где всё основано на взаимном тонком понимании друг друга, взаимном глубоком уважении и приязни" {Литературная мысль. Пг., 1922, кн. 1, с. 191; ср.: Клевенский M. M. Литературные советники Тургенева.-- В сб.: Творческий путь Тургенева / Под ред. Н. Л. Бродского. Пг., 1923, с. 226-243.}.
   Переписка с другими корреспондентами зачастую превращалась у Тургенева в горячий спор о России и ее будущем, о русской и западноевропейской культуре и их судьбах; для того чтобы уследить все этапы таких споров, всё их развитие и оценить аргументы спорящих, существенно иногда иметь перед глазами, притом в последовательном хронологическом расположении, двустороннюю переписку корреспондентов в ее полном, а не фрагментарном виде. В этом смысле особенно существенны рядом с письмами Тургенева письма к нему Белинского и Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Гончарова или Толстого. Письма Тургенева этого рода служат существенным подспорьем для лучшего уразумения его идейных разногласий со многими его современниками и являются важными документами для истории русской литературной борьбы. В критические минуты острых письменных дискуссий, тянувшихся иногда продолжительное время, письма Тургенева достигали гневной саркастической силы и были полны не только оскорбительной язвительности, но и горделивого сознания его правоты. Тургеневу, по-видимому, даже нравился самый процесс закрепления этих дискуссий на бумаге в письменном слове, так как это повышало их значение и способствовало прояснению точек зрения. "Как приятно вести дружескую -- но ругательную переписку!-- писал, например, Тургенев А. А. Фету, одному из своих постоянных и непримиримых оппонентов.-- Оно и освежительно, и согревательно, и носит несомненный отпечаток истины,-- словом, очень хорошо. Будем же по-прежнему любить и ругать друг друга" (письмо от 21 сентября (3 октября) 1867 г.). Фет, однако, придерживался противоположного мнения. В том письме (от 12 января 1875 г.), которое завершило разрыв его отношений с Тургеневым, Фет выразил свое удивление по поводу того, что подобные размолвки доходили у Тургенева до кульминации не при личных свиданиях и устных беседах, но именно в письмах. "Браниться или, по выражению петербургских литераторов, заушаться можно, в крайнем случае, лицом к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии",-- писал он Тургеневу и прибавлял: "Думайте, что хотите, но не беспокойтесь отвечать" (И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Орел, 1940, с. 43).
   Но письма Тургенева не только закрепляли обиды и вражду; они служили также вестниками для примирения. Обмен письмами с Л. Н. Толстым, после долгих лет разлуки, способствовал восстановлению их дружбы. Состоялось примирение Тургенева и с Фетом; правда, несколько писем, посланных Тургеневым Фету после 1878 г., были хотя и приветливы, но осторожны и не свидетельствовали о прежней близости. На письма Тургенева рассчитывали его петербургские друзья, стремившиеся тогда же примирить его с умиравшим Некрасовым. "Я бы сам охотно написал Некрасову,-- сообщал Тургенев Ю. П. Вревской 18(30) января 1877 г.--Перед смертью и со сглаживается -- да и кто из нас прав -- кто виноват? "Нет виноватых", говорит Лир... да нет и правых. Но я боюсь произвести на него тяжелое впечатление: не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником <...> Мне кажется, я ne имею права идти на такой риск". Хорошо известно, что письмо гак и не было написано: его заменила безмолвная, но многозначительная встреча 24 мая 1877 г. у постели умирающего; сам Тургенев рассказал о ней в стихотворении в прозе "Последнее свидание". Хотя письма, адресованные Тургеневу, известны еще далеко не полностью и в сохранившейся их части многие ожидают своего опубликования, но даже из реплик Тургенева корреспондентам видно, какой значительной частью своей поразительной осведомленности во всех подробностях русской жизни он обязан был переписке, вестям, которые нескончаемым потоком шли к нему из отечества. Корни, которыми Тургенев привязан был к родной земле, лежали глубоко и требовали от него постоянного обмена письмами с самыми разнообразными корреспондентами, тем более деятельного, чем реже представлялась ему возможность хотя бы для кратковременных приездов в Петербург, в Москву, в родные места Орловщины. Тургенев обращался и к доверенным лицам, управлявшим его земельными владениями и расположенными здесь просветительными учреждениями, например школой, и к крестьянам Спасского, и к агентам по продаже имущества; очень важными для пего были ого деловые сношения с редакциями журналов, издателями, литературными посредниками всякого рода. Подобная переписка резко увеличивалась в периоды, когда начиналось печатание какого-нибудь из его произведений {Так, например, проходившая в трудных общественных условиях подготовка к печатанию "Нови" вызвала значительную эпистолярную активность Тургенева: одному M. M. Стасюлевичу менее чем за год -- с 15(27) июля 1876 по 4(16) апреля 1877 г.-- Тургенев послал 54 письма и телеграммы, касающиеся этого романа (см.: Беляев М. Д. "Новь". К переписке П. В. Анненкова с Тургеневым.-- Литературная мысль, Пг., 1922, кн. 1, с. 189--190).}.
   Письма Тургенева к тем, с кем он не предвидел возможности близкой встречи, длиннее, обстоятельнее, чем его обычные деловые записки; этим, вероятно, объясняется и то, что письма ого к французским корреспондентам лаконичнее тех, которые он писал в Россию {Такое наблюдение давно уже делалось, в частности, относительно писем Тургенева к Флоберу, в которых нередко мелькают фразы вроде "мы еще поговорим об этом"; в письме от 9 (21) декабря 1876 г. Тургенев говорит: "Я нахожу, что вы слитком долго остаетесь вне Парижа; если бы я мог поговорить с вами, все это улеглось бы, но писать надо было бы слишком много: 1-е) это скучно; 2-е) на бумаге надо говорить все, даже то, что само собой понятно". "Общая характерная черта писем Тургенева к Флоберу -- необыкновенная беглость,-- замечает М. Дубинский.-- Тургенев как бы только делает штрихи, намекает, оставляя за собой удовольствие подробное побеседовать обо всем впоследствии" (Дубинcкий М. Письма И. С. Тургенева к его французским друзьям.-- Вестник иностранной литературы, 1902, январь, с. 283).}. Этим же, до известной степени, объясняется, по-видимому, исправность и аккуратность его как корреспондента, находившаяся в явном противоречии с общеизвестной неисправностью его в выполнении своих работ к назначенным срокам. Даже болезни и обилие житейских дел редко препятствовали ему своевременно откликаться на полученные им письма, сроки же представления обещанных рукописей обычно затягивались. Тургенев, отвечая на письма, словно боялся упустить еще одного собеседника-соотечественника. Отсюда обилие среди его адресатов совершенно случайных лиц, ничем не примечательных и никак себя не проявивших; разнообразию и количеству их удивлялся еще Анненков, после смерти Тургенева первым допущенный П. Виардо к разбору его бумаг.
   Среди писем Тургенева особую и очень многочисленную группу образуют письма к начинающим писателям и писательницам с различного рода советами по литературным и житейским вопросам, полные заботливости, участия, готовности прийти на помощь и словом и делом. Заинтересованность Тургенева "молодыми талантами", в которых он, впрочем, нередко ошибался, была хорошо известна в широких кругах русского общества, и это поощряло письменные обращения к нему множества людей, жаждавших признания или просто одобрительного слова. В редакционно-издательских кругах, однако, скептически относились к увлечениям Тургенева вновь открытыми им "молодыми дарованиями". В сатирическом "Соннике" Н. Ф. Щербины отмечалось: "Тургенева во сне видеть -- предвещает получить тонкую способность суметь откопать талант там, где его вовсе нет". Количество рекомендательных писем, написанных Тургеневым по поводу самых разнообразных рукописей, присылавшихся ему для прочтения и оценки, очень велико; большая их часть отличается неизбежными в таких случаях преувеличениями и представляет лишь относительный интерес,-- прежде всего своим числом, характеризующим доброту и отзывчивость писателя, или для определения круга людей, искавших у него поддержки. Гораздо интереснее письма Тургенева к самим начинающим литераторам, в которых он высказывал общие суждения о писательском ремесле, давал умные и дельные советы, основанные на собственном опыте. Многие из этих писем очень значительны по своему содержанию: мы находим в них и признания о собственном литературном труде, его процессе и выработавшихся приемах, и воспоминания о том, как начиналась его литературная деятельность, о пережитых им самим сомнениях и колебаниях на творческом пути, и "заветы" старика литературной молодежи. Характерно при этом, что наиболее важные из этих писем, имеющие неоспоримое значение для истолкования его творчества, не всегда обращены к тем лицам, из которых в конце концов выработались известные писатели. Когда дело касалось русской литературы и ее будущего, Тургенев бывал глубоко серьезным и откровенным, в высокой степени чувствовавшим ответственность за каждое произносимое им слово, независимо от того, к кому оно обращалось. Весьма содержательны и заключают в себе ценнейшие автобиографические данные даже то письма Тургенева, которые адресованы людям, ne заслужившим еще известности, не выступавшим еще в печати, только пробовавшим свои силы. О большинстве этих людей сам Тургенев имел слабое представление, а иные из них, много лет спустя, предоставляя свои письма для опубликования, даже скрывали свое имя. Так, например, сообщая в 1898 г. "четыре письма Тургенева к г-же К,", Ф. Д. Батюшков обращал внимание на то, что в первом из этих писем Тургенев отвечал адресату, до такой степени мало ему известному, что прямо ставил вопрос: "Кто вы?" "И это обстоятельство не помешало ему высказать несколько задушевных замечаний, под непосредственным впечатлением полученного письма от "неизвестной"" {Батюшков Ф. Д. Тургенев-критик. Четыре письма И. С. Тургенева к г-же К.-- В его кн.: Критические очерки и заметки. СПб., 1900, ч. I, с. 50-51.}. В другой раз, посылая большое письмо от 14(26) декабря 1878 г. к некоему К. В. Л. (инициалы эти доныне остаются нераскрытыми), где идет речь о важных вопросах литературного мастерства, Тургенев начинал и оканчивал его указанием, что он плохо представляет себе, с кем он ведет письменную беседу: "Откровенно говоря, я лишь смутно припоминаю содержание статьи, присланной Вами год тому назад; только впечатление сохранилось во мое, что автор -- человек умный, развитой -- но призванный действовать не на беллетристическом поприще". В заключение же Тургенев просил своего адресата прислать ему фотографию: "Я увижу, совпадает ли Ваш образ с тем, каким он сложился в моей голове". Ценные суждения., серьезные мысли, дававшиеся Тургеневым иногда в блестящей афористической форме, встречаются даже в маленьких записках, адресаты которых остаются неустановленными. В одной из таких записок Тургенев говорит о демократической сущности литературы: "В ответ на Ваш вопрос позвольте мне сказать, что поэзия никому и ни в какой век собственно не нужна; она -- роскошь,-- но роскошь, доступная всякому, даже беднейшему: в этом ее смысл и красота и польза. И в. Тургенев. Париж. Декабрь 1872".
   Письма-советы по литературным вопросам начинающим писателям Тургенев давал еще в 50-е годы. Одно из таких писем, от 12(24) июня 1851 г., приводит в своих воспоминаниях К. II. Леонтьев; оно адресовано к нему --тогда двадцатилетнему юноше -- и представляет собою целый трактат о метрических особенностях русского гекзаметра, крайне полезный для начинавшего стихотворца. Публикуя это письмо, К. Н. Леонтьев справедливо отметил, что "оно само говорит за себя" и "делает большую честь доброму сердцу и литературной добросовестности" Тургенева. Особенно много писем этого рода Тургеневу приходилось писать в последнее десятилетие его. жизни, и некоторые из них столь же интересны по своему содержанию: таково, например, письмо к В. Л. Кигну (Дедлову) от 16 июня 1876 г., задавшему Тургеневу, по его собственным словам, "трудную задачу" -- рассказать, "как я работаю, и как надо работать вообще"; таковы письма к Е. В. Львовой (1873--1879) с советами о способах воспитания у начинающего беллетриста "вкуса и мышления", о выборе жизненного сюжета, о работе над стилем; таковы письма к Л. Я. Стечькиной (с 1878 г.), к Л. Ф. Ломовской (Маклаковой-Нелидовой), к А. Н. Луканиной, к драматургу В. Л. Цуриковой (1872--1883), к поэтессе М. Богаевской (1880) -- приятельнице вдовы Белинского, к О. К. Гижицкой (1877--1878) и многим другим.
   Может быть, именно том обстоятельством, что в письмах Тургенева находится так много признаний о процессе его собственного творчества, раскрыты некоторые тайные источники его мастерства, сделано столько профессиональных наставлений и указаний его собратьям но перу, объясняется особая популярность этих писем в кругах русских литераторов. Отметим, например, естественный и вполне закономерный интерес молодого А. П. Чехова к "Первому собранию писем" {М. Л. Семенова свидетельствует, что в библиотеке Чехова в Ялте доныне хранится "Первое собрание писем" Тургенева "в котором сделаны подчеркивания некоторых, по-видимому, наиболее близких Чехову мыслей Тургенева о реалистическом методе письма, например, на стр. 154, в письме к Я. П. Полонскому от 27 февраля (11 марта) 1869 г.: "Я -- в теченье моей сочинительской карьеры -- никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов"" (Уч. эап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1957, Т. 134, с. 199).}.
   Один из мемуаристов, рассказывая о последних годах жизни Тургенева, особо подчеркивал его постоянную готовность "покровительствовать писателям и отыскивать таланты": "Живо принимая к сердцу успехи и интересы русской литературы, Иван Сергеевич обнаруживал особенную слабость к начинающим литераторам, внимательно прочитывал неимоверное количество представляемых ему на просмотр рукописей, старался пристроить то, что могло быть напечатанным, поправлял и просиживал иногда целые часы с авторами, указывая им на недостатки их произведений.-- Как вам не скучно, Иван Сергеевич, возиться постоянно с этим хламом? Признайтесь, что до смерти надоело,-- обращался я к нему, заставая его почти всегда с карандашом в руках за грудой исписанных тетрадей". "Совсем нет,-- отвечал Тургенев,-- я ведь ничем обязательным не занят, времени у меня много, и всегда рад сделать все, что могу; сам я пишу теперь очень мало; единственную услугу, какую я могу оказать русской литературе,-- это помогать советами и указаниями начинающим писателям и уговаривать неспособных к писательской карьере заняться чем-нибудь другим" {H. M. [Ремезов Митрофан Нилович]. Черты из парижской жизни И. С. Тургенева.-- Русская мысль, 1883, кн. 11, с. 315.}. И Тургенев действительно делал это до последних дней своей жизни: стоит вспомнить, например, его замечательное письмо о правах и обязанностях писателя но отношению к себе и к обществу, написанное к Л. Ф. Ломовской за полгода до смерти, 20 января (1 февраля) 1883 г., или к А. Ф. Федотову, от 12(24) января 1883 г., приславшему ему рукопись своей пьесы, с обещанием просмотреть рукопись "со всевозможным вниманием", несмотря на то, что он не оправился еще от тяжелой и мучительной операции. Когда были опубликованы письма Тургенева к Л. Н. и Л. Я. Стечькиным, Е. Соловьев с полным основанием писал в 1903 г., что эти письма -- "настоящая маленькая поэма, которую можно было бы озаглавить: "Чужая рукопись". Благодаря совершенно изменившимся условиям жизни, большинству современных писателей едва и на свою собственную рукопись удается уделить столько внимания, труда, хлопот, как это сделал Тургенев для чужой. И вы чувствуете, что отношение Тургенева -- настоящее..." {Соловьев Е. О жизни и книгах. Тургенев и его новые письма.-- Журнал для всех, 1903, No 9, с. 1122.}.
   Неудивительно поэтому, что посетители Тургенева как за границей, так и в России постоянно заставали его за писанием писем; он занят был этим почти каждодневно, независимо от своих прочих дел или состояния здоровья. "Он сидел у себя в спальне и писал письма. Ноги его были закутаны одеялом",-- вспоминала А. Н. Луканина {Луканина А. Мое знакомство с И. С. Тургеневым,-- Северный вестник, 1887, кн. 2, с. 41.}. В письме к Я. П. Полонскому от 13 мая 1875 г. сам Тургенев жаловался, как много времени отнимает у него это необходимое, но утомительное занятие: "...Засел с 10 часов вечера (а теперь 3 часа ночи) -- и пишу, пишу как угорелый всем корреспондентам, письма которых составляют нечто вроде пирамиды на моем столе". По воспоминаниям Е. М. Гаршина, Тургенев в Спасском показывал своим гостям подобную пирамиду из 26 писем, сложенных в порядке их получения для последовательных ответов на них {Исторический вестник, 1883, кн. 11, с. 383.}. С этой огромной перепиской, требовавшей и времени и труда, связаны были те частые упреки, которые Тургенев, аккуратный и исправный корреспондент, нередко адресовал ко всем тем, кто ждал от него быстрых ответов. "Да; но где Ваш адресе? -- писал Тургенев П. В. Шумахеру 26 января (7 февраля) 1877 г.-- Как истый россиянин, Вы Вашего адресса не выставили; что тут делать? Вспомнил я, что в одном из Ваших прежних писем Вы его выставили; вот и я принялся искать, высунув язык -- и, перерывши пять тысяч ненужных бумаг, наконец нашел его! Пожалуйста, вперед выставляйте его в каждом письме, как это делают европейцы!" "Прошу Вас прислать мне <...> Ваш адресе, который Вы -- извините! -- по свойственной всем нашим соотечественникам привычке в письме своем не выставили",-- сообщал Тургенев М. А. Милютиной 24 декабря 1869 (5 января 1870) г. "Не могу не отметить одной характерной подробности,-- говорит М. Г. Савина в своих воспоминаниях о Тургеневе.-- Во всех письмах Иван Сергеевич аккуратно обозначал время и всегда в заголовке ставил адрес. Его раздражала "русская манера" но писать адреса и тем самым лишать возможности точно ответить на письмо. Особенно он нападал на Григоровича (Дмитрия Васильевича), который всегда забывал это делать. Я запомнил:) этот урок на всю жизнь" {Тургенев и Савина; с. 70.}.
   Если бы все письма Тургенева состояли из деловых сообщений и записок, письменных свидетельств его доброжелательности к любому просителю, взявшемуся за перо, то и тогда, конечно, они сохраняли бы известное значение как документальные записи биографического характера. Однако в общем составе писем Тургенева удельный вес подобных автографических отписок и торопливых ответов на заданные вопросы безусловно невелик. Они теряются в массе писем, являющихся документами первоклассного исторического и художественного значения.
   Таким образом, дошедшие до нас письма Тургенева охватывают полвека (с 1831 по 1883 г.). В течение нескольких десятилетий Тургенев стоял в центре не только русского, но и западноевропейского, лучше сказать -- мирового литературного движения, находясь в непрерывном общении со всеми выдающимися деятелями русской культуры и большинства западноевропейских стран. Среди русских писателей XIX в. трудно назвать сколько-нибудь примечательное лицо, с которым бы он не был в личных отношениях или переписке. Он состоял в переписке с выдающимися писателями Франции, Англии, Германии, Италии, Австрии, Дании, Швеции, Испании, Соединенных Штатов; сохранились его письма к писателям и журналистам чешским и польским, сербским и болгарским. Он писал также к музыкантам и композиторам, артистам и художникам.
   Все эти письма -- как русским, так и иностранным корреспондентам -- касаются важнейших событий мировой истории от революции 1848 г. до Парижской Коммуны включительно, общественного движения во всех странах, всех освободительных и захватнических войн этого периода, от национально-освободительной войны в Италии, войны Севера и Юга в Америке до франко-прусской войны и освободительных войн на Балканах. В письмах Тургенева широко отражено научное и литературное движение в странах Европы на всех его существенных этапах, развитие искусств во всех этих странах -- музыки, живописи, скульптуры, театра. Неудивительно, что когда и зарубежной печати периодически появлялись отдельные публикации этих писем (например, к Г. Флоберу или П. Мериме, к немецким или английским литературным друзьям), то они рассматривались критикой как яркие явления литературной жизни. Даже одна небольшая группа писем Тургенева, опубликованная в 1923 г, в Германии, вызвала такую их оценку в немецком журнале: "Письма Тургенева представляют крупнейший интерес не только с литературной и биографической стороны, но и в качестве драгоценнейших материалов для истории умственной жизни Европы в XIX столетии" {Lilerarisches Zcntralblatt, 1924, Nr. 1, S. 44.}. Такими являются они и на самом геле.
  

3

  
   Одну из существенных особенностей писем Тургенева составляет то, что очень многие из них, притом весьма значительные по своему содержанию, обращены по к русским, а к иностранным корреспондентам и написаны на разных иностранных языках.
   Как известно, Тургенев настойчиво и последовательно отстаивал ту мысль, что если писатель хочет остаться подлинным художником, то может творить только на одном, родном для него языке. Неоднократные заявления этого рода содержатся в печатных выступлениях Тургенева, а также в его письмах. Любопытно, что это свое убеждение Тургенев счел нужным довести до своих читателей даже через французскую прессу. Отвечая на упреки, раздававшиеся по его адресу в русской печати, будто бы некоторые его произведения написаны по-французски, а не только переведены на этот язык, Тургенев писал в парижской газете "Temps" (в номере от 20 мая 1877 г.): "Я никогда не писал ни строчки (я говорю о литературе) на другом языке, кроме своего русского, и даже признаюсь вполне откровенно, что не понимаю авторов, способных на такой tour de force: писать на двух языках" {Тогда же Тургенев напечатал в газете "Наш век" (1877, No 72, 13 мая) аналогичный протест, в котором "спешил заявить": "я никогда не писал (в литературном смысле слова) иначе, как на своем родном языке; уже с одним дай бог человеку справиться, и мне ото, к сожалению, не всегда удавалось".}. То же самое, но в гораздо более сильных выражениях, Тургенев пытался внушить и своим русским корреспондентам (например, С. А. Венгерову в письме от 24 мая 1875 г.) и своим иностранным собеседникам, хотя без всяких затруднений объяснялся с каждым из них на его родном языке. Известны, например, подобные декларации Тургенева в поздних письмах его к Л. Пичу -- от 9(21) ноября 1880 г. {Характерно, что и в этом интимном дружеском письме, писанном по-немецки, Тургенев высказывает свою заветную мысль почти в тождественных, но лишь экспрессивно подчеркнутых словах: "Вы, мой старый друг и благодетель, думаете, что я мог написать хотя одну строчку на другом языке, кроме русского?! Так Вы меня позорите?! Для меня человек, который считает себя писателем и пишет не только на одном -- притом своем родном языке, -- мошенник и жалкая, бездарная свинья". В своих воспоминаниях Л. Пич также отметил, что Тургенев "всегда высказывал, что для него непонятно, как можно описывать происходящее в душе поэта на каком бы то ни было языке, кроме родного" (Иностранная критики о Тургеневе. Изд. 2-е. СПб., 1908, с. 89).}, Э. Цабелю -- от 12(24) ноября 1881 г. {Вестник Европы, 1909, кн. 4, с. 658.} и др. Приведем здесь еще одно аналогичное свидетельство, принадлежащее старшей дочери Теккерея, Анне Изабелле Ричи, также писательнице, встречавшейся с Тургеневым в Англии и 70-e годы. В своих мало известных у нас воспоминаниях о Тургеневе Л. Римм рассказывает: "Мистер Кросс, бывший тогда еще очень юным, спросил Тургенева -- писал ли он когда-нибудь по-французски. Тургенев ответил ему: вы не написали ни одной книги, в противном случае вы не спрашивали бы меня об этом. Хорошо можно писать только на своем родном языке. Когда я пишу по-русски, я свободой; когда я пишу по-французски, это меня задерживает; когда и пишу по-английски, на мне как бы надеты тесные сапоги. И тем не менее,-- заключает мемуаристка уже от себя,-- Тургенев превосходно говорил и писал по-английски" {Lady Ritсhie. Blackstick papers, Loudon, 1908, p. 241.}.
   Во всех своих заявлениях Тургенев имел в виду художественное творчество в прямом, узком значении этого слова и был, конечно, по-своему прав. Тем по менее он никогда не скрывал, что нередко прибегал и сам к иностранной речи для подсобных литературных целей, например переводческих; писание же писем на иностранных языках было для него столь привычным делом, что он едва ли мог принимать его в расчет, когда говорил о творческом процессе писателя-художника; такова была, наконец, старая традиция, еще державшаяся в дворянских семьях в ту пору, когда Тургенев начинал свою деятельность, и не окончательно изжитая даже среди литераторов. И все же языковая культура Тургенева была столь высока, а его темперамент и мастерство художника проявлялись с такой закономерностью во всем, к чему только прикасалось его перо, что многие его иностранные письма, особенно адресованные доверенным лицам, писателям, деятелям искусства, нередко мало в чем уступают письмам его на русском языке и, в свою очередь, имеют значение первоклассных литературных источников. Хотя они и написаны не на родном для писателя языке, но отчетливо выражают его мысли и отличаются выдающимися стилистическими качествами; н письмах к иностранным писателям Тургенев также мог быть и живописцем природы, и лириком, и юмористом, владевшим всеми тайнами того языка, который он избирал для письменной беседы; так, например, французские письма его к Гюставу Флоберу или немецкие письма к Людвигу Пичу, по авторитетным оценкам, достигают большей художественной силы. Давно ужо отмечалось, что во французских письмах Тургенева, особенно в письмах к Виардо, есть "страницы, которые как по внутренней поэзии, так и по внешней отделке нисколько не побледнели бы при сравнении с образцами таких виртуозов слога, как Флобер или Ренан" {Вестник Европы, 1909, кн. 3, с. 252.}. "Письмо, в котором Тургенев описывает холод в Веймаре, имеет не много равных страниц в немецкой литературе",-- замечает об одном из писем Тургенева к Пичу издатель их, Альфред Дорей {Iwan Turgeniew an Ludwig Pietsch. Briefe aus den Jahren 1864--1883, hrsg. von Alfred Doren. Berlin, [1923,] Vorwort, S. 7.}.
   Диапазон языковых познаний Тургенева был очень широк. С ранних лет он свободно владел несколькими языками -- французским, немецким, английским, впрочем, нисколько не в ущерб русскому {Знакомство с письмами отца и матери Тургенева разрушило старую легенду о недостаточном внимании в этой семье к родной речи (Клеман М. К. Русский язык и литературные интересы в семье Тургенева.-- Литературная мысль, кн. 2. Пг., 1923, с. 22Й-- 229). "Вы все мне пишете по-французски или по-немецки, -- а за что пренебрегаете наш природный? Если вы в оном очень слабы, это меня очень удивляет",-- писал С. Н. Тургенев сыновьям и прибавлял: "Пора! Пора! Уметь хорошо не только на словах, но на письме объясняться по-русски -- это необходимо" (Клеман М. К. Отец Тургенева в письмах к сыновьям.-- Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони, с. 135).}; в начале 40-х годов, после его странствований, к этому основному фонду прибавились хорошие практические навыки в языке итальянском; в конце того же десятилетия он прилежно занимался испанским, в начале 50-х годов принялся за польский, затем за чешский, в конце 60-х и в 70-е -- за сербский и болгарский и т. д. Следует также иметь в виду, что из древних языков Тургенев основательно изучил греческий и латинский: в студенческие годы он мог сочинять длинные дружеские письма по-латыни и не забыл этот язык до конца жизни {О степени знакомства Тургенева с классическими языками в его юные годы дают представление его экзаменационные работы 1842 г., писанные по-латыни (см. публикацию А. Н. Егунова "Об эпиграмме Гомера. Студенческая работа Тургенева на латинском языке". Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. М.; Л.: Наука, 1964. Вып. 1, с. 200--211). О прочности этих познаний свидетельствуют многочисленные латинские цитаты, встречающиеся в позднейших письмах Тургенева. В письмо к П. В. Анненкову от 1(13) августа 1859 г., посланное из Куртавнеля, Тургенев -- может быть, в целях конспирации -- ввел целый ряд латинских фраз, содержащих в себе тонкие насмешки над "цезарскими" замашками Наполеона III. восклицая: "Преторианский дух на меня действует -- не могу не говорить по-латыни!", но Добавлял не без иронии: "Боюсь продол, жать латинскую речь; не знаю, поймете ли вы ее, ученый друг мой". По свидетельству Я. П. Полонского, Тургенев в последние годы жизни "забыл по-гречески, но латинские книги читал еще легко и свободно" (Нива, 1884, No 6. с. 132).}. "На всех языках он говорил не свободно (как принято выражаться), а удивительно. Необыкновенно изящно, но утрируя м но копируя национального говора, но выговаривая верно и твердо",-- свидетельствует о Тургеневе M. H. Толстая (сестра Л. Н. Толстого), встречавшаяся с ним в середине 50-х годов {С<тахович> М. В 1903 году о 1853.-- Орловский вестник, 1903, No 224.}. Разнообразие, пестрота, долговременность этого многоязычного опыта Тургенева были исключительны даже для его времени, когда знание иностранных языков было у нас довольно распространено. В русских дворянских культурных семьях первых десятилетий XIX в. обучение иностранным языкам составляло неотъемлемую часть получаемого детьми воспитания; усвоенное ими дома закреплялось затем частыми поездками в чужие края. Тем не менее редко кто овладевал более чем одним или двумя иностранными языками и объеме, достаточном для салопной беседы или простого житейского общения в иностранной среде. Тургенев же,-- как об этом, в частности, свидетельствуют ого письма,-- изучал иностранные языки и в детство, и в зрелые годы с удивительной настойчивостью и в наиболее благоприятных условиях для их усвоения: достаточно вспомнить здесь, к примеру, хотя бы то, что рассказывает он сам об изучении испанского языка под руководством природного испанца, учившего его навыкам устной и письменной речи на лучших образцах классической испанской литературы в годы, когда он мог болтать 110-исиански в семье Виардо и писать по-испански письма ее родственникам; однажды в письме к П. Виардо -- от 5(17) января 1848 г.-- Тургенев сообщил, что он даже вступил в анонимную переписку на испанском языке, "но имеющую иной цели, кроме нашего усовершенствования в изучении magnifica lengua castellana". Успехи, сделанные Тургеневым в изучении языка Сервантеса и Кальдерона, были, действительно, поразительны: при начале занятий он обещал П. Виардо, что через четыре месяца будет говорить "только на этом языке" (письмо от 14(26) ноября 1847 г.), и на самом деле в короткое время достиг возможности читать труднейшие испанские литературные тексты и отмечать орфографические ошибки в тех письмах к нему П. Виардо, которые писаны были по-испански (см. письмо к ней от 2(14) декабря 1847 г.) {О занятиях Тургенева испанским языком см. в статьях: Алексеев М. П. Тургенев и испанские писатели.-- Литературный критик, 1938, No 11, с. 136--139; Zviguilski A. Tourguenev et l'Espagne.-- Revue de Litterature Comparee, 1959, No 1, p. 56--58; Бронь Т. И. Испанские цитаты у Тургенева.-- Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. М.; Л.: Наука, 1964. Вып. 1, с. 303-312.}. Не менее характерны и поводы, побудившие его и серьезным занятиям западными и южными славянскими языками {Польским языком Тургенев основательно занимался в 1852 г. во время своего ареста (см. письмо к П. Виардо от 1(13) мая 1852 г.), но он постоянно обновлял знания и позже, читая сочинения Мицкевича в подлиннике. О намерении "хоть несколько узнать" сербский язык Тургенев писал своему переводчику И. Вучетичу (20 ноябри 1869 г.), прося прислать сербскую грамматику и сербско-немецкий словарь.}. Внимание Тургенева к ним привлечено было развертывавшимся на его глазах национально-освободнтельным движением в Австро-Венгерской монархии и на Балканах; кроме того, он хотел научиться читать на тех языках, на которые в то время довольно широко переводились его собственные произведения. Свое отношение к той роли, которую изучение языков играет в процессе личного самоусовершенствования, Тургенев отчетливо выразил в одной из своих заграничных корреспонденции, напечатанных в "Атенее" (1858): "Путешествие в чужой стране то же, что знакомство с чужим языком; это обогащение внутреннего человека". Тургенев, вероятно, мог прибавить также, на основании собственного опыта, что работа над чужим языком всегда оказывает весьма сильное воздействие на язык писателя,-- обостряя его языковое чутье, возбуждая его стилистическую изобретательность. Собственные языковые познания Тургенева, его постоянные практические наблюдения над контрастными различиями лексики и грамматической структуры различных языков или их относительной близостью очень способствовали его уменью владеть всеми ресурсами русского языка. По-видимому, это хотел сказать Ф. И. Буслаев, готовивший монографию о языке Тургенева, в одной из своих заметок к этому незавершенному труду: "Вполне владея чужим языком, Тургенев тем больше ценил свой родной" {Андреева А. Из заметок Буслаева о Тургеневе.-- Вестник Европы, 1899, кн. 12, с. 730.}.
   Из всех западноевропейских языков, которыми Тургенев владел с полной свободой, наиболее близким для него и вместе с тем частым и привычным для его писем стал язык французский, конечно, прежде всего потому, что последние десятилетия своей жизни Тургенев провел преимущественно во Франции, всецело погруженный в стихию французской речи.
   В семье Виардо говорили по-французски, хотя здесь часто слышались многие западноевропейские языки и сама хозяйка свободно изъяснялась на любом из них: современники неоднократно удивлялись той легкости, с которой она овладевала чужими языками, и той свободе, с которой она ими распоряжалась {Вamberger L. Erimicnmgen. Berlin, 1891), S. 288; исторический вестник, 1001, январь, с. 220.}. Может быть, именно поэтому в письмах к ней, писанных по-французски, Тургенев делал нередко разноязычные приписки. В письме к П. Виардо от 7(19) декабря 1847 г. почти однозначная заключительная фраза -- доброе пожелание -- последовательно повторена на трех языках -- испанском, немецком и русском (Que Dios bondiga a Vd; leben Sie recht, recht wohl; boudte zdorovy i pomnite nass); через два года (и 1849 г.) Тургенев спрашивал ее в письме: "Vy ponimaiele po Roussky? Ili ouje pozabyli? А ну-ка, что это значит?" По-видимому, русский язык П. Виардо знала пассивно {Знакомство с русским языком П. Виардо приобрела в России. В. Колонтаева (Воспоминания о селе Спасском.-- Исторический вестник, 1885, октябрь, с. 58) утверждала, что П. Виардо "знала в совершенство пять или шесть иностранных языков", "а между тем, по желанию московской публики, ей предстояло петь на сцене русским песни и романсы. Тогда Иван Сергеевич предложил ей свои услуги; в качестве учителя русского языка он почти ежедневно являлся к ней на урок". Данные о том, насколько хорошо П. Виардо овладела русским языком, которые можно извлечь из мемуарной литературы, довольно противоречивы; между тем из писем самого Тургенева явствует, что он сам читал ой свои произведения (см., например, его письмо от 6 февраля 1867 г., в котором он вспоминает о чтении ей отрывков из романа "Дым"). Г. А. Лопатин рассказывал, что, навещая Тургенева в Париже в 70-е годы, он "не раз заставал у него m-me Виардо, с которой Тургенев читал по утрам по-русски" (И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников, с. 119). С. И. Лаврентьева (Пережитое. Из воспоминаний. СПб., 1914, с. 82) прямо утверждала, что П. Виардо "хорошо владела русским языком".}.
   Впрочем, немецкое (реже -- испанское или даже, в единичных случаях, русское) обращение, вступительные или заключительные фразы в письмах Тургенева к П. Виардо могли иметь и особое экспрессивное значение: они не только скрывали от посторонних взоров насыщенный эмоциональный колорит этих фраз, но и особо подчеркивали его; словно средства одного языка оказывались недостаточным!! для передачи всей напряженности выражаемых чувств: иноязычно должно было усиливать их, выделяя эти явно лирические пуски текста из общего спокойного повествовательного стиля письма. Напомним здесь, в качестве примера, вставные фразы или приписки из французских писем Тургенева к П. Виардо 1850 г.: "Moin Golt, ich mochle mein ganzes Leben als Teppich unter Ihre lieben Fusse, die ich. 1000 mai kusse, broiten. Тысяча приветствий всем, а что вас касается, Sie wissen, dass ich Ihnen ganz und auf ewig augehore" (31 октября/12 ноября 1850 г.); или: "Прошу простить меня und mir erlauben, diese liebe Fusse, diese Fusse, denen meine ganzo Seeie angehort, ais Zeichen der Verzoihung, auf das inbrunstigste zu kussen"; или: "Willkommcn, theuersle, liebste Frau, nach sieheujahriger Freundschaft, willkommen an diesem mir heiligen Tag!"
   Подобные же немецкие вставные франк, с еще более лирической окраской, встречаются в письмах Тургенева к Виардо конца 60-х годов (см., например, письма от 6 февраля и 11 марта 1867 г.), посвященных очередным делам и новостям {Анализируя эти немецкие вставки во французских письмах Тургенева и обнаружив среди них единственный случай интимного обращения на "ты" ("Liebe, theuere! Gott sei mit dir und segne dich!"), A. Ярмолинский предположил, что они писались по-немецки с умыслом -- сделать их затруднительными для понимания в семье; Луи Виардо, по его собственному признанию, немецкий язык знал плохо (Yarmolinsky A. Turgenev. The man -- his art -- and his age. London, 1926, p. 94).}.
   Такое неожиданное на первый взгляд переключение из одного языково-стилистического регистра в другой практиковалось Тургеневыми его письмах и в раннюю пору. Большое и важное прощальное письмо Тургенева к Т. А. Бакуниной (1842), перед их разрывом, в своей самой ответственной заключительной части написано по-немецки (Т. А. Бакунина писала ему письма по-немецки, по-французски и по-русски) {Голос минувшего, 1919, No 1--4, с. 201--205; Крестова Л. В. Т. А. Бакунина и Тургенев.-- В сб.: Тургенев и его время / Под ред. Н. Л. Бродского. М.; Пг., 1923, с. 33.}. Иногда, ради экспрессивности, Тургенев еще более расширял многоязычие в своих письмах. Пытаясь по возможности усилить изъявление своей радости по поводу рождения у Виардо сына, Тургенев свое письмо из Зипцига от 12(24) июля 1857 г. начинает приветственными восклицаниями: "Hurrah! Ура! Lebe hoch! Vivat! Evviva! Zito!" -- и заключает его рядом иноязычных междометий, цитат из гимнов и молитвенных возгласов: "Vivat! Hurrah! Allons enfants de la patrie! Alaf Koln! (Это радостное восклицание употребляется только в Кёльне; я нахожу ого очень славным). Allah! Il Allah Razul Mohammed Allah" {Ту же мусульманскую формулу заклятия см. в письме к Л. Пичу от 7 марта 1869 г. Она была широко известна и нередко употреблялась в литературе. Тургенев мог заимствовать ее из последнего письма Вольтера к Екатерине II (от 5 декабря 1777 г.).}.
   Писанные по-немецки дружеские письма Тургенева к Л. Пичу также нередко прерывают фразы на разных языках или забавные языковые каламбуры, шуточные этимологии и сближения языков: подобными шутками Тургенев уснащал также порою и письма к русским друзьям -- Фету, Анненкову и др. {См. шутливые обращения в письмах к Л. Пичу -- на испанский лад ("Pitchio de mi aima"), латинский ("Pitchissime carissime"), латинский "ботанический" (Pilchius grandiuorus), a также шуточный макаронический итальянско-русский призыв к Анненкову "Addio, caro Annenkovini, Non manjiar tutta teliatini". См. итальянскую приписку в письме к А. А. Бакунину от 9(21) апреля 1842 г., прерываемую русским вопросом, который Тургенев задает сам себе.}
   От весьма обильных, щедро рассыпанных по всем его произведениям разноязычных фраз и цитат Тургенев не мог отказаться и в своих письмах к соотечественникам, даже в тех случаях, когда они могли быть восприняты как преднамеренное щегольство, были излишними и сам он не мог быть уверенным, что они будут поняты адресатами (таковы, например, латинские цитаты, испанские или итальянские крылатые слова в письмах к граф. Е. Е. Ламберт). Здесь действовала сила привычки, речевые навыки, которые в письменной беседе проявляли себя столь же закономерно, как и в изустном разговоре. Тургенев удерживал в памяти огромное количество разноязычных фраз и цитат и пользовался ими при всех возможных случаях. Известно, впрочем, какие тонкие слуховые или смысловые эффекты Тургенев умел извлекать из столкновений разноязычных фраз в русском художественном тексте или при передаче исковерканной иностранной речи -- русской в устах иностранца, иностранной в устах русского. Все произведения Тургенева изобилуют эпизодами, где собраны и анализируются тонкие фонетические или синтаксические наблюдения {О воспроизведении Тургеневым иноязычных речений в его произведениях и письмах см.: Mалаховский В. А. Тургенев -- лингвист.-- Русский язык в школе, 1941, No 1, с. 15; Алексеев М. П. "Фосс-паркэ" в текстах Тургенева.-- Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. Л.: Наука, 1967. Вып. 3, с. 185--187; см. также замечания об иностранной речи в языке персонажей его романов в книге: Центлин А. Г. Мастерство Тургенева-романиста. М., 1958, с. 328--335; однако в повестях и рассказах Тургенева находятся также не менее интересные и обильные примеры наблюдений языковедческого характера по поводу французского, немецкого, итальянского, даже румынского языков (см., например, "Вешние воды", "Историю лейтенанта Ергунова" и др.).}. Интересно, что Тургенев при этом:, как уже отмечал В. И. Чернышев, не только не отличался пристрастием к варваризмам, но даже "видимо избегал их" {Чернышев В. И. Русский язык в произведениях И. С. Тургенева,-- Изв. АН СССР, Отд. общ. наук, 1936, No 3, с. 491.}. В письмо к Анненкову от 1(13) августа 1859 г. Тургенев включил фразу, сплошь состоящую из русифицированных иностранных слов: "Вы -- мастер резюмировать данный момент эпохи", и прибавил с юмором: "говоря по-русски". В письме к Е. Е. Ламберт от 6(18) июля 18(33 г. он подчеркнул, что в его русскую фразу случайно проскользнуло французское метафорическое выражение: "Подстреливать куропаток и зайцев -- единственное занятие, которое, говоря по-французски, улыбается мне". Именно прекрасное знание западноевропейских языков и присущее Тургеневу тонкое языковое чутье помогли ему сделать любопытное наблюдение, сообщенное в письме к Герцену от 14(26) марта 1861 г., относительно языка манифеста 19 февраля 1861 г.: "Сам манифест явным образом написан был по-французски и переведен на неуклюжий русский язык каким-нибудь немцем". До нас дошли письма Тургенева на французском, немецком и английском языках. Французских писем всего больше. По-французски он изредка писал и тем своим русским корреспондентам из аристократического круга, для которых этот язык был обиходным, но никогда этим не злоупотреблял. Свое первое письмо к С. А. Миллер (будущей жене поэта А. К. Толстого, ходатайству которой он в значительной степени обязан был освобождением из ссылки) Тургенев начинал с характерной оговорки, что он не будет пользоваться этим языком петербургских высших сфер: "Позвольте мне... писать вам по-русски, по-французски оно гораздо легче -- но дружелюбному чувству, которое я питаю к вам, как-то привольнее выражаться на родном языке" (письмо от 6(18) марта 1853 г.). Другое письмо к той же корреспондентке (от 19(31) мая 1853 г.) писано по-французски, но заключается следующей припиской на русском языке: "Я не знаю, почему я вам всё это письмо писал по-французски -- так случилось,-- но, прощаясь с вами, мне хочется сказать вам на родном нашем языке, как искренне я к вам привязан и как живо вас помню...". Иной раз французские фразы проскакивали в его письме случайно, автоматически, как следствие установившейся необходимости говорить ежедневно исключительно на этом языке. Так, В. П. Боткину Тургенев пишет 25 октября (6 ноября) 1856 г.: "Я никого не вижу и не знаю, кто бы мог так отлично исполнить эту роль, как ты. Il faut que tu aies la haute main sur tout cela -- я во Франции привыкаю говорить по-басурмански". А. В. Дружинину Тургенев пишет из Парижа 13(25) января 1857 г.: "Дай бог, чтобы "Современник)" не был совсем задавлен (ce que je crains, entre nous soit dit) <чего я опасаюсь, говоря между нами>. Почему я эту фразу написал по-французски? -- Неизвестно". В следующем письме ему же, от 3(15) марта 1857 г.: "C'est de la divination (извините французскую фразу)". Все письма Тургенева к граф. Е. Е. Ламберт (кроме нескольких малозначительных французских записок) писаны Тургеневым по-русски, тогда как она писала ему сначала по-французски, затем по-русски. "Напишите мне несколько слов (по-французски, разумеется)",-- писал ей Тургенев 3(15) ноября 1857 г. Через несколько лет он уже радовался тому, что она перешла на русский язык: "А знаете ли Вы, что Вы отличным русским языком пишете? Маленькие грамматические ошибки (я бреду вместо я брожу) только придают прелести Вашей речи. Если Вам не тяжело писать на этом языке -- пишите: Вы увидите, что хотя он не имеет бескостной гибкости французского языка -- для выражения многих и лучших мыслей он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе" (письмо от 12(24) декабря 1859 г.). Тем не менее корреспондентка его постоянно испытывала затруднения и колебания по этому поводу: "Не разучилась ли я писать по-русски и не приняться ли опять за нашего общего знакомого (фигляра без костей, по-вашему) -- за французский язык? Скажите чистосердечно",-- спрашивала она Тургенева 27 сентября 1860 г., но два месяца спустя признавалась снова: "Как я давно с вами не говорила по-русски. Это для меня наслажденье, но не всегда я в силах писать на родном языке" (28 ноября 1860 г.) {Granjard H. Ivan Tourguenev, la comtesse Lambert et "Nid de seigneurs", p. 123, 127.}.
   Своим иностранным корреспондентам, независимо от их национальности, Тургенев также нередко писал по-французски, прямо ссылаясь на то, что это для него наиболее привычно. Так, первое из одиннадцати писем Тургенева к Паулю Гейзе, от 29 сентября 1861 г., написано по-французски, остальные по-немецки, точно так же письма его к Фридриху Боденштедту до февраля 1864 г. написаны по-французски, а в первом из них, посланном из Парижа (от 29 сентября 1861 г.), Тургенев прямо говорит: "Краснею оттого, что пишу Вам по-французски, но положительно этот язык для меня наиболее удобен, когда я держу перо в руке". Первое письмо Тургенева к В. Р. Рольстону, от 7(19) октября 1866 г., начинается следующими строками: "Прошу Вашего разрешения писать Вам по-французски; я хорошо знаю литературу Вашей страны, говорю по-английски довольно бегло, но мне было бы трудно писать на этом языке". В 70-е годы Тургенев писал Рольстону уже по-английски (первое английское письмо его к Рольстону написано 26 января 1872 г.). Томасу Карлейлю Тургенев также писал сначала по-французски (первое письмо Тургенева Карлейлю датировано 28 февраля (12 марта) 1858 г.), позднее (29 апреля 1871 г.) -- по-английски. Из трех писем Тургенева к американской писательнице Эмме Лазарус два написаны по-английски (от 2 сентября 1874 г. и 23 октябри 1876 г.), третье (от 1 августа 1877 г.) -- по-французски, очевидно, после того, как он узнал, что этот язык ей хорошо знаком: "Начну с того, чтобы испросить Ваше разрешение писать по-французски -- этот язык столь же близко знаком Вам, как Ваш родной, мне же легче пользоваться французским, чем английским" {Letters to Emma Lazarus in the Columbia University Library, ed. by Ralph Leslie Rusk. N. Y., 1939, p. 17--19.}.
   Письмо Тургенева к английскому журналисту Т. Э. Чайлду от 10 августа 1877 г., вероятно, по тем же соображениям написано по-французски, письмо же его к писателю и критику Эдмунду Госсе от 27 декабря 1881 г.-- по-английски.
   Все эти примеры позволяют установить известную закономерность в чередовании языков писем: большая свобода в пользовании той или иной иностранной письменной речью возникала у Тургенева после того, как он находился более или менее продолжительное время в стране этого языка. Так, пребывание ого в Англии в 1870--1871 гг. сильно способствовало активизации его навыков в английской речи: этим и объясняется, что на 70-е годы приходится наибольшее количество писем, писанных им по-английски. Подобным же образом жизнь его в Баден-Бадене очень оживила его хорошее знание языка немецкого, к которому он также прибегал неоднократно как к языку письменных сношений.
   В последнее десятилетие своей жизни Тургенев без каких бы то ни было затруднений пользовался всеми тремя указанными иностранными языками. Его иностранные собеседники оставили по этому поводу немало интересных для нас свидетельств. Один из американских делегатов на международном литературном конгрессе в Париже в июне 1878 г.-- Томас Уентворт Хиггинсон, рассказывая о встрече с Тургеневым, вспоминает, что русский писатель "сердечно приветствовал нас как американцев <...> и тепло говорил о тех наших соотечественниках, которых он знал, например об Эмме Лазарус и профессоре Бойесене", и прибавляет: "Все это говорил он по-английски и продолжал говорить на этом языке, хотя и не с полной легкостью и правильностью, и несмотря на то, что мы просили его говорить по-французски" {Higginsоn Thomas W. Cheerful Yesterdays. London, 1898. Отрывки из воспоминаний Хиггинсона о Тургеневе перепечатаны в журнале "The Anglo-Russian", 1898, vol. II, No 6, p. 198 (под заглавием "An American Aboli tionist on Tourgueneff"); мы цитируем их по этому источнику.}. Генри Джеймс, воспоминания которого о Тургеневе относятся приблизительно к тем же годам, свидетельствует, что Тургенев знал "английский язык удивительно хорошо", но что "он любил говорить на нем с англичанами и американцами, а я предпочитал слышать его остроумную французскую беседу... Он думал, что для англичанина или американца недоступно совершенное знание разговорного французского языка... Говорить по-английски ему удавалось не часто, так что, когда выпадал такой случай, он нередко употреблял в разговоре фразы, попадавшиеся ему в прочитанных английских книгах" {Минувшие годы, 1908, No 8, с, 51; Иностранная критика о Тургеневе, с, 133.}.
   Письма Тургенева, писанные на немецком языке, представляют значительный интерес не только потому, что они позволяют судить о степени знакомства его с немецким языком в разные периоды жизни, по и в сравнительном отношении -- для оценки многоязычия как одного из источников его индивидуального литературного стиля.
   Близкое знакомство Тургенева с немецким языком относится к столь же раннему времени, как и с языком английским {В конце 20-х годов Тургенев учился в немецком пансионе Вейденгаммера и в середине следующего десятилетия сочинял уже немецкие стихи. О своем раннем знакомстве с английским языком сам Тургенев рассказывал Н. В. Гербелю. См.: Атеней. Историко-литературный временник. Л., 1926. Кн. 3, с. 121.}; во все последующие десятилетия жизни оно непрерывно укреплялось. Годы учения в Берлинском университете, частые поездки в Германию, довольно продолжительный период жизни в Баден-Бадене, постоянные сношения с немецкими издателями и переводчиками способствовали этому в большой степени. Известны широкие личные и эпистолярные связи Тургенева с многочисленными немецкими писателями его времени -- П. Гейзе, Т. Штормом, Б. Ауэрбахом и др. Большинству из них он писал по-немецки. Существует немало свидетельств о прекрасном знании Тургеневым немецкого языка. Л. Фридлендер, например, утверждал, что Тургенев "говорил и писал по-немецки без запинки, редко употребляя французское или английское слово, когда подходящее немецкое ему не припоминалось" {Friedlander L. Erinnerungen, Reden und Studicn. Strassburg, 1905, Bd. I, S. 196.}. А. Дорен, опубликовавший по автографам писанные по-немецки письма Тургенева к Л. Пичу, особо отметил прекрасный язык этих писем: "Удивительно, насколько Тургенев владеет немецким языком, -- до последних тонкостей выразительности,-- тем более удивительно, что этот язык был третьим по счету из тех, которыми он распоряжался полновластно. Почти с полной свободой и уверенностью пользуется он чужим идиомом; у него встречаются лишь небольшие погрешности в построении предложений, синтаксисе, грамматике, пунктуации,-- но никаких против духа нашего языка" {Iwan Turgcniew an Ludwig Pielsch. Briefe aus den Jahren 1804--1888, S. 15. То же подтверждали Ю. Шмидт и Г. Брандес, считавший, что Тургенев говорил по-немецки, "как немец".}.
   Все иноязычные письма Тургенева заслуживают специального изучения как источники его языкового опыта, как показатели его тонкой лингвистической культуры.
   Что же касается французского языка писем Тургенева, то он в особенности заслуживает изучения, не только как одно из наиболее привычных в его долголетней практике средств эпистолярных связей, но и как интересный материал для истории этого языка и тех изменений, какие происходили в нем на протяжении XIX в.
   Французский язык писем Тургенева мало походит на тот, которым изредка пользовались в своих письмах другие русские писатели его времени. Еще в первой половине столетия писать письма по-французски было в обычае среди литераторов дворянского круга, и они делали это довольно свободно, не слишком погрешая против грамматических правил. Но французский язык, живший в русских устах, приобретал постепенно все более архаический характер, как бы застывая в чужеродном для него окружении. Уже французский язык Пушкина или Вяземского, основанный главным образом на классической французской литературной речи XVIII в., имел некоторые архаические черты в сравнении с тем, на котором говорили и писали в то время в Париже, и мог, вероятно, казаться несколько старомодным младшему поколению французских романтиков. Бытовые условия употребления французского языка в России в последующие десятилетия еще более усилили наметившийся ранее разрыв между живым обиходным французским языком и той отклонявшейся от его норм русско-французской речью, которая приобретала у нас черты своеобразного "диалекта", окрашенного сильными воздействиями русской разговорной речи. Юмористическим памятником этого своеобразного жаргона явились макаронические стихи "Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже" И. П. Мятлева; в последующие годы из такого "нижегородско-французского" словоупотребления немало юмористических эффектов извлекли и русские драматурги и русские беллетристы, в том числе и сам Тургенев, не раз забавлявшийся над потугами болтать по-французски непривычных к этому любителей или над жаргоном, придуманным ими для этой цели. Однако исковерканная на русский лад французская речь, в которой фонетические и лексические искажения приобретали слишком явные черты, складывалась и слышалась у нас вовсе не в тех общественных слоях, где французский язык издавна пользовался распространением; между тем наряду с ней свойства "диалекта" постепенно приобретала у нас и традиционная французская речь дворянских гостиных или высших чиновных кругов; здесь отклонения от языка, на котором в то время говорили во Франции, были хотя и менее явными, но все же заметными, тем более что они становились устойчивыми и приобретали известную закономерность.
   Тургенев, владевший французским языком не только как образованный парижанин, но и как писатели-французы {И. Тэн отмечал, что чистота и выразительность французской речи, Тургенева не раз напоминали ему l'art de causer французских салонов XVIII в. (Giraud V. Essai sur H. Taine. 2-me ed., Paris, 1901, p. 190, 271). Об образцовом французском языке Тургенева сохранился также ряд других свидетельств: См.: Наumant E. La culture francaise en Russie. Paris, 1910, p. 366; Huber-Nооdt U. L'occidentalisme de Tourgueneff. Paris, 1922, p. 15.}, остро ощущал все типические признаки этого "петербургского" или "московского" французского языка своего времени. В ряде его произведений, написанных за границей, а также в его письмах мы встречаем немало тонких наблюдений и замечаний по этому поводу, имеющих значение исторических свидетельств. В "Дыме", например, изображая Литвинова, встретившего в Баден-Бадене "довольно многочисленное общество дам и кавалеров", Тургенев пишет: "Литвинов тотчас признал их за русских, хотя они все говорили по-французски... потому что они говорили по-французски" (гл. X). В том же романе Ирина говорит о Потугине: "И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!" (гл. XII). Это и был тот самый, ставший уже старомодным, выродившийся французский литературный язык с его застывшими салонными формулами учтивости, архаическими элементами в лексике и синтаксическими построениями по русскому образцу, который все еще по традиции считался у нас если не образцовым, то правильным, и поэтому даже пригодным для литературных целей {Жюльетта Адаи в од ной из своих книг о русском великосветском обществе (изданной под русским псевдонимом) с иронией отзывается о тех "стереотипных формах языка, которые в Петербурге считаются французскими, во всем остальном мире считаются русскими, и которые не являются ни теми, ни другими" (Comte Paul Vassili. La societe russe par un Russe. Paris, 1878, vol. I, p. 56. Цит. но.: Haumant. E. La culture francaise en Russie, p. 454).}. Попытки воспользоваться им в печати, например для переводов с русского, Тургенев неоднократно признавал покушениями с негодными средствами; он резко отзывался о тех французских литераторах или случайных лицах, которые пытались переводить на подобный язык произведения русской литературы. "Французская речь, так, как она живет в русских устах -- им <французам> особенно противна",-- писал Тургенев М. В. Авдееву 25 января 1870 г. По поводу выполненного в России перевода одного из романов Авдеева Тургенев сообщал автору, мечтавшему издать свой роман в Париже: "Перевод Ваш сделан русским и, вероятно, написан тем московско-французским языком, который французам просто ужасен: приходится решительно всё переделывать, ибо мы, русские, и не подозреваем, какие они пуристы" (письмо от 18(30) апреля 1868 г.) {Ср. в письме Тургенева к M. A. Языкову от 14(26) сентября 1877 г. по поводу присланных через него переводов некоего Петровского, которому, но словам Тургенева, "еще долго придется трудиться над изучением французского языка".}. "Здешние издатели при одном упоминании "русской дамы" переводчицы приходят в ярость до пены у рта",-- писал Тургенев тому же Авдееву 26 апреля (8 мая) 1873 г. Известно, наконец, как сурово встретил Тургенев неудачную попытку В. М. Михайлова перевести "Евгения Онегина" Пушкина французскими стихами {Труды Отдела новой русской литературы Института русской литературы. М.; Л., 1948. Кн. 1, с. 53--54.}.
   Причина переводческих неудач заключалась, однако, не только в свойствах "петербургско-московского" французского языка, типические черты которого впоследствии были описаны {Welter G. Les fautes que font les Russes en parlant francais. Москва, 1904.}, и даже не в том, что придирчивые французские редакторы были "пуристами"; причины эти, несомненно, лежали глубже,-- в тех существенных изменениях, которым французский язык подвергся в XIX в.
   Заметные сдвиги в сложном развитии французского языка -- как литературного, так и разговорного -- произошли на глазах у Тургенева. Историки французского языка отмечают, например, что в течение этого столетия народно-парижский язык оказал сильное воздействие на разговорную речь широких масс во Франции и что он сыграл также немалую роль в обновлении средств выразительности во французском литературном языке. Соотношения между литературным и разговорным языком изменились, отражая новую социальную действительность национальной жизни и перемены во взаимодействиях ее социальных сил. Интересно, например, что в области фразеологии во второй половине XIX в. получили широкое распространение и устойчивое употребление идиоматические выражения, никогда прежде не встречавшиеся в таком количестве в печати и в произведениях художественной прозы; в области лексики характерным для этого периода является обилие неологизмов, в значительно меньшем числе употреблявшихся в первой половине XIX в. От Бальзака до Флобера, Гонкуров и Золя идет во французской литературе ряд разнообразных попыток раскрыть все средства и возможности, которые таил в себе французский язык, дотоле стесненный в своем развитии, применить их для создания действительно широкой многокрасочной картины социальной действительности своего времени или давнего исторического прошлого. Тургенев, несомненно, был широко посвящен во все споры, шедшие тогда в кругах французских писателей относительно литературного языка, и хорошо знал все производившиеся на его глазах лингвистические эксперименты. Неизменный участник "кружка пяти" (кроме Тургенева, в этот кружок входили Г. Флобер, Э. Гонкур, А. Доде, Э. Золя), Тургенев был также судьей и экспертом во всех областях этого языкового новаторства, в чем бы оно ни проявлялось, будь то флоберовская доктрина "propriete des mots" -- искусство пользоваться всеми ресурсами лексики, или парижские арготизмы, которыми Э. Золя упорно, с артистическим умыслом и без всякого стеснения начинял страницы своих романов, или болезненное тяготение Э. Гонкура к неологизмам, изысканным и эфемерным, или, наконец, южнофранцузские диалектизмы в повествовательной прозе А. Доде.
   Тургенев являлся в то же время непосредственным свидетелем тех языковых процессов, которые происходили во Франции не за рабочими столами его друзей писателей, но в гораздо более широких литературно-артистических кругах. Он был, разумеется, очевидцем тех языковых изменений, какие обнаружились после 1870 г., когда арготизмы захлестнули французский театр и ежедневную прессу, заставив на время забыть классическую французскую речь ради жаргона французских бульваров. Этот процесс был настолько явным и заметным, что обращал на себя внимание посторонних наблюдателей, в том числе и русских путешественников, приглядывавшихся к нему извне, а не изнутри, как это мог делать Тургенев, и не столь длительно, как он. Заезжий русский путешественник с некоторым испугом свидетельствовал в конце 70-х годов, что в Париже "язык, на котором ведутся разговоры, не имеет ничего общего с языком Расина и Вольтера", что "язык Вольтера устарел теперь, как язык Остромирова Евангелия, вся литература и общество употребляет argot", и приводил длинный список этих новых слов арготического происхождения, получавших в Париже повсеместное употребление {Скальковский К. В Париже. СПб., 1898, с. 171, 303.}. По этой же причине французский язык "помпадуров" Салтыкова-Щедрина представлял собою, по его собственной характеристике, "непостижимую смесь языка кафешантанов и языка кокоток". Любопытно, что и Достоевский, пародийно изобразив в "Бесах" в лице Кармазинова Тургенева, придал его французскому языку те же "арготические" черты {Haumant E. La culture francaise en Russie, p. 452--453.}.
   Письма Тургенева, писанные по-французски, представляют значительный интерес именно потому, что они в высокой степени отразили на себе все те изменения во французской речи, которые он наблюдал сам, живя во Франции {Еще Анненков опубликовал письмо к нему Тургенева от 10(22) июня 1859 г., в котором сделан ряд интересных замечаний о языке французских "мужичков", которые "сильно ругаются и употребляют необыкновенно замысловатые выражения". Д. Н. Садовников записал беседу с Тургеневым о французской поэзии и об "откровенности" языка поэтов Ж. Ришпена, Бушора и др. (Встречи с И. С. Тургеневым.-- Русское прошлое, 1923, кн. 1, с. 81). Тургенев до конца жизни не переставал интересоваться особенностями французской лексики и ее русскими эквивалентами. Так, в письме к А. В. Торопову от 11(23) ноября 1876 г. он просил доставить ему "последнее издание макаровского русско-французского и французско-русского словаря". О точке зрения Тургенева на проблему многоязычия в литературном творчестве см. в докладе М. П. Алексеева на VI конгрессе по сравнительному литературоведению в г. Бордо: Le pluralinguisme et la creation litteraire.-- Actes du VIe Congres de L'Association internationale de litterature comparee. Stuttgart: Kunst und Wissen -- Erich Bieber, 1975, p. 37--40.}. Они могут быть подвергнуты такому же языковедческому анализу, какому подверглись язык писем Флобера или лексика "Дневника" Гонкуров.
   Интерес с этой стороны представляют, однако, не только французские, но и русские письма Тургенева, в которых то и дело встречаются французские фразы и, в особенности, идиоматические обороты. Тургенев был очень восприимчив к ним и постоянно пересыпал ими свою речь. В его письмах идиоматизмов так много, что из них можно было бы составить специальный словарик. В воспоминаниях Я. П. Полонского о Тургеневе в пору его последнего пребывания на родине рассказывается о тех беседах, какие он вел с ним в то время, в частности именно о французском языке: "Иван Сергеевич беспрестанно изобретал разные французские фразы и говорил мне: ну-ка, переведи... попробуй!.. Например, говорил Тургенев, как ты переведешь "Vous m'en direz tant", "En egard a votre pere", "Tete-beche", "Ah! que nenni!", "Vous allez vider le plancher", "Il rit jaune et fila doux"... Помню, как мне трудно было передать смысл фразы: "Vous me le faites a l'oseille". Oseille -- значит "щавель", и вероятно в старину говорилось: omelette a l'oseille. Нужно при этом вспомнить басню, как журавля лисица угощает яичницей на сковороде, чтобы фразу эту перевести словами: "Вы со мной плутуете"". "Этого мало,-- продолжает Я. П. Полонский.-- Тургенев сочинил для меня целое письмо по-французски, для того чтобы я перевел его, т. е. поломал себе голову, отыскивая точь-в-точь подходящие русские выражения, т. е. не отступая ни на волос от смысла французской фразы. Многим знатокам французского языка, конечно, это не интересно; но подлинник этого письма (черновой брульон) у меня сохранился, и я решаюсь для любопытных переписать его". И Полонский действительно приводит это письмо-эксперимент, своеобразный языковой фокус, весь текст которого сплошь состоит из идиоматических фраз, лишенных содержания и едва ли поддающихся переводу на какой-либо язык. Оно может служить столь интересным свидетельством познаний Тургенева во французском языке, что заслуживает полного воспроизведения:
  
   "Mon cher Monsieur,
   Votre lettre en egard a notre situation respective ne pouvait mieux tomber; tout vient a point a qui sait attendre et ce n'est pas la une affaire qu'on puisse traiter par le menu. Mais je ne veux suivre vos; conseils que sous benefice d'inventaire. Apres tout, il n'y a pas peril on la demeure et dans l'action de M. NN. Je ne vois guere de quoi l'oueller un chat. Je n'en saurais demordre sans vouloir pourtant fournir caution bourgeoise. Donnant -- donnant. Il y a certainement du tirage dans nos affaires, mais a quoi bon y meler le tiers et le quart et n'etait le desir de sortir du petrin, j'accepterais volontiers tour ce passe-droit qui me met la bride au cou. Libre a vous de me morigener. Quant a moi, je dis: Donnant -- donnant" {Полонский Я. П. Тургенев у себя в последний приезд его на родину.-- Нива, 1884, No 7, с. 163; перепечатано в книге: Полонский Я. И. Повести и рассказы. СПб., 1895. Ч. II, с. 585. Как в первопечатном тексте этой статьи, так и в перепечатке французские тексты этого "воображаемого" письма искажены; мы внесли в них некоторые поправки.}.
   Но следует, впрочем, думать, что за этим словотворчеством скрывалось своего рода эстетическое любование языком, всеми средствами которого он овладел с полным совершенством. Знание чужого языка но обязательно предполагает пристрастие к нему. У Тургенева действительно не было пристрастий ни к французскому, ни к какому-либо другому языку, кроме родного. Он сам признавался с полной искренностью в предисловии к своим "Литературным и житейским воспоминаниям" (написанном в Баден-Бадене в 1868 г.), что его "преданность началам, выработанным западною жизнью", не помешала ему "живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи". Недаром также в письмах к гр. Е. Е. Ламберт Тургенев писал о "бескостной гибкости французского языка" и, сравнивая этот язык с "предупредительным лакеем", который "забегает вам навстречу и иногда заставляет вас говорить не совсем то, что вы думаете", противопоставлял ему русский: "То ли Дело возиться с этим молодым, свежим, неуклюжим, по здоровым языком". В этой сравнительной оценке двух языков, соотношения которых он изучал на практике в течение всей своей жизни, Тургенев высказывал личное убеждение, сложившееся в виде итога; любопытно, однако, что то же самое о французском языке и до него утверждали многие другие русские писатели, начиная от Пушкина и его друзей {П. А. Вяземский вспоминает, что когда Пушкина спросили однажды, умна ли та собеседница, с которой он долго разговаривал, Пушкин будто бы ответил "очень строго и без желания поострить": "Не знаю... ведь я с ней говорил по-французски" (Разговоры Пушкина. Собрали С. Гессен и Л. Модзалевский. М., 1929, с. 83). У В. К. Кюхельбекера в письме 1832 г. есть следующие строки: "Пишу, мой милый друг, тебе сегодня по-русски, раз -- потому, что хочу писать о многом и много, а на французском мне трудно разговориться, во-вторых, потому, что даже боюсь на последнем языке иногда сказать вовсе не то, что сказать бы желал" (Литературное наследство, т. 59. М., 1954, с. 412). Напомним, наконец, письмо к Гоголю А. О. Смирновой от 18 декабря 1844 г.: "Извините меня, если я слишком резко выразилась. У меня-таки есть резкость в выражениях, да притом я по-русски пишу с трудом. По-французски можно делать упреки с комплиментами, а по-русски никак нельзя" (Русская старина, 1888, октябрь, с. 144).}.
   Необходимо в связи с этим подчеркнуть, что нигде, может быть, Тургенев не отзывался о русском языке с более страстной любовью и уверенностью в его силах, как именно в своих письмах; задолго до того, как его знаменитое стихотворение в прозе "Русский язык" получило свою окончательную печатную редакцию, оно уже в очень близкой форме сообщалось в письмах к его русским друзьям и корреспондентам {Н. В. Щербань вспоминает: "Говорили о России, о ее положении в Европе, об ее будущности, о тех, кто скептически относится к ее судьбам<...> и я, быть может, сомневался в них,-- заметил Тургенев,-- но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, народ великий" (Щербань Н. В. Тридцать два письма И. С. Тургенева и воспоминания о нем.-- Русский вестник, 1890, кн. 7, с. 12--13). См. также письма Тургенева к А. А. Фету (1871), к О. К. Гижицкой (1878) и др.}.
  

4

  
   История опубликования эпистолярного наследия Тургенева, насчитывающая уже более ста лет и еще не законченная, представляет немалый интерес, так как она весьма характерно отразила в себе происходившие в этот период изменения отношений русского общества и читателей разных слоев к частному письму и биографическому документу, к личности писателя вообще и к остающемуся после его смерти рукописному архиву.
   Попытки опубликования писем Тургенева, в выдержках или полностью (помимо тех, довольно многочисленных "открытых писем", "писем в редакцию" и т. д., которые он сам направлял по различным поводам во многие органы периодической печати), неоднократно предпринимались еще при его жизни. Это были письма Тургенева к отдельным лицам или учереждениям, представлявшие известный общественный или литературный интерес? они заключали в себе признания или заявления, по характеру своему перераставшие значение сообщений личного свойства, и публиковались зачастую без ведома или согласия самого писателя. Так, например, казанский библиограф П. П. Васильев еще в 1870 г. пытался напечатать выдержки из двух писем к нему Тургенева 1869 г. (в одном из них Тургенев сообщал перечень известных ему переводов его произведений на иностранные языки, в другом -- вспоминал о затруднениях ори выпуске в свет "Записок охотника" отдельной книгой) {П. П. Васильев предполагал опубликовать письма в первом номере предпринятого им журнала "Библиографические записки", который, хотя и был набран, но в свет не вышел. Один из трех сохранившихся экземпляров этого издания находится в Институте русской литературы (см.: Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского Дома. И. С. Тургенев.. М.; Л., 1958. Вып. IV, с. 42).}. В 1875 г. С. А. Венгеров в своем критико-биографическом этюде "И. С. Тургенев" напечатал (с пропусками) письмо к нему Тургенева от 19 июня 1874 г., присланное в ответ на "щекотливые" вопросы, поставленные ему критиком, и содержавшее в себе весьма важные признания автобиографического характера {Венгеров С. Русская литература в ее современных представителях. Критико-биографические этюды. Иван Сергеевич Тургенев. СПб., 1875, с. 99--100 (переиздано в 1877 г. под заглавием: "И. С. Тургенев. Критико-биографический этюд"). Публикуя письмо, Венгеров привел также и отрывки из своего обращения к Тургеневу, на которое письмо служило ответом. "Щекотливый" вопрос, на который Тургенев отвечал с полной искренностью и откровенностью, был поставлен так: "...Вы, как человек, так красноречиво и многозначительно восставший против крепостничества, должны были, сделавшись после смерти Вашего отца владельцем его имения, освободить оставшихся Вам крестьян. Сделали ли Вы это? А если не сделали, то какие уважительные причины заставили Вас не осуществить на деле то, что Вы таким искренним и убежденным тоном проповедовали в Ваших повестях?" (с. 98--99).}.
   Появление его в печати раздосадовало Тургенева: 6 (18) июня 1875 г. он писал А. В. Топорову: "Венгерову я, разумеется, никакого права не давал печатать мое письмо -- и мне это было неприятно; но ведь не протестовать же?" Через несколько лет был напечатан отрывок из письма Тургенева к А. А. Русову -- воспоминание о знакомстве и встречах с Т. Г. Шевченко {Пискунов Ф. М. Шевченко, его жизнь и сочинения. Киев, 1878, с. 89--96 (ср.: Литературный вестник, 1903, кн. 5, с. 5-8).}, в журнале Киевского университета увидело свет письмо от 5 мая 1878 г. с благодарностью за избрание почетным членом этого университета {Университетские известия, 1879, кн. 9, ч. 1, с. 4--5 (первой пагинации); перепечатано в сб.: И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников, с. 82--83.}, в следующем году в "Петербургском листке" -- письмо от 19 марта 1879 г. к петербургским студентам, вскоре полностью перепечатанное также в брошюре П. Васильева {Петербургский листок, 1879, No 60, 27 марта; перепечатано: П. В<асильев>. Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время его пребывания в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879, Казань, 1880.}, и т. д.
   В последних случаях границы между письмом "частным" и "открытым" (т. е. прямо рассчитанным на распространение через прессу и публичное обсуждение) стирались, чему, впрочем, в известной степени содействовал и сам Тургенев. Некоторым своим сочинениям, предназначавшимся для печати, он намеренно придавал форму частных писем, с личными и далеко не официальными обращениями к редактору периодического издания или к другому лицу-посреднику, По инициативе которого, как предполагалось, оно и будет обнародовано. Это был старый литературный прием, с помощью которого, по расчету автора, писания этого рода должны были приобретать в глазах публики характер случайных публикаций; они допускали более интимный тон и в то же время снимали с автора известную долю ответственности за содержание. Так, например, некролог П. Мериме, написанный Тургеневым (скрывшимся под инициалами И. Т.), опубликован был в газете "С.-Петербургские ведомости" в октябре 1870 г. с подзаголовком "Из частного письма". Дата "Баден-Баден, 28 сентября/10 октября", выставленная перед текстом, усиливала для читателя иллюзию полного тождества с обычным частным письмом этой краткой характеристики покойного французского писателя, сопровождавшейся личными воспоминаниями о дружеских с ним связях. Подобным же образом и руководствуясь аналогичными соображениями, Тургенев поступил, направляя в печать небольшую статью, известную ныне под заглавием "Несколько слов о Жорж Санд". Она была опубликована в 1876 г. с подзаголовком "Письмо И. С. Тургенева к издателю Нового времени"" {Новое время, 1876, No 105, 15 июня.} и с внешней стороны имела такую же видимость частного письма: перед текстом ее выставлено: "С. Спасское-Лутовиново, среда 9/21 июня 1876 г.", начинается она с обращения к Суворину: "Любезный Алексей Сергеевич"; не менее характерна также концовка: "Извините несвязность и отрывчатость этого письма и примите уверение в дружеских чувствах преданного вам И в. Тургенева". Такая форма письменного сообщения была на этот раз избрана Тургеневым потому, что, как видно из действительно "приватных" писем его к M. M. Стасюлевичу от июня того же года, он усиленно работал тогда "над романом... исключительно над романом" ("Новь") и не имел ни времени, ни сил писать что-либо другое. Поэтому и "несколько слов", которые хотелось сказать Тургеневу своевременно по поводу кончины Ж. Санд, были облечены им в строки непритязательного письма -- непосредственного, быстрого, но все же как бы случайного отклика. Такое впечатление от этой некрологической заметки усиливалось также тем, что Тургенев включил в нее большой отрывок из личного письма к нему П. Виардо. Совершенно так же Тургенев поступил в 1875 г. по случаю смерти поэта А. К. Толстого: он написал прочувствованное письмо к M. M. Стасюлевичу, которое последний и напечатал вместо некролога в одиннадцатой книжке "Вестника Европы" за этот год с датой и обозначением места написания этой "маленькой статьи", как ее именовал сам Тургенев (письма к Я. П. Полонскому от 13 октября 1875 г. и М. М. Стасюловичу от 25 октября 1875 г.). Иногда Тургенев пользовался формой дружеского письма для того, чтобы довести до сведения читателей кое-какие данные из истории создания своих произведений и внушить определенное к ним отношение. Так, например, в 1874 г. Я. П. Полонский опубликовал письмо к нему Тургенева от 13 января того же года не только с разрешения, но и по особой просьбе писателя (ср. его письмо к Полонскому от 5 февраля 1874 г.): письмо это сопровождало рассказ "Живые мощи", направлявшийся в сборник "Складчина", и должно было служить к нему предисловием. Еще более тонкий расчет руководил Тургеневым, когда на юбилей польского писателя Юзефа Крашевского, праздновавшийся в Кракове в октябре 1879 г., он откликнулся 15 (27) сентября 1879 г. письмом на имя В. Д. Спасовича, прямо рассчитанным на публичное оглашение. Оно было напечатано в ноябрьской книжке "Вестника Европы" за 1879 г. в корреспонденции из Кракова о юбилее Крашевского {Вестник Европы, 1879, кн. 11, с. 416.}, но после смерти Тургенева вошло в "Первое собрание" его писем как письмо к Спасовичу, хотя совершенно лишено каких-либо признаков приватного письма, да и подлинным адресатом своим имело не Спасовича, но самого Крашевского. Были и случаи появления в печати таких писем Тургенева, частью текста или материалом которых он просил воспользоваться своих адресатов, но какие он вовсе не предполагал печатать целиком {На одну из таких несомненно случайных публикаций указала Т. П. Голованова в заметке "История одного текста" (Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1957, т. XVI, с. 360--365). Речь идет о письме Тургенева к А. А. Краевскому, напечатанном в февральской книжке "Отечественных записок" 1851 г., с длинным перечнем опечаток в тексте комедии "Провинциалка", увидевшей свет в предшествующей книжке того же журнала. То, что перед нами действительно "частное письмо", видно из первых его строк ("У меня есть до вас просьба, любезный А. А." и т. д.); однако Краевский, вместо того чтобы извлечь из него перечень опечаток, но небрежности или в спешке отправил его в печать целиком.}.
   Бывало, однако, особенно в последние годы жизни Тургенева, что неожиданные публикации в периодической печати его писем вполне приватного назначения вызывали у него огорчения и досаду. Редакторы газет пользовались тем, что в эти годы он особенно охотно обращался к ним с различными заявлениями, разъяснениями, предупреждениями и т. п. публичного характера, и под этим предлогом печатали и такие его письма, какие оглашению явно не подлежали; недаром в полемической заметке, напечатанной в "Новом времени", по его адресу был высказан прямой упрек: "Почтенного И. С. Тургенева положительно обуяла страсть к письмам" {Новое время, 1877, No 432.}. Так произошло, например, с его письмом от 7 (19) февраля 1878 г. к редактору одесской газеты "Правда", которое было напечатано в этой газете тотчас же по получении его из Парижа, против воли Тургенева, и получило неприятную для него слишком широкую огласку {Правда, 1878, No 42, 19 февраля; отрывок перепечатан также в газете "Голос", 1878, No 55, 24 февраля.}. Письмо это заключало в себе ответственные по своей комплиментарности отзывы Тургенева о газете, в которой его приглашали сотрудничать, и вместе с тем отказ от этого сотрудничества под предлогом, что он "совершенно оставил литературные занятия". "Я положил перо,-- писал Тургенев,-- и уж больше за него не возьмусь". Публикуя это письмо, газета сопроводила его заметкой "от редакции", в которой пояснялось, что письмо прислано было Тургеневым в ответ на напоминание об обещанных им, но не присланных статьях: "Но, к величайшему сожалению, ответ этот такого свойства, от которого невольно станет тяжело на душе каждого почитателя таланта Ивана Сергеевича". Несмотря на почтительную форму редакционного разъяснения, обнародование этого письма полностью сильно раздосадовало Тургенева. "Я, конечно, не ожидал такой бесцеремонности от редакции "Правды" -- хотя следовало бы привыкнуть к такого рода проделкам",-- с возмущением писем он M. M. Стасюлевичу 28 февраля (12 марта) 1878 г., хотя, по существу говоря, был прав лишь отчасти; конечно, заявление его об отказе от литературной деятельности было преждевременным, слишком поспешным, недостаточно продуманным и обоснованным; для оправдания перед редактором газеты уместнее было привести какой угодно другой, менее ответственный предлог; после же обнародования этого письма, да еще с сопровождавшими его сожалениями, Тургеневу, действительно, оставалось "положить перо". Поэтому он пустился даже на хитрость: "А статья о Пушкине? скажете Вы,-- писал он Стасюлевичу в том же письме.-- Она -- точно -- явится с моим именем; но я ее пишу с задней мыслью: под последней строкой будет стоять: 1877-й год. Так что и "Правда" будет сыта -- и "Вестник Европы" -- цел".
   Таким образом, силою обстоятельств даже сугубо личные письма Тургенева могли порою приобретать значение "открытых" публичных заявлений, и тогда границы между ними стирались {Поэтому издатели сочинений Тургенева постоянно оказывались в затруднении, к какой категории его писаний следует относить те или иные из названных выше "писем".}. Может быть, не всегда учитывал это и он сам. В самом деле, известность писателя в последние годы его жизни была настолько широка, что каждое его слово ловилось на лету, вызывало к себе пристальное, настороженное, но далеко не всегда бескорыстное внимание. Некоторые письма Тургенева, из числа тех, которые не могли быть обнародованы, ходили в списках по рукам {Л. Н. Майков свидетельствует, что еще при жизни Тургенева ему удалось раздобыть копии нескольких документов, относящихся к столкновениям Гончарова с Тургеневым, в том числе письмо Тургенева к Гончарову от 28 марта 1869 г. (Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым.-- Русская старина, 1900, январь, с. 6--7). В копиях ходили по рукам эпистолярные документы, относящиеся к другой знаменитой ссоре,-- между Тургеневым и Достоевским, доставленные в конце 1867 г. П. И. Бартеневу (ср.: Русский архив, 1884, No 3, с. 238, и 1902, кн. III, No 9, с. 144--149). Переписывались также и обращались в публике письма к Тургеневу, например "приторно-жеманное послание" Аполлона Майкова,-- по определению Е. Я. Колбасина,-- призывавшее Тургенева бросить Париж и вернуться в Россию (Шелгунова Л. П. Из далекого прошлого. Переписка Н. В. Шелгунова с женой. СПб., 1901, с. 80--82; Тургенев и круг "Современника", с. 344--346).}. Известны были также случаи неосторожного разглашения отзывов и характеристик Тургенева, заимствованных из его частных писем и не предназначенных для широкого круга собеседников; отличаясь меткостью или даже острой сатирической интонацией, отзывы эти могли повлечь за собою нежелательные последствия; поэтому разглашение их вызывало энергичные протесты писателя. Об одном из таких случаев, когда в Петербурге стали широко известны отрицательные отзывы о французской актрисе С. Бернар, гастролировавшей в России, Тургенев писал В. В. Стасову 9 (21) января 1882 г., "Мнение мое о статьях г. Суворина по поводу Сарры Бернар я высказал в частном письме к Григоровичу -- и, конечно, не мог ожидать, что оно станет публично известным; сожалею об этом. Но я не привык отказываться от своих мнений, даже тогда, когда, высказанные в дружеской, частной беседе, они, против моей воли, становятся гласными". П. Н. Полевой, вскоре после смерти Тургенева, также засвидетельствовал: "Тот, кому известно, до какой степени сильно развита сплетня в наших столичных литературных кружках, поймет, конечно, что каждое слово Тургенева доходило по адресу, разносимое его услужливыми друзьями или теми людьми, которые сами присваивали себе это почетное наименование. Живые связи с людьми прерывались вследствие почти постоянного пребывания Тургенева за границей, а суровые отзывы его делали свое дело" {Живописное обозрение, 1844, No 47, с. 322.}.
   Периодические публикации писем Тургенева начались после его смерти. Уже в 1883 г., под свежим впечатлением утраты, в многочисленных статьях о нем, появлявшихся в русской и заграничной печати, в некрологах и воспоминаниях напечатано было довольно много писем Тургенева, нередко снабженных пояснениями самих адресатов. Конечно, эти первые публикации были еще очень случайны и, более того, иногда прямо преднамеренны; иные из них как Noы принуждали мертвого писателя отзываться из могилы на мелкие дела живых, вмешивали его в еще не закончившуюся полемику по различным злободневным вопросам литературной и общественной жизни. Некоторые из первых публикаторов писем Тургенева преследовали просто тщеславные цели, торопясь засвидетельствовать публично "короткость" своего знакомства с знаменитым писателем или выдавая известную всем исправность и аккуратность его как корреспондента за действительное сочувствие или интерес к их собственным делам. Большая часть писем этого рода представляла для современников незначительный интерес, поэтому появление их в печати вызывало порой довольно резкие критические отклики; некоторые письма, напротив, имели животрепещущее значение и привлекали всеобщее любопытство (таковы были, например, распорядительные письма Тургенева к издателям его сочинений или завещательные распоряжения) или же представляли собой ценные документы литературного прошлого (к их числу относится, например, появившееся в ноябрьской книжке "Русской старины" 1883 г. письмо Тургенева к Т. Н. Грановскому от 4(16) июля 1840 г.). Письма Тургенева стали появляться одновременно как в русской, так и в иностранной печати. Так, в год смерти Тургенева было опубликовано несколько писем его к французским писателям, в частности к А. Доде {Новое время, 1883, No 2755.}; тогда же отрывок из его письма конца 60-х годов с очень интересной оценкой творчества Лессинга появился в немецком журнале {Caro J. Ein Brief Turgenieffs uber Leasing.-- Deutsche Revue uber das gesammte Nationale Leben der Gegenwart, hrsg. on Rich. Fleischer. Breslau; Berlin, 1883. Bd. IV, S. 225-226.}; в немецких же газетах опубликованы были письма Тургенева "к одному из германских литераторов, с которым покойный И. С. был в близких приятельских отношениях в продолжение тридцати лет" (т. е. к Л. Пичу); они тотчас же перепечатаны были и в "Живописном обозрении" (1844, NoNo 27, 29, 30, 31, 32) -- "в самом точном переводе".
   Все эти ранние публикации, при всей их разнокачественное?, во всяком случае, свидетельствовали, что многочисленные письма Тургенева береглись их владельцами, уже в те годы собирались для коллекций автографов, становились даже предметами купли-продажи {Четыре письма Тургенева к его дяде H. H. Тургеневу хранились в собрании автографов Г. Л. Кравцова и были предоставлены для издания В. П. Раевскому в 1883 г. (Первое собрание писем, с. 7, No 3, 5, 8, 39; Венгеров С. А. Из альбома Г. Л. и А. П. Кравцовых.-- Привет. Художественно-научно-литературный сборник. СПб., 1898, с. 217). В дневнике Гаевского есть такая запись от 31 октября 1883 г.: "Заезжал к Стасюлевичу и встретил там Гинцбурга, который купил за 500 руб. 33 письма Тургенева к Е. Я. Колбасину. Последний предлагал продать их "Вестнику Европы", но Стасюлевич отказался. Продавать дружеские письма -- это что-то гадкое, на которое может пойти человек или очень голодный или совсем продажный" (Красный архив, 1940, No 3 (100), с. 236). Как видно из предисловия к "Первому собранию писем", Г. О. Гинцбург купил 40 писем Тургенева к братьям Е. Я. и Д. Я. Колбасиным.}: с конца 80-х годов письма Тургенева начинают мелькать в аукционных каталогах как русских, так и особенно западноевропейских антиквариатов {Lettres autographes composant la collection de M. Alfred Bovet decrites par Etienne Charavay. Paris, 1887. Здесь под No 1324 значится письмо И. С. Тургенева на французском языке к неизвестному лицу, датированное 12 мая 1857 г. С этих пор письма Тургенева из заграничных коллекций автографов стали часто попадаться в антикварных каталогах Франции, Англии и Германии. Некоторые из этих писем остаются неизвестными и поныне.}.
   В первые годы после смерти Тургенева в России заметно повысился интерес к его личности, к истории его жизни, к его широким общественным и литературным связям, но прежде всего, конечно, ко всему, что вышло из-под его пера и оставалось еще недоступным читателям. Естественно, что в это время среди петербургских литераторов, связанных с Тургеневым личным знакомством, возникла мысль издать его письма отдельной книгой. На заседании комитета Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, состоявшемся 2 сентября 1883 г.,-- первом после смерти Тургенева -- постановлено было "учредить в его память неприкосновенный его имени капитал, для выдачи на проценты с этого капитала вспомоществований; одним же из средств для составления фонда предположено издание его переписки, под общей редакцией председателя общества В. П. Гаевского". Вскоре это издание было осуществлено, однако с немалыми затруднениями и осложнениями внешнего и внутреннего характера.
   В. П. Гаевский знал Тургенева лично, встречался с ним в России и за границей и находился в приятельских отношениях со многими его друзьями и корреспондентами. В бумагах Гаевского, а также в его дневнике за 1883 г. есть много записей, позволяющих составить себе представление о сложном процессе подготовки этого издания к печати. Собирание писем Тургенева Гаевский начал по свежим следам, еще до того, как тело покойного писателя прибыло в Петербург и состоялось самое погребение. Сохранился листок, очевидно относящийся к этому времени, на котором рукою Гаевского написано: "Письма Тургенева к:". За этим следует предварительный перечень вероятных корреспондентов Тургенева, столбиком, а сбоку от него стоит отметка: "Спросить у этих лиц" {Этот листок хранится среди других рукописных материалов Гаевского по подготовке к изданию писем Тургенева в Институте русской литературы (Р. II, оп. 3, No 30). В перечне стоят фамилии 15 лиц; самая последовательность их расположения подтверждает совершенно предварительный характер списка (Виардо, Рольстон, Анненков, В. Я. Карташевская, Савина, Стасюлевич, Фет, Гаршин, В. Стасов, Маркевич, В. Боткин, Катков, Евг. Тур, Л. Толстой, Головнин).}. В результате личных бесед и переписки Гаевского список этот быстро пополнился. Иные из тех, к кому он обратился с просьбой о содействии предпринятому делу, быстро откликнулись на его просьбу, другие -- дали уклончивый ответ или отвечали отказом. Уже 11 сентября 1883 г. Гаевский отметил в своем дневнике: "Заходил к Я. П. Полонскому, от которого получил более 150 писем к нему Тургенева для издания их, в числе других, в пользу Литературного фонда, и сегодня же вечером принялся разбирать их" {Из дневника В. П. Гаевского.-- Красный архив, 1940, No 3 (100), с. 230.}. Обращение к Полонскому было вполне естественным: близость его к Тургеневу была хорошо известна в Петербурге. Когда А. С. Суворин в одной из статей, вызванных смертью Тургенева, упомянул Я. П. Полонского как одного из долголетних свидетелей жизни покойного, Полонский тотчас же откликнулся письмом к Суворину (от 3 сентября 1883 г.), в котором с благодарностью подтверждал это: "Вы правы -- Тургенев с лишком 30 лет был в самых близких дружеских сношениях со мной -- одних писем его у меня наберется на целые томы... В руках моих значительный материал для биографии Ивана Сергеевича и для уяснения этой в высшей степени замечательной личности" {Письма русских писателей к А. С. Суворину. Л., 1927, с. 139.}. Полонский широко разгласил также, что его жене Тургенев обещал предоставить накопившиеся у него письма разных лиц -- для просмотра и отбора, одни для хранения, другие для уничтожения {Письма Тургенева к Ж. А. Полонской это действительно подтверждают; в сентябре 1881 г. он писал ей из Буживаля: "Я еще не приступил к разбору моих писем, но слово свое сдержу"; в другом письме: "...подтверждаю сделанное мною обещание, и, отправляясь в Петербург... повезу с собою разные бумаги и письма, которые оставлю вам,-- иные для хранения,-- другие для уничтожения после моей смерти". Однако в следующем году Тургенев изменил свое решение вследствие размолвки, происшедшей у него с Полонским, после того как Ж. А. Полонская взяла в Спасском, без особого разрешения Тургенева, пачку его писем. Право распоряжаться своей корреспонденцией Тургенев передал тогда П. В. Анненкову (Звенья. М., 1950. Т. VIII, с. 227, 251--252, 256). Подробно вся эта история рассказана в дневнике Е. А. Штакеншнейдер (запись от 12 сентября 1885 г.) со слов Полонского, просматривавшего хранившиеся у нее письма Тургенева к нему (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки 1854--1886. М., Л., 1934, с. 443--446. Ср. Утевский Л. С. Смерть Тургенева. Пб., 1923, с. 15).}. Письмами Тургенева к нему и к его жене, Жозефине Антоновне, Полонский особенно дорожил и, несомненно, хранил их в порядке, чем и объясняется столь быстрое получение их Гаевским. Через несколько дней письма Тургенева доставил Гаевскому Д. В. Григорович. Обращался Гаевский также к М. В. Белинской, вдовой великого критика, которая сообщила ему, что писем Тургенева к Белинскому было "очень немного, потому что во все время знакомства они жили в одном месте и виделись ежедневно, с 1843 по 1847 г. в Петербурге, а весной и летом 1847 г. за границей. Все письма к Белинскому и его бумаги она во время издания его сочинений передала Николаю Христофоровичу Кетчеру, который до сих пор не возвратил их, несмотря на неоднократные напоминания" {Из дневника В. П. Гаевского.-- Красный архив, 1940, No 3 (100), с. 232.}. Под 3 ноября находим новую запись: "Получил письмо от Фета <...> Он пишет, что готов доставить письма Тургенева, но не ранее апреля, так как они у него в деревне"; и на следующий день -- такое свидетельство: "В. Стасов писал Карташевской о доставлении писем Тургенева, которых у него около ста. Она сначала согласилась, но, просмотревши письма, отказалась" {Там же, с. 236. Отрывки из этих писем к В. Я. Карташевской увидели свет лишь в 1919 г. (Голос минувшего, 1919, No 1--4).}. Адресовался Гаевский даже к M. H. Каткову. То, что он сделал это не без внутренних затруднений и колебаний, исключительно ради полноты задуманного издания, подтверждает дошедший до нас черновик его письма к Каткову (1883 г.), сильно измаранный, в котором, однако, читаются следующие строки: "Несмотря на долгие годы, в течение которых мы не встречались, не поколеблюсь просить вашего содействия в одном деле. По поручению лит. фонда и в его пользу, я издаю переписку Т<ургенева> и не считаю себя вправе не обратиться к вам с покорнейшею просьбою сообщить для этого издания, если признаете возможным, его письма. Переписка должна представить большой литературный интерес. Если, это предположение справедливо, было бы жаль оставлять их неизданными. С другой стороны, вследствие прежних приязненных, а впоследствии враждебных отношений <с Тургеневым), Вы могли бы затрудниться, по чувству деликатности, печатать письма Т<ургенева>" {ИРЛИ, Р. II, оп. 3, No 30.}. Поэтому Гаевский предлагал напечатать письма Тургенева самому Каткову, в его собственных изданиях, полагая, очевидно, что затем их можно будет перепечатать: "Появление их на неутральной почве, независимо от благотворительной цели издания; представляется удобным". Мы не знаем, какой отклик последовал со стороны Каткова на это осторожное и тактично обоснованное предложение Гаевского, но в "Первом собрании" письма Тургенева к Каткову не появились.
   Слухи о подготовляемом издании попадали и в печать, порождая иногда неприятные казусы. В. П. Гаевский еще в октябре того же года отметил, например, что, как это явствует из московской корреспонденции газеты "Новое время", он якобы вскоре "будет читать в Обществе любителей российской словесности письма Тургенева к Савиной". "Между тем,-- записывал Гаевский 8 октября,-- Савина, которую я сегодня видел в заседании и которая вовсе не расположена давать писем к ней, вероятно, имеющих слишком интимный характер, очень удивлена этим известием. Действительно, распоряжаться людьми, не спросивши их, и оповещать об этом Европу,-- по меньшей мере бестактно" {Из дневника В. П. Гаевского.-- Красный архив, 1940, No 3 (100), с. 235.}.
   Получил Гаевский также несколько писем из-за границы, в частности письмо от В. Р. Рольстона, содержание которого следующим образом отразил в своем дневнике: "...сообщает, что поручил своему другу и другу Тургенева -- Онегину разобрать письма Тургенева и прислать ко мне те, которые он признает заслуживающими издания" {Там же, с. 234. В архиве Гаевского, хранящемся а Государственной Публичной библиотеке им. M. E. Салтыкова-Щедрина, сохранилось два письма Рольстона к Гаевскому относительно писем Тургенева (от 24 сентября и 6 октября 1883 г.) вместе со многими материалами, относящимися к подготовке писем Тургенева к изданию. О том, как Рольстон отбирал письма Тургенева для А. Ф. Отто-Онегина по просьбе Гаевского, см.: Литературный архив. М.; Л., 1951. Т. 3, с. 366.}. Под 14 октября Гаевский сделал и такую запись: "Сегодня получил письмо от Полины Виардо, которая обещает по возвращении в город выбрать из своей корреспонденции с Тургеневым несколько его писем" {Там же, с. 235.}.
   Год спустя, когда подготовка к изданию писем Тургенева уже завершалась, Гаевский, подводя итог затраченным на это усилиям, должен был признать, что надежды его далеко не оправдались. M. M. Стасюлевичу, принимавшему близкое участие в отыскании и отборе писем Тургенева, В. П. Гаевский писал 6(18) августа 1884 г., что письма эти расположены в хронологическом порядке и подготовлены к печати: "Собрание их увеличилось письмами: к Грановскому (1840 г.), с которого начинается переписка, к покойному государю со съезжей (1852 г.) и к Н. А. Милютину и его жене (1867--1875). Письма эти напечатаны в "Русской старине", и я забыл отдать их в переписку. Из 30 писем к Милютиным я полагаю перепечатать только 20; остальные же 10 слишком бессодержательны и потому для нашего издания непригодны. Кроме того, есть неизданные письма: 3 к Пыпину, 1 к Глазунову и 1 к Топорову" {M. M. Стасюлевич и его современники. СПб., 1912. Т. III, с. 636.}. Многие первоначально обещанные письма адресатами доставлены не были. Ни одного письма не было получено из-за границы. Особенно Гаевский надеялся на то, что с помощью M. M. Стасюлевича и Анненкова он еще сможет раздобыть хоть несколько писем из обширной переписки Тургенева с П. Виардо. "Переписка с Виардо была бы весьма важным приобретением для нашего издания и вознаградила бы за ту скуку, которую нагонит на читателя масса писем к Полонским,-- сообщал Гаевский Стасюлевичу в том же письме.-- Я не опасаюсь того, что наше издание даст врагам Тургенева повод издеваться над ним: поводы всегда найдутся и без писем; но опасаюсь нареканий, что мы печатаем письма, не имеющие отношения к его общественной деятельности, или бессодержательные. Я выбросил уже несколько десятков писем, и попросил бы Вас еще раз просмотреть наше издание в этом отношении, тем более, что томик выходит довольно объемист" {Там же.-- В упоминавшейся выше небольшой папке бумаг Гаевского с материалами по изданию "Первого собрания" (ИРЛИ, Р. II, оп. 3, No 30) сохранился переписанный писарской рукой перечень: "Письма Тургенева, врученные 18 июня 1884 г. М. М. Стасюлевичу для напечатания"; от другого перечня ("Ненапечатанные и пока не подлежащие печатанию письма Тургенева"), к сожалению, уцелел лишь заголовок.}.
   П. В. Анненков, просмотревший всю собранную к тому времени коллекцию писем и сам принимавший участие в ее пополнении, придерживался того же мнения. Ему казалось, что "переписка Тургенева <...> напоминает некоторые обстоятельства его жизни -- это ее единственная заслуга -- но света на его личность проливает мало. Она вся состоит из поручений, да из таких приговоров о людях, которые, хотя и понятны в его положении, но в публику и в печать не годятся". "Не понимаю, что будет читать Гаевский в Москве из его переписки. Теперь оказывается, что серьезной корреспонденции с русскими друзьями покойник предавался редко. Он гораздо более говорил с ними по душе, чем писал искренно" {Там же, с. 419.}. Посланные ему Стасюлевичем два письма Тургенева к В. Н. Житовой и письмо его к матери Анненков также признал не подходящими для печати: "Все это довольно незначительно и мало пригодно для какой бы то ни было характеристики покойного" {Там же, С. 420.}.
   Особенно много хлопот доставили издателям попытки получить для печати копии писем Тургенева к виднейшим русским писателям. Этими письмами интересовались прежде всего потому, что надеялись встретить здесь содержательные, ответственные суждения Тургенева по важнейшим литературным и общественным вопросам, а также его критические отзывы о произведениях его корреспондентов. Известную роль в настойчивых поисках документальных материалов этого рода играло и то обстоятельство, что о столкновениях, горячих спорах и враждебных взаимоотношениях Тургенева со многими русскими писателями в обществе ходили разнообразные толки и слухи, лишенные всякой достоверности: в переписке его стремились найти отгадку тех сложных причин, которые привели Тургенева к разрыву с ними, справедливо предполагая, что эти причины далеко выходили за пределы недоразумений личного характера.
   Не без труда удалось, например, раздобыть восемь писем Тургенева к Достоевскому, однако все они относились ко времени их знакомства, задолго предшествовавшему ссоре, а одно из них представляло лишь официальную рекомендацию. Письма эти предоставлены были для издания вдовой писателя, А. Г. Достоевской. Об этом сообщил уже О. Миллер в статье "Несколько слов о взаимных отношениях Достоевского и Тургенева", напечатанной в "Неделе" (1884, No 8). Он писал здесь: "По поводу "Отцов и детей" у Тургенева c Достоевским завязалась переписка, из которой видно, что тогдашние их отношения были самые дружественные. Относящиеся сюда письма переданы были А. Г. Достоевского взявшему за себя издание Тургеневских писем В. П. Гаевскому". К этому сообщению О. Миллер сделал и следующее примечание: "Желательно, чтобы и письма Достоевского об этом, находящиеся, надо думать, в бумагах Тургенева у г-жи Виардо, были доставлены А. Г. Достоевской для будущего дополненного издания писем ее покойного мужа" {Mиллер О. Русские писатели после Гоголя. Чтения, речи и статьи. Изд. 3-е. СПб., 1887. Ч. 1, с. 383.}. Однако О. Миллеру, по-видимому, осталось неизвестным, что на передачу писем Гаевскому А. Г. Достоевская согласилась лишь после его упорных настояний и что при этом половину хранившихся у нее писем она тщательно скрыла у себя от посторонних взоров. Все это обнаружилось лишь в конце 1921 г., из ее собственноручной заметки, найденной в ящике о бумагами Достоевского: "По совету К. П. Победоносцева, мне не следовало никому давать на просмотр имеющихся у меня писем, а тем более дарить их. Единственное исключение было сделано года два-три спустя; когда после смерти Тургенева стали издавать первое собрание его писем, В. П. Гаевский, председатель литературного фонда, зная, что у меня имеются письма Тургенева к моему мужу, упросил меня дать ему их переписать. Я дала 5 писем, которые и появились в изданной им книге" {Из архива Достоевского. Письма русских писателей / Ред. и вступление Н. К. Пиксанова. М.; Пг., 1923, с. 105--106.}. А. Г. Достоевская допустила неточность; на самом деле она предоставила не пять, а восемь писем, об остальных же восьми предпочла умолчать; все 16 писем Тургенева, сбереженные ею, найдены были в том же ящике с бумагами Достоевского. Естественно, что любопытство читателей середины 80-х годов, очень интересовавшихся идейной подкладкой и подробностями ссоры Тургенева с Достоевским и 1867 г., о которой случайные данные были разглашены и проникли тогда же в печать, осталось неудовлетворенным. Добавим к этому, что вскоре после смерти Тургенева в печати появились кое-какие сведения о письме его к П. И. Бартеневу, явившемся откликом и вместе с тем отповедью на письмо Достоевского к А. Н. Майкову (в котором действительно было рассказано о столкновении с Тургеневым в Баден-Бадене). А. Н. Майков отдал это письмо "на хранение" П. И. Бартеневу; слухи о нем быстро дошли и до Тургенева, и он тотчас послал об этом запрос Бартеневу (22 декабря 1867 г. / 3 января 1808 г.); именно об этом письме вновь заговорили в 1888 г. Однако Бартенев печатать его отказался; уточнив некоторые даты, он сообщил лишь, что это письмо Тургенева "про Достоевского" начинается словами: "До сведения моего дошло..." и оканчивается: "Мне остается просить вас извинить меня, что я решился обратиться к вам, по имея чести быть лично вам знакомым" {Бартенев П. Архивная справка.-- Русский архив, 1884, No 3, с. 238 (первоначально эта заметка была напечатана в 1883 г. в "Московских ведомостях" и "Новом времени"); Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка / Под ред. И. С. Зильберштейна. Л., 1928, с. 183--185.}. К этому письму Тургенева и прочим документам, возникшим вокруг его ссоры с Достоевским, П. И. Бартенев вернулся в своем журнале лишь тридцать пять лет спустя: только тогда это письмо Тургенева было впервые опубликовано в полном виде {Русский архив, 1902, кн. 3, No 9, с. 144--149; ср.: Русская старина, 1902, кн. 2, с. 330--333.}. Тем не менее существовали копии с него; одна из них еще в 1888 г. поступила в Публичную библиотеку из бумаг Е. П. Ковалевского {Отчет имп. Публичной библиотеки за 1888 г. СПб., 1891, с. 79.}.
   Настойчивы были также попытки познакомиться с письмами Тургенева к Л. Н. Толстому: в разыскании их принимала участие целая группа заинтересованных лиц. Так, 19 ноября 1883 г. А. Н. Пыпин обратился с письмом к M. M. Ковалевскому с просьбой о материалах для биографии Тургенева и прежде всего о присылке его писем, потому что "вещи подобного рода у нас еще слитком подвершены опасности исчезновения, от всяких причин, а особенно от неумения их ценить"; при этом Пыпин полагал, что было бы "в высокой степени любопытно", если бы удалось побудить Л. Н. Толстого написать воспоминания о Тургеневе, "потому что их отношения были очень близки"; но "если бы он и сделал это, он, может быть,-- даже вероятно,-- не стал бы входить в собственно историко-литературные подробности писем Тургенева (предполагаемых мной у него -- писем с половины 50-х годов), а эти подробности были бы для меня все-таки чрезвычайно интересны" {Из переписки деятелей Академии наук. Л., 1925, с. 35--36.}.
   В ответном письме к Пыпину (от 11 декабря 1883 г.) M. M. Ковалевский известил: Толстой "выразил полную готовность доставить Вам письма Тургенева к нему. Напишите ему два слова об этом предмете, и он вышлет их Вам в Петербург" {Там же, с. 81. В приписке к этому письму M. M. Ковалевский сообщал также: "Посылаю Вам немногие уцелевшие у меня письма Тургенева. Пригодятся ли они Вам, не знаю. По миновении надобности Вы их мне возвратите. Есть кое-что личное в них".}. Известно также письмо самого Л. Н. Толстого к Пыпину по этому же поводу (от 10 января 1884 г.), в котором, между прочим, говорится: "Письма Тургенева с удовольствием вам сообщу. Боюсь, что многих не найду. Я очень неряшлив. Около масленицы поеду в деревню, и что разыщу, то пришлю вам. Секретов, т. е. такого, что бы я скрывал от других, у меня нет никаких. И потому делайте из писем, что хотите. Теперь же посылаю одно письмо, которое мне здесь передала сестра. Мне кажется, что оно вам будет интересно... У нее, кроме этого письма, должны быть интересные письма" {Новое о прошлом. Л. Н. Толстой об И. С. Тургеневе.-- Современник, 1913, кн. 3, с. 312--313; Тургенев и его время / Под ред. Н. Л. Бродского, с. 5--6.}. Обещание это, однако, выполнено не было; поэтому Пыпин обратился еще раз к Толстому через Алексея Веселовского, который и выполнил это поручение. 18 февраля 1884 г. Алексей Веселовский писал Пыпину из Москвы: "Случилось так, что через два-три часа после получения Вашего письма мне пришлось увидеться с Львом Толстым и провести с ним вечер. Я передал ему Ваш вопрос. Он немного сконфузился, вспоминая о своей неисправности, но объяснил ее тем, что письма находятся у него в деревенском доме в холодном помещении, куца он по своему нездоровью боится входить. Вели Вы желаете иметь последнее письмо Тургенева к Толстому, то оно здесь в Москве, "у моей жены", как выразился Т. Об остальной переписке придется отложить хлопоты до лета, когда растворятся, наконец, двери в таинственную холодную комнату. Такую надежду мне прямо подал Толстой" {Из переписки деятелей Академии наук, с. 71.}.
   В конце концов, однако, хлопоты А. Н. Пыпина увенчались успехом, и в издание Гаевского удалось ввести 16 писем Тургенева к Толстому, включая и то знаменитое предсмертное письмо из Буживаля от конца июня 1883 г., в котором Тургенев просил Толстого -- как своего друга и как "великого писателя русской земли" -- вернуться к литературной деятельности. Именно этим письмом и заканчивалось "Первое собрание писем".
   Стоит отметить здесь же, что в 90-е годы Л. Н. Толстой с интересом перечитывал изданные к тому времени письма Тургенева к разным лицам и выражал свое удовлетворение тем, что они опубликованы. В. Ф. Лазурский рассказывает в своем дневнике (запись от 31 июля 1894 г.), что Толстой в книжках "Вестника Европы" "отыскал письма Тургенева к Аксакову", "очень обрадовался и стал читать вслух. Письма относятся ко второй половине пятидесятых годов. "Мое время",-- говорил Лев Николаевич. Он останавливался на объяснении упоминаемых Тургеневым мест и лиц, радовался блестящему изложению, восхищался его критическими замечаниями, по поводу его характеристики современной французской литературы повторял: "Удивительно хорошо!" ... На вопрос Марии Львовны он ответил, что у него ("у Сонечки, верно") есть писем десять Тургенева, хороших, длинных" {Дневник В. Ф. Лазурского.-- Литературное наследство. М., 1939. Т. 37-38, с. 476.}.
  

5

  
   "Первое собрание писем И. С. Тургенева 1840--1883 гг." вышло в свет в конце октября 1884 г. {Книга вышла в свет 29 октября 1884 г. в количестве 6025 экземпляров. См.: Литературный музеум (Цензурные материалы I отд. IV секции Гос. архивного фонда), с. 407. "Предисловие" к книге помечено 28 октября 1884 г.; тот же год стоит на титульном листе; на обложке -- 1885.} Редакторы гадания отчетливо сознавали его неполноту и недостатки. Всего в этой книге могло быть напечатано лишь 488 писем к 55 лицам. В предисловии отмечалось, что предлагаемое собрание, "конечно, не исчерпывает громадной переписки Тургенева и составляет, можно сказать, еще весьма небольшую часть всего, писанного им друзьям, знакомым, а иногда и незнакомым ему лицам, из которых далеко не все доставили комитету свою переписку". Существенным недостатком книги было то, что хотя, по словам редакторов, "письма печатались прямо с оригиналов", многие тексты их "были сокращены или доставившими их лицами, или редакциею, в тех местах, которые имеют совершенно интимный характер, или вообще не могли быть признаны пока удобными для печати по близости времени".
   Следует, впрочем, отметить, что хотя письма Тургенева напечатаны были в "Первом собрании писем" совершенно неудовлетворительно с точки зрения требований, предъявляемых ныне к публикациям такого рода, многие тексты, вошедшие в это издание, сохранили свое значение до наших дней; они не переиздавались, а так как некоторые из оригиналов теперь утрачены, то эти письма доныне цитируются и воспроизводятся именно по "Первому собранию", являющемуся, таким образом, первоисточником для публикации утраченных писем {Рукопись "Первого собрания писем" Тургенева, составленная и отредактированная В. П. Гаевским и М. М. Стасюлевичем и служившая для набора, хранится в Рукописном отделе Института русской литературы (ф. 293, оп. 1, ед. хр. No 1767--1761). В копиях писем, составляющих этот оригинал, имеются многие места, вычеркнутые затем редакцией, что позволяет пополнить тексты, не сохранившиеся в подлинниках. См. статью: Лемке М. Дополнения к "Первому собранию писем" Тургенева.-- Книга и революция, 1920, No 3--4.}. С другой стороны, известное значение доныне сохраняют за собой также примечания к письмам, так как они "сделаны большею частью лицами, их доставившими".
   "Первое собрание писем" имело большой успех {См.: Юбилейный сборник литературного фонда, 1859--1909. СПб., 1909, с. 33.} и вызвало много рецензий и откликов в периодической печати. Суждения о книге, однако, оказались весьма разноречивыми; она возбудила много толков и несогласий. Как это и предвидел В. П. Гаевский, наряду с похвалами по адресу издателей сразу же раздались также раздраженные и недовольные голоса. Большая часть критиков, правда, признавала неоспоримое историческое и литературное значение изданных писем; нашлись, впрочем, и такие рецензенты, которые называли это издание "капитальной бестактностью", "медвежьей услугой" писателю, оскорблением ого памяти.
   Сочувственная оценка новой книге дана была в большой статье, помещенной в журнале "Новь". Автор ее, скрывшийся под псевдонимом "Л. Долин", свидетельствовал, что "Письма" Тургенева "составляют настоящее событие дня, о котором не перестают толковать как в печати, так и в частных, особенно литературных, кружках", и подчеркивал, что это не просто собрание писем видного русского писателя, что среди них находятся образцы русской эпистолярной прозы. "Тургенев владел эпистолярной формой в совершенство. Кому случалось когда-либо видеть письма Тургенева в подлиннике, тот, конечно, обратил внимание на то, как они гладко, без всяких помарок, написаны von einem Guß -- как говорят немцы. Этой внешней легкости вполне соответствует и плавность внутренняя. Письма Тургенева написаны обычным блистательным его слогом, с той только разницей, что в них он с большей непринужденностью, чем в печати, давал место своему удивительно меткому юмору, который делал такой привлекательной его устную беседу. И если ко всему этому присоединить, что в письмах своих Тургенев касается самых жгучих литературных, а нередко и общественных вопросов, то понятен будет огромный интерес, представляемый вышедшим "Первым собранием его писем". Автор рецензии с горячностью настаивал также на том, что необходимо обнародовать и другие письма Тургенева, по тем или иным причинам не вошедшие в "Первое собрание", и обращался о призывом ко всем, у кого такие письма сохранились: "Обязанность,-- да, говорим мы не обинуясь,-- обязанность людей, у которых есть письма Тургенева, поделиться ими с публикою, каким путем, т, е. отдавши литературному фонду или напечатавши в газетах и журналах,-- это, конечно, безразлично. Тургенев -- один из тех писателей, каждая строчка которых драгоценна" {Долин Л. Первое собрание писем Тургенева.-- Новь, 1884, т. I, No 3, с. 492--498.}. Нетрудно заметить, что эта интересная статья, отчетливо выделяющаяся из прочей критической литературы о "Первом собрании писем" своей беспристрастной исторической оценкой опубликованных в этой книге документов, несомненно, принадлежала человеку, имевшему в руках подлинные письма Тургенева и слышавшему его "устную беседу". Действительно, под псевдонимом "Л. Долин" скрылся С. А. Венгеров {Поляков А. С. Труды профессора С. А. Венгерова. Библиографический перечень. М., 1961, с. 15 (No 81).}, молодой в то время критик, уже обративший на себя внимание статьями и литературными этюдами, помещавшимися им в периодических изданиях (под другим псевдонимом: "Фауст Щигровского уезда"), в особенности же книгой о Тургеневе, вышедшей двумя изданиями (1875, 1877) с подлинным именем автора. Именно эта книга привела С. А. Ленгсрова сначала к письменному, а затем и к личному знакомству с Тургеневым, к которому он обращался за разъяснениями биографического характера {Венгеров С. А. Четыре встречи с И. С. Тургеневым.-- Бирюч петроградских гос. театров, 1918, No 2, с. 42--45; встречи эти состоялись в Петербурге в 1876 и 1878 гг. О впечатлении, которое произвела на читателей в конце 70-х годов книга Венгерова "И. С. Тургенев", вспоминал С. Ф. Либрович (На книжном посту. Воспоминания. Записки. Документы. Пг.; М., 1916, с. 417--420). Ср. выше, с. 82--83.}. Любопытно, что в "Первом собрании писем", которое в "Нови" рецензировал Венгеров, помещено было три письма Тургенева к нему самому (под No 188, 204 и 214 от 19 июня 1874 г. и от 24 мая и 10 декабря 1875 г.) и что они напечатаны здесь полностью, без всяких сокращений,-- несомненно, с личного согласия адресата,-- несмотря даже на то, что последнее из этих писем Тургенева поистине беспощадно к молодому критику и не могло не оставить у него чувства глубокой горечи. Тем более последовательным представляется и обращение Венгерова ко всем адресатам Тургенева с призывом к дальнейшей публикации его писем: сам он, как видим, полностью выполнил этот свой долг.
   В том же году появилось и несколько других, вполне сочувственных отзывов о "Первом собрании", в частности в провинциальной прессе {Арc. Маркевич в своей заметке об этом издании, дающей довольно подробный его пересказ, назвал его "выдающимся явлением в нашей литературе за последнее время" (Русский филологический вестник, 1884, No 4, отд. 2, с. 17--34). В большой рецензии, помещенной в газете "Киевлянин" (1884, No 263, 29 ноября), говорилось: "Изданием писем Тургенева русская литература обогатилась весьма ценным автобиографическим материалом для характеристики личности нашего знаменитого писателя, а русское общество приобрело как бы новое художественное произведение, в котором каждый найдет для себя много поучительного".}, отклики же других, более влиятельных и, во всяком случае, более распространенных газет и журналов, были гораздо сдержаннее. Так, например, в рецензии, опубликованной в "Новом времени", отмечалось, что "Первое собрание писем Тургенева заключает не более четвертой части его обширной переписки"; поэтому высказывалось пожелание, "чтобы обнародование дальнейшего материала тургеневских писем не затягивалось в долгий ящик", но с той лишь оговоркой, "чтобы этот материал при издании редактировался более осторожно и выбор отличался большей взыскательностью" {Новое время, 1884, No 3140, 23 ноября (автором статьи был В. П. Буренин). Укажем здесь же и остальные газетные статьи о "Первом собрании": Меч Вл. [В. О. Михневич]. Литературное событие.-- Новости и биржевая газета, 1884, No 317, 16 ноября; Оса [Н. А. Баталин]. Дневник писателя. Письма И. С. Тургенева,-- Минута, 1884, No 295, 9 ноября; Ключ к письмам И. С. Тургенева.-- Саратовский дневник, 1884, No 276, 20 декабря; Mинаев Дм. Чем хата богата. Общественные и литературные заметки. Скандальная книга. Издание тургеневских приятелей. Отношение Тургенева к близким людям и современным писателям.-- Одесский листок, 1884, No 264, 29 ноября; Янус. Еще о Тургеневских письмах,-- Новороссийский телеграф, 1884, No 2940, 13 декабря.}. Дальнейшие возражения рецензентов шли именно в этом направлении: их не удовлетворял ни выбор писем, ни принципы их издания. Так, например, П. Н. Полевой в большой статье, посвященной "Первому собранию", объявлял, что, листая томик писем Тургенева, он положительно не мог решить, "чему следует более удивляться: бестактности общества, издавшего письма, или наивности тех лиц, которые решились сообщить писанные к ним эпистолы?". "Трудно себе представить,-- писал он далее,-- более неуклюжую, более медвежью услугу, нежели та, которую оказали памяти Тургенева ого друзья, вновь возбуждая над его едва закрывшеюся могилою все перекоры и всю вражду, которые еще так недавно стихли над прахом почившего писателя". По убеждению критика, собрание писем Тургенева должно было бы явиться в свет "не ближе как лет через 15--20"; теперь уже оно производит странное впечатление, потому что "многие из друзей и приятелей покойного И. С. Тургенева гораздо лучше обрисовываются в написанных к ним письмах, нежели сам автор их, Тургенев". П. Н. Полевой полагал также, что в книге "много балласта", что в нее "внесено много писем, не имеющих ни малейшего значения", и что, наконец, в тексте целого ряда писем напрасно оставлены места, "неудобные и по близости времени", и "по интимному характеру"; "все же многоточия совершенно прозрачны и не оставляют никакого сомнения насчет своего содержания" {Полевой П. Капитальная бестактность. (По поводу собрания писем И. С. Тургенева).-- Живописное обозрение, 1884, No 46, с. 305--307. Необходимо отметить, что П. Н. Полевой и сам находился в сношениях с Тургеневым; в 1877 г. он обратился к нему с просьбой прислать автобиографию для своей "Истории русской литературы", что Тургенев и исполнил; письмо к нему Тургенева от 17 октября 1877 г. (в хорошем факсимильном воспроизведении) П. Полевой напечатал в издававшемся им "Живописном обозрении" еще и 1883 г. (No 39, с. 193), и оно вошло в "Первое собрание писем" (No 201).}.
   Статья эта обратила на себя внимание и широко обсуждалась читателями, в особенности потому, что на аналогичную точку зрения встали и некоторые другие органы русской печати. Сходные мысли высказывал, в частности, такой влиятельный и распространенный журнал, как "Русская мысль", в котором также появилась рецензия на "Первое собрание писем" Тургенева, написанная Виктором Михайловским {Русская мысль, 1884, кн. 12, Библиографический отдел, с. 39--40; в той же книжке журнала (с. 5). помещен также написанный В. Михайловским довольно резкий отзыв о письмах Тургенева к М. А. и Н. А. Милютиным, опубликованных в январской книжке "Русской старины"; рецензент и здесь осуждает "погоню за лоскутами бумаги, исписанной рукой знаменитости" и стремится доказать, что "преувеличение уважения... к памяти покойника легко может переходить в ее профанацию"; по его мнению, из 30 писем и записок Тургенева к Милютиным "три-четыре письма могут дать кое-что, очень, очень немногое. Напечатание же остальных мы можем приравнять к тому, если бы вздумалось обладателю клочка волос Тургенева опубликовать фотографию этого драгоценного сувенира".}. Книга в целом вызвала его сочувственную оценку; он даже высказывал пожелание, чтобы в дальнейшем редакция "ускорила ознакомление с драгоценным материалом, поступающим в ее распоряжение", и чтобы последующие сборники писем Тургенева выпускались чаще, хотя бы и в меньшем объеме. Хотя В. Михайловский и находил, что в "Первое собрание" вошло немало ценных писем Тургенева, содержащих в себе "очень важные критические замечания на все наиболее выдающиеся произведения русских писателей этого времени", "еще более важные разъяснения его собственных произведений, его взглядов на русскую молодежь, на одобрительные и не одобрительные стороны ее стремлений" и т. д., но все же, с его точки зрения, в книгу проскользнул ряд не интересных для публики писем или даже "записок" совершенно "ничтожного" значения. Редакция, писал он, поступает правильно, когда "откидывает все то, что имеет совершенно интимный, семейный характер и целые письма того же рода, только мало откидывает, на наш взгляд". Исходя из литературных обстоятельств своего времени и имея в виду то и дело упоминающихся в письмах покойного писателя еще живых людей, их интересы и связывающие их житейские отношения, В. Михайловский внушал, в сущности, ту же мысль, что и П. Полевой,-- о несвоевременности издания подобных документальных материалов, оставшихся от недавно умерших писателей, или о необходимости делать самый строгий отбор; ему не нравилась, в частности, по тем же основаниям, допущенная редакторами "Первого собрания" "слишком частая, иногда неудачная и ненужная замена фамилий буквами, которые в большинстве то ничего не скрывают, то сбивают с толку", "а так как имена заменены буквами при отзывах резких и, главным образом, о людях, враждебных Тургеневу, полные же имена оставлены там, где речь идет о лицах, которым он сочувствовал, хотя в суждениях своих, несколько более мягких, тоже не щадил, или, по крайней мере, прямо в лицо". Можно упомянуть здесь еще довольно желчный фельетон о "Первом собрании писем" П. Д. Боборыкина, в отзывах которого о Тургеневе и его друзьях проглядывает уязвленное самолюбие автора и затаенная личная обида {Боборыкин П. Папеньки-маменьки.-- Новости и биржевая газета, 1884, No 315, 14(26) ноября.}, статью Ф. Булгакова "Литературная неразборчивость", где высказана досада на комитет Литературного фонда, пожелавшего будто бы показать читателям Тургенева в "правдивом неглиже"; критик настаивал на том, что пользоваться частными письмами писателей необходимо "отнюдь не в угоду каким-либо личным своим видам и кружковым распрям", что обязанностью редакторов подобных изданий является "деликатно обращаться с мыслями и чувствами покойного <...> иначе многие из писем потеряют значение исторических документов и сделаются просто орудием пасквиля в руках любителя скандалезности" {Исторический вестник, 1885, No 1, с. 139.} и т. д.
   Раздавались, впрочем, и примирительные голоса, призывавшие к более спокойным и обдуманным суждениям. Так, Д. В. Аверкиев, приступавший к изданию своего периодического "Дневника писателя", в первом же январском выпуске этого своеобразного журнала за 1885 г. объявил, что он намерен "побеседовать... о письмах Тургенева на иной лад, чем принятый в обычных суждениях о них", и вскоре выполнил свое намерение: четыре статьи, в которых он пытался "уяснить, при помощи писем покойного романиста, его истинное значение в ряду других так называемых писателей сороковых годов", печатались в его "Дневнике" в течение большей части этого года {Аверкиев Д. В. Дневник писателя. СПб., 1885, вып. I, с. 6--7; вып. II, с. 62--67; вып. V, с. 159--164; вып. VI, с. 179-- 196; вып. VII--VIII, с. 262--273.}. О самой же полемике, вызванной "Первым собранием писем", он отозвался как о бесплодной и бесцельной. "Письма Тургенева вызвали сенсацию в журналистике, впрочем, столь же поверхностную, преходящую, как сама ежедневная пресса. Всякий выхватил из них, что ему было на руку, и, потренькав на излюбленной струнке, почел свое дело оконченным. Одни с радостью и не без изумления открыли, что и Тургенев умел сказать порой крутое и резкое слово... Другие выписали тургеневские резкости ради подтверждения собственного мнения о том или ином писателе. Многие находили, что издание "Писем" Тургенева вообще преждевременно; отчасти это, конечно, справедливо, но не исключительно в данном случае, а относительно всех подобных изданий. Тургенева даже упрекали в двоедушии, в том, что он иначе отзывался в глаза, чем за глаза. Смеем думать, что Тургенев был виновен в таком недостатке настолько же, насколько повинно в нем и остальное человечество... Издатели "Писем" получили свою долю хулы. Их упрекали в том, что они поместили резкие отзывы об одних и скрыли таковые о других. Издатели могли бы на то ответить, что они обнародовали пока только "первое собрание писем", как значится на обертке. Притом, замочу от себя, есть не малое число либеральных авторитетов, которые только тем и держатся, что простецы думают, будто Тургенев был о них высокого мнения". Остановившись далее на нескольких, "столь взволновавших многих" неодобрительных отзывах Тургенева о других писателях (Некрасове, Достоевском, А. К. Толстом и др.)? встречающихся в только что обнародованных письмах, Д. В. Аверкиев пытался найти им объяснение и прибавлял: "Вообще, нельзя не заметить, что Тургенев был не силен в кулаке; резкость, чем бы она ни вызывалась, была ему не к лицу; отзывы, сделанные им в раздражении, вовсе не метки; они не задевают, а только касаются тех, к кому они относятся" {Там же, вып. II, с. 62--67.}.
   Отметим также, что в самый разгар полемики в русской периодической печати приводились также мнения о "Письмах" Тургенева зарубежных литераторов, подкреплявшие споривших теми или другими аргументами. Так, например, газета "Новости" в специальной заметке поместила отзыв о "Первом собрании писем", принадлежащий маститому польскому писателю Юзефу Крашевскому, полагая, что он появился "весьма кстати" ввиду возникших в России разногласий и толков об эпистолярном наследии Тургенева. Ю. Крашевский прислал этот отзыв в письме, направленном из крепости Магдебург в редакцию варшавского "Tygodnik illustrowany". По мнению Крашевского, письма Тургенева, изданные в Петербурге, "чрезвычайно интересны для тех, кто желает ближе познакомиться с ним как с писателем и человеком". "Я читал,-- прибавляет Крашевский,-- интересный этюд об этой переписке в "Крае" ("Kraj"), впрочем далеко не исчерпывающий предмет {Статья, озаглавленная "Korespondencja Turgienieva" и опубликованная в Журнале "Kraj", 13(20) stycznia, 1885, принадлежит В. Д. Спасовичу (перепечатана в его сочинениях: Wlodzimierz Spasowicz. Pisma, t. VI. Petersburg, 1892, s. 221--240). Спасович дает здесь характеристику Тургенева как писателя и человека, снабженную многочисленными цитатами из его писем, опубликованных в "Первом собрании".}. Я полагаю, что изданное собрание писем Тургенева не обнимает собою всей переписки, оставшейся после Тургенева, который, может быть, не хотел ее публиковать" {Новости и биржевая газета, 1885, No 96, 9(22) апреля. Q письмах Тургенева к Ю. Крашевскому см.: Mikulski T. Z korespondencji Turgienieva.-- Zeszyty Wroclawskie, 1950, Nr. 3--4, s. 85-87.}.
   Шум, поднятый в русской печати по поводу "Первого собрания писем", огорчил, прежде всего, несколько преданных друзей Тургенева. Им казалась ненужной и неуместной возникшая полемика, так как они, в частности, хорошо знали, что опубликованные письма мясе не составляют важнейшей части его эпистолярного наследия. "Что Вам сказать насчет писем? -- писала M. Г. Савина к А. Ф. Кони 18 ноября 1884 г.-- Я страдала не менее Вас. Ведь мы его предвидели: хотя, впрочем, подобного я не ждала. Сегодня "Театральный мирок" (есть такая газета) упрекает меня за сокрытие "интересной переписки" и говорит, что письма "такого лица есть общее достояние", что имена современников можно заменить инициалами и что я зарываю талант в землю. Воображаете Вы себе, как бы их разобрал Боборыкин? Истинно -- бедный Иван Сергеевич!" {Тургенев и Савина, с. 93. М. Г. Савина имеет в виду статью "Арабески" в журнале "Театральный мирок", 1884, No 46. См. также статью П. Боборыкина "Папеньки-маменьки".}.
   Ближайшим следствием этой полемики было то, что дальнейшая публикация писем Тургенева замедлилась и что многие лица, обладавшие неопубликованными письмами его, не вошедшими в "Первое собрание", воздержались от их обнародования и спрятали их еще глубже от посторонних взоров {Письма Тургенева к М. Г. Савиной оставались неопубликованными до 1918 г., к В. Я. Карташевской -- до 1919 г.; письма его к гр. Е. Е. Ламберт увидели свет лишь в 1915 г., хотя она умерла в том же 1883 г., что и Тургенев. Незадолго до смерти Е. Е. Ламберт передала эти письма А. Д. Свербееву, который принес их в дар Московскому Румянцевскому музею с тем, чтобы они хранились в запечатанном пакете двадцать лет; впоследствии он увеличил срок еще на пять лет. Лишь в сентябре 1914 г. "музей получил возможность исполнить свою обязанность и удовлетворить давним ожиданиям русского образованного общества" (Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт. М., 1915, с. X).}. Но в сущности ближайшие современники Тургенева еще не понимали -- да и не могли понять по естественным причинам -- значение его писем как документальных литературных источников. Не понимали этого ни В. П. Гаевский, произвольно сокращавший тексты полученных им писем или выбрасывавший их из книги, готовившейся к изданию, целыми пачками, ни даже Анненков, роль которого для истории сохранения и дальнейшей публикации переписки Тургенева должна быть подчеркнута особо.
   С Анненковым Тургенев, как известно, находился в долголетней переписке. Из огромного количества писем, полученных им от Тургенева, Анненков предоставил для "Первого собрания" только два -- от 24 декабря 1864 г. (5 января 1865 г.) и от 1(13) мая 1882 г. и сделал это по понятным причинам: первое служило опровержением сведений о дочери Тургенева, сообщенных в "Воспоминаниях" Н. В. Берга; второе, уже и ранее опубликованное в "Русской старине", 1883 г., представляло собою нечто вроде литературного завещания. "Все, что отыщется после меня в моих бумагах, как-то: начатые романы, повести, неконченные и недоделанные, рассказы -- а равно и мои личные записки и корреспонденцию, также рукописи напечатанных сочинений, предоставляю Вам самим, любезный Павел Васильевич, в полное распоряжение и употребление, смотря по Вашему усмотрению",-- писал Тургенев в этом письме"
   Хотя это письмо не имело юридической силы, но с ним все же вынуждены были считаться. Именно на этом письме основаны были надежды В. П. Гаевского и М. М. Стасюлевича, что им удастся получить для издания хоть несколько писем Тургенева к П. Виардо {M. M. Стасюлевич и его современники, т. III, с. 636.}; предполагалось также, что Анненков будет допущен к разбору обширной корреспонденции Тургенева, сохранившейся в его бумагах в Париже {Еще в начале января 1885 г. Анненков напоминал Стасюлевичу о необходимости запросить П. Виардо, "когда намерена она назначить мне в Париже день передачи писем Тургенева, на что я уполномочен покойным письменно" (M. M. Стасюлевич и его современники, т. III, с. 435).}. П. Виардо предоставила ему это право, о чем Анненков сообщал Стасюлевичу: "Получил письмо от Mme Viardot. Она замечает: "В моем письме ("потерянном", по замечанию Анненкова.-- М. А.) я говорила вам, что если бы Тургенев и не просил вас разобрать его корреспонденцию, то я попросила бы вас об этом, как его самого близкого друга, как самого надежного судью его литературной деятельности"" {Там же, с. 419.}.
   Осуществить это удалось только весною 1885 г. В письмах Анненкова к Стасюлевичу находится много весьма любопытных данных о том, как происходил самый процесс разбора корреспонденции Тургенева. Характерно, между прочим, что писем, полученных и сохраненных Тургеневым, оказалось так много, а на просмотр их потребовалось столь продолжительное время, что Анненков не смог справиться с этой работой в кратковременное пребывание свое в Париже и увез с собою большую часть предоставленных ему бумаг в Дрезден, потом в Берлин. Продолжая эту работу, он писал Стасюлевичу: "Я получил там (в Париже) всю корреспонденцию Тургенева, в которой между разным хламом встречаются однако же письма великого значения -- между прочим тут множество и Ваших отчетов, Все вместе представляет по объему нечто вроде цепи Юнгфрау или Индейских гор. И все это надо разобрать и прочитать, что я и начал делать, но не одолел еще и четверти, хотя уже послал г-же Виардо целый транспорт прочитанных бумаг Т<ургенева> по почте. Удивительно, как покойник сберегал все записочки, тысячи просьб о пособиях, советах, брульоны своих повестей с пометками и поправками своими и проч.". "Г-жа Виардо,-- прибавлял Анненков далее,-- собирается все просмотренные бумаги бросить в огонь (их держать негде, так как она уже продала свой дом на rue de Douai за 260 тыс. фр.). Не сыщете ли Вы покупщика бумаг в императорской библиотеке или между частными людьми? Обидно было бы по-деревенски просто жечь то, что нам не нужно, хотя другим, может быть, и пригодилось бы" {Там же, с. 438.}. Как видно из последующих писем Анненкова, разбор этих бумаг занял у него несколько месяцев, до самого конца 1885 г. 19 июля Анненков писал, что "занят был разбором громадных кипов бумаг из кабинета Тургенева и еще не пришел к концу. Три кипы прочтены и возвращены владелице, а остается еще три" {Там же, с. 441.}. Просвет наметился только к началу ноября того же года. "Извещаю вас,-- писал Анненков 2 ноября,-- что дремучий лес переписки Тургенева, в котором я вращался все лето, начинает редеть, показываются кусты, доносятся знакомые голоса и все предвещает близкое появление поляны, а с нею и полного света божьего" {Там же, с. 443--444.}, и еще через несколько дней: "Кончил, батюшка, разбор переписки Тургенева и вздохнул полной грудью. Думал, что не одолею, а тут новая беда: надо передать, что вычитал в фолиантах всех просителей, которых легион. Представьте, есть и такие, которые рекомендовали ему воспользоваться премией, кажется "Нивы", за лучшую повесть, посидеть дня два-три и полученную премию выдать как пособие просителю. Вы думаете, Тургенев был возмущен наглостью просителя? Нимало. Он отыскал его и облагодетельствовал" {Там же, с. 445--446.}. В письме от 12 ноября мы находим своего рода итог проделанной Анненковым работы, то общее впечатление, которое он вынес от чтения множества писем, адресованных Тургеневу: "Я обрел в бумагах г-жи Виардо, ей возвращенных, обильную жатву для внутренней литературной нашей истории, для изображения затей и капризов самого Тургенева, для картины потачки его женским друзьям в их капризах, перенесенных и в литературу, и разных их привередничаний. Я перечитал возы всех этих глупостей, в которых Тургенев постоянно является однако же гуманным европейцем, и отправил целые обозы их обратно, назад в Париж, удержав при себе те, которые почему-либо мне показались интересными" {Там же, с. 449.}.
   Данное свидетельство заслуживает внимания. С одной стороны, это характеристика тех эпистолярных материалов из архива Тургенева, которые и доныне находятся в Париже (в Национальной библиотеке) и в значительной части уже опубликованы. Современный исследователь может судить о них беспристрастнее и вернее, чем Анненков, потому что среди этого "ненужного хлама", который он вернул владелице, несмотря на перспективу их сожжения (что, впрочем, П. Виардо не осуществила), оказалось немало ценных литературных документов, а все они вместе взятые составляют, конечно, ценнейший материал для комментария к письмам самого Тургенева и суждений об их адресатах. С другой стороны,-- и это следует подчеркнуть особо, -- Анненков "удержал при себе" те письма к Тургеневу, которые показались ему интересными, положив начало тому эпистолярному фонду из бумаг Тургенева, который в конце концов оказался в России и составил документальную основу для целой серии изданий двусторонней переписки Тургенева или писем к нему разных лиц. В числе писем, отобранных Анненковым из парижского архива Тургенева, оказались, прежде всего, его собственные письма к Тургеневу; по-видимому, он изъял их полностью {Русское обозрение, 1894, январь, с. 5. Публикация их началась в том же журнале в 1898 г.}. "Удержал" Анненков также письма к Тургеневу членов семьи Аксаковых, показавшиеся ему важным источником для понимания идейных разногласий Тургенева со славянофилами в 40--50-е годы: эти письма напечатал Л. Н. Майков по оригиналам, предоставленным ему Г. А. Анненковой, вдовою критика {Русское обозрение, 1893, август, с. 449. Письма эти вместо c ответными письмами Тургенева были напечатаны здесь не полностью; впоследствии опубликовано было еще несколько писем Тургенева к Аксаковым из той же пачки, находившейся у Анненкова (Литературный архив. М.; Л., 1953. Т. 4, с. 188--196).}. При себе Анненков на всякий случай оставил еще ряд писем к Тургеневу, проливавших свет на историю сложных взаимоотношений или даже драматических столкновений писателя с их авторами, например письма Гончарова. Анненков позаимствовал оттуда несколько цитат для своей статьи "Шесть лет переписки с Тургеневым" (напечатанной еще при жизни Гончарова), где очень кратко рассказано о "литературном недоразумении", происшедшем между Гончаровым и Тургеневым и о последовавшем за этим "третейском суде" (23 марта 1860 г.); полностью письма Гончарова, долго лежавшие в бумагах Анненкова в подлинниках, увидели свет лишь полвека спустя {И. А. Гончаров и И. С. Тургенев по неизданным материалам Пушкинского Дома / Предисловие и примечания Б. М. Энгельгардта. Пб., 1923, с. 9--10. Что же касается писем к Гончарову Тургенева, то они почти полностью были уничтожены самим Гончаровым. Уцелели лишь два письма: 1) от 7(19) апреля 1859 г., то самое, которое Гончаров давал списывать своим знакомым (опубликовано Л. Н. Майковым в "Русской старине", 1900, кн. 1, с. 18--19), и 2) письмо от 14(26) марта 1864 г., случайно забытое Гончаровым в читанной им книге и потом найденное в этой книге у его племянника (опубликовано М. Суперанским в "Вестнике Европы", 1908, кн. 12, с. 460). Кроме того, отрывки из двух писем к нему Тургенева (от 21 июня (3 июля) и 11(23) ноября 1856 г.) Гончаров включил в свою "Необыкновенную историю" с таким примечанием: "Выписываю здесь несколько мест из оставшихся у меня немногих писем Тургенева, где он упоминает о моих романах вскользь. Большую часть писем, после примирения с ним, я сжег. Уцелели случайно только четыре или пять. Не знаю, сохранятся ли они у меня в бюро -- и на случай их утраты привожу несколько фраз" (Сборник Российской Публичной библиотеки. Пг., 1924. Т. II, с. 153--155). Оригиналы этих писем, по-видимому, не сохранились.}. Таково же происхождение обнаруженных в бумагах Анненкова нескольких писем к Тургеневу А. А. Фета. С одного из них (от 12 января 1875 г.) -- последнего, написанного Фетом перед его разрывом с Тургеневым,-- Анненков даже снял копию, попавшую к M. M. Стасюлевичу {М. М. Стасюлевич и его современники, т. III, с. 478--480; Садовский Б. А. Ледоход. Статьи и заметки. Пг., 1916, с. 173-175.}; впоследствии нашелся и подлинник его, а также трех других писем Фета к Тургеневу {Бухштаб Б. Четыре письма А. А. Фета.-- В сб.; Тургенев. Материалы и исследования / Под ред. Н. Л. Бродского. Орел, 1940, с. 33-45.}, несомненно взятых Анненковым из того же парижского архива Тургенева. Из бумаг Анненкова, после смерти его вдовы -- Г. А. Анненковой (в 1899 г.), хранившихся в разных; местах и частично рассеявшихся {О части архива Анненкова, находившейся в Симбирске, и о судьбе хранившихся там писем Тургенева см. в статьях: Столов Ник. 1) Литературные находки в Ульяновске, 1922--1926.-- Ульяновский Общественник, 1927, No 7, с. 49--50; 2) К переписке И. С. Тургенева с П. В. Анненковым.-- Край Ильича, No 3, Казань, 1928, с. 43--49.}, почерпнуты были для издания также некоторые другие письма к Тургеневу, восходящие к тем же "кипам", которые предоставлены были П. Виардо в 1885 г. для первого просмотра. Нет, однако, сомнения, что многие письма к Тургеневу всевозможных корреспондентов, бывшие у Анненкова в руках и им читанные, впоследствии были утрачены. И сам Анненков, как мы видели, отнесся к ним довольно небрежно, не предвидя, что все они в целом со временем смогут представить значительный исторический интерес; иные из них, вероятно, были растеряны при обратной доставке их в Париж или в последующий период их хранения у П. Виардо и ее наследников.
   Еще до поездки в Париж для ознакомления с архивом Тургенева Анненков приступил к работе над циклом статей о Тургеневе, основанных на личных воспоминаниях о нем. Начало положено было очерком "Молодость Тургенева" ("Вестник Европы", 1884, кн. 2) {Ему предшествовала известная мемуарная статья Анненкова "Замечательное десятилетие" (Вестник Европы, 1880, кн. 5), вся XXXIV глава которой была в значительной степени посвящена Тургеневу и его дружбе с Белинским. Тургеневу она показалась "просто чудесной": "...меня он вывернул, как перчатку, показав мне самому все мое сокровенное",-- писал он M. M. Стасюлевичу 7(19) мая 1880 г.}, но следующая статья, "Шесть лет переписки с Тургеневым", задержалась и увидела свет лишь год спустя ("Вестник Европы", 1885, кн. 3 и 4), потому что в это время им велись переговоры с П. Виардо о рукописном наследии Тургенева. Статья "Шесть лет переписки с Тургеневым" была отдана в печать до того, как в руках Анненкова оказалась основная часть парижского архива Тургенева; он располагал лишь письмами Тургенева к нему самому, которые и составили документальную основу его очерка; он успел включить в него лишь малую часть парижских материалов. Однако эта вторая мемуарная его статья о Тургеневе появилась в печати уже после выхода в свет "Первого собрания писем", в составлении и редактировании которого Анненков также принимал участие; следовательно, он не мог не учесть впечатления, произведенного этой книгой на читателей и критиков, да и сам не считал ее удачной: ему представлялось, что обнародованные письма Тургенева далеко не оправдывают тех надежд, какие на них возлагались. Опытный мемуарист-повествователь, далекий от интересов архивиста-публикатора, Анненков полагал, что издание текста писем Тургенева, не сопровождаемых пояснениями самих адресатов и не подчиненных определенному литературному или критическому заданию, не оправдывает себя и ведет лишь к недоразумениям. По его мнению, письма писателя должны публиковаться не полностью и как бы вставляться в соответствующую им рамку; ошибочно давать их в руки читателя в виде документов самодовлеющего значения, так как этот читатель не в состоянии будет ни оценить их надлежащим образом, ни дополнить их соответствующими фактическими справками для лучшего понимания. Отрицательно отзываясь о некоторых читанных им письмах Тургенева, которые не годятся в печать, потому что хотя и "напоминают некоторые обстоятельства его жизни", но "проливают мало света на его личность", Анненков замечал в письме к M. M. Стасюлевичу: "Придется шарить в собственных воспоминаниях и в них искать настоящего ключа к его образу мыслей" {M. M. Стасюлевич и его современники, т. III, с. 419.}; в другом, более позднем письме (12 ноября 1886 г.), говоря о работе над статьей О переписке Тургенева, Анненков существенной ее стороной считал не столько включенные в нее письма или отрывки из писем, сколько собственные пояснения к ним, на том основании, что пока владельцы подобных эпистолярных документов, "как у нас всегда бывает, не обнаруживали охоты -- делиться ими с публикой" {Там же, с. 448--449. По признаниям Анненкова, ни одна из старых его работ не потребовала столько труда, как эта: "Классификация и перебеление писем Тургенева заняли у меня столько времени, что я не ожидал" (там же, с. 432).}. Таким образом, Анненков предпочитал сплавлять в единое целое и письма писателя, отобранные для воспроизведения, и собственные воспоминания об их авторе, видоизменяя несколько столь привычный для него мемуарный жанр. Тем не менее в цикле его мемуарных статей о Тургеневе в этом смысле также наблюдается известная эволюция: сначала в них главенствовали собственно воспоминания, рассказ от первого лица; затем письма, включавшиеся в текст повествовательной статьи, становились не дополнительной, иллюстрирующей ее частью, тесно сплетающей отзывы автора этих писем о событиях и людях с суждениями самого мемуариста, но частью важнейшей, органической, как бы сюжетной основой, к которой лишь пристраивались эпизоды, взятые из собственных воспоминаний их публикатора. Так написан мемуарный очерк "Шесть лет переписки с Тургеневым", в который вставлено свыше 30 писем Тургенева 1856--1862 гг., приведенных в больших выдержках или с небольшими сокращениями; комментируются они множеством весьма существенных фактических данных из жизни Тургенева периода его разрыва с "Современником", жизни за границей, начала работы над романом "Отцы и дети". Следующая и последняя работа Анненкова этого цикла, написанная им незадолго до смерти,-- "Из переписки с И. С. Тургеневым в 60-х годах" ("Вестник Европы", 1887, кн. 1 и 2),-- сохраняя важнейшие особенности его предшествующих мемуарно-документальных очерков, уже отходила от них, так как увеличивала документальную часть за счет воспоминаний в собственном смысле: очевидно, Анненков, подавленный грудой рукописных материалов, оказавшихся в его распоряжении, находился теперь у них на поводу; он привел на этот раз и большее количество писем Тургенева, и осторожнее сокращал их. На той же документальной основе, после разбора парижских бумаг, написана была им также статья "К ссоре Тургенева с Толстым", не увидевшая света при жизни не только Анненкова, но и Л. Н. Толстого {Там же, с. 449.}.
   Позиция, занятая Анненковым в спорах относительно публикации писем покойных писателей, представляется очень типичной именно для 80-х годов. Издание переписки недавних деятелей без сокращений в то время осуждалось не им одним, что и высказалось вполне явственно в полемике, возникшей по поводу "Первого собрания писем" Тургенева. В известной мере Анненков следовал здесь также и более старой традиции, в частности мнению самого Тургенева. Когда дочь Пушкина, графиня Н. А. Меренберг, предоставила Тургеневу для печати письма своего отца к матери, Тургенев первоначально пришел к заключению, что "эти письма скорее могли бы быть предметом биографического "этюда" -- чем поступить голым материалом в литературно-публичный водоворот"; так, по крайней мере, изложил точку зрения Тургенева именно Анненков {Там же, с. 78--79.}. Когда же Тургенев все же решился на опубликование этих писем и обнародовал их в "Вестнике Европы", раздались протестующие голоса, тем более, что он, по собственным словам, ограничился "только самыми необходимыми и немногочисленными исключениями" {Подробную характеристику исключений и поправок, допущенных Тургеневым в тексте писем Пушкина, представил В. И. Срезневский (Пушкин и его современники. СПб., 1904. Т. 1, вып. II, с. 12--13) на основании корректуры первой их публикации; Характерно, однако, что, по его наблюдению, "в изданный в "Вестнике Европы" текст писем многие поправки Тургенева не введены и текст представлен в более неприкосновенном виде, чем предлагал Тургенев". И. А. Гончаров в статье "Нарушение воли" (1889) засвидетельствовал, что "о письмах Пушкина, изданных под редакцией Тургенева, поднялся в свое время в обществе дружный ропот против многих писем поэта, очевидно не предназначенных в печать", и объяснял это не проявленным Тургеневым, как редактором их, "недостатком такта и деликатности" или "неуважением к памяти Пушкина": "...напротив: Тургенев именно и погрешил благодаря страстному поклонению Пушкину". Очень типичным для того времени является также отзыв о письмах Пушкина, опубликованных Тургеневым, принадлежащий Г. Е. Благосветлову (в письме к А. П. Пятковскому от 2 марта 1878 г.): "За что и про что Тургенев взялся рекомендовать и редактировать этот домашний хлам, которому дальше семейного бюро не следовало ходить? Что сбарышничал Стасюлевич, это понятно, но дети-то за что топчут память отца? Ведь эта переписка роняет Пушкина хуже, чем "Записки" Виголя -- их автора. Да что в ней интересного? Что в ней общественного? Неужели все обеденные меню и записки прачек составляют исторические документы? Пора бы этой пошлости положить конец, вразумив этих дураков, что не всякий же домашний сор имеет право на историческое значение" (Русская старина, 1915, No 3, с. 645). См. также: Измайлов Н. В. Тургенев -- издатель писем Пушкина к H. H. Пушкиной.-- Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева. Л.: Наука, 1969. Вып. 5, с. 399--416.}.
   Упреки Тургеневу раздавались тогда с разных сторон и доходили до него в форме слухов или даже непосредственных угроз. Об одном из таких случаев он сам сообщал М. М. Стасюлевичу (в письме от 25 марта 1878 г.): "Вообразите! Меня какой-то А. В. письменно предуведомил, что сыновья Пушкина нарочно едут в Париж, чтобы поколотить меня за издание писем их отца. -- Почему же меня, а не родную сестру, разрешившую печатание? Впрочем, я полагаю: это просто сплетня, если не мистификация". Это не помешало Тургеневу через несколько лет опубликовать еще два письма Пушкина и одно -- его отца, Сергея Львовича, извлеченных из архива Н. И. Тургенева {Вестник Европы, 1880, кн. 12, с. 819--821. О принадлежности этой публикации И. С. Тургеневу см. в заметке М. К. Клемана в сб.: И. С. Тургенев. Материалы и исследования / Под ред. Н. Л. Бродского. Орел, 1940, с. 14.}.
   В середине 80-х годов, когда тогдашние исторические журналы "Русский архив", "Русская старина", "Исторический вестник" непрерывно печатали документальные материалы, в том числе и эпистолярные, требования предъявлять особую "разборчивость" при их обнародовании слышались отовсюду. В "Русской мысли", например, с многократными и весьма энергичными заявлениями по этому поводу выступал В. Михайловский, не упускавший случая поговорить лишний раз о необходимости строгого отбора при подготовки к печати документов из частных архивов, кстати напомнив тут же мнения иностранных писателей и публицистов, восстававших против "вторжения в частную жизнь знаменитых людей после их смерти", или разбранить тех отечественных литераторов, которые, с его точки зрения, ревниво берегли или предавали гласности любой клочок бумаги, если только на нем имелись строки, начертанные писательским пером. Об этом В. Михайловский говорил и по случаю появления в печати писем Тургенева, и в связи с критико-биографическим очерком С. А. Венгерова о А. Ф. Писемском, в котором автор довольно широко и, по тогдашнему мнению, бесцеремонно и бестактно воспользовался черновиками писем покойного писателя и письмами к ному разных лиц, предоставленными ему вдовой писателя, Е. П. Писемской. "Не касаясь прав вдовы писателя располагать каждым куском бумаги, исписанной рукой умершего мужа, как наследственной литературной собственностью, мы позволим себе заявить некоторое сомнение относительно такового же ее права на письма живых еще лиц, адресованных к ее супругу, какой бы литературно-критический интерес они ни представляли",-- писал
   В. Михайловский и прибавлял: "Еще большему сомнению подвергаем мы право литератора пользоваться таким материалом, не заручившись по меньшей мере согласием авторов таких писем на опубликование полностью или отчасти содержания писем и записок, извлеченных из шкафов, ящиков, корзин под столом и мало ли еще откуда" {Русская мысль, 1884, кн. 11, Библиографический отдел, с. 46. Стоит отметить, что в том "довольно обширном собрании писем разных лиц" к А. Ф. Писемскому, которое было предоставлено в распоряжение С. А. Венгерова, по его словам, оказалось "больше всего (до 30) писем от Ив. Серг. Тургенева, с которым покойный бил очень дружен, и от П. В. Анненкова". В своем очерке С. А. Веигеров привел из них несколько выдержек, действительно не всегда удачных, например из весьма интимного письма Тургенева к Писемскому с характеристикой его жены -- Екатерины Павловны (см.: Венгеров С. А. Алексей Феофилактович Писемский. СПб., 1884, с. 2, 45, 107). Через два года все эти письма были опубликованы полностью (Тридцать писем И. С. Тургенева к А. Ф. Писемскому.-- Новь, 1886, т. XII, No 23, с. 183--195). С. Ф. Либровичем, отметившим, что они "напечатаны прямо с оригиналов и расположены в хронологической последовательности" и что "только в одном письме, восьмом по порядку, пришлось в двух местах, означенных точками, сделать небольшие сокращения -- по близости времени"; в предисловии же к этой публикации сказано: "Напрасно было бы вдаваться в рассуждения -- какое значение имеет каждая строчка, упавшая со стола такого светила русской литературы, как И. С. Тургенев. Тем более лишне разъяснять -- какой драгоценный дар оставил по себе этот бессмертнейший из бессмертных русских людей в своих письмах".}. Признания же А. В. Старчевского ("Наблюдатель", 1884), что он спас из печи связку писем и бумаг О. И. Сенковского вопреки намерению их владельца, побудили В. Михайловского провозгласить еще раз, что "не должно переходить известной границы, отделяющей документы общественного характера и значения от документов частных, интимных, не составляющих и не могущих составлять публичного достояния по весьма многим соображениям... Против опубликования таких-то рваных бумаг, вытащенных из печей и иных мест, не может, по нашему мнению, но возмущаться чувство порядочности и уважения к неприкосновенности переписки как живых лиц, так и умерших. Тут-то именно и возникает вопрос о разборчивости: что подлежит опубликованию и что не подлежит?-- Вопрос очень деликатный, щекотливый и, кажется, спорный. Мы думаем, что уважение к умершему и осмотрительность по отношению его безответной личности более обязательны, чем в отношении живого человека, могущего возражать, защищаться, объяснять, словом, постоять за себя. Между тем, на практике мы видим совсем иное, совершенно противоположное" {Русская мысль. 1884, кн. 12, Библиографический отдел, с. 2--3.}.
   В "Воспоминаниях" К. Ф. Головина находится несколько откликов на тот же, всех волновавший тогда вопрос, и на этот раз по поводу писем Тургенева. "Создалась легенда о его (Тургенева) необычайном мягкосердии",-- пишет он. Но "надо было появиться его письмам,-- плохую услугу оказал ему его друг M. M. Стасюлевич, издав их после смерти великого писателя,-- чтобы двоедушие этого, с виду открыто приветливого человека обнаружилось перед глазами всех" {Головин К. Мои воспоминания. В 2-х т. СПб., 1908. Т. I, с. 219. Речь идет здесь, несомненно, о "Первом собрании писем" Тургенева, изданном В. П. Гаевским при ближайшем участии M. M. Стасюлевича. В качестве примера, иллюстрирующего "двоедушие" Тургенева, обнаружившееся после публикации его писем, Головин ссылается на свое знакомство и беседы с Тургеневым, из которых он убедился, "до какой степени могли казаться интимными его отношения к человеку, которого он в одном из своих писем бранил самым недвусмысленным образом. Этот человек был некто К. А. Чивилев" (с. 219).}. Упоминая в другом месте мемуаров о знакомстве своем с Я. П. Полонским (в 1886 г.), Головин рассказывает: "Темою для разговоров служил нам всего чаще И. С. Тургенев, с которым Яков Петрович был так дружен. Недавно только появились отдельной книжкой письма Тургенева, из которых большая часть была адресована Полонскому. Яков Петрович находил, как и я, что плохую услугу оказали великому писателю, напечатав его корреспонденцию. Непонятно вообще, как позволяют себе с такой бесцеремонностью, едва сошел в могилу крупный человек, копаться в его частной жизни и делать достоянием публики то, что при его жизни, конечно, обнародовать бы не посмели. Разве выдающиеся личности в самом деле вынуждены оплачивать свою известность такою тяжелою данью? Разве их частная жизнь должна быть выставлена напоказ для удовлетворения праздного любопытства?" {Там же, т. II. СПб., 1910, с. 107-108.}. Правда, и Головин не безусловно осуждал обнародование всех писем писателя: письмо умиравшего Тургенева к Л. Н. Толстому и на него произвело сильное впечатление; про это письмо он писал, что оно не будет забыто, "до того истинное благородство звучит противоречием с взаимною нелюбовью, разъединявшею великих писателей" {Там же. с. 60.}.
   В конце 80-х годов тот же вопрос о "разборчивости" и праве потомков на эпистолярное наследие писателей был вновь поднят в русской печати в связи с изданной В. В. Стасовым книгой "И. Н. Крамской, его жизнь, переписка и художественно-критические статьи" (СПб., 1888) и с новой силой -- в связи с известной статьей Гончарова "Нарушение воли", напечатанной в мартовской книжке "Вестника Европы" за 1889 г. Характерно, что в новой полемике, возникшей по этому поводу, постоянно упоминались письма Тургенева и Крамского как наиболее неудачные образцы публикаций этого рода. Гончаров, например, прямо ссылался на "Первое собрание писем" Тургенева как на пример явного нарушения желаний покойного писателя: "Несмотря на то, что письма Тургенева прошли через руки нескольких лиц, под редакцией старого и опытного литератора В. П. Гаевского,-- и тут проскользнуло несколько писем..., которых Тургенев, конечно, не разрешил бы печатать, и много других, где он делает резюме, а иногда и неоправданные отзывы о людях или сочинениях". Сочувственно откликаясь на завещание Гончарова не печатать его писем после его смерти, Н. С. Лесков писал: "Если деликатность Гончарова некоторые называют "крайностию", то пусть говорящие таким образом вспомнят только, что за суета была поднята распубликованием писем Тургенева и Крамского! Как трясли их кости, когда оставшиеся на земле знакомцы этих покойников с азартом пережившего сверстника стали трясти свои "портфели" и вытащили из своих ящиков тургеневские письма и, наконец, предали их тиснению для разбора: кого, чем и для чего заденут и как оскорбят и опечалят". "Пусть и случай, до которого касалось письмо, уже минул,-- оговаривался Лесков далее,-- или пусть даже ниже выяснилось все в обратном смысле и последующее совсем изменило отношение автора письма к тому, кому оно было написано... Все равно: Ату его!.. Валяй! Печатай! Жестокие нравы!" {<Лесков Н. С.> Замогильная почта Гончарова.-- Петербургская газета, 1891, No 341 (без подписи); см. также: Лесков Н. С. Собр. соч. М., 1958. Т. XI, с. 215.}.
   О Тургеневе и его письмах шла речь и во многих других откликах на статью Гончарова. Д. Я. Колбасин -- один из старых адресатов Тургенева -- написал статью, в которой не только высказывал свое искреннее сочувствие к статье Гончарова и осужденному в ней обычаю, по словам Гончарова, "предавать публичному оглашению частные интимные письма, писанные одним лицом к другому -- и только для одного этого лица", но и упомянул о своей переписке с Тургеневым: "У меня сохраняется много писем Ивана Сергеевича, но я никогда не решусь обнародовать их, без строгого выбора писем, имеющих общественный интерес, и писем чисто интимных, в которых Тургенев под минутным впечатлением, а иногда и для красного словца, был несправедлив к заметным литературным деятелям и наверно пришел бы в ужас, если бы эти мимолетные суждения были обнародованы на позорище света" {М. М. Стасюлевич и его современники, т. III, с. 665. Любопытно, что Д. Я. Колбасин вспоминал далее о тех письмах к нему Тургенева, которые увидели свет в "Первом собрании писем", но по-своему объяснил их появление в печати и ни словом не обмолвился о продаже их Г. О. Гинцбургу: "Покойный брат мой (писатель) Елисей Яковлевич Колбасин, без ведома моего, будучи уже лишен зрения, по ошибке напечатал 8 писем, адресованных Тургеневым мне, замешавшихся в его переписку. Если я соберусь когда-нибудь написать воспоминания об отношениях моих к Тургеневу и другим писателям, то будьте уверены, что ограничусь только строгими выдержками из писем, имеющих литературный интерес... Подлинные же письма Ив. С. Тургенева, и то с выбором, я завещаю Одесской Публичной библиотеке" (там же, с. 666).}.
   Приведенные данные достаточно явственно свидетельствуют о том, при каких обстоятельствах и в каких условиях начиналось собирание и издание писем Тургенева. Этот начальный период собирательских и издательских усилий охватывает приблизительно первое десятилетие со дня его смерти. Лишь после этого времени к дальнейшим публикациям его писем стало устанавливаться более спокойное и здравое отношение. Уходили из жизни друзья и сверстники Тургенева, особенно болезненно и тревожно воспринимавшие загробный голос писателя, звучавший в его письмах, впервые появлявшихся в печати, и судивший их самих и их время; прежние споры отходили в прошлое и допускали более трезвые оценки событий давних лет, житейских отношений, былых распрей, преданных забвению; письма, в которых все это было запечатлено с яркостью подлинной реальности, постепенно приобретали значение исторических документов, свидетельств, тем более ценных, чем меньше изменений допущено в них издателями. Правда, и в то время находилось немало людей, понимавших истинную цену эпистолярным материалам и постоянно тревожившихся за их судьбу; это были по преимуществу историки и историки литературы, постоянно имевшие дело с рукописями и отдававшие себе полный отчет в том, какое неожиданное значение в руках умелого ученого может получать порой самая незначительная на первый взгляд автографическая записка. Такой был, например, Ф. И. Буслаев, который в поздние годы жизни "отвернулся от Гончарова", прочтя его статью "Нарушение воли". "Он находил безобразно-возмутительной мысль, что может быть скрыто что-либо из жизни писателя или вообще известного человека -- от народа, от критики",-- пишет о Буслаеве близко знавший его В. А. Лебедев {Лебедев В. А. Из жизни Ф. И. Буслаева.-- Русская старина, 1908, февраль, с. 299.}. Большую статью в защиту изданий мемуаров и переписки тогда же напечатал А. Н. Пыпин, утверждавший, что этот материал "бывает нередко исполнен первостепенного интереса". По его мнению, и в воспоминаниях и в переписке людей различного литературного положения "мы можем следить один господствующий исторический вопрос -- о тех путях, какими шло литературное развитие. В этих материалах, в случайных письмах, заметках, писанных для себя, интимных рассказах,-- перед нами является то, что вовсе не высказывалось в свое время в печати, а только думалось и чувствовалось; писатель или вообще образованный человек передает здесь нередко сполна ту мысль, которую он должен был или затемнять до неузнаваемости или совершенно умалчивать. Нередко, читая также эти письма, мы бываем поражены их истиной, которая в свое время должна была скрываться; читая о тех стеснениях, какие некогда испытывала литература, мы удивляемся излишеству недоверия, какому они подвергались, ничтожности поводов, поднимавших некогда целые бури, весьма не безопасные для тех, над кем они разражались" {В-н. <Пыпин А. Н.> Литературные воспоминания и переписка.-- Вестник Европы, 1890, кн. 10, с. 716--759.}. Это был трезвый голос подлинного историка, звучавший еще в пору горячих споров о праве потомков заглянуть в рабочий кабинет писателя и о необходимости знать всех тех лиц, без исключения, с какими он находился в устном или письменном общении в различные периоды жизни. Неудивительно поэтому, что именно А. Н. Пыпину обязаны мы сохранением множества ценных писем Тургенева, в частности к Некрасову, и что именно он начал публикацию многих из них, когда представилась возможность.
   Вообще в этот период, несмотря на затруднения всякого рода, публикация писем Тургенева, в том или ином виде, продолжалась непрерывно. Большие отрывки из писем вводились в книги воспоминаний, их печатали отдельными сериями -- по его адресатам, по месту хранения, по разнообразным поводам, хотя порой еще с традиционными оговорками {Так, например, Л. Н. Майков (в предисловии к изданным им письмам Тургенева к Анненкову) высказывал такое мнение о литературном значении писем Тургенева, которое хотя и казалось привычным, но уже не могло остаться без возражений. Л. Н. Майков обращал внимание на то, что "переписка Тургенева была очень значительна; он имел обычай не оставлять без ответа все получаемые им письма, от кого бы они пи приходили", и заключал отсюда, что Тургенев "не обладал эпистолярным талантом или, по крайней мере, нисколько не заботился придавать своим письмам хотя некоторую литературную форму. Он писал их наскоро, словно по необходимости, и потому немалая их доля -- как видно из сборника, изданного в 1884 г.,-- представляет лишь ограниченный интерес" (Русское обозрение, 1894, январь, с. 6). Впоследствии это суждение неоднократно вызывало энергичные возражения (см.: Гревс И. М. История одной любви. И. С. Тургенев и П. Виардо. М., 1927, с. 16-17).}; не менее традиционными были также все еще иногда вызывавшиеся ими протесты заинтересованных лиц. Следуя принципам Анненкова, переписку свою с Тургеневым издал и объяснил А. А. Фет, включивший текст самих писем в книгу своих воспоминаний {Фет А. А. Мои воспоминания. М., 1890; "Отрывки из писем И. С. Тургенева к А. А. Фету" (восполняющие некоторые пропуски или искажения) напечатаны в книге: Северные цветы на 1902 год. М., 1902, с. 180--190; Н. Л. Бродский, сличив письма Тургенева, как они даны в издании Фета, с автографами, пришел к заключению, что они напечатаны "в изувеченном виде" и что "пользоваться эпистолярным наследием Тургенева в редакции Фета невозможно" (Бродский Н. Л. Фет -- редактор Тургенева.-- Звенья, М.; Л., 1933. Т. II, с. 469--479). Публикуя их, Фет не только допустил множество ошибок, пропусков и т. д., но и сознательно и упорно придавал им "специфическую окраску". Характеризуя "обработку", которой подвергал письма Тургенева П. В. Анненков, Л. Н. Майков приводил аналогичные примеры, с тем, однако, различием, что оправдывал Анненкова: "Очень понятно, что сам Анненков принужден был ограничиться лишь извлечениями из писем; в его обработке исключены из них не только разные частности и кое-какие резкие выражения, обычные, впрочем, в откровенной дружен кой переписке, но и все то, что И в. Серг. говорил в ней своему корреспонденту о нем самом". Однако "в настоящее время,-- прибавлял Майков,-- уже не представляется надобности в подобных сокращениях: ныне издаваемые письма Тургенева, написанные за четверть века перед тем, могут явиться в печати почти без всяких пропусков, как важный биографический и историко-литературный материал" (Русское обозрение, 1894, январь, с. 6).}; аналогичным образом поступил В. В. Стасов. Публикуя свою статью "Двадцать писем Тургенева и мое знакомство с ним", он предварял ее следующими соображениями: "Приступая к печатанию писем Тургенева, сколько у меня их уцелело, я вначале думал ограничиться, со своей стороны, лишь несколькими небольшими примечаниями, но потом убедился, что мне необходимо войти в некоторые подробности, иначе будет непонятно, почему в продолжении целых 15 лет мы были с ним, и при личных свиданиях, и в переписке -- в сношениях самых дружеских, но вместе и в постоянном антагонизме" {Северный вестник, 1888, No 10, с. 145.}. H. В. Щербань, в свою очередь, публикуя письма Тургенева в большой статье "Тридцать два письма И. С. Тургенева и воспоминания о нем", снабдил их обильными комментариями {Русский вестник, 1890, кн. 7, с. 3--28; кн. 8, с. 3--26.}. В 1892 г. в Женеве с объяснительными примечаниями М. П. Драгоманова,-- встречавшегося с Тургеневым и хорошо знавшего многие обстоятельства его жизни,-- впервые опубликованы были письма Тургенева к Герцену; в последующие годы (1893--1864) Публичная библиотека в Петербурге напечатала 33 письма Тургенева к А. А. Краевскому; в журналах увидели свет письма Тургенева к Аксаковым и Аксаковых к Тургеневу; Л. Н. Майков приступил к обнародованию писем Тургенева к Анненкову и т. д. {Десятилетие спустя после смерти Тургенева все еще продолжались споры о праве потомков на знакомство с подробностями частной жизни писателей. Откликом на эти споры явилась статья А. М. Горького, без подписи, в "Самарской газете" (1895, No 81) под заглавием "Как ссорятся великие люди". Поводом для нее послужили новые материалы о ссоре Тургенева с Л. Н. Толстым (в изложении И. Иванова). Горький считал, что у нас "роются пошло и ехидно в жизни писателя", что публике нравится "это переворачивание трупов людей, память о которых, как о много потрудившихся для нее, должна быть свята и дорога ей", и восклицал) "Бедные русские крупные люди! Жалкая русская публика!"! В. Г. Короленко, однако, не согласился с Горьким и писал ему 23 апреля 1895 г., что "жизнь общественного деятеля всегда будет на виду" (Короленко В. Г. Избранные письма. М., 1936. Т. III, с. 92--95; здесь полностью воспроизведена и статья А. М. Горького).}
   Одновременно началась также довольно интенсивная публикация писем Тургенева в заграничной печати. Необходимо отметить, что еще в 1886 г. в Лейпциге появился немецкий перевод "Первого собрания писем" Тургенева, сделанный Г. Руэ (с некоторыми сокращениями) {Turgeniew I. S. Briefe, Erste Sammlung (1840--1883). Aus dem russisclien ubersetzt und mit biograptnscher Einleitung und Anmerkungen verseheu von Dr. Heinrich Rune. Leipzig, 1886.}; книга эта обратила на себя внимание и надолго сделалась для западноевропейских критиков источником цитат и разнообразных суждений о Тургеневе как о писателе и человеке; с этого же немецкого издания письма Тургенева переводились и на другие языки {См. рецензию на письма Тургенева в переводе Г. Руэ: Harnack О. Zeitschrift fur vergleichende Litteraturgeschichte. 1886, N. F. Bd, III, S. 167-169; см. также: Sсhоlz A. Iwan Turgeniew in seinen Briefen.-- Die Grenzboten. Begrundet voii iulian Schmidt und Gustav Freytag. 1885, S. 346, 464; Кatcher L. Turgenev in his letters.-- Universel Review, 1890, vol. VIII, p. 577--596. В книге Ф. Томсен приведено много писем Тургенева в датском переводе, сделанном с немецкого перевода Г. Руэ (Thomsen Frede. Ivan Turgeniew og Pauline Viardot. Ein Tidsbillede, Kobenhavn, 1915).}. Переводились также и более поздние издания писем Тургенева к разным лицам, появившиеся на русском языке {K. Kawelins und I. Turgenjews social-politischer Briefwech-sel mit A. I. Herzen. Mit Beilagen und Erlauterungen, hrsg. von Prof. M. Dragomanow. Autorisierte Ubersetzung aus dem russischen von Dr. Boris Minzes. (Bibliothek russischer Denkwurdigkeiten, hrsg. von T. Schiemann, Bd. IV). Stuttgart, 1894.}; не обошлось при этом и без забавных недоразумений {Так, например, в журнале "Литературное обозрение" (1899, No 12, с. 525--526), в заметке "Письма Тургенева" были сообщены (приведенные уже и ранее в "Одесских новостях") "извлечения из серии неизданных писем И. С. Тургенева к друзьям", появившихся в американском журнале "Atlantic Monthly"; однако при ближайшем рассмотрении эти "неизданные письма" оказались попросту выдержками из писем Тургенева к В. В. Стасову, опубликованных в "Северном вестнике" (1888, No 10); в "Литературном обозрении" они сообщены в обратном переводе с английского.}.
   С конца XIX столетия в заграничной печати также все чаще стали появляться письма Тургенева, извлеченные из архивов западноевропейских писателей. Однако, как и в России, первоначально все эти публикации в писательских кругах встречали двойственное отношение: любопытства, умеренного опасениями, далеко не бескорыстной заинтересованности или показного равнодушия. Первые попытки очертить круг личных отношений Тургенева к французским литераторам наталкивались на значительнее препятствия, так как многочисленные письма его и к нему, о существовании которых сообщалось уже и ранее, оставались еще не опубликованными. Когда в середине 90-х годов французско-русский литератор И. Д. Гальперин-Каминский {И. Д. Гальперин-Каминский (1858--1936), родом из Киевской губернии, закончил свое образование во Франции. В 1890 г. он принял французское гражданство и посвятил себя журнальной и публицистической деятельности. На рубеже XIX--XX вв. он пользовался некоторой известностью как критик и плодовитый переводчик русских писателей (в том числе Тургенева и Л. Толстого) на французский язык и французских (Золя, Доде и др.) -- на русский, имея довольно широкие связи как во французских, так и в русских литературных кругах.} предпринял энергичные поиски этих писем во Франции, он с сожалением должен был сообщить, что многие из них оказались для него недоступными, другие, по-видимому, были утрачены или остались неразысканными. Выяснилось, например, что безвозвратно погибли письма Тургенева к Н. Мериме: они сгорели в 1871 г. вместо с другими бумагами писателя при пожаре дома на Rue de Lille в Париже, где находилась квартира Мериме {Halperine-Kaminsky E. Ivan Tourgueneff d'apres sa correspondance avec ses amis francais. Paris, 1901, p. 16. Последующие поиски этих писем Тургенева подтвердили их утрату (Клеман М. К. И. С. Тургенев и Проспер Мериме.-- Литературное наследство, т. 31-32, 1937, с. 708); лишь опубликованные впоследствии 86 ответных писем Мериме к Тургеневу позволили, до известной степени, составить себе представление об их переписке и о характере их отношений друг к другу (см.: Parturier Maurice. Une amitie litteraire. Prosper Merimee et Ivan Tourguenev. Paris, 1952).}. Не могли быть им отысканы и долгое время считались пропавшими письма Тургенева к В. Гюго {Впоследствии были найдены три письма Тургенева к В. Гюго (Stremooukhoff D. Lettres de Tourgenev a Victor Hugo.-- Revue des etudes slaves, 1951, t. XXVII, p. 241--245).}. Доступ же к ряду писем Тургенева, оригиналы которых хранились в частных руках, оказался тогда для Гальперина-Каминского, по разным причинам, и вовсе закрытым. Иные из адресатов этих писем, еще находившиеся в живых, или их наследники не склонны были делать принадлежавшие им документы достоянием читателей, считая публикацию их несвоевременной, даже вовсе излишней; непосредственными же поводами для отказа предоставить их для печати, по-видимому, служили плохо или превратно истолкованные взаимоотношения Тургенева с теми французскими писателями, которых он относил к числу своих друзей. Так, например, И. Гальперину-Каминскому не удалось получить копий с писем Тургенева к Ж. Симону, А. Доде, Э. Гонкуру,-- к последним двум, несомненно, из-за той громкой истории, которая возникла в конце 80-х годов вокруг "Воспоминаний о Тургеневе" И. Я. Павловского: в этой книге, пристрастной и недостоверной, приведены крайне неодобрительные отзывы о Доде и Гонкуре, якобы высказанные Тургеневым в устной беседе {Pavlovsky Isaac. Souvenirs sur Tourgueneff. Paris, 1887, p. 73.}. По разным мотивам письма Тургенева не предоставили для издания также многие другие лица. "Переписка Тургенева с Эмилем Ожье, одним из его близких друзей, по всей вероятности, останется навсегда неизвестной. Несмотря на свои поиски, Поль Дерулед не нашел никаких ее следов,-- писал Гальперин-Каминский.-- Г-же Э. Абу также мало посчастливилось с письмами к автору "Романа доброго малого". Письма к Максиму Дю-Кану, если только они существуют, могут увидеть свет лишь в 1910 г. одновременно с другими оставленными им литературными документами. Г-жа Адан желает сохранить письма Тургенева, чтобы отвести им место в своих мемуарах". Это был довольно неутешительный итог, в особенности если принять во внимание, что Гальперин-Каминский перечислил здесь далеко не всех лиц, к которым он обращался в поисках писем Тургенева. Некоторые из писем к названным им адресатам впоследствии были опубликованы, другие неизвестны и поныне. Тем не менее коллекция писем Тургенева к его "французским друзьям", собранная Гальпериным-Каминским, все же оказалась довольно значительной. Он начал их публикацию в журнале "Cosmopolis" (1896--1897) и в других периодических изданиях, а в 1901 г. выпустил их в Париже отдельной книгой {Halperine-Кaminsky E. Ivan Tourgueneff d'apres sa correspondance avec ses amis francais. Paris, 1901.}; еще ранее, по французским журнальным публикациям, они перепечатывались и в русских изданиях, в переводах, и объединены были в книге в 1900 г. {Письма И. С. Тургенева к Полине Виардо и его французским друзьям, изданные Гальпериным-Камирским. М., 1900. Существует и английский перевод этих писем Тургенева: Tourgueneff and his French Circle, ed. by Ely Halperine-Kamjnsky, tr. by Ethel M. Arnold. London, 1898.} В это первое собрание французских писем Тургенева вошли его письма к Сент-Беву, Т. Готье, Г. Флоберу, Ж. Санд, А. Тома, Э. Золя, Ги де Мопассану, Ж. Кларти, А. Терье, Л. Депре, Дюран-Гревиллю и др. Это собрание во всяком случае уже раскрывало довольно широкую картину многих связей Тургенева с французскими писателями, издателями, музыкантами, артистами и т. д. и намечало пути дальнейших разысканий писем, оставленных им во Франции.
   Среди писем, опубликованных Гальпериным-Каминским, может быть наибольшее любопытство читателей привлекли к себе письма Тургенева к П. Виардо, тем более, что появлению их в печати предшествовала довольно громкая история, обошедшая столбцы многих периодических изданий, П. Виардо была еще жива (она умерла 5(18) мая 1910 г.), в 1897 г. до нее дошли слухи о том, что какая-то часть ее переписки с Тургеневым готовится к печати, Она испытала немало волнений, так как всегда упорно противилась этому и не выполнила ни одного из своих обещаний, неоднократно дававшихся ею с 1884 г.,-- предоставить "несколько" писем Тургенева для издания. На этот раз П. Виардо решилась протестовать публично и через своего поверенного В. Герарда опубликовала следующее заявление: "Значительное количество писем, адресованных мне И. С. Тургеневым, были у меня похищены, где, когда и кем, я того определить не могу. Лицо, во владении которого они ныне находятся и которое утверждает, будто оно приобрело их при какой-то распродаже, уведомило меня, что оно намеревается предать их гласности. Лицо это скрывает от меня свое имя, но, по-видимому, оно живет в Орловской губернии. Я поручила ответить этому лицу, что я воспротивлюсь всеми законными средствами опубликованию этих писем. Лучшее средство, которое находится в моем распоряжении, чтобы препятствовать такому нарушению моих прав собственности на эти письма,-- есть обращение ко всей русской прессе с оповещением о краже, жертвой которой я сделалась, и с предупреждением против могущего появиться предложения отдать эти письма в печать,-- предложения, которое никто не мог бы принять, не предвидя моего права преследовать его за это" и т. д. {Исторический вестник, 1898, No 1, с. 415--416.}
   Подробности этой довольно темной истории доныне остаются недостаточно проясненными. Однако Гальперин-Каминский, приступив в следующем году к публикации части этих писем в "Revue Hebdomadaire", уже с разрешения П. Виардо, рассказал, что будто бы эта связка писем Тургенева была "забыта" или "потеряна" ею в Баден-Бадене, при отъезде оттуда во время франко-прусской войны, что этот пакет был найден неким "просвещенным соотечественником и почитателем Тургенева" среди малозначимых бумаг, в ящике, купленном им у берлинского букиниста, а этот последний, кажется, приобрел его "у вдовы французского врача" {Вестник Европы, 1900, кн. 9, с. 375--376.}. Во всяком случае, "после двухлетних переговоров" П. Виардо разрешила, наконец, обнародование части этих писем, после самого тщательного их просмотра.
   Редакторская работа П. Виардо над письмами Тургенева оказалась довольно значительной. Она исключила не только некоторые места, но "даже целые письма, испещренные порой меткими, но отнюдь не злыми замечаниями, направленными против известных лиц, или даже касающихся подробностей частного характера" {Там же, с. 376.}. Эти письма печатались в иностранной и русской прессе в точение нескольких лет ("Revue Hebdomadaire", 1898--1899; "Revue Bleue", 1906), a в 1907 г. они были объединены в особой книге {Ivan Tourgueneff. Lettres a Madame Viardot, publiees et annotees par E. Halperine-Kaminsky. Paris, 1907.}. Это издание перепечатывалось шесть раз.
   История публикации писем Тургенева к его "французским друзьям" весьма характерна: отклики, которые эти книги вызвали во Франции, во многом напоминали, с кое-какими местными отличиями, полемические статьи, появлявшиеся в русской печати второй половины 80-х годов по поводу первого русского собрания его писем. К концу века во Франции, как и в России, еще были живы многие современники и корреспонденты Тургенева. Иные из них, как мы видели, прямо противодействовали обнародованию его писем, опасаясь, по-видимому, что эти эпистолярные документы смогут возобновить старые литературные сплетни и пересуды, оживить полузабытую полемику, нанести ущерб установившимся литературным репутациям: все хорошо знали, что Тургенев близко стоял к виднейшим французским писателям своего времени, был широко посвящен в закулисную сторону тогдашней литературной жизни и достаточно откровенен в письменных беседах со своими приятелями. Некоторые французские критики, отзываясь о книге, изданной И. Д. Гальпериным-Каминским, полагали, что он преждевременно предавал гласности такие факты, события, эпизоды из истории литературной жизни, которые не стали еще достоянием истории и допускали нежелательные кривотолки. Другие, напротив, полагали -- аналогия с мнением русских рецензентов "Первого собрания писем" Тургенева наблюдалась и здесь,-- что известная часть его французских писем, обнародованных Гальпериным-Каминским, имеет малое значение по своему содержанию, что эти письма потеряли свою злободневность и не имеют большого интереса для читателей, недостаточно посвященных в суть тех житейских дел и отношений, о которых в письмах идет речь. "Меня упрекали за то, что я ничего не выбросил из этой корреспонденции, включая в нее даже записки в несколько строчек, с первого взгляда не имеющие значения,-- вспоминает Гальперин-Каминский.-- Меня, однако, наоборот, единственно заботит то, что на свой страх я пожертвовал некоторыми из этих записок. Помню письмо, полученное мною от одного очень известного русского писателя, где он умоляет меня ничего не пропускать. "Все драгоценно,-- писал он,-- все, что хоть сколько-нибудь ближе знакомит нас с этим великим человеком. В самом деле, одна строка, одно слово, не представляя непосредственного интереса, могут установить какой-нибудь факт, с точностью определить число. Даже самое количество писем, которыми обменялись между собою корреспонденты, свидетельствует уже о степени близости между лицами, их писавшими, таким образом, мы видим, например, что больше всего Тургенев писал Флоберу и Золя. Итак, следует принять во внимание не собственное значение такой-то записки или письма, а совокупность этих литературных документов".
   К этим безусловно справедливым замечаниям Гальперин-Каминский прибавил также соображения, высказанные бельгийским критиком его книги: "Между различными статьями, вызванными этой перепиской, я нашел в одной из брюссельских газет остроумные замечания по поводу писем Тургенева к Золя, из которых некоторые показались небезынтересными. Бельгийский журналист начинает с того, что эти письма, написанные на скорую руку, спросонья, беспорядочным слогом, с фамильярной простотой,-- в сущности, но письма, а скорее записки, отличающиеся лаконизмом телеграмм". И все же он признает, что такие письма для нас драгоценны своими откровениями, пояснениями и даже поправками, которые они вносят,-- ведь зависть особенно любит искажать великие имена. Уже из-за одного этого обнародование их законно, и суровые и высокомерные цензоры, говорящие о вредном любопытстве, здесь неуместны. И для автора, и для читателя одинаково важно, чтобы гений был освещен возможно ярче" {Северный вестник, 1898, No 3, с. 88.}.
   Несколько позже началась и также шла довольно интенсивно публикация его писем к различным корреспондентам в Германии, Англии и других странах.
   Тот же И. Д. Гальперин-Каминский сделал попытку разыскать письма Тургенева к его "немецким друзьям". Сам он считал, что "после многолетних поисков, неоднократных поездок в Берлин, Мюнхен, Висбаден, Страсбург и продолжительной переписки с германскими корреспондентами" ему "удалось собрать если не всю, то наиболее значительную и интересную часть писем, которую он писал им". Однако он ошибался; ему не только не удалось обнаружить наиболее интересные части этой переписки, но с этими письмами в Германии повторилась приблизительно та же история, что и во Франции. Публикация найденных им писем началась в "Revue Bleue" с февральской книжки 1909 г.; русские переводы тотчас же помещались в "Вестнике Европы" {Halperine-Kaminsky E. Lettres de Tourgueneff a ses amis de l'Allemagne.-- Revue Bleue, 1909, 6 fevrier, p. 161--166; 13 fevrier, p. 194--202; 20 fevrier, p. 225--231; 27 levrier, p. 257--263; 6 mars, p. 294--298; Письма Тургенева к его немецким друзьям.-- Вестник Европы, 1909, кн. 3, 4, 5, 6.}. В предисловии Гальперин-Каминский приводит длинный список лиц, с которыми Тургенев состоял в переписке, по свидетельству его старейшего немецкого приятеля Л. Пича; но указывает тут же, что попытки получить письма Тургенева к ним далеко не всегда увенчивались успехом {"Письма Тургенева сохранились только у Л. Пича, Ю. Шмидта, Роденберга, Фридлендера, Ауэрбаха и Цабеля, которые сами или их наследники <...> любезно предоставили в мое распоряжение. Единичное исключение составляет Рейнгольд Линдау, немецкий генеральный консул в Константинополе, отказавшийся мне сообщить имеющиеся у него письма Тургенева, ввиду "невозможности их обнародования"",-- сообщает Гальперин-Каминский (Вестник Европы, 1909, кн. 3, с. 253). Нет никакого сомнения, что имеется в виду не Рейнгольд, а Рудольф Линдау (1829--1910), писатель и дипломат; в юности он жил во Франции и сотрудничал в "Revue des Deux Mondes" и в "Journal des Debats", много путешествовал, состоя при немецких посольствах в разных странах, в том числе и в Париже (1872--1878); в его беллетристических произведениях немецкая критика усматривает отчетливые следы воздействия на него Тургенева. Два письма к нему Тургенева впоследствии были опубликованы, см.: Iоnas G. Turgenevs Briefe an Paul und Rudolf Lindau (1874--1882).-- I. S. Turgenev und Deutschland. Materialien und Untersuchungen. Berlin, 1965. Bd. I, S. 108-- 145.}. "Казалось бы, что особенное значение должны были иметь письма, адресованные к знаменитым романистам,-- Ауэрбаху, Гейзе, Шпильгагену и Фрейтагу", но результат обращения к тем лицам, во владении которых должны были находиться эти письма, был довольно незначительным. Сын Ауэрбаха нашел в бумагах отца только пять писем Тургенева, из которых годным для печати признано было одно, остальные же представляли собой незначительные записки. "Пауль Гейзе, который в начале 50-х годов посвятил восторженную статью ^Запискам охотника", помнит, что он одно время переписывался с русским собратом, но, по его мнению, самый факт исчезновения переписки говорит о ее незначительности, иначе она сохранилась бы у него". Тем не менее впоследствии отыскались и были опубликованы 11 писем Тургенева к П. Гейзе (1862--1882); все эти письма очень содержательны и имеют немаловажное значение для характеристики творчества обоих корреспондентов {Petzet Eriсh. Paul Heyse und Iwan Turgeniew. Westermann's Monatshefte, 1924, april, S. 185--195; Орловский С. <Шиль С. Н.> И. С. Тургенев в переписке с П. Гейзе.-- Печать и революция, 1925, кн. 7, с. 96-111.}.
   Ф. Шпильгаген "сразу же заявил о маловажности тех немногочисленных записок, которые он в разное время получил от Тургенева и не счел нужным сохранять". Гальперин-Каминский приводит также письмо, полученное им от вдовы Г. Фрейтага: "Я с радостью сообщила бы Вам письма Тургенева к моему мужу. К несчастью, я ничего по нашла в бумагах его. Он, должно быть, уничтожил их, как уничтожил множество других писем. Между обоими покойными писателями существовали несомненно дружеские отношения, так как Тургенев посылал моему мужу свои сочинения с любезными надписями; с другой стороны, мне известно, какое искреннее уважение и симпатию мой муж питал к Тургеневу" {Вестник Европы, 1909, кн. 3, с. 254.}.
   Правда, это были лишь первые собирательские попытки, которые и здесь, как и везде, наталкивались порою на самые неожиданные препятствия и редко исключали необходимость дальнейших усилий. Позднее найдено было множество новых и очень важных писем Тургенева к его немецким корреспондентам в Германии, Австрии и других странах. Таковы, например, не только письма его к Т. Шторму, к австрийской писательнице Марии фон Эбнер-Эшенбах, М. Гартману, многим другим его критикам и переводчикам и даже к Л. Пичу (случайно отколовшиеся от той большой их коллекции, которую в 1923 г. издал отдельной книгой Альфред Дорен) {Storm Gertrud. Theodor Storm und J. Turgeneff. Vergilbte Blatter aus der grauen Stadt. Regensburg und Leipzig, 1922, S. 93--103; Turgeneff und Theodor Storm.-- Ostdeutsche Monatshefte, 1923, Januar, No 10, S. 463--469; Geserick I. Maria von Ebner-Eschenbach und J. Turgenev.-- Zeitschrift fur Slawistik, 1958, Bd. 3, H. 1, S. 43--64; Rammelmeyer A. Zwei Briefe I. S. Turgenews an Ludwig Pietsch.-- Festschrift fur D. Cyzevskyi zum 60 Geb. Berlin, 1954, S. 250--256, и др.}.
   Позже других начали появляться в печати письма Тургенева к английским и американским корреспондентам, круг которых также оказался довольно широким (В. Рольстон, С. Джерролд, Г. Э. Чайлд, Дж. Элиот, Дж. Льюис, Т. Карлейль, Э. Госсе и многие другие). Хуже других нам известны письма Тургенева к писателям Испании и Италии, но некоторые из них еще могут быть обнаружены. Так, например, видный испанский романист Перес Гальдос говорил И. Я. Павловскому в Мадриде, вскоре после смерти Тургенева: "Я знаю все его сочинения и люблю как друга, хотя лично никогда не знал. Он писал мне два раза, и я храню его письма как святыню" {Яковлев И. (Павловский И. Я.> Очерки современной (Испании, 1884--1885. СПб., 1889, с. 172.}. Письмо Тургенева к итальянскому критику Д. Чамполи (от 10 апреля 1881 г.) известно лишь в отрывке, напечатанном еще при жизни Тургенева {В газете "Fanfulla delia Domenica", 1881, No 18, 1 Maggio, p. 1--2 (перепечатано в кн.: Giampoli D. Studi letterari, Catania, 1891) Чамполи писал, что, когда он обратился к Тургеневу с просьбой сообщить о себе биографические сведения, русский писатель ответил ему письмом, в котором была такая фраза: "Ma vie n'offre rien de saillant et ne saurait interesser les lecteurs etrangers". Эти слова Тургенева воспроизведены были и в русской печати и впоследствии неоднократно цитировались (см.: Рускин Л. Иностранная летопись.-- Новости и биржевая газета, 1883, No 164, 14(25) сентября; Мандельштам И. Несколько слов об И. С. Тургеневе,-- В кн.: Жемчужины Тургеневской поэзии и прозы. СПб., 1883, с. XXII).}.
   К началу XX в. в русской и заграничной печати появились уже многие сотни писем Тургенева. Но пользование ими было крайне затруднено, так как они рассеяны были в самых разнообразных книгах, альманахах, сборниках и газетах, далеко не всегда находимых даже во всех крупных библиотеках. Так как за "Первым собранием" писем Тургенева 1884 г. "второго" не последовало, а раздробление его эпистолярного наследия продолжалось, то уже в то время возникала мысль об объединении всех писем Тургенева, уже изданных, но распыленных и затерявшихся, в каком-нибудь одном сводном издании. В 1901 г. "Литературный вестник" так определял эту задачу: "Обширная переписка Тургенева далеко не вполне известна русской читающей публике, в особенности потому, что целый ряд писем появился в разных сборниках и мало распространенных провинциальных изданиях. Желательно поэтому, чтобы в новое издание писем знаменитого романиста вошло все, что когда-либо было опубликовано в печати" {Литературный вестник. 1901, т. I, кн. 1, с. 23.}. Этот призыв, однако, остался без ответа и еще долгое время не мог найти исполнителей, в частности потому, что новые находки следовали одна за другой с не меньшей быстротой, чем в предшествующие десятилетия. Задача объединения всех этих публикаций в одном сборнике или даже в целой серии их становилась все более сложной и трудной для осуществления. С другой стороны, менялись уже и самые принципы публикации писем, исключавшие возможность механической перепечатки ранее изданных, так как несоответствие их подлинникам становилось все более очевидным. Разноречивые толки, сопровождавшие выход в свет "Первого собрания", теперь были уже невозможны, поскольку письма воспринимались в эти годы, прежде всего, как документы литературного прошлого; правда, отдельные серии писем Тургенева, появлявшиеся в первой четверти нашего столетия, не раз составляли довольно крупные события литературной и научной жизни, по сомнения, какие они возбуждали, и споры вокруг них уже мало походили на те, которые были отражены в русской печати середины 80-х годов.
   Опубликованный в 1900 г. законопроект об авторском праве на литературные, музыкальные и художественные произведения включал в себя, между прочим, особую статью (§ 13), Но которой предполагалось запретить издание писем писателя "в течение 50 лет после смерти последнего из корреспондентов", если на то не будет дано согласие его наследниками. В печати началось широкое обсуждение как этого законопроекта в целом, так и в особенности этой его статьи. Русское библиологическое общество посвятило особое заседание обсуждению законопроекта и опубликовало следующий результат прений, возникших по этому поводу: "Если бы такая статья введена была в закон ранее, то мы до сего времени не имели бы писем И. С. Тургенева, А. К. Толстого, Н. В. Гоголя и многих других писателей и таким образом лишены были возможности, в течение очень долгого времени, составить себе правильное понятие о виднейших представителях нашей литературы. С другой стороны, мы видим, что издание писем А. С. Пушкина, И. С. Тургенева и других, состоявшееся вскоре после смерти означенных писателей, не имело никаких печальных последствий ни для доброго имени самих писателей, ни для их корреспондентов". Допуская, однако, возможность таких случаев, когда "опубликование писем в целом их виде, особенно писем, заключающих в себе некоторые интимные подробности, могло бы быть нежелательно для наследников корреспондентов", Русское библиологическое общество полагало, что наследникам следует предоставить известные нрава, но, "во-первых, в течение не более 25 лет со дня смерти последнего из двух корреспондентов, и во-вторых, с тем, чтобы наследникам предоставлено было право не разрешать или запрещать издание всех писем вообще, их право цензуры, в силу которого они могли бы не допускать к печати отдельные письма или же отдельные места в том или ином письмо, как поступила, например, в последнее время г-жа Виардо Гарсия при опубликовании писем к ней И. С. Тургенева" {"Известия о деятельности Русского библиологического общества в 1901 году" (в приложении к "Литературному вестнику", 1901, т. I, кн. 3, с особой пагинацией), с. 41.}.
   В этом любопытном документе невольно обращают на себя внимание неоднократные ссылки на письма Тургенева и на историю их опубликования как на примеры типические в своем роде, в особенности допускающие обобщения принципиального характера. В самом деле, именно переписка Тургенева; может быть в большей степени, чем переписка других русских писателей, давала особые основания для постановки общих проблем литературно-общественного и юридического характера -- о правах наследников на распоряжение ею, о желательных принципах издания писем, об ответственности тех или иных лиц за вносимые в них изменения или неприкосновенность публикуемого текста и т. д. Именно переписка Тургенева, в том виде как она публиковалась в русской печати, наряду с общими вопросами правового и этического порядка, возбуждала также многие специфические вопросы, не возникавшие при обнародовании писем других русских писателей. Огромное количество писем Тургенева осталось за рубежом, и они постепенно появлялись в заграничных изданиях. Простая перепечатка этих писем в русских переводах создавала уже некоторые юридические затруднения (с точки зрения правил действовавших в то время литературных конвенций), но имела также и чисто литературный аспект: большинство переводов писем Тургенева, печатавшихся в русских журналах и газетах, выполнено было не только ремесленно, но и неряшливо, порою с грубыми искажениями, бессмыслицами, опечатками; поэтому они лишь в силу крайней необходимости могли быть привлекаемы биографами Тургенева к истолкованию его личности и творческой деятельности. С другой стороны, иностранные письма Тургенева для своего понимания требовали особых пояснений и справок, которых ни переводчики этих писем, ни зачастую даже исследователи Тургенева не могли сообщить своим читателям либо из-за недостаточной разработанности его биографии зарубежного периода, либо по неосведомленности в обстоятельствах и подробностях литературной жизни Западной Европы в третьей четверти XIX столетия. Все это приводило к тому, что многие тексты зарубежных писем Тургенева, в том виде, в каком они обращались среди русских читателей, не могли служить надежным источником для изучения Тургенева, хотя и представляли собой первоклассный для этой цели материал.
   Не менее печально обстояло дело с текстами русских писем Тургенева: не говоря уже о тех, которые были опубликованы в XIX в., письма, печатавшиеся позже, воспроизводились плохо: с искажениями собственных имен, пропусками, путаницей в датах (чему немало способствовала разница в календарях -- русском и западноевропейском, приводившая к нередким ошибкам и Самого Тургенева), с небрежным, неточным, ошибочным чтением самого текста и т. д. В силу этого и русские письма Тургенева были плохо и недостаточно восприняты его исследователями, которые хотя и привлекали их в качестве материалов для своих монографий, статей и очерков о Тургеневе, но ошибались в определении их действительного значения и но в состоянии были пользоваться ими критически и с надлежащей полнотой. Вся русская критическая литература о Тургеневе первой четверти XX столетия полна и ошибочных чтений тургеневских писем, и столь же ошибочных их истолкований. Однако именно в эти десятилетия появлялись уже хорошо исполненные отдельные издания больших серий его писем к отдельным адресатам, например к Л. Н. и Л. Я. Стечькиным (1903), к М. М. Стасюлевичу (1912), к гр. Е. Е. Ламберт (1915), к М. Г. Савиной (1918), к Л. Пичу (1924), к Л. Н. Толстому и Ф. М. Достоевскому (1928), к В. П. Боткину (1930) и др., не говоря уже о многочисленных более мелких публикациях в периодических изданиях. Однако появлявшиеся в этот период опыты оценки писем Тургенева, как особого отдела в его литературном наследии или как специфического источника для понимания его личности, отличались крайней субъективностью или тенденциозностью и в истории изучения Тургенева значения не имели {В. Б<рюсов> в заметке "О письмах Тургенева" утверждал, например, что "письма Тургенева гораздо менее замечательны, чем письма других наших выдающихся писателей -- Пушкина, Гоголя, Хомякова, Достоевского". В письмах Тургенева, по его мнению, "слишком много условного, слишком много французских вежливостей. Автор боится обидеть того, кому пишет, перед всеми как-то заискивает, ни о чем не говорит серьезно" (Русский архив, 1902, кн. 1, No 2, с. 367--368). Крайне тенденциозна статья Б. Садовского "И. С. Тургенев. Опыт историко-психологической характеристики" (Русский архив, 1909, кн. 1, No 4, с. 601--629; перепечатана в его книге: Ледоход. Статьи и заметки. Пг., 1916, с. 31--56), основанная на подборе цитат из писем Тургенева и воспоминаний о нем современников; пользуясь письмами для своей "психологической характеристики", автор тем не менее отрицает их значение, говоря, например, что даже письма Тургенева к П. Виардо "дают очень мало для биографии знаменитого писателя" (с. 625). Статья Б. Садовского получила единодушное осуждение. К. К. Истомин (""Старая манера" Тургенева", с. 60) справедливо заметил, что, "следуя методу автора, можно очернить любого писателя". На случайных данных основана и столь же тенденциозная статья о письмах Тургенева Д. В. Философова "Суд современников" (в его книге: Старое и новое. Сборник статей по вопросам искусства и литературы, М., 1912, с. 204-217).}.
   Еще в конце XIX в.-- по-видимому, не без влияния описанной выше дискуссии по поводу "Первого собрания" писем Тургенева -- к письмам Тургенева как к биографическим документам установилось настороженное и недоверчивое отношение. А. Андреева полагала, например, что по этим письмам невозможно представить себе психическое состояние Тургенева даже в те моменты, когда письма были написаны, а еще труднее воссоздать эволюцию его душевной настроенности в какой-либо определенный период; по ее мнению, у Тургенева "часто, как вообще у людей подвижных и впечатлительных, тон интимной переписки отражает только случайные, приходящие ощущения, которые исчезают в общей сложности преобладающего образа мыслей, особенно если письмо адресуется лицам, знакомым с этим образом мыслей. Кроме того, многие склонны из своей жизни отмечать в письмах только то, что вызывает их недовольство, сбывать с души, тяжелые, неприятные впечатления, между тем как все бодрые, жизнерадостные ощущения употребляются ими на энергическую и плодотворную работу. Это видим и у Тургенева: тут он констатирует охлаждение к литературе, отвращение к перу, неспособность к работе, а рядом читаем: "кое-что задумал", "кончил рассказ" и т. д." {Андреева А. И. С. Тургенев в кругу французских литераторов.-- Почин. Сборник Общества любителей российской словесности на 1896 год. М., 1896, с. 555.}.
   Однако полтора--два десятилетия спустя, после того как были опубликованы многие десятки и сотни новых писем Тургенева, отношение к ним как к рукописным документам, зафиксировавшим жизненные факты или душевные настроения, резко изменилось. В это время его письмам придавалось уже самодовлеющее и, может быть, даже слишком преувеличенное значение. "Письма писателя,-- утверждала, например, исследовательница Тургенева Т. Ганжулевич в 1915 г.,-- это единственная область, которая дает возможность разглядеть духовный мир писателя-художника, уловить скрытые и для него, двигающие к творчеству нервы его духовного я" {Ганжулевич Т. Интимное в жизни художника.-- Наша старина, 1915, декабрь, с. 1168.}. Характеризуя цикл писем Тургенева к гр. Ламберт, их издатель Г. П. Георгиевский также писал, что "их первое и самое главное значение, конечно, биографическое"; "мало того, в них изложены сокровенные переживания души Тургенева и его творческого гения, и тоже им самим изложены, и значит, не подлежат ни сомнению, ни оспариванию, ни перетолкованию. Поэтому биографическое значение писем Тургенева тесно примыкает к значению их для истории творческих замыслов и для истории его сочинений" {Георгиевский. Г. П. И. С. Тургенев в переписке с графиней Е. Е. Ламберт.-- Голос минувшего, 1914, No 10, с. 192--193. См. также статью Г. П. Георгиевского в кн.: Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт. М., 1915.}.
   Для той поры, может быть, наиболее справедливую характеристику писем Тургенева как источника для понимания его личности дал А. Ф. Кони -- один из немногих оставшихся тогда в живых современников Тургенева, несколько раз встречавшийся с ним, хорошо знавший близких его друзей и долго и пристально его изучавший. В своей речи памяти Тургенева, произнесенной на собрании Академии наук (в марте 1909 г.), А. Ф. Кони говорил: "Драгоценный материал для суждения о Тургеневе дают его письма. В них не только сказывается великий русский писатель со своими печалями и страданиями, с отношением к родине, к жизни и смерти, к искусству и творчеству и, наконец, к самому себе и друзьям, но и блестит его юмор, и тихо светится задушевная грусть... В них Тургенев, говоря о том или другом, незаметно для себя свидетельствует о самом себе" {Кони А. Ф. На жизненном пути. СПб., 1913. Т. II, с. 411. (Ранее напечатано в "Известиях отделения русского языка и словесности Академии наук", 1909, кн. IV, с. 1--39).}.
   Одним из инициаторов систематической и планомерной подготовки к изданию полного собрания писем Тургенева выступил, еще за несколько лет до Октябрьской революции, Н. К. Пиксанов. В 1913 г., в письме в редакцию немецкого исторического журнала, Н. К. Пиксанов сообщил об основании под его руководством "Тургеневского кружка" при Высших, женских курсах в Петербурге и от имени этого кружка обратился к немецкой общественности с призывом разыскивать новые документальные материалы к истории жизни и творчества И. С. Тургенева, в частности -- его еще не опубликованные письма {Zeitschrift fur Osleuropaische Geschichte, 1913, Bd. III, S. 156.}. В предисловии к вышедшему два года спустя под его редакцией "Тургеневскому сборнику" Н. К. Пиксанов писал: "Составляет настоятельную задачу библиографически зарегистрировать всю массу уже напечатанных писем Тургенева. Но еще более необходимо разыскивать и опубликовывать письма неизданные". Составление полного перечня опубликованных в печати писем Тургенева взяла на себя Н. Г. Богданова, под руководством Н. К. Пиксанова. Эта работа была доведена до 1916 г., но, к сожалению, не увидела света {Тургеневский сборник / Под ред. H. К. Пиксанова, с. X, XIV. Рукопись указателя, составленного Н. Г. Богдановой, с дополнениями Н. К. Пиксанова, в двух экземплярах, сохранилась в Государственной Публичной библиотеке им. M. E. Салтыкова-Щедрина и в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии паук СССР. Позднее группа учеников А. Г. Фомина -- О. Збарж, Г. Масловская и А. Пепсин -- составила продолжение одного указателя писем Тургенева, доведя его до 1934 г., как раздел работы "Материалы для библиографии И. С. Тургенева за 1917--1934 гг."; рукопись этой работы хранится также в Пушкинском Доме.}.
   После широко отмеченного в нашей стране в 1918 г. 100-летия со дня рождения И. С. Тургенева родилось первое намерение издать полное собрание его писем. "Научное издание переписки Тургенева" признано было в то время, по словам Н. Л. Бродского, "важной очередной задачей". "Только имея проверенный текст, восстановленный по рукописям и по печатным изданиям, можно изучать манеру письма, стиль, войти в лабораторию творчества Тургенева, только сведение воедино обширнейшего эпистолярного материала Тургенева, рассеянного по журналам, газетам, сборникам и хранящегося в разных архивах, развернет перед исследователями личность Тургенева с его многообразными интересами",-- писал Н. Л. Бродский, рекомендуя приступить к "организованным и планомерным" розыскам материалов и к их критическому изданию {Бродский Н. Л. Юбилейная литература о Тургеневе.-- Научные известия, 1919, No 2, с. 220--221.}.
   Эту задачу взяло на себя "Тургеневское общество", основанное в мае 1919 г. В изданном под редакцией председателя общества А. Ф. Кони "Тургеневском сборнике" сообщалось: "Общество приступило к подготовке к изданию полного собрания его <Тургенева) писем. Избранная с этой целью комиссия, под председательством Б. Л. Модзалевсксго, деятельно работает над собиранием и подготовкой их к печати <...> Издание всего огромного количества писем (около 4000) потребует большой и очень продолжительной работы и займет, по приблизительному подсчету, 8 томов" {Тургеневский сборник / Под ред. А. Ф. Кони. Пб., 1921, с. 10-11.}. Работа начата была довольно интенсивно, но завершить ее не удалось.
   В 1935 г. работа над изданием собрания писем Тургенева возобновилась в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук СССР под руководством М. К. Клемана, И. Л. Маяковского и Ю. Г. Оксмана. К печати подготовлены были два первых тома. Тексты первого тома, отредактированные М. К. Клеманом, сохранились в машинописных копиях в Рукописном отделе Пушкинского Дома.
   В разное время, независимо от полного издания, предпринимались и попытки частичной публикации писем Тургенева в сборниках хрестоматийного типа или в виде "Избранных писем", входивших в состав собраний сочинений писателя. Составитель из таких изданий Н. Л. Бродский, представляя читателю в 1924 г, выборку из 229 писем Тургенева, писал: "Будем надеяться, что настоящее небольшое собрание писем творца "Отцов и детей" побудит наших тургеневистов дать русскому читателю полное собрание переписки Тургенева,-- только имея его в руках, можно ощущать твердую почву при комментировании (Тургенева) <...> сказавшего; моя биография в моих сочинениях" и давшего в письмах ценнейший материал для истории литературного и общественного развития в России" {И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах. Ч. 2. Письма И. С. Тургенева / Под ред. и с прим. Н. Бродского (серия "Историко-литературная библиотека", вып. 7). М., 1924, с. 3.}. Н. Л. Бродский, издавая "Избранные письма" Тургенева в 1949 г. (429 писем; значительная часть из них дана в отрывках и извлечениях), выражал надежду, что в недалеком будущем "встанет вопрос о подготовке академического полного собрания сочинений Тургенева вместе с его перепиской" {Тургенев И. С. Собр. соч. М., 1949, Т. XI, с. 386.}.
   Эта работа была начата в 1955 году, когда Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР приступил к подготовке издания Полного собрания сочинений и писем Тургенева в 28-ми томах. Издание было осуществлено в 1960--1968 годах. Эпистолярное наследие писателя составило в нем 13 томов, из которых два последних вышли в свет каждый в двух книгах. В редакционном предисловии к 1-му тому Писем было сказано: "Настоящее издание писем И. С. Тургенева представляет собою собрание всех доныне известных его писем, опубликованных и неопубликованных, сохранившихся в подлинниках (где бы они ни находились) или только в печатных текстах". Этому принципу неизменно следовали на всем протяжении издания его редколлегия и весь коллектив его участников.
   Успеху издания немало способствовала постоянная помощь, которую Пушкинский Дом получал со стороны многих научных учреждений и отдельных лиц как в Советском Союзе, так и за его пределами. Интересующийся читатель найдет названия этих учреждений и имена лиц, всемерно содействовавших полноте издания, в соответствующих его томах. Но и здесь хочется особо отметить участие в нем славистов Франции, ГДР, Англии.
   И тем не менее, но все, что должно было войти в это издание тургеневского эпистолярия, в него вошло, не все, что было напечатано в нем, печаталось по тем авторитетнейшим источникам, какими являются подлинники тургеневских писем. Так, за неимением этих подлинников, хранящихся в частных собраниях, часть писем Тургенева к Полине Виардо печаталась по их первым, не всегда полным и не свободным от ошибочных прочтений подлинного текста публикациям, подчас переводным. Многие десятки писем писателя вообще Остались за пределами издания, так как их владельцы не пожелали тогда опубликовать их. Значительное количество писем Тургенева выявлено уже в последнее десятилетие.
   Однако не эти отдельные неудачи, неизменно сопутствующие любому большому делу, определили значение первого полного собрания писем Тургенева. 6264 письма писателя было напечатано в нем, и из них 1638 писем были опубликованы здесь впервые. Впервые столь полно собранные воедино, письма Тургенева вызвали широкий общественный резонанс, привлекли внимание к ним читателей всего мира. Этому обстоятельству мы и обязаны в первую очередь теми новыми находками, о которых уже отчасти сказано выше. Публикации новонайденных писем Тургенева в последнее десятилетие стали частыми явлениями в нашей и зарубежной печати.
   Письма Тургенева к Полине Виардо и членам ее семьи, несколько лет назад предоставленные для публикации ее наследниками, вышли в свет во Франции {Tourguenev Ivan. Nouvelle correspondance inedite. Textes rec, annot. et precedes d'une introd. par Alexandre Zviguilsky. Paris, 1971 (t. 1), 1972 (t. 2); Lettres inedites de Tourguenev a Pauline Viardot et a sa famille. Publ. et annot. par Henri Granjard et Alexandre Zviguilsky avec la collab. de Dusa Perovic. Introd. de Henri Granjard. Lausanne, 1972; Quelques lettres d'Ivan Tourguenev a Pauline Viardot. Textes etablis, introd. er annot. par Henri Granjard. Paris -- La Haye, 1974.} и в настоящем издании смогут стать достоянием широкого советского и зарубежного читателя. Войдут в него и десятки других писем Тургенева, неизвестных в пору осуществления первого издания и опубликованных уже после его завершения {См., в частности: Потапова З. Неизвестные письма И. С. Тургенева итальянским литераторам.-- Вопросы литературы, 1968, No 11, с. 84--95; Montreynaud Florence. Les dernieres annees de Turgenev en France. Dix-neuf lettres de Turgenev a des amis francais.-- Cahiers du monde russe et sovietique, 1972, vol. 13, p. 40--56; Waddington P. 1) An unpublished letter of Turgenev to Pauline Viardot.-- Slavonic and East European Rev., 1970, Apr., p. 272--275; 2) Two unpublished letters from Turgenev to the Buloz family.-- Ibid., 1973, July, p. 439--444; 3) Some unpublished letters by Turgenev.-- New Zeeland Slavonic J., 1975, No 1, p. 51--76; 4) Some letters from A. I., I. S. and N. I. Turgeney to Richard Monkton Milnea (Lord Houghton).-- Ibid., 1975, No 2, p. 61-83.}. Будут и новонайденные письма, которые впервые увидят свет на страницах начинающегося издания, и письма, которые еще не открыты или известны пока только их владельцам и узкому кругу близких к ним лиц.
   Письма Тургенева -- этого несомненного мастера эпистолярного жанра,-- представленные в настоящем издании в значительно более полном объеме, чем это было в предшествующем,-- раскроют нам новые аспекты в его творчестве, подчеркнут лишний раз органическую связь его писем с произведениями, засвидетельствуют многообразие интересов, широту горизонтов, изобилие связей великого художника слова с людьми разных поколений, разных социальных слоев, разных профессий -- не только России его времени, но и других стран мира.
  

M. П. Алексеев.

  

ПИСЬМА

1831

1. Н. Н. ТУРГЕНЕВУ

22, 23, 24, 25, 26 марта (3, 4, 5, 6, 7 апреля) 1831. Москва

  
   Милый дядя!
   Извини меня, если я не мог тебе написать во вторник письма: зато я нынче напишу тебе предлинное письмо.
   Я буду тебе писать его вроде журнала с воскресения. Начинаю.
   Воскресенье, 22-го марта. Я в этот день встал в седьмом часу; оделся и пошел в церковь. После обедни мы отправились в наемном возке на Воробьевы горы; выехавши из заставы, мы попросились идти пешком по дороге; нам позволили; только что я вышел и прошел немного, как по обыкновенной мне неловкости я посклизнулся и бух в грязь: замарал шубу, штаны и разорвал их! Что делать! Встал да пошел. Как мы пришли к Анне Ивановной, то меня провели в кабинет, сняли штаны, и пока я дожидался, что их зашьют, сидел я один около двух часов в шлафроке. Один! Хорошо, если б меня посадили где-нибудь наверху: а то я был только отделен перегородкою, не запертою от комнате, где завтракали! Досада и скука! Я там должен был завтракать, а из нечего делать взял я какую-то книгу, которая там лежала. Какая ты думаешь? Немецкий молитвенник; я его принялся читать, как мне принесли штаны; я вышел, и мы скоро уехали домой, где не обедали, по милости повара. После времени обеда поехали мы с г-ном Лабановым к Гагариным; танцевали там кадрилы французские, старую и новую, галлопад, мазурку и экосес. Мне не так хотелось танцевать; так посуди же, как мне было досадно, что какая-то косая, уродливая и притом очень злая дама {В подлиннике ошибочно: дама дама} вдруг закричала во всё горло: "Bravo, Mr Tourgteneff, bravo!". Я тебе говорю, что она была зла, потому что она про свою маленькую сестру при всех всё говорила: что она неловка, неумна, дурно воспитана etc; и то так злобно, что я невольно сказал про себя, на нее смотря, как Пушкин говорит: "Змея, змея!"1.
   Однако ж кончим эту материю: она, наверно, тебе не нравится. Мы от Гагариных поехали к г-же Яковлевой. Мамаша была уже там; нас там спрашивали о здоровье, о папаше и пр. Наконец мы уехали домой, и я спешил лечь спать.
   Понедельник, 23-го марта. Я проснулся рано и спешил вниз и начал готовить уроки г-ну Фалантину. Ты, верно, еще не знаешь, что Платон Николаевич хочет переменить его и на его место взять Грегориуса какого-то. Да не пиши Платону Николаевичу об этом: ведь это тайна. Вдруг бьет восемь часов и г-н Фалантин входит, садится, поправляет переводы: "Haben sie das Buch, aus welchem sie ubersetzt haben",-- сказал он. Я иду в библиотеку, гляжу -- нету! "Искал, искал да наконец устал",-- говорит Крылов2; так случилось и со мною. Говорю: нету: и за то учитель четкими буквами пишет роковые слова: "Не был доволен". Что же вышло: Никанор изволил утром взять {Далее зачеркнуто: ее} книгу без спроса; Платон Николаевич меня простил. После того был наш самый строгий учитель Дмитрий Никитич; мы ему говорили историю, грамматику и стихи. Вот что он мне записал:
   Грамматики = очень хорошо.
   Стихи = весьма хороши.
   История = хороша; но прибавление не выучено.
   N.B. За прибавление я благодарен Дмитрию Никитичу: я совсем позабыл, что надо их {Так в подлиннике.} выучить; он за меня просил, и меня простили.
   После обеда был г-н Гардорф, выслушал мой урок и задал мне вперед. Тут я пошел на двор, бегал, потерял калошу: но ее нашли; так прошел понедельник.
   Вторник, 24-го марта. Всё шло надлежащим порядком; я приготовил г-ну Дубле сочинение "L'Ambition"; мне поставили "хорошо"; после того был Платон Николаевич и дал геометрический урок; я знал хорошо. После обеда был г-н Щюровский. В этот день мы не получили, однако ж, письма. На этот раз прощай.
   Середа, 25-го марта. В этот день был праздник: Благовещение; мы пошли в церковь, потом начали бегать по двору: испачкались все грязью и пришли домой; разделись и после обеда мы поехали к г-же Яковлевой: там играли в жмурки и видели Левушку Яковлева. Нам было очень весело, и мы поздно приехали домой. Невольно я подумал о Голове в "Руслане", как она говорит ему: "Я спать хочу: теперь уж ночь, прощай!"3 etc.
   Четверг, 26-го марта. Нынче был г-н Валентин у нас, и я знал хорошо: после Платон Николаевич... Да вот одна задача; попробуй реши ее.
   Один фонтан наполняет пруд в 12 дней; второй в 9; во сколько времени, если пустить обоих, наполнят они пруд?
   Вечером был г-н Лабанов, а в 8-м часов сижу уж я за столом классным, на моем месте, и окончиваю письмо; на учительском сидит Николенька, ест шепталу и читает альманах; против меня Никанор читает "Телеграф"; против Николеньки сидит г-н Мейер и читает так {Далее зачеркнуто: же} "Мифологию"; мамаша сидит за своим столом {В подлиннике: за своем столе}, учит немецкие слова.
   Теперь кончился мой журнал; прибавлю еще словца два.
   Я слышал, что ты писал, что едешь в милицию4. Дядя, я тебя не пущу: если поедешь, так обниму тебя, и тогда поезжай со мною или останься. Да ты шутишь, я тебя знаю.
   Вот еще новость: мамаша получила от папаши для тебя прекрасную фуфайку шерстяную, а мамаша премиленькую чашку. Да уж мне пора догадаться, что я болтаю уже чресчур и так. Прощай!

Целую тебя тысячу раз и остаюсь

твой без выражения тебя любящий племянник

Иван Тургенев.

   P. S. В будущем письме скажи мне о Скобе.
   Да, кстати, г-н Мейер просил меня изъявить тебе свое почтенье.
   Мамаша будет тебе писать завтра.
  

2. H. H. ТУРГЕНЕВУ

27, 28, 29, 30 марта (8, 9, 10, 11 апреля) 1831. Москва

  
   Милый дядя!
   Опять за перо, опять писать к тебе, милый, милый дядя; но я продолжу журнал снова.
   Прошлый мой журнал кончается в четверг: теперь я начинаю с пятницы.
   Пятница, 27-го марта. Утомленный вчерашними уроками, проспал я назначенное время, вскочил, гляжу на часы, 1/2 седьмого. Скорее одеваюсь, спешу; но слова "Vous n'aurez aujourd'hui pas de the" г-на Мейера разрушили мою надежду. Однако ж он нас простил. Г-н Дубле был у нас; я для него приготовил сочинение "La Memoire", за которую он мне поставил "хорошо". В риторике он меня спрашивал речь Мирабо, очень красноречивую. Например, говоря о своих врагах, которые старались его свергнуть с {Далее зачеркнуто: своей} его высоты, он восклицает: "Que m'importe! ces coups de bas en haut ne m'arreteront pas dans ma carriere!..". Это место превосходно1. После {Далее зачеркнуто: обеда} Дубле был г-н Вивиенн; я нарисовал для него руку, держащую виноград.
   После обеда был г-н Дубенский; вместо чтоб тебе описывать класс, я тебе скажу одним словом, что он мне поставил всё "отлично".
   Вечером приехали к нам гости, именно: г-н Веревкин, г-жа Обрезкова, г-жа Шишкина. Но однако ж уж поздно: пора спать.
   Суббота, 28-го марта. Встав довольно рано, начал я готовиться г-ну Щюровскому об синтаксисе. Класс шел порядком, после мы поговорили о медицине, и он уехал; после него был Платон Николаевич, вечером не было никого.
   Воскресенье, 29-го марта. Я проспал время, потому что думал: нечего делать. Пошли к обедне. Оттуда мы {Далее зачеркнуто: пошли в} были у бабушки Бибиковой. Бывши дома, пообедали и {Далее зачеркнуто: пошли гулять} гуляли по Тверскому бульварю. Уже дня четыре как совсем не видно ни саней, ни снегу. Москва-река понемногу сходит. В этот раз погода была прекрасна. Но как Николенька уморился, то мы воротились. Я начал читать "Телескоп", журнал, которого взял от студента Никанор и нам дал. Я сличил его с "Телеграфом". Смешно видеть, как один хвалит то, что другой порицает. Вот пример:
  

О Дмитриеве, Михаиле.

  
   "Телеграф". "Телескоп".
   Принужденно, вяло, сухо. Чисто, сильно, без принуждения2.
  

О Ротчеве.

  
   "Телеграф". "Телескоп".
   Виден талант большой. Очень худо3.
  
   Посуди, кому верить?
   Понедельник, 30-го марта. Утром был г-н Фалантин (в последний раз)... хм... хм... Я перевел для него "Рыцарский поединок"4, сделал сочинение, выучил стихи, всё -- "очень хорошо". После был Дмитрий Никитич. Я ему говорил:
   1-е. Стихи. Мне понравилось в моем уроке, в описании Кавказа, стихи:
  
   Утесов мшистые громады,
   Текущи с ревом водопады
   Во мрак пучин с гранитных скал,
   Леса, которых сна от века
   Ни стук секир, ни человека
   Веселый глас не возмущал, etc.
  
   И еще:
  
   ............Елени,
   Орла послышав грозный крик,
   Стеснясь в толпу, шумят ветвями,
   И козы легкими ногами
   Перебегают по скалам!5
  
   2-е. История. О франках.
   3-е. Грамматика. О причастиях.
   За всё поставили "очень хорошо". После обеда был г-н Гардорф. Мы после купили птичек премиленьких, которых имен я однако ж позабыл.
   Журнал мой кончен: еще немного тебе написать и довольно.
   1-е. Не позабудь, пожалуста, сделать ящичек, как я тебя просил.
   2-е. Напиши мне о Скобе, есть ли от него {Было: есть ли у него} хорошие жеребята.
   3-е. Когда приедешь, не позабудь привести верховых лошадей.
   4-е. Ответь мне на это письмо: я твое буду хранить как мой талисман.
   Скоро ли я перестану тебя целовать заочно: так мне хочется тебя самого крепко, крепко поцеловать.

Твой тебя до nn любящий племянник

Иван Тургенев.

  
   P. S. Я совсем позабыл написать о Грегориусе, наследнике престола Фалантинова, он был у нас ныне и расспрашивал меня о немецком языке. Николенька тебе не будет писать нынче.
  

3. Н. Н. ТУРГЕНЕВУ

31 марта, 1, 2 апреля (12, 13, 14 апреля) 1831. Москва

  
   Милый дядя!
   М_о_й ж_у_р_н_а_л:
   Вторник, 31-го марта. Утром приехал к нам г-н Дубле; композиция моя была "L'Homme vain" и окончание Мирабо речи; оно еще лучше начала. Читая сию речь, я восхищался до такой степени, что нельзя выразить. После был г-н Платон Николаевич. Из алгебры мы делали задачи, о-1 сиь любопытные. Пообедавши, был г-н Щюровский. Мы говорили после класса, как ты думаешь, о чем: о философии!.. еще более... мы углублялись в глубочайшую премудрость и пр. и пр. С некоторых дней так на дворе тепло, что нынче 12 1/2 градусов тепла.
   Середа, 1-го апреля. Обманывал, был обманут, смеялся над обманутыми я в этот день. Утром, как я готовился, Николенька мне принес свернутую бумажку и сказал: "Вот письмо". Я развернул: ничего не было. Я пошел к г-ну Мейеру и сказал, что к нему пришел слуга г-на Владимирова; он вскочил, никого не было. Но всего лучное обманут был Серело. Мы согласились с Никанором к написали старинным почерком:
   "Милостивый государь!
   Извещаю Вас о смерти Вашей любезной матушки Васильевной. Как Николаю Николаевичу нет времени, то он приказал мне написать.

Ваш и пр.

Павел Москалев.

   Из Спасской домовой конторы".
   Намазали печать и отдали Сереже. Тут-то начались вздохи, слезы и бог знает что; наконец, его разуверили. Были нынче из учителей: рисовальный и г-н Дубенский.
   1-ое. Стихи:
  
   Или, по топким берегам,
   В траве высокой, в чаще леса
   Рассыпавшись, добычи ждут.
   Скалы свободы их приют,
   Но жизнь в аулах их бредет
   На костылях угрюмой лени...1
  
   2-ое. География Турции. Да, знаешь ли, как в Турции добывают пенковые вещи? Эта пена находится в земле, бела, мягка, как воск, а по недельному подвержению солнечным лучам твердеет, желтеет, и выходят пенковые трубки.
   3-е. История. О франках.
   Четверг, 2-го апреля. Нынче был Валентин; ему хотели отказать, но он был и давал урок. После {Далее зачеркнуто; обеда} был г-н Платон Николаевич; он мне поставил "прекрасно".
   Вот наш урок:
   Из линий "а" и "в" и угла "к" составить треугольник и разобрать все случаи, коих для острых углов 3, для тупых 1 и для прямых 1.
   Кажется, легко, а очень трудно. После обеда был г-н Гардорф и наследник престола немецкого языка г-н Григориус. Ему показались наши переводы очень трудными, сочинение мое ему очень понравилось, задал нам уроки и уехал.
   Вот и журналу аминь.
   Много, много мне нынче тебе писать, дядя, в письме: первое и главное то, что мы еще до сих пор не получали писем от папаши2, не оттого, что он не писал, но что почта до сих пор не приходила но причине скверной дороги. Теперь в Москве с большой части улиц подымается уж пыль, как проезжают. Река сошла, и пропасть человек сбирается смотреть на Каменном мосту, как огромные, льдины почти в половину реки летят, лезут, вдруг бух об аркаду и разрушаются с треском в малые льдины, другая через нее, третья, четвертая... Можно сказать об них:
  
   Глотают друг друга в бореньи воя,
   (льдины) (ю) (льдины) (не)
   Из моря рождается море другое {Вписанное над строкой дает иную редакцию; Из льдины рождаются льдины другие}3.
  
   Вот и другой стих: из льдин порождаются льдины другие. Этот моего сочинения.
   В будущую почту отвечай мне, пожалуста, особенно хоть только этот раз.

Целую тебя со всего сердца и остаюсь

твой тебя так любящий племянник, как ты меня

любишь,

Иван Тургенев.

  
   P. S. Сережа тебе не хочет писать, говоря, что не знает, что писать. Николенька тебе пишет одни имена: "Фелькерцам, Скоба, ящик". Ответь на письмо. Особливо не забудь, я тебя прошу, последнего4.
  

4. H. H. ТУРГЕНЕВУ

3, 4, 5 (15, 16, 17) апреля 1831. Москва

  
   Милый, милый дядя!
   Я думал долго, как начать, наконец решился: я тебя невыразимо люблю, люблю до бесконеч<нос>ти, одним словом, нельзя и написать на бумаге то, что я чувствую. Шаркнет ли кто в передней/я лечу туда: не почтальон; вот уже неделя, как нет мне совершенных радостей -- я не получаю ни слова, ни привета, ничего. Ах, дядя, ты это но чувствуешь: каждый раз получаешь письма и не отвечаешь. Напиши мне хоть в мамашином письме два слова -- и я весел. Я тебя прошу не в первый раз: всякий раз ты {Далее зачеркнуто: ее} исполнял, исполни и эту просьбу. Когда я знаю о твоем здоровье, тогда веселее учусь, веселее играю, слаще сплю. Дядя, дядя, никогда я тебя не просил так усильно, нынче в первый раз. Ах, как бы я желал, чтоб с начала было б хорошо!
  

М_о_й ж_у_р_н_а_л.

  
   Пятница, 3-го апреля. Утром встал я рано и дописал тебе письмо, потом готовился г-ну Дубле. Сочинение было -- письмо. В риторике я учил начало "Генриады"1 и знакомые стихи:
  
   Je chante ce heros qui regna sur la France
   Et par droit de conquete et par droit de naissance etc.
   На них есть музыка.
   После был Вивиенн.
   (В сию минуту я прочел твое письмо прошлого года, а мне казалось, что я читаю нынешнее письмо... Мне было так легко, так весело!)
   После обеда читал я Карамзина, потом был Дмитрий Никитич.
   1-ое. Стихи. Особенно мне понравились
  
   Смиренно отдал ты поклон
   Жилищу Вихря-Атамана;
   И из заветного стакана
   Его здоровье на Цымл
   Пил2 etc.
  
   2-е. География. О азиатской Турции.
   Какие имена, не упомнишь: Кади-Киос, Гузуль-Гиссар, Эскиудар, Изниконмид, Кара-Гиссар, Диарбекр, Тарабазон, Бупир, Ваши и пр.
   3-е. История. О Италии, Испании, Британии и Восточной Римской империи.
   Мне поставили "отлично" по ревности и виду.
   Суббота, 4-го февраля3. Утром от 8--10 был -- латинский учитель: толковал урок, написал очень хорошо, и начались рассуждения о медицине, о натуре, о философии; словом, г-н Щюровский есть философ. После него был Платон Николаевич и поправлял тетради арифметические. После обеда пошли мы гулять. Москва разлилась ужасно: в 1810-ом году была только ей подобна; льдины, бочки, бревна, крыши домов, горшки, ящики -- всё летит по реке, которая с ужасным ревом клубится, бушует, стенает, вертится, взвивается, кипит. Она даже потопила улицу со стороны Кремля, не говоря о той стороне, которая потоплена.
   Воскресенье, 5-го февраля3. Всё было как обыкновенно, кроме одного: я купил чижа с самкой, снегиря с самкой, посадил их в садки. Но та птичка, прежняя, была удушена другою: они были двое самцов; самка чижа скоро вынесет яйца.
   Устал!
   Мне больше не о чем тебя просить. Но осведомиться хочу о твоем здоровье и как идут дела наши в Спасском.
   Да еще! Я вчера впервые почувствовал неизъяснимое волнение и переворот во всей внутренности, читая "Изменника" Бестужева: я принимался раза два его докончить -- не мог. Я дрожал и едва дочитал до конца. Слова: "с судорожным движением открыл глаза, затекшие кровью..."4. Не могу дальше писать. Целую тысячу раз тебя и остаюсь твой тебя обожающий племянник

Иван Тургенев.

5. Н. Н. ТУРГЕНЕВУ

7, 8 (19, 20) апреля 1831. Москва

  
   Милый дядя!
   Как я обрадовался, когда получил твое письмо, милый дядя! Запрыгало у меня от радости сердце. Так я был рад! Ах, дядя, извини, что я тебе вчера так написал усильно: мне так хотелось твоего письма. Ах! если б у мепя были крылья, я б полетел туда и прижал бы тебя крепко, крепко к груди, расцеловал бы тебя... Но куда я зашел?.. Пора начать мой журнал.
  

Ж_у_р_н_а_л.

  
   Вторник, 7-го декабря1. Длан, длин, длан, длин, длан! -- колокольчик разбудил меня; я встал и, одевшись, пошел вниз. Начал готовиться г-ну Дубле.
   Теперь я тебе опишу класс весь, как был.
   Пришел, сел и вынул из жилета тотчас конфет2, дал нам по две, поправил перевязку на больном пальце и начал заниматься Сережею. После того Николенька прочел анализ, я также; он прочел композицию, я сделал то же. Из риторики не понравилось мне: она очень не по моему вкусу.
   (Тут пришла мамаша и сказала: "Дядя приедет к Святой!". Дядя! я был обрадован так, что прыгнул бы до потолка. Привези, пожалуйста, верховые лошади; моя была бы росту среднего, как Федорова лошадь; гнедая, вороненькая или рыжая, а если хочешь, серая, чтобы скоро бежала и не слишком борза. Вот какую я люблю.)
   После был Платон Николаевич: он не давал уроку и был всё при мамаше: она очень больна. После обеда был г-н Щюровский, учитель латинского и философии. Он занимался с нами, и я получил "очень хорошо".
   Середа, 8-го апреля. Утром был г-н Никто3.
   Мы списывали для папаши; а я для тебя и для папаши. От 10 до 12 мы готовились к Дмитрию Никитичу Дубенскому. Он приехал ровно в 1 час.
   1-oe. Стихи. Известные Державина:
  
   Алмазна сыплется гора
   C высот четыремя скалами;
   Жемчугу бездна и сребра
   Кипит внизу, бьет вверх буграми и пр.4
  
   О красоте их я не смею судить: но они мне кажутся превосходными.
   2-ое. История. Мы учили Восточную империю и аравитян.
   3-е. География. Кончили Турцию и начали Азию.
   За всё поставили мне "очень хорошо".
   После него был г-н Никто. Мы пошли гулять и пришли поздно.
   Я бы еще написал, да почта дожидается: я опоздал.
  
   Прощай, целую тебя тысячу раз и остаюсь

твой тебя вечно любящий племянник

Иван Тургенев.

  

1834

  

6. Н. С. ТУРГЕНЕВУ

25 февраля (9 марта) 1834. Москва

  
   Lieber Nicolas!
   Ich bin nicht schuldig, dass ich so lange geschwiegen habe, ich war krank und man hat mir zwolf Blutigel {В подлиннике: ans} Hais gesetzt. Ich habe dein {В подлиннике; dein} Brief an Vater gelesen und habe dich beklagt, dass der Anfang des Dienstes dir so schwer sich zeigt1. Sei gesund und munterj ailes wird gut gehen. Mutter fahrt vielleicht diese Woche nicht, denn das Wetter abominabel ist2. Ade. Ich bleibe dein Freund und Brader

I. Turgeneff.

  
   P. S. Kaufe und schicke mir (das Geld werd' ich dir schicken) Wolfs "Litteratur" im 1 Band3.
  

1836

  

7. С. М. ФИГЛЕВУ

27 ноября (9 декабря) 1836. Петербург

  
   Сергей Михайлович,
   Так как Вы обещали нам приходить нас навещать, то мы надеемся, что Вы придете к нам сегодня откушать... Маменька Вас будет ожидать. Сделайте одолжение, скажите сему посланному Ваш ответ, который, я надеюсь -- будет утвердительный.

Вам преданный

Иван Тургенев.

   Сего 27-го ноября
   1836-го года.
   На обороте:

Милостивому государю

Сергею Михайловичу

Фиглеву.

  

1837

  

8. А. В. НИКИТЕНКО

26 марта (7 апреля) 1837. Петербург

  
   Милостивый государь
   Александр Васильевич,
   Препровождая Вам мои первые, слабые опыты на поприще русской поэзии, я прошу Вас не думать, чтоб я имел малейшее желание их печатать -- и если я прошу у Вас совета -- то это единственно для того, чтобы узнать мнение Ваше о моих произведениях, мнение, которое я ценю очень высоко. Я колебался, должен ли я был послать драму, писанную мною 16 лет, мое первое произведение,-- я столько вижу в ней недостатков, и вообще весь план ее мне теперь так не нравится, что если б я не надеялся на Вашу снисходительность -- а главное -- если б я не думал, что по первому шагу можно по крайней мере предузнать будущее, я бы никогда не решился бы Вам ее послать1. С год тому назад я ее давал П. А. Плетневу -- он мне повторил то, что я давно уж думал, что всё преувеличено, неверно, незрело... и если есть что-нибудь порядочное -- то разве некоторые частности -- очень немногочисленные2. Считаю долгом заметить, что (Вы, конечно, это тотчас заметите) размер стихов очень неправилен. Переделывать их теперь не стоило труда -- и я было хотел ее предать совершенному забвению -- когда ближайшее знакомство с Вами побудило меня показать ее Вам. "Повесть старика" -- недоконченная и вряд ли когда окончаемая поэма -- писана в 1835-м году3. И наконец: "Наш век" -- произведение, начатое в нынешнем году в половине февраля, в припадке злобной досады на деспотизм и монополию некоторых людей в нашей словесности4. Прошлый год был посвящен переводу -- Шекспирова "Отелло" (который я не кончил -- только до половины 2-го акта), "Короля Лира" (с большими пропусками) и "Манфреда". Первые два перевода мною истреблены -- мне они казались слишком дурны после переводов Вронченки5, Панаева...6 Притом это было ложное направление -- я совершенно не гожусь в переводчики. "Манфред" у меня не списан -- оттого я и не посылаю его к Вам. Если то, что я Вам послал -- покажется Вам не совершенно дурным -- то если Вам будет угодно мне сказать, я Вам доставлю еще три маленькие конченые поэмы: "Штиль на море", "Фантасмагория в летнюю ночь" -- и "Сон"7. Сверх того у меня около 100 мелких стихотворений -- но всё не переписано -- разбросано... "Наш век" -- не кончен -- я работаю теперь над ним. Впрочем, от Вашего решения будет зависеть, должен ли я продолжать. Еще одна просьба: не говорите об этом Петру Александровичу, я обещал ему -- перед знакомством с Вами -- доставить мои произведения -- и до сих пор не исполнил обещания8. Мнения его, которые я, впрочем, очень уважаю -- не сходятся с моими. Притом -- я Вам скажу откровенно -- при первом знакомстве с Вами я к Вам почувствовал неограниченную доверенность... И еще забыл Вам сказать -- что мною в конце прошлого года начата драма, которой первый акт и весь план совершенно кончен; я надеюсь, по приезде моем из деревни -- привезти ее уже конченную (в сентябре)9. Засим прошу у Вас снисходительности за смелость, которую я принял, Вас обеспокоить -- и прошу Вас верить в те чувства уважения и совершенного почтения, с которыми я остаюсь,

Ваш покорнейший слуга

Иван Тургенев.

   26-го марта 1837-го года.
  

9. Г. С. ДЕСТУНИСУ

21 апреля (3 мая) 1837. Петербург

  
   Вы, наверное, пеняете на меня, г-н Дестунис, что я так долго не шлю к Вам тетрадки Вашей1 -- но, узнавши причину, Вы, наверное, будете более снисходительны. На прошлой педеле меня дышлом каретным выкинуло из дрожек; я себе расшиб чашку и вывихнул плечо; благодаря бога, плечо мне тут же вправили и к колену приставили пиявки -- что меня спасло. Я и теперь не могy ходить и нишу к Вам с постели. Впрочем как я надеюсь завтра встать, то пришлите мне, сделайте одолжение, Вашу 6-ую тетрадь, которую я Вам даю слово возвратить непременно к воскресению с благодарностью. Если Вас теперь дома нету -- то приготовьте ее к 6 часам вечера -- мой человек у Вас будет. Также прошу Вас назначить мне, до какого именно стиха Греффе толковал "Эдипа"2 и что сделал Фрейтаг из Горация и Цицерона?

Весь ваш

Иван Тургенев.

   1837-го года
   21 апреля.
  
   На обороте:
   Г-ну Дестунису.
  

10. Г. С. ДЕСТУНИСУ

25 апреля -- 2 мая (7--14 мая) 1837. Петербург

   Господин Дестунис, я у Вас был и отдал там Вашу 6-ую тетрадь Ивановского; Вы бы меня очень обязали, если б приготовили 7-ую сегодня к 4 часам пополудни, которую я бы Вам к экзамену Греффе с благодарностью возвратил.

Вам преданный

Иван Тургенев.

  

11. Г. С. ДЕСТУНИСУ

2 (14) мая 1837. Петербург

  
   Одна болезнь моя помешала мне, г-н Дестунис, доставить Вам Вашу тетрадь Ивановского; если она Вам очень нужна, то я ее тотчас пошлю к Вам -- если же Вы можете повременить до завтрашнего утра -- то я Вам буду очень обязан. Также -- сделайте одолжение, пришлите программу Куторги1, если она есть у Вас -- она через Вас {Так в подлиннике.} к Вам возвратится.
   Вам преданный Иван Тургенев. 2-го майя 1837-го года.
  
   На обороте:
   A Monsieur Destounis.
  

12. Г. С. ДЕСТУНИСУ

5(17) мая 1837. Петербург

  
   Не думайте, г-н Дестунис, что тетрадь была вчера не готовя; но мой знакомый, когда я к нему за ней зашел, не помнил, куда ее дел, и мы искали с час -- не могли найти -- что, как Вы поймете, было для меня чрезвычайно неприятно; я собирался к нему сейчас ехать -- как он мне ее присылает -- она у него как-то попала в ящик, где он никак не думал ее найти. Возвращаю Вам ее с благодарностью; маленькое же прибавление Вы получите сегодня же непременно -- я его не успел списать. Также Вы меня очень обяжете, если можете доставить мне программу Ивановского, которую я вместе с тетрадкой Вам возвращу. Честь имею остаться

Ваш покорный слуга

И. Тургенев.

   Сего 5-го' майя
   1837-го года.
  
   На обороте:

Г-ну Дестунису.

Подле университета, в доме Коробовского.

  

13. С. М. ФИГЛЕВУ

12 (24) июня 1837. Петербург

  

12-го июня 1837-го года.

   Милостивый государь
   Сергей Михайлович,
   Мне было бы душевно грустно, если б я мог подумать, что Вы мое продолжительное молчание, в котором я и не оправдываюсь, припишете чему-нибудь иному, как не моей врожденной лени и -- также непривычке писать письма. Вы можете быть уверены, что то чувство искреннего уважения, которое я всегда имел к Вам, к покойной Алесандре Яковлевне1, и то чувство братской дружбы и любви к незабвенному Мише2 -- никогда не перестанут обитать в моей душе. Вы, может быть, не забыли, что я нелицемерно разделял с Вами Вашу горесть -- но до сих пор еще я не наполнил той пустоты, которую я ощущаю с самой кончины Миши -- ou был мне другом в полном смысле слова, а друзей -- так по крайней мере я думаю -- не приобретают -- нам дает их провидение. Я часто невольно мыслью переношусь и в прошедшее -- и в Ваше теперешнее одиночество -- дай Вам бог силу и твердость! Но перестанем об этом.
   К крайнему моему сожалению, я нахожусь в невозможности исполнить мое намерение пробыть с Вами несколько дней -- поспешность, с которой я нахожусь вынужденным ехать в нашу деревню, лишает меня этого удовольствия. Надеюсь, однако ж, увидеть Вас здесь хотя несколько дней зимой,-- я же завтра в 9 часов отправляюсь в дилижансе и через неделю должен быть уже в Спасском. Итак, простите, почтенный Сергей Михайлович; не забывайте меня, а я всегда вспоминаю об Вас с тем истинным уважением, которое я всегда к Вам питал. Еще одна просьба -- может быть, в конце нынешнего года я решусь издать в свет нечто из моих трудов -- позвольте мне посвятить их памяти моего бывшего друга3.

С истинным почтением остаюсь навсегда

Ваш покорнейший слуга

Иван Тургенев.

  
   P. S. Если Вам будет угодно меня удостоить Вашим ответом, мой адресе: Орловской губернии в город Мценск. Извините, что я пишу Вам на полулисте: по обычной рассеянности начал писать навыворот -- окончив первую страницу, заметил свою ошибку, переписывать не хотелось -- принужден был отрезать.
  

14. А. В. НИКИТЕНКО

13(25) сентября 1837. Спасское

  
   Милостивый государь
   Александр Васильевич,
   Позвольте мне прибегнуть к Вашему посредничеству. Вам известно, что я нынешней весной подвергался испытанию для получения кандидатской степени и, как я мог судить из списков, довольно удачно1. Оставался один экзамен из русской истории, отложенный до конца вакаций, по причине болезни жены профессора Устрялова. Я намеревался прибыть к 5-му сентябрю в Петербург и накануне отъезда, упав с дрожек, сломал себе руку. Это неожиданное происшествие заставило меня отложить отъезд мой на 6 недель; и потому покорнейше прошу Вас, если это будет иметь неблагоприятное влияние на получение диплома или вообще на экзамен, которому я еще не подвергался, замолвить обо мне слово в Совете. С сей же почтою отправляю донесение к г-ну ректору2. Надеясь на благоволение, которое Вы мне всегда оказывали, смею думать, что Вы не оставите моей просьбы без внимания. Засим, с истинным чувством уважения и преданности, остаюсь

Ваш покорнейший слуга

Иван Тургенев.

   13-го сентября 1837-го года.
   Мценский уезд.
  

1838

  

15. С. М. ФИГЛЕВУ

26 марта (7 апреля) 1838. Петербург

  

Петербург.

Марта 26-го

1838-го года.

   Милостивый государь
   Сергей Михайлович,
   Я только на днях узнал от Теплова, что Вы поручили мне комиссию, которую мне было очень приятно исполнить -- и потому прошу Вас это замедление приписать одному моему cousin'уl. Впрочем {Далее зачеркнуто: так как}, это не требовало особенной поспешности, ибо Вы не можете получить этот журнал ранее майя месяца, как и все заграничные периодические издания, не заплатив дороже обыкновенного. Посылаю при сем два билета: один на Ваше имя на "Penny Magazine", другой на имя кн. Шихматовой на "Journal des jeunes personnes".
   Поверьте мне, почтенный Сергей Михайлович, что я очень и очень сочувствую Вашей горести в положении, в котором Вы теперь находитесь, и молю бога, чтоб он дал Вам силу перенести Ваше грустное одиночество. Я не имею даже мысли сравнить потерю, которую я сделал в моем друге, покойном Мише, с той, которую Вы понесли: но я должен Вам сказать, и надеюсь, что Вы мне поверите, что с тех пор, как он скончался, у меня не было не только подобного ему истинного друга, но даже я не находил ни одного молодого человека, с которым было бы мне вполовину так отрадно делиться своими чувствованиями. Никто не может лучше оценить молодого человека, как его товарищи -- а лучшим доказательством его прекрасных качеств было всеобщее дружественное расположение всех, кого только я знал -- к нему; но я <не> хочу растравлять и без того незажившие раны Вашего сердца. Скажу Вам лучше нечто о себе: а именно, что в майе нынешнего года я еду за границу -- в Берлин2, где я проведу года два -- буду учиться прилежно и, вернувшись -- надеюсь выдержать экзамен в магистры3. Занятия мои идут обыкновенным порядком: не забываю старого, учусь новому, делаю кое-что на досуге -- а главное -- здоров и весел, сколь возможно. Правда, что меня, кроме душевных страданий -- физические мучения не легко преодолевают и не оставляют никакого следа в моем характере: не далее как в сентябре месяце прошлого года я на дороге сломал себе опять руку, шел с этой рукою верст 7 пешком, ждал 12 часов перевязки -- но все кончилось благополучно: руку вправили -- и я приехал сюда без дальнейших приключений.-- Дядя4 на днях сюда приехал -- кланяется Вам: он брал живейшее участие в Вашем несчастий и доселе все еще соболезнует к Вашему безотрадному положению; брат служит5 и курит как нельзя усердное; маменька здорова, слава богу. Кланяйтесь от моего имени Mr et Mme Wulf, если они еще не уехали в Воронеж.

С истинным уважением и нелицемерною любовью

остаюсь бывший друг Вашего сына

И. Тургенев.

  

1839

  

16. T. H. ГРАНОВСКОМУ

8(20) июня 1839. Берлин

  

20-го июня 1839-го года.

Берлин.

   Я собирался отправить к Вам ответ на первое письмо Ваше1, любезнейший Тимофей Николаевич, как дверь растворилась и вошел Станкевич. Признаюсь, я очень удивился -- но он мне объяснил, что он приехал сюда отдыхать и посоветоваться2. Я думаю, что к этому присоединилось желание видеть Вердера -- и быть может -- Берту. Он еще не знает, куда его пошлют -- в Зальцбрунн или в Крейтц<нах>3. Мне кажется -- пора ему решиться и не терять времени. Он немного похудел и кашляет. Во время нашего отсутствия беды на меня валились, как шишки на бедного Макара: во-первых, получил я письмо о пожаре нашего дома4, где жила маменька -- почти всё сгорело -- спасли только самое главное -- она живет во Мненске и очень желает меня видеть; брат принужден ехать на ремонт5; во-вторых, некая бестья, которую человек мой приводил 2 раза ко мне в ноябре и которую я в лицо -- a la lettre -- не знаю (в комнате было темно), подала на меня просьбу о взыскании с меня -- за родины, крестины и похороны будто бы моего детища, за 6-ти недельнюю болезнь и, что смешней всего -- за dejioratio. Я -- и нарушение невинности! Скажите на милость! С убытками процесса вся штука станет мне талеров 200: я взял адвоката и -- жребью грозному послушный, я потупил равнодушно безнадежное чело6. Всё это очень горько.-- Второе письмо я Ваше получил и передал вложенное Станкевичу7.
   Литературных новостей мало: появилась "История Германии во время Реформации" -- Ранке -- 2 части.8 Он пользовался малоизвестными архивами. "История Богемии" -- Палацкого, 1-ая ч.9 Продолжение "Истории России до 1505-го года" -- Штраля10, брошюра Мишеле -- "Шеллинг и Гегель"11.
   В театре был я раза четыре: Лёве в "Jean de Paris"12 очаровательна; m-lle Шлегель из Дрездена в "Роберте"13 -- поет хорошо, лицо -- настоящий блин. На Konigstadt'-ском воскресили старую Posse Bauerle "Der verzauberle Prinz" -- Бекман прекрасен, Эйхбаум мила; всё -- кажется. Правда, Вы не видали баядерок14: представьте себе смуглых, полунагих, пестро одетых девчонок; сзади стоит группа трех индейцев, старика и двух взрослых мужчин в белом с головы до ног -- один тянет раздирающую ноту из инструмента вроде кларнета, другой бьет в род барабана, третий постукивает двумя камешками и поет в нос странные слова. Баядерки почти не сходят с места,-- согнувши коленки вперед, они проворно топают ногами, кривляют всё тело, водят руками мерно по воздуху, бледнеют, входят в исступление... Они произвели на меня тяжкое впечатление: мне казалось -- они трепещут перед своим богом, как птица судорожно бьется при взгляде гремучей змеи -- и из той же самой причины -- das Monstrum der Gottheit bei den Orientalen,-- говорит Шиллер15. Оно их пожирает. То ли дело "Баядерка" Гете -- "Sie weiss sich so lieblich im Kreise zu tragen -- Und neigt sich, und biegt sich, und reicht ihm den Strauss"16. В индейцах преобладает еще растительная натура: я заметил, что один из них стоял в течение получаса, как камень -- не шевельнул пальцем.
   Между книгами и тетрадями, принесенными мне от Вас -- я нашел очень подробную выписку из Турнера "Истории англосаксов"17 -- что прикажете с ней предпринять?
   Не читал я "Короля Ингурда" Мюллнера -- то, что Вы сказали о ней, можно сказать тоже о его "Schuld"18. Мне хочется прочесть "Сапфо" -- Гриллпарцера, читал ее разбор -- Берне19: я ему верю. На днях кончил я роман Сувестра -- "L'homme et l'argent"20 -- и прошу Вас -- если возможно достать его в Зальцбруние -- "взять да прочесть": аминь, аминь -- хорошо. "Les ailes d'Icare" -- до сих пор очень интересно; неужели ваш Зальцбрунн такое Loch, что и "Journal des Debats" не получается21? Кстати -- я не знаю, прочли ли Вы эту штуку -- всё равно. Р. Брукер, один из писавших под именем M. Raymond, написал философическую поэму 22 -- в ней находится следующая строфа:
   1. Oui -- d'une octave a l'autre, en Dieu, foyer supreme --
   2. Chaque evolution de la triplicite
   3. Sous l'oeil, en developpant la prisme en theoreme,
   4. Dechaine, dans l'essor de son activite,
   5. De sept courbes en jeu la gamme elementaire!
   ("Journal de Paris").
  
   Каково? Философическая поэма! -- Недавно пришла мне в голову мысль -- я занимался наблюдениями над собственным характером -- что "von lauter Werden komm' Ich nie an die That"; y французов, напротив, всякий зародыш мысли тотчас переходит в дело и слово: не диво, что являются и подобные глупости; каждая глупость есть неразвитая мудрость, выступившая до времени в тело -- Missgeburt. Не так ли? Впрочем, я, быть может, завираюсь -- это со мной случается часто.
   Кстати. Вердер дошел до Grund в отделении о Wesen -- и я могу сказать, что я изведал хоть l'avant-gout того, что он называет -- die spekulativen Freuden. Вы не поверите, с каким жадным интересом слушаю я его чтения, как томительно хочется мне достигнуть цели, как мне досадно и вместе радостно, когда всякий раз земля, на которой думаешь стоять твердо, проваливается под ногами -- так мне случалось при Werden, Dasein, Wesen etc. Я думаю, все эти ощущения Вам знакомы. Курсы кончаются 1-го августа, по случаю перестройки университета -- около 7-го я буду, если бог даст, в Москве -- около 15-го мы увидимся23. До того времени выздоравливайте -- это всё, что мне остается Вам желать. До свидания, любезнейший Т<имофей> Н<иколаевич> -- жму Вам дружески руку -- и прошу Вас верить искренней привязанности

преданного Вам

И. Тургенева.

  

17. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

4(16) декабря 1839. Петербург

  
   Пишу к Вам по обещанью, любезный Грановский, хотя еще сам не успел здесь оглядеться. Я был в больших хлопотах по случаю перемены квартеры нашей и пр. Однако успел быть у некоторых людей. Оттого ли, что я гораздо более ожидал от Петербурга, чем он может дать -- но мне здесь довольно грустно. Судите сами: у Плетнева я был и застал его над корректурой "Современника". От него я узнал, что Гоголь живет у Жуковского, хандрит жестоко и едет обратно в Рим1. Он прочел им как-то главы две-три из нового своего романа2 -- и, говорят, превосходная вещь этот роман; но он делает это с большим трудом -- и печатать не хочет. После смерти Плетнева жены -- его середы расстроились -- хотя я и не вижу тому причины -- она на них играла всегда пассивную роль3. Но его -- потеря жены, кажется, очень огорчила. Он вспоминал о Вас и велел напомнить Вам о себе. Напишите ему несколько слов -- Вы его очень обрадуете. У Никитенки по пятницам собираются те же люди: Сорокин, Копи, Михайловы, Гебгардты4 -- Вы их знаете? Никитенко сам -- человек теплый и открытый всем впечатленьям, его гости -- я их мало знаю. Копи собирается издавать Пантеон русского и всех возможных театров. Цель этого изданья мной хорошо не понята. Он мне, кажется, хочет предложить поступить в сотрудники5 -- по я всё еще колеблюсь погрузиться в русский литературный мир -- в "сей грязный омут, господа"6. Краевский, кн. Одоевский7 etc. составляют особую clique, что там делается -- неведомо мне сие. Полевой8 не имеет сотрудников и набирает их в высших классах кадетских корпусов, инженерных и других училищ, из учеников, начитавшихся разной дребедени и переводящих повести, данные им Полевым в воскресение,-- украдкой, в течение всей недоли, при свете ночников. Сенковский продолжает свой путь так же, как и прежде. В них не видно перемены9 etc. По боже мой! где ж ты, молодое поколенье, черт возьми!
   И всё не перестаю читать Гете. Это чтение укрепляет меня в эти вялые дни. Какие сокровища я беспрестанно открываю в нем! Вообразите -- я до сих пор не читал "Римских элегий". Какая жизнь, какая страсть, какое здоровье дышит в них! Гете -- в Риме, в объятьях римлянки! Особенно III-ая, V-ая, VII-ая, XII-ая и XV-ая10. Эти элегии огнем пролились в мою кровь -- как я жажду любви! Но это томленье бесплодно: если небо не сжалится надо мной и не пошлет мне эту благодать. А -- мне кажется -- как я был бы добр, и чист, и откровенен, и богат, полюбив! С какой радостью стал бы я жить и с ней.
   Грановский, Вы это понимаете -- Вы ne станете надо мной смеяться, lie правда ли?
   Как бы в противуположность моему чтению Гете прочел я Вернера (Захария) "Das Kreuz an der Ostsee"11. Это творенье исполнено дикими красотами, и, говорят, первая, ненапечатанная часть его, в которой король пруссаков-идолопоклонников, старый Вайдевутис, давший им первые законы, вырезывает из дерева им трех богов, в которых вселяются демоны, и Вайдевут не в силах побороть своих творений,-- эта часть еще прекрасней, при всем безобразии вымысла. Вернер был проникнут духом христианских легенд -- и в его "Kreuz an der Ostsee" дух убитого апостола Адальберта является в виде старика -- Барда, и всякий раз, при произношении другим имени Иисуса -- быстрое пламя вспыхивает и гаснет над его головой. В последней сцене любовники (Мальгона, дочь Конрада, герцога Мазовии, и Вармио, сын Вайдевута, обращенный в христианство) торжествуют при помощи молитв Адальберта над влечением страсти, гибнут непорочными и венчаются венцами мучеников и т. д. Это суровое, безотрадное ученье под стать пескам и туманам Северной Пруссии, как веселая любовь и полная жизнь "Римских элегий" -- роскошной природе и наитию древности, их вдохновившей.
   Между прочим, должен Вам сказать -- что я снова нездоров. У меня сделалось очень тягостное сердцебиенье -- и мне доктором запрещены пряности, чай, кофе, говядина, вино, сладости, женщины и все grandes emotions. Скажите на милость -- что ж осталось мне? Впрочем, мне теперь немного лучше.
   Надеюсь на несколько строк от Вас. Мне очень любопытно знать, что Вы -- как и т. д. Если Драшусов12 приехал и может располагать деньгами, то нельзя ли получить от него, что он мне должен? Мне деньги теперь крайне нужны. Кланяйтесь ему от меня. Что его здоровье? Если Вы будете писать Станкевичу -- не забудьте поклониться ему от меня. Крюгеру, если он в Москве -- мой Дружеский поклон.
   Прощайте: желаю Вам успехов и здоровья, а я остаюсь навсегда искренно преданный Вам

Иван Тургенев.

  
   P. S. Говорят -- la figure d'un creancier est toujours desagreable: и Вы, хотя посредственный заимодавец Драшусова, подпадаете под ту же категорию. Хочу избавить Вас от этой неприятности -- а потому пришлите мне адресе Драшусова. Мой адресе: на Гагаринской улице, у Пустого Рынка, в доме Ефремовой, No 11.
  
   С. Петербург. 4-го декабря 1839-го года,
  
   На обороте:

Его высокоблагородию

милостивому государю

Тимофею Николаевичу

Грановскому.

   В Москве.
   Спросить в университете.
  

1840

  

18. А. В. НИКИТЕНКО

14 (26) января 1840. Петербург

  
   Милостивый государь
   Александр Васильевич,
   Рекомендую Вам молодого человека, моего родственника, Алексея Владимировича Сомова, покинувшего военную службу для более свободного поприща. Он имеет и желанье и способность заниматься литературой, и Вы, взявши его под Ваше покровительство, можете сделать ему большую пользу и, может быть, образовать из него со временем одного из тех людей, в которых Россия нуждается. Он Вам скажет, что я уехал в Рим -- совсем неожиданно1; извините меня, если я у Вас не был перед отъездом, и позвольте мне изредка присылать в Ваш журнал письма, которые, уже по одним подробностям италиянской жизни, природы и памятников древности, может быть, не будут совершенно лишены интереса2.

С совершенным уваженьем остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

   Воскресенье
   14-го января.
  

19. А. Т. МАРКОВУ

Февраль -- 9 (21) апреля 1840. Рим

  
   Любезный Алексей Тарасович!
   У меня есть до Вас следующая просьба. Один мой знакомый желает купить одну картину -- но хотелось бы ему знать на ее счет мнение знатока; -- я ему указал на Вас -- и он, совершенно полагаясь на Ваш вкус, просит позволения прислать к Вам на квартиру эту картину, с тем чтобы Вы решили, какое ее достоинство. Надеюсь, Что Вы не откажетесь исполнить мою просьбу -- и с совершенным уважением остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

   Вторник.
  

20. H. В. СТАНКЕВИЧУ

14, 15 (26, 27) апреля 1840. Неаполь

  

26-го апреля, вечером.

   Пишу к Вам, любезный Станкевич, из Maison Garnie, No 28, Santa Lncia, вечером -- после утомительного дня1. Ефремов ложится спать, говорит и делает разные непристойности, что я отчасти приписываю картинкам полунагих дев, окружающим его изголовье. Сегодня он был в весьма странном расположении духа -- и делал каламбуры, от которых у меня волосы становились дыбом. Но во всем нужен порядок... N.B. Сегодня Ефремов мылся мылом; и сейчас велит прибавить, что был необыкновенно хорош; даже надевал белые перчатки,-- собственно одну -- на левую руку, а другую держал в руке для придания себе контонансу.-- Итак, во всем нужен порядок, хоть бы в письме, писанном в полудремотном состоянье. Вид Неаполя неописанно прекрасен -- из наших окон -- но особенно с замка S. Elmo. Прямо перед нашим домом, на другой стороне залива, стоит Везувий; ни малейшей струи дыма не вьется над его двойной вершиной. По краям полукруглого залива теснятся ряды белых домиков непрерывной цепью до самого Неаполя; там город и гавань, и Кастель-дель-Ово: на высоком зеленом холме стоит замок S. Elmo -- почти на середине залива. -- Но цвет и блеск моря, серебристого там, где отражается в нем солнце, пересеченного долгими лиловыми полосами немного далее, темно-голубого на небосклоне, его туманное сияние около островов Капри и Некия -- это небо, это благовонье, эта нега...
   Wer einmal in Neapel gewesen ist, Rann nie ganz unglucklich sein (Gothe)2. Приезжайте в Неаполь -- ей-богу, здесь хорошо. Пока я любовался Неаполем, Ефремов ходил к Дьяковой3; собирался он писать к Вам завтра, да <---> же его знает; говорит, что похорошела и здорова и Вас ожидает; а сам он и задумчив, и мягок, и кисел, и удивлен.-- Подошел ли я слишком близко к бастионам, что ли -- но меня собирались арестовать -- впрочем, отпустили с миром. На дворцовой площади встретился я с Ефремовым; осмотрели Новый замок, гавань -- и пошли обедать. Здесь едят гораздо лучше, чем в Риме. Пообедавши, поехали по железной дороге в Портичи; думали, что Помпеи близко, и ошиблись: Помпеи оттуда -- 8 миль. Мы сошли вниз -- под землю -- посмотреть театр Геркуланума. Лава залила всё здание слоем вышиной в 75 футов и превратилась в твердый камень. Вырывая колодезь, напали на каменные скамьи театра. Отрыть всего было невозможно -- довольствовались проложеньем узких коридоров, пересекающих театр во всех направлениях. Он был чрезвычайно велик; вся ширина сцены отрыта и значительно превосходит S. Carlo4. Видел постаменты, на которых стояли статуи Бальбусов5 с надписями; комнаты актеров; в одном месте отпечаток в лаве -- бронзовой маски. На возвратном пути против нас сидела милая девушка, напоминающая Шушу -- и, по моему мнению, лучше ее; я молча любовался ей -- Ефремов рисовался, но довольно несчастно; мы приехали; вот ее черная шляпка пропадает в толпе; вот она и скрылась -- и навек. Но она на несколько мгновений заняла мою душу, и воспоминание об ней будет мне отрадно. -- Простите -- до завтра; ветр ужасно свищет; двери и окна трясутся в доме; море шумит и плещет -- плохо английским кораблям.
   Если вы хотите ответить мне, пишите во Франкфурт.
  
 []
  
   27 апреля, утром. Сегодня день снова хорош; над морем носится туман.-- Ефремов сидит рядом со мной и -- варвар! -- спиной к Везувию; он, кажется, намерен расположить свое посланье в виде хрии -- и очень долго думает над каждым периодом6. Вчера, вернувшись из Портичи, катались мы в лодке по морю; продрогли и пошли на гавань: там было очень много народу. Четыре кружка было составлено; в первом говорил, распевал и похаживал взад и вперед импровизатор, черноглазый молодой малый; кругом сидели мальчишки оборванные, старики с важными лицами; женщин я не заметил; во втором кружке старик с орлиным носом читал крикливым голосом рукописную поэму; третий был самый замечательный: толстый человек, очень похожий на Мирабо, безногий, в черной бархатной куртке, говорил важным голосом речь; его слушали все с большим вниманьем. В четвертом кружке был Пульчинелла; к Петрушке приходил Доктор и перед появленьем пел: "Vengo, vengo-vengo, vengo, vengo, qua...", a там густым басом: "Chi il diavolo sara!". Доктор входит, кланяется и поет: "Sapete chi son io?". Петрушка раскланивается и знакомится. На сцену приносят больного, и Доктор берет его в объятья и носится с ним, повторяя: "Povero giovenotto!". Мы с Ефремовым вспомнили об Вас. Тут Ефремову захотелось и есть и спать; он оттащил меня, и мы пошли обедать. Съевши несколько апельсинов -- он начал уверять меня, что он слаб, как цыпленок; а всему виной Клюшников, вызолотивший его внутренность7.-- Я, чтоб его не огорчать, притворился, будто верю его слабости; не забудьте, что он выпил за ужином бутылку соммы. И мы пришли -- он лег спать, я стал писать письмо.

Прощайте, будьте здоровы и не забывайте

преданного Вам Тургенева.

  
   P. S. Ефремов читал мое письмо и сознается в справедливости всех моих слов. О, Александр Павлович! Вы хороший человек8.
  
   На обороте:

Al Signor

Signor de Stankewitsch.

Roma, via Corso, No 71, 2-е piano.

Franco.

  

21. H. B. СТАНКЕВИЧУ

26 апреля (8 мая) 1840. Генуя

  

Генуя, 8-го майя 1840.

   К довершению бед моих, любезный Станкевич, не нашел я счеты моих злодеев -- и Вы -- если можете заплатить -- дайте им по их счетам, 7 пиастр<ов> одному, ок<оло> 40 ф<ранков> другому. Не сердитесь на меня, что я Вас обременяю подобными глупостями -- и рад бы иначе. Генуя хороший город, но все эти дни льет проливной дождь и мешает наслаждаться. Я познакомился на пароходе с англичанином Dalryrnple, который сказывал мне, что он сильно страдал грудью и кашлял -- и не по сложению, а от простуды. Ездил в Вест-Индию, но не добился толку; в прошлом году в начале декабря поехал в Мальту и там совершенно воскрес: зима там удивительная; и он теперь, здоровый и потолстевший, едет домой жениться. Предлагаю Вам эти факты, за верность которых я ручаюсь -- на рассмотрение. Мне очень хотелось бы знать, что вы намерены с собой начать; напишите мне в Берлин -- я вам отвечу и сообщу о Вердере и пр.1 Что, батюшка, ей-богу -- престранная вещь; так привык слышать каждый день голосок Шушу -- что теперь и грустно. Что еще страннее -- так это то, что я почти никогда не говорил с ней более 3-х минут сряду -- а так было приятно быть в одной комнате с ней: извините -- однажды я с ней говорил долее; это было во время возвращения из Сорренто, вечером -- ехав вдоль морского берега. Впрочем, ничего, ничего -- молчанье2.
   Хочется мне... и колется. Ну, уж так и быть -- не стану церемониться; чтобы дать Вам понятье о моих ощущеньях в отношеньи к Шушу, вот Вам какие стишки я подмахнул;
  
   Что тебя я не люблю --
   День и ночь себе твержу.
   Что не любишь ты меня --
   С тихой грустью вижу я.
   Что же я ищу с тоской,
   Не любим ли кто тобой?
   Отчего по целым дням
   Предаюсь забытым снам?
   Твой ли голос прозвенит --
   Сердце вспыхнет и дрожит;
   Ты близка ли -- я томлюсь
   И встречать тебя боюсь --
   И боюсь и привлечен...
   Неужели я влюблен?..
  
   Addio; кланяйтесь Маркову и прочим.

И. Тургенев.

  
   На обороте:

Roma,

Vicolo del Babuino No 7,

al Signor

Signor Al. Markof.

Fro.

  
   A Вас покорно прошу доставить это письмо H. В. Станкевичу. Roma.
  

22. А. П. ЕФРЕМОВУ

5 (17) мая 1840. Франкуфурт

  

Франкфурт, 17-го майя 1840-го г.

   Любезный Александр Павлович,
  
   Подъезжая под Висбаден,
   Я взглянул на мои штаны;
   И воспомнил Ваши кудри,
   И что будете там Вы1.
  
   N.B. Мои штаны золотисто-желтого цвета. Без шуток, грешно было бы мне проехать так близко подле Висбадена и не оставить записочки. Что я пережил в эти 13 дней? Где не был? В Ливорно, в Пизе, в Генуе; проехал всё королевство Сардинское, видел статую С. Карла Борромейского, ездил по Лаго Маджиоре, в санках на Св. Готард -- черт бы его побрал -- был, кажется, в Люцерне, в Базеле, в Келе, в Маннгейме, в Майице -- постепенно потерял зонтик, шинель, шкатулку, палку, лорнетку, шляпу, подушку, ножик, бумажник, три полотенца, два фуляра и две рубашки и теперь скачу в Лейпциг с чемоданом, sacco di vnoti, пачпортом в кармане и <---> в штанах и только! И смех и горе! Притом, ей-богу, нисколько по преувеличиваю. Спешу сообщить Вам очень для меня {Далее зачеркнуто: приятное} радостное известье: с моими деньгами я, кажется, доеду до Берлина; а то я, право, боялся, что меня посадят где-нибудь в тюрьму и откупиться, право, было бы немом -- всё потерявши! Но --
   Фу! прозаические бредни --2
   Где она? что она? Ей-богу, другой бы сказал: "влюблен, <--->",-- и сказал бы напрасно. Это не любовь, а так -- пустота, тоскливость, жажда -- то, что веет в этом, напр., письме -- а что в нем веет? Я начинаю подозревать, что я вчера слишком много выпил рейнвейна -- будучи в Майнце; ибо я и сантиментален, и смешлив, и готов похабничать. Да и сегодня велел себе спросить бутылочку Ass-mannshauser'a и скромненько и тихонько улизывал и уписывал ее в уголку растерянции. Вследствие всего этого я сейчас поймал себя в странном занятье: смотрел на немку, сидящую передо мной (я пишу это знаменитое письмо в одном из здешних caffes, под гром биллиардных шаров), и думал думу: отчего у ней на конце носа прыщ? И в самом деле прыщ, ей-богу, прыщ. И не могу я придумать -- отчего бы у ней быть этому прыщу?
   Какое смешное слово: прыщ.
   Попробуйте произнести его несколько раз сряду, с большим раскатом на р -- раскрыв углы рта -- и смотреть, не улыбаясь, в зеркало. Будет очень странно.
   Кажется, я вру? Пьяный друг <ваш?> {Кусок вырван. (Примечание в копии).} Вас обнимает.

Тургенев.

   Напишу Вам из Берлина. <Не> {Кусок вырван. (Примечание в копии).} всегда же быть мне пьяным.
  
   На обороте:

Herrn Herrn A. von Efremof.

Berlin {Было: Wiesbaden}, poste restante.

  

23. T. H. ГРАНОВСКОМУ

18(30) мая 1840. Берлин

  

Берлин. 30-го майя 1840-го г.

   Я в Берлине восьмой день, любезный Грановский, уже огляделся и немного обжился и чувствую потребность писать к Вам. Я приехал сюда, почти не останавливаясь, из Неаполя (в 15 дней), и так велико во мне было стремленье вернуться в Берлин -- что я покинул Италию без большого сожаленья. Признаюсь -- не верится теперь -- скитаясь по пыльным улицам Берлина, под дождем и при холодном ветре -- что не далее как за 20 дней срывал теплые, сочные апельсины с деревьев в Сорренто, слушал плеск Средиземного моря. Я здесь не нашел ни Белявского1, ни Триттена -- один поехал в Баден, другой в Англию. Маттисон здесь. Русских мало -- и тех я еще не знаю. Я в Италии привык к обществу. Каждый вечер мы (Станкевич, Марков (живописец) и я) проводили у Ховриных, наверно известных Вам по имени... нас привлекала дочь, милая, умная девушка2. Невольно вспоминается мне зима, проведенная мной здесь с Вами... но мне кажется, я не могу быть вполне счастливым -- Судьба-с! Вы и Станкевич вполне довольствовались друг другом: Вас связывало и давнее знакомство, и обмен мыслей, общие желания; на что Вам был третий? Притом, моя болезнь -- и множество нелепостей в моем Wesen, которым я всё еще недоволен и над которым буду, кажется, трудиться весь свой век, пока не буду лежать "in cold obstruction", к<ак> говорит отец Шекспир3. Я в Риме немного сблизился с Станкевичем4, и я был бы неблагодарен, как черт знает что, если б не был рад и доволен, что хотя дружески знаком и с ним и с Вами! "Du bleibst doch immer was du bist!",-- сказал Гёте5. "Nur seine Grenze erkennen",-- гов<орит> Вердер. Кстати, он мне дает уроки. Дело, слава богу, идет на лад. Он мне с слезами на глазах говорил о покойном Алтенштейне: "Er war ein grosser Geist im hochsten Sinne des Worts... nur hatt'er bleierne Fessel zu tragen". Я думаю -- Вы уже знаете, что управлять министерством пока -- предоставлено сыну покойного -- Ладенбергу6. Король всё еще очень слаб7. Лёве немного, немного постарела -- и поет так же хорошо... с теми же грехами, как и прежде. Бессер вчера вернулся с ярмарки в Лейпциге -- там готовится Buchdruckerfest. В Майнце не будет ничего -- и почти везде старались заглушить это. Вы вправе требовать от меня многое об Италии -- но я сам еще не знаю ясно, что я оттуда вынес: но что я выехал богаче, чем приехал, в этом я уверен. Со мной случилось то же, что с бедным человеком, получившим огромное наследство: трудно и запуганно. Целый мир, мне не знакомый, мир художества -- хлынул мне в душу -- но сколько прекрасного и великого ускользнуло от моих взоров, как еще я нелепо понимал изящное! Но, несмотря на это, Formen- und Farbensinn во мне проснулся и развивался: я начинал находить наслажденья в художестве, до тех пор мне неизвестные. Скажу Вам на ухо: до моего путешествия в Италию мрамор статуи был мне только что мрамор, и я никогда не мог понять всю тайную прелесть живописи. Но, с другой стороны, смущало меня в Риме положение народа, притворная святость, систематическое порабощение, отсутствие истинной жизни... все движения, колебающие Северную и Среднюю Европу, не переходят Апенинов. Нет! русский народ имеет неисчислимо более надежд и силы, чем италиянцы -- особенно южные -- они отжили и сошли с поприща истории. Может быть, в Северной Италии, там и сям, еще не исчез гордый дух, любовь свободы республик Ит<алии> в средних веках -- может быть; я не знаю ни Пиемонта, ни Ломбардо-в<енецианского> к<оролевств>а -- но Рим, но Неаполь! Стоит прогуляться на molo вечером: вот {Далее зачеркнуто: пастор} аббат проповедует крикливым голосом, показывая на Христа, окровавленного всюду, на каждом сгибе -- и мелкие деньги сыплются на тарелку, разносимую капуцином, из карманов православных; вот Шарлатан; вот импровизатор; вот pulcinello8. Народ, лежавший почти целый день в блестящем песке приморья, теперь сидит и слушает, и крестится, и молится; а между тем у вас украли платок, портфель, часы, если возможно.-- Посмотрите наверх -- вдоль моря, кругом: наверху, на горе стоит замок; у моря -- другой... третий; гремят барабаны, войска стоят всюду -- le roi de Naples se precautionne. Между импровизаторами есть люди замечательные: особенно один, безногий -- чрезвычайно похожий на Мирабо. Жаль, что я не мог понимать неаполитанского наречья: в фарсах pulcinelli много истинно комического.
   Мне Вердер советовал читать недавно вышедшие сочинения Лудвига Achim v Arnirn; он уверяет меня, что нигде средние века не представлены так истинно и живо, как в его романе "Die Kronenwachter"9. Читаю я современную немецкую лит<ератур>у: до сих пор ничего не попалось хорошего. Маркграфы, Марловы, Мундты10, Дрекслер-Манфреды11 -- бог с вами, друзья мои! И тем обиднее, что это не просто вздор; нет -- но удивляешься, как должны быть неблагодарны почвы, оплодотворенные новыми идеями и так скудно, так плачевно развивающие их! Не курица несет золотые яйца -- золотая курица не разродится никаким яйцом. Я познакомился, впрочем, с одним Tuchtigen Mann, Chamisso -- я его не знавал (я говорю про его сочиненья). Прочтите -- если он у Вас -- его "Frauenliebe und Leben"; "Die Klage der Nonne"; "Das Dampfross"; "Die Jungfrau v Stubbenkammer"12. Из исторических книг начал я читать очень любопытную брошюру: "Maximilien 1-r" p Le Glay13 -- прочел "Philosophie und Christenthum" Фейербаха! О славный человек, ей-богу, Этот Ф<ейербах>14! Скажите Драшусову15 (кланяйтесь ему и Крюгеру), чтобы он сделал одолжение и отдал мои книги -- Hugo, Heine (и еще, кажется?) на Самотеку, в приходе Спаса на песках, в доме моей матери, служителю Кириле Табаленкову.
   Прощайте; будьте здоровы. Станкевич не совсем был хорош, когда я его оставил. Известий еще я не получал {Далее зачеркнуто: ни} от него, ни от Ефремова, с которым я познакомился. Я здоров: не забывайте меня и напишите когда-нибудь.

Преданный Вам от души

И. Тургенев.

  
   На обороте:

Russland. Moskau.

Его высокоблагородию

милостивому государю

Тимофею Николаевичу

Грановскому.

  
   В Москве. Отдать в правление им<ператорского>, московского) университета.
  

24. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

4 (16) июля 1840. Берлин

  

Берлин, 16-го/4-го июля 1840-го года.

   Нас постигло великое несчастие, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой... 24-го июня, в Нови -- скончался Станкевич. Я бы мог, я бы должен здесь кончить письмо -- что остается мне сказать -- к чему Вам теперь мои слова? Не для Вас, более для меня продолжаю я письмо: я сблизился с ним в Риме1: я его видел каждый день -- и начал оценять его светлый ум, теплое сердце, всю прелесть его души... тень близкой смерти уже тогда лежала на нем. Мы часто говорили о смерти: он признавал в ней границу мысли и, мне казалось, тайно содрогался. Смерть имеет глубокое значение, если она выступает -- как последнее -- из сердца полной, развившейся жизни: старцу -- она примирение; но нам, но ему -- веление судьбы. Ему ли умереть? Он так глубоко, так искренно признавал и любил святость жизни, несмотря на свою болезнь он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить: он готовился посвятить себя труду, необходимому для России... Холодная рука смерти пала на его голову, и целый мир погиб. Вот здесь -- die kalte Teufelsfaust, die sich -- nicht vergebens tiickisch ballt. От 11-го июня получил я от него письмо из Флоренции2. Вот Вам отрывки: "...во Флоренции я имею иногда отдых, вообще я поправился и, кажется, дело идет вперед... Наконец решено, чтобы я провёл лето на озере Комо... Mme Diakof3, услышав в Неаполе о моей болезни... приехала с сыном, и мы вместе пробудем лето".-- Он мне тут доверяет свое отношение к покойной сестре Дьяковой4. Помните: "Закрылись прекрасные очи" -- хорал Клюшникова5? И он умер, и Станкевич умер! -- "В Дьяковой я нашел настоящую сестру, по-прежнему; ее заботы и участие действуют на поправление сил моих больше всего". Его мучило тягостное отношение к Берте: он поручал мне сходить, к ней, узнать и т. д.-- "У меня в голове много планов -- но когда их не было? Собираюсь зимой работать над Историей философии. Есть в голове тоже несколько статей. Бог знает, как это всё переварится"... "Напишите о Вердере; скажите ему мое почтение; скажите ему, что его дружба будет мне вечно свята и дорога и что всё, что во мне есть порядочного, неразрывно с нею связано... Прощайте, пока!".
   Вот еще отрывок: "Фроловых я застал еще здесь. Лиз<авета> Пав<ловна> была ужасно больна; теперь, к счастию, стала поправляться; я думаю, по выздоровлении ее, они поедут в Неаполь. Кении наняли здесь дом на целый год".
   Через 14 дней он умирал, ночью, в Нови.
   12-го июля получил я следующее письмо от Ефремова :

"Нови, 27-го июня.

   Иван Сергеевич! Немного собравшись с духом, спешу уведомить вас о несчастье, случившемся со всеми нами. В Нови, городке миль 40 от Генуи, по дороге в Милан, в ночь с 24 на 25-е умер Станкевич. Он ехал в Комо. Не знаю, что писать, голова идет кругом, хаос. Кончивши все дела в Генуе, я располагаюсь ехать прямо в Берлин, если ничто не остановит. Теперь хлопочу, чтобы приготовить всё для перевоза его тела в Россию. Прощайте. Надеюсь скоро с вами увидеться. Прощайте, ваш А. Ефремов".
   Я с нетерпением его ожидаю, узнаю всё -- и тотчас всё Вам напишу. Боже мой! как этот удар поразит Вас, Неверова, Фроловых, Кении, Бакуниных, всех его знакомых и друзей! Я не мог решиться сказать об этом Вердеру: я написал ему письмо6. Как он был глубоко поражен! Я ему сказал при свидании: "In ihm isfc auch ein Teil von Ihnen gestorben". Он чуть-чуть не зарыдал. Он мне говорил: "Ich fuhlees. -- Ichbinaui demhaJben Wegemeines Lebens: meine besten Schuler, meine Junger sterben ab -- ich uberlebe sie!". Он мне прочел превосходное стихотворение "Der Tod", написанное им тотчас после получения известия. Если он согласится, а его спишу и пошлю к Вам.-- Я оглядываюсь, ищу -- напрасно. Кто из нашего поколения может заменить нашу потерю? Кто, достойный, примет от умершего завещание его великих мыслей и не даст погибнуть его влиянию, будет идти по его дороге, в его духе, с его силой? О если что-нибудь могло бы заставить меня сомневаться в будущности, я бы теперь, пережив Станкевича, простился с последней надеждой. Отчего не умереть другому, тысяче другим, мне напр.? Когда же придет то время, что более развитый дух будет непременным условием высшего развития тела и сама наша жизнь условие и плод наслаждений творца, зачем на земле может гибнуть или страдать прекрасное? До сих пор казалось -- мысль была святотатством, и наказание неотразимо ожидает всё, превышающее блаженную посредственность. Или возмущается зависть бога, как прежде зависть греческих богов? Или нам верить, что всё прекрасное, святое, любовь и мысль -- холодная ирония Иеговы? Что же тогда наша жизнь? Но нет -- мы не должны унывать и преклоняться. Сойдемтесь -- дадим друг другу руки, станем теснее: один из наших упал -- быть может, лучший. Но возникают, возникнут другие; рука бога не перестает сеять в души зародыши великих стремлений и, рано ли, поздно -- свет победит тьму. Да, но нам, знавшим его,-- его потеря невозвратима. Едва ли не Rahel сказала: "Ware noch nie ein junger Mann gestorben, hatte man nie die Wehmuth gekannt". Из сердца творца истекает и горе и радость.-- Freude und Leid; часто их звуки дрожат родным отголоском и сливаются: одно неполно без другого. Теперь череда горю...
   Прощайте; будьте Вы здоровы. Напишите мне слово ответа. Мне кажется, я Вас еще более полюбил со смерти Станкевича.

Ваш И. Тургенев.

  

25. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

26 июля (7 августа) 1840. Берлин

  
   Мы все здесь в тревоге на Ваш счет, любезный Грановский. Зная Вашу привязанность к покойному Станкевичу-- мы не можем без опасения подумать о Вашем состояний при получении известия о его смерти. По расчетам, ответа от Вас еще быть на может, и мы с тоской его ожидаем1. Бакунин здесь: он мне отдал Вашу записку2, я с ним вполне и тесно сошелся: глубокая, искренняя натура! Мы видимся каждый день: первые 5 ночей, за неимением квартиры, он даже ночевал у меня.
   Цель моего письма следующая: Вы знаете отношения покойного к Берте3. Узнавши о прибытии Ефремова и о смерти Станкевича, она приехала из Штеттина: сперва подсылала сестру, некоего Фрауде и пр. Наконец, была сама у Ефремова. Ефремов пригласил меня ехать вместе с ним к ней. Она казалась очень расстроенной, но вела себя прилично. Она показала нам письмо руки Станкевича, из которого видно, что Драшусов занял у нее в прошлом году 112 тал<еров> (или, как Ефремов говорит,-- но у нее, а у Станкевича -- и Станкевич подарил ей эти деньги: всё это вам должно быть известно). Драшусов обещал отдать ей в январе и до сих пор ничего не выслал. Я почел себе за долг поддержать ручательство Станкевича и, видя ее грустное положение, дать ей 75 т<алеров>. Попросите от меня Драшусова прибавить эту сумму к 111 талерам), которые он мне должен и которые отдаст со временем; а остальное выслать на имя Ефремова (Dorotheen-strasse, No 18). Мы ей тотчас перешлем эти деньги. Сверх того она намекает, и очень ясно, на то, что будто Станкевич уговорил ее остаться в Берлине, когда она хотела возвратиться в Мекленбург и примириться с родными; что через это она с ними расторгнула все связи и даже лишилась не только участка в наследстве дяди, но даже всего наследства: будто было завещание, qui la rendait legataire universelle, и это завещание увезено или уничтожено дядей (братом умершего) и т. д. За это, по ее понятиям, она вправе требовать вознаграждения и даже хотела обратиться к отцу Станкевича и теперь пишет к Вам письмо, довольно неприятное, как Вы можете представить. Адресе написал я: я не мог sans mauvaise grace отказаться; но вторично -- избегну, просто откажу. Ефремов Вам кланяется и велит Вам сказать, что в последнее время перед смертью он часто изъявлял желание совершенно с ней прекратить всякое сношение, получить от нее свой портрет, письма и т. д. Вы сами знаете, что и как думал об этом Станкевич. Притом она, кажется, прескверное создание: успела быть у священника, говорила с ним и пр. Я оттого и написал ей адресе, что она бы непременно от него или другого его узнала. Мы все решились не вступать с ней более ни в какие сношения, исключая пересылки остальных денег. Вы рассудите лучше нас, что Вам следует предпринять. Из последнего письма Станкевича ко мне ясно видно, как ему это всё тяготело. "Будет об этой дряни,-- говорит он.-- Поверьте, тошно думать". И точно -- полно об этой дряни...4
   Бумаги покойного и часть его книг прибудут сюда не ранее 20-го августа н.с. Все его книги хранятся здесь у Бессера и будут храниться до Вашего разрешения -- что с ними делать...
   Бакунин и Ефремов остаются здесь всю осень. Я хочу сделать небольшое путешествие в Дрезден и Нюрнберг. Сегодня кончил Вердер -- прекрасно5. Извините, что не нишу Вам большего письма. Из Дрездена получил огромное6. Министром просвещения будет решительно Эйхгорн. Король позволил Арндту читать снова в Бонне, и студенты приняли его с восторгом7. Говорят, Гриммы прибудут в Берлин (почти верное известие)...8
   Прощайте, будьте здоровы и не забывайте меня.

Ваш Тургенев.

   Берлин.
   7-го августа н.с. 1840.
  
   P. S. Ефремов писал к Вам 2 письма -- и просит от Вас ответа...
  
   На обороте:

Russland. Moskau.

Его высокородию милостивому государю

Тимофею Николаевичу Грановскому.

В Москве.

В императорский Московский университет.

  

26. А. П. ЕФРЕМОВУ

24 августа (5 сентября) 1840. Мариенбад

  

Мариенбад. Сентября 5 дня 1840 г.

   У меня лежит на столе и подвигается к концу четвертое соборное послание к берлинской братье1; но важное дело требует скорого решения, и потому посылаю тебе (позволяешь?), о Е<фре>мов, эту записку. Во-первых, я получил письмо Michel'я2 и целую его в лоб. Мои письма поневоле длинны: я только с вами мыслю и живу; в прочем однообразие и скука; ваши короткие письма меня радуют: они служат мне признаком вашей обильной жизни. Скажи, однако, Мишелю:
   а) Чтобы он спросил себе у Schlesinger'a новые "Lieder" Siegmund'a Goldschmidt'a ("Der Todte", "Der<...>" {Далее в тексте публикации помета: (не разобрано)}, третью забыл). Говорят, новый Шуберт.
   в) Что позволение пишется с "е", а не с "ять>".
   Впрочем, целую его в лоб.
   Тебя и Скачкова благодарю за обещание3.
   Вот моя просьба к тебе: ты добропорядочный человек. Надень фрак (смотри -- не навыворот, ибо не хорошо), причешись, умойся, надень обе перчатки и, оставив моську дома, ступай, умильно улыбаясь, к Озерову. Изложи ему мои обстоятельства насчет пачпорта (он их, впрочем, знает, но мог забыть); срок моему пребыванию за границей -- 24 сентября н. ст. Около 3-х месяцев тому назад мой старый пачпорт с письмом Мейендорфа отправлен в Петербург к Эссену, и оттуда ни ответа, ни привета; попроси его от меня: нельзя ли об этом уведомить посланника (он теперь в Берлине) и принять нужные меры. Будь красноречив, представь Озерову, что мое воспитание (не смейся) не кончено; употреби сравнение незрелого плода, если хочешь; тронь его сердце. Слышишь? Можешь даже глаза поднять к небу и вздыхать. Всё это соверши без отлагательства на другой же день получения моего письма. Я надеюсь на тебя, не измени же мне. А если изменишь, приеду в Берлин и побью. Ты не забудь следующего: от получения пачпорта зависит мое пребывание в Берлине. В Берлине я останусь непременно, но принужден буду сочинить себе болезнь или вообще прибегать к противузаконным мерам; избавь же меня от подобных хлопот. Ты можешь сказать Озерову, что, если меня не станут выгонять из Берлина, я буду очень доволен моей судьбой. Притом с чем же выгнать? Пачпорта не имеется; а они не обязаны знать, на сколько он мне дан; я сам им сказал, мог им не сказать. Вся вина Фегезака, что он послал оригинал, не копию, и я ему до крайности обязан; а то бы я теперь возвращался уже в пасть василиска, говоря без фигур, в объятья матушки-России4. Ты начал заниматься логикой; дай бог тебе успех! Посмотрю я, к моему возвращению кадкой ты будешь философ? А возвращусь я не ранее конца (Сентября. К тебе явится с рекомендательным письмом некто Г<уди>м-Л<евко>вич, добрый, довольно пустой малый; извини, что я тебя обеспокоил; пристал ко мне: дайте письмо, дайте! Я, зная твою доброту и услужливость, дал5. Еще скажи Бакунину: грешно ему возбуждать во мне гордыню и приводить в замешательство: благодарит судьбу за знакомство и т. д. Хоть и краснеешь, а невольно радуешься, что порядочный человек тебя считает тоже порядочным. Такой чудак Бакунин! Уверяет меня, что Фрауенштедт глуп, и наивно советует мне прочесть. Впрочем, я его и вас всех, православных христиан, т. е. тебя, целую, предварительно очистивши твое лицо (?!) {Так в тексте публикации.}. Ну, друг, будь же здоров и не поминай лихом.

Твой Ив. Тургенев.

  

27. М. А. БАКУНИНУ И А. П. ЕФРЕМОВУ

27, 28, 29 августа (8, 9, 10 сентября) 1840. Мариенбад

  

I. T_u_g_e_n_e_v_i_i a_d a_m_i_с_о_s

B_e_r_o_l_i_n_e_n_s_e_s.

E_p_i_s_t_o_l_a q_u_i_n_t_a.

8-го сентября 1840-го года.

   Мне очень досадно, что я с собой не взял Гомера. Как было бы мне отрадно скитаться в сосновом лесу и читать о битвах der lanzenkundigen Manner! Душа желает поплавать в эпическом море. Das erste Kunstwerk eines Volks, das Wiederleben im Gesange seiner Vergangenheit. II какой народ -- какие образы! А у меня был же и сиротеет теперь на полке милый Фосс1. Совсем из ума тогда вышло.
   Как для меня значителен 40-й год! Как много я пережил в 9 месяцев! Вообрази себе -- в начале января скачет человек в кибитке по снегам России. В нем едва началось брожение -- его волнуют смутные мысли; он робок и бесплодно-задумчив. С ним едет толстый человек, секретарь посольства, пробивший по-своему себе дорогу, человек рассудка -- и желудка, попавший в милость, поверхностно насмешливый, хранящий как последнюю святыню -- сентиментальное поклонение Шиллеру, презирающий философью и честолюбивый -- впрочем, добрый, родной (Кривцов). Человек, легко примиряющийся с любым разрешением сомнений, но упрямый по слабости, профан в художестве2. Они едут -- расстаются в Вене. Молодой человек остается десять дней в жирной столице Австрии и приезжает в Италию, в Рим.-- В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот, или нет начало развития моей души! Как я жадно внимал ему, я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истине своим примером, поэзией своей жизни, своих речей! Я его увидал -- и прежде, еще непримиренный, я верил в примирение: Он обогатил меня тишиной, уделом полноты -- меня, еще недостойного... Я видел в нем цель и следствие великой борьбы и мог -- отложивши ее начало -- без угрызения предаться тихому созерцанию мира художества: Природа улыбалась мне. Я всегда живо чувствовал ее прелесть, веяние бога в ней; но она, прекрасная, казалось, упрекала меня, бедного, слепого, исполненного тщетных сомнений; теперь я с радостью протягивал к лей руки и перед алтарем души клялся быть достойным жизни! Перед одним человек безоружен: перед собственным бессилием -- или если его духовные силы в борьбе... теперь враги мои удалились из моей груди -- и я с радостью, признав себя целым человеком, готов был с ними вступить в бой. Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением: ты протянул мне руку -- и указал мне цель... и если, может быть, до конца твоей жизни, ты сомневался во мне, пренебрегал меня, быть может -- что я заслужил моими бывшими мелочами и надутыми порывами -- ты теперь меня всего знаешь и видишь истинность и бескорыстность моих стремлений. Благодарность к нему -- одно из чувств коего сердца, доставляющих мне высшую отраду.-- Я приехал в Берлин, предался науке -- первые звезды зажглись на моем небе -- и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич -- и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан -- я едва ли могу сказать -- и не могу сказать: мои чувства ходят еще волнами и не довольно еще утихли, чтобы вылиться в слова. Покой, которым я теперь наслаждаюсь -- быть может, мне необходим; из моей кельи гляжу я назад и погружен в тихое созерцание: я вижу человека, идущего сперва с робостью, потом с верой я радостью по скату высокой горы, венчанной вечным светом; с ним идет товарищ, и они спешат вперед, опираясь друг на друга, а с неба светит ему тихая луна, прекрасное -- знакомое -- и незнакомое явление: ему отрадно и легко, и он верит в достижение цели.

9-го сентября.

   Я, кажется, в прошедшем письме {Далее зачеркнуто: терял} тратил очень много лишних слов: я мог ограничиться примером рыбы. Философическое убеждение каждого есть его создание, и если в искусстве нельзя создать ничего без дисциплины, тем более в философии, где средство и цель нераздельны и движутся в духовном мире, wo die Vernunft aus dcm Verstand, der Geist aus der Vernunft hervorbricht und der in unserer Tiefe lebende Gott in unser ganzes Wesen iiber-geht. Wie kann man da die Vermittlung des Denkens laug-nen! Und des reines Denkens, da wir ja das hochste Denkende, die Idee, Gott in uns erschaffen sollen. Was haben die Neoschellingianer? Gott als eine tiefe Aspiration der Seele, eigentlich ein Abstractes an dem sie bunte Traumereien anhangen. Eine philosophische Ueberzeugung fassen ist das hochste Kunstwerk -- und die Philosophen sind die grossten Meister und Kiinstler. Eigentlich hort hier die Kunst auf -- Kunst zu sein -- sie lost sich auf in der Philosophie {Далее зачеркнуто: Знаешь ли ты}.
   Случалось ли тебе сорвать долгую ветвь камыша или распуколку розы, сдирать его скатанные оболочки и всё находить другие, всё белее и мягче, всё теснее скатанные, и с радостью доискиваться последнего, сокрытого зерна. Я в детстве часто трудился подобным образом и досадовал и задумывался, видя, что последние оболочки так тонки и нежны, что отодрать их невозможно. Вот образ философической системы. Но ты будь терпелив, дай расцвести цветку, и ты будешь любоваться его изящной формой, наслаждаться его запахом и перечтешь все его распустившиеся листики и тычинки.
   Michel! нам надо будет заняться древними языками. Нам надо будет работать, усердно работать в течение зимы. Я надеюсь, мы проведем ее прекрасно. Университет, занятия,-- а вечером будем сходиться у твоей сестры3, ходить слушать хорошую музыку, составим чтения; Вердер будет к нам приходить. Постой, дай перечесть, сколько месяцев наслаждения -- с 1-го октября по 1-е мая -- 7 месяцев, 210 дней! Весной я должен ехать в Россию -- непременно. Но осенью я снова возвращусь4. Ты дай мне письма к своим: как я желаю хоть видеть их. Скажи им обо мне как о человеке, который тебя любит; больше ничего5. Ты не поверишь, как я счастлив, что могу, говорить тебе -- ты. У меня на заглавном листе моей энциклопедии написано: "Станкевич скончался 21-го июня 1840 г.", а ниже: "я познакомился с Бакуниным 20 июля 1840 г."6. Изо всей моей прежней жизни я не хочу вынести других воспоминаний {Правда, было бы жаль и других: но те имеют смысл исторический,} У меня всего было 2 друга -- и первого звали Michel7. Он умер; мы с ним вместе росли, вместе дожили до 18 лет -- и он умер. Но ты будешь жить -- и я буду жить и, может быть, оба -- недаром. Прощай.

10-го сентября.

   Потребность сатирической драмы после трилогии греков беспощадно обнаруживает человеческое сердце, и последним впечатлением афинянина, выходящего из театра, было злобное, желчное веселие, в котором вяли все прекрасные восторги, волновавшие его душу во время представления трилогии 8, и сам он смеялся над своим священным ужасом. Оставив в стороне несоразмерность сравнения, Я чувствую теперь непреодолимую потребность остриться и тешиться, и хотя мне подобные любезности никогда не удаются, я намерен испытать твое терпение и великодушие Ефремова следующей нелепостью:

"Н_е_ч_т_о, или: Ч_е_м_о_д_а_н9, или: и т. д.

   Сцена в небе. Ворота рая. Привратник, св. Петр, (йгат. (Входят Бакунин и Тургенев и несут большой, довольно длинный чемодан).
   Т. Ба! Да мы у ворот рая! Б. Разумеется, вот и св. Петр. Т. Какой красный нос у Петра! (Чемодан шевелится). Угомонись! Остряк! Не пронести нам его, Бакунин. Б. Авось... (Петр просыпается). П. Что вы за люди? А! Знаю вас! Прошу не болтать лишнее -- на что мне ваши имена? Я знаю вас -- мы всё знаем. Впущу, впущу. (Глядя через плечо). Бог знает, что с нашими господами подеялось -- впускают сорванцов, безбожников, молокососов... Эх! кабы мне... Б. Но... П. Перестань болтать, дружок: приучайся уважать старших. (Отворяет дверь). Ну, входите, что ли? (Увидя чемодан). Это что у вас? В. Чемодан. П. Вижу, что чемодан. Да на что? Б. Как на что? Тут наши платья... П. Вздор! У нас вы на казенном иждивении. Т. Старое белье. (Чемодан шевелится с негодованием). Б. Книги... В скучный час не худо. П. В скучили час... То-то ваша братья, молокососы... В скучный час! Отчего ж я не скучаю? И бога-то я не вижу, всё сижу у дверей да любуюсь на грешные рожи... Вздор! Вы плутуете. Откройте чемодан. (Чемодан от страха сжимается). Б. (С большим жаром). Помилуйте! как можно? Какие мы плуты! Этот чемодан -- очень невинный чемодан. Извольте посмотреть. (Катает, гнет чемодан во все направления -- свертывает кольцом и т. д.). Можно ли тут быть человеку? П. (Щупает чемодан). В самом деле -- мягко! Чрезвычайно мягко! приятным образом мягко! Хе! хе! хе -- хорошо бы... очень мягко! (Садится на чемодан). Вы позволяете? Т. С большим удовольствием. П. (С отрадой). А-а-а... старым костям любо. Друзья мои, будьте благодетелями. Подарите мне ваш чемоданчик: судите сами -- сидишь, сидишь у дверей на ступеньке... с вашего позволения, неприятно. Потешьте старика! Т. (Глядя на Б.). И не знаю... Как ты... Б. (Глядя на Т.). Куда ни шло... а впрочем... П. Удивительное дело! Отроду покойнее не сиживал -- потешьте... (Петр с визгом вскакивает и, держась одной рукой за некоторую часть тела, отбегает и с испугом оглядывается. Из чемодана торчит красная, всклокоченная голова Ефремыча и щелкает зубами. Бакунин и Тургенев проворно подхватывают чемодан и вбегают в царство небесное). Б. (Ефремову). Это что за нелепость? Е. (Ухмыляясь). За неимением остроты. Слышен голос Петра: "Контрабанда! контрабанда!".
   Вот тебе пример, до чего может дойти во мне нелепость.
   Вот мой план: я остаюсь здесь до 20-го. На возвратном пути в Дрезден посещаю Саксонскую Швейцарию. 24-го я в Дрездене. 28-го на пароходе в Лейпциге, 30-го езжу в Halle и обратно. 1-го еду в Берлин. 2-го октября -- я с вами, разумеется, если всё будет благополучно. Хотелось бы съездить из Лейпцига в Веймар на два дня... Но л так желаю быть скорее в Берлине10. Увижу, увижу...
   Сегодня вспомнил мой перевод песенки Clarchen в "Эгмонте". Сообщаю. Ты спросишь: Warum? Denn... Так. Не то чтоб я считал его удачным -- а так, просто так, вследствие того, что я тебе без малейшего зазрения совести пишу тебе {Так в подлиннике.} только то, что мне в голову входит или в голове проходит.
  
   Одной лишь любовью
   Блаженна душа.
   Радостей,
   Горестей,
   Дум полнота!
   Стремленье,
   Томленье,
   И мук череда!
   То неба восторги,
   То смерти тоска...
   Одной лишь любовью
   Блаженна душа...11
  
   Я придумал нечто вроде музыки на эти слова и пел их целый день. Как они далеки от оригинала, я чувствую глубоко -- да что мне за дело. Das deutsche Lied klingt in mir, wenn ich dieses singe: но мне приятно, что я, русский, выражаюсь тогда по-русски. Вот всё.
   Прощай, милый Бакунин; прощай, милый Ефремыч.

10-го сентября {Было: августа} 1840-го года.

Мариенбад.

Ив. Тургенев.

   Варваре Александровне мой поклон. Сашу за меня поцелуйте.
  

28. М. А. БАКУНИНУ И А. П. ЕФРЕМОВУ

3, 8 (15, 20) сентября 1840. Мариенбад

  

Мариенбад 15 сентября 1840.

  
 []
   Вот, друзья мои -- эмблема жизни вашего друга. Капля воды, падающая в бочку, и еще капля, и еще капля... (Без растолкования вы бы не поняли) бульк... бульк... бульк... и т. д. Целый день никого не видишь, кроме доктора, служанки Peppi, домашнего раба и моих любезных уток. Их всего 11; я им дал разные названия. Одну, жирную, хромую, с большим зобом и вообще важной наружности назвал Ефремычем; другую -- маленькую, вертлявую, охотницу помахивать хвостиком -- Скачковым; третья, худая, длинная, беспрестанно бегает, вытянув шею и ковыляя -- за мухами -- точно ты -- Бакунин; преглупого серого селезня с зеленым носом окрестил Погребовым1. Так текут мои дни -- и-дил-ли-чес-ки. Идиллия, как сухой творог, не идет в горло мне. Читать и много писать почти не могу: глаза болят и голова туда же. Сочиняю умственно эпиграммы на Ефремыча: не удаются. Вообще значительно поглупел. Доктор уверяет про мою болезнь, что она "wohltatige Krisis"; я смотрю ему в глаза и думаю: "Ах ты........!". А он улыбается.
   Так на свете всё превратно! -- Я вру.
   У нас в деревне был (прежде, теперь сгорел) огромный дом2. Нам, детям, казался он тогда целым городом. В нашей части (в нашей комнате) стояли запыленные шкафы домашней работы черной краски с стеклянными дверцами: там хранились груды книг 70-х годов, в темно-бурых переплетах, кверху ногами, боком, плашмя, связанных бючевками, покрытых пылью и вонявших мышами. Мне было лет 8 или 9. Я сговорился с одним из наших людей, молодым человеком, даже стихоплетом, порыться: в заветных шкафах. Дело было ночью; мы взломали замок, и я, став на его плечи, исцарапавши себе руки до крови, достал две громады: одну он тотчас унес к себе -- а я другую спрятал под лестницу и с биением сердца ожидал утра. На мою долю досталась "Книга эмблем" и т. д., тиснения 80-х годов, претолстейшая: на каждой странице были нарисованы 6 эмблем, а напротив изъяснения на четырех языках. Целый день я перелистывал мою книжищу и лег спать с целым миром смутных образов в голове. Я позабыл многие эмблемы; помню, напр.: "Рыкающий лев" -- знаменует великую силу; "Арап, едущий на единороге" -- знаменует коварный умысл (почему?) и прочее. Досталось же мне ночью! единороги, арапы, цари, солнцы, пирамиды, мечи, змеи вихрем крутились в моей бедной головушке; я сам попадал в эмблемы, сам "знаменовал" -- освещался солнцем, повергался в мрак, сидел на дереве, сидел в яме, сидел в облаках, сидел на колокольне и со всем моим сидением, лежанием, беганием и стоянием чуть не схватил горячки. Человек пришел меня будить, а я чуть-чуть его не спросил: "Ты что за эмблема?". С тех пор я бегал "Книги эмблем" пуще черта; и даже в прошлом году, бывши в Спасском, взял ее, в руки с содроганием3. Г-ну Серебрякову4 (он после бежал и теперь отличается на Кавказе) досталась "Россияда"! Хераскова. О "Россияда"! и о Херасков! Какими наслаждениями я вам обязан! Мы с Леоном уходили каждый день в сад, в беседку на берегу пруда и там читали -- и как читали! или правильнее: он читал -- и как читал! сперва каждый стих скороговоркой, так себе -- начерно; потом c ударением, с напряжением и с чувством -- набело. Немного пестро -- но приятно. Я слушал -- мало! внимал -- мало! обращался весь в слух -- мало! -- и классически: пожирал -- всё мало! глотал -- всё еще мало! давился -- хорошо. Леон был человек вежливый и предлагал мне книгу -- но я отказывался. Читать скороговоркой я мог не хуже его; но я не надеялся достигнуть торжественности его возгласов5. Притом же он несколько говорил в нос, что в то время, особенно при произношении буквы О, мне весьма нравилось -- и пел на крылосе чахоточным тенором, приводившим в восторг соседа нашего, кривого Чайкина. Уверяю вас, что я не прибавляю ни одной прикрасы -- "ein Werdender wird immer dankbar sein". Но возвратимся "a nos canards". Хочу вам слегка упомянуть имена остальных 7: Офицер, Москва, Шеллинг, Моя будущность, Николай Павлович, Небо Италии и Шварц. Изъяснение, если потребуете, в будущем письме.
   Это письмо было начато 15-го поутру -- а вечером я получил твое письмо, Б<акунин>6: ты можешь судить по моим письмам, как оно меня поразило и взволновало; но как брошенный камень не морщит поверхности болота (гётевское сравнение), так и твое письмо с его следствиями, тревоживши меня целые два дня и две ночи; -- улеглось на мягком, кашеподобном дне моей жизни. От скуки, признаюсь, беру перо и германидоротеизирую7. Как тебе нравится мое новое словцо? -- Слушай: a la Karamsin:
   "Чувствительные души! примите меня в ваш священный врут! я нашел друга -- и проливаю радостные слезы; я нашел друга -- и благодарю премудрое провидение..." и т.д. "О друг мой,-- сказал я, обливаясь горячими слезами", и т. д. "Мы обнялись и смешали наши слезы" и т. д. -- Странная участь слез, подумаешь! Их глотают как вино, мешают как лекарство, проливают как воду, удерживают как лошадей; поливают, обливают, заливаются, истекают слезами; они катятся градом, потоками, даже реками; слезы радостные -- слезы горестные, слезы горькие -- слезы сладкие, слезы раскаяния -- слезы умиления, слезы утешительные -- слезы восхитительные, слезы -- жемчуги, слезы -- алмазы, слезы кровавые -- слезы обильные, о слезы, слезы, сле-е-езы, молите бога за нас!
   Мною найденный друг -- пес, или, пожалуй, собака. Он небольшого росту и очень жирен, но, вопреки обыкновению собак подобного разряда, ласков и снисходителен. Я назвал его Филантропом, потому что во всем Мариенбаде он единственное создание, изъявляющее ко мне сожаление, несколько оттененное нежностью. Утки мои очень любезны, как утки (немец сказал бы qua утки); но до нынешнего дня, несмотря на мои приношения, разделяют мнение обо мне Н. Г. Фролова. Моя хозяйка толстая особа -- впрочем, с виду не злая: но где ей до меня. У ней 6 детей (она 7 лет замужем), а седьмой -- причиной довольно значительного округления ее стана, довольно похоже на парус, наполненный... дыханием ветров. Дети ее,-- но погодите:
  
 []
   легко рисуются, и за то спасибо. Гамалистика состоит из служанки Peppi; сверх того процветают: служанка-грыб и босоногий женский индивид, deren Individualitat ich bis jetzt noch nicht mir anzueignen im Stande war. Был да сплыл юноша, прозванный мной "der junge hoffnungsvolle Kellner aus Prag" -- наш брат, славянин, который надувал меня mit einer bewunderungswurdigenVirtu-ositat. Хозяин -- гусь8. Я перестаю писать -- ибо чувствую свою глупость.
  

20-го сентября.

   Друзья мои, скачка! скачка! Немецкий клеппер и русская кляча! Бакунин назначается судьей, Ефремов жокеем! Без иносказаний, вследствие глупости, лишающей меня возможности написать вам порядочное письмо, сообщаю вам два стихотворения: моего произведения. Советую вынуть носовые платки, ибо трогательно.
   Динь-динь-динь-динь. -- Начинайте.
  
   Немец
  
   Ich lag im hochgewachs'nen dunklen Kraute,
   Es duftete so lieblich rings umher:
   Der Feisen stieg steil abwarts, der ergraute --
   Es schillerte weithin das griine Meer.
   Vom Suden kamen Schwane hergezogen --
   Im Eichenlaub leis wispelte der Wind...
   Ich dacht' an sie -- an sie die ich betrogen
   Und weinte wie ein Kind.
  
   -----
  
   Die Sonne schien: und tausend zarte Fadchen
   Von Halm zu Halm -- sie wehten her und hin;
   Es war so schon; doch das verlass'ne Madchen,
   Es kam mir nicht, es kam nicht aus dem Sinn.
   Das Herz zeri'loss in tausend heisse Thranen --
   Ich wusste nicht wie's enden konnte gar --
   Und mich ergriff ein machtig dringend Sehnen
   Nach dem, was langst entschwunden war.
  
   -----
  
   Als ich zog hin, wie war sie bleich und traurig!
   Wie bitter still verschlossen war ihr Mund!
   Es wurde Nacht -- der Wind blies dumpf und schaurig;
   Ich fuhlte wohl -- ihr Herz war blutend wund.
   Sie wusste nicht -- was sagen und was lassen;
   Es zitterten die Lippen ihr so sehr;
   Sie liebte mich -- und konnte sich nicht fassen;
   Ich liebte sie nicht mehr.
  
   -----
  
   Was ich ihr sagt' im Scheiden -- langst vergessen
   Ist es von mir; doch war's kein freundlich Wort.
   Ich war vergniigt und frohlich -- ja vermessen;
   Und leichten Sinn's und muthig zog ich fort.
   Aus meiner stillen Ode zog mich machtig --
   Ein Heer von Jugendtraumen, bunt und licht:
   Ich dachte nicht {Вписано над строкой как вариант и не зачеркнуто.}
   Und ich vergass -- die Zukunft schien so prachtig --
   Ob -- eines Madchens Herz brach -- oder nicht.
  
   -----
  
   Doch als mein Fuss beruhrte meine Schwelle --
   Da brach es los in herber Quai und Lust;
   Sie lief mir nach mit wilder Liebesschnelle
   Und hielt mich, heftig weinend.
   Durch die Brust Erinn'rung zuckte wie verklung'ner
   Lieder Gelinder Nachhall, da sie mich umfing --
   Doch was entschwand, das kehrt ja niemals wieder {Что было, то не будет вновь.}
   -- Ich kusste leis die Stirn' ihr und ich ging.
  
   -----
  
   Und hatt' ich das -- о! hatt' ich das geschworen
   In jener schonen, ewig-schonen Nacht --
   Als taumelnd fast, liebtrunken, und verloren
   Sie gab mir hin der jungen Glieder Pracht?
   Ach unter meinen Thranen, meinen Kussen
   Blieb sie so stumm -- ich schwur: sie sah mich an --
   "Auch du wirst mich noch einst verlassen mussen"...
   Und ich -- ich hab's gethan!
  
   -----
  
   Und jetzt... da jeder Hoffnung ich entsage,
   Da von dem Kampf ich kehre: matt und wund --
   Mit bitt'rei Reu gedenk' ich jener Tage
   Des lieben Kinds und mancher gold'ner Stund.
   Veigessen hat sie mich!.. О Gott, verwehr'es!
   Doch ich verdien's -- was deine Hand mir bot --
   Stiess ich zuruck... Ich lieg am Rand des Meeres
   Und wunsche mir den Tod.
  
   1839.
  
   Русский
  
   Вы говорили мне -- что мы должны расстаться --
   Что свет нас осудил -- что нет надежды нам;
   Что грустно вам, что должен я стараться
   Забыть вас -- вечер был; по бледным облакам
   Плыл месяц; тонкий пар лежал над спящим садом;
   Я слушал вас, и всё не понимал:
   Под веяньем весны, под вашим светлым взглядом --
   Зачем я так страдал?
  
   -----
  
   Я понял вас: вы правы -- вы свободны;
   Покорный {Вместо покорный было начато: послу<шный>} вам иду -- но как идти,
   Идти без слов, отдав поклон холодный,
   Когда нет мер томлениям души?
   Сказать ли, что люблю я вас... не знаю;
   Минувшего мне тем не возвратить;
   От жизни я любовь не отделяю --
   Не мог я не любить.
  
   -----
  
   Но неужель всё кончено -- меж нами
   Как будто не бывало милых уз!
   Как будто не сливались <мы> {В подлиннике ошибочно: не} сердцами --
   И так легко расторгнут наш союз!
   Я вас любил... меня вы не любили --
   Нет! Нет! не говорите да! -- меня
   Улыбками, словами вы дарили --
   Вам душу предал я.
  
   -----
  
   Идти -- брести среди толпы мне чуждой
   И снова жить, как все живут; а там
   Толпа забот, обязанности, нужды --
   Вседневной жизни безотрадный хлам.
   Покинуть мир восторгов и видений,
   Прекрасное, святое сердцем понимать, {Было: Прекрасное -- всем сердцем -- понимать,}
   Не в силах быть -- и новых откровений
   Больной душе печально ждать --
  
   -----
  
   Вот что осталось мне -- но клясться не хочу я,
   Что никогда не буду знать любви;
   Быть может, вновь -- безумно -- полюблю я,
   Всей жаждой {Было Всей правдой} неотвеченной души.
   Быть может -- так; но мир очарований,
   Но божество, и прелесть, и любовь --
   Расцвет души, и глубина страданий
   Не возвратятся вновь.
  
   -----
  
   Пора! иду, но прежде -- дайте руки --
   И вот конец и цель любви моей!
   Вот этот час -- вот этот миг разлуки...
   Последний миг -- и ряд бесцветных дней,
   И снова сон, и снова грустный холод...
   О мой творец! не дай мне позабыть,
   Что жизнь сильна, что всё еще я молод,
   Что я могу любить!
  
   1840.
  
   Как вполовину набитый чемодан -- сено, втыкаю я здесь следующее колено:
  
   К А. Н. X.9
  
   Луна плывет над дремлющей землею
   Меж бледных туч,
   Но движет с вышины волной морскою
   Волшебный луч.
  
   Моей души тебя признало море
   Своей луной;
   И движется и в радости и в горе
   Тобой одной.
  
   Тоской любви и трепетных стремлений
   Душа полна;
   И тяжко мне; но ты чужда смятений,
   Как та луна.
  
   Ну, Sir Michael Cassio10, решай! И напиши мне, насколько кто кого обскакал, на полноса, на две головы и т. д. Немец -- вершком выше, но немного чувствителен, русский храбрей. Ефремову дай от меня на водку за работу.
   Окончательно расскажу вам очень милую сказку (я ее прочел в "Romantisches Deutschland"11). Св. Бернгард особенно отличался ревностью к божьей матери, и именно к одному чудотворному образу. И образ ему благоволил. Однажды наш старик засуетился в келье и пришел поздно. А богородицын образ не удержался и спросил: "Bernharde, cur tara tarde?". Старик нахмурился и проворчал сердито: "Taceat mulier in ecclesia". Богородица прикусила язычок и молчит даже до наших болтливых дней.
   Прощайте, друзья, и не взыщите, если надоел. Слава богу, до сих пор от вас худых писем нет. 2 письма из России, с адрессом руки драгоценного Ефремыча, получил12. Здоровье мое слегка поправляется. Addio.

И. Тургенев.

  

29. А. П. ЕФРЕМОВУ

15(27) сентября 1840. Лейпциг

  
   Сообщается тебе, о Александр благословенный1, что я вчера приехал в Липецк 2 и сегодня отправляюсь в Дрезден. В Дрездене же буду советоваться с доктором Г еде и усом о моем здоровье -- правильнее -- о моей болезни. Пробуду я в Дрездене 5 дней; на 6 день я прибуду в Берлин. Советую вашей братье выстроить мне на дороге в Потсдам трухмальную арку следующим образом: Бакунин становится буквой "с"; ты, за невозможностью придать твоему телу некруглое положение, становишься подпорой Бакунину; на шее Бакунина становится Скачков, одетый в розовое tricot (collant), на голову ему возлагается венок, в одну руку дается труба, в другую -- пальма (бумажная, пожалуй), он представляет славу. Так как, по всей вероятности, он в скором времени замерзнет, то все эти предметы не худо привязать к его членам.. Я вылезу из коляски; сперва скажу вам речь; по окончании речи Е<фре>мов 101 раз звукоподражает пушечному выстрелу: звуки, не выходящие из верхнего отверстия, в счет не принимаются. После всех выстрелов я проезжаю на четвереньках под аркой, за невозможностью пройти стоя, и иду далее, вы же идете за мной и поете. Таким образом намерен я возвратиться в город Берлин.
   Сегодня, 27, 28, 29, 30, 1 я пребываю в Дрездене; 2, непременно 2, я у вас; вы из письма моего легко можете заметить, что я чуть не рехнулся с радости. В пятницу я с вами, пробыв 7 недель в разлуке. Здесь толкотня, возня и ужасная ярмарка. Addio. До свиданья, друзья, до свиданья!
   Мой поклон Варваре Александровне.

Ив. Тургенев.

   Лейпциг
   27 (15) сентября 1840.
  
   P. S. Бедная Mme Lafarge!3
  

30. M. A. БАКУНИНУ И А. П. ЕФРЕМОВУ

18(30) сентября 1840. Дрезден

  

Дрезден 30-го/18-го сентября, 1840.

   Есть сказка Фуке, в которой убийце объявляет гений, что каждый день его жизни будет хуже предыдущего: а в первый день весь дом его разрушился -- приятная будущность1! Это на меня писано, хотя я никого не убивал действительно: мысленно быть может -- и то в сердцах. Третьего дня я прибыл в Дрезден, и с того времени здоровье мое всё хуже, хуже, и я опять, как рак на мели. Сегодня, напр., я совсем уничтоженный человек и не только в Берлин ехать, по улице пройтись не могу. Я. бы не стал сообщать вам эти плачевные новости, если б я не вспомнил, что вы вправе, по моим письмам, ожидать меня послезавтра. Экая <---> дочь судьба! Не дает мне отдыху -- что ты будешь с ней делать? Ругаться? А она, пожалуй, совсем прихлопнет. А лобызать ее руку, после данного щелчка, и подличать я не хочу. Не удивительное ли дело? Вчера еще вечером ложился спать -- все-таки человек: а сегодня поутру хуже какого-нибудь Ефремыча. Боясь опять себя сглазить, не скажу вам, когда приеду: когда бог принесет. Встретил здесь Гольца; он сегодня едет в Берлин -- я с ним здесь был очень мало: он бегал по разным знакомствам. Исподтишка скажу вам: дней через десять надеюсь непременно быть, если моя судьба меня опять не побьет2. А судьба моя всегда за мной ковыляет в с идо старой, гадкой бабы с толстым носом и дубиной в руках: вот и теперь скорчилась и сидит в углу, и дуется, и грозит мне... вот, вот треснет. И я, как ни рисуйся, а признаюсь, слегка потрушиваю. Что мне делать с старой бабой? У других она молоденькая, своенравная бабенка: иногда потреплет -- а там и по головке гладит. А моя -- просто свинья. Хуже киевской ведьмы, вот что с дедом, играла в носки в преисподней. Жительство мое -- Holel de Russie, напиши хоть ты, кулеобразный Ефремыч, или ты, тестообразный Michel -- несколько строк. Также насчет скачки, кто кого обогнал.
   Кланяйтесь, от меня Варваре Александр<овне>.
   Прощайте.
   Погребову обычный подъестественник.

Ваш злой, больной, расстроенный

ожесточающийся друг

Тургенев.

  
   Доктор был, нюхал табак, качал головой и спрашивал меня носовым дискантом: "да уж не простудились ли вы?". А я почему знаю? Право -- пресмешной вопрос.
  
   На обороте:

Franco. Herrn Herrn

A. v. Efremoff. Berlin. Dorotheenstrasse, No 18.

2 Treppen hoch.

  

31. А. П. ЕФРЕМОВУ

2(14) октября 1840. Дрезден

  

Дрезден. 14 октября 1840.

   Помнишь, любезнейший Е<фре>мыч, мое последнее письмо1 было непозволительным образом горько и укоризненно, и хотя я всё еще лежу в постели (вот уже 325 часов сряду), но наконец я, кажется, поправляюсь и сегодня надеюсь встать. Если судьба моя опять не побьет меня, ожидайте меня к 25-му. Очень я удивился, не увидевши ни тебя, ни Бакунина в списке важных лиц, участвующих в завтрашней церемонии; искал даже в цуге; но там сказано: der Wagendes Konigs mit 6 weissen Pferden angespannt, но имен не выставлено2. Почти уверен, что твоя badauderie победит твою лень и ты будешь завтра (3 часов сряду киснуть перед дворцом и, наконец, иметь удовольствие быть обрызганным с головы до ног каретой какого-нибудь Landesherr'a и прокричать вместе с герольдом: "Es lebe der Konig F W d IV-e!" Я же завтра, в 10 часов утра, pour feter dignement ce grand jour, обреюсь; моя борода, не бритая в течение 6-ти недель, меня самого ужасает. Мое нетерпенье увидеть вас превосходит всякие границы: во сне то и дело вижу вас, особенно тебя, Е<фремов>, в шлафроке, с руками, сложенными на чреве, с сладко-жирно-задумчивой улыбкой на губах, с прищуренными глазами, с нечесанными волосами, ужас! Но всё ты тогда не так ужасен, как в незабвенный день первого твоего посещения В<арвары> А<лександровны> в Неаполе. Я глядел тебе вслед и внутренне восклицал: "О... о ты, пространством бесконечный"3, откуда достал ты такой паскудный, чахоточный, болезненный фрак с воротником в виде старого хомута, с хвостом в виде стерляжьего носа, с побелевшими, лихорадочными пуговицами? Какой негодный, меланхолический старый гриб превратился в твою испуганную, взволнованную шляпу? Отчего штаны твои так судорожно взбираются вверх, выставляя всем зрителям напоказ твои сбитые полусапожки? Высокий, широкий, иссиня-черноватый галстух почтительно облекал твой жирный подбородок, и дребезжащий жилетик спускался в виде хобота на твое нестянутое брюхо; на левой руке красовалась жесткая, узкая, лоснистая белая перчатка, и твои пальцы, не привыкшие к подобному плену, коченели от удивления и испуга и с трудом удерживали другую ненадетую перчатку; в правой руке торжественно и задумчиво колебалась твоя известная палка. А теперь -- то ли дело? Мальчишки, гонявшиеся за тобой в первые дни твоего приезда в Берлин, теперь, встретясь с тобой, в невольном припадке уважения почтительно снимают фуражки...
   А ты не поверишь, милый Е<фремов>, время, прожитое нами в Неаполе, мне будет вечно дорого. Помнишь ли ты наши комнатки на Sa Lucia в 5-м этаже, море, апельсины, Везувий, устрицы, Башо и Corona di ferio? A Sorrento, 1 мая...
   Ах, Е<фре>мыч, Е<фре>мыч, отчего мы с тобой не влюблены?
   Я писал Скачкову, что в воздухе пахнет порохом. Это вздор, это несчастная политическая острота; для меня в воздухе пахнет любовью. Очень, очень для меня роковое время; такой уж я чудак: для других весна, но для меня это тихая грусть природы, это бледно-синее небо, слой желтых листьев по длинным аллеям, обнаженные, темно-бурые ветки, крик синиц, вся прелесть осени неотразимо ложится мне на душу, и я томлюсь, готов полюбить.
   Я завираюсь. Прощай. Если ты, по получении этого письма, не написал мне еще насчет денег и тотчас не напишешь, то я quos ego!..4 Без шуток, напиши: я хочу быть покойным -- дошли ли они.

Твой И. Тургенев.

  

32. А. П. ЕФРЕМОВУ

6(18) октября 1840. Дрезден

  

Дрезден.

18 (6) окт. 40.

   Милый Е<фре>мов, скажи от меня Бакунину, что я от всей души радуюсь его намерению жить со мной в одном доме и что я не теряю никак надежды провести зиму, как мы предполагали. Хотя, признаюсь, я не всегда с успехом противлюсь унынью и раз даже написал такое к вам письмо, что послать было совестно; но зато в другое время я бодр и терпелив и говорю: "Духа же... унынья не даждь мне, господи!"1. Не могу сказать наверное, когда приеду, думаю -- около конца месяца. Меня очень обрадовало известие насчет В<арвары> А<лександровны> и Саши2. Поверьте мне, Алекс<андр> Павлович, здоровье -- хорошая вещь, лучше свежепросольных огурчиков. А что свежепросольные огурчики так хороши, что {Далее в тексте публикации многоточие, обозначающее, по-видимому, пропуск.} это и в семинарии не бывавшему известно. Теперь же есть у меня до тебя просьба насчет топления. Я думаю, долговязому Michel'ю всё равно -- мерзнет ли он или нет, и он, пожалуй, моей конуры не велит топить; но ты обратись к моей кривой хозяйке, вели непременно топить ежедневно, чтобы к моему приезду и комната прогрелась и печка бы, не дымилась. Пожалуйста, объясни это дело порядком моей <...> {Далее в тексте публикации помета: (не разобрано)}. А у вас торжества, леминации, излияния гражданских сердец, излияния королевских сердец, трогательное единодушие, восторженные восклицания по программе, речи в стихах, слезы умиления и т. д.3 Всё это очень хорошо, и я бы посмотрел охотно на всю эту сумятицу; но моя болезнь, видно, сговорилась с моим добрым гением, который, заклятый республиканец, носит красную шапку и кричит: "A bas les aristocrates!" -- и не дала мне насладиться трогательным зрелищем гульдигунга. К моему удивлению, замечаю, что у нас, вечно челом бьющих славян, нет слова для перевода "Huldigung"?
   Можете сообщить Скачкову следующую остроту: когда король заставил весь народ кричать "Ja" и уверял, dass es ist der schonste Laut der deutschen Sprache, неужели он забыл, что крик ослов тоже "J-a!". Помнишь римских ослов, Е<фре>мов? Но римские ослы кричат больше ночью и возбуждаемые близостью прекрасного пола -- немалое преимущество: повод, гораздо более благородный, естественный и человеческий.
   Впрочем, надо признаться, всё это я говорю более для красного словца; дай бог Фридриху В<ильгельм>у счастье и генеральский чин! Хотя мне многое не нравится. Кстати, скажи Скачкову, что он хотел прислать мне список университетских лекций. Будет мешкать, пока я выеду из Дрездена.
   А пропо4, по-французски Dresde пишется без "s". И отчего ты не пишешь немецкого адресса. Или немецкий язык тебе всё не дается?
   Сегодня опять выпустили из меня немножко крови, как пиво из бочки: ставили стаканчики; но я уже хожу по комнате и имею удовольствие видеть в окне напротив моего очень хорошее личико, впрочем весьма редко. Признаться, до сих пор всякий раз, увидя меня, она отбегала от окна с некоторым... ужасом; но я приписываю подобное влияние на нее моей ослепительной красоте.
   "La derniere Aldini" и "Leone Leoni" G. Sand'a так хороши, что я умственно поцеловал ее третий пальчик Правой руки, на котором, наверно, есть немного чернил5.
   Addio, caro Alessandro. Кланяйся В<арваре> А<лександровне>, поцелуй и Сашу, a Michel'ю, по обыкновению, наговори грубостей.
   Подпись моя, когда я буду далай-ламой, а ты президентом Соединенных Штатов:

Иван Тургенев. {*}

   {* Далее в тексте публикации помета; (фантастический росчерк)}
  

33. M. А. БАКУНИНУ И А. П. ЕФРЕМОВУ

16 (28) октября 1840. Дрезден

Дрезден. 28(16) октября 40.

   Почтенные! Надеялся я праздновать сегодняшний день, день моего рождения, при звуках кимвальных и восклицаниях, среди друзей, венчанных розами (представь себе Е<фре>мыча в хламиде, в сандалиях, с руками, обнаженными до плеч, и с розами на голове), и творить обильные возлияния в честь Диониция и Афродиты -- и что же? Сижу в комнате богомерзкого трактира и запиваю горькие пилюли приторной микстурой. Но меня утешает богиня надежды: она пляшет передо мной и кивает зеленым венцом, и, кажется, теперь она недалека: протяну руку и поймаю. Если я действительно прибуду в Берлин 1 числа, поставлю я алтарь шпанским мухам и в честь их буду жечь курительные свечи. Скачкова я буду ругать язвительно по приезде в Б<ерлин>. Что же он не прислал мне Vorlesung's Catalog? A? Бакунин, прошу тебя приказать моей хозяйке только что не вызолотить мою комнату 1 ноября: вытопить, вычистить, резеды наставить и ожидать меня с трепетом любви. Одна беда -- мне по крайней мере до Нового года велено вести себя добропорядочно: вина не пить etc. A то задал бы великолепный симпосион1. Боюсь я всё еще моей старой суки-судьбы -- ни с села ни с города еще раз хлопнет. Доктор мне объявил, что das war die vierte Recidive. Отчего же не быть 5-й, 6-й, 55-й и 66-й и т. д.? Но всему же есть конец, даже терпению немецкого народа; а известно, что немец не только терпелив, но даже при терпенье учтив. Например, А1lerhochste Herrschaft бьет его большим пучком розог; в пылу упражнения из пучка вываливается несколько хлыстов; немец тотчас обращается к секущему: "О Aller-allerhochster! 4 хлыста упали". И потому если такому терпенью есть конец, то, вероятно, и моей болезни. Еще в одном должен каяться: дельного почти ничего не читал, кроме Ротшера и "Логики"2, все поглощал хранцузские романцы. И ей-богу, когда в голове кровь стучит как молот, никаким другим чтеньем нельзя заняться. Самые замечательные книжонки в пространном море французских книжонок были: "La derniere Aldini" Занда, "Memoires d'un sans-culotte breton" Сувестра, "Une folle histoire" Kappa, "Le capitaine Pamphile" Дюма,3. Засим прощайте. До свиданья.

Ваш от души Ив. Тургенев,

  

1841

  

34. БЕТТИНЕ АРНИМ

Конец 1840 или начало 1841 (?). Берлин

  
   Gnadige Frau, Als Sie mir gestern von jener wunderbaren Gedanken-verbindung erzahlten, die in Ihnen beim Anblick eines glimmenden Feuers entstand, ferner -- als Sie von der Natur als von einem Geistigen, Lebendigen sprachen und mich am Ende frugen -- ob Ich Sie verstanden hatte -- so bejahte Ich es: es liegt mir aber viel zu sehr am Herzen zu wissen -- ob Ich es wirklich verstehe.-- Jene innige V'er-bindung des menschlichen Geistes mit der Natur ist nicht Uinspnst das Liebevollste, das Schonste, Tiefste unseres Le-bens: nur mit Geistigem, mit Gedanken kann sich miser Geist, unser Denken so innig vermahlen. Man muss aber eben sbwanrseifl, wie die Natures selbst ist -- umindiesenBund tfeten zu konnen -- damit jeder Gedanke der Natur, jede Regung in ihr sich unmittelbar in der Menschenseele in be-wusste Gedanken, in geistige Gestalten verwandle.-- Aber auch der Mensch, der noch der Wahrheit fremd ist -- fuhlt es: die Sehnsucht des Abends, das Stille zu sich Gekehrt-sein der Nacht, die gedankenvolle Heiterkeit des Morgens wechseln ab in seiner Brust: er ist aus Fleisch und Blut, er atinet, er sieht: er kann sich nicht dem Einfluss der Natur entziehn: er kann nicht ganz in der Luge leben. Je mehr der Mensch zur Einfachheit der Wahrheit strebt, desto reicher und inhaltsvoller wird ihm der Umgang mit der Natur -- und wie sollt es auch anderes sein -- da die Wahrheit nichts anderes ist als des Menschen Natur? Ist man auf dem Standpuncte (und auf diesem Standpunct stehen viele Menschen) -- wie unendlich siiss -- und bitter -- und freudig und schwer zugleich ist das Leben! Man ist in einem steten Kampfe -- und nie wird man sich retten durch einen Ruckschritt: man muss den ganzen Kampf durchkampfen. Der tiefe, schone Sinn der Natur leuchtet einem auf -- und ver-schwindet: es sind Ahnungen, die wie sie aus der Seele hervorzittern, gleich wieder verschwinden; bald scheint es: -- die Natur (und unter Natur versteh' Ich den ganzen leben-dipen, fleischgewordenen Geist) wolle reden -- und plotzlich verstummt sie und liegt todt und schweigend: es lagert sicli die tiefste Nacht um das Auge. Dass man nicht in der Wahrheit wahrhaft lebt -- erkennt sich so leichtl Gehe man nur in das freie Feld, in den Wald hinaus -- und wenn man auch bei aller Freudigkeit immer noch in der geheimsten Seele einen Druck, ein inneres Gebundensein fuhlt, das grade dann hervortritt, wenn die Natur den Mensctien ergreift -- so erkenne man noch seine Grenze, jenes Dunkel das nicht im Lichte des sich Hingebens verschwinden will, so sage man sich: "Du bist doch noch ein Egoist!". Dass man aber dazu gelangen kann, wie Sie gestern sagten, keine Personlichkeit zu haben, und grade in dem Geist, dem man sich ergeben hat, erst personlich sein ("je allsei-tiger, desto individueller",-- sagen Sie in der "Gunderode"l) -- dieses haben Sie uns bewiesen -- oder nein -- Sie haben es gelebt -- und wir schauen.-- Dass Sie, indem Sie sahen, wie der Wind vom Feuer weg die Asche wehte -- an Gothe dachten und wie Sie es dachten -- war, Ich bin daran fest uberzeugt,-- kein Vergleich: es verging keine Zeit zwischen Ihrem Sehen und Ihrem Denken: unmittel-bar verwandelte sich jene Regung in der Natur in diesen Gedanken: denn wie die Natur, bis in ihre geheimsten Schwingungen, vor Ihnen offen liegt -- so liegt Ihr Geist ganz der Natur offen: wie die Pflanzen aus dem Boden der Erde, wachsen Ihnen die Gedanken hervor -- und es ist dieselbe Entfaltung des Geistes -- welcher dort als organisees Gebild, hier als der Gedanke dieses Gebildes, als Seelenilanze in das Licht heraus sich offenbart.-- So sollte jeder Mensch sein: anstatt wie viele es thun, z. B. beim Liede der Nachtigall, in ein hochstens sehnsuchtiges Bruten zu verfallen, sollte den Leuten ein unendlicher Quell von Gedanken, von liebevollen Gefuhlen in der Brust schlagen -- und eben so mannigf altig und unendlich wie die Gestalten der Natur, sollten die Gestalten des Gedankens sein, in dem kleinsten wie in dem grossten gottlich, einfach wie das Wort der Natur -- welches "Gott" ist -- bald in sich ruhig gesammelt wie ein tiefes Thai beim Sonnenaufgang, bald ausgelassen und wild wie der Sturm -- reich und soj mannigfaltig wie der Ton. Eins sein und unendlich in sich verschieden -- ist das nicht ein Wunder? Ein Wunder und eine Welt von Wundern ist die Natur: so soll auch jeder Mensch sein -- so ist er auch; und dass er es ist, haben uns die Herrlichen aller Zeiten offenbart, Sind wir denn umsonst -- Menschen? Hat sich denn umsonst ailes Geistige der Natur in den einen lichten Punct zusammen-gedrangt -- welches Ich heisst?2 Was waie Natur ohne uns,-- was waren wir ohne Natur? Beides ist nicht zu denken! Dass Sie selig sind und es sein werden, dass Sie wahr sind und frei {Далее зачеркнуто: ist} -- die Biirgschaft davon ist uns in Ihrer Liebe, ja -- in ihrem Mitleid zur Natur, die da, von den Menschen ver-lassen, trauert: darum hat sie es mit Ihnen redlich gemeint, mit Ihnengeredet, Ihnen ail' Ihr Leben offenbart -- auch ihre Trauer -- wie jener Bach, dem Sie einst zuriefen: "Kind! was weinst du? was fehlt dir?" -- da er so angstlich in dem Schilf murmelte3. Darum haben Sie nie die Natur beschrieben: Ich mochte sagen -- die Natur hat sich unter Ihrer Feder in Worte verwandelt: was das Wort bedeutet, was es Gottliches in sich hat -- was Kunst, was Form heisst -- haben Sie uns erst gelernt.-- Glauben Sie nicht -- Ich wollte mir Rechenschaft geben iiber jenes Gluck, das Ich fuhle, wenn Ich Sie lese: so viel Hingebungs-fahigkeit ist mir vom Himmel gegeben worden -- dass Ich mich ganz vergessen kann -- Ich weiss selbst nicht ob das was Ich eben geschrieben habe, auch Recht sei: Ich will es auch nicht wissen; das Gluck redet aus mir -- und Ich lasse es reden.-- Wenn mir das Wort fehlt, wenn es mir versagt ist -- so fehlt mir die Natur, denn das Wort ist die Natur des Geistes, des Gedankens. Aber innerlich fuhl' Ich mich ganz: Ich habe eine Ahnung der Seeligkeit, die berechtigt ist -- der Seeligkeit der Wahrheit. Ich habe das Wort gefunden: zwischen Ihnen und der Natur ist keine Grenze: in beiden lebt der eine Gott, der in Ihnen sich als Gedanken, als Offenbarung erfasst: ist er gross? Wie konnen Sie es wissen, es sagen? Diinkt Gott sich selber gross? Wie Sie es gestern sagten: ist der Gedanke -- Besitz, Eigenthum? Ist nicht jeder ein Werkzeug -- ist nicht das Wort, das Ausgesprochene,-- Gottes Rede, deren Sinn Ihnen durch ein freudiges Wunder offenbar {Далее зачеркнуто: fur} wird? Glauben Sie nur -- Sie haben immer Recht, was auch die Leute sagen mogen: durch die einfache Beruhrung mit dem Wahren offenbart sich in jedem Verhaltniss, in jeder That -- das Wahre, der Begriff. Was man nicht zugeben will, was die Engherzigen schreckt -- muss doch zugegeben werden: "Wer wahr ist -- der iet gut, und frei, und selig -- und weise" -- und das ailes ist kein Verdienst: es ist das Einfachste -- ja, es sollte das Gewohnlichste sein, das Alltaglichste.
  

35. A. В. НИКИТЕНКО

20 мая (1 июня) 1841. Петербург

  
   Я недавно -- на прошлой неделе -- приехал в Петербург, почтенный Александр Васильевич, и собирался в пятницу быть у Вас -- но занемог и едва ли буду в состоянии до того времени выйти из комнаты.-- Мне хотелось у Вас спросить совета насчет книг, которые я должен получить из-за границы -- и я принужден прибегнуть к письму. Дело состоит в следующем: я завтра ожидаю с пароходом "Александра" ящик с книгами1; хотя я старался выбрать такие, которым, по моему предположению, цензура не представит никаких препятствий -- но, быть может -- в числе <их> есть и запрещенные: к кому мне обратиться и кто властен позволить мне пропуск этих книг? Я кандидат философии и намерен держать в магистры2: эти книги мне необходимы. Если б {Далее зачеркнуто: Вы были} Вам угодно было назвать мне человека, от кого это всё зависит -- я бы завтра к нему съездил и потолковал бы с ним. Я надеюсь, Вы не откажете мне в моей просьбе и не взыщете на меня за то, что я Вас обеспокоил. До свиданья.

Весь Ваш

И. Тургенев

   Вторник. На обороте:

Милостивому государю

Александру Васильевичу

Никитенко.

От Тургенева.

  

36. А. П. ЕФРЕМОВУ

16(28) августа 1841. Спасское

  
   Не смею пенять на тебя, милый Е<фре>мов, за твое трехмесячное молчание; я и сам такой же беспечный лентяй, как и твоя милость. Но вот что меня ужасно перетревожило: я получил письмо Мишеля (от 17 июня ст. ст.) когда ты думаешь? Третьего дня, т. е. 14 августа. У нас сгорел в Орле почтамт в числе многих других зданий, и этой беде следует, вероятно, приписать замедление в доставлении писем. В своем письме, которое ты, вероятно, читал, М<ишель> просит меня о доставлении Штиглицу 198 р. 40 к. сер. и о высылке ему 500 р. монетой и прибавляет, что последний срок уплаты Штиглицу 10 августа; а сегодня 16! Вероятно, он уже распорядился как-нибудь иначе. Но я, несмотря ни на что, сегодня же отправил 198 р. к брату с тем, чтобы тотчас удовлетворить Штиглица, если ему не заплатили. Больше денег у меня теперь нету; но я прошу брата переслать на твое имя тотчас по получении письма 500 р. для доставления Мишелю. Меня, однако, беспокоит мысль, что тебя в Берлине нет, что ты на вакации куда-нибудь уехал... Я решился написать к Бессеру.1, которого всегда мое письмо застанет в Берлине, обо всем и прошу его принять нужные меры для доставления денег Бакунину в случае твоего отсутствия, т. е. написать тебе письмо о прибытии денег или, если он твоего адреса не будет знать, Бакунину; мне кажется, лучше придумать ничего нельзя2. Если же ты в Берлине, тем лучше. Однако почему ты мне не писал? Ленивое, толстое создание! Я не писал потому, что нечего было писать; а ты... твое письмо было бы мне отрадой. Не говорю уже о том, сколько занимательного для меня оно могло бы содержать о Вердере, о Бакунине, о В<арваре> А<лександровне>, о тебе, толстом человеке, etc., etc., etc.; ты был обязан, ты сам обещался мне дать отчет
   а) о моей библиотеке3,
   в) о шкатулке моей, едущей из Италии, etc., etc. Теперь же прошу тебя, ради бога, напиши мне подробное письмо. Будь умница, пай -- пожалуйста. Да узнай, что я должен Бессеру; потерял я счет его. К сожалению, не могу написать тебе долгого письма -- ждут, едут на почту. Я жив, хожу на охоту и ничего не делаю. Прощай.

Друг твой Ив. Тургенев.

   С. Спасское.
   16 августа, суббота, 1841.
  

37. T. A. БАКУНИНОЙ

17 (29) октября 1841. Москва

  
   Посылаю Вам, Татьяна Александровна, письмо Мишеля1. Хотел бы я послать Вам и письмо Александрины Б<еер>, но до сих пор не отыскал его.-- Николай скажет Вам, как мы с ним провели день в Твери -- и о чем мы с ним говорили2. Познакомился я с Алексеем и полюбил его от души. Скоро будем мы иметь удовольствие видеть Вас здесь3 -- Willkommen! Я знаю, что Вы не любите, когда Вам говорят о Вашем здоровье,-- я хотел бы Вам сказать одно: wie konnen Sie wissen, ob Ihr Leben keine hohe und heilige Bedeutungfur Andere gewinnen kann, und ob es nicht schon vielleicht geschehen ist?..
   Ich grusse Sie herzlich und ehrfurchtsvoll.

Преданный Вам

Тургенев.

  
   P. S. Нашелся ли похититель моей бедной березки? Поклонитесь, пожалуйста, Александру Михайловичу, Александре А<лександровн>ей Варваре А<лександровн>е4 от меня.
  

38. Н. А. БАКУНИНУ

17(29) октября 1841. Москва

  
   Вы должны быть теперь в Прямухине, Бакунин par excellence1 -- и действуйте так, как хотели, как мы все от вас ожидаем2. Дай бог успеха! -- Толковал я с вашими братьями: Эгмонт3 первый решил, что Т<атьян>е А<лександровн>е жить надобно у Безобразовой: рассудительный Александр подтвердил и одобрил его мнение,-- Кстати, у вас премилые братья: я их полюбил от души, особенно Эгмонта. Мы вас ждем сюда скоро -- недели через три; Бейеровым я писал и известил их обо всем4; вероятно, они приедут в Москву. До свиданья, Бакунин умный и хороший, которого надобно, впрочем, обратить в христианскую веру.

Весь ваш

Тургенев.

   17-го октября.
   1841.
  
   P. S. Прочтите письмо Мишеля5, которое я вложил в особый пакет. Скажите маменьке, что я не забыл ни ошейника, ни лорнета.
  

39. Е. А. КАРЛГОФ

24 ноября (6 декабря) 1841 (?). Москва

  

24 nov.

   N'avez vous pas l'intention d'aller demain aux montagnes des Moineaux1? Voulez-vous me permettre de vous y accompagner? Comment et a quelle heure y allez-vous? Je vous aurai adresse ces questions de vive-voix ce soir, mais je crains que les saintes Catherines ne vous enlevent a nous autres pecheurs2?

Veuillez agreer mes hommages.

Turgueneff.

  
   Si vous voyez M-lle Catherine Wassiltchikoff qui <...> {Далее угол листа с текстом оборван.}3
  
   На обороте:

Madame

Madame de Karlhoff

в доме Мюллера

в Хлебн<ом> переулке.

  

1842

  

40. БАКУНИНЫМ

12 (24) января 1842. Москва

  

Москва. 12 января 41 {Так в подлиннике.}.

   Сейчас вернулся с медвежьей охоты, милые друзья, и спешу известить вас, что я не только жив и здоров, но даже убил одного медведя. Мы их нашли в берлоге трех,-- правда, небольших, 2-х годовиков: подробности охоты я вам расскажу, когда приедете; скажу вам только, что мы все не сплошали и действовали смело -- и что вообще удивительно было весело и хорошо.-- Я вас скоро ожидаю в Москву и до вашего приезда не велю сдирать шкуру с медведя.-- Милые сестры -- побаивались за меня -- не правда ли? Кланяюсь им в ножки; и я думаю -- вернулся целый -- их же молитвами. Прощайте -- пора отправлять письмо на почту -- хотел только подать вам весточку о себе. Приезжайте скорей в Москву. Милые, милые мои сестры, прощайте, помните обо мне -- и знайте (как Пушкин сказал), что --
  
   Ваша тихая пустыня,
   Последний, грустный звук речей --
   Одно сокровище, святыня,
   Одна любовь души моей1.
  
   И вы, братья, прощайте, до свидания.

Ваш Тургенев.

  

41. А. А. БАКУНИНУ

13 (25)февраля(?) 1842. Москва

  

Хрия1

  
   Тезис:
   Я бы желал, чтобы черт побрал
   всех старых тетушек.
   Ибо,
   а.) Если б не было на свете старых теток
   То,
   b.) не было бы и моей.
   А если б не было на свете моей тетки
   То,
   а.) она бы не могла быть именинницей.
   Ибо,
   b.) покойники своих именин не празднуют.
   А если б моя тетка не была именинницей
   То,
   а.) я бы не был вчера у ней,
   Ибо,
   b.) я был бы у Татьяны Михайловны.
   Вывод:
   Какой вам угодно.
   Я у вас сегодня в 2 часа.

(с позволения сказать:) Тургенев.

  
   На обороте:
   Алексею Бакунину.
  

42. А. А. БАКУНИНУ

20-е числа января -- середина марта ст. ст. 1842. Москва

  
   Алексей божий человек,
   Мы можем прожить целый век --
   Глупей вчерашнего нам не бывать,--
   Хорошо, что отправились спать.
   Посылаю вам письмо,
   Всё в нем хорошо,
   Только дурно одно:
   Что глупо оно.
   Прощайте,
   За мной заезжайте.
  
   На обороте:
   Алексею Александровичу Бакунину.
  

43. Т. А. БАКУНИНОЙ

20-е числа марта ст. ст. 1842. Москва

  
   Мне невозможно оставить Москву, Татьяна Александровна, не сказавши Вам задушевного слова1. Мы так разошлись и так чужды стали друг другу, что я {Далее зачеркнуто: могу} не знаю, поймете ли Вы причину, заставившую меня взять перо в руки... Вы можете, пожалуй, подумать, что я пишу к Вам из приличья... всё, всё это и еще худшее я заслужил...
   Но я бы не так, хотя на время, хотел расстаться с Вами. Дайте мне Вашу руку и, если можете, позабудьте всё тяжелое, всё половинчатое прошедшего. Вся душа моя преисполнена глубокой грусти, и мне гадко и страшно оглянуться назад: я всё хочу забыть, всё, исключая Вашего взгляда, который я теперь так живо, так ясно вижу... Мне кажется, в Вашем взгляде нахожу я и прощение и примирение... Боже мой! Как грустно мне и как чудно -- как бы я хотел плакать и прижать Вашу руку к моим губам и сказать Вам всё -- всё, что теперь так тревожно толпится в душе...
   Я иногда думал, что я с Вами расстался совсем: но стоило мне только вообразить, что Вас нет, что вы умерли... какая глубокая тоска мной овладевала -- и не одна тоска по Вашей смерти, но и о том, что Вы умерли, не зная меня, не {Далее зачеркнуто: зная} услышав от меня одного искреннего, истинного слова, такого слова, которое и меня бы просветило, дало бы мне возможность понять ту странную связь, глубокую, сросшуюся со всем моим существом -- связь между мною и Вами... Не улыбайтесь недоверчиво и печально... Я чувствую, что я говорю истину и мне не к чему лгать.
   И чувствую, что я не навсегда расстаюсь с Вами... Я Вас увижу опять... моя добрая, прекрасная сестра. Мы теперь жили, как {Далее зачеркнуто: будто} старики -- или, пожалуй, как дети -- жизнь ускользала у нас из рук -- и мы глядели за ней, как глядели бы дети, которым нечего еще жалеть, у которых еще много впереди -- или, как старики, которым уже и не жалко жизни... Точно привидения во 2-м акте "Роберта-Дьявола"2, которые и пляшут и улыбаются, а знают, что стоит им кивнуть головой -- и молодое тело слетит с их костей, как изношенное платье... В доме Вашей тетушки3 так тесно, так холодно, так мрачно... и Вы, бедная -- век с ними...
   Я стою перед Вами и крепко, крепко жму Вашу руку... Я бы хотел влить в Вас и надежду, и силу,( и радость... Послушайте -- клянусь Вам богом: я говорю истину -- я говорю, что думаю, что знаю: я никогда ни одной женщины не любил более Вас -- хотя но люблю и Вас полной и прочной любовью... я оттого с Вами не мог быть веселым и разговорчивым, как с другими, потому, что я любил Вас больше других; я так -- зато -- всегда уверен, что Вы, Вы одна меня поймете: для Вас одних я хотел бы быть поэтом, для Вас, с которой моя душа каким-то невыразимо чудным образом связана, так что мне почти Вас не нужно видеть, что я не чувствую нужды с Вами говорить -- оттого что не могу говорить, как бы хотелось -- и, несмотря на это -- никогда, в часы творчества и блаженства уединенного и глубокого, Вы меня не покидаете; Вам я читаю, что выльется из-под пера моего -- Вам, моя прекрасная сестра... О, если б мог я хоть раз пойти с Вами весенним утром вдвоем по длинной, длинной липовой аллее -- держать Вашу руку в руках моих и чувствовать, как наши души сливаются и всё чужое, всё больное исчезает, всё коварное тает -- и навек. Да, Вы владеете всею любовью моей души {Далее было начато: хотя он<а>}, и, если б я бы мог сам себя высказать -- перед Вами -- мы бы не находились в таком тяжелом положении... и я бы знал, как я Вас люблю.
   Посмотрите, как постоянно Вы {Было начато: мн<е>} со мною во всех моих лучших мгновениях: вот Вам песнь Серафины из "Д. Жуана"4 (когда-нибудь Вам расскажу... да Вы сами поймете). Вы, я знаю, не подумаете, что Сер<афина> -- вы, а тот, кому она это говорит,-- я: это было бы слишком смешно и глупо; но мое отношение к Вам...
   Ihre Gestalt, Ihr Wesen ist immer in mir lebendig, verandert sich und wachst und nimmt neue Gestalte an, wie ein Proteus: Sie sind meine Muse; so hat sich zum В., die Gestalt der Seraphine aus dem Gedanken an Sie entwickelt und auch die der Inez, der Donna Anna vielleicht -- was sag' Ich vielleicht -- ailes, was Ich denke und erfinde, ist auf eine wunderbare Weise mit Ihnen verkniipft.
   Leben Sie wohl, meine Schwester; geben Sie mir Ihren Segen auf die Reise -- und bauen Sie auf mich -- bis jetzt noch -- wie auf einen stummen Felsen, demaber im innersten steinernen Herzen wahre Liebe und Ruhrung verschlossen ruht.
   Leben Sie wohl; Ich bin tief geruhrt und erschiittert -- leben Sie wohl, meine beste, einzige Freundin.-- Auf Wiedersehen. Turgeneff5.
  

44. АЛЕКСЕЮ И АЛЕКСАНДРУ БАКУНИНЫМ

3(15) апреля 1842. Петербург

  

Петербург, 3-го апреля 42-го.

   Я хоть и не обещал писать к вам, о дети, но пишу, полагая, что вы не рассердитесь. Притом же я вам -- сегодня же, но с тяжелой почтой -- посылаю письма Гете к Стольберг1.-- Я здесь с 30-го марта. На будущей педеле у меня экзамен из философии2 -- я готовлюсь и никого не вижу. Впрочем, был у Ржевского и видел у него Клюшникова3, который мне понравился и даже очень. Совсем стал другим человеком. Брат мне отвел прекрасную комнату с камином и тремя, заметьте -- тремя волтеровскими креслами: а сколько подушек -- уму непостижимо. Мы живем <на> {Бумага повреждена.} уединенной улице -- шуму не слышно ни в какое время дня -- брата почти не бывает дома; я пью утром славный чай -- с прекрасными кренделями -- из больших чудесных английских чашек; у меня есть и лампа на столе. Словом, я блаженствую и с трепетным, тайным, восторженным удовольствием наслаждаюсь уединеньем -- и работаю -- много работаю. Например, вчера съел за один присест Декарта, Спинозу и Лейбница; Лейбниц у меня еще бурчит в желудке -- а я себе на здоровье скушал Канта -- и принялся за Фихте: но этот человек несколько черств, и потому я, для отдыха -- пишу к вам письмо.
   Я вам тысячу раз повторял, что вы дети -- и ничего не испытали; напр., вы никогда не изведали всего блаженства уединенья; надобно уметь и уединенью предаться; а вы... Ну полно об вас -- стану лучше говорить о себе, как о предмете гораздо более занимательном.-- Итак:
   "Я" сижу в креслах перед камином и читаю Фихте; вот вам ход моих мыслей:
   ...Wir sollen einen absoluten Grundsatz finden... xe... xe... надо бы подложить дров (исполняется...), das Ich setzt sich als Nicht Ich... xe...xe... Молча сижу под окошком темницы...4 вслед за этим целый вихорь мыслей... (а каких мыслей -- не ваше дело). Fichte behauptet -- 25 раз сряду прочту эти два слова и не понимаю -- наконец тряхну головой и принимаюсь опять... Зеваю; встаю-подхожу к окну и пою: та-ри-там, таритам, тарита...ра-ра (соната Грунда)... Гляжу минут, десять на падающие <сне>жинки... похожу: воображаю себя министром -- <"пора,> {Бумага повреждена.} пора"5 -- сажусь опять за Фихте -- сперва 5 минут гляжу, улыбаясь, в огонь -- потом: im Ich ist das Princip sich zu setzen und das Princip -- sich auch nicht zu {Бумага повреждена.}...
   О блаженство, блаженство, блаженство уединенной, неторопливой работы, позволяющей мечтать и думать глупости и даже писать их.
   У меня есть хорошее стихотворение "На станции"6 -- прочту, когда приеду к вам в Москву.
   Впрочем, извините мне все мои глупости. Напишите ко мне, если угодно. Мой адресе: "В Графском переулке, в доме Касовской". Поклонитесь от меня Татьяне Александровне и напишите мне, пожалуйста, об ее здоровье.
   У меня есть песенка, которая так начинается:
  
   О дети вы, о дети,
   О, милые, прощайте!
   Хотите -- позабудьте,
   Хотите -- вспоминайте! И т. д.
  
   Addio, signori miei, e voi, Alexeo (как по-италиянски Алексей?), о Alessio, о Alexiso, e voi, Alessandro, e tutti quanti.

Тургенев.

  
   На обороте:

Его благородию

Алексею Александровичу

Бакунину.

В Москве.

У Поварской, в Хлебном переулке, в доме Волковой.

  

45. А. А. БАКУНИНУ

8--17 (20--29) апреля 1842. Петербург

  
   Дети мои вообще!
   Сын мой Алексей в особенности!
   Объявляю вам, что я выдержал экзамен из философии блестящим образом -- то есть наговорил с три короба разных общих мест -- и привел профессоров в восторг, хотя я уверен, что все специально-ученые (историки, математики и т. д.) не могли внутренно не презирать и философию и меня: да, помилуйте, я бы их стал презирать, если б они меня не презирали!.. Другой мой экзамен после Святой1. Теперь доложу вам, что я и сплю и вижу "Искушение С. Антония" -- 3 первые (большие) сцены совсем готовы -- и к моему возвращению -- всё, я думаю -- будет кончено...2 Вы познакомитесь с одной девицей -- Аннунциатой, которая, хотя и любовница Черта -- но, ей-ей, прелюбезная девица,-- и т. д. и т. д. "Рыбаков"3 я не трогаю -- пусть себе лежат, пока дойдет до них очередь. Никого почти не вижу. Клюшников был у меня... Однако он болен и гниет. Бог с ним --делать нечего. Бедная Фита4! Теперь прошу вас отвечать мне непременно и скоро:
   Куда мне писать к Мишелю, в Дрезден -- или в Берлин5?
   Мой адресе:
   На углу Шестилавочной и Графского переулка, в доме Косовской, под No 1-м.
   Хотите вы уже теперь познакомиться с Аннунциатой? Извольте. Вот вам песенка, которую она поет некоторым молодым людям:
  
   1
  
   Под окном сеньоры бледной,
   Больше часу -- при луне --
   Ходит, бродит витязь бедный
   В черном бархатном плаще.
  
   2
  
   То играет на гитаре
   Песни полные тоски...
   То поет о страстном жаре,
   О звездах и о любви...
  
   3
  
   Вдруг -- окошко растворилось --
   И украдкой из окна
   Показалась и склонилась
   Милой донны голова.
  
   4
  
   Он умолк... Она с улыбкой
   Говорит ему: "Сеньор,
   Я боюсь за вас; ошибкой
   Вас возьмет ночной дозор.
  
   5
  
   Хоть приподнят длинной шпагой
   Край широкого плаща,
   Хоть и веет злой отвагой
   [От усов и от пера]... или: От высокого пера -- Как лучше?
  
   6
  
   Хоть умны вы -- и прекрасны,
   Хоть в меня вы влюблены,
   Но -- ни мало не опасны...
   Скромный друг чужой жены".
  
   7
  
   И окошко, как живое --
   Затворилось -- и домой --
   Поглупев -- едва ль не втрое,
   Потащился витязь мой.
  
   Как вам нравится Аннунциата6? Да, впрочем -- вы толку не знаете. Покажите Татьяне Александровне -- она тотчас скажет -- хорошо или худо -- я ей верю. Как ее здоровье? Скажите ей, что я очень часто о ней вспоминаю.
   Прощайте.-- Пожалуйста, напишите мне о Мишеле.-- Да так ли я ставлю ваш адресе?

Ваш

Тургенев.

  
   На обороте:

Его благородию

милостивому государю

Алексею Александровичу

Бакунину.

В Москве.

   В Хлебном переулке, близ Поварской, в доме Волковой.
  

46. А. А. БАКУНИНУ

30 апреля (12 мая) 1842. Петербург

  
   Здравствуйте, Алексей. Благодарю вас за письмо1. У меня завтра последний экзамен, изустный -- письменный через несколько дней2. Мне некогда вам написать длинное письмо. Татьяну Александровну благодарю очень 8а память -- и сам напишу непременно. "Искушение" пишется урывками, по ночам -- однако готово более половины3. Посмотрим, что вы скажете. Написал я стихотворение "Зимняя прогулка" -- посвященная вам, Алексей... довольно длинное -- я вам его прочту в Москве4; и другое, посвященное Татьяне Александровне. Это так начинается:
  
   Осенний вечер... Небо ясно,
   А роща вся обнажена --
   Ищу глазами я напрасно:
   Нигде забытого листа...
   Нет -- по песку аллей широких
   Все улеглись -- и тихо спят,
   Как в сердце грустном дней далеких
   Безмолвно спит печальный ряд,
   И т. д.
  
   Остальное я прочту, может быть, когда увижусь... Да! Вздумалось мне поместить в "О<течественных> з<аписках>" -- "Встречу" (казака и горца)...5 но в моей тетради всё так перемарано -- что я ничего не разберу. Перепишите, отец, да пришлите. Если же вы заняты экзаменом -- так не надобно6. Пусть "О<течественные> з<аписки>" страдают. Прощайте, я доволен {Далее зачеркнуто: собой} своей жизнью. Скажите Т<атьяне> А<лександровне>, что я наперед воображаю, как я буду ездить в Шашкино верхом7.-- Addio. Александру кланяюсь.

Ваш

Тургенев.

   С. Петербург.
   30-го апреля 42.
  
   Завтра 1-го мая... Христос воскрес. 5 лет тому назад -- помшо -- я писал:
  
   Разыгрались снова силы,
   В сердце пышет легкий жар...
   Здравствуй, Май, ребенок милый,
   Что ты мне приносишь в дар?
  
   До сих пор ничего мне не принес он. Что-то будет в нынешнем году?
  
   На обороте:

Его благородию

Алексею Александровичу

Бакунину.

В Москву.

   В Хлебниковой переулке близ Поварской -- в доме Волковой.
  

47. А. А. БАКУНИНУ

1 (13) мая 1842. Петербург

  
   В письме ко мне, любезный Алексей, были вложены следующие письма В<арвары> А<лександровны> -- к Николаю и к родителям1. Эти письма меня не застали в Москве. Я их посылаю к вам -- распорядитесь ими как следует. И от Michel'я я получил письмо и уж отвечал ему. Павел тоже пишет мне несколько строк2.
   Сегодня у нас пятница -- мой экзамен в понедельник -- выезжаю я отсюда в четверг. Если бог даст, я в то воскресение в Москве. До свидания.

Тургенев.

  

48. П. А. БАКУНИНУ

16 (28) декабря 1842. Петербург

  
   Милый Павел,
   Я получил твое письмо и тотчас отвечаю. Я очень рад, что ты доехал благополучно -- и что все твои здоровы -- поклонись им, пожалуйста, от меня. Мое здоровье поправилось -- и я начинаю выезжать; был уже два раза у Л. П. Языковой1 -- которую я, кажется, очень и очень полюблю. Она удивляется, что ты ей не ответил на письмо, которое она тебе написала, и думает, что ты, должно быть, не получал никакого письма, что оно затерялось.-- Хоть мне и грустно, что твои родители не хотят тебя понять, но это можно было предвидеть -- и по тому меня это не поразило. Ты мне пишешь о двух портретах -- об одном я уже написал куда следует, о другом ты мне велишь похлопотать -- но как? не говоришь -- отдать ли здесь кому-нибудь, отправить ли к тебе -- не говоришь... и потому я прошу тебя написать тебя {Так в подлиннике.}, что мне с ним сделать2.
   Мои планы всё еще в зародыше -- посмотрим, что будет3.-- Мы переехали на новую квартиру -- "на Стремянную, в дом Гусева" -- и теперь находимся в больших тревогах -- всё не у места.
   Х-х...Погода скверная, и я того и гляди боюсь опять занемочь -- потому что совсем я всё еще не справился... Когда ты будешь в Шашкине, не забудь там поклониться кому следует, да и не забудь мне написать... не взыщи на меня за то, что мое письмо так коротко и так глупо -- мне и некогда, да я еще не в своей тарелке.
   Меня очень радует известие, что Татьяне Александровне лучше. Поклонись ей и всем другим твоим братьям и сестрам.-- Addio -- еще раз, а когда свидимся -- тогда свистнем. Прощай.

Твой

Ив. Тургенев.

   С. Петербург.
   16-го дек. 42.
  
   На обороте:

Его высокоблагородию

милостивому государю

Павлу Александровичу

Бакунину.

   Тверской губернии, в город Торжок, в село Прямухино.
  

49. А. В. НИКИТЕНКО

Начало 1840-х годов (1841--1842) (?). Петербург

  
   Извините меня, пожалуйста, любезный Александр Васильевич, что я Вас беспокою насчет моих стихоплетений1: я хотел бы Вас просить, кстати -- процензировать их, хотя, может быть, я их и не напечатаю; но мне бы не хотелось заставлять Вас два раза читать стихи, которые, может быть, не стоят и однократного чтения.-- Я надеюсь послезавтра вечером быть у Вас 2 -- до свиданья.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

   Середа.
  
   На обороте:

Его высокоблагородию

Александру Васильевичу

Никитенко.

  

1843

  

50. A. A. БАКУНИНУ

4 (16) февраля 1843. Петербург

  

С. Петербург. 4-го февраля 43.

   Ваше письмо1, милый Алексей, несмотря на плохо написанный адресс, благополучно дошло до меня вчера вечером, и я тотчас же отвечаю. Мой адресс: "на Стремянной, в доме Гусева".-- Очень я был рад, увидавши Ваш почерк: я очень к Вам привязан, Алексей -- и тем более, что я по своей природе не очень способен любить -- и если кого полюбил, то уже надолго. Меня очень удивила поездка Мишеля -- пришлите мне поскорей его письмо2. Пожалуйста -- пишите мне изредка -- что Вы делаете в Москве? О Павле -- что услышите. Я сам собираюсь ему в Шашкино написать большое письмо -- меня очень часто занимает мысль о том, что там теперь делается.
   Извещайте меня тоже о Прямухине и о его обитателях. Я -- с прошлого года как-то отделился от вас всех: но не думайте, чтобы я перестал вас любить и помнить. Когда-нибудь мы увидимся, и я Вам многое расскажу. А теперь прощайте, будьте здоровы -- и помните меня. Кланяйтесь Александру. Всем москвичам (исключая Грановского и Елагиных) скажите, что в них ни на грош нет толку.

Весь Ваш

И в. Тургенев.

  
   P. S. Я многое приготовил. Вы, может быть, обо мне скоро услышите3.
  
   На обороте:

Его благородию

Алексею Александровичу

Бакунину.

В Москве.

   У Поварской, в Хлебном переулке, в доме Волковой.
  

51. К. С. АКСАКОВУ (?)

16 или 23 апреля (28 апреля или 5 мая) 1843 (?). Москва

  
   Очень обязан я Ховриным за их память обо мне -- но слухи, дошедшие до них -- очень преувеличены. Я точно чуть было не занемог, но теперь почти справился и в ее стоянии выезжать.-- Я Вас не жду к себе сегодня -- а завтра сам явлюсь к Вам. Благодарю Вас за коляску. До свиданья.

Тургенев.

   Пятница.
  

52. П. А. БАКУНИНУ

Около, не позднее 8 (20) июня 1843. Петербург

  
   Милый Павел,
   Я так чувствую мою вину перед тобой -- что спешу отвечать тебе по пунктам, для большей аккуратности1.
   1) Портрет Мишеля, который, я полагал, давно у вас -- оказался непосланным, по милости моих людей; завтра он отправляется по тяжелой почте.
   2) Портрет Уваровой отдан мной во время моей бытности и Москве -- твоему брату Алексею.
   3) Деньги я получил 1000 и 200 (200 получил мой брат без меня). Послезавтра они отправляются через Штиглица2 -- и для избежания новых недоразумений -- я велю приму послать им самим, а секунду вложу в мое письмо к Мишелю3.
   4) О моей поэме я говорить не хочу4 -- мне она, во-первых, весьма не нравится самому (без всяких шуток), а во-вторых, я не люблю возвращаться к своей блевотине, как говорит Писание.
   5) Я живу в Павловском для большего уединения, гуляю, пью Крейцбрунн, ношу зеленый зонтик на глаза и пользуюсь сносным здоровьем.
   6) Английских книг я тебе пошлю на следующей неделе непременно. Я, право, до того часто надуваю других обещаниями -- что наконец сам своим обещаньям не верю -- но на этот раз постараюсь исполнить твою просьбу. Политико-экономических книг у меня нету5.
   ?) Не тоскуй, любезный друг, будь здоров, кланяйся от меня всем и не забывай преданного тебе

И. Тургенева.

  
   На обороте:
   Его благородию

Павлу Александровичу

Бакунину.

Тверской губернии, в город Торжок.

  

53. П. А. БАКУНИНУ

25 сентября (7 октября) 1843. Петербург

  

С. Петербург. 1843-го года, сентября 25-го.

   Милый Павел,
   Я в долгу перед тобою и вообще передо всеми вами; но не думайте -- пожалуйста -- что я перестал вас любить; напротив, я часто вспоминаю о вас -- разные обстоятельства помешали мне написать к вам письмо. Скажи, пожалуйста, милый П<авел>, имеешь ли ты какое-нибудь известие о Мишеле1 -- где он и т. д. Если имеешь, напиши мне в скорейшем времени. В Цюрихе ли он или нет? -- Я бы очень желал лично кого-нибудь из вас видеть... A propos,-- помнится -- Алексей хотел приехать в Петербург... Что ж он? переменил свои намеренья? Или вообще какие его намерения? Что его здоровье? Пусть он приезжает в Петербург -- мы ему место сыщем2. Малейшее известие о ком-нибудь из вас всегда будет весьма интересовать меня. Милый П<авел>, пожалуйста, не забудь мне написать о Мишеле.-- Что бы тебе приехать в Петербург? Напомни обо мне своим сестрам.

Искренно тебя любящий

Ив. Тургенев.

   На обороте:

Тверской губернии, в город Торжок.

Его высокоблагородию

Павлу Александровичу

Бакунину.

  

1844

  

54. ЛУИ ВИАРДО

Ноябрь ст. ст. 1843 -- первая половина февраля ст. ст. 1844. Петербург

  

Mon cher Monsieur Viardot,

   Je viens de chez Zinoview -- voici ce qu'il m'a dit a propos de cette chasse: il faut etre pret pour quatre heures et il faut deja avoir dine: les chevreuils sont surs, les elans le sont aussi, mais pas a un meme degre. Voulez-vous venir chez moi en costume de chasseur a 2 1/2 h.? Vous pourriez diner chez moi et partir ensuite -- le traineau viendra nous chercher. Il faut que je vous dise que cette chasse ne nous coutera pas plus de 40 r. ass. a chacun, et nous serons de retour demain vers les 7 h. du soir. N'oubliez pas de prendre un coussin avec vous, puisque ce n'est pas a la maison de campagne de M. Zinoview que nous allons, mais dans une de ses terres. Vous n'avez pas besoin de vous gener. Si vous ne pouvez pas ou sine voulez pas venir, eh bien, vous n'avez qu'a ne pas venir, je n'ai pas besoin de vous dire que nous serons tous enchantes de vous avoir pour compagnon de chasse1.
   Bonjour et au revoir. Le "Che quereis Panchito"2 n'a pas cesse de me poursuivre depuis hier soir. C'est une adorable chose, et votre femme est, je ne dirais pas la plus grande, mais, a mon avis, la seule cantatrice de ce bas monde3.

Tout a vous

J. Tourgueneff.

   Samedi.
  
   На обороте:

Monsieur

Monsieur Louis Viardot.

De la part de Tourgueneff.

  

55. К. С. АКСАКОВУ

Конец апреля ст. ст. 1844 (?). Москва

  
   Посылаю Вам "Современник"1, любезный К<онстантин> С<ергеевич>,-- и благодарю за долготерпение. У Самарина2 я был вчера после бала (у Небольсиных3) и просидел у него более часу.-- Не будете ли Вы дома сегодня после обеда? Я зайду к Вам -- но если Вы располагали идти куда-нибудь {Далее зачеркнуто: или}, так, сделайте одолжение, не переменяйте своего намерения -- мне велено после обеда гулять -- и я пойду гулять в Вашу сторону. Я, слава богу, здоров -- а на бале был не в своей тарелке, оттого что разные глупые мысли взошли на ум. До свиданья.

Ваш

И. Тургенев.

  
   На обороте:

Константину Сергеевичу Аксакову.

От Тургенева.

  

56. ПОЛИНЕ ВИАРДО

9 (21) мая 1844. Петербург

  

St-Petersbourg, le 9 mars {Так в подлиннике.} v. s. 1844.

   Il n'y a que quatre jours que je suis revenu de Moscou, ma bonne et chere Madame Viardot, et je profite de la place que m'a donnee Eugene dans sa lettre pour me rappeler a votre souvenir. Mon sejour a Moscou n'a pas ete des plus agreables, une fluxion de poitrine m'a confine dans ma chambre pendant deux mois entiers, etc., etc., mais enfin me voici de retour.
   J'ai ete bien content d'apprendre par l'"Allgemeine Theater-Zeitung"1 que vous etes arrivee en bonne sante a Vienne; j'espere qu'apres vous etre reposee en France vous nous reviendrez tout aussi bien portante. Vous nous reviendrez, n'est-ce pas? Votre bonne ville de Petersbourg vous attend avec impatience2, jugez ce que doivent ressentir vos intimes, vos fideles, votre vieille garde3. Je les ai tous revus; nous avons cause, ou pour parler a la Pizzo, medit de vous; je ne dirais pas que nous nous sommes rappeles d'une feule de choses, car nous n'avions rien oublie, mais nous nous sommes fait le plaisir de les redire l'un a l'autre. J'ai surtout beaucoup babille avec Pizzo; c'est un bien noble et brave garcon qui vous est bien sincerement attache. Je l'ai fait chanter jusqu'a extinction de voix tout: et la derniere scene de "Romeo"4 et la "Stadt"5 et le "Ya se ha muerto"6. Mais a propos, savez-vous que je vous en veux de ne m'avoir rien chante de votre "Album"?7 Savez-vous qu'il y a des choses admirables dans cet album? "La Chapelle", par ex, ou bien "L'Ombre et le Jour", mais surtout les "Adieux aux beaux jours"; il y regne une tristesse passionnee sombre et douce qui vous fait fremir et pleurer, et puis quelle verite d'expression! J'etais a meme d'en juger. Pizzo part pour Vienne le 27 de ce mois; je reste ici... mes projets de voyage... il ne faut plus y penser.
   Dans six semaines vous serez en France; je me rejouis d'avance de la joie que vous aurez a revoir votre mere, votre entant8 et toutes vos bonnes connaissances, mais si jamais votre pensee se reporte vers le Nord, n'est-ce pas que vous ne craindrez plus, comme vous avez pu le faire avant votre premier voyage, de ne pas y trouver de sinceres et loyaux amis? Je dois vous dire que vous avez laisse ici des souvenirs bien profonds; on parle de vous, on vous aime; il n'y a que Mlle Wolkoff qui est votre ennemie declaree: mais pour vous consoler, je m'empresse de vous annoncer que son frere Mr du Calembourg daigne vous accorder sa bienveillance... Il n'y a plus une seule place disponible au Grand Theatre.
   Je passerai l'ete dans les environs de Petersbourg9: je ne ferai que chasser du matin au soir; c'est si bon d'etre tout le jour dans les champs, on peut y rever tout a son aise, et vous savez que je suis un peu reveur de mon naturel. A propos de chasse, j'espere que Viardot en a fait d'excellentes; si ma lettre le trouve a Vienne, dites-lui mille choses de ma part; priez-le de rn'ecrire quelques mots qu'il n'a qu'a m'adresser au Ministere de l'Interieurl0. J'ai prie Pizzolato de me donner de vos nouvelles quand il sera a Vienne. J'ai voulu revoir nos cheres petites chambres, mais elles sont habitees par je ne sais plus qui -- pardon de vous entretenir de fout cela -- que voulez-vous? pauvres affames que nous sommes, nous nous nourrissons de nos souvenirs.
   Adieu donc ou plutot a revoir. Soyez heureuse. Voyez-vous, quand je vous dis ce mot-la, je n'ai plus rien a ajouter, car je vous le dis du fond de mon coeur et je le dis souvent, parce qu'il me semble que de pareils voeux doivent etre exauces. Adieu donc encore une fois et permettez-moi de vous serrer la main comme par le passe.

Votre ami bien devoue

J. Tourgueneff.

  

57. А. В. НИКИТЕНКО

Конец августа--сентябрь ст. ст. 1844. Петербург

  

Любезный Александр Васильевич,

   Пользуюсь Вашим позволением и прошу Вас убедительно немножко поспешить просмотрением прилагаемой при сем безделки; Краевскому она нужна в октябрьский No "Отеч<ественных> зап<исок>"1, и он меня просил подвергнуть ее сперва Вашему суждению; его пугает слово "монах"2 -- но Вы увидите, что монах у меня человек весьма почтенный; некоторые стихи я сам зачеркнул, потому что чувствовал их неуместность; а потому я и надеюсь, что Вы к остальным будете снисходительны. Белинский хотел у Вас быть послезавтра; могу ли я надеяться, что Вы ему дадите какой-нибудь ответ? Я бы сам почел долгом явиться к Вам, но я -- вот уже шестой день не выхожу из комнаты -- болен. Надеюсь на Вашу снисходительность, прошу у Вас извинения и остаюсь с искренним уважением

преданный Вам

Ив. Тургенев.

   Четверг. Утро.
  
   На обороте:

Его высокоблагородию

Александру Васильевичу

Никитенко.

От Тургенева.

  

58. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

Середина декабря ст. ст. 1844. Петербург

  

Любезный Белинский,

   Вот Вам 2-я корректура "Разговора".-- Мой человек через час зайдет за ней, потому что я обещался Працу доставить ему сегодня же эту корректуру. Всё, что Вы заметите, отметьте карандашом1.

Ваш

Тургенев.

  

1845

  

59. А. А. БАКУНИНУ

9 (21) января 1845. Петербург

  

С. Петербург 9-го января 1845-го г.

   Любезный Алексей,
   Вчера только получил я Ваше письмо1 -- но уже несколько дней тому назад собирался сам написать к Вам. Ваше письмо меня очень обрадовало; оно напомнило мне время, над которым я, право, не думаю смеяться -- хотя я и не любуюсь им. Причины, заставившие меня как бы раззнакомиться с Вашим семейством -- были довольно естественны2; подумавши сами об них, Вы -- я думаю -- согласитесь со мною в этом; но я никогда не переставал с любовью вспоминать о вас всех -- по крайней мере об Вас, о Павле и о Татьяне Александровне. Мне иногда было больно думать о том, что вы все -- может быть-- делаете обо мне ложные заключенья, хотя я чувствовал сам, что вы имели на это полное право; {Далее зачеркнуто: притом} но я в последнее время жил уже не фантазией, как прежде -- а более действительным образом, и потому мне было некогда много думать о том, что во всех отношениях -- стало для меня прошедшим.-- Месяца через два я оставляю Россию3 -- может быть -- надолго; глаза мои очень стали плохи; и одно серьезное лечение может мне принести некоторое облегченье; мне бы не хотелось расстаться с теми немногими людьми, которых я здесь любил, не сказавши им, по крайней мере -- прощального слова... Я очень был бы рад, если бы мы могли еще раз свидеться; но если нам не суждено увидеться перед моим отъездом -- дайте мне Вашу руку; примите от меня искреннее уверение в моем неподдельном участии; и дай Вам бог пробиться мужественно вперед -- не для того, чтобы достигнуть каких-нибудь благ -- истины или знания,-- но для того, чтобы сохранить до конца энергическое чувство человеческого достоинства, без которого жить -- очень гадко и неприятно. Напишите мне об Вашем здоровье -- о здоровье всех Ваших родных -- поклонитесь им от меня... Я надеюсь съездить в Москву в конце февраля -- повидаться с моей матерью перед моим отъездом4. Может быть, как-нибудь еще увидимся".. Во всяком случае это письмо не будет последним5. Итак -- пока -- до письменного свиданья.-- Посылаю Вам книжку, которая, может быть, на минуту заинтересует Вас6.

Ваш

Ив. Тургенев.

  

60. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

28 марта (9 апреля) 1845. Москва

  

Москва. 28-го марта 1845-го г.

Любезный Белинский,

   Некрасов просит меня через брата отдать ему по обещанию -- "Помещика" и требует ответа. Я всё это дело предоставляю совершенно на ваше благоусмотрение, хотя не могу сказать, чтобы мне хотелось напечатать эту вещь отдельно; мне кажется даже, что она совсем не годится для отдельного напечатания. Может быть, с помощью политипажей она разойдется -- но мне от этого не будет легче. Делайте, как знаете1.
   Я теперь пишу две вещи: 1) статью для "О<течественных> з<аписок>" по поводу двух статей Киреевского в "Москвитянине"2; 2) поэму, под названием "Недолгая любовь"3, о которой я говорил Некрасову. Я ее оканчиваю -- и эту я готов напечатать либо отдельно, либо отдавши вам (если план, о котором вы мне говорили, состоится)4.
   Извините меня, что я ничего больше не пишу; я в нехорошем расположении духа. Будьте здоровы и напишите мне два слова, если вздумается.

Ваш

Т<ургенев>.

  

1846

  

61. ПОЛИНЕ ВИАРДО

Конец апреля -- начало мая ст. ст. 1846. Петербург

  
   Je viens d'ecrire, Madame, une lettre d'affaires a Mme votre mere ou je lui transmets avec fidelite tout ce qui se dit et se fait ici par rapport a la saison prochaine1. Vous pourrez vous la faire montrer et vous en jugerez vous-meme. Je suis persuade d'avance que tout ce que vous ferez sera bien fait, mais je dois vous dire que votre absence pendant cet hiver (si elle a lieu, ce que je ne veux pas encore admettre) attristera beaucoup de personnes. Je vous remercie infiniment pour votre billet et pour tous les details que vous me donnez de l'arrangement de votre chambre; ils m'aideront a me representer plus vivement ce qui me vient bien souvent a l'esprit... J'espere que vous aurez la bonte de me communiquer votre decision finale, chose bien importante pour beaucoup de personnes et sous beaucoup de rapports. Je vous souhaite de tout mon coeur les meilleures dispositions et inspirations pour l'ouvrage que vous vous etes propose; je vous souhaite surtout une bonne sante, beaucoup de tranquillite et d'activite. Quant a moi, j'ai mene depuis votre depart2 une vie bien calme; j'ai beaucoup travaille et avec assez de fruit; le petit ecrit3 que je vous envoie avec Salavoy avait ete compose dans l'intention de servir de texte a des causeries, qui auraient du avoir lieu cet hiver... vous le trouverez bien decousu. J'espere que que {Так в подлиннике.} vous accomplirez vos projets d'etude pendant cet ete, en general tous vos projets (ne negligez pas d'aller prendre des bains de mer, si les medecins vous le conseillent). Si vous ne revenez pas cet hiver en Russie, j'espere avoir le plaisir de vous rencontrer quelque part en Europe l'annee prochaine, car j'ai l'intention d'y faire un voyage.
   Salavoy m'a dit que votre mari vous a achete un cheval, j'en suis enchante pour vous. Pensez quelquefois a moi pendant vos promenades autour de Courtavenel4 ou bien quand vous entrerez dans la serre. Dans peu de jours je vais a la campagne; peut-etre irai-je a Odessa5; mais avant de faire ce voyage, j'arrangerai mes affaires d'une maniere definitive, comme je l'avais resolu. Ich bin immer fier selbe und werde es ewig bleiben. J'ai toutes sortes de projets (litteraires) dans la tete; je ne sais ce qui en resultera. Si vous le permettez, je vous ecrirai une lettre ou deux de la campagne et d'Odessa; je me lancerai dans les descriptions. Ce que j'ecris a Mme votre mere de votre engagement, etc., n'est que l'echo fidele de ce qui se dit ici. Vous pouvez compter la-dessus et vous arranger en consequence... Venez... Dans tous les cas, ayez la bonte de m'informer de votre resolution. Adieu, soyez bien portante et heureuse... revenez; vous trouverez ici tout comme vous l'avez laisse. Adieu encore une fois; dites a votre bonne mere combien je lui suis attache. Je baise de nouveau les mains de la mere et de la fille et je reste

Yours for ever

J. Tourgueneff.

  

62. ПОЛИНЕ ВИАРДО

Начало мая ст. ст. 1846. Петербург

  
   Je ne vous envoie ce travail1, chere et bonne Madame Viardot, que parce que vous seriez peut-etre desappointee, si vous ne le receviez pas. Mais en le relisant, j'ai senti combien il est incomplet, precipite et defectueux. J'avais entrepris une tache trop vaste. Il faut que je dise pour mon excuse que je ne l'avais jamais destine a etre lu par vous seule: j'ai omis une foule de developpements necessaires que je comptais completer par la parole (je ne perds pas encore l'espoir de le faire un jour a Petersbourg ou autre part). Mais j'espere en votre indulgence. Mon amour-propre d'auteur qui se livre a vous pieds et poings lies ose cependant vous prier de ne pas l'exposer a d'autres critiques que les votres.
   Je vous ecris a la veille de mon depart pour la campagne2. Je pars sans savoir votre resolution que je vais attendre avec impatience3. Je vais passer quatre mois dans la retraite la plus absolue, au milieu de ces steppes que j'aime tant. Je prends quelques bons livres avec moi; avec mes souvenirs, mes projets, mes travaux, et la chasse, j'espere passer le temps assez agreablement. J'ose croire que vous n'oublierez pas de me faire parvenir de vos nouvelles de temps en temps. Portez-vous bien -- soyez heureuse autant que vous pouvez l'etre. Travaillez beaucoup et pensez un peu a ceux qui vous aiment. Salavoy vous remettra ce paquet; c'est un excellent garcon, qui vous est sincerement devoue; ses conseils ne peuvent etre que tres bons.
   J'aurais tant de choses a vous dire que je prefere me taire, du reste, vous pouvez en deviner la plus grande partie. J'ai prie Salavoy de m'ecrire de Courtavenel; aurez-vous la bonte d'ajouter un petit mot a sa lettre? Je crois vous voir dans votre petit cabinet. De mon cote, j'ai maintenant un ass z grand travail sur le tapis; je ne sais ce qui en deviendra4. J'ai ete tout ce temps-ci tres recueilli, quelquefois un peu triste; cependant, j'espere que tout s'arrangera. Vous trouverez tout naturel que je me sente toujours les memes affections; mais j'eprouve un secret plaisir a pouvoir le dire. Je le repete: soyez heureuse; c'est un voeu que je fais bien souvent. Priez, s'il vous plait, Mme votre mere de me conserver ses bonnes graces. Si vous voyez Maurice Sand, et s'il se rappelle encore de moi, saluez-le de ma part5. Pour votre frere, c'est une de mes passions6.
   Voila bientot trois mois que vous etes partie... combien en reste-t-il jusqu'a votre retour?.. Retournerez-vous?
   Adieu, Madame. Revenez-nous comme vous etes partie (la sante excepte qui doit etre mille fois meilleure). Vous trouverez ici tout comme vous l'avez quitte. Au revoir donc, tot ou tard.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  
   P. S. Mes compliments a votre mari et a toute votre famille. Le petit ecrit que je vous envoie doit rester secret pour une autre raison: c'est que tout innocent qu'il est, il pourrait m'attirer de graves desagrements7. On vient encore d'effacer plusieurs passages dans un article de votre mari (dans "L'Illustration")8. Adieu; je baise les mains a vous et a Mme votre mere. Vous n'oublierez pas le 1er octobre?9 {Далее одна фраза зачеркнута.}
  

63. ПОЛИНЕ ВИАРДО

21 октября (2 ноября) 1846. Петербург

  

St-Petersbourg,

ce 21 oct. v. st. 1846.

   Voici trois jours, Madame, que je suis arrive a Petersb de la campagne, ou j'ai passe plus de cinq mois, et vous sachant a Berlin1, je n'ai pas pu resister au desir de vous ecrire. Apres avoir ete admis dans votre intimite et celle de votre mari, je ne puis me resigner a l'idee de vous devenir etranger, et je vous ecris avec l'espoir que vous ne m'avez pas completement oublie, et que vous recevrez avec quelque plaisir des nouvelles d'une ville ou vous avez ete tant aimee et l'etes encore. Grace a l'obligeante bonte de Mlle Laure qui a bien voulu repondre elle-meme a ma lettre, j'ai cesse d'ignorer entierement ce que vous avez fait cette annee; Salavoy ne m'avait ecrit qu'un tout petit billet.Il parait que vous n'avez pas recu les deux lettres (l'une a votre adresse, l'autre a celle de Viardot) que je vous ai ecrites depuis mon depart de Petersbourg2; je ne sais a quoi l'attribuer ou plutot je m'en doute. Des personnes qui vous ont vue a Berlin il y a quinze jours m'ont dit que vous aviez l'air de vous porter a merveille; vous pensez bien que j'ai ete heureux de l'apprendre. Pour Viardot, je ne doute pas que l'air natal et la chasse l'aient completement gueri. A propos de chasse, vous pouvez lui communiquer que je n'ai fait q'ue cela a la campagne et que son fusil s'y est acquis une certaine celebrite, bien plus que le chasseur, par exemple. Pour en finir avec ce que j'ai a dire de ma personne, je vous annonce que je me porte tres bien, que j'ai vecu tout ce temps en veritable campagnard et que du reste, je suis toujours le meme, car, pour mon bonheur ou pour mon malheur, je ne sais pas changer.
   Le lendemain de mon arrivee a Petersbourg, je suis alle au Theatre-Italien. On donnait (pour la premiere fois cet hiver) la "Norma" avec Mme de Giuli (Norma), Guasco (P.) et une Mlle Viola (Ad.)3. J'ai ressenti un serrement au coeur assez penible en entrant au theatre -- vous vous imaginez bien pourquoi -- et je me suis surpris a regarder avec un certain plaisir les figures connues des choristes. Je ne vous entretiendrai pas de tous les details de la representation; mais voici l'impression que m'ont faite les chanteurs. Mme de Giuli a la voix tres haute, peu forte (malgre ce qu'on en dit ici generalement), mais percante et ne se fatiguant pas. Le timbre en est assez peu agreable au premier abord, mais on s'y fait assez vite; les notes basses sont sourdes et tremblantes. Elle a peu de gout, de la chaleur, l'accent dramatique ou plutot melodramatique; (dans la "Casta diva" elle chante comme si elle etait amoureuse de la lune) elle manque de noblesse, elle exagere -- comme cantatrice, car comme actrice, c'est a peu pres un mannequin... cependant, elle fait de l'impression, elle emeut. Elle abuse des notes soutenues, des transitions brusques; son agilite est loin d'etre perlee, mais a de l'eclat. En somme, elle plait et doit plaire, car c'est certainement une cantatrice remarquable. Guasco est un bon chanteur aussi sans doute; mais il a perdu la voix. Ce qui en reste est retentissant, mais creux et flasque; les notes hautes lui coutent beaucoup de peine; en general, il chante lourdement; je ne sais si cela provient de l'habitude du canto spianato. Il a beaucoup d'ame, de distinction et de gout; cependant, il ne vous contente qu'a demi; sa voix emoussee glisse et ne penetre pas. Pour Mlle Viola, c'est une ecoliere dans toute la force du terme; une voix de mezzo soprano, quasi contralto, passable -- mais Mlle Moltini elle-meme!!! pourrait lui donner des lecons. Le role du grand pretre a ete rempli par un Mr Spech, lourd Allemand a la voix nasillarde et fausse, qui ne vaut pas Versing. On a fait repeter l'allegro du duo entre Norma et Adalgise -- par routine probablement -- car ce duo a ete abime, grace a Mlle Viola. Mme de Giuli a ete parfaitement bien accueillie du public.
   Je n'ai pas encore entendu les autres chanteurs: Rossi et surtout Collini (baryton) ont beaucoup plu; Mme Marra a fait un fiasco complet dans "L'Elisir"4. Mlle Adelaide Moltini (cousine de l'autre) debute demain dans le "Templario"5. On a donne jusqu'a present "Ernani"6, "Lucie"7, "Lucrece"8, "L'Elisir" et "Norma". "Ernani" et "L'Elisir" ont disparu du repertoire.
   On vous regrette beaucoup ici, Madame. On ne veut pas croire, malgre l'evidence, que vous ne veniez pas cet hiver a P. Toutes sortes de bruits courent par la ville. Tantot c'est l'Empereur qui a donne l'ordre formel de vous engager, coute que coute; tantot, c'est Kavos qu'on depeche vers vous avec une offre de 80 000 roub. Je n'ai pas ete surpris, mais certainement bien content de vos succes a Berlin. Y passez-vous l'hiver? Allez-vous a Francfort? Si vous tenez a rester au courant des nouvelles du theatre de Petersbourg, il faudra bien que vous me disiez vos projets et me donniez votre adresse. Voici la mienne: a Mr J. T., rue Grande Podiatcheskoi, maison Zinovieff.
   Je n'ai presque pas eu encore le temps de voir nos amjs. J'ai rencontre Mr Goulewitch a Moscou; il doit venir ici l'un de ces jours. E. Guedeonoff ecrit encore un drame9; Salavoi n'est pas de retour. Je ne crois pas pouvoir quitte" Petersbourg cet hiver; et mon projet de faire le voyage de, Paris s'en est alle en fumee10. Cependant, rien encore n'est decide... je hesite {Так в подлиннике.} ... je ne puis faire autrement pour le moment.
   Mais savez-vous, Madame, qu'il a ete bien cruel a vous de ne pas m'avoir ecrit un seul mot date de Courtavenel. Ce cher Courtavenel... J'y ai pense bien souvent cet ete. La serre a-t-elle ete achevee? Avez-vous vu Mme Sand? Avez-vous fait de la musique le soir? Avez-vous compose? Voyez, s'il vous convient de m'en faire savoir quelque chose -- nachtraglich -- comme disent les Allemands. Vous ne savez que trop combien tout cela m'interesse.
   Voici, Madame, une assez longue lettre. Si Viardot est a Berlin, dites-lui que je lui serre la main et le prie de m'ecrire quelques mots. La correspondance est rouverte grace a Dieu, il ne dependra que de vous de la faire continuer. Votre silence m'a deja assez contriste comme cela, croyez-le bien. Permettez-moi, avant de finir, de faire les voeux les plus sinceres pour votre bonheur, et croyez qu'apres vous avoir connue, il est tout aussi difficile de vous oublier que de ne pas s'attacher a vous. Recommandez-moi, s'il vous plait, au souvenir de Mme votre mere; la petite Louise se porte-t-elle bien? a-t-elle grandi? Adieu; soyez heureuse et daignez penser quelquefois a votre ami bien devoue.

J. Tourgueneff.

  

64. ЛУИ И ПОЛИНЕ ВИАРДО

8 (20) ноября 1846, Петербург

  

St-Petersbourg,

ce 8/20 novembre 1846.

   J'ai hate de repondre a la bonne lettre que vous m'avez ecrite tous les deux1, mes chers amis. Elle m'a fait un plaisir veritable, en me prouvant que vous n'avez pas change envers moi. Je vous remercie en meme temps de tous les renseignements que vous me donnez sur votre vie passee et future. Si le sort ne m'est pas tout a fait contraire, j'espere pouvoir faire un petit voyage en Europe l'annee prochaine, des le mois de janvier, si bien qu'il ne serait pas impossible que vous, Madame, ayez un spectateur de plus dans l'Opern-Haus2. Je lis tous les articles des journaux prussiens qui Vous concernent, je vous prie de le croire -- et j'ai ete bien heureux et bien content de votre triomphe dans la "Norma"3. Ceci me prouve que vous avez fait des progres, c'est-a-dire de ces progres comme en font les maitres et qu'ils ne cessent de faire jusqu'a la fin. Vous etes parvenue a vous approprier l'element tragique, le seul dont vous n'etiez pas encore entierement maitresse (car pour le pathetique, ceux qui vous ont vue dans "La Sonnambula"4 savent a quoi s'en tenir), et je vous en felicite de tout mon coeur. Quand on a la noble ambition qui vous anime et une nature aussi richement douee que la votre, il n'est pas de couronne a laquelle on n'ait le droit d'aspirer, par la grace de Dieu. Le choix des operas que vous allez donner a l'Opern-Haus me parait admirable (il va sans dire que je prefererais "Les Huguenots" au "Camp de Silesie"5). Pour 1 "Iphigenie", j'oserais vous conseiller de relire avec attention la tragedie de ce nom, de Goethe6, d'autant plus que vous aurez affaire a des Allemands, qui, presque tous, la savent par eoaur, et dont la maniere de comprendre ou de se representer Iphigenie est par cela meme irrevocablement fixee. Du reste, la tragedie de Goethe est certainement belle et grandiose, et la figure qu'il a tracee est d'une simplicite antique, chaste et calme -- peut-etre trop calme, surtout pour vous, qui (grace a Dieu) nous venez du Midi. Cependant, comme il y a aussi beaucoup de calme dans votre caractere, je crois que ce role vous ira a merveille, d'autant plus que vous n'aurez pas besoin de faire un effort pour vous elever a tout ce qu'il y a de noble, de grand et de vrai dans la creation de Goethe,-- tout cela se trouvant naturellement en vous. Iphigenie elle-meme n'etait pas une "pale fille du Nord"; un poisson n'a pas de merite a rester calme... Vous prononcez bien l'allemand, vous ne le francisez pas;-- au contraire, vous exagerez un tant soit peu l'accentuation,-- mais je suis sur qu'avec votre application ordinaire vous avez deja fait disparaitre ce leger defaut. Pardon, mille fois pardon de ces conseils de pedant; vous savez qu'ils prennent leur source dans le vif interet que je prends a vos moindres faits et gestes; et puis il n'y a que la perfection qui puisse vous convenir et nous contenter quand nous vous ecoutons. Prenez-vous-en a vous-meme... pourquoi nous avoir gates?
   Mon Dieu, que j'aurais ete heureux de vous entendre cet hiver!.. Il faudra que j'en parvienne a bout d'une maniere ou d'une autre.
   Dans la lettre que j'ai ecrite a Mme votre mere, j'ai donne quelques details sur le theatre d'ici, ce qui me dispense de revenir la-dessus. Je prefere vous feliciter sur l'emploi de votre temps a la campagne... Oui, certes, je suis bien curieux de voir de votre ouvrage...7 Patience! Je n'ai pas encore recu le petit livre de Viardot (que je remercie beaucoup de son bon souvenir), mais je l'ai deja lu8, et j'y ai retrouve cet esprit sobre et fin, ce style elegant et simple dont la tradition semble vouloir se perdre en France. A propos de litterature, le prince Karol du dernier roman de Mme Sand ("Lucrezia Floriani"), parait etre Chopin9? Je vous dirai (si cela peut vous interesser) que nous avons reussi a fonder un journal a nous10, qui paraitra des la nouvelle annee et qui s'annonce sous des auspices tres favorables. Je n'y participe qu'en qualite de collaborateur. Je travaille beaucoup pour le moment, et je ne vois presque personne. Ma sante est bonne, mes yeux ne s'empirent pas, ce qui deja est un grand bonheur. J'ai trois petites chambres assez jolies ou je vis en vrai solitaire avec mes livres, que je suis enfin parvenu a rassembler des quatre parties du monde -- mes esperances et mes souvenirs. J'aurais bien voulu avoir ici l'excellent cheval que je montais a la campagne, mais la vie est si chere a Petersbourg. C'etait une jument anglaise bai clair, admirable d'allure, de douceur, de force et de vigueur. Je sais bien une personne a laquelle j'aurais voulu pouvoir l'envoyer cet ete... devinez-vous cette personne? J'ai eu de meme le bonheur de faire l'acquisition d'un excel-lentissime chien de chasse, ou plutot d'une chienne. Elle se nomme Pif (drole de nom, n'est-ce pas? pour une chienne); ma jument, au contraire, a ete baptisee (par une vieille Anglaise11 qui demeure chez ma mere) Queen Victoria. J'avais un autre chien, un griffon, monstre de laideur, bon a rien, mais qui s'etait attache a moi. Celui-la repondait au nom de Paradise Lost... Voila bien du bavardage et de l'enfantillage. J'en rougis et vous prie de l'excuser.
   Il faut que vous me promettiez de m'ecrire le lendemain de votre premiere representation allemande; d'ici la, si l'envie vous en prend, tant mieux. De mon cote, maintenant que la digue est rompue, je vais vous inonder de lettres. J'ecris cette fois-ci a votre adresse, car je ne sais si Viardot est encore a Berlin. Il est cependant etrange que nos lettres se soient perdues! Mille -- non -- un million d'amities a tous les votres. Je crois que vous n'avez pas besoin de тез protestations d'amitie et de devouement pour y croire; nous sommes deja de vieux amis, des amis de trois ans 12. ie suis et serai toujours le meme; je ne veux pas, je ne puis pas changer. Permettez-moi de vous serrer bien amicalement les mains; je fais les voeux les plus sinceres pour votre bonheur. A revoir, un beau jour; ah! je crois bien qu'il sera beau, ce jour-la! Louise n'est pas encore assez grande demoiselle pour se formaliser d'un gros baiser que je donne a sa petite joue rondelette. Adieu, encore une fois.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

   Voici ma veritable adresse:

Kirpitchnoi Pereoulok, maison Brounst.

  

65. ПОЛИНЕ ВИАРДО

28 ноября, 3 декабря (10, 15 декабря) 1846. С.-Петербург

  

St-Petersbourg, 28 novembre

се 28 novembre/10 decembre 1846.

   Voici bientot trois semaines que je vous ai ecrit1, Madame, je m'imagine que vous desirez avoir des nouvelles du theatre et de Petersbourg -- et je reprends la plume. Si mon imagination n'a pas le sens commun -- j'espere que vous ne m'oterez pas un si bon pretexte de vous ecrire. Je commence par vous dire que selon toutes les probabilites j'aurai le bonheur de vous voir vers la mi-janvier de l'annee prochaine; j'ai arrange tant bien que mal mes petites affaires et je compte etre libre des la nouvelle annee. Ainsi -- vous voila prevenue... soyez bien en voix pour ce temps-la! Je vous arriverai tout affame de bonne musique. Car en verite l'opera d'ici -- ist auf den Hund comme disent les etudiants. Depuis ma lettre a Mme Garcia (a laquelle je baise les mains) j'ai vu -- en fait de nouveautes -- "La Gazza"2, "Ernani"3 et "La Fille du Regiment"4. Vous ne saurez vous faire une idee de la maniere atroce dont cette pauvre Gazza a ete massacree. Mme Moltini (de l'annee derniere) recevait, vous le rappelez, de temps a autre quelques petits applaudissements; celle-ci--rien, mais rien a la lettre; aussi faut-il avouer que jamais plus insigne pecore (pardon de l'expression) n'est montee sur les planches d'un grand theatre. On a fait a "La Gazza" les plus enormes coupures, le second acte commence par le duo de Ninette et de Pippo; immediatement apres, vient la scene du jugement; c'est a n'y rien comprendre. Le public etait de glace -- les acteurs idem; -- tout ceci ne m'a pas empeche de remarquer que "La Gazza" est un vrai chef-d'oeuvre, plein de grace et de finesse, s'clevant parfois jusqu'au dramatique le plus dechirant. J'en souffrais d'autant plus; c'etait de la dentelle pietinee dans la boue. Imaginez-vous que Mme Moltini -- par-dessus le marche -- vous imite!! Vous imaginez-vous cela? Elle a du vous entendre quelque part. Rossi faisait le Podesta. Ce role ne lui va pas le moins du monde; aussi n'ai-je pu juger de son talent. Cependant il m'a plu. (Depuis que je suis ici on n'a donne ni "L'Elisire", ni la "Linda"6), Tamburini (le pauvre homme!) se demenait dans le role de Fernando -- et parvenait a grand-peine a arracher quelques applaudissements.-- Passons a "Ernani".
  

Ce 3/15 decembre.

   Ma lettre est restee inachevee. Je m'empresse de la finir aujourd'hui. "Ernani" marche avec plus d'ensemble. On voit que les chanteurs (Mme de Giuli, Guasco et Collini) sont plus a l'aise avec Verdi qu'avec Rossini. L'opera en lui-meme ne m'a plu que fort mediocrement. Le trio final du 2-eme acte fait cependant beaucoup d'effet, malgre la vulgarite de la melodie. On l'a fait repeter. On ne peut nier que Verdi ne parvienne quelquefois a vous inspirer un sentiment de grandeur. Cependant je suis loin d'etre verdiste et ne crois pas le devenir jamais. Vous connaissez "La Fille du Regiment": ce n'est presque pas un opera. Grace au jeu de Tamburini, a deux ou trois jolis motifs et l'originalite du sujet, le public en a ete assez content -- et a fait repeter a Mlle Marra6 son roulement de tambour -- ce qui doit mediocrement flatter une cantatrice. "La Fille du Regiment" est parvenue a reunir 800 personnes, le nec plus ultra de cette annee. Voila toutes nos nouvelles theatrales.
   Le bon general Goulevitch est enfin revenu a St-Peters-bourg. Il m'a charge de vous dire mille choses aimables (a propos -- je ne sais ce que j'ai -- j'ecris le contraire de ce que je veux dire: excusez toutes ces ratures). Il espere que vous lui ecrirez. J'ai vu le comte Matthieu W. qui m'a dit avoir recu de vous une longue et bonne lettre; c'est ainsi qu'il s'est exprime7. Cela m'a rassure un peu, c-ar il y avait eu dans l'"Allgemeine Pr Staats-Zeitung" (dans un des compte-rendus sur l'opera italien) -- une "merkliche Indisposition"8 -- qui me tourmentait passablement. N'est-ce pas que votre sante est bonne? Soignez-vous bien, je vous en conjure. Vous recevrez ma lettre quelques jours avant vos debuts a l'Opera Allemand9... ai-je besoin de vous dire que mes voeux les plus sinceres vous y accompagneront? Vous, n'en doutez pas -- et c'est ce qui me fait grand plaisir. Il est doux de penser que ceux qu'on aime le savent et comptent la-dessus.
   L'un de ces jours j'ai entendu Henselt (avec qui j'ai fait connaissance), C'est un homme d'un tres grand talent -- et tout a fait bon et aimable; une excellente nature d'Allemand. Vous savez que Pizzolato est reparti pour Venise? Le souvenir de Pizzolato se rattache au premier hiver que vous avez passe ici... Il n'etait pas encore alors le pauvre fou qu'il est devenu ensuite. Viva la Santa Chiesa Romana!
   J'ai ete tres occupe tout ce temps-ci et le suis encore jusqu'a present, grace a notre nouveau journal10. Je tache de m'arranger de facon a pouvoir quitter Petersbourg des le nouvel an. Aussi travaille-je a force. Je me suis impose certaines obligations que je veux remplir et que je remplirai. Au bout de ces deux mois de travail assidu, je vois une foule de charmantes choses qui m'attendent et me donnent du courage. Quelle excellente chose n'est-ce pas deja que de pouvoir vous dire: au revoir! -- Au revoir donc, vous tous mes bons amis, a qui je serre bien cordialement la main (j'espere que votre mari est deja de retour de Paris). Soyez heureux et portez vous bien.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

   На обороте:

В Пруссию, в Берлин.

Madame

Madame Pauline Viardot-Garcia

a Berlin.

Behrenstrasse, No 7a.

  

1847

  

66. А. В. НИКИТЕНКО

Конец 1846 -- первая половина января ст. ст. 1847. Петербург

  

Любезный Александр Васильевич,

   Панаев доставил мне от Вашего имени перевод Байронова "Сна" -- и сказал, что Вы желаете знать мое мнение насчет этого перевода. Я вчера прочел и сличил его с оригиналом и убедился, что г-н переводчик плохо знает и английский и русский язык.-- Посылаю Вам этот перевод1.
   Очень сожалею, что давно не имел удовольствия Вас видеть; Вы, говорят, были нездоровы? Надеюсь свидеться с Вами в пятницу -- а до тех пор прошу Вас принять уверение в моем искреннем уважении.

Преданный Вам

И. Тургенев.

  

67. О. С. ОДОЕВСКОЙ

Конец 1846 -- первая половина января ст. ст. 1847 (?). Петербург

  
   Непременно явлюсь, любезная княгиня,-- а "сей дом" продолжает "продаваться и внаймы отдаваться...". До свидания.

Душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

   Четверг.
  
   На обороте:

Ее сиятельству

княгине Ольге Степановне

Одоевской.

  

68. Н. А. НЕКРАСОВУ (?) И И. И. ПАНАЕВУ (?)

1 (13) апреля 1847. Берлин

  

Берлин,

13-го/1-го апреля 1847 г.

Любезная, многоуважаемая мною Контора!

   На Ваше письмо от четверга на Страстной спешу отвечать по пунктам1.
   1)
  

69. В, Г. БЕЛИНСКОМУ

5 (17) апреля 1847. Берлин

  

Берлин. 17 (5) апр. 47.

   Я было начинал пенять на Вас, любезный Белинский, за то, что Вы не отвечаете на мои два письма1, как полученное мною вчера от Тютчева письмо объяснило мне причину Вашего молчанья. Мне нечего Вам сказывать, что известие, сообщенное им -- меня огорчило -- и что я принимаю сердечное участие в Вашей потере2; но, признаюсь, почти столько же опечалило меня и то, что Ваше здоровье опять расклеилось. Берегите себя и постарайтесь не расклеиться совершенно (сколько это будет от Вас зависеть) -- до первого парохода; а там -- я почти готов ручаться за Ваше совершенное выздоровление. Как только я Вас увижу в Штеттине -- я на Ваш счет успокоюсь.-- Я полагаю, что недели две или три спустя по получении этого письма Вам можно будет отправиться3; устройте же все Ваши дела так, чтобы никакое препятствие не могло помешать Вашему отъезду. Я Вас только убедительно прошу об одном: не церемониться со мной и располагать моей особой. Как только Вы возьмете место на пароходе, прошу Вас тотчас известить меня; -- и ожидайте встретить меня на набережной в Штеттине4. А впрочем, не печальтесь слишком, наблюдайте за собой, как за маленьким ребенком -- и не тревожьтесь слишком. Мог бы я написать Вам кое-что о том, что здесь делается; но Вам теперь, вероятно, не до того. И потому -- до свиданья; крепко жму Вам руку и оканчиваю мое письмо опять-таки той же просьбой: располагать мною.-- Кланяюсь всем Вашим. Прошу Вас уверить Марью Васильевну в моем искреннем участии. До свиданья.

Ваш

Тургенев.

   На обороте:

Виссариону Григорьевичу

Белинскому.

  

70. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

21 апреля (3 мая) 1847. Берлин

  

Берлин, 3-го мая н. ст. 47.

   Спешу ответить Вам на Ваше последнее письмо, любезный Белинский. О прошедшем говорить нечего -- надобно думать о будущем. Я Вас буду ожидать в Штеттине непременно. В этом Вам не позволяется сомневаться1. Только Вы, пожалуйста, напишите мне еще письмо за неделю до вашего отъезда2, т. е. до дня, назначенного компанией. Если лед Вас задержит несколько дней лишних -- это ничего не значит. Я точно так же охотно проживу эти дни в Штеттине, как в Берлине; буду есть разных морских рыб, кататься по морю и ждать Вас. И будьте уверены, что Вы здесь выздоровеете совершенно. Вы остановитесь у меня на квартире в Берлине3, я Вас свезу к Шенлейну -- а потом мы отправимся в Силезию4. -- Итак -- до скорого свиданья.
   N. В. Пароходы от Петербурга до Штеттина ходят не 5 дней, как Вы пишете5, а всего двое суток.
   Я не смею сам писать к Некрасову. Попросите от моего имени у него прощения за неисполнение обещаний6. Я находился в таком положении, что, право, не до литературы было. Но теперь надеюсь кончить обещанное. Четвертый No "Современника)" я получил от какого-то таинственного незнакомца, который оставил его у меня, не сказавши, кто он, ни где живет. Будьте все здоровы. -- Вы в особенности. Жму Вам всем руки и остаюсь

Ваш

Тургенев.

  

71. М. В. БЕЛИНСКОЙ

10 (22) мая 1847. Берлин

  
   Любезная Марья Васильевна, вчера вечером, к крайнему моему удовольствию, нашел я у себя на квартире Вашего мужа -- и хотя мне досадно было, что я его не встретил по обещанию в Штеттине (чему, впрочем, я не виноват),-- но радость видеть его в гораздо лучшем положении, чем я ожидал, заглушила все другие чувства. Вы можете теперь быть совершенно покойны на его счет; я его беру на свое попеченье и отвечаю Вам за него своей головой. Мы, вероятно, недолго останемся в Берлине и сперва съездим в Дрезден1 -- (потому что сейчас еще рано ему ехать в Силезию, на воды) -- Вы можете писать к Вашему мужу, на имя здешнего банкира "Meyer et СR" -- Behrenstrasse, No 44, pour remettre a Mr Belinski, или, если хотите, на имя банкира "Mendelssohn et CR" (это последнее еще лучше, потому что вексель Вашего мужа адрессован на его имя); а он (т. е. банкир) будет знать, где будет находиться Ваш муж; когда же мы, наконец, попадем в Силезию, на постоянное жительство2, мы Вам оттуда вышлем свой адресе. Повторяю Вам: будьте на его счет совершенно спокойны -- старайтесь сами быть здоровыми. Кланяюсь Вам, Вашей сестре3 и Вашей маленькой4. Жму Вам искренно руку и остаюсь

преданный Вам

И. Тургенев.

  

72. ПОЛИНЕ И ЛУИ ВИАРДО

10 (22) июля 1847. Лондон

  

Jeudi, le 22 juillet 47,

11 h. du soir.

   Je rentre du theatre, mes chers amis, et n'ai rien de plus presse que de prendre la plume pour vous ecrire. Or donc, ouvrez les oreilles et ecoutez...
   Je commencerai par vous dire que Ms les Masnadieri ont fait un fiasco tout a fait gentil, ce qui ne m'a pas chagrine le moins du monde1. La salle etait extremement pleine; la reine y assistait avec son feal epoux que j'avais l'honneur de voir pour la premiere fois et qui m'a fait l'effet d'un chasseur d'ambassadrice. A l'apparition de Verdi a l'orchestre, on a applaudi. Verdi a salue. Pour saluer il s'est retourne, et en se retournant il m'a montre sa figure, que j'ai trouvee expressive et commune en meme temps. Tirez-vous de la comme vous pourrez, mais c'est l'impression qu'il a produite sur votre serviteur. "I Masnadieri", ce sont "Les Brigands" de Schiller tronques et mutiles; aussi quelle idee d'aller prendre le sujet d'un libretto dans un drame aussi mal bati, d'un drame qui n'est interessant que comme le pressentiment poetique, mais vague de ce que la Revolution allait realiser. La-dessus, vous sentez bien qu'on pourrait facilement dire de ces choses qu'on est convenu de nommer profondes a propos de la difference du caractere national chez les Francais et chez les Allemands, mais je prefere attendre, comme le lapin. Ainsi donc, imaginez-vous "Les Brigands" de Schiller en quatre actes2, entremeles de quelques incongruites modernes. Lablache faisait le pere; je n'ai jamais vu de plus magnifique figure de vieillard; Gardoni -- le bon Moor; Goletti {A propos, Coletti n'est pas deja si fameux; il a une voix forte, mais lourde et molle.} -- le mechant..., Mlle Lind -- Amalia. Pour la musique, imaginez-vous tout ce qu'il y a de plus commun, de plus rebattu dans Verdi; du bruit, du tapage (avec les choeurs que vous savez), une cabaletta dans le genre (mais moins bien) c'e la derniere des "Lombar-di" 3, la seule chose qu'on ait l'ait repeter, des duos unisono, des allegro acceleres, des choeurs chantes, des fragments de walse, du Verdi enfin, mais du plus mauvais. Les Verdistes (c'est-a-dire les Italiens) qu'il y avait dans la salle faisaient fureur, mais tous leurs efforts venaient se briser contre l'attitude glaciale et ennuyee du public, qui cependant etait venu avec les meilleures dispositions du monde. Mlle Lind etait enrouee; elle a mal chante; et puis cette musique-la n'est pas faite pour elle; c'est des de Giuli qu'il faut pour la hurler. On n'a veritablement applaudi que deux ou trois traits sotto voce, qu'elle y a introduits pour se reposer un peu la voix. Verdi a ete appele deux fois, une fois apres le 2-d, une fois apres le 4-me acte, et encore con muy mala gana. Mais c'est qu'en verite "I Masnadieri" sont detestables et qu'excepte le trio final, ou il y a un peu d'entrain et de brio, il ne s'y trouve meme pas de ces effets vulgaires, qui, s'ils ne frappent pas juste, frappent fort. Enfin, mauvais, mauvais, archimauvais! Voila le resultat de mes observations.
   Comme nous sommes sur le chapitre du mauvais, parlons un peu de "Robert le Diable" qu'on a donne avant-hier. Je vous le dis en verite: les representations de Berlin etaient a cent mille piques au-dessus de celle de Londres4. Fraschi-ni est monstrueux, hideux, horrible dans le role de Robert; sa voix criarde et strangulee agace les nerfs; et puis il avait l'air d'un lievre qui se donne au diable, completement demoralise. Staudigl a perdu sa voix; Mme Castellan s'est tout a fait gate la sienne en voulant se donner des notes de poitrine; (Vous en repondrez, Madame, devant... quoi? mettons -- devant la Providence) les choeurs -- plus mauvais que jamais; Mlle Lind -- charmante, mais... mais moins bien que je ne m'y attendais. En general, je vois que j'ai (par rapport a Mlle Lind) -- selon ma louable coutume, commence par aller trop a droite, puis je me suis jete trop a gauche; je crois etre maintenant dans la vraie voie. Elle n'est ni aussi faible que je le disais dans ma premiere lettre, ni aussi admirable que je le declarais dans ma seconde5; elle est une cantatrice charmante, faisant certaines chosas mieux que personne, mais... mais... Je n'ai pas besoin de dire quoi mais. Cependant, je vais l'essayer: mais elle n'est pas tragedienne, mais elle a la voix bien, fatiguee, mais elle joue un peu a l'allemande, mais je connais une certaine personne avec laquelle je l'ai comparee un peu a l'etcurdi, etc., etc. Cependant, j'aurais bien voulu'que vous, Madame, l'eussiez vue dans "La Somnambule" ou "Robert"... Elle a eu de tres beaux moments dans son duo avec Bertram; quand il la saisit par le bras, elle pousse une espece de cri etouffe et prolonge ou plutot une espece de frisson parle (Dieu sait si vous me comprendrez) quelque chose que l'on fait quand on a froid et peur en meme temps -- enfin quelque chose de tres vrai et d'un grand effet. En general, le role d'Alice lui va parfaitement. Alice, vous le savez, est une espece d'ange. Dans le "Quando lasciai la Normandia", elle fait un trait delicieux; si c'est elle qui l'a trouve, je l'en felicite. Que ne suis-je musicien pour vous le noter! Mais comme cela, c'est-a-dire comme ce que je suis, je serais reduit a vous l'expliquer par toutes sortes de comparaisons fort peu claires, et je crois en avoir deja abuse dans cette lettre.
   J'ai ecrit tout cela d'un seul trait. Or il se fait tard, je pais demain pour Boulogne6. Dans dix jours je serai a Paris, et j'espere avoir le plaisir de vous voir. Adieu, Angleterre! Je te quitte sans regret, je t'assure, tout comme tu me vois partir, probablement. Ah! mon cher Viardot, quel chien j'ai vu ici! Comme je l'aurais achete, s'il ne coutait pas 300 fr.! Et comme je l'aurais vole, si je n'etais pas un homme plus ou moins vertueux, ou plutot si j'avais pu le faire! Mais j'en emporte le souvenir pour tout le reste de mes jours.
   Adieu, portez-vous bien, toute la famille. Je vous serre la main a tous fort affectueusement.

Votre

J. Tourgueneff.

   На обороте:

Monsieur Louis Viardot.

Paris.

Rue de la Victoire, No 11.

  

73. M. Ф. КОРШ

Около 20 августа (1 сентября) 1847. Париж

  
   Посылаю Вам через комиссионера Вашу книгу, любезная Марья Федоровна. Я еду сегодня. Не дайте Белинскому съесть меня живого. Будьте здоровы -- до свиданья через две недели. Кланяюсь всем низехонько.

Ваш

И. Тургенев.

   На обороте:

Mademoiselle

Mademoiselle Marie Korsch,

allee Marigny No 9, au second, chez M-e Hertzen.

  

74. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

5 (17) сентября 1847. Куртавнель

  

Куртавнель. 17-го сент. 47.

   Вы едете в Россию, любезный Белинский1; я не могу лично проститься с вами -- но мне не хочется отпустить вас, не сказавши вам прощального слова -- (кстати, я выслал вам в письме к Анненкову2 билет на получение шубы, причем прошу у вас извинения в том, что давно этого не сделал). Анненков мне ничего не написал об вашем здоровье; он предпочел наполнить свою записку той аттической солью своего остроумия, которая иногда, к изумленью, как говорит Гоголь, напоминает вкус славянского бузуна3. Надеюсь, что д-р Тира вам помог: прошу вас написать мне об этом. Мне нечего вас уверять, что всякое хорошее известие об вас меня обрадует; я хотя и мальчишка -- как вы говорите4 -- и вообще человек легкомысленный5, но любить людей хороших умею и надолго к ним привязываюсь. В теченье этого времени я ничего не сделал путного; написал, однако, еще два больших очерка6. Старые я переписал и отправил к Некрасову7. Если до вашего приезда в Петербург их еще не напечатали, сделайте божескую милость, возьмите на себя корректуру. Сам я надеюсь, если какая-нибудь дьявольщина не помешает, явиться в Петербург к Новому году8. Пока -- я ничего не могу сказать положительного. Что будет -- то будет -- великое слово фаталистов и людей т безмозглых, как я. По прибытии в Петербург поклонитесь, пожалуйста, от меня нижайше всей вашей семье, всем друзьям -- и напишите мне два слова9; вы меня этим очень обяжете. Да, ради бога, обратите внимание на вашу кухню -- а то опять вы себе расстроите желудок. А теперь прощайте. Ото всего сердца желаю, чтобы ваша поездка не оказалась бесполезной и дала бы вам новые силы. Крепко обнимаю вас. До свиданья.

Ваш

Тургенев.

  

75. ПОЛИНЕ ВИАРДО

7, 8, (19, 20) ноября 1847. Париж

  

Paris, 19 octobre {Так в подлиннике.} 47.

   Savez-vous, Madame, que vos charmantes lettres1 rendent la besogne tres difficile a ceux qui osent pretendre a l'honneur de correspondre avec vous? J'en suis d'autant plus embarrasse qu'une legere indisposition (maintenant entierement dissipee) m'ayant retenu dans ma chambre tous ces jours-ci -- je ne puis vous envoyer -- comme j'en avais l'intention -- une petite revue de tout ce qui se passe a Paris. Me voila donc reduit a mes propres ressources -- comme la Medee de Corneille2. C'est fort inquietant. Mais n'importe! Je compte sur votre indulgence... ah, mais -- sans plaisanter! -- Quelle abominable chose que l'abus de la parole! Voila une phrase qui a force d'avoir ete repetee -- ne veut plus rien dire -- et quand on l'emploie tres serieusement, on s'expose a n'etre pas cru.-- Enfin! comme dit votre mari.
   Je commence par le commencement. Je commence par vous dire que nous sommes tous tres enchantes de l'heureux commencement de vos peregrinations -- et que nous attendons avec impatience les nouvelles de votre debut. Nous voyons d'ici tomber les fleurs et nous entendons les bravos. Helas!.. Vous savez ce que veut dire cet -- helas!3
   Eh bien -- vous voila donc au fin fond de l'Allemagne!.. Il faut esperer que ces braves Burger sauront meriter leur bonheur. Vous etes a Dresde... N'etions-nous pas hier a Courtavenel? Le temps passe toujours vite -- qu'il soit rempli ou vide, mais il arrive lentement... comme une clochette de troika russe.
   Vous avez probablement parcouru Diderot. Il faut avoir lu ses paradoxes4 pour s'en amuser, les refuter et les oublier. Il raffermit.-- a ses depens -- dans son lecteur le sentiment du vrai et du beau! Votre esprit si droit, si simple et si serieux dans sa finesse et sa grace n'a pas du gouter beaucoup le babil capricieux, miroitant et dilettantesque du Platon francais. (Jamais homme ne fut plus mal surnomme!) Cependant on y peche par-ci, par-la quelques idees neuves et hardies, ou plutot quelques germes d'idees fecondes -- son devouement a la liberte de l'intelligence, son "Encyclopedie" -- voila ce qui le fera vivre. Son coeur est excellent; -- mais quand il le fait parler, il y fourre de l'esprit et le gate. Decidement -- les feux d'artifice du paradoxe ne vaudront jamais le bon soleil de la verite. Et cependant -- quoi de plus quotidien que le soleil (pas a Paris, par exemple). Ma foi! Vive le soleil! Vive tout ce qui est bon pour tout le monde!
   Mendelssohn est donc mort. Ce que vous en avez dit dans votre lettre a Mme votre mere -- nous a paru a tous bien juste5. Je ne le connais presque pas; d'apres ce que j'ai entendu de lui -- je suis tout pret a l'estimer -- beaucoup; l'aimer... c'est une autre affaire. On ne fait de belles choses qu'avec le talent et l'instinct reunis; avec la tete et le coeur... J'ose croire que chez Mendenlssohn la tete predomine. Je puis me tromper... mais du reste, vous savez que je ne tiens pas obstinement a mes erreurs, quand on me met le nez dessus -- ce qui n'est pas difficile, vu les proportions de cet organe. Je suis educable...
   Et a propos comment va "die deutsche Sprache"? Parfaitement j'imagine. J'ai deja pris un maitre d'espagnol -- el senor Castelar6. J'ai beaucoup travaille tout ce temps-ci; je viens d'expedier un gros paquet a notre Revue7. C'est que je tiens a tenir mes promesses. J'acheve de lire en ce moment un livre de Daumer sur les Mysteres du Christianisme8. Ce Daumer est une espece de fou, qui veut a toute force prouver que le Christianisme primitif, judaique, considere comme secte, n'est autre chose que le culte de Moloch renouvele, que les premiers Chretiens sacrifiaient et mangeaient des victimes humaines; et que Judas n'a trahi son Maitre que parce qu'il ne pouvait vaincre l'horreur que lui inspirait un pareil repas. Daumer depense beaucoup d'erudition pour prouver que cette horrible coutume s'est maintenue dans l'Eglise jusqu'au 14-e siecle! Ce ne sont que des folies; -- mais ce qu'il y a de vrai dans son idee -- c'est le cote sanglant, triste, antihumain de cette religion qui devrait etre toute d'amour et de charite. Vous ne sauriez vous imaginer l'effet penible que font toutes ces legendes de martyrs qu'il vous raconte les unes apres les autreif toutes ces flagellations, ces processions, ces ossements adores, ces autodafe, ce mepris feroce de la vie, cette horreur des femmes, toutes ces plaies et tout ce sang!.. C'est tellement penible que je ne veux plus vous en parler. Grace a Dieu, ce n'est pas meme du Chinois pour vous.
   Dans ma prochaine lettre je vous donnerai des nouvelles sur l'Opera-National9, sur la "Cleopatre" de Mme de Girardin (qui a reussi, a mon grand regret)10 etc., etc.. Cependant -- des aujourd'hui je puis vous dire que j'ai assiste hier soir a la premiere representation de "Didier, l'honnete homme"11, nouvelle piece de Scribe -- aux "Varietes". La donnee n'en est pas neuve -- mais c'est parfaitement manigance... Ferville y a ete admirable de verite, de noblesse et de sensibilite. Or, il parait qu'une piece identiquement pareille a ete donnee hier soir au "Gymnase" sous le nom de "Jerome le Macon"12. C'est Bouffe qui y remplissait le role de Ferville. Je ne sais comment ces beaux esprits se sont rencontres,-- mais il est de fait que le "Gymnase" a fait relache avant-hier et a repete jour et nuit, pour etre pret le meme jour que l'autre theatre. J'irai voir ce "Jerome" -- et vous ferai part de mes impressions. Bouffe est certainement bien plus Mendelssohn que Ferville. Mais Ferville est peut-etre plus Rossini que lui13. Enfin nous verrons -- et si j'ai dit une betise -- je serai le premier a crier mon mea culpa.
   Tous les votres se portent bien. Je vois Mme votre mere deux fois par jour.-- Avant-hier nous avons ete -- toute la famille -- (si j'ose m'exprimer ainsi) -- voir "La Belle aux cheveux d'or"14. C'est fort amusant et fort splendide.
   Je m'imagine que vous avez deja ete chez les Kaskel15 et que vous vous y etes fort... amusee. Par malheur, il est impossible de trouver ici le "Dresdner Tagblatt"; nous ne saurons pas comment la critique -- Sie construiren wird -- pour le moment, mais nous avons l'experience du passe.
   "Le Moniteur" annonce officiellement que Mlle Alboni est engagee au Theatre-Italien et qu'elle y debutera le_2 decembre dans le role d'Arsace16.
   Sur ce, Madame, je prie Dieu de vous avoir en sa sainte et bonne garde. Portez-vous bien surtout et n'oubliez pasvqs amis qui vous sont bien devoues -- ce qui n'est pas etonnant le moins du monde, car enfin... ma foi, a quoi l'absence serait-elle bonne, si on ne pouvait pas meme en profiter pour dire aux personnes ce qu'on pense d'elles?.. Mais je m'arrete a l'idee que vous devez avoir pour le moment un bourdonnement perpetuel de compliments dans les oreilles -- et je me borne a vous dire -- enfin tout ce que vous voulez.
   J'espere que votre mari se porte bien, qu'il va chasser a outrance et nous ecrire un joli petit article la-dessus17. Je vois assez souvent Mlles Viardot18. Je lui serre la main ainsi qu'a vous, j'embrasse la petite Louise de tout mon coeur. Si Mme Schumann se souvient d'un gros monsieur russe qu'elle a vu a Berlin19 -- dites-lui que ce gros monsieur la salue. Et quant a son mari, dites-lui donc de souffler sa bougie une fois pour toutes et d'aller se coucher. Il faut cependant finir cette lettre! Je vais la porter a Mme votre mere pour qu'elle y mette quelques mots.
   Bonjour... portez vous bien de toutes les facons -- -- -- et voila.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  
   P. S. Je n'affranchis pas ma lettre; de cette facon elles ne s'egarent jamais.-- J'ai remis le recu de mille francs a Mme votre mere; je ne vous le dis maintenant que pour avoir le plaisir de vous remercier encore une fois20.
  

76. В. Г. БЕЛИНСКОМУ

14 (26) ноября 1847. Париж

  

Париж.

26/14 ноября 47 г.

   Что ж это вы не откликнетесь, отец и командир? {Далее зачеркнуто: Три} Четыре недели тому назад пустил я к вам письмо1 -- и хоть бы строчку в ответ. Нехорошо, ей-богу, нехорошо. И главное, непоощрительно для нашего брата, который готов исправиться, но требует, чтобы его за хорошее намеренье по головке погладили. Впрочем, мы здесь все теперь удовлетворены: No-а "Современника" достигли, наконец, берегов Сены2. Мы их теперь читаем с волчьей жадностью. И во-первых -- скажите от меня Некрасову, что его стихотворение в 9-й книжке меня совершенно c ума свело; денно и нощно твержу я это удивительное произведение -- и уже наизусть выучил3.-- "Вот эдаких бы людей-то сечь бы"4 и т. д. Крупов тоже восхитителен5; письма также6. Из статьи о Гумбольдте (которую я, разумеется, не прочту) мне приятно заключить, что друг наш, Н. Г. Фролов, продолжает, по вашему выражению, держаться на высоте ума. Эдак он, пожалуй, допотеет до учености7. Тем более заслуги с его стороны. Ждем теперь 11-й No и вашей статьи8. Да поторопите контору. Словом, "Современник" идет хорошо. Одно: опечатки! Ни в одном трактирном тюфяке, ни в одной женской кровати нет столько блох и клопов, как опечаток в "Современнике". В моих "Отрывках"9 я их насчитал 22 важных, иногда обидно искажающих смысл.-- "Сторожился" вместо) "сторонился", "ложась" вм<есто> "ложились" (вследствие чего выходит, что мальчишки бегают ложась) -- фразы целиком пропущены и т. д. Сие есть неприятно. Нельзя ли хоть на будущий год взять корректора? Ась? Скажите это гг. издателям. Вы, небось, захотите от меня теперь парижских новостей? -- Гм.-- Вопрос затруднительный!.. Вышла 2-ая часть истории Мишле10, которую умные люди хвалят. Брошюра одного старика, современника революции, "Le Robespierre de Mr de Lamartine", в которой он доказывает, что Ламартин "сочинил" небывалого Робеспьера11. Я ее не читал, но прочту. К крайнему моему горю, "Клеопатра", трагедия г-жи де Жирардень, удалась, т. е. имела успех, потому, что удаться -- в другом смысле -- она не могла12.-- "Клеопатра" и г-жа де Жирардень, поддерживаемая г-м Теофилем Готье!13 -- Смех и горе! -- Бессильные евнухи; пигмеи и синие чулки -- и женщина, переварившая двух людей, {Далее зачеркнуто: подобно} как Цезарь и {Далее зачеркнуто: Август} Антоний, и подавившаяся только на третьем, Октавие!14. Вот пока, кажется, всё. Музыкальные новости вас мало интересуют -- политических я не знаю, художественные тоже вас не очень волнуют... Перейдем к обыкновенным материям.
   Все мы здесь, по мере возможности, здоровы. Я работаю усердно, ей-богу. На днях я послал еще рассказец Некрасову, а через неделю пошлю два больших15.-- Вот мы как действуем! От Герцена изредка приходят письма16. Он тоже работает. Из программы "Современника)" вижу я, что хотят печатать моего "Поручика Нетушкова"17. Так как они мне его не вышлют, то будьте великодушны, отметьте карандашом места слабые и попросите от меня Некрасова в нескольких словах их исправить -- как-то: ясно сказать, что Василиса его любовницей сделалась и пр. и пр.18 Совестно мне его утруждать -- у него, чай, и без того хлопот полон рот -- да делать нечего. К "Альманаху" его, скрепя сердце, кончу "Маскарад"19 -- и закаюсь писать стихи. Затеял я тоже статью под названием "Славянофильство и Реализм"20 -- может быть, хорошо выйдет. Вообще, я не намерен тратить время по-пустому.
   Ну, а вы что, отец? Как ваше здоровье? Напишите хоть словечко. В ожиданье ответа жму вам руку крепко-накрепко, кланяюсь всему вашему семейству и всем друзьям.-- Холера к вам успела пожаловать? Смотрите, будьте осторожны. Я не франкирую письма в надежде, что и вы так со мной поступите. Прощайте; будьте здоровы и веселы.
   Преданный вам Ив. Тургенев21.
  

77. ПОЛИНЕ ВИАРДО

14, 15 (26, 27) ноября 1847. Париж

  

Paris, се 26 novembre 47.

   Je ne veux pas vous laisser partir de Dresde, Madame, sans vous saluer encore une fois, quoique je n'aie pas precisement beaucoup de nouvelles a vous donner. Madame votre mere a eu jusqu'a present la bonte de me communiquer vos lettres1... vous pouvez vous imaginer tout le plaisir qu'elles nous ont fait. Decidement -- il n'y a rien de tel que de recevoir des lettres! Nous ne pouvons que vous remercier des charmants details que vous nous donnez sur votre vie a Dresde: Mlle Kamienska a fait notre conquete. Si vous pouviez trouver une maison comme celle-la a Berlin! Nous allons prier votre etoile de continuer a vous etre propice -- il faut qu'elle songe a meriter l'honneur de presider a vos destinees! Plaisanterie a part -- tout va tres bien, mais tres bien, muy bien -- jusqu'a present; Bleu donne que cela aille ainsi jusqu'a la fin.
   Pour ce qui est de nous2 -- ca va aussi tres bien. Nous nous portons tous parfaitement, nous travaillons, nous nous voyons souvent, nous pensons beaucoup aux absents -- nous nous rassemblons tous les soirs autour d'un brasero espagnol et nous parlons espagnol. Dans quatre mois je ne parlerai plus que cette langue; -- mon maitre me fait beaucoup de compliments sur mon intelligence... С'est qu'il ne sait paf que j'ai la bosse de l'educabilite. J'habite un petit appartement3 fort propre, bien tapisse que j'affectionne beaucoup; (savez-vous que c'est tres important quand on veut travailler?) il y fait bon -- il y fait chaud et j'y vis comme une, "mouche"... comme une mouche de la plus grosse espece. A propos il faut que vous chantiez en Allemagne quelques-unes de vos chansons. La "Luciole" ou la "Chanson de Loic", par exemple4.
  

Samedi 27.

   Passons a ma petite revue de Paris. Hier on a donne pour la premiere fois les "Lombardi" de Mr Verdi sous le nom de "Jerusalem" -- au Grand-Opera. Le libretto a ete remanie; on y a ajoute une scene de degradation de chevalier pour Duprez. Mr Verdi de son cote a compose quelques nouveaux morceaux parfaitement detestables. Je ne vous parlerai pas de la musique: vous la connaissez; c'est le comble du mauvais5; mais ce qui est inimaginable -- c'a ete l'execution. Non -- il n'y a pas de theatre au monde, excepte l'Academie Royale de Musique6 -- ou tous les chanteurs -- s'ils avaient ete aussi mauvais que Mr Duprez, Alizard e tutti quanti -- n'eussent ete ensevelis sous un Chimborasso7 de pommes cuites! La nouvelle debutante, Mme Julian n'a que deux ou trois notes passables dans le haut -- qu'elle crie a tout rompre; le reste est lourd, inintelligible, part de la gorge -- et puis, moi qui ai ete assez longtemps en Allemagne, je n'ai encore entendu personne prononcer aussi mal qu'elle. Le succes n'a pas ete si grand qu'on aurait du le croire, vu le nombre de chevaux et de danseuses qu'on a exhibes; -- il est notoire qu'en fait de musique les Francais aiment les chevaux et les mollets des danseuses. Et puis -- cet eternel "degueu-lando"8 comme disait votre frere9 (que j'ai rencontre furieux et pret a mordre les passants a la sortie) -- ce soi-disant style large si commode pour ceux qui ne savent pas chanter, ces recitatifs emphatiques, ces choeurs uni-sono sur des themes de galop ou de polka.-- Non, Madame, ne chantez pas a Paris; ce n'est pas votre place. Decidement il parait que le temps des genies forts et bien portants est passe: la force brutale et vulgaire se donne a des mep diocrites remuantes et productives comme Verdi -- et ceux au contraire qui ont recu le feu divin se perdent dans l'oisivete, la faiblesse ou la reverie. Les Dieux sont jaloux; ils ne donnent a personne tout a la fois. Mais cependant -- gourquoi nos: peres ont-ils ete plus heureux que nous? Pourquoi ont-ils assiste eux -- a des premieres representations comme celles du "Barbier", voire meme de la "Norma"l0,-- tandis que nous autres nous sommes condamnes a des "Jerusalem"? Pourquoi nos jeunes talents, nos esperances -- au lieu de nous donner des oeuvres exuberantes, irregulieres, mais pleines de vigueur et de seve -- accouchent-ils (tout au plus) de petits ouvrages bien arrondis, bien leches, bien finis? -- (temoin Ponsard avec sa "Lucrece"11, Augier avec sa "Cigue"l2, David avec ses "Odes-Symphonies"l3). Que signifie cette vieillesse prematuree? Pourquoi se copient-ils eux-memes des leur second ouvrage? Pourquoi disent-ils si vite leur dernier mot? Voici par exemple Mr Etienne Arago qui vient de nous gratifier d'une comedie dans le meme genre, spirituelle sans doute ("Les Aristocraties"), mais vieille, reflechie, arrangee, combineel4. Pourquoi tout cela? Pourquoi n'y a-t-il plus rien de spontane, de primesautier, de fort en un mot? Que signifie cette absence de sang et de seve?
   Les pourquoi, dit le Dieu, finiront-ils jamaisl5?
   J'ai vu Bouffe dans la piece jumelle de M. Bayard dont je vous ai parle dans ma lettre. Eh bien! je ne change pas d'opinion. Je prefere Ferville. (Du reste, c'est l'avis de tout le monde).-- Bouffe -- ist auch ein Combinationsta-lent -- comme disent les Allemands. Pardon de la liberte grande!
   Je n'ai pas encore pu voir "Cleopatre". Mlle fiachel est indisposee16. Je parcours maintenant le 2d volume de Michelet ou il y a de tres belles choses1?. Mme Sand a insere dans-le "Siecle" un article excessivement louangeur sur Louis Blanc. C'est desagreablement exagere...l8 Elle se prend de passion pour Louis Blanc maintenant... Nous savons comment tout cela finit chez elle.
   Demain il y a "soiree" chez moi! Toute la famille19 y sera! C'est que ma chambre peut contenir -- 10 personnes -- je vous prie de le croire. Mon espagnol va tres bien. Je le repete: tout va bien, mais tres bien, tres bien, comme dit Mr Fampoux. Mme votre mere est un peu etonnee de n?avoir pas recu de lettre aujourd'hui de vous, il est vrai que le service de la poste se fait bien mal dans ce pays. Les lettres de Dresde n'arrivent a Paris que le cinquieme jour: -- aussi quand elles arrivent -- vous imaginez-vous combien elles sont willkommen!
   Mille amities a votre mari, un bon baiser a la petite mJ Je vous serre bien amicalement la main et me recommande a votre souvenir.
   Vous allez a Hambourg -- bon voyage! Portez-vous bien, tous

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  

78. ПОЛИНЕ ВИАРДО

19 ноября (1 декабря) 1847. Париж

  

Paris, ce 1-er decembre 47.

Mercredi.

   Quand cette lettre vous parviendra, Madame, vous aurez deja, je l'espere, triomphalement debute a Hambourg et si je vous ecris maintenant, c'est que je ne veux pas que mes felicitations arrivent trop tard. Voici donc votre premiere campagne heureusement terminee.
   J'en etais la de ma lettre quand Madame votre mere a eu la bonte de me communiquer celle que vous avez ecrite le lendemain de votre representation de "Robert". Vous pouvez vous imaginer le plaisir que m'a cause tout ce qu'elle contenait! J'en ai saute de joie dans ma chambre. Ahl tres bien, Madame, tres bien, tres bien. Parmi tous vos triomphes vous n'oubliez pas vos amis de Paris, vous leur donnez de vos nouvelles; c'est que vous savez sans doute que personne au monde ne prend une plus grande part a tout ce qui vous arrive. Nous n'avons plus qu'a vous remercier: aussi, croyez-le bien, le faisons-nous souvent et de bon coeur. Nous attendons maintenant des nouvelles de "Norma" et de "La Somnambule" en nous rejouissant d'avance de vos triomphes1. Ah! que c'est bon de recevoir de bonnes nouvelles! Danke, danke...
   Voyons, que vous dirai-je de mon cote? Tout le monde se porte bien, voila pour le commencement. Je vais bientot recommencer mes lecons chez Mr Laborde que j'avais negligees jusqu'a present. Je travaille beaucoup. Un de mes amis, mais que ceci reste eatre nous, m'a montre une lettre de Gogol ou cet homme si dedaigneux et si difficile d'ordinaire parle avec beaucoup d'eloges de votre tres humble serviteur2. L'approbation de ce maitre m'a fait un grand plaisir. Dans l'"Illustrated London News" il y a un petit article sur votre debut a Dresde, ou l'on emploie les termes qutte astonishing, tremendous applause, an un-precedented furor, etc. etc. Tichatschek vous a certainement bien secondee. A-t-il mordu sa voix quelquefois? Qui aurez-vous a Hambourg? Dans une semaine il n'y aura pas de lecteur plus assidu que moi du "Hamburger Correspondent". Je ne me puis {Так в подлиннике.} m'empecher de vous repeter que tout va tres bien, mais tres bien (crachez trois fois, s'il vous plait). Je suis de la meilleure humeur qui se puisse voir. Imaginez-vous, je chante!!
   "Un caprice" a parfaitement reussi. Mme Allan y a ete charmante, un tout petit peu pedante... ou plutot... son jeu est un peu trop gras3. Si vous ne me comprenez pas (ce qui prouverait par parenthese que je ne me comprends pas non plus), mettez que je n'ai rien dit. N. B. Je chante en Finnois dans ce moment4.
   Hier j'ai vu "Cleopatre". Je ne comprends plus rien aux Parisiens. Je trouve cette piece insupportable, pretentieuse, fatigante, fausse, criarde, toute impregnee {Так в подлиннике.} d'un certain parfum de de {Так в подлиннике.} ce je ne sais quoi qui vous repugnait si fort dans les "Memoires du Diable"5 et cependant elle a du succes. Elle est bien versifiee: des petites pointes, des petites remarques soi-disant fines, des petites hardiesses, des petites gracieusetes par-ci, par-la, mais ca -- une tragedie! Cleopatre commence par faire empoisonner un esclave qui lui a demande la mort pour une heure de bonheur et roucoule ensuite pour Antoine, pendant trois grands actes, comme une Parisienne enervee... et fort indecente, malgre tout! Les mots amour, faime, tu aimes, je suis aime, non, je ne suis pas aime reviennent sans cesse et vous fatiguent horriblement, car tout cela est faux, pretentieux, froid comme glace. Tout cela ne part ni du coeur ni meme de la tete: c'est un bas bleu de quarante ans qui s'agite laidement devant vous. C'en est degoutant, je vous assure. Rachel a des costumes magnifiques; elle trouve des poses admirables, mais decidement elle baisse. Il m'a ete impossible de saisir une parole de vers. Il est vrai que j'etais au fond de la salle. Le succes de "Cleopatre" n'est pas tres grand, malgre ce qu'en disent les journaux; je ne lui donne pas un mois JLyivre. Mais voyez les heroines que choisit Mme de Girardin: Judith6 et Cleopatre. Voyez-vous ce qu'il y a de vilain la-dedans? Car, Dieu merci, ce n'est ni cote biblique de la legende de Judith ni le spectacle etonnant de la chute de la republique romaine qui ont attire son attention suj ces sujets. (Faut-il dire: ont attire? Je ne sais pas, comme dit le comte Wielhorski.) Du reste, comme mes lettres ne sont pas destinees a l'impression... etc., etc. Chanson finnoise.
   Vous me trouverez peut-etre assez bete et fort decousu. Je suis toujours comme ca quand je suis de bonne humeur. Je le serais bien davantage, de bonne humeur, je vous eh reponds, si j'avais pu hier soir etre a Dresde au lieu de Paris! C'est hier, n'est-ce pas, que vous avez chante "La Somnambule"? J'y pensais bien souvent pendant cette interminable "Cleopatre", et si j'ai applaudi quelqu'un, ce n'etait pas Rachel. Enfin, pazienza.
   Vous voila donc a Hambourg. Eh bien, comment vous plait cette ville? Ou logez-vous? Sur le Jungfernstieg probablement?
   Mais decidement je bavarde comme une pie. Il est temps de clore mon bec. (Mlle Alboni debute demain dans la "Semiramide"7.) Dans un mois, je vous promets, Madame, de vous ecrire une lettre en espagnol, et soignee, je vous en reponds. Mille amities a votre mari. Louise, je t'embrasse de tout mon coeur. Et vous, Madame, je vous serre bien amicalement la main, je vous remercie most fervently de votre bon souvenir et reste a jamais

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  
   P. S. Avez-vous recu une lettre de moi adressee a Dresde ou je vous parlais entr'autres de l'opera de Verdi 8? Adieu encore une fois, a revoir.
  

79. ПОЛИНЕ ВИАРДО

26 ноября (8 декабря) 1847. Париж

  

Paris, le 8 decembre 47.

   Je commence par vous remercier, Madame, pour la bonne et charmante lettre que Madame votre mere m'a remise de votre part. Vous faites bien de vous souvenir de vos, vieux amis; ils vous en sont tellement reconnaissants! Danke, danke.
   Tous les details que vous nous donnez de votre vie a Dresde sont lus et relus mille fois; les Dresdenois sont decidement un bon peuple... Je vous avouerais cependant que les petites mesquineries de ce M-r Bank m'ont un tan|, toit peu vexe... ce M-r Truhn. En verite, j'ai honte de le dire, mais ne pourrait-on pas, fi! je n'acheve pas ma phrase et vous demande pardon d'avoir prononce ce nom. Passons a autre chose.
   Et avant tout, il faut que je vous dise que "maman" se porte tres bien et Mlle Antonia aussi; et Mme Sitches aussi; le papa Sitches tousse un peu, mais ce n'est pas du tout etonnant. Des 900 000 mille {Так в подлиннике.} habitants de Paris, il y en a 899 999 qui ont la grippe, et le seul qui ne l'ait pas, c'est Louis-Philippe, car ce monsieur a tous les bonheurs1. Cependant, pardon! je m'oubliais; je n'ai pas la grippe non plus; mais c'est que moi aussi, je ne puis pas me plaindre de mon sort. Su hermano de Vd va tres bien de meme; il a fait magnifiquement relier un exemplaire de sa methode, qu'il destine a la reine Christine, pour qu'elle apprenne a sa fille l'art de faire des fioritures et des transpositions2. A propos de musique, j'ai entendu Mlle Alboni dans "Semiramide". Elle y a eu un tres grand succes. Sa voix a entierement change de caractere depuis Petersbourg; de brutale qu'elle etait, elle est devenue molle, trop molle; elle chante a la Rose Cheri, maintenant; elle fait bien les agilites; le timbre de sa voix est excessivement doux et insinuant, mais pas d'energie, pas de mordant. Comme actrice, elle est nulle; sa figure placide et grasse se refuse a toute expression dramatique; elle se borne de temps en temps a froncer peniblement le sourcil. Ce qu'elle a dit de mieux a ete le "In si barbara sciagura". Les Parisiens en sont enchantes. Mme Grisi, talonnee par l'emulation, s'est surpassee; elle m'a vraiment fait plaisir3. Coletti n'a pas ete mauvais non plus, quoique, en general, je trouve qu'il chante en pere de famille. Hier, je suis alle, avec le jeune Leroy d'Etioles, a l'Opera-Comique; on y donnait "La Dame blanche"4. Quelle jolie musique, galante, spirituelle et chevaleresque! C'est moins brillant, mais peut-etre plus francais encore qu'Auber; Boieldieu est pale quelquefois, mais jamais vulgaire (ce qui n'arrive que trop souvent au papa de "La Muette")5. Roger a chante avec une fatuite et une pretention inconcevables. Vernet m'a fait un tres grand plaisir dims la vieille piece: "Le Pere de la debutante". Tous les acteurs francais sont essentiellement realistes, mais personne ne l'est aussi finement, aussi "brovontement", dirait un Allemand, que Vernet. Il contente a la fois l'instinct eb l'esprit du spectateur; il transporte d'aise le connaisseur, il fait rire et il fait sourire. Quel dommage qu'il se fasse vieux! Voila quelqu'un qui s'entend a creer6.-- Il y a des artistes qui parviennent a se debarrasser de leur individualite; mais a travers la personne qu'ils representent, on voit cependant l'acteur qui s'efface, qui s'observe... et cette espece de contrainte reagit sur vous. Vous etiez encore ainsi a Petersbourg, mais deja alors votre talent brisait ses dernieres entraves (je me rappelle maintenant les premieres representations de "La Somnambule"), et depuis?..7 Vous avez eu la bonte de dire dans votre lettre que vous prefereriez aux louanges dont on vous accable le serrement de main d'un ami... je crois bien que j'aurais voulu vous serrer la main apres la representation des "Huguenots", comme a Berlin avec Muller. Se acuerda Vd.? (A propos, sa-vez-vous que mon maitre d'espagnol est tres content de moi? Je ne parle plus que cette langue a la rue Michodiere, nR8.)
   Est-ce que les dames Kamienska (dont par parenthese nous sommes un peu jaloux ici) ne viendront pas a Berlin pour le temps que vous y sejournerez? Je parie que cette idee leur est deja venue. Ce ne serait pas deja si surprenant.
   Vous me dites que vous vous etes mise a lire "Uriel Acosta", de Gutzkow8. N'est-ce pas que ce phantome, que cet ouvrage penible d'un homme d'esprit sans talent, tout farci d'allusions et de preoccupations politiques, religieuses et philosophiques, vous a deplu? Et puis, tous ces effets criards, ces coups de theatre,-- y a-t-il quelque chose de plus degoutant qu'une brutalite qui n'est pas naive? L'ombre de Shakespeare pese sur les epaules de tous ces auteurs dramatiques; ils ne peuvent se defaire de leurs reminiscences; ils ont trop lu, les malheureux, et pas du tout vecu! Ce n'est qu'en Allemagne qu'il a ete possible qu'un ecrivain deja connu (M. Mundt, le mari de la soeur de Millier) se soit vu reduit a afficher dans les gazettes qu'il desirait une epouse (ce fait est litteralement vrai). On no peut plus rien lire par le temps qui court. Gluck disait d'un opera qu'il puait la musique (puzza musica). Tou's' les ouvrages qu'on fait aujourd'hui puent la litterature, le metier, la convention. Pour trouver une source encore vive et pure, il faut remonter bien haut. Le prurit litteraire, le bavardage de l'egoisme qui s'etudie et s'admire soi-meme, voila la plaie de notre temps. Nous sommes comme les chiens qui retournent a leurs vomissements. C'est l'Ecriture qui le dit, naivement, cette fois. Il n'y plus ni Dieu ni Diable, et l'avenement de l'Homme est encore loin. Je regrette beaucoup que nous n'ayons pas eu le temps de lire a Paris "Promethee"... Oserais-je vous prier de ne pas le lire sans moi? II y a encore Feuerbach, dont j'aurais voulu faire la connaissance. Parmi tout ce qui ecrivaille maintenant en Allemagne, c'est le seul homme, le seul caractere et le seul talent9. Voici encore un b"n et bel ouvrage, et pas litteraire, Dieu merci! le 2-d vol de "La Revolution francaise", par Michelet. Cela part du coeur, il y a du sang, de la chaleur la-dedans; c'est un homme du peuple qui parle au peuple,-- c'est une belle intelligence et un noble coeur. Le 2-d volume est infiniment superieur au premier. C'est tout l'inverse pour le livre de Louis Blanc10.
   Je crains cependant que ma lettre ne devienne trop longue, et, malgre tout le plaisir que j'ai a babiller devant vous, je ne voudrais pas abuser de votre complaisance. Je n'ajouterai plus que quelques mots. Je mene ici une vio qui me plait excessivement: toute la matinee je travaille; a 2 h. je sors, je vais chez maman ou je reste une demi-heure, puis je lis les journaux, je me promene; apres diner, je vais au theatre ou je retourne chez maman; le soir, quelquefois, je vois des amis, surtout M. Annenkoffll, un charmant garcon aussi fin d'esprit qu'il est gros de corps; et puis je me couche, et voila. Savez-vous qu'il y a aujourd'hui juste un mois que vous etes partie?
   Adieu, Madame!., je vous souhaite tout ce qu'il y a de meilleur au monde. Rappelez-moi, s'il vous plait, au bon souvenir de votre mari; je vais lui ecrire un de ces jours; j'espere qu'il se porte a merveille. Nous attendons avec impatience de vos nouvelles. Embrassez Louise de ma part. Je vous serre la main bien amicalement, et je reste pour toujours

Votre devoue

Iv. Tourgueneff.

  
   P. S. Je... Mais non decidement, j'aurais trop de choses encore a vous dire; je prefere me taire. Je profite cependant de cette occasion pour vous resouhaiter tout ce qu'il y a de meilleur au monde.
  

80. ПОЛИНЕ ВИАРДО

2 (14) декабря 1847. Париж

  

Paris, 14 decembre 47.

   Bravo, Madame, bravo evviva! Je ne puis commencer ma lettre autrement. Encore une grande victoire! Vous avez fait a Dresde et a Hambourg ce que la Diete vient de faire contre le Sonderbund; apres avoir enfonce les ailes vous allez mettre le centre (Berlin) en pleine deroutel. Et puis vous irez comme Cesar a la conquete de la Grande-Bretagne2.-- (Tudieu -- quel ton epique!) -- Vous nous avez fait aussi beaucoup de plaisir en nous racontant votre voyage de Berlin a Hambourg. En general -- ce qu'il y a surtout de charmant dans les lettres que vous ecrivez a Mme vqtre mere -- ce sont les details que vous nous donnez... Les details -- mais c'est le coloris, la lumiere du tableau; ne nous envoyez pas des simples dessins ou des grisailles. Chacune de vos lettres est relue une dizaine de fois,-- toujours deux fois de suite a haute voix. (C'est moi qui fais l'office de lecteur.) Et puis apres l'avoir devoree en blcc -- on se met a l'eplucher par-ci, par-la; l'appetit revient en mangeant -- et on recommence. Je ne puis vous cacher que vous faites des fautes d'orthographe en espagnol! Ma's ce n'est qu'un charme de plus... (corps penche en avant, sourire aimable, pied droit en arriere... chanson finnoise3.)
   A propos -- il y a encore une chose dans vos lettres qui nous rend bien contents: c'est de voir que vous vous portez bien. (Je crache trois fois!) Aussi -- ne fut-ce que par emulation -- nous nous portons tous tant que nous sommes a merveille.-- Ce que c'est que l'emulation!
   Je regrette de me voir force de vous le dire, Madame, mais cette fois-ci je n'ai absolument aucune nouvelle interessante a vous communiquer.-- Toute cette semaine je ne suis presque pas sorti de chez moi; j'ai travaille a force; jamais les idees ne m'etaient venues si abondamment; elles se presentaient par douzaines. Je me faisais l'effet d'un pauvre diable d'aubergiste de petite ville qui se voit tout a coup assailli par une avalanche de visiteurs: il finit par perdre la tete et ne plus savoir ou loger son monde. -- Avant-hier j'ai lu une des choses que je venais de terminer a deux amis russes; ces messieurs ont ri a se tordre... Ca me faisait un effet extremement etrange et fort agreable... Decidement, je ne me savais pas si drole que ca.-- Et puis il ne suffit pas de terminer une chose, il faut la copier (voila une corvee!) et l'expedier... Aussi les editeurs de ma Revue vont-ils encore ouvrir de grands yeux en recevant coup sur coup des gros paquets de lettres! -- J'espere qu'ils en seront contents4, je prie bien humblement mon bon ange (tout le monde en a un, a ce qu'on dit) de continuer a m'etre favorable -- et je vais continuer de mon cote a abattre de la besogne. C'est une excellente chose que le travail.
   Ecoutez, Madame. Si apres la reception de cette lettre, vous avez encore a chanter "Le Barbier", intercalez-y l'air de Balfe... Je veux qu'on me pende si le public ne casse pas les banquettes5. Je connais les Hambourgeois (Ich ken-ne meine Pappenheimer6), il leur faut quelque chose d'epice.
   (N. В.-- Depuis quelques jours -- tout en ecrivant -- je ne fais que chantonner l'air de Loic7. Ah mon Dieu! et ma chevriere! -- Vous l'aurez, Madame, vous l'aurez a Berlin8. Je vous en donne ma parole d'honneur.)
   Depuis deux a trois jours nous avons ici un temps su-perte. Je fais de grandes promenades avant diner aux Tuileries. J'y regarde jouer une foule d'enfants, tous charmants comme des amours, et si coquettement habilles. Leurs caresses gravement enfantines, leurs petites joues roses mordillees par le premier froid de l'hiver, l'air placide et bon des bonnes, le beau soleil rouge a travers les grands marronniers,-- ces statues, ces eaux dormantes, la majestueuse couleur gris-sombre des Tuileries -- tout cela me plait infiniment, me repose et me rafraichit apres une matinee de travail. J'y reve -- non pas vaguement -- a l'allemande... j'y reve a ce que j'ai fait, a ce que je vais faire, je me souviens... Je ne manque jamais (c'est a dire les 3 ou 4 fois que j'y ai ete) d'aller faire ma visite au Lion de Barye -- qui se trouve a l'entree des Tuileries du cote de la riviere -- mon groupe favori9. Le soir je vais chez "bonne maman". Nous y avons passe il y a quelques jours -- cinq ou six heures avec Manuel -- a faire mille extravagances... Cela nous a fait penser a Courtavenel, a Mascarille, a Jode-let etc., etc., etc., etc.10 Vous n'etes pas la seule qui y pensiez, Madame... Vous souvenez-vous du jour, ou nous regardions le ciel si pur a travers les feuilles dorees des trembles... Vous souvenez-vous... Ah, mais je n'en finirais pas si je me mettais sur ce chapitre.
   Mon Dieu, que c'est donc beau l'automne... pas quand il fait, sale et crotte -- (vos pflia, pflia sont parfaits de verite) -- mais quand le ciel est bien transparent, bien pacifique... Il y a du Louis XIV vieillard dans un beau jour d'automne... Vous allez vous moquer de ma comparaison..; Eh bien tant mieux! Riez meme, riez aux eclats -- a montrer toutes vos dents -- vous savez ce que vous disait votre vieux Monsieur de Mecklembourg sur la route de Berlin a Hambourg11.
   J'ai promis a Madame votre mere de lui porter ma lettre -- il faut lui laisser de la place. J'aurais du y penser d'avance et resserrer davantage mes lignes. C'est pour le coup que vous aurez le droit de me nommer bavard.
   Je vais ecrire l'un de ces jours une lettre a votre mari. Le 2d vol. de Michelet est un chef-d'oeuvre12. Louis Blanc se couvre de ridicule par sa querelle avec Eugene Pelletanl3.-- Je salue bien amicalement le grand chasseurl4. Je pense souvent a Louise pendant mes promenades aux Tuileries -- et je l'embrasse bien fort. Que Dieu vous conserve tous! Je vous souhaite tout le bonheur imaginable, je vous serre fortement la main, je vous refelicite et je reste

Votre ami devoue

J. Tourgueneff.

  
   P. S. N'ayant pas trouve Mme votre mere a la maison, je ferme cette lettre de peur de retard. J'ecris cela dans la boutique d'un epicier et je vais cacheter ma lettre avec sa cire et le sceau de ses armes.
  

81. ПОЛИНЕ ВИАРДО

7 (19) декабря 1847. Париж

  

19 decembre 47. Paris.

   Madame -- j'avais commence, il y a quelques jours -- une lettre fort triste (Dieu sait pourquoi!) que j'ai bien fait de ne pas achever.-- Je ne vous en parle meme que pour memoire... je ne sais pas trop pourquoi je vous en parle.-- Aujourd'hui je me sens tout dispos et de bonne humeur; je suis heureux de pouvoir jaser a mon aise et je vais m'en donner jusqu'au bout de la quatrieme page.
   Madame votre mere (qui se porte tres bien ainsi que nous tous) m'a montre votre derniere lettre de Hambourg.-- Ah Madame, Madame -- ne vous fiez pas a une belle journee de decembre; c'est bien traitre -- et il a fait humide "le long" de la riviere1.-- J'espere que votre mal de gorge le sera dissipe bien vite et que "Les Huguenots"2 ont eu le meme succes que "Le Barbier". Du reste je ne crois pas que vous vous amusiez beaucoup a Hambourg.-- On n'y voit que des "marchants".-- Toujours parlant -- de chemins de fer, actions, emprunts et autres choses fort productives et fort stupides.-- Je suis sur qu'au fond de votre ame vous devez ressentir un secret depit de devoir amuser de pareilles gens -- car vous ne faites que les amuser! -- Ils ne sont pas capables de sentir autre chose en vous ecoutant: ils reservent tout leur serieux pour la hausse et la baisse3. Cependant ils vous aplaudissent, ils crient, ils battent des mains... ils font leur devoir -- et on ne les en remercie pas. Les articles de journaux ont ete traduits et remis a qui de droit. -- A propos, envoyez moi donc des "paroles" -- (vous savez comme pour "La Chevriere") je vous assure que je m'y mettrai de bon coeur, de muy buena gana; si je n'ai pas fait le pendant de "La Chevriere" jusqu'a present, c'est qu'il m'avait semble que vous n'y pensiez plus pour le moment... Mais je ne m'en tiens pas quitte...4 Ce que vous nous dites de l'effet qu'a produit sur vous le "Joseph" de Mehul -- me fait bien vivement regretter qu'on ne puisse l'entendre ici; dans ce grand diable de Paris on ne donne que de grands diables d'operas comme "Jerusalem"...5 Au moment ou je vous ecris ces lignes -- une bande de musiciens ambulants se met a chanter dans ma cour le "Mourir pour la patrie" de Gossec...6 Dieu! que c'est beau... j'en ai les larmes aux yeux... Ah ca--mais decidement les vieux musiciens valaient mieux que ceux d'a present? Quelle energie serieuse, quelle conviction, quelle simplicite grandiose.. Chante en 93 par des centaines de voix, cet hymne a du faire battre bien des coeurs. En general, depuis quelque temps, je me detourne de plus en plus du temps present; -- il est vrai qu'il offre peu d'attraits; je me jette a corps perdu dans le passe. Je lis maintenant Calderon avec acharnement (en espagnol comme de raison); c'est le plus grand poete dramatique catholique qu'il y ait eu -- comme Shakespeare -- le plus humain, le plus antichretien... Sa "Devocion de la Cruz" est un chef-d'oeuvre7. Cette foi immuable, triomphante, sans l'ombre d'un doute ou meme d'une reflexion -- vous ecrase a force de grandeur et de majeste, malgre tout ce que cette doctrine a de repulsif et d'atroce. Ce neant de tout ce qui constitue la dignite de l'homme devant la volonte divine, l'indifference profonde pour tout ce que nous appelons vertu ou vice avec laquelle la Grace se repand sur son elu -- est encore un triomphe pour l'esprit humain, car l'etre qui proclame ainsi avec tant d'audace son propre neant, s'eleve par cela meme a l'egal de cette Divinite fantastique, dont il se reconnait etre le jouet. Et cette Divinite -- c'est encore l'oeuvre de ses mains. Cependant, je prefere Promethee -- je prefere Satan, le type de la revolte de l'individualite. Tout atome que je suis -- c'est moi qui suis mon maitre; je veux la verite et non le salut; je l'attends de mon intelligence et non de la Grace.
   N. B. Excusez toutes ces fio-ratures8.
   Malgre tout Calderon est un genie bien extraordinaire et vigoureux surtout... Nous autres, faibles descendants de puissants ancetres -- nous arrivons tout au plus a etre gracieux dans notre faiblesse... Je pense au "Caprice" de Musset (qui continue a faire fureur ici)...9 Mais je pense aussi en meme temps que je continue a ne pas avoir des nouvelles a vous donner; et cependant il s'est passe des choses assez interessantes: Mr Michelet a ouvert son coursl0; Mlle Alboni a chante hier "La Cenerentola"11 (je l'entendrai aujourd'hui, dimanche), on parle beaucoup d'une nouvelle fille electrique ou magnetique qui fait, pendant son sommeil, en ecoutant de la musique -- des gestes qui y ont rapport (a la musique) etc.
   Mais que voulez-vous? Je tourne a l'ours; je ne sors presque pas de ma chambre -- je travaille avec une ardeur incroyable... J'espere que ce ne sera pas du temps perdu.-- Cependant j'ai l'intention de me secouer un peu et de courir Paris. Il faut cependant en avoir une idee.-- J'ai recu des lettres de mes editeurs, qui me font toutes sortes de beaux compliments sur mon activite12: en meme temps ils m'ont envoye le dernier nR de notre Revue ou j'ai trouve une admirable nouvelle d'un Mr Grigorovitchl3; personnage que je connais fort et qui m'a toujours semble un etre parfaitement nul et vide. Calderon aurait-il raison? Le talent -- qui est aussi une espece de grace -- se logerait-il dans la premiere tete venue? Garderait-il rancune a l'esprit pour les usurpations de c'e dernier? Il est vrai que dans ces derniers temps -- il s'est bien des fois fait passer pour du talent! -- Mais les vrais elus sont ceux qui ont l'un et l'autre. -- N'est-ce pas, Madame? Vous devez en savoir quelque chose.
   J'ecrirai demain une lettre a votre mari, que je vous prie de saluer bien amicalement de ma part. Je n'ai pas encore rempli la commission de Louise -- et pour cause ce qui ne m'empeche pas de l'embrasser sur les deux joues. Pour vous, Madame, -- vous connaissez mon refrain ordinaire... Je vous souhaite tout ce qu il y a de bon, de beau, de grand et de noble dans ce monde... du reste -- c'est vous souhaiter -- ce que vous possedez deja. Soignez-vous bien, soyez heureuse, gaie et contente, vous et tous les votres. Vous ne restez pas a Hambourg plus de 4 a 5 jours -- n'est-ce pas? Ma prochaine lettre vous y trouvera peut-etre encore? Que Dios bendiga a Vd.-- Leben Sie recht, recht wohll Будьте здоровы и помните нас.

Votre

J. Tourgueneff.

  

82. ПОЛИНЕ ВИАРДО

13 (25) декабря 1847. Париж

  

Paris,

се 25 decembre 47.

   Nous etions tous, je vous l'avouerais, Madame, un peu inquiets de ne pas recevoir de vos nouvelles (il est vrai que vous nous aviez gates), quand votre lettre du 21, avec tous ses charmants details, nous a combles de joie. J'ai fait l'office de lecteur, comme de coutume, et je puis vous assurer que jamais mes yeux ne se portent mieux que quand ils ont a dechiffrer vos lettres, d'autant plus que vous ecrivez parfaitement bien pour une celebrite. Du reste, votre ecriture varie a l'infini; quelquefois elle est jolie, fine, perlee -- une vraie petite souris qui trotille {Так в подлиннике.}; d'autres fois, elle marche hardiment, lestement, a grandes enjambees; souvent il luij arrive de s'elancer avec une rapidite, une impatience extremes, et alors, ma foi, les lettres deviennent ce qu'elles peuvent. Vous faites tres bien de nous decrire vos costumes; nous autres realistes, nous tenons au coloris. Et puis... et puis, tout ce que vous faites est bien fait. Vos succes a Hambourg nous causent une joie infinie; bravo, bravo!1 N'est-ce pas que nous sommes bien bons de vous encourager?
   Je vous remercie de tout mon coeur pour les bons et affectueux conseils que vous me donnez dans votre lettre a Mme Garcia. Ce que vous dites de la "quebradura" qu'on remarque toujours dans une oeuvre interrompue est bien vrai... "das sind goldene Worte". Aussi, depuis que je suis a Paris, je n'ai jamais travaille qu'a une chose a la fois et j'en ai conduit plusieurs a bon port, je l'espere du moins. Il ne s'est pas passe de semaine que je n'aie envoye un grosi paquet a mes editeurs2.
   Depuis la derniere lettre que je vous ai ecrite, j'ai encore lu un drame de Calderon, "La Vida es sueno". C'est une des conceptions dramatiques les plus grandioses que je connaisse. Il y regne une energie sauvage, un dedain sombre et profond de la vie, une hardiesse de pensee etonnante, a cote du fatalisme catholique le plus inflexible. Le Sigismond de Calderon (le personnage principal), c'est le Hamlet espagnol, avec toute la difference qu'il y a entre le Midi et le Nord. Hamlet est plus reflechi, plus subtil, plus philosophique; le caractere de Sigismond est simple, nu et penetrant comme une epee; l'un n'agit pas a force d'irresolution, de doute et de reflexions; l'autre agit -- car son sang meridional le pousse -- mais tout en agissant, il sait bien que la vie n'est qu'un songe3. Je viens de commencer maintenant le "Faust" espagnol, "El Magico prodigioso"4: je suis tout encalderonise. En lisant ces belles productions, on sent qu'elles ont pousse naturellement sur un sol fertile et vigoureux; leur gout, leur parfum est sain et simple; le graillon litteraire ne s'y fait pas sentir. Le drame en Espagne a ete la derniere et la plus belle expression du catholicisme naif et de la societe qu'il avait formee a son image5. Tandis que dans le temps de crise et de transition ou nous vivons, toutes les oeuvres artistiques ou litteraires ne representent tout au plus que les opinions, les sentiments individuels, les reflexions confuses et contradictoires, l'eclectisme de leurs auteurs; la vie s'est eparpillee; il n'y a plus de grand mouvement general, excepte peut-etre celui de l'industrie, qui, consideree sous le point de vue de la soumission progressive des elements de la nature au genie de l'homme, deviendra peut-etre la liberatrice, la regeneratrice du genre humain. Aussi, a mon avis, les plus grands poetes contemporains sont les Americains qui vont percer l'isthme de Panama et parlent d'etablir un telegraphe eleclrique a travers l'Ocean. Une fois la revolution sociale consommee-vive la nouvelle litterature! Jusque-la nous n'aurons que des Ponsard ou des Hugo ou tout au plus des prophetes puissants mais tourmentes et malades comme George Sand.
   Une grande partie de ces reflexions m'est venue a l'esprit l'autre soir, pendant que j'assistais a la representation d'une revue de l'annee 1847, "Le Banc d'huitres", au Palais-Royal6. C'etait amusant, et je riais... Mais, bon Dieu que c'etait maigre, pale, timide et mesquin a cote de ce qu'aurait pu en faire -- je ne dis pas Aristophane -- mais quelqu'un de son ecole! Une comedie fantastique, extravagante, railleuse et emue, impitoyable pour tout ce qu'il y a de faible et de mauvais dans la societe et dans l'homme pleme, et finissant par rire de sa propre misere, s'elevant jusqu'au sublime pour s'en moquer encore, descendant Jusqu'au stupide pour le glorifier, le jeter a la face de notre orgueil... que ne donnerait-on pour y assister! Mais non, nous sommes voues au Scribe a perpetuite7. Bourgeoisie, societe... en commandite, pose une couronne de feuilles de chou sur le front de ton plus illustre representant!
   Je ne desespere pas de vous lire "Les Oiseaux" ou "Les Grenouilles" d'Aristophane en retranchant tout ce qui est par trop cynique8.
   Ainsi vous voila donc a Berlin9; vos deux premieres campagnes sont terminees, et vous vous trouvez maintenant au milieu d'un peuple deja conquis. Le bon Muller vous remettra cette lettre. En voila un qui sera content de vous voir! Vous nous donnerez votre adresse: comme je connais Berlin par coeur, je saurai facilement trouver votre maison dans ma memoire. Vous allez debuter dans une semaine. Je connais quelqu'un qui se mettra a etudier les journaux de Berlin. Il y a dans les "Didaskalia" de Francfort un article enthousiaste sur vous, date de Hambourg. A propos, l'"Illustration" annonce votre engagement au Grand-Opera pour l'hiver prochain. On ecrit de Petersbourg que le theatre italien y est a l'agonie. J'ai parle dans ma lettre a votre mari de "La Cenerentola" et de Mlle Albonil0. J'espere que vous allez vous porter tous, mari, femme et enfant, comme des anges, ou comme nous, car nous allons tres bien, mais tres bien.
   Bonjour, Madame. Au risque de vous ennuyer en vous repetant toujours la meme chose, je vous souhaite tout ce qu'il y a de meilleur, de plus grand et de plus beau sur la terre; vous savez si mes voeux sont sinceres... Portez-vous bien et soyez heureuse.

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

   P. S.-- Que Dios bendiga a Vd.
  

83. ПОЛИНЕ ВИАРДО

23 декабря 1847 (4 января 1848). Париж

  

Paris,

се 4 janvier 48.

   Ah! Madame, quelle bonne chose que les longues lettres! (comme celle que vous venez d'ecrire a bonne maman par exemple). Avec quel plaisir on en commence la lecture! C'est comme si l'on entrait en ete dans une longue allee bien verte et bien fraiche. Ah! se dit-on, il fait bon ici; et on marche a petits pas, on ecoute babiller les oiseaux. Vous babillez bien mieux qu'eux, Madame. Continuez ainsi, s'il vous plait; sachez que vous ne trouverez jamais des lecteurs plus attentifs et plus gourmands. Vous imaginez-vous Mme votre mere au coin de son feu, me faisant lire a haute voix votre lettre qu'elle a eu deja presque le temps d'apprendre par coeur? C'est alors que sa figure est bonne a peindre! A propos, je n'ai pas encore vu son portrait; elle ne veut me le montrer que quand il sera acheve, ce qui ne tardera pas. J'ai aussi l'intention de prier Mr Leon de faire le mien au crayon1.
   Also, willkommen in Berlin2. Je sais ou vous demeurez; ce n'est pas loin des Brandenburger Thor. Pardon de la liberte grande que je vais prendre en parlant de votre appartement, mais pourquoi certains endroits que l'on ne nomme qu'en anglais, probablement parce que les Anglais sont le peuple le plus decent en paroles, pourquoi ces endroits sont-ils exposes a l'inclemence des saisons et a la rigueur de l'air? Prenez-y garde, je vous en prie, et remediez-y: c'est plus dangereux que cela ne parait au premier coup d'oeil par ce temps de grippe et de rhumatismes. Vous allez joliment vous moquer de moi et des matieres dont je remplis ma lettre, mais je vous assure que j'en ai eu l'esprit frappe. Je vous vois d'ici sourire en relevant l'epaule droite et inclinant la tete du meme cote (c'est un geste qui vous est familier et que je ne vous conseille pas d'abandonner, car il est tres joli, surtout quand il est accompagne d'une certaine petite moue...), je vois s'epanouir la grosse barbe rousse de l'ami Millier...
   Ainsi, vous avez debute par "La Juive"3. Ce seul nom de "Juive" evoque en moi une foule de figures et de souvenirs: Mr Kraus, avec ses dents superposees, son ricanement et ses doigts couleur mine de plomb, Mr Lange, si mielleux, si reserve, si tendrement emu par son propre merite, les epoux Pille-au-Nid4, le gros Mr de Dalmatie, etc., etc. Savez-vous, Madame, qu'il faut que vous agrandissiez cette annee "le cercle de vos connaissances"? Et a propos, Mme Isabella [est-elle venue vous lamer los zapatos? (Ah! ecoutez, n'allez pas permettre a Mr Truhn de le faire; vous savez -- enfin! Je me doutais bien qu'il tournerait casaque, aussi n'ai-je pas ete surpris de son article dans la "Zeitungs-Halle" le lendemain de votre arrivee a Berlin. Des gens comme lui peuvent tout au plus mettre un peu de boue sur votre passage; mais si vous tenez a avoir les semelles de vos souliers propres, empechez-le de le faire, d'autant plus qu'il n'y a qu'a lui jeter un peu d'oubli meprisant pour aumone). Encore une fois, willkommen in Berlin. Portez-vous bien, composez, amusez-vous et soyez heureuse. Si vous pouviez y trouver une c-esse Kamienska5 ou bien si vous pouviez lui faire quitter Dresde pour quelque temps!
   Il faut cependant que je vous parle un peu de Paris et de ce qui s'y passe. Dans tous les cas, pour moi ce n'est pas le temps qui se passe le plus vite. Cependant, les evenements ne nous ont pas fait defaut: la mort de Mme Adelaide6, la prise d'Abd-el-Kader7 (voila aussi un homme qui n'a pas su mourir a propos), le Nouvel An, l'ouverture des Chambres8, la suspension du cours de Michelet9, etc., etc. Mais votre mari vous en aura deja parle.
   Le jour de l'an, nous avons dine en famille chez Mme votre mere. Le soir on y a joue aux jeux innocents, et c'est Mr Guy qui proposait toujours les gages les plus hm. hm. Il a meme fini par prendre galamment Mlle Antonia par la taille et lui a applique un gros baiser sur la joue... je me trompe, il n'etait pas gros: on ne peut pas en donner sans dents. Enfin, nous nous sommes beaucoup amuses. Mr Leroy d'Etioles m'a mene avant-hier chez une Mme de Noiriontaine. Je m'y suis beaucoup ennuye. J'ai meme ete surpris d'y retrouver un certain parfum de societe de Peters-bourg qui ne m'a pas du tout enchante. Il est vrai que son mari est un employe et que tous les employes du monde se ressemblent. J'ai entendu "L'Elisir d'Amore"l0 aux Italiens. Lablache m'a fait rire. Mme Persiani nage dans son role, par rapport a la voix, "comme un poisson dans l'eau"; eh bien! je vous assure, ganz objectiv gesprochen comme disent nos amis les Allemands, vous y etes bien, mais bien meilleure. Mme Persiani doit etre une mechante femme; quand Nemorino vient la supplier a la fin du premier acte, elle a l'ait un geste qui m'a rappele une des femmes de chambre de ma mere, l'etre le plus froidement mechant que 39 connaisse. On voyait que la jouissance acre de se venger, de faire du mal, la prenait a la gorge -- c'en etait degoutant, fil Je m'en souviens, vous aviez aussi l'air fort content de pouvoir vous venger, de voir Mr Nemorino reduit a vous supplier, mais ce n'etaient que des petites broderies noires sur un fond clair... Quand on est bon au fond, on peut se donner de ces petits plaisirs-la. Vive le diable, quand on monte dessus.
   J'ai vu hier le nouvel opera d'Auber, "Haydee"11. Ce soi-disant opera-comique a toutes les allures d'un grand opera. Grands duos, grandes phrases, grands mots et pas une seule melodie. C'est ce qui explique peut-etre son succes; les habitues ne le sont pas a de pareils flons-flons.
   La donnee meme du libretto est triste et fausse; c'est l'histoire d'un homme qui a commis dans sa vie une action infame, d'un Gudin, qui a triche au jeu; son adversaire s'est tue et les remords poursuivent l'assassin. Il se trahit en songe; son ennemi veut en profiter, etc., etc. Enfin, la vertu -- non pas la vertu cette fois-ci, le vice repentant triomphe et la mechancete succombe. Deux femmes sont melees a toute cette histoire. Le denouement est d'une invraisemblance foudroyante. C'est du Scribe exagere. Roger que j'ecoutais hier avec un redoublement d'attention, vous savez pourquoi, s'est tres bien acquitte de son role; il n'y a pas a dire, c'est un homme de talent et un tres bon acteur. On voyait du reste qu'il etait enchante de cette musique a tapage et a grands effets. Cependant, il y a par-ci par-la de jolies choses. Mais quand le regne des barbons finira-t-il? Nous sommes las de ces graces edentees, de cet esprit d'il y a vingt ans. Que font les jeunes, les forts? Je n'ai cesse de penser hier soir a Vivier. Avec les elements qu'il y a a l'opera comique, il pourrait faire un chef-d'oeuvre. Mlle Grimm a une petite voix bien fraiche et bien vibrante dans sa petitesse. Mlle Lavoye -- couci-couci12: j'ai trouve qu'elle ressemblait a Karatiguina (pour le visage)13. Toutes deux retirent la levre inferieure, relevent les sourcils et renversent la tete quand elles veulent faire des agilites sur des notes hautes, ce qui leur donne une expression inimaginablement ridicule; elles ont alors l'air doies saisies par le bec. J'etais assis tout pres de l'orchestre; j'ai trouve devant moi un livre qui traitait de l'histoire de Paris et dans les entr'actes je lisais des extraits de recits contemporains sur la Saint-Barthelemy, le massacre des Armagnacs et autres gentil-lusses14. Des passions feroces, du sang par torrents, des cruautes inouies, et puis la toile se levait et je voyais Mlle Lavoye, pimpante et paree avec ses mains qu' elle tient toujors ainsi: le cinquieme doigt bien detache... quel drole de contraste! (N. B. C'est l'interieur de la main que je vous montre... apprenez, Madame, a dessiner des mains!..) Ah! l'homme est une creature bien etrange.
   Je vous quitte sur cette reflexion si neuve. Je vous remercie bien -- sehr -- macho -- очень -- much des quelques paroles a mon adresse dans votre lettre a Mme Garcia15. Je serai bien content de recevoir une lettre de Mr Louis. Je vous salue tous bien amicalement. Je remercie Luisita16 de son souvenir et lui rends la pareille. Bonjour, Madame, je vous souhaite tout ce qu'il y a de meilleur au monde. A los pies de Vmd.

Votre devoue

J. Tourgueneff.

  
 []
  

84. ПОЛИНЕ ВИАРДО

30 декабря 1847 (11 января 1848). Париж

  

Paris, ce 11 janvier 1848.

   Je viens de recevoir a l'instant la lettre que vous m'avez envoyee sous le couvert de Mme Garcia. Je remercie votre mari de son bon souvenir; quant a ce qu'il me dit de la situation de la France, je ne demande pas mieux que d'avoir tort -- et d'etre detrompe -- le plus vite possible1. Mes petites nouvelles (qui du reste sont d'un genre diametralement oppose a celui de Florian)2 ne meritent pas l'honneur d'une traduction; mais l'offre que me fait el sefior Luis3 est trop flatteuse pour que je ne m'abonne pas des a present a en profiter plus tard, quand j'aurai fait enfin quelque chose de bon -- si Apollon veut que ce bonheur m'arrive. En meme temps je souhaite au grand chasseur... Halte-la! je ne lui souhaite rien. Si lui, l'homme raisonnable par excellence, ne s'est pas laisse infecter par les superstitions de ma chere patrie -- je ne suis pas Russe pour rien -- moi et ne vaux pas lui gater son plaisir.
   Les articles sur la "Norma" m'ont fait eprouver ce que les Allemands nomment Wehmuth. En vous comparant avec vous-meme d'il y a un an, Ms les critiques semblent remarquer un changement, un developpement dans la maniere dont vous faites ce role.-- Et moi -- ay de mi -- je ne puis savoir ce qu'ils veulent dire: je ne vous ai pas vue dans la "Norma" depuis St-Petersbourg. Diese Entwicklungsstufe ist mir entgangen. Je suis pret a crier: Au vol! comme Mascarille4. Au fond (je vous le dis en secret et a vous seule) j'en suis un peu chagrine. Rellstab et Kossack parlent tous les deux "von einer milderen Darstellung"; je sais bien que ce n'est pas la une Milde a la Lind; je suis persuade au contraire que cela doit etre tres beau, tres vrai et tres poignant. Oui, les grandes souffrances n'abattent pas les grandes ames; elles les rendent calmes, plus simples -- elles les assouplissent sans leur rien faire perdre de leur dignite.-- "Les coups de marteau" dit Pouchkine quelque part -- "brisent le verre et forgent l'acier"5 -- l'acier plus fin, plus souple et plus fort que le fer. Ceux qui ont passe par la, ceux qui ont su souffrir -- (j'allais dire ceux qui ont eu ce bonheur -- car c'en est un, que l'egoiste par exemple ou le lache ne connaissent pas) -- en gardent une empreinte qui les annoblit -- s'ils y resistent. Dieux -- que j'aurais ete content d'assister a une representation de la "Norma"! Cette femme au coeur si haut place -- et si naif, si droit, si vrai, en lutte avec son amour et sa destinee -- ces grands et simples mouvements des passions dans une ame primitive -- ce cruel et doux melange de tout ce qu'il y a de plus cher dans la vie -- et de la mort -- cette explosion delirante de la fin -- cette intelligence si forte et si fiere qui au moment de mourir se laisse enfin envahir toute entiere par la tendresse la plus vive, par l'enthousiasme du sacrifice -- n'en parlons plus.-- Je tacherai de vous construire dans la "Norma" d'apres l'idee que j'ai de votre talent, d'apres mes souvenirs... Il est vrai que je ne suis plus rompu comme autrefois a cet exercice allemand par excellence... enfin, j'essaierai.
   Vous me parlez aussi du "Romeo", du troisieme acte, dont Muller a loue les paroles... Cela me rappelle la petite chambre de Courtavenel, ou nous les avons arranges... Vous avez la bonte de me demander des remarques sur "Romeo"6... Que pourrais-je vous dire que vous n'auriez deja su et senti d'avance! -- Plus je reflechis a la scene du troisieme acte, plus il me semble qu'il n'y a qu'une maniere de la rendre -- la votre, On ne peut s'imaginer quelque chose de plus affreux -- que de se trouver devant le cadavre de tout ce qu'on aime; mais le desespoir qui vous saisit alors doit etre tellement horrible que s'il n'est pas retenu et glace par la ferme resolution de se donner la mort a soi-meme ou par tout autre grand sentiment -- l'art n'est plus en etat de les rendre. Des cris entrecoupes, des sanglots, des evanouissements -- c'est de la nature -- ce n'est pas de l'art. Le spectateur lui-meme n'en serait pas emu -- de cette emotion profonde et poignante qui vous fait verser avec delices des larmes quelquefois bien ameres. Tandis que de la maniere dont vous voulez faire Romeo (d'apres ce que vous m'en ecrivez) -- vous produisez sur votre auditoire une impression ineffacable. Je me souviens de l'observation fine et juste que vous fites un jour sur les petits mouvements agites et continus que se donne Rachel tout en gardant une attitude calme et grandiose; cela n'etait peut-etre chez elle que du savoir-faire, mais -- en general -- c'est le calme, provenant d'une forte conviction ou d'un sentiment profond, le calme qui enveloppe pour ainsi dire de tous cotes les elans desesperes de la passion -- qui leur communique cette purete de lignes, cette beaute ideale et reelle, la vraie, la seule beaute de l'art. Et ce qui prouve la verite de cette remarque, c'est que la vie elle-meme -- dans de rares moments--il est vrai, dans les moments ou elle se degage de tout ce qu'elle a d'accidentel et de commun -- s'eleve au meme genre de beaute. Les plus grandes douleurs, avez-vous dit dans votre lettre -- sont les plus calmes; et les plus calmes sont les plus belles -- pourrait-on ajouter. Mais il s'agit de savoir reunir les deux extremes -- ou sinon on paraitra froid. Il est plus facile de ne pas attenter a la perfection -- plus facile de rester a mi-chemin, d'autant plus que la plupart des spectateurs ne demandent pas autre chose -- ou plutot ne sont pas habitues a autre chose; mais vous n'etes ce que vous etes que par cette noble tendance a ce qu'il y a de plus haut -- et croyez moi -- ist der Punkt getroffen -- tous les coeurs, meme les plus vulgaires, bondissent et s'elancent.-- A Petersbourg -- il fallait etre soi-meme -- un peu artiste pour sentir tout ce que vos intentions avaient de magnifique; vous avez grandi depuis lors; -- vous etes devenue comprehensible pour tout le monde -- sans cesser cependant d'avoir beaucoup de choses reservees aux elus.
   Je vous ecris tout cela tout chaud, tout bouillant; vous aurez la bonte de suppleer -- avec votre finesse de divination ordinaire -- a ce que mes expressions auront d'inexact et d'incomplet.-- Je n'ai pas le temps de faire du style; je n'en ai pas meme la volonte.-- Je ne veux que vous dire ce que je pense.
   Je dois finir ma lettre et je ne vous ai pas parle de ce qui se fait a Paris. Je le ferai dans une autre lettre, tres prochaine, si vous le voulez bien. Vous avez bien fait de nous envoyer l'article de Kossack; depuis la nouvelle annee on ne tient plus la "Zeitungs-Halle" au "Cabinet de lecture" 7.
   Tout le monde se porte bien. J'ai ete hier aux Italiens. On donnait "La Donna del Lago"8. Quelle delicieuse musique! (malgre quelques longueurs et quelques vieilleries.) Mais aussi quel libretto! Mme Alboni y a ete bien dans les An-dante -- et tres molle dans les Allegro. Elle et Mme Grisi ont dit a ravir le petit duo du 2d acte. Mario a bien chante son air. Les choeurs ont ete detestables. (Quel dommage! Le choeur des bardes -- est magnifique, autant qu'on en pouvait juger.)
   Cette fois-ci, Madame, vous le voyez, je ne laisse plus de marge. Saluez Miiller de ma part, s'il vous plait. Et portez-vous bien, vous tous que j'aime beaucoup.-- Je vous remercie pour votre bon souvenir, je vous souhaite tout ce qu'il y a de meilleur sur la terre, je vous serre la main bien fort et je reste pour toujours votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  
   P. S. A propos, je dois vous dire qu'avant-hier, dimanche, il y a eu une soiree musicale chez votre frere9. Il n'y avait que ses eleves: Barbot, Bataille etc. Mlle Antonia s'y est fort distinguee. Elle a chante la partie de Semiramide dans le quatour du "Serment" -- parfaitement bien.-- Balfe y etait.-- Tout le monde ici parle de votre engagement comme d'une chose concluel0.-- Adieu. Seien Sie auf ewig gesegnet, Sie edles, liebes, herrliches Wesen.
  

1848

  

85. ПОЛИНЕ ВИАРДО

5, 6 (17, 18) января 1848. Париж

  

Paris.

17/5 janvier 48.

   Madame votre mere vient de me montrer la lettre que vous lui avez envoyee le lendemain de la representation d'"Iphigenie"1, lettre pleine de choses fines et grandes a la fois -- privilege que vous possedez -- presque seule -- et, j'ajoute le mot presque pour n'avoir pas l'air de vouloir vous dire un compliment. Ainsi, le public cette fois-ci a moins goute cette belle musique et Sa Majeste y a ete. Ce qui me vexe un peu, c'est de voir que -- par le temps qui court -- le gout du beau s'allie fort souvent a la faiblesse pretentieuse, le dilettantisme minutieux et sensualiste, voire meme a la depravation (temoins la haute personne que je viens de citer et le roi de Baviere). Ne pourrait-on pas avoir de la force et du gout en meme temps? Ces deux choses s'ex-clueraient-elles? Pourquoi la jeunesse est-elle' si... si "plump"? Pourquoi son exaltation meme est-elle si naivement fausse? Les vieillards ont toujours eu plus d'esprit qu'elle -- et cela est bien naturel -- faut-il qu'ils aient aussi plus d'instinct? Je suis vexe d'avance de l'article de Rellstab2, malgre tous les eloges qu'il vous donnera; c'est aussi un vieux grigou, un vieux "flaireur"; et son jeune remplacant, c'est Mr Lange3! Que ne donnerais-je pas pour lire un article vraiment jeune, chaleureux et fin, sur votre Iphigenie. Mais si, comme vous le dites, vous avez inspire un artiste, vous devez etre contente; cela vaut encore mieux que la parole. Du reste, je suis trop grunon aujourd'hui; je finirai ma lettre demain.
  
   Mardi 18.
   J'ai lu l'article de Rellstab et aussi celui de Kossack4, qui n'est pas mauvais. Kossack a certainement de l'esprit et du gout; pourquoi a-t-il un si vilain regard? J'ai trouve en meme temps dans la "Zeitungs-Halle" un article de ce Mr Truhn sur "Le Barbier de Seville"; il y dit des choses aigres-douces a Mlle Fodor, lui qui naguere encore lui offrait de son encens le plus impur. Fi! j'en veux a ce gred-in de ce qu'il parle de vous...5
   Vous ai-je dit dans ma derniere lettre que j'ai assiste a un concert du Conservatoire? on n'y a donne que du Mendelssohn6. La Symphonie en la m'a beacoup plu. C'est'elegant, fort, eleve. L'execution en a ete monstrueusement parfaite; il est impossible d'imaginer quelques chose de plus etonnant.
   Votre frere a de nouveau rassemble quelques-uns de ses eleves dimanche passe. On y a execute entre autres le Sextuor de "La Cenerentola", le trio des masques du "D Juan", le duo de "L'Elisir" ("Quant 'amore"), ce dernier par Bataille et Mlle Antonia, qui ne s'en est pas mal tire, en vous copiant quelquefois assez heureusement. J'y ai entendu une Dlle Zehner, contralto, bonne fille, forte et fraiche, voix idem. Elle ne chante pas mal. Elle a l'air bon garcon (dans le genre de Georges du "Gotz v Berlichingen"7) et me fait l'effet de savoir s'acharner a l'etude. Cela me rappelle le surnom que je vous ai donne a vous, ainsi qu'a toi te votre famille, a Courtavenel8 -- errinern Sie sich? Da Ich einmal Deutsch gesprochen habe, so benutze Ich die Gele-genheit um Ihnen zu sagen, dass es gar nichts edleres, lie-beres, theueres auf der Erde giebt als Sie. Nous nous sommes separes fort tard a minuit et demi. Dimanche prochain nous nous reunissons de nouveau. N. B. Barbot chante tres bien -- mais quelle voix, helas! ou plutot hola!
   Aujourd'hui, mardi, vous allez probablement chanter Romeo, et au moment ou j'ecris (il est onze heures et demie) vous devez etre dans une jolie petite agitation. Je fais les voeux les plus sinceres pour votre reussite. Il me semble qu'elle sera complete. Pourquoi ne puis-je etre a Berlin aujourd'hui? Ah! pourquoi? pourquoi?
   Ah ca! mais decidement, depuis quelque temps, je ne vous donne plus aucune nouvelle de Paris. Il est vrai que je me tiens coi dans mon trou. Voyons, cependant. J'ai ete l'un de ces jours au Jardin d'Hiver, qui est en effet une admirable chose9.-- Figurez-vous un espace immense, rempli de fleurs, d'arbres, de statues, et recouvert a une hauteur prodigieuse par un immense dais en verre, soutenu par taie foule de colonnes en fer de fonte, fines et sveltes; au fond, un superbe jet d'eau. Le seul drawback ou desagrement qwe j'y ai eprouve a ete une odeur de dalle mouillee, odeur chaude et legerement nauseabonde. On dit aussi que la pluie y penetre trop facilement. Mais je m'imagine qu'un beau bal au Jardin d'Hiver doit etre un spectacle eblouissant. Votre mari vous a certainement parle du nouveau roman do Mme Sand, que le "Journal des Debats" publie dans son feuilleton: "Francois le Champi"l0. C'est fait dans sa meilleure maniere: simple, vrai, poignant. Elle y entremele peut-etre un peu trop d'expressions de paysan; ca donne de temps en temps un air affecte a son recit. L'art n'est pas du daguerreotype, et un aussi grand maitre que Mme Sand pourrait se passer de ces caprices d'artiste un peu blase. Mais on voit clairement qu'elle en a eu jusque par-dessus la tete des socialistes, communistes, des Pierre Leroux et autres philosophes; qu'elle en est excedee et qu'elle se plonge avec delices dans la fontaine de Jouvence de l'art naif et terre a terre11. Il y a entre autres, tout au commencement de la preface, une description en quelques lignes d'une journee d'automne...12 C'est merveilleux. Cette femme a le talent de rendre les impressions les plus subtiles, les plus fugitives, d'une maniere ferme, claire et comprehensible; elle sait dessiner jusqu'aux parfums, jusqu'aux moindres bruits... Je m'exprime mal; mais vous me comprenez. La description dont je vous parle m'a fait penser au chemin borde de peupliers qui conduit au Jarriel13, le long du parc; j'ai revu les feuilles dorees sur le ciel d'un bleu pale, les fruits rouges de l'eglantier dans les haies, le troupeau de moutons, le berger avec ses chiens et une foule d'autres choses... Vous souvenez-vous?
   Pans a ete mis en emoi pendant quelques jours par le discours fanatique et contre-revolutionnaire de M. de Mon-talembertl4; la vieille pairie a applaudi avec rage aux invectives que l'orateur adressait a la Convention. Encore un symptome -- et des plus graves -- de l'etat des esprits. Le monde est en travail d'enfantement... Il y a beaucoup de gens interesses a le faire avorter. Nous verrons. A propos d'enfantement: la petite chienne de Mlle Jenny est morte en couches; pauvre petite bete! elle a du beaucoup souffrir. Ce deces a fait contremander un vendredi.
   Vous avez donc de la neige et des traineaux; nous n'avons que de la boue et de la pluie. Je vois d'ici le bon Hermann Muller-Strubing entrer chez vous, une branche de lilas a la main. Donnez donc a Mme votre mere une petite description de votre appartement; cela aidera beaucoup l'imagination de vos amis, qui, je vous le promets, prend bien souvent son vol du cote de Berlin. Eh bien! et Mme Lange, continue-t-elle a vous plaire? Donnez-nous-en des nouvelles. Et les dames Kamienski?
   Je travaille beaucoup et avec assez de fruit.
   J'ai deja lu presque tout le "Gil Blas" en espagnol15, je traduis "Manon Lescaut"16 et je suis entre en correspondance avec un autre eleve de mon maitrel7, correspondance anonyme et n'ayant d'autre but que celui de nous perfectionner dans l'etude de la "magniiica lengua castellana". Mais voyez quelle chance! dans ma premiere lettre, je me suis un peu egaye (je ne sais plus a quel propos) sur le compte du gouvernement autrichien, et il se trouve que mon correspondant est un juif de Vienne fort patriote. Du reste, mon maitre m'assure que c'est un bon garcon et qu'il ne l'a pas pris en mauvaise part. En meme temps, je travaille a une comedie destinee a un acteur de Moscoul8. Vous voyez que je ne perds pas mon temps. (N. B. Vous voyez aussi qui j'utilise mes marges.)
   Sur ce, je vous salue tous bien amicalement; l'un de ces quatre matins, je repondrai a l'aimable lettre du Sr. don Luis.
   Portez-vous bien y que Dios bendiga Vd. Auf ewig ihr alter getreuer

J. Tourgueneff.

  
   P. S. Dites, s'il vous plait, a Miiller, que je lui demande pardon de lui avoir ecrit une si petite lettre et que l'un de ces jours je vais lui en envoyer une qui sera soignee! Je pense souvent a sa bonne et franche figure, ornee d'une magnifique barbe tricolore. Et a vous, Madame, je vous ecrirai bientot une lettre espagnole. Vm. vera (a propos, echar s'ecrit sansh). Leben Sie wohl. Ich kiisse Ihnen die Hande. Sie sind das edelste Geschopf auf Erden.

J. T.

  

86. ГЕОРГУ И ЭММЕ ГЕРВЕГ

20-е числа марта и. ст. 1848. Париж

  
   Eben kommt jemand zu mir von der Regierung1 und sagt mir, sie halte die Nachricht bekommen, Berlin sei in der Gewalt des Volks2, der Konig nach Spandau gefluchtet3.-- Ich kann selbst nicht herauikommen4. Ich huste wie ein krankes Schaaf.
  

87. ПОЛИНЕ ВИАРДО

17, 18, 19, 20 апреля (29, 30 апреля, 1, 2 мая) 1848. Париж

  

Paris, samedi 29 avril 1848.

   Guten Mo'rgen und tausend Dank, beste, theuerste, gelieb-teste Frau!..
   Apres cette espece d'"Ave",-- voyons, de quoi vous en-tretiendrai-je aujourd'hui? Ma derniere... ou plutot ma premiere lettre a ete si folle, qu'il faut que je tache d'etre excessivement raisonnable cette fois-ci -- et de remplir nies 4 pages sans marges. La derniere partie de ma "proposition", comme dirait un rhetoricien, est-tres facile a executer, d'autant plus que ma lettre ne partira qu'apres-demain; pour la premiere, ma foi -- elle deviendra ce qu'elle pourra. On fera son possible.-- Je vous dirai donc, Madame, que tous ces jours-ci il a fait un temps brumeux, maussade, froidiuscule, pour ne pas dire froid, pleurni cheur et maladif -- very gentlemanlike, en un mot c'est-a-dire atroce. J'attendrai un soleil plus propice pour aller a Fontainebleau; jusqu'a present nous n'avons eu qu'un genuinu English sun, warranted to produce a gentle and comfortab-l'e beat. Cependant cela ne m'a pas empeche d'aller hier a l'Exposition. Savez-vous que dans toute cette grande diablesse d'Exposition il n'y a qu'une petite esquisse de Delacroix qui m'ait veritablement plu? "Un lion qui devore une brebis dans une foret". Le lion est fauve, herisse, superbe, il s'est bien commodement couche, il mange avec appetit, avec sensualite, avec toute tranquillite d'esprit; et quelle vigueur dans le coloris, ce coloris sale et chaud, tachete et lumineux a la fois, qui est particulier a Delacroix.-- Il y a aussi deux autres tableaux de lui: "La Mort de Valentin" (dans "Faust") et "La Mort du Christ", deux abominables croutes -- si j'ose m'exprimer ainsi. Du reste -- rien. Quelle triste exposition pour inaugurer la Republique1!
   Le soir j'ai ete voir les "Cinq sens", ballet. C'est inimagi-nablement absurde. Il y a entre autres une scene de magnetisme -- (Grisi magnetise Mr Petitpa pour lui faire naitre le sens du gout) -- qui est quelque chose de colossal en fait de stupidite. Il y avait beaucoup de monde; on a beaucoup applaudi. Grisi a fort bien danse en effet.-- Mais c'est ennuyeux, un ballet. Des jambes, des jambes et puis des jambes... c'est monotone2. Avant le ballet on a donne le 2-е acte de "Lucie"3 avec Poultier!!, Portheaut!!! et une demoi-relie Rabi ou Riba ou Ribi ou Raba -- enfin un nom parfaitement anonyme. Cette demoiselle anonyme avait une peur atroce; mais sa voix est fort mauvaise; il est vrai de dire qu'elle est laide, ce qui ne l'empeche pas d'etre vieille. Je puis vous offrir un dessin ou comme le disent les ingenieurs un trace, une "coupe parallele" de sa voix et de sa maniere d'en tirer parti.
  
   Dimanche, 30 avril.
   Bonjour, Madame.-- Quand on met le matin le nez a la fenetre... tiens c'est un vers. Eh bien puisqu'il est venu tout seul il faut lui faire la politesse de lui donner un compagnon... "Peut-etre on ne voit rien -- quelque chose peut-etre!" C'est du Hugo tout pur4.-- Mais je voulais dire autre chose. Je voulais dire que quand (oh, la maudite plume!) on met le matin le nez a la fenetre et qu'on respire l'air du printemps -- on ne peut s'empecher de desirer etre heureux. La vie -- cette petite etincelle rougeatre dans l'Ocean sombre et muet de l'Eternite!!!, ce seul moment, qui nous appartient -- etc., etc., etc. ... c'est bien lieu commun -- et cependant c'est vrai. (Demain je m'acheterai d'autres plumes; celles-ci sont detestables et me gatent le plaisir que j'ai de vous ecrire.) -- Voyons cependant... (Ah! grace a Dieu! en voila une qui est passable!) -- J'avais promis d'etre raisonnable. Qu'ai-je fait hier, samedi? J'ai lu un livre dont j'avais souvent parle avec beaucoup d'eloges sans le connaitre: je le confesse -- "Les Provinciales" de Pascal, c'est admirable de tous points. Bon sens, eloquence, verve comique -- tout y est. Et cependant c'est l'ouvrage d'un esclave -- d'un esclave du catholicisme. "Les Cherubins, ces glorieux composes de tete et de plume", "les illustres faces volantes", qui soiit "toujours rouges et brulantes" du jesuite Le Moine m'ont l'ait rire aux eclats5. Puis je suis alle voir l'exposition des figures representant la Republique -- ou plutot de 700 esquisses representant cette figure -- et je suis revenu indigne comme tout le monde. C'est une abomination inimaginable! -- Quel concours!! Ou es-tu jury6? Puis j'ai passe ma soiree chez un Mr Toutchkoff7 dont je vous ai deja parle.-- Nous y avons mene une conversation plus ou moins interessante, mais fort penible. Connaissez vous de es maisons, ou il est impossible de causer a esprit couche, ou la conversation devient une serie de problemes, qu'on resout a la sueur de son intellect, ou le maitre de la maison ne se doute pas que souvent la plus delicate des attentions est de ne pas faire attention a son {Далее зачерпнуто: visiteur} convive, ou il y a de la glu a chaque parole? -- Quel supplice! C'est un relais de poste qu'une pareille conversation et c'est vous qui faites le cheval. Puis en me couchant, j'ai lu le "Voyage autour de ma chambre" du comte de Maistre, autre chose que je ne connaissais pas. Mais ce voyage m'a fort peu plu; c'est une imitation de Sterne -- faite par un homme de beaucoup d'esprit -- et j'ai remarque qu'en fait d'imitations, les plus spirituelles sont precisement les plus detestables -- quand elles se prennent au serieux.-- Un sot copie servilement; un homme d'esprit sans talent imite pretentieusement et avec effort -- avec le pire de tous les efforts -- avec celui de vouloir etre original. Une pensee captive qui se debat -- triste spectacle! Les imitateurs de Sterne me sont surtout en horreur -- des egoistes remplis de sensibilite, qui se mijotent, se lechent et se plaisent tout en se donnant des airs de simplicite et de bonhomie.-- (Topffer est un peu dans ce genre)8.
   L'expedition de mon ami Herwegh a fait un fiasco complet; on a fait un massacre atroce de ces pauvres diables d'ouvriers allemands; le chef en second, Bornstedt a ete tue; pour Herwegh, on le dit de retour a Strasbourg avec sa femme. S'il vient ici, je lui conseillerai de relire "Le Roi Lear", surtout la scene entre le roi, Edgar et le fou dans la foret.-- Pauvre diable! Il aurait du ne pas commencer l'affaire ou se faire tuer comme l'autre9.
   Le dernier bulletin de Mme Sand a fait sourire tout Paris; elle y cite Jean-Paul Richter et fait parler le Ministre de l'Interieur de calomnies, de fruits murs, de vers rongeurs et d'oeufs de mouche deposes dans les fruits.-- Que diable va-t-elle faire dans cette galerel0? -- Mais je ne vais pas vous parler politique.
   Votre mari revient-il a Paris? -- M. Bastide se trouve sur la liste des elus11.
   Mme Sitches m'a donne de vos nouvelles.-- J'espere, Madame, que vous aurez la bonte de m'ecrire bientot... Tausend, tausend Danke fur... Sie wissen wofur, Sie beste, theuerste Frau... Wie glucklich hat es mich gemacht! -- A demain.
  
   Lundi, 1-ermai. 11 h. du soir.
   J'ai profite du beau temps qu'il a fait aujourd'hui pour aller a Ville d'Avray -- petit village au-dela de Saint-Clovul. Je crois que j'y louerai une chambre.-- J'ai passe plus de quatre heures dans les bois -- triste, emu, attentif -- absorbant et absorbe. L'impression que la nature l'ait sur l'homme seul est etrange... il y a dans cette impression un fonds d'amertume fraiche comme dans toutes les odeurs des champs -- un peu de melancolie sereine comme dans les chants des oiseaux. Vous comprenez ce que je veux dire -- vous me comprenez bien mieux que je ne me comprends moi-meme. Je ne puis voir sans emotion une branche couverte de feuilles jeunes et verdoyantes se dessiner nettement sur le ciel bleu -- pourquoi? -- Oui, pourquoi? Est-ce a raison du contraste entre ce petit brin vivant, qui flotte au gre du moindre souffle, que je puis briser, qui doit mourir -- mais qu'une seve genereuse anime et colore -- et cette immensite eternelle et vide, ce ciel qui n'est bleu et rayonnant que grace a la terre? (Car hors de notre atmosphere il y fait un froid de 70 degres et fort peu clair. La lumiere se centuple au contact de la terre.) -- Ah, je ne puis pas souffrir le ciel -- mais la vie, la realite, ses caprices, ses hasards, ses habitudes, sa beaute fugitive, j'adore tout cela. Je suis attache a la glebe, moi.-- Je prefererais contempler les mouvements precipites de la patte luisante et humide d'un canard, qui se gratte le derriere de la tete au bord d'une mare -- ou les gouttes d'eau longues et etincelantes tombant lentement du museau d'une vache immobile qui vient de boire dans un etang, ou elle est entree jusqu'aux genoux -- a tout ce que les cherubins, "ces illustres faces volantes" peuvent apercevoir dans les ci eux...
  
   Mardi, 2 mai, 9 1/2 h. du matin.
   Je me trouvais hier soir dans une disposition d'esprit phi-losophico-pantheistique... Voyons autre chose -- aujourd'hui.-- Je veux parler de vous, ce qui prouve... que j'ai bien plus d'esprit aujourd'hui. Vous debutez dans "Les Huguenots"; c'est tres bien; mais il ne faut pas qu'on ne vous fasse faire que des roles dramatiques l2. Si vous chantiez "La Somnambule"... c'est le meilleur role de MlleLind; elle y debute, eh bien apres? Je crois pouvoir repondre d'un grand succes. Vous irez l'entendre apres-demain; vous m'ecrirez, n'est-ce pas, l'impression qu'elle vous aura faite? Dans tous les cas -- ne vous laissez pas enfermer dans la specialite des roles dramatiques.--Les journaux disent, que c'est le (", samedi, que vous debutez. Est-ce vrai? -- Il y aura quelqu'un ce soir la a Paris, qui sera... je ne vous dis pas inquiet -- mais enfin. Il ne sera pas dans son assiette ordinaire, je vous en reponds. Quelle drole d'expression -- etre dans son assiette -- comme un mets 13. Et qui nous mange? Les Dieux? Et si l'on dit de quelqu'un qu'il est inquiet, qu'il n'est pas dans son assiette ordinaire -- cette inquietude provient peut-etre de la possibilite d'etre mange par un autre Dieu que le sien? -- Je dis des betises.-- Les hommes nous broutent, les dieux nous mangent!!
   J'ai ete -- avant-hier soir -- voir Frederick Lemaitre dans "Robert Macaire". La piece est mai faite et ignoble; mais Frederick est l'acteur le plus puissant que je connaisse. Il en est effrayant. Robert Macaire -- c'est encore un Pro-methee -- mais le plus monstrueux de tous. Quelle insolence, quelle audace effrontee, quel aplomb cynique, quel defi a tout et quel mepris de tout14! Le public est parfait de tenue: calme, froid et digne. Ma parole d'honneur -- le dernier gamin jouit du talent de Frederick en artiste -- et-trouve le role degoutant. Mais aussi quelle verite accablante, quelle verve! Je me tais, car je sais que vous n'aimez pas Frederick.-- Mais--voyez-vous -- le sens moral et le sens du beau sont deux bosses, qui n'ont rien a faire l'une avec l'autre... Heureux qui les possede toutes deux15!
   Il fait un temps magnifique aujourd'hui. Je vais sortir dans une heure, pour ne rentrer que fort lard dans la journee. Il faut que je me trouve une petite chambre hors Paris. Ce qui m'a empeche de me decider pour Ville d'Avray c'est qu'il faut traverser la Seine (pour y aller) sur un pont do bateaux et a pied -- les mariniers ayant profite de la Revolution de fevrier pour detruire le pont du chemin de 1er.-- Et cela prend beaucoup de temps.
   Je tacherai de me faufiler dans les tribunes de l'Assemblee nationale le jour de l'ouverture16. Si je reussis, je vous promets la description la plus fidele. De votre cote, Madame, quand vous serez bien casee, vous nous decrirez votre maison et votre salon.-- Faites cela s'il vous plait, пожалуйста.
   Nun aber geben Sie mir Ihre lieben und theuren Iiande, damit Ich die recht lange drucken und kussen kann.-- Die rechte Hand besonders -- Sie schreiben ja mit der rechten Hand? Was man nur lieber denken, sagen und fiihlen kann, denke, sage und fuhle ich jetzt.-- Nicht wahr -- davon sind Sie uberzeugt? Leben Sie recht wohl, bestes, geliebtestes We-sen.-- Et maintenant, Madame, permettez-moi de vous serrer la main. Mille amities a Mme Garcia, votre mari, Mlle Antonia et Louise. Je salue Mlle Mina.-- Noch einmal, lebcn Sie recht, recht wohl und bleiben Sie gewogen Ihrem allen, unwandelbar treuen und ergebenen Freund.

J. T.......

  

88. ПОЛИНЕ ВИАРДО

Около (после)] 3 (15) мая 1848. Париж

Relation exacte de ce que j'ai vu dans la journee de lundi 15 mai [1848]1.

  
   Je sortis de chez moi a midi.-- La physionomie des boulevards ne presentait rien d'extraordinaire; cependant, sur la place de la Madeleine se trouvaient deja 2 a 3 cents ouvriers avec des bannieres. La chaleur etait etouffante. On parlait avec animation dans les groupes. Bientot, je vis un vieillard d'une soixantaine d'annees grimper sur une chaise, dans l'angle gauche de la place, et prononcer un discours en faveur de la Pologne. Je m'approchai; ce qu'il disait etait fort violent et fort plat; cependant, on l'applaudit beaucoup. J'entendis dire pres de moi que c'etait l'abbe Chatel. Quelques instants plus tard, je vis arriver de la place de la Concorde le general Courtais, monte sur son cheval blanc (a la La Fayette2); il s'avanca dans la direction des boulevards on saluant la foule et se prit tout a coup a parler avec vehemence et force gestes; je ne pus entendre ce qu'il dit. Il retourna ensuite par ou il etait venu. Bientot parut la procession; elle marchait sur seize hommes de front, drapeaux en tete; une trentaine d'officiers de la garde nationale de tous grades escortaient la petition: un homme a longue barbe (que je sus plus tard etre Huber) s'avancait en cabriolet. Je vis la procession se derouler lentement devant moi (je m'etais place sur les marches de la Madeleine) et se diriger vers l'Assemblee nationale... Je ne cessai de la suivre du regard. La tete de la colonne s'arreta un instant devant le pont do la Concorde, puis arriva jusqu'a la grille. De temps a autre, un grand cri s'elevait: "Vive la Pologne!" cri bien plus lugubre a entendre que celui de: "Vive la Republique!" l'o remplacant l'i3. Bientot on put voir dos gens en blouse monter precipitamment les marches du palais de l'Assemblee; on dit autour de moi que c'etaient les delegues qu'on faisait introduire. Cependant, je me rappelai que, peu do jours auparavant, l'Assembee avait decrete ne pas recevoir les petitionnaires a la barre, comme le faisait la Convention; et quoique parfaitement edifie sur la faiblesse et l'irresolution de nos nouveaux legislateurs, je trouvai cela un peu extraordinaire. Je descendis de mon perchoir et marchai le long de la procession, qui s'etait arretee jusqu'a la grille de la Chambre. Toute la place de la Concorde etait encombree de monde. J'entendais dire autour de moi que l'Assemblee recevait dans ce moment les delegues, et que toute la procession allait defiler devant elle. Sur les marches du peristyle se tenait une centaine de gardes mobiles4, sans baionnettes au bout des fusils. Ecrase par la chaleur, j'entrai un moment aux Champs-Elysees; puis je revins a la maison, avec l'intention de prendre Herwegh. Ne l'ayant pas trouve, je retournai sur la place de la Concorde; il pouvait etre trois heures. Il y avait toujours un monde fou sur la place; mais la procession avait disparu; on en voyait seulement la queue et les dernieres bannieres de l'autre cote du pont. J'avais a peine depasse l'obelisque que je vis venir en courant un homme sans chapeau, en habit noir, l'angoisse sur la figure, qui criait aux personnes qu'il rencontrait: "Mes amis, mes amis, l'Assemblee est envahie, venez a notre secours; je suis un representant du peuple!" Je m'avancais aussi vite que je pus jusqu'au pont, que je trouvai barre par un detachement de gardes mobiles. Une confusion incroyable se repandit tout a coup dans la foule. Beaucoup s'en allaient; les uns affirmaient que l'Assemblee etait dissoute, d'autres le niaient; enfin, un brouhaha inimaginable. Et cependant les dehors de l'Assemblee ne presentaient rien d'extraordinaire; les gardes la gardaient, comme si rien ne s'etait passe. Un instant, nous entendimes battre le rappel, puis tout se tut. (Nous sumes plus tard que c'etait le president lui-meme qui avait ordonne de cesser de battre le rappel, par prudence, ou par lachete.) Deux grandes heures se passerent ainsi! Personne ne savait rien de positif, mais l'insurrection paraissait avoir reussi.
   Je parvins a fa,ire une trouee dans la haie des gardes du pont et je me placai sur le parapet. Je vis une masse de monde, mais sans bannieres, courir le long du quai, de l'autre cote de la Seine... "Ils vont a l'Hotel do Ville! s'ecria quelqu'un pres de moi; c'est encore comme au 24 fevrier". Je redescendis avec l'intention d'aller a l'Hotel de Ville... Mais dans ce moment nous entendimes tout a coup un roulement prolonge de tambour, et un bataillon de la garde mobile apparut du cote de la Madeleine et vint fondre au pas de charge sur nous. Mais comme, a l'exception d'une poignee d'hommes dont l'un etait arme d'un pistolet, personne ne leur fit resistance, ils s'arreterent devant le pont, я pres avoir conduit les emeutiers au poste. Cependant, meme alors, rien ne paraissait decide; je dirai plus: la contenance de ces gardes mobiles etait passablement indecise. Pendant une heure au moins avant leur arrivee et un quart d'heure apres, tout le monde croyait au triomphe de l'insurrection; on n'entendait que les mots: "C'est fini!" prononces d'une facon joyeuse ou triste, suivant la facon de penser de ceux qui les prononcaient. Le commandant du bataillon, homme d'une figure eminemment francaise, joviale et resolue, fit a ses soldats un petit descours termine par ces mots: "Les Francais seront toujours Francais. Vive la Republique!" Cela ne le compromettait pas. J'ai oublie de vous dire que, pendant ces deux heures d'angoisse et d'attente dont je vous ai parle, nous avions vu une legion de gardes nationaux s'enfoncer lentement dans l'avenue des Champs-Flysees et traverser la Seine sur le pont qui se trouve vis-a-vis des Invalides. Ce fut cette legion qui prit les emeutiers par derriere et les delogea de l'Assemblee. Cependant le bataillon de gardes mobiles, venu de la Madeleine, avait ete recu par les bourgeois avec des transports de joie... Les cris de: "Vive l'Assemblee nationale!" recommencerent avec une nouvelle force. Tout a coup, le bruit se repandit que les representants etaient rentres dans la salle. Ce fut comme un changement a vue. Le rappel eclata de toutes parts; les gardes mobiles (mobiles en effet!) mirent leurs bonnets sur les pointes de leurs baionnettes (ce qui, par parenthese, produit un effet prodigieux) et crierent: "Vive l'Assemblee nationale!" Un lieutenant-colonel de la garde nationale accourut haletant, rassembla une centaine de personnes autour de lui et nous raconta ce qui s'etait passe: "L'Assemblee est plus forte que jamais! s'ecria-t-il. Nous avons ecrase les miserables... Oh! messieurs, j'ai vu des horreurs... des deputes insultes, battus!.." Dix minutes plus tard, tous les abords de l'Assemblee furent encombres de troupes; des canons arrivaient lourdement au grand trot des chevaux; des troupes de ligne, des lanciers... L'ordre, le bourgeois, avait Iriomphe, avec raison, cette fois. Je restai encore sur la place jusqu'a six heures... Je venais d'apprendre qu'a l'Hotel de Ville aussi le gouvernement avait remporte la victoire... Je ne dinai ce jour-la qu'a sept heures. De toute la foule de choses qui me frapperent, je n'en citerai que trois: ce fut en premier lieu l'ordre exterieur qui ne cessa de regner autour de la Chambre; ces joujoux de carton, appeles soldats, garderent l'insurrection aussi scrupuleusement que possible; apres l'avoir laisse passer, ils se refermerent sur elle. Il est vrai de dire que l'Assemblee, de son cote, se montra au-dessous de tout ce qu'on pouvait en attendre; elle ecouta Blanqui perorer pendant une demi-heure sans protester! Le president ne se couvrit pas 6! Pendant deux heures, les representants ne quitterent pas leurs sieges, et ce ne fut que quand on les en chassa qu'ils partirent. Si cette immobilite avait ete celle des senateurs romains devant les Gaulois, ca aurait ete superbe 6; mais non, leur silence etait le silence de la peur; ils siegeaient, le president presidait... Personne, un M. d'Adelsward excepte, ne protestait... et Clement Thomas lui-meme n'interrompit Blanqui que pour demander gravement la parole! Ce qui me frappa aussi, ce fut de voir la maniere dont les marchands de coco et de cigares circulaient dans les rangs de la foule; avides, contents et indifferents, ils avaient l'air de pecheurs amenant un filet bien charge. Troisiemement, ce qui m'etonna beaucoup moi-meme, ce fut l'impossibilite dans laquelle je me trouvai de me rendre compte des sentiments du peuple dans un pareil moment; ma parole d'honneur, je ne pouvais deviner ce qu'ils desiraient, ce qu'ils redoutaient, s'ils etaient revolutionnaires ou reactionnaires, ou simplement amis de l'ordre. Us avaient l'air d'attendre la fin de l'orage.-- Et cependant je m'adressai souvent a des ouvriers en blouse... Ils attendaient... ils attendaient!.. Qu'est-ce que c'est donc que l'histoire?.. Providence, hasard, ironie ou fatalite?..
  

89. ЛУИ ВИАРДО

12 (24) мая 1848. Париж

Paris,

ce 24 mai 48.

   Il y a longtemps que j'aurais du vous ecrire, mon cher Viardot, et je vous demande pardon de ne l'avoir pas fait.1 Mais dans les premiers temps on esperait toujours vous revoir ici, et puis plus tard tous ces evenements2 qui survenaient coup sur coup... enfin je vous en fais mon mea culpa -- et voila.
   La fete du 21 mai a ete, malgre ce qu'en ont dit les journaux et les proclamations, horriblement froide. Peu d'ouvriers, beaucoup de provinciaux, de curieux, peu ou point d'enthousiasme, encore moins de gaite; quelle fete de la Fraternite, de la Concorde3! Au moment ou grondait le canon des invalides en reponse a celui du Champ de Mars, on se battait a Lyon, a Lille4... et si l'on ne se battait pas ailleurs, со n'etait certes pas par manque de bonne volonte. L'illumination du soir a ete magnifique: les Champs-Elysees surtout etaient resplendissants. Mais des lampions ne sont pas toujours des signes de rejouissance reelle... temoins ceux que vous avez pu voir dans un certain pays assez eloigne d'ici5. Ah! mon ami, que les grandes choses se rapetissent facilement et vite! Qui l'aurait dit il y a trois mois? Mrs O. Barrot et Dufaure constituant la Republique en France, qui l'aurait cru?
   La statue de la liberte de Clesinger6, placee au beau milieu du Champ de Mars, est quelque chose de monstrueux... Si c'est d'apres le fruit qu'on doit juger de l'arbre, que faut-il donc penser de cette Revolution, qui n'a pas su produire jusqu'a present ni une oeuvre d'art, ni un talent, ni mome un seul vers inspire. Mais, grace a Dieu, nous ne sommes qu'au seuil; puisqu'on a tant parle des hommes de la veille, il faut les voir a l'oeuvre, il faut les laisser agir; et quand ils seront uses (ce qui ne peut pas tarder a venir) il faut esperer que nous verrons enfin se lever la generation d'aujourd'hui)
  
   Jeudi, 25.
   Je no sais si c'est a la fete de la Concorde ou bien autre part que j'ai attrape un assez gros rhume, mais le fait est que j'en possede un pour le moment, qui m'alourdit horriblement. J'avais eu l'intention de me faufiler a la seance du mardi pour entendre parler M. de Lamartine, mais j'ai eu beau arriver le premier a 5 h. du matin, on a fini par nous declarer que toutes les places etaient reservees aux delegues dos departements. Eh bien! vous l'avez lu, ce beau discours, qu'en dites-vous? Pour moi, j'en ai ete fort peu edifie. Tout ce qu'il dit a propos de la Pologne est miserable. On parle de la reconstitution de la Pologne -- l'Assemblee l'a votee -- et personne ne souffle mot de la Russie, M. Lamartine tout le premier. Cette puissance y est cependant diablement interessee7. J'avais cru que sous la Republique on ne ferait plus de ces mensonges-la. Et puis, comment oser parler de l'intention de la Prusse de reconstituer la nationalite polonaise, au moment meme ou, apres avoir profite de l'etat agite de toute l'Europe pour en arracher le dernier lambeau, S M Fredericus IV vient d'allumer une'guerre civile factice pour se justifier8? Je ne pretends pas, Dieu merci, m'eriger en champion de la cause polonaise... mais faire de la diplomatie encore maintenant! finir par un eloge pompeux de la paix a tout prix... C'est triste, c'est bien triste.
   Hier, un cocher de fiacre me disait en riant que la Republique etait grosse d'un petit roi, et, ajouta-t-il, il faut esperer qu'elle accouchera avant terme et qu'il ne s'en portera pas plus mal pour cela.
   Et personne, personne dans la nouvelle assemblee! Un vide, un desert complet! Pas un homme remarquable, mais pas un! S'ils savaient agir au moins. Mais ni agir, ni parler!
   Ma foi, en voila assez comme cela. Parlons d'autre chose. Que faites-vous de bon dans votre solitude de Maida-Vale? Ce n'est pas le temps des chasses, maintenant. Avez-vous quelque ouvrage sur le chantier? Il parait que les affaires de votre theatre ne vont pas aussi bien qu'on aurait du l'esperer. "Les Huguenots" ne sont pas meme annonces jusqu'a present9. Ne viendrez-vous pas a Paris pour une couple de jours?
   N'oubliez pas de ramener de Londres un bon chien anglais, car malgre tout le respect que j'ai pour les merites de Sultan, je crois cependant qu'un bon English pointer lui damerait furieusement le pion.
   Il y a bien longtemps que je n'ai recu de nouvelles de Russie. On nous oublie ici, tant mieux. Mais il parait qu'on recommence a donner des passeports pour l'etranger. Le cholera a reparu. Il n'avait fait le mort que pour donner le temps a la Revolution de fevrier de faire du bruit.
   Sur ce, je vous serre cordialement la main et vous souhaite sante, prosperite, etc. Mille amities a Mme V, Mlle Berthe, Mme Garcia et toute la famille. J'espere que vous vous portez tous a merveille.

Votre devoue

J. Tqurgueneff.

  

90. ПОЛИНЕ ВИАРДО

1, 2 (13, 14) октября 1848. Лион

  

Lyon, le 13 octobre 48.

   Guten Tag, liebste, beste, theuerste Frau, guten Tag -- einziges Wesen! Me voila a Lyon, apres 36 heures de banquette1.-- C'est fort vilain la banquette, surtout la nuit, et surtout le nR3 de la banquette, nR completement depourvu de dossier, avec un malheureux chien de chasse grelottant derriere vous sous la bache! Enfin -- le tour est fait -- et demain je repars pour Avignon (a 8V2 h. du matin.).--La route n'a pas offert un grand interet, decidement la France n'est pas belle. Passe encore le Bourbonnais avec ses montagnes et ses ravins, qui singent un peu les Alpes -- mais la plate et seche Beauce, la triste Sologne, le melancolique Ber-ri -- on n'a pas grand plaisir a voir ces pays-la. Je voyageais en compagnie d'un epicier de Paris, vrai bourgeois de la vieille roche, habitue de l'Opera-Coinique, gras, important, sensuel et conservateur -- et d'un capitaine baleinier, original assez drole, avec beaucoup de ce que les Allemands nom m eut frockener Humor.-- Il finit cependant par me causer du degout, en me racontant comme quoi dans la rue Culture S-te Catherine, il vit fusiller 17 insurges de sang-froid apres la bataille 2... "Ah, voyez-vous, disait-il -- ce n'etait pas long -- on leur criait: "A genoux, gredins!", ils se debattaient -- mais plaouf! un coup de crosse dans la nuque, paouf! une balle a bout portant entre les deux sour-   Attendez -- je crois que je puis encore ajouter deux mots. Si on allait me reveiller trop tard demain! --Ce papier est vraiment trop grand pour ma fatigue. Figurez-vous que je n'ai pas ferme l'oeil depuis Paris et qu'il est minuit.-- Decidement -- bonsoir-- a demain. Que Dieu et tous ses anges veillent sur vous!
  

14 octobre, samedi, 7 h.

   liebonjour, Liebste, Teuerste, Einzige! Je viens de passer une tres bonne nuit et me sens tout reconforte.-- Vous rirez ou vous ne me croirez pas, si je vous disais qu'il ne me reste presque plus de traces de la maladie que m'a tant tourmente; eh bien! c'est cependant vrai -- et votre prediction "'est accomplie. Je vous donne ma parole d'honneur quo je ne dis que la stricte verite (quelle horrible plume!). Vous allez voir quo je reviendrai fort et bien portant comme un boeuf.-- Dans une heure je pars d'ici (en descendant le Rhone) jusqu'a Valence; de Valence je vais par terre a Avignon, ou j'arriverai demain a 4 h. du matin; je me reposerai, j'irai voir le palais des papes -- puis, j'irai par chemin de fer a Nimes; de la (apres-demain) a Arles et a Marseille, d'ou je repartirai mardi pour Hyeres. Voici mon plan de voyage. Si vous avez une carte de France, jetez-y les yeux. Le bateau a vapeur ne partant qu'a 10 h, j'aurai le temps de jeter un coup d'oeil sur Lyon, qui, hier soir, grace a la nuit, m'a paru fort imposant. La double ligne courbe que decrivent les lumieres- d'un pont -- se reflechissant dans l'eau -- me fait toujours une impression etrange -- surtout quand la riviere est large -- et que le ciel est pur. (Je pense a votre "Entre le ciel et l'eau" 3.) Et vous, que faites-vous de bon? Composez-vous? Lisez-vous? Quand quitterez-vous Courtavenel? кcrivez-moi poste restante a Marseille; je n'en quitterai jamais les environs et au besoin le bureau de poste saura ou m'expedier les lettres qui me viendraient -- et il m'en viendra, n'est-ce pas?
   Le garcon vient d'entrer pour me dire que le bateau no part qu'a 10 h il est vrai, mais que comme j'ai paye ma place au bureau des diligences --. il faut que je me rende sur-le-champ avec elle (la diligence) sur le quai.--Ne considerez donc cette lettre que comme un petit billet, ecrit a la hate -- et gardez-vous de juger d'apres elle des autres! -- Adieu donc, portez-vous bien, soyez heureuse et gaie; je vous serre les mains bien fort, bien fort. Mille amities a tout le monde. Ma veritable correspondance commencera demain a Nimes. Demain je vous ecrirai a Paris, rue de Douai. Aujourd'hui j'ecris encore a Courtavenel. Cher Courtavenel! -- Au revoir, die einzige, Liebste! -- Gott segne Sie tausend Mal! Die heiszesten Grusse Ihrem Ganzen Lieben Wesen. Auf Wiedersehen.-- Morgen erst einen wahren Brief... Ihr alter liebend treuer Freund

I. T.

   На обороте:

Madame Pauline Viardot-Garcia

au chateau de Courtavenel, pres Rozoy-en-Brie

(Seine-et-Marne)

(par Paris).

  

91. ПОЛИНЕ ВИАРДО

8 (20) октября 1848. Иер

  

Hyeres.

Vendredi 20 octobre 48.

   Guten Morgen, Liebste, Theuerste, Einzige! Bonjour, Madame. Me voila enfin parvenu au but de mes peregrinations! Je suis arrive ici hier apres un sejour de deux jours a Toulon, ou j'avais ete retenu par une legere indisposition, parfaitement dissipee maintenant, et qui, du reste, n'avait absolument rien de commun avec feue ma nevralgie -- car j'ai lieu l'esperer qu'elle est bien morte cette fois.-- J'occupe une jolie petite chambre a l'Hotel d'Europe, donnant sur une terrasse d'ou j'ai une vue magnifique: une large plaine toute verdoyante, toute couverte d'orangers, d'oliviers, de figuiers et de muriers (je suis vraiment bien fache de toutes ces terminaisons en iers), parmi lesquels s'elevent de temps en temps les eventails, ou plutot les plumeaux etranges des palmiers. Cette plaine, que bordent a droite et a gauche d'assez hautes collines, se termine par un bras de mer au dela duquel s'etendent et bleuissent a la facon de Capri les iles d'Hyeres. Une rangee de pins a parasol court le long du rivage. Tout cela serait charmant, n'etait la pluie qui ne cesse de tomber depuis quatre jours, et qui dans ce moment meme enveloppe toute cette belle plaine d'un brouillard uniforme, terne et gris. Je compte rester ici une dizaine de jours. J'espere que cette pluie ne durera pas eternellement -- ou si elle dure, ma foi, je travaillerai a faire trembler. Je vous ai envoye ma derniere lettre de Marseille1, le jour de mon depart pour Toulon -- il faut que je vous raconte ce que j'ai fait depuis. Pasgrand'chose... Voyons, cependant. Je suis arrive a Toulon de grand malin, apres un voyage de nuits assez desagreable, par de mauvais chemins.-- Toulon est une assez jolie ville, pas trop sale, ce qui veut beaucoup dire en France.-- Il faisait un temps assez extravagant, de grosses nuees chargees de pluie passaient lourdement sur la ville, en laissant echapper de veritables torrents d'eau, qui, vu l'absence de vent, tombait presque perpendiculairement; puis une fois la bourrasque passee, un vigoureux soleil, radieux et gai, venait frapper les maisons et les rues ruisselantes. Toulon est entoure de hautes montagnes d'un gris jaunatre; rien n'etait charmant comme de les voir sortir peu a peu a la lumiere, a travers les derniers brouillards de l'ondee qui s'en allait. Je m'embarquai dans un petit bateau a voile et je fis une tournee dans la rade qui est fort belle et spacieuse. Nous passames devant la fregate "Le Muiron", qui ramena Napoleon d'Egypte et qu'on garde soigneusement dans le port2; il y avait une vingtaine de vaisseaux de guerre dans la rade.-- Pendant les cinq quarts d'heure que dura mon excursion, il survint deux ou trois ondees, toujours sans vent; le jeu de couleurs qui se faisait avant, pendant et apres, sur la mer, etait quelque chose de magique. Elle prenait tantot une teinte d'encre de Chine nacree avec des reflets bleuatres, puis elle devenait d'un beau vert sombre ou bleu clair avec de petites paillettes d'or; a droite, elle etait d'un blanc laiteux; a gauche, pres des rochers, d'un gris noir, avec des franges d'ecume... et tout cela changeait, se deplacait a chaque instant, selon qu'on tournait la tete ou que les nuages passaient. Je rentrai enfin et je m'acheminai vers l'Arsenal, avec l'intention de voir les forcats3; mais aussitot que je declinai ma qualite d'etranger, et surtout de Russe, on me refusa rigoureusement l'entree.-- Il etait venu, a ce qu'il parait de nouveaux ordres, tres severes la-dessus. Je m'en fus a mon hotel et m'appretai deja a partir pour Hyeres, quand je fus pris d'une espece d'attaque nerveuse a l'estomac, qui me forca de rester.-- J'envoyai chercher un medecin qui m'administra des calmants, m'ordonna le repos, et, vingt-quatre heures plus tard, c'est-a-dire hier a quatre heures, je partais, parfaitement retabli, frais et dispos, pour Hyeres, ou j'arrivai juste a temps pour me mettre a table avec un Anglais roux, horriblement gene dans ses mouvements par une cravate en crinoline de deux pieds de hauteur, un vieux monsieur phtisique a la figure repoussante -- un bouc avec des yeux de perroquet -- et un vieux capitaine de chasseurs d'Afrique, un bon diable, que ne demanderait cependant pas mieux que de manger les socialistes tout crus, vu la grande habitude qu'il en a contractee avec les Bedouins. Quelle degoutante et ignoble institution que l'armee -- das stehende Heer, comme disent les Allemands. Ces chasseurs d'Afrique p. е., d'apres les paroles de leur propre capitaine, ne donnent jamais de quartier, tuent les gens desarmes, violent et pillent, et cependant ce sont d'excellents soldats, bien obeissants, aimant par-dessus tout l'Ordre, bons et joyeux garcons. Que la foudre les ecrase tous! Ce vieux capitaine avec sa figure bonasse et son sourire jovial me faisait l'effet d'un ogre. Comme il regrettait qu'on n'avait pas fusille tous les emeutiers de Paris! Comme ii etait bete, comme il n'avait plus la moindre idee humaine dans sa stupide cervelle de soldat! Et la plus grande partie de l'armee est ainsi. Et pendant des siecles encore on ne pourra pas s'en passer. Fi! fi!
   Je vous avouerai que la premiere chose que j'ai faite aujourd'hui en me levant a ete d'aller a la poste. Je n'avais que fort peu d'espoir d'y trouver une lettre... et en effet il n'y en avait pas, helas! Mais je compte etre plus heureux demain ou apres-demain. C'est que Hyeres est un peu au bout du monde; il parait que les lettres de Marseille n'y parviennent qu'en 24 heures. Je suis sur qu'a l'heure qu'il est vous n'etes plus a Courtavenel; mes deux dernieres lettres ont ete adressees rue de Douai; les avez-vous recues?
   Comment allez-vous? Que faites-vous? Comment vous portez-vous? Bien, n'est-ce pas? Vous occupez-vous de l'arrangement de votre maison? Je dine chez vous dimanche, le 5; voulez-vous accepter cette invitation! -- C'est convenu, le 5, dans votre petit salon chinois, vous aurez un convive de plus a table. Je demande pour ce jour-la une charlotte russe.
   La pluie semble vouloir cesser; mais le ciel est encore tout gris d'un bout a l'autre, sans la moindre petite echappee de lumiere. Aujourd'hui, apres mon excursion a la poste, je suis entre a l'eglise, qui est tres ancienne et tres bien conservee. L'interieur en est triste et sombre; la lumiere y penetre a peine a travers les vitraux colories -- il n'y en a pas un qui soit blanc. Au moment ou j'entrais, tous les pretres (il y en avait plusieurs) en grand costume de deuil s'appretaient a chanter le "Requiem" devant un cercueil recouvert d'un drap noir et entoure de cierges jaunes; une centaine de personnes se tenaient immobiles sur les chaises. Les pretres et les enfants de choeur se mirent a psalmodier d'une voix criarde et fausse... Decidement, je prefere le grand air, le bucher et les jeux des anciens. A propos d'anciens, je me propose d'aller l'un de ces jours sur une des iles avec l'"Odyssee" et y rester la un temps indefini...
   Voyons -- que vous dirai-je encore? Car il ne faut pas que je vous envoye de papier blanc -- il ne le faut pas et je ne le veux pas. Как Ваше здоровье? Вы не забыли меня? Voyons, devinez que cela veut dire. Cela n'est pas deja si difficile. Ah! bravo! voici le soleil qui vient percer les nuages de son regard... comment? de feu ou de flammes? Bon -- le voila parti.
   J'ai encore une comedie sur le tapis4, que je veux finir avant de quitter Hyeres. I] faut cependant que je vous en traduise une dans le courant de l'hiver.-- C'est que j'ai un peu peur de vous, savez-vous? N'importe, il le faudra.
   Eh bien? et "Jeanne la Folle"5, la donne-t-on enfin? Je ne vois pas la moindre petite annonce dans les journaux. Aurez-vous deja eu quelques "glimpses" de la musique du "Prophete"6 a l'epoque de mon retour? C'est ce que nous verrons. Et maintenant donnez-moi votre main, que je la serre bien fort, bien fort; que Dieu vous benisse un million de fois. Mille amities a tous les votres. Que fait Viardot? Se porte-t-il bien? A revoir donc -- a table -- le 5. Gott segne Sie. Ihr treue Freund J. T.
   Je vous ecrirai apres-demain -- et ainsi de deux joure l'autre, jusqu'a mon depart d'Hyeres.
  

92. ЭММЕ ГЕРВЕГ

25 октября (6 ноября) 1848. Париж

  

Guten Morgen, beste Frau Herwegh!

   Ich bin heute friih angekommen -- und seit heute fruh sitz' ich schon wieder, nach meiner loblichen Gewohnheit, sehr unwohl auf meinem Zimmer. Wie geht es Ihnen? Wohl, hoff ich. Es wiirde mich freuen, Ihren Mann zu sehen, wenn er sonst nichts zu thun hat. Ich bitte, geben Sie dem porteur die neue Adresse Herzen's1 -- Grussen Sie den kriege-rischen Horaz2. Auf Wiedersehen -- ich hoffe -- bald.

Ergebenst Ihr

Turgeneff.

   Boulevard des Capucines, 13. Montag.
  
   На обороте:

Madame

Madame Herwegh.

Rue neuve S-t Augustin. Hotel d'Orient.

  

93. M. С. ЩЕПКИНУ

27 октября (8 ноября) 1848. Париж

  

Париж, 27-го октября с. с. 48.

8-го ноября н. с.

   Завтра отправляется в Россию наш соотечественник, г-н Селиванов1, любезный и почтенный Михайло Семеныч; он Вам доставит первый акт моей комедии "Нахлебники"; порой я не успел окончить переписыванием -- по как только кончу, немедленно отправлю по почте, так что, может быть, Вы получите его в одно время с первым. Прошу у Вас извинение за долгое отлагательство; желаю, чтобы мой труд Вам понравился. Если Вы найдете достойным Вашего таланта приняться за него -- я другой награды не требую2. Приятели, которым я здесь прочел мою комедию -- наговорили мне много любезностей по ее поводу3; я, может быть, им оттого могу несколько верить -- что вообще эти приятели довольно строго отзывались об моих трудах. Но как бы то ни было -- лишь бы мой "Нахлебник" Вам понравился и вызвал бы Вашу творческую деятельность!
   Боюсь я -- не опоздал ли я немного. Сверх того, прошу Вас -- если Вы возьмете мою комедию для своего бенефиса4 -- не говорить заранее, кто ее написал; на меня дирекция, я знаю, втайне гневается за критику гедеоновского "Ляпунова" в "Отечественных) записках" -- и с большим удовольствием готова нагадить мне5. Впрочем -- я отдаю Вам свое произведение в полное распоряжение: делайте из него что хотите. Как бы я был рад, если б я мог присутствовать при первом представлении! Но об этом, кажется, нечего думать.
   Желаю Вам всего хорошего -- здоровья и счастья. Крепко жму Вам руку и остаюсь с искренней преданностью и глубоким уважением.

Душевно любящий Вас

Иван Тургенев.

  

94. ЭММЕ ГЕРВЕГ

1 (13) ноября 1848 г. Париж

  
   Liebe Frau Herwegh, es geht mir viel besser -- man liat mir erlaubt heute auszufahren -- aber nur ein Bischen -- wie geht es Ihnen? Lassen Sie mir, ich bitte, durch Ihre Bonne sagen, wil viel Sie Rayer geben, wenn er zu Ihnen kommt? -- Er ist vier mabbei mir gewesen. Auf baldiges Wiedersehen. Griissen Sierlhren Mann.

Gruss und Bruderschaftlichkeit!1

Ihr Turgenew. Montag.

   На обороте:

Madame Emma Herwegh.

  

95. A. A. КРАЕВСКОМУ

14 (26) ноября 1848. Париж

  

Париж.

26/14 ноября 48.

   Я Вам бог знает как давно не писал, любезный Краевский; но надобно наконец честь знать1. Я не забыл, что я Ваш должник, и поверьте -- я того мненья, что порядочный человек свои долги платить должен.
   Если Вам мои литературные труды могут еще годиться -- напишите мне; у меня есть теперь вещи две готовых; я бы одну из них тотчас к Вам выслал, но я подумал, что лучше сперва справиться, в каких отношеньях мы находимся. Я надеюсь -- в отличных; но уверен в этом я буду только по получении от Вас письма2.
   Итак: чем прикажете Вам заплатить? Жду Вашего решенья.
   А до тех пор остаюсь с искренним уваженьем

преданный Вам

Ив. Тургенев.

   Мой адресе: Rue Tronchet, No 1.
  

96. M. С. ЩЕПКИНУ

3 (15) декабря 1848. Париж

  

Париж.

15-го/3-го декабря 1848.

   Вы уже, должно быть, неделю тому назад получили второй акт моей комедии1, любезный и почтенный Ми-хайла Семеныч,-- и, вероятно, уже мне ответили; но я пишу к Вам сегодня на всякий случай: если Вы до сих пор не получили этого второго акта (первый Вам должен был доставить г-н Селиванов) -- значит -- мое письмо затерялось -- и мне надобно будет поскорей его переписать вторично. Но я надеюсь, что оно дошло в целости; во всяком случае -- если Вы до сих пор мне еще не ответили, то, пожалуйста, сделайте это теперь. Кроме желания узнать -- дошло ли мое письмо -- во мне есть другое, весьма понятное: мне хочется знать, как Вам понравился мой "Нахлебник" и возьмете ли Вы его в свой бенефис2.-- Приятель наш Г.3, которому я читал мою комедию, сделал два небольших замечания, которые просил меня сообщить Вам (и с которыми я совершенно согласен). Во-первых, он находит, что Кузовкину не след носить дворянский сюртук -- а частный; а во-вторых, он в сцене, где Елецкий выходит от жены, уже всё узнавши, и видит, что Тропачев забавляется над Кузовкиным -- в словах: "Да-с, Флегонт Александрыч, я признаюсь, удивляюсь, что Вам за охота с Вашим воспитаньем, с Вашим образованьем -- заниматься такими, смею сказать, пустыми шутками" -- предлагает: "смею сказать" -- заменить фразой -- "извините за выраженье" -- потому что, по его мнению, смею сказать -- не идет в устах петербургского чиновника. Я с ним вполне согласен -- притом же это такая мелочь, что я бы устыдился писать Вам о ней, если б ой этого не потребовал 4. Буду ожидать Вашего ответа -- и от всей души желаю Вам всего лучшего на свете. Будьте здоровы, веселы и счастливы.

От души преданный Вам

Ив. Тургенев.

  

97. ПОЛИНЕ ВИАРДО

29 декабря 1848 (10 января 1849). Версаль

  

Versailles.

10 janvier 49.

Mercredi.

   Bonjour, Madame, comment vous portez-vous? Bien, n'est-ce pas? Eh bien! je ne vais pas mal non plus. Le bon Miiller, avec lequel j'ai passe presque toute la journee d'hier, a du vous le dire.
   Il y doit y avoir dans l'air de Paris quelque chose de desagreable a mes nerfs. Ce scelerat de Paris! Je l'aime, cependant. Je vous avoue que je m'ennuie un peu a Versailles -- mais j'y tiendrai bon. Je traduis1, je lis Saint-Simon2, je me promene, je vais au cafe lire les journaux -- et deja les habitues, vieux bourgeois caducs, qui le premier jour me regardaient en-dessous et de cote, comme le font d'habitude les sangliers accules dans les tableaux de chasse -- commencent a me soulever leurs chapeaux. Je les vois faire leurs interminables parties de domino entrecoupees aux memes endroits par les memes plaisanteries -- a un sou le cent! -- et je me demande ce que c'est que la vie, dirait M. Victor Hugo3. Non, je ne me demande rien, je regarde ces "plantes bulbeuses", et leur air de tranquillite inalterable et simplement bete m'inspire une espece d'ennui resigne -- c'est aussi du chloroforme, cela... qu'on vienne m'extraire une molaire!
   Vous attendez-vous a ce que je vous dise quelque chose de Versailles?, oui? En bien, vous serez attrapee. Vous connaissez mon culte de l'imprevu, et ici je ne saurais dire que des choses usees jusqu'a la corde et que tout le monde a entendu et repete mille fois. Du reste, avec les mots suivants, que je vais vous ecrire: "grandeur, solitude, silence, statues blanches, arbres nus, fontaines glacees, grands souvenirs, longues avenues desertes" -- avec ces mots que vous remuerez comme les pierres d'un kaleidoscope -- avec votre imagination et votre esprit (oh, oh!) vous serez parfaitement en etat de vous dire a vous-mem-e tout ce que j'aurais pu vous ecrire, et mille millions de fois mieux encore (j'ai hate d'ajouter ces dernieres paroles, car sans cela ma phrase devenait d'une fatuite a faire trembler), si vous ne preferez pas vous occuper d'autre chose, ce que je ne puis m'empecher de vous conseiller.
   J'ai cependant ete chez H. Vernet; son tableau est faible et froid4.
   J'ai fait la connaissance de deux chiens, l'un commu-nicatif, gai, etourdi, peu ou point d'education, spirituel, railleur et qeulque peu mauvais sujet, au mieux avec tout le monde et, pour dire le vrai, sans veritable dignite; l'autre doux, reveur, paresseux et gourmand, nourri des lectures de Lamartine, insinuant et dedaigneux en meme temps 5. ils frequentent le meme cafe que moi. Le premier appartient (si un chien peut appartenir!!!) a un petit chirurgien d'armee tres maigre, tres laid et tres reveche; le second a pour maitresse la dame du comptoir, vieille petite femme, eden-tee a force d'etre bonne.-- Il y en a qui vous font cet effet-la.-- J'ai invite le premier a venir me voir, mais il pretend que son maitre lui donnerait le fouet; je n'ai pu lui opposer de bonnes raisons et me suis contente de lui donner un morceau de sucre qu'il a croque a l'instant meme en remuant sa queue avec politesse et vivacite.
   Sur ce, je baise vos belles mains et reste a tout jamais

Votre

J. Tourgueneff.

   P. S. A revoir vendredi soir ou samedi matin.
  

1840

  

98. ГЕОРГУ И ЭММЕ ГЕРВЕГ

Конец 1848 или начало 1849 (?). Париж

  
   Was haben Sie mit dem unschuldigen Abel zu schaf-fen *? Er wohnt -- fiue de la tour d'Auvergne, No 36.-- Ich werde das Vergnugen haben, Sie heute in Ihrem Hause oder bei Herzen zu sehen --

Ihr ergebener

I. Turgeneff.

  

99. A. A. КРАЕВСКОМУ

7 (19) января 1849. Париж

  

Париж.

7/19 января 49.

   Через неделю или две вышлется к Вам моя статья1, любезный Краевский; но, желая Вам доказать теперь же мою готовность участвовать в Вашем журнале, предлагаю Вам следующее: 31-го числа января (т. е. через 24 дня) будет дана в Москве для бенефиса Щепкина моя комедия в 2-х актах под названьем "Нахлебник"2. Хотите Вы ее напечатать в "О<течественных> з<аписках>"? -- если она но шлепнется, разумеется3. Я сегодня же пишу об этом Щепкину, который тотчас, по получении от Вас письма -- Вам; ее вышлет4. Только, ради бога, чтобы не было опечаток!!! Если Вы на это согласны, я с своей стороны буду очень рад -- а статью все-таки Вам вышлю.
   Будьте здоровы и веселы -- жму Вам руку.

Ваш

И. Тургенев.

  
   Если Вы напечатаете "Н<ахлебник>а", то велите поставить: "Посвящена М<ихайл>е С<еменович>у Щепкину"5. Если можно, напечатайте 10 отдельных экземпляров: 8 доставьте брату6 (на углу Хлебного пер<еулка> и Колокольной ул<ицы>, в доме Адамса) -- а 2 перешлите мне.
  

100. A. A. КРАЕВСКОМУ

1 (13) марта 1849. Париж

  

Париж. 1/13 марта 49.

   Вчера получил я Ваше письмо со вложенным векселем, любезный Краевский -- и очень Вам благодарен1.
   Я, ей-же-ей, не понимаю, что могла найти цензура в "Нахлебнике" -- и с нетерпеньем ожидаю результата Вашей попытки его напечатать2. Вся комедия, как Вы увидите, написана более для одной роли (Щепкина), и Вы можете себе представить, как мне было неприятно неисполнение "Н<ахлебник>а" в его бенефис. Ну, однако, дело сделано -- и я желаю только, чтобы в Вашем журнале ее бы не исказили.
   "Вечеринка" Вам не выслана до сих пор по весьма простой причине: надо бы ее переписать3 -- а меня черт дернул написать другую комедию в 3-х актах, опять для Щепкина, которую я ему на днях высылаю4. Это должно остаться между нами. Но тотчас после отправки этого нового произведения моей Музы -- я примусь за "Вечеринку" с жаром и чувством долга -- и отправлю ее Вам.
   Сверх того я Вам еще приготовил вещицу -- Вы увидите.
   Теперь же, что касается до высылки "От<ечественных> зап<исок>", которых я очень и очень желаю -- то вот что можно сделать: прошлые два года (47 и 48) Вы вышлите с пароходом в Гавр. Это будет стоить безделицу. Нумера же за нынешний год Вы можете высылать на мое имя и на мой счет, т. е. я здесь буду платить за них -- а Вам это ничего не будет стоить5. Высланная под кувертом, книга {Далее зачеркнуто: здесь} доходит до Парижа за 6 фр<анков>. Я охотно буду это платить -- и надеюсь на Вашу всей нашей планете известную аккуратность.
   Вышлите тоже, пожалуйста, 10 отдельных экземпляров "Нахлебника".
   С "Вечеринкой" я Вам напишу письмо побольше, а теперь я очень тороплюсь. Будьте здоровы -- и процветайте всячески. Когда мы увидимся -- еще пока неизвестно, но, может быть, даже скоро. Во всяком случае жму Вам крепко руку и остаюсь

преданный Вам

И. Тургенев.

  

101. A. A. КРАЕВСКОМУ

2 (14) апреля 1849. Париж

Париж, 14-го/2-го апреля 49.

   С неделю тому назад, любезный Краевский, получил я Ваше письмо с известием об окончательном кораблекрушении злополучного "Нахлебника"1.-- Мир его праху! Трудно, говорит Священное писание, переть против рожна2. Хоть за то спасибо, что изъявляете сожаленье.
   Теперь я Вам вот что должен сказать: вчера мною отправлена в двух толстейших пакетах к Щепкину другая комедия в 3-х актах, под названьем "Холостяк". В этом произведенье цензуре не только нечего вычеркивать -- но, напротив, она должна меня наградить за мою примерную нравственность3. Разумеется -- я очень буду рад видеть эту комедию в "Оте<чественных> записках"4. Но так как она назначена для бенефиса Щепкина -- а оный бенефис не будет ранее генваря будущего года -- то Вам придется ждать еще долго5. Во всяком случае -- однако -- Вы можете написать об этом Щепкину и сказать ему, что "Холостяк" назначен Вам. Я, впрочем, уже сам об этом ему писал6.
   По это Вы по справедливости можете назвать журавлем в небе -- и потребовать синиц в руку. И синицы есть, и одна уже совсем оперилась и через две недели, не позже, к Вам полетит. Этот "Холостяк" у меня много времени отнял -- притом же я не ожидал поражения на голову "Нахлебника"... Вот Вам мои синицы:
   во-1-х). Род повести -- под названием: "Дневник лишнего человека". (Я думаю, что это хорошая вещь. Она уже совершенно кончена. Остается переписать.)
   во-2-х). "Вечеринка" -- комедия в 1-м действии (тоже кончена).
   в-3-х). "Студент" -- комедия в 5-ти действиях (первое действие кончено. Над этой вещью я намерен трудиться весь этот год)7.
   "Дневник" Вы получите непременно через две недели. За обещанные "Отечественные) запуски)" -- искренно благодарю -- и жду на днях No-а за нынешний год.
   Завтра дают "Пророка" Мейербеера. Я Вам пошлю отчет для "Отеч<ественных> зап<исок>"8.
   А засим будьте здоровы. Жму Вам руку и остаюсь

преданный Вам

И. Тургенев.

  

102. ПОЛИНЕ ВИАРДО

24 мая (5 июня) 1849. Париж

  

Mardi.

   La lutte continue encore, mais j'espere que nous finirons par remporter la victoire. Depuis 4 jours je m'inonde de laudanum par devant et par derriere. Du reste, je suis aussi bien soigne ici que si j'etais tombe malade a Courtavenel1. Mais c'est qu'on ne peut pas tomber malade a Courtavenel! Il doit etre charmant, n'est-ce pas? Depuis trois jours on meurt a Paris comme des mouches; c'est le coup d'etrier du cholera -- il faut du moins l'esperer. Je vous envoie un petit fragment qui vous concerne de l'article de Janin sur le benefice de Mlle Georges; vous verrez qu'on ne saurait etre plus poli. Il vous rend justice en satisfaisant une rancune -- voila ce qui l'a rendu si eloquent2.
   C'est donc demain que vous revenez, je crains bien de n'etre pas encore en etat d'aller vous voir; mais j'espere pouvoir le faire apres-demain. Mille amities a Viardot, a Mlle Berthe, a Mr Sitches et a Madame. On vous remettra probablement ce billet demain matin a Rozay; vous pourrez l'envoyer a Viardot avec le fragment de Janin. A revoir donc, et que le bon Dieu vous benisse mille fois.

Votre

J. Tourgueneff.

   P. S. Le mot qu'on ne peut pas lire est enjouement.
  

103. ПОЛИНЕ ВИАРДО

25 мая (6 июня) 1849 (?). Париж

  

Mercredi.

   Je vous souhaite la bienvenue par ecrit, puisqu'il ne m'est pas donne de la faire autrement. L'homme propose et Dieu dispose! Je ne pourrai pas non plus vous voir demain -- je ne saurais meme dire quand je le pourrai -- car ma maladie ne fait que croitre et embellir. Patience! mais vous conviendrez que j'ai du guignon. Pourvu que vous vous portiez bien! Donnez-moi de vos nouvelles et que Dieu vous benisse mille fois. Je vous serre bien fortement les mains. Adieu.

Votre

J. Tourgueneff.

   На обороте:

Madame

Madame Pauline Viardot,

rue de Douai, 16.

  
  

104. ПОЛИНЕ ВИАРДО

28, 29 мая (9, 10 июня) 1849. Париж

  

Samedi soir.

   Eh bien! cela ne va pas mal, l'appetit revient a vue d'oeil. Voyons ce que dira le docteur demain. Vous voila donc a Courtavenel. Il est 8 h. Vous etes peut-etre sur le perron de la cour a ecouter le rossignol. Les rossignols n'ont jamais le cholera, n'est-ce pas? A propos de cholera, si j'osais... Ali bah! je me risque. Or donc, vous saurez que quand on est attaque de cette maladie-la, on prend beaucoup de lavements. Dans ce riant pays de France, ce sont des vieilles femmes qui les administrent. Ma garde-malade s'appretait en consequence de remplir sa mission et je lui avais deja "ouvert mon sein", quand, a mon grand etonnement, au lieu du bec roide et pointu de l'oiseau en question, je sens s'introduire un doigt... Surpris, presque effraye, je rentre en moi-meme avec precipitation. Que faites-vous la, Madame?.. "Ah! Monsieur -- je commence toujours par la -- je n'y vois pas assez bien". Je finis par lui tenir la lumiere... c'etait tres difficile... je dus lui passer le bras autour de la tete... Quel groupe!
  

Dimanche matin.

   Rayer vient de sortir, mais il ne veut absolument pas que je sorte, moi. Du reste, il me le permet pour demain et encore rien qu'une petite course en voiture. Bugeaud est mort cette nuit1. Je suis tout bouleverse par la lecture des journaux -- ce n'est qu'un cri d'indignation: tous -- "La Presse", "Le National", "Le Siecle", tous appellent les Francais aux armes2 -- et ils ont raison. Tant de maladresse, d'outrecuidance, tant de perfidie et de cynisme! On s'attend a une explosion pour demain ou apres-demain. La reponse de Lesseps a Oudinot est ecrasante3.
   Je tiens de source certaine deux nouvelles dont l'une est bonne et l'autre mauvaise: Haynau a ete ecrase par les Hongrois sous les murs de Presbourg, bien plus que ne le disent les journaux4 -- mais les Russes ont battu Dembinski5. Au diable tout sentiment de nationalite! Il n'y a qu'une seule patrie pour un homme de coeur -- la democratie -- et si les Russes triomphent, elle est frappee a mort.
   Je vous ecrirai demain. Je ne pourrai pas venir a Courtavenel avant mercredi ou jeudi. Jusque-la, portez-vous bien et que Dieu vous benisse mille fois. Mes amities a tous les habitants de votre domaine. Je vous serre bien fortement la main. Auf Wiedersehen.

Votre J. Tourgueneff.

  

105. A. A. КРАЕВСКОМУ

29 мая (10 июня) 1849. Париж

  

Париж.

10-го июня/30 {Так в подлиннике.} мая 49.

   Любезный Краевский,
   Пишу к Вам, едва оправившись от холеры, которая чуть-чуть не утащила меня "в место злачно и прохладно"1. Ее, должно быть, какая-нибудь бешеная собака укусила на днях -- потому что она неслыханно вдруг здесь начала свирепствовать.-- Но бог с ней! Дело в том, что я недели три тому назад, перед самой моей болезнью, получил от Щепкина письмо, в котором он, извещая меня о получении моей новой комедии, между прочим объявляет мне, что он нисколько не противится напечатанию комедии до бенефиса, что оно, напротив, выгоднее, если комедия хороша, и пр.2 Вследствие сего, если Вы хотите ее напечатать, то спишитесь с ним -- а что до цензурных затруднений, то на этот раз ручаюсь всем на свете, что буквы невозможно выкинуть.
   Что же касается до прочих статей, то возьмите в соображение мою болезнь. Но теперь я еду оправиться на берег моря3 и все обещанья сдержу.
   Комедия "Холостяк" -- большая, в трех действиях.
   Скоро Вы получите от меня статью -- Вы увидите4.
   А до тех пор будьте здоровы, благоденствуйте и не забывайте

преданного Вам

И. Тургенева.

  
   P. S. A что ж высылка "От<ечественных> зап<исок>"? -- Ни слуха, ни духа -- а навигация открыта. Эх!
   Адресс мой теперь: rue de Douai, No 16/28. Я там не живу -- но там всегда знают, где я5.
  

106. ПОЛИНЕ ВИАРДО

29, 30 мая (10, 11 июня) 1849. Париж

  

Dimanche soir.

   Bonsoir, Madame -- comment vous portez-vous a Courtavenel? Je vous donne en mille de deviner ce a quoi... Mais jo suis bon de vous lo donner en mille -- car vous l'avez deja devine a la vue de ce morceau de papier de musique, Oui, Madame, c'est moi qui ai compose ce que vous voyez -- musique et paroles -- ma parole! Ce que cela m'a coute de peine, de sueur au front, d'agonie mentale, se refuse a la description. J'ai trouve l'air assez vite -- vous comprenez -- l'inspiration! mais ensuite le trouver sur le piano -- et puis l'ecrire! J'en ai dechire 4 ou 5 brouillons et meme maintenant je ne suis pas sur de ne pas avoir ecrit quelque chose de monstrueusement impossible. En quel ton est-ce, s'il vous plait? J'ai du rassembler a grand-peine tout ce qui a surnage de bribes musicales dans ma memoire. Je vous assure -- la tete m'en fait mal. Quel travail! Enfin, cela vous fera rire peut-etre pendant 2 minutes1. Du reste, je me porte bien mieux que je ne le chante -- je vais sortir demain pour la premiere fois.-- Voyons, arrangez a cela une basse comme pour les notes que j'ecrivais au hasard. Si Manuel m'avait vu a l'ouvrage -- cela l'aurait fait penser aux vers qu'il composait sur le pont de Courtavenel en faisant des ronds de jambe convulsifs et en agitant ses bras d'une maniere gracieuse et arrondie. Saperlotte! -- c'est aussi difficile que ca de composer de la musique? Meyer-beer est un grand hommeu2
  
   Lundi.
   A mon reveil j'ai trouve votre lettre et ne suis plus en train de plaisanter. Quel malheur! Quand on pense ce qu'il y a de mauvaises choses inutiles dans le monde -- le cholera, la grele, les rois, les soldats etc., etc. ... Dieu serait-il un misanthrope? A propos de cholera il poursuit ses ravages avec fureur; tantot c'etait le chaud qui le favorisait, maintenant, c'est le froid qui le developpe.-- Il s'accommode de tous les regimes, ce gaillard-la.-- Pour moi,jesens sa griffe se retirer -- mais lentement; on m'avait permis de sortir aujourd' hui -- ne voila-t-il pas qu'il me survient une espece de fluxion a la joue.-- De par tous les diables -- ou ai-je pu prendre froid? -- moi qui ne sors pas de ma chambre. Je me vois oblige de la garder encore aujourd'hui. Le desastre survenu a Courtavenel me rappelle une scene penible dont j'ai ete temoin en Russie.-- Toute une famille de paysans etait sortie en chariot pour aller faire la recolte d'un champ a eux situe a quelques verstes de leur village -- et ne voila-t-il pas qu'une grele epouvantable vient detruire do fond en comble tous les epis; -- ce champ si beau n'etait qu'une mare de boue. Je viens a passer par la: ils etaient tous silencieusement assis autour de leur telega; les femmes pleuraient, le pere, tete nue et la poitrine decouverte, ne disait rien. Je m'approchai d'eux -- je tachai de les consoler -- mais a mon premier mot, le paysan se laissa lentement tomber la face sur la terre et de ses deux mains ramena sa chemise de grosse toile grise sur sa tete.-- C'a ete le dernier geste de Socrate mourant;-- derniere et muette protestation de l'homme contre la cruaute de ses semblables ou la brutale indifference de la nature. C'est qu'elle l'est;-- elle est indifferente; il n'y a de l'ame qu'en nous et peut-etre un peu autour de nous... c'est un faible rayonnement que la vieille nuit cherche eternellement a engloutir.-- Cela n'empeche pas cette scelerate de nature d'etre admirablement belle -- et le rossignol peut nous causer de charmantes extases, pendant qu'un malheureux insecte a demi broye se meurt douloureusement dans son gesier.
   Sacregorgon -- que c'est noir -- je crois que j'ai ete trop eloquent -- mais ca ne fait rien. Voyons que faut-il vous dire encore avant de finir.-- Ah! que je suis fort reconnaissant a Mme Sitches de l'interet qu'elle m'a temoigne -- et que je ne suis pas un ingrat, que je serai fort content de la revoir jeudi, si faire se peut. Car partir avant ce jour la -- il ne faut pas y penser. Du reste, je vous prie de dire de ma part mille amities a tout le monde et a Mr Maurice Sand entr'autres, s'il le veut bien et s'il ne m'a pas oublie. Portez-vous bien, amusez-vous et que Dieu vous benisse. A propos, j'ai trouve trois sujets; il est vrai qu'ils sont tous tres mauvais; mais en perseverant, je trouverai quelque chose peut-etre.
   A revoir apres demain. En attendant je vous serre les mains bien amicalement... Seien Sie tausend mal gesegnet.

Votre

J. Tourgueneff.

107. ПОЛИНЕ ВИАРДО

24 или 31 мая (5 или 12 июня) 1849 (?). Париж

  

Mardi,

11 h. 1/2 du matin.

   Puisque vous avez eu la bonte de vouloir savoir de mes nouvelles, je vais vous en donner. Cela ne va pas tout a fait bien -- mais cela va mieux; la die fuit comme les Parthes en me lancant des traits; mes forces commencent a se relever petit a petit du choc qu'elles ont subi. J'espero que Dieu et mon bon docteur aidant, je serai tout a fait bien portant vers la fin de cette semaine. Il fait un temps superbe -- trop beau peut-etre, car cette chaleur n'est pas bonne aux pauvres diables malades, mais la campagne doit etre charmante. Saluez Courtavenel de ma part, en commencant par Mr et Mme Sitches et en finissant par mon beau marronnier. Portez-vous bien, promenez-vous beaucoup et revenez nous halee et forte... Mille amities a Viardot. Je vous serre bien fortement les deux mains. Au revoir.

Votre J. Tourgueneff.

  

108. ПОЛИНЕ ВИАРДО

31 мая (12 июня) 1849. Париж

  
   J'ai probablement oublie de cracher trois fois quand je vous ecrivais hier, que je sentais la griffe du cholera se retirer; il s'est venge en m'envoyant une nouvelle attaque. Grace a Dieu, assez legere, qui m'a remis sur le flanc. Aujourd'hui, cela va un petit peu mieux, mais je vois avec regret qu'il m'est impossible de penser au voyage de Courtavenel. Je n'ai pas de chance -- quoi. Et si j'avais commis la moindre imprudence! Mais rien. Je ne vous verrai demain que si vous voulez avoir la bonte de venir me voir.-- A revoir donc; je vous salue assez tristement -- mais je vous serre la main aussi fortement que je le puis.-- Mille choses a tout le monde.

Votre

J. Tourgueneff.

  
   C'est aujourd'hui le 12-me jour;-- mes forces sont bien peu de chose dans ce moment. N'avoir mange que -- des lavements tout ce temps-ci... L'amidon est-il nourrissant?
  
   На обороте:

Madame

Madame Pauline Viardot,

au chateau de Courtavenel pres de Rozoy-en-Brie

(Seine-et-Marne).

  

109. ПОЛИНЕ ВИАРДО

7 (19) июня 1849. Куртавнель

  

Courtavenel,

19 juin 49.

   Bonjour, Madame; comment vous portez-vous? -- Tous les habitants de Courtavenel se portent bien et vous saluent. Ils m'ont charge de vous rendre compte de la journee d'hier. Le voici, ce compte1:
   Apres votre depart, tout le monde est alle se coucher, et on a dormi jusqu'a dix heures; puis on s'est leve, on a assez silencieusement dejeune, on a joue au billard sans se depecher, puis on s'est mis a l'ouvrage: Mlle Berthe avec Louise, M. Sitches avec le journal, Mme Sitches je ne sais ou, et moi dans le petit cabinet, ou je me suis mis a reflechir sur le sujet en question. J'ai reflechi une heure, puis j'ai lu de l'espagnol, puis j'ai ecrit une demi-page du sujet, puis je suis alle dans le grand salon, ou j'ai vu avec eton-nement qu'il n'etait que deux heures. Alors, j'ai travaille trois quarts d'heure avec Louise, qui commence a oublier un peu son allemand, mais qui a fait tres peu de fautes d'orthographe dans la dictee; ensuite, je suis alle me promener seul, et, a mon retour, toute la compagnie (et moi avec) est allee se promener jusqu'au diner, qui a eu lieu a cinq heures. Apres le diner, le temps, qui jusque-la semblait trainer la patte comme une perdrix blessee, m'a paru moins long; il est vrai que j'ai dormi jusqu'a 9 heures, grace a la fatigue que mes deux promenades m'avaient causee. A 9 heures, on nous a apporte du the -- ou plutot du vulneraire suisse de Rozay, que nous avons bu en assaisonnant cette frugale collation par une petite conversation honnete et moderee sur des sujets parfaitement connus et fort peu interessants. Berquin ou Marmontel, ou tout autre auteur de livres moraux et instructifs, aurait ete edifie, j'en suis sur, en voyant notre maintien modeste et plein de bon gout, notre deference l'un pour l'autre, qu'un leger assoupissement ne rendait que plus agreable. Enfin, apres avoir joui pendant pres d'une heure de la societe de nos semblables, plaisir pour lequel on pretend que l'homme est ne, nous nous levames, nous nous acheminames vers la salle a manger, nous primes nos luminaires, nous nous souhaitames une bonne nuit et nous nous couchames dans nos lits, ou nous dormimes sur-le-champ.
   Со malin, il fait un temps tres bon et tres doux; j'ai fait une assez grande promenade avant le dejeuner, et je vous ecris maintenant entre le dejeuner et le billard, de crainte que le facteur ne vienne plus tot qu'a l'ordinaire. Mous l'attendrons demain avec plus d'impatience. Pendant ma promenade, j'ai travaille mon sujet et j'ai pense a beaucoup de choses. Es ist so voll Erinnerungen -- ailes... Et, maintenant il ne me reste plus qu'a vous conjurer de bien soigner votre chere sante et a vous souhaiter tout ce que le ciel a de plus exquis sous sa callotte. Que le bon Dieu vous benisse mille fois! Nous vous saluons tous et je vous serre les mains bien fort, bien fort. Mille amities a Viardot et aux autres amis. Priez, s'il vous plait, Muller de me donner par votre entremise des nouvelles de notre ami Herzen. N'est-il pas venu de lettre ou d'envoi pour moi? N'oubliez pas le bateau ni le the.
   1 heure.-- Le facteur n'est pas venu encore, j'ajoute quelques paroles. II fait un temps charmant, et Courta-venel est bien joli et bien aimable aujourd'hui. J'ai passe toute la matinee dans le parc. Que faites-vous dans cet instant? С est une question que nous nous faisons tous les quarts d'heure. Sic mussen jetzt an mich denken demi Ich bin diese ganze Zeit ganz in Ihr Angedenken versunken werden... Licbc, theuere! Enfin! Du reste, tout le monde se porte aujourd'hui encore mieux qu'hier. Encore une fois bonjour, portez-vous bien, et a revoir.

Votre

J. Tourgueneff.

  

110. ПОЛИНЕ ВИАРДО

8 (20) июня 1849. Куртавнель

Courtavcnel,

mercredi.

   Voici, Madame, votre second bulletin.
   Tout le monde se porte parfaitement; l'air de la Brie est decidement fort sain. Il est 11 h. et demie du matin; nous attendons avec impatience le facteur, qui va, je l'espere, nous donner de bonnes nouvelles. La journee d'hier a ete moins uniforme que celle d'avant-hier. Nous avons fait une grande promenade, et puis le soir, pendant que nous jouions au whist, il est survenu un grand evenement. Voicj ce que c'etait: un gros rat s'etait introduit dans la cuisine et Veronique, dont il avait devore la veille le chausson (quel animal vorace! passe encore si c'etait celui de Muller), avait eu l'adressa, de bouclier le trou qui lui servait de retraite avec deux grosses pierres et un torchon. Elle accourt; elle nous annonce la grande nouvelle. Nous nous levons tous, nous nous armons de batons et nous entrons dans la cuisine. Le malheureux s'etait refugie sous l'armoire du coin; on l'en chasse,-- il sort. Veronique lui lance un coup sans l'atteindre; il rentre sous l'armoire et disparait. On cherche, on cherche dans tous les coins,-- pas de rat. On se donne inutilement au diable -- enfin, Veronique s'avise d'ouvrir un tout petit tiroir... une grande queue grise s'agite rapidement dans l'air -- le ruse coquin s'etait fourre la! -- Il descend comme l'eclair,-- on veut le frapper,-- il disparait do nouveau. Cette fois-ci, on le cherche pendant une demi-heure,-- rien! Et remarquez qu'il n'y a que tres peu de meubles dans la cuisine. Deguerre lasse, nous nous retirons, -- nous nous remettons au whist.-- Voila que Veronique entre en portant le cadavre de son ennemi avec des pincettes.-- Imaginez-vous ou il s'etait cache! Il y avait sur une table dans la cuisine une chaise et sur cette chaise une robe de Veronique,-- il s'etait glisse dans une des manches.-- Notez que j'ai remue cette robe quatre ou cinq fois pendant nos recherches. N'admirez-vous pas la presence d'esprit, le rapide coup d'oeil, l'energie du caractere de cette petite bete? Un homme, dans un pareil peril, aurait cent fois perdu la tete. Veronique allait sortir et abandonner la partie quand, par malheur, une des manches de sa robe remua imperceptiblement... le pauvre rat avait merite de sauver sa viande.
   Ce dernier mot me rappelle que je viens de lire dans "Le National" une facheuse nouvelle: il parait qu'on a arrete plusieurs democrates allemands,-- Millier serait-il du nombre? -- J'ai peur auesi pour Herzen. Donnez-m'en des nouvelles, je vous en prie.-- La reaction est tout enivree de sa victoire et va maintenant se montrer dans tout son cynisme1.
   Le temps est tres doux aujourd'hui, mais en juin on desirerait autre chose qu'un ciel laiteux et un petit vent dont on ne sait pas s'il n'est pas trop frais. Vous nous ramenerez les beaux jours.-- Nous ne vous attendons pas avant samedi. Nous y sommes resignes... Une petite note de la direction dans le journal ne nous laisse pas d'illusions la-i dessus.-- Patience! mais que nous serons heureux de vous j revoir! Et le bateau -- en avez-vous parle? J'aurais ete bien content de voir les fosses propres pour le jour de votre arrivee. Tout, jusqu'aux arbres, devrait avoir ce jour-la un air de fete.
   Je vais laisser un peu de place pour Louise, ainsi que pour les autres2. Mme Sitches ne se ressent plus du tout de ses douleurs. Et vous, au nom du ciel, vous, comment allez-vous?
   P. S. Nous venons de recevoir enfin la lettre (a 3 1/2). Dieu merci, tout allait bien mardi.-- Au nom du ciel, soignez-vous. Ce n'est pas votre sante a vous seul que vous soignerez. Mille amities a V et aux autres.

Tausend Grusse.

Ihr J. Tourgueneff.

  

111. ПОЛИНЕ ВИАРДО

27, 28 июня (9, 10 июля) 1849. Париж

  

Lundi, 8 juillet 49.

   Bonjour, Madame. Guten Morgen, theuerstes Wesen.
   Je vous ecris cette lettre dans le salon de Mr et Mme Sitches -- rue Laffitte, 11.-- Il est 4 heures -- il y en a six que vous etes a Londres1. Vous avez du faire un bon et heureux voyage.-- Je me suis plusieurs fois reveille cette nuit et j'ai pense a vous: je vous ai vue penchee sur la roue du bateau, regardant l'ecume blanche sur la mer verte.-- Que Dieu veille sur vous et vous benisse!-- Je ne sais pas encore quand nous allons a Courtavenel; probablement demain.-- Mr et Mme Sitches sont sortis pour faire des emplettes, moi, j'ai ete occupe toute la matinee a faire mes paquets et a les transporter.-- Cependant, j'ai eu le temps de lire les feuilletons de tous les journaux; plusieurs d'entre eux parlent des dernieres representations du "Prophete" -- et de vous avec les plus grands eloges; "Le Courrier francais" vous invite de revenir au plus vite pour reprendre le "sceptre de l'art"; Mr Jules Janin dans un long article ou il parle de son voyage en Belgique vous nomme deux fois de la facon suivante: "Imaginez-vous un paradis entre deux enfers, Rose Cheri entre deux duegnes, la Viardot entre deux tenors de province"2. Que dites-vous de ce la, signe de la celebrite pour la femme comme l'absence du Mr l'est pour l'homme? Sentez-vous que le danger, dont parlait si elegamment l'ingenieux Mr Nisard, commence pour vous? A propos -- n'oubliez pas que vous m'avez promis de faire taire la modestie dans vos lettres. J'y compte. Ce que c'est que de nous pourtant! L'article de Mr J J est horriblement reactionnaire) -- et cependant je sens que s'il continue comme cela, je finirai presque par l'estimer!
   Vraiment -- vous etes a Londres -- et je vous ecris... Je n'y puis croire. Et cependant, c'est tres vrai.-- Vous avez deja vu ce bon Manuel, que j'aime de tout mon coeur et que j'embrasse idem3.-- Je le vois d'ici -- toujours aussi bondissant -- n'est-ce pas? -- Il parait que Mme Grisi a choisi "Les Huguenots" pour son benefice -- vous irez la voir et vous nous en direz deux mots, ainsi que de Mme Sonntag? -- Et "Le Prophete", "Le Prophete", "Le Prophete"?!!?
   Tout ce que j'ecris est bien decousu... c'est qu'il n'y a pas a dire -- suffit, je m'entends -- et vous m'entendez aussi. La nature a horreur du vide, dit-on; le vide est en effet une vilaine chose.--
   J'irai voir ce soir "D Sebastien"4 -- et je vous ecrirai la-dessus demain.-- A demain donc; et que le bon Dieu veille sur vous. Je l'ai deja dit une fois -- mais je puis bien le repeter, puisque je ne cesse de le penser. A demain...
  
   Mardi, midi et demi.
   Nous partons dans une demi-heure pour Courtavenel, ou nous esperons trouver une lettre de vous (si vous en avez ecrit une hier).-- Le temps est magnifique, ce qui n" gate jamais rien. J'ai assiste hier a la premiere representation de "D Sebastien" et j'en suis sorti parfaitement abur-rido.-- Ah! c'est quand on entend de la musique de ce genre qu'on rend justice au "Prophete".-- C'est vieux -- c'est vide -- c'est essouffle. On sent que l'auteur etait enerve et fatigue au moment de la creation.-- Et puis, il n'y a rien de plus atroce que de la musique italienne de second hand, qui, par-dessus le marche, n'est pas meme franchement italienne.-- Ces cavatines qui s'annoncent si ambitieuseme t et dont l'elan est si vulgaire -- vous font mal aux nerfs. Le fameux septuor n'est pas grand-chose non plus et ne vaut pas le final de la "Lucie"5. La salle etait a moitie vide: j'ai eu une stalle d'orchestre pour 4f.50.-- Les acteurs n'ont pas brille.-- Masset etait froid comme un ours blanc gele, Marie se demenait lourdement et consciencieusement -- (s'il y a eu des Allemands dans la salle, il y du leur plaire). Portheaut etait insipide et pretentieux (il a cependant un joli air, le seul potable de la partition).-- Mlle Masson -- vous me permettrez de n'en pas parler.-- Un mauvais gros fruit cru et acide -- quoi! -- On se compose un maintien tragique -- comme on se met du rouge -- et puis -- va! salga que saliere.-- Il n'y a pas eu de rappels.-- Hors les c'aqueurs, personne ne bougeait. Masset a cependant une belle voix, mais qui ne dit absolument rien. Sa voix est :uiu'de-mtiutto de naissance.
   Je vous demande pardon de vous envoyer une lettre de trois pages.-- Mais nous allons partir. De Courtavenel je vous ecrirai des lettres d'une longueur stupefiante -- aujourd'hui, je me borne a vous serrer les mains bien fort, bien fort, a vous souhaiter tout ce qu'il y a de bon, d'heureux et de beau au monde.-- A revoir, et que Dieu vous benisse encore une fois.
   Mille amities a Viardot, Manuel et a Mr Chorley.

Tout a vous

J. Tourgueneff.

  
   Gott segne Sie tausend ma! -- Sie einzige Theuerste.-- Aujourd'hui soir je coi.iinencerai ma veritable premiere lellre. Celle-ci n'est qu'un bonjour. Leben Sie wohl.
  

112. ПОЛИНЕ ВИАРДО

29 июня (11 июля) 1849. Париж

  

Paris. Mercredi. 11 juillet 49.

   Oui, nous sommes encore a Paris, malgre notre depart d'hier.-- Par suite d'un malentendu on avait mis mercredi sut notre bulletin au lieu de mardi -- et nous ne l'avons decouvert que dans la cour du Petit St-Martin1,-- Nous avons du replier bagages et nous en retourner rue Laffitte. -- Mais aujourd'hui j'espere que rien ne nous arretera.
   Nous n'avons pas encore recu do vos lettres (j'espere que nous en trouverons une a Rozay) -- mais j'ai deja lu dans les journaux anglais l'annonce de votre arrivee.-- Vous avez fait un bon voyage -- n'est-ce pas -- et vous vous portez tout a fait bien a l'heure qu'il est.-- Um Gottes Willen pflegen Sie Ihre liebe, theuere Gesundheit.-- J'ai vu Muller un instant dans la journee d'hier et puis j'ai fait une grande visite -- je veux dire une longue visite a Mlles Viardot2, avec lesquelles j'ai eu un entretien, a la suite duquel elles m'ont declare que j'etais mephistophelique -- ce qui ne m'a pas mediocrement flatte, comme vous pouvez le croire. Et puis le soir je suis alle voir Henri Monnier dans "La Famille improvisee".-- Eh bien! ce n'est pas un acteur, ni meme un artiste.-- Ce qu'il fait est fin, spirituel, legerement dedaigneux, meme distinguo -- precisement trop distingue. Cela s'adresse aux dilettanti, aux gens de gout -- et cela vous l'ait presque desirer de ne pas en etre -- (si vous croyez l'etre.). La nature vraie est bien autrement chaude; elle est plus opaque, plus vulgaire, si vous voulez -- mais il n'y a que les spectres que la lumiere traverse.-- Et puis, il n'y a pas cette verve scenique, cette hardiesse du laisser-aller, qui caracterise l'artiste3.-- Sous ce dernier point de vue, vous avez immensement gagne dans votre dernier role de Fides4. -- Vous y avez maintenant, outre toutes les qualites de l'artiste que vous etes,-- l'aplomb du bon ouvrier, sur de lui-meme et de son ouvrage; -- ca n'en a pas l'air -- mais c'est un compliment tres grand que je vous fais la.-- Du moins -- j'en ai l'intention.-- J'ai bien assez epargne votre modestie pendant que vous etiez a Paris -- je veux me rattraper maintenant et je vous rappelle de nouveau que vous me l'avez promis de votre cote.
   Vous pouvez dire a Viardot une nouvelle qui ne lui causera qu'une mediocre satisfaction: tous les candidats de l'Union electorale ont passe; le dernier d'entre eux, Mr Boinvillier, a encore 4.000 voix de plus que Goudchaux, le premier de la liste socialiste5. Enfin! comme il a l'habitude de dire.
   Ceci n'est pas une lettre non plus; c'est a peine un billet -- aussi je le recuse d'avance. Si vous me le montrez jamais pour me prouver que j'ecris peu.-- C'est un bonjour, entendez-vous, un simple bonjour.
   Ce soir, a Courtavenel, je commencerai la veritable sur une grande feuille de papier. Et maintenant que le bon Dieu vous benisse mille fois; je vous serre les mains avec affection.-- Liebes, theuerstes Wesen. Jede Minute denke ich an Sie, an das Vergnugen, an die Zukunft. Schreiben Sie mir, ob auf kleinen Stiicken Papier in den Briefen. Sie wissen was.-- Tausend Crusse dem lieben Besten... Mes amities a tout le monde et a cet original de Vivier si vous le voyez. Sie sind das Beste, was es auf der Erde gibt. A ce soir. Jo suis deja tout rejoui a l'idee de recevoir une lettre... Viele 2 Monate sind eine lange Zeit...

Votre

J. Tourgueneff.

  

113. ПОЛИНЕ ВИАРДО

30 июня, 1 июля (12, 13 июля) 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Jeudi matin, 12 juillet 49.

   Mo voila donc a Courtavenel, sous votre toit! Nous sommes arrives ici hier soir, par un temps superbe. Le ciel etait d'une serenite admirable.
   Les 'feuilles des arbres avaient un eclat a la fois metallique et huileux, la luzerne paraissait frisee sous les rayons obliques et rouges du soliel. Il y avait une foule d'hirondelles au-dessus de l'eglise de Rozay; elles se posaient a chaque instant sur les ferrures de la croix, en ayant soin de tourner leur poitrine blanche du cote de la lumiere.
   J'esperais une lettre et je regardais le long de la rue si le l'acteur ne m'en apportait pas une. Mais il n'y avait que le journal d'arrive.
   Courtavenel me parut assez endormi; l'herbe avait pousse sur les petits chemins de la cour; l'air dans les chambres etait 1res enroue (je vous assure) et de mauvaise humeur; nous le reveillames. J'ouvris les fenetres, je frappai les murailles comme je vous vis le faire une fois; j'apaisai Cuirassier, qui, selon son habitude, s'elancait sur nous avec la ferocite d'une hyene, et, quand nous nous mimes a table, la maison avait deja repris son bon air bienveillant et hospitalier. Ce matin, le parc est aussi riant que jamais, et les joncs dans le fosse se balancent aussi agreablement que toujours, sans se douter que dans peu de temps, ils vont etre impitoyablement arraches et leur cendre livree au vent. N. B. Le messager a deja recu les ordres concernant le bateau. Ainsi me voila donc de nouveau a Courtavenel et des apres-demain j'y vais rester tout seul avec Veronique. Si j'allais l'epouser, pour la recompenser de ses services, vu que toute au Ire monnaie n'est pour moi qu'une chimere a l'heure qu'il est!
   Je veux travailler, je vous assure que je veux travailler. Aujourd'hui nous allons, avec M. Sitches, pecher des tanches a Maisonfleurs. Nous nous asseyerons a l'ombre du chene que vous savez et naturellement nous penserons beaucoup a vous. Que faites-vous dans cet instant? Probablement vous vous preparez a chanter. J'attends, nous attendons une lettre aujourd'hui; nous sommes tous bien impatients de savoir quelque chose de definitif sur "Le Prophete". A propos, que le bon Dieu vous benisse mille fois de suite. Mais, voyons, n'admirez-vous pas la belle et grande feuillo de papier que je prends pour vous ecrire? Hein? M'avoz-vous jamais ecrit sur du papier pareil? Je ne sais pas ce qui m'arrive, je me sens un exterieur de rodornont...1 et, au fond, je suis un bien petit garcon; j'ai la queue entre lesjan: bes et je suis assis tres mesquinement et tres pietrement sur le derriere, comme un chien qui sent qu'on se moque de lui et qui regarde vaguement de cote en clignant des yeux comme s'il y avait du soleil. Ou plutot je suis un peu triste et un peu melancolique, mais cela ne fait rien. Je suis tout de meme bien content d'etre a Courtavenel, le papier vert saule de ma chambre me rejouit la vue, et je suis certainement bien content. Mais je reprendrai ma lettre plus tard.
  

5 heures.

   Nous revenons de la peche avec 50 tanches. Nous avons recu votre petit billet. Cette fatigue se dissipera bientot... Mais comment? serait-il possible qu'on ne donnat pas "Le Prophete"? Je vous avoue que cela me chagrinerait, non pas pour l'argent que vous perdriez, mais parce que cela aurait l'air d'une reculade devant le succes de Mlle Sonntag...2 Enfin, nous verrons. Portez-vous bien, voici le principal. Je ne suis pas en train d'ecrire. Nous allons diner; il fait un temps tres charmant. A demain.
  

Vendredi, 9 heures du matin.

   Voila ce que c'est que de remettre. Le facteur est venu si tot aujourd'hui qu'il m'a surpris dans mon lit. Je vous ecris ces mots a la hate. Les nouvelles que vous donnez sont loin d'etre bonnes. Enfin, tous mes voeux vous accompagnent--je prierai Dieu pour vous -- qu'il vous benisse mille fois! Le bateau sera ici apres-demain. J'envoie ci-joint un papier pour Viardot. Je me remettrai a ecrire ce soir, a l'instant meme, une lettre immense; aussi pourquoi le facteur est-il venu si tot? Au nom du ciel, soignez votre chere sante! Courtavenel est charmant, nous allons le tenir dans l'etat le plus coquet du monde. Je vais travailler comme un negre; vous aurez la traduction3. Tausend Dank fur den lieben Brief und das Blattchen -- aber um Gottes willen seien Sie gesund -- meine Lippen trennen sich keinen Augenblick von Ihren Fiissen. Ich bin ganz hin, wie nie...
   A revoir, je salue tout le monde et je reste a jamais

Votre tout devoue

J. T.

  

114. ПОЛИНЕ ВИАРДО

2, 4, 5, 6, (14, 16, 17, 18) июля 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Samedi, 14 juillet 49.

   Bonjour, Madame und liebe Freundin.-- Il fait toujours mi temps splendide -- nous nous portons tous tres bien et nous pensons beaucoup a vous -- voici tout ce qu'il y a de nouveau a Courtavenel.-- Ce que vous nous dites du "Prophete" nous a fait beaucoup reflechir1; nous nous sommes entretenus la-dessus avec beaucoup de gravite.-- Pour ma part, je suis persuade qu'on vous le fera chanter une douzaine de fois -- et que vous ne reviendrez pas si tot que vous le dites.-- Je vous jure que je le desire de tout mon coeur -- voiss etes capable de n'y pas y croire -- mais je vous assure. Il faut que vous fassiez courir les Anglais, il faut qu'ils vous applaudissent a tout rompre -- qu'ils disent de leur voix de gorge -- She is wonderful -- quite extraordinary. -- Oh yes -- Oh yes -- etc.-- Tout cela est necessaire. Et quand vous reviendrez a Courtavenel apres tous vos triomphes -- vous jouirez doublement et du beau temps et de la proprete de vos fosses -- et du bateau -- et de la fameuse traduction que vous savez2.-- Voila ce qui s'appelle parler le langage de la raison. J'ai fait part a Mme Sitches de vos informations sur Leonard -- ce mariage l'agite beaucoup -- et elle n'y croira definitivement que quand elle sera de retour a Paris3. Merci pour votre charmante derscription de la "Linda". Dank auch fur ailes Liebe, was im Briefe steht.-- Il faut, voyez-vous, que vous enfonciez aussi cette etoile retrospective, cette renommee de conserve... Je ne l'ai jamais entendue, cependant4. Hier, apres souper, il y a eu une discussion politique dos plus fougueuses entre D Pablo et sa femme; elle attaquait Espartero, lui, le defendait assez mal, il faut l'avouer, plutot par des -- que sabes tu -- et Calla, maja-dera -- que par des raisons solides.-- Mais la petite femme etait terrible.-- Savez-vous que c'est un grand enfant gate que votre oncle? -- Ils ont l'intention de partir apres-demain -- et je vais rester seul. C'est drole -- seul a Courtavenel dans cette grande maison.-- Nous attendons Jean demain.
   Tous ces jours-ci le temps a ete tres beau -- mais il y a fait un grand vent, qui de temps a autre devenait tres fort et tres persistant,-- L'agitation qu'il produisait dans les feuilles allait tres bien aux peupliers; ils etincelaient tres fierement au soleil. Il faut vous dire que j'ai rem an) ne une chose: c'est que le peuplier immobile a l'air tres ecolier et tres bete; a moins que ce ne soit le soir, sur le fond rose du ciel, quand les feuilles paraissent presque noires; mais dans ce cas-la -- tout doit se tenir coi -- il n'y a que les feuilles au sommet des arbres qui ont la permission de se remuer un peu. A propos, je me suis amuse a decouvrir dans les environs des arbres ayant de la physionomie, de l'individualite -- et je leur ai donne des noms; a votre retour je pourrai vous les montrer, si vous le desirez.-- Primo il y a le marronnier de la cour que j'ai surnomme llcrmann; je lui cherche sa Dorothee. Il y a un bouleau a Maison fleurs -- qui ressemble beaucoup a Grelchen; un chene a ete baptise Homere -- un orme -- Vaimable vaurien, un autre orme -- la vertu effarouchee -- un saule -- Mme Vanderborghl5.
  

Lundi, 16.

   Nous nous attendions a recevoir des lettres aujourd'hui -- mais non.-- Cela nous fait croire que les repetitions ont probablement commence et que vous ne voulez pas nous ecrire avant qu'il y ait quelque chose de definitif.-- Votre sante est parfaitement et entierement retablie, n'est-ce pas? -- Mr et Mme Sitches ne partent que demain. Jean est arrive hier soir avec Comorn6.-- Le matin nous nous sommes leves tous a 3 1/2 h. pour aller pecher. Nous avons pris a nous deux 118 poissons, M. Sitches 80, moi 38.-- Nous avons vu le soleil se lever derriere Je bois.-- On peut ne pas etre vertueux et trouver du plaisir a voir un lever de soleil.-- Il y eut un moment charmant: nous etions places pres du chene a gauche -- je leve les yeux -- il etait eclaire paien-dessous -- le soleil etait encore bien bas.-- C'etait tres joli et tres original -- cela n'a dure qu'un instant.-- En general, je trouve que les arbres eclaires par en-bas ont quelque chose de fantastique et de mysterieux qui parle a l'imagination -- c'est pourquoi j'aime beaucoup les illuminations dans un jardin. Mais assez parle d'arbres comme cela...
   Le bateau est arrive! -- Il est moins elegant que je ne l'avais cru -- mais il n'est pas mal.-- Je viens de m'exercer a ramer pendant deux heures.-- Je commence a m'y faire.-- Il faut, comme pour nager, des mouvements reguliers et peu violents.-- J'ai fait faire a Mr et Mme Sitches cinq fois le tour des fosses.-- Puis j'ai promene Sultan qui n'a pas paru prendre grand plaisir a ce genre d'amusement.-- Du reste il se porte tres bien -- il est gros et gras.-- Veronique ne peut le voir sans lui dire qu'il est un voleur, un grand voleur -- mais il ne fait pas semblant de la comprendre.-- J'aime beaucoup a la mettre sur ce chapitre pendant qu'il est la; on voit tres bien a sa figure, a sa maniere modeste de s'asseoir, de detourner a demi la tete et d'agiter imperceptiblement la queue, sans qu'on l'appelle -- qu'il sait parfaitement de quoi il s'agit.-- Voyez-vous, Monsieur, me dit alors Veronique en s'animant beaucoup -- voyez-vous l'air de Sainte N'y touche qu'il se donne; eh bien! ce chien est un voleur -- un tres grand voleur; et on a beau le lui dire -- il n'en rougit meme pas (textuel).-- Il est ruse, ce chien -- ah! je crois bien! -- Alors je m'adresse a Sultan et je lui repete les propos de Veronique -- mais c'est a peine s'il secoue les oreilles.-- Vous perdez votre peine, Monsieur, continue Veronique, ce chien n'a pas de conscience. Pendant mes promenades, je le fais entrer dans les luzernes; avant hier il a pris une perdrix sur son nid -- sans lui faire de mal; je la lui ai reprise et l'ai lachee.-- Toutes les autres betes de la maison, les singes, les oiseaux, le chat se portent a merveille.--
   Et demain la grande extermination des joncs! -- Demain je reste seul avec Veronique et Jean.-- Jean m'aidera dans la grande oeuvre de destruction.-- A demain!
  

Mardi, 17.

   Mr et Mme Sitches sont partis ce matin pour Paris.-- Mais la croisade contre les joncs est remise a demain, d'apres la demande de Jean, qui avait beaucoup a faire aujourd'hui.-- Je m'attendais a ne pas recevoir de lettres, vu que c'etait avant-hier dimanche et que les Anglais sont a stupide peopie.-- Me voici donc seul -- eh bien! je ne vais pas m'en-nuyer -- j'en suis sur. Je vais beaucoup travailler, ah! mais beaucoup.-- Par exemple -- aujourd'hui je n'ai rien fait, j'ai flane tout le jour... mais demain! -- Heute war ich den ganzen Tag wie in einen Zaubertraum versunken -- hier -- allein. Ailes, ailes, die ganze Vergangenheit. Ailes was geschehen ist kam mir so unwiderstehlich, so leicht vor die Seele. Ich bin ganz hin. Ich gehore ganz und gar meiner lieben Herrin. Gott segne Sie tausendmal... J'espere bien recevoir une lettre demain.
  

Mercredi, 18.

   Eh bien non! il n'y a pas de lettre... Pourquoi? Et je ne recois pas de journaux anglais -- (j'ai ete trop gueux a mon depart de Paris pour pouvoir m'abonner... Patience! Il faut esperer que tout va bien... Ah c'est cruel d'etre si loin...
   Le facteur attend, il est encore 4 heures trop tot... je dois terminer cette lettre. N'est-ce que vous vous portez bien? Oui, je vous en prie. Mille amities a Viardot, a Manuel, a tout le monde. Je vous serre les mains avec beaucoup d'affection et prie le Ciel de veiller sur vous. Schreiben Sie mir... Soyez heureuse et portez vous bien. {Далее следует зачеркнутая и не поддающаяся прочтению фраза по-немецки.} Adieu.

Votre

J. Tourguenoff.

  
   На обороте:

Madame Pauline Viardot-Garcia

a Londres.

Clifton Villas, Maida-Vale nR27.

  

115. ПОЛИНЕ ВИАРДО

7, 8, 9, (19, 20, 21) июля 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Jeudi, 19 juin {Так в подлиннике.} 49.

8 1/2 h. du soir. Madame,

   Les joncs ont vecu! -- Vos fosses sont propres et l'Humanite respire. Mais ca n'a pas ete sans peine. Nous avons travaille comme des negres pendant deux jours -- et j'ai le droit de dire '-- nous -- car j'en sais aussi quelque chose. Si vous m'aviez vu -- hier surtout -- crotte, mouille -- mais radieux! -- Les joncs etaient tres longs et tres difficiles a arracher -- d'autant plus difficiles qu'ils etaient plus cassants. Enfin -- la chose est faite.-- Depuis trois jours je suis seul a Courtavenel -- eh bien je vous jure que je ne m'y ennuie pas. Le matin je travaille -- beaucoup, je vous prie de le croire et je vous en fournirai la preuve -- je me promene -- je dejeune a 9 h., je dine a 6 -- le soir je lis -- je ne me couche jamais avant dix heures.-- Maintenant que j'ai nettoye vos fosses -- je pense a d'autres perfectionnements: mais ceux-la seraient bien plus couteux.-- Savez-vous, par exemple ce que je ferais a votre place?-- On dit que la ferme de la Vicomte est en mauvais etat; vous ne tirez aucun parti de celle qui avoisine La maison. Voici donc mon plan.--
  
 []
   J'aurais abattu la moitie de la ferme pres de la maison ainsi que suit: tout l'espace designe ainsi //// ABCD; avec les materiaux j'aurais fait reparer la Vicomte, remis en etat l'autre moitie de la ferme -- (on y aurait fait des remises,. une ecurie, une bonne habitation pour le jardinier) -- de A a В j'aurais fait construire un mur ~~~~~~~~ et les magnifiques tilleuls, l'emplacement de la moitie detruite, tout cela serait entre dans le parc -- on {Далее зачеркнуто: pourrait} aurait pu en faire un superbe verger jusqu'a la serre et sous les tilleuls un salon de verdure qui, j'en suis sur, serait devenu l'endroit favori du jardin,-- Qu'en dites-vous et qu'en dit Viardot? -- A propos, entre nous soit dit, votre nouveau jardinier est un peu paresseux; il avait presque laisse perir les lauriers roses faute de les arroser -- et les plates-bandes etaient dans un mauvais elat; je ne lui ai rien dit -- mais je me suis mis a {Далее зачеркнуто: gratter} arroser les fleurs moi-meme et a arracher les mauvaises herbes. Cet appel muet mais eloquent a ete compris et depuis quelques jours tout est rentre dans l'ordre.-- Il parle avec trop de volubilite et il sourit trop; mais sa femme est une bonne petite femme qui ne fait pas la paresseuse. Ne trouvez-vous pas cette derniere phrase d'une outrecuidance inouie dans la bouche d'un grandissime paresseux comme moi? -- Vous n'avez pas oublie le petit coq blanc? Eh bien, c'est un demon que ce coq. Il se bat avec tout le monde, avec moi surtout; je lui presente un gant, il s'elance, s'y accroche et se laisse porter comme un bouledogue.-- Mais j'ai remarque que chaque fois, apres ie combat, il s'approche de la porte de la salle a manger et crie comme un forcene jusqu'a со qu'on lui ait donne a manger... Ce que je prenais pour du courage en lui -- ne serait-ce que l'impertinence d'un farceur qui sait bien qu'on plaisante et qui se fait payer sa peine?.. Oh, illusions! voila comme on vous perd... Mr de Lamartine -- venez me chanter ca1.
   Ces details de basse-cour et do campagne doivent vous faire sourire, vous qui vous trouvez a la veille de chanter "Le Prophete" a Londres... Cela doit vous sembler bien idyllique, bien jatte de lait... Et cependant je m'imagine que vous aurez assez de plaisir a lire ces details. -- Voyez quel aplomb! --
   Ainsi decidement vous allez chanter "Le Prophete" -- et c'est vous qui faites tout, qui dirigez tout... N'allez pas vous fatiguer outre mesure.-- Au nom du ciel, que je sache d'avance le jour de la premiere representation...2 Ce soir-la -- on ne se couchera pas avant minuit a Courlavenel.-- Die besten, heiszesten, gliihendsten Wiinsche fur das theuerste liebste Wesen... Je vous l'avoue, je m'attends a un tres, tres, tres grand succes.-- Que Dieu vous protege, vous benisse et vous conserve une excellente sante.-- Voila tout ce que je lui demande -- le reste est votre affaire.-- Mme Grisi est donc mauvaise dans "Les Huguenots". Ah j'en suis bien aise -- cela me rajuste mes idees, que l'article de Chorley -- (que je salue bien affectueusement) avait etrangement disloquees. -- Non cette grosse dondon ne saurait etre une Valentine3.-- Non, mille fois non! -- Non -- il n'est pas donne a la premiere venue d'evoquer cette gracieuse figure si poetique -- j'epargne votre modestie.--
   Comme, apres tout, j'ai beaucoup de temps disponible a Courtavenel -- j'en profite pour faire des betises parfaitement ineptes. Je vous assure -- de temps en temps -- cela m'est necessaire... Sans cette soupape de surete -- je risquerais un beau jour de devenir tres bete pour tout de bon.-- Par exemple, j'ai compose hier soir de la musique sur les paroles suivantes:
  
   Un jour une chaste bergere
   Vit dans un fertile verger
   Assis sur la verte fougere
   'Un jeune et pudique etranger.
   Timide ainsi qu'une gazelle,
   Elle allait fuir, quand tout a coup
   Aux yeux effrayes de la belle
   S'offre un epouvantable loup.
   A l'aspect de sa dent qui grince,
   La bergere se trouva mal --
   Alors, pour la sauver, le prince --
   Se fit manger par l'animal4.--
  
   Proposez au celebre auteur de "L'offrande tombe et fume"5 -- de composer de son cote de la musique la-dessus.-- J'enverrai la mienne et nous verrons qui l'emportera.-- Vous serez juge.
   A propos -- je vous demande pardon de vous ecrire de pareilles stupidites.--
  

Vendredi, 20.--10 h. du soir.

   Bonsoir, Madame -- que faites-vous a cette heure? -- Je suis assis devant la table ronde du grand salon... Le plus profond silence regne dans la maison; on n'entend que le chuchotement de la lampe. J'ai vraiment tres bien travaille aujourd'hui; j'ai ete surpris par une pluie d'orage pendant ma promenade.-- Dites a Viardot qu'il y a beaucoup de cailles cette annee. Aujourd'hui j'ai eu une conversation avec Jean sur "Le Prophete"... Il m'a dit des choses tres {Далее зачеркнуто: spirituelles} judicieuses -- entr'autres -- que -- "la theorie est la meilleure des pratiques".-- Si l'on disait cela a Miiller, c'est pour le coup qu'il rejetterait sa tete de cote et en arriere, en ouvrant la bouche et levant les sourcils.-- Le jour de mon depart de Paris ce pauvre diable n'avait que 2 fr. 50 с.-- Je ne pouvais rien lui donner -- malheureusement! --
   Ecoutez -- j'ai beau ne pas avoir "den politischen Pathos" -- mais il y a une chose qui me revolte: c'est l'ambassade du general Lamoriciere au quartier-general de l'Empereur Nicolas.-- C'est trop -- c'est trop -- je vous assure! -- Pauvres Hongrois!...6 Un honnete homme finira par ne plus savoir ou vivre: les nations jeunes sont encore barbares, comme mes chers compatriotes -- ou bien, si elles se levent et veulent marcher on les ecrase, comme les Hongrois -- et les nations vieilles se meurent et empestent, pourries et gangrenees qu'elles sont.-- Ce serait le cas de chanter avec Roger -- "Et Dieu ne tonne pas sur ces tetes impies!"7 -- Mais bath! -- Et puis qui est-ce qui a dit que l'homme est destine a etre libre? -- L'histoire nous prouve le contraire.-- Ce n'est pas par esprit de conrtisanerie que Gothe a ecrit son fameux vers:
  

Der Mensch ist nicht geboren frei zu sein8 --

   -- c'est tout bonnement un fait, une verite qu'il enoncait en observateur exact de la nature qu'il etait... A demain.
   -- Ce qui n'empeche pas que vous ne soyez quelque chose de bien excellent... Voyez-vous s'il n'y avait encore par ci par la des etres comme vous sur la terre -- on se vomirait soi-meme. Ich liege zu Ihren Fiissen.-- A demain.
  

Samedi, 21.

   Bonjour Madame et adieu. Il fait un vilain temps. Voila tout ce qu'il y a de nouveau.-- Je vous serre les mains fort, mille amities a Vjardot et a tout le monde. Sind die Nagel gewachsen?..

Votre J. Tourgueneff.

  

116. ПОЛИНЕ ВИАРДО

11, 12 (23, 24) июля 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Lundi, 23 juillet 49.

   Bonjour, Madame -- Guten Morgen, liebstes, theuerstes, bestes Wesen! Gott segne Sie tausend Mal. Je suis alle hier a la grande fete de Pecy. Savez-vous que c'est un tres agreable village que Pecy, malgre son affreuse mare verte pres de l'eglise? C'etait pour la premiere fois que j'assistais a une fete de village en France; j'avoue qu'elles sont loin d'etre aussi jolies et aussi pittoresques qu'en Allemagne. La on entend presque toujours de la musique passable; les Allemands jouent rarement faux; tandis que les quatre gaillards avines (1 trompette, 1 clarinette -- oh! l'affreuse clarinette! et deux violons) qui composaient l'orchestre d'hier vous ecorchaient les oreilles de maniere a vous faire venir de grosses larmes froides aux yeux, comme si l'on vous sciait une dent. En Allemagne on a la valse, le galop, tandis qu'ici (il parait que ce n'est pas partout de meme) on se tremousse lourdement et gauchement avec des mouvements d'epaules et de genoux parfaitement niais ou bien l'on tache d'imiter le cancan. En Allemagne les paysans ont presque partout conserve le costume national: ici, on ne voil que des redingotes -- et quelles redingotes! Quelles tailles montant jusqu'aux cous et quels collets surplombant la tete! Quels chapeaux! quels gilets et surtout quels faux-cols! Les robes des femmes (les femmes aussi ont des robes comme a la ville) ont un air tout a fait morne: vieux et neuf en meme temps; neuf, car on ne les met qu'une fois l'an, vieux, car il y a longtemps qu'elles sont faites -- et puis rester des annees enfermees dans un gros coffre -- cela ne rajeunit pas. J'ai remarque hier deux demoiselles un peu moins halees et beaucoup plus effrontees que les autres qui s'etaient habillees en grisettes -- mais ce costume leur allait encore plus mal. Les hommes etaient tous vetus en bourgeois; et cependant on distinguait facilement les vrais bourgeois a leur air dedaigneux et condescendant, a leur bonhomie affectee et reveche. Cependant, tous ces gens si mal fagotes dansaient de si bon coeur, il y avait tant de gaite sur les visages, la soiree etait si belle, les enfants si emerveilles et si heureux que ma foi! j'ai fini par trouver tout charmant. Et puis, il y avait tant de types a etudier: les bons veux tout casses, auxquels on disait en riant: "Eh bien, vous viola, pere un tel", et qui ne repondaient que par un clignotement d'yeux et un sourire beat, les importants de village avec des voix de gorge, des petits ventres, de gros sourcils et la main sur le menton, les tapageurs, les niais, les loustics, les grandes filles avec leur air sereiux et contraint, mome pendant la danse, tout en ruisselant de sueur, les garcons de ferme ahuris, les messieurs qui avaient ete a Paris, vu qu'ils se permettaient de pincer le cancan, qu'ils avaient le visage desagreablement pale et les cheveux coiffes, etc., etc. Trente figures au moins se sont casees dans ma tete -- une petite fille entr'autres de 5 a 6 ans -- une veritable petite Mignon en herbe, bien plus Mignon que celle de Scheffer1, avec un regard melancolique et brusque; un marchand forain (il avait une espece de boite avec un Abd-el-Kader dedans -- on tirait dessus -- et quand on frappait au coeur, on entendait une detonation et Abd-el-Rader s'agenouillait) -- cet homme avait bien l'air d'un don Juan ruine,use et avili par le besoin, il traitait ses pratiques avec un supreme dedain; toute sa figure etait abrutie, mais il avait des yeux magnifiques, des cheveux superbes, et quand il se prenait a sourire, son visage devenait seduisant. Il y a de pareils visages, c'est comme une lueur qui les illumine tout a coup; ils changent d'expression d'une maniere etonnante -- ce n'est jamais un bon signe -- je veux dire ce passage si brusque, surtout quand il se repele frequemment et de la meme maniere. Enfin, je rentrai a Courtavenel vers les 9 h. et demie, fort content de ma journee. J'etais deja dans l'avenue en face du chateau qu'on entendait encore le Drinn-drinn de l'infernal orchestre. La soiree etait extremement calme et douce, l'air semblait avoir pris un bain de lait (Sacregorgon, quelle image hardie!) et les sons s'en allaient a travers champs, comme s'ils ne devaient jamais finir. J'allais ouvrir la grille, quand je vis un etre vivant s'approcher de moi; c'etait la petite Manon qu'on avait laissee paitre en liberte; elle se laissa caresser et nous rentrames ensemble.
   Wie oft ich den ganzen Tag an Sie gedacht habe, kann ich Ihnen nicht sagen; als ich zuriickging, rief ich Ihren Namen so entziickt, ich streckte die Arme mit so viel Sehnsucht nach Ihnen aus! Sie haben es gewisshoren und sehen miissen.
  
   Voila 6 jours que je suis tout seul a Courtavenel, eh bien! je vous assure que je ne m'ennuie pas; je travaille beaucoup, je me promene, je pense a mille choses -- la vie est une chose bien plus simple qu'on ne se la fait. Mais cela m'ennuie apres tout de ne pas recevoir de lettres (et pas d'argent) de Russie2.
  
   2 heures.
   Le facteur vient de m'apporter votre lettre. C'est donc pour mardi, pour demain... Je crains que vous ne vous soyez un peu trop fatiguee... Enfin! quand cette lettre vous parviendra, tout sera deja decide -- je persiste a croire que le triomphe sera eclatant3. Vous n'oublierez pas de m'envoyer les journaux? Je vous en prie. Que c'est bete -- je sais bien que c'est inutile maintenant et cependant, je ne puis m'em-pscher de vous crier: ne vous fatiguez pas trop aux repetitions] Je sens deja le commencement de l'agitation qui s'en ira crescendo jusqu'a demain minuit -- car je ne me coucherai pas avant. Morgen um Mitternacht wird Ihr Bild im Saal (das leider nicht ahnlich ist) einen Strauss bekommen. Vous dites donc que les choeurs sont bons et que Mario... Mais c'est stupide, puisque la lettre arrivera deux jours apres la 1-re representation, animal! Mais rien ne m'empeche de vous dire que je forme a l'heure qu'il est des voeux et des souhaits pour vous d'une force prodigieuse, a deraciner des chenes... Liebe, theuere! Gott sei mit Dir und segne Dich. Donnez-moi, je vous en conjure, tous les details imaginables sur cette 1-re representation (merci pour les reverences). C'est bete qu'on ne puisse rien faire comprendre a une maison: sans cela j'aurais communique la nouvelle a Courtavenel. Il aurait du faire exception, lui (je parle de Courtavenel). Enfin, je l'ai dit a Jean, a Veronique et aux petits singes.
   Si Ledru-Rollin vient vous voir, dites-moi donc quelle impression il vous fera. Certes, ce n'est pas un aigle, cependant, je crois qu'il est bon et vraiment devoue au peuple4. Et Louis Blanc, est-il abattu? J'avoue que je ne l'aime pas beaucoup. Je n'ai pas encore lu son nouveau journal5.
  
   Ainsi donc, voila le pape restaure6... Mais ne parlons pas politique. Il ne reste plus qu'a s'envelopper la tete et {Далее одно слово зачеркнуто.} ou bien la detourner tout a fait.
  
   Triumph! Es siegt das Schlechte,
   Und vor dem Bausch der Knechte
   Schweigt die Begeisterung7.
  
   A propos, envoyez-moi aussi, s'il vous plait, le livret-affiche du "Prophete" -- vous savez, cette espece de feuille de papier qu'on trouve toute pliee sur les stalles du theatre.
   A demain. Et que le ciel vous benisse mille fois! Was fehlt V? Ist ihm vielleicht unangenehm, dass ich hier wohne?
  
   Mardi.
   Il fait aujourd'hui un bien vilain temps. La pluie tombe fine, serree, froidement obstinee comme une vieille fille. Le barometre baisse... enfin, patienbe. C'est donc aujourd'hui -- dans 9 heures (il est 11 h. maintenant). Vous etes deja levee -- vous avez fini de dejeuner -- vous etes tranquille... etes-vous tranquille? Oui, soyons tranquilles. Cette pluie nie derange; je comptais passer la plus grande partie de la journee dehors. Avec quelle impatience je vais attendre le facteur vendredi! Car on ne pourra rien savoir ici avant vendredi. Ces jours derniers, j'ai parcouru "Consuelo". II y a une foule de choses charmantes, mais Mr Albert est insupportable, ainsi que toute la fantasmagorie malsaine qui l'entoure8. Mme Sand gate souvent ses plus adorables figures de femme en les faisant devenir bavardes, raisonnables et pedantes, la petite Fariotte cntr'autres9. Et cependant, a moins de devenir parfaitement insensible ou d'etre ne parfaitement insouciant, le mysticisme, la foi immense et vague, est encore peut-etre le seul refuge qui reste aux hommes (quand le temps de l'action est passe ou n'est pas encore venu) -- maintenant que les droits les plus sacres sont foules aux pieds, que le sang coule par torrents, que l'iniquite, la force brutale ou l'hypocrisie triomphent...
   Il parait que Gorgey est mort10. Vous n'avez rien entendu sur le compte de Bakounine11?
   Decidement, Ich bin zu aufgeregt, um Ihnen weiter zu schreiben. Je vais faire des voeux pour vous. Que Dieu vous benisse! Recevez la poignee de main la plus cordiale qu'on puisse donner... Mille amities a Viardot, a Manuel, a tutti quanti.
   Ce soir, je vais beaucoup penser a vous. Adieu.

Votre J. T.

  

117. ПОЛИНЕ ВИАРДО

12, 13 (24, 25) июля 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

   Mardi soir.
   Il est onze heures... Le quatrieme acte vient de finir et l'on vous rappelle -- j'applaudis aussi. Bravo -- bravo et courage!
  
   Minuit.
   J'applaudis de toutes mes forces et je jette un bouquet de fleurs... N'est-ce pas -- cela a ete bien beau? Oh! quand viendra vendredi!
   Que Dieu vous benisse et maintenant vous pouvez aller vous coucher. Moi aussi je vais me coucher. Bonsoir. Dormez bien sur vos lauriers...
  
   Mercredi, 25 juillet.
   Je n'ai rien ecrit mercredi -- et aujourd'hui samedi je ne vous ecrirai que deux mots, car le facteur attend. Savez-vous ce que j'ai fait? Je suis alle a Paris jeudi et je n'en suis revenu que hier soir, vendredi. Et savez-vous pourquoi je suis alle? Premierement pour... non, je ne veux pas mentir. Uniquement pour pouvoir lire les journaux anglais. Vous vous imaginez facilement combien j'ai ete content de ma lecture. Bravo! Bravo! Je suis heureux, je vous felicite mille fois, je vous serre les mains de toute ma force, je recrie: Bravo! et je lance mon chapeau dans le vague des airs. En revenant a Rozay, j'ai trouve votre lettre et le fragment du "Times", qui m'a fait beaucoup de plaisir. Je pourrai le rouie do temps en temps. Ainsi, le malheureux opera a ete massacre, je le craignais un peu. Vous etes certainement le "principal feature" dans "Le Prophete", mais vous l'etiez trop dans les comptes rendus des journaux: je voyais bien qie les autres avaient furieusement cloche. Enfin, il faut esperer qu'aux representations suivantes, cela s'arrangera.
   Je ne vous ecris pas autre chose aujourd'hui -- sur ce papier -- car immediatement je vais commencer une lettre veritable, que j'enverrai demain. Ce diable de facteur revient a la charge. Golt segne Sic: tausend Mal... Und ein Blumen-blair? Mille amities a tout le monde. A demain. Votre tout devoue

J. T.

  
   P. S. Brrrrrrrrravissimo!
   P. S. Au lieu des autres journaux, envoyez-moi sous bande l'"Illustrated News". J'ai lu le "Times", "M Chronicle", "M Herald", "Daily News", "Sun", "Standard" et "Globe". S'il y a un bon article dans un autre journal, es ist willkommen. Envoyez-le.
  
   На первом листе:

Madame

Madame Pauline Viardot-Garcia,

a Londres.

Clifton Villas, Maida-Vale, 27.

  

118. ПОЛИНЕ ВИАРДО

16, 17, 18, 19 (28, 29, 30, 31) июля 1849. Куртавнель

  

Coutravenel,

samedi, 28 juillet 49.

   Bonsoir, Madame, guten Abend, theuerste, liebste Freundin.
   10 h. 1/2 du soir.-- J'inscris ces mots avec une certaine fierte. Vous voyez qu'on ne se couche pas avec les poules. Je viens de faire un tour de parc. Il fait une belle nuit, une quantite incroyable d'etoiles. Les grandes, celles dont la lumiere est bleue, et qui ont l'air de cligner des yeux, font bien autour de la cime des peupliers tandis que la lune regarde a travers les branches noires. A l'heure qu'il est vous chantez, car j'imagine qu'on va donner "Le Prophete" trois fois par semaine. Vous verrez que votre succes ne fera que croitre et embellir comme a Paris. J'espere que vos collaborateurs se tiennent mieux maintenant1. Pour en revenir a mes etoiles, vous savez qu'il n'y a rien de plus commun que de les voir inspirer des sentiments religieux; du moins c'est ce qu'on trouve dans tous les livres d'education. Eh bien! je vous assure que ce n'est pas la l'effet qu'elles produisent sur quelqu'un qui les regarde simplement et sans parti pris. Les milliers de mondes, jetes a profusion dans les profondeurs les plus reculees de l'espace, ne sont autre chose que l'expansion infinie de la vie, de cette vie qui occupe tout, penetre partout, fait germer sans but et sans necessite tout un monde de plantes et d'insectes dans une goutte d'eau. C'est le produit d'un mouvement irresistible, involontaire, instinctif, qui ne peut pas faire autrement; ce n'est pas une oeuvre reflechie. Mais qu'est-ce que c'est que cette vie? Ah! je n'en sais rien, mais je sais que, pour le moment, elle est tout, elle est en pleine floraison, en vigueur; je ne sais si cela durera longtemps, mais enfin pour le moment cela est, cela fait couler mon sang dans mes veines sans que j'y sois pour quelque chose, et cela fait surgir les etoiles comme des boutons sur la peau, sans qu'il lui en coute davantage, ou sans qu'elle en ait un plus grand merite. Cette chose indifferente, imperieuse, vorace, egoiste, envahissante, c'est la vie, la nature, c'est Dieu; nommez-la comme vous voulez, mais ne l'adorez pas. Entendons-nous, quand elle est belle, quand elle est bonne (ce qui ne lui arrive pas toujours) -- adorez-la pour sa beaute, pour sa bonte, mais ne l'adorez pas, ni pour sa grandeur, ni pour sa gloire! (Voyez les livres d'education, dont je parlais ci-dessus). Car, 1R il n'y a rien de grand ni de petit pour elle; 2R il n'y a plus de gloire dans la creation qu'il n'y a de gloire dans une pierre qui tombe, dans l'eau qui coule, dans un estomac qui digere; tout cela ne peut pas faire autrement que de suivre la Loi de son existence qui est la Vie2.
   Ouf! voila de la philosophie speculative! Je ne veux pas relire mon griffonage. Secouons-nous et passons a autre chose. Mais j'y pense, je continuerai demain. En attendant que Dieu vous benisse, ou que la Vie vous soit propice; mais dans tous les cas, que vous soyez heureuse et bien portante! Moge der Beste Engel iiber das liebste, beste, edel-ste, geliebteste Wesen wachen. A demain.
  

Dimanche soir.

   Il a fait aujourd'hui un temps superbe. J'ai passe presque toute la journee dehors; j'ai navigue sur les fosses. A propos! vous vous serez peut-etre etonnee que j'aie pu faire un voyage a Paris, vu l'etat de ma bourse; mais c'est que Mme Sitches, en partant, m'avait laisse 30 fr, dont 26 ont file. Du reste, je vis ici comme dans un chateau enchante; on me nourrit, on me blanchit, que faut-il de plus pour un homme seul? J'espere que cette disette d'argent va bientot cesser et qu'on finira par se dire la-bas: Ah ca! mais avec quoi vit-il donc? J'ai vraiment beaucoup travaille ces jours-ci. Je vous montrerai les feuilles a votre retour. Je m'ennuie pas un seul instant; decidement je mene une vie tres agreable.
  

Lundi.

  
   Aujourd'hui, par exemple, elle l'est un peu moins... Figurez-vous qu'il n'a pas cesse de pleuvoir un seul instant pendant tout le jour. Hein! qu'en dites-vous? Cela descendait, cela descendait, dru et droit, serre, et meme maintenant (il est 11 h. du soir. Oui, Madame, onze heures!) j'entends Ja gouttiere vomir des torrents dans le fosse. Mais, par compensation, j'ai recu aujourd'hui de Paris "The Musical World" et le "Britannia", ou j'ai trouve des articles sur "Le Prophete", que j'ai degustes avec beaucoup de plaisir. Si vous m'envoyez "The Illustrated" sous bande, envoyez-moi donc aussi le nR de l'"Athenaeum". (A propos, mille choses aimables a Chorley)3.
   On annonce dans le "Musical W" les 4-me, 5-me et 6-me representations du "Prophete". Bravo, cela va grand train. Ne vous fatiguez pas trop. Je vous disais bien que ce serait un grand triomphe! J'espere que vous allez vous rattraper aussi quant a l'argent, quoique, a vrai dire, 60 guinees me semblent роса roba. Enfin! Est-ce que vous etes engagee pour le Festival de Liverpool? Bonne nuit, je vais me coucher. Der liebe Gott moge viel lieber uber Sie wachen. Die gltihendsten kusse Ihren Handen und Fussen, gliihend und studenlang. Gute Nacht.
  

Mardi, 31 juillet.

  
   Voila ce maudit facteur qui s'avise de nouveau de venir a 8 1/2 h. du matin! Que le diable l'emporte! Je voudrais cependant achever vite cette page. Voyons! que vous dire? Qu'il ne pleut pas, que je pense bien souvent a vous, que Courtavenel a maintenant l'air bien gracieux et bien propre, que Jean frotte, nettoie, lave et balaie partout, que toutes les betes de la maison se portent bien, y compris votre tres humble serviteur, que je m'attends a une lettre demain, que je vous souhaite bonheur, sante et gaite, que je prie le bon Dieu de vous benir mille fois et vous de me pardonner une lettre aussi incoherente, que je salue bien amicalement Viardot et les amis, et que je reste a tout jamais

Votre

T.......

  

119. A. И. ГЕРЦЕНУ

19 (31) июля 1849. Париж

  

Париж.

31-го июля 49.

   Виноват я перед тобой, милый Герцен, давно к тебе не писал, хотя часто вспоминал о тебе; но я всё это время провел в деревне, в совершенном уединении -- а уединение производит во мне всякий раз невыразимую лень, которую на поэтическом языке называют тишиной, погружением в тишину и т. д. Однако изредка доходили до меня слухи о тебе и твоем семействе -- и теперь вот я, приехав на два дня в Париж, не хочу пропустить случая полгать тебе заочно руку и пожелать тебе и всем твоим всякого блага и добра. Где-то мы увидимся1? Дела такой приняли оборот, что никакого решительного ответа на этот вопрос дать нельзя.-- Слышал я об одном твоем намереньи -- и не хвалю тебя за то, за что тебя многие хвалить будут: потому что сделать это было для тебя так же естественно, как выпить бутылку шампанского2. Ты славный малый -- и я тебя очень люблю.-- Я опять на четыре недели уезжаю в деревню охотиться -- а что после будет -- это знает один всевышний.-- Я не думаю, чтобы ты остался в Швейцарии. Поклонись от меня твоей жене, Гервегу и пр. Я слышал, ты на днях сделал путешествие по глетчерам. Напиши что-нибудь об этом3. Жму тебе крепко руку и остаюсь навсегда

преданный тебе

И. Тургенев.

  

120. ПОЛИНЕ ВИАРДО

23, 25, 26, 27, 28 июля (4, 6, 7, 8, 9 августа) 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Semedi, 4 juillet {Так в подлиннике.} 49.

   Bonjour, Madame. Je n'ai recu qu'aujourd'hui la lettre que vous m'avez ecrite mardi; je ne sais a quoi attribuer ce retard... Vous ne me dites pas si "Le Prophete"-marche maintenant avec plus d'ensemble -- mais je crois que cela s'entend de soi-meme. Vous verrez que vous irez a quinze representations1. Les offres -- (ou plutot c'est mieux que des offres) de Liverpool sont tres belles; ces Anglais ne se refusent rien2.-- Je continue a ne pas recevoir signe de vie de chez moi; du reste je me porte bien et suis fort content de mon sort. Le temps a ete assez beau tous ces jours-ci.
   J'ai recu avant-hier la visite du docteur Fougeux. Nous avons fait une partie de billard, je l'ai promene en bateau.-- Je rame mieux que lui, qui cependant se vante d'avoir ete dans son temps le meilleur canotier de Bercy.-- Il a du l'oublier depuis ce temps-la -- car je suis loin d'etre fort. A propos de bateau, il faut que je vous dise que malheureusement l'eau decroit beaucoup dans les fosses; elle fuit plus que jamais du cote de la fontaine, malgre la terre glaise dont on avait cru boucher le conduit.-- Il faudrait refaire la bonde -- ce qui ne serait deja pas si difficile, en l'entourant de pierres, en forme de digue.-- Il faut aussi que je vous dise que les fosses n'ont pas ete cures du tout; il y a enormement de vase au fond.-- Le pere Negros me disait l'autre jour, en montrant le poing a un etre imaginaire -- "Ah si l'on me volait comme on vole Mr Viardot!" -- Il doit en savoir quelojlje chose.-- Du reste les riches sont la pour etre voles -- niais c'est que vous n'etes pas encore riche pour pouvoir l'etre en conscience. Je crains bien qu'a votre retour il ne soit plus possible de faire le tour des fosses; deja maintenant il est assez difficile de passer par-dessous le pont du diable -- c'est ainsi que j'ai surnomme le pont qui conduit a la ferme.-- Dans tous les cas -- le Grand Ocean nous restera -- le cote -des fosses qui longe la route a partir de la tourelle.-- J'ai ieconduit Mr, Fougeux jusqu'a Blandureau.-- Il m'a appris que Mlle Laure ne pouvait pas me souffrir.-- Il parait que l'on se fait des ennemis sans savoir pourquoi.-- Le docteur m'a invite de venir demain dejeuner chez lui.
  
   Lundi.
   J'ai dejeune hier chez Mr Fougeux. Il y avait Mr Magi, que vous connaissez, qui m'a semble un bon diable bien tranquille, un docteur de Paris, dans le genre de Mr Behrs de Petersbourg et le frere de Fougeux;-- il m'a l'ait penser a un autre frere3, auquel il ressemble beaucoup.-- Fougeux nous a fait boire de vingt vins differents; vers la fin du dejeuner tout le monde parlait a la fois avec beaucoup do chaleur et avec cette espece de fievre de dire et de repeter des choses parfaitement insignifiantes, qui s'empare d'une reunion de personnes se connaissant peu et se convenant encore moins, dont le vin a echauffe la tete.-- Chacun secoue son sac a lieux communs, ce qui produit beaucoup de poussiere. Puis nous allames faire le tour des boulevards de Rozay; eh eh! Rozay n'est pas deja si laid.-- Le gros Fougeux est decidement un bon garcon -- et puis il ne se prend pas au serieux, ce qui est toujours fort agreable.-- Les gens qui se prennent au serieux peuvent devenir de grands politiques -- de grands hommes, si vous voulez -- mais leur societe est assez lourde a supporter. Goethe l'a dit: Wer sich selbst nicht zum Besten haben kann, gebort gewiss nicht zu den Besten4.-- Il y a une riviere a Bozay -- cela m'a fort surpris.-- Je croyais qu'en Brie il n'y avait que des mares avec des joncs, mais sans eau.
   Voici ce que j'ai lu depuis que je suis a Courtavenel: 1. Les deux volumes du "Manuel d'histoire" de Mr Ott.-- Ce Mr Ott est un democrate de l'ecole de Mr Buchez -- un democrate catholique.-- Cette alliance hors nature ne peut produire que des monstres5.
   2. Une histoire russe de Mr Oustrialoff. Comment diable cette histoire-la se trouve-t-elle a Courtavenel? -- C'est detestable, mais cela m'a rafraichi la memoire sur beaucoup de dates et de faits".
   3. "L'Histoire du Moyen Age" de fiotteck,-- Indicible-ment mauvais. Liberalisme evente, nauseabond et faux.-- Style emphatique et plat.-- Les gens de cette espece finissent par devenir des membres de la droite d'un parlement de Francfort.-- Je ne dis pas cela pour fiotteck -- il est mort -- heureusement! mais une foule de gens ejusdem farinae lui ont malheureusement survecu7.
   4. Les "Lettres de Lady Montague" -- (ecrites en 1717). Livre charmant, plein de grace, d'esprit et de franchise et qui fait aimer celle qui l'a ecrit, malgre son extraction8! --
   5. "Dona Isabel de Solis, novela historica" de D. Marti-nez de la Rosa.-- J'ai lu ceci pour m'exercer dans la langue espagnole--mais j'en demande pardon a vos compatriotes -- si toute leur litterature contemporaine est de cette force-la... C'est enfantin.-- Il n'y a que les extraits des chroniques qui soient interessants9.
   6. "Histoire de la Guerre en Espagne depuis 1807" par le general Sarrazin. C'est ecrit avec clarte, mais la haine que ce Francais porte aux Francais est un peu trop violente pour etre naturelle. Le general S. me fait tout l'effet d'un gredin10.
   7. Memoires de Bausset sur Napoleon.-- C'est l'ouvrage d'un valet de chambre distingue -- si un valet de chambre peut l'etre.-- Des faits interessants11.
   8. Traduction des "Georgiques" de Virgile par Delille.-- Je ne sais plus si c'etait Mr Martin ou Mr Nisard qui l'avait louee en ma presence12.-- Je n'ai pu l'achever; c'est vraiment trop fade et puis ces alexandrins coulent avec une facilite degoutante; c'est fluide et insipide comme de l'eau.-- L'original n'est pas une merveille non plus; toute cette litterature latine est factice et froide, une vraie litterature de litterateurs.--
   9. "La Pucelle" de Voltaire! -- Eh bien, savez-vous qu'en general c'est tres ennuyeux, surtout la partie qui est censee ne pas devoir l'etre.-- Mais de charmants mots, des allusions hardies et spirituelles, des railleries sanglantes revelent le maitre13.
   10. Un gros ouvrage de Mr Damas-Hinard sur Napoleon -- une compilation de tous ses jugements sur les evenements, les personnes, les choses14.-- Quelle grande et ferle organisation que ce Napoleon -- quelle force de caractere, quelle suite et quelle unite dans la volonte! -- Et en meme temps jamais homme n'appartint plus au passe! -- Il le resume completement, mais il tourne le dos a l'avenir, a cet avenir qui se debat encore et qui se debattra longtemps sous les chaines qu'il lui a forgees.-- La monarchie se mourait eu Europe: il a organise l'autorite, le gouvernement, ce hideux fantome {Далее три слова зачеркнуты.}, qui impuissant a produire, vide et bete, avec le mot Ordre a la bouche, une epee dans une main et de l'or dans l'autre, nous ecrase tous sous ses pieds de fer -- Saperlotte! quelle image orientale! -- Excellente transition pour arriver au
   11. Coran.-- Je viens de le commencer15. Il y a de la grandeur et du bon sens dans ce livre; mais je prevois que la boursouflure orientale et le vague de la langue prophetique m'en degouteront bientot.--
   Vous voyez qu'apres tout je n'ai pas perdu mon temps; car tous ces livres sus-nommes je les ai -- non pas parcourus -- mais lus, ce qui s'appelle lus.-- A propos de livres -- il faut que Viardot sache que je lui ai arrange sa bibliotheque -- que es un primor. De son cote Jean ne fait que frotter, laver, nettoyer, huiler, epousseter, balayer et cirer du matin au soir. Ah si le jardinier lui ressemblait!
  
   Mardi.
   Vous ignorez probablement, mais vous le saurez quand je vous le dirai que je ne me couche jamais avant minuit. Eh bien -- hier -- j'allais quitter le salon, quand j'ai tout a coup entendu deux profonds soupirs bien distincts, qui ont retenti -- ou plutot passe comme un souffle a deux pas de moi.-- Sultan etait couche depuis longtemps -- j'etais parfaitement seul. Cela m'a donne une legere horri-pilation.-- En traversant le corridor, je me suis demande ce que j'aurais fait, si j'avais senti une main tout a coup saisir la mienne: et j'ai du m'avouer que j'aurais pousse un cri d'aigle.-- On est decidement m'oins brave la nuit que le jour.-- Je voudrais savoir si les aveugles ont peur des revenants? -- Avant de me coucher je fais chaque soir une petite promenade dans la cour.-- Hier je me suis place sur le pont et j'ai ecoute: voila les differents sons que j'ai entendus:
   Le bruit du sang dans les oreilles et la respiration.
   Le frolement, le chuchotement continuel des feuilles.
   Le cri des cigales; il y en avait quatre dans les arbres de la cour.
   Des poissons venaient faire a la surface de l'eau un petit bruit, qui ressemblait a un baiser.
   De temps en temps une goutte tombait avec un petit son argentin.
   Une branche se cassait -- qui l'avait cassee?
   Ce bruit sourd -- sont-ce des pas sur la route? Est-ce le murmure d'une voix?
   Et puis tout a coup le soprano suraigu d'un cousin, qui vient vous tinter a l'oreille...
   A propos de cousins, les rougets me devorent cette annee. Depuis quelques jours j'en suis plein et je me gratte a haute voix.
  
 []
   A propos -- ou non au contraire -- cela ne fait rien. Il faut que je vous dise qu'ayant trouve sous le tapis vert du piano votre gros livre de musique, je me suis permis de l'ouvrir et de le parcourir.-- Malheureusement ma main droite ne joue pas assez bien du piano pour pouvoir me donner ne fut-ce qu'une idee de la melodie; cependant j'ai tache do dechiffrer certains morceaux que vous ne nous avez jamais chantes.-- Autant que je puis en juger, vous avez ete distinguee de tout temps; mais ce que vous faisiez auparavant etait bien moins franc. -- P e: je trouve la premiere phrase de "L'Hirondelle et le prisonnier" charmante: "Hirondelle gentille, qui voltige a la grille du cachot noir -- Vole, vole sans crainte, Autour de cette enceinte" -- c'est tres bien jusqu'ici; mais "j'aime a te voir" -- ca me reste dans le gosier comme un os; j'ai beau le chanter en voix de poitrine, en voix de fausset, en fermant les yeux et en inclinant un peu la tete sur l'epaule, comme on fait quand on veut juger avec impartialite -- impossible! -- Il y a surtout cet ut qui me desole. J'ai mfme essaye de le remplacer: impossible, toujours aussi impossible! -- Et ecommer-cernent de la phrase est si joli! -- C'est egal -- je prefere la "Luciole" ou "Marie et Julie" ou "La Nuit et le Jour".-- Be qui sont les paroles intitulees "Songes"16? Il y a la trois vers qui me plaisent bien:
  
   Ou languissante et blessee
   On voit dans l'onde glacee
   Tomber la biche aux abois.
  
   Je ne sais pourquoi -- mais il me semble voir les grands arbres bruns {Далее зачеркнуто: depouilles}, la terre couverte de givre, les feuilles mortes jonchant l'allee et la surface du petit etang immobile, la biche qui tombe sur le bord et les chiens qui arrivent de loin et dont les aboiements retentissent joyeusement dans l'air clair et sec.-- Allez-vous composer cette annee-ci? -- J'ai essaye deux ou trois fois de faire des paroles -- mais helas -- mon Pegase n'est plus qu'un vieux cheval couronne qui ne peut faire un pas.-- L'autre jour je vois un corbeau gris dans les champs: l'aspect de ce compatriote m'emeut; je lui ote.mon chapeau et lui demande des nouvelles de mon pays.-- Eu -verite j'etais presque touche. Tiens, me dis-je, faisons une jolie petite piece de vers la-dessus. Quelque chose de simple, de gracieux -- enfin faisons du Be-ranger17 --?quoi!-- Je nie suis battu les flancs pendant deux heures sans pouvoir seulement rimer deux vers.-- Enfin le desespoir m'a pris et voici ce dont je suis accouche:
  
   Corbeau, corbeau
   Tu n'es pas beau,
   Mais tu viens de mon pays:
   Eh bien! retoume-z-y.
  
   Je doute fort que vous mettiez cela en musique.
   En fouillant dans les cahiers de musique, j'ai trouve deux cahiers ou il n'y en avait point: c'etaient des poesies russes, copiees par vous et le commencement d'une grammaire.-- Ca m'a semble bien drole tout de meme. Seriez-vo; s encore en etat de lire ce que vous y avez ecrit? -- Ces!: a Vienne n'est-ce pas, avec Mr Sollogoub, que vous vous etes occupee de cela? --
   Вы понимаете по-русски? Или уже позабыли? Voyons: qu'est-ce que c'est que cela?
   Je bavarde aujourd'hui comme une pie restee vieille fille... A propos, savez-vous que j'ai lu dans les lettres de L Montague qu'en Turquie une jeune fille morte fille -- est censee se trouver dans un etat de reprobation, la femme etant sur terre pour faire des petits18?-- Voyez-vous -- le bon et le mauvais -- c'est comme l'Orient et l'Occident: ce qui est a l'Orient ici est a l'Occident plus loin: c'est selon le point ou l'on se trouve.
   Ainsi donc Mlle Antonia est devenue depuis hier Mme Leonard19. Ah! vous ne pourrez plus la faire manger a table plus qu'elle ne l'aurait voulu! Je ne pouvais m'empecher de rire sous cape quand je vous voyais un air grave pour lui faire avaler le reste d'une cotelette: -- Mme Pauline Viardot: "Antonita, vamos..." Mme Garcia (avec beaucoup de precipitation et d'energie): "Come, come, tu no cornes nada" -- Mr Sitehes (en secouant un peu la tete): "Es me-nester corner, hija". Mlle Antonia (avec vivacite): "Sea, por el amor de Dios, padre".-- Mais je babille trop. A demain.
  
   Mercredi soir.
   Imaginez-vous ce qui m'arrive! J'avais l'intention ce matin d'achever cette quatrieme page et de vous envoyer la lettre -- (d'autant plus qu'il y a une semaine que je vous ai ecrit pour la derniere fois) -- voila tout a coup qu'on annonce le frere de Mr Fougeux, qui vient s'installer ici jusqu'a 5 heures! Et moi, stupide, au lieu d'envoyer tout bonnement cette lettre inachevee -- (elle n'est deja pas mal longue) -- je n'en fais rien -- je remets a demain.-- Cette quatrieme page m'a retenu -- pourquoi? Je ne le saurais dire.-- Enfin -- je vous en demande pardon -- et pour vous prouver la sincerite de mon repentir, je m'engage a ecrire une feuille de plus! -- Mais grand maladroit que je suis! Je deviens stupide, ma parole d'honneur! Comme si c'etait une tache pour moi que de vous ecrire... Allons, allons, je patauge, je m'embrouille -- qu'on me jette a la porte et qu'il n'en soit plus question.
   Mais je rentre par la fenetre et je continue.
   Je commence par vous remercier mille fois pour votre charmante lettre; je l'ai lue et relue.-- Je vous avoue que je n'aurais pas ete fache de vous voir faire Fides en italien20; mais quand on est gueux comme Job, on ne peut pas penser a des excursions en Angleterre! Ah, Mr Louis Blanc... -- mais c'est un charmant homme et je vais relire ses livres.-- Fides est donc alle aux nues... tant mieux, tant mieux.-- J'en suis bien content, parole d'honneur. Attendez, je vais me lever et faire une cabriole en signe de rejouissance.-- Voila qui est fait.-- Vous avez la bonte de demander des nouvelles de ma sante -- je me porte a merveille et je prie Dieu de veiller sur vous! -- Oh oui.-- Soyez bien portante, soyez heureuse, gaie, contente, admiree, aimee, celebre: je sais bien que vous etes tout cela -- mais cela ne m'empeche pas de me donner le plaisir de vous le souhaiter...
   Attendez: je vous ai enumere tous les ouvrages que j'ai lus; mais vous me demanderez peut-etre si je n'ai fait que lire. Madame, j'ai fait une comedie en un acte; Madame, je vous jure par les manes de mes ancetres, qui etaient probablement des Tatars, laids comme des boucs et puants comme des singes -- que j'ai ecrit, copie et expedie une comedie en un acte, une comedie de 50 pages21! Et la traduction? direz-vous? -- Ah, voila. Imaginez vous qu'en partant pour Courtavenel -- au lieu du cahier qui renferme ma premiere comedie22, j'en emporte un autre! -- Ca a ete meme, je vous l'avoue, la seconde raison de mon voyage a Paris: je voulais rapporter le bon cahier. Mais a mon grand etonnement j'appris rue Laffitte nR И que Mme Sitches avait emporte les clefs de son appartement a Bruxelles23 -- a telles enseignes que je dus me promener tout le jour, mon chapeau gris sur la tete, ce qui faisait sourire les passants qui me prenaient pour un rapin vieux et gras. N'ayant pas de cahier je ne puis faire de traduction; mais dans 5 ou 6 jours -- apres le retour de Mme Sitches j'irai a Paris pour 24 heures et je rapporterai le cahier.-- Je serais alle a Paris rien que pour cela -- mais j'ai encore autre chose a y faire.
   Et mon argent qu'on s'obstine a ne pas m'envoyer!! Pour en revenir a Mr Fougeux frere, il faut avouer que jamais personne ne m'a scie le dos comme lui; il a fini par me reciter par coeur des fragments de Rousseau et de La Bruyere. "Monsieur -- me disait-il -- remarquez cette phrase: "Un trone'etait indigne d'elle"24"; et il la repetait quarante fois: "Voila une idee, on sait a quoi s'en tenir. Voila une idee enfin. Voila une idee". Je finissais par lui achever ses phrases; mais il les reprenait. Pourquoi se donne-t-on tant de peine d'etre bete? -- C'est vrai: je crois que personrie n'est bete naturellement -- mais a force d'art on parvient a tout.-- J'ai vu le moment ou il allait rester diner. -- C'est que je dine savez-vous?.. Comment? je n'en sais rien -- mais je dine et tres bien. J'espere bien le savoir un jour, quand j'aurai de l'argent. Dites-moi -- votre costume de Fides -- (je ne parle pas du premier) est le meme qu'a Paris -- n 'est-ce pas?
   Vous avez raison dans ce que vous me dites a propos de votre buste; cependant un sculpteur de talent pourrait en faire une belle chose. Si l'on fait des lithographies ou des gravures de Fides a Londres, rapportez-les.-- Je serais bien content de recevoir une lettre de Chorley. Et vous etes bien bonne de me dire ce que vous me dites. Jeudi.
   Il a fait un orage cette nuit avec de grands coups de tonnerre; le feuillage des arbres est encore tout trouble pour parler a la Chenier; l'air est rafraichi et extremement doux.-- Je m'attends a recevoir aujourd'hui une lettre de Mr et Mme Sitches, qui m'annonce leur arrivee.-- Cour-tavenel n'a jamais ete aussi propre, grace aux soins paternels de Jean.-- Il parait que Mlle Berthe va venir aussi.-- Un levreau d'une assez jolie taille s'est noye avant-hier dans les fosses.-- Comment et pourquoi? C'est ce qu'on ne saurait dire. Se serait-il suicide? -- Cependant, a son age on croit encore au bonheur. Du reste il parait qu'on a vu des exemples d'animaux se suicidant. Il parait qu'un chien s'est noye expres en Angleterre -- mais en Angleterre cela se concoit.-- Je ne devrais pas medire de ce pays-la -- apres tout; je crois qu'on vous y aime.-- Le nom de Mrs Jameson -- ne m'est pas inconnu; je crois qu'elle fait des romans historiques. Ne trouvez-vous pas que la remarque suivante faite par Lady Montague en 1717 a Paris -- est encore juste maintenant: "Very commonly the entrance of a gentleman or a lady into a room is accompanied with a grin, which is designed to express complacence and social pleasure, but really shows nothing more than a certain contortion of muscles that must make a stranger laugh. The French grin is equally remote from the chearfull serenity of a smile and the cordial mirth of an honest English horse-laugh"25. On peut remarquer la meme chose quand deux personnes se quittent ou s'abordent dans la rue; le changement subit de la contenance me frappe toujours. Du reste tout le monde le fait -- (les Anglais exceptes) moi tout le premier.-- Or, voyez ce que peut l'influence de l'homme!-- Le chien, qui est l'animal qu'il a le plus corrompu, a fini par imiter ces contorsions affectees et ridicules; je suis persuade que la maniere dont ces animaux s'abordent n'est pas dans leur nature; c'est le fruit de la civilisation. Mais les imitateurs ayant la rage d'outrer toujours, au lieu de sourire en montrant les dents et clignant les yeux,-- eux... Je n'ai pas besoin d'achever: rappelez vous le dessin hardi de votre frere.
   A propos de votre frere, dites-lui que je lui serre la main bien fortement.-- Dites-lui surtout qu'il faut etre de bonne humeur, ne fut-ce que pour la sante -- quitte a briser quelque meuble de temps en temps. Sait-il deja speak English? -- Et l'allemand? -- Il l'a probablement abandonne.-- Sans cela je lui dirais que ce n'est pas pour rien qu'on dit Geld verdienen; car verdienen vient de dienen.
   Je fais tous les jours une grande promenade avant diner, accompagne de Sultan.-- Je crains bien que cette annee il n'y ait moins de gibier que les annees precedentes... Les grandes pluies du mois de juin ont fait beaucoup de tort aux couvees.-- Je trouve souvent des couples de perdrix sans petits.-- Savez-vous que les perdrix jouent tres bien la comedie? -- Elles savent tres bien feindre d'etre blessees, de pouvoir voler a peine, elles crient, elles piaillent -- le tout pour attirer le chien apres elles et le detourner de l'endroit ou se trouvent les petits.-- L'amour maternel a failli couter bien cher avant-hier a l'une d'elles: elle a si bien joue son role que Sultan l'a happee.-- Mais comme c'est un perfect gentleman, il n'a fait que l'humecter de sa salive et lui oter quelques plumes; j'ai rendu la liberte a cette mere courageuse et trop bonne actrice26.-- Ce que s'est cependant que le theatre! -- Voila un acteur qui m'emeut, qui me fait verser des larmes; il se met a pleurer lui-meme -- et me fait rire peut-etre.-- Et cependant s'il ne fait que jouer, que feindre, je ne crois pas qu'il puisse m'emouvoir completement: il faut a ce qu'il parait, un certain melange de nature et d'art... Vous devez le savoir.-- Eh bien! non, vous ne le savez pas -- ou du moins, vous ne sauriez l'expliquer -- malgre que vous soyez the subtlest tragedian of the world.-- Decidement on ne fait tres bien que ce dont on ne peut se rendre entierement compte -- c'est pour cela qu'il vous arrive de courir apres vous-meme.-- En poussant cette maxime jusqu'au paradoxe on peut dire que pour bien faire quelque chose, il faut ne pas le savoir. Le facteur est venu -- et pas de lettre de Paris.-- Ce sera alors pour demain.--Sur ce je vous salue tous tant que vous etes a commencer par Viardot.-- Que Dieu vous benisse et veille sur vous. Je vous serre bien cordialement la main.-- A revoir.

Votre tout devoue J. T.

  

121. ПОЛИНЕ ВИАРДО

30, 31 июля 1, 2 августа (11, 12, 13, 14 августа) 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Samedi, 11 aout 49.

   Bonjour, Madame. Guten Tag, liebstes, bestes, theuer-stes Wesen.-- Eh bien! je continue a rester seul a Courtavenel et je viens de recevoir une lettre de Mlle Berthe, dane laquelle elle me dit qu'elle attend de jour en jour l'arrivee de Mr et Mme Sitches. J'espere que Mme Garcia va venir aussi; que ferait-elle toute seule a Bruxelles? --
  
   Dimanche.
   Depuis hier je suis mere, je connais les joies de la maternite, j'ai une famille! Trois charmants petits jumeaux, doux, caressants, gentils, que je nourris moi-meme et que je soigne avec un veritable plaisir.-- Ce sont trois petits levreaux que j'ai achetes a un paysan. Pour les avoir j'ai donne mon dernier franc! -- Vous,ne sauriez croire combien ils sont jolis et familiers.-- Ils commencent deja a grignoter les feuilles de laitue que je leur presente, mais leur nourriture principale est du lait.-- Us ont l'air si innocent et si drole quand ils relevent leurs petites oreilles. Je les tiens dans la cage, ou nous avions mis le herisson. Ils viennent a moi des que je leur tends les mains, ils grimpent sur moi, ils me farfouillent dans la barbe avec leurs petits museaux, ornes de longues moustaches.-- Et puis ils sont si propres; tous leurs mouvements sont si gentils. Il y en a un surtout, le plus gros qui a un air grave a mourir de rire.-- Il parait que je suis devenu non seulement mere, mais vieille femme -- car je rabache.-- Malheureusement ils seront deja assez grands le jour de votre arrivee; ils perdront de leur grace.-- Enfin, je tacherai qu'ils fassent honneur a mon education.
   J'ai dine hier chez Fougeux.-- Eh bien! son frere n'est pas si ennuyeux que je l'avais cru: il le devient moins quand on le connait davantage -- ce qui est consolant.-- Fougeux est un tres bon diable; il est ne grand-pere. Et il n'est pas marie! -- Je suis alle et revenu sur le dos de Gomorn, qui a encore le pied assez sur pour son age. Il faisait noir dans la foret de Blandureau. (Je suis revenu a 9 heures.)
  
   Lundi.
   J'ai fait cette nuit un reve assez drole -- comme j'en fais quelquefois; je vais vous le raconter.-- Il me semblait que je marchais le long d'une route bordee de peupliers. Il faisait sombre, j'etais tres fatigue et pour arriver au gite il fallait chanter cinq cents fois de suite: "A la voix de ta mere..." Je me hatais d'en finir avec ma tache et j'en perdais le compte: vous savez comme l'on s'obstine en reve.-- Tout a coup je vois venir a moi une grande figure blanche qui me fait signe de la suivre; je me dis: Tiens! c'est mon frere Anatole (je n'en ai jamais eu de ce nom-la), je trouve cela tout naturel et je le suis.-- Quelques instants plus tard il me semble que nous sommes exposes a un grand vent: je jette un regard autour de moi; et malgre l'obscurite je puis distinguer que nous nous trouvons sur la cime d'un rocher extremement eleve et donnant sur la mer.-- Mais ou allons nous? demande-je a mon conducteur.-- Nous sommes des oiseaux, repond-il -- partons.-- Comment? des oiseaux, repliquaisje.-- Mouchez-vous -- me dit-il. En effet, je veux me moucher et je trouve un long bec au beau milieu de mon visage avec une poche au-dessou: comme chez un pelican. Mais dans ce moment-meme le vent m'enleve. Je ne saurais vous decrire le fremissement de bonheur que j'eprouvai en deployant l'envergure de mes grandes ailes; je montai contre le vent en jetant un grand cri de triomphe -- et puis je me lancais en bas vers la mer -- en frappant l'air par saccades, comme le font les mouettes. J'etais oiseau dans ce moment-la, je vous assure -- et maintenant, a l'heure que je vous ecris, je n'ai pas un souvenir plus distinct de mon diner d'hier que de mes sensations d'oiseau: c'est parfaitement clair et net, non seulement dans la memoire de ma cervelle si l'on peut s'exprimer ainsi -- mais dans celle de tout mon corps -- ce qui prouve que la vida es sue-no -- y el sueno es la vida1. Mais ce que je ne saurais vous peindre, c'est le spectacle qui se deroulait autour de moi, pendant que je planais ainsi dans l'air: c'etait la mer, immense, agitee, sombre, avec des points lumineux ca et la -- des vaisseaux a peine visibles glissant sur les vagues, des hautes falaises; parfois un grand bruit montait jusqu'a moi, -- je me laissais tomber.--Le mugissement devenait plus distinct et me faisait peur -- je remontais dans les nuages qui me semblaient rouler avec fracas, chasses par le vent.-- De temps en temps une immense gerbe d'eau toute blanche s'elancait du sein de la mer et je sentais l'ecume rejaillir sur mon visage -- puis tout a coup de grandes lueurs s'etendaient au loin au-dessous de moi... Ah! me disais-je -- ce sont les eclairs marins (!) decouverts par Galilee... Ils ne vont pas si vite que les eclairs de l'air, parce que l'eau est plus lourde et plus difficile a deplacer.-- A la lueur de ces eclairs -- je voyais la mer illuminee jusqu'au fond; je voyais de gros poissons noirs avec de grosses tetes monter lentement jusqu'a la surface... Je me disais qu'il fallait que je tombasse dessus parce que c'etait ma nourriture -- mais je sentais une secrete horreur qui m'en empechait... Et puis ils etaient trop gros.-- Tout a coup je vois la mer blanchir et sautiller comme de l'eau qui bout -- une teinte rose se repand autour de moi.. C'est le soleil qui se leve, me dis-je -- fuyons -- il va tout bruler,-- Mais j'avais beau me jeter de cote et d'autre -- tout devenait eclatant, lumineux, insupportable aux yeux -- de grosses bulles brillantes montaient dans l'air -- je sentais une chaleur etouffante -- mes plumes commencaient a roussir -- j'apercois le haut du disque du soleil qui occupait tout l'horizon et flamboyait comme une fournaise -- une angoisse insupportable me saisit -- et je m'eveille.-- Il faisait deja jour; je voyais devant moi le papier vert-saule de ma chambre et je ne comprenais pas encore ou j'etais2.-- Mais est-ce permis de decrire un reve aussi longuement que cela? -- Vous allez vous moquer de moi et vous aurez raison. Il est vrai qu'il n'y a pas abondance de matiere a Courtavenel.
  
   Lundi soir.
   Le frere de Fougeux est encore venu diner aujourd'hui a Courtavenel. Decidement -- il n'est pas bete et n'est pas non plus tres ennuyeux; cependant je trouve que je le vois trop souvent.-- Du reste je crois qu'il va quitter bientot cas beaux lieux, comme dirait le pauvre Mr Guy. Il ne fait rien, n'a pas de profession -- et malgre cela il est tout encroute de prejuges nationaux, bonapartistes, litteraires et judiciaires. Si du moins il avait profite de son independance pour se delivrer de tout ce fatras! Mais non. Un Allemand l'aurait plutot fait.-- Beranger a dit avec raison:

Philosophe

De mince etoffe

Ton oeil ne peut se detacher

Du vieux coq de ton vieux clocher3.

  

-----

  
   Mardi.
   Je ne recois qu'aujourd'hui votre billet avec la lettre de Mr Chorley, a laquelle je m'empresserai de repondre demain4. Verzeihung, Theuerste. Ich liege zu Ihren Fussen, und bitte mir auf den Nacken zu treten. Dites a Viardot (je lui ecrirai aussi l'un de ces jours) que la chasse va etre ouverte le 25.-- Faut-il que je fasse des demarches pour son permis de chasse? -- Du reste tout va bien -- et je prie le bon Dieu de vous benir mille fois et de vous ramener saine et sauve en France.
   Toujours point de nouvelles de Mr et Mme Sitches.-- Bonjour. Portez vous bien et soyez heureuse...

Votre

J. Tourgueneff.

  

122. ПОЛИНЕ ВИАРДО

4, 5, 6, 7 (16, 17, 18, 19) августа 1849. Куртавнель

  

Courtavenel,

jeudi, 16 aout 49.

   Bonjour, Madame: guten Morgen, Liebe, Theure!
   Et en effet, ils sont arrives hier soir tous les deux. Je parle de M. et Mme Sitches. J'ai ete bien content de les voir. Et puis ils avaient l'air si heureux, ils me contaient une foule de choses, les moindres details de leur voyage, et surtout du mariage1 avec une volubilite si joyeuse! Ils m'ont montre le portrait de Leonard qui m'a l'air d'un bon diable. Je me suis fait raconter par eux comment ils ont revu Mlle Antonia, ce qu'ils lui ont dit, ce qu'elle leur a repondu; comment ils ont vu pour la premiere fois M. Leonard, ce qu'il leur a dit, ce qu'ils lui ont repondu, l'habit qu'il portait, le chapeau qu'il tenait a la main et leurs habits a eux, et puis ensuite, en s'elevant a des details plus importants, les preparatifs du jour de noce, etc., etc. ils ont du tout me decrire; et ils le faisaient, ils se repetaient avec delices, ils imitaient la maniere de regarder, le son de voix de Leonard, et je les ecoutais avec un veritable interet; car le bonheur est contagieux. Enfin j'espere que tout ceci continuera aussi bien que cela a commence. Aujourd'hui le torrent est devenu ruisseau; nous parlons encore, mais la veine s'epuise.
   Mlle Berthe arrive demain avec Louise. Courtavenel commence a se remplir. Je ne dinerai plus en tete a tete avec moi-meme.
  

Vendredi.

   Madame! permettez-moi de prendre un ton solennel a la hauteur des circonstances. Madame! un fleau terrible, semblable a ces plaies d'Egypte dont parle L'Ecriture sainte2, est venu s'abattre sur les "beaux lieux" que vous habitez, ou plutot que vous n'habitez pas. Il ne nous a pas frappes a l'improviste, il nous avait deja souvent menaces de ses fureurs... que dis-je? nous avions plus d'une fois eprouve l'effet de ses coups... (c'est du Racine, cela). Mais cette fois-ci le cruel a depasse les previsions les plus sinistres, ebranle les coeurs les plus fermes et repandu au loin la stupeur du desespoir. Madame! ce fleau, c'est les rougets, ou ce sont les rougets, comme vous voulez3. Votre coeur sensible a du le deviner. Madame! dans l'espace d'une heure, Madame votre tante, qui, remarquez-le bien, n'etait pas sortie de toute la journee, en a pris cinquante, cincuenta, funfzig, fifty! sur son visage et sur son cou! Elle nous les a montres; nous les avons comptes. Elle en prenait avec son mouchoir par deux, par trois, par cinq! Tous nos corps ne sont plus qu'une plaie comme celui d'Hippolyte...4 Je me gratte avec les dix doigts jusqu'a faire ruisseler le sang! J'espere que cela ne durera pas. Ce serait trop epouvantable! Nous attendons Mlle Berthe avec impatience,-- para dar a corner a los hambrientos, comme dit le seigneur D Pablo,-- peut-etre qu'elle fera une diversion utile. Jamais cela n'a ete aussi fort. Pourvu que la rage de ces animaux infernaux soit assouvie avant votre arrivee!
   Le frere de M. Fougeux est decidement a bore (vous savez ce que cela veut dire en anglais) de la premiere classe. Il est venu me rougetter le jour de l'arrivee de votre tante. Jamais rien d'aussi lourdement suffisant, d'aussi pretentieusement vide, d'aussi solennellement niais ne s'est etale sous la calotte des cieux. Connaissez-vous cet atroce petit sourire qui voudrait etre malicieux et qui n'est que contraint, ce sourire tout sature d'amour-propre, qui voltige si constamment sur les levres des sots contents d'eux-memes? Eh bien, ce sourire-la ne quitte pas la face bleme de ce monsieur. Ce qui m'etonne dans tout cela, c'est ma bonhomie. Je fais sa conversation pendant des heures a cet etre-la; je l'ai ctm meme moins ennuyeux que je ne l'avais senti... Et il y a des personnes qui pretendent que j'ai l'esprit tourne a la satire. Imaginez-vous qu'il a la manie de repeter de la prose par coeur. Nous parlions de descriptions... "Monsieur, me dit-il avec son air magistral, toute description est superflue a moins qu'elle ne soit comme celle de Fenelon dans "Telemaque" qui dit: "La nature n'etait qu'un vaste jardin" 5. Vaste jardin! Monsieur, vaste jardin! Voila une idee neuve, belle, touchante qui parle a mon ame". Et pendant une demi-heure le monstre n'a cesse de repeter cette phrase divine, adorable, etc. Quel etre insupportable! Il a du etre ne dans une vieille cave humide des amours d'une vieille araignee et d'un crapaud paralytique. Je me figure le dieu de l'Ennui sous la figure d'une araignee toute poudreuse. En un mot, que les rougets le mangent! Je ne puis faire de voeu plus cruel. Mais il parait qu'ils sont inconnus, a Rozay. Courtavenel en serait-il la patrie exclusive?
  

Samedi soir.

   Mlle Berthe est arrivee hier avec Louison. Louise a tres bonne mine, et Mlle Bertlie n'a pas non plus l'air tres maladif. La petite nous a montre ses prix et son ruban vert. Je lui trouve les manieres un peu "je m'en fiche pas mal", mais cela se fera, car c'est une bonne et douce nature au fond, malgre son petit rire de casse-noisette. Le jardinier, voyant tout ce monde arriver, s'est mis a travailler un peu; Jean frotte plus que jamais; enfin, Courtavenel est tout pimpant, a l'heure qu'il est. Mais si l'on n'y met pas ordre, dans quinze jours les fosses seront remplaces par une belle ceinture de vase bien noire. Je ne sais si le jardinier est un rouge, mais il a bien les trois defauts principaux de ce parti auquel, du reste, je me fais honneur d'appartenir; c'est-a-dire qu'il est bavard, paresseux et propre a rien. Quel mauvais jardinier je ferais!.. En y reflechissant, je ne sais pas qui je ferais bon. Est-ce du francais? Ma foi, je m'en bats l'oeil. Il y a longtemps que je n'ai recu de lettre de vous! C'est un peu ma faute, mais a tout peche misericorde. Bitte, bitte...
  

Dimanche.

   Bien de nouveau depuis hier. Cependant les rougets paraissent ralentir leur fureur. Il etait temps. Je devenais, comme dit Annibal, dans "L'Aventuriere" 6, si laid a nu que je n'osais m'y mettre. J'ai promene Ces dames en bateau;, j'ai compose des chansons pour Louise. Ainsi, vous nous revenez dans quinze jours!
   Le facteur vient, et il faut que je lui donne ma lettre... Vous tenez plus que votre parole, car voici deux lettres que'vous avez deja recues depuis... Enfin! J'attendrai. Que Dieu vous benisse mille fois et conserve votre sante. Tout 'a vous.

J. T.

  
   P. S.-- J'ecrirai a Viardot demain. Les lievres sont morts!
  

123. ЛУИ И ПОЛИНЕ ВИАРДО

8(20) августа 1849. Куртавнель

  

Courtavenel,

ce 20 aout 49.

   Il faut cependant que je vous ecrive, mon cher Viardot, avant votre retour a Courtavenel, qui, je l'espere, ne saurait tarder. On vous y attend avec beaucoup d'impatience. Votre permis de chasse est tout pret, a ce que m'a dit le facteur, il y a assez de gibier (surtout beaucoup de cailles) et Sultan se porte bien. Courtavenel (la maison) est dans un excellent etat, je regrette de ne pouvoir en dire autant du parc. Le jardinier est vraiment d'une negligence impardonnable et Mlle Berthe a fremi d'horreur en voyant l'etat sauvage, inculte et malpropre du petit jardin devant la maison. Il n'y a pas de fruits d'aucune espece; toutes les groseilles ont subitement disparu, ce qui me chagrine pour vous, qui les aimez tant; enfin je vous avoue que vous ne feriez pas mal d'aviser a remplacer ce confrere republicain. Mr Jullien vous fait dire que la petite maison (vous savez -- la malfamee) est a vendre pour peu de chose; il parle aussi de bois a acheter dans une lettre qu'il a envoyee a Mlle Berthe, et qui, je crois, va nous arriver ici aujourd'hui (la lettre); du reste, vous allez arranger tout cela vous-meme. Il y a aussi la fuite d'eau qui est desagreable en ce qu'elle peut laisser bientot les fosses a sec; et si vous vouliez donner vos ordres, on pourrait commencer a y travailler de suite; je ne comprends pas que pendant le curage on n'ait pas change la bonde, qui est vieille et branlante comme la plus vieille dent de la plus vieille sorciere. Du reste, l'air ici est tout aussi pur et bon a respirer, l'eau aussi bonne que par le passe -- et si vous desirez engraisser, venez. Experto crede Roberto1. Je vais faire l'un de ces quatre matins un petit voyage a Paris pour en rapporter mon fusil et autres choses indispensables, ainsi que le Gogol, pour nos heures de loisir. Nous traduirons "Le Manteau", si vous voulez2. J'ai recu une lettre de chez moi, qui m'a replonge dans l'incertitude la plus complete sur le moment ou l'on m'enverra de l'argent de la maison3; mais comme je ne suis pas tout a fait a bout de mes ressources (j'ai gagne au moins 1 000 F. depuis que je vis ici), je puis en conscience m'ad-resser a vous pour vous demander si vous pouvez me preter 400 francs, dont j'ai besoin pour payer quelques dettes que j'ai. Je vous en serai reconnaissant et je tacherai de ne pas trop tarder a vous les restituer. A propos, depuis le 15, on ne nous envoie plus "Le National"4.
   Et vous, comment vont vos affaires a Londres? Pas trop mal, je l'espere. J'allais vous demander toutes sortes de nouvelles sur votre sejour la-bas, mais je pense que je pourrai faire tout cela bientot de vive voix.
   Sur ce, je vous serre bien cordialement la main et reste

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

  
   Mlle Berthe ne vous ecrit pas par la raison qu'elle va a Rozay faire arranger le tilbury. Mille amities a tout le monde.
  

Madame!

  
   Je vous remercie d'avance pour l'aimable accueil
   Que vous ferez a mon bouvreuil
   Il en sera tout bouffi d'orgueil
   Ce qu'il mange, ce n'est pas du cerfeuil
   Comme un chevreuil
   Cette nourriture le conduirait au cercueil
   De mon voyage, je suis sur le seuil
   Demain, a 8 h. du matin, assis comme dans un fauteuil
   Je vais quitter Paris en deuil
   De mon absence; et aussitot arrive je vous enverrai un recueil
   Les impressions de mon oeil
   Cette derniere rime est defectueuse,
   mais je defie votre mari lui-meme
   d'en trouver une autre en euil
   Sans avoir recours aux noms propres comme Auteuil.
  
   A revoir dans quinze jours et que le bon Dieu vous benisse un million de fois!

Votre

J. Tourgueneff.

  

124. ЛУИ ВИАРДО

11(23) августа 1849. Куртавнель

  

Courtavenel.

Jeudi, 23 aout 49.

   Vous devez deja savoir par les journaux, mon cher Viardot, que ce n'est pas le 25 que s'ouvre la chasse; je puis vous informer de la date precise, puisee par moi a la source officielle, chez Mr Black, maire a Vaudoyi c'est le 2 septembre. Cependant, venez aussitot que vous le pourrez, car il fait tres beau a Courtavenel. Mme Garcia est arrivee hier de Bruxelles en parfaite sante. Mlle Berthe et Louison sont ici depuis vendredi. J'ai deja commence mes lecons d'allemand avec la petite, qu'il faut aussi faire travailler a 1 espagnol, qu'elle commence a oublier un peu; du reste, elle est vraiment tres gentille de toutes les facons et se porte a merveille. J'aurais bien une priere a vous adresser, mais je suis bien bete de le faire si tard; du reste, c'est un caprice qui me passe par la tete et qui, je le crains bien, n'a pas le sens commun. Je voudrais bien avoir une chienne anglaise pour la chasse... et, s'il vous en tombait une toute dressee dans la poche, vous me feriez plaisir en l'amenant. Mais, je le repete, c'est une folie, et vous aurez bien autre chose a faire pendant les derniers jours que vous passerez a Londres. Il n'y a pas immensement de perdrix cette annee a C et beaucoup de cailles.
   Le "Musical World" que nous recevons regulierement nous annonce tout ce que fait et ce que fera Madame; dans le dernier nR, il y a le programme des concerts de Liverpool1. Elle nous ferait a tous le plus grand plaisir, si elle nous disait un mot de la representation de "D Juan" de demain2. Tout le monde ici pense beaucoup a elle et la salue de son mieux.
   A revoir et a bientot, mon cher ami, a revoir sur le champ de bataille entre le Jarriel et Vaudoy3.

Tout a vous

J. Tourgueneff.

  

125. ЭММЕ ГЕРВЕГ

Конец (не позднее 30) октября н. ст. 1849. Париж

  
   Da haben Sie ein Billet fur Chopin's Beisetzung1. Es wird Mozart's "Requiem" aufgefuhrt2. Ich habe zu llinen nicht kommen konnen diese Tage.-- Wie geht es Ihnen? -- Mir immer sehr schlecht. Ich griisse Sie herzlich.

Ihr

I. Turgeneff.

  
   Man mussan 1/2 12 in der Kirche sein.
  

126. A. A. КРАЕВСКОМУ

22 октября (3 ноября) 1849. Париж

  

Париж.

3 ноября / 22 октября 49.

   Темные слухи дошли до меня, любезнейший Краевский, что Вы напечатали в "О<течественных> з<аписках>" моего "Холостяка"1.-- Желаю, чтобы он понравился русской публике. Но дело не в том -- а вот в чем: я получил от моего брата письмо, в котором, после красноречивого описания расстройства наших дел, благодаря болезни моей маменьки и прочим обстоятельствам -- он сообщает мне печальное известие, а именно: я не только не получу от нее должные мне за нынешний год 6000 р., но и вообще не должен надеяться на подмогу из родительского дома2, Это известие меня крайне сконфузило -- и потому прибегаю к Вам с следующей убедительной просьбой: сколько я Вам должен за вычетом "Холостяка"? Положим: х; прибавьте к этому 300 р. сер., и я Вам буду должен 300 р. сер. + х. Я Вас могу уверить, что я всё это в скорости заработаю (не я же виноват в том, что "Нахлебнику" отсекли голову3).-- Я с Вами заочно согласен в том, что мне бы следовало Вам выслать с сим письмом какую-нибудь вещь по части литературства -- но Вы вникните тоже в то обстоятельство, что у меня теперь гроша нет наличного -- и вместо ожиданных, как манна небесная, 6000 р.-- пшик! -- И потому чем Вы мне скорее вышлете эти деньги, тем более я буду Вас уважать и тем ревностнее буду действовать насчет пополнения "От<ечественных> зап<исок>" -- оригинальными статьями, как Вы, г-да журналисты, говорите в Ваших программах a l'adresse des иногородних. Насчет "От<ечественных> зап<исок>": я уже совершенно потерял надежду увидеть их очами своими -- хоть Вы бы выслали один экземп<ляр> "Холостяка"! -- Мой адресе: Rue et Hotel du Port-Mahqn, No 9.-- Я буду с жадностью ожидать Вашего ответа -- дай бог, чтобы не с голодом4. Впрочем, желаю Вам всяких благ, жму Вам руку и остаюсь

преданный Вам

И. Тургенев.

  
   Вот Вам перечень статей, назначенных для "О<течественных> з<аписок>":
   1). "Дневник лишнего человека", род повести.
   2). "Вечеринка", комедия в 1-м действии.
   3). "Гувернантка", комедия в 5-ти действиях5.
   Да напишите Вы мне между прочим несколько слов о состоянии нашей литературы, сделавшейся для меня чем-то необыкновенно загадочным и крайне неизвестным.
  

127. ГЕНРИ ЧОРЛИ

25 октября (6 ноября) 1849. Париж

  

Paris, ce 6 novembre 49.

   J'avais eu l'intention de vous ecrire le lendemain de la premiere representation du "Prophete"1, mon cher Monsieur Chorley, mais je n'ai fait qu'ajouter un pave au chemin de l'enfer -- vous savez qu'on dit qu'il est pave de bonnes intentions. Cependant je n'en ai pas voulu avoir le dementi et je vous ecris aujourd'hui. Je commencerai donc par vous dire de notre amie qu'elle a ete rallier nervous a la premiere representation, grace au bruit, qui s'etait propage, qu'on voulait lui faire une mauvaise reception pour la punir d'avoir assiste a un banquet republicain a Londres2. Ce banquet est, comme vous le savez bien, une fable absurde -- mais ces messieurs honnetes et moderes n'y regardent pas de si pres, quand il s'agit de calomnier et d'insulter les gens, qui ne peuvent pas se defendre.-- La reception de Mme Viardot a ete superbe -- et ces braves messieurs n'ont pas donne signe de vie: cependant l'apprehension qu'elle avait ressentie -- avait suffi pour lui oter une partie de ses moyens -- et elle n'a ete vraiment elle-meme que dans le 5-me acte. Mais des la seconde soiree elle a reparu plus triomphante que jamais. Vous avez du lire dans les journaux qu'elle a aussi chante le "Requiem" de Mozart aux obseques de ce pauvre Chopin. L'eglise de la Madeleine est malheureusement fort peu sonore ou plutot elle l'est beaucoup trop -- les sons s'y confondent et s'y perdent. Cependant elle a chante sa partie avec une voix magnifique et ce style d'eglise simple et grandiose, dont elle possede le secret. La ceremonie funebre a du reste ete tres belle et tres touchante; -- ce n'etait pas une ceremonie -- c'etaient de veritables adieux adresses a un etre cheri. Il y avait beaucoup rie femmes dans l'eglise et beaucoup d'entr'elles pleuraient sous leur voile. L'{Далее зачеркнуто: orguo} orchestre a joue une Marche de Chopin, triste et gemissante; on a aussi execute un petit prelude de lui sur l'orgue qui aurait ete encore plus touchant, si l'organiste n'avait pas abuse du registre surnomme "de la voix humaine", qui n'est apres tout qu'une jonglerie indigne d'un instrument aussi imposant que l'orgue -- et qui avec ses tremblottements chevrotants et nasillards -- en fait de voix humaine, imite tout au plus celle d'une vieille femme3. A propos -- votre article sur Chopin dans l'"Athenaeum" m'a fait beaucoup de plaisir; je crois qu'il est difficile d'etre a la fois plus sympathique et plus juste: c'est ainsi qu'il faut parler des morts4.
   Vous savez probablement qu'on s'occupe maintenant de monter "Les Huguenots" avec Roger5.-- Il faut l'avouer -- entre nous -- Roger baisse a vue d'oeil; sa voix devient presque penible a entendre; elle est lourde, fatiguee; il ne peut plus chanter piano; les transitions d'une note a l'autre sont heurtees -- sa voix est endolorie en un mot -- comme les jambes d'un cheval qu'on a force -- et qui ne peut plus marcher au pas {Далее зачеркнуто: Cependant il}. Il fera bien dans "Les Huguenots" -- comparativement aux autres; et cependant -- ce n'est certainement pas un grand acteur -- malgre tout son aplomb et ses petits details de gestes et de jeu de physionomie--quelqu'un a compare sa maniere de jouer avec l'etalage d'un magazin de modes.
   Pour en revenir a Mme Viardot -- je vous dirai que sa sante est tres bonne et qu'elle est in high spirits -- d'une gaite active et reflechie -- comme vous la connaissez.-- Elle est en deuil maintenant; une des soeurs de Viardot est morte6.-- Vous savez que Mme V va a Berlin chanter "Le Prophete" pendant les mois d'avril et de mai7.-- Nous avons lu avec elle a la campagne une grande partie de "Vanity Fair". C'est un bon ouvrage, vigoureux et sage, tres fin et tres original; mais pourquoi faut-il qu'a chaque instant l'auteur intervienne entre le lecteur et ses personnages -- et se met a debiter avec une self-complacen-cy tout-a-fait senile des reflexions, qui pour la plupart sont aussi pauvres et plates, que {Далее зачеркнуто: le recit et} les caracteres sont traces de main de maitre.-- Mr Thackeray est un esprit remarquable qui a vu beaucoup et loin -- et qui a de belles qualites d'ecrivain; mais si son talent est grand -- les habitudes de son talent sont petites et quelquefois maladives; il faut qu'il s'en defasse pour compter au rang, ou il est appele par les dons tres rares et tres harmonieux, qu'il a recu de la Nature.
   "Le Prophete" fait rage; -- hier lundi -- (je vous ecris un mardi.) -- il m'a ete impossible de trouver la moindre place.-- La vogue est decidement revenue a l'Opera.
   J'espere que nous aurons le plaisir de vous voir ici pendant l'hiver; nous comptons tous la-dessus.-- Je vous remercie beaucoup de votre souvenir dans {Далее зачеркнуто: les} vos lettres a Mme Viardot; croyez que j'attache un grand prix a votre amitie -- si vous me permettez d'employer ce mot.-- Portez-vous bien et n'ayez pas trop de troubles; acceptez ce desir cordial et une bonne poignee de main de la part de

Votre tout devoue

J. Tourgueneff.

   Rue et Hotel de Port-Mahon, No 9.
  

128. A. A. КРАЕВСКОМУ

1(13) декабря 1849. Париж

  

Париж. 13-го/1-го декабря 49.

   Шесть недель тому назад, любезный Краевский, послал я к Вам письмо, в котором излагал мое печальное положение и просил выслать мне 1000 руб.1 -- Ответа я от Вас до сих пор не получил никакого: вероятно, Вы сперва хотели обождать мою присылку. К сожаленью, я до сих пор еще ничего не успел кончить; но вот что я могу Вам предложить. На днях я прочел в одном письме гр<афа> Виельгорского (Матвея) весьма большие похвалы моему "Нахлебнику", которого в одном обществе прочел Щепкин2. Граф прибавляет: "Cette piece n'a pas encore ete jouee". Стало быть, есть надежда, что ее дадут -- и в таком случае позволят печатать.-- Вот Вам и пожива. Но я наперед прошу, чтобы никаких важных изменений в этой комедии не было; лучше ее вовсе не печатать, чем напечатать изуродованную. Если Вы в надежде на эту возможность, а также вообще на мою литературную деятельность, решитесь мне выслать 1000 руб., я очень буду доволен, особенно если Вы не замешкаетесь. Я нахожусь в совершенной крайности. Вместе с высылкою (если Вы решитесь мне выслать деньги) напишите мне аккуратно -- сколько я Вам остаюсь должен. Только повторяю -- не мешкайте и решитесь тотчас: да или нет.
   Из того же письма я вижу, что моего "Холостяк?" дали на театре и что он заслужил un succes d'estime3.-- Я другого не ожидал -- и рад даже этому.-- 2-й акт для сцены холоден. Мои петербургские приятели словно забыли о моем существованьи; хоть бы один мне строку написал.-- Без писем, без журналов я совершенно отрезан от России: это очень мне тяжело -- но горю помочь, видно, нечем. Никогда горох не отскакивал от стены так, как мои неотступные моленья от покрытых панцирями грудей моих приятелей. Дай бог им здоровья и надворного советиичества!
   Я оканчиваю "Дневник лишнего человека" и, как только кончу, вышлю Вам4.
   Убедительно прошу Вас дать мне ответ -- какой хотите, положительный или отрицательный -- только ответ, и в скором времени. Впрочем, желаю Вам всех возможных благ и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

   Мой адресе -- Rue et Hotel du Port-Mahon, No 9.
  
   P. S. Я Вас просил о высылке одного экземпляра "Холостяка" -- но, видно, это такая же невозможность, как обещанная Вами высылка "Отечественных) записок". Повторяю эту просьбу -- хотя не надеюсь на исполнение! Меня мои знакомые не избаловали -- нечего сказать!
  

129. А. А. КРАЕВСКОМУ

13(25) декабря 1849. Париж

  

Париж.

25/13 декабря 49.

   Сию минуту получил я Ваше письмо, любезный Краевский, с приложенными 300 р. сер.1 -- и немедленно отвечаю. Эти деньги решительно спасли меня от голодной смерти -- и я намерен доказать Вам мою благодарность.-- Во-первых, посылаю Вам переписанную треть "Дневника", вещи давно оконченной, но по непростительной моей лени и неряшеству до сих пор не переписанной вполне2; я Вам посылаю это для того, чтобы доказать Вам, что этот "Дневник" -- не миф; над остальным я буду трудиться денно и нощно -- и будь я Булгарин, если через две недели Вы не получите окончания, вместе с отчетом о "Пророке"3.-- Что же касается до "Гувернантки" -- то эта комедия совершенно отдельная от "Студента" -- и на этот счет мне нужно попросить у вас извиненья.-- Я позабыл, что обещал Вам "Студента" -- и обещал его "Современнику"; но Вы через это ничего не потеряете,-- потому что я Вам даю честное слово -- не послать "Современнику" "Студента" ранее, чем Вам -- "Гувернантку"4. "Студент" доведен до 4-го акта, "Гувернантка" до 3-го (обе комедии в пяти).-- Вторично прошу у Вас извиненья -- если по этому поводу возникнут недоразуменья. "Вечеринка" -- точно окончена; но я не знаю, переписывать ли мне ее -- потому что цензура наверное ее изуродует.-- Вот точное и верное "положение дел". Порукой в моей деятельности может Вам послужить то обстоятельство, что мой разрыв с маменькой окончательно состоялся -- и мне приходится зарабатывать свой насущный хлеб5. Вследствие этого Вы не будете пенять на меня -- если я Вам скажу, что цена моему печатному листу -- 200 р. асс. Я с "Современника" беру 50 р. сер.-- а Вы сами знаете разницу между Вашим листом и листом "Современника". Стало быть я Вам должен не 610 р. 85 к. сер.-- а вычтя 28 р. 5772 к. (100 р.-- по 25 за лист) -- останется 582 р. 27 1/2 к. сереб. Сумма порядочная -- но Вы увидите, как я ее скоро заработаю.-- Ваши советы насчет моего возвращенья чрезвычайно дельны -- и я очень Вам благодарен за ваше участие; впрочем, я и без того имел твердое намеренье вернуться весной. Пора -- как Вы говорите6. В начале мая -- я у Вас в кабинете7.
   За Ваше обещание насчет "О<течественных> з<аписок>" благодарю Вас. Надеюсь, что Вы здоровы и в духе -- желаю Вам всех возможных благ. Я бы желал, чтобы "Дневник" Вам понравился: я его писал con amore.

Крепко жму Вам руку и остаюсь

преданный Вам

Ив. Тургенев.

  
   P. S. Пожалуйста, сохраните мои рукописи к моему приезду. Через две недели окончание "Дневника!".
  

130. А. А. КРАЕВСКОМУ

28 декабря 1849 (9 января 1850). Париж

  
   Вот Вам, любезный Краевский, половина моего обещания: письмо о "Пророке". На этот раз не я виноват, если не все исполнено; я только что оправился от довольно сильной простуды, которая заставила меня проваландаться целые 10 дней. Но я могу обещать Вам, что через неделю Вы получите окончание "Дневника"; к февральской книжке он поспеет1. Не выставляйте даже начальной буквы моего имени под письмом о "Пророке": на то есть у меня особенные причины2.
   Я буду работать -- Вы увидите. Будьте здоровы -- и вышлите мне "О<течественные> з<аписки>", если это не совсем невозможно.

Ваш Ив. Тургенев.

  

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПИСЬМА И ДЕЛОВЫЕ БУМАГИ

  

1. В ПРАВЛЕНИЕ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

4 (16) августа 1833. Москва

  

В Правление императорского Московского университета.

От Ивана Сергеева сына Тургенева

Прошение.

  
   Родом я из дворян, от роду мне шестнадцатый год1. Обучался в доме моих родителей: закону божию, языкам: российскому, латинскому, немецкому, французскому, английскому, арифметике, алгебре и геометрии, физике, истории и географии. Ныне, желая усовершенствоваться в высших науках, покорнейше прошу сие Правление, подвергнув меня надлежащему испытанию, включить в число своекошных студентов по Словесному отделению2.
   При сем прилагаю свидетельство о моем рождении и крещении и копию с протокола Тульского дворянского депутатского собрания о дворянском происхождении. К сему прошению из дворян Иван Сергеев сын Тургенев руку приложил.
  
   1833 года.
   Августа 4 дня.
  

2. В ПРАВЛЕНИЕ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

14(26) июня 1834. Москва

  

В Правление императорского Московского университета

От своекошного студента Словесного отделения

Ивана Тургенева

Прошение.

  
   Поступив в сей университет в число своекошных студентов по экзамену в октябре месяце 1833-го года1; а как ныне имею желание поступить для слушания профессорских лекций в Санкт-Петербургский университет2, то прошу оное Правление, уволив меня из университета, снабдить надлежащим о учении моем свидетельством, с возвращением представленных мною при вступлении документов. К сему прошению Иван Сергеев сын Тургенев руку приложил.
  
   Июня 14 дня 1834-го года.
  

3. РЕКТОРУ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

18 (30) июля 1834. Петербург

  

Его превосходительству

господину ректору императорского Ст-Петербургского университета, действительному статскому советнику и кавалеру Антону Антоновичу Дегурову

  

Студента Московского университета Тургенева

Прошение.

  
   Поступив в 1833-м году в число своекошных студентов Московского университета для продолжения наук по Словесному факультету и быв в нынешнем году, после экзаменов, переведен из числа первогодичных студентов во второй курс1, ныне имею желание поступить в число своекошных студентов Ст-Петербургского университета по Историко-филологическому факультету и покорнейше прошу Ваше превосходительство сделать о сем надлежащее распоряжение2.
   При сем имею честь приложить свидетельство из депутатского дворянского собрания, свидетельство о рождении и крещении и аттестат, полученный мною от Правления Московского университета.

Иван Тургенев.

   1834-го года.
   Июля 18-го дня.
   Жительство имею на Шестилавочной, в доме Родионова.
   Приписка:
   Означенные в сем прошении документы обратно получены 2-го декабря 1837-го года.

Иван Тургенев.

  

4. РЕКТОРУ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

17 (29) сентября 1834. Петербург

  

Его превосходительству

господину ректору Санкт-Петербургского университета, действительному статскому советнику и кавалеру Антону Антоновичу Дегурову

  

От студента Ивана Тургенева

Прошение.

  
   Пробыв год в Московском университете и выдержав надлежащий экзамен для перехода из первого курса во второй, в доказательство чего подан мною в правление Ст-Петербургского университета аттестат и надлежащие бумаги, прошу Ваше превосходительство позволить мне держать экзамен для вступления во второй курс Историко-филологического факультета.

Студент Иван Тургенев.

  
   17 сентября 1834-го года.
   Жительство имею на Шестилавочной, в доме Родионова.
  

5. РЕКТОРУ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

11 (23) мая 1837. Петербург

  

Его высокородию господину ректору Санкт-Петербургского университета, статскому советнику и кавалеру, Ивану Петровичу Шульгину.

  

Действительного студента С. Петербургского университета

Ивана Тургенева

  

Прошение.

  
   Окончивши в прошлом 1836-м году курс университетского учения и желая более усовершенствоваться в науках посещением университетских лекций, на что я и получил от Вас изустное разрешение, прошу Ваше высокородие дозволить мне подвергнуться испытанию с студентами нынешнего курса для получения следующего мне аттестата1.
  

6. В ТУЛЬСКОЕ ДВОРЯНСКОЕ ДЕПУТАТСКОЕ СОБРАНИЕ

30 октября (11 ноября) 1839. Спасское

  

30 октября 1839

Всепресветлейший державнейший великий государь император Николай Павлович самодержец всероссийский государь всемилостивейший

  

Просит Санктпетербургского университета1 кандидат Иван Сергеев сын Тургенев, а о чем мое прошение, тому следуют пункты.

1.

  
   В истекшем 1838-м году, отправляясь я в чужие края из С.-Петербурга морем на пароходе под именем "Николай I", командуемом капитаном Шталем, в ночи 31-го (19) майя около одной мили от Травемюндского рейда близь Гроца Клюца неизвестно от чего тот пароход несчастным образом загорелся1, и все пассажирские пожитки, сколько на оном было, сделались добычею огненного пламени, в том числе и мое имущество -- выключая протчего из числа документов, выданная из Тульского дворянского депутатского собрания о происхождении моих предков господ Тургеневых и меня с протокола дворянской грамоты копия2, а как без оной обойтиться мне невозможно, почему, объясня сие, Всеподданнейше прошу к сему, дабы Высочайшим Вашего императорского Величества Указом поведено было сие мое прошение в Тульском дворянском депутатском собрании принять и по вышеизъясненным мною обстоятельствам, о дворянском нашем происхождении учиня надлежащую справку, с сказанного протокола дворянской грамоты за должною того присутственного места скрепою благоволено бы было выдать копию, по всем оном сделать законное постановление мною сочиненному прошению.
   Всемилостивейший государь, прошу Вашего императорского Величества о сем моем прошении решение учинить. Октября 3 дня 1839-го года к поданию надлежит в Тульском дворянском депутатском собрании; прошение писал полковницы Варвары Петровны Тургеневой служитель Егор Дмитриев Хрусталев.
  
   Санктпетербургского Университета Кандидат Иван Сергеев сын Тургенев руку приложил; вышеупомянутую же копию для доставления верю получить отставному Гвардии штабс-ротмистру Николаю Николаевичу Тургеневу4. Жительство я имею в столичном городе С.-Петербурге.
  

7. РЕКТОРУ ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

31 марта (12 апреля) 1842. Петербург

  

Его превосходительству господину действительному статскому советнику, ректору С. Петербургского университета Петру Александровичу Плетневу.

  

Кандидата Тургенева

Прошение.

  
   Желая получить степень магистра философии, покорнейше прошу Ваше превосходительство допустить меня к испытанию1. При сем прилагаю копию с аттестата, выданного мне 10-го июля 1837-го года под No 1468-м Санкт-Петербургским университетом на степень кандидата2.

Иван Тургенев.

   31-го марта 1842-го года.
  

8. МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

7 (19) января 1843. Петербург

  

Его высокопревосходительству, господину министру внутренних дел, члену Государственного совета, гофмейстеру и кавалеру

Льву Алексеевичу Перовскому

  

Кандидата философии

Ивана Тургенева

Прошение.

  
   Желая поступить в Министерство внутренних дел и не имея в наличности диплома на звание кандидата философии, выданного мне здешним университетом, копию с которого я обязываюсь в скором времени представить1, покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство по случаю моего прошения приказать учинить следующее распоряжение2.

Кандидат философии Иван Тургенев.

   7-го января 1842-го {Так в подлиннике.} года.
   Жительство имею в С.-Петербурге,
   на Стремянной, в доме Гусева.
  

9. В КОНТОРУ ШТИГЛИЦА

21 июля (2 августа) 1843. Петербург

  
   Je prie le comptoir de Mr le Baron Stiegliz1 d'adresser la moitie des deux mille roubles, que je lui fais parvenir, c'est a dire mille roubles assignats) a l'ordre de Mr Arnold Ruge a Dresde; les autres mille roubles devront etre envoyes a l'ordre de Mr Michel de Bacounine a Zurich2. Je prie de meme le comptoir de remettre au porteur de ceci des secondes lettres de change, c'est a dire des copies des deux lettres de change, qu'on aura la bonte d'envoyer. En meme temps je crois de mon devoir de faire savoir au comptoir que je compte payer dans un tres court espace de temps 150 ecus avec les pour-cents que je dois a Mr Schickler de Berlin et 350 ecus que je dois a Mr l'Ambassadeur de Russie a Berlin3. Je n'ai pas donne de lettre de change a Mr l'Ambassadeur -- mais j'en ai donne une a Mr Schickler, et je crois qu'elle se trouve au comptoir de Mr le Baron. Si c'est la le cas, je prie le comptoir de reteniu cette lettre de change pendant le peu de jours qui vont s'ecouler jusqu'au payement definitif.
   Ce 21 juillet v. s. 1843.

J. de Tourgueneff.

  

10. МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

12(24) февраля 1844. Петербург

  

Его высокопревосходительству господину министру внутренних дел, действительному тайному советнику и кавалеру Льву Алексеевичу Перовскому

  

Состоящего при Министерстве внутренних дел коллежского секретаря Ивана Тургенева

  

Прошение.

  
   Имея надобность, по внезапно усилившейся болезни моей матери, немедленно отправиться в Москву, честь имею просить Ваше высокопревосходительство разрешить выдачу мне отпуска на 28-и дневный срок1.
   Санкт-Петербург, 12-го февраля 1844-го года.

Коллежский секретарь Иван Тургенев.

  

11. В ДЕПАРТАМЕНТ ОБЩИХ ДЕЛ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

15 (27) февраля 1844. Петербург

  
   Вследствие полученного мною предписания, спешу уведомить 2-ое отделение департамента общих дел Министерства внутренних дел, что я немедленно отвечал его превосходительству тайному советнику барону Мейендорфу по поводу известного дела -- излагая в моем письме твердое намерение в самоскорейшем времени удовлетворить всем требованиям1.

Коллежский секретарь Иван Тургенев.

   Санкт-Петербург.
   15-го февраля 1844-го года.
  

12. ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ОБЩИХ ДЕЛ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

17 (29) мая 1844. Петербург

  

Его превосходительству господину директору департамента общих дел, управляющему особенною канцеляриею

Карлу Карловичу фон Полю

  

Коллежского секретаря Ивана Тургенева

Рапорт.

   Возвратившись из дарованного мне отпуска, честь имею представить выданный мне вид; причина же моей просрочки заключается в продолжительной болезни, препятствовавшей мне выехать из Москвы; в удостоверение чего прилагаю при сем свидетельство, выданное по просьбе моей г-м обер-полициймейстером московским1. -- Санкт-Петербург, мая 17-го дня 1844-го года.

Коллежский секретарь Иван Тургенев.

  

13. ДИРЕКТОРУ ДЕПАРТАМЕНТА ОБЩИХ ДЕЛ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

5 (17) февраля 1845. Петербург

  

Его превосходительству господину директору департамента общих дел Министерства действительному статскому советнику и кавалеру Карлу Карловичу

фон Полю

  

Состоящего при Министерстве

внутренних дел коллежского

секретаря Ивана Тургенева

  

Прошение.

  
   Получив на днях известие о внезапной болезни моей матери -- а также и для устроения моих домашних дел, покорно прошу Ваше превосходительство уволить меня в отпуск в Москву на два месяца1.
   Санкт-Петербург. 5-го февраля 1845-го года.

Коллежский секретарь Иван Тургенев.

  

14. НИКОЛАЮ I

3 (15) апреля 1845. Петербург

  

Всепресветлейший, державнейший

великий государь император

Николай Павлович,

самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!

  

Просит коллежский секретарь

Иван Сергеев сын Тургенев;

а о чем, тому следуют пункты:

  

1)

  
   Состоя в службе Вашего императорского величества при Министерстве внутренних дел, по слабости зрения не могу далее продолжать (своей) службы, по каковой причине всеподданнейше прошу.

К сему

   Дабы повелено было об увольнении меня в отставку сделать надлежащее распоряжение1, снабдив меня о службе аттестатом и паспортом для прожития в России, для получения коих я имею -- возвратиться в Санктпетербург по истечении срока дозволенному мне начальством отпуску в столичный город Москву. Апреля 3-ю дня 1845 года. К поданию надлежит в департамент общих дел Министерства внутренних дел. Прощение сие со слов просителя писал канцелярский служитель Василий Иванов сын Русов.
  
   прошению коллежский секретарь Иван Сергеев сын Тургенев руку приложил. Жительство имею в Москве, в Пречистенской части, в приходе Успения, что на Остоженке.
  

13. К. К. ФОН ПОЛЮ

4 (16) апреля 1845. Москва

  

Ваше превосходительство,

милостивый государь!

  
   Пять дней тому назад послано, по просьбе моей, от исправляющего должность Московского обер-полициймейстера в Департамент общих дел Министерства -- отношение о том, что, по болезни, я не в состоянии выехать из Москвы1; вчера же послана мною в тот же Департамент просьба об увольнении меня из службы; посему решаюсь прибегнуть к Вашему превосходительству с покорнейшею просьбою исходатайствовать мне отставку -- и формулярный список о службе моей, а равно и вид на прожитие приказать оставить при Департаменте общих дел до возвращения моего в Санкт-Петербург, куда я прибуду тотчас по выздоровлении2;
   С совершенным уважением и таковою же преданностью, честь имею пребыть навсегда

Вашего превосходительства

покорнейший слуга

Иван Тургенев.

   Москва. 4-го апреля 1845-го года.
  
  

ПЕРЕВОДЫ ИНОЯЗЫЧНЫХ ПИСЕМ

  

6. H. С. Тургеневу

  
   С немецкого:
  
   Дорогой Николай!
   Я не виноват, что долго молчал, я был болен, и мне на шею приставили двенадцать пьявок. Я прочел твое письмо к папеньке и пожалел тебя, что начало службы кажется тебе столь тяжелым1. Будь здоров и бодр; всё будет хорошо. Пожалуй, маменька не поедет на этой неделе, так как погода отвратительна2. До свидания. Остаюсь твой друг и брат

И. Тургенев.

  
   P. S. Купи и пришли мне (деньги я вышлю) "Литературу" Вольфа в 1 томе3.
  

34. Беттине Арним

  
   С немецкого:
  
   Милостивая государыня,
   Когда Вы вчера рассказали мне о той удивительной ассоциации, которая возникла у Вас при созерцании мерцающего огня, когда Вы затем говорили о природе как о чем-то одушевленном, живом и под конец задали мне вопрос, понял ли я Вас,-- я ответил на это утвердительно: но мне очень важно знать -- действительно ли я понимаю это.-- Эта тесная связь человеческого духа с природой -- не случайно самое приятное, самое прекрасное, самое глубокое явление нашей жизни: только с духовным началом, с идеями может так глубоко сочетаться наш дух, наше мышление. Однако для того чтобы иметь возможность вступить в этот союз, надо быть таким же правдивым, как сама природа, чтобы каждый замысел природы, каждое ее движение претворились в человеческой душе непосредственно в сознательные мысли, в духовные образы.-- Но и тот человек, который еще чужд истине, чувствует это; томление вечера, тихая самоуглубленность ночи, полная мысли радость утра сменяются в его груди: он создан из плоти и крови, он дышит, он видит; он не может избегнуть влияния природы; он не может всецело жить во лжи. Чем сильнее человек стремится к простоте истины, тем богаче и содержательнее будет его общение с природой -- и как же может быть иначе, раз истина есть не что иное, как природа человека? Если стоять на этой точке зрения (а на этой точке зрении стоят многие люди) -- как бесконечно сладостна -- и горька -- и радостна и в то же время тяжела жизнь! Пребываешь в постоянной борьбе -- и никогда не можешь спастись при помощи отступления: надо довести всю борьбу до конца. Глубокий, прекрасный смысл природы вдруг откроется на мгновение кому-нибудь -- и исчезнет: это предчувствия, которые, едва встрепенувшись в душе, тотчас же снова улетают; порою кажется: природа (а под природой я разумею весь живой дух, ставший плотью) хочет говорить -- и вдруг она немеет и лежит перед нами мертва и молчалива; глубочайшая ночь окутывает всё кругом. То, что мы не живем в истине, так легко видеть! Стоит только выйти в открытое поле, в лес -- и если, несмотря на всё радостное состояние души, чувствуешь всё же в сокровенной ее глубине какую-то сдавленность, внутреннюю скованность, которая появляется как раз в тот миг, когда природа овладевает человеком,-- тогда узнаешь свои пределы, ту темь, которая не хочет исчезнуть в ярком свете самозабвенья, тогда скажешь себе: "Ты всё еще эгоист!". Но то, что можно, как Вы сказали вчера, освободиться от собственной личности и обрести ее вновь именно в духе, которому отдался ("чем всесторонее, тем индивидуальнее", -- говорите Вы в "Гюндероде"1),-- это Вы нам доказали -- или нет -- Вы это осуществили -- а мы созерцаем.-- То, что Вы, наблюдая, как ветер относит пепел прочь от огня, думали о Гёте, и то, как Вы об этом думали,-- не было, я в этом твердо убежден, сравнением: между Вашим созерцанием и Вашей мыслью не было разрыва; движение природы претворилось непосредственно в эту мысль: ибо как вся природа, вплоть до ее самых сокровенных колебаний, открыта для Вас, так и Ваш дух весь открыт для природы; как растения из земной почвы, вырастают Ваши мысли -- это то же самораскрытие духа, который там как органический образ, здесь как мысль этого образа, как поросль души, заявляет о себе свету.-- Таким должен был бы быть каждый человек: вместо того чтобы, как многие это делают, например при пении соловья, отдаваться безотчетному томлению, у людей должен быть в груди неиссякаемый родник мыслей, исполненных чувства любви -- и так же многочисленны и бесконечны, как образы природы, должны быть образы мыслей, в ничтожнейшем и величайшем божественны, просты, как слово природы, которое есть "бог",-- то спокойны и сдержанны, как глубокая долина при восходе солнца,-- то безудержны и дики, как буря,-- то богаты и многообразны, как звук. Быть единым и бесконечно различным в себе -- разве это не чудо? Природа -- единое чудо и целый мир чудес: таким же должен быть каждый человек -- таков он и есть; и что он именно таков, открыли нам великие люди всех времен. Разве напрасно мы люди? Разве напрасно всё духовное в природе соединилось в одну светлую точку, которая называется "Я"?2 Чем была бы природа без нас, -- чем были бы мы без природы? И то и другое немыслимо! Что Вы счастливы и будете счастливы, что Вы простосердечны и свободны -- порукой тому является для нас Ваша любовь, да -- Ваше сочувствие природе, которая скорбит, покинутая людьми: поэтому-то она была с Вами откровенна, говорила с Вами, раскрыла Вам всю свою жизнь -- и свою скорбь,-- как тот ручей, которому Вы однажды крикнули: "Дитя! почему ты плачешь? чего тебе недостает?" -- когда он так робко бормотал в камышах3. Поэтому Вы никогда не описывали природу: я сказал бы -- природа под Вашим пером претворялась в слова; что означает это слово, что содержится в нем божественного, что называется искусством, формой -- этому Вы нас первая научили.-- Поверите ли Вы -- я хочу отдать себе отчет в том счастье, которое испытываю, когда читаю Вас: мне отпущено небом так много способности самозабвения, что я могу совсем позабыть себя; не знаю сам, справедливо ли это, что я только что написал, да и не хочу этого знать; счастье говорит моими устами -- и я даю волю ему говорить.-- Когда мне по хватает слова, когда мне в нем отказано, то для меня не существует и приводы, потому что слово -- природа духа, мысли. Но внутренне я ощущаю полноту жизни: у меня предчувствие счастья, на которое я имею право,-- счастья истины. Я нашел подходящее слово: между Вами и природой нет границы; в обоих живет один и тот же бог, который в Вас сознает себя как мысль, как откровение; велик ли он? Как Вы можете это знать, выразить? Мыслит ли сам бог себя великим? Как Вы сказали вчера: разве мысль -- владение, собственность? Каждый из нас -- не орудие ли, а слово изреченное -- не речь ли бога, смысл которой раскрывается Вам при посредстве радостного чуда? Поверьте только -- Вы всегда правы, что бы ни говорили люди: через простое соприкосновение с истиной открывается в каждом отношении, в каждом деянии -- истинное, идея. То, чего не хотят признать, что пугает черствых сердцем,-- всё же мы вынуждены признать: "Кто простосердечен -- тот хорош, и свободен, и блажен -- и мудр" -- и всё это не заслужи но самое простое -- и должно было бы быть самым обыкновенным, повседневным.
  

39. Б. А. Карлгоф

  
   С французского:
  

24 ноября.

   Нет ли у вас намерения отправиться завтра на Воробьевы горы1? Разрешите ли вы мне сопровождать вас? Каким образом и в котором часу вы поедете туда? Я бы устно задал вам эти вопросы нынче вечером, но боюсь, как бы святые Екатерины не похитили вас у нас грешных2.

Примите уверение в моем почтении.

Тургенев.

   Если увидите м-ль Екатерину Васильчикову, которая <...> {Далее угол листа с текстом оборван.}3
  
   На обороте:
  

Милостивой государыне

госпоже Карлгоф

{*} в доме Мюллера

в Хлебн<ом> переулке {*}.

{* Эти слова написаны в подлиннике по-русски.}

  

54. Луи Виардо

  
   С французского:
  
   Дорогой господин Виардо,
   Я только что от Зиновьева. Вот что он сообщил мне по поводу этой охоты: к четырем часам надо быть готовым и уже отобедать; косули будут несомненно, лоси тоже, но не в таком количестве. Хотите, приезжайте ко мне в охотничьем снаряжении к половине третьего? Вы бы пообедали у меня, а потом отправились. За нами будут присланы сани. Должен вас предупредить, что эта охота обойдется нам не дороже 40 руб. асс. с человека и что мы вернемся завтра к семи часам вечера. Не забудьте захватить с собой подушку, потому что мы едем не в усадьбу Зиновьева, а в одно из его поместий. И, пожалуйста, не стесняйтесь. Бели вы не можете или не хотите ехать, так и не делайте этого. Мне нет нужды говорить, что все мы будем очень рады поохотиться вместе с вами1.
   Итак, приветствую вас и до свидания. "Che quereis Panchito"2 неотступно преследует меня со вчерашнего вечера. Это -- прелестная вещь, а ваша жена было бы неверно сказать -- величайшая, она, по моему мнению, единственная певица в дольнем мире3.

Весь ваш

И. Тургенев.

   Суббота.
  
   На обороте:

Господину Луи Виардо

от Тургенева.

  

56. Полине Виардо

  
   С французского:

С.-Петербург, 9 марта {Так в подлиннике.} ст. ст. 1844.

   Всего четыре дня как я вернулся из Москвы, моя добрая и дорогая госпожа Виардо, и, пользуясь тем, что Евгений уделил мне немного места в своем письме, напоминаю вам о себе. Мое пребывание в Москве было не из самых приятных, воспаление легких заперло меня в комнате на целых два месяца и т. д., но вот, наконец, я возвратился.
   С большим удовольствием узнал я из "Allgemeine Theater-Zcitung"1, что вы приехали в Вену в добром здравии, и надеюсь, что после отдыха во Франции вы вернетесь к нам в таком же состоянии. Вы вернетесь к нам, не правда ли? Верный вам город Петербург с нетерпением ждет вас2, судите же сами, что должны чувствовать ваши близкие, преданные вам люди, ваша старая гвардия3. Я всех их вновь повидал, мы беседовали, или, как выражается Пиццо, "злословили на ваш счет". Не скажу, что мы вспоминали о множестве вещей, поскольку мы ничего не забыли; но мы доставили себе удовольствие повторить их друг другу. Особенно много я болтал с Пиццо; он благородный, честный малый, искренне привязанный к вам. Я заставил его петь до полной потери голоса всё: и последнюю сцену "Ромео"4, и "Stadt" {"Город" (нем.).}5, и "Ya se ha muerto" {"Она уже мертва" (исп.).}6. Кстати, известно ли вам, что я на вас в обиде: вы ведь так ничего и не спели мне из вашего "Альбома"7. А известно ли вам, что в этом альбоме есть замечательные вещи? Например, "Часовня" или же "Мрак и свет", но особенно "Прощайте, ясные дни"; всё это проникнуто страстной печалью, мрачной и нежной, заставляющей вас трепетать и плакать; и при этом -- какая правдивость выражения! Я имел возможность судить об этом. Пиццо уезжает в Вену 27-го этого месяца, а я остаюсь здесь... Что до моих планов отправиться в путешествие... об этом нечего больше и думать. Через полтора месяца вы будете во Франции; я заранее радуюсь той радости, которую вы испытаете при свидании с вашей матушкой, с вашим ребенком8, со всеми вашими добрыми знакомыми, но, если когда-нибудь мысль ваша перенесется на Север, не правда ли, вы не станете опасаться, как это могло быть перед вашей первой поездкой, что не найдете здесь искренних и верных друзей? Должен вам сказать, что вы оставили здесь о себе глубокую память; о вас говорят, вас любят, за исключением м-ль Волковой, вашего заклятого врага, но в утешение спешу сообщить, что ее брат, г-н Каламбур, изволит относиться к вам благосклонно... В Большом театре не осталось ни одного свободного места.
   Лето я проведу в окрестностях Петербурга9: буду охотиться с утра до вечера. Так хорошо целый день быть среди полей: там можно мечтать в свое удовольствие, а ведь вы знаете, что от природы я немного мечтатель. Кстати об охоте -- я надеюсь, что Виардо в этом сильно преуспел. Если мое письмо застанет его в Вене, передайте ему от меня тысячу добрых пожеланий и попросите его черкнуть мне пару слов, которые можно адресовать просто в Министерство внутренних дел на мое имя10. Я попросил Пиццолато сообщить мне, когда он будет в Вене, что у вас нового. Я хотел заглянуть в наши милые комнатки, но теперь там кто-то живет. Извините, что я говорю вам обо всем этом. Но что поделаешь? Наш брат голодающий питается воспоминаниями.
   Итак, прощайте или, лучше, до свиданья. Будьте счастливы. Право же, когда я обращаю к вам это слово, мне нечего к нему прибавить, ибо я говорю его от всего сердца и говорю его часто, потому что мне кажется, что такие пожелания должны исполняться. Прощайте же еще раз и позвольте пожать вам руку, как в былое время.

Ваш преданнейший друг

И. Тургенев.

  

61. Полине Виардо

  
   С французского:
  
   Я только что написал, милостивая государыня, деловое письмо вашей матушке, в котором точно передаю ей всё, что здесь говорится и делается относительно будущего сезона1. Вы сможете просмотреть его и судить сами. Я убежден наперед, что всё вами сделанное будет хорошо; но должен вам сказать, что ваше отсутствие этой зимой (если оно произойдёт, чего я пока еще не хочу допустить) опечалит многих. Бесконечно благодарен за вашу записку и за подробности об устройстве вашей комнаты; они помогут мне живее представить себе то, о чем я так часто размышляю... Надеюсь, что вы будете настолько добры, чтобы сообщить мне свое окончательное решение; оно очень важно для многих и во многих отношениях. Желаю вам от всего сердца самого лучшего настроения и вдохновения в связи с задуманным вами трудом; особенно желаю вам доброго здоровья, спокойствия и энергии. Что касается меня, то я со времени вашего отъезда2 веду очень спокойную жизнь; работал много и с достаточным успехом; небольшое сочинение3, посылаемое вам с Соловым, было написано для того, чтобы послужить темой разговоров, которые должны были происходить этой зимой... вы увидите, как всё это нескладно. Надеюсь, что вы осуществите этим летом свой план занятий и вообще все ваши планы (поезжайте непременно на морские купанья, если врачи посоветуют). Если вы не приедете зимой в Россию, я надеюсь, что буду иметь удовольствие встретить вас где-нибудь в Европе в будущем году, так как собираюсь туда отправиться.
   Соловой сказал мне, что ваш муж купил вам лошадь; радуюсь за вас. Вспоминайте иногда обо мне во время прогулок близ Куртавнеля4 или когда вы будете входить в оранжерею. Через несколько дней я еду в деревню; может быть, поеду в Одессу5, но, прежде чем отправиться в путь, я окончательно устрою свои дела, как я это решил рапсе. Ich bin immer der selbe und werde es ewig bleiben {Я всё тот же и вечно останусь тем же самым (нем.).}. У меня голова полна всяких планов (литературных), не знаю, что из них выйдет. Если позволите, я пошлю вам одно или два письма из деревни и из Одессы; в них я пущусь в описания. То, что я сообщаю вашей матушке по поводу вашего ангажемента и пр.,-- точный отголосок того, что говорится здесь. Можете рассчитывать на это и устроить свои дела соответственно. Приезжайте... Во всяком случае будьте добры сообщить мне свое решение. До свиданья, будьте здоровы и счастливы... приезжайте опять; вы здесь найдете всё таким же, каким оставили. Прощайте еще раз; расскажите вашей доброй матушке, как я ей предан. Целую еще раз руки матери и дочери и остаюсь

Yours for ever {Ваш навсегда (англ.).}

И. Тургенев.

  

62. Полине Виардо

  
   С французского:
  
   Посылаю вам это сочинение1, дорогая и добрая госпожа Виардо, только потому, что вы, быть может, огорчились бы, не получив его. Но, перечитывая его, я почувствовал, насколько оно неполно, наспех написано и несовершенно. Я поставил себе слишком обширную задачу. Должен добавить в свое оправдание, что я не предполагал, что вы будете читать его без меня; я опустил множество необходимых подробностей, рассчитывая на устные дополнения (не теряю еще надежды сделать это как-нибудь в Петербурге или в другом месте). Но я надеюсь на вашу снисходительность. Мое авторское самолюбие покорно склоняется перед вами, но осмеливается всё же просить вас не отдавать его на чей-либо суд, кроме собственного.
   Пишу вам накануне отъезда в деревню2. Уезжаю, не зная вашего решения, которого буду ждать с нетерпением3. Собираюсь провести четыре месяца в полнейшем уединении, среди степей, которые я так люблю. Беру с собой несколько хороших книг; надеюсь, что воспоминания, планы на будущее, труд и охота помогут мне довольно приятно провести время. Смею думать, что вы не забудете сообщать мне время от времени, что у вас делается. Будьте здоровы и счастливы, насколько возможно. Работайте много и думайте немножко о тех, кто вас любит. Соловой передаст вам этот пакет; он славный малый, искренне преданный вам; его советы могут быть вам только полезны.
   Я столько мог бы сказать вам, что предпочитаю молчать; впрочем, очень многое вы легко можете угадать. Я просил Солового написать мне из Куртавнеля; не будете ли вы так добры добавить несколько слов к его письму? Мне кажется, что я вижу вас в вашем маленьком кабинете. Что касается меня, то я сейчас затеял довольно большую работу; не знаю еще, что из нее выйдет4. Всё это время я был очень сосредоточен, иногда немного печален; надеюсь, однако, что всё устроится. Вам покажется вполне естественным, что я верен прежним привязанностям; но я чувствую тайную радость оттого, что могу это высказать. Повторяю еще: будьте счастливы; это пожелание я шлю вам часто. Попросите, пожалуйста, вашу матушку сохранить доброе ко мне отношение. Если вы встретите Мориса Санда и если он еще помнит меня, передайте ему мой поклон5. Да, еще вашему брату; он ведь одна из моих слабостей6.
   Вот уже скоро три месяца, как вы уехали... сколько же остается еще до вашего возвращения?.. И вернетесь ли вы?
   Прощайте, милостивая государыня. Возвращайтесь к нам такой же, какой уехали (за исключением здоровья, которое должно быть в тысячу раз лучше). Здесь вы найдете всё таким же, каким оставили. Итак, до свидания, рано или поздно.

Совершенно вам преданный

И. Тургенев.

  
   P. S. Привет вашему мужу и всем вашим. Небольшое сочинение, которое я посылаю вам, должно остаться в тайне еще по другой причине: как оно ни невинно, всё же оно могло бы навлечь на меня крупные неприятности7. Между прочим, в статье вашего мужа (в "L'Illustration") опущено несколько мест8. До свидания, целую руки у вас и вашей матушки. Вы не забудете о 1-м октября9?
  

63. Полине Виардо

  
   С французского:
  

С.-Петербург,

21 окт. ст. ст. 1846.

   Вот уже три дня, милостивая государыня, как я приехал в Петербург из деревни, где провел более пяти месяцев, и, зная, что вы в Берлине1, я не мог воспротивиться желанию написать вам. После того, как я сблизился с вами и вашим мужем, я не могу примириться с мыслью, что опять стану для вас чужим, и я пишу вам в надежде, что вы не совсем забыли меня и что вы не без некоторого удовольствия получите весточку из города, где вас так любили и любят до сих пор... Благодаря любезности м-ль Лоры, которая соблаговолила сама ответить на мое письмо, я перестал быть в полном неведении относительно того, что вы делали в этом году; Соловой написал мне всего лишь одно письмецо. По-видимому, два письма, посланные мною после отъезда из Петербурга (одно на ваше имя, другое -- на имя Виардо), не дошли до вас2. Я не знаю, чем объяснить это, или, вернее, могу лишь догадываться. Лица, видевшие вас две недели тому назад в Берлине, говорили мне, что, как им показалось, здоровье ваше превосходно; вам нетрудно представить себе, что я был счастлив узнать об этом. Что касается Виардо, то я уверен, что родной воздух и охота его совершенно исцелили. Кстати, об охоте: можете сообщить ему, что в деревне я только этим и занимался и что его ружье получило там некоторую известность, во всяком случае, гораздо большую, чем сам пишущий эти строки охотник. Чтобы покончить с моей особой, сообщаю, что чувствую я себя очень хорошо, что все это время я провел как настоящий сельский житель и что в остальном я все тот же, ибо, к моему счастью или несчастью, я не умею меняться.
   На другой день по приезде в Петербург я пошел в Итальянскую оперу. Давали (в первый раз этой зимой) "Норму" с г-жой Джули (Норма), Гуаско (П<оллион>) и некоей м-ль Виолой (Ад<альджиза>)3. Когда я вошел в театр, у меня болезненно сжалось сердце -- вы легко можете себе представить почему -- и я поймал себя на том, что не без удовольствия рассматривал знакомые лица хористов. Не стану пересказывать вам все подробности спектакля; но вот какое впечатление произвели на меня исполнители. У г-жи Джули голос весьма высокий, не очень сильный (вопреки тому, что здесь говорят), но резкий и не знающий устали. Тембр не особенно приятный -- по первому впечатлению, но к нему скоро привыкаешь; нижние поты глухие и вибрируют. У нее мало вкуса, теплоты; манера исполнения драматическая или, вернее, мелодраматическая (в "Casta diva" она поет так, словно влюблена в луну); ей недостает благородства; как певица она слишком усердствует, как актриса это почти манекен... и всё-таки она производит впечатление, даже волнует. Она злоупотребляет тягучими нотами, внезапными переходами; ее мастерство далеко от совершенства, но не лишено блеска. В общем она нравится и должна нравиться, потому что это всё же замечательная певица. Гуаско, несомненно, тоже хороший певец, но он потерял голос. То, что от него осталось, звучит громко, но пусто и вяло; высокие ноты стоят ему большого труда. Вообще он поет тяжело; не знаю, вызвано ли это его привычкой к canto spianato {плавному пению (итал.).}. У него много души, благородства и вкуса, но удовлетворяет он только наполовину; его ослабевший голос скользит, а не проникает. Что же касается м-ль Виолы, то она школьница в полном смысле слова: голос -- меццо-сопрано, почти контральто, сносный, по даже м-ль Мольтини!!! могла бы давать ей уроки. Роль верховного жреца исполнил некто г-н Шпех, неповоротливый немец с гнусавым и фальшивым голосом, который не стоит Версинга. Зрители, вероятно, по привычке, заставили повторить аллегро из дуэта Нормы и Адальджизы, ибо по вине м-ль Виолы этот дуэт был испорчен. Г-жа Джули была принята публикой превосходно.
   Я еще не слышал других певцов; Росси и, в особенности, Коллини (баритон) очень понравились. Г-жа Марра потерпела полное фиаско в "Любовном напитке"4. М-ль Аделаида Мольтини (кузина вышеназванной) дебютирует завтра в "Храмовнике"5. До настоящего времени давали "Эрнани"6, "Лючию"7, "Лукрецию"8, "Любовный напиток" и "Норму". "Эрнани" и "Любовный напиток" из репертуара исчезли.
   О вас, милостивая государыня, здесь очень сожалеют. Вопреки очевидности, не хотят верить, что вы этой зимой не приедете в Петербург. По городу ходят всевозможные слухи. То говорят, что государь дал категорическое приказание пригласить вас во что бы то ни стало; то рассказывают, будто Кавоса посылают к вам с предложением 80 000 рублей. Я не был удивлен и, конечно, очень доволен вашим успехом в Берлине. Проведете ли вы зиму там? Или отправитесь во Франкфурт? Если вы желаете быть в курсе петербургских театральных новостей, необходимо, чтобы вы сообщили мне о ваших планах и дали свой адрес. Вот мой: г-ну И. Т. Большая Подьяческая, дом Зиновьева.
   У меня до сих пор почти не нашлось времени, чтобы повидаться с нашими друзьями. Я встретил г-на Гулевича в Москве; он должен на днях сюда приехать. С. Гедеонов пишет новую драму9; Соловой не вернулся. Не думаю, чтобы мне удалось покинуть Петербург нынешней зимой; а мой план совершить путешествие в Париж улетучился, как дым10. Впрочем, ничего еще не решено... Я колеблюсь... сейчас мне ничего другого не остается.
   А знаете, милостивая государыня, что с вашей стороны было большой жестокостью не написать мне ни слова из Куртавнеля... Милый Куртавнель... Я часто думал о нем этим летом. Достроена ли оранжерея? Видели ли вы г-жу Санд? Музицировали ли по вечерам? Сочиняли ли?. Если пожелаете, сообщите мне об этом хоть что-нибудь -- nachtraglich {дополнительно (нем.).} -- как говорят немцы. Вы слишком хорошо знаете, как все это меня интересует.
   Вот какое длинное получилось письмо, милостивая государыня. Если Виардо в Берлине, скажите ему, что я жму его руку и прошу написать мне несколько слов. Переписка, слава богу, возобновилась, и лишь от вас будет зависеть ее продолжение. Ваше молчание и без того уже достаточно печалило меня, поверьте. Позвольте же мне, прежде чем кончить письмо, выразить самые искренние пожелания вам счастья, и верьте, что, раз узнав вас, так же трудно вас забыть, как трудно не привязаться к вам. Прошу вас передать от меня поклон вашей матушке. Как поживает маленькая Луиза? Выросла? Прощайте; будьте счастливы и соблаговолите вспоминать иногда о вашем преданнейшем друге.
  

И. Тургенев.

  
   64. Луи и Полине Виардо
  
   С французского:
  

С.-Петербург.

8/20 ноября 1846.

   Спешу ответить, мои дорогие друзья, на любезное письмо, написанное вами обоими1. Оно доставило мне истинное удовольствие! доказав, что вы ко мне не изменились. Вместе с тем благодарю вас Sa все сведения, которые вы мне сообщаете о вашей жизни в прошлом и будущем. Если судьба не будет мне совсем уж враждебна, я надеюсь совершить маленькое путешествие по Европе в будущем году, начиная с января, так что не будет ничего невозможного в том, что вы, милостивая государыня, получите одного лишнего зрителя в Opern-Haus2. Я читаю все статьи прусских газет, которые вас касаются, прошу вас этому верить, и я был очень счастлив, очень доволен нашим триумфом в "Норме"3. Это мне доказывает, что вы сделали успехи, то есть те успехи, которые делают и никогда не перестают делать подлинные артисты. Вы достигли того, что усвоили себе элемент трагический, единственный, которым вы еще не вполне владели (так как что касается элемента патетического, то видевшие вас в "Сомнамбуле"4 имеют о нем уже определенное мнение), и я вас поздравляю от всего сердца. Когда обладаешь воодушевляющим вас благородным честолюбием и столь богато одаренною, как ваша, натурой, нет того венца, на который, с божией помощью, нельзя было бы притязать.
   Выбор опер, исполняемых вами в Opern-Haus, мне кажется прекрасным (разумеется, я предпочел бы "Гугенотов" "Лагерю в Силезии"5). Что же до "Ифигении", то осмелюсь вам посоветовать внимательно перечитать трагедию Гёте того же названия6, тем более, что вы будете иметь дело с немцами, которые почти все знают ее наизусть, вследствие чего их представления об Ифигении уже бесповоротно определились. Впрочем, трагедия Гёте, без сомнения, прекрасна и величественна, а начертанный им образ отличается античной простотою, чистой и спокойной -- может быть чересчур спокойной, особенно для вас, которая (слава богу) явилась к нам с Юга. Однако так как и в вашем характере много спокойствия, я думаю, что роль эта превосходно подходит вам, тем более что вам не надо будет делать никаких усилий, чтобы подняться до всего того, что благородно, велико и правдиво в создании Гёте,-- всё это дано вам от природы. Сама Ифигения не была "бледной дочерью Севера"; для рыбы нет заслуги в том, что она остается спокойною... Вы хорошо произносите по-немецки, не на французский лад; напротив, вы несколько преувеличиваете ударения,-- но я уверен, что, с обычным вашим старанием, вы уже избавились от этого легкого недостатка. Простите, тысячу раз простите за эти советы педанта; вы знаете, что они проистекают из того живого интереса, с которым я отношусь ко всем малейшим вашим поступкам и действиям; притом только одно совершенство может идти вам, а нас удовлетворять, когда мы вас слушаем. Пеняйте на себя... зачем вы избаловали нас?
   Боже мой, как я был бы счастлив послушать вас этой зимой!.. Надо этого достичь тем или иным способом.
   В письме, которое я писал вашей матушке, я сообщил ей некоторые подробности о здешнем театре, что избавляет меня от возвращения к этому предмету. Я предпочитаю поздравить вас с вашим времяпрепровождением в деревне... Да, разумеется, мне очень любопытно увидеть ваши произведения...7 Терпение! Я еще не получил книжки Виардо (которого от души благодарю за добрую память), но уже прочел ее8 и обнаружил в ней тот трезвый и тонкий ум, тот простой и вместе с тем изящный слог, традиция которого, по-видимому, исчезает во Франции. Кстати о литературе: князь Кароль в последнем романе г-жи Санд ("Лукреция Флориани"), по-видимому, Шопен9? Скажу вам (если это может вас интересовать), что нам удалось основать свой журнал10, который появится с Нового года и начинается в добрый час. Я участвую в нем лишь в качестве сотрудника. В настоящее время я много работаю и почти никого не вижу. Здоровье мое хорошо, и глазам моим не хуже, что уже большое счастье. У меня три довольно хорошие комнатки, где я живу настоящим отшельником с моими книгами, которые мне наконец удалось собрать отовсюду,-- моими надеждами и моими воспоминаниями. Я очень бы желал иметь здесь ту прекрасную верховую лошадь, на которой ездил в деревне, но жизнь так дорога в Петербурге. Это была светло-гнедая английская кобыла, с превосходным ходом, кроткая, сильная, выносливая. Я хорошо знаю одну особу, которой бы хотел послать ее этим летом... догадываетесь ли вы, о ком я говорю? Точно так же мне посчастливилось приобрести превосходнейшую охотничью собаку. Ее зовут Лиф (забавное имя, не правда ли, для суки?); кобыле же моей, напротив, дала Имя живущая у моей матери старая англичанка11; она назвала ее Queen Victoria {Королева Виктория (англ.).}. У меня была еще другая собака, грифон, чудовищно уродливая, никчемная, но очень ко мне привязанная. Она отзывалась на кличку Paradise Lost {Потерянный рай (англ.).}... Но довольно болтовни и ребячества. Я краснею и прошу вас меня за них извинить.
   Вы должны обещать написать мне на следующий же день после вашего первого немецкого представления; а если у вас явится желание написать еще и до того, тем лучше. Со своей стороны теперь, когда плотина прорвана, я вас затоплю письмами. На этот раз пишу на ваше имя, так как не знаю, находится ли еще Виардо в Берлине. Странно, однако, что письма наши затерялись! Тысяча -- нет,-- миллион приветствий всем вашим. Я полагаю, вы не нуждаетесь в моих уверениях в дружбе и преданности, чтобы верить в них; мы уже старые друзья, трехлетние друзья12. Я все тот же и таким всегда останусь; я не хочу, не могу измениться. Позвольте мне очень дружески пожать ваши руки; искренне желаю вам счастья. До свидания в один прекрасный день; ах, уж конечно, он будет прекрасен, этот день!
   Луиза еще не настолько взрослая, чтобы обидеться на меня за то, что я крепко целую ее в пухленькую щечку. Еще раз пропадите.

Совершенно вам преданный

И. Тургенев.

   Вот мой настоящий адрес:

Кирпичный переулок, дом Брунста.

  

65. Полине Виардо

  
   С французского:
  

С.-Петербург,

28 ноября / 10 декабря 1846.

   Вот уже скоро три недели, как я вам писал1, милостивая государыня; я полагаю, что вы желаете иметь известия о театре и о Петербурге, и вновь берусь за перо. Но если предполагаемое мною, может быть, и лишено смысла, я все же надеюсь, что вы не отнимете у меня такого прекрасного повода, чтобы написать вам. Для начала скажу вам, что, по всей вероятности, я буду иметь счастье увидеть вас около середины января будущего года; я кое-как устроил разные свои дела и рассчитываю освободиться с наступлением нового года. Итак, вы предупреждены... Будьте же в голосе к этому времени! Я явлюсь к вам страшно изголодавшимся по хорошей музыке, ибо, по правде сказать, здешняя опера -- ist auf dem Hund {ни к чёрту не годна (нем.).} как говорят студенты. После моего письма к г-же Гарсиа (целую ее ручки) из новинок я видел "Сороку-воровку"2, "Эрнани"3 и "Дочь полка"4. Вы представить себе не можете, с какой жестокостью была уничтожена эта несчастная Сорока. Вы помните, что г-же Мольтини (прошлогодней) хоть иногда немного аплодировали, этой же -- ничего, буквально ничего! правда, нужно признаться, никогда еще не выходила на подмостки какого-либо большого театра такая неслыханная дура (извините за выражение). В онере сделаны огромнейшие купюры; второй акт начинается дуэтом Нинетты и Пиппо; затем прямо следует сцена суда -- так что ничего нельзя понять. Публика осталась совершенно холодна, актеры -- также. Это, однако, не помешало мне заметить, что "Сорока-воровка" -- настоящий шедевр, исполненный очарования и изящества, который достигает порою самого потрясающего драматизма. Тем больнее для меня было это втаптывание кружев в грязь. Представьте себе, что, ко всему остальному, г-жа Мольтини подражает вам!! Можете вообразить! Она, вероятно, слышала вас где-нибудь. Росси исполнял роль Подесты. Она ему совсем не подходит, так что я но смог оценить его талант. Но он мне понравился. (С тех пор, как я здесь, не дают ни "Любовного напитка", ни "Линды"5.) Тамбурини (бедняга!) лез из кожи вон в роли Фернандо и с трудом добился кое-каких аплодисментов. Перейдем к "Эрнани".
  

3/15 декабря.

   Письмо мое осталось неоконченным. Спешу дописать его сегодня. "Эрнани" идет более слаженно. Видно, что певцы (г-жа Джули, Гуаско, Коллини) легче справляются с Верди, чем с Россини. Сама же опера понравилась мне весьма умеренно. Впрочем, финальное трио второго акта производит впечатление, несмотря на пошлость мелодии. Его заставили повторить. Нельзя отрицать, что Верди подчас умеет внушить возвышенное чувство. И все же я далеко не вердист и не думаю, что сделаюсь им когда-нибудь. Вы ведь знаете "Дочь полка": это почти не опера. Благодаря игре Тамбурини, двум-трем хорошеньким мотивам и оригинальности сюжета публика осталась довольна и заставила м-ль Марру6 повторить барабанную дробь, что едва ли было особенно лестно для певицы. "Дочь полка" все-таки собрала в театре 800 человек, это -- nec plus ultra {крайний предел (лат.).} в нынешнем году. Вот и все наши театральные новости.
   Добрейший генерал Гулевич наконец вернулся в Петербург. Он поручил мне передать вам тысячу любезностей. (К слову, я не знаю, что со мной делается: я пишу противоположное тому, что хочу сказать: извините за все эти помарки.) Он надеется, что вы напишете ему. Я виделся с графом Матвеем В<иельгорским>, который сказал мне, что получил от вас длинное и хорошее письмо; именно так он выразился7. Это меня немного успокоило: в "Allgemeine Pr Staats-Zeitung" (в отчете об итальянской опере) говорилось о "merkliche Indisposition" {"заметном недомогании" (нем.).}8, что меня порядочно мучило. Вы ведь в добром здравии, не правда ли? Берегите себя, заклинаю нас. Письмо мое вы получите за несколько дней до вашего дебюта в Немецкой опоре9... Нужно ли говорить, что вас провожают туда мои самые искренние пожелания? Вы в этом не сомневаетесь, и это доставляет мне большое удовольствие. Отрадна думать, что те, кого любишь, знают об этом и на это рассчитывают.
   На днях я слушал Гензельта (с которым познакомился лично). Это очень талантливый человек, весьма добрый и любезный; превосходный немецкий характер. Знаете ли вы, что Пиццолато снова уехал в Венецию? Воспоминание о Пиццолато связано с первой зимой, которую вы провели здесь... Тогда он но был еще том жалким безумцем, каким стал теперь. Viva la Santa Chiesa Romana! {Да здравствует святая римская церковь! (итал.).}
   Я был очень занят все это время, занят и до сих пор благода; я нашему новому журналу10. Но я постараюсь устроиться так, чтобы можно было выехать из Петербурга после Нового года. Потому и работаю изо всех сил. Я взял на себя некоторые обязательства, хочу их выполнить и выполню. А за этими двумя месяцами упорной работы мне видится масса очаровательных вещей, ожидающих меня и придающих мне бодрость. Ведь какая превосходная вещь -- уже одна возможность сказать вам: до свидания! До свидания же, вы, все мои добрые друзья; сердечно жму вам руку (надеюсь, ваш муж уже вернулся из Парижа). Будьте счастливы н доброго вам здоровья.

Совершенно вам преданный

И. Тургенев.

  
   На обороте:

{*} В Пруссию, в Берлин. {*}

{* Написано по-русски.}

Милостивой государыне

госпоже Полине Виардо-Гарсиа

в Берлин.

Беренштрассе, No 7а.

  

72. Полине и Луи Виардо

  
   С французского:
  

Четверг, 22 июля 47.

11 ч. вечера.

   Я только что вернулся из театра, мои дорогие друзья, и самое спешное для меня дело -- взять перо, чтобы вам написать. Итак, откройте уши и слушайте...
   Начну с сообщения о том, что г-да Разбойники очень мило провалились, и это меня меньше всего огорчило.1. Зала, была переполнена; присутствовала королева со своим верным супругом, которого я имел честь видеть впервые, и он показался мне егерем посланницы. При появлении Верди в оркестре раздались аплодисменты. Он обернулся, чтобы раскланяться, и я увидел его лицо, которое показалось мне и выразительным, и, в то же время, обыкновенным. Понимайте это как хотите, но такое впечатление он произвел я" вашего покорного слугу. "Разбойники" -- это исковерканные и изуродованные шиллеровские "Разбойники"; но что за нелепая мысль использовать для либретто драму, столь скверно построенную, интересную только как поэтическое, но смутное предчувствие того, что было осуществлено революцией. По этому поводу, как вы хорошо понимаете, легко можно было бы наговорить уйму того, что условно принято именовать глубоким, о разнице в национальном характере французов и немцев, но я, подобно кролику, предпочитаю выждать. Итак, представьте себе "Разбойников" Шиллера в четырех действиях2, перемешанных с некоторым из современных нелепостей. Лаблаш играл отца; я никогда еще не видел такого великолепного старческого лица; Гардони -- доброго Моора; Колетти {Кстати, Колетти теперь не так уж и замечателен; у него громкий, но тяжелый и вялый голос. (Примечание Тургенева.)} -- злого... м-ль Линд -- Амалию. Что касается музыки, то представьте себе всё, что у Верди есть самого обыкновенного, избитого; шум, грохот (со знакомыми вам хорами), кабалетта, вроде последней из "Ломбардцев"8 (но менее удачная) была единственным местом, которой заставили повторить, дуэты unisono {в унисон (итал.).}, ускоренные аллегро, хоры, обрывки вальса, словом, Верди, но самый скверный. Находившиеся в зале вердисты (то есть итальянцы) выходили из себя, но все их усилия разбивались о ледяной и унылый прием публики, пришедшей, однако, в театр с наилучшими намерениями. М-ль Линд была простужена; пела плохо; и потом подобная музыка создана не для нее; для того, чтоб ее прорычать, нужны г-жи Джули. По-настоящему аплодировали только двум или трем пассажам sotto voce {вполголоса (итал.).}, которые она туда ввела, чтобы дать голосу немного отдохнуть. Верди вызывали дважды, один раз после 2-го, один раз после 4-го действия, да и то con muy mala gana {очень нехотя (исп.).}. Но ведь, по правде говоря, "Разбойники" в самом деле отвратительны, и кроме финального трио, где есть немного живости и блеска, в них нет даже тех пошлых эффектов, которые поражают если и не метко, то сильно. Словом, плохо, плохо, архиплохо! Вот итог моих наблюдений.
   Раз уж мы заговорили о плохом, то немного побеседуем и о "Роберте-Дьяволе", которого давали третьего дня. Истинно говорю вам: берлинские представления были в сто тысяч раз выше лондонских4. Фраскини в роли Роберта чудовищен, мерзок, ужасен; его крикливый и сдавленный голос действует на нервы; и потом он был похож на зайца, в полной растерянности отдающегося дьяволу. Штаудигль потерял голос; г-жа Кастеллан совершенно испортила спой, желая придать ему грудные ноты (за это вы еще ответите, милостивая государыня, перед... кем? допустим -- перед Провидением), хор -- хуже, нежели обычно; м-ль Линд -- прелестна, но... но не столь хороша, как я ожидал. В общем, я вижу, что (в отношении м-ль Линд) я -- по моей похвальной привычке, начал с того, что взял слишком вправо, потом бросился чересчур влево; мне кажется, что сейчас я на верном пути. Она не столь слаба, как я говорил в своем первом письме, не столь восхитительна, как заявлял во втором; она прелестная певица, многое исполняющая лучше, чем кто-либо другой, но... но... Я не обязан говорить, что это за но, однако попробую: но она не трагическая актриса, но у нее весьма утомленный голос, но она играет немного на немецкий лад, но я знаю одну особу, с которой я ее слегка необдуманно сравнил, и т. д., и т. д. Тем не менее, мне всё же очень бы хотелось, чтобы вы, милостивая государыня, увидели ее в "Сомнамбуле" или в "Роберте"... У нее были прекрасные моменты в дуэте с Бертрамом; когда он хватает ее за руку, она испускает приглушенный крик или своего рода выраженное словами содрогание (бог знает, поймете ли вы меня или нет), как будто ей стало и холодно и в то же время страшно,-- слоном, что-то очень правдивое и впечатляющее. В целом роль Алисы ой отлично подходит. Алиса, как вы знаете, это нечто вроде ангела. В "Quando lasciai la Normandia" {"Когда Нормандию я покидала" (итал.).} y нее есть восхитительный момент; если она сама его придумала, то я ее с этим поздравляю. Как жаль, что я не музыкант, чтобы обозначить его для вас при помощи нот! Но и так, то есть такому, каков я есть, мне пришлось бы объяснять его вам путем всевозможных и не всегда ясных сравнений, которыми я, кажется, уже злоупотребил в этом письме.
   Всё это я написал одним духом. Однако уже поздно, завтра я уезжаю в Булонь6. Через десять дней я буду в Париже и надеюсь иметь удовольствие видеть вас. Прощай, Англия! Поверь мне, что я покидаю тебя без сожаления, точно так же, как ты, вероятно, взираешь на мой отъезд. Ах! дорогой Виардо, какую я здесь видел собаку! Как я ее купил бы, если б она не стоила 300 франков! И как уворовал бы, если б не был человеком более или менее добродетельным, или, вернее, если б мог это сделать! Но память о ней я увожу с собой и сохраню до конца моих дней.
   Прощайте, будьте здоровы, всё семейство. С нежностью пожимаю всем руки.

Ваш

И. Тургенев.

   На обороте:

Господину Луи Виардо.

Париж.

Улица Виктуар, No 11.

  

75. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж, 19 октября {Так в подлиннике.} 47.

   Известно ли вам, милостивая государыня, что ваши прелестные письма1 задают весьма трудную работу тем, кто осмеливается претендовать на честь переписываться с вами? Я нахожусь в особом затруднении еще и потому, что по причине легкого нездоровья (которое теперь уже совсем прошло), лишавшего меня все эти дни возможности выходить, не могу, как намеревался, отправить вам небольшое обозрение всего происходящего теперь в Париже. И вот мне, как корнелевской Медее2, приходится ограничиваться собственными средствами. Это меня весьма смущает. Но все равно! Я рассчитываю на вашу снисходительность... Ах! но -- кроме шуток! -- какая ужасная вещь злоупотребление словом! Вот фраза, которая, вследствие постоянного повторения, потеряла всякий смысл, и хотя употребляешь ее вполне серьезно, рискуешь, что тебе не поверят. Но в конце-то концов, как говорит ваш муж.
   Начну с начала. Начну с того, что скажу вам, что все мы в большом восторге от удачного начала ваших странствований и что мы с нетерпением ожидаем известий о вашем дебюте. Мы видим отсюда, как летят цветы, и слышим возгласы "браво"! Увы... вам известно, что должно означать это "увы"3!
   Итак, вы в самой глубине Германии!.. Надо надеяться, что эти добрые бюргеры сумеют заслужить свое счастье. Вы теперь в Дрездене... Не вчера ли еще были мы в Куртавнеле? Время всегда быстро проходит, будь оно наполнено или пусто, но приходит оно медленно... как звон колокольчика русской тройки.
   Вы, вероятно, просматривали Дидро. Надо прочитать его парадоксы4, чтобы позабавиться ими, опровергнуть их и позабыть. Он укрепляет -- себе в ущерб -- в читателе чувство правды и красоты! Ваш ум, столь прямой, столь простой и столь серьезный в своей тонкости и изяществе, не мог особенно наслаждаться капризной, блестящей и дилетантской болтовней французского Платона. (Никогда не было дано человеку более неудачного прозвища!) Тим не менее у него то там, то сям находишь новые и смелые мысли, или, вернее, кое-какие зародыши плодотворных мыслей; его преданность свободе разума, его "Энциклопедия" -- вот что увековечит его. Сердце у шлю превосходное, но, когда он заставляет его говорить, то добавляет в него остроумия и тем портит ого. Несомненно, фейерверки парадокса никогда не затмят ясного солнца истины. А между тем, что может быть обыденнее солнца? (не в Париже, однако). Итак, да здравствует солнце! Да здравствует всё, что хорошо для всех!
   Итак, Мендельсон умер. То, что вы о нем говорили в письме к вашей матушке, нам всем кажется очень справедливым5. Я почти не знаю его; судя но тому, что я из него слышал, я вполне готов глубоко его уважать,-- любить же... это дело другое. Прекрасные вещи создаются только талантом в соединении с инстинктом; головою и сердцем... Смею думать, что у Мендельсона голова преобладает. Я могу ошибаться... но, впрочем, вы знаете, что я совсем не упорствую в своих заблуждениях, когда меня ткнут в них носом -- что ничуть не трудно, принимая во внимание размеры этого органа. Я поддаюсь воспитанию...
   Кстати, как идет "die deutsche Sprache" {немецкий язык (нем.).}? Полагаю, что превосходно. Я уже взял учителя испанского языка: el senor Castelar {сеньора Кастелара (исп.).}6. Все это время я много работал; я только что отправил толстый пакет в наш журнал7. Это означает, что я стараюсь держать свои обещания. Сейчас я кончаю читать книгу Даумера о тайнах христианства8. Этот Даумер какой-то безумец, который во что бы то ни стало хочет доказать, что первоначальное, иудейское, христианство, на которое смотрят как на секту, не что иное, как возобновленный культ Молоха; что первобытные христиане приносили в жертву и ели людей и что Иуда только потому предал своего Учителя, что но мог побороть отвращение, вызываемое в нем такою пищей. Даумер тратит много эрудиции, чтоб доказать, что этот ужасный обычай существовал в церкви до четырнадцатого столетия! Всё это только бредни; но что есть истинного в его мысли -- так это кровавая, мрачная, бесчеловечная сторона этой религии, которая должна была бы вся состоять из Любви и милосердия. Вы не можете себе представить, какое тягостное впечатление производят все эти предания о мучениках, которые он вам рассказывает одни за другими; все эти бичевания, процессии, поклонения человеческим костям, эти аутодафе, ожесточенное презрение к жизни, отвращение к женщинам, все эти язвы и вся эта кровь!.. Это так тягостно, что я не хочу вам более об этом говорить. Слава богу, для вас -- это даже не китайская грамота.
   В моем следующем письме я расскажу вам о Национальной опере9, о "Клеопатре" г-жи де Жирарден (которая, к великому моему сожалению, имела успех)10 и т. д. и т. д. Тем не менее ужо и сегодня могу сообщить вам, что я присутствовал вчера в театре "Варьете" на первом представлении новой пьесы Скриба "Дидье, честный человек"11. Тема пьесы не нова, но ловко обработана... Фервиль вызывал восхищение правдивостью, благородством и силой чувства. Между прочим, говорят, что совершенно тождественная пьеса давалась вчера вечером в театре "Жимназ" под названием "Жером-каменщик"12. Роль Фервиля в ней исполнял Буффе. Уж не знаю, как случилось это совпадение, но факт тот, что театр "Жимназ" отменил позавчера представление и день и ночь репетировал, чтобы поспеть к тому же самому дню. Я пойду посмотреть этого "Жерома" и поделюсь с вами моими впечатлениями. Буффе, без сомнения, более Мендельсон, чем Фервиль,-- но Фервиль, может быть, более Россини, чем он13. Впрочем, посмотрим, и если я сказал глупость, то первый закричу mea culpa {моя вина (лат.).}.
   Все ваши чувствуют себя хорошо. Вашу матушку вижу по два раза в день. Позавчера мы всей семьей (осмелюсь так выразиться) видели "Златовласую красавицу"14. Это очень забавно и очень роскошно.
   Надеюсь, вы уже побывали у Каскелей15 и там хорошо... развлеклись. К несчастью, найти здесь "Dresdner Tagblatt" невозможно; мы не узнаем, как теперь критика Sie construirez, wird {вас представит (нем.).}, но у нас есть опыт прошлого.
   "Le "Moniteur" официально объявил, что м-ль Альбони принята в Итальянский театр и будет дебютировать в роли Арзаче16 2-го декабря.
   А засим, милостивая государыня, молю бога, да примет он вас под свое святое и надежное покровительство. Главное, будьте здоровы и не забывайте ваших друзей, которые вам совершенно преданы, что нисколько не удивительно, потому что... на что, право, годилась бы разлука, если б нельзя было ею воспользоваться даже для того, чтобы сказать людям то, что о них думаешь?.. Но я останавливаюсь при мысли, что у вас сейчас должен стоять сплошной шум в ушах от восхвалений, и ограничиваюсь тем, что говорю вам... словом, как вам будет угодно.
   Надеюсь, что муж ваш здоров, что он будет охотиться до изнеможения и затем напишет нам об этом хорошенькую статейку17. Довольно часто вижу девиц Виардо18. Жму его руку, равно как и вашу, и от всего сердца целую маленькую Луизу... Если г-жа Шуман помнит толстого русского господина, которого она видела в Берлине19, то скажите ей, что этот толстый господин ей кланяется. A что касается ее мужа, скажите ему, чтобы он раз и навсегда загасил свою свечу и отправился спать. Однако, надо кончать письмо! Я отнесу его к вашей матушке, чтоб она приписала несколько слов.
   Прощайте, будьте здоровы во всех отношениях; вот и всё.

Совершенно вам преданный

Ив. Тургенев.

  
   Р.S. Я не франкирую письма, так они никогда не теряются. Я вручил вашей матушке расписку в получении тысячи франков и говорю вам об этом теперь только для того, чтобы иметь удовольствие лишний раз вас поблагодарить20.
  

77. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

26-го ноября 47.

   Я но хочу, чтобы вы уехали из Дрездена, милостивая государыня, не получив от меня еще один привет, хотя на этот раз не могу сообщить вам много новостей. Ваша матушка до сих пор была так добра, что показывала мне ваши письма1... Вы можете себе представить, сколько удовольствия они доставили нам. Положительно ничего нет лучше, как получать письма! Мы можем вас только благодарить за прелестные подробности, которые вы нам сообщаете о вашей дрезденской жизни: м-ль Каменская завоевала и нас. Хорошо бы вам найти такой же дом в Берлине! Мы будем просить вашу звезду, чтобы она продолжала быть к вам благосклонной -- пусть постарается быть достойной чести руководить вашей судьбой! Шутки в сторону, все идет очень хорошо, да, очень хорошо, muy {весьма (исп.).} хорошо до сих пор; дай бог, чтобы так шло до конца.
   О себе можем сказать2, что и у нас всё идет хорошо. Чувствуем себя прекрасно, работаем, часто видимся, много думаем об отсутствующих. Мы каждый вечер собираемся у испанского brasero {очага (исп.).} и говорим по-испански. Месяца через четыре я буду говорить только на этом языке; я услышал от моего учителя много комплиментов насчет моей понятливости... Ведь он не знает, что у меня есть шишка восприимчивости. Я живу в маленькой, очень чистой квартирке3, хорошо обставленной. Она мне очень нравится (это, знаете, очень важно, когда хочешь работать). В ней уютно, тепло, и я живу в ней, как "муха"... муха самой крупной породы... Кстати, непременно спойте в Германии некоторые из ваших песен. Например, "Светлячка" или "Песню Лоика"4.
  

Суббота, 27-го

   Перейдем к моему маленькому парижскому обозрению. Вчера в первый раз поставили "Ломбардцев" г-на Верди, под заглавием "Иерусалим", в Гранд-Опера. Либретто переделано, вставили сцену лишения рыцарского достоинства -- для Дюпре. Г-н Верди, со своей стороны, сочинил несколько новых совершенно ужасных отрывков. Не буду говорить вам о музыке, вы знаете ее,-- это из рук вон плохо5. Но что совсем невообразимо,-- это исполнение. Нет такого театра в мире, исключая разве Королевскую музыкальную академию6, где все певцы, если бы они оказались так же плохи, как г-да Дюпре, Ализар е tutti quanti {и все остальные (итал.).}, не были бы погребены под Чимборасо7 гнилых яблок! Новая дебютантка, г-жа Юлиан, может взять лишь две-три верхние ноты, которые она оглушительно выкрикивает, остальные -- тяжеловесные, неразборчивые, горловые. К тому же, хотя я и провел долгое время в Германии, мне никогда еще не доводилось слышать, чтобы так скверно произносили. Успех оперы был не так велик, как должно было ожидать, судя по количеству выведенных на сцену лошадей и танцовщиц; ведь известно, что по части музыки французы больше всего любят лошадей и икры танцовщиц. И потом это нескончаемое "degueulando"8, как выразился ваш брат8 (которого я встретил при выходе из театра рассвирепевшим и готовым кусаться). Этот якобы широкий стиль, очень удобный для не умеющих петь, эти напыщенные речитативы, эти хоры unisono {в унисон (итал.).} на мотив галопа или польки! Нет, сударыня, не пойте в Париже, здесь вам не место. Положительно, кажется, время сильных и здоровых гениев прошло: посредственностям, таким резвым и плодовитым, как Верди, дана могучая и грубая сила, и, наоборот, те, кому дарован божественный огонь, пропадают в праздности, слабости или мечтаниях. Боги завистливы; они никому не дают всего сразу. И однако -- почему же наши отцы были счастливее нас? Почему им дано было присутствовать на первых представлениях таких опер, как "Цирюльник" или даже "Норма"10, -- а мы обречены на "Иерусалимы"? Почему наши молодые таланты, наши надежды вместо того, чтобы давать нам произведения пусть чересчур пышные, сделанные не по правилам, но полные мощи и силы, -- почему вместо этого они разрешаются от бремени (самое большее) маленькими сочинениями, старательно построенными, старательно отделанными, старательно вылизанными (Понсар со своей "Лукрецией"11, Ожье со своей "Цикутой"12, Давид со своими "Одами-Симфониями"13)? Что означает эта преждевременная старость? Почему они сами себя повторяют уже во втором своем произведении? Почему они так скоро произносят свое последнее слово? Вот, например, Этьен Араго, только что одаривший нас комедией этого рода, бесспорно остроумной ("Аристократии"), по старомодной, надуманной, слишком гладкой, искусственной14. Почему все это так? Почему нет больше ничего естественного, непосредственного, одним словом, сильного? Чем объяснить это отсутствие крови и сил?
   Все эти "почему", сказал бог, да кончатся ли они когда-нибудь?15 Я видел Буффе в пьесе-близнеце г. Байара, о которой я вам рассказывал в своем письме. Ну что ж! Я остаюсь при своем мнении. Я предпочитаю Фервиля. (Впрочем, это всеобщее мнение.) Буффе -- ist auch ein Сombinationstalent {тоже поверхностный талант (нем.).}, как говорят немцы. Прошу прощения за вольность.
   Мне еще не пришлось посмотреть "Клеопатру". М-ль Рашель нездорова 10. Сейчас просматриваю второй том Мишле, где много прекрасных вещей 17. Г-жа Санд напечатала в "Le Siecle" чрезвычайно хвалебную статью о Луи Блане. Это досадное преувеличение18... Теперь она загорелась страстью к Луи Блану...Мы знаем, чем это у нее обычно кончается.
   Завтра у меня "вечер"! Будет все семейство19! Ведь комната моя может вместить десять персон,-- уверяю вас. Мой испанский язык идет отлично. Повторяю: всё идет хорошо, даже очень, очень хорошо, как говорит г-н Фампу. Ваша матушка несколько удивлена, не получив сегодня от вас письма; правда, с почтой в этой стране очень плохо. Письма из Дрездена приходят в Париж на пятый день; зато когда они приходят, вы можете себе представить, как они willkommen {желанны (нем.).}!
   Тысяча приветствий вашему мужу; крепкий поцелуй малышке 20. Дружески жму вашу руку и прошу не забывать меня.
   Вы едете в Гамбург -- доброго пути! Будьте все здоровы.

Совершенно нам преданный

И. Тургенев.

  

78. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж, 1-го декабря 47.

Среда.

   Когда вы получите это письмо, милостивая государыня, ваш дебют в Гамбурге уже пройдет, надеюсь, с триумфом, и если я пишу вам теперь, то потому, что не хочу опоздать с моими поздравлениями. Итак, вы счастливо окончили вашу первую кампанию.
   Только что сел за это письмо, как ваша матушка соблаговолила передать мне письмо, которое вы написали ей на другой день после вашего выступления в "Роберте". Вы можете себе представить, сколько удовольствия доставило мне содержание этого письма! Я прыгал от радости по комнате. Ах! очень хорошо, милостивая государыня, очень хорошо, очень хорошо. Среди ваших триумфов вы не забываете ваших парижских друзей, вы сообщаете им о себе; и это потому, что, как вам известно, никто в мире не принимает такого большого участия, как они, во всем, что с вами происходит. Нам остается только благодарить вас; оттого-то, поверьте, мы и делаем это очень часто и от всего сердца. Теперь мы ждем вестей о "Норме" и "Сомнамбуле" и заранее радуемся вашему успеху1. Ах, как хорошо получать хорошие вести! Danke, danke {Благодарю, благодарю (нем.).}...
   Что могу я сообщить вам со своей стороны? Все здоровы,-- это для начала. Я скоро возобновлю мои уроки у г-на Лаборда, которыми до сего дня пренебрегал. Я много работаю. Один из моих друзей, но это между нами, показал мне письмо Гоголя, в котором этот человек, вообще такой высокомерный и придирчивый, говорит с большой похвалой о вашем покорном слуге2. Одобрительный отзыв такого мастера доставил мне большое удовольствие. В "Illustrated London News" помещена небольшая заметка о вашем дебюте в Дрездене, в которой употреблены выражения: "quite astonishing", "tremendous applause", "an unprecedented furor" {"совершенно изумительно", "громовые аплодисменты", "небывалый успех" (англ.).} и т. д. Должно быть, Тихачек оказался достойным партнером. Не обрывал ли он время от времени звук? Кто будет петь с вами в Гамбурге? Через неделю у "Hamburger Correspondent" не будет другого столь же внимательного читателя, как я. Не могу удержаться, чтобы по сообщить вам еще раз, что всё идет очень хорошо, очень, очень хорошо (плюньте, пожалуйста, три раза). Я в невиданно хорошем расположении духа. Представьте, я пою!!
   "Каприз" удался как. нельзя лучше. Г-жа Аллан была в нем очаровательна, чуть педантична... или, лучше сказать... ее игра немного слишком сочная3. Если вы не поняли меня (а это, заметим в скобках, доказало бы только, что я сам себя не понимаю), считайте, что я ничего не сказал. N. В. Сейчас я пою по-фински4.
   Вчера я смотрел "Клеопатру". Я перестаю понимать парижан. На мой взгляд, эта пьеса невыносимая, претенциозная, утомительная, лживая, крикливая, вся пропитанная неким запахом чего-то, что было вам так противно в "Записках дьявола"5, а между тем она имеет успех. Она написана хорошими стихами; то там, то сям какие-то остроты, какие-то, якобы тонкие, замечания, какие-то вольности, какие-то любезности, -- и это называется трагедией! Начинает Клеопатра с того, что приказывает отравить своего раба, который просил у нее смерти за один час счастья,-- а затем воркует с Антонием в течение трех больших актов, совсем как нервозная парижанка... и притом весьма непристойная. Слова любовь, я люблю, ты любишь, меня любят, нет, меня не любят повторяются беспрестанно и утомляют ужасно, потому что всё это фальшиво, претенциозно, холодно, как лед. Всё это идет не от сердца и даже не от головы: перед вами всё время неуклюже вертится сорокалетний синий чулок. Уверяю вас, это противно. Костюмы у Рашель великолепные, она находит восхитительные позы, но она определенно сдает. В стихах нельзя было уловить ни слова. Правда, я сидел в глубине зала. Успех "Клеопатры" не особенно большой, несмотря на то, что пишут о ней газеты; по-моему, ей осталось жить не больше месяца. Но посмотрите, каких героинь выбирает г-жа де Жирарден: Юдифь6 и Клеопатра. Вы ощущаете, сколько в этом непристойного? Конечно, внимание ее к этим сюжетам привлекли, слава богу, не библейская сторона легенды о Юдифи, не поразительное зрелище падения римской республики. (Можно ли сказать: привлекли? "Я не знаю", как говорит граф Виельгорский.) Впрочем, поскольку письма мои но предназначены для печати... и т. д. и т. д. Финская песня.
   Вы, может быть, найдете, что я пишу довольно глупо и весьма бессвязно? Но я всегда таков, когда я в хорошем настроении. Я был бы еще в лучшем настроении, ручаюсь вам, если бы вчера вечером я мог быть не в Париже, а в Дрездене! Ведь вчера вы пели в "Сомнамбуле", не так ли? Я очень часто вспоминал об этом во время этой нескончаемой "Клеопатры", и если я кому-то и аплодировал, -- то, конечно, не Рашели. Но -- pazienza {терпение (итал.).}.
   Итак, вы в Гамбурге. Как вам нравиться этот город? Где вы живете? Вероятно, на улице Jungi'ernstieg?
   Однако, право же, я болтаю, как сорока. Пора закрыть мой клюв. (М-ль Альбони завтра дебютирует в "Семирамиде"7.) Обещаю вам, милостивая государыня, через месяц написать письмо по-испански, и притом хорошим слогом -- ручаюсь. Тысяча приветов вашему мужу. Луиза, обнимаю тебя от всего сердца. А вам сударыня, очень дружески жму руку, благодарю вас most ferventlу {горячо (англ.).} за добрую память и остаюсь навсегда

совершенно вам преданный

И. Тургенев.

  
   P. S. Получили ли вы мое письмо, адресованное в Дрезден, где между прочим я говорил об опере Верди8? Прощайте еще раз, до свиданья.
  

79. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

8 декабря 47.

   Для начала благодарю вас, милостивая государыня, за милое и прелестное письмо, переданное мне по вашему поручению вашей матушкой. Вы хорошо делаете, что не забываете старых друзей; они вам так за это признательны! Danke, danke {благодарю, благодарю (нем.).}.
   Все подробности, которые вы сообщаете о вашей жизни в Дрездене, тысячу раз читаны и перечитаны; положительно дрезденцы -- славный народ. Признаюсь, однако, что мелочные придирки этого г-на Банка меня немного раздражали... и еще этот г-н Трун; поистине, мне стыдно говорить об этом, но неужели невозможно, фи! не заканчиваю фразы и прошу прощения за то, что произнес это имя. Перейдем к другому.
   Прежде всего я должен вам сообщить, что "мама" совершенно здорова, и м-ль Антопия тоже, и г-жа Сичес также; папаша Сичес немного кашляет, но в этом нет ничего удивительного. Из 900 000 жителей Парижа 899 999 человек болеют гриппом, и единственный человек, у которого его нет, это -- Луи Филипп, потому что этому господину везет во всем1. Впрочем, виноват! Я позабыл себя, у меня также нет гриппа; но дело в том, что и мне также на свою судьбу жаловаться нечего. Su hermano de Vd {Ваш брат (исп.).} тоже вполне благополучен; он великолепно переплел один экземпляр своей методы и предназначает его королеве Христине, дабы она обучила свою дочь искусству делать фиоритуры и транспозиции2. Кстати о музыке. Я слышал м-ль Альбони в "Семирамиде". Она имела очень большой успех. Ее голос совершенно изменил свой характер со времен Петербурга; из грубого, каким он был, он сделался мягким, слишком мягким; теперь она ноет в манере Розы Шери; она хорошо выполняет рулады; тембр ее голоса чрезвычайно нежен и вкрадчив, но в нем нот энергии, нет яркости. Как актриса она ничто; ее безмятежное, полное лицо противится всякому драматическому выражению; она ограничивается тем, что время от времени с усилием морщит брови. Лучше всего она спела "In si barbara sciagura" {"В столь ужасном несчастье" (итал.).}. Парижане от нее в восторге. Г-жа Гризи, подстегнутая соревнованием, превзошла самое себя; она доставила мне истинное удовольствие3. Колетти также был недурен, хотя в общем я нахожу, что он поет как добрый отец семейства. Вчера я отправился с молодым Леруа д'Этиолем в Комическую оперу; там давали "Даму в белом"4. Что за прелестная, изящная, остроумная, благородная музыка! Это нечто менее блестящее, но, быть может, еще более французское, чем музыка Обера; Буальдье иногда бледен, но никогда но бывает вульгарен (что случается, и даже слишком часто, с папашей "Немой"5). Роже пел с поразительным самодовольством и претензией. Верно доставил мне большое наслаждение в старой пьесе "Отец дебютантки". Все французские актеры в существе своем реалисты, но лет ни одного, кто был бы так тонко, так, как сказал бы немец, "клупоко" реален, как Берне. Он одновременно удовлетворяет и чувство и ум зрителя: он восхищает знатока, он заставляет и смеяться, и улыбаться. Как жаль, что он стареет! Вот человек, умеющий творить6. Есть артисты, которым удается отрешиться от своей индивидуальности; но сквозь представляемый ими образ все-таки проглядывает актер, который следит за тем, чтобы эту индивидуальность скрыть... и подобная связанность отзывается на зрителе. Такою были вы еще в Петербурге, но уже тогда ваш талант разбивал свои последние оковы (мне вспоминаются теперь первые представления "Сомнамбулы)), а с тех пор?..7 Вы были так добры, заметив в вашем письме, что предпочли бы похвалам, которыми вас осыпают, дружеское рукопожатие... конечно же, я хотел бы пожать вашу руку после представления "Гугенотов", как тогда в Берлине, в присутствии Мюллера. Se acuerda Vd? {устраивает ли это вас? (исп.).} (Кстати, знаете ли, что мой учитель испанского языка мною очень доволен? Я говорю только на этом языке в доме No 8 по улице Мишодьер.)
   Неужели дамы Каменские (которым мы, между прочим, немного здесь завидуем) не приедут в Берлин, когда вы там будете? Держу пари, что эта идея уже пришла им в голову. Это было бы не так уж удивительно.
   Вы говорите, что принялись читать "Уриэля Акосту" Гуцкова8. Не правда ли, это призрачное, вымученное произведение умного, но бесталанного человека, все начиненное различными намеками и размышлениями -- политическими, религиозными и философскими -- вам не понравилось? А притом, все эти крикливые, чисто театральные эффекты, -- может ли быть что-нибудь отвратительнее грубости, лишенной простодушия? Тень Шекспира тяготеет над всеми этими драматическими авторами, они не могут отделаться от воспоминаний; слишком много эти несчастные читали и слишком мало жили! Только в Германии было возможно, чтобы уже пользующийся известностью писатель (г-н Мундт, муж сестры Мюллера) был вынужден поместить в газете объявление о том, что он желает найти себе супругу (это факт совершенно достоверный). Ничего нельзя читать в нынешние времена. Глюк говорил об одной опере, что от нее разит музыкой (puzza musica). От всех создаваемых ныне произведений разит литературой, ремеслом, условностью. Чтоб отыскать еще живой и чистый источник, нужно подняться далеко вверх по течению. Литературный зуд, болтовня эгоизма, изучающего самого себя и восхищающегося самим собою,-- вот язва нашего времени. Мы точно псы, возвращающиеся к своей блевотине. Так говорит Писание, на этот раз вполне простодушно. Нет более ни Бога, ни Дьявола, а до пришествия Человека еще далеко. Мне очень жаль, что у нас в Париже не нашлось времени прочитать "Прометея"... Смею ли я вас просить не читать его без меня? С кем бы я хотел еще познакомиться, так это с Фейербахом. Среди всех, кто пописывает теперь в Германии,-- это единственный человек, единственный характер и единственный талант9.
   Вот еще хороший, отличный труд и, слава богу, не литературный: второй том "Французской революции" Мишле. Это идет от сердца, тут есть и кровь, и внутренний жар; тут человек из народа обращается к народу,-- это прекрасный ум и благородное сердце. Второй том несравненно выше первого. Совершенно обратное явление с книгой Луи Блана10.
   Боюсь, однако, что мое письмо становится уже слишком длинным, и, несмотря на всё удовольствие болтать перед вами, я не хотел бы злоупотреблять вашею снисходительностью. Прибавлю всего лишь несколько слов. Я веду здесь жизнь, которая мне чрезвычайно нравится: все утро я работаю; в два часа я выхожу и иду к матушке, у которой сижу с полчаса, затем читаю газеты, гуляю; после обеда отправляюсь в театр или возвращаюсь к матушке; по вечерам иногда видаюсь с друзьями, особенно с г-ном Анненковым11, прелестным малым, который столь же тонок умом, сколь толст телом; а затем я ложусь спать, вот и всё. Знаете ли вы, что сегодня ровно месяц с тех пор, как вы уехали? Прощайте, милостивая государыня... желаю вам всего самого лучшего. Передайте от меня, пожалуйста, поклон вашему мужу; на днях буду писать ему; надеюсь, что он чувствует себя превосходно. Мы с нетерпением ждем от вас вестей. Поцелуйте от меня Луизу. Дружески жму вашу руку и остаюсь навсегда

преданный вам

Ив. Тургенев.

  
   P. S. Я... Но нет, решительно нет, слишком много я мог бы вам еще сказать; предпочитаю умолкнуть. Воспользуюсь, однако, случаем, чтобы еще раз пожелать вам всего самого лучшего на свете.
  

80. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

14 декабря 47.

   Браво, милостивая государыня, браво, evviva {ура (итал.).}! Я не могу начать моего письма иначе. Еще одна великая победа! Вы совершили в Дрездене и Гамбурге то, что сейм только что совершил в отношении Sonderbund'a, разбив оба крыла, вы готовы нанести полное поражение центру (Берлину)1. А затем вы, подобно Цезарю, отправитесь на завоевание Великобритании2. (Чёрт возьми -- что за эпический тон!) -- Вы доставили нам также большое удовольствие, рассказав о вашем путешествии из Берлина в Гамбург. Вообще, что особенно прелестно в письмах, которые вы пишете вашей матушке, так это содержащиеся в них подробности... Подробности -- да ведь это же колорит, освещение картины; не посылайте нам простых рисунков или гризайлей. Каждое ваше письмо перечитывается раз по десяти -- и всегда два раза подряд вслух. (Обыкновенно я исполняю должность чтеца.) А затем, проглотивши его целиком, мы начинаем к нему прикладываться то там, то сям; аппетит приходит во время еды -- и мы начинаем сызнова. Не могу скрыть от вас, что в испанском вы делаете орфографические ошибки! Но это придает вашим письмам дополнительную прелесть... (Корпус наклонен вперед, любезная улыбка, правая нога отставлена назад... финская песня3.)
   Кстати, в ваших письмах есть и нечто другое, доставляющее нам удовольствие: из них мы узнаем, что вы здоровы. (Плюю три раза!) Но и мы -- хотя бы соревнования ради -- все без исключения мы чувствуем себя превосходно. -- Вот что значит соревнование!
   К сожалению, я принужден заявить, милостивая государыня, что на сей раз не могу сообщить вам решительно ничего интересного. Всю эту неделю я почти не выходил из дома; я работал усиленно; никогда еще мысли не приходили ко мне в таком изобилии; они являлись целыми дюжинами. Мне представлялось, что я бедняга-трактирщик в маленьком городке, которого застигает врасплох целая лавина гостей: он в конце концов теряет голову и уж не знает, куда поместить своих постояльцев. Третьего дня я прочел одну из только оконченных мною вещей двум моим русским приятелям. Они хохотали до упаду... Это произвело на меня весьма странное и вместе с тем очень приятное впечатление... Решительно, я не подозревал в себе такой способности смешить. Но ведь недостаточно окончить вещь, надо еще ее переписать (ну и мука-то!) и отправить по назначению... Вот уж будут удивляться издатели моего журнала, получая один за другим объемистые пакеты! Надеюсь, что они будут этим довольны4. Я смиренно молю моего ангела-хранителя (говорят, у каждого есть свой ангел) быть и впредь ко мне благосклонным, а сам со своей стороны буду продолжать усердно трудиться. Что за прекрасная вещь -- работа.
   Послушайте, милостивая государыня. Если после получении этого письма вам еще придется петь в "Цирюльнике", то вставьте в него арию Бальфа... Пусть меня повесят, если публика не переломает стульев5. Я знаю гамбуржцев (Ich kenne meine Pappenheimer {Я знаю моих паппенгеймцев (нем.).} 6) -- им нужно что-нибудь пикантное.
   (N. В. Вот уже несколько дней, работая, я непрестанно напеваю "Песню Лоика"7. Господи! А моя пастушка! Вы получите ее, милостивая государыня, вы получите ее в Берлине8. Даю вам честное слово.)
   Вот уже дня два или три у нас здесь стоит чудесная погода. Перед обедом я совершаю длительные прогулки по Тюильри. Я смотрю на играющих там во множестве детей, прелестных, как амуры, и так кокетливо одетых! Их детски-важная приветливость, их розовые щечки, которые пощипывает первый зимний холод, спокойствие и благодушие нянек, чудесное красное солнце из-за высоких каштанов, статуи, дремлющие воды, величественный вид темно-серого здания Тюильри -- всё это мне бесконечно нравится, успокаивает и освежает меня после утренней работы. Я размышляю там -- но не на немецкий лад -- ни о чем -- я размышляю о том, что сделал, что намерен делать, я вспоминаю... Я никогда не пропускаю случая (то есть за те три или четыре раза, что я там был) пойти проведать Бариевского льва, который находится у самого входа в Тюильри со стороны реки, -- это моя любимая группа9. Вечером я отправляюсь к "доброй мамочке". На днях мы провели там пять-шесть часов с Мануэлем, проделывая тысячу всяких глупостей. Это напомнило нам Куртавнель, Маскариля, Жодле и т. д., и т. д;, и т. д., и т. д.10 Не одна вы вспоминаете об этом, милостивая государыня... Помните, как мы смотрели сквозь золотистую листву осин на небо, такое чистое в тот день?.. Вы помните... Ах! но я никогда не кончу, если начну говорить обо всем этом.
   Боже мой, как прекрасна осень... Не тогда, когда грязно и мокро (ваши "пфля, пфля" в совершенстве передают истину), но когда небо совсем прозрачно и спокойно... В погожем осеннем дне есть нечто, напоминающее Людовика XIV в старости... Вы станете смеяться над моим сравнением. Ну что же, тем лучше! Даже хохочите, хохочите так, чтобы были видны все ваши зубки,-- вы же знаете, что вам говорил ваш старый господин из Мекленбурга по пути из Берлина в Гамбург11.
   Я обещал отнести мое письмо вашей матушке -- надо ей оставить место. Мне следовало бы об этом подумать раньше и писать убористее. Вот уж когда вы имеете право назвать меня болтуном.
   На днях собираюсь написать вашему мужу. Второй том Мишле -- настоящий шедевр12. Луи Блан делает себя посмешищем своею ссорой с Эженом Пеллетаном13.
   Дружески кланяюсь великому охотнику14. Во время прогулок по Тюильри я часто думаю о Луизе -- и крепко, крепко ее обнимаю. Да хранит бог вас всех! Желаю вам всевозможного счастья, крепко жму вам руку, снова поздравляю вас и остаюсь

ваш преданный друг

И. Тургенев.

  
   P. S. Не застав вашу матушку дома, я запечатываю письмо из опасения, чтоб оно не опоздало. Я пишу это в лавке бакалейщика и запечатаю письмо его сургучом и его гербового печатью.
  

81. Полине Виардо

  
   С французского:
  

19 декабря 47.

Париж.

   Милостивая государыня, несколько дней тому назад я начал весьма грустное (бог знает почему!) письмо, которое не окончил и хорошо сделал. Говорю вам об этом лишь для памяти... Не очень-то я и сам понимаю, для чего вам об этом говорю. Сегодня я бодр и в хорошем настроении. Я рад, что могу наговориться в свое удовольствие, и наморен этим заниматься до конца четвертой страницы.
   Ваша матушка (которая чувствует себя вполне хорошо, так же как и мы все) показала мне ваше последнее письмо из Гамбурга. Ах, сударыня, сударыня -- но доверяйтесь погожему декабрьскому дню, он очень коварен, "вдоль по реке"1 очень сыро. Надеюсь, что заболевание горла прошло у вас очень быстро и что "Гугеноты"2 имели такой же успех, как и "Цирюльник". Впрочем, не думаю, чтобы вы особенно веселились в Гамбурге. Там только и видишь что "деловых людей", которые постоянно говорят о железных дорогах, акциях, займах и других весьма доходных и весьма глупых вещах. Я убежден, что в глубине души вы испытываете тайную досаду оттого, что должны забавлять подобных людей, ибо вы ведь только забавляете их. Они неспособны чувствовать что-либо иное, слушая вас; всю свою серьезность они приберегают для повышения и понижения.3 Тем не менее они вам рукоплещут, кричат, бьют в ладоши... они исполняют свой долг -- и за это их не стоит благодарить.
   Газетные статьи переведены и отосланы по назначению. Кстати, пришлите же мне "слова" (знаете, как для "Пастушки") -- уверяю вас, что охотно примусь за это, muy buena gana {весьма охотно (исп.).}; если я до сего времени еще не создал нечто похожее на "Пастушку", то лишь потому, что, как мне казалось, вы в данный момент об этом не думаете... Но я от своего намерения не отказываюсь4... То, что вы нам сообщаете о впечатлении, произведенном на вас "Иосифом" Мегюля, заставляет меня глубоко сожалеть, что его нельзя послушать здесь; в этом чертовски большом Париже дают только чертовски большие оперы вроде "Иерусалима"...5 В ту минуту, как я пишу вам эти строки, кучка странствующих музыкантов принимается петь во дворе "Умереть за родину" Госсека6... Боже, как это прекрасно... У меня навернулись слезы на глаза... Да, положительно, старые музыканты были лучше теперешних. Какая мощь, какая убежденность, какая величественная Простота... Когда в 93 году сотни голосов пели этот гимн, он, наверно, заставлял биться множество сердец. Вообще с некоторых пор я всё более и более отвращаюсь от современности; в ней и в самом деле мало привлекательного; я, очертя голову, бросаюсь в прошлое. Сейчас я с увлечением читаю Кальдерона (само собой разумеется, по-испански); это величайший драматический поэт-католик, какой когда-либо существовал, подобно тому, как Шекспир самый человечный, самый антихристианский поэт... Его "Поклонение кресту" -- шедевр7. Эта неколебимая, торжествующая вера, без тени какого-либо сомнения или даже размышления, подавляет вас своею мощью и величием, невзирая на все, что есть отталкивающего и жестокого в этом учении. Это полное истребление в себе всего, что составляет достоинство человека, перед божественною волей, глубокое безразличие, вместо с которым благодать снисходит на своего избранника, ко всему, что мы называем добродетелью или пороком, -- ведь это еще одно проявление торжества человеческого разума, потому что существо, столь смело провозглашающее свое собственное ничтожество, тем самым становится наравне с этим фантастическим божеством, игрушкой которого человек признает себя. А это божество -- оно само создание его рук. Тем не менее я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, образец возмущения и индивидуализма. Как бы мал я ни был, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати.
   N. В. Извините все эти фиоратуры 8.
   Тем не менее Кальдерон -- гений исключительный и, главное, мощный. Мы, слабые потомки могучих предков, достигаем, в лучшем случае, умения быть изящными в своей слабости... Я думаю о "Капризе" Мюссе (который продолжает пользоваться здесь огромным успехом)9... Но думаю также и о том, что я по-прежнему не сообщаю вам ничего нового; а между тем произошли события довольно интересные. Г-н Мишле начал свой курс10, м-ль Альбоии спела вчера "Золушку"11 (я буду слушать ее сегодня, в воскресенье); много говорят об электрической или магнетической девушке, которая во сне, слушая музыку, делает жесты, ей (музыке) соответствующие, и т. д.
   Но что делать, я превращаюсь в медведя: я почти не выхожу из своей комнаты -- работаю с невероятным рвением... Надеюсь, что ото не будет потерянным временем. Все же я намерен немножко встряхнуться и побегать по Парижу. Надо же составить себе о нем какое-нибудь понятие.-- Я получил письма от моих издателей, которые расточают мне всяческие похвалы по поводу моей деятельности12; они прислали мне также последний номер нашего журнала, где я нашел восхитительный рассказ некоего г-на Григоровича13... человека, которого я превосходно знаю и который всегда мне казался ничтожным и пустым. Быть может, прав Кальдерой? Разве талант, который тоже есть нечто вроде божией благодати, не может водвориться в первой попавшейся голове? Испытывает ли он неприязнь к уму за его достижения? Правда, в последнее время он себя неоднократно выдавал за талант! Но подлинно избранные натуры обладают и тем и другим.-- Не так ли, милостивая государыня? Вы должны в этом кое-что понимать.
   Завтра собираюсь написать вашему мужу, которому прошу ваг передать мой дружеский привет. Я еще не исполнил поручения Луизы -- и не без причины, что не мешает мне расцеловать ее в обе щечки. Что же касается вас, милостивая государыня, то вы знаете мой обычный припев: желаю вам всего самого доброго, прекрасного, возвышенного и благородного... впрочем, это значит желать вам того, чем вы уже обладаете. Берегите себя хорошенько, будьте счастливы, веселы и довольны, вы и все ваши. Вы ведь пробудете в Гамбурге не больше четырех-пяти дней -- не правда ли? Может быть, следующее мое письмо еще вас там застанет? Que Dios bendiga a Vd.-- Leben Sie recht, recht wohl {Да благословит вас бог (исп.).-- Будьте совершенно, совершенно здоровы (нем.).}! Будьте здоровы и помните нас {Фраза написана по-русски.}.

Ваш

И. Тургенев.

  

82. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

25 декабря 47.

   Мы все, признаюсь вам, милостивая государыня, немного уже тревожились, не получая от вас известий (правда, вы нас избаловали), когда ваше письмо от 21-го, со всеми его милыми подробностями, преисполнило нас радостью. Я исполнял, по обыкновению, должность чтеца и могу вас уверить, что никогда мои глаза не чувствуют себя так хорошо, как в то время, когда им приходится разбирать ваши письма, тем более что для знаменитости вы пишете вполне хорошо. Впрочем, ваш почерк разнообразен до бесконечности; порою это почерк красивый, тонкий, бисерный -- настоящая мышка, бегущая рысцой; порою он идет смело, свободно, широко шагая, а часто бывает, что он стремится вперед с чрезвычайной быстротой, с крайним нетерпением, ну и уж тогда, по честя, буквам приходится устраиваться как знают. Вы очень хорошо делаете, что описываете нам ваши костюмы; мы, реалисты, дорожим колоритом. А затем... затем, всё, что вы делаете, сделано хорошо. Ваши успехи в Гамбурге доставляют нам бесконечную радость; браво, браво1! Не правда ли, мы очень добры, когда вас ободряем?
   Благодарю вас от всего сердца за добрые и сердечные советы, которые вы мне даете в вашем письме к г-же Гарсиа. То, что вы говорите о "quebradura" {"трещине" (исп.).}, которая всегда замечается в прерванном произведении, вполне справедливо... "das sind goldene Worte" {"это -- золотые слова" (нем.)..} Между прочим, с тех пор как я нахожусь в Париже, я всегда работал только над одною вещью и многие довел до благополучного конца, но крайней мере надеюсь на это. Не проходило ни одной недели без того, чтобы я не отсылал толстого пакета моим издателям2.
   Со времени моего последнего письма к вам я прочел еще одну драму Кальдерона, "Жизнь есть сон". Это один из самых грандиозных драматических замыслов, какие я знаю. В этой драме царит какая-то первобытная мощь, мрачное и глубокое презрение к жизни, удивительная смелость мысли рядом с самым непреклонным католическим фатализмом. Сехизмундо Кальдерона (главное действующее лицо) -- это испанский Гамлет со всем различием, какое существует между Севером и Югом. Гамлет более рассудителен, более тонок, более философичен; характер Сехизмундо прост, обнажен и отточен, как шпага; один бездействует вследствие нерешительности, сомнения и размышления; другой же действует -- потому что к этому его побуждает его южная кровь,-- но, действуя, он вполне сознает, что жизнь не более, нежели сон3. Теперь я приступил к чтению испанского "Фауста", "Чудесного мага"4: я совсем окальдеронизован. Читая эти прекрасные произведения, чувствуешь, что они выросли естественно на плодоносной и могучей почве; их вкус, их аромат здоров и прост; привкус литературы здесь не дает себя чувствовать. Драма в Испании была последним и прекраснейшим выражением наивного католицизма и того общества, которое он создал по своему подобию6. Между тем в критическое и переходное время, которое мы переживаем, все художественные или литературные произведения представляют, самое большее, лишь индивидуальные мнения и чувства, лишь смутные и противоречивые размышления, лишь эклектизм их авторов; жизнь распылилась; теперь уже не существует мощного всеохватывающего движения, за исключением, может быть, промышленности, которая, если ее рассматривать с точки зрения нарастающего подчинения сил природы человеческому гению, может быть, сделается освободительницей, обновительницей человеческого рода. А потому, на мой взгляд, величайшие современные поэты -- американцы, которые собираются прорыть Панамский перешеек и поговаривают о проведении электрического телеграфа через океан. Как только социальная революция совершится -- да здравствует новая литература! До тех пор у нас будут лишь понсары и гюго или, самое большее, могучие, но мятущиеся и больные пророки, как Жорж Санд.
   Большая часть этих размышлений пришла мне в голову как-то вечером, когда я присутствовал на представлении обозрения 1847 года "Устричная отмель" в Пале-Рояле6. Было забавно, и я смеялся... Но, боже мой! как это было худосочно, бледно, робко и мелко рядом с тем, что из того же самого мог бы сделать -- не говорю Аристофан, но хоть кто-нибудь из его школы! Комедию фантастическую, необычную, насмешливую и трогательную, безжалостную ко всему, что есть слабого и дурного в обществе и в самом человеке, которая оканчивается смехом над собственным убожеством, подымается до возвышенного, чтоб и над ним посмеяться, снисходит до глупости, чтоб и ее прославить и бросить в лицо нашей спеси... Дорого бы мы дали, чтобы такое увидеть! Но нет, наш удел -- Скриб до конца наших дней7. Буржуазия, коммандитное общество... возложи венок из капустных листьев на чело самого выдающегося твоего представителя!
   Я не теряю надежды прочитать вам "Птиц" или "Лягушек" Аристофана, отбросив все, что там уж чересчур цинично8.
   Итак, вы в Берлине9; ваши две первые кампании окончены, и теперь вы находитесь среди уже завоеванного народа. Славный Мюллер передаст вам это письмо. Вот кто еще будет рад увидеть вас! Вы нам дадите ваш адрес: Берлин я знаю наизусть и потому смогу легко отыскать ваш дом в своей памяти. Дебют ваш состоится через неделю. Я знаю кого-то, кто примется за изучение берлинских газет. Во франкфуртских "Didaskalia" есть восторженная о нас статья, помеченная Гамбургом. Кстати, "L'Illustration" объявляет о вашем приглашении в Гранд-опера на будущую зиму. Из Петербурга пишут, что Итальянский театр там пребывает в агонии. В письме к вашему мужу я уже говорил о "Золушке" и о м-ль Альбони10.
   Надеюсь, что вы будете все, муж, жена и ребенок, чувствовать себя как ангелы или как мы, потому что мы чувствуем себя очень хорошо, право же, очень хорошо.
   Прощайте, сударыня. Рискуя надоесть вам повторением одного и того же, желаю вам всего самого лучшего, самого великого и самого прекрасного; вы знаете, как искренни мои пожелания... Будьте здоровы и счастливы.

Совершенно вам преданный

И. Тургенев.

  
   P. S. -- Que Dios beudiga a Vd. {Да благословит вас бог (исп.).}
  

83. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

4 января 48.

   Ах! милостивая государыня, сколь хороши длинные письма! (как, например, то, что вы только что написали вашей матушке). С каким удовольствием начинаешь их читать! Словно входишь среди лета в длинную, очень зеленую и прохладную аллею. Ах! говоришь себе, как здесь хорошо; и идешь небольшими шагами, слушаешь птичье щебетанье. Вы щебечете гораздо лучше их, милостивая государыня. Продолжайте, пожалуйста, в том же духе; знайте, что вы никогда не найдете более внимательных и более благодарных читателей. Представляете ли вы себе вашу матушку у камина в то время, как я по ее просьбе читаю ей вслух ваше письмо, которое она имела уже возможность почти выучить наизусть? Вот когда ее лицо надо, было бы написать! Кстати, я не видел еще се портрета; ей хочется показать мне его только тогда, когда он будет окончен, что не замедлит случиться. Я тоже собираюсь попросить г-на Леона сделать мой карандашный портрет1.
   Also, willkommen in Berlin {Итак, добро пожаловать в Берлин {нем.).}2? Я знаю, где вы живете; это недалеко от Brandenburger Thor {Бранденбургских ворот (нем.).}. Простите мне смелость, с которой я позволю себе говорить о вашей квартире, но почему некоторые места, именуемые только по-английски, вероятно потому, что англичане -- народ, на словах самый пристойный, почему же эти места предоставлены безжалостности времен года и суровости открытого воздуха? Прошу вас, будьте осторожны и устройте их лучше: в пору гриппов и ревматизмов это опаснее, чем кажется с первого взгляда. Вы порядком посмеетесь надо мной и над тем, чем я заполняю свое письмо, но, уверяю вас, что это сильно меня встревожило. Я отсюда вижу, как вы улыбаетесь, приподнимая правое плечо и наклоняя голову в ту же сторону (свойственное вам движение, от которого я не советую отказываться, потому что оно очень мило, особенно, когда его сопровождает некая гримаска...), вижу, как расцветает большая рыжая борода друга Мюллера...
   Итак, вы дебютировали в "Жидовке"3. Уже одно это название "Жидовка" вызывает во мне уйму лиц и воспоминаний: г-на Крауса, с его зубами, налезающими друг на друга, зубоскальством и пальцами свинцового цвета; г-на Ланге, такого медоточивого, такого выдержанного, такого растроганного собственными заслугами, супругов Пиль-о-Ни4, толстого г-на де Далмаги, и т. д., и т. д. Знаете ли вы, милостивая государыня, что в этом году вам надо бы расширить "круг ваших знакомств"? И, кстати, приходила ли г-жа Изабелла вам lamer los zapatos {вылизывать ботинки (исп.).}? (Ax, послушайте, не вздумайте позволить это г-ну Труну; да вам это и самой известно! Я так н думал, что он изменит свое мнение, и поэтому не был удивлен его статьей в "Zeitungs-Halle" на следующий день после вашего приезда в Берлин. Самое большое, что могут сделать подобные ему люди, так это набросать немного грязи на вашем пути; но если вы дорожите чистотой ваших подметок, то не мешайте ему, тем более, что достаточно подать ему, словно милостыню, немного презрительного забвения.) Еще раз willkommen in Berlin. Будьте здоровы, сочиняйте, развлекайтесь и будьте счастливы. Если б только вам удалось найти там новую гр. Каменскую5 или же убедить ее на некоторое время расстаться с Дрезденом!
   Надо все-таки рассказать вам немного о Париже и о том, что там делается. Для меня, во всяком случае, время течет не слишком быстро. Между тем у нас не было недостатка в событиях: смерть г-жи Аделаиды6, пленение Абд-эль-Кадера7 (вот тоже человек, не сумевший вовремя умереть), Новый год, открытие Палат8, прекращение лекционного курса Мишле9, и т. д., и т. д. Обо всем этом ваш муж, вероятно, уже говорил вам.
   В день Нового года мы по-семейному пообедали у вашей матушки. Вечером там играли в невинные игры, и г-н Ги все время предлагал фанты, самые хм. хм. В конце концов он учтиво обнял м-ль Антонию за талию и крепко поцеловал ее в щеку... я ошибаюсь, не так уж крепко: при отсутствии зубов это невозможно. Словом, мы весьма позабавились. Третьего дня г-н Леруа д'Этиоль повел меня к некой г-же де Нуарфонтен. Там я очень скучал. Я даже с удивлением обнаружил там какой-то душок, присущий петербургскому обществу, что меня совсем не восхитило. Правда, муж ее -- чиновник, а все на свете чиновники друг на друга похожи. Я слышал "Любовный напиток"10 в Итальянской опере. Лаблаш меня насмешил. Г-жа Персиани, что касается голоса, плавает в своей роли, как рыба в воде; так вот, уверяю вас ganz objektiv geschprochen {говоря совершенно беспристрастно (нем.).}, как говорят наши друзья немцы, вы в этой роли гораздо, право же, гораздо лучше. Г-жа Персиани, должно быть, злая женщина; когда Неморино, в конце первого действия, приходит ее умолять, она сделала жест, напомнивший мне одну из горничных моей матери, самое холодное и злобное существо, какое я знаю. Видно было, как она задыхалась от острого наслаждения, которое испытывала потому, что может отомстить, причинить боль -- это было отвратительно, фи! Я помню, что вы тоже казались очень довольной возможностью отомстить, видеть, что г-н Неморино вынужден вас умолять, но то были небольшие черные узоры на светлом фоне... Когда человек в глубине души добр, то можно позволить себе такие маленькие удовольствия. Да здравствует черт, ежели он оседлан.
   Вчера я видел новую оперу Обера "Гаиде"11. У этой так называемой комической оперы все внешние признаки оперы большой. Большие дуэты, протяженные музыкальные фразы, громкие слова и ни одной мелодии. Тем, может быть, и объясняется ее успех; оперные завсегдатаи к таким пошлостям не привыкли.
   Самое содержание либретто уныло и фальшиво; это история человека, совершившего в своей жизни бесчестный поступок, некоего Гюдена, сплутовавшего в карточной игре; его противник покончил с собой, а убийцу преследуют угрызения совести. Он выдает себя во сне; его враг хочет этим воспользоваться, и т. д., и т. д. Наконец, добродетель, -- нет, на сей раз не добродетель, а раскаявшийся порок торжествует, и зло терпит поражение. В этой истории замешаны две женщины. Развязка поразительно неправдоподобна. Это Скриб, доведенный до абсурда. Роже, которого я вчера слушал с удвоенным вниманием,-- вы знаете, почему, -- отлично справился со своей ролью; ничего не скажешь, это талантливый человек и очень хороший актер. Впрочем, заметно было, что он в восторге от этой шумной музыки, рассчитанной на эффект. Однако тут и там в ней попадаются и приятные места. Но кончится ли когда-нибудь царствование старикашек? Мы устали от этого изысканного шамканья, от этого остроумия двадцатилетней давности. Что делают молодые, сильные? Вчера вечером я непрестанно думал о Вивье. С теми, кто есть в Комической опере, он мог бы создать шедевр. У м-ль Гримм голос небольшой, но свежий и очень звучный. М-ль Лавуа -- так себе12: я нашел, что она похожа на Каратыгину (лицом)13. Обе они поджимают нижнюю губу, поднимают брови и запрокидывают голову назад, когда собираются исполнить быстрый пассаж на высоких нотах, от чего выражение их лиц становится невообразимо смешным; они тогда похожи на гусынь, схваченных за клюв. Я сидел совсем рядом с оркестром; передо мной оказалась книга по истории Парижа, и в антрактах я читал отрывки современных свидетельств о Варфоломеевской ночи, резне Арманьяков и прочих милых событиях14. Жестокие страсти, потоки крови, неслыханные злодеяния, а потом поднимался занавес, и я видел разодетую и разукрашенную м-ль Лавуа, с руками, которые она постоянно держит вот так: {Далее в подлиннике -- рисунок (см. с. 251).} пятый пальчик далеко отставлен... что за смешной контраст! (N. В. Ведь я показываю вам ладонь... учитесь рисовать руки, милостивая государыня!..) Ах! до чего же странное создание человек.
   Высказав эту, столь новую, мысль, я вас покидаю. Благодарю вас очень -- sehr -- mueho -- очень -- much {очень (нем.) -- очень (исп.)... -- очень (англ.).} за несколько слов обо мне в вашем письме к г-же Гарсиа15. Буду весьма рад получить письмо от г-на Луи. Очень дружески приветствую всех вас. Благодарю Луизиту16 за добрую память обо мне и отвечаю ей тем же. Прощайте, милостивая государыня, желаю вам всего самого лучшего. A los pies de Vmd {Припадаю к вашим стопам (исп.).}.

Преданный вам

И. Тургенев.

  

84. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

11 января 1848.

   Только что я получил письмо, которое вы мне послали в конверте на имя г-жи Гарсиа. Благодарю вашего мужа за добрую память; что же касается его суждений о положении Франции, то я был бы рад ошибиться и как можно скорее убедиться в своей неправоте1. Мои рассказы (которые, между прочим, написаны в жанре, диаметрально противоположном повестям Флориана)2 не достойны чести быть переведенными; но предложение, которое мне делает el senor {сеньор (исп.).} Луи3, слишком лестно, чтоб я не согласился на него теперь же, дабы воспользоваться им позднее, когда, наконец, напишу что-нибудь хорошее, если Аполлону будет угодно меня осчастливить. В то же время я желаю великому охотнику... ни слова больше! я ничего ему не желаю. Если он, человек в высшей степени рассудительный, не заразился суевериями моей милой родины, то я, даром что я русский, не желаю портить ему удовольствия.
   Статьи о "Норме" заставили меня испытать то, что немцы называют Wehmuth {уныние (нем.).}. Сравнивая вас с вами же, какой вы были год тому назад, господа критики, кажется, заметили некую перемену, некое развитие в вашей манере исполнения этой роли. А мне -- ау de mi {горе мне (исп.).} -- мне не дано знать, что они имеют в виду: ведь я не видел вас в "Норме" с Петербурга. Diese Entwicklungsstufe ist mir entgangon {Я миновал эту ступень развития (нем.).}. Я готов кричать: "Держи вора!", как Маскариль4. В сущности (говорю вам это по секрету и только вам одной), я немного огорчен. Рельштаб и Коссак оба говорят "von einer milderen Darstellung" {"о более мягком исполнении" (нем.).}, я хорошо знаю, что это не то же самое, что Milde {мягкость (нем.).} у Линд; напротив, я убежден, что это должно быть очень красиво, очень правдиво, очень сильно. Да, великие страдания не могут сломить великие души, они делают их спокойными, более простыми, они смягчают их, нисколько не заставляя терять в своем достоинстве. "Так тяжкий млат, -- говорит в одном месте Пушкин, -- дробя стекло, кует булат"5, булат более острый, более гибкий и более крепкий, чем железо. Те, кто прошел через это, кто умел страдать (я чуть было не сказал: те, кто имел это счастье, потому что страдание -- это счастье, которое, например, эгоисту или человеку низкому неведомо), несет на себе отпечаток страдания, облагораживающий его, если он страданию не поддался. Боги! как я был бы рад присутствовать на представлении "Нормы"! Эта женщина с таким возвышенным и таким простодушным, прямым, правдивым сердцем в борьбе со своею любовью и своей судьбой, эти великие и простые движения страстей в нетронутой душе, это жестокое и сладостное соединение всего самого дорогого в жизни -- и смерти, этот исступленный взрыв в заключительной сцене, этот столь сильный и столь гордый дух, который в минуту смерти, наконец, всецело предается самой горячей нежности, восторгу самопожертвования,-- не будем больше об этом говорить. Я буду стараться воссоздать вас в "Норме" согласно моему представлению о вашем таланте, согласно моим воспоминаниям... Правда, теперь я уже не так искусен, как прежде, в этом по преимуществу немецком упражнении... все же попробую.
   Вы говорите мне также о "Ромео", о третьем акте, слова которого похвалил Мюллер... Это напоминает мне о комнатке в Куртавнеле, где мы над ними трудились... Вы настолько добры, что хотите знать мои замечания относительно Ромео6... Что мог бы я вам сказать, чего бы вы не знали и не чувствовали заранее! Чем больше я размышляю о сцене третьего акта, тем больше мне кажется, что есть только один способ ее исполнения -- это ваш. Нельзя вообразить себе ничего более ужасного, чем находиться перед трупом того, кто был для тебя всем, что любишь; но охватившее вас тогда отчаяние должно быть столь ужасно, что, если оно не сдержано или не охлаждено твердою решимостью покончить с собой или каким-либо иным большим чувством -- искусство уже не в состоянии передать его. Прерывистые крики, рыдания, обмороки -- это природа, это не искусство. Сам зритель не будет этим взволнован -- тем глубоким и захватывающим волнением, которое заставляет вас с наслаждением проливать слезы, порою весьма горькие. Между тем, вашим изображением Ромео (каким вы его хотите сделать, судя по тому, что вы мне пишете) вы произведете на ваших слушателей неизгладимое впечатление. Я помню тонкое и справедливое замечание, которое вы сделали однажды о мелких тревожных движениях, которые непрестанно делает Рашель, продолжая сохранять спокойный и величественный вид; быть может, у нее это было только мастерство; но обычно это -- спокойствие, проистекающее из глубокого убеждения или из сильного чувства, спокойствие, так сказать, со всех сторон окутывающее отчаянные порывы страсти, сообщающее им ту чистоту очертаний, ту идеальную и подлинную красоту, которая и является истинной, единственной красотой в искусстве. А что доказывает справедливость этого замечания, так это то, что сама жизнь,-- в редкие мгновения, правда, в те мгновения, когда она освобождается от всего случайного и обыденного,-- возвышается до подобной же красоты. Высшая скорбь, говорите вы в вашем письме, выражается всего сдержаннее; а самая сдержанная и есть самая прекрасная, можно было бы прибавить. Но следует уметь сочетать обе крайности, иначе покажешься холодным. Легче не посягать на совершенство, легче остановиться на полдороге, тем более что зрители в большинстве своем ничего другого и не требуют, или, вернее, ни к чему другому не приучены; но вы стали тем, чем вы являетесь, только через это благородное стремление к самому высокому, и, верьте мне -- ist dor Punkt getroffen {цель достигнута (нем.).} -- все сердца, даже самые заурядные, трепещут и устремляются к вам в едином порыве. В Петербурге надо было быть самому немного артистом, чтобы почувствовать всё, что было прекрасного в ваших намерениях; с тех пор вы выросли; вы сделались понятною для всех, неизменно многое предназначая и для избранных.
   Я пишу вам всё это разгоряченный, по свежим следам. Прошу вас исправить -- со свойственною вам тонкою прозорливостью -- все неполное и неточное в моих выражениях. У меня нет времени заниматься стилем; даже нет к тому и желания. Я хочу только сказать вам то, что думаю.
   Я должен кончать письмо, а еще ничего но сказал вам о том, что делается в Париже. Сделаю это в другом, ближайшем письме, если вам это угодно. Вы хорошо сделали, послав нам статью Коссака; с Нового года здесь больше не существует "Zeitungs-Hallo" или "Cabinet de Lecture"7.
   Все здоровы. Я был вчера у итальянцев. Давали "Деву озера" 8. Что за прелестная музыка (невзирая на некоторые длинноты и некоторую устарелость)! Но и какое же либретто! Г-жа Альбони была хороша в анданте и очень вялой в аллегро. Она и г-жа Гризи восхитительно исполнили маленький дуэт во втором акте. Марию хорошо спел свою арию. Хоры были отвратительны. (Как жаль! Хор бардов великолепен, насколько можно было о нем судить.)
   Вы видите, милостивая государыня, что на этот раз я пишу без полей. Пожалуйста, поклонитесь Паулгос. И будьте здоровы вы все, кого я очень люблю. Благодарю вас за память, желаю вам всего самого лучшего. Крепко жму вашу руку и остаюсь

совершенно вам преданный

И. Тургенев.

  
   P. S. Кстати, должен вам сказать, что позавчера, в воскресенье, у вашего брата9 был музыкальный вечер. Присутствовали только его ученики: Барбо, Батай и др. ... Там весьма отличилась м-ль Антония. Она великолепно спела партию Семирамиды в квартете "Клятва". Был Бальф. О вашем ангажементе все говорят здесь как о свершившемся факте10. Прощайте. Seien Sie auf ewig gesegnet, Sie edles, liebes, herrliches Weson {Будьте благословенны навеки, благородное, дорогое и прекрасное существо (нем.).}.
  

85. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

17/5 января 48.

   Баша матушка только что показала мне письмо, которое вы послали ей назавтра после представления "Ифигении"1, письмо, полное одновременно утонченности и величия -- привилегия, которой обладаете вы -- и почти никто больше -- слово почти я прибавляю, чтобы но возникло впечатления, будто я намерен сделать нам комплимент. Итак, на сей раз публика по крайней мере отведала этой прекрасной музыки, и его величество там присутствовал. Несколько раздражает меня лишь то, что в наше время вкус к прекрасному очень часто сочетается с нарочитой слабостью, с мелочным и чувственным дилетантизмом, даже с испорченностью (пример тому -- высокопоставленная особа, которую я только что назвал, и баварский король). Разве невозможно обладать одновременно сплою и вкусом? Неужели эти две вещи исключают друг друга? Почему молодежь такая... такая "plump" {неуклюжая (нем.).}? Почему даже ее восторженность так откровенно фальшива? У стариков было всегда больше ума, чем у нее,-- и это естественно -- разве у них должно быть больше и чутья? Я заранее раздражен против статьи Рельштаба2, несмотря на вес. похвалы, которыми он вас осыпет; это тоже старый скряга, старый блюдолиз, а г-н Ланге3 -- его молодой заместитель. Чего бы я только не отдал за то, чтобы прочитать о вашей Ифигении статью поистине молодую, горячую и тонкую. Но если вам, по вашему же выражению, удалось вдохновить художника, вы должны быть довольны; это несравненно ценнее слов. Впрочем, сегодня я слишком grunon {брюзга (исп.).}; окончу письмо завтра.
  
   Вторник 18.
  
   Я прочел статью Релльштаба, а также статью Коссака4, которая не так плоха. У Коссака без сомнения есть ум и вкус, почему только у него такой неприятный взгляд? В то же время я нашел и "Zcitungs-Halle" статью того самого г-на Труна о "Севильском цирюльнике"; в ней он адресует кисло-сладкие слова м-ль Фодор, он, еще недавно так грубо ей льстивший. Фи! Я зол на этого прохвоста за то, что он говорит о вас...5
   Говорил ли я вам в моем прошлом письме, что я присутствовал на концерте в Консерватории? Исполняли там одного Мендельсона6. Симфония в la мне очень понравилась. Это изящно, сильно, возвышенно. Ее исполнение было чудовищно совершенно; невозможно представить себе что-либо изумительнее.
   В минувшее воскресенье ваш брат опять собрал кое-кого из своих учеников. Исполняли между прочим секстет из "Золушки", трио масок из "Дон-Жуана", дуэт из "Любовного напитка" ("Ouant'-amore...") {сколько любви (итал.).}, его спели Батай и м-ль Антония, которая сносно с этим справилась, временами довольно удачно подражая вам. Там я слышал некую м-ль Ценер, контральто, это славная девушка, сильная и свежая, и голос у нее такой же. И поет она неплохо. У нее вид доброго малого (нечто вроде Георга из "Гётца фон Берлихингена7"), и, как мне кажется, она умеет весьма усердно заниматься. Это мне напомнило о прозвище, которое я дал вам самой, а также всей вашей семье в Куртавнеле8 -- errinern Sie sich? Da ich einmal Doutsch gesprochen habe, so bonutze Ich die Gelegenheit um Ihnen zu sagen, dass cs gar nichts edleres, lieberes, theueres aui' der Erde giebt als Sie {помните? Так как я когда-то говорил по-немецки, воспользуюсь случаем сказать вам, что нет на земле ничего благородное, любимее и дороже вас (нем.).}. Расстались мы очень поздно -- в половине первого ночи. В следующее воскресенье мы соберемся вновь. N. В. Барбо поет превосходно -- но что за голос, увы! или, вернее, довольно!
   Сегодня, во вторник, вы, по всей вероятности, будете петь Ромео, а в ту минуту, когда я пишу (теперь половина двенадцатого), вы должны быть в приятном легком волнении. Самым искренним образом желаю вам успеха. Мне кажется, он будет полным. Почему не могу я быть сегодня в Берлине? Ах, почему? почему?
   Нет! положительно с некоторых пор я не сообщаю вам никаких новостей о Париже. Правда, я смирно сижу в своей норе. И все-таки попытаюсь. На днях я был в Зимнем саду, который в самом деле восхитителен9. Вообразите себе огромное пространство, наполненное цветами, деревьями, статуями, под чрезвычайно высоким и огромным стеклянным куполом, который опирается на множество тонких и стройных чугунных колонн; в глубине -- великолепный фонтан. Единственным drawback {недостатком (англ.).} или единственным испытанным мною неудовольствием был запах мокрых каменных плит, теплый и слегка тошнотворный. Говорят также, будто дождь проникает сюда слишком легко. Но я представляю себе, что блестящий бал в Зимнем саду должен быть ослепительным зрелищем. Ваш муж, конечно, говорил вам о новом романе г-жи Санд, который "Journal des Debats" печатает в фельетоне -- "Франсуа-Найденыш"10. Он написан в ее лучшей манере: просто, правдиво, захватывающе. Может быть, она вставляет в него слишком много крестьянских выражений; ото порой придает ее рассказу некоторую нарочитость. Ведь искусство не дагерротип, и такой большой мастер, как г-жа Санд, мог бы обойтись без этих капризов художника с несколько пресыщенным вкусом. Но ясно видно, что ей по горло надоели социалисты, коммунисты, пьеры лору и другие философы, что она ими измучена и с наслаждением погружается в этот источник молодости -- искусство простодушное и совершенно земное11. Между прочим, в самом начале предисловия есть описание осеннего дня всего в несколько строк...12 Это чудесно. У этой женщины -- дар передавать самые тонкие, самые мимолетные впечатления уверенно, ясно и понятно; она умеет рисовать даже благоухания, даже мельчайшие звуки... Я плохо выражаюсь, но вы меня понимаете. Описание, о котором я говорю, воскресило в моей памяти обсаженную тополями дорогу вдоль парка, которая ведет в Жарриель13; я вновь видел золотистую листву на фоне светло-голубого неба, и пунцовые плоды шиповника в изгороди, стадо овец, пастуха с его собаками и множество других вещей... Вспоминаете ли вы это?
   Париж в течение нескольких дней был взволнован фанатической и контрреволюционной речью г-на де Монталамбера14; старая пария с неистовством рукоплескала выпадам оратора против Конвента. Еще симптом -- и один из важнейших -- состояния умов. Мир находится в родовых схватках. Существует немало людей, заинтересованных в том, чтобы вызвать у него выкидыш. Ну что ж, посмотрим. Кстати о родовых схватках: собачка м-ль Женни умерла в родах; бедное маленькое животное! оно, должно быть, очень страдало. Эта кончина заставила отменить одну пятницу.
   Итак, у вас снег и сани; у нас только грязь и дождь. Я отсюда нижу, как к вам входит милый Герман Мюллер-Штрюбинг с веткой сирени в руках. Опишите же вашей матушке в нескольких словах вашу квартиру; это очень поможет воображению ваших друзей, которое, уверяю вас, часто устремляется в сторону Берлина. Ну, а г-жа Ланге все еще продолжает вам нравиться? Напишите нам о пей. А дамы Каменские?
   Я работаю много и довольно плодотворно.
   Я уже почти прочел всего "Жиль Бласа" по-испански15, перевожу "Манон Леско"16 и вступил в переписку с другим учеником моего учителя17, переписку анонимную, но имеющую иной цели, кроме нашего усовершенствования в изучении "magnifica lengua castellana" {"великолепного кастильского языка" (исп.).}. Но, представьте, какая удача! В моем первом письме я немного позабавился (уж не помню по какому поводу) насчет австрийского правительства, а мой корреспондент оказался весьма патриотически настроенным венским евреем. Впрочем, мой учитель уверяет меня, что он малый добрый и не принял этого в дурную сторону. Между тем я работаю над комедией, предназначенной для одного московского актера18. Вы видите, я времени не теряю. (N. B. Вы видите также, что я использую поля письма.)
   А затем дружески вам всем кланяюсь; на этих днях я отвечу на любезное письмо, которое прислал мне Sr. don Luis {сеньор дон Луис (исп.).}.
   Будьте здоровы, у que Dios bendiga Vd. Auf ewig ibr alter gelrevier {и благослови вас бог (исп.). Навечно вам преданный старый (нем.).}.

И. Тургенев.

  
   Передайте, пожалуйста, Мюллеру, что я прошу у него прощения за столь краткое письмо и что на днях я пошлю ому более подробное! Я часто думаю о его добром и открытом лице, обрамленном великолепной трехцветной бородой. А вам, милостивая государыня, я скоро напишу письмо по-испански. Um. vera (кстати, echar пишется без h). Leben Sie wohl. Ich kiisse Ilmen die Hande. Sie sind das edelste Geschopf auf Erden {Вот увидите (исп.). Прощайте. Целую ваши руки. Вы -- благороднейшее создание на земле (нем.).}.

И. T.

  

86. Георгу и Эмме Гервег

  
   С немецкого:
  
   Только что пришел ко мне человек, причастный к правительственным кругам1, и сказал, что получено известие, будто Берлин во власти народа2, а король бежал в Шпандау.3 Я не могу подняться к вам4. Я кашляю, как больная овца.

Т.

  

87. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж, суббота 29 апреля 1848.

   Guten Morgen und tausend Dank, beste, theuerste, geliebteste Frau!.. {Доброе утро и тысяча благодарностей, самая лучшая, дорогая, любимая женщина!.. (нем.). приветствия (лат.).}
   После такого "Ave" -- о чем же побеседовать с вами сегодня? Мое последнее... или, вернее, первое письмо было таким безумным, что надо постараться на этот раз быть особенно рассудительным и заполнить эти 4 страницы без полей. Последнюю часть моего "предложения", как сказал бы знаток риторики, исполнить очень легко, тем более, что мое письмо будет отправлено только послезавтра; что касается первой части, то, право, как получится, так получится. Сделаем, что сможем. Итак, я вам скажу, милостивая Государыня, что все эти дни погода стоит туманная, угрюмая, froidiuscule {холодноватая (франц.-лат., шутливо).}, чтобы не сказать холодная, плаксивая и нездоровая, словом -- very gentlemanlike {вполне джентльменская (англ.).}, то есть ужасная! Я подожду солнечной погоды, более благоприятной для поездки в Фонтенбло; до сих пор у нас было лишь genuine English sun, warranlod lo produce a gentle and comfortable beat {подлинно английское солнце, способное создать приятную и уютную теплоту (англ.).}. Однако мне это не помешало вчера пойти на Выставку. Поверите ли, что на этой чертовски большой Выставке мне по-настоящему понравился лишь маленький эскиз Делакруа? -- "Лев, пожирающий овцу в лесу". Рыжий, ощетинившийся лев великолепен; он весьма удобно улегся, ест с аппетитом, со сладострастием, с полною безмятежностью; и какая сила в этом грязном и теплом колорите, где темные пятна перемежаются с ярким спетом, колорите, который вообще присущ Делакруа!-- Там же выставлены две другие его картины: "Смерть Валентина" (из "Фауста") и "Смерть Христа", обе -- ужасная мазня -- осмелюсь так выразиться! И больше ничего. Какой унылой выставкой начинается республика1!
   Вечером я смотрел балет "Пять чувств". Это невообразимый вздор. Между прочим, там есть сцена магнетизма (Гризи магнетизирует г-на Петипа, чтобы пробудить у него чувство вкуса),-- по своей глупости нечто выдающееся. Народу было много, и много аплодировали. Гризи действительно очень хорошо танцевала. Но балет -- скучная вещь -- ноги, ноги и опять ноги... это однообразно2. Перед балетом давали второй акт "Лючии"3 с Пультье!!, Порто!!! и какою-то девицей Раби, или Риба, или Риби, или Раба -- словом, вовсе неизвестное имя. Эта неизвестная девица испытывала ужасный страх, да и голос у нее очень плохой; она, но правде сказать, безобразна лицом и к тому же стара. Я могу предложить вам рисунок или, как говорят инженеры, чертеж, "разрез" ее голоса и ее манеры им пользоваться. Воскресенье, 30 апреля.
   Добрый день, милостивая государыня. Когда утром выглянешь в окошко... позвольте, да ведь это стих. Ну, что ж, поскольку он явился в единственном числе, надо быть учтивым и найти ему спутника... "Может быть, не видно ничего -- а, быть может, немного!" Это чистейший Гюго4. Но я хотел сказать нечто иное. Я хотел сказать, что, когда (о, проклятое перо!) утром выглядываешь в окно и вдыхаешь весенний воздух, не можешь подавить в себе желания быть счастливым. Жизнь -- эта искорка, мерцающая в мрачном и немом океане Вечности!!! -- это единственное мгновение, которое нам принадлежит -- и т. д., и т. д., и т. д., всё это избито, а между тем верно. (Завтра куплю себе других перьев; эти отвратительны и портят мне удовольствие писать вам.) Итак, продолжим. (Ах, слава богу, вот нашлось одно сносное!) Я обещал быть благоразумным. Что я делал вчера, в субботу? Читал книгу, о которой, каюсь, часто отзывался с большой похвалой, не зная ее, -- "Провинциальные письма" Паскаля. Это восхитительно со всех отношениях. Здравый смысл, красноречие, своего рода комизм -- всё здесь ость. А между тем это произведение раба, раба католицизма,-- "херувимы, эти блаженные существа, состоящие из головы и перьев", "прославленные парящие лики", всегда "багряньте и пламенеющие", иезуита Лемуана рассмешили меня до слез5.
   Лотом я отправился посмотреть выставку статуй, олицетворяющих Республику, или, вернее, 700 различных эскизов этой статуи, и возвратился оттуда в таком же негодовании, как и все. Это невообразимая мерзость! Вот так конкурс!! Где ты, жюри6? Затем я провел вечер у г-на Тучкова7, о котором я вам уже говорил. Мы там пели разговор более или менее интересный, но очень утомительный. Знакомы ли вам такие дома, где невозможно разговаривать без умственного напряжения, где беседа превращается в ряд задач, которые приходится решать в поте ума своего, где хозяин дома и ко подозревает, что часто высшее проявление внимания к {Далее зачеркнуто: посетителю} гостю -- не обращать на него внимания; где каждое слово произносится с натугой? Какая пытка! Такой разговор -- это езда на перекладных, причем вы являетесь лошадью. Затем, на сон грядущий, я прочел "Путешествие вокруг моей комнаты" графа де Местра,-- еще одну вещь, которой не знал. Но это путешествие мне очень мало понравилось; это подражание Стерну, написанное очень умным человеком,-- а я заметил, что из подражаний всего отвратительнее бывают самые умные, когда они предпринимаются всерьез. Глупый человек подражает рабски; человек умный, но бесталанный подражает претенциозно, и с усилием, с самым худшим изо всех усилий,-- быть оригинальным. Бьющаяся в плену мысль -- печальное зрелище! Особенное отвращение внушают мне подражатели Стерна,-- эгоисты, полные чувствительности, которые нежатся, облизываются, любуются собой, стараясь в то же время казаться простыми и добродушными. (Тёпфер немного в этом роде)8. Экспедиция моего друга Гервега потерпела полное фиаско; эти бедняги -- немецкие рабочие подверглись ужасному избиению. Помощник его, Борнштедт, был убит, что касается Гервега, то он, говорят, вернулся в Страсбург со своей женой. Если он приедет сюда, я посоветую ему перечитать "Короля Лира", особенно сцену с королем, Эдгаром и шутом в лесу. Бедняга! Ему следовало или не начинать дела, или дать убить себя, как это сделал тот, другой9...
   Последний бюллетень г-жи Санд заставил смеяться весь Париж; в нем она цитирует Жан-Поля Рихтера и заставляет министра внутренних дол говорить о клеветах, о зрелых плодах, об угрызениях совести и мушиных яйцах, отложенных в плодах. Какого дьявола она ввязалась в это дело10? Но не стану говорить вам о политике.
   Возвращается ли ваш муж в Париж? Г-н Бастид находится в списке избранных11.
   Г-жа Сичес писала мне о вас. Я надеюсь, милостивая государыня, что вы будете так добры вскоре мне написать. Tausend, tausend Danke fur... Sie wissen wofur, Sie besle, thcursle Frau... Wie gliicldich hat es mich gemacht! {Большое, большое спасибо за... Вы знаете за что, самая лучшая, дорогая из женщин. Каким счастьем это было для меня! (нем.).} До завтра.
  
   Понедельник, 1 мая. 11 ч. вечера.
  
   Я воспользовался наступившей сегодня хорошею погодой, чтобы съездить в Виль д'Авре -- деревушку за Сен-Клу. Я думаю, что сниму там комнату. Я провел более четырех часов в лесу,-- печальный, растроганный, внимательный, поглощающий и поглощенный. Странное впечатление природа производит на человека, когда он один... В этом впечатлении есть осадок горечи, свежей, как в благоухании полей, немного меланхолии, светлой, как в пении птиц. Вы понимаете, что я хочу сказать, вы понимаете меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю. Я без волнения не могу видеть, как ветка, покрытая молодыми зеленеющими листьями, отчетливо вырисовывается на фоне голубого неба -- но почему? Да, почему? Не из-за контраста ли между этой маленькой живой веточкой, колеблющейся от малейшего дуновения, которую я могу сломать, которая должна погибнуть, но которую какая-то великодушная сила оживляет и окрашивает, и этой вечной и пустой беспредельностью, этим небом, которое только благодаря земле такое синее и лучезарное? (Ведь за пределами нашей атмосферы холод достигает 70 градусом и света очень мало. Свет стократно увеличивается при соприкосновении с землей). Ах, я не выношу неба,-- но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее скоротечную красоту,-- всё это я обожаю. Что до меня -- я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая блестящею и влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижно стоящей коровы, только что напившейся в пруду, куда она вошла по колено,-- предпочту всему тому, что херувимы, "эти прославленные парящие лики", могут увидеть в небесах...
  
   Вторник, 2 мая, 9 1/2 ч. утра.
  
   Вчера вечером я находился в философско-пантеистическом настроении духа. Сегодня речь пойдет о другом. Я хочу поговорить о вас, а это доказывает... что сегодня я гораздо умнее. Вы дебютируете в "Гугенотах"; это очень хорошо, но не следует допускать, чтобы вам поручали только драматические роли12. Если бы вам спеть "Сомнамбулу"... это лучшая роль м-ль Линд; она в ней дебютирует -- ну, что же из этого? Мне кажется, что я могу ручаться за большой успех. Вы пойдете ее слушать послезавтра; не правда ли, вы сообщите мне, какое она на вас произвела впечатление? Во всяком случае, не позволяйте ограничивать себя исполнением драматических ролей.-- Газеты сообщают, что вы дебютируете 6-го, в субботу, так ли это? В этот вечер в Париже один человек будет... я не говорю беспокоиться, но по крайней мере... он будет не совсем в своей тарелке, ручаюсь вам за это. Какое странное выражение -- быть в своей тарелке, будто кушанье13! А кто нас ест? боги? Если о ком-то, кто волнуется, говорят, что он находится не в своей тарелке, это волнение происходит, вероятно, от возможности быть съеденным каким-нибудь другим, не своим богом. Я говорю глупости. Люди нас обгладывают, а боги нас поедают!!
   Третьего дня вечером я ходил смотреть Фредерика Леметра в "Робере Макере". Эта пьеса написана плохо и вообще отвратительна, но Фредерик -- самый сильный актер, какого я знаю. Он в роли Робера Макера страшен. Это еще один Прометей, но самый чудовищный из всех. Какая дерзость, какая бесстыдная наглость, какая циническая самоуверенность, какой вызов всему и какое прозрение ко всему14! Публика держит себя превосходно: спокойно, холодно и с достоинством. Честное слово, последний уличный мальчишка, словно художник, наслаждается талантом Фредерика, а роль его находит отвратительной. Но какая гнетущая правда, какое вдохновение! Я умолкаю, ибо знаю, что вы не любите Фредерика. Но, видите ли, нравственное чувство и чувство прекрасного -- это две шишки, которые не имеют ничего общего между собой. Счастлив тот, кто наделен ими обеими15.
   Сегодня великолепная погода. Я выйду через час и вернусь к вечеру, очень поздно. Мне надо найти для себя маленькую комнатку вне Парижа. Поселиться в Виль д'Авре мне помешала необходимость переправляться через Сену (чтобы попасть туда) по понтонному мосту, и притом пешком,-- так как судовщики воспользовались февральской революцией и разрушили железнодорожный мост.-- А это требует много времени.
   Я постараюсь пробраться на трибуны Национального собрания в день открытия16. Если это мне удастся, я обещаю вам прислать самое точное описание. С вашей стороны, милостивая государыня когда вы совсем устроитесь, вы нам опишете ваш дом и вашу гостиную. Сделайте это, пожалуйста {Это слово в оригинале написано по-русски.}.
   Nun aber geben Sie mir Ihre lieben und theuren Hande, damit Ich sie recht lange drucken und kiissen kann. -- Die rechte Hand besonders -- Sie schreiben ja mit der rechten Hand? Was man nur liebor denken, sagen undfiihlen kann, denke, sage und fiihle ich jetzt.-- Nicht wahr -- davon sind Sie uberzeugt? Lebon Sie recht wohl, bestes, geliebtestes Wesen {Теперь же протяните мне ваши милые и дорогие руки, чтобы я мог сжимать их и долго-долго целовать. В особенности -- правую, ведь ею вы пишете? Всё, что думают, говорят и ощущают хорошего, думаю, говорю и ощущаю ныне я.-- Не так ли, вы убедились в этом? Будьте же счастливы, самое лучшее, любимое существо (нем. ).}. А теперь, милостивая государыня, позвольте мне пожать вам руку. Тысяча приветов г-же Гарсиа, вашему мужу, м-ль Антонии и Луизе. Мой поклон м-ль Мине.-- Noch einmal, leben Sie recht, recht wohl und bleiben Sie gewogen Ihrem alten, unwandelbar treuen und ergebenen Frouad {Еще раз будьте счастливы, очень счастливы и оставайтесь благосклонной к вашему старому, неизменно верному и преданному другу (нем.).}.

И. T.......

  

88. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Точный отчет о том, что я видел в понедельник 15 мая (1S48) 1.

   Я вышел из дома в полдень. Вид бульваров не представлял ничего необычайного; однако на площади Мадлен уже находилось от двухсот до трехсот рабочих со знаменами. Стояла удушливая жара. В каждой из групп оживленно разговаривали. Вскоре я увидел, как в левом углу площади какой-то старик лет шестидесяти взобрался на стул и стал произносить речь в защиту Польши. Я приблизился; то, что он говорил, было очень резко и очень плоско; тем не менее ему много рукоплескали. Я услыхал, как возле меня говорили, что ото аббат Шатель. Несколько мгновений спустя я увидел, как со стороны площади Согласия приближался генерал Курте -- верхом на белом коне (наподобие Лафайета2); он направлялся к бульварам, приветствуя толпу, и вдруг начал говорить с горячностью и усиленно жестикулируя; я но мог слышать того, что он говорил. Затем он удалился тою же дорогой, какой приехал. Вскоре показалось шествие; оно двигалось по шестнадцати человек в ряд, со знаменами впереди; человек тридцать офицеров национальной гвардии всяких чинов сопровождали петицию: человек с длинной бородой (это, как я потом узнал, был Юбер) ехал в кабриолете. Я видел, как процессия медленно развертывалась предо мной (я поместился на ступенях церкви Мадлен) и затем направилась к зданию Национального собрания... Я не переставал следить за нею глазами; Голова колонны на мгновение остановилась у моста Согласия, затем проследовала да решетки. Время от времени раздавался громкий возглас: "Да здравствует Польша!" -- возглас, для слуха несравненно более мрачный, чем: "Да здравствует Республика!", потому что звук о заменяет звук и3. Вскоре можно было видеть, как люди в блузах поспешно поднялись по ступеням дворца Собрания; вокруг меня говорили, что это делегаты, которых пришлось впустить. Между тем мне вспомнилось, что несколько дней тому назад Собрание вынесло постановление не пригашать подателей петиций в зале заседаний, как это делалось в Конвенте; и хотя я был совершенно осведомлен о слабости и нерешительности наших новых законодателей, я нашел это несколько странным. Я спустился со своего насеста и пошел вдоль процессии, которая остановилась у самой решетки здания Палаты. Вся площадь Согласия была запружена народом. Я слышал, как вокруг меня говорили, что Собрание в эту минуту принимает делегатов и что перед ним пройдет вся процессия. На ступенях перистиля стояло человек сто мобильной гвардии4 с ружьями без штыков.
   Изнывая от жары, я зашел на минутку в Елисейские поля, затем вернулся домой с намерением захватить с собою Гервега. Не застав его, я возвратился на площадь Согласия; могло быть около трех часов. На площади все еще была масса парода; но процессия уже исчезла; по ту сторону моста виднелся только ее хвост и последние знамена. Едва успел я миновать обелиск, как увидел человека без шляпы, в черном фраке, который бежал с выражением отчаяния на лицо и кричал встречным: "Друзья мои, друзья мои, Собрание захвачено, идите к нам на помощь; я -- представитель народа!" Я направился как только мог скорее к мосту, но увидел, что он загражден отрядом мобильной гвардии. В толпе внезапно распространилось невероятное смятение. Многие уходили; одни утверждали, что Собрание распущено, другие это отрицали; в общем -- невообразимая суматоха. А между тем Собрание снаружи не представляло! ничего необычайного; стража его сторожила, как будто ничего не произошло. Одно мгновение мы услыхали, как барабаны забили сбор, затем все смолкло. (Впоследствии мы узнали, что председатель сам приказал прекратить бить сбор, ил осторожности или же из трусости.) Так прошло долгих два часа! Никто не знал ничего определенного, но можно было предположить, что восстание окончилось успешно.
   Мне удалось пробиться сквозь строй гвардейцев у моста, и я взобрался на парапет. Я увидел массу народа, но без знамен, которая бежала вдоль набережной по ту сторону Сены... "Они направляются в Ратушу!-- воскликнул кто-то возле меня,-- это опять так же, как было 24 февраля". Я спустился с намерением идти к Ратуше... Но в это мгновение мы вдруг услыхали продолжительную барабанную дробь, со стороны Мадлен появился батальон мобильной гвардии и двинулся в атаку на нас. Но так как за исключением какой-нибудь горсти людей, из которых лишь один был вооружен пистолетом, никто но оказал им сопротивления, они остановились перед мостом, а мятежников отвели в полицию. Тем не менее даже и тогда, казалось, ничего не было решено; скажу больше: поведение мобильной гвардии было довольно нерешительно. В течение по крайней мере часа до ее появления и четверти часа по ее прибытии все верили в успех восстания, только и слышались слова: "Дело копчено!", произносимые то радостно, то печально, соответственно образу мыслей говорившего. Командир батальона, человек с истинно французским лицом, веселым и решительным, обратился к своим солдатам с краткою речью, кончавшейся словами: "Французы всегда будут французами. Да здравствует Республика!" Это его ни к чему не обязывало. Я забыл вам сказать, что во время тех двух часов тревоги и ожидания, о которых я вам говорил, мы видели, как легион национальной гвардии медленно углубился в авеню Елисейских полей и перешел Сену по мосту, находящемуся против Дома Инвалидов. Вот этот-то легион и напал на мятежников с тыла и вытеснил их из Собрания. Между тем батальон мобильной гвардии, подошедший от Мадлен, был встречен взрывами восторга буржуа... Возгласы "Да здравствует Национальное собрание!" начались с новою силой. Вдруг распространился слух, что представители снова вернулись в зал заседаний. Всё на глазах переменилось. Со всех сторон зазвучал сбор; солдаты мобильной гвардии (уж действительно мобильной!) надели свои шапки на штыки, (что, говоря в скобках, произвело чрезвычайный эффект) и закричали: "Да здравствует Национальное собрание!" Какой-то подполковник национальной гвардии прибежал запыхавшись, собрал вокруг себя с сотню людей и рассказал нам, что произошло: "Собрание сильнее, чем когда-либо!-- воскликнул он.-- Мы раздавили негодяев... О господа! я видел ужасы... видел, как депутатов оскорбляли, били!.." Десять минут спустя все подступы к Собранию были запружены войсками; лошади крупной рысью с грохотом подвозили пушки, линейные войска, уланы... Буржуазный порядок восторжествовал, по справедливости на сей раз. Я оставался еще на площади до шести часов... Я только что узнал, что и в Ратуше победа осталась за правительством... В этот день я пообедал только в семь часов. Из множества поразивших меня вещей я упомяну только о трех: прежде всего это -- внешний порядок, который не переставал царить вокруг Палаты; эти картонные игрушки, именуемые солдатами, охраняли восстание так тщательно, как только это было возможно: дав ему пройти, они сомкнулись за ним. Справедливо будет сказать, что Собрание, со своей стороны, показало себя ниже всего, чего можно было от него ожидать; оно, не протестуя, слушало в течение получаса разглагольствования Бланки. Председатель не надел шляпы5! В продолжение двух часов представители не покидали своих скамей и ушли лишь тогда, когда их прогнали. Если б это была неподвижность римских сенаторов перед галлами, это было бы великолепно6; но нет, их безмолвие было безмолвием страха; они заседали, председатель председательствовал... Никто, за исключением некоего г-на Адельсвара, не протестовал... и даже сам Клеман Тома прервал Бланки лишь для того, чтобы с важностью попросить слова! Поразило меня также, с каким видом разносчики лимонада и сигар расхаживали в толпе: алчные, довольные и равнодушные, они имели вид рыболовов, которые тащат хорошо наполненный невод! В-третьих, что очень удивило меня самого, это било сознание невозможности дать себе отчет в чувствах народа в подобную минуту; честное слово, я был не в состоянии угадать, чего они хотели, чего боялись, были ли они революционерами, или реакционерами, или же просто друзьями порядка. Они как будто ожидали окончания бури. А между тем я часто обращался к рабочим в блузах... Они-то ожидали... они-то ожидали!.. Что же такое история?.. Провидение, случай, ирония или рок?..
  

89. Луи Виардо

  
   С французского:
  

Париж,

24 мая 48.

   Я давно уже должен был бы написать вам, мой дорогой Виардо, и прошу у вас прощения за то, что этого не сделал1. Но в первые дни мы все надеялись увидеть вас снова здесь, а потом, позднее, все эти события2, которые следовали одно за другим... словом, приношу вам мое mea culpa {покаяние (лат.).} -- вот так.
   Праздник 21 мая, несмотря на то, что говорится о нем в газетах и прокламациях, прошел ужасно холодно. Мало рабочих, много провинциалов, любопытных, мало, или никакого энтузиазма, еще меньше веселья; что же это за празднество Братства, Согласия3! В момент, когда, в ответ на выстрелы с Марсова ноля, грянули пушки Дома Инвалидов, дрались в Лионе, в Лилле4... а если но дрались и где-нибудь еще, то вовсе не от нежелания. Вечерняя иллюминация была великолепна: особенно сияли Елисейские ноля. Но лампионы не всегда означают настоящее ликование... об этом свидетельствуют те, которые вы могли видеть в некой, довольно отдаленной отсюда, стране5. Ах! мой друг, как быстро и легко мельчают великие дела! Кто бы сказал это три месяца тому назад? Кто бы в это поверил тогда, когда гг. О. Барро и Дюфор устанавливали во Франции республику?
   Статуя Свободы Клезенже6, воздвигнутая в самой середине Марсова поля, это нечто чудовищное... Если о дереве надо судить но ого плодам, то что же можно подумать об этой революции, которая до сих пор но сумела породить ни одного произведения искусства, ни одного таланта, ни даже хотя бы одного вдохновенного стиха. Но мы, слава богу, стоим еще только на ее пороге; раз так много говорилось о людях ее кануна, то надо видеть их в деле, дать им действовать; а когда они истощат свои силы (что не замедлит случиться), то мы, надо надеяться, увидим, наконец, как поднимется поколение сегодняшнего дня.
   Четверг, 25.
   Не знаю, на празднике ли Согласия или еще где-нибудь, я подхватил довольно сильную простуду, но факт тот, что она принадлежит мне и ужасно меня тяготит. Во вторник мне захотелось пробраться на заседание, чтобы послушать г-на де Ламартина, но и напрасно был там первым в 5 ч. утра, кончилось тем, что нам заявили, что все места заранее оставлены для делегатов из департаментов. Итак! вы ее прочли, эту прекрасную речь, что вы о ней скажете? Меня она весьма мало вразумила. Все, что он говорит о Польше, --подло. Говорят о восстановлении Польши -- Собрание голосует за это -- и никто ни словом не заикнется о России, и первый г-н Ламартин. Однако оная держава в этом чертовски заинтересована7. Я думал, что при Республике больше не будет всего этого вранья. И потом, как можно говорить о намерении Пруссии восстановить польскую национальность в тот момент, когда, воспользовавшись волнениями во всей Европе для того, чтоб оторвать от нее последний лоскут, е<го> в<еличество> Фредерикус IV только что разжег искусственно гражданскую войну в свое оправдание8? Я, слава богу, не претендую выступать в защиту Польши... но заниматься дипломатией даже теперь! кончить высокопарным восхвалением мира во что бы то ни стало... Это грустно, это очень грустно.
   Вчера один извозчик, смеясь, говорил мне, что Республика беременна маленьким королем, и, добавил он, надо надеяться, что она разрешится до срока, а он не почувствует себя от этого хуже.
   И никого, никого в новом Собрании! Пустота, совершенная пустыня! Ни одного выдающегося человека, ну ни одного! Если б они, по крайней мере, умели действовать. Но не уметь ни действовать, ни говорить!
   Ну, право, довольно об этом. Поговорим о чем-нибудь другом. Что вы поделываете в вашем уединении на Maida-Vale? Теперь ведь не время охоты. Над чем вы сейчас трудитесь? Дела вашего театра, кажется, идут не так хорошо, как можно было бы надеяться. "Гугеноты" до сих пор даже не объявлены9. Не приедете ли вы в Париж на пару дней?
   Не забудьте привезти из Лондона хорошую английскую собаку, так как, несмотря на всё мое уважение к заслугам Султана, я, однако, думаю, что хороший English pointer {английский пойнтер (англ.).} дал бы ему чертовски много очков вперед.
   Уж очень давно я не имею известий из России. Нас здесь забывают, тем лучше. Но, кажется, там снова начинают давать заграничные паспорта. Опять появилась холера. Она только притворилась убитой, чтобы дать время пошуметь Февральской революции.
   На сем я сердечно пожимаю вам руку и желаю здоровья, благополучия и т. д. Тысяча приветов г-же В<иардо>, м-ль Берте, г-же Гарсиа и всему семейству. Надеюсь, что все вы чувствуете себя прекрасно.

Преданный вам

И. Тургенев.

  

90. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Лион, 13 октября 48.

   Guten Tag, liebste, beste, theuerste Frau, guten Tag -- einziges Wesen! {Добрый день, самая любимая, лучшая, дорогая женщина, добрый день -- единственное существо! (нем.).} Вот я и в Лионе после 36-часового сидения на скамейке дилижанса1. Эта скамейка -- прескверная вещь, особенно ночью, а особенно место No 3 -- совсем без спинки, да еще с несчастной охотничьей собакой, дрожащей от холода сзади вас, под кожухом! Но путешествие окончено, и завтра я возвращаюсь в Авиньон (в 8 1/2 ч. утра). Дорога не представляла большого интереса: положительно -- Франция некрасива. Еще Бурбонне -- ничего себе с его горами и оврагами, немного напоминающими Альпы, но зато плоская и сухая Бос, скучная Солонь, меланхолическая Берри,-- видеть эти места -- небольшое удовольствие. Я ехал в общество бакалейщика из Парижа, подлинного буржуа старой закваски, завсегдатая Комической оперы, толстого, важного, чувственного и консервативною, и капитана китоловного судна, довольно забавного чудака, в большой степени наделенного тем, что у немцев называется trockener Humor {суховатый юмор (нем.).}. В конце концов он опротивел мне своим рассказом о том, что видел, как на улице Кюльтюр Сент-Катрин после сражения хладнокровно расстреливали семнадцать повстанцев2. "О! представьте себе,-- говорил он,-- это длилось недолго! Им кричали: "На колени, негодяи!", они вырывались, но -- бац!-- удар прикладом но затылку, бац -- пуля в упор между бровей и -- дрыг, дрыг, дрыг -- они уже корчились на мостовой". В остальном путешествие мое не сопровождалось сколько-нибудь примечательными событиями, разве только встреча с двадцатилетним красивым парнем, растянувшимся в своей тележке, которого мы обогнали, медленно поднимаясь в гору; он изумил меня сильными и красивыми модуляциями, которые могли бы сделать честь самому Виьье. И голос у него недурен -- немножко грубый и хриплый, но звучащий трогательно и естественно. Я пробовал также сочинять для вас стихи -- но всё понемногу рассыпалось. Я мог только смотреть, мечтать, вспоминать. Я изнемогаю от усталости, иду спать, письмо кончу завтра. Покойной ночи. Да благословит вас бог, liebster Engel {милый ангел (нем.).}!
   Постоите,-- я вижу, что могу прибавить еще два слова. Вдруг меня завтра поздно разбудят! Положительно, я слишком устал для такого листа бумаги. Представьте, я не смыкал глаз от самого Парижа, а сейчас -- полночь. Спокойной ночи -- окончательно -- до завтра. Да хранят вас бог и все ангелы.

14 октября, суббота, 7 ч.

   Опять здравствуйте, Liebste, Theuerste, Einzige {Любимая, Дорогая, Единственная {нем.).}. Я прекрасно провел ночь и чувствую себя совсем бодрым. Вы посмеетесь про себя или не поверите мне, если я скажу вам, что во мне почти не осталось и следа болезни, так меня мучившей; а между тем это правда -- и ваше предсказание сбылось. Честное слово, я говорю сущую правду (какое ужасное перо!). Вы увидите, что я вернусь сильный и здоровый, как бык! Через час я отправляюсь отсюда (вниз по Роне) до Баланс. Из Баланс -- на лошадях до Авиньона, куда приеду завтра, в 4 ч. утра; отдохну, схожу посмотреть папский дворец. Потом поеду по железной дороге в Ним, оттуда (послезавтра) -- в Арль и Марсель; во вторник еду дальше, в Иер. Вот план моего путешествия. Если у вас есть карта Франции, загляните и нее. Поскольку пароход отходит не раньше десяти часов, я успею немного осмотреть Лион, который вчера в ночной темноте показался мне весьма примечательным. Двойная дуга огней на мосту, отражаясь в воде, всегда производит на меня какое-то странное впечатление, особенно когда рока широкая, а небо ясное. (Я вспоминаю о вашем "Между небом и водой"3.) А вы что поделываете? Сочиняете? Читаете? Когда вы уезжаете из Куртавнеля? Напишите мне до востребования в Марсель; я не уеду дальше его окрестностей, и в случае необходимости на почте будут знать, куда пересылать письма, пришедшие на мое имя,-- а ведь они придут, не так ли?
   Только что вошел гарсон и сказал мне, что пароход действительно отходит лишь в десять часов, но так как я оплатил свое место в конторе по найму дилижансов, мне следует ехать в нем (в дилижансе) сейчас же на пристань. Поэтому считайте это письмо лишь маленькой записочкой, написанной наскоро, и не судите по нему о следующих! Итак, до свидания, будьте здоровы, счастливы и веселы; жму ваши ручки крепко, крепко. Тысячу дружеских приветов всем. Настоящая моя переписка начнется завтра в Ниже. Завтра я напишу вам в Париж на улицу Дуэ. Сегодня же пишу еще в Куртавнель. Милый Куртавнель! До свиданья, die einzige, liebste!-- Gott segne Sie tausend Mal! Die heissesten Griisse Ihrem ganzen Lieben Wesen. Auf Wiedersehen. -- Morgen erst einen wahren Brief.

Ihr aller liebend trouer Freund

J. T. {*}

   {* единственная, любимая! Бог да благословит вас тысячу раз! Самые горячие приветы всему вашему милому существу. До свидания. Лишь завтра -- настоящее письмо. Ваш старый любящий, верный друг И. Т. (нем.).}
  
   На обороте:

Госпоже Полине Виардо.

Куртавнель, близ Розе-ан-Бри

(Сена-и-Марна)

(через Париж).

  

91. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Иер,

пятница 20 октября 48.

   Guten Morgen, Liebste, Theuerste, Einzige! {Доброе утро, самая Любимая, Дорогая, Единственная! (нем.).}
   Добрый день, милостивая государыня! Вот наконец я и добрался до цели моих странствований! Я приехал сюда вчера, после двухдневного пребывания в Тулоне, где меня задержало легкое недомогание, теперь совершенно прошедшее, которое, впрочем, но имело решительно ничего общего с моей покойной невралгией,-- потому что я имею основание надеяться, что на сей раз она действительно скончалась.-- Я занимаю хорошенькую комнатку в Европейской гостинице, выходящую на террасу, с которой открывается великолепный вид: обширная, сплошь зеленая равнина, вся покрытая апельсинными, оливковыми, фиговыми и тутовыми деревьями (я, право, очень недоволен всеми этими окончаниями на ыми), среди которых там и сям поднимаются веера, или, вернее, своеобразные султаны пальм. Эта равнина, окаймленная справа и слева довольно высокими холмами, оканчивается проливом, по ту сторону которого расстилаются и синеют, наподобие Капри, Иерские острова. Вдоль берега идет ряд приморских сосен. Все это было бы прелестно, если бы не дождь, который не перестает уже четыре дня и в настоящую минуту окутывает всю эту прекрасную равнину сплошным тускло-серым туманом. Я рассчитываю пробыть здесь дней десять. Надеюсь, что дождь не будет продолжаться вечно, если же будет, тогда, честное слово, примусь за работу -- всем на страх. Последнее письмо я отправил вам из Марселя1 в день моего отъезда в Тулон. Следует рассказать вам, что я делал с тех пор. Но так уж много... и все же. Я приехал в Тулон ранним утром после ночного, довольно неприятного путешествия но плохим дорогам. Тулон довольно красивый город, не слишком грязный, что во Франции много значит. Погода была довольно-таки нелепая: большие и тяжелые дождевые тучи проходили над городом, извергая настоящие потоки воды, которая из-за безветрия падала почти отвесно; затем, как только ливень проходил, яркое солнце, сияющее и веселое, ударяло в дома и в струящиеся водой улицы. Тулон окружен высокими серо-желтыми горами; ничего не могло быть прелестнее, чем видеть, как они мало-помалу выступали на свет сквозь последнюю дымку уходившего ливня. Я сел в небольшую парусную лодку и прокатился по рейду, который очень красив и обширен. Мы прошли мимо фрегата "Мюирон", на котором Наполеон вернулся из Египта; он заботливо сохраняется в гавани2; на рейде находилось около двадцати военных кораблей. В течение часа с четвертью, пока продолжалась моя прогулка, прошло два или три ливня, всё без ветра; игра красок -- до, во время и после дождя -- на море представляла собой нечто волшебное. Оно принимало иногда цвет перламутровой китайской туши с синеватыми отливами, потом становилось темно-зеленым благородного тона или светло-синим с золотыми искорками; направо оно было молочно-белым; налево, у скал, темно-серым с пенистой каймой... и всё это изменялось, ежеминутно перемещалось, в зависимости от того, куда я поворачивал голову или как проходили облака. Наконец я вернулся и направился пешком к Арсеналу, с намерением поглядеть на каторжников3; но как только заявил, что я иностранец, и притом русский, меня решительно отказались впустить. Здесь, видимо, на этот счет получены новые и очень строгие распоряжения. Я возвратился к себе в гостиницу и уже приготовился было охать в Иер, как вдруг у меня сделался какой-то нервный желудочный приступ, принудивший меня остаться. Я послал за доктором, который дал мне успокоительных средств, предписал покой, и двадцать четыре часа спустя, то есть вчера в четыре часа, я уехал, совершенно поправившись, свежий и бодрый, в Иер, куда прибыл как раз вовремя, чтобы сесть за стол с каким-то рыжим англичанином, страшно стесненным во всех своих движениях галстуком наподобие кринолина в два фута вышины, со старым чахоточным господином отталкивающей наружности -- какой-то козел с глазами попугая -- и со старым капитаном африканских стрелков, добрым малым, который, впрочем, только и мечтает, как съесть живьем социалистов, поскольку выработал подобную привычку, общаясь с бедуинами...
   До чего же мерзкое и отвратительное учреждение армия -- das slehende Heer {действующая армия (нем.).}, как говорят немцы. Эти африканские стрелки, например, со слов их собственного капитана, никому не дают пощады, убивают безоружных людей, насилуют и грабят, и тем не менее ото превосходные солдаты, очень послушные, любящие прежде всего Порядок, славные и веселые парни. Чтоб их всех разорвало! Этот старый капитан с его простодушным лицом и веселой улыбкой произвел на меня впечатление людоеда. Как он сожалел, что не расстреляли всех парижских бунтовщиков! Как он был глуп, ни единой человеческой мысли не было в его тупой солдатской голове! И такова большая часть армии. И том не менее еще многие века без них но смогут обходиться. Фи! фи!
   Признаюсь, что, поднявшись сегодня с постели, я первым делом отправился на почту. У меня было очень мало надежды найти там письмо... и, действительно, его там но было, увы! Но я надеюсь быть более счастливым завтра или послезавтра. Все потому, что Иер находится на краю света; кажется, письма из Марселя приходят туда только через сутки. Я уверен, что сейчас вас уже нот в Куртавнеле; последние мои два письма были адресованы на улицу Дуэ; получили ли вы их?
   Как вы поживаете? Что поделываете? Как ваше здоровье? Хорошо, не так ли? Занимаетесь ли вы устройством вашего дома? Я обедаю у вас в воскресенье, 5-го; угодно ли вам принять это приглашение?-- Так решено, 5-го, в вашей маленькой китайской гостиной, у вас будет за столом один лишний гость. Я прошу на этот день русскую шарлотку.
   Дождь, кажется, намерен перестать; но небо все еще серое от края и до края, без малейшего просвета. Сегодня, после похода на почту, я вошел в церковь, очень старинную и очень хорошо сохранившуюся. Внутренность ее мрачна и темна; свет едва в нее проникает сквозь цветные стекла -- белого нет ни одного. В ту минуту, как я вошел, все священники (их было несколько) в торжественном траурном облачении готовились петь "Реквием" перед гробом, покрытым черным сукном и окруженным желтыми восковыми свечами; на стульях неподвижно сидело около сотни людей. Священники и мальчики-певчие принялись петь резкими и фальшивыми голосами... Положительно, я предпочитаю открытый воздух, костер и игрища древних.
   Кстати о древних: я собираюсь как-нибудь на днях отправиться на один из островов с "Одиссеей" и пробыть там неопределенное время...
   Ну, что же вам еще сказать? Потому что нельзя же посылать вам чистый лист -- нельзя, да я и не хочу этого. {*} Как ваше здоровье? Вы не забыли меня? {* Написано по-русски.} Вот, догадайтесь, что это значит. Это не так уж трудно. А! браво! вот солнце пронзило тучи своим взором... каким? огненным или пламенным? ну, вот и ушло.
   У меня в работе -- еще одна комедия4, которую я хочу окон -чить до отъезда из Иера. Придется одну из них перевести для вас в течение зимы. Дело в том, что я вас немножко побаиваюсь, знаете ли вы это? Все равно, это надо будет сделать.
   Ну, что же? дают ли, наконец,5 "Иоанну Безумную"5? Я но вижу об этом даже самого скромного оповещения в газетах. Будут ли у вас хоть какие-нибудь "glimpses" {"проблески" (англ.).} музыки "Пророка"6 к моему возвращению? Это мы увидим. А теперь дайте мне вашу руку, чтобы я пожал ее крепко, очень крепко; да благословит вас бог миллион раз. Тысячу дружеских приветствий всем вашим. Что делает Виардо? Здоров ли он? Итак, до свидания -- за столом -- 5-го. Golt Eegno Sie. Ihr troue Freund {Да благословит вас бог. Ваш верный друг (нем.).} И. T.
   Я напишу вам послезавтра -- а также через два дня еще, до моего отъезда из Иера.
  

92. Эмме Гервег

  
   С немецкого:
  

Доброе утро, милая госпожа Гервег!

   Я приехал сегодня утром -- и уже с утра, по моей похвальной привычке, сижу опять больной в своей комнате. Как Вы поживаете? Надеюсь, хорошо. Я был бы очень рад увидеть Вашего мужа, если он ничем не занят. Дайте, пожалуйста, подателю записки новый адрес Герцена1. Привет воинственному Горацию2. До свидания -- надеюсь -- скорого.

Совершенно Вам преданный

Тургенев.

   Boulevard des Capucines {Бульвар Капуцинок (франц.).}, 13.
   Понедельник.
  
   На обороте:
  

Madame

Madame Herwegh.

Rue neuve St-Auguslin. Hotel d'Orient {*}.

{* Милостивой государыне госпоже Гервег, Новая улица Сент-Огюстен. Гостиница "Ориент" (франц.).}

  

94. Эмме Гервег

  
   С немецкого:
  
   Дорогая госпожа Гервег, мне гораздо лучше -- мне разрешили сегодня выезжать -- но понемногу, как Вы поживаете? Пожалуйста, сообщите через Вашу служанку, сколько Вы даете Рейе, когда он приходит? Он был у меня четыре раза. До скорого свидания. Привет Вашему мужу.

Привет и братство!1

Ваш Тургенев.

   Понедельник.
  
   На обороте:

Madame Emma Herwegh {Госпоже Эмме Гервег (франц.).}.

  

97. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Версаль.

10 января 49

Среда.

   Добрый день, милостивая государыня, как вы поживаете? Хорошо, не правда ли? Ну, что ж! я тоже чувствую себя неплохо. Добрый Мюллер, с которым я провел почти весь вчерашний день, должен был вам об этом сообщить.
   В парижском воздухе, должно быть, заключается что-то неприятное для моих нервов. Этот коварный Париж! А все-таки я его люблю. Признаюсь вам, что я немножко скучаю в Версале,-- но буду тверд. Я перевожу1, читаю Сен-Симона2, гуляю, хожу в кафе читать газеты -- и при моем появлении его завсегдатаи, старые, дряхлые буржуа, которые в первый день смотрели на меня исподлобья и искоса, как обыкновенно смотрят загнанные собаками кабаны на картинах, представляющих охоту, уже начинают приподнимать свои шляпы. Я смотрю на их нескончаемые партии в домино, прерываемые в одних и тех же местах одними и теми же шутками -- по одному су за сотню! -- и спрашиваю себя: что же такое жизнь, как сказал бы г-н, Виктор Гюго3. Нет, я ни о чем не спрашиваю себя, я смотрю на эти "луковичные растения", и вид их неизменного и попросту глупого спокойствия внушает мне нечто вроде унылого смирения,-- это тот же хлороформ... пусть мне вырывают коренной зуб!
   Вы надеетесь, что я сообщу вам что-нибудь о Версале? да? Ну, так вы ошибаетесь. Вы знаете мою любовь к неожиданному, а здесь я мог бы повторить лишь все те истертые донельзя суждения, которые слышал и повторял тысячу раз. Впрочем, если я напишу вам следующие слова: "величие, уединение, безмолвие, белые статуи, голые деревья, обледенелые фонтаны, великие воспоминания, длинные пустынные аллеи" -- при помощи этих слов, которые вы можете пересыпать, как камушки калейдоскопа,-- с вашим воображением и вашим умом (о! о!) вы сами будете вполне в состоянии сказать себе всё, что я мог бы вам написать, и еще в тысячу миллионов раз лучше (спешу прибавить эти последние слова, иначе моя фраза стала бы фатовской до ужаса), если вы не предпочтете заняться чем-нибудь другим, чего не могу вам не посоветовать.
   Между тем я был у О. Берне; картина его слаба и холодна4.
   Я познакомился с двумя собаками: одна общительна, весела, ветрена, мало или вовсе не воспитанна, умна, насмешлива и плутовата, в наилучших отношениях со всеми и, по правде говоря, без настоящего чувства собственного достоинства; другая кротка, мечтательна, ленива и лакомка, вскормленная на сочинениях Ламартина, вкрадчива и заносчива одновременно5. Собаки эти посещают то же кафе, что и я. Первая принадлежит (если собака может принадлежать!!!) маленькому военному хирургу, очень худому, очень безобразному и очень угрюмому; хозяйка же второй собаки -- кассирша, маленькая старушка, до того добрая, что стала беззубой.-- Есть люди, которые на вас производят подобное впечатление.-- Первую собаку я приглашал к себе в гости, но она полагает, что хозяин накажет ее за это плеткой; я не мог противопоставить ей разумных доводов и удовольствовался тем, что дал кусочек сахара, который она в то же мгновенье сгрызла, учтиво и быстро виляя хвостом.
   А засим целую ваши прекрасные руки и остаюсь навсегда

ваш

И. Тургенев.

   P. S. До встречи в пятницу вечером или в субботу утром.
  

98. Георгу и Эмме Гервег

  
   С немецкого:
  
   На что Вам невинный Авель1? Он живет -- по улице Латур д'Овернь, 36. Я буду иметь удовольствие сегодня Вас увидеть либо в Вашем доме, либо у Герцена.

Преданный Вам

И. Тургенев.

  
   102. Полине Виардо
  
   С французского:
  

Вторник.

   Борьба всё еще продолжается, но я надеюсь, что мы в конце концов одержим победу. Вот уже четыре дня я наполняю себя опием спереди и сзади. Впрочем, за мной здесь такой хороший уход, словно захворал я в Куртавнеле1. Но ведь в Куртавнеле захворать невозможно! Он, должно быть, теперь очарователен, не так ли? В течение последних трех дней люди в Париже мрут, как мухи; ото посошок холеры, по крайней мере, надо на это надеяться. Посылаю вам маленькую, касающуюся вас вырезку из статьи Жанена о бенефисе м-ль Жорж; как вы увидите, любезнее быть нельзя. Он отдает вам должное, стараясь загладить свою вину,-- вот почему он так красноречив2.
   Итак, вы возвращаетесь завтра; боюсь, что еще буду не в состоянии навестить вас, но надеюсь, что смогу это сделать послезавтра. Тысяча дружеских приветов Виардо, м-ль Берте, г-ну и г-же Сичес. Эту записку вам, вероятно, передадут завтра утром в Розе; вы сможете послать ее Виардо вместе с вырезкой из Жанена. Итак, до свиданья и тысячу раз да благословит вас бог.

Ваш

И. Тургенев.

   P. S. Слово, которое невозможно прочитать,-- игривость.
  
   103. Полине Виардо
  
   С французского:
  

Среда.

   Приветствую вас письмом, потому что мне не суждено сделать это иначе. Человек предполагает, а бог располагает! И завтра я не смогу увидеть вас, и даже не знаю, когда смогу это сделать, потому что болезнь моя всё растет и процветает. Терпение! по вы согласитесь, что мне не везет. Только бы вы были здоровы! Сообщите о себе, и тысячу раз да благословит вас бог. Крепко жму вам руки. Прощайте.

Ваш

И. Тургенев.

   На обороте:

Милостивой государыне

госпоже Полине Виардо,

улица Дуэ, 16.

  

104. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Суббота вечером.

   Ну что ж, дела идут недурно, аппетит явно восстанавливается. Посмотрим, что завтра скажет доктор. Итак, вы -- в Куртавнеле. 8 ч. утра. Вы, может быть, на крыльце со стороны двора, слушаете пение соловья. Ведь у соловьев никогда не бывает холеры, не так ли? Что касается холеры, если бы я осмелился... Ну да что уж там, отважусь. Итак, да будет вам известно, что при этой болезни многократно делают промывание кишечника. В этой веселой стране Франции делают их обычно пожилые женщины. И вот, когда моя сиделка готова была выполнить свою миссию и я уже ей "открыл свое лоно", к моему великому изумлению, вместо жесткого остроконечного клюва известной птицы я почувствовал, что она вводит палец... Удивленный, почти испуганный стремительно прихожу в себя. "Что вы там делаете, милостивая государыня?" -- "Ах, милостивый государь, я всегда начинаю с этого: я недостаточно хороню вижу". В конце концов мне пришлось ей посветить... Это было очень трудно... я был вынужден обвести свою руку вокруг ее головы... Ну и картина!

Воскресенье утром.

   Рейе только что вышел, но мне он ни за что но хочет позволить выйти раньше завтрашнего дня, да и то разрешает только небольшую прогулку в экипаже. Сегодня ночью умер Бюжо1. Я очень взволнован чтением газет: это сплошной крик негодования! Все -- и "La Presse", и "Le National", и "Le Siecle" -- все призывают французов к оружию2 -- и они правы. Сколько обнаружилось неумелости, самонадеянности, сколько коварства и цинизма! Завтра или послезавтра ожидают взрыва. Ответ Лессепа Удино поразителен3.
   Из верного источника я узнал две новости, одна из них хорошая, а другая плохая: Гайнау был раздавлен венграми под стенами Пресбурга, и дело было гораздо хуже, чем об этом сообщают газеты4 -- но зато русские разбили Дембинского5. К черту всякое национальное чувство! Для честного человека есть только одно отечество -- демократия, а если русские победят, ей будет нанесен смертельный удар.
   Я напишу вам завтра. В Куртавнель не могу приехать раньше среды или четверга. А до тех пор будьте здоровы и тысячу раз да благословит вас бог. Привет всем обитателям вашего поместья. Крепко жму вашу руку. Auf Wiedersehen {До свидания (нем.).}!

Ваш И. Тургенев.

  

106. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Воскресенье вечером.

   Добрый вечер, милостивая государыня. Как вы поживаете в Куртавнеле? Держу тысячу против одного, что вы не угадаете, чем... По хорош же я, предлагая тысячу против одного -- ведь вы уже всё угадали при виде этого лоскута нотной бумаги. Да, милостивая государыня, это я сочинил то, что вы видите -- музыку и слова, даю вам слово! Сколько это мне стоило труда, пота, умственных мучений, не поддается описанию. Мотив я нашел довольно скоро -- вы понимаете: вдохновение! -- но затем подобрать его на фортепьяно и еще записать... Я разорвал четыре или пять черновиков и все-таки даже теперь не уверен в том, что не написал чего-нибудь до невозможности чудовищного. В каком это тоне, скажите пожалуйста? Мне пришлось с величайшим трудом по крохам собирать всё, что всплывало в моей музыкальной памяти. У меня голова от этого болит, уверяю вас. Что за труд! Как бы то ни было, это заставит нас, быть может, минуты две посмеяться1. Впрочем, чувствую я себя несравненно лучше, чем пою,-- завтра я в первый раз выйду. Пожалуйста, подберите к этому бас, как для тех нот, которые я писал наудачу. Если бы Мануэль увидел меня за работой,-- это напомнило бы ему о стихах, которые он сочинял на куртавнельском мосту, описывая судорожные круги ногой и делая грациозные округленные движения руками. Чёрт возьми! неужели так трудно сочинять музыку? Мейербер великий человек2!!
  
   Понедельник.
  
   Проснувшись, я нашел ваше письмо и уже вовсе не расположен шутить. Какое несчастье! Как подумаешь, сколько дурных и бесполезных вещей существует на свете -- холера, град, короли, солдаты и т. д., и т. д. ... Неужели бог -- такой человеконенавистник? Кстати о холере, она с неистовством продолжает свою опустошительную деятельность: то ей благоприятствовала жара, теперь ее развитию способствует холод. Она умеет приспособляться ко всякому режиму, эта пройдоха. Что до меня, то я чувствую, как ее когти отпускают меня, но происходит это медленно; мне было разрешено выйти сегодня -- и вдруг у меня делается на щеке что-то вроде флюса! Где, чёрт возьми, мог я простудиться, не выходя из своей комнаты? И вот я вынужден не покидать ее и сегодня. Бедствие, случившееся в Куртавнеле, напоминает мне тягостную сцену, свидетелем которой я был в России. Целая крестьянская семья выехала г, телеге, чтобы заняться уборкой своего поля, находившегося в нескольких верстах от их села; и вдруг ужаснейший град дочиста уничтожает весь урожай; -- прекрасное поле превратилось и грязную лужу. Мне случилось проходить мимо; все они безмолвно сидели вокруг своей телеги; женщины плакали; отец, с непокрытой головой и обнаженной грудью, ничего не говорил. Я подошел к ним, хотел было их утешить, но при первом моем слове мужик медленно повалился ничком и обеими руками натянул свою рубаху из грубого холста на голову. Это было последним движением умирающего Сократа; последний и безмолвный протест человека против бездушия себе подобных или жестокого равнодушия природы. Да, она такова: она равнодушна; -- душа существует только в нас и, может быть, немного вокруг нас... это слабое сияние, которое печная ночь неизменно стремится поглотить. Но это но мотает злодейке-природе быть восхитительно-прекрасной, и соловей может очаровывать нас и восхищать, а тем временем какое-нибудь несчастное, полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу.
   Проклятие, как это мрачно! -- мне кажется, что я чересчур красноречив,-- но это ничего. Что же еще сказать мне вам, прежде чем окончить письмо? Что я весьма признателен г-же Сичес за участие, которое она во мне принимает, и что я не лишен чувства благодарности и буду очень рад повидать ее в четверг, если это будет возможно. Потому что выехать до этого дня -- и думать нечего. Впрочем, прошу вас передать от меня тысячу дружеских приветив всем и г-ну Морису Сайду в частности, если он не возражает и если не позабыл меня. Будьте здоровы, веселитесь хорошенько, и да благословит вас бог. Кстати, я нашел три сюжета; правда, псе они очень плохи, но, проявив настойчивость, может быть, я что-нибудь и сочиню.
   До свиданья послезавтра. А пока очень дружески жму вам руки... Seien Sie tauseadmal gesegnet {Будьте тысячу раз благословенны (нем.).}.

Ваш

И. Тургенев.

  

107. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Вторник,

11 1/2 ч. утра.

   Коль скоро вы были так добры, пожелав получить обо мне известия, сообщаю их вам. Я еще не совсем здоров, но мне лучше; ди<арея>, обращаясь в бегство, подобно парфянам, пускает в меня стрелы; силы мои начинают понемногу восстанавливаться после перенесенного потрясения. Надеюсь, что, с помощью божией и моего доброго доктора, я буду совсем здоров к концу недели. Погода великолепная, даже слишком хорошая, потому что эта жара не полезна для нас, бедных больных, зато в деревне должно быть прелестно. Поклон от меня Куртавнелю, начиная с г-на и г-жи Сичес и кончая моим прекрасным каштаном. Будьте здоровы, гуляйте много и возвращайтесь к нам загорелой и сильной... Тысяча Приветов Виардо. Очень крепко жму вам обе руки. До свидания.

Ваш И. Тургенев.

  

108. Полине Виардо

  
   С французского:
  
   Должно быть, я забыл три раза плюнуть, когда писал вам вчера, что холера выпустила меня из своих когтей; она отомстила мне, послав новый приступ. Слава богу, довольно легкий, который, однако, уложил меня опять в постель. Сегодня мне чуть-чуть лучше, но я с огорчением вижу, что нечего и думать о поездке в Куртавнель. Вот уж не везет мне. И хоть бы я позволил себе малейшую неосторожность! Нет, ничего подобного! Я увижу вас завтра, если только вы будете добры сами меня навестить. Итак, до свиданья. Приветствую вас довольно печальным образов, но жму вашу руку так крепко, как только могу. Всем -- тысячу добрых пожеланий.

Ваш

И. Тургенев.

  
   Сегодня уже 12-й день; я очень ослабел сейчас. Всё это время я ничего не ел, кроме слабительных... А что, крахмал -- питателен?
  
   На обороте:

Милостивой государыне

госпоже Полине Виардо,

в усадьбе Куртавнель, близ Розе-ан-Бри

(Сена-и-Марна).

  

109. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Куртавнель,

19 июня 49.

   Добрый день, милостивая государыня; как вы поживаете? Все обитатели Куртавнеля чувствуют себя хорошо и кланяются вам. Они поручили мне дать вам отчет о вчерашнем дне. Вот этот отчет1.
   После вашего отъезда все отправились спать и спали до десяти часов; затем встали, довольно молчаливо позавтракали, поиграли но спеша на бильярде, затем принялись за дело: м-ль Берта с Луизой, г-н Сичес с газетой, г-жа Сичес не знаю где, а я в маленьком кабинете стал обдумывать известный вам сюжет. Я размышлял в точение часа, затем читал по-испански, затем написал полстраницы на этот сюжет, затем отправился в большую гостиную, где с удивлением увидел, что еще только два часа. Тогда я в продолжение трех четвертой часа занимался с Луизой, которая начинает немного забывать немецкий язык, но сделала очень немного орфографических ошибок в диктанте; потом я отправился гулять один, а после моего возвращения всё общество (вместе со мною) отправилось гулять до обеда, который был в пять часов. После обеда время, которое до тех пор тянулось, как тянет лапку раненая куропатка, показалось мне не таким долгим; правда, я проспал до 9 часов, вследствие усталости, вызванной моими двумя прогулками. В 9 часов нам принесли чай -- или, скорее, швейцарскую микстуру из Розе, которую мы пили, приправляя этот простой ужин легкой беседой, учтивой и сдержанной, о предметах вполне знакомых и очень мало интересных. Боркен или Мармонтель, как и всякий другой автор нравственных и поучительных книг, был бы удовлетворен, я уверен, видя наше скромное и благопристойное поведение, нашу взаимную уступчивость, которую легкая сонливость делала еще более приятной. Наконец, насладившись в течение часа обществом себе подобных (удовольствие, для которого, как утверждают, создан человек), мы встали со своих мест, направились в столовую, взяли светильники, пожелали друг другу доброй ночи и; легли в постели, где тотчас заснули.
   Нынче утром погода очень хорошая и очень мягкая; я совершил довольно большую прогулку перед завтраком и пишу вам теперь между завтраком и бильярдом, из страха, как бы почтальон не пришел раньте обыкновенного. Мы будем ожидать его завтра с еще большим нетерпением. В течение прогулки я разрабатывал мой сюжет и думал о многом. Es ist so voll Erinnerungen -- allos {Здесь всё исполнено воспоминаний -- всё... (нем.).}... Теперь мне остается только умолять вас беречь ваше драгоценное здоровье и пожелать вам всего, что только есть самого чудесного под небесами. Да благословит вас бог тысячу раз! Мы все вас приветствуем, и я жму вам руки очень, очень крепко. Тысяча дружеских приветов Виардо и прочим друзьям. Попросите, пожалуйста, Мюллера передать мне через вас новости о нашем друге Герцене. Не пришло ли на мое имя посылки или письма? Не забудьте ни о лодке, ни о чае.
   Час дня.-- Почтальон еще не пришел, я прибавлю несколько слов. Погода прелестная, и Куртавнель сегодня очень красив и мил. Я провел всё утро в парке. Что вы делаете в эту минуту? Вот вопрос, который мы задаем себе каждую четверть часа. Sic mussen jetzt an mich denken denn Ich bin diese ganze Zeit ganz in Ihr Angodcnken versunken werden... Liebe, theuere {Вы должны теперь думать обо мне, потому что я всё это время целиком погружен в воспоминания о вас -- любимая, дорогая! (нем.).}. Ну, что ж! Впрочем, все чувствуют себя сегодня еще лучше, чем вчера. Еще раз прощайте, будьте здоровы и до свиданья.

Ваш

И. Тургенев.

  

110. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Куртавнель,

среда.

   Вот вам, милостивая государыня, второй бюллетень.
   Все чувствуют себя прекрасно: воздух Бри положительно очень здоров. Теперь половина двенадцатого утра; мы с нетерпением ожидаем почтальона, который, надеюсь, доставит нам хорошие вести. Вчерашний день был менее однообразен, чем позавчерашний. Мы совершили большую прогулку, а затем вечером, в то время как мы играли в вист, произошло большое событие. Вот что случилось: громадная крыса забралась на кухню, а Вероника, у которой она накануне сгрызла туфлю (какое прожорливое животное! пусть бы еще это была туфля Мюллера), изловчилась заткнуть тряпкой и двумя большими камнями дыру, служившую крысе убежищем. Она прибегает; она сообщает нам эту великую новость. Мы все встаем, все вооружаемся палками и входим в кухню. Несчастная крыса укрылась под шкафом в углу; ее оттуда выгоняют,-- она выходит, Вероника бьет по ней, но промахивается; крыса возвращается под шкаф и исчезает. Ищут, ищут во всех углах,-- крысы нет. Напрасны все старания -- наконец, Вероника догадывается выдвинуть совсем маленький ящичек... в воздухе быстро мелькает длинный серый хвост,-- хитрая бестия забилась туда! Она соскакивает с быстротой молнии,-- ее хотят пристукнуть -- она снова исчезает. На этот раз ее ищут полчаса,-- ничего! И заметьте, что в кухне очень мало мебели. Выбившись из сил, мы удаляемся, мы снова садимся за вист. Но вот входит Вороника, неся щипцами труп своего врага. Вообразите себе, куда спряталась крыса! В кухне на столе стоял стул, а на этом стуле лежало платье Вероники, и крыса забралась в один из его рукавов. Заметьте, что я перебирал это платье четыре или пять раз во время наших поисков. Не восхищаетесь ли ни присутствием духа, быстротой и догадливостью, силой характера этого маленького зверька? Человек, в такой опасности, сто раз потерял бы голову. Вероника хотела уже уйти и отказаться от поисков, когда, к несчастью, один из рукавов ее платья чуть приметно шевельнулся... бедная крыса заслуживала того, чтоб спасти свою шкуру.
   Это последнее выражение напомнило мне, что в "Le National" я прочел прискорбное известие: кажется, арестовали нескольких немецких демократов. Нет ли в числе их Мюллера? Боюсь также за Герцена. Известите меня о них, прошу вас. Реакция совсем опьянена победой и теперь явится во всем своем цинизме1.
   Погода сегодня очень мягкая, но в июне хотелось бы чего-нибудь иного, а не молочного неба и легкого ветерка, который, возможно, всё же слишком свеж. Вы привезете нам снова ясные дни. Мы не ждем вас раньше субботы. Мы покорились этому... Маленькая заметка от дирекции в газете не оставляет нам на этот счет никаких иллюзий. Терпение! но как мы будем счастливы снова вас увидеть! Что насчет лодки -- говорили ли вы об этом? Я был бы очень рад увидеть рвы вычищенными ко дню вашего приезда. Всё, вплоть до деревьев, должно выглядеть праздничным в этот день.
   Оставляю немножко места для Луизы, а также для других. Г-жа Сичес совсем оправилась от болезни. А вы, ради неба, вы как себя чувствуете?
   P. S. Мы наконец получили письмо (половина четвертого). Слава богу, всё шло хорошо во вторник. Во имя неба, берегите себя. Вы ведь не только для себя бережете свое здоровье. Тысяча приветов В<иардо> и остальным.

Tnnsend Grusse.

Ihr {Тысяча приветов. Ваш (нем.).} И. Тургенев.

  

111. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Понедельник, 8 июля 49.

   Добрый день, милостивая государыня. Guten Morgen, theuerstes Wesen {Доброе утро, дорогое существо (нем.).}.
   Я пишу вам это письмо в гостиной г-на и г-жи Сичес, на улице Лафит, 11. Сейчас 4 часа -- следовательно, вы уже шесть часов в Лондоне1. Должно быть, вы доехали приятно и благополучно. Этой ночью я несколько раз просыпался и всё думал о вас: я видел, как вы стоите, наклонившись над колесом парохода, и смотрите на белую пену зеленого моря. Господь да хранит и благословит вас! И еще не знаю, когда мы поедем в Куртавнель; вероятно, завтра. Г-н и г-жа Сичес отправились за покупками, а я всё утро был занят укладкой и перевозкой моих вещей. Однако я всё же успел просмотреть фельетоны всех газет. Многие из них отзываются о последних представлениях "Пророка" и о вас с величайшей похвалой. "Le Courrier Francais" приглашает вас вернуться возможно скорее, чтобы снова завладеть "скипетром искусства". Г-н Жюль Жанен в большой статье, описывающей его поездку в Бельгию, два раза говорит о вас, следующим образом: "Представьте себе рай между двумя адами, Розу Шери между двумя дуэньями, самое Виардо между двумя провинциальными тенорами"2. Что вы скажете об этом самое -- ведь ото такой же признак знаменитости для женщины, как отсутствие "г-н" для мужчины? Ощущаете ли вы, что на вас надвигается та опасность, о которой так изящно говорил остроумный г-н Низар? Кстати, не забудьте, что вы обещали мне заставить молчать скромность в ваших письмах... Я рассчитываю на это. Вот каковы мы! Статья г-на Ж<юля> Ж<анена> ужасно реак<ционна>, и всё же я чувствую, что если он будет продолжать в том же духе, я в конце концов начну почти уважать его!
   Итак, вы действительно в Лондоне, и я вам пишу... Мне всё еще не верится. А между тем это -- сущая правда. Вы повидали уже милого Мануэля, которого я сердечно люблю и которого также обнимаю3. Я словно вижу его отсюда -- всё такого же непоседливого -- не правда ли? Кажется, г-жа Гризи выбрала для своего бенефиса "Гугенотов"? Вы ведь пойдете послушать ее и расскажете нам о ней, равно как и о г-же Зонтаг? Но "Пророк", "Пророк", "Пророк"?!!?
   Всё, что я пишу -- довольно бессвязно... Ну, что же -- достаточно того, что я себя понимаю и вы тоже понимаете меня. Говорят, природа боится пустоты, и в самом деле, пустота -- скверная вещь.
   Вечером я иду смотреть "Д<он> Себастиана"4 и завтра напишу вам о нем. Итак, до завтра, и да хранит вас бог. Я уже сказал это раньше, но позволительно повторять то, о чем непрестанно думаешь. До завтра...
   Вторник, половина первого.
   Через полчаса мы едем в Куртавнель, где надеемся найти письмо от вас (если вы написали его вчера). Погода великолепная, а ведь "то никогда ничего не портит. Я был вчера на первом представлении "Д<он> Себастиана" и вышел после спектакля aburrido {в унынии (исп.).}. Да, слушая подобную музыку, отдаешь должное "Пророку". Это так старо, так пусто, так бессильно. Чувствуется, что автор был утомлен, и раздражен, когда писал свое произведение. Вообще нет ничего ужаснее итальянской музыки second hand {второго сорта (англ.).}, к тому же еще и не совсем, итальянской. Эти каватины, задуманные с таким размахом и звучащие столь пошло, бьют по нервам. Пресловутый септет -- тоже не бог весть что и не стоит финала "Лючии"5. Зрительный зал был наполовину пуст; я получил кресло в партере за 4 1/2 франка,-- Актеры не блистали. Массе был холоден, как заперший белый медведь. Марие неуклюже и добросовестно старался (если в театре были немцы, он должен был им понравиться). Порто был безвкусен и претенциозен (но у него есть одна милая ария, единственно приемлемая во всей партитуре). М-ль Массон -- позвольте о ней не говорить.-- Большой скверный фрукт, незрелый и кислый. Придумала себе трагические манеры -- всё равно что нарумянилась,-- и ладно! saiga que saliere {что будет, то будет (нем.).}. Вызовов не было. Если не считать клакеров -- никто не шевельнулся. У Массе хороший голос, только он ровно ничего не выражает. Его голос -- глухонемой от рождения.
   Простите, что посылаю вам письмо только на трех страницах, но мы должны ехать. Из Куртавнеля я вам буду писать письма ошеломляющей длины, сегодня же ограничиваюсь тем, что очень крепко, очень крепко жму вам руки и желаю вам всего, что только есть самого доброго, счастливого и прекрасного. До свиданья, и да благословит вас бог еще раз.
   Тысяча приветов Виардо, Мануэлю и г-ну Чорли.

Весь ваш

И. Тургенев.

  
   Gott scgne Sie tausendmal -- Sie einzige Theuerste {Тысячу раз да благословит вас господь, вас, единственную, самую дорогую (нем.).}. Сегодня вечером я сяду за мое первое настоящее письмо. А посылаемое теперь -- это всего лишь приветствие. Leben Sie wohl {Будьте здоровы (нем.).}.
  

112. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Париж. Среда, 11 июля 49.

   Да, мы всё еще в Париже, несмотря на наш вчерашний отъезд. По недоразумению наши билеты оказались помеченными средой вместо вторника, и мы обнаружили это, лишь находясь уже во дворе Пти-Сен-Мартен1. Ничего не оставалось, как вернуться на улицу Лафит. Но сегодня, надеюсь, нас ничто не задержит.
   Мы еще но получили от вас писем (надеюсь найти хоть одно в Розе). Но в английских газетах я уже прочитал известие о вашем прибытии.-- Но правда ли, вы хорошо доехали и теперь совсем здоровы? Um Gottcs Willen pflegen Sie Ihre liebe, theuero Gesundlicit {Ради бога, берегите ваше милое, дорогое здоровье (нем.).}. Вчера я мельком видел Мюллера, а затем нанес большой визит, я хочу сказать -- продолжительный визит, барышням Виардо2, с которыми долго беседовал. Они объявили мне, что во мне есть что-то мефистофельское, чем я был немало польщен, можете мне поверить. А вечером я смотрел Анри Моннье в "Импровизированном семействе". Ну так вот, он -- не актер и даже не художник. То, что он делает,-- тонко, остроумно, слегка высокомерно, изящно, вернее слишком изящно. Он играет для любителей, для людей со вкусом -- и это едва ли вызывает у нас желание принадлежать к их числу (если вы вообще себя к ним относите). Ведь подлинной природе свойственна несравненно большая теплота; она плотнее, зауряднее, если хотите,-- ведь только призраки пропускают свет. К тому же ему недостает сценического вдохновения и полной непринужденности, по которым узнается настоящий артист3. В этом отношении вы сделали огромный шаг вперед в вашей последней роли Фидес4. Теперь, помимо всех других качеств настоящей артистки, каковой вы являетесь, у вас есть еще и уверенность мастера, который не сомневается в себе и в своем труде. Хотя это и не похоже на комплимент, но я делаю вам именно комплимент, таково по крайней мере мое намерение. Я достаточно уже щадил вашу скромность, когда вы были в Париже. Теперь я хочу наверстать упущенное и вновь напоминаю вам, что вы сами обещали мне так поступать.
   Можете сообщить Виардо новость, которая не доставит ему большого удовольствия: все кандидаты Избирательного союза прошли; у последнего по количеству голосов -- г-на Буенвилье -- их оказалось на 4000 больше, чем у Гудшо, первого кандидата социалистического списка5. Ну и что же! -- как любит выражаться Виардо.
   Это -- тоже еще не письмо, а самое большее -- записка, заранее сознаюсь в этом на тот случай, если вы мне когда-нибудь предъявите его как доказательство, что я мало пишу. Это -- приветствие, слышите, просто маленькое приветствие.
   Сегодня вечером в Куртавнеле я примусь за настоящее письмо, на большом листе бумаги. А теперь -- тысячу раз да благословит вас бог; нежно жму ваши руки.-- Liebes, theuerstes Wesen. Jede Minute denke ich an Sie, an das Vergniigen, an die Zukunft. Schreiben Sie mir ob auf kleinen Stucken Papier in den Briefen.-- Sie wissen was. Tausend Griisse dem lieben Besten... {Милое, самое дорогое существо. Каждое мгновение думаю о вас, о наслаждении, о будущем. Пишите мне хотя бы на маленьких клочках бумаги.-- Вы знаете что. Тысяча приветов дорогому... (нем.).} Привет всем и этому оригиналу Вивье, если вы его видите. Sie sind das Beste, was es auf der Erde gibt {Вы -- лучшее, что есть на земле (нем.).}. Я радуюсь уже сейчас, что получу письмо... Viele 2 Monate sind eine lange Zeit... {Целых 2 месяца -- это очень долгий срок... (нем.).}

Ваш И. Тургенев.

  

113. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Куртавнель.

Четверг утром, 12 июля 49.

   Итак, я в Куртавнеле, под вашим кровом! Мы прибыли сюда вчера вечером, при чудной погоде. Небо было удивительно ясно.
   Листья на деревьях отливали одновременно металлическим и маслянистым блеском, люцерна казалась завитой под косыми красными лучами солнца. Стая ласточек кружила над розейскою церковью; они поминутно садились на перекладины креста, старательно повертываясь белою грудкой к свету.
   Я ждал письма и посматривал вдоль улицы, не несет ли его мне почтальон. Но прибыли одни газеты.
   Куртавнель показался мне довольно сонным; дорожки во дворе поросли травой; воздух в комнатах сильно охрип (уверяю вас) и в дурном настроении; мы его разбудили. Я распахнул окна, постучал по стенам, как, я видел, однажды делали вы; я успокоил Кирасира, который по привычке бросался на нас с яростью гиены, и, когда мы сели за стол, дом уже снова принял свой благожелательный и радушный вид. Сегодня утром парк весел, как обычно, и тростник в овраге колышется столь же приятно, как всегда, не подозревая, что скоро он будет безжалостно вырван и пепел его развеян по ветру.
   N. В. Посыльный уже получил распоряжения относительно лодки. Итак, я снопа в Куртавнеле и уже послезавтра останусь здесь совсем один с Вероникой. Уж не жениться ли мне на ней, в вознаграждение за ее услуги, принимая во внимание, что всякая иная монета в настоящее время для меня только химера!
   Я хочу работать, уверяю вас, что хочу работать. Сегодня мы отправляемся с г-ном Сичесом удить линей в Мезонфлер. Мы сядем в тени знакомого вам дуба и, само собою разумеется, будем много думать о вас. Что вы делаете в эту минуту? По всей вероятности, готовитесь к тому, чтобы петь. Я ожидаю, мы ожидаем письма сегодня; мы все жаждем узнать что-нибудь определенное о "Пророке". Кстати, да благословит вас бог тысячу раз. Но скажите, не восхищаетесь ли вы прекрасным большим листом бумаги, который я взял, чтобы вам писать? А? Писали ли вы когда-нибудь мне на подобной бумаге? Не знаю, что со мной, я выгляжу хвастуном1... а в сущности я маленький мальчик; поджал хвост и сижу себе смирнехонько, как собачонка, которая чувствует, что над ней смеются, и глядит куда-то в сторону, прищурив глаза как бы от солнца. Или, вернее, я немного грустен и немного задумчив, но это пустяки. Я все-таки очень доволен тем, что нахожусь в Куртавнеле, обои цвета зеленой ивы в моей комнате радуют мой взор, и я конечно очень доволен. Но за письмо снова примусь позднее.
  

5 часов.

   Мы возвращаемся с рыбной ловли с 50 линями. Мы получили вашу записочку. Это утомление скоро пройдет... Но как? Неужели "Пророка" не будут ставить? Признаюсь, это огорчило бы меня, не из-за денег, которые бы вы потеряли, но из-за того, что это могло бы выглядеть отступлением перед успехом м-ль Зонтаг2... Однако посмотрим. Будьте здоровы, вот главное. Я не расположен писать. Мы собираемся обедать; погода прелестная. До завтра.
  

Пятница, 9 часов утра.

   Вот что значит откладывать. Почтальон пришел сегодня так рано, что застал меня в постели. Пишу вам несколько слов наскоро. Сообщенные вами сведения далеко не хороши; как бы то ни было, вам сопутствуют мои наилучшие пожелания.-- Я буду молить за вас бога -- да благословит он вас тысячу раз! Лодка будет здесь послезавтра. Прилагаю при сем бумагу для Виардо. Снова засяду за письмо сегодня вечером, нет, сию же минуту, за огромное письмо; и с какой стати почтальон пришел так рано? Ради бога, берегите ваше драгоценное здоровье! Куртавнель очарователен, мы будем содержать его в самом нарядном виде. Я буду работать, как негр; перевод вы получите3. iausend Dank fur den lieben Brief und das Blattcheii -- aber um Gottes willen seien Sie gesnnd -- meine Lippen tiermen sich keinen Augenblick von Ihren Fiissen. Ich bin ganz hm, wio nie... {Тысяча благодарностей за ваше милое письмо и за лепестки -- но бога ради -- будьте здоровы -- мои губы ни на мгновение не отрываются от ваших ног. Я весь там, как никогда... (нем.)}

До свидания, кланяюсь всем и остаюсь навсегда

совершенно вам преданный И. Т.

  

114. Полине Виардо

  
   С французского:
  

Куртавнель.

Суббота, 14 июля 49.

   Добрый день, милостивая государыня und liebe Freundin {и дорогой друг (нем.).}. Погода у нас по-прежнему великолепная, мы все вполне здоровы и много думаем о вас -- вот и всё, что есть нового в Куртавнеле. То, что вы нам говорите о "Пророке", заставило нас сильно призадуматься1... Мы обсуждали это между собою с большою серьезностью. Со своей стороны, я уверен, что вас заставят петь его раз двенадцать и что вы не вернетесь так скоро, как говорите: клянусь вам, я желаю этого от всего сердца; вы можете усомниться в этом, но уж поверьте мне. Надо, чтобы вы расшевелили англичан, чтобы они оглушительно аплодировали вам, чтобы они восклицали своим гортанным голосом: She is wonderful; qulte extraordinary.-- Oh yes, oh yes! {Она изумительна; совершенно необыкновенна. О да, о да! (англ.).} и т. д. Всё это необходимо, и когда вы вернетесь в Куртавнель после всех ваших триумфов, вы будете вдвойне наслаждаться и чудесной погодой, и чистотой ваших рвов, и лодкой, и пресловутым переводом2... Вот что я называю говорить языком разума.
   Я сообщил г-же Сичес о ваших сведениях относительно Леонара. Эта женитьба ее очень волнует, и она окончательно поверит этому лишь когда возвратится в Париж3.
   Спасибо за ваше прелестное описание "Линды". Dank auch fur ailes Liebe, was im Briefe steht {Благодарю также за все добрые слова, которые содержатся в письмо (нем.).}. Надо, знаете ли, чтобы вы затмили эту угасающую звезду, эту искусственно поддерживаемую славу; впрочем, я никогда ее не слыхал4.
   Вчера, после ужина, произошел весьма бурный политический спор между доном Пабло и его супругой; она нападала на Эспартеро, он же, надо признать, довольно плохо защищал его, всё больше восклицаниями вроде: Que sabes lu и Calla, majadera {Что ты знаешь -- Молчи, глупая (исп.).}, чем какими-либо основательными доводами. Но крошка была в ярости. Известно ли вам, что ваш дядюшка -- большой балованный ребенок? Они намерены уехать послезавтра, и я останусь один. Как странно, один в Куртавнеле, в этом большом доме. Завтра мы ожидаем Жана.
   Все эти дни погода стояла прекрасная, но дул сильный ветер, который временами становился особенно сильным и очень упорным. Волнение, которое он вызывал в листве, весьма шло тополям; они очень гордо сверкали на солнце. Надо вам сказать, что я заметил одну вещь, а именно, что у неподвижного тополя вид весьма школярский и весьма глупый; по-иному бывает лишь вечером, когда на розовом фоне неба листья кажутся почти черными... но в таком случае всё должно быть тихо, только листьям на верхушках деревьев дозволено чуть-чуть шевелиться. Кстати, я забавлялся тем, что разыскивал в окрестностях деревья, которые имели бы собственную физиономию, индивидуальность, и давал им имена; по вашем возвращении я могу их вам показать, если вы этого пожелаете. Primo {Во-первых (лат.).}, каштановое дерево, что во дворе, я прозвал Германом и подыскиваю ему Доротею. В Мезонфлере есть береза, которая очень похожа на Гретхен; один дуб окрещен Гомером, один вяз -- милым негодником, другой -- испуганной добродетелью, одна ива названа г-жой Вандерборгт5.
  

Понедельник, 16.

   Мы ждали, что получим письма сегодня, но их нет. Это заставляет нас предполагать, что, вероятно, начались репетиции и что вы по желаете нам писать, пока не будет чего-нибудь определенного. Здоровье ваше полностью восстановилось, не так ли? Г-н и г-жа Си-чес уезжают лишь завтра. Жан прибыл вчера вместе с Коморном6. Сегодня утром мы все поднялись в половине четвертого, чтобы идти удить. Мы вдвоем поймали 118 рыб, г-н Сичес -- 80, я -- 38. Мы видели, как солнце вставало из-за леса. Можно не быть добродетельным и находить удовольствие в созерцании восходящего солнца. Было одно прелестное мгновение: мы находились у дуба слева; я поднял глаза, он был освещен снизу, так как солнце было еще очень низко. Это было очень красиво и очень своеобразно и продолжалось всего одно мгновение... Вообще я нахожу, что в освещенных снизу деревьях есть нечто фантастическое и таинственное, что действует на воображение. Вот почему я очень люблю иллюминации в садах. Но довольно, однако, говорить о деревьях.
   Лодку привезли! Она но так красива, как я думал, но очень недурна. Только что я два часа упражнялся в гребле! Привыкаю понемногу. Как и при плавании, нужны движения равномерные и не слишком резкие... Мы с г-ном и г-жей Сичес пять раз объехали рвы; потом и катал Султана, которому, по-видимому, не очень понравилось это развлечение. Впрочем, чувствует он себя хорошо, он толст и жирен. Вероника не может его видеть, чтобы не сказать ему, что он вор, ужасный вор, но он делает вид, что не понимает. Я очень люблю наводить ее на эту тему, когда он тут же рядом. По его морде, по той скромной манере, с какой он садится, как он слегка отворачивает голову, как он незаметно повиливает хвостом, хотя к нему и не обращаются, видно, что он отлично знает, о чем идет речь... "вот,