Тренёв Константин Андреевич
Два миллиона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Константин Андреевич Тренев.
Два миллиона

   Вагон -- старый, коротенький, с двухместными скамейками, без полок вверху -- весь трясся и стучал,-- вот-вот рассыплется, особенно когда поезд идет под уклон; тогда два мерцающие над входными дверями огарка начинали метаться в агонии -- то вспыхнут желтым огнем, то совсем потухнут. И судорожно метались по вагону трепетные тени, то сливаясь во мраке, то освещая разбросанные сонные и полусонные фигуры. На полу -- храп, на скамейках вялый полусонный разговор. В углу плакал ребенок. Ближе к двери странник в подряснике спал, заняв всю скамью и подогнув коротенькие ноги в портянках. Напротив парень в тужурке, при цепочке и в жокейской шапке, все играл на гармонии "Сама садик я садила". Играл без перерыва час, другой...
   -- Хоть бы она тебе, прости господи, по швам разорвалась!-- застонал странник, подняв голову от скамейки и уставившись в гармошку злыми глазами.-- Не надоело?
   -- А иначе что ж делать, ежели спать нельзя!
   -- Так другим бы дал заснуть, окаянная душа!
   -- А все равно никто не спит, потому что это не спальный вагон. Ежели спальный вагон, то там, это верно, для каждого пассажира полагается вся скамья или, в крайности, полочка наверху, и выдается плацкарт называется. А здесь этого не полагается, потому что это вагоны местного сообщения пишется.
   Странник лег и отвернулся лицом к перегородке. Гармонист опять заиграл "Садик", потом остановился и продолжал объяснение:
   -- В правилах игра не запрещается. В карты -- нельзя, а в гермонию дозволено.
   Потухли один за другим оба огарка, и в вагоне стало темно; только видно, как за темными, слегка затуманенными полями светлеет горизонт на востоке.
   Длинный парень, дремавший рядом с гармонистом, хлебнул воздуху и весело заметил:
   -- Кондуктор свечками на турецкий табачишко зарабатывает.
   -- В такой темноте, ежели промеж нас охотник попадется, может и себе по карманам на уздечку заработать,-- заметил гармонист.
   Длинный спросил:
   -- А ты сам, бывает, не из охотников?
   В темноте весело засмеялись, а гармонист ответил:
   -- Нет, это, может, ты фалетор, так начинай с гривы. Тем более что, может, вы, бывает, чаплиевские? То там такой народ, что как приедешь с лошадём на ярмарку, так только за карман держись.
   -- Держись, держись, только за свой! Чужого не хапни!-- неудержимо захохотал парень.
   Гармонист серьезно сказал:
   -- Нет, мужичок! Нам чужие карманы даже без надобности! Потому что у нас своего упольне достаточно.
   -- А вы, бувает, не из цыган будете?
   -- Почему ж это ты располагаешь, что мы с цыган?
   -- Ну да разговор ваш дозволяет: конский.
   -- Вот сразу и видать дурака!
   -- Да ну?
   -- Не нукай, подпруга лопнет. Про господина Калмыкова слыхал?
   -- Ну слыхал.
   -- То-то. Если слыхал, так я, брат, при калмыковских лошадях седьмой год служу. И сейчас еду командировкой в имение из города -- четырех лошадёв обратно в город на скачки вести.
   -- Ишь ты! А по-моему -- либо цыган, либо так жулик.
   -- Нет, брат, ошибка твоя.
   Побелел горизонт, выступили из предрассветной мглы усеянные копнами поля. Взошло солнце, посеребрило мокрую от росы степь и провело золотом по сжатым нивам, в окно пропитанного аммиаком и махоркой вагона протянуло золотой столб пыли, заблестело на жестяном чайнике и осветило в углу старчески сморщенное лицо больного ребенка, уснувшего наконец на руках у кривой матери. На маленькой станции бесконечная стоянка.
   Странник принес кипятку, заварил чай и, налив в кружку, долго крестил ее, громко читая молитву.
   Опять затрясся вагон, потянулись глухие поля с редкими хуторами где-нибудь вдали, в степной балке.
   Солнце накалило крышу вагона. Стало душно.
   Засуетился калмыковский конюх:
   -- На следующей станции папашка должон выйтить! В семи верстах на аренде живут! Письмо я ему из города на гой неделе бросил -- дескать, в среду буду ехать, встречай, папашок! Второй год не видались!..
   Поезд подходил к платформе, а конюх, высунувшись в окно, кричал и махал картузом и гармонией босому, сожженному солнцем старику в полотняных портках. Через минуту он, сияющий, играя цепью и отставив ногу в лакированном сапоге, торопливо рассказывал:
   -- Служба, папаша, легкая, хотя же и большого ума требует. Позавчера в цирке были. Ну, это что-нибудь замечательное! Двенадцать, папаша, дрессированных ло-шадёв, семь собак и отчасти крысы... Особенно же замечательные три акробатических клоуна! Все три между собою родные, папаша, братья. Это работают так на всю Россию выдающе!.. Понимаете, папаша, такой номер: называется гала. Один брат становится, скажем, здесь, другой от него, как до отхожих, а третий -- как до паровоза. И вот первый брат становится, папаша, на бальер, кричит: "але-гоп!" (по-французскому значит "держись!") и колесом по воздуху летит второму брату на голову, и тогда, понимаете, папаша, третий брат -- то же самое: "але-гоп!" -- и летит уже на голову первому, и после этого они уже втроих...
   Но бьет третий звонок...
   -- Эх, малая остановка! -- огорчен конюх. -- Ну, до свидания, папаша! Кланяйтесь мамаше и сестрице! Пущай приезжают. Я вам все это письменно напишу,-- кричит он на ходу с площадки.
   -- Наговорились, как воды напились? -- встречает его странник.
   -- Ну, где ж там! И одного номера не успел рассказать.
   -- Говорится, семь лет не видались, а поговорить не об чем.
   -- Нет, как же! Лестно!
   -- Чем про скверность рассказывать, лучше бы об жизни поговорил да порасспросил старого человека.
   -- Что ж там расспрашивать! Жизнь мужицкую мы и так знаем: говорить много -- слушать нечего. Копается мужик в земле на манер слепого крота, больше ничего. А тут человек через голову двадцать один аршин летит.
   -- То-то что летит! А куда прилетит -- дозвольте ответить? А? Ну-ка?
   -- На землю, конечно.
   -- Ага! на землю?
   -- Не в облака ж!
   -- То-то и есть, что за облака им желательно! -- взвизгнул странник. Сверкнули злобой черные глаза из-под серых бровей. -- Для того ж иеропланы придумали! А с каким это намерением?
   -- Ну, желательно все ж таки по воздуху.
   -- По воздуху? -- злобно привскочил странник, круглый, налившийся кровью.-- В голове у их воздух, вот что! Воздух пределен птице небесной, а вода рыбе, а человеку земля! И всякое создание должно иметь оборот жизни, где ему богом означено!
   -- Ну как же! Птица хотя и по воздуху летает, а яйца, главным манером, на земле кладет. И также отчасти корм.
   -- Позвольте!--плавным жестом обеих рук остановил странник конюха.-- Не об том суть речи! Всякому дыханию дадено господом в препорцию. Птице дается по воздуху летать, человеку же -- только чтобы дыхать. А ему, видите, желательно наоборот: самому превыше птицы летать! А ежели в писании прямо сказано: земля еси, в землю отыдеши. Значит, против бога идет и возносится, подобно сатане, иже восхоте вознестись в гордыне своей! А что вышло? Слыхал, что в писании сказано?
   -- Собственно, так, чтобы достоверно,-- нет, не случалось.
   -- А бысть свержен с высоты небесной и паде стремглав, так же вот, как наши иеропланщики! Ни один своей смертью не помер! Все с высоты господом низвержены и приняли позорную кончину без покаяния!.. Значит, не преувеличивай себя! Не возносись от земли!
   Черный запыленный мужик со свиткой через плечо, севший на предыдущей станции, кашлянул в руку:
   -- Тоже и на земле теперь -- така теснота...
   Сказал робко и, видя, что сердитый странник не перебивает, продолжал смелее:
   -- Хоть на небо лети... Сказать теперь, и у нас на Гнилой: восемьдесят дворов нас, и все у Байбуга с копы живем.
   Конюх живо спросил:
   -- Это который Байбуг Федор Федорович, сто виноходцев имеет? Так! Это ж мому хозяину Ивану Матвеичу Калмыкову сосед! Раньше компанию водили. Это -- как убилей случается или день ангела -- обе фамилии было съезжаются! Ну, теперь разошлись.
   Запыленный мужик, переждавши, сказал:
   -- Ну, в прежние года хоть и скрутно было, да земли хватало, а теперь, как сели с того боку керсонские немцы с сеялками да с букерями, расхватали на шматки! Або вешаться, або на небо до бога летить. Может, таки оглянется милосердный.
   -- Значит, мертвая петля называется! -- засмеялся калмыковский конюх.
   Захохотал, хлебая воздух, и парень рядом, что в темноте принял его за жулика. Лицо у него добродушное, белобрысое, а верхняя губа рассечена.
   -- Прямо петля. Уже ж такая теснота... Кабы ж керсонцы с того боку не сели... Ну прямо ж...
   Махнув рукою, замолк и стал глядеть в окно.
   Конюх заиграл "Садик". Тягуче заплакал разбуженный гармонией больной ребенок.
   А за окнами без конца стлались и скошенные, и еще зреющие нивы загоревшей здоровым смуглым румянцем пшеницы, побуревших ячменей, матовые полосы овсов и густо-зеленые ковры проса. И ни души кругом; будто все это само собою разостлалось на просторе, будто невидимая волшебная рука поставила эти густые ряды копен, без конца уходящие вдаль, через бугры и овраги, и весело, как на ярмарке, столпившиеся далеко на горизонте в прозрачно-голубой утренней дымке.
   Белобрысый парень затянулся воздухом и сказал:
   -- А тоже и Байбуг с фальшивых бумажек великим человеком стал.
   Конюх перестал играть и значительно спросил:
   -- Это каким же манером?
   -- Да очень просто: машинкою. Ну, долго про это не знали. А он возьми да и подай государю императору прошение: "Имею, дескать, такой капитал, что могу со-тельными бумажками дорогу до Киева выстлать, а четвертными билетами -- до Москвы. И прошу мне выдать за мои капиталы первеющую золотую медаль!" Там как прочитали, так все ахнули: откуда такая сумма может набраться? Проверить надо! Послали на проверку двенадцать сенаторов. Те считали, считали: верно! Точка в точку, бумажка в бумажку -- сотельных до Киева, четвертных до Москвы. Приходится золотая медаль! А писаришка тамошний, собою махонький, ну,-- всю эту делу в щелку видел -- подходит и говорит: "Считали-то вы, господа сенаторы, хорошо, а глядели плохо".-- "Как так -- плохо! Почему ты так надеешься?" -- "А потому, говорит, я так надеюсь, что обязанно все енти бумажки на солнце поглядеть!" Как поглядели на солнце -- все дочиста фальшивые... Ну, присудили капиталу не трогать, только Байбугу не золотую, а чугунную медаль на шею в два пуда тридцать фунтов. По праздникам у церкву надевать. А писарьку золотую медаль и первейшим сенатором!
   -- Та-ак,-- произнес конюх, оставляя гармонию,-- значит, господин Федор Федорович Байбугов фальшивыми бумажками работают?
   -- Нуда -- фальшивыми.
   -- Хорошо-с! Господа пассажиры, будьте свидетелями...
   -- Что же, я на покосе от тутошних мужиков слыхал...
   -- Найдем и мужиков... Мы найде-ем!.. Господин кондуктор! Вот этого, трегубого, к жандарину отправьте! Говорит: господин Байбугов фальшивые бумажки делают... Капитал опорочивает!.. Как это -- не ваше дело? Значит, у вас в поезде можно всякие слухи распространять! Ну нет, ошибка ваша! А ты, брат, забирай-ка сумку.
   -- Да чего ты ко мне пристал?
   -- А вот подъезжаем к станции -- узнаешь... Байбугов -- это, брат, тебе не мы с тобою, а два миллиона чистого капиталу! Значит, по-твоему, он весь фальшивый? Ну хорошо ж!..
   -- Может, и не весь.
   -- Ага! уже не весь. Ну нет... Не отыграешься! Это, брат, ты меня, я тебя -- можем жуликами называть, ну не господина первой гильдии Байбугова!
   Поезд долго прыгал на стрелках, потом, дергаясь, как в судорогах, остановился.
   Конюх поднялся, поправил жокейскую шапку.
   -- Присмотри-ка, мужичок, за гермонией.
   -- Та нехай она тебе сказится!
   -- В таком разе вы, тетенька, на струмент поглядывайте.
   Взял трегубого парня за рукав:
   -- А ну-ка, пожалуйте...
   -- Куда?
   -- Не знаешь куда? К жандарину...
   Парень отмахнулся:
   -- Отстань... Чего тебе нужно?
   -- А я тебе говорю -- иди, а то хуже будет!.. Иди...
   Стал тащить к выходу, схвативши за грудь. В дверях,
   пыхтя, застряли. Рубахи затрещали.
   -- Не желаешь?.. Нет?..
   -- Отстань, сволочь...
   Парень освободил правую руку и размахнулся... Полетела на платформу жокейская шапка. А вслед ей крик:
   -- Господин жандарин!.. Тут политика!
   Жандарм свел обоих в станцию, и пока допрашивал, дергаясь, уходил поезд, а из окна вагона полетели на платформу сначала гармония, а за ней корзинка...
   Жандарм записывал, а конюх стоял перед ним рядом с парнем и, растирая кровь по лицу, говорил значительно:
   -- Ничего! Это не суть! Пустяк внимания! Дракой, брат, этому делу не поможешь! Суть, брат, в словах. Весь вагон слыхал, как ты два миллиона фальшивыми назвал! Дайте, господин жандарин, телеграмму, чтоб допросили поезд.
   А поезд пришел на следующую маленькую станцию и стоял там два часа. Накалился воздух в вагоне. Странник, весь мокрый, задыхающийся, допивал второй чайник. Метался и не переставая плакал больной ребенок на руках у кривой матери. И это был единственный живой голос на пустынной, изморенной жарою станции.
   
   1914

---------------------------------------------------------

   Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. -- Москва: Сов. Россия, 1977. -- 350 с.; 20 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru