Туманова Зоя Алесксандровна
Новый шеф

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Зоя Туманова.
Новый шеф

   Все голову клали на плаху, что новым замдекана будет Петя Голосов -- душа-человек или Леонтичев (приклеить два крыла, и перед вами ангел). И вдруг проходит слух: выдвинули какого-то "задвинутого", из аспирантов.
   Одетый, как молодой дипломат, собравшийся посетить первый в жизни прием на уровне послов. Водрузите ему на нос очки. Вооружите шариковой ручкой за тридцать пять копеек -- вот новый шеф.
   Знакомимся: "Юрий Константинович Кудинов" -- "Валя".
   Смотрит, как глухой.
   Меня весь факультет зовет "Валюша", мне же не девяносто лет! "Валя, да Валя же!" -- не воспринимает. Говорю "Дмитриевна".
   -- Так вот, уважаемая Валентина Дмитриевна, будьте добры, напечатайте объявление!
   Смотрю: дни и часы приема. Академик, а не замдекана! Я далеко не в восторге -- вместо "пятница" шлепнула "путница". Подскрести бритвой, только и делов.
   -- Если вас не затруднит, заново, Валентина Дмитриевна! Не хотелось бы начинать работу с этой... путаницы...
   Перепечатываю.
   Порядок -- к приходу нового я везде навела, и в шкафах и на столе. Ему показалось мало. Со стола убрал все в ящики. Книги в шкафу переставил по росту, по цвету: не шкаф, а икебана японская. На папках велел сделать наклеечки: "К делу", "Исполнено", "В архив". И все с такой невероятной вежливостью, как будто это он сочиняет в "Вечерке" статьи "Как вести себя в гостях".
   Поработала я с ним один день, наслушалась всяких "будьте любезны" и "если представится возможным", пришла домой, налила молока кошке да и говорю: "Глубокоуважаемая Мурка Васильевна, если вас не затруднит, проверьте этот материал на усвояемость!"
   Шеф никого не принимает. Что говорят по телефону -- велел записывать.
   Сидел вдохновенный и строгий. Сотворил расписание на полугодие -- твердое, без переносов и замен.
   Это он так-думает. Жаль человека совлекать с небес, а надо:
   -- Фомина три пары подряд не может, у нее грудной, Леонтичеву понедельник неудобно, читает в Академии, Грызлов далеко живет -- на первую пару будет опаздывать...
   И так далее -- он-то новенький, шеф, а я четвертый год на факультете.
   Выслушал, Фомину учел -- попыхтел еще полчаса. Остальное оставил по-старому: ну, режет человек сам себя!
   И началось...
   -- Но вы поймите, что транспорт...
   -- Ваша обязанность -- создать условия для научной работы!
   -- Первая пара, а потом четвертая -- это уже не "окно", это ворота какие-то!
   Наседает преподавательский состав на моего шефа. Кто -- вежливо, в его же миндальном тоне, кто -- во всю Ивановскую. Попутно достается и мне. К концу дня нервы у меня изрублены мелко, в лапшу, уже не говорю, а фыркаю, словно кошка, которой наступили на хвост. А шеф терпеливо, как будто пленку прокручивает, заново каждому объясняет про интересы студентов, про усвояемость да равномерную загрузку.
   И вот -- я ждала этого! -- врывается сама: широко известная, глубоко популярная Арсеньева, Катерина Марковна, между прочим, завкафедрой, аспирантом которой мой шеф "имеет честь состоять".
   Великолепна рушится на диван.
   -- Уф, с ног валюсь! Две комиссии, три заседания, пять коллоквиумов! Юрочка, как дела?
   От "Юрочки" мой шеф мумифицируется. Не поднимая глаз, выговаривает тщательно, по буковке:
   -- Вы ознакомились с расписанием, Екатерина Марковна?
   Арсеньева кивает. Красивым нервным жестом достает сигарету, закуривает. Откинув голову, смотрит сквозь ресницы...
   Как подает себя женщина -- ну, кинозвезда!
   -- Да, Юрий Константинович! -- промурлыкивает Катерина. -- Я не забыла о нашем разговоре. Выбила для вас "почасовку" на вечернем отделении!
   -- Весьма признателен, -- лепечет шеф.
   -- Расписание. -- Арсеньева поет, как флейта -- Вы же сами понимаете, дорогой, при моих нагрузках неделю надо уплотнять. А вы меня разбросали на три дня! Приезжать три раза ради одной пары! Да где ж это видано?
   -- Видите ли, Екатерина Марковна... -- Этот недоумок опять начинает объяснять то, что и без него известно.
   -- Так, значит, не находите возможным выделить для меня один день? -- Арсеньева швыряет недокуренную сигарету в корзину для бумаг. -- Нет и нет? Очень мило...
   Да, это мурлыканье. Пантеры тоже мурлычут.
   Дверь затворяется со зловещей деликатностью. Я смотрю на шефа. Он говорит:
   -- Если вам не трудно, Валентина Дмитриевна, прибейте табличку: "У нас не курят, и мы очень благодарны за это".
   Моя мудрая Аустра говорит: "Ужас, если мужчина неряха, но если аккуратист, так это два ужаса!"
   Мой шеф -- три ужаса.
   Заходит. Костюмчик немнущийся, сорочка как фарфор. Бреется, наверно, раза три в день, а может, уже вывелась порода безбородых мужчин?
   Смотрит на меня -- и мне уже кажется, что палец в чернилах или петля на чулке поехала... И выясняется, что я в какой-то третьестепенной справке вместо "XI" стукнула "X"! В палочке дело! Или бумагу не в ту папку положила -- уж он найдет...
   И ладно бы -- разгорячился, я бы тоже вожгла ему словечко! А то "вы поймите, Валентина Дмитриевна", "очень жаль, но приходится заметить..." Только и остается -- на зло ему отпечатать очередную бумаженцию так, чтоб ни к запятой не мог придраться!
   ...И вот стукаю по буковке в минуту, а тут Петя Голосов пожаловал. Как будто форточку открыли, дышать стало легче.
   Петя как фокусник -- прошел мимо, а на столе уже конфета "Красная шапочка", и даже шеф размораживается отчасти...
   -- Проводил дополнительные занятия с группой "Г", -- сообщает Петя; вид у него загнанный, но глаза светятся неистребимым весельем. -- Ну, подобрался контингентик! Работаешь, точно в кузнице, семь потов сойдет -- "Поняли?" Все единодушно: "Нет!" Хорошо, будем разбираться на практике. Вызываю Сундукову. Она переводит. Слушайте, это же здорово! Я записал на память: "В ее прекрасных глазах наворачивались слезы, и она тут же вытирала их своим дряхлым платком!"
   Петя рушится на диван и рыдает от смеха. Я тоже. Шеф, улыбнувшись, спрашивает:
   -- Так когда же вам, Петр Семенович, будет удобно еще раз провести дополнительные занятия с группой "Г"? Материал очень важный и должен быть усвоен!
   Петя смотрит на меня. Я отвечаю понимающим взглядом. Но нынче Петя согласен на все. Похоже, что у него дело к замдекана.
   -- ...даже и не дело. Ну, скажем, не безделица, а полуделица. Анциферов! Сам знаешь, сборы, тренировки! Парень оброс "хвостами", парень слетает со стипендии...
   -- Чем же я могу быть полезен? -- спрашивает Юрий Константинович.
   Он не знает, чем он может быть полезен. Петя терпелив:
   -- Гордость факультета! Рвет и мечет -- ленточки грудью и диск -- куда-то в четвертое измерение!
   -- Ирина Роднина, -- говорит шеф, -- сдавала экзамены вовремя. И Анатолий Карпов отнюдь не "хвостист"!
   -- До "звезд" далеко, а навстречу своей планетке надо бы пойти! Индивидуальный график, то, се... Есть мнение, -- Петя подчеркивает голосом "надо" и "мнение".
   -- Мнение есть и у меня, -- говорит замдекана. -- Спорт должен не мешать, а помогать учебе. И отстающий студент -- отнюдь не гордость факультета...
   -- Значит, нет? -- Петя подпрыгивает на диване.
   -- Значит, нет.
   Петя начинает пыхтеть, словно кастрюля-скороварка. Ой, как я его понимаю! Анциферов... Да когда другие факультеты начинают хвастать спортмероприятиями, мы говорим "а у нас Анциферов!" -- и все, вопросов больше нет.
   Петя уже схватился за ручку двери -- и вдруг выпаливает:
   -- А ведь вы сухарь, Юрий Константинович! Сдобный, ванильный, но сухарь!
   Дверь захлопывается с пушечным звуком. Мой шеф говорит:
   -- Валентина Дмитриевна, а что выяснилось с поточной аудиторией, для третьего курса, во вторник?

* * *

   У нас нынче телефонный бенефис.
   В трубке громыхает бас предместкома, я все слышу. Речь идет о бесплатной путевке. Шеф требует, чтоб ее отдали доценту Гнецкову, есть у нас такой старичок, "божий одуванчик", предместкома в принципе не возражал бы, но... "ты же знаешь Киселеву..."
   Киселеву знают все. Она как лейкопластырь, если привяжется, так ее и по кусочкам не отдерешь. Сама Арсеньева перед ней пасует.
   Шеф выслушивает про Киселеву и повторяет свое: Гнецков стар, одинок, никогда в жизни за себя голоса не подаст, а местком словно и рад, что его не беспокоят...
   "Ты на меня бочки не кати! -- рычит трубка. -- Еще разберемся, уж не оппонент ли твой этот самый доцент..."
   Шеф кладет трубку. Берет из стаканчика карандаш, отточенный, как копье, и начинает заострять его до степени иголки.
   Я смотрю на его спокойное лицо -- и мне становится не по себе.
   Опять звонок. Просят меня, кто просит -- не важно...
   "Славненькая моя, ну почему тебя не было у Любы, да там посмотреть было не на кого, я челюсть вывихнул, зевая, ни разу не танцевал...", -- слушаю, угукаю, а сама думаю, что из этого устного реферата доходит до слуха шефа.
   Наверно, ничего, -- он сосредоточенно правит курсовые работы своих вечерников.
   Мой собеседник никак не выговорится, чтоб отвязаться, я обещаю пойти с ним на концерт Бисера Кирова, кладу трубку, аккуратно, как будто она из хрусталя.
   Шеф, не поднимая глаз, говорит кротко:
   -- Валентина Дмитриевна, не было бы вам удобнее неслужебные разговоры перенести на неслужебное время?
   Да, да, мне будет удобнее! А тебе, сухарь несчастный, никто никогда не позвонит по неслужебным вопросам!
   Звонок. Шеф держит трубку левой рукой, правой продолжает черкать в тетрадях. Непонятно, с кем, а говорит, примерно следующее: "Да, я помню". "Очень приятно, хотелось бы узнать, чем могу служить". "Может быть, я вам дам телефон Петра Семеновича?" "А все-таки по какому вопросу вы звоните?" "Проще было бы выяснить в канцелярии". "По вечерам? Читаю лекции". "Вряд ли это было бы удобно для вас". "Хорошо, надо будет подумать. А все-таки лучше посоветуйтесь с Петром Семеновичем..."
   Шеф подает свои реплики с нарастающим недоумением. Глаза открываются все шире, брови подымаются все выше, очки -- и те лезут на лоб. Положив трубку, сообщает растерянно:
   -- Никак не могу сообразить, что же ей было нужно... Знаете, Валентина Дмитриевна, Петр Семенович познакомил меня с девушкой. Говорит, хотела бы учиться на заочном. Я ей дал свои координаты, на случай, если понадобятся справки. Вот она позвонила -- и не говорит, по какому вопросу, приглашаю на факультет -- почему-то ей нужно именно вечером и именно со мной посоветоваться, поступать или нет...
   ...Все-таки есть у меня выдержка! Не валюсь под стол от хохота. Значит, нашлась такая, что прельстилась ходячим холодильником?
   Хотя ведь с виду и он человек. Даже смотрится прилично. Надо его знать, как я. У меня он на ладошке -- с утра до вечера.
   ...Вот именно -- до вечера.
   Слышны только реплики шефа, и какие! Многосерийный детектив!
   "Да, да, прибыла". "Ну, что вы, настоящая красавица! По-моему, из Центральной Америки!" "Надеюсь завоевать ее доверие". "Прежние? Приняли настороженное." "Думаю, примирятся". "А эта -- вообще совершенство. Можно пересчитать все ребрышки". "Да, да, спасибо, обязательно!"
   Вот и весь разговор, если не учитывать разных вежливостей.
   Но хорош "ходячий холодильник", если к нему прибывают красавицы из Центральной Америки, а прежние вынуждены примириться! Да еще эти "ребрышки"!
   Будет, будет у меня неслужебный разговор в неслужебное время! Есть о чем рассказать моей мудрой Аустре...
   Аустра, подруженька, примчалась на другой же день.
   Что она умеет -- так это эффектно располагать себя в пространстве. Угол, где сидит Аустра, немедля приобретает вид центра комнаты. Сегодня она в своем ударном, огненно-струйном платье, веки тонированы под цвет бус.
   Шеф, поздоровавшись, не подымает больше глаз -- сегодня он анализирует уровень посещаемости лекций не по группам, а по лекторам, -- вредная затея. Этак он доберется и до нашего многоуважаемого профессора Янецкого. Студенты жребий бросают, кому идти на его лекции, все равно ничего не поймешь. Знаний масса, а дикции нет, проборматывает себе под нос...
   Аустра забросила ногу за ногу -- коленкой чуть не достает подбородок. Ноги у нее эталонные, одевается -- на полсезона вперед. Идет -- парни шеи выкручивают: смотрят.
   Только не мой шеф.
   -- Валентина Дмитриевна, если спросят, я в библиотеке...
   Изобразить на бумаге междометие, которым проводила его Аустра, нет никакой возможности.
   Потом она спрашивает:
   -- А ты не ослышалась -- насчет красавиц?
   Голову наотрез!
   -- Удивительно! Может, он автомобилист? Наш сосед свою "Волгу" "сударушкой" зовет.
   -- А ребрышки?
   Аустра хлопает ресницами. Обходит вокруг стола шефа, разглядывая его почти идеальную пустоту -- одни карандаши в стаканчике торчат, словно пучок стрел в колчане. Говорит неожиданно:
   -- А он ничего. Волосы... Такой цвет получается, если смешать светло-розовый "Лондестон" со светло-русым "Арома-колор". Черты лица правильные...
   -- Вот именно, -- говорю я. -- Как на схеме. Глазу не за что зацепиться...
   -- Нет, ты напрасно, -- тянет Аустра. -- Я бы на твоем месте... Это ж так легко -- изучить вкусы, привычки. Заботиться, стать необходимой. Мне кажется, он не так уж безнадежен! -- И начинает рассказывать о своем новом поклоннике:
   -- Понимаешь, он играет на фоно, у нас с ним все окутано таким леграновским флером...
   Я забочусь о своем шефе -- не оттого и не ради того, на что намекала Аустра. Просто интересно узнать -- доступен ли он каким-нибудь человеческим чувствам? Ведь когда работают вместе люди, привыкают друг к другу, появляется какая-то теплота. А у него?
   Занимаю для него очередь в буфете. Застелила цветной бумагой полки в шкафу. Все его любимые объявления переписала от руки, на ватмане, чертежным шрифтом. Сменила его настольную лампу на новенькую, модернового, космического фасона. Он любит записывать очередные дела на листках бумаги размером со спичечный коробок -- заранее нарезанные листочки подкладываются ему в ящик каждое утро...
   Идут дни, он ничего не замечает. Во всяком-случае, не реагирует вслух. И все же мне мерещится какая-то в человеке оттепель. Чуточку упростилась многоступенчатая его любезность. Мне кажется, что мы даже можем подружиться. Но однажды...
   Киселева предупредила, что семинар переносится с четверга на среду. Я хотела тут же записать, но понадеялась на память. А как закрутился день -- дела, звонки, студенты -- забыла...
   Четвертый курс к среде не подготовился, семинар был сорван.
   -- Ваш секретарь, глубокоуважаемый Юрий Константинович, не столь аккуратен, как этого можно было ожидать при вашей требовательности, -- сказала Киселева со своей кисло-сладкой улыбочкой.
   -- Вы совершенно правы, Софья Игнатьевна.
   Киселева уплыла с видом торжествующей, хотя и угнетенной добродетели. А шеф спросил ровным голосом:
   -- Валентина Дмитриевна, вы имеете представление об обязанностях секретаря факультета?
   Это было начало, а потом -- целая лекция, словно не произнесенная, а простроченная швейной машинкой, и заключение:
   -- Вы делаете многое, чтобы облегчить мне работу, -- благодарю, но это не входит в ваши обязанности, не за это вы получаете зарплату, ваша задача -- обеспечить нормальное прохождение учебного процесса...
   Больше я не нарезаю ему листочков для записи очередных дел. Добился своего. Засушил мои лучшие побуждения.
   И семинары больше не срываются. Вот!

* * *

   Сегодня мой шеф явился кудрявым. Да, да, забыл или не успел набриолинить свои волосы, и они лежат волнами, и шеф глядится с ними таким мальчиком...
   Очень бледным мальчиком, сосредоточенно, упорно не веселым.
   -- Вы нездоровы, Юрий Константинович?
   -- Нет, нет, Валентина Дмитриевна. Просто я зол. Очень...
   Это самое "зол... очень" выговаривается ровненько, как бы по линеечке. Никогда я не видывала, чтоб люди так аккуратно злились.
   Другое дело -- Петя: этот влетел вслед за шефом, клокоча, как перестоявший самовар:
   -- Слушай, Юрий! Нет, я этого просто не волоку! Неужели ты не понял, что эта новоиспекаемая кандидатка -- креатура Катерины? По-моему, ее намек был прозрачен, как хрусталь!
   -- Я думал, что мы обсуждаем работу, а не креатуру, -- говорит шеф. Отчетливо, словно пропечатывает каждое слово на машинке.
   -- А, оставь! Работа не лучше, не хуже прочих! Ну, кому-то придется посидеть поредактировать, дотянуть -- в первый раз, что ли?
   -- Для меня -- в первый. Для тебя -- хорошо бы в последний.
   -- Ну, слушай, я от тебя стрессую! -- Петя подбегает-к моему столу, хватает графин и начинает пить воду, стакан за стаканом.
   И тут в двери протискивается Киселева -- с более уксусным, чем когда-либо, выражением лица:
   -- Я не поняла, Юрий Константинович, чем вас не устроило мое выступление?
   -- Софья Игнатьевна, вы говорили вокруг да около -- уводили нас в облака...
   Рот Киселевой превращается в нитку:
   -- Катерина Марковна считает, что я выступала по существу!
   -- Разумеется, я высказал мое приватное мнение...
   Киселева делает рот буквой "о" -- и в этот миг в деканат вплывает сама Арсеньева -- закована в кримплен сливочного цвета, клипсы в виде желтых хризантем, шиньон величиной с корзину для бумаг.
   Умеет женщина предъявить себя, этого у нее не отнимешь.
   И все это великолепие надвигается на нашего скромного замдекана, словно "Икарус" на "Москвича".
   -- Хочу заметить, уважаемый Юрий Константинович, что не стоит превращать свою эрудицию в шлагбаум на дороге молодых кадров. Я не говорю, что нам было предъявлено нечто основополагающее. Но... храм науки состоит из кирпичей, а перед нами был...
   -- ...кирпич.
   Неужели это он -- перебил саму Арсеньеву? Силен, бродяга!
   -- Вы противопоставляете себя кафедре, Юрий Константинович.
   -- Но не науке, надеюсь?
   -- Какое вы имеете отношение к науке, будет видно по вашей диссертации. Кстати, обсуждение третьей главы можно будет форсировать. Вы довольны?
   -- Я доволен, Катерина Марковна.
   Арсеньева уплывает, как грозовая туча, не успевшая выметать все свои молнии. Петя хватает шефа за лацкан.
   -- Ну? Добился? Не хотелось бы мне сидеть с тобой рядом на скамье обсудимых!
   -- Каждый отвечает за себя.
   -- Нет, я тебе товарищ или нет? Должен я тебя предостеречь? С Катериной тебе не сладить. Вокруг нее -- кольцом -- репутация. И ее заслуги перевесят твой принцип, возведенный в абсолют!
   -- Я тебе тоже товарищ. Как у тебя с переездом? Не надо ли помочь?
   -- С таким типом, как ты, я скоро перееду подальше. В желтый дом!
   Петя уносится, как вихрь, и уносит наш графин. Машинально. Вот до чего доволновался человек.
   А мой замдекана достает расчесочку и весьма умело приводит в порядок волосы. Никаких волн -- лежат, как приклеенные.
   И с полным хладнокровием встречает новую фигуру, которая мне незнакома.
   Молода. Употребляет косметику весьма энергично. Шуба -- сразу видно, не здесь куплена, -- белая, в кляксах. Выражение лица -- как у фигуристки, которая при прыжке в один оборот вдруг села на лед. И лепечет что-то совсем маловразумительное. Что ей обещали, заверили. Что ее всегда одобряли. Что Катерина Марковна обещала сдать прямо в набор. И вдруг оказывается, что в работе столько недостатков...
   -- Я не думала, что это так сложно! -- и хлопает ресницами, тяжелыми от туши.
   -- Подумайте, -- советует шеф. -- Это действительно очень сложно.
   Диссертантка кивает. Достает из сумочки зеркальце, подпудривает носик. И уже в дверях оборачивается:
   -- А вы хороший человек! Я на вас не сержусь!..
   Честное слово, мой шеф краснеет! Проходит минут десять, пока он находит силы сказать:
   -- Валентина Дмитриевна, перейдем к нашим делам!

* * *

   Шеф заболел. Без него землетрясения нет. Дело так налажено, что и без него обеспечивается нормальное прохождение учебного процесса. И я бы в жизни не вздумала его навещать, если б не студенты. Удивительно, не ожидала! Попросили передать ему план новогодней стенгазеты -- одобрит ли? -- и два лимона в целлофане с ленточкой -- чтоб выздоравливал.
   По нотациям соскучились, что ли?
   Еду. Конечно, за это время так узнала своего замдекана, что вопрос о красавицах из Центральной Америки отпал. Чего-то я недослышала, должно быть. И все-таки любопытно: как он живет?
   Известно, -- на факультете большинство у нас женское, -- что замдекана не женат. Значит, его наглаженность -- творчество заботливой мамы. Мне представляется уютная старушка, готовая потчевать вас вареньем и рассказами про своего Юрочку. И квартира, отполированная ее неутомимыми руками.
   ...Шеф живет один -- первая поправка к моим предположениям.
   Встречает меня в идеальной прихожей -- как на картинке в "Новых товарах". Извиняется за беспорядок -- "что-то с горлом, два дня не убирал".
   Жаль, что я не прихватила микроскоп -- может, разглядела бы этот беспорядок? В комнате -- застекленные книжные полки, письменный стол, на котором пусто, как в пустыне Такла-Макан, тахта, пластиковые табуреты: сидеть на таком холодно и жестко.
   Сижу. Рассказываю о внутрифакультетских событиях.
   Шеф не похож на себя -- в тренировочном костюме, с повязкой на шее, какой-то он домашний, разоруженный. Даже очки блистают не так неумолимо, как всегда, особенно, когда прочитана записка от студентов и лимоны извлечены из целлофана.
   ...И вот выслушаны все распоряжения. Пора уходить. Он смотрит на меня вопросительно-задумчиво. И вдруг спрашивает:
   -- Валентина Дмитриевна, а как вы относитесь к рыбам?
   В моей голове цепочка срабатывает мгновенно: междусобойчик "под балычок", или что у него там, все более интима в разговоре... Ну, это мы еще посмотрим!
   -- К жареным -- положительно! -- отвечаю я бойко.
   Он перекручивается на своем табурете.
   -- Нет, нет, не то! Я, видите ли, развожу аквариумных рыбок. Если у вас найдется время и желание... Это стоит посмотреть!
   Все у меня находится: время, желание, любопытство, от которого уши торчком. И дверь на балкон -- на застекленную лоджию -- открывается...
   Дробится в воде свет лампочки с отражателем. Зелень водорослей ярка, точно пластмасса. Пахнет рекой, а может, озером? А рыбки!
   Пересыпается серебряная мелочь, вспыхивает искорками. Изгибаются прозрачные, словно капроновые, хвосты и плавники. А эти каковы -- красные, синие! Шеф постучал по стеклу -- и вся пестрота складывается по-новому, как будто калейдоскоп повернули.
   -- Неоны, -- гордо говорит шеф. -- А вот эти -- барбусы!
   Барбусы -- симпатичные полосатые карамельки. А вот эту рыбину симпатичной не назовешь -- толстогубая, с отдельными какими-то глазами, наложенными сверх головы. Посматривает надменно. Трубку ей в рот -- будет вылитый Черчилль.
   Оказывается, телескоп. Известен среди любителей -- величины необыкновенной. И кличка "Лорд", я почти угадала...
   -- А здесь золотая рыбка, та самая, -- говорит шеф. -- Можете просить у нее, что вам хочется!
   -- Чтоб вы выздоровели! -- выпаливаю, не успев подумать, и скоренько добавляю: -- А то без вас посещаемость снизилась.
   -- Вы болеете за дело, Валентина Дмитриевна, -- леденистые глаза шефа словно бы подтаивают. -- Это отрадно. Я стараюсь исполнять все предписания врачей. Думаю, что скоро смогу вернуться к работе. А сейчас, обратите внимание, -- гордость моей коллекции. В проспектах пишут: "Клочок от бархатной мантии ночи". Это черная молли, молинезия. Правда, красавица? Ее предки родом из Центральной Америки. И еще редкость -- криптоптерус, взгляните! Как говорится, душу видать, -- он настолько прозрачен, что видны и позвоночник, и ребра...
   Есть предел силам человеческим. Я сдерживалась, сколько могла, но меня раздирает. Красавицы! Центральная Америка! Ребрышки! Вулкан не мог не извергнуться...
   Глядя, как я трясусь от хохота, шеф каменеет. Нервно поправляет повязку на горле.
   -- Не понимаю, что тут смешного. Разве не жаль, что все мы так некоммуникабельны с природой, так далеки от нее? Разве не естественно желание -- сберечь живую красоту, пригреть ее возле себя? Многим это кажется смешным. Не понимаю...
   Я бормочу, что вовсе даже нет, что просто название смешное, что рыбки -- прелесть, прямо-таки водяные колибри, и нельзя ли мне их покормить...
   Шеф выслушивает все это непробиваемо, но я не умолкаю, интересуюсь биографией "Лорда", личными вкусами барбусов и многочисленной родней меченосцев. Шеф медленно, очень медленно поддается. Наконец он оттаивает, приобретает человеческий вид и рассказывает о рыбах такое, чего они и сами о себе не знают.
   Потом меня угощает чаем -- из стакана с подстаканником. К чаю -- печенье "Крокет" и разговор о делах факультетских вперемешку с запросами рыб. Расстаемся почти друзьями.
   
   ...Я ему подарила набор цветных открыток "Аквариумные рыбки". А он мне влепил выговор с занесением за утерю бланка со штампом факультета.
   
   Аустра спрашивает:
   -- Ну, как твой шеф?.
   -- Разводит рыбок.
   Она передергивает плечами, словно исполнительница цыганских танцев.
   -- Ну, я понимаю, заводят собак. Красиво, когда прогуливается классный мужик, и с ним породистый пес. Но такое... октябрятское хобби.
   Я говорю кротко:
   -- Напрасно ты так. Разве хорошо, что мы некоммуникабельны с природой?
   Аустра смотрит на меня внимательно.
   -- Впрочем... Бывает и хуже. Я знала одного, у него было полсотни канареек. Ничего, женился, и дети есть. Старший уже подрабатывает на эстраде -- художественный свист, трио с канарейками. Так ты что, привыкла к своему рыбоводу?
   -- Я от него стрессую, -- говорю устало. -- Сухарь он, чурка деревянная. Глаза бы мои на него не смотрели!
   Аустра торжествует:
   -- И не посмотрят! Знаешь, я слышала от Пети -- тебя хотят посадить вместо Стэллы, в приемную проректора. Впечатляет?
   Очень. Чувство такое -- лучше не скажешь, чем моя бабушка: "Как на льду подломилась".
   Я ведь не просилась к проректору. Неужели это он, мой шеф, выразил желание, чтоб меня перевели?
   Не может этого быть.
   Не может. Быть...

-------------------------------------------------------

   Источник текста: Розы в ноябрь. Рассказы и повести / Худож. Т. Консникова. -- Ташкент: Еш гвардия, 1978. -- 168 с.; ил.; 21 см.;
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru