Помолвка гусарского офицера Богуславова с молоденькою княжной Дубровиной удивила всё высшее петербургское общество; благоразумным и пожилым людям в особенности показалось, что это дело не прочное и не обещающее счастья. Она была очень молода, неопытна, только что вышла из своей классной, только что появилась в свете, лицом миловидная, нравом кроткая, богатая и знатная.
Он принадлежал к старому и богатому роду столбовых дворян, но вёл жизнь шумную, рассеянную и уже порядочно запасся долгами, прожив большую часть родового имения. Своею красотой, остроумием, весёлостью и ловкостью он увлёк семнадцатилетнюю княжну. Она была одна дочь у отца, имела одного только брата и потеряла мать свою в детстве. После многих возражений и колебаний, уступая её просьбам и слезам, согласился отец на брак её с Богуславовым. Свадьбу пышно, но безо всякой радости отпраздновали и весь город присутствовал на ней, был дан и парадный обед, и роскошные вечера у родных, а через четыре года всё состояние молодой было промотано, сама она была несчастлива, занемогла и умерла, оставив сироткой единственного сына Сергея, которому не было и двух лет.
Богуславов, муж её, женился вторично, а сына, лишь только ему минуло девять лет, отдал в корпус. Он рос одиноко. Мачеха его не любила, отец не пускал его к родным с материнской стороны, потому что перессорился с ними, и даже с собственными родными, которые не одобряли ни его образа жизни, ни его вторичной женитьбы на женщине, не заслуживающей похвалы и уважения. Таким образом, с ранних лет бедному мальчику негде было приютиться. Когда он юношей вышел из корпуса, мачеха силилась ссорить его с отцом и достигла цели. Желая избегнуть семейных неприятностей, Сергей Богуславов решился уехать служить на Кавказ. Князь Дубровин, брат его матери, предлагал ему вступить в гвардию и обещал содержать его на свой счёт, но отец Сергея, узнав об этом, принял это предложение за личное оскорбление и приказал Сергею отказать дяде.
Сергей повиновался и сделал это резко, ибо отчасти разделял мнение своего отца и любил его, вопреки всему и всего. Узнав об его отъезде на Кавказ, все его родные вознегодовали, тем более, что, не знавши их с детства, он уехал, не простившись ни с кем. На Кавказе Сергей не мог снести вечно и везде преследовавшего его одиночества и, ещё не достигши двадцати двух лет, женился на бедной девушке из незнатного дворянского рода, приехавшей с родными на Кавказские минеральные воды. Жили они дружно, и счастье их удвоилось рождением дочери, которую назвали Анной. Денег было у них мало, но они жили скромно и, хотя с трудом, но сводили концы с концами. Маленькой Анюте минуло два года, когда отца её перевели из Тифлиса в крепость Грозную, нечто в роде гнезда посреди враждебных и воинственных Черкесов, которые при всяком удобном случае нападали и убивали всякого, кого могли застичь врасплох. В это гнездо за мужем не могла следовать жена с маленькою дочерью, но недолго пришлось ей пожить в городе, мучась мыслью о стольких опасностях, которым подвергался её дорогой муж. Однажды он был послан по делам службы в другую соседнюю крепость и пропал без вести. Долго его разыскивали и, наконец, начальство достоверно узнало, что он был убит в ущелье, и тело его брошено в пропасть. Несчастная жена, узнав внезапно о его смерти, впала в страшное отчаяние и в тяжкую болезнь. Она не береглась, зимой расхворалась ещё более, и злая чахотка, по отзыву врачей, неизлечимая, сводила ее быстро в могилу.
Однажды полковник Василий Фёдорович Завадский, командир того полка, в котором служил Сергей Богуславов, воротился домой очень сумрачный. К нему вышла навстречу ещё молодая, красивая жена его и радостно его приветствовала, но мрачное лицо и нахмуренные брови полковника её озадачили и остановили.
-- Что с тобою, друг мой, -- спросила она у него тревожно.
-- Нехорошие вести, -- отвечал полковник.
-- Какие? Из дому? От моих? Из Москвы? -- воскликнула с испугом Наталья Дмитриевна Завадская.
-- Уж и из Москвы, -- сказал полковник с досадой, -- тотчас пугаешься! Успокойся, не из Москвы, а с соседней улицы -- случилось несчастье, которое, впрочем, до нас лично не касается, а жаль, по человечеству жаль. Известие о Богуславовой.
-- О Богуславовой? Что с ней случилось? Я вчера сама заходила к ней, ей было гораздо лучше и она мне говорила, что уезжает дня через три во внутренние губернии, в К** к сестре своей.
-- Ну, она и уехала, только не в К**, а на тот свет, -- сказал полковник резко и мрачно.
-- Как? Скончалась!
-- Да, нынче ночью скоропостижно. Никто не ожидал этого исхода так скоро. Едва успели послать за священником, который причастил её... Я всегда полагал, что она благополучно доедет до К** и умрёт в доме сестры, которую так любила.
Жена полковника всплеснула руками.
-- Боже мой! -- воскликнула она. -- А дочь её, девочка, Анюта! Одна, на чужой стороне, без отца и матери, без родных... На кого она её оставила!
-- На Бога, -- сказал полковник. -- Бог не оставит сироту.
Жена полковника молчала.
-- Надо же, однако, подумать, -- сказала она, наконец, -- куда её пристроить.
-- Кого? -- спросил полковник рассеянно.
-- Да Анюту, что это, мой друг, точно не слышишь -- о чём ты думаешь?
-- О том, где её поместить, эту самую Анюту, -- сказал полковник. -- Жена, возьми её к себе, -- заключил он решительно.
-- И рада бы душой, да куда же? Квартира наша маленькая, у нас четверо детей мал-мала меньше, и взять ещё Анюту, да её няньку. Куда я их помещу?
-- Куда-нибудь, устройся; возьми именно потому, что у нас четверо детей. Чем больше мы своих детей любим, тем больше должны делать для детей оставленных и несчастных. Я не могу бросить сиротку и, имея кров, не приютить её. Притом же она дочь нашего офицера, убитого на службе. Я считаю, что мы обязаны взять её теперь к себе, а потом увидим.
-- Увидим, -- сказала Наталья Дмитриевна и отправилась в квартиру умершей. Она возвратилась оттуда вся в слезах.
-- Не могу видеть девочку, -- говорила она своему мужу. -- Она ничего не понимает, играет в игрушки, смеётся, а мать её лежит в гробу. В квартире двери настежь, всякий, кто хочет, входит поглядеть на покойницу, прислуга слоняется в доме, в столовой около гроба толпится всякий народ, расспрашивает о подробностях няньку, а нянька тараторит на все стороны со всеми приходящими, рассказывает о смерти Богуславовой и указывает на сиротку её дочь. Мне было даже жутко смотреть на всё это.
-- Обыкновенное дело, -- сказал полковник,-- всегда так бывает, когда умирают без близких.
-- А нянька Анюты препротивная! Желая произвести впечатление на присутствующих, она хватает Анюту за руки и восклицает: "Плачь! Да плачь же! Ты сирота!" А девочка ничего не понимает и улыбается. Даже сердце щемит, глядя на всё это. Да, ты прав. Я возьму её к себе, пока родные её не выпишут. Потеснимся.
-- Вот и хорошо, -- сказал полковник.
Богуславову похоронили, а после похорон полковник сам принёс Анюту на руках в дом свой прямо в детскую. Жена полковника была женщина слабого характера, и потому не обошлось без споров. Няньки детей роптали. Им пришлось потесниться, чтобы поместить Анюту с её нянькой, которая из себя выходила, и тотчас перебранилась со всеми. Через неделю, вследствие постоянных ссор, она, к великому удовольствию Завадской, отказалась от должности, и бедная Анюта осталась совсем одна в чужом доме, в чужой семье, с совершенно незнакомыми ей лицами. Анюта горько плакала и звала неустанно маму и няню. Даже ночью просыпалась и жалобно кричала, повторяя: "Мама! Няня! Мама! Няня!"
Завадская всячески утешала ребёнка, не спала несколько ночей, нянчилась с ней и, наконец, ей удалось через несколько дней приучить Анюту к себе. Анюта ходила за ней, как тень, держась обеими ручонками за её платье.
Наталья Дмитриевна Завадская с трудом узнала адрес Богуславова, деда Анюты, и написала к нему письмо, уведомляя его о том, что Анюта потеряла отца и мать, и просила его распорядиться её судьбой. Долгое время Завадские не получали никакого ответа, но, наконец, пришло письмо, не от деда, а от второй жены его, мачехи отца Анюты. Она писала, что муж её уже год как умер, что она осталась вдовой, имеет своих детей, что Анюта ей, в сущности, нисколько не родня, и давала адресы дядей и тёток Сергея Богуславова, советуя обратиться к ним, как к единственным родственникам оставшейся сироты. Это был список лиц, во главе которого стояло имя генерала Петра Петровича Богуславова, родного дяди отца Анюты, жившего всегда в Петербурге, женатого на очень богатой женщине и имевшего двух дочерей и сына. Потом стояло имя богатого старика Андрея Петровича Богуславова, сенатора, имевшего одну уже замужнюю дочь. Затем имена трёх сестёр старых девиц, также родных тёток отца Анюты, Богуславовых, живших всегда в Москве в собственном доме, и, наконец, имя очень старого, очень знатного и очень богатого прадеда Анюты по прямой линии, то есть отца матери Сергея. Он жил также в Петербурге. Этот престарелый восьмидесятидевятилетний князь Дубровин имел несчастье пережить после дочери сына своего и остался с единственным внуком, единственной надеждой своей старости. Он воспитал его заботливо и уже определил на службу. Ко всем этим лицам полковник написал письма, уведомляя их о беспомощном положении Анюты, не имевшей никакого состояния. Он просил их прислать за ней доверенное лицо, оговариваясь, что девочка ему не в тягость, что он будет терпеливо ожидать, пока за ней пришлют родные, и что до тех пор она не будет нуждаться ни в уходе, ни в участии. Долго ждал полковник ответа, наконец, первый ответил родной прадед Анюты, князь Дубровин. После благодарений за то, что полковник приютил сиротку, он писал следующие строки:
"Несчастное замужество моей дочери, на которое я согласился против воли, разлучило меня не только с нею, но и с её сыном. Отец его женился вторично на злой и пустой женщине и рассорился и со мною и с моим сыном, тогда ещё находившимся в живых. Он не позволял внуку моему посещать меня, и я не знал даже в лицо сына моей дочери; когда он произведён был в офицеры, то даже не заглянул ко мне и, не простясь ни с кем, уехал на Кавказ. Мой покойный сын просил его остаться в Петербурге и, по моему желанию, предлагал дать ему средства служить в гвардии, но молодой Сергей гордо отверг это предложение. Мы узнали стороной, что на Кавказе он женился Бог весть на ком -- по крайней мере, он никого из нас не известил о своей женитьбе. Вы, милостивый государь, мне пишете, что несчастный Сергей убит горцами, a жена его умерла. Очень сожалею и молю Бога помиловать и принять милосердо душу его, но я не знал этого моего внука и, посудите сами, могу ли сокрушаться о его смерти? Сожалею, что он оставил сиротку-дочку, но не могу в мои преклонные лета взять её на воспитание. Дни мои, скажу больше, часы мои, сочтены; мне восемьдесят девять лет, и мне должно ежеминутно думать о смертном часе, а не о воспитании четырёхлетней девочки. Если я умру завтра, то на кого могу я оставить мою правнучку? Я живу один-одинёхонек с двадцатилетним внуком. Согласитесь, что двадцатилетний мальчик не есть лицо, которому бы я в случае смерти мог поручить четырёхлетнего ребёнка. Я не придумаю, что с ним делать, и советую вам обратиться к тёткам её отца, Богуславовым. Если же эти старые, богатые девицы не захотят взять на себя тяжёлую обязанность воспитать сиротку дочь их родного племянника, напишите ко мне; я постараюсь поместить её в какое-нибудь воспитательное заведение и буду платить за неё. Вот всё, что я могу для неё сделать".
После обыкновенных форм вежливости письмо это было подписано: князь Дубровин.
Вскоре пришло другое письмо от старшей из трёх девиц Богуславовых такого содержания:
"Милостивый государь, Василий Фёдорович!
С прискорбием узнали мы из вашего письма, что племянник наш Сергей Богуславов убит горцами. Мы не желаем, сёстры мои и я, вспоминать старого, но не можем не сказать, что отец Сергея, брат наш, вёл жизнь шумную, беспорядочную и, женившись во второй раз на пустой женщине, рассорился со всеми нами и никогда не представил нам своего сына, нашего племянника. Мы от чужих людей узнали, что он уехал на Кавказ, а от вас, что он был женат и убит. Сожалеем, что он оставил сиротку-дочь, но не можем ничего сделать для неё. Обвинить нас никто не имеет права, ибо мы даже не знали ничего о её рождении, и она нам совсем чужая, хотя, к сожалению, кровь Богуславовых течёт в её жилах. Её отец виноват в том, что она осталась одинокою, ибо женился без ведома своих родных и благословения отца и деда. В наши лета мы не можем взять на себя воспитание девочки, не можем также поместить её в институт или пансион на свой счёт. Одна из нас очень больна, и всё наше время и наши доходы уходят на неё. Мы часто, ради слабого здоровья сестры, принуждены ездить на воды и совершенно зависим от неё. Сёстры мои и я советуем вам обратиться к её прадеду, престарелому, но богатому князю Дубровину. Он прадед вашей сиротки, и ему ближе всего о ней позаботиться; ведь она родная внучка его несчастной, покойной дочери..."
-- Поздравляю, -- сказал полковник, с досадой комкая письмо, -- они отсылают меня к князю, а князь к ним! Хороши родные, нечего сказать. Пусть Анюта останется у нас.
-- Но это невозможно, -- сказала Наталья Дмитриевна. -- У нас денег два гроша, одно твоё скудное жалованье, а своих четверо детей. Посмотрим, что напишет старый генерал, а если и он откажется, то обратимся опять к князю Дубровину, пусть он за ней пришлёт кого-нибудь и поместит её, как он в письме своём обещает, в какое-нибудь казённое заведение или в пансион. По крайней мере, она получит образование. Ведь мы и своих детей, когда они подрастут, принуждены будем отослать в Петербург или в Москву.
-- Да, конечно, -- сказал полковник, -- здесь, в глуши воспитания без денег дать нельзя, да и при деньгах трудно. Повременим; подождём письма от генерала Богуславова, но я не предвижу ничего хорошего.
И вот прошёл целый долгий месяц, и пришло письмо от генерала Богуславова.
"Племянник мой, -- писал генерал, -- уехал на Кавказ, не повидав родных, против, как я слышал, желания своего родного деда, князя Дубровина. Что делал он на Кавказе, как жил, на ком женился, мне совсем неизвестно. Я даже не знал, что у него есть дочь. Вы поймёте, что при таких условиях, имея двух дочерей и сына, я не могу взять чужое дитя, неизвестно как воспитанное, неизвестно в какой среде росшее; всё, что я могу вам посоветовать -- это обратиться к князю Дубровину, так как мои уже далеко не молодые и не замужние сёстры, живущие в Москве, и мой брат сенатор не желают (мне это достоверно известно) взять на воспитание дочь племянника, которого они не знали, и едва ли видели один раз в жизни. Вероятно, князь Дубровин, родной её прадед, сделает для неё что-нибудь. Было бы очень счастливо, если б он согласился отдать её в какой-нибудь пансион и платить за её воспитание. Я его иногда вижу и поговорю с ним. Он очень стар, боится умереть, не пристроив внука, и хочет, во что бы то ни стало, поскорей женить его".
-- Женить внука! -- воскликнул полковник. -- В такие молодые годы.
-- Посмотри, -- сказала ему жена, которая держала в руках письмо генерала и дочитывала его, -- он пишет, что князь дрожит над этим единственным внуком, и, хотя определил его на службу, но не расстаётся с ним, держит его постоянно на своих глазах и желает видеть его женатым и пристроенным. Словом, все мысли, надежды, заботы князя сосредоточиваются на внуке. Он живёт прилично своему положению и летам, но очень расчётливо, и копит деньги для внука.
-- Изо всего этого видно, что предложение заплатить деньги за Анюту в каком-либо заведении должно считать за большой знак участия, -- сказал полковник не без горечи и насмешки.
-- Напиши ему скорее, князь стар, и если умрёт, ничего не сделав, то Анюта останется ни при чём. Куй железо, пока горячо. Пусть он поместит её в институт.
-- Четырёхлетнюю девочку отдать в инстиќтут, -- возразил полковник. -- Ты забываешь, что прежде девяти или десяти лет её никуда не примут.
-- Правда, -- сказала жена полковника -- грустно. -- Что же мы будем делать?
-- Наташа, я право не узнаю тебя, -- сказал полковник. -- Ты у меня добрая и сердечная, а сокрушаешься, что круглая сиротка пока останется на наших руках. Я нынче же напишу князю, что все родные от неё отказались, и напомню ему об обещании поместить её куда-нибудь. Если же он не ответит или умрёт, не сделав ничего для своей правнучки, то она останется у нас, и мы будем считать её своею дочерью. Так ли, моя милая, а впоследствии вместе с дочерьми сами поместим её в институт.
Наталья Дмитриевна подумала и потом сказала:
-- Ты прав, пусть остаётся у нас: грешно не приютить сироту.
С тех пор она победила в себе чувство практической рассудительности и отдалась внушению сердца, а оно влекло её к Анюте, о которой она сердечно сокрушалась. Заботливо ухаживала она за ней и не считала ласк, которыми, наравне с другими детьми своими, осыпала её.
Полковник сидел за письменным столом и в поте лица сочинял письмо своё к князю (он был не охотник и не мастер писать письма, в особенности церемонные), когда денщик подал ему повестку на страхованное письмо из города К**. Полковник очень удивился, ибо никого не знал в городе К**, и тотчас послал за письмом. Когда он вскрыл его, то увидал незнакомый женский почерк и, желая знать, кто пишет, перевернул страницу и посмотрел на подпись: Анисья Долинская.
Анисья Долинская, подумал полковник, сестра Анютиной матери, небогатая сестра её. Не получая ответа так долго, я уже перестал ожидать его. Письмо страховое!.. И полковник поспешно пробежал письмо. Вот оно:
"Милостивый государь!
Ещё не оправилась я от тяжкой болезни, как узнала о несчастии, меня постигшем, о смерти милой сестры моей, которую я ожидала к себе каждый день, и уже устраивала мысленно нашу жизнь вместе, в одном городе, в соседнем от меня доме. Это известие сразило меня и унесло остаток сил моих. Я не могу поправиться и всё нездорова и, чем слабее я себя чувствую, тем сильнее во мне желание увидеть и обнять дочь сестры моей. Мой муж, по моей просьбе, желает принять её как нашу дочь и воспитать её с нашими детьми. Мы отыскиваем и осведомляемся, нет ли кого, кто едет в ваши страны, но никого найти до сих пор не могли. Оно и не мудрено. Мы живём довольно уединённо, хотя и недалеко от Москвы, но в небольшом губернском городе, и в Москве никого не знаем. Если б у меня было побольше здоровья и побольше средств, я бы тотчас приехала за племянницей, но у меня, к сожалению, нет ни здоровья, ни денег. Я решилась обратиться к вам с покорнейшею просьбой. Вы были столь добры, что приютили у себя мою племянницу, будьте добры до конца, довершите ваше доброе дело, осведомьтесь, не едет ли какое почтенное семейство в Москву и не возьмётся ли довезти мою сиротку. Мой муж сам приедет за ней в Москву. Я знаю, это дело не лёгкое, но надо же стараться каким-либо способом доставить в наш дом мою племянницу. Я жду не дождусь увидеть и обнять дочь сестры моей..."
Далее писавшая в горячих выражениях благодарила полковника и его жену за то, что они приютили у себя сиротку.
-- Жена, -- закричал полковник, и на его громкий голос прибежала Наталья Дмитриевна.
-- Ну вот и новости! У Анюты нашлись родные, настоящие, любящие родные. Сестра её матери Долинская... Да вот, читай сама.
Наталья Дмитриевна прочла письмо, и лицо её вспыхнуло.
-- Видно, что добрая и сердечная женщина писала письмо это, -- сказала она. -- Анюте будет у ней хорошо, я в этом уверена.
-- Да, но с кем мы её отправим? До Москвы не одна тысяча вёрст. Это огромное путешествие. Притом девочку четырёх лет не отправишь с корнетом гусарского полка.
И полковник залился добродушным смехом.
-- Да, дело нелёгкое. Надо справляться, искать. Конечно, не всякий возьмёт ребёнка в такое далёкое странствование.
Долго и безуспешно искал полковник и жена его лицо, способное и желающее довезти Анюту до Москвы. Способные находились, но желающих никого. Так прошло два года, и проходил третий. Анюта освоилась и, не помня своей матери и отца, считала полковника и жену его отцом и матерью, так и звала их, а их детей считала за братьев и сестёр. Особенно любила она нежно свою сверстницу Леночку, не расставалась с ней и спала в одной комнате, в одном углу, в кроватке, близко придвинутой к Леночке. И другую свою сестрицу, старшую Раису, и братцев Володю и Алёшу любила она тоже, хотя и меньше, потому что они были старше её несколькими годами. Сердце у Анюты было любящее, горячее, но зато и нрав её был горячий. Она была вспыльчива и во вспыльчивости своей необузданна. Наталья Дмитриевна безмерно баловала её и на замечания мужа своего отвечала всегда: "Она сиротка!" Она строго запретила говорить Анюте, что она сирота, но прислуга, конечно, удержаться не могла, а Анюта была такое малое дитя, что не понимала и не обращала внимания на намёки.
Полковник просил всех ехавших на Кавказские минеральные воды искать случая отправить Анюту в Москву. На воды приезжало много богатых помещиков, и он надеялся, что какое-либо семейство согласится довезти Анюту, если не до Москвы, то до какого-либо города средней России. Наконец, один из офицеров его полка уведомил его, что богатая княгиня Белорецкая, узнав о сиротстве Анюты и невозможности полковника доставить её к тетке, брала на себя довезти её до Москвы. Она ехала со своими двумя дочерьми в четвероместной карете и просила прислать к ней Анюту в Кисловодск к 1-му сентября. Полковник получил это известие в конце августа. Терять времени было нельзя. Он позвал своего адъютанта и просил его до Кисловодска проводить Анюту, которую отправлял туда с нянькой.
Анюте минуло шесть лет. Прощание так поразило её, что навсегда врезалось в её памяти. Она живо помнила всю жизнь свою, как полковник собрал всех детей своих в маленькой своей приёмной, как усадил всех на стулья, приказал сесть и няне, как полковница, обливаясь слезами, села в кресло и взяла на колени Анюту, недоумевавшую о том, что происходит. В молчании посидели они, по нашему русскому обычаю, с минуту, потом встали, крестясь, и ей приказали перекреститься. Полковник взял образ, благословил им Анюту и сказал:
-- Молись всегда Богу, а Он благословит тебя. Нас не забывай, когда научишься писать -- дай весточку о себе. Мы тебя любили и всегда будем любить. Когда ты будешь побольше, если тебе будет в чём нужда, помни, что у тебя здесь осталась семья. А теперь прощай.
Он взял Анюту на руки и поцеловал её крепко-крепко, и слёзы стояли в добрых глазах его.
-- Наташа, -- сказал полковник жене, -- благослови и ты её. Ты была к ней как родная мать.
Заливаясь слезами, благословила и крепко прижала к себе и целовала Анюту Наталья Дмитриевна, а Анюта всё недоумевала и испуганно глядела на ту, которую звала матерью.
-- Дети, проститесь с Анютой, -- сказал полковник.
Старшая Раиса понимала уже, в чём дело, и заплакала. Все дети толпились вокруг неё, порываясь каждый целовать её; за сестрой, видя её слезы, заплакала и Леночка, прижимаясь к Анюте, а испуганная Анюта позволяла всех целовать себя. Мальчики стояли поодаль, но вдруг поняли. Старший Володя с рыданием бросился Анюте на шею, и его с трудом могли оторвать от неё.
-- Ну, с Богом, -- сказал полковник, желая прекратить тяжёлое прощание и разлучая детей.
Он взял Анюту на руки и передал её адъютанту.
-- Берегите её, доставьте ее здоровою, -- сказал ему полковник.
Когда Анюта увидала себя на руках едва знакомого ей офицера, когда он понёс её из дверей гостиной, она поняла и вдруг пронзительно закричала и отчаянно забилась в руках его. Володя бросился, схватил адъютанта за полы сюртука и также отчаянно закричал: "Не надо! Не надо!"
-- Мамочка, мама, -- кричала Анюта, -- папочка, не отдавай меня. Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!
Но крепко державший её в руках адъютант вынес её из дому, посадил в коляску, и сам сел подле неё вместе с нянькой.
Долго билась, рыдала, кричала Анюта, и посреди её рыданий всё слышались слова:
-- Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!
Наконец, она выбилась из сил и заснула. И на другой день проснулась она с тем же плачем и криком; всё звала она мамочку и кричала: "Не хочу!"
Дорога из Тифлиса до Кисловодска не лёгкая и не короткая. Она утомила Анюту, и она успокоилась -- уже не плакала, но сидела молча, не по летам печальная. Адъютант благополучно доставил её в квартиру княгини Белорецкой. Это была женщина ещё не старая, около тридцати пяти лет, высокая, статная, красивая, и с ней две дочери, одна ровесница Анюты, другая годом старше. Княгиня приняла Анюту ласково и позвала дочерей.
-- Анюта поедет с нами в Москву, -- сказала она, -- полюбите её.
Но при этих словах Анюта, глядевшая диким волчонком, вдруг встрепенулась, задрожала и опять закричала:
-- Не хочу! Не хочу! Хочу к мамочке.
-- Ты едешь к другой мамочке, к своей настоящей мамочке, -- сказала княгиня, лаская Анюту.
-- Не хочу другой, -- с криком повторяла Анюта.
-- О, дитя моё милое, -- сказала печально княгиня, -- мало ли мы чего не хочем, но должны покориться. Тебе пришлось испытать всё это слишком рано. Бедная девочка, бедная сиротка!
Анюту отнесли всю в слезах, рыдающую и повторяющую "не хочу!" в детскую. Там две няньки и обе княжны старались развлечь её и успокоить, но напрасно показывали они ей прелестные игрушки, хорошенькие картинки. Анюта не хотела глядеть на них, горько плакала и твердила:
-- Мамочка! Мамочка! Не хочу! не хочу!
Однако через несколько дней она мало-помалу успокоилась и прельстилась игрушкой -- птичкой, с блестящими перьями, которую няня заводила и она, припрыгивая, неслась по комнате. Анюта, не видавшая никогда затейливых игрушек, смотрела на неё с восторгом, и когда она начинала плакать и звать мамочку, няня заводила птичку и пускала её по комнате. Каждый день, просыпаясь, Анюта просила и мамочку и птичку.
-- Хочу мамочку, -- говорила она жалостно, -- хочу птичку!
И птичку тотчас приносили.
Через неделю княгиня пустилась в путь. В карете сидела Анюта между двумя княжнами и бережно держала на коленях блестящую разноцветными перьями птичку, но долго не привыкала к княжнам, которые были девочки милые и сердечные. Мать говорила им, что они должны заботиться о сиротке, одинокой сиротке, и они понимали это и любовно смотрели на неё, ласково говорили с ней, делили с ней лакомства и целовали её, но Анюта всё глядела волчонком и часто вздыхала. Путешествие длилось три слишком недели. В больших городах княгиня отдыхала и проводила двое и трое суток. Девочек посылала гулять. Им нравилось ходить по улицам и садам неизвестных им городов. Они резвились и смеялись, но Анюта была печальна. Однако мало-помалу она привыкла и полюбила младшую, княжну Алину, и сама целовала её. Наконец, приехали они в Москву, и Анюта увидала с удивлением большой дом, в глубине большого двора, с большим тенистым садом сзади. В доме стояла раззолоченная мебель, в золотых рамах картины и белые красивые статуи, которых по вечерам сильно побаивалась Анюта. Две недели прожила она у княгини, и уже совсем привыкла и к ней, и к княжнам, и к няне.
Однажды вечером, когда они пили чай, доложили о приезде Долинского, дяди Анюты. В гостиную вошёл небольшого роста, сухощавый, белокурый, застенчивый и очень моложавый человек, лет сорока, с лицом добрым и симпатичным. Он горячо благодарил княгиню и посматривал любопытно на трёх девочек, пивших молоко за чайным столом. Сам он был в трауре.
Долинский, Николай Николаевич, обнял Анюту и поцеловал её.
-- Ждала, не дождалась её жена моя, -- сказал он княгине растроганным голосом.
Княгиня взглянула на его траурное платье и поняла.
-- Жена ваша?.. -- сказала она сочувственно и смущённо, и не договорила.
-- Лишился, княгиня, лишился, -- отвечал он ей. -- Она была отчаянно больна и лишь только стала поправляться, как пришло известие о смерти единственной, нежно любимой сестры её. Она опять слегла в постель и уж не вставала.
-- Как же теперь? -- спросила княгиня.
-- С моими детьми воспитаю -- она так мне приказывала. Всё ждала племянницу, не дождалась и, умирая, приказывала любить, воспитать... -- Он остановился, проглотил душившие его слёзы и прибавил:
-- Исполню волю её свято. У меня своих детей пятеро. Анюта будет шестая. Бедная сиротка, и она всех лишилась... никого у неё нет... кроме меня и моих детей. Я разниќцы не сделаю, печальная судьба её! Смерть ходит за ней по пятам.
Анюта вздрогнула, хотя не вполне понимала, что говорил дядя.
-- Да, печальная, -- сказала княгиня и прибавила:
-- Когда же вы хотите ехать?
-- Завтра. Я не могу долго оставлять детей моих одних и спешу. Притом мне здесь делать нечего.
Анюта, казалось, поняла. Княгиня, видя её омрачённое и смущённое лицо, приказала ей и Алине идти спать. Старшая дочь княгини, Нина, нежно поцеловала Анюту.
-- Господи! Что же это? Опять! -- воскликнула Анюта и залилась слезами. -- Куда ещё? Опять к новому дяде!
Не обошлось без слёз и на другой день, но Анюта уже не билась, не кричала, как прежде, а простилась со всеми молча, мрачно и, казалось, покорилась своей горькой участи. Она смирно сидела всю дорогу и упорно молчала на все вопросы дяди. От Москвы до города К** недалеко. Через сутки они въехали к К**.
Глава II.
Николай Николаевич взял Анюту за руку, ввёл её в небольшой, светленький домик, прямо в детскую, где окружили его с криками радости его дети, он расцеловал их, оставил посреди их Анюту и сказал:
-- Привёз вам сестрицу. Любите её и во всём ей уступайте. Она будет наша общая любимица. Вы все должны угождать ей. Помните, что мать ваша, умирая, приказывала любить новую сестрицу.
-- Няня, -- обратился он к старухе, стоявшей за детьми, -- вот тебе ещё барышня, ходи за ней заботливее, чем за другими детьми, это тоже дочь моя. Я не забуду твоих стараний, и ты останешься мною довольна. Слышишь, няня, не ропщи на девочку, балуй её.
-- Слушаю, батюшка, -- отвечала няня.
Домик, где жил Николай Николаевич Долинский, стоял на окраине города, на берегу высокой горы, под которою текла широкая река Ока. К реке под гору сходил тенистый, довольно большой сад, с густыми липовыми аллеями и куртинами, на которых росли плодовые деревья, а в других куртинах был огород, капуста, картофель и даже гречиха для домашнего продовольствия. Пред небольшим балконом разведён был маленький цветник, которым с особенною заботливостью занималась покойная жена Долинского. У реки находилась небольшая пристань и к ней привязывалась лодка, на которой покойная любила кататься с детьми; а отец выучил сыновей грести и управлять рулём. Довольќно большой двор у домика застроен был домашними постройками, кухней, погребом, конюшней, в которой стояла только одна корова и клеть для кур. Лошадей Долинский при своих малых деньгах держать не мог. Этот домик и сад составляли единственное богатство Долинского; он служил советником губернского правления и кроме жалованья имел небольшой капитал. Он и его пять человек детей, два мальчика и три девочки, жили на эти доходы скромно, уединённо, без особенных лишений. Старшей сын его Митя десяти лет учился в гимназии, также как и меньшой Ваня, которому минуло только девять лет. Дочь его восьмилетняя Агаша была брюнетка, очень умная и живая, а меньшая Лида тихая и кроткая, белокурая и голубоглазая, оказалась ровесницей Анюте и скоро подружилась с ней, потому особенно, что во всём беспрекословно покорялась умной, но властительной и вспыльчивой Анюте, была ещё девочка Лиза двух лет. Все эти дети были оставлены на произвол судьбы и старой няни, которая больше занималась вязаньем чулок и чаепитием с соседками, чем надзором за ними. Поутру мальчики уходили в гимназию, отец их в губернское правление, а девочки оставались дома. Агаша любила читать, и отец доставал ей книги. В долгие осенние вечера Агаша рассказывала меньшим сёстрам то, что читала. Когда это занимало их, они её слушали, когда же им казались не интересны рассказы Агаши, они вскакивали, уходили в столовую и затевали шумные игры. Любили они играть в свои домы, и эта игра выдумана была Анютой, великой затейницей. Каждая из девочек выбирала себе местечко под ломберным столом, садилась на пол с куклами, игрушками, кухнями, лошадьми и коровами и представляла хозяйку. Они ходили в гости друг к другу, принимали одна другую, зачастую ссорились и мирились, но эта игра прекращалась, лишь только мальчики приходили из гимназии. Тогда начиналась игра в разбойники. Девочки выходили из своих домов, разбойники нападали на них, ловили их, брали в плен и требовали выкупа. Но при этой беготне и ловле подымался такой страшный шум, визг и вопли, что оглушённый Николай Николаевич выходил из кабинета и унимал детей.
-- Не кричите так, ради Создателя, -- говорил он с укоризной. -- Голова идёт кругом. Посмотрите, на что это похоже? Опрокинули стулья -- все переломаете, а мне других покупать не на что.
-- Это не я, папочка, -- пищала Лида.
-- И не я, и не я, -- кричали мальчики в азарте, -- это Анюта -- она как побежит, всегда цепляется за стулья и опрокидывает их.
-- Папочка, -- подступала к дяде Анюта и говорила запальчиво, вся раскрасневшаяся от волнения, -- разбойник совсем уж догнал меня, я, чтобы спастись, поневоле опрокинула ему стул под ноги. Страшно, папочка, так сердце и стучит.
-- Дурочка, -- говорил Долинский, -- чего же ты боишься, ведь Ваня ловит тебя.
-- Папочка, да он не Ваня, он разбойник.
-- Она так боится, -- говорила Агаша, -- что ночью кричит и бредит разбойниками.
-- Ну, вот это уж никуда не годится, это даже нездорово, -- сказал Долинский. -- Вечером не играйте в разбойники, -- прибавил он.
-- Что вы, папочка, как это можно, -- вступалась Анюта с увлечением. -- Я не хочу играть в другую игру, я люблю в разбойники. Хочу всегда играть в разбойники.
-- Ну, хорошо, только не шумите так, подумайте и обо мне, у меня дел множество, а при таком шуме и гаме заниматься нельзя.
И он уходил в кабинет и плотно притворял двери за собою. Дети зачастую держали совет, не лучше ли, ради спокойствия папочки, играть в другие игры, в свои козыри, в мельники или в любопытные, но Анюта протестовала.
-- Я хочу в разбойники, -- говорила она решительно; воображаемая опасность возбуждала её, и она бросалась, как дикая кошечка от ловивших её братьев и, забыв о папочке, кричала, что есть силы.
-- Так играть нельзя, -- говорил Митя, -- будет. Давайте играть в свои козыри.
-- Не хочу! Не хочу, -- твердила Анюта настойчиво.
-- Препротивное это слово, и ты постоянно твердишь его, -- замечала Агаша. -- Мало ли чего ты не хочешь?
Но унять Анюту было нелегко. Она упорно стояла на своём; часто спор оканчивался ссорой и слезами.
И опять появлялся папочка в дверях кабинета и опять усовещевал детей, и на жалобы Анюты непременно выговаривал старшим.
-- Она маленькая, меньшая, -- говорил он, -- уступите ей. Вы видите, она плачет, стыдно вам. Вы должны всегда уступать ей.
-- Папочка, да мы ничего. Ведь и Лида маленькая, а не плачет, -- говорил Митя.
-- Лида дело другое, -- отвечал Долинский.
-- Отчего же другое? -- возражали дети.
Николай Николаевич не знал, что сказать, так как не хотел выдать своей тайной мысли. Он не желал, чтобы дети заметили малейшую разницу между собой и Анютой, и потому не мог сказать им: "Уступайте, потому что она сиротка". А Анюта, которая почти всегда оставалась в глазах папочки правою, с каждым днём делалась требовательнее и несноснее. Она даже привыкла сама говорить о себе: "Я меньшая" и требовала уступок. Ссоры сделались чаще, особенно мальчики не хотели покоряться Анюте, и, быть может, они невзлюбили бы её, если бы не редкая чувствительность её сердца, если бы не её способность привязываться всею душой. Часто после ссоры она робко подходила к Мите, заглядывала ему в глаза, целовала его и, случалось, хотя и редко, просила даже прощения.
-- Не сердись, -- шептала она ему на ухо. -- Я люблю тебя, Митя, как люблю! Я только так.
-- Ну, то-то так, -- говорил он и мирился с ней, помня слова папочки, что он должен во всём уступать ей.
Случалось и иное. Анюта, рассердившись, уходила в детскую, но, заскучав там, возвращалась и, застав детей играющих в свои козыри или в любопытные, принимала участие в игре, хотя сначала надувшись.
-- Анюта пришла, -- говорил Ваня. -- Я не советую играть в любопытные.
-- Отчего это? -- спрашивала Анюта обиженно.
-- Оттого, что ты будешь любопытствовать всякий раз, заберёшь к себе всю колоду, останешься с ней и взвоешь.
-- Ну, пожалуйста, у нас в гимназии все так говорят.
-- А папочка не любит, -- заметила Агаша.
-- Ну, хорошо, словом, Анюта опять... совсем не знаю, как сказать, чтоб угодить чопорной Агаше: заревёт, что ли?
-- Я совсем не плакса, -- возражала оскорблённая Анюта, -- а конечно, досадно сидеть всякий раз любопытною с целою колодой карт пред собою.
-- А ты зачем любопытствуешь?
-- Хочется, так хочется, не могу удержаться.
-- Ну, коли хочется, так поделом и остаёшься со всею колодой пред собою.
-- А я хочу любопытствовать и не оставаться.
-- Ну, это совсем уж нельзя.
-- А я хочу.
-- Ну и оставайся при хотенье.
Но Анюта начинала сердиться и бежала в кабинет к папочке с жалобой на братцев. Николай Николаевич, как ни был занят делами, заметил, что Анюта очень своенравна и капризна, и не знал, как помочь беде. Да и не это одно он заметил. Дети росли без призора, одетые неопрятно, дом становился беспорядочнее, хозяйство шло из рук вон плохо, а денег выходило вдвое. Очень призадумался Долинский.
Однажды пришёл к нему один из его приятелей, а Николай Николаевич за чашкой плохого чая, жидкого и сладкого, как патока, при адском шуме детей, заглушавших разговор двух приятелей, вдруг вышел из себя, как все добрые и слабохарактерные люди.
Он отворил дверь кабинета и закричал громким голосом:
-- Убирайтесь.Дайте мне покой. Вон отсюда, убирайтесь все в детскую.
Дети, удивлённые и испуганные таким неожиданным и до тех пор небывалым гневом папочки, мгновенно смолкли и исчезли. В детской пошли пререкания и упрёки. Вину все дети признавали за Анютой. Она сердилась и сварливо оправдывалась. Шум не утих, а удвоился.
-- Сил моих нет, -- сказал, садясь в кресло, Долинский. -- В доме беспорядок, дети распущены и того и гляди перепортятся, избалуются, да они уже избаловались: никого не слушают, ничем не заняты, шумят, кричат, ссорятся. Кухарка ворует, няня зря деньги тратит. Денег не хватает на расходы. Не знаю, что делать? Не слажу никак.
-- Женись, -- сказал приятель.
Долинский с испугом отшатнулся.
-- Женись для детей, и чтоб иметь мать детям и хозяйку в дом. Так жить нельзя. Притом же, твои дети -- дети брошенные, ты сам это знаешь. Ты на службе, а они одни, со старою глупою нянькой.
-- Сам знаю, что брошенные.
-- Одно спасение жениться.
-- На ком?
-- Сыщи добрую, немолодую девицу или вдовушку, женись не для себя, а ради детей.
-- Матери им никто не заменит, -- сказал Долинский с глубокою горестью.
-- Конечно, никто, об этом и речи быть не может. Но ты сам видишь неурядицу семейной твоей жизни. Три года почти прошло с кончины твоей доброй жены, а уж ни дома, ни детей узнать нельзя.
Долинский махнул рукой.
-- Не будем говорить об этом. Такой, какова была моя Анисья Фёдоровна, я нигде не найду.
-- Да и не ищи такой, а просто женись на доброй девушке и хорошей хозяйке.
-- Замолчи, мне тяжело слышать это, -- сказал Долинский, но разговор этот запал ему в голову. Он стал выходить из дому к соседям и присматриваться к девицам, но ни одна не только ему не нравилась, а наоборот, они казались ему противны.
Зима прошла, настала весна, и Долинский меньше терпел от детского шума. Шум, игры, беготня, ссоры и примиренья совершались в большом саду.
Рядом с садом Долинского стоял небольшой домик -- особняк, имевший маленький-премаленький палисадник и всего четыре комнатки во всём доме, да две конурки в мезонине. В нём жила старушка вдова Софья Артемьевна Котельникова с дочерью и одною прислугой, бывшею няней дочери. Двор домика, садик, службы отличались чрезмерною опрятностью. Двор был выметен, посыпан песком; чёрная, большая лохматая собака лежала в конуре, набитой чистым сеном. Куры большие кахетинские и маленькие корольки, куры с хохлами и без хохлов, неуклюжие на высоких ногах и маленькие и грациозные с красивыми петушками, сновали взад и вперёд по двору и оглашали утренний воздух своим кудахтаньем. Ранним утром из-под белой занавески, между горшков герани, показывалась головка молодой девушки; она выглядывала и вскоре выходила на посыпанный песком дворик. С метлой в руке, весело напевая, принималась она усердно мести дворик, потом уходила в дом и возвращалась с корзиной, в которой набросаны были корки хлеба от вчерашнего обеда и ужина, творог и всякие зёрна, и садилась она на ступени низенького деревянного, но замечательно чистого крылечка. Сама она была роста высокого, стройная, одетая просто, даже бедно, в старом, простом ситцевом платье, но опрятно и даже щеголевато. Собой она была не красива, нос её был немного толстоват, губы крупные, но всё лицо её озарялось, если можно так выразиться, чистым и ясным светом больших серых глаз. Глаза эти и улыбка её добрая и умная были так прелестны, что она казалась красивою, когда улыбалась и любовно глядела, а глядела она на всех с благорасположением и приветливостью. И вот, выйдя из дому, садилась она на узеньких ступеньках своего маленького крылечка, у дверей своего маленького домика, и начинала звонким и чистым голосом зазывать своих любимиц к завтраку.
-- Цып-цып-цып! Цыпеньки-цыпеньки-ципеньки! -- звала она звонким голосом; куры слетались из-за сарайчика, где копошились, и окружали её, жадно кидаясь на подачку. Большие и сильные обижали маленьких, но она глядела за порядком, отгоняла больших и кидала пшено и творог маленьким. К ним приставали и воробьи; воришки эти, скача и прыгая, нагло завладевали не своею долей и уносили в носиках на первое дерево свою добычу. Но хищение замечала хозяйка и громко смеялась, показывая свои беленькие, маленькие зубки. На хохот её частенько показывалась из дому пожилая кухарка, бывшая няня девушки, Дарья-няня, так звали её, и смотрела, подперши голову рукой на свою весёлую барышню. А барышня была у неё одна, одна дочь старой, не слишком здоровой вдовы, и обе они -- и мать и няня -- не могли наглядеться на свою Машу. В этом маленьком домике с маленьким палисадником и маленьким двором, с курами, воробьями и хохлатою собакой Барбосом, жили в мире, тишине и приязни эти три женщины: старая мать, молодая дочь и пожилая няня. Богатства не было, но был достаток, и был от того, что Котельниковы и мать и дочь жили по пословице: по одёжке протягивали ножки. Маша не знала ни капризов, ни затей. Она была домоседка, рукодельница, заботливая хозяйка, страстная любительница птиц и цветов, которые сама сажала, поливала и гряды полола в маленьком огороде и палисаднике. Руки её, по выражению Дарьи-няни, были золотые. К чему она ни притрагивалась, всё в руках её спорилось, и всё-то она сделать умела и всё-то делала весело, смеясь и распевая русские песни голоском звонким и чистым. Умела она сшить платье себе и матери, умела смастерить ей незатейливый чепчик к большому празднику, умела испечь пирог, умела изжарить в случае нужды жаркое и сварить суп; но до этого Дарья-няня не допускала свою дорогую барышню.
-- Нечего, -- говорила она ей сурово, -- ручки портить, да личико у огня жарить. Нешто я не умею. Поди, поди отсюда, не твоё здесь место, знай своё: рукодельничай, кур корми, цветы поливай, матери книжку почитай.
И Маша, смеясь, улетала к матери и целый-то день лились за делом её веселые речи, пока руки её, не зная отдыха, быстро вращались. То она вязала, то шила, то поливала, полола, птиц кормила, а после обеда и пред обедом читала с матерью книжки, которыми ссужал их батюшка приходский священник и духовник. Знакомых у них было мало, да Маша, взросшая в уединении, не любила ходить в гости. Так жили они счастливо и спокойно, когда неожиданно ворвались в их тихий дом и шум, и голосистые речи, и всякие затеи. Вот как это случилось.
Однажды пропала у Маши любимая её кахетинская большая курица. Взыскалась Маша своего рыжичка -- так звала она её, ибо курица эта пером была искрасна-золотая. Напрасно Маша звала её и даже выбегала на улицу, немощёную и пыльную, нигде не было видно беглянки. После долгих и безуспешных поисков Маша села на лавку в своём палисаднике и пригорюнилась. Жаль ей было своей любимицы. Из-за забора показалось лицо Мити Долинского. Он глядел на грустную Машу, а она его не видала; Митя решился, покраснел до ушей и кашлянул, она оглянулась. Митя висел на заборе.
-- Вам чего? -- спросила Маша.
-- Вы своей курицы не доискались, -- ответил Митя.
-- Да, беда такая, пропала -- не придумаю, куда она девалась. Калитка заперта, забор высокий, и никогда-то она не выходила никуда, ни даже в палисадник, никогда я кур туда не пускаю.
-- Я вашу курицу видел.
-- Что вы?
-- Право, видел. Она поутру, час тому назад, ходила по пустырю, за нашим садом.
-- Батюшки, куда забрела! Пойду искать.
-- Не беспокойтесь; если позволите, я вам словлю её.
-- Не помните её, осторожнее, нет, лучше я сама. Где она?
-- Выходите, пойдём вместе, я покажу вам.
Маша впопыхах побежала в дом, накинула на голову фуляровый платок и вышла на улицу, а Митя выскочил из ворот своего дома, и оба вместе побежали они взапуски отыскивать рыжичка, дружно смеясь и болтая, точно давным-давно были знакомы. Чрез полчаса они увидели рыжичка, копавшегося на пустыре.
-- Вот она, -- закричала Маша с радостью. -- Ну, смотрите, потихоньку заходите с той стороны, а я с этой. Не пугайте ее... берите. Ах! Ушла... ловите! Ловите! Вот она. Да осторожнее, не помните.
Курица была уже в руках Мити, и отчаянно билась беглянка в сильных руках поймавшего её мальчика, но он держал её крепко и принёс благополучно во двор Котельниковых. Курица, радостно кудахтая на весь двор, устремилась к своим товаркам, а Маша зазвала Митю в домик и принялась угощать его, чем Бог послал, а в доме у них по домовитости всего было вдоволь. Дарья-няня, как её звали, и мать Маши наперерыв угощали Митю. Чего, чего только не наставили они на стол: и кофе с топлёными сливками и пенками, и варенья, и лепёшек со сметаной и творогом. Митя, познакомившийся с Машей, уж не дичился: он пил, ел и болтал без умолку. Он подробно рассказал, сколько у него сестёр и братьев и, уходя, заключил, что всех их приведёт к ним в гости.
-- Приводите, приводите, -- сказали в одно слово и Маша и мать её.
Митя на другой же день появился со всеми детьми за высоким забором, отделявшим сад Долинских от палисадника Котельниковых. Все дети остались за забором, а Митя опять влез на него и воскликнул:
-- Как пройти! Маленькие сёстры не перелезут.
-- Я перелезу сейчас, -- воскликнула Анюта.
-- Как можно, -- сказала с той стороны Маша, -- обойдите вокруг, через улицу.
-- Нет, нет,-- заговорили в один голос Митя и Ваня и принялись за работу. Они потащили одну доску, не совсем крепкую. Маша им запрещала, но они её не слушали.
-- Ничего, -- говорили они, -- забор наш.
После долгих усилий вытащили две доски, и в это узкое отверстие со смехом и шутками просунули сестёр и торжественно ввели их в палисадник Котельниковых, одну с оборванным в этой операции платьем.
-- Что вы это, как можно, -- говорили в один голос Дарья-няня и Софья Артемьевна, -- зачем через забор, через улицу приличнее.
-- Да вот, приличнее, -- сказал Митя, -- а вы сговорите-ка с нашими няньками. Они к вам сестёр и не пустят.
-- Наверно не пустят, -- вторили сёстры.
-- Не пустят, а я уйду, -- сказала Анюта.
-- Ты, известно, уйдёшь, ты молодец девчонка, -- сказал, смеясь, Митя, -- а вот Лиза не посмеет.
-- Оттого, что Лиза трусиха, -- говорила Анюта,-- оттого и не посмеет.
-- Да ведь посмели же, когда вы здесь, -- сказала Маша.
-- Ничуть не посмели, а потихоньку ушли, няньки наши чаи распивают и думают, что мы в саду, а мы вот где, -- сказал Митя с торжеством, и все дети разом расхохотались.
-- И вас не хватятся дома? -- спросила Софья Артемьевна с оттенком недоумения.
-- И не хватятся -- уж наверно не хватятся, до самого того времени, как придти папочке. Папочка возвращается домой из присутствия в пять часов: вот в половине пятого они и пойдут искать нас по саду; не найдут там, пойдут на улицу и уж злятся как, злятся, любо смотреть!..
-- Бедные дети, -- сказала Дарья-няня, -- сироты без матери.
-- Дети, брошенные без призора, -- сказала Софья Артемьевна и тихо покачала головой. -- Жаль их! Посмотри, -- прибавила она тихо, обращаясь к дочери, -- у меньшой барышни в пройме дыра, и юбка оторвана.
Маша встала, взяла иголку с ниткой и сказала:
-- Анюта, подите сюда, я сейчас зашью вам платье; не ходите так, нехорошо.
-- Да что ж мне делать, если лопнуло!
-- Как что делать? Зашить!
-- Я не умею.
-- А я вас выучу, -- сказала Маша.
-- Жалкие дети, -- шепнула ей мать.
-- Ну мама, не жалейте, я их приберу, -- сказала, смеясь, Маша, -- мы вот познакомились и теперь я завладею ими, страсть детей люблю.
И действительно, Маша, любившая детей без памяти, каждый день играла с ними и кур с ними кормила, полола с ними вместе в палисаднике, цветы поливала, да тут же кстати глядела, чтоб они не шалили, были чисто одеты, мыли себе руки; она сама их причёсывала, оправляла на них платья. Няньки скоро узнали о знакомстве, но им это было с руки, и они знакомству не мешали. К осени обо всём этом узнал из рассказов детей и Николай Николаевич и отправился благодарить соседок за внимание к его детям. Целую зиму дети каждый день уж не через забор, а через улицу ходили навещать соседок, а Николай Николаевич повадился ходить к ним каждый вечер. К следующей весне он решился, видя дружбу детей с Машей, сделать ей предложение. Он был ещё человек не старый, ему минуло только сорок один год, а ей двадцать пять лет, хотя налицо ей нельзя было дать больше восемнадцати лет. Маша согласилась. Она горячо любила детей Николая Николаевича, да и он был ей не противен. Только мать её недоумевала.
-- Куча детей, -- говорила она, качая головой, -- мал мала меньше.
-- Ну что же такое, когда я их люблю! -- отвечала Маша.
-- Ну, а коли больны будут?
-- Ходить за ними стану.
-- А мачеху невзлюбят?
-- Да какая же я им мачеха? Я им Маша, их любимая Маша!
-- А слушаться не будут?
-- Зачем? Они всегда меня слушаются.
Словом, рассуждения Софьи Артемьевны были рассеяны Машей в прах; она целовала мать и говорила: "Подумайте, маменька, счастье-то какое: дочь выходит замуж -- с матерью расстаётся, а нам и расставаться-то не надо. Мы проделаем калитку в заборе, и вы будете ходить к нам каждый день обедать, а мы к вам вечером чай пить. Так-то заживём мы на славу! Маменька милая моя!" И Маша растроганная крепко расцеловала мать.
Но Николай Николаевич взглянул на дело иначе. Он затруднялся, как сказать детям, что решился жениться. В воскресенье утром пошёл он к обедне, горячо молился Богу, пришёл домой и созвал в кабинет всех детей своих.
-- Ну, дети мои милые, -- сказал он им, -- я должен сообщить вам очень важное, великое для вас и для меня известие. Выслушайте меня внимательно.
Дети насторожили уши.
-- Бог взял у меня милую мать вашу. Остался я один; занятый службой, за вами наблюдать не имею времени, а за домом и подавно. У вас шум, шалости, ссоры...
-- Папочка милый, -- заговорили дети.
-- Молчите и слушайте; в доме беспорядок. Я решился всему этому положить конец; я женюсь. Конечно, вам матери никто заменить не может, но... Агаша, о чём ты плачешь! Не плачь, а слушай; никто матери не заменит, но я вам дам друга, руководительницу, которую вы должны уважать и слушать как жену мою.
Девочки заплакали, но Анюта всплеснула руками и воскликнула:
-- А я не хочу, папочка!
Мальчики сидели, понуря голову, и молчали.
-- Молчи... Анюта. Слушайте, дети! Я надеюсь, что вы будете довольны, я женюсь на Марье Петровне.
-- На какой Марье Петровне? -- спросил Митя, недоумевая.
-- На Марье Петровне, которую вы зовёте Машей.
-- На Маше! -- крикнули все дети в один голос. -- Ах, папочка, милый папочка, -- и все стремительно бросились обнимать и целовать его.
-- Маша будет жить с нами!
-- В одном доме!!
-- Будет играть, читать и гулять всегда с нами, вот так папочка! Какое умное дело придумал! -- восклицали дети, перерывая один другого.
Николай Николаевич был так растроган, что обнимал детей со слезами на глазах.