Тренёв Константин Андреевич
Пассажиры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


Константин Андреевич Тренев.
Пассажиры

I

(1922 год)

   Над окошком пассажирской кассы какой-то плакат.
   Издали, стоя в хвосте, можно прочитать только самое крупное: "со взяточничеством".
   -- Это что же? Билеты со взяткой выдаются?
   Пассажир позади меня задает этот вопрос так же серьезно, как и отвечает ему тот, что стоит впереди:
   -- Нет, тут мелкое подписано: "Борьба со взяточничеством".
   -- Так, так... Публикуются, значит...
   В вагоне мои визави -- чета новых купцов. Носильщик и приказчик тщательно заполняют хозяйскими вещами все, что есть свободного вверху и внизу. Приказчик ворчит:
   -- Три миллиона сунул -- не впускает... Еще два в зубы.
   -- Им все мало...
   -- Не связываться лучше...
   Это борьба со взяткой непротивлением.
   Бьет второй звонок. Купец отдает последние распоряжения:
   -- Через Главрыбу или Мильпрод.
   -- А как за мелкую рыбу думаете?
   -- Мелкую пустить в армию. Армия в рыбе нуждается. Если ее посолить, останется что-нибудь.
   -- Вполне даже.
   Трогается поезд, тухнет в вагоне электричество. Но в окно то и дело заглядывает новый месяц. Сверкнула узенькая прыгающая лента Салгира и спряталась в темно-синих садах.
   Скоро сады остались позади. Только тополи силятся достать острыми шапками до месяца. Кругом -- станция за станцией -- чистая пустынная равнина.
   -- Поля у их чистые, а город грязный: чуть что не с каждых ворот на улицу текет. Сын говорит: "Погляди, папаша, какой у нас базар. Фрукта на всю Расею". Поглядел я: фрукта, а посередине -- отхожее; кислородом этим шибает... Ну, между прочим, старухе от сына подарок везу: пуд винограду. Две бутылки вина.
   Месяц уходит за степь. В вагоне кромешная тьма, и красная купчиха всю ночь охает:
   -- Левочка, ради бога, пересчитай вещи! Ты же после этой станции еще не считал.
   То и дело, до самого утра, по вагону проходит контроль, осматривает билеты, документы, вещи. Со старика за подаренный сыном виноград взыскивают четыре миллиона.
   Уходит контроль со свечками, и вагон снова погружается в тьму.
   А просыпаемся от яркого крымского солнца. Под его теплыми лучами сверкают мириадами алмазов соляные пирамиды.
   Поезд плывет по голубым волнам: с обеих сторон два моря ласково лижут ленточку железной дороги. Всюду обрывки колючей проволоки, разрушенный вокзал, водокачка, службы.
   Пассажиры облепили окна. Старик, что везет от сына виноград, провожает руины и проволоку быстро краснеющими глазами, сняв железнодорожную фуражку, крестится и вытирает черными пальцами слезы на бритых морщинистых щеках.
   Рыжебородый крестьянин в бараньем полушубке качает надвинутой на лоб сивой шапкой.
   -- Вот где наших полегло сила!
   -- Это кто же -- ваши?
   Под сивую шапку смотрят пытливые, горячие глаза молодого человека в плоской шапочке, сверху перекрещенной двойным позументом:
   -- Кто же ваши?
   Сивая шапка отвечает нехотя, не сразу.
   -- Те же, что и ваши.
   -- Ну да, а с какой же, собственно, стороны? Наступали или отступали?
   -- Отступись ты от меня к чертовой матери!
   Сиваши остаются все дальше, тают в объятиях голубого неба, и кругом весь день до вечера равнина -- без края, без людей, без скота в полях. Лишь волнуются огромные, в пояс, поблекшие бурьяны. Редко, редко среди них -- кем-то оброненная зеленая ленточка озими.
   Кто-то заметил:
   -- Вот она вернулась, гоголевская девственная степь!
   Кто-то возразил:
   -- Не девственная, а вдовствующая. Это один из первых в России хлебородных уездов. Житница всего мира.
   -- "Разорю житница моя, и больший созижду, и соберу ту вся жита моя и благая моя. И реку душе моей: "Покойся, яждь, пий и веселися". Рече же ему бог: "Безумие! В сию нощь душу твою стяжут от тебе..."
   Это говорит кто-то на другом конце отделения высоким проникновенным речитативом, без пауз.
   -- Это вы в каком же смысле?
   -- А смысл пояснен там же: "Тако собираяй себе, а не в бога богатея".
   -- Неясно все-таки, гражданин: к буржуазии это относится или же к советскому строительству?
   -- Когда ведь пили и веселились и когда разорились житницы...
   -- Слово прощения божия ко всем одинаково относится.
   Красная купчиха, действительно красная, как морковь, без перерыва закусывающая, вдруг бледнеет:
   -- Левочка, Глузеру задаток за сак отослать забыли! Ой, боже ж мой!
   -- Ну какая разница? Будем брать вещь -- все заплатим. Раз уж я слово сказал, значит -- делай.
   -- Левочка! Да ты ж знаешь! Мадам же Копелевич, как увидела мех, так прямо вся скраснелась. Перехватит...
   Рыхлое тело ее тоскливо мечется по скамейке. Левочка энергично дергается, оправляет галстук с золотой булавкой и пояс на модном, куцем пальто.
   -- К черту мадам Копелевич! В Александровске дам срочную депешу Семке взять в Табактресте за счет Соль-треста два миллиарда и внести Глузеру.
   За спиной моей скамьи молодой белобрысый человек читает с трудом и упоением апухтинского "Сумасшедшего".
   К вечеру подходят зеленые днепровские займища. Гнутся полысевшие в одиночестве вербы, разноцветными мотыльками летают последние опадающие листья; осо-коревые рощи уже одеты в смертную холодную парчу, тоскует отпировавшая, почерневшая ольха, а среди нее неопалимая купина -- огненно-красный куст. Ветер раздувает его, гонит за поездом ковер листьев.
   Опять предстоит ночь в потемках. Пассажиры ходатайствуют о починке проводов перед всеми инстанциями: от проводника до юношей, поголовно экзаменующих нас в знании собственных фамилий. Но ночь проходит в такой же темноте, как и предыдущая, вагон временами освещается только бесконечными контролями. Опять со старика взыскивают четыре миллиона за сынов подарок, и опять красные купцы не спят из-за вещей.
   Перед рассветом на самой верхней полке под потолком загорается спор: молодой человек, читавший "Сумасшедшего", кого-то убеждает:
   -- Теперь взять хотя бы в плоскости Большого московского театра. Одна опера что стоит! Можно сто школ содержать. Также возьмем теперь в плоскости какого-нибудь профессора. Что он стоил пролетариату? Тоже можно сколько десятков школ выстроить. А кто у него из пролетариата, окромя спекулянтов, лечится? И также взять в плоскости всей интеллигенции...
   Он говорит быстро теперь, точно читая или повторяя выученное.
   Утро. Над полями стоит холодный туман, но солнце уже выбралось из него. Сияют золотые соборные главы у полотна.
   -- Борки. Чудесное крушение царского поезда.
   -- Чем же оно чудесное?
   -- Ну, так называлось при старом режиме...
   -- Так не "чудесное же крушение", а "чудесное избавление"! Праздник даже такой был...
   -- По моему мнению, крушение чудесное! -- звучит из-под потолка молодой голос.-- Одним махом столько отборной царской сволочи смело!
   Когда стих взрыв смеха, высокий проникновенный речитатив вставляет:
   -- Чудо, граждане, действительно было... Гниль-то эта вокруг царя, как червивая паутинка. Катится этот гнилой орешек по земле, поезд значит, а господь по нем пятой своей -- хрясь! "Помни, царь, срок тебе дается, в онь же аще не прозябеши, раздавлю тебя пятой ровно через тридесять лет и сотру тя с лица земли". Так ровно через тридцать лет и исполнилось.
   -- Разговор любопытный! Только кто его подслушал?
   -- Слово прещения божия всяк имеяй уши слышати, да слышит.
   Курская губерния, Орловская, черные деревья, черные избы, к северу все приплюснутей, темней; по черному киселю плавают, словно увязнувшие мухи, клячи в телегах. На платформах бабы, дети с кузовками и мешками антоновки.
   -- Вот с этих мест уж начинается баба в лаптях.
   -- Обувь разная, а народ все один на тысячу верст,-- задумчиво вставляет старик с виноградом.-- А вот в Крыму так: стоит баба на базаре, курицу продает. Подойдет русская женщина, подержит курицу, пороется у ей в хвосте -- пошла дале, подойдет еврейка -- то же самое, также татарка, армянка. И еще так разные нации-- множество их вокруг этой курицы. Скажи на милость!
   Близко Тула. Снег перепархивает над мерзлой землей и заслоняет поля и леса белой полупрозрачной завесой.
   Вот и яснополянские зеленя. Как они скверно обработаны!
   На всем пути от Таврии до Москвы не пришлось видеть так отвратительно подготовленной земли: с огрехами, с густо-зелеными кругами среди плешин -- неумелая вывозка навоза. Что это? Уж не школа ли толстовской сохи, презиравшей культурный плуг?
   Вот и дорога в Ясную Поляну поднимается перелеском в гору. Восемьдесят лет он ездил тут... С ним Николенька Иртеньев... Левин...
   Тульский машинист, севший в Харькове, тихим проникновенным голосом делится воспоминаниями:
   -- Мальчишками, бывало, приходили по праздникам в Ясную Поляну купаться. Любил детей. Соберет, по головкам гладит и обязательно своих книжечек надает. Хорошие книжечки. К детям ласков был. Ну, со взрослыми -- строг.
   -- А-а! -- качает головой старик с виноградом.
   -- У-уу-у, гляди в оба.
   Машинист тоже почтительно крутит головой, хорошее, ласковое лицо его старается изобразить суровость.
   -- Ох и строг был! Это наложит дров полны сани, оденется мужичком и едет в Туле по главной улице. Городовой, понятно, кричит: "Вернись назад! Тут нельзя с дровами!" Он -- безо внимания, жарит! Ну, городовой за вожжу, в участок. Там сейчас это пристав протокол. "Грамотный?" -- "Так точно".-- "Распишись, так тебя этак!" Тот это берет перо да как черкнет: "Граф Толстой"...
   Рассказчик вскакивает со скамьи, вытягивается в струнку и, взяв под козырек, изображает на лице ужас пристава:
   -- "Простите, ваше сиятельство".-- "Нет, никак не могу простить. Дай-ка сюда протокол; я его к самому губернатору представлю"... В 24 часа слетел!..
   -- Слетишь!..
   -- А то раз едет себе старичок в третьем классе, улегся на скамейку, котомку это под голову, а ноги со скамейки этак в проход протянул. Лежит. Проходит главный кондуктор: "Старик, убери ноги". Тот подожмал ноги. Ничего. Через время кондуктор проходит назад. А уж старичок еще дале ноги протянул. Кондуктор опять: "Старик, убери, говорят тебе, ноги!" Наконец, идет в третий раз, а уж он ноги, понимаешь, через весь проход распространил, ажно на другую скамейку положил. "Да что ж это, извините, за старик такой разэтакий упорный!" Взял и столкнул его ноги прочь... Старика, как полагается, матом.
   Приезжают на станцию Ясная Поляна -- Козловая Засека тогда называлась. Глядит кондуктор: кому это жандарм и все начальство козыряет? Старичку... Мать честная! Тут только его осенило... А старичок на всех без внимания и к начальнику: "Подать мне перо, бумагу, потому на главного кондуктора жалобу принести желаю".
   -- Гм,-- слышится из-за скамьи.-- Это уж не Толстой, а чеховская жалобная книга.
   -- Нет, ему жалобная книга без надобности. Он прямо! Кондуктор видит такое дело -- в ноги. А он и не глядит! Два часа на коленях простоял и от поезда отстал, покуль простил. Уж он его жучил! Уж он его гонял. И где только слова брал!
   -- Чай есть где взять! -- говорит старик.-- Из своих же книг!
   Смеркается... Проводник объявляет:
   -- За вещами, граждане, наблюдайте. Места тут все ненадежные: Тула, одно слово.
   Очередное вечернее моление:
   -- Света!
   На этот раз услышано.
   В Туле пришел монтер, строгий человек. Походил, потрогал, где нужно. Кто-то робко спросил:
   -- Как, товарищ, будет свет?
   -- Сидите и молчите. Не ваше дело.
   И ушел зловеще, загадочный. Сделали складчину и покупаем две свечи. В вагоне стало необыкновенно светло. Настроение приподнялось, захотелось искусства.
   Молодой конторщик с бритым лицом старого актера, обучающийся в казенной драмстудии, любезно согласился кое-что декламировать. Стал в проходе, попросил освободить больше места позади себя и начал читать апухтинского "Сумасшедшего": страшно вращал глазами, рыдал и рычал и в заключение эффектно упал навзничь вдоль прохода.
   Опять контроль и опять не то налог, не то штраф на виноград; старик подводит итог: уплачено больше стоимости на месте.
   Близко Москва. Проходит последний и решительный контроль -- четверо юношей с богатым ассортиментом конфискованных бутылок и бутылочек всевозможных фирм. В вагоне идет тщательный обыск. У красных купцов оказывается не меньший запас, чем у контролеров, но все это вина с оплаченным акцизом: законно. На железнодорожного старика опять беда: его две бутылки оказались без бандеролей. Красный купец приходит на помощь: дает объяснения, которые, видимо, удовлетворяют контроль, но не совсем, остается кое-какое сомнение. Разрешить его можно только где-то в кабинете, перед высшей властью: старик идет туда вслед за своими бутылками. Но кабинет оказывается на другом конце поезда. Бьет второй звонок, третий... Старик, покинув бутылки на вокзале, возвращается в вагон с серо-зеленым лицом, еле переводя дыхание.
   -- Что же, дедушка, от своего-то добра сбежал?
   -- Водицы, милые...
   -- Выпей, папаша...
   -- Вместо винца...
   -- Да ты бы им адрес оставил: в случае, вино правильное, на дом бы тебе предоставили.
   -- Жаль, папаша, винца-то?
   -- Эх, сынок... У меня в Крыму два сына: один в автобазе командиром, другой... а другой -- видал на Сивашах сколько нарвано колючей проволоки?.. Это он грудью рвал... теперича там-то лежит, отдыхает... Вот -- об нем только и пожалеем со старухой... А больше ни об чем.
   Машинист покрутил головой:
   -- Нету на них графа Толстого! Он бы их вздрючил!

II.
(1925 год)

   -- Значит, едем! -- удовлетворенно заключает мой приятель Брискин, разместив вещи и повесив на гвоздь шапку -- что-то среднее между бобром и собакой.-- Вагон, конечно, для курящих... Верно!
   -- Разве вы стали курить?
   -- Зачем мне курить! Но порядок такой между Крымом и Москвой: места для некурящих выдаются кассой в вагоне для курящих и наоборот. Ха-ха-ха...
   -- Вам бы и спросить в кассе наоборот.
   -- Да разве нас, дураков, к порядку приучишь!
   -- Весьма странный взгляд на порядок! Интеллигентский!
   Это голос с верхней полки. Огонек папиросы освещает подстриженную челку над девичьим лицом.
   -- Почему же я хотела попасть в вагон для курящих и попала?
   Брискин поднял голову, отразив громадными круглыми стеклами ее папиросу, объяснил:
   -- Это вы -- по незнанию правил, товарищ!
   -- Что значит? Я правила лучше вашего знаю!
   -- Этого не может быть.
   -- Папироса -- ничего,-- закуривает У13-а-У13 бородатый старик в треухе и поддевке.-- Вот если дитё... По осени я вот так же ехал, а их -- трое в одном отделении... Не приведи бог! И куда только их возят?
   -- Алименты взыскивать.
   -- А! Ну, в нашем вагоне пока что благополучно.
   Старик, зевая, крестит лоб, укладывается спать. Третий час ночи. За окнами чернеют мокрые крымские поля. Окна плачут. Брискин грустно снимает ботинки.
   -- В воскресенье шел дождь -- сбор 162 рубля 7.3 копейки. Вчера была чудная погода -- сбор 162 рубля 83 копейки. Постоянная публика, мерзавцы!.. Привози им после этого знаменитых пианистов. Между прочим, въезжаем в полосу воров и бандитов.
   Положив ботинки и шапку под подушку:
   -- Да лучше бандиты, чем такие ценители музыки! Ха-ха-ха... Ничего! На негритянке выеду!
   -- Хорошая певица?
   -- Ну! Одно слово -- негритянка. Не идешь слушать-- иди смотреть! Только бы мне ее в Москве выдали... Екатеринослав... Крым... Ростов... Баку,-- слышу я, засыпая.
   -- Вы, товарищ, крымская? Нет? В Минск к родным? В отпуск... Кто, я? Нет, я -- разъездной тенор.
   Это уж доносится до меня голос Брискина сквозь сон.
   -- Значит, вы жадный! Если вам двадцать уроков мало!
   -- Бу-бу-бу-бу...
   -- Семьдесят рублей мало? А сторож у вас сколько получает?
   -- Бу-бу-бу... Кха-кха!
   -- Вот видите! Только сорок!
   Закрываю голову одеялом. Но резкий женский голос с верхней скамьи от этого почти не ослабевает:
   -- Потому что у старых учителей интеллигентский подход!
   -- Бу-бу-бу.
   Это, видимо, сосед по верхней полке из другого купе.
   -- Когда я училась в вашей гимназии, я без репетиторов ничего не понимала! А теперь на вечернем рабфаке я все понимаю! Что значит?
   -- Значит, по утрам вы не все понимаете.
   Это уж сверху же -- голос Брискина.
   -- Что значит -- не понимаю?
   -- Не понимаете, что мешаете спать.
   -- Что значит -- мешаю, когда давно утро!
   -- А разве я сказал, что вы мешаете вечером? Ха-ха-ха...
   В вагоне два новых пассажира -- сивоусые крестьяне. На одном белый бараний тулуп, на другом -- черный. Смотрят молча в окно: в белых полях играет метель. Черный говорит:
   -- Опять закуделило!
   Белый отвечает:
   -- А то ж!
   Долго молчат. Черный спрашивает:
   -- Как же она теперь будет с тыею пайкою?
   -- Кто его вже знает.
   -- Чи вже отойдет, чи вже как?
   -- А то ж.
   Слушают ответа у постукивающих на стрелках колес.
   -- Молочка, молочка!
   -- Булочки горячие!
   -- Курочки жареные! Огурчики свежие!
   На платформе торопливый и нервный торг. Вдруг все обрывается на полуслове. Булочки и курочки с огурчиками в панике мчатся вдоль платформы, исчезают за водокачкой, в уборных. Молоко ныряет куда-то под вагоны. Волшебное мгновение, и -- никаких признаков снеди. Только пассажиры с кошельками в руках, да вдали фигура волшебника -- стража...
   -- Поезд трогается!..
   Бывает -- трогается, бывает -- стоит две, пять, десять минут: робко вылезают с площадок на платформу. Иногда смельчаки делают рискованные вылазки к буфету. Игра острая, на нервах.
   Но игра, по-видимому, бескорыстная. Только удовольствие.
   Большая станция. Вылазка за кипятком. После второго звонка учитель вбежал в вагон с пустым чайником, с черными кругами под глазами, радостно крикнул нам сквозь кашель:
   -- Ваш старик остался! Я еле вскочил... А он еще там... У крана!
   Но торжество было преждевременно. Игра затянулась в пользу старика. Вернулся с полным чайником. Ставка взята! Овации. Старик смеялся в разглаживаемую бороду, умиленно закрыв слезящиеся глаза. Вдруг улыбка сбежала, глаза широко раскрылись, холодно уставились на боковую скамейку: новая пассажирка -- стриженая дама с грудным ребенком...
   -- В том, гражданка, отделении попросторнее будет.
   -- Проводник здесь посадил.
   -- Кто ж его просил!
   -- А разве не вы? Ха-ха-ха...
   -- На боковой скамейке -- с дитём плохо!
   -- Что ж делать!..
   Мать с надеждой посмотрела на скамейку старика.
   -- Ежели близко, то...
   -- До Москвы...
   -- Та-ак... О господи!
   А ребенок, растянувшись на скамейке, смотрел вверх и, взмахивая перетянутыми нитками ручонками, рассказывал что-то очень весело:
   -- Га-га-га!
   -- Поглядим, что ты дале запоешь! -- ворчал старик, заваривая чай.
   -- Он у меня тихий.
   -- Знаем, ездили. Издалека, земляки?
   -- Ни... Тут...
   -- Ну, как у вас?
   -- Ничего.
   За окнами сквозь сетки метели протянулось под горой село. А над ним по белой горе, как в воздухе, плыли, махая крыльями, мельницы.
   -- Крутятся...
   -- А то ж...
   -- В деревне-то крутятся,-- сказал старик,-- а вот в городах мельницы стали.
   -- Почему?
   -- А вот они не хотят подвозить!
   Пассажирка, свесившись сверху, спросила хохлов:
   -- Почему же вы, товарищи, не подвозите?
   -- Бо нечего подвозить.
   -- Это уж вы -- против бога! -- сказал старик.-- Ежели теперь хлеба нету, так когда ж он будет?
   -- Если вы, товарищи, не везете хлеб, значит, вы не понимаете своей пользы! -- объяснила девица с верхней полки.-- Значит, вы несознательные.
   -- А то ж,-- согласился черный кожух.
   -- Ведь если вы не повезете зерно, значит, не получите товаров. Не получите тракторов.
   -- А вже ж,-- подтвердил и белый кожух.
   -- Ну вот видите. Ведь отчего у нас застой в текстильной промышленности? Оттого, что новых машин нет! А чтобы приобрести новые машины, нужно продать хлеб!
   -- А вже ж.
   -- Значит, если вы сознательные строители социалистической республики, вы, товарищи, должны везти хлеб! Так?
   -- А то ж как?
   -- Вот видите?!
   -- Дело видимое.
   -- Я ведь сама деревенская. Сельское хозяйство с детства знаю,-- сказала девица, закутавшись дымом и стряхивая пепел на кудри Брискина. Брискин стряхнул его головой, спросил:
   -- Небось и свиней пасли?
   -- Может, и пасла.
   -- С репетитором или самостоятельно?
   -- Что значит?!. Да вы-то кто?
   -- А я от папаши в Минск уезжаю. Не желаю знать подлеца!
   -- Почему?
   -- Да потому что буржуй, будь он проклят! Через него мне ни в пионеры, ни в комсомол ходу нет! В Минске поступлю в комсомол, а в Крым буду ездить только в гости к нему, мерзавцу! Ха-ха-ха...
   -- Га-га-га! -- вторил ребенок, протягивая руки к стариковой бороде. День уже шел к вечеру, а он ни разу не заплакал.
   -- Ну, ну! Поиграй вот этим.
   Старик доверчиво вручил ему коробку из-под чая:
   -- Бери, алиментщик!
   -- Почему алиментщик?
   -- А возраст такой.
   -- Теперь и дети должны трудиться: как родился, сейчас же алименты ищи.
   -- По горячим следам!
   -- Именно! -- выглянул из-за перегородки жадный до уроков педагог.-- Воспитание с алиментным уклоном!
   Рядом заулыбалась бритая физиономия в больших стеклах:
   -- Да, с признанием фактического брака их дело усложняется.
   -- А еще бы! -- вздохнул старик.-- Отцов много, а поищи-ка его, настоящего-то, сукина сына, отца!
   -- Какой мелкобуржуазный подход!
   -- Га-га-га! -- махал руками и ногами "алиментщик", приветствуя собравшийся вокруг него летучий митинг сочувствия.
   -- То-то, брат, что га-га!
   -- Да у нас отец есть! -- обиделась мать.
   -- Без сомнения, гражданка, но...
   -- И никаких "но"! Пожалуйста! Нас отец на вокзале встретит! Заждался...
   -- Вот это -- слава богу! -- обрадовался старик.-- Молодчина!
   Похлопал мальчика по грудке морщинистой рукой, а мне тихонько объяснил:
   -- Законное дите сразу видать!
   Бритый пассажир в стеклах напомнил:
   -- О фактическом браке еще большая дискуссия идет. Согласовать новые правовые нормы со старым укладом-- не легко.
   -- Ку-ды! -- покачал головою старик.-- Наша деревня при вокзале. Уж сколько ораторов по этому делу приезжали! Запрос делали, как крестьяне желают.
   -- Что ж крестьяне?
   -- Ну, старики плюются, а молодым подай! Девки, те сразу винтом пошли.
   -- Это как же -- винтом?
   -- Ну -- винтом. Раньше она шла по улице ровно корпусом. Теперь же сперва просунет, скажем, левое плечо, посля наддаст правым бедром, посля правое плечо, и так пошла и пошла.
   -- Почему ж она так?
   -- А не опасуется! Раньше она прятала грех, а теперь обратно тому, чтоб свидетелей иметь! Нынче живет с одним, а завтра уж, глядишь,-- к другому перешла! Я, говорит, в новый брак вступила! А раньше это иначе называлось!
   Старик дрожащими руками поставил стакан на столик. Пассажирка обиделась.
   -- А мужчины разве не так же делают?
   Черный кожух вдруг чему-то засмеялся, махнул рукою:
   -- А то ж...
   -- А что именно, дядьку?
   -- Да... У нас в Деркунах, сказать, хоть не наше село, ну рядом, швец Арехва...
   -- Ну, и что ж -- швец Арехва?
   -- Вот -- это мы на станцию ехали, а его с больницы выпустили.
   -- Так что ж?
   -- А то ж... Говорят, с покровы двенадцать разов женился, а хлопцы и обидься. На покрытках жениться не хотят... Застукали ночью да и снивечили. Под крещенье, кажись.
   -- Под трех святых,-- поправил белый кожух.
   -- Избили?
   -- Сказать -- и не били. Ну... в тринадцатое уже не женится. Больше нельзя.
   -- Ему теперь и двенадцатая -- хоть не будь.
   После этого кожухи долго молчали. Потом черный сказал:
   -- Туда пшеницу вези за полтора рубля, а тут отруби купи за полтора...
   Сумерки. Тухнет алая заря за туманящимися перелесками, и быстро синеют снега. Брискин смотрит в окно, мечтательно:
   -- Сделаем!.. Если уж негритянкой не завоюю...
   Заря тухнет. Снега за окном -- темно-зеленые. Брискин, вздыхая, рассказывает им:
   -- В прошлом году Шерман тоже увязался с черной, не то с красной, не то негритянка, не то индейка. Приехал в Ростов -- афиши: "Негритизация Чайковского... Советизация индеек... Смычка с Африкой... Краснокожее искусство... Муха це-це". А ему: "Да эта муха у нас два года в шантане пела". Ну, моя, кажется, по-настоящему черная.
   Проводник зажег газ: посинели окна. Ребенок и старик укладывались спать. Крестьяне собирались на ближайшей станции сходить. Верхняя соседка сыпала пепел на наши головы и обличения на голову учителя:
   -- Оттого что буржуазная интеллигенция не привыкла к труду!
   -- Бу-бу-бу... Привычка свыше нам дана.
   -- Что значит свыше? Значит, вы верующий! Несознательный педагог!
   -- Бу-бу-бу -- Пушкин.
   -- Пушкин тоже несознательный! Классовый дворянский поэт!
   -- Бу... кха-кха!
   Поезд застучал на стрелках. Кожухи пошли к выходу. За окном уже вздымалась метель.
   -- Опять закуделило!
   -- А то ж.
   Звонкий односторонний диалог девицы наверху не прерывался. Старик попросил среди ночи:
   -- Гражданка, если вы дитё разбудите да станет глас подавать, весь вагон сбунторажит!
   Но дитя до утра не подало гласу. Утром растроганный старик посадил его на колени, давал играть часы и учил смотреть свое отражение в белой жести чайника.
   -- Просто не дитё, а герой!.. Как редкость!.. Да как же тебя звать?
   -- Имя у него тоже -- редкое!
   -- А! Какое же?
   -- Перекоп.
   -- Перекопий... Прокопий есть, а...
   -- Не Перекопий, а Перекоп, город.
   -- Так то ж -- город. А какого же святого? При крещении...
   -- Крестить не станем.
   Старик, сдвинув белые брови, посмотрел на мать, потом на сына и молча отнес его на боковую скамью.
   -- Га-га-га!--тянулся Перекоп к нему и к чайнику.
   -- Отстань, отстань... Некогда.
   Накрыл чайник полотенцем.
   -- Людей городами крестить...
   Брискин сказал:
   -- Такой уклон! Я свою бабушку тоже в город переименовал.
   -- А!..
   -- Из Евфросиньи в Евпаторию.
   -- Оно сходно...
   -- Позвольте! -- ненавидящий голос сверху.-- Что такое Евпатория! Только детский курорт!
   -- Как раз по моей бабушке! Она уже в детство впала.
   -- Бабушку-то зачем трогать?..
   -- А зачем ей даром пропадать? А тут все же -- достижение, смычка с городом.
   -- Это он называет -- смычка!
   -- А главное -- от сонаследников скрыть!
   Брискин в раздумья мечтательно смотрел в окно. В его стеклах уже мелькали частые березовые рощи и дачные домики: близко Москва.
   Вошел проводник, стал менять спальные квитанции на билеты.
   
   1925

---------------------------------------------------------

   Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. -- Москва: Сов. Россия, 1977. -- 350 с.; 20 см.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru