Тришатов Александр
Избранные стихотворения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Муза ("Больной... А утром шел этап...")
    Антигона ("Все отняли, что могли отнять...)
    Два поэта ("Как только ночь, из той неведомой страны...")
    Лагерь ("Я вышел. Тихо. Ночь кругом...")
    "Когда на Руси построяли..."
    Суд ("Я был в доме глух, я был в храме нем...")
    Боль ("Здесь, в невеселом нашем доме...")
    Песня ("Милый, милый, кудрявый мой...")
    Самсон ("Среди других там был монах...")
    Наш барак -- "Слабосиловка" ("Кем был ты раньше, не все ль равно!..")
    Последний этап ("И не минует нас. И будет и придет...")
    "Моет пол ночной дневальный. Все затихло. Спит больница..."
    Утро похорон в ОЛАГе ("Я умер, и я вижу, мама...")
    Последнее ("Не вол и не орел, не лев...")
    Гость ("Я в комнату твою стучался. В твое окно...").

Александр Тришатов

Избранные стихотворения

                 Муза
  
   Больной... А утром шел этап.
   Среди мешков, узлов, котомок,
   Нечеловечески устав,
   Мы все попадали, как кто мог.
  
   Я не уснул. Живой едва...
   (Не выдержу такого груза.)
   Меня позвали: -- Батя! К вам! --
   В дверях в барак стояла Муза.
  
   [Тришатов 1990, с. 430]
  
  
                 Антигона
  
   Все отняли, что могли отнять.
   Конченный, забытый, чуть живой я...
   Вдруг я понял. Около меня
   Кто-то есть. Я не один. Нас двое.
  
   Кто-то поднял с пола и земли,
   И повел, и стал поводырем мне.
   И слова, как крылья, повлекли
   Все сильней, все шире, все огромней.
  
   "Обопритесь на меня легко.
   Вот рука моя, плечо и шея.
   Я всегда была от вас так далеко,
   В жизни вашей вам мешать не смея.
  
   Кончилась отверженность моя.
   Дочь опять вернулась в отчье лоно.
   О Отец! Пойдемте! С вами я.
   Ваша Песня, ваша Антигона".
  
   [Тришатов 1990, с. 430--431]
  
  
                 Два поэта
  
   Как только ночь, из той неведомой страны,
   Где мужи доблестны и жены величавы,
   Будя видения и разгоняя сны,
   Спешит, торопится ко мне поэт курчавый.
  
   Часы безумств крылаты и легки,
   Они как пламенник веселью дружбы служат.
   И я не свой, когда две тени -- две руки
   Венком мне голову окружат.
  
   Я знаю, я других не соберу венков,
   Мне лавр назначенный в своем краю увянет.
   К прилавку книжному из-за моих стихов,
   Тесняся и шумя, толпа стоять не станет.
  
   Не будет сладость их никем оценена,
   Не будет узнана их тайна и удача.
   Из русских девушек, я знаю, ни одна
   Не вспыхнет, их как счастье пряча.
  
   Так никому пою... И все ж неповторим
   Тот миг. Кончается к утру беседа наша.
   И -- два поэта -- мы друг другу говорим,
   Когда прощаемся: "Прощай, мой милый Саша".
  
   [Тришатов 1990, с. 431]
  
  
                 Лагерь
  
   Я вышел. Тихо. Ночь кругом.
   Спят все, и грешный, и проклятый...
   И я шепчу: -- Ночь тоже дом.
   Войди сюда. Здесь у себя ты.
  
   Пусть длится продолженье дня --
   Огни, горящие по зоне.
   Они не страшны для меня,
   Их свет в нездешнем свете тонет.
  
   Сейчас все эти дали, лес,
   Лежат, окутанные снами.
   И только "ШИРШАЯ НЕБЕС"
   Скорбит и молится над нами.
  
   [Тришатов 1990, с. 431--432]
  
  
                 * * *
  
   Когда на Руси построяли
   Иль крепость, иль Кремль, или храм,
   Живое, чтоб крепче стояли,
   Вмуровывали по углам.
  
   Случилось кому появиться,
   Тут жалобы не помогли б.
   Будь отрок, жена ли, девица,
   Кто встретился, тот и погиб.
  
   Сейчас создается эпоха,
   И в низ ее -- в щебень и в бут,
   Чтоб здание вышло неплохо,
   Живых миллионы кладут.
  
   Мы схвачены -- злой и невинный,
   За что? Пусть Господь разберет.
   И движется длинный-предлинный
   Наш, к гибели нашей, черед.
  
   Но, брат мой, вмурованный в камень,
   Пойми, мы недаром легли,
   Мы то, чем крепится фундамент
   Всей будущей жизни земли.
  
   [Тришатов 1990, с. 432]
  
  
                 Суд
  
   Я был в доме глух, я был в храме нем.
   Сердцу слабому грудь не крепка.
   Не крестили меня крестным знаменем
   С неба белые облака.
  
   Я, хромая, прошел путь знания.
   Я не спрашивал, что там.
   Я чужие давал названия
   Птицам, радости и цветам.
  
   Не звучал для меня как счастие
   Мировых голосов хорал.
   Я священнейшее причастие
   В искривленные губы брал.
  
   Не простер к Тебе, Матерь, длани я
   И Твой Сын не прильнул ко мне.
   Человеческого желания
   Я не дал ни одной жене.
  
   Грех последнего преступления
   Я в себе побороть не смог.
   Дар, как гром говорящего пения,
   Я зажал, завернув в платок.
   Чтоб не ринулось ко мне Слово --
   Огнезрачное колесо.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Вот такого-то, вот такого
   И судило меня ОСО.
  
   [Тришатов 1990, с. 432--433]
  
  
                 Боль
  
   Здесь, в невеселом нашем доме,
   Меня утешил звук знакомый:
   Стишок, припомнившийся мне:
   "Поглубже в сон, поближе к дому".
  
   Пусть нет конца моей беде,
   Я все твержу четыре слова,
   И вот, не различаю, где
   Бараки, зона, лес сосновый...
  
   От слов, от ссор, от работяг,
   От злобы, от вражды к другому...
   Не слушай, отдохни, приляг,
   Поглубже в сон, поближе к дому.
  
   Рукой недоброй и лихой
   Мне жизнь очерчена по краю.
   Я болен. Я совсем плохой.
   Я чувствую, что умираю.
  
   Но холодеющий. В бреду
   Скажу, переборов истому:
   "Не трогай, смерть. Я сам пойду
   Поглубже в сон. Поближе к дому".
  
   [Тришатов 1990, с. 433--434]
  
  
                 Песня
  
   Милый, милый, кудрявый мой,
   Русский весь, как приокские села,
   Как орешника прут -- прямой,
   Как на Троицу звон -- веселый.
  
   Так лишь ветер бежит по овсам,
   С неба золото солнца роняя.
   Вторя радостным голосам,
   Шел ты, молодость обгоняя.
  
   Почему же так ночь страшна
   И откуда беда явилась?
   Как дитё на руках колдуна,
   В черных лапах душа забилась.
  
   Кто созвал их? Кого только нет!
   Бестелесных, бескостных, бескрылых...
   Или он -- голубой твой свет
   Над могилами взвил и взмыл их!
  
   И пошла и пошла кутерьма
   По дворцам, кабакам и залам.
   За поэтом не Муза, а Тьма,
   Не с лицом, а с одним оскалом.
  
   И поет она ртом без губ,
   И поет так, что сердце щемит...
   Не гляжу, не хочу, не могу...
   Только б слушать и плакать со всеми.
  
   И проходят в слезах и в цветах
   Тени близких, любимых и милых,
   И встает та, что с детства свята,
   Та, что в горести сердце прямила.
  
   Хоры ангелов входят в твой сад,
   Божьи солнца с тобою играют,
   И весь мир оглянулся назад
   К твоему, в белых яблоках, раю.
  
   Пой же, пой... Он и пел бы еще,
   Да сведенные губы немеют.
   Видишь, черный за левым плечом
   Сзади пальцами меряет шею.
  
   И в гостинице "Англетер",
   Меж лакеев, маркеров с киями,
   Как сквозь строй модных денди и стерв,
   Русский мальчик бредет к своей яме.
  
   [Тришатов 1990, с. 434--435]
  
  
                 Самсон
  
   Среди других там был монах,
   Совсем в рембрандтовских тонах.
   От бороды, волос и рта
   Сплошная черная черта.
   Он ничего не ел, не пил.
   "Ваш суп Антихрист окропил", --
   Он говорил,
   И шел библейский гул
   От раздвигаемых им скул.
  
   Вошли. "Который здесь Кудлай?" --
   "Чего молчишь?" --
   "А ну слезай!"
   И шепот шел среди людей:
   "Сейчас возьмут его в кандей".
  
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мы все как были обмерли,
   Когда его в барак ввели.
   Бледней, чем самый белый мел,
   Кругом обритый, как яйцо,
   Чужое, не его лицо.
   Я замер, я смотреть не смел,
   Он тоже не смотрел на нас.
   Сначала сбросил вниз матрас,
   Потом, упав на доски ниц,
   Стал трогать впадины глазниц,
   Морщины рта, провалы щек.
   Казалось, он хотел еще
   Вернуть назад привычный лик,
   О, бедный, плачущий старик,
   Людьми охамленный Самсон!!!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В ту ночь я потерял мой сон.
  
   [Тришатов 1990, с. 435--436]
  
  
                 Наш барак -- "Слабосиловка"
  
   Кем был ты раньше, не все ль равно!
                 Здесь всем нам крышка.
   Куда ни взглянешь, везде одно --
                 Забор и вышка.
  
   Однообразней не повторишь,
                 Как друг за дружкой
   Уходят скаты барачных крыш
                 Под "финской стружкой".
  
   Проснулся лагерь. Пробил "подъем",
                 Плещись у крана,
   А сзади слышно: "Забьем, забьем",
                 Иль: "Добре рано".
  
   Пришел с поверки, на койку сел.
                 Кричат: "По новой".
   А там, как белка в колесе,
                 Маршрут к столовой.
  
   Воды хватает. Съешь миски три,
                 А после пухни.
   Посылку маешь? -- Обед вари
                 В китайской кухне.
  
   Тоска барака. Куда пойти?
                 Бульвар из прутий.
   И липки гнутся, и пыль летит,
                 И ветер крутит.
  
   Прочти газетку в КаВеЧе,
                 Помойся в бане,
   Глядишь, а день и протече,
                 Другой настанет.
  
   Так жизнь мелькает (подъем -- отбой)
                 Людских отребий.
   Зачем досталось и нам с тобой
                 Делить их жребий?
  
   [Тришатов 1990, с. 436--437]
  
  
                 Последний этап
                 Отрывок
  
   И не минует нас. И будет и придет
   День неизбежный, час зловещий.
   Фамилии прочтут, и голос проорет:
   "Товарищи, сдавайте вещи".
  
   Чуть утро вспухшее, от плеч ровняя мрак,
   Кругом означится чертой у небосклона,
   Как мы спешим толпой, покинувши барак,
   Туда, где строится колонна.
  
   С другими в ряд... Пошли. Назад глядеть нельзя.
   Охрана по бокам, и путь один -- к воротам.
   Скажи же, сердце, мне. Что ты велело взять?
   Что в вещевой мешок мне положило? Что там?
  
   [Тришатов 1990, с. 437]
  
  
                 * * *
  
   Моет пол ночной дневальный. Все затихло. Спит больница.
   "Если б мне уснуть, -- зову я. -- Сон, больного оживи".
   Наконец я засыпаю. Я заснул, и вот мне снится:
   В двери входит император, весь забрызганный в крови.
  
   Он руки моей коснулся и сказал мне в утешенье,
   Прежде чем совсем растаять, прежде чем уйти из глаз:
   "Я больному -- исцеленье, заключенному -- спасенье.
   Мне молитесь. Я предстатель и молитвенник за вас".
  
   Я проснулся, оглушенный звонкой дробью барабана,
   Императорским парадом на Царицыном лугу.
   Полосатые шлагбаумы. Волны желтого тумана.
   Государева столица в мокром мартовском снегу.
  
   В Петербурге что творится? Что гвардейцы побледнели?
   Отчего печальны люди? Отчего на лицах страх?
   Отчего Святой Архангел в черной каске и шинели
   Сам сегодня стал на стражу, сам сегодня на часах?
  
   Император, в вашем замке цвета крови и брусники,
   В ваших залах опустевших мир усопшему поют.
   Слышите ль вы эти стоны? Слышите ль вы эти крики?
   < ">Император! Император! Этой ночью вас убьют!"
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я проснулся -- спит Россия. Пусть она во сне увидит
   Все концы свои, просторы... Лагеря и лагеря.
   Всех детей своих невинных в смерти, скорби и обиде,
   Миллионы, миллионы -- за убитого царя.
  
   [Тришатов 1990, с. 437--438]
  
  
                 Утро похорон в ОЛАГе
  
   Я умер, и я вижу, мама
   Пришла в наш лагерь, на кладбище,
   И ходит, плачет: "Саша милый,
   Где ты? Как мне тебя найти?.."
   Как мне сказать ей -- вот я самый,
   Твой сын, которого ты ищешь.
   Мою бескрестную могилу
   Своей рукой перекрести.
  
   Умершего в стационаре...
   (Что безучастней, что грубее?)
   Его проводят глум и злоба,
   Бесчестя Божьего раба.
   Но вот я слышу голос Вари:
   "Мой брат, все принесла тебе я,
   Свечу умершей, креп от гроба,
   И венчик, что сняла со лба".
  
   Тень целованья, отсвет грусти --
   Душе... А гроб такой-то номер,
   Там кто-нибудь из санитаров
   На вахту, матерясь, припрет.
   Надзор не сразу всех пропустит.
   Что для него, что кто-то помер?
   Сначала тех повозок пару,
   Хлеб... бочки... Все других черед.
  
   Потом пойдут бригады мимо,
   Косясь на мой дощатый ящик,
   Его стараясь не заметить.
   Развод окончен. Все прошли.
   И никому не будет зримо,
   Что Божья Матерь Всех Скорбящих
   Сошла сюда, чтоб доски эти
   Зарей небесной застелить.
  
   [Тришатов 1990, с. 438--439]
  
  
                 Последнее
  
   Не вол и не орел, не лев
   Меня стихам тем научили.
   Я их нашел, как бы прозрев,
   Без человеческих усилий.
  
   И мне осталась навсегда
   Непостижимой тайна эта.
   Дрожи. Научит Бог когда
   Косноязычие поэта,
  
   Тогда стихи идут на лист,
   Разя, как меч, кипя, как рана.
   Так написал евангелист
   Евангелье от Иоанна.
  
   [Тришатов 1990, с. 439]
  
  
                 Гость
  
   Я в комнату твою стучался. В твое окно.
   Жена тебе сказала: "Милый, мне холодно.
   Наверно, форточка открылась. Встань, затвори".
   А это я прошел сквозь стену и был внутри.
  
   Я здесь. Я тенью пальцев трогал вещей края,
   Картины, книги, платье, обувь. Твою рояль.
   Я тенью сердца плакал тише, чем дрожь в листве.
   Жена сказала: "Янко, слышишь? Скорей дай свет!"
  
   Ты встал. Потом провел рукою по волосам.
   "Придет же в голову такое. Не знаю сам.
   Поверишь, Оля!" --
                                 "Что, мне страшно". --
                                 "Да нет, пустяк.
   Я вдруг подумал: здесь Тришатов,
                                У нас в гостях!"
  
   [Тришатов 1990, с. 439--440]
  
   Составитель Н.Н.Перцова
  

Литература:

   Блинов 1990 -- С. Г. Блинов. Монтаж портрета писателя (Рассказ А. Тришатова "Тысячебратское") // Встречи с прошлым. Вып. 7 / под ред. И. Л. Андроникова, Н. Б. Волковой и др. М.: Советская Россия, 1990, с. 103--121.
   Добровольский 1994 -- А. Добровольский. В храме на Маросейке (Из воспоминаний об отце Алексие Мечёве) // Журнал Московской Патриархии, 1994, No 7--8, с. 91--97.
   ЗХП -- Биографический справочник "За Христа пострадавшие". М.: ПСТГУ, 1997.
   СДИ -- Средь других имен / составление, вст. статья В.В. Муравьева. М.: Московский рабочий, 1990.
   Тришатов 1990 -- Александр Тришатов // СДИ, с. 430--440.
   Исходник здесь: http://www.poesis.ru/poeti-poezia/trishatov/frm_vers.htm
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru