1) Въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, графиня Е. В. Саліасъ (Евгенія Туръ) принялась за писаніе обширнаго романа, предназначеннаго для Русскаго Вѣстника. Дописавши первую часть, она прочла ее мнѣ, и со свойственнымъ ей оживленіемъ, разсказала мнѣ продолженіе романа и его трагическую развязку. Но при этомъ она вспомнила, что развязка эта, на которую въ первой части романа не имѣется ни малѣйшаго намека, слишкомъ напоминаетъ происшествіе истинное, тогда еще памятное московскому обществу. Подробно обсудивши дѣло, мы рѣшили, что романа съ такою развязкою печатать не слѣдуетъ. Но такъ какъ всякая иная развязка автору казалась неестественною, то рѣшено было романа не дописывать, и графиня подарила мнѣ на память рукопись первой части. Автографъ этотъ сорокъ лѣтъ хранился въ моемъ портфелѣ. Полагаю, что въ настоящее время умѣстно сообщеніе публикѣ этого обширнаго отрывка. Онъ напомнитъ читателямъ о писательницѣ таланта выдающагося и о добрыхъ литературныхъ нравахъ, давно забытыхъ, но къ коимъ желательно было бы вернуться... С. Р.
Якшины были въ гостяхъ у Сурмиловыхъ. Вечеръ стоялъ тихій, благоуханный и свѣжій; клумбы розъ и жасминовъ дышали пронзительнымъ ароматомъ, и Якшина томно замѣтила, что ея разстроенные нервы не выносятъ такого сильнаго запаха цвѣтовъ. Вы подумаете, быть можетъ, моя читательница, что нервная дама была причудливая красавица, героиня этой повѣсти -- вы ошибаетесь: дочтите эту страницу и вы убѣдитесь въ противномъ. На балконѣ небольшого домика Сурмиловыхъ собралось маленькое общество, состоящее изъ хозяина, хозяйки, ихъ дочери и ихъ гостьи, Марѳы Ивановны Якшиной. Послѣдняя была женщина лѣтъ пятидесяти-пяти съ быстрыми сѣрыми глазами, неправильными, но мягкими чертами лица, свидѣтельствовавшими о прежней красотѣ; манеры ея обличали большую претензію на свѣтскость. Она была одѣта очень нарядно, и ея чепчикъ, едва державшійся на макушкѣ головы, при помощи двухъ огромныхъ булавокъ рококо, почти не прикрывалъ черныхъ волосъ, съ сильно пробивавшейся въ нихъ сѣдиною. Она сидѣла рядомъ съ Петромъ Ѳедоровичемъ Сурмиловымъ, котораго толстая, претолстая фигура, тройной подбородокъ и добродушное лицо выманивало бы улыбку, еслибъ свѣтлые и еще не лишенные огня глаза его не выражали такую откровенную честность, что усомниться въ ней, взглянувъ на него, было не возможно.
Общій характеръ лица его выражалъ какую-то смѣсь добродушія, лѣни и сонливости, такъ свойственной всѣмъ дороднымъ людямъ. Въ эту минуту онъ старался быть любезнымъ съ Марѳой Ивановной, которой сѣрые глаза также бѣгали и суетились, какъ всѣ ея движенія; казалось, что почтенный Петръ Ѳедоровичъ и тучность его были не мало утомлены однимъ видомъ вѣчно волнующейся гостьи. Онъ поглядывалъ въ сторону на жену свою и на старшую дочь, изъ которыхъ одна подавала чай, а другая заботилась о двухъ мальчикахъ, пріѣхавшихъ на вакаціи. Мать и дочь съ перваго взгляда мало походили другъ на друга. Глафира Николаевна была небольшая женщина съ кроткимъ грустнымъ, будто утомленнымъ выраженіемъ лица; самыя движенія ея говорили о болѣзненности; дочь ея Полина была напротивъ того высокая, стройная, черноволосая дѣвушка, также блѣдная, какъ и мать, хотя ея матовая блѣдность придавала особую прелесть и блескъ ея темнымъ, каримъ глазамъ. Роскошные черные волосы ея лежали на лбу глянцовитыми волнами и оттѣняли еще больше бѣлизну высокаго, благороднаго лба.
-- Право, говорила Марѳа Ивановна, -- нервы мои до того разстроены, до того потрясены, что я не могу вынести запаха этихъ розъ и жасминовъ. Не понимаю, какъ жена ваша съ ея слабымъ здоровьемъ переноситъ вашу страсть къ цвѣтамъ. C'est tuant; я уже чувствую cela m'а porté à la tête.
Эта фраза была произнесена ужь не въ первый разъ, при чемъ Марѳа Ивановна быстро потирала рукою лобъ и лицо свое.
-- Глаша, Глаша, закричалъ Петръ Ѳедоровичъ женѣ своей; -- брось дѣтей, матушка; слава Богу, и безъ тебя молоко допьютъ. Марѳа Ивановна не хорошо себя чувствуетъ.
-- Ахъ! не безпокойте жену вашу, прошу васъ. Ея заботливость, ея любовь къ дѣтямъ такъ трогательны, и кто лучше меня можетъ понять эти чувства! Всякій разъ, какъ мнѣ случится видѣть ребенка, я вспоминаю мою Соню -- удивительную малютку! Я, бывало, не могла рѣшительно оставить ее ни на минутку, не могла достаточно насмотрѣться на нее, налюбоваться ею -- она была вся жизнь моя, все мое счастіе, я любила и мужа, но Соню еще больше. Мать, вы знаете, чувства матери -- а въ то время, я и сама была такъ молода еще и такъ хороша, скажу я -- время прошлое! enfin, j'étais une jeune mère,-- но не смотря на это предпочитала всему на свѣтѣ мою Соню, мою единственную радость!
Марѳа Ивановна говорила восторженно, не замѣчая, что вмѣсто Петра Ѳедоровича, который успѣлъ отретироваться къ чайному столу и лѣниво закуривалъ трубку, ее слушала жена его.
-- Зачѣмъ же вы говорите въ прошедшемъ? Ваша Соня и теперь одна забота ваша и ваша единственная радость, сказала Глафира Николаевна.
-- Конечно, конечно, но теперь, это уже не то... быть можетъ, скоро... словомъ, я выростила ея для другого... Знаете ли, мнѣ кажется, я буду ненавидѣть моего зятя.
-- Полноте! сказала Глафира Николаевна.
-- Вы не можете понять этого: у васъ двѣ дочери и сынъ, а у меня одна дочь, одна радость, и отдать ее другому -- это ужасно, это не возможно! Одна мысль объ этомъ меня разстраиваетъ!.. Я и говорить объ этомъ не могу и закрываю глаза, какъ маленькія дѣти, чтобы не видать того, что меня пугаетъ.
И Марѳа Ивановна улыбнулась съ какой-то ужимкой, заставлявшей предполагать, что она еще имѣла претензіи на наивность дитяти.
Глафира Николаевна молчала довольно холодно.
-- Гдѣ же однако дѣвицы наши? продолжала Марѳа Ивановна,-- знаете... уже поздно.... не случилось ли съ ними чего?
-- Что можетъ случиться? Онѣ пошли въ садъ и еще не однѣ, съ ними мадамъ Вейхлеръ, няня Кати, какъ я ее называю. Я увѣрена, что она взяла галстучки, манто и не позволитъ имъ простудиться.
-- Гдѣ вы достали это сокровище?
-- Полина пріѣхала къ намъ съ нею. M-me Вейхлеръ воспитала Полину, а такъ какъ она музыкантша и пѣвица, то теперь занимается съ Катей и очень полюбила ее; я хочу сказать что она пристрастилась къ Катиному голосу; m-me Вейхлеръ отличная артистка.
-- А я, право, все не въ себѣ... я безпокойна. Ужь поздно, не послать ли за нашими дѣвицами?
-- Если хотите; только увѣряю васъ, что ихъ не найдутъ; онѣ, вѣрно, катаются въ лодкѣ.
-- Въ лодкѣ! Боже мой! И вы говорите это такъ равнодушно, такъ спокойно! Я -- страшная трусиха и боюсь воды и лодокъ пуще всего на. свѣтѣ.
-- Но чего же бояться?
-- О, какъ видно, что у васъ трое дѣтей! Еслибъ, какъ я, вы имѣли одно сокровище...
-- Я пошлю за ними, сказала Глафира Николаевна очень спокойно.
-- Прошу васъ... Извините мою настойчивость, мое вѣчное безпокойство.... я сама не рада, что у меня такой характеръ.
Глафира Николаевна хотѣла идти за слугою, но старшая дочь ея, сидѣвшая до тѣхъ поръ, опершись руками на баллюстраду балкона, встала и вышла, говоря матери:
-- Не безпокойтесь, маменька, я пошлю за сестрой и Соней.
-- Какая интересная ваша Полина, сказала Мароа Ивановна, и какъ она хороша еще собою. Особенно въ этомъ черномъ платьѣ, съ этой небрежной, спокойной походкой; взгляните, какими мягкими складками падаетъ ея платье, право картина!
-- Да; я ужь сколько разъ говорила ей, что ея платья слишкомъ длинны; Петръ Ѳедоровичъ тоже смѣется и дъ пей и говоритъ, что она мететъ юбками дорожки его цвѣтника, сказала, смѣясь, Глафира Николаевна.
-- Mais c'est joli! Ахъ, милыя дѣти -- глядите, они даже побѣжали за нею... трогательно видѣть... ужели она сама занимается дѣтьми своей кузины... я не вижу ни гувернантки, ни няни...
-- Мать ихъ дружна съ Полиной и поручила ихъ Полинѣ, мѣсяца на два; пока мы сами занимаемся ими.
-- Какъ это весело, какъ пріятно!
-- Не совсѣмъ, сказала Глафира Николаевна, -- дѣти шалятъ, не слушаются, и имъ надо повторять одно и то же нѣсколько разъ, но Полина терпѣлива.
-- Скажите, давно Полива съ вами и какъ она переноситъ свое несчастіе?
-- Довольно твердо.
-- Бѣдная дѣвушка! Знаете ли, я помню вашу Полину во всемъ цвѣтѣ лѣтъ; она тогда жила у тетки, и всѣ ей сулили блестящую будущность.
Глафира Николаевна вздохнула.
-- Богъ располагаетъ, сказала она кротко.
-- Какъ это вы рѣшились разстаться съ ней; кажется, тетка взяла ее у васъ, когда ей не было еще году. Я слышала, что сестра ваша не успѣла сдѣлать завѣщанія, и Полина...
-- Напротивъ того, сестра сдѣлала завѣщаніе, но наслѣдники затѣяли тяжбу, и Полина проиграла ее.
-- А.... вотъ что! Ужь эти завѣщанія! А я помню Полину восемнадцати лѣтъ, еще тогда за ней ухаживалъ Сержъ Пранской. А, вотъ вы m-lle Pauline! Мы говорили о васъ и красотѣ вашей; помните ли вы Сержа Иранскаго?
-- Дѣла давно минувшихъ дней, проговорила она, грустно улыбаясь.
-- Quel air de victime, сказала Марѳа Ивановна тихо, -- интересно, чрезвычайно интересно! А нашихъ дѣвицъ все еще нѣтъ. Пойдемте имъ на встрѣчу.
-- Маменькѣ вредно ходить по росѣ, но если вамъ угодно идти со мною, сказала Полива.
Въ это самое время въ темной липовой аллеѣ послышался звонкій смѣхъ, и вслѣдъ за тѣмъ бѣлыя стройныя тѣни замелькали и, обрисовываясь яснѣе между темной зеленью, подошли къ балкону, держась за руку. Это были двѣ дѣвушки почти одного росту, почти однихъ лѣтъ, но не одинаковой красоты. Катя была свѣжая, краснощекая брюнетка, Соня Якшина была блондинка, какихъ мало. Волосы ея были до того свиты, что въ извивахъ своихъ они отливали серебромъ; ихъ глянецъ, ихъ изобиліе и ихъ мягкость были чрезвычайны. Неправильное, замѣчательное по своей бѣлизнѣ и тонкости очертаній лицо ея было еще милѣе по выраженію; въ немъ было столько причудливаго, столько граціознаго, столько умнаго, что на него нельзя было не засмотрѣться. За обѣими дѣвушками шла высокая, сухая, блѣдная m-me Вейхлеръ.
-- Мы дома, мы пришли, кричала ей Катя, смѣясь.-- Теперь вамъ доказано, что манто -- не кузины.
-- А я вамъ говорила не даромъ, что не только ничего не надѣну, а сниму еще и то, что на мнѣ, заговорила Соня,-- мое слово -- законъ, вы еще не знаете меня; такъ знайте же!
-- Mon enfant, ты простудишься, ты будешь больна, сказала Марѳа Ивановна, порываясь къ дочери черезъ перила балкона.
-- Pas de zèle, sur tout pas de zèle, maman, это говорилъ Талейранъ своимъ дипломатамъ, а я говорю вамъ, отвѣчала Соня ласково, но лукаво,-- будьте умницей, maman; я не простужусь и не буду больна, и не умру! Фи! умереть,-- я жить хочу. Къ чему же, я не Катя -- у меня и голосокъ-то маленькій -- мнѣ его беречь нечего. Не правда ли, m-me Вейхлеръ?
-- Завтра, я даю въ этомъ мое слово, у m-lle Catherine двухъ нотъ не будетъ, проговорила важно сухая и чопорная нѣмка.
-- Очень мнѣ нужно, сказала Катя;-- что же вы думаете. что изъ-за вашихъ нотъ я должна сидѣть дома, не ходить гулять, не пить, не ѣсть...
-- Искусство...
-- Хорошо, хорошо, старая пѣсня, сказала Катя, смѣясь, и поцѣловавъ m-me Вейхлеръ, шепнула ей -- не договаривайте и слушать не хочу.
M-me Вейхлеръ повѣсила носъ и отошла въ сторону.
-- Однако пора ѣхать, сказала Марѳа Ивановна дочери.
-- Что вы, maman, одиннадцати часовъ нѣтъ. M-me Вейхлеръ, который часъ? Какъ свѣтло, видны даже минуты; безъ четверти одиннадцать, сказала Соня, глядя на часы изъ-подъ руки m-me Вейхлеръ.
-- Какъ поздно! Пора, пора! воскликнула маіо.
-- Какъ рано! закричала дочь въ одно время.
-- Сейчасъ подадутъ ужинать, сказалъ Петръ Ѳедоровичъ, появляясь въ стеклянной двери гостиной, выходившей на балконъ.-- Мы, деревенскіе жители, гостей не отпускаемъ безъ ужина.
-- Благодарю васъ, но я не ужинаю; къ тому же я не привыкла къ вашимъ дорогамъ; эти колеи, канавы, изгороди, quelle horreur! Того и гляди вывалятъ карету.
-- Да гдѣ же въ деревнѣ нѣтъ канавъ? У насъ здѣсь земли немного и даже паровыя поля...
-- Что это такое паровыя поля? прервала его Марѳа Ивановна.
-- Слѣпымъ красокъ не кажутъ, отвѣчалъ Петръ Ѳедоровичъ.-- Вамъ, дамамъ большого круга, ничего не растолкуешь, и надо подивиться, какъ это вы управляете имѣніемъ.
-- Je ne m'en soucie pas, сказала она,-- но ваши канавы гибельны для экипажей.
-- Да что же кучеръ вашъ слѣпой, что ли? спросилъ хозяинъ.
-- Если не видно.
-- Помилуйте, мѣсяцъ взошелъ; Катя сейчасъ смотрѣла на часы; вотъ еслибы октябрьская осенняя ночь, дѣло другое, да и то, я съ охоты возвращался отъ пріятелей, далеко за полночь -- и возвратился цѣлъ и невредимъ, какъ видите.
-- Ау васъ бываетъ охота aux chiens courants? спросила Соня.
-- По нашему, по просту, охота за зайцами съ гончими и съ борзыми, сказалъ Петръ Ѳедоровичъ.-- Въ августѣ когда рожь сожнутъ, милости просимъ, я васъ потѣшу. Моя Катя молодецъ, нѣсколько разъ бывала со мною даже и въ отъѣзжемъ полѣ.
-- Возьмите и меня, непремѣнно возьмите! вскричала Соня.
-- Что ты, Соня, ни за что сказала мать.
-- И полноте, maman, что за пустяки, когда мнѣ хочется.
-- Да я никогда не привыкну къ мысли, что ты скачешь, можешь убиться... сломить шею... я не пущу тебя...
-- До августа далеко и привыкните, и пустите, а упасть -- я не упаду и шею на охотѣ не сломаю; развѣ гдѣ въ другомъ мѣстѣ, можетъ быть, я за себя не поручусь.
-- Нѣтъ, maman, не хочу -- насъ просятъ ужинать, я остаюсь ужинать и еще поболтаю съ Катей. Мы не успѣли поговорить, все гуляли, бѣгали, катались.
-- Пожалуй, какъ хочешь; не хотите ли идти въ комнату, здѣсь какъ-то сыро, сказала Мароа Ивановна, обращаясь къ хозяйкѣ.
Старыя дамы встали и вышли въ гостиную, за ними пошла Полина объ руку съ m-me Вейхлеръ. Катя и Соня остались вдвоемъ.
-- Я забыла спросить у тебя, сказала Катя, отчего Трескинъ не пріѣхалъ съ вами?
-- Спроси у него: капризъ.
-- Я никакъ не воображала, чтобы онъ былъ капризенъ.
-- Если по правдѣ сказать, я больше бы любила его, еслибъ онъ былъ капризнѣе, сказала Соня, смѣясь.-- Его благоразуміе не возможно, и я не понимаю, какъ онъ съ этимъ благоразуміемъ могъ въ меня влюбиться.
-- Можно ли понять тебя, возразила Катя,-- говоришь, что онъ изъ каприза не пріѣхалъ къ намъ, а потомъ жалѣешь, что онъ не довольно капризенъ.
-- Сказать по правдѣ, я сильно его раздразнила, сказала Соня, смѣясь.-- Не жалѣй его, Катя! ему это здорово; это волнуетъ кровь, а у него рыбья кровь.
-- Какія же однако его отношенія съ тобою? Что онъ -- женихъ твой, ты дала ему слово?
-- И не думала; онъ сватался, я не сказала ни да, ни нѣтъ. Я не могу такъ скоро рѣшиться идти за мужъ и разстаться съ свободой. Она мнѣ дороже всего на свѣтѣ.
-- Ты его не любишь?
-- Не знаю; иногда люблю, иногда нѣтъ. Видишь ли, главное въ томъ, что онъ не подходитъ подъ мой идеалъ мужа. Я бы хотѣла любить и бояться и съ смущеніемъ и страхомъ повиноваться безусловно тому, котораго полюблю. Ничего подобнаго я не испытываю при Трескинѣ. Читала ли ты въ романахъ описанія такой любви? Если они описываютъ, стало быть, она еще существуетъ; я бы хотѣла испытать именно такую любовь.
-- Я не читаю романовъ, сказала Катя.
-- Отчего это?
-- Маменька не любитъ и говоритъ, что большая часть романовъ представляютъ жизнь въ превратномъ видѣ. Но какая ты, однако, странная. Мать избаловала тебя, ты дѣлаешь что хочешь, и мечтаешь, ищешь тирана мужа.
Соня задумалась.
-- О чемъ ты думаешь?
-- О Трескинѣ. Онъ рѣшительно не мой идеалъ. Имя его самое прозаическое: Иванъ; что такое Иванъ? Какъ ни поверни все выйдетъ пошло: Jean, Жано, Ваня, фи! какая гадость! Еслибъ онъ назывался Arthur, я бы любила его больше, право, больше. Ну, хотя бы Владиміръ! А то Jean, Иванъ... И Соня звонко разсмѣялась.
-- О чемъ же ты смѣешься? спросила Катя.
-- Да надъ собою: я иногда совершенный ребенокъ; но согласись, что Иванъ некрасивое имя.
-- Согласна.
-- Сознаешь, что надо выкупить это имя многими совершенствами; ни я, ни маменька мы не сходимся ни въ чемъ съ Трескинымъ, и у насъ безпрерывно споры. Онъ ждетъ скоро своего брата, который долженъ пріѣхать. Онъ мнѣ насказалъ о немъ столько, что я желаю видѣть его и не дождусь его пріѣзда. Какъ скоро онъ пріѣдетъ, я тотчасъ привезу его къ вамъ.
Соня встала и пошла въ гостиную. Начались прощанія, и вслѣдъ за тѣмъ всѣ вышли въ переднюю, гдѣ Марѳа Ивановна принялась застегивать салопъ Сони; пока она это дѣлала, Соня незамѣтно сняла свой галстукъ, украдкой глядя на Катю и улыбаясь лукаво; когда же мать надѣла ей шляпку, будто она была двухлѣтнее дитя, то оказалось, что Соня разстегнула манто и нечаянно спустила его съ плечъ, чего ея болтавшая, обертываясь направо и налѣво, мать вовсе не замѣчала.
-- Когда же вы къ намъ? спросила Марѳа Ивановна у Глафиры Николаевны.
-- Не знаю право; если Павелъ не пріѣдетъ на этой недѣлѣ, я постараюсь пріѣхать къ вамъ.
-- А вы, Петръ Ѳедоровичъ?
-- Меня прошу извинить и уволить. Я Пашу не видалъ четыре года и не жилъ съ нимъ ровно съ тѣхъ поръ, какъ онъ вступилъ въ пансіонъ, то-есть, лѣтъ двадцать тому назадъ. Я до его пріѣзда не сдѣлаю ни шагу вонъ изъ дому.
-- Понимаю, понимаю; сынъ -- un unique enfant, un héritier.
-- Ну, нѣтъ, у насъ и дочери есть, мы и дочерей любимъ; но я давно не видалъ сына, а онъ поможетъ мнѣ по хозяйству, которое мнѣ сильно прискучило.
-- Ахъ, папа, какой вы неблагодарный, сказала Катя, становясь на цыпочки и обнимая отца;-- а кто ѣздилъ съ вами на сѣнокосъ, кто сидѣлъ около копенъ сѣна, кто лежитъ на ржи во время жнитва, кто роется съ утра до вечера въ клумбахъ вашихъ... скажите?..
-- И ломаетъ георгины, какъ вчера, и мнетъ розаны всякій день, возразилъ Петръ Ѳедоровичъ.
-- Такъ-то! Мнетъ розаны! Хорошо, ступайте въ другой разъ одни и подвязывайте одни свои розы и одни срѣзывайте засохшіе сучья.
-- Ну, полно, дурочка, сказалъ отецъ, улыбаясь и трепля ее по щекѣ.
Она прыгнула ему на шею.
-- Милый папа!
Онъ звонко на всю комнату поцѣловалъ ее.
-- Que c'est touchant! воскликнула Марѳа Ивановна, садясь въ свою карету, помнившую чуть не царя Гороха.
Полина разсмѣялась послѣднему восклицанію Марѳы Ивановны и вышла съ сестрой изъ передней. Скоро сытный ужинъ, при свѣтѣ двухъ огромныхъ старинныхъ канделябръ, соединилъ за столомъ семейство Сурмиловыхъ. Заткнувъ салфетку въ петлю сюртука и похваливая каждое блюдо, старикъ кушалъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Щеки его лоснились, двойной подбородокъ его колебался отъ усиленной работы челюстей, и самъ онъ пыхтѣлъ, оканчивая огромныя порціи. Жена его и дочери, давно кончившія ужинъ, сидѣли и ждали, пока онъ кончитъ его въ свою очередь. Наконецъ онъ взялъ салфетку, отеръ лицо, руки; всталъ, вздохнулъ, какъ послѣ трудной работы и сказалъ, обнимая жену и дочерей:
-- Ну, теперь пора и на боковую. Небось, часовъ двѣнадцать ужь будетъ?
Онъ отправился въ кабинетъ свой и вдругъ остановился.
-- Поля, Поля! закричалъ онъ.
-- Что прикажете, пана?
-- Не забудь заказать къ завтраму поросенка подъ, хрѣномъ, я нынче видѣлъ его -- жирный такой! Или ужь не изжарить ли его и не начинить ли кашей? Какъ ты думаешь?
-- Съ кашей онъ будетъ ужь слишкомъ жиренъ.
-- Вотъ нашла бѣду, глупенькая; закажи его съ кашей. Да поди сюда, Поля...
Онъ обнялъ ее.
-- Вѣдь тебѣ съ нами не скучно. Я часто думаю о тебѣ: послѣ Петербурга -- деревня. А нынче эта старая болтунья такъ много говорила о твоей покойной теткѣ и прежней жизни, что мнѣ какъ-то было неловко. Мы и живемъ бѣднѣе, и съ знатью не водимся и вообще...
-- Ахъ, папа! сказала Полина,-- прилегая лицомъ къ его широкой груди: вы такіе добрые.
Въ голосѣ ея слышались слезы.
-- Ну, полно, полно, говорилъ онъ, гладя ее по головѣ, не печалься, тамъ проиграла тяжбу, а здѣсь въ накладѣ не останешься. Я все раздѣлю вамъ поровну. Мы тебя устроимъ. Вотъ братъ пріѣдетъ.
-- Прощайте, милый папа, сказала она, цѣлуя его руку и уходя поспѣшно къ себѣ.
* * *
Петръ Ѳедоровичъ Сурмиловъ, осиротѣвъ въ молодости, служилъ очень недолго въ штатской службѣ и, возвратившись въ свою усадьбу, состоявшую изъ двадцати-пяти душъ, очень недолго остался въ ней. Скука выгнала его изъ маленькаго домика, больше похожаго на избушку, чѣмъ на домъ. Гдѣ онъ былъ, что дѣлалъ, осталось покрыто мракомъ неизвѣстности; черезъ два года отсутствія онъ воротился опять въ свою небольшую усадьбу съ молодой женой, которая возбудила всеобщее любопытство. Она была такъ грустна, такъ больна, такъ слаба, что никто не могъ понять, какимъ образомъ Сурмиловъ могъ влюбиться въ нее; предположеніе о женитьбѣ по разчету не могло имѣть мѣста. Глафира Николаевна не имѣла никакого состоянія, хотя привезла съ собою много книгъ, большой рояль и довольно нарядовъ. Разспросить о ней не было возможности; съ ней не было даже горничной, а Сурмиловъ еще въ Москвѣ отпустилъ нарочно своего камердинера. Вообще бракъ его былъ покрытъ какою-то таинственностью, которая долго тревожила сосѣдей. Скоро, однако, всѣ полюбили Сурмилова, но не жену его; она была не разговорчива, никогда не ѣздила въ гости, и если кто-нибудь изъ сосѣдей заѣзжалъ къ ея мужу, выходила не на долго и была такъ дика или такъ утомлена, что нагоняла только скуку на посѣтителей. Обыкновенно она проводила цѣлый день въ своемъ кабинетѣ, занималась очень много и прослыла чудачкой. Только крестьяне, дворовые люди и даже жители сосѣднихъ усадебъ любили ее; она была добра ко всѣмъ, входила въ положеніе бѣдняковъ, упрашивала за нихъ мужа и часто, взявъ у него его послѣднія деньги, отдавала ихъ на необходимыя нужды крестьянъ или на лѣкарства больнымъ.
Скоро послѣ свадьбы у Сурмиловыхъ родился сынъ, а года черезъ два и дочь.
Дѣвочкѣ не было и году, когда вся окрестность была удивлена пріѣздомъ знатной, богатой дамы, окруженной многочисленной свитой лакеевъ, которыхъ и помѣстить было негдѣ въ скромной усадьбѣ Сурмиловыхъ, почему всѣхъ ихъ отправили въ ближайшій городъ.
Гостья была богатая сестра Сурмиловой, которая уѣзжая увезла съ собою дочь ея.
Глафира Николаевна долго не могла утѣшиться и сильно тосковала; маленькій сынъ, которому было два года, не могъ замѣнить ей дочери, и Петръ Ѳедоровичъ тѣмъ больше любилъ сына, что ему казалось, что мать не была къ нему привязана.
Маленькій Павлуша былъ красавецъ собою, и когда ему минуло девять лѣтъ, Глафира Николаевна рѣшила серьезно просить мужа взять къ нему кого нибудь, или отдать его въ казенное заведеніе. Но мужъ избѣгалъ подобныхъ разговоровъ и отдѣлывался отъ нихъ молчаніемъ.
Въ это время родилась у нихъ вторая дочь Катя, расходы увеличились -- надо было учить Павла, а денегъ не было.
Сурмиловы жили бѣдно, хотя богатая сестра Глафиры Николаевны не забывала ихъ и присылала и деньги, и наряды, и зная ея страсть къ чтенію, огромные ящики книгъ.
Глафира Николаевна и въ этомъ случаѣ обратилась къ сестрѣ, которая написала письмо Сурмилову, прося его прислать Павла въ Петербургъ. Она обѣщала помѣстить его въ лучшій пансіонъ и заботиться о его будущности.
Но письмо было поводомъ къ первому домашнему несогласію. Петръ Ѳедоровичъ все не рѣшался разстаться съ сыномъ, и когда наконецъ настойчивость и просьбы жены убѣдили его, онъ упрекнулъ ее въ совершенномъ равнодушіи къ сыну.
-- Тебѣ бы слѣдовало быть нѣжной матерью; ты сама должна знать, сказалъ онъ ей,-- какъ горько быть не любимой родителями.
Глафира Николаевна замолчала и въ продолженіе нѣсколькихъ дней плакала.
Сурмиловъ не могъ вынести слезъ жены; онъ помирился съ нею и на другой же день сталъ собираться въ Петербургъ, къ совершенному отчаянію Павла, который не хотѣлъ оставить деревни, гдѣ онъ пользовался неограниченной свободой и повелѣвала, дворовыми.
Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого Петръ Ѳедоровичъ получилъ неожиданное богатое наслѣдство и перебрался жить въ свое новое имѣнье, гдѣ мы съ нимъ и познакомились.
Тамъ прошли для Сурмиловыхъ многіе, долгіе, счастливые годы, посреди мирной семейной жизни, съ меньшой дочерью, которая сдѣлалась любимицей и единственной отрадой отца и матери.
Однажды Глафира Николаевна узнала отъ мужа о смерти сестры своей; это былъ тяжелый ударъ для нея; по завѣщанію сестра ея оставила Полинѣ значительную часть своего огромнаго состоянія, но прямые ея наслѣдники затѣяли тяжбу; Полина проиграла ее и возвратилась къ отцу и матери, которые встрѣтили дочь съ радостью.
Полина не знала родныхъ своихъ, и еще убитая горемъ послѣ недавней потери своей, невольно отдалялась отъ нихъ и большую часть времени проводила въ своей комнатѣ.
Глафира Николаевна, сосредоточенная въ себѣ, не знала, не умѣла высказывать своихъ чувствъ дочери, хотя и была по своему внимательна и ласкова къ ней.
Полина скорѣе привыкла къ отцу и мало по малу, видя, что мать не слишкомъ способна заниматься хозяйствомъ, заступила мѣсто Варвары Терентьевны, экономки, чѣмъ угодила отцу, который особенно любилъ хорошо ѣсть и пить. Эта ничтожная, по видимому, причина повела ихъ къ дальнѣйшему сближенію, и разговоры ихъ, начавшіеся по поводу обѣдовъ и ужиновъ, мало по малу завели ихъ дальше и были первымъ поводомъ къ ихъ близости.
Полина жила у отца около двухъ лѣтъ, когда Павелъ, служившій въ гвардіи, написалъ, что служба надоѣла ему, что онъ выходитъ въ отставку и пріѣдетъ жить съ семействомъ.
* * *
На другой день послѣ отъѣзда Якшиныхъ, Катя пришла утромъ въ комнату сестры своей и застала ее еще въ постели.
-- Вставай, нѣжница, сказала она, безцеремонно схвативъ ее за руку и тряся ее изо всей силы.
Полина открыла полусонные глаза.
-- Помилуй, десятый часъ, продолжала она и потомъ прибавила, смѣясь: Но вы -- петербургская дама и въ вашемъ знатномъ кругу встаютъ часовъ въ двѣнадцать.
-- Не правда, я вставала всегда въ десять, когда жила съ maman (Полина называла тетку свою матерью). Но вчера я легла очень поздно, продолжала она разсѣянно.
-- Что жь ты дѣлала?
-- Долго говорила съ m-me Вейхлеръ; ты знаешь, моя прошлая жизнь ей извѣстна; она была подлѣ меня съ малолѣтства и нѣжно ко мнѣ привязана, быть можетъ, слишкомъ нѣжно. Когда m-me Вейхлеръ ушла, я задумалась и уснула со свѣтомъ.
Катя сидѣла у изголовья сестры и сперва улыбалась; но мало но малу улыбка изчезла съ лица ея, и оно сдѣлалось печально.
-- У тебя есть горе? спросила она наконецъ несмѣло.
-- У кого нѣтъ горя; но передо мною еще будущее, и оно-то пугаетъ меня, потому что я почти знаю, что ждетъ меня впереди.
-- Кто можетъ знать это? Да и къ чему думать о будущемъ?
-- Тебѣ, разумѣется, не надо думать о будущемъ, а мнѣ не думать о немъ было бы безразсудно.
-- Какая разница между тобою и мною? спросила Катя.
-- Та, что ты любимая дочь, а я почти чужая.
-- Полина, развѣ тебѣ... начала было Катя и вдругъ замолчала.
-- Дурно въ домѣ отца и матери, хотѣла ты сказать и испугалась собственной мысли, проговорила Полина грустно.-- Нѣтъ, дитя мое, мнѣ не дурно и не можетъ быть дурно; кто добрѣе отца нашего?
-- Ты молчишь о маменькѣ, возразила Катя, вспыхнувъ.
-- Не знаю, что сказать тебѣ о ней, Катя. Маменька кротка, безпритязательна, по мнѣ кажется, что если она умѣетъ любить, то развѣ немногихъ. Мнѣ кажется, что она любитъ... одну тебя.
Катя сдѣлала быстрое отрицательное движеніе, по Полина не дала ей времени выговорить своей мысли и продолжила.
-- Слушай, Катя, сказала она,-- я никогда не говорила съ тобой откровенно, по теперь я едва ли не рада случаю высказаться. Мнѣ не было и году, когда меня отдали теткѣ. Я росла далеко отъ семьи и матери; мои печали, мои радости, всѣ треволненія жизни моей ей не извѣстны. Я видѣла мать мою разъ въ три года, да и то нѣсколько дней. Я возвратилась къ ней двадцати семи лѣтъ; она приняла меня ласково, но не искала сближенія, не спросила даже о томъ, что разбило жизнь мою; словомъ, мать моя показала мнѣ мало участія, точно я ей чужая. Я не виню ея, но часто плачу надъ собою. Моя жизнь горька. Потерявъ мать въ теткѣ, я потеряла съ ней всю мою семью; вѣдь вы не знали меня, а я васъ.
-- Не совсѣмъ, сказала Полина;-- онъ воспитывался въ учебномъ заведеніи и пріѣзжалъ къ намъ только по праздникамъ. Позднѣе, когда я выѣзжала, а онъ служилъ, я видѣла его въ свѣтѣ и рѣдко видала запросто; тетка не слишкомъ любила его. Пойми меня, однако, милая сестра: я не жалуюсь; потерявъ всѣ надежды, потерявъ еще больше, о чемъ говорить теперь я не имѣю силъ, я пріѣхала сюда въ домъ отца и матери: я знаю, что я здѣсь хозяйка больше, чѣмъ сама маменька; но не этого хотѣла я. Я бы хотѣла больше зависимости и больше участія, дружбы и ласки. Мое положеніе у васъ самое шаткое.
-- Почему? спросила Катя.
-- Почему... не знаю; но ты увидишь, будущее оправдаетъ мои предчувствія. Жизнь долга и разнообразна. Мнѣ двадцать семь лѣтъ, я здорова: передо мною длинная жизнь.
-- Я не спорю, сказала Катя тихо,-- что тебѣ было тяжело потерять состояніе, потерять... Она смутилась, замолчала и покраснѣла.
-- Меня не слишкомъ страшитъ недостатокъ состоянія, но знаешь ли, что страшитъ меня: одиночество. Слово сказано, другъ мой.
-- Одиночество, воскликнула Катя, -- одиночество, имѣя отца, брата, сестру...
-- Отецъ старъ; мать... но я уже сказала тебѣ, что между нами нѣтъ связи, связи искренней и крѣпкой. Къ тому же ты слишкомъ молода и не поймешь еще великое слово жизни: нельзя жить чужой жизнью, всякому нужна своя собственная, а я боюсь, что моя погибла безвозвратно.
-- Однако, сказала Катя, -- дружба такъ связываетъ людей, что мы вносимъ въ жизнь другого, любимаго нами, ту долю нѣжности, при которой не возможно чувствовать себя одинокой.
-- Ты, отчасти, права, сказала Полина задумчиво;-- но полно, перестань, мы смутили другъ друга. Твое личико стало задумчиво, и я сердита на себя, что позволила себѣ говорить съ тобою какъ съ дѣвушкой, а не какъ съ ребенкомъ. Оставайся ребенкомъ, какъ можно дольше.
-- Я и не желаю попасть скоро въ взрослые; мнѣ такъ хорошо, что, вѣришь ли, я жалѣю о всякомъ прошломъ днѣ, такъ бы и хотѣлось воротить его.
-- Дай Богъ тебѣ долго сохранить это чувство сознанія счастья; оно немногимъ дано на долю. Мы всѣ смолоду спѣшимъ жить, рвемся впередъ, а впереди что? Да, я уже испытала это, и мнѣ страшно заглядывать въ будущее.
-- Ахъ, Боже мой! Я опоздала, а папа вчера приказывалъ приготовить ему поросенка съ кашей, вотъ бѣда!
И поспѣшно накинувъ щегольской капотъ, остатокъ прежней роскоши, Полина вышла изъ комнаты. Отпустивъ повара, она занялась съ экономкой, пришедшей за приказаніями, и потомъ, сыскавъ дѣтей въ саду, сѣла съ ними за урокъ. Катя пѣла въ залѣ, но была ли она смущена недавнимъ разговоромъ съ сестрою, или дѣйствительно охрипла послѣ вчерашняго поздняго гулянья, только пѣніе ея не было удачно. Не смотря на ворчанье m-me Вейхлеръ, Катя встала, свернула ноты и вошла въ кабинетъ матери. Это былъ уютный маленькій уголокъ, увѣшанный картинами, старинными гравюрами; въ одномъ углу стоялъ большой рояль, въ другомъ письменный столъ и этажерки, буквально заваленныя книгами. У стѣны стоялъ небольшой диванъ, кушетка, круглый столъ и нѣсколько креселъ. Глафира Николаевна сидѣла въ креслахъ и пристально читала. Увидѣвъ Катю, она улыбнулась ей, но не отрывая глазъ отъ книги; Катя бросилась къ матери и осыпала ее поцѣлуями.
-- Ну полно, перестань, дурочка, говорила ей мать,-- да полно же, ты мнѣ мѣшаешь.
-- Къ вамъ подойти нельзя, сказала Катя,-- сейчасъ скажите, что вамъ мѣшаютъ. Ничего-то вы меня не любите!
-- Не говори глупостей, прервала ее мать съ досадой, -- и главное не мѣшай мнѣ.
-- Ну, хорошо, хорошо, возразила Катя,-- но я намѣрена нынче прибрать кабинетъ вамъ; взгляните-ка, на что онъ похожъ? Тутъ пыль, здѣсь груда книгъ, тамъ ноты, разбросанныя повсюду. Ай, ай, ай, даже на полу книги и ноты -- взгляните! Какія вы безпорядочныя, милая мамаша!
И Катя принялась разбирать книги и ноты и убирать ихъ въ маленькій шкафъ, послѣ чего выскочила вонъ изъ комнаты, хлопнула дверью, отчего мать ея сильно вздрогнула, потомъ прибѣжала опять съ крыломъ въ рукѣ и подняла такую пыль, что Глафира Николаевна закашлялась.
-- Да что ты тутъ дѣлаешь? спросила она съ досадой, взглянувъ на Катю.
Катя разразилась дѣтскимъ смѣхомъ.
-- Ахъ, какъ вы разсѣяны, мама, какъ вы разсѣяны! Развѣ вы не видите, что я убираю кабинетъ вашъ? Вы даже забыли, что вы сейчасъ сгрубили мнѣ, сказавъ, что я вамъ наскучила. Наскучила! Ну, а скажите, кто безъ Кати будетъ все убирать у васъ, кто будетъ васъ любить, кто будетъ смѣшить, кто будетъ мучить?
-- Полно болтать, попугай, сказала Глафира Николаевна, улыбаясь и уже оставивъ книгу; ея глаза глядѣли на Катю такъ привѣтливо, такъ ласково, что Катя бросилась къ ней на шею, сѣла на колѣни ея и, обнявъ ее, опять расцѣловала.
-- Ты измяла мою манишку, шалунья, сказала ей мать, оправляя уже безъ досады совершенно смятую манишку свою.
-- Я знаю твои штуки, продолжала Глафира Николаевна,-- и тотчасъ угадала, что ты чего-то хочешь отъ меня; ну, говори, глупенькая, чего тебѣ надобно? Ты видишь, я бросила книгу и вся твоя. Говори, я слушаю.
-- Я хотѣла поговорить съ вами серьезно, мамаша.
-- Что это за новости?
-- Что жь, развѣ я осуждена на вѣчное дѣтство? Мнѣ ужь скоро восемнадцать лѣтъ.
-- Будь ребенкомъ какъ можно долѣе.
-- Мама, развѣ вы не подумали, что остаться ребенкомъ даже и тогда, когда мы выросли, значитъ быть эгоистомъ? А я думаю, мы съ вами, мама, были... какъ бы это сказать, немного похожи на эгоистовъ!
-- Это что значитъ? спросила Глафира Николаевна съ удивленіемъ.
-- Мы мало любили Полину. Она пріѣхала къ намъ какъ въ чужой домъ, не зная насъ, а она вамъ дочь и мнѣ сестра. Она живетъ тутъ вотъ уже два года, и ни одна изъ насъ, ни вы, ни я, не подумали вглядѣться въ нее и узнать, счастлива ли она?
-- Ты меня обвиняешь уже такъ скоро, сказала медленно Глафира Николаевна, глядя пристально на дочь.-- Мы не успѣемъ выростить дѣтей, какъ они судятъ и осуждаютъ насъ, это грустно.
-- Что вы мамаша? Я и не думала, сказала Катя грустно.
-- Можетъ быть; въ такомъ случаѣ ты, не подумавъ, обвинила меня; прежде чѣмъ обвинять, не лучше ли спросить, почему я не говорила съ Полиной? А если у меня есть свои причины, если я знаю горе ея, по не могу помочь ему; мало того, могу только его удвоить. Она жаловалась! Зачѣмъ же она не пришла прямо ко мнѣ? Зачѣмъ послала тебя?
-- Она не жаловалась и не посылала меня къ вамъ; если вы разскажете ей, что я говорила объ ней, вы только лишите меня ея довѣренности. Я виновата, если я огорчила васъ, вдвое виновата, если въ глубинѣ души обвинила васъ, по я должна была говорить съ вами. Ужели вы захотите, чтобы я думала и молчала и не дѣлила съ вами мыслей моихъ, теперь, когда я взрослая дѣвушка? Вспомните, что съ дѣтства я привыкла все повѣрять вамъ.
-- Да, дитя мое, ты права; будь откровенна со мною, а повѣрь, что если я молчу, то имѣю свои причины молчать. Поля старшая дочь моя, первое дитя мое, я люблю ее также, какъ тебя, люблю васъ равно, хотя я лучше знаю тебя потому, что ты выросла на глазахъ моихъ; ты сама лучше знаешь мой характеръ. Скажи Полѣ, что я люблю ее,-- слышишь ли? Сама я не скажу ей этого; это бы могло повести насъ къ объясненіямъ, которыя мнѣ будутъ тяжелы. Я сдѣлалась въ этомъ отношеніи эгоистична и избѣгаю лишнихъ волненій, я боюсь ихъ.
Въ это время въ залѣ послышались тяжелые шаги, которые прошли гостиную и приближались къ кабинету; дверь его, сильно щелкнувъ, растворилась, и добродушная фигура Петра Ѳедоровича показалась въ дверяхъ. Глафира Николаевна была еще разстроена разговоромъ съ дочерью и взялась поспѣшно за книгу, чтобы скрыть свое смущеніе.
-- Ба! ба! ба! закричалъ Петръ Ѳедоровичъ,-- опять уткнула носъ въ книгу. Побойся Бога, Глаша; пора завтракать, а ты все читаешь. А гдѣ Поля? Поля все сидитъ одна; отчего ее никогда нѣтъ съ вами?
-- Я позову ее, сказала Катя.
Петръ Ѳедоровичъ тяжело сѣлъ въ кресло, сильно вдохнулъ воздухъ и потянулъ ноги, при чемъ кресло крякнуло такъ сильно, что Глафира Николаевна вскрикнула:
-- Пьеръ, пощади, изломаешь и этотъ стулъ.
-- Ну что жь такое, я велю сдѣлать другой.
-- Благодарю тебя, мнѣ и этотъ хорошъ, я не люблю мѣнять мебели. Мнѣ другой не надо.
-- Ну, вотъ, ужь и разсердилась; Глаша, а Глаша, хочешь я сяду на полъ, сказалъ онъ, смѣясь, и прибавилъ серьезнѣе:-- По прежнему, по старинному, помнишь, какъ бывало я сиживалъ у ногъ твоихъ.
Она улыбнулась.
-- Вотъ такъ-то, прибавилъ онъ добродушно.-- Какая ты избалованная!
-- Это правда, ты избаловалъ меня, сказала она тихо. Катя вбѣжала въ комнату.
-- Знаете ли, гдѣ Поля? Угадайте?
-- Вѣрно, учитъ племянниковъ.
-- Нѣтъ, не то.
-- Ну, гуляетъ.
-- Вотъ еще выдумали. Не тутъ-то было.
-- Ну полно, Катя, мнѣ некогда болтать съ тобою; я усталъ до смерти и голоденъ какъ волкъ, вели давать завтракать.
-- Угадайте, гдѣ Поля, и вамъ дадутъ кушать.
-- Шалунья! сказалъ отецъ, выходя изъ комнаты.
-- Полно шалить, Катя, всему есть мѣра, сказала ей мать серьезно;-- отцу хочется завтракать, а ты вздоръ болтаешь.
-- Полноте, мама, безъ васъ знаютъ. Ужели вы воображаете, что мы не подумали о папа? Поля сама на кухнѣ и готовитъ ему какіе-то сочни, особаго рода. Посмотрите, прибавила Катя, заглядывая въ отворенную дверь кабинета, изъ которой была видна часть залы,-- да поглядите же!
Глафира Николаевна встала. Въ залѣ у накрытаго стола стоялъ Петръ Ѳедоровичъ, а Поля держала передъ нимъ дымившіеся на горячей сковородѣ сочни.
Лицо и щеки ея пылали яркимъ румянцемъ, глаза блестѣли отъ удовольствія.
-- Какъ ты разскраснѣлась, душечка! сказалъ отецъ.
-- Въ кухнѣ такъ жарко, отвѣтила она просто.
-- Боже мой! пробормотала m-me Вейхлеръ,-- для того ли я ее выхаживала, лелѣяла! Что бы сказала покойная тетка ея? Экономка, а теперь кухарка.-- И старая дама грустно покачала головой и потомъ опустила ее на свою работу.
-- Поставь сковороду, поставь, не обожги ручекъ, говорилъ Петръ Ѳедоровичъ,-- золотыя ручки! Неужели ты сама, ты одна пекла сочни?
-- Сама, папа, но не одна, возразила Поля, улыбаясь.-- Аксинья помогала мнѣ; она, вы знаете, мастерица печь пироги и лепешки.
-- Ахъ ты, моя умница, моя голубушка, сказалъ отецъ, садясь за столъ и продѣвая салфетку въ петлицу сюртука своего. Полина стояла передъ нимъ; Катя и мать ея пришли и сѣли за столъ.
-- Что же ты сама не кушаешь? спросила мать у Полины.
-- Мнѣ не хочется; я лучше пойду отыщу дѣтей.
Но дѣти, уже предчувствуя завтракъ, врывались въ залу, уже придвигали стулья къ столу и взлѣзали на нихъ; Глафира Николаевна помогала дочерямъ усаживать племянниковъ, но давъ имъ по лепешкѣ, уже позабыла о нихъ и задумалась Богъ вѣсть о чемъ; быть можетъ, горе первоначальныхъ лѣтъ перешло у нея въ привычку, и отъ того она была вѣчно разсѣяна, вѣчно задумчива. Глафира Николаевна не слыхала уже, что одинъ изъ дѣтей просилъ чего-то и начиналъ уже хныкать.
-- Глаша, сказалъ Петръ Ѳедоровичъ,-- не берись не за свое дѣло; Катя разрѣжь ему сочню. Этотъ мальчуганъ обжегся! Ужь эти дѣти -- покойно поѣсть не дадутъ! И ты! Ну, ужь хозяйка! Ну, ужь жена! Не будь дочерей, пропалъ бы я съ тобою! Ни кому ты не нужна, ни на что ты не способна! Петръ Ѳедоровичъ залился смѣхомъ, а Глафира Николаевна измѣнилась въ лицѣ и тотчасъ вышла изъ комнаты.
Катя и Полина переглянулись; имъ была непріятна шутка отца: онѣ.знали, что мать обидчива.
-- Папа, сказала Катя,-- вы опечалили маменьку. Вы знаете, какъ она любитъ васъ, она нарочно для васъ пришла къ завтраку, а вы сказали...
-- Что я сказалъ? Что вы, рехнулись, что ли, заворчалъ старикъ, которому не удалось спокойно позавтракать.-- Да что съ ней? Да гдѣ она? ушла! Глаша, а Глаша! И старикъ, бросивъ салфетку, поспѣшно отправился за женой.
-- Какъ добръ, сказала Полина.
-- Глаша, что съ тобой, милая моя? говорилъ старикъ, взявъ жену за руку.
-- Да вѣдь это правда, другъ мой, отвѣчала она печально,-- что я здѣсь никому не нужна. Я сама не рада, что я такая. Меня часто томитъ мысль, что я никому не нужна, и когда другіе сомнѣваются въ любви моей, онѣ правы. Я ни на что не гожусь. Я не нужна вамъ.
-- Христосъ съ тобою! возразилъ мужъ жарко, съ непривычнымъ чувствомъ въ голосѣ.-- Ты не нужна! А безъ тебя, знаешь ли, здѣсь души не будетъ. Безъ тебя и я, и дѣти, мы пропадемъ -- я это знаю. Ты вся жизнь наша. Неужели ты до сихъ поръ этого не знаешь? Я ѣмъ, пью и люблю ѣсть и пить, но безъ тебя мнѣ кусокъ въ ротъ не пойдетъ.