Толстой Лев Николаевич
"Ясная поляна" - журнал педагогический. Изд. гр. Л. Н. Толстым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:

"Ясная поляна" - журнал педагогический. Изд. гр. Л. Н. Толстым. Январь, 1862.

"Время", No 3, 1862

  

Оригинал здесь -- http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1862/MARCH/yaspol.htm

  

"Ясная-Поляна", журналъ педагогическiй, издаваемый гр. Л. Н. Толстымъ. Январь 1862.

_____

  
   Чтó стоитъ теперь на первомъ планѣ у всѣхъ нашихъ дѣятелей мысли и слова? Разумѣется народъ. Народъ -- первенствующiй предметъ вниманiя нашихъ политиковъ, публицистовъ, экономистовъ и иныхъ. Чего же хотятъ они для народа? Они хотятъ вопервыхъ устроить его хозяйственный бытъ и общественныя отношенiя по новому положенiю, разрѣшивъ наилучшимъ образомъ всѣ вопросы, возникающiе при введенiи этого положенiя; вовторыхъ -- дать народу возможность пользоваться новыми правами сознательно и разумно, къ чему вѣрнѣйшимъ путемъ представляется распространенiе народнаго образованiя.
   Первая задача вотъ уже годъ дѣятельно разработывается на практикѣ, по указанной правительствомъ програмѣ, и обществу остается только наблюдать за ходомъ этихъ работъ и, въ предѣлахъ возможности, освѣщать пройденный и предстоящiй имъ путь результатами своихъ наблюденiй. По второй задачѣ -- люди, смотрящiе на предметъ просто и непосредственно, сводятъ итоги вновь открываемыхъ народныхъ школъ, считаютъ поступающихъ въ нихъ учениковъ, набираютъ для нихъ возможно-бóльшiй запасъ учителей, -- значитъ предаются попреимуществу соображенiямъ арифметическимъ по предмету заготовленiя матерьяловъ для предстоящихъ работъ распространенiя образованiя. Но есть еще люди съ высшими взглядами, люди-теоретики, которые задались мыслью о воспитанiи народа, о необходимости и непремѣнной обязанности образованнаго общества дѣйствовать на народъ, влiять на развитiе его понятiй, на возвышенiе его нравственности. Чтобы дѣйствовать на народъ, нужно подойти къ нему ближе, сблизиться съ нимъ... Но тутъ послѣдовало странное раздѣленiе голосовъ: одни сказали, что сближенiе съ народомъ -- пустая, либеральная фраза, стало-быть не стоитъ о немъ ни говорить, ни думать; другiе сказали, что прежде нежели сближаться, нужно получить способность къ сближенiю, которой мы не имѣемъ, потомучто исказили свои понятiя наносными, несвойственными нашему народному духу началами, что народъ насъ никогда не пойметъ, отринетъ, не признаетъ своими; стало-быть нечего и пробовать подходить, сближаться. Само собою разумѣется, что эти два крайнiе взгляда, не прямо противоположные между собою, но смотрящiе въ разныя стороны подъ какимъ-то неудобоизмѣримымъ угломъ, не исключаютъ существованiя другихъ взглядовъ, и потому изъ всѣхъ ихъ оттѣнковъ образовалось множество презанимательныхъ толковъ, которые можетъ-быть еще нескоро кончатся.
   Между тѣмъ, пока люди-теоретики излагаютъ свои мысли о томъ: нужно ли намъ приблизиться къ народу, способны ли мы приблизиться къ нему, и какимъ путемъ и способомъ можемъ это сдѣлать, -- нашолся человѣкъ, который неспросясь теоретиковъ, прямо пошолъ навстрѣчу народу, просящему духовной пищи, и предложилъ ему эту пищу съ необыкновенной простотой и естественностью. И человѣкъ этотъ вышелъ не изъ народа, а изъ той среды, которую по теорiи народъ долженъ не признавать, какъ чужую и незнакомую. Мы говоримъ о графѣ Л. Н. Толстомъ, имя котораго выставлено въ заглавiи нашей статьи. Читателямъ безъ сомнѣнiя извѣстно изъ прошлогодняго объявленiя объ изданiи журнала "Ясная-Поляна", что названiе этого журнала есть названiе имѣнiя графа Толстого, въ тульской губернiи, гдѣ редактируется журналъ и гдѣ есть школа, любимѣйшее, какъ оказывается теперь, созданiе графа, или вѣрнѣе сказать не созданiе, а только подъ наитiемъ его мысли само-собою образовавшееся нѣчто самородное, ни подъ какiя школьныя системы не подходящее: участiе графа Толстого въ образованiи яснополянской школы можно уподобить участiю химика въ образованiи кристала изъ приготовленнаго имъ раствора. Журналъ "Ясная-Поляна", сколько можно судить по первому нумеру и набросаннымъ въ немъ предположенiямъ, есть ничто иное какъ проведенiе завѣтной мысли о народномъ образованiи, которую долго носилъ въ душѣ гр. Толстой, и изложенiе наблюденiй надъ школой, для постепенной провѣрки этой мысли. Гр. Толстой не теоретикъ, а человѣкъ, бѣгущiй отъ теорiи на свободу, на чистый воздухъ, къ свѣжей, первобытной человѣческой природѣ, просить у ней защиты отъ теорiи и совѣта, кàкъ ему поступать въ его дѣлѣ. О его прiемахъ, о характерѣ его дѣятельности, о его искренности, о любви, съ которою онъ приступаетъ къ дѣлу, -- обо всемъ этомъ можно заключить по нѣсколькимъ строкамъ, въ которыхъ онъ обращается къ публикѣ, по случаю вступленiя имъ на поприще.
   "Мнѣ становится страшно -- говоритъ онъ -- и за себя, и за тѣ мысли, которыя годами выработывались во мнѣ и которыя я считаю за истинныя. Я напередъ убѣжденъ, что многiя изъ этихъ мыслей окажутся ошибочными. Какъ бы я ни старался изучать предметъ, я невольно смотрѣлъ на него съ одной стороны. Надѣюсь, что мои мысли вызовутъ противныя мнѣнiя. Всѣмъ мнѣнiямъ я съ удовольствiемъ дамъ мѣсто въ своемъ журналѣ. Одного я боюсь: чтобы мнѣнiя эти не выражались жолчно, чтобы обсужденiе столь дорогого и важнаго для всѣхъ предмета, какъ народное образованiе, не перешло въ насмѣшки, въ личности, въ журнальную полемику. Я не скажу, что насмѣшки и личности не могутъ меня затронуть, что я надѣюсь стоять выше ихъ. Напротивъ я признаюсь, что боюсь за себя одинаково, какъ боюсь и за самое дѣло; боюсь увлеченья полемикой личной, вмѣсто спокойной и упорной работы надъ своимъ дѣломъ."
   Чтоже однако это за мысли, въ которыхъ самъ графъ Толстой предвидитъ что-то ошибочное, которыми между тѣмъ онъ такъ дорожитъ, которыя такъ лелѣетъ и за которыя такъ боится? Тутъ есть собственно одна большая и свѣтлая мысль, царящая надъ всѣми другими, частными мыслями. Эту-то мысль мы и намѣрены здѣсь изложить, ей собственно посвящаемъ нашу статью. Вотъ что думалъ графъ Толстой, прежде нежели практически приступилъ къ своему дѣлу:
   Всякiй народъ, какъ всякiй человѣкъ, по самому свойству ума человѣческаго, ищетъ знанiй, желаетъ образованiя; всякое правительство, вмѣстѣ съ высшими, образованными слоями общества, признаютъ долгомъ удовлетворять этой естественной потребности и стремятся распространять въ народѣ образованiе. Казалось бы, что изъ этихъ двухъ взаимныхъ стремленiй должно произойти удивительное согласiе и великiе результаты, т. е. почти всеобщее образованiе. Но на дѣлѣ выходитъ совсѣмъ другое: на дѣлѣ выходитъ то, что какъ только образовывающая сторона откроетъ свои дѣйствiя на народъ, послѣднiй оказываетъ противодѣйствiе, и какбудто нехочетъ принимать предлагаемое ему образованiе. Этотъ отпоръ вызываетъ съ высшей стороны насилiе: или правительства прибѣгаютъ къ законодательнымъ мѣрамъ, дѣлающимъ первоначальное образованiе для народа обязательнымъ (какъ въ Германiи), или образованные классы, принявъ на себя всѣ хлопоты, употребляютъ необыкновенныя усилiя, дѣйствуютъ посредствомъ безчисленныхъ обществъ и т. п. (какъ въ Англiи). Не будь противодѣйствiя со стороны народа, эти мѣры были бы ненужны; но онѣ, какъ извѣстно, есть, стало-быть противодѣйствiе существуетъ несомнѣнно. Такимъ образомъ вмѣсто согласiя, вмѣсто гармоническаго сочетанiя двухъ взаимныхъ стремленiй, является борьба; вмѣсто великаго результата -- всеобщаго образованiя...
   -- Однако чтоже это за явленiе, и чтó оно значитъ? перебиваете вы.
   Позвольте. Чѣмъ отвѣчать теперь же на этотъ вопросъ, лучше прежде досказать, чтó именно выходитъ изъ народнаго противодѣйствiя, съ трудомъ побѣждаемаго quasi-благодѣтельными усилiями образовывающихъ... Распространяется грамотность и -- не рапространяется образованiе; почти весь народъ дѣлается грамотнымъ и почти весь остается совершенно необразованнымъ; выходя изъ школы, онъ уноситъ съ собою механическое умѣнье грамоты и счета, а все остальное, какбы принадлежащее школѣ и нисколько непринадлежащее ему и его жизни, оставляетъ тамъ, въ школѣ. И средства къ образованiю, которыя повидимому, должна была бы дать школа, народъ не употребляетъ въ дѣло, а бросаетъ, какъ что-то ему надоѣвшее, намозолившее ему умъ и память. Графъ Толстой убѣдился въ этомъ сдѣланными имъ лично наблюденiями въ разныхъ мѣстахъ Европы. Онъ говоритъ напримѣръ, что во Францiи въ городахъ народъ дѣйствительно цивилизованъ; но его цивилизовала, образовала его понятiя жизнь, -- дешовыя изданiя, летучiе листки, публичныя библiотеки, театры, cafês-chantants и проч.; на всѣхъ его понятiяхъ лежитъ отпечатокъ этого рода образованiя, а того, чтó должна была-бы дать школа, слѣдовъ нѣтъ. Но внѣ городовъ, гдѣ жизнь не цивилизуетъ, французскiй народъ глохнетъ въ полнѣйшемъ невѣжествѣ, хотя школы и здѣсь и тамъ одинаково устроены и вездѣ ихъ достаточно. Наконецъ -- что нѣтъ образованiя ни въ одной народной массѣ, это доказывается и тѣмъ, что нѣтъ нигдѣ народной, народу принадлежащей, имъ самимъ созданной литертуры...
   Такъ чтóже это за явленiе, и чтó оно значитъ?
   Графъ Толстой дѣлаетъ предположенiе, что если образовывающее общество никогда неколебалось усиленно дѣйствовать на народъ, признавая его противодѣйствiе незаконнымъ, то оно должно-быть имѣло какiя-нибудь основанiя думать, что образованiе, которымъ оно владѣло въ извѣстной формѣ, было благо для извѣстнаго народа и въ извѣстную историческую эпоху. Какiя же эти основанiя? спрашиваетъ онъ. Какiя имѣетъ основанiя школа нашего времени учить тому, а не этому, учить такъ, а не иначе? Отыскивая этихъ основанiй въ педагогикѣ, графъ Толстой приходитъ между прочимъ къ слѣдующему:
   "Прослѣдивъ ходъ исторiи философiи педагогики, вы найдете въ ней не критерiумъ образованiя, но напротивъ одну общую мысль, безсознательно лежащую въ основанiи всѣхъ педагоговъ, несмотря на ихъ частое между собою разногласiе, мысль, убѣждающую насъ въ отсутствiи этого критерiума. Всѣ они, начиная отъ Платона и до Канта, стремятся къ одному -- освободить школу отъ историческихъ узъ, тяготѣющихъ надъ нею; хотятъ угадать то, что нужно человѣку, и на этихъ болѣе или менѣе вѣрно угаданныхъ потребностяхъ строятъ свою новую школу. Лютеръ заставляетъ учить въ подлинникѣ священное писанiе, а не по коментарiямъ святыхъ отцовъ. Бэконъ заставляетъ изучать природу изъ самой природы, а не изъ книгъ Аристотеля. Руссо хочетъ учить жизни изъ самой жизни, какъ онъ ее понимаетъ, а не изъ прежде бывшихъ опытовъ. Каждый шагъ философiи педагогики впередъ состоитъ только въ томъ, чтобы освобождать школу отъ мысли обученiя молодыхъ поколѣнiй тому, чтó старыя поколѣнiя считали наукою, къ мысли обученiя тому, чтò лежитъ въ потребностяхъ молодыхъ поколѣнiй. Одна эта общая, и вмѣстѣ съ тѣмъ противорѣчащая сама себѣ мысль чувствуется во всей исторiи педагогики, -- общая потому, что всѣ требуютъ бòльшей мѣры свободы школъ; противорѣчащая потому, что каждый предписываетъ законы, основанные на своей теорiи, и тѣмъ самымъ стѣсняетъ свободу."
   Чтоже такое школы нашего времени? Дошли ли онѣ до полной мѣры свободы? вышли ли изъ вѣчнаго противорѣчiя? Вотъ что показали графу Толстому наблюденiя надъ современной дѣйствительностью:
   "Отецъ (это разумѣется о Германiи) посылаетъ дочь или сына въ школу противъ своего желанiя, кляня учрежденiе, лишающее его работы сына, и считая дни до того времени, какъ сынъ сдѣлается Schulfrei (одно это выраженiе показываетъ, какъ смотритъ народъ на школы).
   "Ребенку школа представляется учрежденiемъ для мученiя дѣтей, -- учрежденiемъ, въ которомъ лишаютъ ихъ главнаго удовольствiя и потребности дѣтскаго возраста -- свободнаго движенiя, гдѣ Gehorsam! (послушанiе) и Ruhe! (спокойствiе) -- главныя условiя.
   "Всякое ученiе должно быть только отвѣтомъ на вопросъ, возбужденный жизнью. Но школа нетолько не возбуждаетъ вопросовъ, она даже не отвѣчаетъ на тѣ, которые возбуждены жизнью. Она постоянно отвѣчаетъ на одни и тѣже вопросы, нѣсколько вѣковъ тому назадъ поставленные человѣчествомъ, а не дѣтскимъ возрастомъ, до которыхъ еще нѣтъ дѣла ребенку. Это вопросы о томъ: какъ сотворенъ мiръ? кто былъ первый человѣкъ? что было тому 2,000 лѣтъ назадъ? какая земля Азiя? какую имѣетъ форму земля? какимъ образомъ помножать сотни на тысячи? что будетъ послѣ смерти и т. п. На вопросы же, представляющiеся ему изъ жизни, онъ не получаетъ отвѣта, тѣмъ болѣе, что по полицейскому устройству школы, онъ не имѣетъ права открыть рта даже для того, чтобъ попроситься на дворъ, а долженъ это дѣлать знаками.
   "Школы учреждаются такъ потому, что цѣль правительственной школы, учрежденной свыше, заключается бóльшей частью не въ томъ, чтобъ образовать народъ, а чтобы образовать его по нашей методѣ.
   "Школы учреждаются не такъ, чтобы дѣтямъ было удобно учиться, но такъ, чтобы учителямъ было удобно учить. Учителю неудобны говоръ, движенiе, веселость дѣтей, составляющiя для нихъ необходимое условiе ученiя, и въ школахъ запрещены вопросы, разговоры и движенiе.
   "Стоитъ взглянуть на одного и того же ребенка дома, на улицѣ или въ школѣ: то вы видите жизнерадостное, любознательное существо, съ улыбкой въ глазахъ и на устахъ, во всемъ ищущее поученiя какъ радости, ясно и часто сильно выражающее свои мысли своимъ языкомъ; то видите измученное, сжавшееся существо, съ выраженiемъ усталости, страха и скуки, повторяющее однѣми губами чужiя слова на чужомъ языкѣ, -- существо, котораго душа, какъ улитка, спряталась въ свой домикъ. Стоитъ взглянуть на эти два состоянiя, чтобы рѣшить, которое изъ двухъ болѣе выгодно для развитiя ребенка. То странное психологическое состоянiе, которое я назову школьнымъ состоянiемъ души, которое мы всѣ къ несчастью такъ хорошо знаемъ, состоитъ въ томъ, что всѣ высшiя способности -- воображенiе, творчество, соображенiе -- уступаютъ мѣсто какимъ-то другимъ полживотнымъ способностямъ -- произносить звуки независимо отъ воображенiя, считать числа сряду 1, 2, 3, 4, 5, воспринимать слова, недопуская воображенiю подставлять подъ нихъ какiе-нибудь образы; однимъ словомъ -- способность подавлять въ себѣ всѣ высшiя способности, для развитiя только тѣхъ, которыя совпадаютъ съ школьнымъ состоянiемъ: страхъ, напряженiе памяти и вниманiе."
   По этимъ отличительнымъ чертамъ современной намъ народной школы кажется нетрудно дойти до объясненiя того противодѣйствiя, которое всюду инстинктивно оказываетъ народъ усилiямъ образовывающихъ; а еще легче объяснить этими чертами печальные плоды побѣды, одерживаемой усилiями образовывающихъ надъ народнымъ противодѣйствiемъ, т. е. понятно дѣлается, отчего дѣти народа, выходя изъ школы, выносятъ съ собою только то чтò могло быть воспринято въ одуряющей атмосферѣ, полживотными способностями, и вслѣдствiе того остаются совершенно необразованными.
   Собравъ эти невеселыя наблюденiя и посмотрѣвъ потомъ на русскiй народъ, графъ Толстой подумалъ: хорошо нѣмцамъ, на основанiи двухсотлѣтняго существованiя школы, исторически защищать ее; но на какомъ основанiи намъ защищать народную школу, которой у насъ нѣтъ? Какое мы имѣемъ историческое основанiе говорить, что наши школы должны быть такiя же, какъ и европейскiя школы? Мы не имѣемъ еще исторiи народнаго образованiя... Чтоже намъ дѣлать въ настоящую минуту? И вотъ его отвѣтъ на эту крѣпкую думу, вотъ решенiе вопроса:
   "Перестанемъ -- говоритъ онъ -- смотрѣть на противодѣйствiе народа нашему образованiю какъ на враждебный элементъ педагогики, а напротивъ будемъ видѣть въ немъ выраженiе воли народа, которой одной должна руководиться наша дѣятельность. Сознàемъ наконецъ тотъ законъ, который такъ ясно говоритъ намъ и изъ исторiи педагогики, и изъ исторiи всего образованiя, что для того, чтобы образовывающему знать чтò хорошо и чтó дурно, образовывающiйся долженъ имѣть полную власть выразить свое неудовольствiе, или по крайней мѣрѣ уклониться отъ того образованiя, которое по инстинкту не удовлетворяетъ ему, что критерiумъ педагогики есть только одинъ -- свобода.
   "Мы избрали -- прибавляетъ графъ Толстой -- этотъ послѣднiй путь въ нашей педагогической дѣятельности. Основанiемъ нашей дѣятельности служитъ убѣжденiе, что мы нетолько не знаемъ, но и не можемъ знать того, въ чемъ должно состоять образованiе народа, что нетолько не существуетъ никакой науки образованiя и воспитанiя -- педагогики, но что первое основанiе ея еще не положено, что опредѣленiе педагогики и ея цѣли въ философскомъ смыслѣ невозможно, безполезно и вредно."

_______

   Таково воззрѣнiе, съ которымъ графъ Толстой пошолъ навстрѣчу къ дѣтямъ народа. Мы сказали, что онъ не теоретикъ. Читатели безъ сомнѣнiя видятъ, имѣли ли мы право сказать это; видятъ они вѣроятно и то, что его нельзя также упрекнуть въ искаженiи своихъ понятiй наносными началами: болѣе полнаго и болѣе искренняго отреченiя отъ всякихъ наносныхъ теорiй и началъ кажется уже нельзя требовать. Что касается до чувства, то... помните слова: не возбраняйте дѣтямъ приходить ко мнѣ? Кажется, что этотъ завѣтъ невозбранности составляетъ единственное вѣрованiе, которое основатель яснополянской школы оставилъ у себя въ душѣ, начиная свое педагогическое дѣло. Намъ остается подтвердить это нѣсколькими мѣстами изъ описанiя яснополянской школы, мѣстами, которыя вмѣстѣ покажутъ, кáкъ графъ Толстой осуществляетъ на дѣлѣ свое воззрѣнiе.
   Въ яснополянской школѣ бываетъ отъ 30 до 40 учениковъ и ученицъ; но она, "какъ всякое живое существо, нетолько съ каждымъ годомъ, днемъ и часомъ видоизмѣняется, но и подвержена временнымъ кризисамъ, невзгодамъ, болѣзнямъ и дурнымъ настроенiямъ." Школа помѣщается въ отдѣльномъ каменномъ двухъ-этажномъ домѣ, расположонномъ на мѣстности, отдѣленной отъ деревни оврагомъ. Въ этомъ же домѣ живутъ и учителя; у нихъ обыкновенно ночуютъ нѣкоторые изъ учениковъ. Часовъ въ восемь утра учитель посылаетъ кого-нибудь изъ мальчиковъ звонить въ подвѣшенный у крыльца колокольчикъ. Мальчикъ звонитъ.
   "...Черезъ полчаса послѣ звонка, въ туманѣ, въ дождѣ или въ косыхъ лучахъ осенняго солнца, появляются на буграхъ темныя фигурки по двѣ, по три и поодиночкѣ. Табунное чувство уже давно исчезло въ ученикахъ. Ужь нѣтъ необходимости ему дожидаться и кричать: "Эй! ребета, въ училищу!" Ужь онъ знаетъ, что училище средняго рода, много кой-чего другого знаетъ и -- странно! -- вслѣдствiе этого не нуждается въ толпѣ. Пришло ему время, онъ и идетъ. Мнѣ съ каждымъ днемъ кажется, что все самостоятельнѣе и самостоятельнѣе дѣлаются личности и рѣзче ихъ характеры... Съ собою никто ничего не несетъ -- ни книгъ, ни тетрадокъ. Уроковъ на домъ не задаютъ.
   "Мало того, что въ рукахъ ничего не несутъ, имъ нечего и въ головѣ нести. Никакого урока, ничего сдѣланнаго вчера онъ не обязанъ помнить ныньче. Его не мучаетъ мысль о предстоящемъ урокѣ. Онъ несетъ только себя, свою воспрiимчивую натуру и увѣренность въ томъ, что въ школѣ ныньче будетъ весело также, какъ вчера. Онъ не думаетъ о классѣ до тѣхъ поръ, пока классъ не начался. Никогда никому не дѣлаютъ выговоровъ за опаздыванье и никогда не опаздываютъ: нешто старшiе, которыхъ отцы другой разъ задержатъ дома какою-нибудь работой. И тогда этотъ большой рысью, запыхавшись, прибѣгаетъ въ школу. Пока учитель еще не пришолъ, они собираются кто около крыльца, толкаясь съ ступенекъ или катаясь на ногахъ по ледочку раскатанной дорожки, кто въ школьныхъ комнатахъ. Когда холодно, -- ожидая учителя читаютъ, пишутъ или возятся. Дѣвочки не мѣшаются съ ребятами. Когда ребята затѣваютъ что-нибудь съ дѣвочками, то никогда не обращаются къ одной изъ нихъ, а ко всѣмъ вмѣстѣ: "Эй, дѣвки! что не катаетесь?" или: "дѣвки-то вишь замерзли", или: "ну, дѣвки, выходи всѣ на меня одного!" Только одна изъ дѣвочекъ, дворовая, съ огромными и всесторонними способностями, лѣтъ десяти, начинаетъ выходить изъ табуна дѣвокъ. И съ этой только ученики обращаются какъ съ равной, какъ съ мальчикомъ, только съ тонкимъ оттѣнкомъ учтивости и снисходительности и сдержанности.
   "Учитель приходитъ въ комнату, а на полу лежатъ и пищатъ ребята, кричащiе: "мала куча!" или "задавили ребета!" или "будетъ! брось -- виски-то" и т. д. "Петръ Михайловичъ!" кричитъ снизу кучи голосъ входящему учителю: -- "вели имъ бросить". "Здраствуй, Петръ Михайловичъ!" кричатъ другiе, продолжая свою возню. Учитель беретъ книжки, раздаетъ тѣмъ, которые съ нимъ пошли къ шкапу; изъ кучи на полу верхнiе лежа требуютъ книжку. Куча понемногу уменьшается. Какъ только большинство взяло книжки, всѣ остальные уже бѣгутъ къ шкапу и кричатъ: "и мнѣ, и мнѣ!" "Дай мнѣ вчерашнюю", "а мнѣ кольцовую" и т. п. Ежели останутся еще какiе-нибудь два разгоряченные борьбой, продолжающiе валяться на полу, то сидящiе съ книгами кричатъ на нихъ: "Чтò вы тутъ замѣшались? ничего не слышно. Будетъ!" Увлеченные покоряются и запыхавшись берутся за книги, и только въ первое время, сидя за книгой, поматываютъ ногой от неулегшагося волненiя. Духъ войны улетаетъ и духъ чтенiя воцаряется въ комнатѣ. Съ тѣмъ же увлеченiемъ, съ какимъ онъ дралъ за виски Митьку, онъ теперь читаетъ кольцовую книгу (сочиненiя Кольцова), чуть не стиснувъ зубы, блестя глазенками и ничего невидя вокругъ себя, кромѣ своей книги... Садятся они гдѣ кому вздумается: на лавкахъ, столахъ, подоконникѣ, полу и креслѣ..."
   "По росписанiю до обѣда значится четыре урока, а выходитъ иногда три или два, и иногда совсѣмъ другiе предметы. Учитель начнетъ арифметику и перейдетъ къ геометрiи; начнетъ священную исторiю, а кончитъ граматикой. Иногда увлечется учитель и ученики, и вмѣсто одного часа классъ продолжается три часа. Бываетъ, что ученики сами кричатъ: "Нѣтъ! еще, еще!" и кричатъ на тѣхъ, которымъ надоѣло. "Надоѣло, такъ ступай къ маленькимъ!" говорятъ они презрительно."
   Еще одна картина -- и вамъ будетъ совершенно ясенъ характеръ занятiй въ яснополянской школѣ.
   "Всѣ вечернiе уроки (говоритъ гр. Толстой), а особенно первый, имѣютъ совершенно особенный отъ утреннихъ характеръ спокойствiя, мечтательности и поэтичности. Придите въ школу сумерками -- огня въ окнахъ невидно, почти тихо, только вновь натасканный снѣгъ на ступени лѣстницы, слабый гулъ и шевеленье за дверью, да какой-нибудь мальчуганъ, ухватившись за перилы, черезъ двѣ ступени шагающiй наверхъ по лѣстницѣ, доказываютъ, что ученики въ школѣ. Войдите въ комнату. Ужь почти темно за замерзшими окнами; старшiе, лучшiе ученики прижаты другими къ самому учителю и задравъ головки смотрятъ ему прямо въ ротъ. Дворовая самостоятельная дѣвочка съ озабоченнымъ лицомъ сидитъ всегда на высокомъ столѣ -- такъ и кажется каждое слово глотаетъ; по плоше, ребята-мелкота, сидятъ по дальше: они слушаютъ внимательно, даже сердито, они держатъ себя такъ же какъ и большiе; но несмотря на все вниманiе, мы знаемъ, что они ничего не раскажутъ, хотя и многое запомнятъ... Когда идетъ новый расказъ -- всѣ замерли, слушаютъ. Когда повторенiе -- тутъ и тамъ раздаются самолюбивые голоса, немогущiе выдержать, чтобъ не подсказать учителю. Впрочемъ и старую исторiю, которую любятъ, они просятъ учителя повторить всю своими словами и не позволяютъ перебивать учителя. "Ну ты, не терпится! молчи!" крикнутъ на выскочку. Имъ больно, что перебиваютъ характеръ и художественность расказа учителя. Послѣднее время это была исторiя жизни Христа. Они всякiй разъ требовали расказать ее всю... Кажется все мертво, не шелохнется, -- не заснули ли? Подойдешь въ полутьмѣ, взглянешь въ лицо какому-нибудь маленькому -- онъ сидитъ, впившись глазами въ учителя, сморщивши лобъ отъ вниманiя, и десятый разъ отталкиваетъ съ плеча навалившуюся на него руку товарища. Вы пощекотите его за шею -- онъ даже не улыбнется, согнетъ головку, какъ будто отгоняясь отъ мухи, и опять весь отдастся таинственному и поэтическому расказу: какъ сама разорвалась церковная завѣса и темно сдѣлалось на землѣ -- ему и жутко, и хорошо. Но вотъ учитель кончилъ расказывать, и всѣ поднимаются съ мѣста и толпясь къ учителю, перекрикивая одинъ другого, стараются пересказать все что удержано ими. Крикъ поднимается страшный, -- учитель насилу можетъ слѣдить за всѣми. Тѣ, которымъ запретили говорить, въ увѣренности, что они знаютъ, не успокоиваются этимъ: они приступаютъ къ другому учителю, ежели его нѣтъ -- къ товарищу къ постороннему, къ истопнику даже, ходятъ изъ угла въ уголъ подвое, потрое, прося каждаго ихъ послушать."
   Случается, что послѣобѣденные классы въ яснополянской школѣ оканчиваются совершенно особеннымъ и неожиданнымъ образомъ. Напримѣръ передъ праздникомъ, когда дома печки приготовлены париться, вдругъ два-три мальчика забѣгаютъ, торопливо разбирая шапки. -- "Что вы?" -- Домой! -- "А учиться? вѣдь пѣнье!" -- А ребета говорятъ домой! отвѣчаетъ мальчикъ, ускользая съ своей шапкой. -- "Да кто говоритъ?" -- Ребета пошли! -- "Какже, какъ?" спрашиваетъ озадаченный учитель: -- "останься!" Но въ комнату вбѣгаетъ другой мальчикъ съ разгоряченнымъ, озабоченнымъ лицомъ. "Что стоишь?" сердито нападаетъ онъ на удержаннаго, который въ нерѣшительности заправляетъ хлопки въ шапку: -- "ребета ужь воонъ гдѣ, у кузни ужь небось." -- Пошли? -- "Пошли." И оба бѣгутъ вонъ, изъ-за двери крича: "Прощайте, Иванъ Иванычъ!" И кто такiе эти ребята, которые рѣшили идти домой, какъ они рѣшили? -- Богъ ихъ знаетъ. Учителю обидно и непрiятно, но -- чтоже дѣлать? Подобному внезапному бѣгству не препятствуютъ на томъ основанiи, что одинъ такой случай съ избыткомъ вознаграждается десятью другими, когда мальчики съ полной охотой и одушевленiемъ выдерживаютъ нѣсколько уроковъ сряду и всегда бѣгутъ въ школу весело, съ радостью.
   Описанный въ вышеприведенныхъ мѣстахъ внѣшнiй безпорядокъ школы графъ Толстой находитъ полезнымъ и незамѣнимымъ. Полезность и незамѣнимость его конечно прямо вытекаетъ изъ самаго воззрѣнiя его на школу; о мнимомъ же неудобствѣ этаго безпорядка или "свободнаго порядка" онъ говоритъ, что въ подобныхъ случаяхъ употребляютъ люди насилiе только вслѣдствiе поспѣшности и недостатка уваженiя къ человѣческой природѣ; что имъ кажется, безпорядокъ растетъ, растетъ и нѣтъ ему предѣловъ; кажется нѣтъ другого средства прекратить его, какъ употребить силу, а между тѣмъ стоило бы только немного подождать, и безпорядокъ улегся бы самъ собой въ порядокъ гораздо лучшiй и прочнѣйшiй. "Школьники -- люди, хоть маленькiе, но люди имѣющiе тѣже потребности (естественныя) какiя и мы, и тѣми же путями мыслящiе; они всѣ хотятъ учиться, затѣмъ только ходятъ въ школу, и потому имъ весьма легко дойти до заключенiя, что нужно подчиняться извѣстнымъ условiямъ, для того чтобы учиться. Мало того: они -- общество людей, соединенное одной мыслью. А гдѣ трое соберутся во имя Мое, и Я между ними.
   Графъ Толстой убѣжденъ, что школа не должна вмѣшиваться въ дѣло воспитанiя, подлежащее семейству, не должна и не имѣетъ права награждать и наказывать; но онъ признается, что въ яснополянской школѣ случалось измѣнять этому убѣжденiю, въ силу старой привычки. Онъ расказываетъ одинъ случай: какъ одинъ мальчикъ (дворовый, изъ дальней деревни) былъ обличенъ въ воровствѣ и преданъ суду товарищей; какъ одни изъ нихъ полагали высѣчь преступника, другiе -- наказать стыдомъ, нашивши ему на спину ярлыкъ съ надписью "воръ"; какъ было принято и исполнено послѣднее предложенiе и какъ оно не произвело желаннаго дѣйствiя: мальчикъ попался во вторичномъ воровствѣ, и товарищи рѣшили было повторить надъ нимъ тоже наказанiе; но когда стали нашивать ярлыкъ, графъ Толстой, наблюдая лицо преступника, почувствовалъ, что дѣлается что-то недоброе; онъ не выдержалъ, сорвалъ ярлыкъ и отпустилъ мальчика на всѣ четыре стороны. "Я убѣдился, говоритъ онъ въ заключенiе этого расказа -- что есть тайны души, закрытыя отъ насъ, на которыя можетъ дѣйствовать жизнь, а не нравоученья и наказанья. И что за дичь? мальчикъ укралъ книгу, -- цѣлымъ длиннымъ, многосложнымъ путемъ чувствъ, мыслей, ошибочныхъ умозаключенiй приведенъ былъ къ тому, что взялъ чужую книжку и зачѣмъ-то заперъ ее въ свой сундукъ, -- а я налѣпляю ему бумажку съ словами "воръ", которыя значатъ совсѣмъ другое! Зачѣмъ? Наказать его стыдомъ, скажутъ мнѣ. Наказать его стыдомъ? Зачѣмъ? Что такое стыдъ? И развѣ извѣстно, что стыдъ уничтожаетъ наклонность къ воровству? Можетъ-быть онъ поощряетъ ее. То, что выражалось на его лицѣ, можетъ-быть было не стыдъ? Даже навѣрно я знаю, что это былъ не стыдъ, а что-то совсѣмъ другое, что можетъ-быть спало бы всегда въ его душѣ и что не нужно было вызывать. Пускай тамъ, въ мiрѣ, который называютъ дѣйствительнымъ, въ мiрѣ Пальмерстоновъ, Каэнъ, -- въ мiрѣ, гдѣ разумно не то, что разумно, а то, что дѣйствительно, -- пускай тамъ люди, сами наказанные, выдумаютъ себѣ права и обязанности наказывать. Нашъ мiръ дѣтей -- людей простыхъ, независимыхъ -- долженъ оставаться чистъ отъ самообманыванья и преступной вѣры въ законность наказанiя, вѣры и самообманыванья въ то, что чувство мести становится справедливымъ, какъ скоро его назовемъ наказанiемъ..."
   Теперь мы должны еще показать характеръ отношенiй графа Толстого къ этимъ "крестьянскимъ ребятишкамъ", какъ называютъ ихъ у насъ въ просторѣчiи; безъ того будетъ недовольно видно, въ какой степени онъ вѣренъ своимъ воззрѣнiямъ на дѣлѣ; а это очень важно, потомучто воззрѣнiй намъ не занимать стать, но мы только какъ-то затрудняемся осуществлять ихъ собственной личной дѣятельностью, въ простой, вседневной жизни. Попробуемъ характеризовать эти отношенiя однимъ случаемъ, одной прогулкой, о которой между прочимъ расказываетъ графъ Толстой. Вотъ какъ было дѣло.
   Была зимняя безмѣсячная ночь, съ тучами на небѣ; ученики и вмѣстѣ съ ними графъ Толстой вышли изъ школы, только-что начитавшись гоголевскаго Вiя. На перекресткѣ, гдѣ имъ надо было разойтись, остановились, и нѣсколько старшихъ учениковъ стали просить графа проводить ихъ еще. "Пойдемъ въ заказъ", сказалъ одинъ. Это -- небольшой лѣсъ, шагъ въ двухстахъ отъ жилья. Пошли вчетверомъ: графъ Толстой, Федька -- мальчикъ лѣтъ десяти, нѣжная, воспрiимчивая, поэтическая и лихая натура; Семка -- малый лѣтъ двѣнадцати, здоровенный физически и морально, съ математическимъ складомъ ума, и Пронька -- болѣзненный, кроткiй и даровитый мальчикъ. Шли они къ лѣсу и Федька все заговаривалъ, то вспоминая, какъ онъ на этомъ мѣстѣ лѣтомъ стерегъ лошадей, то утверждая, что ничего не страшно, то спрашивая: "чтò если какой-нибудь выскочитъ?" Разговарились о кавказскихъ разбойникахъ, и графъ сталъ имъ повторять когда-то уже слышанные ими отъ него расказы объ абрекахъ, о казакахъ, о Хаджи-Муратѣ. Здѣсь слѣдуетъ замѣчанiе, что крестьянскiя дѣти не любятъ всякихъ ласкъ -- нѣжныхъ словъ, поцѣлуевъ, троганiй рукою и т. п.
   Потому-то (говоритъ г. Толстой) меня особенно поразило, когда Федька, шедшiй рядомъ со мной, въ самомъ страшномъ мѣстѣ расказа вдругъ дотронулся до меня слегка рукавомъ, потомъ всей рукой ухватилъ меня за два пальца и уже не выпускалъ ихъ... Я кончилъ расказъ тѣмъ, что окружонный абрекъ запѣлъ пѣсни и потомъ самъ бросился на кинжалъ. Всѣ молчали.
   "-- Зачѣмъ-же онъ пѣсню запѣлъ, когда его окружили? спросилъ Семка.
   "-- Вѣдь тебѣ сказывали -- умирать собрался! отвѣчалъ огорченно Федька.
   "-- Я думаю, это молитву онъ запѣлъ, прибавилъ Пронька.
   "Всѣ согласились. Федька остановился вдругъ.
   "-- А какъ вы говорили, вашу тетку зарѣзали? спросилъ онъ. Ему мало еще было страховъ!
   "-- Раскажи! раскажи!
   "Я расказалъ имъ еще разъ страшную исторiю убiйства графини Толстой, и они молча сидѣли вокругъ меня, глядя мнѣ въ лицо."
   Путешественники прошли краемъ лѣса и остановились въ рощѣ, за гумнами. Семка взялъ изъ снѣгу хворостину и сталъ колотить ею по сучьямъ липы.
   -- Л. Н.! вдругъ заговорилъ Федька: -- для чего учиться пѣнью? Я часто думаю право, зачѣмъ пѣть?
   Вопросъ былъ -- о значенiи искуства. Завязался общiй разговоръ, начались разъясненiя общими силами, посредствомъ другихъ вопросовъ: зачѣмъ рисовать? зачѣмъ хорошо писать? зачѣмъ ростетъ липа и на что она пригодна, пока не срублена? Кончилось тѣмъ, что всѣ поняли значенiе искуства, каждый съ оттѣнкомъ, свойственнымъ его натурѣ.
   "Семка понималъ своимъ большимъ умомъ, но не признавалъ красоты безъ пользы. Онъ сомнѣвался, какъ это часто бываетъ съ людьми большого ума, чувствующими, что искуство есть сила, но нечувствующими въ свой душѣ потребности этой силы. Федька совершенно понималъ, что липа хороша въ листьяхъ и лѣтомъ хорошо смотрѣть на нее, и больше ничего ненадо. Пронька понималъ, что жалко ее срубить, потомучто она тоже живая: "вѣдь это все равно что кровь, когда изъ березы сокъ пьемъ."
   Прогулка кончилась тѣмъ, что вошли въ деревню, и мальчики одинъ за другимъ разошлись по домамъ, говоря: "Прощайте, Л. Н.!"

_______

  
   Мы кончили о "Ясной-Полянѣ". Тутъ конечно не все: въ описанiи школы есть много педагогическихъ фактовъ; расказывается напримѣръ о томъ, какъ долго немогли тамъ добиться, чтобъ ученики бѣгло читали, какiе употребляли искуственные прiемы, неимѣвшiе никакого успѣха, и какъ наконецъ сами ученики напали на свой прiемъ и достигли цѣли; расказыавается о трудности выбора книгъ для чтенiя, и пр. и пр. Но все это мы опускаемъ, потомучто все это подлежитъ обсужденiю педагоговъ-спецiалистовъ, -- имъ предоставляется и критика яснополянской школы. Мы впрочемъ очень сомнѣваемся, чтобъ наши педагоги обратили на нее какое-нибудь вниманiе. Въ ней вѣдь нѣтъ рутины. Намъ же нужно было только указать на дорогу, по которой пошолъ гр. Толстой, направляясь прямо къ сердцу такъ-называемой "меньшой братiи", -- дорогу, по которой кажется еще никто у насъ не ходилъ и на которую нельзя вступать съ одной головой, хотя бы и вооружонной принципомъ, -- ужь лучше безъ принципа, но съ чистымъ, живымъ, не замореннымъ сердцемъ... Мы не хотимъ никого увѣрять въ безошибочности всѣхъ настоящихъ и будущихъ дѣйствiй графа Толстого, но мы увѣрены, что онъ сознается во всѣхъ своихъ ошибкахъ, если онѣ будутъ, -- сознается такъ же просто и чистосердечно, какъ просто и чистосердечно дѣлаетъ свое дѣло. Ему, отрѣшившемуся отъ всякихъ теорiй и началъ, нечего отстаивать, незачто бояться; за основную мысль его -- о правѣ народа требовать и ждать образованiя, ему потребнаго, и не принимать ненужнаго и навязываемаго, -- за эту мысль бояться невозможно; невозможно также бояться и за единственную характеристическую черту его отношенiй къ дѣтямъ, потомучто черта эта -- полнѣйшая свобода и отсутсвiе всякаго нравственнаго посягательства на чужую, хотя бы и маленькую личность.
  
Оценка: 7.00*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru