Тренёв Константин Андреевич
Батраки
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Тренёв Константин Андреевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1916
Обновлено: 05/07/2020. 45k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Константин Андреевич Тренев
.
Батраки
I
В ложбине ходили два четырехлемешные плуга: рубашкинские рабочие запахивали последний посев -- позднее просо. А по бугру, где стоял их кош, уже зеленела нежная, чуть румяная снизу пшеница. Рядом протянулась до самой балки светло-зеленая равнина -- многолетняя толока, перерезанная серой полосой накатанного шляха. Полоса обрывается в глубокой балке, из которой торчит журавель колодца, но за балкой шлях опять поднимается на пригорок, блестит на весеннем солнце, как лакированный, и теряется уже вдали, меж курганами.
По балке в одну сторону видны арендаторские ветряки и гумна со старыми скирдами соломы, в другую -- белеют вдали постройки рубашкинской экономии.
За передним плугом работники шли молча: большой тучный Ладько с сонно нависшими веками, похожий больше на лавочника, чем на работника, был слишком ленив, чтобы разговаривать по жаре; а Якуш, щуплый пожилой мужик, всегда угрюмо смотрел в землю маленькими черными, как терн, глазами и над чем-то думал. Скудная борода и усы у него были темно-красного цвета, и оттого заостренное веснушчатое лицо казалось вымазанным вокруг рта кровью.
Шли оба молча, взмахивая кнутами и постегивая быков, и Якуш тяжело, чуть прихрамывая, тащил большие, жирно пропитанные дегтем сапоги.
А Кострица, который шел, выворачивая ноги и раскачивая задом, за вторым плугом, рассказывал другому погонщику, девятнадцатилетнему Левке:
-- Бывалыче, Егор Кузьмич Брилев, царство небесное, стану его поутру одевать, он и говорит: я тебя, Панкратий, в люди выведу, абы б только у тебя за умом остановки не вышло! А я, бывалыче, точно отвечаю: ума у меня, Егор Кузьмич, за глаза даже довольно. Только для развороту полировки малость требуется!
Кострица заправил в картуз до половины оторванный козырек, разгладил клочки где-то выщипанной бороды:
-- Нешто у меня такой в то время ранжир мыслей был, как нынче!
-- Не такой? -- переспросил Левка, скользя по траве длинными босыми ногами и сбивая кнутом большие будя ки.
Кострица брезгливо сморщил лиловый, блестящий на солнце нос:
-- Да скажи мне в те времена какой-нибудь подлец, что я вот, напримериче, с этими чертями рогатыми рядом ходить буду, то я даже просто плюнул бы от недоумения!
Сердито стегнул мурого борозенного [
В упряжке -- правый бык. (Примеч. авт.)
].
-- Я, брат Левонтий, по каким статьям рассуждать могу?
-- А по каким?
Кострица повернул быков на загоне:
-- Цоб! А по таким, что у тебя даже внутренность заболит!
-- Вишь ты! -- покрутил Левка головою. -- А ну, смали!
-- Э, -- презрительно махнул Кострица рукою, потом сказал, мечтательно щуря желто-серые глаза:
-- Кандидат, напримериче! Или кассация... также кастрация! Восемнадцать слов произошел! Обо всем могу экзамент сдать!
-- Значит, напрахтиковался! -- покрутил головою Левка.
И, делая кнутом большие круги над быками, запел что-то скучное, тягучее.
Тихо бредут по небу мимо солнца мелкие, но плотные белые облачка -- выкупанные барашки. Кострица презрительно щурит выцветшие глаза на солнце:
-- Ползет, как дохлое! По деревням и солнце по-мужичьи на быках ползет! В городе не успели господа позавтракать-- оно уже в обедях. Только что пообедали, пожалуйте-- вечерний закат!
-- Ловко!..
-- Что-то наша краля не везет продовольствие!
Когда солнце поднялось уже совсем высоко, где-то
далеко в балке запел женский голос, могучий, грубый, как гудок.
-- Вот тебе и краля едет! -- сказал Левка.
Приехала на быках рябая, широкая в бедрах девка Горпына -- по пути на степь, где работницы пропалывали пшеницу, -- завезла харчи. Плуги остановились подле коша. Работники закурили. Ладько спросил:
-- Что там в якономии, красавица?! Какая есть новость?
-- Такая новость, что повели свинью в волость! -- сказала Горпына и захохотала так громко, что близко стоявший серый подручный бык боязливо покосился.
-- С вечера управляющий на станцию уехал. А по* запрошлую ночь у нас дегтярь из Белозерки ночевал! -- и насмешливо повела левым, чуть поврежденным оспою глазом в сторону Якуша.
-- Вот то, должно, ради тебя! -- сказал Кострица.
-- Нет, брат, у меня не поживишься! Я кого хочешь так турну от себя, что аж во сне жахаться будешь!
-- Да тебя и наяву не только люди -- волы жахаются, -- сказал Левка.
А Горпына возразила:
-- Не всем красулями быть! Если все такие будут красули, как тетка Лисавета, то у дегтярей полушалков не хватит, да и приказчики в кухне не поместятся.
И опять захохотала.
А веснушчатое лицо Якуша побелело, и ярче зарделись на нем чахлые усы.
-- Молотили чертяки горох на твоей харе, -- сказал ей Левка, -- да, должно, не весь перемолотили.
-- Смотри, чтобы я у тебя на голове не домолотила!-- крикнула Горпына и побагровела.
-- А ну, начинай!
Синие детские глаза Левки весело заблестели. Горпына плюнула в кулак и размахнулась так неожиданно, что Левка еле успел отклониться; удар вместо лица пришелся по плечу.
-- Тю, кукушка рябая!
-- Убью! -- хрипло сказала Горпына, угрюмо сверкая здоровым глазом и встряхивая рассыпавшимися пышными волосами.-- Цобе! Фьить! -- присвистнув, стегнула по быкам и поехала. А сконфуженный Левка стоял и поводил ушибленным плечом.
II
Ночью прошел сильный, но короткий теплый дождь, и когда рассвело, редкие тучи убегали по голубому небу на запад.
Левка проснулся под возом, посмотрел из-под свитки кругом: толокой со стороны арендаторских хуторов брел по мокрой траве, приседая на левую ногу, Якуш.
Левка презрительно усмехнулся:
-- Ха! Заблудился, слептур несчастный!..
А когда Якуш подошел к кошу -- бледный и в грязи, он спросил:
-- Дядьку Якуш, разве тетка Лисавета уже к арендателям перебралась?
Якуш схватил железный заноз и пустил им в Левку.
Левка быстро припал к земле, и заноз просвистел у него над головой.
Якуш молча стал лыгать быков; Левка с Кострицей тоже встали и начали запрягать. А Ладько поднял голову, осмотрел сначала небо, потом землю и опасливо сказал:
-- Ой, хлопчики, рано запрягать надумали: скотинка не обсохла, да и дождик еще пойдет... Шеи волам подпарим! Испортим хозяйскую скотинку...
Но Якуш и Левка, не обращая на него внимания, запрягали быков. Кострица тоже встал.
-- Скотинку, ее испортить недолго, хлопцы! А потом на чем пахать будем? -- увещевал Ладько.
-- Да вы мне, дядьку, дурака тут не валяйте! Помогайте! -- ответил Левка, гоняясь с налыгачем за мурым быком.
Ладько грустно вздохнул:
-- Боже мой, кто своей скотинки не имел, тот, видно, и хозяйской жалеть не умеет. А как у меня своих три парки воликов было, то я...
-- То вы, их жалеючи, все в холодочку спали, -- сказал Левка, -- вот и дожалелись!
-- Ну, это ты еще молокосос, чтобы об таких делах разговаривать! -- сказал Ладько, сердито посмотрев на него из-под тяжелых, лениво приподнятых век. -- Сказано: бог дал, бог взял!..
Стали пахать; сырая земля цеплялась за лемехи и ярко блестела на солнце. По траве вместе с мягким, влажным ветром бежали редкие тени. Шляхом тянулись шесть фур с шерстью. Спустившись в балку, фуры остановились подле колодца. Скоро подле них закурился голубой дымок; серыми пятнами рассыпались по зеленой степи отпряженные волы.
-- Пойти за попас стребовать, -- сказал Левка. Локтями подтянул на ходу штаны и пошел к обозу.
-- Смотри, -- крикнул вслед Кострица, -- объездчик наскочит -- он тебе арапником всыплет попасные.
-- Здорово я его боялся!
Шел Левка легко и быстро, будто кто его нес, и считал:
-- Шесть пар, по две копейки с вола. Спросит объездчик, отдам ему четырнадцать или двенадцать копеек, а не спросит -- все двадцать четыре дома!
Впереди по шляху шел странник в подряснике и блестела на солнце его клеенчатая котомка.
-- Попасные деньги брать -- это не грех, -- подумал Левка.
Фурщики -- два молодых парня и один с седой курчавой бородой -- в ожидании, пока сварится каша, играли в карты.
-- Потребую пятак с пары, -- решил Левка, увидав медные деньги и почерневшие карты на плоской баклаге.
-- Здравствуйте, господа... Дозвольте заплатить за попас.
-- А ты кто такой? -- спросил курчавый старик.
-- От здешнего хозяина. Ивана Сапроновича Рубашкина. По пятаку с пары давайте.
-- Да ты чем же у хозяина занимаешься?
-- Чем?.. Попасные собираю. Доверитель называюсь.
-- Оно и по штанях видно -- доверитель!
-- Фу, скажи на милость! Да я, может, в воскресный день уберусь в брюки, так все одно -- что приказчик, что я!
-- Так ты в воскресный день и приходи за попа-сным, -- сказал старик. Молодые засмеялись.
Левка рассердился:
-- Да вы мне, пожалуста, ума не вставляйте! У меня, может, пять плугов распорядку ждут! Два тут да три за бугром. А вы тут мне время задерживаете! Давайте тридцать копеек!
-- Пошел к бисовой матери! -- сказал молодой скуластый возчик, тасуя карты и проводя внутренней стороной большого пальца по языку.
-- Ну нехай уж для вас по три копейки, -- объявил Левка.
Старик посмотрел в карты и сказал:
-- Вышел!
-- Замирил, -- отвечал белокурый и пошел карту.
Левка, став на колени, некоторое время следил за игрой, потом и сам пристал, но ему не повезло.
-- А ну -- на последние! -- стукнул он об баклагу двумя копейками.
-- Последняя у попа попадья! -- сказал старик.
-- А позавчера у слободского попа и последняя поповна умерла, -- сказал белокурый и вздохнул. -- Ох, и красивая ж была!
-- Да оне и те две дюже красивые были, -- сказал старик. -- Да в девках померли. Как пора замуж, так и стрыб за матерью в могилу.
Левка проиграл все свои деньги -- восемнадцать копеек, а отыграться нечем. Попросил за попас хоть гривенник-- не дали.
Стал браниться.
-- Жилы чертовы! Шкурники! Кровь с нашего брата, рабочего народа, пьете! Подождите! Мы вам из ваших спин батогов нарежем!
Возчики возмутились:
-- Да ты чего, пройдисвет, лаешься? По шее хочешь?
Левка обрадовался, на плоских щеках вспыхнул
румянец; ныряя головой на тонкой шее, подался вперед:
-- А ну, дай... дайте, пожалуста! Хоть раз!
Но дать было некому. Старому возчику не хотелось связываться, белокурый не понимал, за что драться, а скуластый и не прочь бы, но боялся начинать.
-- Что же вы не даете? -- спросил Левка. -- Да я вас тут, как мух!
Взмахнул в воздухе правым кулаком, потом навстречу ему левым и очень довольный всем, не думая ни о попасных, ни о проигранных деньгах, пошел к лугам.
III
Когда солнце поднялось уже высоко и запахли нагретые им травы, чуть слышно донесся далекий звон. Ладь-ко прислушался и сказал радостно:
-- Значит же, сегодня большой праздник! В большой колокол звонят!.. А мы грешим, работаем!.. Так, должно, и умрем без покаяния!..
Но Левка догадался:
-- Это не праздник. Поповну сегодня хоронить будут. К обедне звонят... Вот бы на поминки зажарить! Небось есть чего покушать...
Плуги обошли загон; когда шли по лощине, звон как будто умолк, а поднялись на шпиль, опять полился, мягкий, торжественно-далекий.
Левка бросил налыгач на ярмо и, взмахнув кнутом, сказал:
-- Иду!
-- Это куда же? -- спросил Кострица.
-- Поповну поминать.
-- А кто ж быков будет погонять?
-- Да черт их бери! Попогоняйся один. Я в мент вернусь.
-- Гм... хороший, скажите, пожалуйста, мент! Двенадцать верст туда да двенадцать, напримериче, обратно...
-- Сроду на хороших похоронах не был, так ради такого случая не пойти!
-- Тьфу, куда ж ты, голодранец, годишься? Там, может, одних священников сколько будет, не говоря уже об господах, а у тебя шапка -- три дня латать потребуется.
-- Шапка в руках полагается.
-- А штаны?..
-- Как бы ж я на свадьбу! А на похороны не зиськуется.
Левка закинул кнут за плечи и, скользя босыми ногами по траве, пошел через балку по направлению к слободе. Сначала шел широким шляхом, со старыми, поросшими травой колеями по сторонам. Потом свернул на узенькую, но тоже хорошо накатанную дорогу. Шел быстро, размахивая длинными руками. Поднялся на бугор. В стороне, где ложбиной проходит межа, бродил по рубашкинскому сенокосу арендаторский скот молодняк. Передние были уже близко от лоснящейся на солнце буйной озимой пшеницы. Левка всмотрелся: два пастуха с подпаском лежат у самой межи.
-- Если балкой подкрасться сзади, можно всем трем арапником всыпать... Под кручей, может, еще черти лежат... Ну да пока добегут, можно утечь...
В груди у Левки сладко вздрогнуло, синие глаза заблестели.
-- Плохо только -- на поминки тогда не успеешь...
Левка остановился в раздумьи, прикинул на глаз расстояние.
-- Пока туда-сюда, пока драка -- опоздаешь, чтоб его... Да еще если рубаху разорвут, как в прошлом годе ореховцы, или губу раздерут, -- на похороны такой уж не явишься.
Решил:
-- Оттуда зайду! В слободе дрючок захвачу. Я им покажу межу!
-- А-ря-ря-ря!-- закричал он, размахивая кулаками.-- Я вам, чертовы сыны, посчитаю ребра!..
Стал спускаться с бугра в ложбину, крикнул:
-- А ну бегом!..
Взмахнул кнутом и побежал.
Солнце еще под обед не поднялось, когда с бугра открылась слобода, протянувшаяся вдоль заросшей камышами и вербами речки. За слободой тянулась к речке балка, доверху заросшая вербами. А за ней до горизонта стлались бурые жита и густо-зеленые пшеницы. С высокой белой колокольни несся похоронный перезвон. А от церкви по улице двигалась большая толпа, реяли впереди хоругви.
Левка сбежал к пересохшей речке. Среди речки стояла баба по колени в воде и пыталась погрузить в нее рассохшуюся кадку.
Поднявшись от речки, Левка попал прямо в толпу. Спрятав рваную шапку за пазуху, крестясь и работая локтями, он легко растолкал народ и очутился у гроба, подле высокого, тонкого батюшки без риз, с острым седым клочком на подбородке. Одной рукой батюшка держался за гроб, а другой все приглаживал на виске седые волнистые волосы. Левка посмотрел в лицо -- желтое, потемневшее, словно вылепленное из воску, смешанного с землей, а под глазами были черные круги, как будто тут пыль залегла.
Левка подвинулся вперед, заглянул в гроб через голову какой-то бабки и замер с раскрытым ртом.
На серебряной подушке спало осыпанное цветами бледное лицо с тонким шнурком бровей на мраморном лбу и с бахромой ресниц под ним, со скорбной улыбкой у рта: казалось, девушка вот-вот грустно улыбнется или заплачет.
Левка никак не ожидал, что на свете может быть такая большая, уходящая красота, и в грудь его хлынула сначала радость, а за ней щемящая грусть. Растерявшись, он отстал от гроба. Бросился потом догонять, но догнал и проложил себе дорогу уже у могилы, когда гроб закрывали крышкой, и он на мгновение увидел белый точеный лоб и богатую прядь каштановых волос.
Гроб стали опускать в могилу, а батюшка все крестил его частыми крестами и нагибался к могиле все ниже, ниже, будто опускавшийся гроб тянул его за собой, пока не коснулся головой края могилы. Его подняли, и он снова стоял тонкий, прямой и внимательно следил сухими глазами за сверкавшими на солнце лопатами, и все приглаживал волосы на левом виске.
Левка стоял тут же и все еще не мог опомниться. Выхватив из рук у маленького старика лопату, стал швырять землю в могилу. Потом он пошел к батюшке во двор на поминки. Духовенство и благородные поминали в доме, а для простонародья были разостланы скатерти по двору от кухни до ворот. Поминки, действительно, были такие, каких Левка отродясь не видал... А есть, к удивлению, не хотелось. В груди стояла большая, все заслонившая грусть... Странник с черной бородой сидел за обедом недалеко от Левки и говорил:
-- Теперь из благородного сословия только девицы в царство небесное попадают. Потому что нынче среди барынь блудниц такое множество развелось, что нет возможности всех прощать!
В конце обеда высохшая старушка в черном, должно просвирня, раздавала медовые коржики. Старый кривой попов работник ходил за ней следом с наполненной коржиками большой корзиной, и она клала перед каждым по две штуки.
-- Дайте, бабусю, рубашкинским рабочим, -- сказал Левка, подставляя вынутую из-за пазухи шапку. -- Помершую помянуть...
-- Да я вас, этих рубашкинских рабочих, сроду в церкви не видала, -- сказала старуха и бросила в шапку маленькую горсточку коржиков.
Этого, разумеется, слишком мало. Левка, улучив момент, когда сторож отвернулся, и за спинами у поминальщиков зачерпнул из корзины еще горсть.
Спрятав коржики за пазуху, он пошел домой. У моста женщины с бочкой уже не было, вместо нее босой без шапки мужик поил лошадь.
-- Эх, называется при речке живут! -- насмешливо сказал Левка. -- А искупаться негде. Народ тоже!..
Мужик смерил Левку сонным взглядом и спросил:
-- А ты это с какого моря-окияна такой сазан вынырнул?
-- Некогда мне тут с вами, народами, разговоры разговаривать! -- сказал Левка. -- Меня худоба в ярмах ждет! А то б я тебе показал сазана!
Поднявшись на бугор, Левка оглянулся на слободу. За выгоном, средь буреющего жита, маячат убогие кресты, некоторые прячутся за зелеными ивами. Вон подле трех белых памятников свежая могила, и опять остро заныло в груди. Пошел дальше, оглянулся -- слобода уже спряталась за бугром, только что часть выгона да кладбище видно.
Жаль стало уходить: Левка постоял немного, посмотрел-- хоть плачь. Вздохнул:
-- Царство небесное!
И быстро пошел степью. Грустно дрожали сине-зеленые дали. Дорогой Левка вспомнил, что надо зайти арендаторских пастухов прогнать, и почесал затылок: забыл в слободе дрючок разыскать. Свернул вправо к меже, чтоб незаметно выйти из-за бугра прямо к пастухам.
Но когда вышел, пастухи и стадо были уже далеко на арендаторской толоке. Левка пошел межою мимо озимой пшеницы. С краю на большом пространстве она была съедена, вытоптана. Грустно припали к земле поломанные стебли. Левке стало жаль молодую погубленную зелень: полгода назад он засевал ее. А тут живо представилась поповна -- как эта пшеница, в цвету увядшая...
-- Я вам, паршивые души, за пшеницу ребра потрошу!-- закричал пастухам что было силы. А сам думал:
-- Неужто все три дочки такие красавицы?..
Вспомнил поучение монаха о блудницах:
-- А ведь, пожалуй, верно: всех их в царство небесное пускать не следует! Вот таких, как тетка Лисавета, -- это еще можно. Надо ей коржиков занести!
Он свернул к экономии; вербами, чтоб не увидел приказчик, прошел к скотному двору, через него на кухню, откуда слышно было пение Лисаветы. Лисавета, стоя спиной к двери, засучив рукава и подтыкав юбку, подмазывала печку. Левка подкрался сзади и закрыл ей глаза руками.
-- Ой, кто ж это, серденько? -- засмеялась Лисавета.
И когда открыла глаза, ласково удивилась, блеснув зубами и карими глазами:
-- Чего тебя серед рабочего дня чертяки принесли? Лодыряка!..
-- В слободе был... У поповны на похоронах...
-- Да неужто ж и эта померла!..
По румяным щекам ее вдруг градом покатились слезы:
-- То ж звон был.
-- Ох и хорошая ж! -- вздохнул Левка, вытаскивая из-за пазухи коржики. -- Лучше анголя!.. Я и не знал, что такая может быть... Вот поминайте, тетка.
-- Голубонька сизая, кто ж по ней тужил?
-- Да никто. Только батюшка шел, да и тот не плакал.
Лисавета закрыла глаза, помолчала и, сложив руки под грудью, стала тихонько причитать:
-- Рано с вечера в небе зиронька одним-одна загоралася, в темную речку на красу свою любовалася... Рано с вечера бледный месяц из-за горы всходил на небо. В тихой радости ему зиронька усмехалася: ты мой братец, ты дружина моя суженая! А ближе бледный месяц подходил, ясна зиронька тут жахалася, побелела вся: ой, не братец же ты, не дружинонька, ты мне смертонь-ка злая, ранняя!..
Левка слушал, сочувственно встряхивая опущенной головой.
А Лисавета причитала о том, как поповна одна в далекую дорогу собиралась, да не было ни сестры, ни матери, чтоб одеть ее и косы заплести.
-- Будет уже, тетка, -- попросил Левка, тоскуя. -- Будет, говорю, чего там уже...
Лисавета не сразу отняла руки от глаз и как со сна, недоумевая, осмотрелась.
-- Ну, чего его там...
-- Да так, с дурного ума! -- засмеялась она и стала есть коржики. -- Я как дивчиной была, то вся Гайдарь меня так и знала: как некому над помершим тужить, то за мной и посылают. А я, было, как гляну -- особливо если молодое померло -- сердце у меня зайдется, и как начну голосить да рассказывать, какой он хороший был, так и родная мать того про него не знает и не скажет... Ох, стоит ще в грудях -- не дал ты мне всего выплакать!
Левка помолчал и усмехнулся.
-- Погодите, дядько Якуш придет с поля, он поможет доплакать... С кем эту ночь ночевали?
Лисавета сделала большие детские еще глаза:
-- С господом милосердным. С кем же еще больше?
Она передернула плечами и поправила на груди расстегнутую вышитую полотняную рубаху.
Левка сказал:
-- Показал бы вам дядько господа милосердного, да горе его -- куричья слепота одолела!.. С вечера полегли спать, только было задремал, слышу, мой дядько пошмурыгал от коша. Та-ак... Только вижу -- не на ыкономию правится, а все цобе [
вправо
] забирает.
Лисавета вздохнула:
-- Мое серденько!.. Как время к Петровке, так она и тут, злая напасть...
-- Смех меня под свиткой так и бьет... Верни, кричу, дядьку, цобе! Смотрю под месяц -- так и есть! Совсем в степь повернул... Сегодня просыпаюсь, а он от арендаторских хуторов шкандыляет!..
-- Ах ты ж, царица небесная! Прошлым летом покормила я его три вечера воловьей печенкой -- как рукой сняло. А теперь опять прицепилась клятущая слепота! Днем человек, а как зашло солнце, так хоть плачь!.. Как на грех никто вола не режет!
Вошла Горпына, быстро ткнула острым взглядом в Лисавету, Левку, в коржики. Удивилась:
-- Левка уже подкатился! Откуда такого угощения набрал?.. Вот будет дегтярь назад ехать: он тебя квачем поквацюет!
-- Заквакала жаба! -- Левка нахлобучил шапку и быстро пошел на кош.
IV
Под вознесенье рабочие шли ночевать в экономию. Солнце уже зашло, оставив на небе только золотую пыль, засыпавшую край полей. По склонам балки вились ряды вытоптанных стадом дорожек, и это было похоже на ребра, а на дне в кустах пели два соловья. По дороге проехал верхом на лошади, запряженной в соху с пере* вернутыми вверх сошниками, чернобородый арендатор.
-- Дай, друг любезный, покурить, -- попросил у него Кострица,-- до пылинки в степу докурился!
Арендатор искоса угрюмо глянул в сторону рабочих и проехал молча.
Кострица сплюнул.
-- Видал куркулей?.. Называется -- землю обрабатывают. По двести десятин на рыло арендуют, а ковыряют сохами, как оспа на физиономии! За пять лет засорили землю -- овсюг один да сурепица растет!
-- Не хочется только рук пачкать, -- сказал Левка, -- я б его поковырял!
-- Земля должна только барину принадлежать! -- сказал Кострица. -- Мужик же должен только труд давать! Барина земля видит -- возвеселяется и цветами украшается, мужика же видит -- в огорчение впадает и будяком зарастает!
Левка с уважением покрутил головою:
-- Ишь ты, ловко!.. А говорят, такая земля есть, где ни панов, ни мужиков, все одинаковы.
-- Этого не может быть!
-- А почему?
Кострица объяснил:
-- Как это один человек может сразу и барином и мужиком быть?
-- А грец его знает -- как...
Когда подходили к экономии, далекие поля уже тонули в сумерках, и там, где зашло солнце, низко мерцала в зеленом небе вечерняя звезда, будто невидный кто-то держал свечку над степью.
А на другой стороне поля уже белели края засыпавших тучек и скоро выглянул месяц.
За двором Горпына рвала какую-то траву.
Годувала мене маты,
Як перепелычку! --
пела она низким грудным голосом так громко, что в ушах стучало, и не слышно было ни скрипа подъехавших арб с сурепой, ни рева телят за сараями, ни гоготанья возвратившихся с пруда гусей.
Якуш плохо видел и шел по двору с опаской, нащупывая дорогу палкой с железным наконечником для чистки лемехов. Он прошел к кухне. Прислушался -- Лисаветы не слышно. Заглянул в кухню -- тоже нет. Повесил кнут на гвоздь и через поветь при конюшне прошел на скотный двор, где в длинной тени от сараев чуть маячили серые коровы. Прислушался -- и тут тихо. Вдруг он услышал у стенки сарая на другом конце тихий разговор и словно бы звуки поцелуев. Прислушался -- Лисаветин голос... Якуш сжал в руке палку и, пригнувшись, стал неслышно пробираться туда меж коровами. Ничего не было видно. Только ходили в глазах зеленые круги. Якуш остановился перевести дыхание.
-- Будет же, мой голубчик, будет уж, родной,-- говорила Лисавета ласковым полушепотом,-- приходи еще завтра на зореньке.
Якуш выглянул из-за коровы.
-- Ой, господи...-- отшатнулась Лисавета и выпустила из рук теленка, которого за шею оттаскивала от вымени.-- Да это ж вы... мой голубчик. А я ждать-пождать -- что ж это запозднились...
Теленок опять зачмокал. Якуш размахнулся и, подпрыгнув, ударил Лисавету кулаком по лицу. Она тихо охнула и пошатнулась:
-- Ох, господи... Молоко...
И потом заговорила ласково:
-- Ну, ничего, ничего... Выпейте молока... не надо, серденько, слушать того, что злое, не надо... Только доброе слухайте! А злое пусть мимо ушей летит.
Якуш прохрипел:
-- Да про тебя, шкуреху, кто доброе скажет!
-- Да, может, и скажет еще... Вы только слушайте... как сватали вы меня -- хоть бы одна душа доброе слово про вас сказала. Кого ни спросишь, все ругают. Слушала я, слушала и до того мне, серденько, жалко вас стало... Вы, было, идете по улице, а я смотрю сквозь тын да от жали плачу. И такая меня на людей обида взяла... Коли ж вы, говорю, такие-сякие, ничего хорошего в человеке не приметили, то я сама найду! Взяла и вышла за вас... И вот же нашла!
-- Нашла, гадюка! -- проскрипел Якуш зубами, жадно рассматривая снизу вверх бледное при луне чернобровое лицо и сияющие пьянящей лаской глаза -- нельзя оторваться от них.-- Нашла, подлюка... А у дегтяра что нашла?.. А у бахаревского приказчика в прошлые жнива тоже нашла?..
А глаза у нее сразу потухли, и сбежала улыбка с застывшего мелового лица. Только заколыхалась высокая, слабо прикрытая рубахой грудь.
Хотелось рвать эту грудь, топтать ногами.
-- У, тварь!..
-- Будет же... будет...-- В упавшем голосе звенела только жалость и тоска.-- Пойдемте вечерять...
И когда они пришли к кухне, там у порога на земле уже сидели за ужином человек десять рабочих. Сел и Якуш. А Лисавета процедила и отнесла на погреб молоко, потом достала из печки вареную воловью печенку и, сев подле Якуша, стала кормить его.
Рядом с Якушем сидел старый пастух Жменя, за ним конюх Пантюшка, а против -- Кострица. За его спиной сидели две собаки: одна лохматая, дворовая, а другая -- приказчикова гончая. Кострица бросил им по куску хлеба и сказал:
-- Вот обратите внимание! Этот кушает, как барышня, благородно и прекрасно, а этот -- видали? Давится, проклятая крестьянская порода!.. Пошел вон, чтобы тебе трижды издохнуть!.. Терпеть не могу!.. Да... Тут тоже задача смысла: обе собаки сотворенные богом. А почему, примериче, одна сволочь, а другая благородная? Потому что в барских руках потерлась! Так же и человек! Кого бог создал прежде? Мужика ай барина?
-- Господь Адама с Евой создал,-- сказал Ладько, вздохнув.
-- А Адам с Евой кто были? Господа были! Потому-- все им отдано было во владение, как земля, как живность. Ну потом отчасти отобрали и за грехи выгнали из рая. А в восьмом колене уж мужичье расплодилось.
-- Из рая не за грехи выгнано,-- сказал Жменя, черпая кандер из котла.-- А за правду! Потому что правда срозь не нравится и за правду человек везде страждает!
-- Кушайте, голубчик,-- тихо говорила Лисавета Якушу, разрезая печенку на мелкие куски,-- оно, бог даст, уже завтра прояснится!
-- Вот, напримериче, почему мужик так плохо видит, что даже куриная слепота на него нападает? -- спросил Кострица.-- Оттого, что плохо кушает! Почему мужик даже землю под ногами не видит, а барин даже на небесах каждую звезду в огромадном виде разучивает? Астрономы называется! Кушают -- уму непостижимо... Магазины для них астрономические полагаются -- только птичьего молока нет! Паюсная икра, примерно, или колбаса, сортимент называется!
-- Вот то жизнь! -- сказал Пантюшка, сплевывая.-- Это можно звезду увидать! А как тут тебе кандер такой -- крупина за крупиной гоняется с дубиной, так не дюже рассмотришься!
-- Это не пищей деется,-- сказал Ладько,-- а от спо-кою. Праведнички божии только просвирочкой питались, а не то звезды, даже ангелов на небесах видали! Оттого, что в спокое в келийках сидели, только молитовку творили!..
-- При пище,-- говорил Кострица, не слушая, закрыв глаза.-- Да ежели с трубой и книжкой... У его всякая звезда перед глазами...
-- Чтоб они ему повылазили! -- проворчал Пантюшка, все еще сплевывая.-- Харцызы!..
-- Труба? Я эту трубу ихнюю знаю! -- взвизгнул Жменя.-- Вот где она у меня сидит!.. Как сгорело у меня дите семи годов, а сам с жинкой в одних рубашках выскочили... Заместо двора только печка осталась! Сидим поутру -- жинка все головой об печку бьется, а он, старый Леберь, едет мимо на дрожках, морда как у бугая, кричит: сколько раз говорил таким-сяким невежам -- пожарную трубу купить!.. Так я эту трубу по гроб жизни не забуду!
Кострица возмутился:
-- Поговори так вот с глупыми людьми! Тут разговор касается, примериче, трубе подозрительной, а он про пожарную кричит!
-- Да я за правду до смерти кричать буду!..
Пантюшка тоже стал кричать и браниться: нанялся к Рубашкину на хозяйской обуви, а он вместо сапог опорки выдал -- под крещенье повез барышню на станцию -- ноги отморозил, шесть пальцев отрезали.
Левка вспомнил украденные новые валенки -- непременно Пантюшка!
Стало так скучно, что и ужинать бросил. Вышел за ворота, мимо гумна с клуней и длинными скирдами соломы прошел в поле.
Теплый, не остывший еще ветер сонно дышал в лицо запахом полыни. В небе, как и в степи, было светло и пустынно. Два-три одиноких светлых облачка бродили подле месяца, и, когда встречались с ним, по степи скользила легкая тень. Потом облачка куда-то скрылись, а месяц один остался в темно-голубом просторе и сеял на уснувшую степь серебряную пыль. За скирдами сонно прокричала сова-сплюшка, и все опять стихло, только в матово-серебряной полыни трещал сверчок.
В груди у Левки была такая же печаль и такой простор, как и кругом, так же пустынно и одиноко... Когда на людях, этого не замечаешь, только скучно. А здесь -- засосет что-то под сердцем, а что оно такое?.. Лишь только станешь думать -- уже и думки нет: утонуло в степи без следа, как крик сплюшки, и ухватиться не за что. И нету слов, чтобы обозначить ее. Только сосет в груди. Эта пустая степь душу высасывает!