Тургенев Александр Михайлович
Записки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    По изданию: Русская старина, 1886. - Т. 52. - No 11.

   Тургенев А.М. Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772-1863 // Русская старина, 1886. - Т. 52. - No 11. - С. 259-284.
   

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВИЧА ТУРГЕНЕВА.

Князь Г. А. Потемкин.-- Стрекалов.--Зубовы.-- Михаил Гарновский.-- Герцогиня Кингстон.-- Фокс.-- Самбургский.-- Танцовщица Матреша.--Густав III объявляет войну России. -- Встреча Гарновского с в. к. Павлом Петровичем.-- Арест и смерть Гарновского.-- Его дочери.

   

XL 1).

   1) См. "Русскую Старину" изд. 1885 г., т. XLVII, сентябрь, стр. 365-- 390; т. XLVIII, октябрь, стр. 55 -- 82; ноябрь, стр. 247 -- 282; декабрь, стр. 473--486. Изд. 1886 г., т. ХLIХ, январь, стр. 39--62; т. LII, октябрь, стр. 47--76.
   
   Светлейший князь, из смоленских дворян, Григорий Александрович Потемкин, второй, по восшествии Екатерины II на царство, человек, бывший в случае, -- впоследствии истинный и единственный друг Екатерины.
   Слава России, слава Екатерины была нераздельна со славою Потемкина. Он не разделял себя с государством, не знал и не хотел знать, что принадлежит князю Потемкину; брал во всех казнохранилищах по произволу деньги, не отдавая в том никому никакого отчета.
   Генерал-прокурор кн. Вяземский во время, когда князь Григорий Александрович Потемкин держал крепость Очаков в осаде, дожидался морозов, чтобы покрылся льдом лиман, войско умирало от холода, голода и житья в землянках; князь в главной квартире своей в лагере, в устроенных домах из досок, обитых войлоками, давал балы, пиры, жег фейерверки; валялся на бархатном диване; куртизанил с племянницами своими и урожденною гречанкою, бывшею прачкою в Константинололе, потом польской службы генерала графа Вита женою, потом купленною у Вита в жены себе графом Потоцким и, наконец, видевшею у ног своих обожателями своими: императора Иосифа, короля прусскаго, наследника Фредерика II, Верженя--перваго министра во Франции в царствование короля-кузнеца Людовика XVI, шведскаго короля Густава; будучи уже в преклонных летах, графиня София Потоцкая была предметом (внимания) даже Александра Павловича.
   Вяземский, в отсутствие кн. Потемкина, испросил у государыни высочайшее повеление не выдавать из казначейств никому денег, без предписания на то генерал-прокурора.
   Потемкину понадобились деньги. Его светлость послал нарочных во все ближайшие от места пребывания его пред Очаковым казенные палаты -- взять все деньги, в которой сколько в наличности окажется. Киевская казенная палата, получившая за два или три дня указ правительствующего сената с объявлением высочайшего повеления не выдавать никому денег, без предписания на то генерал-прокурора, дозволила себе представить покорнейше его светлости с прописанием особого повеления, о порядке на выдачу денег, и послала с присланным за деньгами адъютантом князя, подполковником Бауром, к его светлости.
   Бауру было приказано, по принятии денег, скакать в Москву, купить глазетов, парчей, бархата и проч. Его светлости было угодно нарядить в драгоценные ткани куртизанок своих, в русские ферези, в маскарад, который его светлость был намерен у себя дать.
   Когда Баур возвратился к Потемкину без денег, его светлость, прочитав представление казенной палаты, взял перо и сверху на представлении написал:
   -- Дать, дать!!........"
   Поведение cиe князя светлейшего и до ныне (1835 г.) хранится в киевской казенной палате, вероятно для представления государственному генерал-контролеру.
   Действия князя Потемкина не имели пределов, власть и воля его превышали волю и власть каждого; но со смертию Потемкина Екатерина перестала (до известной степени) быть самовластною, самодержавною повелительницею России. Один придворный блеск, ее окружавший, как тень самодержавнаго величества, остался ей в удел. Вельможи делали, что хотели (??), не страшились ответственности и возмездия, будучи уверенными, что некому исполнить веления государыни. Потемкина уже не существовало.
   

XLI.

   Благосклонность Екатерины к князю Потемкину превратилась в дружбу, какой мало видим примеров. После фавёра своего, Потемкин остался все также могуществен, как и во время первоначальной благосклонности к нему Екатерины, если еще могущество его более не увеличилось. Все после него генерал-адъютанты императрицы были рекомендуемы ей князем Потемкиным, исключая Зубова, представленного Екатерине в Царском селе на место графа Мамонова, и секретаря кабинета ее, Стрекалова.
   Стрекалов привез Екатерине в Царское село утвержденные ею доклады к подписанию и обратил на себя внимание государыни.
   Потемкин был недоволен возвышением Стрекалова.
   Фавёр Стрекалова пробежал, как гонимое ветром облако; ему были пожалованы три тысячи душ и он был уволен от двора.
   Зубова Потемкин не жаловал. Когда брат Зубова, Валериан, присланный к Потемкину с депешами, должен был возвратиться в Петербург, Валериан, при получении ответных бумаг от князя Потемкина, спросил его:
   -- Что прикажете, ваша светлость, доложить словесно ее величеству о здоровье вашем?
   -- Доложи государыне, я во всем здоров, только один зуб мне есть мешает; пpиeдy в Петербург, вырву его!
   Лучше было бы, когда бы князь не объявлял намерения своего вырвать зуб. Князь приехал в Петербург, и, как все утверждают, ему был дан Зубовым медленно умерщвляющий яд.
   Банкир Зюдерланд, обедавший с князем Потемкиным вдвоем в день отъезда, умер в Петербурге, в тот-же день, тот-же час и, чувствуя такую же тоску, как князь Потемкин чувствовал, умирая среди степи, ехавши из Ясс в Николаев.
   

XLII.

   С каждым днем, с каждым часом, с каждою минутою в 1797--1800 гг. гнев Павла Петровича распространялся шире, как изверженная волканом лава быстро пробегает пространство, ширеет и все истребляет на пути своем.
   В первые 10 или 15 дней владычества его сотни людей, и преимущественно сословия дворянского, соделались жертвою его неукротимого гнева! Он не рубил голов; но заточение в крепости, в смрадном удушающем подземелье, ссылка на житье в пустынях, вечно покрытых снегом, среди диких звероловцев -- лучше-ли отсечения головы? Ах! одну минуту ужаса, несколько секунд страдания, доколе еще бьются жилы, дымится кровь на плахе и, в покатившейся голове с помоста, язык лепечет невнятные, глухие стоны--должно предпочесть заточению и ссылке, должно почитать благодеянием.
   Отец налагал оковы на сына своего; мать, сестра не смели оплакивать участь павшего в опалу, и в то время, как фельдъегерь мчал в кибитке скованного сына или брата в крепость или ссылку в степи дитя, родственники были званы на бал, на веселения, должны были казаться веселыми.....
   Достойная и заслуженная кара дворянству русскому, глумившемуся тогда и до сего в гнусных чувствах и желаниях быть деспотами над крепостными их крестьянами.
   Екатерина II неведомо по каким побуждениям, к удивлению целаго света, даровала дворянству права важные, разделявшие с нею власть,-- права избирать блюстителей закона, охранителей порядка, благоустройства и общественного спокойствия из среды своей, независимо от власти предержащей. Даровала хартию, представляющую дворянам полную и неограниченную свободу действовать в отношении лично себя и достояния, как им заблагорассудится: служить по произволу в отечестве своем или в другом государстве; оставить навсегда отечество без всякой укоризны и преследования: жить в чужой стране и получать невозбранно доходы с своего имения; сказала: "дворянин на теле да не накажется", сказала более -- мудрое, Божеское изречение, сказала: "без суда никто да не накажется". Повелела и предоставила право поверенным дворянства требовать от всех предержащих властей ясного и подробного сведения в случаях, когда кем бы то ни было, по какому то ни было обстоятельству будет дворянин лишен свободы и будет более трех дней находиться под стражею. Уполномочила, когда дворяне будут иметь надобность в дополнении или в отменении закона, в учреждении вновь чего-либо, слать к себе поверенных своих (депутатов).
   Дворянство русское {Говорится о дворянстве XVIII-гo века.}, искони в тине невежества грязнувшее, преданное лености, пьянству, сладострастно, не умели или не хотело разделить прав своих с народом (т. е. освободить крестьян от рабства)--пожелало тогда--увы! и доныне еще (1835 г.) желает сохранить гнусное право быть властелином неограниченным над рабами, крепостью, как цепью, скованными, продавать их как утварь, как домашний скот. Cиe скаредное, презрительное желание дворян в то же время, когда права были им дарованы, обессилило их, можно сказать, разрушило, уничтожило, и права остались--как бы только для памяти напечатанными, в существе же без силы и действия. Народ или крепостные рабы, оставшись по-прежнему под игом рабства, пребыли по-прежнему непримиримыми врагами дворянам (1835 г.).
   Народ восхищался, одобрял, выхвалял все деяния, над дворянами совершавшиеся в 1796--1800 гг. В народе при Павле Петровиче не шепотом--вслух говорили относительно дворян: "вот он требует (?) их, варваров, отжили они красные дни!"
   Не предполагайте, однако, того, что Павел Петрович ласкал, старался привлечь к себе народ, приобресть любовь его--нет! Bсe были, по глаголу писания, в равном достоинстве, и кто ему в минуты гнева его попадался в глаза или кто, к несчастию своему, приходил на память, того он и карал..... В доказательство неошибочного о сем заключения расскажу следующее событие.
   Полковник Михаил Антонович Гарновский -- чудо своего времени: довольно будет сказать то, что он на восьми или девяти языках, кроме природнаго, изъяснялся, как бы природный того языка, на котором, из им знаемых, случалось ему разговаривать; писал отлично хорошо на всех. Императрица Екатерина II его любила, уважала, отличала; Гарновский всегда, во всякое время, имел право входить без доклада в кабинет к государыне.
   Князь Потемкин -- фаворит сначала, потом истинный друг, единственный друг ее -- был бескорыстным, нелицеприятным другом Гарновского; чтил, уважал в нем ум, познания и отличные качества души, любил его, как брата; может быть во всю жизнь свою Потемкин любил искренно одного только Михаила Антоновича {Обширные Записки-письма М. А. Гарновского о событиях при дворе Екатерины II, 1786--1790 гг., напечатаны в "Русской Старине" изд. 1876 г., томы XV и XVI. Ред.}. Гарновский приходил к Потемкину в кабинет в халате, сюртуке, как был вставши с постели, в то время, когда пред князем, валявшимся небрежно на диване, стояла с подобострастием толпа-- князей, графов, вельмож, царедворцев, воинов, покрытых сединами и лаврами!
   Нужно было Гарновскому говорить с князем одному, Потемкин приказывал предстоявшей толпе: "подите вон, нам дело есть!"--почтительно кланялась толпа и спешила оставить князя с Гарновским заниматься делом.
   Родственники Потемкина, племянники по женам, князья-- Долгорукий, Юсупов, Голицын, графы -- Скавронский и Браницкий и убийца князя Голицына по велению светлейшего -- Петр Ампилиевич Шепелев, поставляли себе за большую честь, когда Гарновский поговорит с ними, приласкает.
   Михаил Антонович приобрел великое, по выражению того времени несметное, богатство, но не грабежом казны государственной, не дележем с поставщиками и подрядчиками Фатеевым, Струговщиковым, жидом Ноткиным и сотнею других, им подобных, как то делали племянницы князя Потемкина и преимущественно графиня Браницкая, заставляя дядюшку, с помощию и содействием правителя канцелярии Вас. Степан. Попова, подписывать и утверждать подряды; офицер Свербеев (Николаевич-Яковлевич) доставлял Браницкой собранные по условию с подрядчиков, как положено было, по рублю или по два с четверти муки, по два или по три рубля с рога, то есть за каждого вола деньги.
   Гарновский был послан Екатериною в Лондон увезть оттуда знаменитую по происхождению рода, богатству и красоте герцогиню Кингстон {См. в "Русской Старине" изд. 1877 г., том XVIII, стр. 79--108, историко-биографический очерк Е. П. Карновича "Герцогиня Кингстон" Ред.}.
   Герцогиня оставила мужа своего, вела с ним процесс; процесс в парламенте не то значит, что у нас в уголовной палате, правительствующем сенате и даже государственном совете. Развязка дела для Кингстон была весьма неблагоприятна,--предстояло протянуть шею под топор палача. Герцогиня искала покровительства императрицы Екатерины. Государыня соизволила на искания Кингстон, по уважению того, что (защита этой авантюристки) славы ее не повредит, самолюбия окружавших ее придворных дам не оскорбит, ибо тогда, как и всегда -- (не суметь жить) значит быть глупою, не умеющею жить в кругу большего света, быть недостойною высокого, знатного, образованного общества.
   Кингстон обладала миллионами; с водворением в Россию она внесет с собою великое богатство. Где, когда и кто богатому не рад? -- Такого места на свете нет, человека от сотворения мира не рождалось.
   Гарновский, как выше сказано, отправился в Лондон; кроме повелений государыни о Гарновском послу ее в Лондоне, графу Воронцову, императрица снабдила Гарновского собственноручным письмом к Фоксу. По прибытии в Лондон, Гарновский явился к герцогине, был у Фокса.
   В короткое время Кингстон не могла быть без Гарновского, она страстно в него влюбилась. Гарновский сделался Фоксу более, нежели хороший приятель, и успел Фокса привлечь совершенно на сторону Российской державы.
   Может быть Екатерина и Россия единственно обязаны дружеской связи Гарновского с Фоксом в том, что во время войны со Швециею, когда министерство английское готово было и предлагало объявить России войну, послать флот в Балтийское море и соединенно со шведским действовать противу России, Фокс один сему предложению противился и, наконец, в последнем заседании парламента, когда должно было решиться -- воевать против России или нет. Фокс прочитал письмо Гарновского, в котором Гарновский писал ему, что государыня изволила приказать ему уведомить г-на Фокса о том, что если английское правительство объявит ей, -- всегдашней союзнице Англии, войну, то и в таком случае ее величество, уважая взаимные пользы обеих наций, уважая связи, между двух народов существующие и временем целого столетия освященные, повелит пропустить английские купеческие корабли с товарами беспрепятственно, среди двух сражающихся флотов, во все гавани ее империи.
   Предложение объявить России войну в парламенте было отринуто.
   Екатерина повелела бюст Фокса воздвигнуть в Эрмитаже.
   С помощию Фокса, с содействием хитрого, пронырливого священника при российском посольстве Самбургского, герцогиня Кингстон, в сопровождении Гарновского, бежала на корабле из Англии, и тем только могла спастись от смертной казни на эшафоте.
   По прибытии Кингстон в Петербург, Екатерина приняла ее дружески; (дружба герцогини) с Гарновским была уже известна в Петербурге.
   Гарновский употребил всю власть любовника на то, чтобы герцогиня осталась жить навсегда в России. Все шло -- как нельзя лучше желать.
   Кингстон час от часу влюблялась более в Гарновского; он заставлял ее упрочивать навсегда оседлость свою в России; герцогиня купила большое имение в Лифляндии, начала строить огромные палаты в Петербурге {Ныне казармы л.-г. Измайловского полка.}, наделяла Гарновского сотнями тысяч талеров, бриллиантами, жемчугами и считала себя счастливейшею из смертных! Но счастие смертных на земле подобно облаку тонких утренних паров, которое от слабого дуновения зефира раздробляется и исчезает.
   Умнейший, образованный, опытный, дальновидный Гарновский, друг Потемкина, удостоенный высокого благорасположения и милостей государыни, любимый страстно и облагодетельствованный герцогинею Кингстон, взглянул в балете на прелестную танцовщицу Матрешу -- и все забыто.
   Герцогиня в отчаянии, терзаюсь любовною страстию, изменою любовника, не хотела долее оставаться в России, уехала во Францию, где не могла забыть страстно любимого ею Гарновского, через несколько времени умерла,--но перед выездом своим из России все имение недвижимое и движимое, все драгоценные вещи свои, серебро, словом--все укрепила Гарновскому. Государыня на Гарновского изволила прогневаться.... Гарновский через три дня после того увез танцовщицу, и в имении князя Потемкина, Островках, за пороховыми заводами, в 40 верстах от Петербурга, с Матрешей обвенчался. Объявлена Гарновскому опала, запрещено являться к государыне. Гнев Екатерины был непреклонен. Потемкин неоднократно писал императрице о прощении Гарновского, но не получил удовлетворения. Однако же Гарновскому Екатерина делала поручения, чрез него посылала письма свои князю Потемкину, принять же его по-прежнему не хотела {Об отношениях М. Гарновского ко двору императрицы Екатерины см. в "Рус. Старине", в его Записках, "Р. Ст." 1876 г., томы XV и XVI. Ред.}.
   

XLIII.

   Густав, король Швеции, готовился неожиданно, без объявления войны, посетить столицу Екатерины, явиться к ней в гости с 50-ю тысячами товарищей, вооруженных штыками.
   В Петербурге никто о намерении не ведал; дипломаты не имели ни малейшего подозрения о преднамерении Густава разрушить связи дружественные. Посол наш в Стокгольме, граф Андрей Кирил. Разумовский, утопал в сладострастии и в объятиях прелестных шведок и позабыл -- существует ли царство русское.
   Гарновский знал все и о всем.
   Князь Потемкин, ведя войну противу турок, по какому соображению и с каким намерением требовал от Екатерины послать в Морею весь Балтийский флот, 25 линейных кораблей, и писал Гарновскому, чтобы он, как поверенный в его делах в Петербурге, содействовал скорейшему отправлению флота, грозил одним, ласкал других его именем. Гарновский отвечал князю Потемкину лаконически: "Князь, туча сильная у нас здесь над головою! не буду содействовать скорому отправлению флота, но всеми силами буду тому препятствовать".
   Что препятствовало Гарновскому писать князю подробно о всех обстоятельствах--осталось навсегда для всех тайною. Славолюбивая Екатерина горела нетерпением отправить, как наивозможно скорее, флот в Морею; гневалась, бранила адмиралтейств-коллегию, адмирала Чернышева. Наконец, флот готов к выступлению; но заподряженный хлеб для флота еще не прибыл и за тем только нельзя отплыть. Государыня повелевает скупить весь хлеб, доставленный на барках для вольной продажи, и снабдить флот: "нам подвезут хлеб", говорила государыня.
   Отвечают императрице, что за три или четыре дня перед сим весь хлеб, с наддачею в цене, скуплен Гарновским для отправления за границу.
   Екатерина вспыхнула от гнева. Не успела еще изречь повеления своего, ее величеству подал камердинер куверт от Гарновскаго.
   Государыня сорвала печать, быстро пробежала написанное, изменилась в лице, побелела, как бумага.
   Гарновский писал государыне о намерении короля шведского, о том, что он неоднократно посылал ее величеству о сем ноты, не знает -- изволила ли ее величество их получить, и что теперь, по верноподданнической преданности его, решился, вопреки высочайшего ее величества запрещения, являться ко двору, придти пред кабинет ее по важности происшествия: шведский король овладел российскою крепостию Нейшлотом.
   Екатерина, сообщив известие окружавшим ее, получила отзыв, что, вероятно, Гарновский ищет средств дать благовидный оборот предосудительному и преступному действию своему относительно скупленного хлеба, и что все написанное есть его ухищренная выдумка.
   Повелено генерал - адъютанту В. П. Мусину-Пушкину арестовать Гарновского и отвезть в крепость.
   Событие не слыханное в царствование Екатерины -- полковника арестовать и заключить в крепость.
   Скакали по всему городу из дома в дом, говорили, пересказывали о сем происшествии друг другу шепотом, озираясь, чтобы кто не подслушал.
   Приходило ли тогда кому либо в мысли, что чрез пять, шесть лет, т. е. в 1797--1800 гг., в том же Петербурге, в той же комнате услышит он не об одном полковнике, но о сотнях полковников, генералов, заключенных в крепости, сосланных в Сибирь за то, что солдат во фронте ошибся в приеме ружья, поднял ногу правую вместо левой, отстал топнуть ногой вместе с товарищами.
   Вероятно, были в числе слушавших известие о случившемся с Гарновским таковые, которые были чрез шесть лет после, в царствование Павла, посажены в крепостной каземат за то, что не успели на улице пред ним сбросить с плеч шинель или шубу, не проворно вылезли из кареты или коляски.
   В 11 часов пополудни того же числа, когда государыня изволила уже ложиться почивать, камердинер доложил ее величеству, что генерал-адъютант просит дозволения быть допущен. Екатерина перетревожилась, приказала звать генерал-адъютанта. Вошел генерал-адъютант и с ним какой-то иностранец, который, упав на колени, подал государыне небольшое письмецо, говоря по-французски:
   -- "Madame, 1'ambassadeurde Votre Majeste a Stockholm, comte Rasoumovski".
   Разумовский, узнав о намерении Густава только тогда, как король отправился уже с флотом к Нейшлоту, отправил секретно француза камердинера своего, опасаясь послать курьера, что его задержат или еще убьют нарочито, чтобы не открылось через уведомление о нечаянном нападении.
   Чрез два часа пришло известие из Кронштадта, чрез Ораниенбаум, о занятии шведами Нейшлота.
   Государыня повелела ту же минуту освободить из-под ареста Гарновского, но никогда не могла простить ему того, что он был проницательнее ее и министров ее, что сведения Гарновского были вернее и догадки его неошибочны,--никогда не хотела видеть его.
   

XLIV.

   Гарновский во время счастия своего, когда был облечен доверенностию и осыпан милостями государыни, ехал из Петербурга в Царское село в то же время, как и великий князь Павел Петрович изволил отправиться из Петербурга в Гатчино.
   Требовали ли того дела, чтобы как можно скорее прибыть в Царское село, где изволила императрица тогда жить, или неосторожность и дерзкое удальство кучеров Гарновского были виною, только карета Гарновского, запряженная восемью лошадьми, пронеслась во всю прыть мимо кареты великого князя и, вероятно, его запылила.
   По восшествии на трон Павла первое повеление его было: Гарновского, коли жив, в крепость; объявить, если кто имеет на него какие-либо требования, чтобы являлись в губернское правление, без всяких письменных доказательств на право требования; губернскому правлению повелено было по словесным показаниям удовлетворять всех и каждого.
   В три дня все имущество было расхищено.
   Сапожник показал, что Гарновский ему состоит должным за сапоги 80 тыс. рублей. Лифляндское имение, которое укрепила Гарновскому герцогиня Кингстон, отдано какому-то бессовестному дворянину лифляндскому, объявившему в губернское правление, что Кингстон была ему должною 300 тыс. таллеров, а у барона не было и 300 пфенигов.
   Гарновский с год томился в крепости и был освобожден для того, чтобы умереть через три месяца. Три малолетние его дочери остались бесприютными сиротами. В 1818 году я знал их в Астрахани; они были все три прекрасные собою, умные и примерного поведения девицы; жили при дяде их -- брате отца -- Иване Гарновском, который служил в Астрахани советником в соляной экспедиции.
   Бог не оставляет сирот: две, Александра и Варвара, вышли в замужество; первая--за г. Ахматова, вторая за советника казенной палаты Шепелева.
   

Тимофей Иванович Тутолмин.--Гр. П. А. Румянцев.--Г. Р. Державин.--Екатерина II.

XLV.

   Расскажу о чем было забыл и что мне вдруг вскочило в каморку памяти моей.
   Тимофей Иванович Тутолмин, по жене своей близкий мне родственник -- она была из роду Вердеревских, Тутолмин получил образование свое в царствование Елизаветы, в шляхетном кадетском корпусе в Петербурге.
   В первую турецкую войну под начальством, при начатии кампании, фельдмаршала князя Голицына, а потом гр. Румянцева-Задунайского, Тутолмин, прекрасный собою, большего роста мужчина, об уме его узнаем в следующем, командовал Воронежским гусарским полком, который до того был хорошо выучен маневрировать, что венгерцы, самою природою предназначенные быть в сем свете гусарами, но не более любовались, восхищались гусарами Воронежского полка.
   Фельдмаршал гр. Румянцев-Задунайский, великий полководец своего времени, но в отношении ученья и щегольства солдат великий педант, хвастался всегда пред приезжавшими или присылаемыми к нему от Фридриха прусаками, посылая их смотреть ученье Воронежского гусарского полка. Прусаки восхищались, завидовали, что полк славно маневрирует; чесали с зависти себе уши, однако же, и нехотя, но хвалили воронежских гусар.
   Фельдмаршал гр. Румянцев-Задунайский любил и уважал Тутолмина.
   Рассказывая быль, говорить должно правду, как было: Тимофей Иванович, умевший выучить полк, довесть его до желаемого совершенства и годности в дело на поле битвы, сам до сражения был не большой охотник; полк его дрался храбро, отлично; турки узнавали воронежцев по желтым мантиям; бежали пред ними, но полковник, да простит мне блаженной памяти родственник, полковник Тутолмин в деле, в атаке находился всегда не там, где ему должно было находиться; он всегда был с полком, но всегда сзади, а не впереди гусар своих.
   Три кампании служил Тутолмин, служил, можно сказать, отлично; полк его во всех делах покрыл себя славою. Фельдмаршал выжидал, не привыкнет ли он к бою, не ободрится ли и, наконец, сказал, ему:
   -- "Тимофей Иванович, вы уверены сколь много я уважаю вас, люблю и сколь мне будет прискорбно расстаться с вами. Не огорчайтесь, Тим. Иванович, я говорю вам дружески: вы не в силах преодолеть; вот вам всеподданнейшее письмо мое ее величеству, всемилостивейшей государыне. Она соизволит употребить вас на поприще службы гражданской; вы будете полезны и, уверяю вас, в непродолжительное время достигнете высоких чинов и удостоитесь приобресть высокое доверие монархини".
   

XLVL.

   Тутолмин, чрез четыре, пять лет, был уже архангельским и олонецким генерал-губернатором, кавалером ордена Александра Невского и Владимира 2-й степени и пр., и пр., и пользовался особенною доверенностию государыни. Императрица пригласила Тутолмина прибыть к ней в Петербург; в рескрипте своем Тутолмину она говорила:
   -- "Приезжайте, Тимофей Иванович, к нам, на словах удобнее объяснимся, а будем писать друг другу -- запишемся".
   Тутолмин, сверх возложенной должности управления губерниями, имел от государыни устроить в Олонце чугунно-плавительный завод и литье на флот пушек. Славный Гаскони, англичанин, был переманен из Англии и украдкою вывезен из Лондона. Скоро и неожиданно хорошо завод был устроен; литье пушек, хотя из чугуна, не только равнялось, но превосходило отливку из меди пушек, отлитых на петербургском пушечном литейном дворе.
   Губернатором в то время при Тутолмине был известный, гениальный поэт наш Г. Р. Державин; не смею и подумать о суждении поэтических его достоинств,--я невежда, знаю только то, что все восхищались, кричали о его "Фелице", что он за песнь свою Фелице, или о Фелице, получал досканцы с червонцами, а за оду его "Бог" ни одной копейки,--известно было всем тогда и после, что Державин был великий, славный поэт, но дурной начальник, сварливый в делах, бестолковый, пристрастный человек.
   Во время его управления министерством юстиции, дела решались самонесправедливейшим образом; сетовали, жаловались, что к нему имели доступ чрез заднее крыльцо, что супруга его занималась с секретарями отправлением дел, а Гавриил Романович, в это время умствуя, терялся в идеалах, созерцал были с небылицами, творил и разрушал миры, видал вокруг себя десятки парящих гениев и пр., и пр., всего и пересказать не сумеешь, что поэтам подчас забирается в голову; но кто, по несчастию, имел тяжебные дела, у кого отнимали имение, кто из благосостояния переходил в скудость и терпел недостатки, тот -- в том и сомневаться не можно -- проклинал и певца Фелицы, и всех его гениев, и все его поэтические вымыслы.
   При отъезде Тутолмина из Олонца, как он уже откланивался, в зале его, собравшимся чиновникам и гражданам на проводы, и был готов садиться в карету,-- Державин подал Тутолмину преогромный, незапечатанный куверт с надписью: "Всемилостивейшей государыне императрице, в собственные руки".
   Тутолмин, принимая куверт, спросил Державина:
   -- Что это такое, Гавриил Романович?
   -- Донос на ваше высокопревосходительство, -- отвечал Державин.
   Тутолмин. Гавриил Романович! Вы знаете правила почты и то, что доносчики обязаны изветы свои посылать запечатанными. Слуга! огня, сургуч, печать! Гавриил Романович, вы приложите вашу.
   Державин вынужден был при всех запечатать куверт и подать его Тутолмину за печатью.
   Тутолмин, принимая куверт, отвечал Державину:
   -- "Ваше превосходительство, можете быть в том совершенно уверенным, что донос ваш будет представлен всемилостивейшей государыне императрице. Первою и непреложною поставляю себе обязанностью всеподданнейше повергнуть к священным стопам ее величества писание вашего превосходительства, коль скоро только буду осчастливлен лицезрения августейшей монархини. Прощайте, Гавриил Романович, но еще повторяю вам, как начальник высочайшею властию поставленный, и прошу вас, как дворянин, в продолжение отсутствия моего соблюдать тот же самый порядок в отправлении дел, какой мною введен и производится. В противном случае вы будете подлежать ответственности".
   Обняв Державина, Тутолмин пошел усаживаться в подвезенную к крыльцу карету.
   

XLVII.

   В царствование Екатерины все обыкновения и обряды при дворе ее были совершенно противоположны введенным со вступления на трон Павла I...
   Пышный, великолепный двор Екатерины преобразован в огромную кордегардию. В царствование Екатерины в чертогах царских последний истопник старался отличить себя в разговорах словами благопристойными, учтивыми, отборными; высший круг царедворцев говорил на французском диалекте лучшим языком Вольтеров, Дидеротов, Жан-Жак-Руссо, знал наизусть творения лучших французских авторов; трагедии Расина, Мольер были всем коротко знакомы.
   С 7-го ноября 1796 года в чертогах северной Семирамиды, вместо разговора, в эпоху 1797--1800 гг., уже кричали. В комнатах учреждены были караулы; бряцание оружия, топанье ногами носились эхом по залам и возвещательное слово "вон", громко и протяжно часовыми произносимое заблаговременно, чтобы караул, учрежденный в другой зале, имел достаточно времени стать под ружье, пугал, от непривычки, всех приходящих.
   Павел повелел, вместо сигнала к ружью, как то существовало, извещать караульных о том, что они должны взять ружье, криком: вон!
   Великая княжна Александра Павловна, переходившая из комнат своих на половину императрицы Марии Феодоровны, была столь много испугана возвещательным криком "вон!", что, повернувшись, побежала обратно в свои комнаты и была несколько дней нездорова от испуга.
   Равномерно и обряд принимать прибывших генерал-губернаторов и губернаторов при Павле Петровиче вовсе переменился.
   До 6-го ноября 1796 года приехавший в столицу, местопребывание императрицы, генерал-губернатор или губернатор был обязан всенепременно, на другой же день по прибытии, явиться во дворец и сказать непосредственно камердинеру государыни, чтобы доложил ее величеству о прибытии его.
   Императрица немедленно соизволяла принимать приезжего, разговаривать с ним иногда весьма долгое время о всем относящемся до вверенной его управлению части государства и по окончании разговора всемилостивейше приветствовала прибывшего словами:
   -- Вы сегодня у меня обедайте.
   С 7 ноября 1796 года введено Павлом Петровичем, что приехавший в Петербург генерал-губернатор или губернатор нередко живал месяц, два и три, ожидая дня, когда дозволено будет ему представить себя государю, и представление бывало не в кабинете, а в зале, где всех представляют. Государь, выходя из внутренних апартаментов, изволил обходить в полукружии поставленных к представлению; обер-церемониймейстер, следуя с боку у Павла Петровича, несколько выдавшись вперед, читал имена стоявших по порядку, как солдаты стоят по ранжиру во фронте. Павел Петрович одним, во изъявление высочайшего всемилостивейшего благоволения, при услышании имен их, соизволял улыбаться; услышав наименование других, благоволил всемилостивейше отвращать от них высочайшие взоры свои. Разговора ни с кем не вел....
   Относительно дел, не токмо с государем, да и с министром, с 1797 года по 1800 г. разговора не существовало.
   "Извольте подать докладную записку" -- был общий ответ министров на все словесные доклады.
   Век бюрократии! Докладная записка не бывала обыкновенно прочтена министром (1796--1800 гг.), но препровождалась по принадлежности для соображения, извлечения и составления докладной записки г. министру в департамент. Директор департамента, получив докладную записку губернатора, или отношение генерал-губернатора, поданный министру, передавал ее по принадлежности и разделению предметов начальнику отделения. Начальник отделения сдавал докладную записку начальнику стола. Здесь первоначально начиналось прочтение и обсуждение докладной записки или отношения. И всегда, а не иногда, начальник стола, т. е. повытчик, знал прежде, полнее, яснее и основательнее о чем представлено у отделения начальника, директора и министра, который, т. е. министр, по распределению производства дел никогда и ни о каком деле полного, ясного и основательного понятия иметь не мог (1796-1800 гг.). Все искусство столоначальника заключалось в том, чтобы сделать сокращенное из записки извлечение.
   Превосходство начальника отделения состояло в том, чтобы из сокращенного извлечения, извлеченного столоначальником, извлечь сокращенную эссенцию.
   Вся гениальность директора департамента ознаменовывалась тем, чтобы из сокращенной эссенции вытянуть квинтэссенцию, т. е. описанные на 20-ти листах обстоятельства превратить в 5--6 строчек. В сем кратком извлечении представлялась записка г. министру и от него препровождалась к статс-секретарю, для поднесения на высочайшее благоусмотрение государя (1796--1800 гг.).
   Таким образом Голиаф превращался в пигмея, нередко в таракашку или, лучше сказать, в постепенных сокращениях и извлечениях так бывало далеко отойдут, уклонятся от настоящего существа дела, изложенного в докладной записке губернатора или отношении генер.-губернатора, что, наконец, по утверждении высочайшею волею поднесенного доклада, не знают как его привести в исполнение.
   Это (в старину) часто и весьма часто совершалось (1796--1801 гг.).
   В виду этого губернаторы испрашивали высочайшее соизволение всемилостивейше дозволить им сохранить ношение военного мундира, оставаясь в чине гражданском; единственно по тому уважению, что, будучи облеченным в хитон, или однорядок военный, гражданский губернатор, прибывший в Петербург, имел право, по военному одеянию, явиться на вахт-парад и иметь счастие быть представленным комендантом испросить высокомонаршее соизволение на аудиенцию, всеподданнейше доложить о чем нужно, получить высочайшее соизволение и утверждение, и нередко (1796--1800 гг.) выходил молодец из кабинета с декорациею чрез плечо, в то время как министр внутренних дел едва успевал узнать о прибытии его превосходительства в столицу.
   

XLVIII.

   Тутолмин прибыл в Петербург под вечер в среду.
   В 6 часов утра на другой день, т. е. в четверг, был уже во дворце. Камердинер доложил императрице:
   -- Олонецкий и архангельский генерал-губернатор Тутолмин.
   Государыня повелела, сказав: "проси".
   Входит Тутолмин в кабинет, держа огромный пакет доноса Державина в руке.
   Государыня пожаловала Тутолмину поцеловать руку и с видом безпокойства изволила спросить его:
   -- "Это что у вас, Тимофей Иванович?" показывая на куверт.
   -- Всемилостивейшая государыня, гражданский олонецкий губернатор, Державин, в минуту отъезда моего из Олонца, вверил мне всеподданнейше иметь счастие поднесть вашему величеству.
   -- Да что такое?
   -- Донос на меня, государыня.
   Императрица, с видом хладнокровного негодования соизволив принять куверт, сказала:
   -- Прочту. Садись, Тимофей Иванович.
   И начала с ним говорить о губерниях, управлению его вверенных.
   По долгом трех-часном беседовании соизволила Тутолмина уволить, без повеления явиться к обеденному столу.
   Тутолмин откланялся, вышел с сокрушенным сердцем, почитая уже себя в опале, и спешил уехать из дворца как можно скорее, не заходя даже на поклонение к генерал-адъютанту, как все то делали....
   В 10 часов вечера является к Тутолмину гоф-фурьер от государыни с приглашением явиться завтра к императрице в 6-м часу утра.
   Екатерина, вставши с постели утром, всегда сама разводила в камине огонь и сама приготовляла себе кофе.
   В 5 часов утра, в пятницу, Тутолмин стоял уже пред дверью кабинета Екатерины. Чрез 10 или 15 минут камердинер, вышедший от императрицы, поклонившись пренизко Тутолмину, с почтением доложил ему:
   -- "Государыня императрица изволит ожидать вас, ваше высокопревосходительство", и отворил в кабинет дверь.
   Тутолмин вошел; государыня занималась варением кофе, подкладывая под кофейник изорванные куски бумаги и, обратясь к Тутолмину, изволила сказать:
   -- Тимофей Иванович, садись-ка здесь поближе, мне с тобою кое о чем потолковать надобно, ты, ведь, не боишься камелька: я чаю, у вас в Олонце огонь в чести,--холодно бывает.
   Тутолмин, удивленный столь милостивейшим приветствием, спешил повиноваться велению монархини, не ожидая быть еще более и милостивейше ободренным.
   Когда он уселся, государыня, продолжая подкладывать рваные листы под кофейник, изволила сказать ему:
   -- Спасибо тебе, Тимофей Иванович, ты мне вчера привез прекрасную подтопку, смотри, как мой кофе хорошо и скоро варится. Это вчерашний куверт.
   Тутолмин вскочил с кресел, хотел было начать говорить; государыня, протянув ему руку, чтобы поцеловал, изволила сказать:
   -- Садись, садись, Тимофей Иванович, что нам толковать о глупостях, поговорим о деле.
   В это время, во исполнение высочайшего ее величества повеления, правительствующий сенат занимался составлением правил о учреждении во всей империи запасных хлебных магазинов. Три месяца продолжались в правительствующем жаркие прения; неоднократно были государыне представлены проекты как учредить магазейны. Императрица, находя их неполными, цели учреждения неудовлетворительными, с бытом и состоянием народа несообразными, изволила, с замечаниями своими, проекты обращать правительствующему сенату, повелевая пересмотреть их, вновь обдумать, сообразить и тогда ей представить.
   Императрица, объяснив Тутолмину высочайшее свое намерение учредить запасные сельские хлебные магазины во всей империи, соизволила, как бы в шутку, примолвить:
   -- Тим. Иванович, по праву звания твоего генер.-губернатора, ты присутствуешь в сенате; прошу тебя, ознакомь себя с тем, что мой сенат о сем сочинил и, отдохнув от дороги, заверни к ним, потолкуй,-- что-то дело у нас на лад нейдет.
   -- Всемилостивейшая государыня, если вашему величеству будет благоугодно мне дозволить сегодня быть в сенате,-- сегодня пятница, общее собрание.
   -- Да ты еще не знаком с делом, сказала государыня. Тутолмин. Всемилостивейшая государыня! Мудрые изречения вашего величества обильно вразумили меня. Дозвольте, государыня.
   -- Коли хочешь и можешь,--с Богом! и коли в собрании не устанешь, так приезжай обедать; а коли устанешь, прошу себя не неволить. Ты, во все время твоего пребывания у нас-- мой гость; обедай всегда у меня.
   Пожаловала поцеловать ему свою руку. Тутолмин откланялся и поспешил в сенат.
   Государыня беседовала с ним с 6-го часа до 10 часов.
   Тутолмин от государыни прямо отправился в сенат, где долго толковали, много кричали, но дело на лад не шло. Появление Тутолмина произвело в заседавших удивление; не всем было еще известно, что он прибыл в Петербург. Тимофей Иванович, раскланявшись с присутствующими, объявил им волю государыни о том, что ее величеству благоугодно, чтобы он принял участие в совещаниях правительствующего сената касательно постановления об учреждении запасных хлебных магазинов. Почитавшие себя знатоками, доками, сенаторы, как, например, ныне (1834 г.) думают о себе кн. Гагарин, Озеров (?), Тучков, П..., и еще некоторые, хотя ничего не знают и только кричат и, по самолюбию своему, дела решают самонесправедливейшим (?) образом, ибо из всех дел, за спорами их, поступивших в общее собрание, ни одного дела не видали еще, получившего решение свое, на основании данных нынешними доками голосов, следовательно, господа по пристрастию или от премудрости своей благоволили дичь пороть! Точно такие же и в царствование Екатерины водились молодцы! Они-то, преимущественно, и выпялили глаза на Тутолмина и, оскорбляясь тем, что государыня соизволила прислать его, как бы для вразумления, для руководства им, готовились, так сказать, осмеять его, поставить в затруднение, довесть до того, чтобы он не знал что сказать.
   Тутолмин, заняв место свое по старшинству и не дав еще времени присутствовавшим, как говорится, образумиться, встав с места своего, предложил собранию -- "не благоугодно ли будет выслушать его мнение о том, каким образом предполагает он было бы возможно и удобно учредить запасные хлебные магазины и как мнение его, соответственно предмету и многих совокупных с оным обстоятельств, должно быть пространно, то просит собрание дозволить ему изложить его письменно".
   Все были согласны и спрашивали Тутолмина, когда же его высокопревосходительство заблагорассуждает представить мнение свое? что они, соображаясь высочайшей воли государыни императрицы как можно скорее привесть дело сиe к окончанию, готовы нарочито собраться для выслушания его мнения.
   Тимофей Иванович, оставив место свое и подойдя к аналою, за которым стоял протоколист, попросил собрание, чтобы приказано было протоколисту писать то, что он будет говорить.
   Приняли -- согласились.
   Четыре и пять часов писал протоколист под диктовку Тутолмина, писал не один, а переменилось три или четыре писца; Тимофею Ивановичу семь или восемь стаканов воды подали; сенаторы, заседавшие, проклинали минуту, в которую изъявили согласие выслушать его мнение!--им нестерпимо есть хотелось, многие просидели жирный заказной обед, другие манкировали на биржу, по согласию, приехать устриц есть, иные, ах! иные были вне себя, забывали благопристойность, говорили и громко говорили много неприятного на счет Тутолмина,--да как было и не говорить, не сетовать! он был (Тутолмин) причиною, что они обманули любовниц своих, не явились в час, назначенный на месте условленном, думали, ах! что-то нам будет от милых и пр., и пр. В продолжение разнородных негодований полного общего собрания правительствующего сената, Тутолмин диктовал, а протоколист писал, и когда окончил и, обращаясь к собранию, спросил: "не благоугодно ли будет приказать прочесть? может быть, нужно будет сделать изменения, что он, по краткости времени на соображение, что-либо опустил; что, вероятно, почтеннейшие члены высшего правительственного государственного трибунала (слова Тутолмина) знают многие обстоятельства по опытам и мудрому созерцанию, которые будут несовместны и неудобоисполнительны по предположению его?"
   -- "Нет! Нет!" все единоустно вымолвили: "хорошо, прекрасно, все удобно, все возможно, переписать и всеподданнейше представить на высочайшее благоусмотрение всемилостивейшей государыни императрицы".
   Нарышкин, верно Л. Алекс., отец А. Львов., известный шутник, кричал во все горло, что его впредь в общее собрание и калачом не заманят! что горшок с грибками молодыми, которые он сам купил и особенно сам с кухмистером своим занимался целое утро, как их приготовить, пропал для него, может быть, навсегда! "Бог ведает, долго ли еще проживу, попадутся ли мне еще в жизни такие же молодые грибки! будет ли у меня такой же страстный аппетит на грибы, как теперь!" говорил Нарышкин и, в заключение, сказал, что упадет к священным стопам матушки-государыни и будет просить, чтобы всемилостивейше приказала не присутствовать ему в сенате, не допустила бы его умереть преждевременно голодною смертию!
   Умники-сенаторы или, по крайней мере, так сами о себе думавшие, соглашались, без прочтения и рассуждения, надиктованное Тутолминым представить государыне в чаянии того, что много встретится противоречий в сочинении его проекта, составленного, как они видели и слышали, без всякого к тому приуготовления; ласкали себя надеждою, что проект Тутолмина, подобно как и их проекты, бывшие императрице представленными, будет возвращен в сенат на рассмотрение и соображение их,-- и благовременно уже лакомили себя тем, что они Тутолмина при сем благоприятном для них случае, как говорится, в лоск положат. Сверх сего -- тайно, не сообщая друг другу, содрогаясь внутренне в самом себе, не один из них кичился самолюбием в том, что самолюбие ее величества будет уколото и что неприятности этой государыня сама виновница.
   Государыня садилась за обеденный стол обыкновенно в час пополудни. Спросила, перед выходом в столовую, камердинера: "Тут ли Тимофей Иванович?" На ответ--нет,-- государыня приказала послать курьера узнать здоров ли он, и изволила сказать: "подождем садиться за обед".
   Чрез 10 минут доложили государыне, что Тутолмин в сенате, стоит у аналоя и диктует. "Помоги ему Бог!" сказала Екатерина и вышла в столовую к обеду.
   Переписали проект прямыми литерами полу-уставом, -- Екатерина любила этот почерк и другого не читала или читала неохотно. В сем случае все было придумано, чтобы заставить ее прочитать сочинение Тутолмина, чтобы показать ей, что и она в людях ошибается, как и все прочие люди.
   Так созерцавшие не ошиблись: государыня изволила читать и перечитывать проект ровно две недели одна, не отдавая, не показывая его никому, даже фавориту было неизвестно того, что государыне благоугодно относительно проекта. Государыня приказала принесть из библиотеки к себе карту всей Империи, подать словарь Чулкова о внутренней в России торговле, в котором были подробно описаны все ярмарки, торги в городах, селах и деревнях, с полным объяснением где что делается, родится, как, куда и в какое время года произведению бывает сбыт, показаны расстояния,--лучшее историческое своего времени сочинение, едва ли в чем уступит сочинениям сего рода, в настоящее время (1834 г.) написанным. Чулков был придворный актер, потом служил в сенате и был обер-секретарем.
   Чрез две недели проект Тутолмина был от государыни прислан в полное собрание правительствующего сената с собственноручною ее величества надписью: "Быть по сему".
   В тот же день, если не ошибаюсь, Тутолмину от государыни прислан был орден св. Равноапостольного Владимира 1-й степени.
   Подумав о сем событии, невольно приходит в мысль: если-бы ныне благоугодно было государю императору (Николаю Павловичу) созвать генерал-губернаторов своих, как-то: петербургского -- Ессена, московского -- кн. Голицына, мало-российского -- кн. Волконскаго-Репнина, белорусского -- кн. Хованского, виленского -- кн. Долгорукова, волынского и подольского -- Левашова, новороссийского -- гр. Воронцова, грузинского -- Розена, оренбургского -- Перовского и высочайше повелеть им написать о чем-либо предположение, но написать самим, без посредничества правителей их канцелярий. То-то было бы пресловутое сочинение!!!, которое, читая не две недели, а шесть месяцев, верно не было бы возможно понять о чем писано!
   Я не упомянул о финляндском генерал-губернаторе, кн. Меншикове, потому он в состоянии написать сам дельное так, как между министров Блудов.
   У нас три фельдмаршала: граф Витгенштейн, граф Сакен, князь-граф Паскевич Эриванский - Забалканский и Варшавский,-- и все трое грамоты не знают.

(1834 г ).

А. М. Тургенев.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru