Тур Евгения
Письма о Евгении Салиасе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Евгений Салиас в письмах Евгении Тур

10 октября <1863>, Веве

   Женя писал и устал. Вчера ходил прощаться с горами и пришел усталый, но видел чудеса: туманы в горах всех цветов и форм и как они клубились. <...>
   Теперь я уже уверена в таланте Жени. Его вторая повесть вдвое лучше первой {Первая повесть Е.А. Салиаса "Божья искра" была опубликована в начале 1863 г. под названием "Ксаня чудная" (название изменено по требованию цензуры) с посвящением Евгении Тур (Вадим. Ксаня чудная // Библиотека для чтения. 1863. No 1, 2); вторая повесть "Тьма" -- в конце 1863 г. (Вадим. Тьма// Современник. 1863. No 12).}. Если год-два пойдет так, то у него выработается замечательный талант, не в пример лучше моего. У него комическая струна. Здесь живет пожилой человек, весьма почтенный, бывший губернатор, друг самарского Арцимовича. <...> Так вот этот господин, очень умный и образованный, слышал Женину повесть и сказал: "Пишите; у вас замечательный талант выработается; это мое мнение; вы еще очень молоды, но видно, но видно, что одарены".

(Л. 73-74 об.)

28 февраля <1864>, [Б. м.]

   Я остаюсь одна. Женя завтра едет в Тулузу, а оттуда хочет ехать с Майлевским в Испанию. Он говорит, что его письма окупят его путешествие. Оно так, но дело в том, что мне страшно трудно вывернуться теперь, чтобы его отправить. Надеюсь, знаю, что деньги будут. А ему надо ехать. Он совсем болен, тоскует, и начинают глаза болеть. Ему велели много ходить, вести жизнь деятельную и морские ванны летом. Я не вижу другого, как отправить его путешествовать, но проклятые деньги везде мешают. Пишет мне из Англии мой старый друг из Акшена, что он читал Тьму, спрашивает, не Женя ли писал, и говорит, что очень хорошо. А его друг приписывает и говорит: "Скажите, это ваш сын писал? Мы выдумали почему-то, что он? (потому что я писала, что Женя написал повесть [зач.: в Современник], но какую -- не назвала). Если это он, то я поздравляю обеих матерей его, вас и Россию, с новым симпатичным талантом. Тьма чудесная вещь" {Е.В. цитирует отзывы Н.П. Огарева и А.И. Герцена из их письме от февраля 1864 г. (см.: Герцен А.И. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. XXVII. Кн. 2. М., 1963. С. 433-434).}. Я была ужасно рада. Первое, это было поздравление, и для меня оно дорогое. Письма Жени из Испании {В 1864 г. Е.А. провел семь месяцев в Испании, его заметки о путевых впечатлениях печатались в газете "Голос", впоследствии составили книгу "Письма из Испании".} будут, думаю, хороши, ибо письма его из Берлина (ненапечатанные) были очень хороши и оригинальны. Теперь ясно, что у него талант, и недюжинный, от того тоска, сплин, неровности. Это крест писарский с талантом действительным.

(Л. 437 об.-438 об.)

25 мая <1864>, Версаль

   Я думаю, что Жене предстоит большая литературная карьера, тогда без денег не будем; ну и приедем. <...> Последнее письмо Жени Мадрид, которое я посылаю нынче в Питер, прелестно. Боюсь, что ценсура испортит. Что милее всего этого, что нет ни единого письма похожего на другое. Они разнообразны!

(Л. 108 об.-109)

10 июля <1865>, Нёльи

   Жене ты не намекай ничего о его пассаже! Кто хуже -- девочки или мальчики? Я задаю себе вопрос этот каждый день и решаю, что оба хуже. Не сладко возиться с детьми. Вероятно, ты это уже испытала; но это цветочки, ягодки с детьми впереди. Ну вот Ев.<гений> Ан.<дреевич> в свою очередь рассудил, что как же это он один не влюбился и своей мамы не помучал -- и тут же! сразу! И как славно -- блистательно. Она француженка, но немка из [нрб.] или Альзасу -- кто их знает? Больная, замученная, дурная, говорят, собою, по крайней мере, не красивая, несчастная, бедная и честная, из маленькой буржуазии. Бежала от мужа -- муж поднял историю, лез его убить, синильной кислотой ослепить и прочие прелести. Можешь себе представить, как мне было сладко. Я себя от радости не помнила, что он в Швейцарию с ней уехал -- живет в деревушке, но она так замучена, что всё больна. Это его еще больше к ней привязывает. Я уже видела, что Женя в том настроении духа, что либо влюбится и катавасий наделает, либо влюбится и женится. Последнее бы было лучше, если бы на хорошей, доброй девушке... но что же делать? Как Богу угодно. Надо все это перенести и как можно бодрее. Если она такая замученная и несчастная, то Господь с ней, пусть отдохнет с ним -- он человек добрый, твой брат.

(Л. 475 об.-476 об.)

26 ноября <1865>, Париж.

   Я не имею угла, чтобы писать, и, несмотря на это, должна писать фельетон, чтобы иметь деньги. Это очень меня измучило. Заботы, искание квартиры, переезды могут свести с ума. Брат же твой, баловень и маменькин сынок, своего рода Митрофанушка, не может писать, как я, на тычке и потому ничего не пишет. Ты можешь себе представить, что это за убыток. Он столько же, как и я, а иной раз гораздо более меня зарабатывает.

(Л. 314 об.-315)

22 <середина 1870-х гг.>, <Б. м>

   Соловые {Речь идет о семье сестры Е.В. -- Евдокии Васильевны, в замужестве Петрово-Соловово, и в частности о ее сыне Николае.} уехали -- [нрб.]! измучив меня сиденьем на тычке, в растерзанных и разобранных комнатах и разговорами о Николе, который мычал, мялся на одной ноге, припрыгивал на другой, поджимал одну ногу, как журавль у бабушки в Росве {Росва -- имение бабушки Е.В. в Перемышльском уезде Калужской губернии.}, ходил из угла в угол, как Николенька Шепелев {Шепелев Николай Дмитриевич, кузен Е.В.}, словом, проделывал все штуки многочисленного на Руси семейства Обломовых, Гамлетов Щигровского уезда и лишних людей повести Тургенева, с примесью нытья Евгения Салиаса. Вот так герои! Господи Боже милостивый! Что она, моя сестра, уродила такого сына -- понятно, но я-то! я-то как родила такого малого, как Евгений, такую позорную мочалку вырастила! Лучше помолчать, не правда ли?

(Л. 442-442 об.)

3 ноября <1878 или 1879> <Б. м.>

   Я опасаюсь Феокт.<истова>. Я знаю, что он человек хороший и человечный, но он привык к пет.<ербургской> грязи и потерял всякий нравственный смысл, живя в Пет.<ербурге> <...> Между прочим я живо помню врезавшееся в моем уме его слово. Когда 4 года назад он приехал в Москву и сказал, мне, что Женю выписывают из Швейцарии, чтобы дать ему редакцию Петерб.<ургских> ведомостей {В 1874 г. Е.А. Салиас был вызван из Швейцарии, где жил в то время, и ему был предложен пост главного редактора "С.-Петербургских ведомостей", который он занимал всего несколько месяцев.}, я ему сказала: "Мой сын не способен на это место. Не ему, при его чистой душе и малой практичности, возможно жить и действовать в петербургском омуте". Феокт.<истов> отвечал: "Напротив того -- ему это будет полезно. Он окунется в омут и выйдет оттуда aguerri {Закаленный (фр.).}, вылеченный от идеализма?!! и закаленный". Я сказала: "Если окунется, то вылезет и убежит с омерзением!" -- "И! полноте!" -- отвечал Феокт.<истов>. Но, к моему счастию, мои дети не купаются в омуте с наслаждением, а если их окунут, бегут из него с омерзением. Ни один из них, особенно два старшие (Оля по неразвитости многого не понимает {Речь идет о младшей дочери Е.В. Ольге Андреевне (1842-?), в замужестве Жуковой.}) не способны для благ сего мира, шелку, бархату, почести, не только себя продать (это мерзость), но даже помириться с окружающею низостью -- а купаться в ней -- наша честная порода того не допустит.

(Л. 130-131 об.)

11 декабря 1879 г., Москва

   Вообрази себе, что Евгений не писал ко мне ни разу, ни из-за границы, ни приехавши. Его прелестная жена тоже не удостоила своей строкой с тех пор, как я уехала из Лесного, то есть с 15 сентября. Если бы я постоянно не была к ней ласкова и всегда приветлива, она бы не смела делать таких проделок. Об ней можно сказать: "Посади..." и прочее, известную пословицу. Но Бог с нею, что мне больно, что мой сын забыл меня до такой оскорбительной степени.

(Л. 123 об.-124)

12 декабря 1879 г., Москва

   Письмо к Жене кладу в твое для скорости и верности, только на этот раз оно спешное. Пошли верхового в Лесное, лишь только его получишь. Он просит моего содействия. Я отказать не могу. Он просит написать о Кудр.<явцеве>. Напишу -- но ты не тревожься, обо мне самой никогда, ничего не будет в печати. Своих записок я писать не стану -- я столько ошибалась в людях, в мнениях и в воззрениях своих, что не буду никогда писать воспоминаний своих. 1) потому что говорить публике о себе мне отвратительно, 2) потому что некому публично сказать:
  
   Я сжег чему поклонялся,
   И поклонился тому, что сжигал!1
   1 Неточная цитата из романа И.С. Тургенева "Дворянское гнездо", один из героев которого Михалевич читает свое стихотворение, заканчивающееся словами: "И я сжег все, чему поклонялся, Поклонился тому, что сжигал".
  
   и 3) потому, что желала бы, чтобы память моя умерла, как истлеет мое тело. Ко всякой публичности у меня ненависть. Я напишу Жене все, что могу, как критику, небольшую заметку о Кудр.<явцеве> как человеке и литераторе ...

(Л. 126-126 об.)

13 июля <1885>, Ольгино

   Лишь только я приехала сюда, 9 число, как 10 явилась comtesse {Графиня (фр.).} Caлиас с Лизой. Привезла и оставила у Оли до 15 августа. Теперь решено. Они ее никуда не хотят отдавать, а взяли ей учительницу, за столько-то в месяц, и другую тоже. Вторую не знаю, а первая -- знающая и отличная девушка. Авось в 17 лет Лиза не будет совсем олухом. Жаль детей. Жорж в августе вступает в Лицей. Тоже решено. А впрочем, кто их знает: и головы их, и дом их, и жизнь их самый полнейший сумбур -- идеал сумбура!

(Л. 206-206 об.)

26 сентября <1885>, Олъгино

   Нового ничего, а если что есть новое или, лучше сказать, старое на новый лад, то лучше о том не писать, так как это раздирает мое сердце -- ты, конечно, угадала, непостижимое упорство твоего брата не учить и Жоржа! Держит его дома и ничему не учит! Подлинно да спасет Милостивый Господь всякого от скорби видеть родных внуков, которые растут как трава в поле и когда встречаются с дочерью священника и капельмейстера полка (сиротки) оказываются хуже воспитанными и менее знающими. Это удовольствие я имела здесь, когда гостила здесь Лиза, и слышала, как все охали, что она такая большая и ничего не знает. Ах, жаль! Как жаль!-- слышалось со всех сторон. Теперь дочь священника, отлично приготовленная, поступила в гимназию, а дочь капельмейстера поступила в институт. За нее платят офицеры полка, а я, (крест Господь послал) слышу, что безумный брат твой отказал моей сестре, предлагавший платить за Жоржа!!!

(Л. 173-173 об.)

8 августа 1886 г., <Москва>

   Вероятно, ты слышала от сестры, что Евгений опять просил Воронцова {Воронцов-Дашков Илларион Иванович, граф -- министр императорского Двора.} дать ему место в театре (Островского). К моему величайшему удовольствию, да, вероятно, и к твоему, он ему очень любезно отказал. Ну скажи пожалуйста, не безумец ли? У него не место, а синекура, на которой он получает 3500, квартиру прекрасную с большим садом и дрова или 700 руб.<лей> на отопление. Оставалось только Бога и Государя благодарить за такую милость. Так нет, ему нужно опять в театр, где масса неприятностей, масса интриг, где он может попасться как раз под уголовный суд. Сам мне говорил, что она рад, что ушел, что отворачивается, когда проезжает мимо, что служить с ворами, мошенниками и негодяями, сам будешь такой же, и сделают тебя таким же. Словом, плевал, кричал и бранился, а теперь опять просится! <...> Удивительный человек. Повесил у своей двери огромный колокол и отдал приказ такого рода: когда он ударит в колокол, то жена или один из детей должны к нему явиться. Этот же удар колокола всегда обозначал, что он не в духе, за что-нибудь судится. Это известно всему семейству. Как только услышат они колокольный звон, то все, и жена первая, стремглав летят вниз и спасаются кто куда. Лиза нам рассказывала, как они все бегут, толкая друг друга, и жена первая играет в этом [нрб.] не последнюю роль. Мы с Марусей при этом повествовании до того смеялись, что я теперь, когда пишу тебе, смеюсь.

(Л. 49 об.-51)

20 февраля 1887 г., Москва

   ...Я была испугана ужасно; Жорж в последний день масленицы страшно занемог. Жар более 40, кашель, дышал, как задохшаяся собачонка [1 нрб.]. Барак испугался, требовал консультации, говоря, что это воспаление легких, и, пожалуй, с осложнениями. На 5-ый день, вчера, был кризис, сильный пот. Я отвезла туда сестру, которую сперва пускать не хотели, но я настояла, и теперь ею довольны. Что это за безобразие: духота, 19 градусов жару, в комнате накурено, ребенок при 40 градусах жару в этой атмосфере задыхается!! И это называется родительской любовию! Я нахожу это животной любовию. Не воспитывают, не учат, только пичкают едой, целуют, когда крошка, и кричат, когда выросла, запирают в одиночную келью в 13 лет, без подруг, без занятий, без жизни семейной и общественной, без родных и знакомых. Так на Лизу накидывается, а я на него. "С каких пор, -- говорю, -- ты взял эти звериные повадки? За что ты рычишь на дочь? Что она сделала?" Удивился, замолчал. Когда слабого характера человек заберет волю с дурой, ему удержа нет и он как ошалелый кидается, и меры ему нет. Вы, выросши, говорили, что вам у меня было нехорошо жить, а я всю свою жизнь на вас работала, роскошь вам дала (относительную), свободу (слишком большую), удовольствия всякие, что могла, любила вас, как умела. А вот теперь вижу детей сына, которые по мере того, что растут, попадают под каприз и безумство полоумного, обездоленного, забитого судьбою отца, сунувшемуся (sic!) нести тяжесть не по силам и под ней погибшего. Ему больше, чем кому, надо было жену разумную и с характером. Трудно жить, видя все это. Но когда надо нести крест, то и неси его без ропота.

(Л. 196-197 об.)

22 марта <1887?>, Москва

   Не только настаивать, я и говорить о Лизе не стану. Я говорила довольно и даже больше, чем следовало. Я отступилась. Мои отношения с сыном выражаются одним словом: их нет. Он ко мне не ездит, детей не присылает. Иногда является его жена, и больше к сестре моей, а не ко мне, является одна, хотя я сказала однажды, что хочу видеть детей и требую, чтобы их ко мне присылали. Но требование осталось втуне. Я молчу и буду молчать до могилы. Этот грех на их душе, не на моей, а если Бог послал мне этот крест, то я должна его нести в молчании и смирении, что и делаю. Конечно, взять Лизу -- есть с твоей стороны доброе и семейное дело, но ты останешься при добром желании. Во 1) ее пустят к тебе не больше, как на два месяца; тебе надо будет одеть, обуть ее, покраснеть не однажды за ее невежество и не сделать ни малейшей пользы, только даром истратить деньги и поранить свое самолюбие. 2) Если бы можно было взять, оттягать кого-либо, то уж лучше ту, которая еще не подросла, и отдать прямо в институт и брать ее к себе по воскресеньям. Если бы можно было Ксаню, она умная -- но что говорить о невозможном. Я же думаю, что не надо делать бесполезных попыток, а лучше силы и деньги приберечь до той минуты, когда надо будет помочь. Это время придет. Я прошу, умоляю тогда помочь, и если меня уже тогда в живых не будет, вспомнить мою просьбу и все сделать для детей. Все это окончится трагически. Он или умрет, или хуже занеможет так, что дети осиротеют. Я его и теперь считаю не в своем уме. Иначе и быть не могло. Он с рождения был странен, с рождения был склонен к этой болезни. Его я хранила заботливо. Но лишь только он ушел из-под крыла моего, как зарвался в эту связь; взял, женившись, не по силам ношу и под ней погиб. Вот и вся недолга. Женись он на доброй и умной, она бы его сберегла -- а теперь, под тяжестию семьи, хозяйства, бездонной бочки, в которую он сыплет деньги, работы и собственного безрассудства, безалаберности, слабости, распущенности, он погибает. Спасти его никто не может, кроме Бога. А что Господь сделает, не знаю. Я только прошу тебя и Жозефа {Так Е.В. называет своего зятя -- И.В. Гурко.} в случае катастрофы не оставить детей. Тогда их надо будет -- маленьких в институт и большим дать кров и семью, если меня в живых не будет, как я того надеюсь и желаю. Если Нарышкин {Нарышкин Александр Алексеевич, друг Е.А. с юных лет, крестный отец его дочери Евдокии; ему посвящен роман "Петербургское действо".} приедет я, конечно, его попрошу поговорить с Евгением и разъяснить ему, что он детей своих выпихивает на улицу -- но я наверное не знаю, чего такого он просил в Питере. Да и не нужно мне знать -- все, что нужно, я знаю; вероятно, просил, чтобы его сделали наместником Кавказа или вице-королем Сибири. Действительно, когда за грехи Бог наказать хочет, то наказывает в том, что наиболее прилегло у нашего сердца!

(Л. 193 об., 195 об.)

27 апреля 1887 г., Москва

   Взяла все подарки детям Салиас и так как были это именины Жоржа и я к нему и для него ехала обедать, то забрали все подарки и раздали их.
   Оказалось, что Евгений (почему?) давно желал подарить Ксане такую моську, но находил, что она слишком дорого стоит. Моську нашли прелестной. Душа (оголтелая) осталась довольна азбукой, ибо это ее любимое занятие. Лиза в восторге от платья. Словом, все довольны и сбираются (сбираются!!!) писать тебе -- но Соловые забывают все (даже привезти к празднику подарки), а Салиасы все сбираются. Что хуже? Оба хуже.

(Л. 185-185 об.)

14 марта <1888?>, Москва

   Я самая несчастная мать. Следствия, всегда меня страшившие, разразились. Уже года 4, как твой брат стал искать развлечений у женщин дурного поведения, и я с ужасом взирала на это. От меня он все скрывал, и в его поведении была большая часть болезненности. От умственного утомления постоянным писанием у него сделалось раздражение некоторых органов и болезнь, выражающаяся похождениями с женщинами. Он уехал [2 нрб.] к отцу, застрял в Париже, связался с какой-то негодяйкой (которою удружил его Карандеев {Карандеев Александр Александрович, ординарец И.В. Гурко, который, став варшавским генерал-губернатором, назначил его на должность директора театров (см.: Гурко Д.И. Воспоминания генерала // Гершельман Ф.К., Гурко Д.И. Генералами рождаются. Воспоминания русских военачальников XIX -- начала XX в. / Сост., вступ. ст. и прим. В.И. Сахарова и Л.В. Маньковой. М., 2002. С. 206).}) и, когда получил письмо, что я умираю, захватил ее с собою. Теперь она здесь. Он ездит с ней публично в театр, ездит в карете, не позволил дочери выезжать (отчего девочка немало плакала), содержит свою эту негодяйку и все деньги отдает ей и делает деньги. Делать с ним нечего. Этот идеалист в 25 сделался развратным стариком 50 лет. Вот куда ведет слабость характера, брак неравный, удаление от всякого общества, дружества и родства, оставление всякого умственного занятия, кормление и угощение детей только физическое, сплетни баб и низменные отношения с женою. На склоне жизни в 50 лет проснулись низменные стремления и жажда впечатлений и волнение -- и вот человек 50 лет, позорящий себя и оставляющий жену и детей в стороне. Хуже и ужаснее этого ничего вообразить нельзя. Я бессильна. Мое слово ничего не значит, напротив, он сделает противное тому, что я желаю. Сожалею, что не умерла в эту последнюю болезнь. Я сказала его жене, что она может рассчитывать на меня как на мать, может забрать детей и приехать ко мне, что у меня есть для них и кров и кусок хлеба.

(Л. 5 об.-6 об.)

10 апреля 1888 г., Москва.

   Евгений уехал в Пет.<ербург> благодарить Государя. Я тоже нахожу, что это большая милость -- дать Владимира {Орденом было отмечено 25-летие литературной деятельности Е.А. Салиаса.}, и он второй только писатель, который получил его за литер.<атурные> труды. Что касается до просьбы об пенсии или аренде, то это было сделано вопреки меня; я считала это безумием и недостойным человека, себя уважающего, и когда ему о том написала в записке из дома в дом, то получила несправедливое, полное упреков письмо. Я его не узнаю. Рука тамбовской девицы низменного воспитания, сомнительного рода, души приземистой, сердца малого и ума ничтожного на нем отяготела. Жена на нем слиняла. Он слабого характера и не вынес, с одной стороны, тяготы беспутного хозяйства, кучи детей, а с другой -- влияния этой темной и низменной женщины. Надо лучше мне помолчать и этот крест понести также, пока Богу угодно, без ропота. Не чаяла я, что мой сын, столь любящий, от меня отторгнутый, на моих глазах превратится из личности очень высокой, в человека, небрегущего собою, часто смотрящего на вещи с точки зрения или пошлой или практической...

(Л. 337-337об., 340)

17 <июня 1890> <Калуга>

   Надеюсь, что ты поняла, что я хочу сказать, и возьмешь Лизу под свою охрану. Пусть она от тебя слышит только высокое, благородное, милосердое (sic!) и доброе. <...> Не забудь, что я мать без детей, сына потеряла жестоко; он упал и нравственно погибает; дочь несчастная и столь нравственно невменяемая, не знающая, что хорошо, что дурно. Во всем виновата я одна, кроме несчастной женитьбы сына. Да и то, пожалуй, я виновата. <...>
   Прощай; будь близка к Лизе, приблизь ее к себе. У нее золотое сердце, ум весьма обыкновенный, да и зачем он. С умом делают только глупости. Помыслы ее благородные. Меня не будет. Замени Лизе мать; ведь у нее нет матери, хотя она этого не знает и свою любит. Конечно, не я скажу ей слово о ее матери. Это не должно и большой грех. Когда говоришь с молодыми, помни, что надо говорить одно хорошее и доброе, а практическая мудрость приходит сама, и слишком рано.
   (Л. 37-38 об.)
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru