Тренёв Константин Андреевич
Пассажиры
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Тренёв Константин Андреевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1925
Обновлено: 05/07/2020. 31k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
,
Юмор и сатира
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Константин Андреевич Тренев.
Пассажиры
I
(
1922 год
)
Над окошком пассажирской кассы какой-то плакат.
Издали, стоя в хвосте, можно прочитать только самое крупное: "со взяточничеством".
-- Это что же? Билеты со взяткой выдаются?
Пассажир позади меня задает этот вопрос так же серьезно, как и отвечает ему тот, что стоит впереди:
-- Нет, тут мелкое подписано: "Борьба со взяточничеством".
-- Так, так... Публикуются, значит...
В вагоне мои визави -- чета новых купцов. Носильщик и приказчик тщательно заполняют хозяйскими вещами все, что есть свободного вверху и внизу. Приказчик ворчит:
-- Три миллиона сунул -- не впускает... Еще два в зубы.
-- Им все мало...
-- Не связываться лучше...
Это борьба со взяткой непротивлением.
Бьет второй звонок. Купец отдает последние распоряжения:
-- Через Главрыбу или Мильпрод.
-- А как за мелкую рыбу думаете?
-- Мелкую пустить в армию. Армия в рыбе нуждается. Если ее посолить, останется что-нибудь.
-- Вполне даже.
Трогается поезд, тухнет в вагоне электричество. Но в окно то и дело заглядывает новый месяц. Сверкнула узенькая прыгающая лента Салгира и спряталась в темно-синих садах.
Скоро сады остались позади. Только тополи силятся достать острыми шапками до месяца. Кругом -- станция за станцией -- чистая пустынная равнина.
-- Поля у их чистые, а город грязный: чуть что не с каждых ворот на улицу текет. Сын говорит: "Погляди, папаша, какой у нас базар. Фрукта на всю Расею". Поглядел я: фрукта, а посередине -- отхожее; кислородом этим шибает... Ну, между прочим, старухе от сына подарок везу: пуд винограду. Две бутылки вина.
Месяц уходит за степь. В вагоне кромешная тьма, и красная купчиха всю ночь охает:
-- Левочка, ради бога, пересчитай вещи! Ты же после этой станции еще не считал.
То и дело, до самого утра, по вагону проходит контроль, осматривает билеты, документы, вещи. Со старика за подаренный сыном виноград взыскивают четыре миллиона.
Уходит контроль со свечками, и вагон снова погружается в тьму.
А просыпаемся от яркого крымского солнца. Под его теплыми лучами сверкают мириадами алмазов соляные пирамиды.
Поезд плывет по голубым волнам: с обеих сторон два моря ласково лижут ленточку железной дороги. Всюду обрывки колючей проволоки, разрушенный вокзал, водокачка, службы.
Пассажиры облепили окна. Старик, что везет от сына виноград, провожает руины и проволоку быстро краснеющими глазами, сняв железнодорожную фуражку, крестится и вытирает черными пальцами слезы на бритых морщинистых щеках.
Рыжебородый крестьянин в бараньем полушубке качает надвинутой на лоб сивой шапкой.
-- Вот где наших полегло сила!
-- Это кто же -- ваши?
Под сивую шапку смотрят пытливые, горячие глаза молодого человека в плоской шапочке, сверху перекрещенной двойным позументом:
-- Кто же ваши?
Сивая шапка отвечает нехотя, не сразу.
-- Те же, что и ваши.
-- Ну да, а с какой же, собственно, стороны? Наступали или отступали?
-- Отступись ты от меня к чертовой матери!
Сиваши остаются все дальше, тают в объятиях голубого неба, и кругом весь день до вечера равнина -- без края, без людей, без скота в полях. Лишь волнуются огромные, в пояс, поблекшие бурьяны. Редко, редко среди них -- кем-то оброненная зеленая ленточка озими.
Кто-то заметил:
-- Вот она вернулась, гоголевская девственная степь!
Кто-то возразил:
-- Не девственная, а вдовствующая. Это один из первых в России хлебородных уездов. Житница всего мира.
-- "Разорю житница моя, и больший созижду, и соберу ту вся жита моя и благая моя. И реку душе моей: "Покойся, яждь, пий и веселися". Рече же ему бог: "Безумие! В сию нощь душу твою стяжут от тебе..."
Это говорит кто-то на другом конце отделения высоким проникновенным речитативом, без пауз.
-- Это вы в каком же смысле?
-- А смысл пояснен там же: "Тако собираяй себе, а не в бога богатея".
-- Неясно все-таки, гражданин: к буржуазии это относится или же к советскому строительству?
-- Когда ведь пили и веселились и когда разорились житницы...
-- Слово прощения божия ко всем одинаково относится.
Красная купчиха, действительно красная, как морковь, без перерыва закусывающая, вдруг бледнеет:
-- Левочка, Глузеру задаток за сак отослать забыли! Ой, боже ж мой!
-- Ну какая разница? Будем брать вещь -- все заплатим. Раз уж я слово сказал, значит -- делай.
-- Левочка! Да ты ж знаешь! Мадам же Копелевич, как увидела мех, так прямо вся скраснелась. Перехватит...
Рыхлое тело ее тоскливо мечется по скамейке. Левочка энергично дергается, оправляет галстук с золотой булавкой и пояс на модном, куцем пальто.
-- К черту мадам Копелевич! В Александровске дам срочную депешу Семке взять в Табактресте за счет Соль-треста два миллиарда и внести Глузеру.
За спиной моей скамьи молодой белобрысый человек читает с трудом и упоением апухтинского "Сумасшедшего".
К вечеру подходят зеленые днепровские займища. Гнутся полысевшие в одиночестве вербы, разноцветными мотыльками летают последние опадающие листья; осо-коревые рощи уже одеты в смертную холодную парчу, тоскует отпировавшая, почерневшая ольха, а среди нее неопалимая купина -- огненно-красный куст. Ветер раздувает его, гонит за поездом ковер листьев.
Опять предстоит ночь в потемках. Пассажиры ходатайствуют о починке проводов перед всеми инстанциями: от проводника до юношей, поголовно экзаменующих нас в знании собственных фамилий. Но ночь проходит в такой же темноте, как и предыдущая, вагон временами освещается только бесконечными контролями. Опять со старика взыскивают четыре миллиона за сынов подарок, и опять красные купцы не спят из-за вещей.
Перед рассветом на самой верхней полке под потолком загорается спор: молодой человек, читавший "Сумасшедшего", кого-то убеждает:
-- Теперь взять хотя бы в плоскости Большого московского театра. Одна опера что стоит! Можно сто школ содержать. Также возьмем теперь в плоскости какого-нибудь профессора. Что он стоил пролетариату? Тоже можно сколько десятков школ выстроить. А кто у него из пролетариата, окромя спекулянтов, лечится? И также взять в плоскости всей интеллигенции...
Он говорит быстро теперь, точно читая или повторяя выученное.
Утро. Над полями стоит холодный туман, но солнце уже выбралось из него. Сияют золотые соборные главы у полотна.
-- Борки. Чудесное крушение царского поезда.
-- Чем же оно чудесное?
-- Ну, так называлось при старом режиме...
-- Так не "чудесное же крушение", а "чудесное избавление"! Праздник даже такой был...
-- По моему мнению, крушение чудесное! -- звучит из-под потолка молодой голос.-- Одним махом столько отборной царской сволочи смело!
Когда стих взрыв смеха, высокий проникновенный речитатив вставляет:
-- Чудо, граждане, действительно было... Гниль-то эта вокруг царя, как червивая паутинка. Катится этот гнилой орешек по земле, поезд значит, а господь по нем пятой своей -- хрясь! "Помни, царь, срок тебе дается, в онь же аще не прозябеши, раздавлю тебя пятой ровно через тридесять лет и сотру тя с лица земли". Так ровно через тридцать лет и исполнилось.
-- Разговор любопытный! Только кто его подслушал?
-- Слово прещения божия всяк имеяй уши слышати, да слышит.
Курская губерния, Орловская, черные деревья, черные избы, к северу все приплюснутей, темней; по черному киселю плавают, словно увязнувшие мухи, клячи в телегах. На платформах бабы, дети с кузовками и мешками антоновки.
-- Вот с этих мест уж начинается баба в лаптях.
-- Обувь разная, а народ все один на тысячу верст,-- задумчиво вставляет старик с виноградом.-- А вот в Крыму так: стоит баба на базаре, курицу продает. Подойдет русская женщина, подержит курицу, пороется у ей в хвосте -- пошла дале, подойдет еврейка -- то же самое, также татарка, армянка. И еще так разные нации-- множество их вокруг этой курицы. Скажи на милость!
Близко Тула. Снег перепархивает над мерзлой землей и заслоняет поля и леса белой полупрозрачной завесой.
Вот и яснополянские зеленя. Как они скверно обработаны!
На всем пути от Таврии до Москвы не пришлось видеть так отвратительно подготовленной земли: с огрехами, с густо-зелеными кругами среди плешин -- неумелая вывозка навоза. Что это? Уж не школа ли толстовской сохи, презиравшей культурный плуг?
Вот и дорога в Ясную Поляну поднимается перелеском в гору. Восемьдесят лет он ездил тут... С ним Николенька Иртеньев... Левин...
Тульский машинист, севший в Харькове, тихим проникновенным голосом делится воспоминаниями:
-- Мальчишками, бывало, приходили по праздникам в Ясную Поляну купаться. Любил детей. Соберет, по головкам гладит и обязательно своих книжечек надает. Хорошие книжечки. К детям ласков был. Ну, со взрослыми -- строг.
-- А-а! -- качает головой старик с виноградом.
-- У-уу-у, гляди в оба.
Машинист тоже почтительно крутит головой, хорошее, ласковое лицо его старается изобразить суровость.
-- Ох и строг был! Это наложит дров полны сани, оденется мужичком и едет в Туле по главной улице. Городовой, понятно, кричит: "Вернись назад! Тут нельзя с дровами!" Он -- безо внимания, жарит! Ну, городовой за вожжу, в участок. Там сейчас это пристав протокол. "Грамотный?" -- "Так точно".-- "Распишись, так тебя этак!" Тот это берет перо да как черкнет: "Граф Толстой"...
Рассказчик вскакивает со скамьи, вытягивается в струнку и, взяв под козырек, изображает на лице ужас пристава:
-- "Простите, ваше сиятельство".-- "Нет, никак не могу простить. Дай-ка сюда протокол; я его к самому губернатору представлю"... В 24 часа слетел!..
-- Слетишь!..
-- А то раз едет себе старичок в третьем классе, улегся на скамейку, котомку это под голову, а ноги со скамейки этак в проход протянул. Лежит. Проходит главный кондуктор: "Старик, убери ноги". Тот подожмал ноги. Ничего. Через время кондуктор проходит назад. А уж старичок еще дале ноги протянул. Кондуктор опять: "Старик, убери, говорят тебе, ноги!" Наконец, идет в третий раз, а уж он ноги, понимаешь, через весь проход распространил, ажно на другую скамейку положил. "Да что ж это, извините, за старик такой разэтакий упорный!" Взял и столкнул его ноги прочь... Старика, как полагается, матом.
Приезжают на станцию Ясная Поляна -- Козловая Засека тогда называлась. Глядит кондуктор: кому это жандарм и все начальство козыряет? Старичку... Мать честная! Тут только его осенило... А старичок на всех без внимания и к начальнику: "Подать мне перо, бумагу, потому на главного кондуктора жалобу принести желаю".
-- Гм,-- слышится из-за скамьи.-- Это уж не Толстой, а чеховская жалобная книга.
-- Нет, ему жалобная книга без надобности. Он прямо! Кондуктор видит такое дело -- в ноги. А он и не глядит! Два часа на коленях простоял и от поезда отстал, покуль простил. Уж он его жучил! Уж он его гонял. И где только слова брал!
-- Чай есть где взять! -- говорит старик.-- Из своих же книг!
Смеркается... Проводник объявляет:
-- За вещами, граждане, наблюдайте. Места тут все ненадежные: Тула, одно слово.
Очередное вечернее моление:
-- Света!
На этот раз услышано.
В Туле пришел монтер, строгий человек. Походил, потрогал, где нужно. Кто-то робко спросил:
-- Как, товарищ, будет свет?
-- Сидите и молчите. Не ваше дело.
И ушел зловеще, загадочный. Сделали складчину и покупаем две свечи. В вагоне стало необыкновенно светло. Настроение приподнялось, захотелось искусства.
Молодой конторщик с бритым лицом старого актера, обучающийся в казенной драмстудии, любезно согласился кое-что декламировать. Стал в проходе, попросил освободить больше места позади себя и начал читать апухтинского "Сумасшедшего": страшно вращал глазами, рыдал и рычал и в заключение эффектно упал навзничь вдоль прохода.
Опять контроль и опять не то налог, не то штраф на виноград; старик подводит итог: уплачено больше стоимости на месте.
Близко Москва. Проходит последний и решительный контроль -- четверо юношей с богатым ассортиментом конфискованных бутылок и бутылочек всевозможных фирм. В вагоне идет тщательный обыск. У красных купцов оказывается не меньший запас, чем у контролеров, но все это вина с оплаченным акцизом: законно. На железнодорожного старика опять беда: его две бутылки оказались без бандеролей. Красный купец приходит на помощь: дает объяснения, которые, видимо, удовлетворяют контроль, но не совсем, остается кое-какое сомнение. Разрешить его можно только где-то в кабинете, перед высшей властью: старик идет туда вслед за своими бутылками. Но кабинет оказывается на другом конце поезда. Бьет второй звонок, третий... Старик, покинув бутылки на вокзале, возвращается в вагон с серо-зеленым лицом, еле переводя дыхание.
-- Что же, дедушка, от своего-то добра сбежал?
-- Водицы, милые...
-- Выпей, папаша...
-- Вместо винца...
-- Да ты бы им адрес оставил: в случае, вино правильное, на дом бы тебе предоставили.
-- Жаль, папаша, винца-то?
-- Эх, сынок... У меня в Крыму два сына: один в автобазе командиром, другой... а другой -- видал на Сивашах сколько нарвано колючей проволоки?.. Это он грудью рвал... теперича там-то лежит, отдыхает... Вот -- об нем только и пожалеем со старухой... А больше ни об чем.
Машинист покрутил головой:
-- Нету на них графа Толстого! Он бы их вздрючил!
II
.
(1925 год)
-- Значит, едем! -- удовлетворенно заключает мой приятель Брискин, разместив вещи и повесив на гвоздь шапку -- что-то среднее между бобром и собакой.-- Вагон, конечно, для курящих... Верно!
-- Разве вы стали курить?
-- Зачем мне курить! Но порядок такой между Крымом и Москвой: места для некурящих выдаются кассой в вагоне для курящих и наоборот. Ха-ха-ха...
-- Вам бы и спросить в кассе наоборот.
-- Да разве нас, дураков, к порядку приучишь!
-- Весьма странный взгляд на порядок! Интеллигентский!
Это голос с верхней полки. Огонек папиросы освещает подстриженную челку над девичьим лицом.
-- Почему же я хотела попасть в вагон для курящих и попала?
Брискин поднял голову, отразив громадными круглыми стеклами ее папиросу, объяснил:
-- Это вы -- по незнанию правил, товарищ!
-- Что значит? Я правила лучше вашего знаю!
-- Этого не может быть.
-- Папироса -- ничего,-- закуривает У13-а-У13 бородатый старик в треухе и поддевке.-- Вот если дитё... По осени я вот так же ехал, а их -- трое в одном отделении... Не приведи бог! И куда только их возят?
-- Алименты взыскивать.
-- А! Ну, в нашем вагоне пока что благополучно.
Старик, зевая, крестит лоб, укладывается спать. Третий час ночи. За окнами чернеют мокрые крымские поля. Окна плачут. Брискин грустно снимает ботинки.
-- В воскресенье шел дождь -- сбор 162 рубля 7.3 копейки. Вчера была чудная погода -- сбор 162 рубля 83 копейки. Постоянная публика, мерзавцы!.. Привози им после этого знаменитых пианистов. Между прочим, въезжаем в полосу воров и бандитов.
Положив ботинки и шапку под подушку:
-- Да лучше бандиты, чем такие ценители музыки! Ха-ха-ха... Ничего! На негритянке выеду!
-- Хорошая певица?
-- Ну! Одно слово -- негритянка. Не идешь слушать-- иди смотреть! Только бы мне ее в Москве выдали... Екатеринослав... Крым... Ростов... Баку,-- слышу я, засыпая.
-- Вы, товарищ, крымская? Нет? В Минск к родным? В отпуск... Кто, я? Нет, я -- разъездной тенор.
Это уж доносится до меня голос Брискина сквозь сон.
-- Значит, вы жадный! Если вам двадцать уроков мало!
-- Бу-бу-бу-бу...
-- Семьдесят рублей мало? А сторож у вас сколько получает?
-- Бу-бу-бу... Кха-кха!
-- Вот видите! Только сорок!
Закрываю голову одеялом. Но резкий женский голос с верхней скамьи от этого почти не ослабевает:
-- Потому что у старых учителей интеллигентский подход!
-- Бу-бу-бу.
Это, видимо, сосед по верхней полке из другого купе.
-- Когда я училась в вашей гимназии, я без репетиторов ничего не понимала! А теперь на вечернем рабфаке я все понимаю! Что значит?
-- Значит, по утрам вы не все понимаете.
Это уж сверху же -- голос Брискина.
-- Что значит -- не понимаю?
-- Не понимаете, что мешаете спать.
-- Что значит -- мешаю, когда давно утро!
-- А разве я сказал, что вы мешаете вечером? Ха-ха-ха...
В вагоне два новых пассажира -- сивоусые крестьяне. На одном белый бараний тулуп, на другом -- черный. Смотрят молча в окно: в белых полях играет метель. Черный говорит:
-- Опять закуделило!
Белый отвечает:
-- А то ж!
Долго молчат. Черный спрашивает:
-- Как же она теперь будет с тыею пайкою?
-- Кто его вже знает.
-- Чи вже отойдет, чи вже как?
-- А то ж.
Слушают ответа у постукивающих на стрелках колес.
-- Молочка, молочка!
-- Булочки горячие!
-- Курочки жареные! Огурчики свежие!
На платформе торопливый и нервный торг. Вдруг все обрывается на полуслове. Булочки и курочки с огурчиками в панике мчатся вдоль платформы, исчезают за водокачкой, в уборных. Молоко ныряет куда-то под вагоны. Волшебное мгновение, и -- никаких признаков снеди. Только пассажиры с кошельками в руках, да вдали фигура волшебника -- стража...
-- Поезд трогается!..
Бывает -- трогается, бывает -- стоит две, пять, десять минут: робко вылезают с площадок на платформу. Иногда смельчаки делают рискованные вылазки к буфету. Игра острая, на нервах.
Но игра, по-видимому, бескорыстная. Только удовольствие.
Большая станция. Вылазка за кипятком. После второго звонка учитель вбежал в вагон с пустым чайником, с черными кругами под глазами, радостно крикнул нам сквозь кашель:
-- Ваш старик остался! Я еле вскочил... А он еще там... У крана!
Но торжество было преждевременно. Игра затянулась в пользу старика. Вернулся с полным чайником. Ставка взята! Овации. Старик смеялся в разглаживаемую бороду, умиленно закрыв слезящиеся глаза. Вдруг улыбка сбежала, глаза широко раскрылись, холодно уставились на боковую скамейку: новая пассажирка -- стриженая дама с грудным ребенком...
-- В том, гражданка, отделении попросторнее будет.
-- Проводник здесь посадил.
-- Кто ж его просил!
-- А разве не вы? Ха-ха-ха...
-- На боковой скамейке -- с дитём плохо!
-- Что ж делать!..
Мать с надеждой посмотрела на скамейку старика.
-- Ежели близко, то...
-- До Москвы...
-- Та-ак... О господи!
А ребенок, растянувшись на скамейке, смотрел вверх и, взмахивая перетянутыми нитками ручонками, рассказывал что-то очень весело:
-- Га-га-га!
-- Поглядим, что ты дале запоешь! -- ворчал старик, заваривая чай.
-- Он у меня тихий.
-- Знаем, ездили. Издалека, земляки?
-- Ни... Тут...
-- Ну, как у вас?
-- Ничего.
За окнами сквозь сетки метели протянулось под горой село. А над ним по белой горе, как в воздухе, плыли, махая крыльями, мельницы.
-- Крутятся...
-- А то ж...
-- В деревне-то крутятся,-- сказал старик,-- а вот в городах мельницы стали.
-- Почему?
-- А вот они не хотят подвозить!
Пассажирка, свесившись сверху, спросила хохлов:
-- Почему же вы, товарищи, не подвозите?
-- Бо нечего подвозить.
-- Это уж вы -- против бога! -- сказал старик.-- Ежели теперь хлеба нету, так когда ж он будет?
-- Если вы, товарищи, не везете хлеб, значит, вы не понимаете своей пользы! -- объяснила девица с верхней полки.-- Значит, вы несознательные.
-- А то ж,-- согласился черный кожух.
-- Ведь если вы не повезете зерно, значит, не получите товаров. Не получите тракторов.
-- А вже ж,-- подтвердил и белый кожух.
-- Ну вот видите. Ведь отчего у нас застой в текстильной промышленности? Оттого, что новых машин нет! А чтобы приобрести новые машины, нужно продать хлеб!
-- А вже ж.
-- Значит, если вы сознательные строители социалистической республики, вы, товарищи, должны везти хлеб! Так?
-- А то ж как?
-- Вот видите?!
-- Дело видимое.
-- Я ведь сама деревенская. Сельское хозяйство с детства знаю,-- сказала девица, закутавшись дымом и стряхивая пепел на кудри Брискина. Брискин стряхнул его головой, спросил:
-- Небось и свиней пасли?
-- Может, и пасла.
-- С репетитором или самостоятельно?
-- Что значит?!. Да вы-то кто?
-- А я от папаши в Минск уезжаю. Не желаю знать подлеца!
-- Почему?
-- Да потому что буржуй, будь он проклят! Через него мне ни в пионеры, ни в комсомол ходу нет! В Минске поступлю в комсомол, а в Крым буду ездить только в гости к нему, мерзавцу! Ха-ха-ха...
-- Га-га-га! -- вторил ребенок, протягивая руки к стариковой бороде. День уже шел к вечеру, а он ни разу не заплакал.
-- Ну, ну! Поиграй вот этим.
Старик доверчиво вручил ему коробку из-под чая:
-- Бери, алиментщик!
-- Почему алиментщик?
-- А возраст такой.
-- Теперь и дети должны трудиться: как родился, сейчас же алименты ищи.
-- По горячим следам!
-- Именно! -- выглянул из-за перегородки жадный до уроков педагог.-- Воспитание с алиментным уклоном!
Рядом заулыбалась бритая физиономия в больших стеклах:
-- Да, с признанием фактического брака их дело усложняется.
-- А еще бы! -- вздохнул старик.-- Отцов много, а поищи-ка его, настоящего-то, сукина сына, отца!
-- Какой мелкобуржуазный подход!
-- Га-га-га! -- махал руками и ногами "алиментщик", приветствуя собравшийся вокруг него летучий митинг сочувствия.
-- То-то, брат, что га-га!
-- Да у нас отец есть! -- обиделась мать.
-- Без сомнения, гражданка, но...
-- И никаких "но"! Пожалуйста! Нас отец на вокзале встретит! Заждался...
-- Вот это -- слава богу! -- обрадовался старик.-- Молодчина!
Похлопал мальчика по грудке морщинистой рукой, а мне тихонько объяснил:
-- Законное дите сразу видать!
Бритый пассажир в стеклах напомнил:
-- О фактическом браке еще большая дискуссия идет. Согласовать новые правовые нормы со старым укладом-- не легко.
-- Ку-ды! -- покачал головою старик.-- Наша деревня при вокзале. Уж сколько ораторов по этому делу приезжали! Запрос делали, как крестьяне желают.
-- Что ж крестьяне?
-- Ну, старики плюются, а молодым подай! Девки, те сразу винтом пошли.
-- Это как же -- винтом?
-- Ну -- винтом. Раньше она шла по улице ровно корпусом. Теперь же сперва просунет, скажем, левое плечо, посля наддаст правым бедром, посля правое плечо, и так пошла и пошла.
-- Почему ж она так?
-- А не опасуется! Раньше она прятала грех, а теперь обратно тому, чтоб свидетелей иметь! Нынче живет с одним, а завтра уж, глядишь,-- к другому перешла! Я, говорит, в новый брак вступила! А раньше это иначе называлось!
Старик дрожащими руками поставил стакан на столик. Пассажирка обиделась.
-- А мужчины разве не так же делают?
Черный кожух вдруг чему-то засмеялся, махнул рукою:
-- А то ж...
-- А что именно, дядьку?