Толстой Лев Николаевич
В. Лебрен. Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания Виктора Лебрена, соратника и секретаря Льва Николаевича Толстого.

   Виктор Александрович Лебрен

Лев Толстой

(часть первая)

  
   Date: сентябрь 2010
   Изд: "Лев Толстой (Человек, писатель и реформатор)", 2005.
   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
  
  

0x01 graphic

  
   Виктор Лебрен. Лев Толстой (человек, писатель, реформатор). Издательство Лино Габриэлли. 402 стр., 21 см.. тираж 1000 экз. Выход из печати: декабрь 1978.
  
  
   Воспоминания Виктора Лебрена, друга и секретаря Льва Николаевича Толстого.
   В оригинале книга написана на языке эсперанто и издана к 150-летию со дня рождения Л.Н. Толстого в Риме (Италия). Отпечатана в типографии Алдо Ротатори. Рим. Италия.
  
   Издается с разрешения Лины Габриелли, которая является первым издателем этой книги, директором типографии и издательства "Плеяды" и правопреемником В. Лебрена.
   Перевод с языка эсперанто Б.А. Зозули.
  
   О Лебрене читайте мемуарный очерк Валентина Булгакова: В. А. Лебрен (1966).
  

LEO TOLSTOJ

La homo, la verkisto kaj la reformisto

  
   Rememoroj originale verkitaj en Esperanto de Victor Lebrun, amiko kaj sekretario, kun 20 leteroj de Tolstoj mem al la aǔtoro.
  
   La libro estas eldonita okaze de la 150-a datreveno de la naskiĝo de la genia rusa verkisto.
  
   No Copyright 1978
   by Edizioni Gabrielli
  

Eldonis Lina Gabrielli - Ascoli Piceno - Italujo

Presis Aldo Rotatori - Roma - Italujo

  
  

От переводчика

  
   Уважаемые читатели, эта книга была написана на языке эсперанто. Автор, Лебрен Виктор Анатольевич (так, по крайней мере, представлено его отчество в Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого, т. 72 и в дневниках Софьи Андреевны Толстой), француз, годы жизни 1882 -- 1978, предполагал написать свои воспоминания о Льве Николаевиче на трех языках: эсперанто, французском и русском, которым он хорошо владел, т.к. жил и учился в России с 1887 по 1927 г. Насколько мне известно, вышла книга только на языке эсперанто в 1978 г. к 150-летию со дня рождения Толстого. С некоторыми сокращениями эта книга была переведена на польский и издана в Польше в 80-х годах. Материал, подготовленный для издания на французском и русском языках, по имеющимся сведениям, утерян, т.к. сын В.А. Лебрена после смерти отца уничтожил все бумаги. Каковы истоки этой драмы, я не знаю.
   В книге приведены на языке эсперанто 12 писем Л.Н. Толстого, из которых в Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого (ПСС, 90 томов) мне удалось отыскать только четыре (возможно я ошибся, и специалисты меня поправят). Оставшиеся восемь -- будут интересны всем, кто исследует творчество Л.Н. Толстого. В отделе рукописей ГМТ (Государственного музея Л.Н. Толстого) хранится 50 000 писем к Толстому, из них около 9000 на иностранных языках. В ПСС (Полном собрании сочинений, 90 томов) опубликовано 9500 ответных писем Л.Н. Толстого.
   Т.к. приводимые в книге письма отсутствуют в ПСС, то я вынужден был привести их в двойном переводе русский -- эсперанто (перев. В.А. Лебрена), эсперанто -- русский (перев. Б.А. Зозули). Прошу извинить, что мне не удалось передать эпистолярный стиль Льва Николаевича, который весьма своеобразен и очень сильно отличается от стиля его литературных произведений.
   В.А. Лебрен также автор книги: "Толстой -- воспоминания и думы", изд. "Посредник", М. 1914.
   Полагаю, что данная книга будет интересна не только поклонникам творчества Л.Н. Толстого, но и всем, кто интересуется историей нашей страны.

Борис А. Зозуля

  

3

  

Почему появилась эта книга?

  
   В течение 50 лет, в общем-то, в невыносимых условиях, вопреки всякой цензуре и различным таможенном препятствиям, писал я эту книгу.
   Три главнейших причины заставили меня начать эту работу и дали мне силы закончить её.
   Первая -- в течение своей жизни, а я уже далеко не молод, я находил счастье в необычном. Это счастье, в большинстве случаев, достижимо для каждого. Следовательно, не нужно экономить силы, чтобы получить его.
   Вторая -- этому счастью меня научили произведения Льва Толстого, и, главным образом, огромное письменное наследие Мастера -- выбирать для будущих поколении базовые произведения, уточнять точку зрения, с которой необходимо изучить их, чтобы вся важность этих произведений была очевидна. Необходимо также показать, как шаг за шагом Мастер, с годами достигнувший уважения, ведёт своих самых юных читателей.
   Третья -- великий писатель, лично, в последние десять лет своей жизни уделял мне столько внимания и заботы, и это было для меня важной духовной поддержкой, что я, в конце моей жизни, желаю воздать его памяти, хотя бы частично, за ту неоценимую услугу, которой он одарил меня в течение многих лет. Я не хочу скрывать это. Я хотел бы увековечить память о Льве Толстом также, как это сделали Ксенофонт и Платон о Сократе. Я хотел бы это сделать потому, что этот незабвенный художник был для человечества не менее значим, чем великий мудрец для маленькой Эллады. Определённые, значимые моменты его жизни достойны бережного сохранения в памяти людей. Поэтому я очень прошу читателей, которым эта книга сослужила хорошую службу, сделать всё возможное, чтобы сохранить её для будущих поколений.

Виктор Лебрен

  

4

  

Жан Ростан

Ville d'Avrey

9-го февраля 1955

   В. Лебрену
   Le Puy S-te Reparade (B du R)
  
   Дорогой господин Лебрен,
   этим почтовым отправлением я посылаю Вам ценнейшую рукопись, с которой Вы любезно ознакомили меня.
   Я прочёл её с большим интересом с первой до последней страницы, т.к. я горячий почитатель Льва Толстого и всего, что помогает глубже понять эту бессмертную личность.
   Мне кажется, что с этой точки зрения, ваше произведение имеет большое значение. Признаюсь Вам, что ещё более чем биологическая сущность любого великого человека, меня интересуют биография и психология, эмоциональное значение которых не могут обмануть.
   По прочтении этих страниц появляется чувство, что сердцем приближаешься к Толстому, видишь его повседневную жизнь, слышишь его речь и еще глубже понимаешь его внутреннюю драму, его моральные и семейные конфликты, и появляется чувство глубокой благодарности к автору, сумевшему так воссоздать перед нами высоту и трагедию личности писателя-апостола.
   Я не сомневаюсь, что Ваша книга найдёт издателя. Только лишь финансовые проблемы могут помешать её публикации.
   Извините за задержку с ответом, дорогой господин Лебрен. Уверяю Вас: очень хочу, чтобы эта книга была полностью издана.

Жан Ростан (1)

  

5

  
   Ascoli Piceno. 24 мая 1977 г.
  
   Via L. Mercantini, 14.
   Teiefono 0736/61639
   63100 Ascoli Piceno (Italujo)
  
   В прошлом году в Меджигорце (Польша), где я отдыхала в кругу эсперантистов, я познакомилась с доктором Тыбурцюсом Тыблевски. И однажды пополудни, когда мы сидели в кафе с ним и ещё двумя друзьями -- Джовани Барбиери и Иреной Саншер, доктор рассказал мне о Вас и Вашем достойном издания произведении, уже переведённом им на польский язык, стараясь заинтересовать меня им. К этой теме мы снова возвратились вечером. Тогда я попросила его переслать рукопись мне. Однако, по различным причинам, доктор смог получить оригинал из Краковского издательства только через месяц. Ваши воспоминания о Толстом так захватили меня, что я не могла не издать их. Мне кажется, что я являюсь орудием некоего мистического существа, которое обязало меня исполнить роль, которую другие прежде не сделали или не сделают.
   Итак, веление судьбы! Такая случайность представляется мне не в первый раз.
   По правде говоря, оригинал, который я получила, в некоторых местах был плохо отпечатан. Эсперантист Джованни Барбиери специально приехал ко мне из провинции Пьемонт, чтобы оказать помощь в перепечатке многих страниц. Не всегда я была согласна с Вами в некоторых моментах из второй части, но я оставила всё без изменений, т.к. это Ваше произведение, а я -- всего лишь издатель.
   Я уверяю Вас, что скоро Ваша книга выйдет из печати, а я буду рада познакомиться с Вами лично.
   С дружеским и сердечным приветом.
   Искренне Ваша

Lina Gabrielli

  

6

  

К читателю

  
   Вы держите в руках ценную книгу. Она -- результат многих случайностей. Межчеловеческие узы символизируют интернациональное сотрудничество. Главные фигуры в этой цепи -- француз Виктор Лебрен и русский Лев Толстой, чей великий дух оказал влияние и предопределил в дальнейшем поступки автора, о чём Вы прочтете в этой книге, которая, несомненно, оставит глубокий след в Вашей памяти.
   Кроме основательного, хотя и случайного, общения французского юноши с великим русским писателем, со всеми вытекающими отсюда последствиями, следует цепь случайностей, которые я считаю необычными.
   В 1971 году, будучи в научной командировке на юге Франции, в Aix-en-Provence я услышал имя Lebrun. На следующий день, находясь под сильным впечатлением оттого, что речь шла о секретаре самого Льва Толстого, я, благодаря помощи профессора Marcel Jullien, поехал в Le Puy Sainte Reparade. Мы приблизились к странному полуразрушенному домику, обитатель которого выглянул в окно первого этажа. С радостно вскинутыми руками он воскликнул: "Привет, друзья!" Лицо его было покрыто загаром. Длинные седые волосы девяностолетнего старца, ниспадавшие до плеч, невольно наводили на мысль: так должен выглядеть сам Толстой. Но в течение многих часов общения я понял, что сравнение было не только внешним, т. к. личность Лебрена вызвала во мне глубокие переживания -- столь сильные, что их хватило моему воображению на много лет. Своими радостными восклицаниями, когда он соглашался, своим страстным шепотом, когда он хотел в чём-то убедить, бледностью своего лица, которая проступала, когда он вместе с Marcel Jullien пробовал представить судьбу человечества с помощью математических вычислений и, к сожалению, доказывал обратное.
  

7

  
   В конце нашего визита мы заговорили о неизданной еще книге "Воспоминания", которую Лебрен писал одновременно на эсперанто, французском и русском. С первых же моментов, чувствуя важность происходящего, причиной которого являлись и возраст хозяина, и использование международного языка эсперанто, которым он свободно владел, я тотчас попросил пишущую машинку, решив попытаться издать эти воспоминания в переводе на польский.
   Последовали годы попыток. Фрагменты этих воспоминаний появились на эсперанто и на польском языке. В течение последующих лет их могли прочитать в журналах: "Esperanto", "Pola Esperantisto", Heroldo de Esperanto", "Panoramo", "Kulturaj Kajeroj", "Literatura Foiro", а также на польском.
   В этот период между автором и мной продолжалась нерегулярная переписка, в которой либо выражалась радость частичной удачи, либо безнадежность из-за того, что издательства отвергли какие-то материалы. В письмах я находил тогда утешительные слова и обещания могучего Виктора: "Я ещё попытаюсь дожить".
   Наконец в 1976 пришло письмо от "Wydawnictwo Literackie" ("Литературное Издательство") из Кракова: "Мы с удовольствием сообщаем Вам, что издательская коллегия постановила включить предложенные переводы воспоминаний Виктора Лебрена в план издания..."
   В том же году осенью я встретил в Меджигорце (известное место регулярных встреч эсперантистов) основательницу издательства "Плеяды". Мы рассмотрели вопрос о том, как реализовать то, что так настойчиво подсовывала нам судьба. Месяцем позже она написала Лебрену: "Ваши воспоминания о Толстом так захватили меня, что я не могла их не издать".
   Так в конце всей этой длинной цепочки появилась итальянка Лина Габриэлли, которая сама, будучи писательницей, также издаёт книги других авторов.
  

8

  
   "Как я заплачу печатникам?" -- задаёт она вопрос, но тем не менее обещает автору издать его книгу.
   Так в плеяду наших писателей вошёл Виктор Лебрен, который пообещал и дожил до 95 лет -- единственный в мире ещё живой свидетель, рассказавший нам на эсперанто события и мысли Льва Николаевича Толстого, умершего 67 лет назад.
   Лебрен признался, что он написал свою книгу в благодарность великому писателю. Среди многочисленных воспоминаний о Толстом книга Лебрена -- документ уникальный. Вы держите в руках действительно ценную книгу.

Тыбурцюс Тыблевски

Jelenia Gora, июнь 1977

  
  

Часть первая

Мастер и ученик

  
   "Это -- Толстой, это -- человек, который магической силой своего слова, своей мысли, своей воли властвовал над душой своего века. Это -- выразитель дум и надежд не одного поколения, не одной страны, даже не одной культуры, но всего человечества нашего времени".
   /Валерий Брюсов, речь на похоронах Толстого(2)/
  

Глава 1

Встреча

"Дух существует там, где он хочет".

  
   Чтобы рассказать, как на извилистой дороге жизни произошла встреча моего зарождающегося разума с великим интеллектом Льва Толстого, я должен возвратиться в далёкое прошлое. Более чем на три четверти столетия, во времена моего раннего детства.
   Мой отец сразу после окончания Высшей Политехнической школы в Париже был приглашён как инженер на работу в Россию, в одну из первых французских железнодорожных компаний. Это случилось в конце семидесятых годов 19-го столетия.
   Мне едва исполнилось пять лет когда моя мать привезла меня в самое сердце Туркестана. Отец работал там руководителем отделения Закаспийской железной дороги, строительство которой только начиналось. Он недавно переселился на будущую станцию "Каракуль", на грани-
  

10

  
   це с пустыней, в барханах которой терялась река Зеравшан, древний приток большой Амударьи.
   Мы поселились здесь на берегу реки в тополиной роще. Лагерь наш состоял из трех круглых войлочных туркменских кибиток и одного большого зелёного цвета бухарского шатра, подбитого ярко-красным шёлком.
   Отец сразу купил мне большого толстого осла и деревянное бухарское седло, инкрустированное фальшивой бирюзой. Он нанял мне бухарца, местного магометанина, который должен был всегда заботливо сопровождать меня также верхом на осле. Но к моей великой радости этот Санчо Панса был очень ленив, а я, напротив, весьма независим и боек. Случилось так, что я очень быстро привык совершать длительные путешествия верхом в полном одиночестве в этой совершенно незнакомой мне, но очень интересной стране, которой ещё не коснулась европейская цивилизация.
   Таким образом, к моему счастью, я очень рано научился читать эту великую книгу жизни.
   В то время как в Европе бедные дети страдали в детских садиках и школах первой ступени, умное животное давало мне возможность совершенно свободно изучать интереснейшие достопримечательности и полную страсти живую естественную реальность.
   Эта страна была только что завоёвана русской армией, и древняя бухарская "цивилизация" была ещё не тронута европейцами. Согласно мирному дoгoвopу, Бухарское ханство ещё управлялось эмиром, который являлся наместником русского царя. Все социальные слои неукоснительно соблюдали магометанство. Алкоголь не употреблялся. Жители не знали воровства, ещё отсутствовали запоры и замки. Мечети с их баснословно дорогими коврами день и ночь оставались открытыми. Я мог на много дней забыть у большой оживлённой дороги свои дорогостоящие игрушки, совершенно ни чем не рискуя.
   Ирригация полей, которые возделывались на протяжении тысячелетий в этом очень сухом климате, была со-
  

11

  
   вершенна. Река, зимой широкая и быстрая, весной вычерпывалась до последней капли для орошения, и её песчаное ложе превращалось в оживленную дорогу. Тяжело гружённые одно- и двугорбые верблюды, обязательно ведомые ослами, длинными караванами следовали по ней. Они приходили по этой дороге издалека, из стран ещё более удивительных. Из Ирана, Афганистана и даже сказочной Индии.
   Туркестан в то время был также страной изобилия. Зеравшан или Политемет, как называл эту реку Страбон (в переводе с персидского -- дающая золото) несла свои воды с далёких гор, щедро орошая большие оазисы, самые густо населённые и самые богатые в Средней Азии. Река дарила богатство более ценное, чем золото. Кроме зерновых культур, на бескрайних полях, плоских как стол, выращивали хлопок, кунжут для получения масла, сорго, скрывавшее всадника на лошади, удивительные дыни и арбузы, и невообразимо сладкий белый виноград. Однажды нам привезли на осле только два огромных арбуза, каждый весом по 16 килограммов!...
   В некоторых местах косили люцерну до двадцати раз в году, а на самых богатых почвах урожай снимали нередко два раза в год. На очень сухих, но безграничных пастбищах гуляли бесчисленные стада овец, а цены были столь низкими, что по европейским меркам приближались почти к нулю. "Большой батман" (128 килограммов) прекрасного винограда стоил 20 золотых копеек. Пара фазанов, которых местные жители ловили петлями, стоила 5 (пять) копеек золотом! А широкая Амударья почти бесплатно дарила огромных осетров и вкуснейшую чёрную икру.
   На вторую зиму мы переселились в большую саклю с толстыми стенами из глины и ровной крышей. Сакля стояла на краю деревни. Когда закончилась укладка рельсов и началось железнодорожное движение, мы переехали на станцию Фараб. Там уже были построены из обожжённого кирпича вокзал и дома.
  

12

  
   И вот здесь, в один из жарких летних дней, после полудня, в ослепительно белый дом начальника отделения дороги пришёл странствующий книгоноша. Несомненно это был первый продавец книг, появившийся за Каспием. На его плече, на широком ремне висела большая овальная корзина, сплетённая из ивовых прутьев. Корзина была полна брошюр, очень любимых в то время песенников и дешёвых примитивных христианских изданий.
   Отец был на работе, и мать выбрала для меня несколько книг, в том числе "Хрестоматию" Польсена (Poulsen) и "Первую" и "Вторую книгу для чтения" графа Льва Толстого. Книги были в желтом переплёте. А ещё -- "Священное писание" в голубой обложке с серебряными старославянскими буквами на титульном листе.
   В сущности меня никто не учил читать. Я сам совершенно самостоятельно выучился читать ещё в Париже с помощью кубиков с французскими буквами. Мать подарила их на день рождения, когда мне исполнилось три года. А затем я упражнялся в чтении с помощью многочисленных вывесок парижских магазинов. Я останавливал моих родителей прямо посреди улицы и просил расшифровать удивительное сходство букв на моих кубиках и вывесках парижских магазинов. Я непременно пытался их прочесть. Потом мне подарили русскую книгу с картинками зверей и описанием на русском языке. И вот теперь, когда пришёл книгоноша, я уже умел читать на французском и русском языках.
   Я унёс книги в мою комнату и начал читать "Священное писание". В начале было интересно, особенно, как Моисей вывел еврейский народ из Египта. Но когда появилось чудо в пустыне, когда Моисей сотворил родник, ударив посохом по скале, я презрительно отложил книгу и больше никогда не брал в руки подобные издания.
   Я просмотрел жёлтую книгу Толстого. Внезапно небольшая сказка привлекла моё внимание.
   Странник в пустыне, убегая от взбесившегося верблюда, падает в колодец. Он ухватился за куст и повис на
  

13

  
   нём. Бешенный зверь стоит над колодцем. Внизу, на дне спрятавшийся дракон ожидает его падения. А в это время путник видит, как две мыши, белая и чёрная, поочередно грызут корень куста, за который он уцепился!...
   Я не мог продолжать чтение. У меня захватило дух. От ужаса я похолодел. Белая и чёрная!... Я тотчас понял, что это за мыши...
   Это жизненные обстоятельства человека. Каждый миг приближает нас к смерти. От нахлынувших чувств я не мог дальше читать.
   Задумавшись, я машинально листал жёлтую брошюру. Но в конце книги новое название привлекло моё внимание: "Отчего зло на свете?"(3) Да, ... почему и зачем существует оно в мире? Безжалостное, торжествующее, ужасное! Почему? Я остро сознавал, что оно существует.
   С большим интересом я углубился в чтение.
   Жил в лесу отшельник, и звери не боялись его. Однажды вечером он лёг под деревом. К дереву прилетели ворон и голубь, пришёл олень, приползла змея. И звери заговорили между собой. Они спрашивали друг у друга, почему существует в мире зло?
   Ворон сказал: "Всё зло в мире существует от голода. Когда я наемся досыта, усядусь на ветке, закаркаю, и всё тогда мне покажется прекрасным и радостным. Но когда я голоден день или два, всё становится для меня отвратительным. Я не могу больше смотреть на деревья, на солнце, в голубое небо. Не могу найти себе места и покоя. Да, зло, всякое зло происходит от голода.
   -- Ну, нет! -- сказал голубь, -- по-моему, всё зло от любви. Если бы мы жили в одиночестве, по одному, что заботило бы нас? Одна голова -- не страдает. А даже, если и страдает, то страдает только одна. Но мы должны жить парами, и когда я полюблю свою пару, нет для меня покоя. Всегда я думаю только о ней: "Не голодна ли она? Не холодно ли ей? А когда она, хотя бы на короткое время, покидает меня, я становлюсь совершенно несчастным. Что будет, если её схватит ястреб? Или она попадет
  

14

  
   в силки? Я лечу искать её, и вот смотрите, в какое несчастье сам попадаю. Если она попадёт в несчастье, то ничто уже не может тебя утешить. Ты не можешь уже ни есть ни пить. Ты живёшь только, чтобы искать или оплакивать свою подругу, и сам рискуешь погибнуть. Многие так заканчивают свою жизнь. О да, зло в мире, всякое зло только от любви!...
   Из-за любви!... Как стрела пронзило моё сердце это слово, и эта картина -- голубь, страдающий о своей голубке! Я перестал читать. Я застыл от боли!...
   И в ту ночь мне приснился сон (так как только во сне это может случиться). Представилось мне состояние моей страдающей детской души, пробуждающейся в реальность. Какая удивительно впечатляющая картина. В этот миг было только одно существо, которое я любил больше всего на свете. Это была моя мать. В эту ночь она приснилась мне дряхлой старой женщиной. Нежные правильные черты были искажены временем. Круглое, кроткое лицо было худым, покрыто морщинами. На голове -- колючки белых волос. Беззубый рот, запавшие щёки, заострившийся горбатый нос. Во сне я увидел её такой, какой она стала потом, спустя пятьдесят лет, перед смертью, когда ей было уже девяносто. И видя этот сон, я оросил подушку горючими слезами...
  

Моё дошкольное образование

  
   Вскоре отец сделал мне два подарка, которые оказали на меня сильное влияние.
   Для огромного огорода, который отец всегда возделывал, чтобы бесплатно снабжать своих слуг овощами, он привёз из Парижа довольно большой ящик семян. Когда мы вместе вынимали из ящика бесчисленные различные пакеты, он почти из каждого давал мне щепотку семян. Я высеял их все на одну грядку, которую отец отвёл мне в середине огорода. Подражая садовнику, я обрабатывал землю граблями и, открыв кран, поливал грядку.
  

15

  
   Когда через несколько дней я прибежал посмотреть результат, бесчисленные молодые побеги уже высоко поднимались над землёй, покрытой корочкой образовавшейся после высыхания от полива. Я был поражён. Эта мощная, напряжённая сила жизни, это различие и красота семян, и вот теперь появившиеся из них растения, стали для меня не чем-то мистическим, а реальным и незабываемым откровением. Всей душой я понял и почувствовал растительное царство, всю его созидающую мощь. С этого утра я на всю жизнь горячо полюбил работу в саду и огороде. Эта работа вдохновляла меня, и в конце лета я охотно занимался сбором урожая, получением семян овощей и цветов. Навсегда сохранил я это увлечение, и оно очень помогало мне в жизни.
   Второй подарок, который сделал мне отец, -- это книги и журналы. Зимой отец выписал на моё имя два детских журнала. "Задушевный разговор" был великолепным еженедельным русским журналом. Он издавался в трех вариантах: для самых маленьких, для среднего возраста и для старшего. Он не содержал ни тени религии и политики. Издатели были талантливы. Второй журнал -- "Почтовый ящик", где дети сами обменивались письмами между собой, оживляя тематику журнала.
   Из Франции отец выписал мне "Каникулы и учёба" ("Education et Rekreation"). В нём великий Ж. Верн публиковал свои первые произведения.
   Я никогда не забуду мои первые книги. Это были: "Научные игры" (Les rekreation scientifiques) Тиссандье (Tissandier) и три главных произведения Ж. Верна "Дети капитана Гранта", "Двадцать тысяч лье под водой", "Таинственный остров". На русском отец выписал мне "Сказки кота Мурлыки" профессора Вагнера. В предисловии талантливый автор выражал большое сомнение в подлинности европейского "прогресса". Это предисловие было единственное, что отец прочитал мне вслух за все семнадцать лет нашей совместной жизни. Видимо оно ему очень понравилось.
  

16

  
   Он всегда сожалел, что не может найти для меня "Историю сельского жителя" Эркман-Шатриана.
   Такое естественное воспитание, без так называемого "систематического образования", длилось ещё пять лет. Конечно, мало-помалу я начал просматривать журналы моих родственников. Они были многочисленны. Каждую зиму отец составлял список книг и журналов, которые он хотел выписать и отправлял его во Францию. Он получал "Альманах Гашетта{4)", "Научный год", журналы "Астрономия", "Вокруг света", в которых самые известные исследователи и путешественники описывали свои экспедиции; "Обозрение двух континентов", "Голубое ревю" и другие. Моя мать получала "Хороший журнал", в котором впервые был напечатан роман Виктора Гюго "Отверженные".
   В нашей семье никогда не было ежедневной политической газеты, но отец выписывал великолепно иллюстрированную "Ниву" и "Неделю".
   В качестве секретаря отец нанял молодого поляка с длиннющими усами и бородкой "а ля Наполеон III". Он только что окончил реальное училище в Белостоке. Его звали Владимир Владимирович Искандербек-Булгарин. Он был симпатичный и жаждал совершенствоваться во французском. Однажды он подарил мне "Робинзона Крузо" в великолепном переводе на русский Анненской и объявил родителям, что меня пора готовить для поступления в реальное училище. Так началось для меня "систематическое образование" в течение полутора часов ежедневно. Мне только что исполнилось девять лет, и я очень хорошо умел читать на русском и французском. Через полтора года я был готов к экзаменам, и мой учитель повёз меня в Тифлис (ныне Тбилиси, столица Грузии), чтобы отдать в учебное заведение. Мы уже приблизились к столице Кавказа. Как вдруг узнали, что в Азии вспыхнула эпидемия холеры, и нас в целях карантина арестуют на сорок дней. Потому мы решили возвратиться домой. Так холера подарила мне ещё один год свободы.
  

17

  
   Должен сказать, что судьба была ко мне благосклонна с первых дней моей жизни и поныне. Когда я оглядываюсь на свое прошлое, то моя благодарность судьбе -- подлинно безгранична. Я очень благодарен отцу за ту полную и, надо сказать, удивительную свободу, в которой он взрастил меня, и еще за его исключительную любезность. За долгие семнадцать лет нашей совместной жизни он ни разу не повысил голос. И уважение было обоюдным. Я глубоко уважал его и слушался. А ещё я благодарен моему ослу за его незаменимые "наглядные" уроки, которые умное животное преподавало мне в продолжение шести лет. Ещё спасибо холере, которая на целый год уберегла меня от пребывания в местах огромных мучений, которые почему-то называются детскими пансионатами.
   Таким образом, прежде чем меня успели запихнуть в пансионат, я имел время сформироваться и окрепнуть до такой степени, что отвратительная машина, штампующая личность, не смогла убить во мне сентиментальное сердце, честность и свободу суждений. Именно это обстоятельство было причиной безграничного счастья в течение всей моей жизни.
   Так в Туркестане, между Каспийским морем и Самаркандом прошли девять незабываемых лет моей жизни.
   Но для моего отца эти последние годы были омрачены преследованием католиков. Закаспийская железная дорога считалась "военным объектом". Едва строительство приблизилось к концу, как мой отец стал получать секретные указания постепенно увольнять всех католиков. Когда они были замещены православными, стали увольнять тех, кто был женат на католичках. Мой отец был совершенно чужд какой-либо религии, но официально он считался католиком. Всеми силами он пытался замедлить процесс этой "чистки". И когда ему предложили поехать на строительство Великой Транссибирской дороги, он разумно согласился.
  

18

  
   И вот после сорокапятидневного путешествия на большом пароходе "Москва" мы через Чёрное море, Суэцкий канал, мимо Индии и Японии попали во Владивосток. Там мой отец должен был определить меня в "классический" лицей, единственный в городе.
  

На Дальнем Востоке

  
   Здесь на берегу величественного Тихого океана и в удивительно светлом Уссурийском крае я прожил шесть лет.
   Мой отец работал на строительстве железной дороги. Сначала в этих местах. Затем во Владивостоке был начальником уже построенной дистанции пути. В последний год он руководил техническим отделом строящейся Маньчжурской железной дороги.
   Чем ближе было окончание обучения, тем более реальной становилась перспектива вступить на трудную дорогу самостоятельной жизни, которая казалась мне бессмысленной, ужасной, неприемлемой! С каждым годом я становился всё более печальным и озабоченным, а моё положение казалось всё более безнадежным. Обычный, приемлемый для всех образ жизни, который предлагали мне окружающие, не мог удовлетворить умного, сознательно воспринимающего жизнь человека.
   Я находился в таком предельном, почти предсуицидном, душевно подавленном состоянии, когда вдруг судьба улыбнулась мне: я вспомнил некогда прочитанное у Льва Толстого. С этого момента великий писатель завладел моими мыслями навсегда.
   Это случилось ранней весной 1899, сразу после смерти отца.
   С детства я много и внимательно читал. Во Владивостокском лицее у меня был друг, старшеклассник, для которого я иногда писал сочинения, если тема была мне интересна. (Я восхищался красотой русского языка и писал сочинения для своего друга только на отлично.) Мои друг часто посещал библиотеку лицея, очень богатую произ-
  

19

  
   ведениями русских писателей. У него была привычка читать все книги, стоящие на полках по алфавиту. А я перенял его манеру. После толстых книг Лажечникова и Лескова я начал читать полное собрание сочинений Л. Толстого. Но смерть близкого и дорогого для меня человека прервала мои занятия.
   Только через три дня после похорон я смог чуть-чуть успокоиться. Однажды после полудня я, отдыхая в своей комнате, взял очередную книгу. Это был 13-й том собрания сочинений Льва Толстого, изданный в Москве. Предыдущие 12 томов были уже мною прочитаны. Я полюбил автора за неподражаемые, незабываемые характеры героев "Войны и мира", за прекрасное описание природы, сельских работ и сцен охоты в "Анне Карениной" (я сам много охотился в сибирской тайге) и особенно за его "Педагогические тетради", которые в удушающей атмосфере царского лицея были для меня лучом света. Я взял тринадцатый том, но сразу читать не мог. Я только перелистывал книгу. Последние главы книги "О жизни"... Однако?... Какое странное название. А где же первые главы?...
   Я просмотрел главу... "Страх смерти". Но это же прямо касается меня! Я начал читать, и удивление моё было безгранично. Автор говорит о том, о чём другие так тщательно умалчивают. Всё просто, серьёзно, так важно, как сама жизнь! Как лицо моего умершего отца, чьё тело три дня назад ещё лежало здесь!...
  

Писатели -- лицемеры и фарисеи

  
   Толстой был первым и единственным человеком в мире, который отважился произнести подлинное имя той мерзости невежественных, бесчестных, самодовольных правителей, полностью лишённых человеческих чувств. Они душили меня в лицее. В течение долгих лет морально терзали моего отца на работе. Но об этих ужасах нельзя было даже шепотом произнести слово!
  

20

  
   Я был взволнован до глубины души. Это было так неожиданно. Масса новых и очень важных мыслей рождалась и теснилась в моей голове. Они переполняли меня и потрясали душу. Я не мог вынести этого один.
  

Запрещённые произведения

  
   На другом конце города жила моя хорошая знакомая, преподавательница. Она была намного старше меня. Мы привыкли обмениваться книгами и мыслями. И вот я беру книгу и тороплюсь к ней. Показываю. Она как-то странно смотрит на меня, но я не придаю этому значения:
   -- Последние главы!... А где же первые? Вот если бы можно было прочитать всю книгу "О жизни"!...
   Моя знакомая молча берёт меня за локоть и ведёт через всю квартиру в учебный класс. Достаёт из ящика стола необычного вида серую брошюру: Лев Толстой "О жизни". На русском языке, издательства "Elpidine" в Женеве.
   -- Вчера эту книгу принёс Василий Васильевич, -- говорит она.
   -- Как интересно! Вы дадите мне её почитать? Я завтра же верну...
   -- Да... Конечно... Но...
   -- ?
   -- Я дала честное слово никому не показывать.
   В ответ я только улыбнулся. Возможность прочитать эту книгу в данный момент моей жизни, и какие-то обещания! Это было совершенно не совместимо! Она поняла и тоже улыбнулась.
   -- Он взял с меня слово не давать книги именно тебе.... Смотри! -- и она приподняла доску письменного стола.
   Огромное количество серых книг и брошюр было внутри: "Исповедь", "В чём моя вера?", "Царство божье -- внутри вас. Христианское учение не как мистика, а как новое понимание жизни", "Соединение и перевод четы-
  

21

  
   рёх Евангелий", "Так что же нам делать?" и многих брошюр и брошюрок.
   -- Какое счастье, что он принёс их вам!...
   -- Да, но что я теперь скажу ему?...
   Василий Васильевич Черкасов был старшим механиком эскадренного броненосца "Дмитрий Донской". Он хорошо играл на фортепиано и всей душой ненавидел войну. Вчера вечером он принёс эти строго запрещённые книги, спрятав их под офицерским мундиром. Мог ли он представить, что прятал под полой мундира судьбу всей моей жизни. К моему огромному сожалению во время Цусимского сражения, когда погибла русская эскадра, он был заживо погребён в пучине моря, находясь во чреве корабля. Он погиб бессмысленно, жестоко и, что самое ужасное, совершенно бесцельно. Как и все остальные.
   Но сначала здесь, находясь на твёрдой земле, нарушая закон, он совершил настоящий, очень нужный поступок. Он спас юную душу, тонувшую в окружающей лжи, вдохнул в неё жизненные силы и знания. И я никогда этого не забуду.
  

Наша Владивостокская группа

  
   С этого дня мы решили встречаться дважды в неделю. Два молодых пехотных офицера и два лицеиста. Мы собирались для чтения то у моей знакомой, то у её подруги, тоже учительницы, которая жила за городом в районе расположения казарм. Её отец, полковник, был командиром полка.
   Мы все были молоды, и жизнь только распускала нас свои цветы. Тайна! Волшебно очаровательная, привлекательная, захватывающая тайна была скрыта для нас везде: за дальними горизонтами бескрайней тайги, в прозрачных глубинах Тихого океана, за неисследованными цепями гор, в глубине пещер.
   Но в то же время мы чувствовали какую-то усталость, некое удушье. Мы неясно ощущали, что кто-то уже приговорил к гибели эти свежие силы, которые наше по-
  

22

  
   коление несло в жизнь общества. Нас подавляла омерзительная преступность существовавшего социального порядка, слепому повиновению которому нас подготавливало, так называемое, общее образование. Вся литература того времени, всё школьное и университетское преподавание было тщательно подготовлено для этой цели чиновниками и цензурой.
   Но эти серые брошюры из Женевы не знали отвратительных когтей цензуры!..
   О, какое это было чтение!.. Чтение, при котором каждое слово затрагивало глубины нашей души. Ничего подобного этим произведениям не было в мировой литературе. "Исповедь" была нашей исповедью. Наши тайные сомнения, наши собственные, глубоко личные поиски. "В чём моя вера?", "Какова моя жизнь?". Всё это было и нашей собственной жизнью, которая с юных лет становилась для нас тяжёлой. "Так что же нам делать?". Эта толстая книга рассматривала именно то, что мы сейчас должны были решать, исследовать, "сообразовать" ради всего нашего будущего, что должно заставить нас навсегда определить всю нашу дальнейшую жизнь.
   Мы жадно впитывали слова Мастера. Непосредственные, острые, режущие, как скальпель хирурга, иногда противоречивые, но всегда неподкупно честные и благожелательные. Это были слова человека, который сумел выбраться из грязного потока, в котором нас пытались утопить. Он пока ещё сам шагал по болоту, но уже пытался протянуть нам руку.
   Я воодушевился более чем другие. Едва потеряв отца, я нашел другого, духовного!
  
   Владивосток, 15 октября 1899 г.
   Глубоко, глубоко уважаемый Лев Николаевич,
   По какой-то странной случайности мне попался тринадцатый том Ваших сочинений через несколько дней после смерти папы, и я сильно заинтересовался заглавием: "Страх смерти" в последних главах из книги "О
  

23

  
   жизни". Тут меня поразила простота и верность Ваших взглядов, и с этого я начал усиленное чтение Ваших прелестных сочинений, поражавших меня всегда необыкновенной простотой, искренностью и в особенности неоспоримой верностью. [...] В течение трёх месяцев летних каникул я прочёл все вышеперечисленные Ваши книги!.. (5)
  
   На восьми больших листах, находясь за десять тысяч километров, я написал послание всемирно известному писателю. Я, лицеист из Владивостока!
   Я описал ему всю мою жизнь. Я горячо благодарил его за новые знания, которые он добыл для меня. Но главным образом, я описал ему мою большую неразрешимую проблему: по какой дороге идти мне в моей реальной жизни.
  
   С переменой моих взглядов я приобрёл мерило добра и зла и понял, что я могу и должен не делать зла, раз я его вижу, что бы из этого для меня не вышло; т.е. понял и до некоторой степени знаю, чего мне не следует делать. [...]
   Но что мне лично теперь начинать делать, вступая в самостоятельную жизнь, я совершенно не знаю. [...] Моей мечтой было занятие хозяйством в своём имении, но тогда надо ещё сто тысяч рублей, теперь же ничего этого не нужно, и я согласен на самую бедную жизнь, о которой, правда, я, как и о труде, не имею понятия. Но где и как устроить всё это? О земледелии я не имею ни малейшего представления. Да если б и имел, то земли нет, и я ещё числюсь французским гражданином и не имею права её купить здесь в России... Первый и самый главный вопрос: что мне теперь начать делать в тех условиях, в которых я нахожусь?
   ... Почти никто не понимает моего горячего отношения к Вашим книгам. Да и понятно: все так заняты заботой о завтрашнем дне или препровождении сегодняшнего ...
  

24

  
   Я никогда ничего не принимаю без серьёзной критики. И в конце моего большого письма я указал на многие противоречия в произведениях Толстого.
  
   Удастся ли мне побывать у Вас или нет, покажет будущее, а пока с радостью спешу сообщить, что на Дальнем Востоке есть люди, глубокое к Вам уважение которых лучше всего доказывает, как они Вас понимают и ценят.
  

Первое письмо

  
   Наши совместные чтения продолжались с неукоснительной регулярностью. Даже, когда сильный северный ветер поднимал пургу и, крутя, нёс снег через весь город на покрытый льдом залив, даже тогда нас нельзя было удержать дома в день встречи.
   Через несколько недель, тихим лунным вечером мы шли по скрипящему снегу на край города на очередную встречу. Обычно дверь открывала нам очаровательная красавица, дочь полковника. Но в этот раз в сенях нас встретила моя знакомая.
   -- У меня большая радость! -- спешила она уведомить меня.
   Я внимательно посмотрел на неё.
   -- Очень большая?
   -- Да, очень!
   -- Самая большая, какая может быть?
   Секунду она как бы взвешивала мой вопрос.
   -- Да, самая большая!
   -- Неужели письмо от Льва Николаевича? -- спросил я, сам не веря в это. Иначе, какая для нас могла быть самая большая радость.
   А она уже протягивала мне конверт.
   -- Я уже распечатала его и прочла, -- сказала учительница виноватым тоном.
  

25

  
   Письмо было написано неровным женским почерком. Толстой был болен и диктовал его своей жене. Собственной рукой он только сделал несколько исправлений и поставил подпись.
   Мы тотчас вместе прочли это послание.
  
   Москва, 28 ноября 1899(6)
  
   Неизвестный молодой и любезный друг, получил ваше письмо в то время, как лежу больной в постели, но всё-таки хочу хоть несколькими словами ответить вам: так оно, ваше письмо, искренно, задушевно и мне радостно. Одно только пугает меня -- это ваша большая молодость; не то, чтобы я думал, что молодость мешает вам вполне и правильно понять самые нужные для жизни истины; напротив, по вашему письму я вижу, что вы вполне усвоили себе и совпадаете центром, и вследствие этого, и всеми радиусами с истинным христианским мировоззрением. Но меня пугает ваша молодость потому, что ещё много из соблазнов мирской жизни вами не изведано, вы не успели увидать тщету их, и они могут увлечь вас и заставить отказаться от истины, и ещё потому, что под влиянием горячности молодости вы можете сделать ложные шаги по истинному направлению и вследствие этого разочароваться в самом направлении. Подобные случаи, к несчастью, часто бывали. Так, вы задаёте мне вопрос, что вам делать, как практически устроить свею жизнь?
   Вам кажется, что до тех пор, пока ваши новые взгляды не осуществились в видимых проявлениях, вы не исполнили своего дела, как бы отступили от своей обязанности. Не торопитесь накладывать новые формы на свою жизнь, употребляйте только все силы души на то, чтобы новые взгляды проникли всё ваше существо и руководили всеми малейшими поступками вашими, а если это будет, то старые формы жизни неизбежно изме-
  

26

  
   нятся -- хотя мы никак не можем предвидеть, во что -- и установятся новые.
   Это подобно тому, как часто, растапливая костёр или печь, слишком рано и много накладывая дров на плохо разгоревшиеся подтопки, тушишь последний огонь, вместо того, чтобы разжечь его.
   В вашем частном случае я, разумеется, ничего практического не могу посоветовать вам; практическая форма вашей жизни пойдёт по равнодействующей между вашими привычками и требованиями окружающей среды и вашими убеждениями. Одно очень советую вам: это помнить, что более и что менее главное; самое же главное при ваших теперешних взглядах это то, чтобы увеличить любовь вокруг себя, тем более, не нарушать ту, которая существует. И потому, если при осуществлении ваших планов представится вопрос: оставаться ли против своей воли в условиях, противных вашим убеждениям, или, выйдя из них, нарушить любовь, то всегда лучше избрать первое.
   В числе моих книг, которые вы читали, вы не упоминаете о "Христианском учении". Я бы вам прислал его, но не имею в настоящую минуту, а думаю, что оно может вам быть полезно. Я думаю, что вы можете приобрести его, равно и другие запрещённые мои писания, из Англии от Черткова, по следующему адресу: Англия, England, Essex, Maldon, Purleigh, W. Tchertkoff.
   Вы угадали, что мне радостно узнать о том, что у меня есть друзья на Дальнем Востоке.
   Главное же то, что писания мои, доставившие мне так много счастья, доставляют такое же и другим, хотя и редким людям.
   Любящий вас Лев Толстой.
  
   Я не разъясняю вам те, верно указанные вами противоречия в моих сочинениях: некоторые я бы и мог разъяснить, другие же так и остаются противоречиями, объясняемыми тем, что разные вещи писаны в разное
  

27

  
   время и соответствуют разным мировоззрениям. Главное же, надо помнить, что буква мертвит, а дух живит.
  
   27 января я ответил Мастеру из Владивостока:
  
   Глубоко, глубоко уважаемый Лев Николаевич!
   Вот уже пятнадцать дней после получения ответа от Вас я всё еще не могу представить себе, что Вы -- тот самый Толстой, чьи мысли так долго питали мою душу, который всегда касается самых животрепещущих проблем и разъясняет их нам, что Вы, проживший столько лет, но сохранивший юный дух, восхитительно любезный и обожаемый мной Толстой, ясным для меня языком написали мне лично, ответили на мои вопросы, и с таким душевным вниманием. Как только я осознаю, что благодаря Вашим произведениям, с моей души что-то как бы свалилось, и меня осветила тихая прекрасная радость, неизвестная на избитом пути всемирной тщеты.

V.Lebrun

  

К Мастеру

  
   С этого момента Толстой сделался для меня самым близким человеком. Я продолжал писать ему длинные письма и изучал его произведения. Чтобы иметь возможность видеть его и обменяться с ним своими мыслями, я готов был отдать все, чем обладал, всё, что предназначалось мне жизнью. И я был не один, кто переживал подобное.
   Десять тысяч километров отделяли меня от него. Но, как часто бывает в подобных необычных ситуациях, обстоятельства помогли мне. Моя мать больше не хотела оставаться в Сибири. После смерти отца уже ничто не удерживало её во Владивостоке. Её привлекала Европа, где жила сестра с детьми. А я не возражал против её стремления.
  

28

  
   Поэтому весной 1900 года мы оставили Владивосток навсегда. Впервые судьба, неизбежность вошли в мою жизнь! Моя юность уходила. С болью разрывались юношеские привязанности. Железная дорога увезла меня далеко от моих друзей. Но я не мог поступить иначе. Прежде чем начать свою самостоятельную жизнь, мне надо было внимательно осмотреться. Мне нужны были знания, знания серьёзные, фундаментальные! Всё, что было добыто честным и свободным разумом! Знания философии морали и общества. Я был уверен, что среди живущих только один человек мог дать мне эти знания. И я поехал к нему.
   До свиданья восхитительный, притягивающий к себе Уссурийский край, безграничные, совершенно свободные дикие леса! До свиданья люди, так же свободные и добрые, трудолюбивые! До свиданья великий и могучий Океан! Ты не будешь больше укачивать меня на своей груди!..
   К сожалению, ограниченные рамки моей книги не позволяют мне рассказать подробно о нашем путешествии через Сибирь
   Двадцать четыре дня мы путешествовали по Амуру и Шилке на пароходе, похожем на плавающую гостиницу. Пятнадцать дней поезд вёз нас по Сибири. Пустынны и необозримы были в то время богатейшие пространства!.. Но вот, наконец, показались купола московских церквей, как бы идущие в ряд навстречу нам. Это были "сорок сороков" православных церквей, которыми так гордилась столица православия, выказывалась царская мощь.
   Толстого в Москве я не нашёл и на следующий день уехал в Ясную Поляну.
  

конец первой главы

  

29

Глава 2

Первый визит

Мастер

  
   Рано утром я сошел с поезда на станции Ясенки в шести километрах от Ясной Поляны. Только-только занимался рассвет. Я находился в самом центре Европейской части России, которую знал только по учебникам географии в лицее. Всё вокруг хранило пустынное молчание. Невысокие, но очень широкие холмы в мощном ритме, как волны, ряд за рядом простирались широкой грядой. Подобно застывшим волнам какого-то огромнейшего океана они уходили за горизонт. Длинные прямоугольники вспаханных полей покрывали эти холмы. В других местах, вдали, подобно стенам, голубели в утреннем тумане казённые и поместные леса.
   Лишь час ходьбы отделял меня от великого Толстого! Вещей у меня не было, и, чтобы не терять время, я тотчас продолжил мой долгий путь. Я сгорал от нетерпения. Вскоре короткий дождь намочил мою одежду, что не улучшило вид моего костюма. Согласно принципам Толстого, ничто не должно отличать нас от народных масс, и я всегда одевался как крестьянский парень: белая рубаха поверх штанов свисала до колен, а поверх неё -- моя находка -- коричневая бумазеевая жилетка. Серые штаны были уже достаточно потрёпаны, шерстяная шапочка не слишком подходила для тёплого времени года.
   Когда я приблизился к двум небольшим башням, указывающим вход в Ясную Поляну, лучи восходящего солнца брызнули из-за горизонта и осветили пруд и аллею вековых лип.
   В конце длинной аллеи в белых и розовых тонах возвышался двухэтажный дом.
   Я уселся на скамейку перед длинной верандой и, чтобы скорее обсохнуть, вытянул ноги к освещённому
  

30

  
   солнцем месту. Наконец-то я достиг своей цели -- мира книг, достиг удивительного мира искусства, моей мечты, единственной известной мне на данный момент проявляющейся реальности!..
   Внезапно высокая фигура в ночном парусиновом сюртуке появилась у балюстрады. Длинная раздвоенная борода. Пара небольших глаз остро смотрела на меня с живым напряжённым вниманием. Я приблизился и тихим, но бодрым голосом сказал: "Добрый день, Лев Николаевич!"
   -- Я не знаю: кто вы, -- сказал Толстой в ответ.
   Приятный грудной голос, но с заметными нотками усталости. (Действительно, огромное количество прохожих ежедневно являются сюда к этой веранде).
   С волнением я назвал своё имя.
   -- Я -- Лебрен. Наверное, вы помните. Из Владивостока. Я писал Вам ...
   -- Как же! Помню, помню. Очень рад вас видеть! Я очень рад вас видеть!.. Но как вы сюда попали?
   Он быстро спустился навстречу и любезно пожал мою руку.
   Мы вошли в дом. Дом, уже давно знакомый по книгам. Старинные тяжёлые своды. Окно, расположенное выше человеческого роста. Стены толщиной в метр. Двойная дверь Внешний мир не проникал сюда. В углу -- коса, широкая лопата, на стене -- пила. Мебель -- более чем проста. Это место работы великого писателя.
   -- Вот несколько -- добудьте здесь, а я пойду искупаться.
   Я рассеяно просмотрел брошюры. Русские издания английской типографии В. Черткова "Свободное слово". Но читать сейчас я не мог.
   Человек, чью душу, чьи взгляды я пытался постичь из его книг, сейчас возле меня. Но как несколькими словами выразить ему массу мыслей и проблем, стоящих передо мной? Мысли неудержимым потоком проносились в
  

31

  
   моей голове. Я был так возбуждён, что совершенно забыл, где я нахожусь.
   Разные силы, со всей энергией юности пытались свернуть меня с проторенных дорог, которые предлагало мне окружающее общество. А книги Толстого дали мне новый мощный толчок в иное направление. Я почувствовал отвращение к этому обществу. Лживому, жестокому безгранично глупому и недостойному буржуазному обществу. Всем своим существом я ненавидел его и никоим образом не хотел вернуться в него. Я не хотел быть побеждённым им. Меня зовут Виктор, что значит -- победитель. Я хотел бороться, сражаться, не щадя жизни. Я хотел победить. Но как? Куда двигаться?..
   Карьера инженера не привлекала меня. Князь Хилков, министр железных дорог России, был другом моего отца, и учёба в университете была мне обеспечена, Но я не хотел этого. Я хотел сжечь мои корабли. Порвать навсегда мою связь с привилегированным классом. Уйти! Но куда? Что делать? Жизни я совершенно не знал. Я был хорошим русским гимназистом образца 1899 года. Я хорошо выучил неправильные глаголы древнегреческого, в совершенстве знал сослагательное наклонение латыни, но как, не теряя достоинства, добыть себе на пропитание, не обманывая, не эксплуатируя других, об этом я не имел ни малейшего представления. Что делать? Что предпринять? С чего начать?.
   Голос Толстого заставил меня вздрогнуть.
   -- Вы скучаете, бедненький? Идёмте пить чай. Сколько вам лет?
   -- Восемнадцать.
   -- О, как вы молоды! И как это опасно. И в ваши годы -- столь сильные убеждения? Вы давно начали читать мои книги?
   -- Более года назад.
   -- Ну и что? Ваши взгляды от этого изменились?
   -- Что Вам сказать? Я недоволен самим собой.
   -- Ну, это одновременно и хорошо и плохо. И что вы думаете делать?
  

32

  
   -- Я хотел бы работать... Лучше всего обрабатывать землю, -- сказал я с испугом. -- Продолжать учёбу я не могу. Не из-за отсутствия способностей, напротив, я учился на отлично, но по причине бессмысленности нашего буржуазного образования. Такое учение с моральной точки зрения для меня обременительно. То же самое и относительно работы в конторе, офисе и тому подобное. Я всегда стремился жить свободно, независимо и вдали от города.
   -- Да, да, конечно. Питаться, выращенным в своем саду, на своём поле -- это самый лучший образ жизни. И в то же время приятно ощущать этот тяжкий труд. Для этого надо жить как крестьянин: в грязи, со вшами, питаясь только хлебом и луком.
   -- Но, однако, этого можно достичь?
   Я с трудом преодолел себя, чтобы это произнести.
   -- Да. Я тоже всегда хотел этого. Но не всегда это бывает возможно... Я вовсе не хочу сказать, что компромисс всегда необходим.
   -- Компромисс приходит сам по себе.
   -- Именно это я и хотел сказать. На нашем пути к прогрессу всегда немало препятствий. Но когда две силы действуют в разных направлениях, движение происходит по диагонали. Это -- "параллелограмм сил"... Вы знаете? Для вас с матерью это ещё не так трудно... Но если невозможно работать, надо принять эту невозможность.
   -- Ну, в таком случае я выберу какой-нибудь офис... Но прежде всего я попробую работать руками. Я буду работать изо всех сил! Отлично!
   Завтрак закончился. Толстой встал.
   -- Лев Николаевич, моя мать написала Вам письмо. Она писала его в последнюю минуту перед моим отъездом и поэтому успела переписать начисто только половину. Вторая половина написана карандашом... Письмо на французском. Мы сядем и вместе его прочтём.
  
   Я приехала в Москву специально для того, чтобы выразить вам чувства глубокого уважения и предста-
  

33

  
   вить вам моего юного сына Виктора Лебрена, который писал вам из Владивостока. Вы живете так далеко от Москвы, что мне, к большому моему сожалению невозможно самой поехать к вам. Направляю к вам моего сына. Излишне говорить о том, как вами восхищен этот мальчик (да разве только он один!), он жадно глотает ваши произведения и живёт только вами. К несчастью, он только что потерял отца, а я, приходится сознаться в этом, не чувствую себя всегда достаточно знающим человеком, чтобы руководить им. У него железная воля. Он не ест мяса, не пьёт ни чая, ни кофе и надо уговаривать его, чтобы он съел яйцо или выпил молоко. Летом он упрямо носит меховую шапку и, не смотря на мои мольбы и слёзы, не хочет купить себе шляпу. Простите мне эти пустяки. Я упомянула их, чтобы Вы лучше поняли моего сына. В гимназии он всегда был лучшим учеником, переходя из класса в класс без экзаменов и с похвальным листом первой степени...
   Итак прошу вас, граф, не оставить его и помочь вашими добрыми советами проложить себе хороший путь в нашей печальной жизни. ... Он у меня один в мире... и пр. и пр.
  
   -- Ну, что? Очень хорошее письмо. Ваша мать знает русский язык? Я отвечу ей... А теперь я пойду заниматься делами. Обед -- в два часа.
  
   Перед обедом Лев Николаевич пришел заметно усталый. Белая рубаха была расстёгнута до пояса.
   -- Идёмте немного прогуляемся. Я слишком поработал сегодня.
   Необычно нежно он взял меня за руку.
   -- Вот что я думаю о вас. Недалеко, в пяти километрах отсюда, живёт Мария Александровна Шмидт. Весьма заметная женщина. Прежде она жила в богатстве и роскоши, только её пальто стоило тысячу рублей(8). И вот, когда ее убеждения изменились, она всё своё состояние раздала крестьянам, научилась работать в деревне и уже давно живёт
  

34

  
   сельской жизнью, зарабатывая себе на жизнь трудом. Она продаёт молоко, ягоды, понемногу -- овощи, и это единственный источник ее дохода. Нужно проводить вас к ней. Вам это будет интересно, да и я уже давно с ней не виделся.
   За длинным столом Лев Николаевич указал мне место возле себя. В столовую, шумно шурша шёлковой юбкой и нервно двигая локтями, вошла Софья Андреевна. Она держала себя высоко и, победоносно усмехаясь, оглядывала многочисленных присутствующих.
   -- Вы, вероятно, прибыли издалека? -- обратилась она ко мне.
   -- Прямо из Москвы, а в Москву из Владивостока.
   -- Вот как! Вы так много проехали. Это интересно. Но почему сюда? Что вас здесь заинтересовало?
   -- Здесь...? Лев Николаевич.
   -- Ну, Лев Николаевич -- это немного.
   И её оживленность тотчас исчезла.
   Во время моих последующих визитов она протягивала мне только два пальца и почти не говорила со мной.
   Я был для неё "тёмным" человеком: так она называла единомышленников своего мужа и относилась к ним неприязненно.
  
   По дороге к мадмуазель Шмидт, Лев Николаевич назвал мне всех присутствовавших за столом. "Но самыми дорогими и духовно близкими моими единомышленниками являются две мои дочери, самые старшие. Они сейчас отсутствуют. Я немного скучаю без них". Он дружелюбно улыбнулся и продолжил, как бы размышляя: "Я уже полностью приблизился к смерти, которая кажется вам, юным, ужасной и непонятной... А, по правде сказать, я иногда даже с радостью ожидаю её. Когда я обдумываю всю бессмысленность, которую люди здесь творят, иногда, действительно, приходит желание уйти из жизни"...
   Поросшая густой невысокой травой, широкая, существующая уже много столетий, дорога, прорубленная через Засеку (большой лиственный лес, расположенный рядом с
  

35

   Ясной Поляной), была вся исполосована глубокими колеями. Я насчитал их около двадцати. Когда одна колея из-за грязи становилась непроезжей, тогда ехали по другой. По обеим сторонам стеной стоял дубовый лес.
   "Вы, вероятно, увидите много очень интересного. Я, конечно, не доживу до этого. Это -- становление прессы на путь истинный. Сегодня она служит только коммерческим целям. И всегда покупается самое отвратительное, потакающее вкусам плохих людей. Именно они готовятся сейчас к празднованию юбилея Гуттенберга. Если это юбилей в благодарность ему за то, что он дал возможность печатать всё, что сейчас появляется, то он, Гуттенберг, был бы величайшим преступником! Но призыв печатного слова может быть великим и прекрасным. И вот в ваше время это, возможно, осуществится".
   Такими были в то время ещё мечты и надежды великого мыслителя...
   Много лет спустя я узнал из газет мнение об этой же проблеме Маркони, изобретателя беспроволочного телеграфа. Итальянский поэт Д'Аннунцио подарил ему томик своих стихов. Просмотрев его, учёный воскликнул: "Однако какое огромное зло принёс человечеству Гуттенберг!" Я упомянул этот разговор, чтобы показать, как мысли Толстого были иногда общими у людей из разных социальных слоев. Именно в этой дополняющей фразе заключены сила и влияние.
  

Мария Шмидт (1843 -- 1911)

  
   Мы вошли в маленькую деревню. Обычная деревенька центральной России. Бедные бревенчатые домики, небрежно покрытые соломой, придавленной жердями, чтобы её не сдул ветер. Слева узкая дорога вьётся среди полей, засеянных рожью. Рожь выше пояса. Ветерок пробегает по колосьям, разбегается в разные стороны, оставляя полосы. Рожь волнуется как море, и поля на этих невысоких покатых, но широких холмах, кажутся бескрайними.
  

36

  
   Пруд, покрытый бугристыми слоями тины, почти не виден. Мы перешли плотину, и внезапно пред нами появилось имение, окружённое ивами.
   Посреди ровного зелёного двора стоял домик с двумя маленькими окошками, словно бы склонившийся под косматой соломенной крышей. Осиновые брёвна почернели от времени.
   Невысокого роста женщина вышла с ведром молока из низеньких дверей. В высоких сапогах и короткой юбке, подшитой снизу полоской клеёнки. На голове белый платочек. Она поставила ведро на землю и радостно вскинула руки.
   -- О, отец наш! Лев Николаевич! Дорогой! Спасибо, что пришли.
   -- А к вам -- гость... из Владивостока.
   -- Да? Это не тот ли вежливый паренёк, что писал Вам такие умные письма?
   Я смотрел на неё с интересом. Женщине было уже за пятьдесят, и её лицо покрывали глубокие морщины. Большие, серые, кроткие глаза... Но сколько в них боли! И что-то особенное... Это не страдание во имя себя. В них не было резкости... Это страдание за других: глубокое, спокойное, постоянное. Когда она не улыбалась, казалось боль всего человечества отражается в её глазах. Мне вспомнилось поэтическое полотно, созданное на берегах Волги. "Арина -- мать солдатская". Она живёт в маленьком бревенчатом доме, посреди лесов. Она прядёт лён и коноплю, а волокна смачивает своими слезами.
   Чтобы пройти в дверь, Толстой сильно наклонился.
   -- Лев Николаевич, дорогой, куда бы Вас посадить?
   Она процедила молоко в высокие глиняные кувшины и быстрыми, ловкими движениями вымыла ведро. Идёмте, посмотрите мой сад. Сейчас поспевает клубника! Это настоящая редкость!
   -- Всё это она вырастила собственными руками, -- сказал мне Толстой, показывая на аккуратно возделанные
  

37

  
   огородные грядки, небольшое картофельное поле и поле, засеянное рожью.
   -- И как давно Мария Александровна ведёт такой образ жизни?
   -- Как давно? Четыре и три, и здесь -- семь. Уже четырнадцать лет.
   Грядки клубники были в идеальном состоянии, заботливо пересыпаны половой. Каждое растение заключено в проволочное кольцо таким образом, что каждая ягода свешивалась несколько в сторону от куста. Все ягоды были крупные, блестящие.
   -- А вот эту я сохранила для Вас. И Мария Шмидт протянула Толстому великолепную ягоду величиной с куриное яйцо.
   -- Ну! Ничего подобного я не видел. Правда! Толстой вынул из кармана маленький ножик и, разрезав ягоду, дал каждому по кусочку.
   -- Вы сами организовали всё это хозяйство?
   -- Ну, я наняла человека, чтобы он вспахал и посеял. А картофель мы начали выращивать одновременно со вспашкой.
  
   Русские избы для защиты от мороза обсыпают вокруг землёй почти до окон. Землю поддерживает низкий плетень. Эта подсыпанная у стен земля напоминает скамью.
   Мы долго сидели на ней, пока Толстой рассказывал своей знакомой последние новости, которые он узнал непосредственно от друзей и из писем. Число корреспонденции его было бесчисленно: во всех странах и социальных слоях. Безграмотные крестьяне и рабочие, великие ученые, писатели и актеры; сектанты, преследуемые за свою веру; губернаторы, министры, чиновники, заключённые, царственные особы. Все испытывали необходимость непосредственного общения с великим мыслителем.
   Толстой вынул из кармана часы и показал их Марии Шмидт.
  

38

  
   -- Я обменял мои часы на эти, так как эти -- самые дешёвые. Новые они стоят всего лишь один рубль двадцать копеек.
   Он поднялся и стал прощаться.
   -- Вероятно, вы очень устали сегодня, -- обратился он ко мне. -- Вы прошли уже двенадцать километров. Оставайтесь здесь, а завтра в час дня на станцию вышлют лошадь и отвезут вас.
   И он своей особой, лёгкой походкой быстро удалился и исчез в поле ржи.
   -- Ну, дорогой мальчик, идем готовить ужин. Здесь у нас мы всё делаем сами. Лакеев нет! -- весело засмеялась Мария Шмидт.
   Как и во всех русских крестьянских домах, середину низенькой комнаты занимала печь для выпечки хлеба. Она была высотой почти до потолка и делила домик на две комнаты. Печь топили по утрам, а затем, после окончания топки, закрывали дымовую трубу. Так в печи сохранялось тепло до следующего дня. Моя новая знакомая с помощью ухвата ловко вынула из печи огромный чайник и поставила его на керосинку.
   -- Таким образом, чайник у меня всегда горячий и быстро закипает, -- пояснила она.
   Мы ели гречневую кашу с молоком. Затем выпили по чашке чая с куском совершенно чёрного ржаного хлеба. Мария Александровна отрезала куски от огромной ковриги старым, наполовину сточенным ножом. Всё это было для меня, сына инженера, необычно ново.
   Ужин быстро закончился, и мы перешли в соседнюю комнату. Нерасписной стол, вычищенный до блеска. На нём писанный маслом портрет Толстого -- заметно, что это работа мастера. Тут же огромная фотография "Голгофы" Н.Н. Гё, Иисус на кресте, а рядом разбойник на столбе. У стены небольшая кровать, аккуратно заправленная.
   -- Вот! Посмотри, что они сделали с "Воскресением".
  

39

  
   Она подала мне новое московское издание с листами, испещрёнными заметками.
   -- В ста сорока девяти местах цензура вырезала текст. Несколько глав полностью опущены. И это самые важные с точки зрения морали места.
   -- Вот почему мы прочитали "Воскресение" в журнале "Нива".
   -- И не только в "Ниве". Самое ужасное, что и заграницей нигде этот роман не был напечатан полностью. Англичане вымарали всё, с их точки зрения, "шокирующее". Французы -- всё, где критикуется служба в армии, немцы, помимо всего прочего, вырезали всё, что было против Кайзера! Ни одного приличного издания, кроме английского и русского в Лондонском издательстве Черткова!
   -- Жаль, что у меня нет времени, а то бы я переписал все купюры.
   -- О, я пошлю их тебе. Только оставь мне свой адрес. Я уже откорректировала десять экземпляров... Я всегда буду посылать тебе всё новое...
   А теперь, дорогой мальчик, расскажи мне о себе, о своих друзьях во Владивостоке. Я читала все твои письма. Лев Николаевич показывал их мне.
   И я рассказываю ей о наших чтениях и о том, что мы выписали из Женевы через Японию четыре экземпляра запрещённого произведения Толстого, изданного "Elpinde". Мы выписывали книги из Японии на имя знакомого капитана корабля. Он привёз их в своей каюте, а лицеисты перенесли их, спрятав под одеждой.
   -- А Вы, Мария Александровна, как Вы познакомились с Львом Николаевичем?
   -- Я? Так же как и ты, сказана она взволновано.
   Она достала чулок, лоскут материи, придвинула лампу и, пока её руки неторопливо накладывали петельку за петелькой, стала задумчиво рассказывать:
   "Мой отец был человеком суровых правил. Он был доктором медицины и большим почитателем Руссо,
  

40

  
   даже освоил ремесло мебельщика. Я храню этот комод, сделанный его руками. Он сделан из грушевого дерева. Смотри, какая прекрасная работа. Отец воспитывал меня и моих младших сестёр в очень строгих правилах. И я была примерной воспитательницей для дочерей из благородных семейств. Да, дорогой мальчик! Я воспитана в суровых ортодоксальных принципах. Всё во мне неординарно сотте il fout!..."
   И она продолжила на отличном французском: "Моя шуба из меха енота стоила тысячу рублей. Спроси у Льва Николаевича. Он ещё здесь вспоминал её. Чулки я носила только шёлковые и самые дорогие. Вино мне привозили только из Парижа, "Сант-Рафаэль". Другого я не пила. Это было необходимо для моего здоровья". Мария Александровна снова радостно засмеялась.
   -- Меня очень уважало начальство... И вот именно в мои руки попала "Исповедь" Льва Николаевича ещё в рукописи. Я прочла всего несколько страниц и очень разволновалась тогда. Я бросила тетрадь на пол и ударила её ногой!... Да, дорогой мальчик!... Но интерес всё же остался, потому что, когда студенты предложили мне литографию "В чём моя вера?", я попросила также и "Исповедь" и прочла обе книги. Это настолько больно ударило меня, что невозможно сказать. Я была потрясена до безумия. Я заболела духовно и телесно. Да, дорогой мальчик!
   Все моё сотте il fout, мои перчатки, мои чулки, вся моя ортодоксальность, всё, всё никуда не годилось! Абсолютно всё! Всё было ложью, отвратительной, бессовестной ложью. Позором!... я закрылась в моей комнате и никого не впускала. Я настолько разнервничалась, что, когда кто-нибудь приближался к моей двери, я начинала кричать.
   Таким образом, я провела в кровати две недели как один день. Я ничего не ела, не замечала ни дня, ни ночи. Наконец я глубоко уснула и увидела ужасный, давящий меня сон. Так ясно и с такой силой, что и сейчас мне кажется, будто я его действительно пережила.
  

41

  
   Тёмная ночь. На реке появляются трещины. Я плыву на спине в кромешной тьме. Огромные льдины с грохотом и треском угрожают меня раздавить. С немым ужасом я закрываю глаза. С минуты на минуту ожидаю гибели... Но внезапно чьи-то огромные сильные руки схватили меня сзади за плечи и вверх, вверх, подняли меня и нежно поставили на берегу. Уверенно, спокойно и удобно! Я сразу поняла, чьи это такие руки!... И тотчас проснулась.
   Светлое солнце сияло, и в душе было также светло и спокойно. Моё прошлое было где-то далеко-далеко... Как будто и не моё... Я не намеревалась тогда оставить институт, а только начала рассылать книги издательства "Посредник". На каждой книге стоял девиз: "Не в силе Бог, а в вере". Ты помнишь? И плакаты они издавали в большом количестве. Лев Николаевич писал для них тексты. Это было необходимо и обучало народ. У меня было немного денег, которые я разослала в разные школы губернии. Потом цензура всё это запретила. Всё было конфисковано, и эти прекрасные, неоценимо полезные вещи были пущены на переработку и издание игральных карт. Да, дорогой мальчик!...
   Да. Я продолжала мою службу, но каждое воскресенье надо было сопровождать детей в церковь. И во время богослужения я стояла как бревно. Наконец старшая воспитательница сделала мне замечание: "Нельзя во время богослужения стоять как столб!"
   -- Но я не могу во всё это верить.
   -- Ну, верить? Никто не просит Вас верить! Вы только соблюдайте порядок сообразно обычаям. Этого достаточно!
   Всё это привело меня в бешенство.
   -- Делать вид -- обманывать молодёжь! Этого я никогда не делала и делать не буду!
   -- Тогда ни в коем случае Вы не должны здесь оставаться.
   Я приехала в Ясную Поляну и познакомилась со Львом Николаевичем. Я училась у здешней крестьянки
  

42

  
   стирать бельё и печь хлеб и другой крестьянской работе. Со мной была моя очень хорошая подруга Ольга Алексеевна Баршева. Она работала вместе со мной и не захотела оставаться одна. Ольга прекрасно знала английский язык и стала переводчицей в издательстве "Посредник". Так мы прожили недалеко от Ясной Поляны три года. Я переписывала тексты для Льва Николаевича и выполняла другие ручные работы.
   Но однажды ко Льву Николаевичу приехал с Кавказа один управляющий большого, но совершенно запущенного имения на берегу Чёрного моря, недалеко от Сочи. Он предложил нам арендовать землю. И мы поехали. Я работала: носила в город, расположенный в нескольких километрах, на продажу овощи, яйца и молоко. Ольга занималась переводами. Природа там прекрасная. Удивительные фрукты. Но в те времена в тех краях всех косила лихорадка, малярия. И на четвёртый год нашего пребывания Ольга заболела. Я ухаживала за ней, но, через три дня, и сама слегла. А лихорадка охватила меня так сильно, что в течение нескольких дней лежала без сознания. Когда я очнулась, то смогла, только держась за стену, добраться до кухни. Там я нашла остатки кофе в кружке и выпила его. Это дало мне силы дойти до Ольги. Она лежала почти без признаков жизни. Я смогла лишь приготовить ещё порцию кофе и снова свалилась в кровать. Это продолжалось ещё несколько дней, пока не прискакал один грузин, наш ближайший сосед. Он был обеспокоен тем, что мы долго не появлялись. На следующую зиму Ольга умерла, а я не захотела одна оставаться на Кавказе и уехала в Ясную. Сняла комнатку в селе и прожила там три года, переписывая по заказу частных лиц запрещенные книги Льва Николаевича. Этим я зарабатывала на жизнь. Один только трёхтомный перевод Евангелия переписала я двенадцать раз. Я брала за эту работу по пятьдесят рублей. Лишь однажды казачий офицер, приехавший из-за Уральских гор, увидев, как я переписываю, прибавил ещё двадцать пять рублей.
  

43

  
   Затем Татьяна, самая старшая дочь Льва Николаевича, отдала это имение (200 гектаров земли) местным крестьянам по системе Генри Джорджа(9) -- ты знаешь, как это описано в "Воскресении"! Но пять гектаров с этим домиком и фруктовым садом она оставила себе и предложила мне жить здесь. В качестве компенсации, я ухаживаю здесь за фруктовыми деревьями. Летом работаю в саду, а зимой переписываю книги...
   Да. Здесь так хорошо, дорогой мальчик. Такая тишина, такой покой. Полная независимость! Иногда приходят сюда посмотреть Лев Николаевич или кто-нибудь из его друзей. Сколько таких хороших людей в мире!... -- закончила она в задумчивости. -- Жаль только, что ты пробудешь здесь так мало. Но ты приедешь ещё сюда, дорогой мальчик! Я знаю. Ты почувствуешь, что тебя влечёт сюда.
  
   С этого вечера моя дружба с Марией Шмидт всё больше крепла и продолжалась до её смерти.
   Она всегда без устали сообщала мне новости из Ясной Поляны и аккуратно посылала всё запрещённое цензурой.
   У Толстого было много друзей, но они нуждались в нем. А Мария Александровна, безусловно, была другом, в котором нуждался Толстой.
   До предела измученный господским образом жизни в своём доме, в котором домашние не признавали его духовную жизнь, уставший от непрестанных возражении со стороны жены, он находил подлинный покой и понимание только в домике Марии Шмидт. Это уставшее сердце до последнего удара сражавшееся против преступных руководителей мира, только здесь ощущало атмосферу полной порядочности и прямого участия в нуждах человечества, неукоснительной прямоты правосудия, атмосферу крайне необходимую ему для постоянного духовного обновления, для жизни.
   18 февраля 1909 года, всего лишь за девять месяцев до своей смерти Толстой, записал в своём дневнике. "Я
  

44

  
   не знал ни одной женщины более возвышенной духовно чем Мария Александровна".
  
   Послесловие к рассказу Чехова "Душечка" раскрывает перед нами подлинную точку зрения автора "Крейцеровой сонаты" относительно женщины: "Что было бы с нами, с мужчинами, если бы не было женщины, женщины -- помощницы, подруги, утешительницы, любящие в мужчине всё самое лучшее, что в нём есть, и незаметным внушением вызывающие и поддерживающие в нём самое лучшее? Что было бы, если бы рядом с Христом не было Марии Магдалины, Клары -- возле Франциска Ассизского, если рядом с декабристами в ужасных сибирских рудниках не было бы их жён; если бы рядом с духоборами не было бы их жён, которые не останавливали своих мужей, а поддерживали их в мученичестве за веру?"
  
   Для полноты нужно добавить, ... если бы в удивительном рассказе Толстого "За что?" возле поляка Мигурского в изгнании не было бы Альбины, если бы рядом с Толстым не было бы Марии Шмидт?
  

Рабство нашего времени

  
   На следующий день, когда я вышел на площадку возле дома в Ясной Поляне, моим глазам предстала мирная сцена. Перед домом в тени больших столетних лип стоял длинный стол, покрытый куском серого "солдатского" драпа. На нём лежало много листов бумаги, придавленных камнями, чтобы их не унёс ветер. В конце стола в серой холщовой рубахе и высоких сапогах, с чернильницей в руке сидел Толстой, просматривая рукопись. Добровольцы-переписчики: подстриженная барышня-художница, доктор, Мария, младшая дочь, сын известного художника Н.Н. Гё что-то быстро переписывали. Еще несколько членов семьи сидели и прогуливались вокруг
   -- Ну, как вам здесь? -- и Толстой любезно протянул мне левую руку.
  

45

  
   Все, кто писал, заканчивали свою работу и приносили написанное.
   -- Уже готово? Как быстро!
   -- Как будто пятью руками!
   -- Я думаю, можно и быстрее переписывать, -- вставила слово подошедшая Софья Андреевна.
   Я издали всматривался в написанное. Там было: "Рабство нашего времени".
   -- Я очень интересуюсь этим, -- сказал мне Толстой, заметив мой взгляд. Смешно сказать, но, кажется, я нашел нечто новое. Смотри, во-первых, непосредственное рабство, затем -- рабство через владение землёй, дальше когда этого уже будет недостаточно, с помощью машин обесценят труд. Таким образом, рабство прошло все свои возможные формы шаг за шагом, вплоть до сегодняшнего дня. И совершенно незаметно оно возвращается к своей первоначальной форме: непосредственному рабству. Не знаю как ..., но, мне кажется, я разобрался в этом. Я так ставлю вопрос, что, кажется невозможным от него отвертеться. Они могут только заткнуть уши, чтобы ничего не слышать, заключил он, закрывая ладонями свои уши. "Они" означало -- вожди человечества.
  

Французский язык и русская графиня

  
   После чая возобновилось чтение статьи вслух, чтобы сравнить написанное вчерне с оригиналом. Несколько человек сели рядом послушать.
   -- Я тоже сейчас приду с вязаньем, -- сказала Софья Андреевна, -- хотя всё это я уже слышала от Лёвочки.
   Внезапно все зашевелились. Из Парижа приехал французский профессор. Вся наша компания окружила его. В то время я был фанатиком упрощения своей жизни: стыдился и относился с отвращением к тому, что я принадлежу к привилегированному классу, который я презирал. Поэтому на публике я никогда не говорил по-французски.
  

46

  
   Сейчас я вынужден был отступиться от своих принципов, так как мой соотечественник не говорил по русски.
   Услышав, как я говорю по-французски, Софья Андреевна не могла скрыть своего удивления.
   -- Как это вы так хорошо говорите по-французски? -- спросила она меня, когда все разошлись.
   -- Я -- француз.
   -- Француз? Чистокровный француз?
   -- Совершенно чистокровный.
   -- Тогда почему вы так свободно говорите по-русски?
   -- Я учился в России.
   Лёд был между нами растоплен. Софья Андреевна тут же заговорила со мной на французском. Вскоре, почувствовав мою огромную любовь ко Льву Николаевичу, она совершенно искренне стала рассказывать мне о своих самых интимных семейных проблемах, с такими подробностями и искренней открытостью, что порою мне становилось неловко.
   -- Меня упрекают, что я отослала детей в Москву и поместила их в лицей. Но Лёвочка совершенно не замечает, что здесь творится. Он берёт детей с собой на полевые работы, и пока он с дочерьми Марией и Таней обрабатывает маленькое поле какой-нибудь бедной крестьянки, его сыновья на грязных деревенских улочках развлекаются с деревенскими девчонками. Это отвратительно. Я быстро-быстро забрала детей и уехала. Что же другое я могла сделать? Это действительно ужасно, но Лёвочка ничего не хочет видеть.
   -- Софья Андреевна, он ведь так занят! Нельзя от него требовать, чтобы он за всем уследил. Он полностью поглощен крестьянской работой, написанием книг, своими мыслями. Разве можно предъявлять ему претензии, что он чего-то ещё не заметил?
   -- Вот вы -- точный человек, -- ответила графиня.
   И с этих пор она стала часто приходить ко мне, чтобы рассказать о том, что было, или пожаловаться на что-то только что случившееся.
  

47

  
   Графине казалось отвратительным не всё человеческое общество, в котором она выросла и которое губит новое поколение, не обычаи и глупые предрассудки возмущали её. В этой социальной среде чудовищами казались ей только мужчины!
   "В своей юности он проиграл в карты огромный дом в Ясной Поляне! Дом был из дерева. Его разобрали и вывезли. Сейчас он стоит не очень далеко отсюда.
   Его дядя Яшка... У него была обезьяна, и он жил с ней как с женой!...
   С того дня как мы поженились, Лёвочка никогда не изменял мне... Он жил со мной как с женой до семидесяти...
   Вчера Лёвочка снова рассердился и бросил вещи на пол..., и т.д. и т.п.
   Я старался ответить на эти жалобы, как можно деликатнее, и Софья Андреевна всегда была со мной вежлива и приветлива.
  

Два письма

  
   -- Вот, я начал на французском, а закончил на русском, -- улыбнулся Толстой и протянул мне два письма.
   Он указал мне на стул, стоявший напротив него возле круглого стола. Я видел, он хочет что-то мне сказать, но не решается. Наконец он собрался и спросил:
   -- Вот что... Вы уже влюблялись?
   -- Нет. У меня ещё не было времени, -- ответил я почти радостно.
   -- То есть, вы чисты?
   -- Да.
   Успокаивая меня, он покачал головой, сурово шевеля лохматыми бровями. Я встал, чтобы попрощаться.
   -- Я тоже иду наверх.
   Толстой оперся о моё плечо, поднимаясь по ступенькам.
   -- Напиши мне, как обустроишься. Обязательно напиши. Передай привет своей матери. Вот так...
  

48

  
   Он остановился, положил обе руки мне на плечи и выразительно произнёс: "Спеши не спеша!" И коснувшись моей щеки своими усами и густой бородой, поцеловал меня.
   Я собрал все свои силы, чтобы сдержать слёзы и краем глаза заметил, как Софья Андреевна издали, с некоторым удивлением, наблюдает за нашим прощанием.
  
   Госпоже Луизе Лебрен.
   Chere Madame,
   J'ai ete tres content, de taire la connaissance de votre fils (Я очень доволен, что познакомился с Вашим сыном). Его идеи не согласуются с взглядами большинства, ни что же делать, если они правильные, а он всем сердцем приникает их.
   Я боюсь лишь одного: что он, охваченный желанием выполнить всё, не взялся бы за что-то, что превысит его силы, а разочаровавшись в своих возможностях, обессиленный, оставит эту дорогу правды. Это было бы весьма огорчительно, т.к. он стоит на единственно правильном пути, хотя, как сказано в Евангелие, что этот путь узок и труден.
   Я опасаюсь также, чтобы он не забыл суть учения Христа -- любовь, а потому он должен почитать Вашу любовь к нему, a свою любовь к Вам и приложить все свои силы, чтобы не разрушить её.
   Из Вашего письма видно, что исполнить всё это для него, кажется, легко. Если вы оба будете уступать друг другу, вы обязательно сможете жить рядом, радуясь, помогая друг другу, совершенствоваться и быть более терпимыми.
   Впечатление, которое произвели на меня письма Вашего сына, ещё более усилилось после встречи с ним: я полюбил его ещё больше, и я чувствую всю ответственность, которая лежит на моих плечах, потому что он мне доверяет. Я постараюсь быть полезным ему в полном смысле этого слова.
   Спасибо Вам за Ваше тёплое письмо. От всей души желаю Вам всего хорошего. Если я могу быть чем-то Вам полезен, disposez de moi (располагайте мною).
  

49

  
   29 июня 1900 г.

Лев Толстой

  
   Доктору Д. Маковицкому,
   Jilina, Венгрия,
  
   Дорогой Душан Петрович!
   Уже очень, очень давно я не сносился с Вами непосредственно и долгое время я о Вас ничего не знаю. Очень об этом сожалею. Черкните мне словечко. Как Вы живёте? Что делаете? Как Вы служите себе, людям и Богу? Кому больше? Разумеется, я хотел бы, что бы Вы больше всего служили Богу и меньше всего себе. Зная Вас, думаю, что это именно так и есть.
   Это письмо передаст Вам молодой человек, Виктор Лебрен, выросший в России, очень серьёзно и ясно воспринимающий Христианское учение и желающий жить и действовать согласно ему. Обстоятельства вынуждают его жить в Австрии со своей нежно любящей его матерью. Я даю ему это письмо, полагая, что Вы поможете ему выбрать и определить направление его деятельности или просто советом, или любезным отношением.
   Братски целую.
   Любящий Вас

Лев Толстой

29 июня 1900 г.

  
   Я покидал Ясную Поляну с чувством, как будто оставил здесь всю мою жизнь.
   Но Мария Шмидт была права. Много раз ещё я возвращался сюда, чтобы принять участие в её отшельнической жизни и непосредственно общаться с Мастером.
  

50

  

Ученики

  
   Толстой не избежал судьбы, подобной всем другим основателям моральных и религиозных школ. Его учеников можно разделить на три типа.
   Первый тип -- это те, кто озабочены только своим собственным "внутренним самоусовершенствованием" и как бы презирают всякую практическую деятельность. Они -- придерживающиеся буквы Закона. Подобные редко встречаются среди толстовцев.
   Второй -- те, которые оставили учёбу, отказались от привилегий. Они идут в народ, живут крестьянским трудом или ремесленничают. Это волонтёры рабочего фронта человечества.
   И, наконец, третий тип -- люди, которые не отказываются от своей специальности, а используя её, служат народу и подлинному прогрессу. Это -- друзья народа.
   Единомышленников, пережёвывающих букву Закона, было немного в окружении Толстого. Кроме работы над своим самоусовершенствованием, они почти все занимались перепиской и даже размножением запрещённых произведений Мастера. Это -- практика действенная и полезная для всех. Из последователей второго типа со временем вырастали удачливые и крепкие крестьянские семьи. Они становились прекрасными специалистами в России и Америке.
   Третий тип давал страждущей части человечества способных и полезных людей.
  

Доктор Душан Петрович Маковицкий

  
   Доктор Душан Маковицкий, словак, врачевавший бедняков. Он работая самозабвенно, без отдыха, чаще всего, бесплатно. Я посетил его в Северной Венгрии, в той части Карпатских гор, где расположен красивый, утопающий в садах городок Жилина. Маковицкий говорил по-русски.
   Ещё будучи студентом медицины Женевского университета, он приехал к Толстому со своим товарищем,
  

51

  
   впоследствии доктором, Скарваном. Скарван в Швейцарии отказался от призыва в армию.
   Наша встреча началась с курьёза. Когда я протянул Душану письмо, он внимательно посмотрел на меня и сказал: "Давайте сразу договоримся: я прошу обращаться ко мне на "ты". Он был на двадцать лет старше меня, но я ответил: "Ну, конечно!" И наша дружба продолжалась долгие годы, до самой его смерти.
   Я пробыл у него несколько недель, он тотчас стал использовать меня в качестве помощника во время ежедневных посещении его больными. Я научился промывать больным уши, гнойные нарывы и раны, накладывать повязки.
   Вскоре Душан повел меня далеко через красивые горы, где во время похода мы лакомились черникой и малиной. Он привёл меня к уединённому летнему дому. Там жил со своей дочерью его близкий друг профессор Масарик, будущий президент Чехословакии. Мы провели там целый день, беседуя на личные темы. В моей душе навсегда запечатлелся незабываемый образ внимательного и любезного Масарика, его умные, черные глаза.
   До своего переселения в семью Толстого Душан регулярно, в течение многих лет, посылал мне в конвертах, опечатанных печатью, под видом фотографий и картин, запрещенные книги издательства Черткова "Свободное слово". Так с его помощью и помощью Марии Шмидт была побеждена отвратительная царская цензура.
  

Блестящий переводчик С. Д. Николаев

  
   "Приехал Сергей Дмитриевич", -- сказала мне Мария Александровна во время одного из моих посещений ясной Поляны. И она уточнила, как среди этого океана ржи можно отыскать затерявшийся домик, который сняла его семья на время летнего отпуска. Я ещё не был знаком с Николаевым, но его великолепный перевод Генри Джорджа(9) прочёл с энтузиазмом, а через общих друзей мы хорошо знали друг друга.
  

52

  
   На следующий день после полудня я пошёл навестить нового (и такого интересного) друга.
   Ветхий заброшенный домишко, стоявший посреди поля, казался необитаемым. Заросший густой травой двор был пустынен. Приблизившись к открытой двери, я остановился у порога и стал осматриваться. На земляном полу спиной ко мне перед большим диваном сидел человек и что-то быстро писал карандашом на небольших листках. Два мальчика сидели на его плечах, а девочка, громко плача, пыталась стащить их оттуда. Пишущий совершенно не обращал внимания на них и быстро заполнял буквами листки один за другим. На диване перед ним лежала открытая книга, а рядом на полу -- огромный английский словарь. Толщина словаря равнялась его ширине, и он казался похожим на куб. Я молча смотрел на простую, но необычную манеру работы.
   Наконец дети заметили меня, и оба мальчика свалились с плеч отца. Большой сильный мужчина с приятной светлой наружностью северянина поднялся мне навстречу. Лицо его обрамляла чёрная борода.
   -- Неужели -- Лебрен? -- весело произнёс он, пожимая мою руку.
   -- Он самый, ответил я улыбаясь.
   И с этой встречи глубокая, очень интересная дружба связала меня с ним и его семьёй. Я гостил у них в Москве, они приезжали ко мне на Кавказ. Талантливый переводчик, он посылал мне все свои новые книги, всегда подписывая их словами, выражавшими дружеское и уважительное ко мне отношение.
   Вся семья Николаева была вегетарианцами. Кроме того, все они были принципиальными противниками насилия и пламенными джорджистами. Мать, Мария Дмитриевна, опубликовала шестьсот рецептов вегетарианских блюд. Семья представляла собой как бы клуб толстовцев-идеалистов. Кроме отличной, здоровой и очень дешевой пищи, они продавали подборки книг, и тоже по небольшой цене. Вечерами часто организовывали встречи и
  

53

  
   доклады. В отличие от большинства подобных идеалистических предприятий, их ресторан долгое время оставался жизнеспособным. Он пережил войну 1914 года, революцию и гражданскую войну. Советы в течение многих лет терпели его, и только сталинский режим, в конце концов, ликвидировал этот центр.
   Николаев был суровым и честным джорджистом. Он имел в Москве дом, доход с которого был единственным средством существования его семьи. Как образованнейший экономист, он тщательно подсчитывал земельную ренту, которую приносила только одна земля, без учёта строений, расположенных на ней. И эту полученную прибыль он аккуратно использовал для издания недорогих переводов книг Генри Джорджа.
   За эти очень недорогие издания для народа он также не брал гонорар. Таким образом, пламенные статьи и речи великого американского социолога против приватизации земли на нашей планете достигли уже границ просыпающейся России. Английский язык Николаев выучил без преподавателя по своему собственному методу. Метод этот заключается в том, что следует покупать не учебник, а только наиболее полный словарь и полную грамматику и тотчас начинать письменно переводить с английского что-нибудь очень важное или интересное, ничего не запоминая, а только очень внимательно сверяясь со словарём и грамматикой. Сначала перевод нужно обязательно переписывать дважды, в две разные тетради; в первую -- дословный перевод, а во вторую -- стилизованный. В третью тетрадь записываются слова, но никогда не надо пытаться их запоминать! Но в словаре надо обязательно прочитать все значения данного слова. Мой друг уточнил, что редко случается искать в словаре одно и тоже слово дважды. Когда слово переписываешь, то оно запоминается автоматически.
   Своих детей он также обучал по этому необычному методу. Четыре очаровательных ребёнка спали в классной комнате на четырёх досках, которые они каждый вечер кла-
  

54

  
   ли на невысокие четырёхногие козлы. Поверх досок стелился толстый белый войлок. На нём они и наслаждались сном в рубашках и кальсонах, а по примеру Марка Аврелия укрывались собственными плащами. Простыней и подушек не было. Если оказывался гость, то рядом всегда было свободное место! Я не раз ночевал у них зимой в Москве на этих спальных подмостках рядом с детьми.
   В качестве достойных для чтения книг родители предлагали детям в подлиннике самые необходимые: Брема, Киплинга, Томпсона, известного путешественника, исследователя Центральной Азии (в 1836 г.) Германа Вамбери и т.д., и т.д.
   В результате такого воспитания и обучения формировалась сильная, умная и образованная молодёжь, готовая к любой полезной деятельности. Старший из детей аккуратно коллекционировал минералы. В последствие он стал профессором математики и геологии, его уважали рабочие. Второй сын прекрасно работал на юге Советского Союза, обрабатывая землю, используя сельскохозяйственную технику. Родители и дети всегда сердечно относились ко мне.
   Николаев перевёл все произведения Генри Джорджа. Лишь толстенная "Political Economy" осталась переведённой только наполовину. Когда в 1918 году солдаты десятимиллионной русской армии начали покидать фронт, экономист и переводчик Николаев не смог избежать величайшего искушения, которое не раз губило почти все стремления человечества к подлинному прогрессу. С риском для жизни он начал читать лекции вооружённым до зубов, озлобленным солдатам, тысячами проезжавшим через Москву, о том, какую огромную пользу даёт свободный товарообмен и один единственный налог на трудовые доходы, которые даёт каждое конкретное предприятие. Я посылал ему, не надеясь на успех, письма, в которых умолял его оставить эту бесполезную затею и закончить, наконец, перевод книги, т.е. выполнить ту работу, в которой его никто не может заменить. Но мои
  

55

  
   мольбы остались не услышанными. Джорджист не убедил солдат, а книга осталась непереведенной на русский язык. Я потерял из виду эту удивительную семью в 1926 году.
  

Молодой адвокат Струменский

  
   Молодого адвоката Степана Евгеньевича Струменского я встретил у Марии Шмидт. Он помогал ей. Каждое утро носил молоко за четыре километра, на железоплавильный завод. Струменский служил адвокатом и защищал отказников от армейской службы и сектантов, преследуемых православной церковью. Очень способный, он в совершенстве владел английским языком. Степан Евгеньевич устроился адвокатом в Шанхае (Китай) и искусно и с пользой печатался в англо-китайских газетах. Как и я, он был пламенным эсперантистом, джорджистом и борцом за освобождение Востока от преступного английского порабощения. От английского правления страдала также налоговая система, которую по Г. Джорджу установил немецкий кайзер Вильгельм в только что завоёванном Киао-Циао(10). Струменский на месте изучил систему и написал мне, что он находит её идеальной. Японцы также высоко оценили этот единственный источник дохода -- налог на землю, и применили его, когда вновь оккупировали некоторые китайские провинции. Австралийские джорджисты послали Вильгельму пергаментный диплом, подобный тому, которым они наградили Толстого по случаю его 80-летия. Мой друг, очень способный, умный человек, регулярно сообщал мне всё о Китайской революции, но война 1914 года прервала нашу переписку.
   Подсчитать всех высоко ценимых Толстым его друзей невозможно. Вот некоторые из самых близких: Павел Иванович Бирюков, морской офицер в отставке, автор монументальной четырёхтомной биографии Толстого; Иван Иванович Горбунов-Посадов, который начинал как книгоноша идеалистических брошюр; его жена Елена Евгеньевна, подруга Крупской, жены Ленина, и многие другие. Они помогали
  

56

  
   Толстому основать известное издательство "Посредник", который был подлинным посредником, распространявшим по очень низким ценам миллионы самых полезных книг и брошюр. Чертков, до его изгнания из России, успешно работал в "Посреднике", но о нём я упомяну особо.
   Очень талантливый молодой Сулержицкий, отказавшийся от службы в армии и помогавший духоборам эмигрировать в Канаду, стал в последствии руководителем Московского Художественного театра. В то время это был единственный в мире театр, в котором не аплодировали, чтобы не нарушать глубину и целостность впечатления.
   Дорог для настоящего служения народу очень много. Идеалистические сельскохозяйственные коммуны, довольно часто создававшиеся в России и в других странах, обычно существовали не долго. Но после их распада на их месте всегда оставались несколько семей, очень образованных и искусных в сельском хозяйстве или в каком-либо другом ремесле. Поэтому, прямо или, чаще всего косвенно, влияние Толстого на его современников невозможно точно оценить. Читатели помнят, что и духоборы и многие другие просвещённые секты, а также Махатма Ганди нашли у великого Мыслителя мощную поддержку своей титанической борьбы. Великий Сун Ят-Сен предлагал обеспечить финансовые поступления в государственную казну с помощью такой ренты. Подобное же предлагалось и в Палестине, которая в то время составляла одну пятую еврейского государства. В Британии Сноуден (Snowden) и Ллойд Джордж (Lloyd George) долгое время делали вид, что они хотят ввести налог на ренту. Таким образом, можно сделать вывод, что интеллектуальное и моральное влияние Толстого проникло в эти страны. В мире духовном, как и в физическом, ничего не теряется. Где таится искра, там достаточно ветерка, чтобы разгорелось пламя. Учение Толстого также наставляло и меня. Его мощный призыв коснулся многих миллионов сердец и умов. Движимый исключительно своей внутренней
  

57

  
   энергией, благодаря родству человеческих душ, этот призыв из Ясной Поляны обошёл всю планету.
   Со своей стороны я также не остался в долгу. Вскоре я настолько овладел процессом желатиновой гектографии, что смог получить двести хорошо читаемых копий запрещенных произведений Толстого. Это была опасная работа, т.к. жестоко преследовалась правительством. Но она принесла мне чувство глубокого удовлетворения. Я увидел колоссальную, преступную, организованную ложь правителей. Для меня сделалось уже совершенно очевидным, как эта отвратительная согласованная ложь каждый раз мешала и мешала самым лучшим людям создать для себя достойную жизнь. А здесь, под толстыми сводами кабинета Л.Н. Толстого, в одиноком затерянном бревенчатом домике Марии Шмидт, так же как и везде, в других душах лучших представителей человеческого рода, происходила неустанная работа. Работа, отделяющая правду от лжи. Здесь ширилась непобедимая сила точных знаний, созидательная сила прогресса, подобная всей энергии весеннего пробуждения семян растений на планете. Подобно массе воды перед плотиной или растущему брожению в благоприятной питательной среде! Каждое слово, напечатанное мною и распространённое по всей пробуждающейся России, казалось мне чашей воды, которая напоит жаждущих; казалось мне камнем, который я прочно и навсегда укладываю в фундамент точного знания человечества.
   Чисто практическую сторону моей жизни всё труднее было организовать. По прошествии двух месяцев моя мать, которая жила в Австрии, решила обосноваться в г. Николаеве Херсонской губернии, что на юге России. Я же всё ещё хотел организовать свое крестьянское хозяйство. А пока, надеясь, что мать прекратит свои постоянные переезды, я занялся столярным делом и стал его осваивать. Оно нравилось мне и могло быть полезным для моей работы на селе.
   Толстому я писал регулярно. Время от времени он мне отвечал.
  

58

  
   Очень рад был получить от вас письмо. Меня интересует всё, что касается вас, а особенно ваше душевное состояние. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и хорошо -- единственно потому, почему человек хочет, чтобы ему было действительно хорошо и успешно работать для души. Прошу вас, пишите мне. Мария Александровна была очень больна, но сейчас выздоровела. Я стараюсь, чтобы мне было хорошо и хочу немного удачи. Целую вас. Привет вашей мамочке.

Лев Толстой

  
   Наша давнишняя знакомая из Владивостока приехала летом в Крым, чтобы ухаживать за своей внучкой. В городском саду Кореиза она увидела Толстого, который лечился там от тяжёлой болезни. Она не сдержалась, подошла к нему и заговорила обо мне. Толстой, между прочим, сказал: "Лебрен, как мне кажется, слишком высоко взобрался на молитвенную башню. Но выдержит ли он там?"
   Я тотчас написал Мастеру, что эти слова можно понимать трояко: или я неискренен, или я обманывал самого себя, либо, наконец, что я мало помалу иду вперёд прямой дорогой, но, как и другие, я всегда под угрозой многих опасностей.
   Ответ не заставил себя ждать.
  
   Я получил ваше хорошее, искреннее и умное письмо. Очевидно, что только третье из ваших предположений правильное.
   Здоровье моё трещит, и немного жаль, что не возможность, а необходимость моей скорой смерти считается как нечто необычное и не непременное.
   Пишите мне и будьте так же строги к себе.
   Привет матери. Целую вас.

Лев Толстой

30-го октября 1901 г.

  

Конец второй главы

59

  

ГЛАВА III

КАВКАЗ

К ГОРАМ !

  
   Узнав о нашем решении поселиться на Кавказе, Толстой направил нас к одному из своих лучших друзей Илико Накашидзе, очень уважаемому грузинскому журналисту в Тифлисе (ныне Тбилиси). Он был столь любим грузинским народом, что на похоронах его гроб сопровождали несколько тысяч человек. Мы сразу же подружились, и Илико представил меня своему дяде, который владел очаровательным поместьем "Кикети", расположенным в тридцати километрах от города. Дядя нуждался в помощнике. Я сразу ему понравился, и он предложил мне работу "практиканта" по обработке земли! Так осуществилась моя самая горячая мечта.
  
   Влекомая тремя лошадьми, длинная русская колесница, называемая "линейка" (т.к. на ней сидят вдоль по бокам с двух сторон) везла нас по Манглизскому шоссе, длинному, взбиравшемуся по крутому склону огромной горы Давида. Казалось, дорога вела нас в самое небо. Прямо на высоту девятисот метров.
   Я оглянулся назад. Там, далеко внизу, виднелся, как на миниатюре, главный город Кавказа, достойный быть запёчатлённым кистью художника.
   Меня всё время заботил мой чемодан, привязанный сзади. Он был наполнен почти исключительно строго запрещёнными произведениями Л.Н. Толстого.
   О! Наконец я вырвался на свободу!.. От этих паразитов. Я приближаюсь к людям достойным, трудолюбивым, работающим! Я буду обрабатывать землю, землю, созидающую жизнь, кормилицу всех! Не кто-то другой, а я сам буду теперь кормить себя!..
  

60

  
   На дальних вершинах весенние лучи ещё не растопили остатки снега. Там, на огромной высоте, они розовели и весело сверкали под восходящими лучами солнца Beтерок, набегавший навстречу мне с гор, доносил аромат тающего снега! Полной грудью вдыхал я гулкий, освежающий горный воздух и вспоминал стихи Гейне:
  
   Я в горы от вас удалюсь.
   Туда, где светло и прилежно
   Достойные трудятся люди,
   Где воздух лицо освежает,
   И дышится грудью легко.
  
   К горам, где таинственно, мирно
   Жужжащие трудятся пчёлы,
   И птицы с рассветом щебечут,
   Прозрачные льются потоки,
   И гордо плывут облака.
  
   Прощайте, блестящие залы,
   И вы, толстячки и толстушки.
   К земле! В эти чудные горы,
   Откуда увижу долины
   И суетность бренного мира!
  
   Перевод Б.А. Зозули
  

Поместье "Кикети"

  
   Большое поместье, куда я нанялся работать, было поистине редкой красоты. Оно располагалось на высоком пологом южном склоне горы. Длинный одноэтажный дом стоял в его верхней части. Высокая, густо покрытая лесом гора, закрывала дом с севера. От него вниз, расширяясь, протянулись две горные ветви. Они охватывали с востока и запада двор, все вспаханные поля и большой фруктовый сад. Дом был большой, под красной крышей, с длинной-длинной верандой и стоял на верхней террасе. Рядом, чуть ниже, на второй террасе возле обрыва, у которого заканчивался двор, в тени столетних деревьев, подобно
  

61

  
   улице из миниатюрных домиков, расположилась пасека. Следующую террасу занимали фруктовый сад, покос и хлебное поле. Два больших потока, стекая с густо заросших лесом гор, охватывали всю долину. В нижней части горы эти потоки сливались и внезапно исчезали, вытекая через огромное ущелье на какую-то близлежащую широкую равнину. Голова кружилась, если посмотреть вниз, в эту чудовищную глубину. Подобно верёвочкам извивались там внизу среди зелени и обработанных полей дороги и речки, а люди на этих дорогах казались муравьями. Равнина простиралась на десятки километров, и лишь голубеющая даль невысоких параллельных горных гряд, поднимающихся одна за другой, ограничивала её. В конце, на расстоянии приблизительно ста пятидесяти километров горизонт заслоняли большие горы -- Мокрийский Гори, на которых жили известные духоборы, сектанты, изгнанные туда царским правительством за отказ от православной религии и военной службы. Они успешно разводили там бело-рунных овец и делали сыр, не уступающий швейцарскому. Эти горы были столь высоки, что снег виднелся на их вершинах даже в мае.
   Пасеку украшал скромный домик-лаборатория, крытый красным гонтом. Здесь с помощью центрифуги мы качали удивительный, знаменитый высокогорный мёд, один из самых известных в мире. Односкатная черепичная крыша опиралась на одну из стен домика. Под ней располагалась летняя спальня. Старая ненужная дверь, лежавшая на двух ветхих ульях, служила "королевским" ложем. Я проводил там в одиночестве каждый свободный час. Над моей кроватью висела на двух вбитых в глиняную стену, деревянных палочках круглый морской сигнальный фонарь. Никто не беспокоил меня здесь, и я мог всё своё свободное время посвящать учёбе, чтению и написанию писем Л.Н. Толстому, Марии Шмидт, доктору Маковскому и другим моим друзьям. Я жил здесь с апреля и до конца сентября. Почти весь мой небольшой заработок я тратил на книги...
  

62

  
   Хозяйство в Кикети не носило коммерческих целей. Владелец руководил им чисто по-грузински. Дворянин по происхождению, он получил университетское образование в Германии. Ввиду этих двух причин он был, очевидно, лишён практических знаний и навыков. У него были слишком обширные мечты и намерения, чтобы он мог получить большую прибыль. Но для меня, для моего образования, подобные различия в культуре и направлениях ведения хозяйства были особенно полезны.
   Итак, всё это и было моей окружающей действительностью.
   Пчеловодством занимался хорошо оплачиваемый специалист. Он был весьма образован и очень любил своё дело. Садовником и огородником был молодой поляк. Он также хорошо знал свою профессию. Для большой семьи он выращивал много разных овощей. Каждую весну я с ним унаваживал тепличные грядки и учился обрезать фруктовые деревья, формировать крону. Ещё было небольшое поле спаржи, которое приносило заметную прибыль.
   Шесть великолепных коров давали очень много молока. Каждый день это молоко в двух больших ёмкостях из луженой жести везли на лошадях, за шестнадцать километров в город по пешеходной дорожке, т.к. по проезжей дороге расстояние достигало тридцати километров. В имении также была современная центрифуга для сепарирования молока. Делали масло, великолепный кавказский йогурт и овечий сыр.
   Большую отару овец пас восьмидесятилетний пастух, весьма неординарный человек. Огромного роста грузин с женской талией, всегда с чисто выбритым подбородком, удивительной силы и ловкости, несколько напоминавшей женскую.
   Две пары быков, русская конная тройка для экипажа и две верховые лошади -- вот и всё транспортное хозяйство имения. На полях сеяли пшеницу, ячмень, овес, кукурузу, клевер и люцерну.
  
  

63

  
   Хозяин был также большим любителем теории и собрал впечатляющую библиотеку по сельскому хозяйству. Она содержала великолепные переводы на русский самых важных произведений. Несколько русских специальных журналов регулярно информировали нас обо всех новых открытиях. Таким образом, зимой я мог прочитывать всё самое главное, что было написано о пчеловодстве, огородничестве и садоводстве.
   Однако основой того, что окончательно направляло меня в практической жизни, было не напечатанное на бумаге, а огромная книга бытия, реальности и их взаимоотношений, великая книга живой Природы. Эта серая земля высокогорного Кавказа мало помалу открывала мне свои великие тайны. Она показала мне, как глубоко сумел подружиться человек с созидательными силами вселенной. Она показала мне всю удивительную творческую силу, которую приобрёл человек, когда он изо всех сил своего духа проникал в законы бытия, а поняв их, эти законы, навязал им свою волю. Не существует на земле такого полезного, красивого и очаровательного, чего не смог бы сделать человек своим трудом! Единственными только врагами его были глупейшая зависть и необразованность самого человека!
   У пастуха я научился носить из лесу на плече большие деревья. Палкой он поддерживал бревно со стороны другого плеча, что увеличивало вдвое его силу.
   Широким грузинским топором, острым как бритва, я тренировался одним ударом обрубать зелёные, беспорядочно разросшиеся ветви. Я наблюдал, как местные дровосеки вдвоём, вгоняя топоры один перед другим, расщепляли срубленные высокие деревья на длинные тонкие жерди, а затем одним ударом рубили их на короткие куски для топки печи.
   Я учился доить коров, поить только что родившихся телят, так, чтобы они не прекращали сосать вымя. Я начал учиться печь хлеб, стирать бельё и, даже, пробовал
  

64

  
   быть поваром. Я изучал жизнь и поведение пчёл, узнал древние и современные способы разведения пчёл.
   В поле я должен был научиться нагружать воз сеном и снопами до высоты небольшого дома или метать стога так тщательно, чтобы они стояли годами, и зимние дожди не проникали вовнутрь. Я учился косить, делать рукоятки для инструментов и многое другое непостижимое для городского жителя.
   И вот, таким образом, мало помалу я почувствовал, что готов сам вести своё хозяйство и управлять им, как капитан управляет большим парусным судном.
   Так я прожил высоко в горах три незабываемых года. На этих залитых солнцем высотах, провёл я весну моей жизни и пережил своё второе откровение.
   И правда, если запрещённые царской цензурой произведения Толстого открыли мне глаза на реальное положение вещей в мире и указали мне мой высший долг построить свою жизнь, руководствуясь высшими побуждениями, то здесь в меня проникли таинства и законы общего великого симбиоза человека с растениями и живыми существами.
   Этот образ жизни и такое обучение полностью удовлетворяли мои высшие инстинкты. Инстинкты эстетики, острое желание анализировать, инстинкты взаимности, которые полностью меня удовлетворяли.
   Так мой уход от городской жизни и мой дебют сельской жизни был весьма удачен и сделал меня очень счастливым.
  

Первый роман

  
   Однако подобная полнота счастья не могла продолжаться очень долго!
   В начале третьей зимы в мою жизнь вмешался роман самого бессмысленного толка. Сестра хозяйки имения влюбилась в меня. Мы были совершенно разные. Она была на одиннадцать лет старше меня. Несколько лет назад
  

65

  
   её жених неожиданно умер от рака у неё на руках в страшных мучениях. Это случилось перед самой свадьбой. От этого потрясения обострился её туберкулёз. Она начала курить, завела себе собачку. Безвыездно поселилась в поместье и стала им управлять. Все члены семьи и друзья относились к ней с особой заботой и вниманием. Относились как к человеку глубоко страдающему. Я тоже придерживался такого поведения. Её отец был француз. Когда-то давно он служил консулом в Тбилиси. Мать была грузинка. Мы были совершенно разными людьми.
   В тот период расцвета моей души я любил всех и вся, и окружающие, в общем, платили мне тем же.
   Я был окружён молодыми девушками, т.к у хозяйки поместья было три дочери. В семье близкого друга росли две очаровательные белокурые девушки. Все пять учились в гимназии, а всё свободное время проводили у нас в горах. И хотя мы были очень дружны, я заботливо оберегал юные сердца от волнений и преуспел в этом.
   Совершенно иные отношения сложились с их тетей. Я видел в ней одинокого, много страдавшего, больного человека. В силу отсутствия жизненного опыта я совершенно не замечал в ней женщину и поэтому был особенно заботлив, внимателен и нежен. Большую часть года мы оставались вдвоём совершенно одни в большом заброшенном доме. Зимой всё вокруг было покрыто непроходимыми снегами. Вечера мы проводили вдвоём перед горящим камином. Я вслух читал ей последние литературные новинки. Она пекла на огне ароматную айву, вращая её на подвешенных нитях. Однажды она сняла со стены гитару и запела спокойным размеренным голосом неповторимую грузинскую мелодию. И вот неожиданно и незаметно я настолько тронул её сердце, что она с настойчивостью, свойственной её характеру и кавказской крови вознамерилась сблизиться со мной. Мало помалу это создало между нами такую особую атмосферу, когда чувства временно соединяют двух совершенно чуждых друг другу людей. Вначале деликатные и приятные отношения со
  

66

  
   временем становятся невыносимыми. Она была неумна, мелочна и весьма требовательна. Всё, что я ни пытался сделать для неё, вызывало в ней раздражение. Если я пытался отдалиться, она резко упрекала меня в этом. Но когда мы были вместе, то непрерывно спорили. Из-за всякого пустяка она злилась, харкала кровью и ещё больше курила. А я остро переживал, видя, что являюсь причиной её страданий, которых у неё хватало и без меня. Действительно, всё казалось безысходным бредом. Кроме того, я умножал драматичность ситуации тем, что, хотя наши отношения и не пришли к своему естественному завершению, морально я чувствовал себя обязанным жениться. Это казалось мне тогда неизбежным долгом из-за сострадания к ней, а также для спасения своей чести и по причине преданности букве толстовской догматики.
   Долгое время никто не знал о той безысходной ситуации, в которую я попал. Наконец я решился написать обо всём Толстому.
   Он сразу же мне ответил.
  
   Бедный, бедный, дорогой Лебрен!
   Ещё не прошёл самый жестокий и болезненный соблазн, как вы попали в сети нового, ещё более тяжёлого и сурового.
   Что делать -- Вы пишете о четырёх возможных исходах. Я думаю, лучшим, хотя и самым эгоистичным, был бы второй, т.е. вы должны разойтись. Этот исход возможен только в том случае, если она, как вы пишете, даёт вам свободу.
   Этот выход -- наилучший, т.к. он освобождает вас от неисчислимого количества бед и искушений, которых вы не выдержите. Жертва, которую вы принесёте, оставшись с ней, женившись, будет несравнимо большей, чем её, в случае, если она откажется от вас. Жертва, которую вы принесёте, не освободит ни вас, ни её от искушения. Но её жертва -- расстаться -- освободит и вас и её от искушения и от бесчисленных страданий,
  

67

  
   которые ожидают вас обоих в случае заключения брака. И не только страданий, но и грехов и последующих раскаяний.
   Поэтому мой совет таков: примите её жертву, разойдитесь. Приняв её жертву, вы будете иметь возможность приносить жертвы другим в вашей дальнейшей жизни. Соединившись с ней, вы лишите себя этой возможности.
   Это моё мнение и моё предположение, и я не настаиваю на своей правоте. Не все мои соображения могут служить главным мотивом. Решающим является то, что нужно уйти от искушения. А чтобы уйти от искушения, есть только один единственный способ -- расстаться.
   Я знаю, что это трудно для вас, но из безвыходной ситуации не может быть безболезненного выхода.
   Очень, очень я советую вам поступить именно так.
   Я не только обдумал вашу ситуацию, но и пережил её.
   Здоровье моё пошатнулось. Сейчас я кажется немного поправился, но я, однако, слаб.
   Любящий вас

Л. Толстой

2-го февр. 1903

  
   С каким же удивительно деликатным вниманием отозвалась большая душа Мастера на моё несчастье. Мотивация и решение его были возможно несколько формально догматичны и несколько опускали суть сложившейся ситуации, но на пороге вступления в жизнь я не чувствовал себя безнадёжно одиноким!
   Однако, находясь далеко от меня, Толстой продолжал думать обо мне и писал мне, не ожидая моего ответа.
  
   Дорогой Lebrun,
   Я хочу сказать ещё несколько слов о вашем положении. Вы пишете, не лучше ли было бы жениться? Почему бы и не жениться? Только под женитьбой необходимо понимать не только свадебное торжество, но также и
  

68

  
   возможность, и разрешение половой близости. Брак, по моему мнению, это личная ответственность, которую взаимно принимают на себя оба, мужчина и женщина, так, что если они придут к необходимости половой близости, то только друг с другом. И такое бракосочетание не только признаёт сдержанность, но и ещё больше требует этого; так, чтобы в вашем случае, что я обещал бы, что не сойдусь ни с какой другой женщиной (что для неё особенно страшно), и я постараюсь быть целомудренным. Для этого необходимо изменить условия, поломать привычку к искушению.
   Поэтому я думал о вас, и вот я пишу то, что думаю. Согласится ли с этим ваш разум и ваше чувство, это ваше дело. Может статься, что я ошибаюсь, но я размышлял, любя вас беспредельной любовью, как человека приятного мне, а её люблю сознательной печальной любовью, как сестру, которой желаю хорошего.

Л. Толстой

   (Получено 14-го марта 1903)
  
   Так советовал Толстой. Но я в этом случае не хотел следовать его совету. Мне жалко её, а с другой стороны я был фанатично суров к себе. Я думаю, что я не заслуживаю прощения. Как японец делает себе харакири, я готов был попрощаться с будущей жизнью и жениться. Если оставлю эту, другая встретится на моём пути, а это будет распутством. Я находился в состоянии полной безнадежности.
   Но неожиданно, как это уже случалось много раз в моей жизни, судьба внезапно сжалилась надо мной. Освобождение пришло неожиданно, как в сказках. Во время одного из моих редких отсутствий приехал подышать горным воздухом какой-то из её дальних кузенов. Она тотчас забыла всю свою привязанность ко мне, и вскоре они вместе уехали.
  

69

   Ужасный давящий сон исчез, как исчезают с пробуждением ночные видения!
   Она, первая женщина, которой я отдал своё сердце и которая была причиной стольких страданий, кажется, нашла себе человека намного более подходящего. А я стал свободен полностью и окончательно.
   Целый год потребовался мне, чтобы прийти в себя после этого бессмысленного увлечения!
  
   Все эти годы моя мать жила одна в Тифлисе, главном городе Кавказа. Она вообразила себе, что не сможет дышать в горах. А жить одна она не могла из-за своей непрактичности. Наконец для меня стало очевидным, что она уже не может жить одна. Поэтому я решил подыскать себе в наём небольшой участок, чтобы хозяйствовать вместе с ней. Я уже почувствовал себя способным самостоятельно вести хозяйство на земле.
   Как обычно, я использую такие перерывы в моих занятиях, чтобы приезжать в Ясную Поляну. Этот мой визит был особенно интересен.
  

Конец третьей главы

  
  

Глава IV

Секретарство

Переписка

  
   Летом 1906 года, как обычно, я проводил несколько недель у Марии Шмидт, помогал ей в сельхозработах и часто посещал Ясную Поляну. Но вскоре Софья Андреевна спросила меня, не соглашусь ли я переселиться в их дом, чтобы заняться перепиской "Дневников" Толстого (нынешнее издание их в Москве составило 30 томов).
   -- Юношеские заметки Льва Николаевича начали обесцвечиваться. Кроме того, при нынешней ситуации очень опасно иметь только один экземпляр. Вы перепишете тетради в трёх экземплярах, один -- для нас, второй я пошлю в Москву, в музей. Мне зарезервировали там отдельную большую комнату. В ней имеется специальный железный занавес, предохраняющий от пожара. И, наконец: третий экземпляр я отошлю в г. Ангулем Черткову в его "стальную комнату".
   Можно ли вообразить себе, что-либо более привлекательное? Иметь возможность прочесть весь личный архив Толстого. О таком счастье я не мог и мечтать. Уже на следующий день я переселился в дом Л.Н. Толстого. Меня поместили в нижнюю комнату, комнату сына Андрея, который на тот период отсутствовал.
   Однако Толстой отверг план жены. Он заявил, что его ежедневные заметки могут отлично сохраняться и в том виде, в каком они есть, и что это всё совершенно не важно, а, кроме того, подобное чтение может оказать разрушающее влияние на столь юного человека, как я!
   Таким образом, вместо переписывания "Дневников" на меня свалилась должность личного секретаря Толстого. Это дало мне возможность очень близко увидеть и даже принять участие в личной жизни Мастера. С преогромнейшим любопытством и вниманием начал я изучать
  

71

  
   Толстого, но не как выдающегося романиста, отважного бунтаря (это все хорошо видят по его книгам), а как обычного человека в домашней обстановке, неустанно пишущего, а точнее, Толстого-мыслителя.
   Прежде всего, меня изумило, что у всемирно известного писателя никогда не было секретаря, т. к. Толстой считал свою работу как писателя столь незначительной, что, принимая охотно всяческую помощь друзей, никогда не позволял себе нанимать помощников.
   Но даже только переписка требовала много работы. Бывали дни, когда приходило до пятнадцати писем. В среднем, я думаю, четыре или пять писем ежедневно. Каждому письму присваивался номер, и оно регистрировалось в специальной большой тетради. Лично Толстой отвечал лишь на немногие письма. На некоторые он просил ответить членов своей семьи или друзей. Но наибольшее число писем после прочтения заботливо укладывалось в большой чёрный шкаф. На каждого корреспондента был заведён отдельный пакет, перевязанный шнуром
   Толстой сам внимательно прочитывал каждое письмо, надписывая на конверте, что он должен ответить. Чистые белые листочки он аккуратно разрывал. На каждом таком кусочке бумаги писал свои письма. Потому-то так странно и выглядят автографы великого писателя.
   Он любил часто повторять: "Воистину есть правило: чем хуже почерк, чем грязнее и засаленнее конверт, тем более важно и серьёзно его содержание".
   Много раз, держа белый листок с отпечатанным на машинке текстом, он говорил: "Самое полезное в письме этого умника -- вот эта белая страница". И он аккуратно разрывал её.
   Я помню, как в первый день моей работы, ответив на многие письма, я выделил ещё пять, которые, на мой взгляд, заслуживали ответа. После полудня, улучив минуту, я сказал об этом Льву Николаевичу.
   -- Ну, что ж? Если это ваша добрая воля, мы ответим.
   И не вынимая эти пять писем из конвертов. Толстой ска-
  

72

  
   зал, что я должен ответить на каждое из них. Я был очень удивлён, что он ещё помнил их содержание. В то же время он выразил испуг, что у меня уже столько работы.
   Действительно, работы было столько, что хватило бы на трёх человек.
   Все эти письма, приходящие со всех концов земли, производили на меня глубокое впечатление. Большинство из них были очень личного свойства. Сердцу любимого писателя открывались глубины души. Люди спрашивали у него совета или интересовались его мнением. Сообщались поистине ужасающие случаи, полные трагедии или безысходные сомнения, из которых, как казалось автору письма, не было выхода. И только мощный ум Толстого мог бы найти решение. Или религиозные и моральные сомнения и противоречия. Или нерешительность юноши или девушки перед ложью, которой пытались опутать их под видом просвещения. Или письма различных сектантов, которыми кишела Россия, несмотря на дикое, жестокое преследование правительства. Приходили так же письма, тайком вынесенные из тюрем.
   Была ещё особая категория корреспондентов -- морально отвергающие обязанность армейской службы. Очаровательные, сентиментальные юноши, отдающие себя служению человечеству, предпочитающие страдания и смерть, но только не службу в царской армии. Они отстаивали свои взгляды рассуждениями о человеческих и моральных достоинствах или опираясь на доктрины Евангелие. Были ещё группы магометан, как, например, бабиды(11) в Персии или в те времена "Божественная армия" татарина Ваисова(12) из Казани.
   Эти представители рода людского являются подлинными цветами человечества. И поныне во многих странах безграмотные правители, полностью лишённые высоких человеческих чувств, подло и бесцельно терзают их. Однажды я подсчитал. Из восемнадцати человек, сумевших прислать нам свои письма, половина была смертельно преследуема царским режимом.
  

73

  
   Кроме писем ещё присылали книги. Народная мысль лихорадочно просыпалась в тот период в России. А после поучения прессой относительной свободы, просьбы выслать брошюры были почти умоляющие. Из самых дальних уголков страны просили выслать социальные и философские произведения Толстого. Его друзья в Москве и Петербурге полутайком и быстро издавали всё, что прежде было запрещено цензурой. Ежедневно по выбору Толстого я собирал определённое количество посылок, зашивал их в полотно и составлял опись. Все эти посылки были бесплатными.
   У великого русского писателя не было адресной книги, и я начал её составлять. Кроме того, часто возникала необходимость переписать фрагменты из книг или срочно организовать переписку больших рукописей.
   Из членов семьи только самая юная дочь Александра ежедневно быстро перепечатывала рукописи на машинке. Самая старшая дочь, Мария Львовна, приехав однажды погостить, отвечала на письма, сравнивала копни с оригиналом, а Софья Андреевна вписывала в карточки многочисленные книги, которые авторы присылали сюда из всех стран. Несколько раз она также переводила с английского некоторые фрагменты. Другие же члены семьи, когда они приезжали, оставались совершенно в стороне от занятий отца и явно страдали от скуки.
   В большой библиотеке писателя царил беспорядок. Часто нужная в данный момент книга не находилась на своём месте. Полный порядок был только в кабинете.
   У Толстого, которого я имел счастье наблюдать в частной обстановке, мне бросились в глаза три свойства его характера.
   Во-первых, его совершенно искренняя скромность и удивительная чуткость, очаровательная деликатность в отношениях. Во-вторых, подлинно неустанное до самозабвения усердие, когда он писал даже самую незначительную вещь. И, наконец, его необыкновенная работоспособность.
  

74

  
   Судьба дала мне возможность жить бок о бок со многими людьми, но Толстой был единственным, с которым меня сложились подлинно добрые, мягкие, деликатные отношения. Несмотря на мою юность, он всегда извинялся, когда звал меня. Давая мне какое-нибудь поручение, он всегда, со свойственной ему ласковой улыбкой добавлял полушутя: "Если на то будет ваша добрая воля". Прося принести ему книгу, он непременно добавлял: "Будьте снисходительны к моей старости".
  

Работа писателя

  
   Свои произведения, как художественные, так и философские, великий Мастер переделывал и корректировал подолгу и многократно.
   -- Кажется, теперь стало хуже?... Нужно остановиться, -- сказал Лев Николаевич однажды, подавая мне давно оконченную статью о русской революции, которую он каждый день корректировал. Через два дня он сказал дочери, что статья полностью закончена, и попросил внимательно переписать ее начисто. Но едва мы закончили эту заботу, как Толстой снова забрал рукопись в свой кабинет, а вечером Александра показала мне красиво переписанную нами статью, совершенно безжалостно исчёрканную и изрезанную на куски и переклеенную в ином порядке.
   -- "Почисть" её в некоторых местах, -- сказал он дочери.
   И работа возобновилась.
   Через несколько дней он попросил переписать статью в трёх экземплярах. Но её опять постигла та же судьба.
   Перегруженный работой, я часто сомневался в пользе подобных бесчисленных правок и, насколько позволяло время, пытался постигнуть их причину и глубину, их суть. И я ни разу не заметил, чтобы правка существенно не улучшила текст.
  

75

  
   Каждый сигнальный экземпляр также переживал подобную судьбу. Нам, простым смертным, ни одна типография не позволяла так себя вести, но для Толстого они не только правили, но и просто делали новый типографский набор.
  

Проблема собственности на землю

  
   Одну статью, которая сама по себе была совершенством, я имел возможность проследить от момента её зарождения до выхода из печати. Речь шла о реформе самой близкой сердцу Толстого. Из Москвы от издателя "Посредника" Ивана Ивановича Горбунова пришла маленькая корректура. Листочек -- не более, с ладонь. Он содержал лишь "Десять основных положений", составленных последователями Генри Джорджа, известного американского социолога и экономиста. Толстой нашёл эти "Положения" в английском "джорджистском" журнале и перевёл. Эти "Положения" были обычными базовыми тезисами джорджистов.
  
   Каждый человек имеет равные права на всю поверхность Земного тара.
   Каждый человек имеет полное право на всё добытое им в результате полезной и честной работы.
   Никто не имеет права взимать налог с полезной и честной работы, и т.д.
  
   Я исправил несколько ошибок и отдал листок Мастеру, намереваясь завтра отослать назад выправленную корректуру, чтобы не задерживать её выход.
   К моему удивлению, Толстой сделал много больших дополнений к "Положениям" и попросил всё переписать. На следующий день он снова внёс в статью такие важные изменения и дополнения, что от первоначального варианта "Десяти основных положений" джорджистов ничего не осталось!
  

76

  
   Зная, что я основательно проштудировал труды Генри Джорджа, Толстой попросил меня откорректировать статью и без стеснения, по моему усмотрению, внести в нее дополнения, которые, на мой взгляд, окажутся необходимыми. После этого статья еще много раз изменялась, подправлялась, росла. Наконец, через несколько недель, вместо десяти коротких положений английских джорджистов появилась объемная конкретная статья о проблеме собственности на землю, которая была в то время актуальна в России.
   Теперь статья была действительно закончена. Автор никого не просил корректировать её и сам не вносил изменений.
   -- Осталось только назвать, -- сказал он мне как-то утром. -- Я сегодня подумал: выберите сами. Вы помните? Как это там?.. У Пошехонова? Вы знаете?.. ЗЕМЛЯ И СВЕТ? ЗЕМЛЯ И СВОБОДА? СВЕТ, ЗЕМЛЯ И СВОБОДА?. Что-нибудь в таком роде!.. Выберите вы, что понравится.
   Ужасающе! Я только молчал.
   Пошехонов как экономист бал полый нуль, а работа Толстого была образцовой. Она была точнейшим изложением фундаментальной проблемы социального порядка. Она была краткой, но в то же время всесторонне рассматривала решение этого вопроса. И вот дать этой статье совершенно бессмысленное название. Название банальное до отвращения. Я ничего не говорил Толстому и не отсылал рукопись.
   Наконец, через несколько дней, утром, Лев Николаевич с присущей ему неподражаемой, красивой, радостной, приятной и умной улыбкой вручил мне название: "Единственно возможное решение земельного вопроса". Название точное и совершенно полное, как само содержание статьи!.. Автор был доволен.
   -- Можно отсылать Горбунову в печать.
  

77

  
   Так работал великий мыслитель. Манера была на удивление странной для нас, людей с аналитическим складом ума. Прежде чем взяться за перо, мы уже знаем, что и как напишем. Но этот огромный, мощный интеллект руководствовался чувством. Начальные десять принципов джорджистов явились для него лишь побуждением высказать всё, что он знал по данному вопросу. Это поиски на бумаге и с пером в руке. И только в процессе написания, в результате долгих блужданий в разных направлениях он находит то, что ищет: одновременно форму и содержание. Это и есть сущность творческого метода Толстого. На ощупь, как скульптор, лепящий из глины, он прорабатывает своё произведение. И благодаря его сверхординарным способностям, эта манера творчества даст образцовый результат -- наполовину художественную, наполовину теоретическую статью, обладающую огромной силой.
   Например, "Что такое религия и в чём её сущность, "Великий Грех" (о вопросе собственности на землю и о теории Генри Джорджа) "Не могу молчать" (о беззакониях, творящихся в царских тюрьмах), Три дня в деревне и т.п.
   Простой метод, без предварительного анализа и без ограничений. Метод простого, эмпирического поиска на ощупь во всех направлениях, одновременный поиск формы и содержания казался ему неизбежным.
   -- Успех приходит после многократных усилий, не раз повторял он мне. -- Говорят, что у меня большой талант, большие способности! Но я не способен даже письмо хорошо написать! Но если иногда удаётся чего-то достичь, то только благодаря труду. Вот какая-то пустяковая статья, а я три месяца вожусь с ней, и ещё не закончил.
  

Хаджи Мурат

  
   Художественные произведения также не были исключением подобных творческих манипуляций.
  

78

  
   Одна художественная тема, прекрасная, как рассвет утра на снежных вершинах Кавказа, владела великим писателем в течение всей жизни, почти до самой смерти. Это время, когда он, молодой офицер, впервые вдохнул свободный воздух диких Кавказских гор.
   Это была героическая несравнимая по силе борьба воинственного горного народа черкесов против нашествия жестокого русского царя Николая I. А именно, самый драматический эпизод, когда Хаджи Мурат, правая рука Шамиля, решил перейти на сторону русских, а затем, убедившись в невозможности найти взаимопонимание, снова решил бежать в горы.
   Ещё учительствуя в своей образцовой деревенской школе, Толстой с энтузиазмом рассказывал об этом эпизоде детям. И в течение всей своей долгой жизни, время от времени, он как подлинный художник, почти против воли, создавал своего "Хаджи Мурата". Однажды, за несколько лет до смерти Толстого, мой грузинский друг Илико Накашидзе посетил Льва Николаевича и спросил о судьбе "Кавказских рассказов", для которых он посылал копии документов о той эпохе из архивов Тифлиса (Тбилиси), столицы этого края. Великий писатель ответил:
   -- Ну, над "Хаджи Муратом" я бился долго, а сейчас окончательно запутался. Повесть я уже закончил. Но я сделал её в двух вариантах: один -- от второго лица, а другой -- от третьего. И теперь не знаю какой выбрать.
   После тяжёлой болезни (1902 г) в Крыму он, ещё лёжа на больничной койке, снова взялся за повесть. В его письме к Черткову мы читаем: "Я сейчас всё время пишу Хаджи Мурата". Этим я развлекаю себя.
   Но его друг и врач Альтшулер, который был при нём и лечил его, сохранил для нас интересные детали этого развлечения.
   "В течение этих долгих месяцев болезни Бог литературы приказывал писателю время от времени снова брать в руки повесть, о которой он говорил "тема самая интересная для меня". Болезнь протекала остро. Временами
  

79

  
   температура достигала 30--40 градусов и сопровождалась сильными болями и даже потерей сознания. Но едва наступало облегчение, больной открывал глаза и обращался к дочери: "Ну, Саша, айда!" И снова начинал диктовать о постоянно преследовавших его незабываемых картинах и эпизодах своей жизни среди свободолюбивых жителей Кавказа.
   После своего "духовного рождения" великий писатель стыдился публиковать свои "художественные безделушки". Ему казалось, что главное для него лично -- не принимать участие в социальной несправедливости, хотя бы бороться силой своего пера против врагов народа.
   "Хаджи Мурат" появился только после смерти Льва Николаевича и поэтому не был откорректирован автором, как обычно. Несмотря на это, повесть является одним из лучших художественных произведений Толстого.
   Как Гомер о гибели Трои, гениальный русский певец своим несравненным голосом старца воспевает в этой книге ужасное, неудержимое наступление римско-европейской грабительской цивилизации, безнадежное противостояние народа и героическую смерть его борцов
   Как масляное пятно, расплывающееся на бумаге, наступает эта цивилизация, необузданно проливающая кровь, полная ужаса, неудержимая! Эта гигантская, оккупировавшая половину мира организация пиратов! Чтобы устранить все препятствия для своей преступной деятельности, она сумела уничтожить в себе и своих современниках даже следы высших человеческих инстинктов и основных знаний. Она наступает, разрушая на своём пути все значимые моральные ценности и научные достижения, которые человечество приобрело путём невероятных сверхусилий и смертельной борьбы, сумело сохранить до прихода нынешней цивилизации. И эта цивилизация ширится, подавляя рассудок алкоголем, предавая людские массы коррупцией, кастрируя духовно и с помощью "просвещения" молодое поколение!..
  

80

  
   Сейчас, когда я пишу эти строки, эта цивилизация лезет вперед, расталкивая и стирая все на своем пути! Tabula rasa, зачищенная атомной бомбой -- вот финал, так называемой, христианской цивилизации"! О нет! Не ради развлечения писатель, придавленный тяжестью лет на смертном одре, диктовал своей дочери эти неповторимые страницы, этот приводящий в трепет ужас пережитого триумфа чудовищного преступления. Он хотел с помощью бессмертных, живых, всем понятных картин навечно зафиксировать всю совратительную сущность этого феномена. Он хотел также облегчить своё многострадальное сердце. Освободить новое поколение от накопившейся в мире боли.
   Пройдут столетия, долгие столетия, но эта удивительная песнь, наполовину Кавказская, наполовину русская, как "Одиссея", всегда будет хранить в себе очарование и восхищать, т.к. несёт в себе достоверность отображаемого, точность и полноту всех коллизий двух цивилизаций, вечно живую картину героизма угнетенных народов.(13)
  

Пробные экземпляры

  
   Меня всегда поражала удивительная работоспособность Льва Николаевича. Ежедневно я был занят всего лишь на три часа больше чем он, но уже на исходе третьего месяца чувствовал, что мои силы почти на пределе. Мастеру в этот период было уже 78 лет!
   Особенно удивил меня один эпизод, связанный с корректировкой предпоследнего "Цикла чтений", что составляло 393 страницы в одну восьмую листа. Толстой написал всё это в один присест, а многочисленные дополнения и исправления, некоторые из них составляли не менее четверти страницы, показывают, что он внимательно перечитал всю без исключения книгу. Да, правда, он вышел из кабинета в четыре часа и выглядел очень усталым. Переписывая неразборчивые листы и корректируя
  

81

  
   некоторые опечатки, я должен был затратить на все это два дня
   В свои восемьдесят лет Л.Н. Толстой подобным образом проводил за письменным столом по 6--7 часов. Только изредка болезнь прерывала его занятия.
   -- Возьмите статью, -- сказал он как-то слабеющим голосом, -- может быть, Саша здесь немного уточнит, а я сегодня уже ни на что не годен.
   Это означало, что приблизительно через два часа он неслышно войдёт в библиотеку и высыпет передо мной на стол полтора десятка разных по размеру листочков, испещренных его почерком.
   -- Я не знаю, сумеете ли вы разобрать всё это? -- деликатно сказал он, кладя рядом пакет писем, на которые он ответил. В такие дни он много читал в кабинете, иногда ложился отдохнуть.
   Так продолжалось день за днём, годы, без малейшего перерыва. Только содержание работы всегда менялось, полное значения и интереса.
  

День Толстого

  
   Внешняя жизнь старого Толстого была монотонна. Рано утром, когда в большом доме ещё царила сонная тишина, его всегда можно было увидеть во дворе с большим ведром, с которым он спускался по лестнице из своей комнаты. Вылив грязную воду, он набирал в кружку свежую и возвращался наверх, чтобы умыться. Я, по деревенской привычке, поднимался с рассветом и тайком садился в уголок малого зала со своей работой по переписке.
   Одновременно с поднимавшимся над высокими липами солнцем, лучи которого заполняли комнату, обычно распахивалась дверь кабинета, и появлялся Лев Николаевич, бодрый и оживлённый.
   -- Бог в помощь! -- приговаривал он, улыбаясь и предупредительно покачивая головой, чтобы я не отвле-
  

82

  
   кался от своих занятий, и быстро проскальзывал через маленькую дверь на лестницу.
   Прячась от разных визитёров, которые порой приходили очень рано, и чтобы не прерывать нить своих размышлений, он тайком уходил в сад.
   В большом кармане его блузы всегда был блокнот и, бродя вокруг прекрасных деревьев, он внезапно останавливался, чтобы записать новые мысли в моменты, когда они были наиболее четко сформулированы.
   Через час, иногда раньше, он возвращался, неся на своей одежде запах деревьев и трав, и быстро скрывался в кабинете, заботливо прикрыв за собой дверь.
   Иногда он задерживался на минутку, чтобы сообщить мне какую-то понравившуюся ему мысль или интересное воспоминание. Я никогда не забуду эти удивительные мгновения.
   -- Я отлично помню времена крепостного права!... Здесь, в Ясной Поляне... Здесь каждый крестьянин кроме обработки земли занимался извозом. (Железной дороги в то время еще не было). Тогда самые бедные крестьянские семьи, несмотря на рабское положение, имели по шесть лошадей! Самые бедные! А у некоторых семей было и вдвое больше. Я очень хорошо помню это время. А сейчас?... Больше половины семей совершенно не имеют лошадей!... Что принесла им эта железная дорога?.. Эта цивилизация?
   Я часто вспоминаю случай возле сторожевой башни в Москве, который я описал в "Анне Карениной", а потом убрал его, чтобы не нарушать стройность повествования. Нужно было пристрелить лошадь, которая сломала спину. Вы помните. Но, хотя вокруг было много офицеров, даже сам губернатор, ни один военный не имел при себе револьвера! Позвали полицейского, но и у него была только кожаная кобура. Тогда попросили саблю, шпагу. Но у всех офицеров было только парадное оружие. Все шпаги и сабли были деревянные... Наконец один офицер сбегал
  

83

  
   домой, он жил неподалеку, и принес револьвер. Только после этого смогли прикончить лошадь.
   До такой степени все чувствовали себя в то время спокойно, в безопасности!
   И пока Мастер рассказывал мне об этом запомнившемся ему эпизоде, столь типичном для того времени, "доброго старого времени", вся огромнейшая Россия от края и до края сотрясалась уже от накатов революции!...
   -- Вчера в салоне говорили о "Воскресении". Хвалили. Но я сказал: "В "Воскресении" есть страницы чисто риторические и страницы художественные. По отдельности они годятся. Но соединять их в одном произведении это -- ужасно. Я решил опубликовать их только так, чтобы уже сегодня помочь духоборам...
   Однажды утром, пересекая зал, он взял меня за руку и спросил громко, почти сурово:
   -- Вы молитесь?
   -- Редко, -- сказал я, чтобы не ответить резко "нет".
   Толстой сел к письменному столу и, склонившись над рукописью, произнёс в раздумье:
   -- Каждый раз, думая о молитве, я вспоминаю один случай. Это было давно. Ещё до моей женитьбы. Здесь в деревне я знал одну женщину. Плохая, непорядочная была та женщина...
   И внезапно он издал какой-то прерывающийся стон...
   -- Я вел плохую жизнь... Вы знаете это?...
   Я кивнул, пытаясь успокоить его.
   -- Она организовывала для меня встречи с другими женщинами... И вот однажды я шел к ней по деревне. Была глубокая ночь. Я вглядывался в улочку. Такую неширокую, круто спускающуюся под холм к дороге. Вокруг было пустынно. Ничего не было видно. Только из её окна пробивался свет. Я приблизился. Тишина. Никого кроме нее не было в бревенчатом доме. Горела лампада. Она крестится, становится на колени перед иконой и молится. Поднимается, опять читает молитву и снова крестится.
  

84

  
   Я долго так стоял в темноте, рассматривая ее. Много грехов лежало на ней... Я знал это. Но как она молилась!...
   Я так и не побеспокоил ее этой ночью. Но о чем она могла так усердно молиться, -- сказал он, заканчивая свои раздумья, и потянул к себе рукопись.
   В другой раз Лев Николаевич возвратился с прогулки совершенно преобразившись, кроткий, тихий, светлый, торжественный. Он опёрся двумя руками о мои плечи и, глядя мне в глаза, сказал волнуясь:
   -- Как прекрасна, как удивительна старость! Уже -- никаких желаний, страстей, суетности!.. Но как мне объяснить это вам. Всё это вы сами скоро узнаете! -- и его добрые, внимательные глаза, глядящие из-под нависших бровей, словно говорили: "Никогда невозможно выразить всё, что пережил человек за всю свою долгую жизнь. Я говорю это не просто так."
   Войдя в кабинет, Толстой выпивал кофе и прочитывал письма, делая в них пометки о том, что ответить или что выслать. Затем он относил поднос с посудой и усаживался за письменный стол. Из-за стола он вставал только во втором или третьем часу, и было видно, что он устал работы.
   В большом зале его ожидал специальный обед -- обычно простая овсяная каша без молока или масла. Он часто хвалил её мне, приговаривая, что ест её вот уже более двадцати пяти лет, и она ему не надоела.
   После обеда Толстой выходил к посетителям, которые бывали у него почти каждый день. Беседуя с ними, он приглашал друзей и единомышленников остаться, а остальным предлагал или книги, или деньги, в зависимости от того, в чём они нуждались. Погорельцам из соседних деревень он дарил по три рубля (зарплата рабочего за 4 дня), иногда больше.
   Мастер получал в год 2000 рублей от императорских театров за представление двух его спектаклей: "Власть тьмы" и "Плоды просвещения". Эти деньги он очень бе-
  

85

  
   режливо раздавал нуждающимся, часто опасаясь, что этой суммы не хватит на весь год. Толстой навсегда отказался от своих авторских прав. Но этот гонорар был исключением, т.к. ему сказали, что в случае отказа от этих денег, они пойдут на украшение императорских театров.
   Как я понял, эти деньги составляли всю сумму, которая была в личном распоряжении великого писателя. Если бы Толстой захотел извлечь коммерческую выгоду из своего пера, он был бы самым богатым человеком в мире.
   Закончив приём посетителей (что не всегда было легко), Толстой отправлялся на небольшую прогулку пешком или верхом. Нередко он проделывал пешком до шести километров, навещая свою старую знакомую Марию Шмидт. Верхом Толстой часто покрывал до 15 километров. Он очень любил заброшенные, едва заметные тропинки в больших прекрасных лесах Засеки. Часто посещал соседние деревни, желая лично знать состояние обедневших крестьян или пострадавших от пожара, узнать о солдате, потерявшемся на войне или о крестьянине, несправедливо арестованном. Во время этих прогулок он приветливо беседовал со всеми, но старался держаться подальше от длинного ряда богатых дач.
   Возвратившись с прогулки, Толстой в течение часа отдыхал.
   В шесть -- он обедал. В большом зале, где висели в больших золоченых рамах портреты предков и членов семьи, к этому времени уже был готов большой длинный стол. В конце стола главное место занимала Софья Андреевна. Слева от нее сидел Лев Николаевич. Меня он всегда усаживал рядом. А так как я, как и он, был вегетарианцем, Толстой сам любезно наливал мне суп из небольшой супницы, которую подносили ему отдельно, или накладывал своё вегетарианское блюдо. Графиня Софья презирала вегетарианство.
   У другого конца стола два лакея в белых перчатках ожидали окончания трапезы.
  

86

  
  
   Поговорив немного с домочадцами и посетителями, Толстой снова уходил в кабинет, тщательно закрывая за собой дверь в малый зал и в кабинет. Теперь большой зал наполнялся шумом и людьми. Они смеялись, пели, играли на пианино. А великий писатель в своем кабинете занимался несложными делами. Он писал письма, заполнял дневник, а в определенное время писал воспоминания.
  

Вечерние чтения

  
   К вечернему чаю Лев Николаевич снова появлялся в большом зале, заложив правую руку за ремень, которым была подпоясана его серая рубаха. И редко проходил вечер без того, чтобы в середине беседы с домашними и гостями он не прочитал вслух наиболее интересные моменты из только что прочитанной им книги.
   Читал он разное, но всегда это было что-то очень интересное. Я никогда не забуду неповторимую манеру чтения Мастера. Слушая его, я обо всём забывал, и перед глазами стояло только что услышанное.
   Читая, Толстой оживлялся, воодушевлялся и совершенно погружался в тему, в действие и передавал слушателю напряжённое состояние своей души. В каждой фразе он подчёркивал одно только слово с одновременно присущей только ему необычайной деликатностью и мягкостью и в то же время проникновенной силой.
   Толстой не читал, он вглядывался в душу слушателя, запечатлял в душе слушателя картины и мысли автора.
   Великий Томас Эдисон прислал в подарок писателю фонограф. Таким образом, были запечатлены для будущих поколений несколько фраз мыслителя. В 1935 году в Советском Союзе был изготовлен граммофонный диск, который отлично озвучил голос Толстого. Одну фразу я помню, и я отметил определённые слова: "Человек живёт только тогда, когда его судьба трудна. Хорошо помните это и облегчайте вес креста, добровольно подставляя под его свою шею.
  

87

  
   Итак. Толстой появляется на пороге малого зала. Он держит большого формата книгу. Это был монументальный том "История России" известнейшего историка С.М. Соловьева (1820 -- 1879).(14) С явным наслаждением Толстой прочитал нам фрагмент из "Автобиографии" раскольного протопопа Аввакума (1610 -- 1682). Этот геройски неутомимый борец против царя и церкви был также подлинно гениальным писателем. Его русский язык неповторим. Последние четырнадцать лет царь держал его в подземелье в Пустозерске, что в устье реки Печоры у Северного Ледовитого океана. У двух его единомышленников отрезали языки. Оттуда не смирившиеся староверы с помощью своих друзей рассылали всюду свои пламенные призывы и обвинительные письма. В конце концов, царь приказал сжечь его вместе с единомышленниками.
   -- Первый раз, много лет назад, я прочёл всё его сочинение, -- пояснил Толстой. Ради языка. Теперь я перечитываю. Удивительно красиво.
   В следующий раз Лев Николаевич принёс афоризмы Лао-Цзы китайского мыслителя шестого столетия нашей эры. В последующее время он был обожествлён и признан как основатель Таоизма -- одной из трёх официальных религий Китая.
   Было видно -- чтение доставляет ему большое наслаждение. Читая, он выделял ключевые фразы.
   Искренняя беседа -- неприятна.
   Беседа приятная -- неискренна.
   Умный -- не обязательно образованный.
   Образованный -- не значит умный.
   Хороший человек не бывает спорщиком.
   У спорящих -- не добрые сердца.
   Каким нужно быть? -- Как вода.
   Нет преграды -- она течёт.
   Появляется преграда -- останавливается.
   Разрушилась преграда -- вода течёт дальше.
   В квадратной посуде -- вода квадратной формы, в круглой -- круглой.
  

88

  
   Вот почему она самая необходимая.
   Вот почему она -- сильнее всего.
   Нет ничего в мире мягче воды.
   Но когда она обрушивается на препятствие.
   Нет ничего сильнее её.
   Тот, кто изучает других -- благоразумен.
   Тот, кто познает себя -- тот могуществен.
  
   В другой вечер он принёс только что вышедшую из печати книгу Джона Раскина на английском языке.
   -- Очень интересно! -- сказал Мастер. -- Я узнал из книги много нового о Раскине. Вот эту главу нужно перевести и издать в "Посреднике". Отдельные моменты в книге очень ценные, правда, а в конце книги -- похуже. У Раскина -- вы это знаете? -- общий для всех подобных интеллектов недостаток. Библия производит на них впечатление до такой степени, что свои прекрасные мысли они пытаются привязать к различным довольно туманным высказываниям из этой книги... Хотя иногда это придаёт и особый смысл, так что, в общем, выглядит хорошо.
   Следующей книгой была биография Микеланджело, затем "Заметки императрицы Екатерины"; долгие, запрещённые цензурой диалоги Шопенгауэра о религии. Переводчиком этой книги был судья, ревностный почитатель немецкою философа. Этот судья и прислал Толстому пробный экземпляр.
   Однажды Мастер пришёл радостно возбуждённый. Он держал в руках книгу Эльцбахера "Анархизм", только что полученную от автора.
   -- Вполне достойная книга об анархизме. -- Я думаю, что анархизм вступил в новую фазу, в которой есть место социализму. Что думали о социализме ещё несколько десятилетий назад? Социалистов считали преступниками, весьма опасными людьми. А теперь социализм рассматривается как обычное явление. И вот теперь Эльцбахер подводит анархизм к такой же фазе. Но он -- немец! Смотри-
  

89

  
   те: вот нас семь человек, но он сравнивает нас и исследует по двенадцати пунктам! Но, в общем, все совершенно честно. Вот -- табличка, из которой видно, в каких случаях автор допускает насилие. И, смотрите, Толстой исчезает. Остаются только шестеро.
  
   Устав от разговоров и чтения, Толстой усаживался за шахматы. Очень редко, когда приходили важные персоны, играли в "винт". А в одиннадцать -- все расходились.
   Общаясь с Мастером, я всегда придерживался строгого правила: никогда не начинал разговор первым. Я даже старался быть незаметным, чтобы не нарушать ход его мыслей. Однако всегда стремился быть поближе к нему. Так, вечером я никогда не покидал зал раньше Толстого. А он очень часто, увидев меня где-нибудь в углу зала, подходил, брал за руку. Нередко, уходя и прощаясь со всеми перед сном, он обращал свои последние слова ко мне.
   И ничто в мире не могло изменить этот порядок. Не существовало ни воскресений, ни семейных или официальных праздников, ни отпусков.
   Иногда, очень редко, Толстой изъявлял желание отправиться к своей дочери Марии в её имение "Пирогово". Он уезжал после завтрака, закончив и тщательно сложив свою работу, рукописи, книги, все приготовив, чтобы продолжить работу на новом месте.
  

Физический труд

  
   Насколько мне известно, в прессе никогда детально не рассказывалось, как физически работал Лев Толстой. Ромен Ролан в своей очень хорошей книге о Мыслителе умолчал об этой стороне его жизни. Деликатнейшему европейскому литератору с белыми руками и его читателям был чужд напряженный физический труд; жнивьё, грязная, пропитанная потом рубаха. Как многие переводчики Великого Мыслителя, он боялся напугать своих салонных читателей. Но именно ему, отвечая на его вопрос, Толстой на-
  

90

  
   писал длинную статью о базовых моральных ценностях общественного участия в самой напряжённой работе, которая крайне необходима для человеческой жизни. Это обязательное участие является основным правилом в учении Толстого. А раньше, когда ему ещё не было шестидесяти пяти, Великий писатель серьёзно и старательно выполнял самую обычную, самую тяжёлую крестьянскую работу. Рабочий день начинался для него с рассветом, и до завтрака, который начинался несколько позже, чем это принято, он работал в поле. Затем начинался обычный распорядок дня писателя. Часы его нынешних прогулок были тогда посвящены напряженнейшей крестьянской работе для бедных семей в деревне. Он пилил в лесу осины и дубы, привозил огромные брёвна, строил бревенчатые избы, клал печи и т.п. Совершенно особым специалистом по кладке печей был ближайший друг Льва Николаевича известный художник Н.Н. Гё, который подолгу оставался в Ясной Поляне. Он очень хорошо и рационально проиллюстрировал всю евангелическую драму. Каждую весну Толстой с двумя своими дочерьми вывозил на поля удобрения, пахал сохой, засевал поля сельским вдовам. Он косил рожь и пшеницу и обмолачивал осенью. Каждое лето с ватагой косарей Толстой заготавливал сено на своих полях, как это описано в "Анне Карениной". Он всё это делал на тех же самых условиях, как и крестьяне: две части -- хозяину имения, т.е. графине Софье и её сыновьям и одну часть себе. Свою часть сена он отвозил в деревню самым бедным селянам. Как сказано в Коране: "Подаяние твоё с потом твоим да будет дано из рук твоих".
  
   Во время наших бесед Мария Шмидт часто вспоминала эти полевые работы, в которых она всегда охотно принимала участие.
   -- Особенно тяжело было пилить растущие в лесу огромные дубы для строительства крестьянских избушек. А во время работ Лев Николаевич был требователен. Он
  

91

  
   просто загорался и был полностью поглощен работой. Однако мы мало-помалу привыкли также и к этой работе. Однажды, дорогой мальчик, так долго не было дождя, и наступила такая ужасная засуха, что я не могла добыть и клочка сена для своей коровы. Я совсем потеряла надежду. Сено стоило очень дорого, а денег в ту осень у меня совсем не было. Я старалась не занимать. Потом так тяжело отдавать...
   И вот однажды, после полудня, ближе к вечеру, я увидела, как две добротные телеги, нагруженные сеном, въехали в мой двор. Я подбежала. Это был Лев Николаевич. Он был с головы до ног покрыт пылью, в рубахе мокрой от пота настолько, что её можно было выжимать! Я никогда не произнесла и словечка о сене! Но он догадался о моём положении.
   Я много раз слышала от селян о том, как раньше работал Толстой. "О, Лев Николаевич! Он умел работать. Он, действительно, великолепно работал!" -- таков был всегда ответ. Подобную оценку нечасто можно было услышать от работников о труде интеллигента.
   Тяжёлый ручной труд был единственным занятием, которое казалось этому мыслителю подлинно приносящим удовлетворение. Всё остальное, в том числе и писательскую помощь порабощенным народам, он считал сомнительной и неэффективной.
  

Вопросы и ответы

  
   У меня нет слов -- описать, сколь глубокая духовная близость связывала меня с Толстым. Не только очарование задушевных бесед, воспринимаемое с юношеским удивлением, сроднило меня с Мыслителем. Меня притягивало к нему его острое стремление к анализу, пониманию и изучению. Это стремление было присуще и мне. Сколько себя помню -- это было моей жизненной необходимостью. Всё остальное представляло для меня побочный вспомогательный интерес. В общем, с помощью
  

92

  
   книг, или точнее, я сам угадывал подобных интелектуалов. Но среди тех, кого я имел счастье знать лично, только лишь Толстой полностью имел подобное стремление к исследованию. Более пятидесяти лет его напряжённейшей исследовательской работы разделяло нас, но Толстой понимал то, что я говорил ему. Понимал, как никто другой не понимал меня ни до, ни после наших десятилетних взаимоотношений. Толстой понимал с полуслова. Иногда, не давая мне закончить мой вопрос, он уже начинал отвечать. И отвечал всегда точно и по существу вопроса. В первые дни, когда какой-то вопрос мучил, втемяшившись мне в голову, в небольших серых глазах Льва Николаевича вспыхивала забавная очаровательная искорка удивления, пронизанная оттенком понимания моего положения, деликатности и доброжелательности.
   -- Удивительно, сколь часто люди не способны понять самые простые действия?...
   -- Мне, -- отвечал Мастер, -- это представляется так: у этих людей "коробочка" (он коснулся рукой головы) или переполнена, или лежит на боку или вверх дном так, что в нее ничего нельзя вложить. В таких случаях лучше всего разойтись.
   -- Лев Николаевич, что такое сумасшествие? -- просил я его как-то раз, безо всяких предисловий. Забавный блеск глаз был сильнее обычного. -- Я имею на это свой взгляд... -- ответил Мастер, подчеркнув слово имею.
   Он сделал паузу. Одновременно с острым хитрым взглядом это значило очень много.
   -- Вы не думайте, юноша, я тоже обратил внимание на эту противоестественную особенность. Я думал над этим и нашёл для себя свой ответ. А это значит, -- как всегда я противопоставляю своё мнение обычному, но это результат моего анализа.
   И эти два словесных "выкрутаса" были предисловием. Затем последовал ответ.
  

93

  
   -- Это эгоизм, -- пояснил он. -- Собственное напряжение ожидания, и затем от какой-то одной идеи.
   Однажды я рискнул задать Льву Николаевичу довольно важный и критический вопрос относительно прошлых его работ. Это случилось в то время, когда, после отмены цензуры рукописей, новый закон о печати разрешил печатать всё. Но выпущенную книгу, при каком-либо, обвинении нужно было защищать в суде, т.к. можно было потерять всё и отправиться в тюрьму в случае подтверждения выдвинутого обвинения. Мои друзья: Горбунов в Москве, Н.С. Сутковой из Сочи, П.П. Картушин, довольно зажиточный казак, и молодой Фелтен из Петербурга начали издавать в России большими тиражами самые запрещённые произведения Толстого. Картушин вложил в это дело почти все свои сбережения.
   Теперь молодые издатели присылали в Ясную целые плетенные из лыка корзины самых смелых произведений: "Короткий рассказ", "В чём моя вера?". "Так что же нам делать?", "Стыдно!", "Солдатская памятка", "К духовенству" и т.п. Горбунов безуспешно защищал в суде одну книгу за другой. Три других ответственных редактора почти два года рассылали книги тайно до их конфискации и долгое время прятались друг за друга. В конце концов, Сутковой взял всю вину на себя и отсидел полтора года в тюрьме
   -- Жаль, что теперь эти книги, -- заметил я, -- и сейчас напечатаны в своем прежнем виде. Был бы смысл их просмотреть. Некоторые из них совершенно устарели.
   Толстой вопросительно посмотрел на меня.
   -- Например, в книге "Так что же нам делать?" есть вопрос о производственных факторах. Там сказано, что их не три, а можно отыскать сколько угодно, солнечный свет, тепло, сырость и т.п.
   Толстой не дал мне закончить.
   -- Да. Всё это вмещает в себя понятие ЗЕМЛЯ... Но можно ли это все переделать. Все было написано в разное время... Люди вычерпают для себя то, что будет им необходимо и то, что есть.
  

94

  

Бог Толстого

  
   Самым трудным для понимания оказался для меня "Бог" Толстого.
   Я вырос в рациональной, современной, совершенно без предрассудков атмосфере. Как и для Arago (1786-1853) "Бог" для меня был лишь "гипотезой", обращаться к которому у меня никогда не было необходимости. Что же должно было означать это слово для гениального ума Толстого?!
   Уже в течение нескольких первых недель после моего первого визита мне представилась возможность провести многие дни недалеко от Ясной Поляны. Однажды, после вечернего чая, Мастер, чувствовавший себя неважно, позвал меня к себе. В то время он жил ещё в комнате "под аркой", в которой состоялась наша первая беседа.
   -- Что занимает вас сейчас? О чём вы думаете, спросил он меня, укладываясь на большую клеёнчатую кушетку и кладя руку, просунутую под ремень, на печень.
   -- О Боге, -- ответил я. -- Я пытаюсь прояснить для себя концепцию.
   -- В подобных случаях я всегда вспоминаю определение Матфея Арнольда (Matheo Arnold). Помните? "Бог вечен, существует вне нас, сопровождает нас, требуя от нас благочестивой справедливости". Он изучил Ветхий Завет, и на то время это определение было достаточным. Но после Христа к этому следует добавить, что одновременно Бог есть любовь...
   -- Впрочем, -- продолжил он, увидев, что я всего лишь выражаю удивление, не понимая его слов, -- впрочем, о Боге каждый имеет своё собственное мнение. Для материалиста Бог -- это Материя, хотя это совершенно неправильно. Для Канта -- это одно, для крестьянки -- другое...
  

95

  
   Но в чем же идея, если у разных людей она различна, -- спросил я несколько озадаченно. -- Разные взгляды у всех, а суть одна.
   -- Почему же? Есть очень много вещей, на которые у разных людей -- разные взгляды.
   -- Например?
   -- Ну, вот! Сколько хотите... Ну, например, возьмем воздух: для ребенка его не существует; взрослый знает о нем, ну, как бы сказать... на ощупь, он вдыхает его; для химика воздух -- совершенно иное, -- он с таким спокойным убеждением, как отвечают на самые простые вопросы детей...
   -- Но даже понятия о вещах могут быть различными. С какой целью употреблять, чтобы различать, и именно это слово "Бог"? -- спросил я. -- Неграмотная крестьянка, произнося слово "Бог", хочет выразить совершенно иное, чем Вы.
   -- Понятия у нас разные, но они вмещают в себя нечто общее. У всех людей это слово вызывает, по своей сути, идею общую для всех и поэтому ни в коем случае нельзя заменить его...
   Я не продолжил разговор.
   Изучая написанное Толстым уже более года, я только сейчас ощутил то, о чём он говорит, употребляя слово "Бог". Слова "Для материалистов Бог -- это Материя" стали ключом к этому понятию. Эти слова, наконец, указали мне именно то место, которое в мировой концепции Толстого занимает идея Бога. Это было то же самое место, которое в мировой концепции занимает представление о материи. Более того, понятие об этом объекте у разных людей -- разное и одновременно имеется нечто общее для всех, и именно это общее и представляло для Толстого сущность концепции "Бог". Много раз ещё я имел возможность касаться этой темы.
   Это произошло вскоре после отлучения Толстого от православной церкви по инициативе Синода. Мыслитель, тем временем, едва оправившись после серьёзной болез-
  

96

  
  
   ни, тотчас же написал, привлекший внимание всех, тактичный "Ответ Синоду".
   Однажды, приблизившись к дому, я нашёл Мастера, лежащим в шезлонге в саду перед верандой. Возле него сидела только Мария. На большом столе перед домом был накрыт обед, и люди уже столпились вокруг. Стол был уставлен спиртными напитками и закуской. Но я не захотел терять возможность побеседовать с Мастером несколько минут.
   -- Ну что, Лев Николаевич, можно с вами пофилософствовать несколько минут? -- спросил я, приблизившись. -- Это не утомит Вас?
   -- Не важно. Можно, можно, -- как всегда любезно улыбаясь, сказал Толстой.
   -- Последнее время я думал о Боге. А вчера я подумал, что нельзя трактовать Бога позитивными понятиями. Все позитивные понятия -- это идеи человеческие. Чтобы быть точным, все определения Бога должны быть отрицательными. Не так ли?
   -- Совершенно верно, -- серьёзно ответил Толстой. -- Поэтому будет неточно и даже невозможно говорить, что Бог -- это благоразумие и любовь. Благоразумие и любовь -- это свойства, присущие человеку.
   -- Да, да. Совершенно верно. Любовь и благоразумие, только они объединяют нас с Богом. Но То... Вы знаете?... Когда пишут ответ Синоду, тогда невольно впадают в подобный, всем понятный тон, -- сказал Лев Николаевич.
   После этого признания для меня стало совершенно очевидным: что в религиозных убеждениях Толстого нет и тени бессмысленного мистицизма.
   В конце своей статьи "Религия и мораль" он говорит: "Для всякого человека религия -- это установление его отношения к Богу или миру".
   Богом Толстого было не что иное, как сама вселенная, которую он рассматривал, с одной стороны, как бес-
  

97

  
   конечность во времени и пространстве, а с другой -- как непознаваемую сущность.
   Главным для Толстого было то, что вселенная стоит выше наших возможностей познания, и с нашей стороны по отношению к ней есть только обязанность. В то же самое время для учёных вселенная выглядит как некая игра слепых сил внутри и посредством неживой материи, и мы ничем не обязаны ей, а напротив, имеем право требовать от нее наивысших удовольствий.
   И, как всегда, прав Толстой.
   Действительно, для человеческих возможностей осмыслено могут существовать только две точки зрения на вселенную. Точка зрения: ego, т.е. центра -- всё существует для человека. (Как в астрономии в течение тысяч лет царила точка зрения геоцентризма). Или точка зрения: космос -- это центр. Мы существуем для вселенной, чтобы выполнить в ней созидательную работу, которую от нас требует наша высшая необходимость понимания и взаимная организованность.(15)
   Есть ли необходимость доказывать, что у первой точки зрения нет никакого здравого смысла?! Что можно еще глупее придумать, полагая, будто безграничная вселенная существует для удовлетворения наших желаний!
   Две потребности или два инстинкта пытаются руководить человеческим сознанием: потребность анализировать и понимать, и потребность взаимно помогать и служить друг другу. И перед нами стоит высший долг, поддерживающий нас с помощью этих инстинктов, -- служить человечеству, как можно, большей пользой.
   Это было первым важным для меня открытием, которое поведал мне великий Толстой. Мистическим глупостям здесь нет места.
   Но эту глубочайшую проблему сознательной жизни человека я рассмотрю в отдельной главе во второй части этой книги.
  

Конец четвёртой главы

98

  

Глава V

Страна у моря

"Белая невеста" (Геленджик)

  
   Пока я таким образом близко изучал манеру мышления и личную жизнь Льва Толстого, возникшие события придали моей практической жизни более конкретное направление.
   Моя мать, постоянная любительница путешествовать, израсходовала на железнодорожный транспорт всё своё маленькое состояние, которое оставил ей отец после сорока лет работы на российских железных дорогах.
   На одной из пересадочных станций она встретила свою, весьма престарелого возраста, знакомую, давным-давно исчезнувшую с нашего горизонта. Эта знакомая владела небольшим участком земли на берегу Чёрного моря. Узнав, что я пробую заниматься обработкой земли, она тотчас сдала свой участок мне с условием, что я построю для неё дом, буду выращивать овощи для семьи и, чтобы она могла окончить свои дни, живя с нами. Мы приняли её предложение.
   Место, в котором мы решили обосноваться представляло интерес со многих сторон.
   Почти за пятьдесят лет до нашего приезда этот район заняло воинственное горное племя, которое, наконец победило и прогнало оттуда жесточайшего императора Николая I. Это были черкесы. Те самые черкесы, отважные и поэтические, которые нашли своего Гомера в лице автора Хаджи Мурата.
   Северный берег Чёрного моря почти везде был высоким и скалистым. Только в одном месте, в своей западной части, он представлял собой большой полукруглый залив. С древнейших времён этот залив привлекал к себе людей. В древних могилах часто находили посуду с финикийскими надписями.
  

99

  
   Во время правления черкесов в этом районе в лесах и садах росло такое огромное количество фруктовых деревьев, что каждую весну окрестности покрывались белой прекрасной вуалью, как невеста.
   Чувствительные к красоте черкесы назвали свое поселение "Белая невеста", по-черкесски -- Геленджик. Теперь этот цветущий уголок принял и нас.
   Черноморское побережье, протянувшееся узкой лентой между морем и величественными Кавказскими горами, было в то время воротами Кавказа. Кавказа дикого, магического, неизвестного, ещё относительно свободного и весьма манящего!
   В этот, только что занятый район, направлялись все слои населения России. Богатых привлекала величественная нетронутость природы. Бедняков притягивала свободная недорогая земля для ведения хозяйства. Летом туда приезжали толпы отдыхающих из больших городов и даже из Сибири. Из крупных индустриальных центров сюда ежегодно пешком стекалась перезимовать целая армия пролетариата -- босяков, как их называли. В своих первых рассказах Максим Горький мастерски описал их жизнь. Тайно бежали сюда революционеры и политические активисты, преследуемые полицией; сектанты, изгнанные церковью, а еще некоторые образованные идеалисты, желающие с помощью ведения сельского хозяйства гарантировать себе свободную жизнь.
   Как обычно, в этот новый и самый важный период моей жизни я входил с совершенно определенными планами. С помощью ведения личного, независимого крестьянского хозяйства, я хотел добыть себе только самые необходимые средства для жизни и, главным образом, иметь достаточно свободного времени, чтобы усиленно заняться самообразованием и писательским трудом. Я очень желал, чтобы не люди, а земля, солнце и дождь дали мне возможность учиться, анализировать и писать, совершенно независимо от людей и каких-либо организаций. Ни один царский университет, ни одно государст-
  

100

  
   венное или частное учреждение не могли дать мне подобной свободы.
   Это было ПЕРВОЙ причиной, которая толкала меня к занятию сельским хозяйством.
   ВТОРЫМ мощным побуждением, который роднил меня с землёй, был глубокий, наследуемый от предков инстинкт земледельца. Родители моего отца были небогатыми, но хорошими земледельцами в Шампани (Франция). Землю я любил всем своим сердцем. Таинство земли, питающее человечество, тайна мощнейшей, неизмеримой производительной способности растительного и животного царства, умнейший симбиоз, эта взаимопомощь людей в работе с этим царством глубоко волновали меня.
   Была ещё и ТРЕТЬЯ причина, из-за которой я тянулся к земле. По сравнению с городами, на селе героически трудились, производя всё необходимое, лучшие представители человечества. Ежедневно этот основной слой жителей нашей планеты производит пищу и средства существования для себя и своих паразитов и эксплуататоров. Толстой открыл мне, что личное участие в тяжёлой работе есть основной долг любого честного человека. Уклонение от него означает -- жить за счёт воровства. И я со всей страстью и энергией юности посвятил себя работе на земле!...
   Участок земли, который теперь должен был меня кормить, по глупому и преступному обычаю буржуазных правителей, был подарен какому-то генералу за его военные героические деяния. Он, как и все подобные владельцы, оставил землю необработанной, ожидая, что явится новый владелец, а земля станет дороже. Наследники генерала продолжили эту тактику. И вот теперь, когда мне понадобилось купить у них два гектара пахотной и несельскохозяйственной земли, они потребовали с меня такую сумму, что за неё можно было построить хорошую виллу! И я должен был принять условия и влезть в долги,
  

101

  
   чтобы иметь возможность заплатить наследникам генерала.
   Мой участочек лежал в маленьком красивой долине горной речушки в четверти часа ходьбы от великолепного морского песчаного берега. Нижняя часть границы имения примыкала к реке, а верхняя взбиралась на небольшую горку. Все низкие плоские части участка были чрезвычайно плодородными и уже успели зарасти смешанным лесом.
   Хозяйствование моё началось с укорачивания высоких дубов, ясеней и ольховых деревьев. Из подходящих брёвен был сооружён глинобитный домик с погребом и большим стойлом для скота. Затем, освобождая квадрат за квадратом, продавая древесину, я платил мой долг и начал выращивать на чернозёмной целине арбузы, которым позавидовали бы даже Олимпийские боги. Ещё я выращивал пшеницу высотой по плечи, различные овощи и кормовые травы.
   Природа подобна достойной женщине. Чтобы всецело понять и оценить её, нужно долго прожить с ней в совершенно интимной близости. Каждый уголок поля, сада и огорода для того, кто способен видеть его, имеют свою невыразимую привлекательную красоту. Хорошо и грамотно обрабатываемый семейный участок кормит работника лучше, чем служба на капиталистическом предприятии. Моя связь с землёй стала здесь ещё ближе и задушевнее, чем в "Кикети". Эта земля была исключительно плодородной. Благодаря отдыхающим, приезжавшим сюда летом, продажа молока, овощей, мёда была гарантирована. Теперь я мог очень легко увеличить своё хозяйство, копить деньги и покупать земельные участки и дома. Но меня интересовало другое. Я зарабатывал только на самое необходимое мне для жизни, и всё своё свободное время посвящал интеллектуальной работе. Я непрерывно учился, читал, много писал Толстому. Я пробовал сотрудничать с интересным, достойным, честным издательством "Посредник", которое было основано Толстым с единст-
  

102

  
   венной целью -- просвещать массы. Но тогдашняя царская цензура неизбежно ставила препоны на моем пути. Первое из написанных мной эссе "А.И. Герцен и революция" было погублено цензурой. Живя в Ясной Поляне, делал много выписок из полного собрания сочинений Герцена, изданных в Женеве и категорически запрещённых в России. Толстой несколько раз упоминал эту мою работу, т.к. намеревался откорректировать её. Так, мало помалу, достиг я того, к чему стремился. "Потом своим добывал я хлеб свой". Других средств существования у меня не было. Доход мой был несколько меньше, чем у крестьянина того времени, и поэтому в скромности своего образа жизни я продвинулся даже несколько дальше, чем Мастер. В конце концов я достиг таких экстремальных жизненных условий, к которым Толстой так долго и болезненно стремился.
   Но..., как ни хотелось, чтобы всё было иначе, реальность оказалась гораздо менее впечатляющей, чем мечты! Для умственных занятий времени оставалось слишком мало, да и то -- нерегулярно. Заботы о хозяйстве внезапно и жестоко разрушили начавшуюся интеллектуальную работу, и надолго. Всё это было болезненно. Но, если -- честно, всё это было чисто личное, и я стоически переносил неизбежность сложившейся ситуации.
   Однако уже начинало проявляться нечто ещё более плохое, не частного но общего, принципиального характера. Принцип "личного неучастия во зле мира", один из краеугольных камней этой доктрины, становился невыполнимым. Молоко, мёд, овощи я продавал богатым неработающим отдыхающим, бесполезным людям, и за счет этих денег жил сам. Где же здесь "неучастие"?! Неужели и эта надежда стала напрасной?.. "Тщетность повсюду и страдания духа?!"
   Я избрал для себя лучшую форму существования, какую только можно было вообразить, и моя жизнь, практически, была нормальной и приятной. Она давала мне полное философское и эстетическое наслаждение. Но
  

103

  
   морального успокоения и удовлетворения она принести не могла. Эту-то неудовлетворенность жизнью и заметил Толстой. Он писал мне в ответ.
  
   Спасибо вам, дорогой Лебрен, что вы написали мне еще и это хорошее письмо. Я всегда думаю о вас с любовью. Эти ваши два огорчения я очень переживаю. Хорошо было бы без них, но и с ними жить можно. Всё образуется. Вы знаете что именно -- любовь настоящая и вечная, но не выдающаяся и не для избранных, а такая как у всех.
   Привет матери. Наши вспоминают о вас и любят. И я тоже.
   2-го ноября

Л. Толстой

  
   Спасибо вам, дорогой Лебрен, что время от времени вы пишете мне о себе. Вы должны чувствовать, что я люблю вас больше чем близких, и только потому, что вы делаете всё это. И это хорошо. Не печальтесь, дорогой друг, не меняйте образа жизни. Если жизнь такова, что ею можно не стыдиться (как моя), то не надо желать и искать чего-то другого, кроме как более напряжённой и интересной работы. Она спасает даже в такой жизни, как моя. В вас она усилит возможность возгордиться, но вы на это не способны.
   Я здоров, как может быть здоров старик, плохо проживший свою жизнь. Я занимаюсь "Кругом чтения для детей" и веду уроки с детьми.
   Я братски целую вас и Картушина, если он у вас. Мой привет матери. Все наши помнят и любят вас.

Л. Толстой

  
   Пётр Картушин, богатый казак, отдавший всё своё состояние на издание запрещённых книг Л.Н. Толстого. В 1914
  

104

  
   он был мобилизован как санитар, но на фронте покончил с собой, выстрелив в себя из солдатской винтовки.
  

Земельная рента или маленький городок,

который может научить важным делам

  
   Наполовину сельский, наполовину курортный приморский городок, в котором мы жили, вызывал совершенно особенный интерес. Он был особенным во всей тогдашней России. Без преувеличения я могу сказать, что, если бы несчастные правители народов были бы способны видеть и учиться, этот малоизвестный городок мог бы научить их многим очень важным делам.
   Ещё задолго до меня, возле Геленджика поселилось несколько образованных последователей Толстого: ветеринар, хирург, учитель... К ним присоединилось некоторое количество прогрессивных сектантов, обрабатывающих землю, и несколько наёмных рабочих. Они попытались создать на труднодоступных, но исключительно плодородных, склонах близлежащих гор и холмов коммунистическую сельскохозяйственную колонию. В этих горах, на которые очень трудно было взобраться, их привлекала удивительно богатая земля, которую они могли арендовать у правительства почти за бесценок. С другой стороны, отдалённость и труднодоступность места спасала их от преследования полиции и церковников. Через несколько лет от коммуны осталось лишь несколько одиночек -- крестьян по происхождению. Но моральное и воспитательное влияние самоотверженных идеалистов на местных жителей было огромно.
   Эти толстовцы были одновременно и последователями известного американского социолога Генри Джорджа. Они хорошо понимали всю социальную важность таких трудовых доходов, которые экономисты называли земельной рентой. Поэтому, когда сельскохозяйственная коммуна ограничила площадь под городскую застройку
  

105

  
   300 гектарами земли, а крестьяне начали продавать свои участки, предназначенные под застройку, отдыхающим, образованные люди убедили сельский сход обложить налогом не строения, а только голый земельный участок, но налог не одинаковый, а в зависимости от ценности земельного участка.
   В действительности же эта система американского социолога упрощена на старый китайский манер. Квартальчики в 500 квадратных сажен -- кв.м.-- были разделены на три категории в зависимости от расположения относительно центра города, расстояния от берега моря и главных улиц. Владельцы должны были платить в год 5; 7,5 и 10 рублей независимо от наличия строений на участке. (Дневной заработок обычного хорошего рабочего в то время составлял один рубль).
   Цементная фабрика, построенная на этом участке, облагалась налогом по этой же системе. Компания платила несколько копеек за квадратный метр поверхности земли и за один кубометр минерала, из которого получали цемент (этот минерал называется мергель, примеч. переводчика). Кроме того, производитель цемента был обязан бесплатно снабжать цементом все стройки коммуны, а также снова заполнять грунтом и разравнивать каменоломни, из которых был выбран мергель.
   Результаты были самые блестящие. Геленджикская коммуна покрывала из этого налога ежегодные расходы в 3000 рублей, которые во всей России подушно взимались с каждой семьи. Коммуна построила две красивые школы, здание мэрии, большую церковь, наняла охрану и учителей.
   Всего лишь часть земельной ренты с 300 гектаров этого маленького городка и несколько десятков гектаров земель, на которых залегал мергель, оказалось достаточным для покрытия всех этих расходов! И этот налог уплачивался добровольно и незаметно до самой Октябрьской революции (1917 г.)...
  

106

  

Последние цветы

  
   Группы и колонии идеалистов по всей стране создавались и распадались непрерывно. Одна такая большая земледельческая колония просуществовала более тридцати лет, до наступления радикальных реформ.
   Колонии распадались, и большая часть бывших колонистов, в прошлом горожан, снова возвращалась в города. Но самое способное самоотверженное меньшинство оставалось при земле тем или иным способом объединялось с землепашцами. Таким образом, в те времена, когда я здесь поселился, в этих местах жили около тридцати семей, связанных дружбой и общими идеями.
   Тайком от царской полиции мы часто собирались вместе, особенно в зимние вечера. Я много читал крестьянам. Все запрещённые произведения, которые я получал из Ясной, сразу же переписывались и распространялись. Кроме того, мы немного изучали историю и читали основные произведения Виктора Гюго, Энкмана-Шатриана и прекрасные избранные произведения, издаваемые "Посредником". Сектанты пели свои псалмы. Всем я нравился. Я писал Толстому, что с этой стороны жизнь для меня весьма приятна. Ответы Мастера были очаровательны, как цветы.
  
   Спасибо, дорогой дружок, за письмо. Только меня немного пугает, что вам так хорошо. И как бы ни было вам сейчас хорошо, позаботьтесь, однако, в душе о возможном чёрном дне, сохраняйте в себе духовный уголок, чтобы по Эпиктету(16) было куда укрыться для поддержки в случае гибели того, что сегодня вас радует. Но отношения ваши с окружающими сегодня -- прекрасные. Цените и берегите их больше всего.
   Я вас помню и люблю
   Сам я совершенно занят уроками с детьми. Одновременно я правлю "Евангелие" и "Цикл чтения для детей". Я недоволен тем, что получается, но, однако, не теряю надежды.
  

107

  
   Братски, отечески целую вас. Привет матери. О, я очень беспокоюсь о членах Одесской коммуны. Это ужасно, когда люди разочаровываются в самом святом. Чтобы этого не случилось, нужно чтобы всегда происходила внутренняя духовная работа, а без неё всё, конечно, будет проходить вяло.

Л. Толстой

  
   Колония одесситов, на которую был намёк в письме, состояла, примерно, из пятнадцати горожан различных профессий: техники, почтовые служащие, банковские работники, мужчины, женщины, дети. Они объединились, чтобы обрабатывать землю и совместно вести хозяйство. Как обычно, через несколько месяцев они друг с другом перессорились, и возделывать участок остались только двое или трое.
  
   Однажды в газетах появилось странное известие о пожаре в Ясной Поляне. Обеспокоенный, я телеграфировал Марии Львовне и написал отцу (Льву Николаевичу Толстому, примеч. переводчика). Он тотчас ответил.
  
   Я не горел, дорогой мой друг, и как всегда, был рад получить ваше письмо. Но я болею гриппом и очень ослаб, настолько, что в течение трех недель ничего не мог делать. Сейчас я немного ожил (на короткое время).
   За этот период накопилось столько писем, что сегодня я писал, писал и не смог закончить всё. Однако я не захотел оставить ваше письмо без ответа. Хотя и не скажу сам ничего особенного, но я вас люблю, и на душе у меня очень хорошо. Если я ещё проживу в таком же состоянии, как сейчас, я не сделаю всей той радующей меня работы, которую желал бы сделать, но из которой не сумею выполнить и сотой части.
   Целую вас. Мое почтение и наилучшие пожелания матери.

Л. Толстой

  

108

  
   Хотел дописать ещё несколько слов, дорогой Lebrun, но письмо уже отправил. А потому вкладываю эту записку в посылку (с моей рукописью о Герцене).
   Я хочу сказать вам, чтобы вы не огорчались о том, что ваша жизнь не согласуется с вашей программой. Главное дело -- это очистить себя от всей телесной унаследованной грязи, и это возможно и необходимо сделать при любых внешних обстоятельствах. И это единственное, в чём мы нуждаемся. Внешние проявления жизни должны быть только следствием этой нашей самопросветительской работы. Не удовлетворяет и смущает нас только то, что внутренняя работа по самоусовершенствованию вся в нашей власти и кажется нам постоянной, но приведение в порядок внешней стороны нашей жизни связано с последствиями организации жизни других людей, а поэтому кажется нам самой важной.
   Именно это я и хотел сказать вам. Только тогда имеют право жаловаться на плохие стороны нашей жизни, когда мы соберём все свои силы к внутренней работе, и как только мы приложим все наши силы, внешняя сторона жизни сообразуется по нашим желаниям, а то что не сообразуется, перестанет нас волновать.

Л. Толстой

  

В.Г. Чертков

  
   Владимир Григорьевич Чертков был бесконечно преданным Толстому и букве его учения и, одновременно, самым деятельным из его единомышленников. Он был очень богат, но его мать, бывшая фрейлина императрицы, не отдала, предназначавшееся ему в наследство, большое фамильное имение в Херсонской губернии. Ежегодно она давала сыну только впечатляющую сумму, около 9000 золотых рублей, которые получала как плату за сдаваемые в наём 1000 гектаров плодороднейшего чернозёма. Если бы сын-идеалист стал обладателем этого имения, он сразу же отдал бы его местным селянам. Эти деньги Черткова со-
  

109

  
   служили огромную службу: с их помощью распространялись запрещенные произведения Толстого. Когда царское правительство начало прижимать издательство "Посредник", Чертков с несколькими друзьями был выслан за границу. Там он сразу же по примеру Герцена основал в Англии издательство "Свободный разговор" под девизом, который незадолго до того был запрещён в России: "Не в силе Бог, а в правде". Там он регулярно, в течение многих лет издавал все запрещённые вещи Мыслителя и успешно, неутомимо распространял их по всему миру. Кроме того, чтобы сохранить подлинники рукописей и автографы, он построил "стальную комнату" -- вечную железобетонную подземную келью. В ней также хранились интересные материалы о преследовании многочисленных различных национальных сект.
   Во время одного из моих визитов Чертков предложил мне должность в этом своём предприятии. В принципе, я принял предложение. Работа здесь была дальнейшим распространением голоса Мыслителя... Это воспламенило меня. Но вскоре стало очевидным, что только находясь в Азии, я по французским законам освобождался от воинской службы в капиталистической армии. В противном случае, я потерял бы своё французское гражданство. Эти соображения заставили меня отказаться от предложения Черткова. Я решил остаться землепашцем и сохранить возможность путешествовать по миру. Это был важный и решающий момент в моей жизни. По обыкновению я написал обо всём этом Мастеру. Ответила его дочь Мария. Отец добавил только несколько слов.
  
   Дорогой Виктор Анатольевич, очень сожалеем, что Вы не можете поехать к Черткову. Вы были бы ему весьма полезны, и сами бы изучили английский язык. Но что же делать? Против рогатины не пойдёшь.
   Что я могу рассказать Вам о Ясной? Все живы-здоровы. Но я начну с самого начала. Старик чувствует себя хорошо, много работает. Но несколько дней назад,
  

110

  
   когда Юлия Ивановна спросила, где его работа, он шутливо ответил, что "послал ее к чёртовой матери". Но на следующий день она оттуда вернулась, и Саша ее сейчас печатает. Это работа "Послесловие к статье "О сущности русской революции". Сегодня Саша уезжает в Москву на занятия по музыке и захватит с собой статью. Отец ездит верхом и много гуляет. Я сижу возле Юлии и пишу. Он только что вернулся с верховой прогулки и беседует с Сашей о статье. А вот пошёл спать.
   Мама уже совсем выздоровела и мечтает о концертах в Москве. Михаил Сергеевич (муж Татьяны) уехал заграницу. Таня с детьми живёт в том же самом доме, как и прежде. Мы вынуждены пока ещё оставаться здесь, т.к. дороги развезло, грязища непроходимая. Юлия снова начала много рисовать. Она делает большие занавески, чтобы продать их в Москве. Девочки заняты своими делами, много смеются, гуляют, однажды целый час пели. Андрей (сын) живёт как обычно, только сейчас ему некого пощекотать, а потому он не так весел, как прежде.
   Душан (доктор Маковский) каждый вечер греет свои ноги, а потом идет к нам со своими "Нотными тетрадями", которые проверяет и исправляет вместе с моим мужем. Так что, как видите, всё в точности, как и прежде.
   Вас мы вспоминаем всегда с любовью. Пишите нам, как вы обустроились в Геленджике. Все шлют вам большой привет. Я уступаю место, папа хочет сделать приписку в письме.

Мария Оболенская

  
   Я сожалею и нет, дорогой Лебрен. что вы пока не попали к Черткову. Как всегда, я с радостью прочёл ваше письмо. Пишите чаще. Мне очень вас недостаёт. Несмотря на вашу молодость, вы очень близки мне, и по-
  

111

  
   тому судьба ваша, разумеется, не физическое, а духовное состояние очень меня интересует.
   Геленджик как и всякий "джик", а в какое другое место вы хотели бы, всегда ли вы имеете то хорошее, чтобы в каких бы ни было условиях, и чем труднее, тем лучше. Или там, как везде, можно жить для души, для Бога.
   Целую вас. Привет матери.

Л. Толстой

  
   Мало помалу моя переписка с Мастером оживилась.
  
   Спасибо вам, дорогой Лебрен, что вы не забываете меня. Наша дружба всегда радует меня. Радует меня и бодрит тон вашего письма.
   Я живу по-прежнему и помню и люблю вас, так же и все наши. Передайте привет матери.
   Любящий вас

Л. Толстой

   7-го октября 1906
  
   Я всегда рад получить ваше письмо, дорогой Лебрен, рад потому, что люблю вас. Когда получу вашу статью (о Герцене), я строго просмотрю её и напишу вам.
   Привет матери.

Л. Толстой

   2-го декабря 1907
  
   Только что получил, дорогой Лебрен, ваше хорошее, хорошее длинное письмо и надеюсь ответить подробно. А это пишу, чтобы вы знали, что я получил, и что я всё больше и больше люблю вас.

Л. Толстой

   11-го декабря 1907
  

112

  
   Я хотел написать вам длинное письмо в ответ на ваше большое письмо, дорогой мои друг Lebrun, но нет времени. Я только повторю то, что уже писал вам: ваше душевное состояние хорошее. Особенно хороша ваша покорность. Не теряйте этого ценного основного для всего качества.
   Сейчас я получил еще одно ваше письмо с дополнениями к Герцену. Душан напишет вам об остальных делах. Мои замечания и черкания совершенно не важны. Я едва начал всерьёз собирать материал, но нет времени, и я бросил. Возможно, я займусь этим при правке текста.
   Пока прощайте. Целую вас. Привет матери.

Л. Толстой

   1907, 15-го декабря.
  

Арест секретаря Гусева

  
   Неожиданно газеты принесли известие, что секретарь Толстого арестован и выслан на север. Н. Гусева пригласили как секретаря после моего отъезда в Геленджик. Гусев заменил меня. Зарплату он получал от Черткова. Гусев стал первым оплачиваемым секретарём великого писателя. Работу эту он выполнял очень хорошо. Благодаря владению стенографией, благодаря тому, что он был самоотверженно преданным единомышленником Толстого, его работа была исключительно полезна старому Мыслителю. Пока дочь Александра, доктор Маковский и Гусев жили в Ясной, я был совершенно спокоен за моего любимого Учителя. Арест Гусева очень обеспокоил меня. Я тотчас написал Толстому и предложил без промедления приехать и заменить Гусева.
   Вся удивительно деликатная душа Л. Толстого отразилась в его ответном письме.
  
   Ясная Поляна. 1909.V.12.
  

113

  
   Я очень виноват перед вами, дорогой Лебрен, что так долго не отвечал на ваше, не только духовно близкое и, как всегда, очень умное, но также сердечное и доброе письмо, что даже не знаю как оправдаться перед вами. Ну, виноват я. Простите меня. Это случилось главным образом потому, как думал, что я уже ответил.
   Что ваше самопожертвование будет принято, об этом не стоит даже говорить. Саша со своей подругой хорошо выполняют работу по переписке и приведению в порядок моего старческого труда за день. Всё, что я мог сказать, я уже сказал, и столько -- сколько знал и мог, а сейчас всё так безнадежно, что те люди, на чьих головах и сердцах можно по вашему выражению, колья тесать, должны пошевелиться и сделать хотя бы один шаг, чтобы выйти из положения в котором они сами себя держат, для защиты которого они ложно используют весь свой интеллект и продолжают разъяснять то, что и так ясно, как день, и кажется уже совершенно напрасным занятием.
   Кое-что написанное мною о праве и науке уже переведено и напечатано. Когда оно появится, я вышлю вам.
   Несмотря на моё отвращение к тому, чтобы впускать несомненную правду, -- как говаривал Раскин, -- в одно ухо мира, чтобы она, эта правда, безо всяких последствий тотчас вылетала из другого уха, -- я, тем не менее, чувствую себя хорошо, и мало помалу, как могу, делаю своё дело, не скажу -- самоусовершенствования, но удаляю из себя плохое. Это пробуждает у меня не только большой интерес, но и радость, и наполняет мою жизнь важной деятельностью, которую человек может творить всегда, даже за минуту до собственной смерти. Того же и вам желаю и позволяю себе давать советы.
   Привет от меня вашей жене. Познакомьте меня с ней. Что она за человек? Привет матери.
   Очень любящий вас.

Л. Толстой

  

114

  
   Будучи очень сентиментальным, Л. Толстой всегда болезненно страдал, когда из-за его произведений преследовали других. Он писал письма и призывы, прося министров и царя наказывать только его, так как только он один является источником того, что правительству кажется преступлением. Так случилось и теперь. Он написал длинное обличительное и увещевательное письмо начальнику полиции, который арестовал Гусева. Это так сильно огорчило меня, что я, ещё молодой и неопытный, горячо решил посоветовать старому Мастеру оставаться спокойным, совершенно спокойным "даже если нас всех повесят". И писать не подобные письма, а произведения важные и обладающие вечными ценностями. Мастер ответил:
  
   Спасибо вам, дорогой, дорогой Лебрен, за ваши добрые советы и за ваше письмо. То, что я так долго не отвечал, не означает, что я не обрадовался вашему письму. Я почувствовал rekrudescencia (увеличение) моей дружбы к вам, но лишь то, что я очень занят, воодушевлён своей работой и стар и слаб; я чувствую приближение конца моим силам. Доказательством тому -- то, что я начал это письмо позавчера, и лишь сейчас, 10-го, закончил.
   Бог в помощь вам. Не будьте только глухи к нему, и он даст вам силы исполнить ваши желания в супружестве. Вся жизнь -- это только приближение к идеалу, и хорошо, если она не принижает наши идеалы, но иногда ползком, иногда отклоняясь в сторону, направляет все наши силы, чтобы приблизиться к ним.
   В свободные минуты пишите ваше длинное письмо, -- письмо не только мне, но и ко всем близким вам по духу людям. Себе самому я, вообще-то, не советую писать (но пока я не могу себя сдержать). Однако вас я не отговариваю, так как вы один из тех, кто мыслит самостоятельно.
   Целую вас. Привет матери и жене.

Л. Толстой

115

  

Последнее письмо

  
   "Длинное письмо", на которое намекал Толстой, так до сих пор и осталось ненаписанным. "Свободные минуты", которыми я располагал, были слишком коротки. А надо было сказать так много. Приобретенный опыт, новые знания были очень важны. Я заметил, что время бежало, а написать большое письмо я не мог. И тогда я решил послать Мастеру короткое письмо. Кажется, это было первое такое короткое письмо за десять лет нашей переписки. Ответ не заставил себя ждать.
  
   Спасибо, дорогой Лебрен, даже за очень короткое письмо. Вы один из тех людей, с которыми моя связь так сильна. Но она не направлена непосредственно от меня к вам, но через Бога. Казалось бы, очень далёкий путь, но -- нет, это путь самый близкий и самый прочный: не по шнуру, а по лучам.
  
   Не такой, а такой.
   0x01 graphic
0x01 graphic
  
   Ну, ведь вы поймёте.
   Когда люди сообщают мне о своём желании писать, я чаще всего советую им сдерживать себя. Но вам я советую не сдерживать себя, но и не спешить. "Tout vient a celui qui sait attendre" ("Всё сообразуется в своё время у того, кто умеет ждать"; французская пословица). У вас
  

116

  
   есть и будет что сказать, и у вас есть способность себя выразить.
   Письмо ваше безосновательно потому, что вы выражаете удовлетворённость с духовной стороны, а затем жалуетесь на неудовлетворенность с материальной практической стороны вашей жизни, которая не в нашей власти, а потому не должна была бы вызывать наше неодобрение и неудовлетворённость, если духовная -- стоит на первом месте.
   Я очень рад за вас, что, как я вижу, вы живёте одними интересами с вашей женой. Это очень хорошо. Передайте мой сердечный привет ей и вашей матери. Ваше письмо я получил будучи больным. Болела печень. Потому и столь полезным вышло это письмо.
   Целую вас. Что случилось со статьёй о Герцене?

Л. Толстой

   12-го октября 1909 г.
  
   До сих пор я не могу простить себе своей огромной вины, в связи с этим письмом. Это письмо, последнее письмо Льва Толстого, осталось без ответа!.. Много, очень много друзей и респондентов было у меня, и, насколько я помню, переписка всегда прерывалась после моего письма. Единственно Толстой, очень деликатный, столь любезный и любимый должен был остаться без ответа!.. Почему теперь, перечитывая эти пожелтевшие листочки, я не могу себя простить?! Действительно, в жизни случается непоправимое...
   Тогда, в юношеском рвении, я нуждался в таком активном общении, хотел столько рассказать Мастеру! Это всё не могло быть выражено в одном письме, а написать подробно в условиях напряжённой работы, которую я выполнял, чтобы обеспечить свою жизнь, было невозможно. Новые горизонты, которые открывались передо мной в этой новой ситуации самостоятельного ведения крестьянского хозяйства, были ещё неопределенны, при-
  

117

  
   водили меня в замешательство. Мне ещё долгие годы надо было учиться и практиковаться, чтобы достигнуть совершенства. Но в то время я только лишь мучился, берясь за перо и бросая письмо неоконченным... Толстой был стар. Ему оставалось жить лишь один год! Но я этого не замечал. Я напряженно жил тогда с ним в мире одних и тех же идей, одних и тех же забот и целей. А пока что в напряжённой работе дни и недели проходили так быстро, как будто перелистывались страницы книги.
   Такова была слепота наполненной жизнью юности. Кроме того, в Ясной Поляне, в семье самого мыслителя начинались события, которые основательно нарушили моё спокойствие.
   Чёрные, непроницаемые тучи покрыли прекрасное, удивительное небо, под которым я некогда прожил столь памятные десять лет в непосредственном дружеском общении с незабываемым человеком.
  

Конец пятой главы

  
  

Глава VI

Исход

"Духовное рождение"

  
   Человечество делится на две совершенно разные категории. Первая -- значительное большинство -- считает своим долгом быть простым членом общества, которое использует его в своих целях. Эти люди живут по привычным понятиям, а не по установленным нормам. Они совершенно сознательно, как будто с полным основанием, катятся по рельсам, проложенным для них установленным общественным порядком, при котором они родились, сформировались как личности. Эти люди направляют всё своё внимание и всю свою умственную и духовную энергию, чтобы следовать по гладкой, проложенной дороге с наименьшими затратами энергии.
   Другие -- составляющие меньшинство -- используют духовные силы, чтобы анализировать устоявшееся и привычное. Они понимают пороки этого общества, его чудовищную преступность, страдают от него и в страданиях ищут подлинно достойные нормы жизни. Они ищут правила, соответствующие свойствам этих самих предметов, а не принятым людьми решениям, установленными институтом для определённого места и времени. Во всем многообразии сторон человеческой деятельности эти личности ищут именно собственный путь.
   За всё время существования человечества по настоящему реальный прогресс был достигнут только и исключительно, благодаря этим одиночным представителям человеческого рода. Только они, эти редкие индивидуальности, всегда внутренне свободные от влияния человеческой толпы, вывели людское племя из примитивного животного состояния. Только они научились пользоваться огнем и делать из камня орудия труда. Только они изо-
  

119

  
   гнули гибкую палку с помощью подходящего сухожилия. Только они приручили первых зверей и перешли от охоты к скотоводству, а потом и к земледелию. И, наконец, именно они, живущие духовной жизнью, достойные люди, преодолевающие и презирающие всё ложное и дурное в традициях, создали точные науки и весь этот удивительный прогресс последних столетий. И, наоборот, другие, составляющие целый океан человечества, только и знали, что срывать плоды, взращённые усилиями прошлых, не похожих на них, духовно богатых людей. И всегда только мешали своим современникам в созидательной работе. В одиночку или вместе, насильно, через свои институты, они мешали развитию достойного прогрессивного меньшинства. Через столетия они осмеивали их, преследовали, терзали, наказывали наиболее ярких представителей. И, в лучшем случае, только грабили и скупо оплачивали их гений. Они направляли их способности на создание орудий разрушения.
   Лев Толстой не только принадлежал к прогрессивному меньшинству, но находился в группе самых выдающихся реформаторов и лидеров человечества. Он был одним из самых выдающихся, самых влиятельных и приносящих наибольшую пользу.
   Толстой-мыслитель пытался решить две самых главных и фундаментальных проблемы человеческого счастья: проблему собственных поступков и проблему нормального социального порядка. Он пытался найти такой образ жизни и такое социальное состояние, которые могли бы привести к согласию с нашими высшими, именно человеческими инстинктами. С инстинктом анализа и, особенно, инстинктом взаимности. (В современной психологии используют понятие необходимость, например, взаимная необходимость.)
   Духовные силы человека достигают своего наивысшего расцвета приблизительно к пятидесяти годам. Этот момент для Толстого наступил в конце 70-х годов 19-го столетия.
  

120

  
   Как пальма в сказке Гаршина пробила стеклянную крышу оранжереи, так и Толстой проломил эти хилые небесные своды, под которыми на плечах голодающего народа так удобно и спокойно в ту эпоху наслаждался и хорошо "прозябал" в роскоши его социальный класс. И тогда вселенная представилась ему в своей полной безграничной грандиозности... Величественнейшая широта эволюции жизни на нашей планете, безусловная неизбежность её законов стала для него внезапно очевидной. Ощутимо ясным представилась вся важность той биологической работы каждого индивидуума и несравнимая ценность высших инстинктов человека. Каждый из самых великих мыслителей и мастеров человечества становился для него духовным братом. Он понял, что все они преподают одно и тоже, но что в прошлом толпа учеников всегда возвеличивала и даже боготворила личности своих учителей только для того, чтобы под вуалью внешнего культуропочитания легче было скрыть суть, само ядро их учения, т.к. учения всех великих мастеров всегда осуждали преступность материального положения слоя паразитов. Вопреки всем религиозным культурам, ни один мастер не обучал колдовским ухищрениям и манипуляциям, чтобы достигнуть личного счастья. Все учения вели разговор только лишь об огромной, ни с чем не сравнимой ценности высших инстинктов и стремлений в человеке, об инстинктах анализа и взаимности.
   Пробудившийся в нем мыслитель понял, что человек существует на земле не для того, чтобы судить Вселенную, требовать себе крохи удовольствия, а для того, чтобы выполнять созидательную работу, назначенную ему мировой эволюцией. Эта миссия человека -- очевидна. Она заключается в том, чтобы привести в порядок личную жизнь и всё социальное проявление своих высших инстинктов, высших потребностей своего сердца и ума.
   Интеллектуальная эволюция индивидуума подобна восхождению на гору. Каждый год горизонты раздвигаются. И когда мощный интеллект Толстого со всей силой своей по-
  

121

  
   лувековой зрелости по-новому взглянул на образ жизни своего социального класса, который обнажился перед ним во всей своей очевидной преступности, Толстой понял, что рабство той части человечества, которое трудится, ужасная нищета, сопутствующая всем богатым центрам проживания населения, приводящее в ужас обнищание миллиардов людей, которое "растет вместе с увеличением богатств" другого слоя населения, совершенно не является естественным процессом, как, например, смена времён года или различия во внешнем или духовном облике людей или в физической силе. Он понял, что эта чудовищная нищета в целом создаётся и поддерживается группой паразитов, как об этом говорил ещё за тысячу лет до нас Иисус Ширах: "Бедные это пастбища богатых". Хлеб, которым они кормят своих собак -- это ежедневное насилие, хитрость или обман тех, кто этот хлеб производит.
   Толстой также увидел, что в современном ему обществе всё, что называется просвещением: религия, история, политика и экономика служат одной единственной цели: обмануть, запугать и одурманить рабочие массы, чтобы легче было грабить их. Поняв это, Толстой с отвращением отверг образ жизни класса богачей. Уйти прочь от этого развлекающегося слоя паразитов, не участвовать в его преступлениях сделалось теперь духовной потребностью Мыслителя.
   Толстой хотел отдать крестьянам 800 гектаров земли Ясной Поляны, переселиться в домик садовника и, оставив себе несколько гектаров, жить своим крестьянским хозяйством.
   Это было вполне возможно и соответствовало силам пятидесятилетнего Толстого. Кроме того, для проверки и последующего развития его новой концепции мира, личной морали и своего социального учения, для дальнейшего интеллектуального и духовного роста подобное погружение в подлинную крестьянскую жизнь было остро необходимо.
  

122

  

Семейная жизнь

  
   Но в то время Л.Н. Толстой уже был женат и имел восемь детей. Рожденная и выросшая в кругах близких к царской семье, его жена, как и все люди этого круга, была совершенно лишена высших потребностей анализа социального состояния общества и сострадания несчастным, той необходимости, которая была основной движущей силой внутренней жизни Толстого. Лев Николаевич или, как обычно она его называла, Лёвочка, был необходим ей как граф и всемирно известная личность, как несравненный добытчик денег и как мужчина. Но как самостоятельно мыслящая личность, мучительно познающая жизнь, как друг страдающего человечества, он был не только чужд ей, но и крайне неприятен. О взаимопонимании, о "согласии сторон" не могло быть и речи.
   Поэтому с момента великого откровения, который Толстой любил называть своим духовным рождением, у Льва Николаевича начались фундаментальные разногласия с его женой и некоторыми из детей, которых Софья Андреевна сумела настроить против отца.
   Затруднения, которые эта женщина настойчиво и почти с преступной неразборчивостью доставляла своему мужу, детям и людям, были неизмеримы. Если она не могла, как, например, жена Ганди, заботиться о великой душе своего мужа, то, по крайней мере, должна была глубоко уважать его священные права и дать ему полную свободу организовывать жизнь по своему желанию, а детям дать полную свободу следовать учению отца.
   Это было вполне возможно, т.к. материальные проблемы в семье не стояли остро. Толстой согласился передать жене авторские права на произведения, появившиеся до 1882 года. Он также дал ей право вести все денежные дела и управлять имением. В первый год нашего знакомства она сказала мне, что издание произведений Толстого приносит ей двадцать четыре тысячи ежегодного дохода.
  

123

  
   Кроме того, Толстой имел несколько больших поместий. Так что при дележе каждый из детей получил свою часть от имений, и части эти были весьма большими. Я слышал однажды о сумме в 200000 рублей наследства одному из сыновей. (Подробнее об этом см. главу "Раздел имущества".)
   Но графиня не желала ни в чём уступать. Если бы Толстой заупрямился, эта женщина, принимаемая при дворе, сумела бы найти себе царственного покровителя и использовать его против своего мужа. И этого она добилась бы так же легко, как она сумела после его смерти добиться от царя разрешения нарушить последнюю волю покойного -- отменить его официальное завещание.
   Безвыходность семейной драмы Толстого зависела в большей части ещё и от свойства его характера, а именно, от его безграничной сердечности и веры в три догмата.
   Когда мужчиной в значительной степени владеют высокие человеческие чувства, супружеские отношения создают в нём глубокие сильные взаимосвязи с женщиной. Разорвать эти связи, освободиться от морального долга, который их составляет, было для Толстого настолько трудно, что он нашёл для этих связей ещё более сильное оправдание в своих догматах О нерушимости любви, о нерасторжимости брака. Третьим догматом было, что "грех" сексуальных отношений прощается только рождением ребенка. И эти душевные свойства и догматы даются в руки графине, которая борется против мужа. Воистину -- оружие непобедимой силы.
   Атака началась с упрёков в жестокости, но это не возымело действия, затем последовала угроза самоубийства и, наконец, даже ложная попытка его.
   Самые младшие сыновья также искусно пользовались этим оружием. Они кутили, проигрывали большие суммы и часто, страдая от отсутствия денег, искали поддержки матери.
  

124

  
   Непрерывное столкновение этих сил приводило к неизбежной борьбе, которая делала семейную жизнь писателя сущим адом.
   Автор "Крейцеровой сонаты как-то записал: "Обычно, романы заканчиваются тем, что герой и героиня вступают в брак. Повествование нужно начинать с этого, а заканчивать так, чтобы они развелись; это будет означать, что они освободились один от другого. Но описывать жизнь людей так, чтобы закончить рассказ женитьбой, означает то же самое, что, описывая путешествие какого-то героя, прервать рассказ в тот момент, когда путешественник попадает в руки разбойников". И, говоря это о своей семейной жизни, Толстой не преувеличивал.
   Его письма и "Дневники" навсегда сохранили для нас ужасные подробности этой семейной борьбы. Уже в марте 1881 г. сразу же после того как Софья Андреевна против воли мужа переселилась со всем семейством из Ясной Поляны в Москву, она писала своей сестре: "У нас в этом году часто случались размолвки. Я даже хотела уйти. Вероятно, это происходит потому, что началась жизнь по христиански! По-моему, раньше без этого христианства жизнь была лучше ".
   Через три недели Толстой записал в дневнике: "Они (члены семьи) затеяли разговор. Вешать людей необходимо, наказывать розгами необходимо, бить более слабых в зубы, без свидетелей, необходимо. Иначе народ выйдет из повиновения. Это пугает. Бить жидов не является чем-то плохим!"
   Затем, перемешав беседу о бунте с удовольствиями, продолжал: "Кто сумасшедшие -- они или я. ... Вот прошёл месяц, самый тяжёлый из всей моей жизни.
   Через год я читаю: Снова в Москве. Снова я пережил ужасные душевные страдания. В течение более месяца!"
  

125

  
   Со своей стороны Софья замечает что муж громко крикнул ей, что самое страстное его желание уйти из семьи(17).
   Так это начиналось. Так это продолжалось! Продолжалось изо дня в день, из года в год, всё острее и глубже. Продолжалось -- в это трудно поверить -- тридцать долгих лет!...
   И в этих невыносимых обстоятельствах великий мыслитель должен был жить, творить и бороться.
   Прозревший Толстой начал бороться на три фронта.
   Во-первых, он боролся с самим собой. После шестидесяти лет жизни он радикально изменил свои графские привычки. Лев Николаевич вставал рано утром, еда его была весьма проста. Он отошёл от светской жизни, перестал охотиться, курить, а в часы свободные от напряжённого писательского труда занимался до полной усталости физическим трудом. В поле он заботливо выполнял сельхозработы для бедных вдов. Зимой в Москве он ежедневно колол дрова и качал воду для всей семьи, а затем вёз в бочке, установленной на санках, вёз её на кухню. Несколько раз он с "босяками" ходил далеко за город на Воробьёвы горы, где рубил старые деревья для топки печи. В те времена это была работа для нищих.
   Во-вторых, Толстой, писатель и обличитель капиталистической верхушки, один боролся против всего мира.
   Так называемые, историки "просвещённого абсолютизма 19-го века" не преследовали именно Толстого. Они боялись придать Толстому ореол мученика. Поэтому правдивое и пламенное слово могло открыто распространяться по всей России. Он был переведен на все языки и читаем во всех странах.
   И, наконец, третий, и возможно самый жестокий фронт -- это борьба с женой.
   Действительно, в течение этой напряжённой и неравной борьбы против всего мира Софья регулярно и предательски наносила ему удары с тыла. Она посылала в газеты враж-
  

126

  
   дебные ему статьи, обращалась к церковникам, в полицию, к царю и, по возможности, настраивала против него детей.
   -- Вот она выдумывает какую-то историю, вот бежит, чтобы броситься под поезд, вот появляется с кинжалом или бутылочкой яда", -- рассказывала мне Мария Шмидт. И Толстой, в силу своей огромной сентиментальности, и следуя своему учению христианской любви, жалеет её, уступает еще и ещё, уступает сверх меры человеческого терпения.
   Во время своих первых визитов я, как и многие, был настолько изумлен несоответствием положения, которое занимал в доме мыслитель и "святая святых" его души. Только позже, годы спустя, шаг за шагом я понял героическое долготерпение и самоотверженность Толстого.
   "Моя домашняя жизнь -- это хождение по острию ножа", -- несколько раз говорил он своему лучшему другу Илико Накашидзе. Но я ни разу не слышал от него упрека в адрес членов семьи. Если случалось что-то плохое, он лишь говорил "Что делать? В их возрасте я был хуже". Произнося это, Мастер не замечал, что он клевещет на себя, т.к. с юных лет непрерывно без устали работал, думал, учился и творил...
   Однажды, еще в 1906 году, вскоре после созыва первой русской Думы, я вместе с Марией Шмидт после обеда прогуливались по дорожке Яснополянского парка, проложенной между двух рядов высоченных столетних лип. Рядом играли в теннис "За!.. Нет!... Нет, аут!" -- слышалось оттуда. Неожиданно выйдя из густого кустарника, к нам приблизился Толстой. Я тотчас заметил на его лице выражение страдания, как у сильно больного человека.
   -- Это невыносимо, -- тихо произнёс он, поклонившись нам. -- Прежде, пока народ этого не замечал, такое можно было терпеть. Но теперь, когда всё это колет всем глаза, подобная жизнь невыносима! Надо уходить. Это всё выше моих сил!... -- Голос его задрожал, и он быстро повернувшись, удалился, чтобы продолжить свою прогулку.
  

127

  
   -- Вечером того же дня, когда я вошел к нему в кабинет, Толстом в полутьме одиноко в глубокой задумчивости сидел в странной позе у стены, прямо напротив перехода, далеко от своего стола. Я хотел незаметно пройти мимо и взять вновь поступившие письма, чтобы зарегистрировать их прибытие. Но Толстой внезапно сделал энергичное движение рукой, как будто отмахнувшись от навязчивой мысли, и горячо заговорил.
   -- Мне совершенно ясно, куда бы я ни удалился, через один-два дня там снова появится Софья Андреевна с лакеями и докторами, и всё станет как прежде!... Тогда (в 1906 г.) я уже приобрёл опыт жизни рабочего(18).
   Такой образ жизни Софи не признавала за интеллигентом. Неэффективность принципа "неучастия в мировом зле" был для меня очевиден. Я пробовал деликатно и спокойно намекнуть об этом Мастеру.
   -- Что же, Лев Николаевич! При других обстоятельствах так же будет обилие зла.
   -- Что!.. Что ты такое говоришь!.. Как можно!.. -- воскликнул он, сурово сдвинув свои серые брови.
   Я тогда весь был страстно проникнут важностью работы Толстого, что едва обратил внимание на его речь. Я лишь вспомнил, что Илико Накашидзе уже рассказывал мне, как однажды, много лет назад, Лев Николаевич уже собирал чемодан, чтобы уйти навсегда из Ясной, а после, сжалившись над женой и детьми, распаковал чемодан, разбросав свои вещи.
   Несколькими днями позже, часу в пятом, после чаепития, младшие сыновья сидели с отцом на веранде. Два сына, оба помещики с крайне правыми взглядами, жаловались на свою судьбу: "Народ совершенно вышел из повиновения! Всюду поджигают имения, грабят помещиков. Прежние традиции попираются. Не осталось никакого смысла в жизни!..." -- повторяли они, совершенно подавленные и испуганные.
  

128

  
   Задумавшись, отец молчал, слушая их. Переживаемый момент был действительно очень важным. Наконец он заговорил убежденно и успокаивающе.
   -- Это всё не такие уж страшные беды, чтобы их нельзя было вынести. Каждое поколение переживало большие трудности. У наших дедов -- Наполеоновское нашествие, еще раньше -- Пугачев или холера, потоп, землетрясение. У нас -- революция. У каждого поколения свои испытания, которые оно должно вынести...
   -- Да! Хорошо тебе говорить! -- резко перебил отца Андрей -- Ты входишь в свой кабинет, закрываешься и ничего не хочешь знать!
   Толстой заметно разволновался.
   -- Для меня то хорошо, что я каждую неделю собираю чемодан! -- с горькой усмешкой произнёс он. -- Но пока ещё сдерживаю себя!
   Он поднялся и скрылся за дверью.
  

Мой последний визит

  
   Этот разговор очень взволновал меня. Но через год с небольшим, когда я вернулся с Кавказа, чтобы провести месяц с любимым учителем, я начал всерьёз волноваться за него.
   В Ясной Поляне я нашёл много перемен. В соседнем имении поселился Чертков, который возвратился после амнистии из зарубежного изгнания. У него был целый штат переписчиков. Все едва законченные произведения здесь переписывались, а одна копия пересылалась в Англию, в "стальную комнату" на хранение.
   Произведения, которые были запрещены цензурой, но Толстой хотел их опубликовать, перепечатывались на пишущей машинке в количестве двадцати четырех копий! Чертков рассылал их в запечатанных конвертах друзьям. А те, в свою очередь, как и я, размножали их на гектографе. И хотя мы всё это делали тайно, тем не менее, многие из наших друзей познакомились за это с тюрьмами и изгнанием.
  

129

  
   В Англии Чертков весьма аккуратно издавал на русском запрещенные произведения и тайно распространял их в России. За границей он также заботился об издании произведений Толстого на других языках. От преследования его спасала личная дружба с министром внутренних дел Треповым. Этот генерал, глава московской полиции, был его другом детства. Трепов, в своём роде, был очень честным человеком. Он только взял со своего друга честное слово -- никогда не использовать гектограф. Поэтому Чертков никогда не применял множительные аппараты. В тот период, переписка произведений вручную официально не была запрещена законом.
   Чертков привёл к Толстому отличного стенографиста, единомышленника Толстого, Н. Гусева. У великого писателя это был первый и единственный оплачиваемый секретарь. Ещё и Чертков платил ему. Все остальные работали чисто по идейным соображениям и по дружбе, отклонив так же, как и я, все денежные отношения с Мыслителем. Александра, самая младшая дочь, повзрослев, стала для отца подлинной моральной опорой и самоотверженной помощницей в переписке произведений. Она тоже изучила стенографию.
   Немного помогали и приходившие друзья. В общем, в делах царил порядок. Но другая часть семьи всегда была напряжённо-сдержанна по отношению к Толстому и весьма недоброжелательным взглядом следила за общим чемоданом, который он ежедневно привозил, чтобы взять рукописи. За спиной Толстого всегда возникали разговоры о правах наследства на его произведения, о его 25 внуках, о том, что на его изданиях "богатеют жиды, а члены семьи лишены этой выгоды".
   Однажды к моему большому ужасу Софья в моём присутствии и в присутствии младших детей сказала всё это прямо в глаза своему мужу. Кровь отлила от лица старца. Он сгорбился под её напором. Его колени подогнулись
  

130

  
   -- Соня! Мне и так с полным правом суют в нос, что я живу в такой роскоши! Теперь ты хочешь отнять у меня последнюю совесть!... -- сказал он совершенно ослабевшим голосом. Но и против этого исключительного аргумента последовали возражения долгие и настойчивые!... Мое сердце замерло. Я выскочил из комнаты, услышав только как Толстой, сдавленным голосом, но убеждённо произнёс: "Последнюю совесть!... Последнюю совесть!..."
   В течение нескольких дней я, молодой и здоровый, не мог прийти в себя от этого потрясения.
   Авторские права Толстого представляли собой огромное богатство. Чтобы вообразить себе его размеры, достаточно вспомнить, что роман "Воскресение" после своего появления в журнале "Нива" передавался по телеграфу в Америку!... За несколько лет до кончины Льва Николаевича один из редакторов журнала, издаваемого в США, предложил Толстому по два доллара за каждое слово за право первым опубликовывать его новые художественные произведения и статьи. (Толстой резко отверг предложение.) А сколько можно было получить за отдельные издания, за переводы на другие языки и за постановки его пьес во всём мире!
   После всего увиденного я понял, -- уже ничто не остановит враждебно настроенную часть его семьи. В последний момент его жизни они вырвали у него, умирающего, желанное для них завещание. В случае неудачи, семья даже после его смерти легко сумеет нарушить последнюю волю отца. А Толстой в своей неземной доброте наивно думал в то время, будто простое заявление в газетах достаточно, чтобы право свободного издания его произведений было гарантировано всем.
   Надвигалось нечто действительно ужасное. В течение более тридцати лет они мучали его и преследовали. Ему мешали жить, как он хотел, а сегодня они готовятся обмануть и предать его, отобрать "его последнюю честь!..." Если бы он был осужден на смерть, я был бы готов разде-
  

131

  
   лить с ним его участь. Но теперь!... Как предупредить его об опасности?! Он был так стар и так морально измотан, а я был столь юн!
   Что думает об этом моя давнишняя и уже старая знакомая Мария Шмидт? Видит ли она опасность так же как и я?
   На следующий вечер мы сидели с ней в её одиноком домишке, затерянном посреди ржаного поля, одни при свете керосиновой лампы, сделанной из жести. Мягко я подвел разговор к теме о планах наследников Толстого. Мария Шмидт как-то очень остро отреагировала на мои слова. Очевидно, я коснулся давно наболевшего.
   -- Ха! Дорогой мальчик, ты тоже это заметил!... Хорошо! Я это уже давно увидела... Как только Лев Николаевич умрёт, они тотчас присвоят себе его рукописи и авторские права. Недаром Софья Андреевна всё, что может, перевозит в московские музеи. Она не только заберёт себе, но и конечно что-то выбросит. Она ведёт дневник! Вы этого не знаете? Да, дорогой мальчик. Она всё записывает, и всё против Льва Николаевича! Ну, да бог с ней. Наш дорогой Лев Николаевич совершенно не знает людей. Он даже не подозревает, что такое возможно, что они могут попрать его последнюю волю... Я много думала об этом, но решила не вмешиваться. Мне его очень жаль А ведь он никогда не согласится официально обратиться к правительству.
   Этот разговор усилил моё чувство нежности к Мастеру, который запретил мне касаться этой слишком личной стороны обстоятельств. Толстой жил в окружении влиятельных, преданных и решительных друзей Дочь Александра, Маковицкий, Чертков, Гусев были преданы ему всем сердцем. Я был уверен -- они сделают всё возможное, чтобы защитить от нападок умершего. А потому, спрятав свой страх и боль, я решил вернуться к моему хозяйству на Кавказе. На
  

132

  

Тайные тетради

  
   Это произошло зимой 1908 года.
   С этого времени всё становилось хуже и ужаснее. Графиня всеми способами хотела все повернуть по-своему и выбить из умирающего мужа завещание на все его произведения. Не было ни одной недели без сцен, истерик и угроз самоубийства. В последней тетради дневника Толстого почти треть занимают эпизоды об этом. Я приведу только несколько самых важных.
   20 января 1909 г. Визит главы местной епархии со служителями и полицией. Толстой начинает понимать всю важность угрожающей ему опасности. Он отмечает, что ему неприятно именно то, что глава епархии просит Софью Андреевну сообщить ему, когда Толстой будет умирать, чтобы добиться от него покаяния перед смертью. Потому я объявил, -- пишет Лев Николаевич, -- что бы ни говорили о моём покаянии и возвращении в лоно церкви -- всё ложь".
   Через несколько дней, Толстой указывает, чтобы после его смерти наследники отдали землю крестьянам, а литературные труды -- ВСЕМ, ВСЕМ В ОБЩЕЕ ПОЛЬЗОВАНИЕ."
   В июле 1909 г. Толстой получил приглашение на всемирный конгресс мира в Стокгольме. Он начал готовить выступление. Но Софья после долгих возражений впала в истерику и, наконец, пригрозила отравиться морфием. Толстой вырвал у неё из рук бутылочку. В конце концов, пожалев её, Лев Николаевич уступил. Однако его присутствие на конгрессе имело бы всемирное значение.
   Все-таки Толстой хорошо понимал ситуацию и отмечал в дневнике, что считает свое присутствие в семье никому не нужным. Большая жертва, но совершенно бесполезная для всех..."
  

133

  
   "Какой большой грех я сотворил, отдав наследство детям. Всем я сделал плохо. Даже дочерям. Теперь я вижу это ясно".
   Но все-таки, как это случалось на протяжении всей совместной жизни, сострадание к жене было превыше всего. В июне 1910 он отмечал, что хотел бы попробовать добром повлиять на сознание Софьи. Но именно в этот период Софья Андреевна удвоила свои усилия в борьбе. Она категорически потребовала, чтобы он передал ей все рукописи и авторские права.
   Через два-три дня её злобное и истерическое состояние души завершило начатое.
   Вскоре она сделала вид, что отравилась опиумом, а через несколько дней, ночью, в истерическом припадке убежала в сад.
   После этой "ужасной ночи" Толстой был едва жив. Лев Львович ругал Льва Николаевича как мальчишку и кричал ему, чтобы тот шёл в сад и искал её.
   Через несколько дней новая псевдо-попытка самоубийства и требование: дать ей его дневник.
   Но Толстой был и сам способен на решительные, законные действия против насилия членов семьи. Тайно от них, с помощью преданных друзей он написал официальное завещание. Дочь Александра становилась единственной наследницей авторских прав и всех рукописей. Ей было поручено гарантировать всем право изданий и переводов всего, написанного Л. Н. Толстым. Однако первое издание всего, что еще было не напечатано из художественных произведений, должна была осуществить сама Александра, а на полученные от этого деньги выкупить у матери 800 га земли в Ясной Поляне и отдать их крестьянам. Дом с 50-ю гектарами яблоневого сада должны остаться семье.
   22-го июля 1910 г. писатель тайно ото всех в лесу "Грумонт" собственноручно в последний раз переписал официальный текст завещания.
  

134

  
   Нотки оживления появляются в дневнике. "Дома снова все в напряжении не, все мучит. Терпи казак!"
   В этот же день приехал сын Андрей. Он настойчиво требовал от отца завещание в такой резкой и грубой форме, что лучше и не вспоминать то, что мне потом рассказывали друзья. Толстой ответил сыновьям, что не желает отвечать на вопросы, касающиеся завещания.
   Он записывает: "Не могу поверить, что им от меня нужны только деньги. Это действительно ужасно. Но для меня только хорошо".
   Важность борьбы, которую он теперь вёл, заставила его вести совершено тайный дневник, который никто не мог бы видеть.
   29-го июля 1910 года. "Начинаю новый дневник, настоящий дневник для одного себя. Нынче записать надо одно то, что если подозрения некоторых друзей моих справедливы, то теперь начата попытка достичь цели лаской. Вот уже несколько дней она целует мне руку, чего прежде никогда не было, и нет сцен и отчаяния. Прости меня Бог и добрые люди, если я ошибаюсь. Мне же легко ошибаться в добрую, любовную сторону. Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву. Андрей просто один из тех, про которых трудно думать, что в них душа божья (но она есть, помни). Буду стараться не раздражаться и стоять на своем, главное, молчанием".
   Нельзя же лишать миллионы людей, может быть нужного им для души (примеч.. имеется ввиду тайное завещание) Повторяю, "может быть". Но даже, если есть только самая малая вероятность, что написанное мною нужно душам людей, то нельзя лишать их этой духовной пищи для того, чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать (имеются ввиду занятия Л.Л. Толстого скульптурой; примечан. переводчика) и... Ну да бог с ними. Делай своё и не осуждай...
  

135

  
   31 июля 1910 г. Толстой тайно вносит дополнение к завещанию, чтобы все его произведения не могли стать чьей-то собственностью, и поручает окончательную подготовку изданий Черткову.
   3-го августа 1910 г. "Вечером тяжёлая сцена. Я почувствовал прилив крови к сердцу так, что заболело" (автор ошибается. В дневнике такой записи 3-го августа и в последующие дни нет, -- примеч. переводчика).
   6-го августа 1910 г. "Думаю уехать, оставив письмо и боюсь, хотя думаю, что ей было бы лучше".
   И он уезжает прочь от всех этих потрясений к своей дочери Татьяне в её большое имение.
   20-го августа. "Ездил верхом, и вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтобы убежать, скрыться." И он сделал в своей тайной тетради приписку, в которой подвёл итог своей 48-летней совместной жизни с Софьей. Ужасный баланс!
   "Нынче думал, вспоминая свою женитьбу, что это было что-то роковое. Я никогда даже не был даже влюблён. А не мог не жениться".
   Пока Толстой жил у дочери Татьяны, графиня Софья организовала освящение его комнаты, чтобы "изгнать дух Черткова". Александра, приехав к отцу, рассказала ему об этом.
   16-го сентября. "Тяжело то, что в числе её безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое".
   22-го сентября. "Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает."
   В полночь он приехал домой. "Упрёки, слёзы". В первую же ночь Софья нашла тайную тетрадь мужа, спрятанную в сапоге. Она унесла её к себе. На третий день после этого Софья в своей комнате дважды выстрелила из пистолета (Софья Андреевна стреляла из детского пистолета; примеч. переводчика). Вошедшему Толстому она
  

136

  
   сказала, что хотела посмотреть, как он будет выглядеть, если она себя убьет, чтобы узнать -- любит ли он ее или нет.
   3-го октября у Толстого был глубокий обморок, который продолжался два с половиной часа.
   Из найденной в сапоге тайной тетради Софья догадалась, что существует завещание. "Сцены" и возмущения не прекращались. Она написала мужу письмо, уговаривая его уничтожить завещание.
  

Совет Марии Шмидт

  
   26-го октября снова приехал Андрей. В тот же день Толстой верхом приехал к Марии Шмидт. Он долго беседовал с ней о своей жизни и, наконец, сказал, что хочет уйти из семьи.
   Шмидт попробовала убедить его не делать этого.
   -- Дорогой наш, не уходи. Это слабость, Лев Николаевич, это пройдёт, -- повторяла она.
   Толстой молчал, задумавшись.
   -- Да, это слабость, -- сказал он наконец, но это не пройдет.
   После этого разговора Мария Шмидт осталась очень взволнованная. Но Толстой почувствовал новый прилив сожаления к жене.
   Он записывает, что все больше и больше его тяготит этот образ жизни. "Мария Александровна не "позволяет" мне уходить. Мое сознание также не позволяет этого. Итак, терпеть и страдать, не меняя стороны внешней, а только внутреннюю".
   Однако кошмарный сон возможного насилия над ним с целью вырвать завещание и заставить изобразить кажущееся раскаяние и возврат в лоно церкви так придавил его, что в течение этих дней он почувствовал необходимость перечитать роман Достоевского "Братья Карамазовы". Ночью 27-го октября он еще читал эту книгу и оста-
  

137

  
   вил ее открытой на странице, где описывается, как сын издевается над отцом.
   В эту ночь он уснул около одиннадцати часов. В три часа он проснулся. Дверь его комнаты и кабинета была закрыта, но сквозь щели он увидел свет и услышал, как тайком вошла Софья и начала что-то искать на его столе. Было очевидно, что она, как и в прошлые ночи, снова ищет тайную тетрадь или, по крайней мере следы завещания. Вопреки всему она с сыновьями хотела вырвать у него также и ту часть его авторских прав, которую он хотел отдать всему человечеству. То, что он уже отдал им в наследство и намеревался ещё передать, очевидно было для них недостаточно. И не было сомнений -- больше ничто их не остановит...
   Невыразимое отвращение и негодование поднялось в душе Толстого. Он попробовал уснуть, но не мог из-за возникших чувств. Час ворочался, встал, зажёг свечу и сел на кровать. Внезапно дверь отворилась, и вошла Софья. Как будто ничего не случилось, она любезным голосом осведомилась о здоровье и выразила удивление, что он не спит.
   Толстой едва не задохнулся от возмущения, но подавил его в себе и не выказал волнения, но когда Софья ушла, он принял окончательное решение.
   Давно, ещё восемнадцатилетним юношей, я разговаривал с Мастером о моих разногласиях с матерью. На постоянные и настойчивые советы -- уступать, я представил Мастеру давно приготовленные возражения:
   -- Если молодое поколение постоянно уступало бы старшему, мы до сих пор жили бы в пещерах в каменном веке.
   -- Ну, это вне всяких сомнений! -- без колебаний согласился Мастер. -- Всегда существует граница, к которой нельзя приближаться.
   С каким-то подлинно самоотверженным геройством Лев Николаевич отклонялся от этой границы. Как камыш,
  

138

  
   он сгибался под неудержимым напором бессердечной порочной жадности. Но, когда ни на чём не основанные требования перешли все границы, старый Толстой выпрямился.
   Быстро написал он прощальное письмо жене, разбудил доктора Маковицкого и дочь Александру, попросил их упаковать самое необходимое и, боясь быть перехваченным, побежал к конюшне.
   Какая ужасающая, бросающая в дрожь драма!
   Гениальный, восьмидесятилетний мыслитель и писатель, любимый и почитаемый во всём мире, должен был как преступник бежать из своего собственного дома! Бежать от бездонной пучины, которую создаёт между людьми различие их главных инстинктов!
   Толстой бежал к дальней конюшне через большой яблоневый сад, один, в холодную глухую ночь. За ним гнался ужас быть схваченным и снова призванным к порядку в невыносимых обстоятельствах, в которых он задыхался в течение долгих тридцати лет!
   Перед ним, наконец, мелькнула свобода, так давно желанная, ожидаемая! И, наконец, -- возможность, хотя бы на короткий срок, хотя бы перед смертью, снять тяжесть с души! Возможность исполнить долг перед своим сознанием и трудящимся человечеством!...
   Ему мешали жить. Теперь он, по крайней мере, может достойно умереть...
   Толстой трепетал всем телом. От волнения он неожиданно потерял под ногами дорогу. Пытаясь отыскать ее, он метался из стороны в сторону, но попадал в чащу, которая его всего исколола. Попробовал вернуться, но ударился о ствол большой яблони, упал, потерял шапку. Долго и напрасно искал её на ощупь в сырой траве... Наконец Толстой нашёл дорогу и вернулся домой.
   Взяв другую шапку и фонарь, он снова поспешил к конюшне и теперь достиг цели. Опасаясь преследования, Лев Николаевич нетерпеливо дрожащими стариковскими
  

139

  
   руками помогал кучеру запрягать... и, наконец, уехал. Уехал, чтобы никогда не вернуться.
   Преданный друг, доктор Душан Маковицкий сопровождал его.
  

В осиротевшей Ясной Поляне

  
   Беспокойство Марии Шмидт после беседы с Толстым усиливалось. В ночь на 28-е октября она не могла уснуть и утром, несмотря на свою простуду и удушающий кашель, взнуздала лошадь и приехала в Ясную. Но своего престарелого друга она там не нашла. В доме все были в сильнейшем беспокойстве. Причиной переполоха была Софья.
   В 1862 году Толстой писал восемнадцатилетней Софье Берс своё первое письмо, в котором делал предложение. И закончил его фразой, которая открывала саму суть его души, выражала всю боль его сомнений, все его самые серьёзные опасения. Он писал, что только, если от всей души, не сомневаясь, вы можете сказать да, а в противном случае лучше сказать нет, если есть даже тень сомнения. "Ради Бога, хорошенько спросите себя". Толстой писал, что ему будет страшно услышать нет, но он предвидит и такой ответ и найдёт в себе силы выдержать его. "Но если как муж я никогда не буду любим так, как люблю я, то это будет ужасно".
   Как пишет сама Софья Андреевна в своих "Воспоминаниях", ни она, ни её мать даже не прочли до конца это короткое письмо! Положение Толстого было солидным, и для той среды этого было достаточно. С согласия матери Софья тотчас выбежала к ожидавшему ответа Толстому и радостно сказала: "Ну, конечно же, да!"
   И теперь, спустя 48 лет эта женщина сделала то же самое с прощальным письмом мужа. Прочла только первую строчку "Мой отъезд тебя огорчит...", бросила письмо и побежала к запруде топиться. Но дальше Толстой писал, что его положение в доме становится невыноси-
  

140

  
   мым, что, кроме всего прочего, он не может жить в условиях роскоши. И он должен поступить так, как поступают старики в его возрасте. Он должен уйти из мира, чтобы прожить в одиночестве и спокойствии свои последние дни. Лев Николаевич просил её понять всё это и не приезжать к нему, даже если она узнает его местонахождение. Твой приезд ухудшит твоё и моё положение, но не изменит мое решение".
   За убежавшей графиней кинулись вслед её кучер, бывший в тот момент рядом с ней, дочь Александра, секретарь, за ним одетый в белое повар, два лакея и другие. Софья поскользнулась на мостике, на котором стирают белье, и упала в воду, где было неглубоко. Её вытащили и отнесли домой.
   Видя такое состояние Софьи, Мария Шмидт не сочла возможным оставить её одну. Она оставалась возле Софьи Андреевны несколько дней, проводя ночи в её комнате, успокаивая и ободряя её.
  

Угасание великой жизни

  
   Вечером того же дня сбежавший Толстой вышел из вагона на маленькой станции и пришёл к своей сестре, которая была монахиней в монастыре в Самордино. В этой деревне, отстоящей более чем на 10 км. от железной дороги, Лев Николаевич надеялся снять крестьянский домик, отдохнуть некоторое время от пережитых потрясений, а затем подыскать себе место для последнего поселения. Но уже на следующий день приехала дочь Александра и привезла новость, которая потрясла сбежавшего отца.
   Преследователи не намеревались относиться с почтением и соблюдать самые священные права старца. Коррепондент известной газеты "Русское Слово" предал великого писателя и телеграфировал графине, куда скрылся беглец. Она с двумя младшими сыновьями тотчас решила ехать специальным поездом, чтобы схватить вышедшего из повиновения мужа.
  

141

  
   Она заявила: "Теперь я не буду такой глупой! Я не спущу с него глаз! Я буду спать у его дверей".
   Надо было спешить, не теряя ни минуты. Снова, чтобы не пропустить последний поезд, в ночь на 3-е, обессиливший Толстой призвал своих спутников. Снова в темноте и холоде мчались они по ужасной ухабистой дороге. Снова -- вагон, наполненный до отвращения табачным дымом. И Толстой, не выносивший табака, вынужден был стоять в тамбуре вагона на сквозняке. После нескольких железнодорожных перегонов он почувствовал лихорадочное состояние, поднялась температура. Самочувствие ухудшилось настолько, что Толстой был вынужден сойти на пустынной маленькой станции Астапово (сейчас станция "Лев Толстой").
   Невозможно без боли читать, что писал убежавший Мыслитель своим друзьям, ища спокойного убежища. "Не могли бы вы подыскать для меня одинокий и достаточно теплый деревенский домик?" -- писал он земледельцу Новикову. Из Астапово он телеграфировал Черткову "1 ноября 1910 г. Вчера захворал пассажиры видели ослабевши шёл с поезда Боюсь огласки Нынче лучше Едем дальше, примите меры Известите. Николаев (пунктуация согласно тексту, см. Собр. соч. в 22 т.т. Т.т. 19 и 20, стр. 758.,-- примеч. переводчика).
   Так после долгой трудовой жизни, посвященной единственно служению людям, Мыслитель просил у своих современников всего лишь отдельную маленькую хижину и несколько недель спокойной жизни перед смертью. А отвратительные, бессердечные и бесстыжие члены семьи и его современники отказали ему в этом.
   Очень милый в своей любезности начальник маленькой станции Иван Иванович Озолин тотчас переселился со своей семьёй к соседу и предоставил свою квартиру при вокзале большому писателю. Он не имел на это права и простое "предоставление собственности железной дороги" навлекло на него суровые упрёки начальства и
  

142

  
   полиции. Но народ не забыл его поступка и всегда помнил о нем.
  

Роковое известие

  
   Когда находясь в Геленджике, я узнал из газет об исходе Толстого, то облегченно вздохнул, ощутил большую радость и одновременно необходимость проявить внимание. Честь любимого Мастера была спасена. Он выскользнул из рук своих преследователей... Но куда он мог направиться? Где мог бы спрятаться Толстой в тогдашней России? Толстой -- известный любому школьнику и полуграмотному человеку! А теперь, как уведомить его о том: что он может полностью располагать мной, что я могу дать ему убежище или сам приехать, куда будет нужно.
   Я знал о его безграничной деликатности и очень опасался, что он из боязни причинить мне неудобства поселится, где попало в плохих условиях и более суровом климате. У меня был достаточно просторный домик, а вокруг жило много людей бесконечно преданных любимому писателю а также сектантов и идеалистов, привыкших укрывать честных беглецов. Такого удобного места, как здесь, в то время не было нигде в России.
   Как только я узнал из газет, что беглец остановился в Астапово, я тотчас побежал на телеграф: "Доктору Маковицкому. Астапово. Жду указаний. Приглашаю вас. Лебрен".
   Но в большой книге человеческих судеб было начертано другое. Болезнь удерживала Толстого в Астапово. Туда приехал Чертков, полностью преданный доктор и несколько молодых друзей. Я мог быть спокоен. Они защитят моего любимого Мастера в последние его часы. Они не позволят жене и священникам оскорбить умирающего, силой вырвать у него завещание и оскорбительно, бесчестно сделать вид, будто он покаялся и вернулся "в лоно всемирной православной церкви".
  

143

  
   На всякий случай я собрал свой небольшой чемодан, приготовил все, чтобы быстро отправиться в дорогу и решил дождаться ответа от Маковицкого. Предоставив себя, таким образом, в распоряжение беглецов, я почувствовал себя выполнившим свой долг, и решил набраться терпения.
   Без приказа Мастера увеличить своим присутствием суматоху на маленькой станции было бы бессмысленно. Там, на боковом пути, в своем специальном поезде жила с сыновьями графиня. Прибыли также священники с готовыми "святыми причастиями" для умирающего. Почтовое Министерство прислало еще двух телеграфистов, т.к. много журналистов, начальников, симпатизирующих со всего мира и друзей непрерывно, денно и нощно присылали телеграммы. Преданные друзья, дочь Александра, доктора не позволяли преследователям приблизиться к умирающему. И великий человек выскользнул из рук своих преследователей...
   6-го ноября Толстой нашел силы сказать своим двум дочерям, ухаживавшим за ним, свои последние слова о том, что в мире существует много людей, кроме Льва Толстого, а все смотрят только на него одного. Старший сын Сергей симпатизировал и помогал отцу. Он записал: "Тяжелейшее, скажу даже, ужасное впечатление произвели на меня его последние слова, сказанные громким, убежденным голосом: "Удирать!.. Надо удирать!"
   После этого он произнёс только одну непонятную фразу. "Правда... Я люблю очень... вас, они..." И тихо угас.
  

"Зелёная палочка"

  
   Так царские чиновники, духовенство, некоторые члены семьи и несколько недостойных современников преследовали великого Мыслителя до последнего дыхания. Только безжизненному телу они оказали почёт, внимание и уважение.
   Толстой убежавший. Толстой освободившийся, желал ли он возвращения своего мёртвого тела? Или, как вели-
  

144

  
   кий освободитель Израиля, предпочел, чтобы будущие поколения могли сказать: "И никто до сих пор не знает его могилы".
   Как бы то ни было, но жизнь решила иначе. Специальный похоронный поезд отвез мертвое тело Мыслителя в тот же дом, из которого он убежал.
   Несмотря все хитрости и попытки правительства, в Ясную Поляну отовсюду приезжали тысячи его сторонников.
   Долго, длинной очередью шли они через дом мимо открытого гроба. Далеко в лес сопровождали они простой гроб. А возле одинокой могилы, давно вырытой бывшим учеником Толстого, крестьянином Михаилом Зориным, все преклонили колени. И так, коленопреклонённые, спели траурную песню "Вечная память!"
   В лесу, несколько в стороне, показались несколько полицейских верхами. Внезапно раздался резкий крик: "Полиция! На колени!" И царские чиновники выполнили приказ.
   Медленно опустили гроб...
   И с этого памятного дня здесь, среди вековых дубов, у неприметной тропинки, по которой Мыслитель ходил к речке, протекавшей в небольшой долине, откуда виден далекий лес, маленький могильный холмик на долгие столетия, пока не уйдут из этого мира его последние единомышленники, свято хранит для потомков удивительную, душевную, поучительную историю. Не напрасно, не бесцельно, всемирно известный писатель выбрал для своей могилы это место.
   Три четверти столетия назад десятилетний Николенька Толстой приводил сюда своих младших братьев, чтобы показать место, где он зарыл волшебную "зеленую палочку". Великая тайна была вырезана на ней! Узнав её, каждый человек станет счастливым. Исчезнут земные страдания. Зло уйдёт из мира сего. Все станут, как "Братья из Муравии". И дети любили, сидя под большими креслами, покрытыми шерстяными платками, пред-
  

145

  
   ставлять этих "братьев"(19). Самый младший брат Лева (ему тогда было пять лет) впитал в себя на всю жизнь эту идею всемирного братства, веру в знание, которое освободит народ, победит и уничтожит зло в Мире. Эта идея стала ростком его морального учения.
   Мы не знаем, какой ветер принёс десятилетнему Николаю Толстому это моральное учение какой-то средневековой секты.
   Как все христианские секты "Моравские братья" появились во время проповедей самого Христа. Когда его высокие идеалы братства в труде и бедности были растоптаны сильными мира сего и стали оправданием самых больших преступлений, только многочисленные секты продолжали хранить его заветы. В 15-м столетии Петр Хильчицкий.(20) "человек не очень просвещённый", написал обвинительную книгу "Сеть веры", в которой со всей очевидностью показал, как "киты религии: император, папа и их преданные слуги разорвали сеть веры" и через огромную, проделанную ими дыру, рассеяли христиан, которые в покорности и бедности сумели соединить новое учение. Представителей этой "ереси" назвали "моравскими братьями". Книга была издана в 1521 году, и лингвисты сохранили её как образец средневековой славянской литературы.
   Пятьдесят лет спустя после их детских походов за "зелёной палочкой", Лев Толстой, осознавший реальность, отыскал эту книгу в Академии наук. Он издал её со своим предисловием и увековечил это произведение и автора, включив его биографию и три больших фрагмента в свой "Круг чтения" (на каждый день).
   В свою очередь бесстрашное неутомимое учение Толстого оказало мощную поддержку многим людям в их неравной борьбе против организованной лжи и преступности. В архивах царской полиции хранится 1180 дел о преследовании борцов за свои права! Но 500 тысяч страниц, исписанных рукой Толстого, хранятся в Музее Л.Н. Толстого в Москве. Отдельные люди, христианские секты и
  

146

  
   великие народы Азии восстанавливали свои моральные силы из этих новых источников.
   Таким образом, тайны самых высоких усилий человеческой души хранит этот маленький могильный холм. Завещанное таинственное сокровище того огромного наследства мощи человеческого духа хранит его! И будет оно хранимо до окончательной, решительной победы!
   Напряжение созидательных сил, напряжение знаний -- эти носители идей живут везде. Они являются самой жизнью Вселенной. И род человеческий не утеряет их никогда!
  

Фатальное известие (продолжение)

  
   В Геленджике, в долгие зимние вечера мы каждую неделю собирались у кого-нибудь из крестьян. Читали вслух, пели псалмы и обсуждали мировые и местные проблемы.
   Собрание седьмого ноября было многочисленным.
   Стоявшая на самом краю села маленькая украинская хижина, с утрамбованным глиняным полом и белыми как снег наружными и внутренними стенами, была переполнена жителями села. Мы только что окончили чтение нескольких глав романа Виктора Гюго "Отверженные", и все пели известный гимн Хомякова (1804-1860), который любили петь русские сектанты.
  
   ПО ПРОЧТЕНИИ ПСАЛМА
  
   Земля трепещет: по эфиру
   Катится гром из края в край
   То божий глас: он судит миру:
   "Израиль, мой народ, внимай!
   Израиль, ты мне строишь храмы,
   И храмы золотом блестят,
   И в них курятся фимиамы.
   И день, и ночь огни горят.
   К чему мне ваших храмов своды,
   Бездушный камень, прах земной?
   Я создал землю, создал воды,
  

147

  
   Я небо очертил рукой;
   Хочу, и словом расширяю
   Предел безвестных вам чудес
   И бесконечность созидаю
   За бесконечностью небес.
   К чему мне злато?
   В глубь земную,
   В утробу вековечных скал,
   Я влил как воду дождевую,
   Огнём расплавленный металл.
   Он там кипит и рвётся, сжатый
   В оковах тёмной глубины.
   А ваши серебро и злато
   Лишь всплеск той пламенной волны.
   К чему куренья? Предо мною
   Земля со всех своих концов
   Кадит дыханьем под росою
   Благоухающих цветов.
   К чему огни? Не я ль светила
   Зажёг над вашей головой?
   Не я ль, как искры из горнила,
   Бросаю звёзды в мрак ночной?
   Твой скуден дар -- Есть дар бесценный,
   Дар нужный богу твоему.
   Ты с ним явись, и, примеренный,
   Я все дары твои приму.
   Мне нужно сердце чище злата.
   И воля крепкая в труде.
   Мне нужен брат, любящий брата.
   Нужна мне правда на суде". (21}
   (1856)
  
   Едва отзвучала торжественно и мощно последняя строфа, как снаружи раздался стук. Стучали палкой в садовые ворота. Все приготовились разбежаться.
   Я напряг слух и стал оценивать ситуацию. Может быть, это всё-таки не полиция? Полицейские так не стучат. Обычно так палкой стучит почтальон.
  

148

  
   -- Вероятно, это телеграмма, -- сказал я.
   Хозяин дома вышел, чтобы открыть. Это, действительно, была телеграмма, но не хозяину дома, а мне. Я тотчас понял, от кого она и о чём. Невидимые нити связывали большое сердце Толстого с самыми отдаленными и затерянными уголками огромной России. Только это могло заставить неизвестного почтальона искать меня ночью, за два километра от моего дома, на тайном собрании.
   Мгновение я рассматривал скреплённый печатью листочек, не открывая его: В Геленджик из Астапово Лебрену.
   Всем своим существом я хотел бы противостоять тому, что произошло. Но нужно найти силы при любых обстоятельствах.
   Я распечатал телеграмму и прочитал её всем.
  
   7 ноября 1910
   Лев Николаевич угас.
   Душан
  
   Все молча застыли...
   -- Так и не смог дорогой старец даже чуть-чуть отдохнуть на свободе, -- грустно сказал, убелённый сединами пожилой плотник, и тяжело и жалобно вздохнул.
   Тихой звездной ночью расходились собравшиеся по двое, чтобы не привлечь внимание полиции.
   Я пошел по дорожке, которая вела к моему дому мимо села. Мне хотелось побыть одному...
   Дружеское общение с Толстым в течение десяти лет, отношения удивительные, непосредственные и незабываемые окончились... А я? Я снова один... Безнадежно один перед огромной неизвестностью будущего и среди беспорядочного переплетения жизненных путей моих современников.

Viktor Lebrun

Конец шестой главы

149

  

Раздел семейного имущества

  
   Согласно завещанию получили.
   1. Сергей Львович (сын Л.Н. Толстого, и далее указываются сыновья и дочери писателя; примечан. переводчика) -- около 800 га земли села Никольское-Вяземское, с условием выплатить в течение 1 года Татьяне Львовне (дочери Л.Н. Толстого, т.е. родной сестре Сергея Львовича; примечан. переводчика) 28 тыс рублей и матери (т.е. Софье Андреевне), в течение 15 лет. 55 тыс. рублей, или по 4% ежегодно от этой суммы.
   2. Татьяна Львовна -- поместье Овсянниково, 200 га земли и 38 тыс. рублей. (Вскоре она подарила землю крестьянской общине, как это сделан Нехлюдов в "Воскресении".
   3. Илья Львович -- поместье Гриневка и 368 га земли у села Никольское-Вяземское.
   4. Лев Львович -- дом в Москве и 304 га земли Самарского имения у села Боровка, а также 50 тыс. рублей, выплачиваемых в течение 5 лет.
   5. Михаил Львович -- 8105 га земли в Самарском имении с обязательством выплатить 5 тыс. рублей Льву Львовичу.
   6-7. Андрей Львович и Александра Леонидовна (пополам) -- 4022 га земли в Самарской губернии с обязательством выплатить 9 тыс. рублей Татьяне Львовне.
   8. Иван Львович (который вскоре умер) -- 370 га земли в Ясной Поляне.
   9. Софья Андреевна (жена) -- оставшуюся часть яснополянской земли (приблизительно 400 га) и 55 тыс. рублей.
  
   Один рубль в то время был равен трем золотым французским франкам.
  

Что же ещё надо было вырывать у

умирающего отца!

Конец первой части

150

  

Примечания

к первой части

  
   1. Жан Ростан (Rostand) -- внук известного французского поэта и драматурга Эдмона Ростана, известный французский биолог, университетский профессор, эсперантист. Написал несколько брошюр по биологии на языке эсперанто /прим. переводчика/.
   2. Это слова из статьи В.Я. Брюсова "На похоронах Толстого. Впечатления и наблюдения". 1910 г.", т. е. мысли Брюсова перед гробом Толстого /примеч. переводчика/.
   3. Эта притча-сказка помещена в четвёртой книге для чтения /прим. переводчика/.
   4. Гашетт -- издатель и одноименное название издательства, очень известного в конце 19-го и начале 20-го вв. /примеч. переводчика/.
   5. Содержание письма приводится по тексту из примечаний т. 72 Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, стр.251. /примеч. переводчика/.
   6. Содержание письма приводится по тексту, представленному в Полном собрании сочинений (ПСС 90 томов) Л.Н. Толстого. Т. 72, стр. 249 (письмо N 211). Письма Луизе Лебрен, от 29 нюня 1900 г., ПСС т. 72, стр. 401, N 324 и В.А. Лебрену от 19 декабря 1900 г., ПСС т. 72, стр. 531, N 433 также приводятся по тексту ПСС в современной орфографии /примеч. переводчика/.
   Так как переводчик не отыскал в Полном собрании сочинений (90 томов) остальные письма Льва Толстого Лебрену, то приводит их в двойном переводе: русский-эсперанто (перев. Лебрена), эсперанто-русский (перев. Б.А. Зозуля).
   7. До этого места письмо, а также фраза "Итак, прошу вас, граф, ... в нашей печальной жизни", приводится по тексту, представленному в ПСС, Т. 72, стр. 403. /примеч. переводчика/.
   8. Известный русский ученый Дмитрий Иванович Менделеев получал в год 3000 рублей, -- по тем временам это была очень хорошая зарплата, /примеч. переводчика/.
   9. Джордж (George), Генри (1839-1897) -- амер. экономист и политич. деятель, сперва наборщик, потом журналист в Сан-Франциско и Нью-Йорке, был вождем рабочей партии, но поддерживал демократов, в знаменитой книге "Progress and poverty",
  

151

  
   1879 ("Прогресс и бедность", русск. перевод 1897) доказывал, что все экономические бедствия происходят от частной собственности на землю, пропагандировал и дал толчок движению в пользу национализации земли, с заменой всех налогов единым налогом на землю в размере приносимой ею ренты. Также "Social Problems", 1884; "Protection and free trade", 1886. примеч. переводчика.
   10. Киао-Циао (Киао-Чао, Цзяосянь, Цзяоджоу) -- город в Китае, в провинции Шаньдун на берегу Жёлтого моря, /примеч. переводчика/.
   11. Бабизм -- религиозно-социальное движение, зародившееся в Персии в 40-х годах 19 века. Основоположником его был Мирза-Али-Мохаммед, прозванный Бабом, что означает "Врата" -- в смысле посредника между божеством и людьми. Сутью этого движения являлась попытка зарождающейся в Персии буржуазии ликвидировать феодально-абсолютистский строй. Бабиты добивались свободы вероисповедания, раскрепощения женщины и либеральных реформ. В начале 50-х годов 19 века они подверглись жестоким преследованиям. Одной из ветвей современного движения бабизма является религиозное учение бахаитов /примеч. переводчика/.
   12. Ваисов Сардар Гайнан (1878-1918) -- прогрессивный деятель казанских татар (булгар), руководитель организации "Фиркаи Наджия" ("Партия Избавления"), с утверждением Советской власти "Фиркаи Наджия" получила название "Совета волжских болгарских мусульман", и Мусульманской академии. "Сущность нашего движения не в реформе ислама (суннитский ислам, -- примеч. переводчика), а в глубоких политических и социально-экономических преобразованиях в среде мусульманского общества." /С. Г. Ваисов/. Убит 28 февраля 1918 г. участниками контрреволюционного мятежа татарской буржуазно-националистической партии "Милли Шура". /примеч. переводчика/.
   13. Хаджи-Мурат (конец 1790-х гг. -- 1852) -- участник освободительной борьбы кавказских горцев, один из правителей Аварского ханства (1834-36), наиб Шамиля. Одержал ряд побед над российскими войсками. В 1851 перешёл на сторону русских, при попытке бежать от них в горы был убит.
   Повесть "Хаджи Мурат" Л.Н. Толстой писал очень долго. Тщательно собирал исторические факты, связанные с жизнью и деятельностью аварца Хаджи Мурата. С этой целью Толстой просмотрел и прочёл около пяти тысяч различных книг и доку-
  

152

  
   ментов. Таким образом, трагическая история мятежного аварского джигита описана едва ли не с биографической точностью. После гибели его тело было захоронено в Азербайджане (могила, предположительно, известна), а череп, освобожденный штаб-доктором Кавказской армии Эрастом Андреевским от мягких тканей, передан сначала в Анатомический музей С.-Петербурга, затем в Медико-хирургическую академию, а в 1959 г. помещен в Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера), где и хранится поныне под N 6521. В 1963 г. М. Герасимов сделал с черепа реконструкцию скульптурного портрета Хаджи Мурата, /примеч. переводчика/.
   14. С.М. Соловьёв. "История России с древнейших времён".
   15. В 70-х годах 20-го столетия подобную концепцию разрабатывал советский философ Эвальд Ильенков (1924-1979) /Примеч. переводчика/.
   16. Эпиктет (50--138) -- древнегреческий философ, представитель никопольской школы стоицизма. Л.Н. Толстой здесь намекает на доктрину Эпиктета: "Не явления и предметы окружающего мира делают нас несчастными, а наши мысли, желания и представления об окружающем нас мире. Следовательно, мы сами творцы своей судьбы и счастья", /примеч. переводчика/. Л.Н. Толстой предпринимал несколько попыток уйти из семьи. Первый раз он высказал Софье Андреевне эту мысль 26 августа 1882 г. См. Толстая С.А. Дневник. 1. стр. 130. /Примеч. переводчика/.
   18. Л.Н. Толстой обучился столярному делу. /Примеч. переводчика/.
   19. Муравейное братство. "Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под небесным сводом, всех людей мира, остался для меня тот же" (см. ПСС. т. 34. стр. 387). /Примеч. переводчика/.
   Моравские братья -- религиозная секта в Чехии. Возникла в середине 15 в. приблизительно в это же время появилась секта Богемские братья и др. Эти секты проповедовали бедность, отказ от мирской деятельности, смирение, непротивление злу. Возникли вследствие поражения таборитов и отделения от папского Рима. Первые секты были организованы в 1457 г. в Кунвальде (Чехия) последователями П. Хельчицкого. В последствие занимались просветительской работой (Я. Благослав, Я. Ко-
  

153

  
   менский). После разгрома Чешского восстания (1618 -- 1620) перебрались в Германию, Прибалтику и Северную Америку. /Примеч. переводчика/.
   20. Хельчицкий Пётр (около 1390 -- около 1460) -- чешский мыслитель. Книга "Сеть веры". См. ПСС в 90 тт., т. 42. стр. 46. N 144. т. /Примеч. переводчика/.
   21. Стихотворение А.С. Хомякова навеяно чтением 49-го псалма. /Примеч. переводчика/.

-- * --

  

ОГЛАВЛЕНИЕ Стр

  
   Почему появилась эта книга 3
   Виктору Лебруну -- Письмо Жана Ростана
   Виктору Лебруну -- Письмо Лиины Габриели
   Читателю. Предисловие Тыбурциса Тыблевского
  

Часть первая. Мастер и ученик

   I. Встреча 10
   II. Первый визит 30
   III. Кавказ 60
   IV. Секретарская работа 71
   V. Страна моря 99
   IV. Исход 119
   Раздел имущества 149
   Примечания 150
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru