Толстой Лев Николаевич
Том 35. Произведения 1902-1904, Полное собрание сочинений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 4.97*14  Ваша оценка:

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Издание осуществляется под наблюдением государственной редакционной комиссии

Серия первая

Произведения

ТОМ 35

(Перепечатка разрешается безвозмездно)

   (Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 35, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1950; OCR: Габриел Мумжиев)

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

1902 - 1904

  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   Редакционные пояснения........................ XIX

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

   "Хаджи-Мурат" (1896--1904). ..................... 5

СТАТЬИ

   "К рабочему народу" (1902) ...................... 121
   "Что такое религия и в чем сущность ее?" (1901--1902) ...... 157
   "К политическим деятелям" (1903) .................. 199
   "О Шекспире и о драме" (1903--1904). ................. 216

ВАРИАНТЫ, НЕОПУБЛИКОВАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

   Записи, пометы и конспекты к "Хаджи-Мурату" .......... 275
   Варианты к "Хаджи-Мурату" ..................... 284
   Варианты к статье "О Шекспире и о драме" ............ 557
   "К молодым людям, живущим нерабочею жизнью" (1901?) . . . . 578

КОММЕНТАРИИ

  
   А. П.Сергеенко
  
   "Хаджи-Мурат"
   История писания ......................... 583
   История печатания ........................ 629
   Список источников ........................ 631
   Примечания ............................ 634
   Словарь горских слов ....................... 644
   Описание рукописей ........................ 648
  
  
   В. С. М и ш и н
   "К рабочему народу" .
   История писания и печатания .................. 667
   Описание рукописей ........................ 668
   История писания и печатания .................. 670
   Описание рукописей ........................ 675
  
   "К политическим деятелям"
   История писания и печатания .................. 677
   Описание рукописей ........................ 678
  
   "О Шекспире и о драме"
   История писания и печатания .................. 680
   Описание рукописей ........................ 684
  
   А. И.Никифоров
   "К молодым людям, живущим нерабочею жизнью" ......... 686
   Указатель собственных имен. ........... 687

ИЛЛЮСТРАЦИИ

   Фототипия с портрета Л. Н. Толстого 1903 г. между стр. IV и V.
   Фототипия: Л. Н. Толстой на прогулке в Ясной Поляне. Фотографический снимок В. Г. Черткова между стр. 4 и 5.
   Автотипия разрезанного Л. Н. Толстым черновика гл. XXII "Хаджи-Мурата" между стр. 300 и 301.
   Автотипия рукописи одного из вариантов XV гл. "Хаджя-Мурата" между стр. 532 и 533.
   Автотипия первой страницы первой рукописи Толстого "О Шекспире и о драме" между стр. 556 и 557.
  

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ

  
   Тексты, публикуемые в настоящем томе, печатаются по общепринятой орфографии, но с воспроизведением всех больших букв и особенностей правописания Толстого.
   При воспроизведении текстов соблюдаются следующие правила.
   Слова, не написанные явно по рассеянности, печатаются в прямых скобках.
   Условные сокращения (т. н. "абревиатуры") типа "к-рый", вместо "который", и слова, написанные не полностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: "к[отор]ый", "т[ак] к[ак]" и т. п. лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.
   Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова, в процессе беглого письма, для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится.
   Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.
   Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.
   После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?].
   На месте не разобранных слов ставится: [1 неразобр.] или: [2 неразобр.] и т. д., где цифры обозначают количество не разобранных слов.
   На месте слова, неудобного в печати, ставится его начальная буква и число точек, равное числу выпускаемых букв.
   Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что признает редактор важным в том или другом отношении.
   Не зачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается.
   Более иди менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-накрест и т. п., воспроизводятся не в сноске, а в самом тексте и ставятся в ломаных <> скобках; во в отдельных случаях допускается воспроизведение в ломаных скобках в тексте, а не в сноске и одного или нескольких зачеркнутых слов.
   Написанное Толстым в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое печатается курсивом, дважды подчеркнутое -- курсивом с оговоркой в сноске.
   В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные; тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного употребления); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации.
   Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других самых редких случаях --с оговоркой в сноске: Абзац редактора.
   Примечания и переводы, иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (петитом) без скобок.
   Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках.
   Пометы: *, ** в оглавлении томов, на шмуц-титулах и в тексте при номерах вариантов означают: * -- что печатается впервые, ** -- что напечатано после смерти Толстого.
  

ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

** ХАДЖИ - МУРАТ

  

1896 - 1904

  
  
   Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь.
   Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.
   Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, - он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его, "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь".
   Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, - все было черно. "Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания своей жизни", - думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина", которого цветок я напрасно сорвал и бросил.
   Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
   "Экая энергия! - подумал я. - Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".
   И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.
  

I

  
   Это было в конце 1851-го года.
   В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.
   Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом горном воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям аула, гортанные звуки спорящих мужских голосов и женские и детские голоса снизу от фонтана.
   Хаджи-Мурат этот был знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, не выезжавший иначе, как с своим значком в сопровождении десятков мюридов, джигитовавших вокруг него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, он ехал с одним мюридом, стараясь быть как можно меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными глазами в лица попадавшихся ему по дороге жителей.
   Въехав в середину аула, Хаджи-Мурат поехал не по улице, ведшей к площади, а повернул влево, в узенький проулочек. Подъехав ко второй в проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом перед саклей никого не было, на крыше же за свежесмазанной глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. Хаджи-Мурат тронул лежавшего на крыше человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком Из-под тулупа поднялся старик в ночной шапке и лоснящемся, рваном бешмете. Глаза старика, без ресниц, были красны и влажны, и он, чтобы разлепить их, мигал ими. Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл лицо.
   - Алейкум селям, - улыбаясь беззубым ртом, проговорил старик, узнав Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие подле трубы туфли с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в рукава нагольный сморщенный тулуп и полез задом вниз по лестнице, приставленной к крыше. И одеваясь и слезая, старик покачивал головой на тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал беззубым ртом. Сойдя на землю, он гостеприимно взялся за повод лошади Хаджи-Мурата и правое стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид Хаджи-Мурата, отстранив старика, заменил его.
   Хаджи-Мурат слез с лошади и слегка прихрамывая, вошел под навес. Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
   - Беги в мечеть, зови отца, - приказал ему старик и, опередив Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.
   - Приход твой к счастью, - сказала она и, перегнувшись вдвое, стала раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.
   - Сыновья твои да чтобы живы были, - ответил Хаджи-Мурат, сняв с себя бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.
   Старик осторожно повесил на гвозди винтовку и шашку подле висевшего оружия хозяина, между двумя большими тазами, блестевшими на гладко вымазанной и чисто выбеленной стене.
   Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к разложенным женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел на них. Старик сел против него на свои голые пятки и, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху. Хаджи-Мурат сделал то же. Потом они оба, прочтя молитву, огладили себе руками лица, соединив их в конце бороды.
   - Не хабар? - спросил Хаджи-Мурат старика, то есть: "что нового?"
   - Хабар иок - "нет нового", - отвечал старик, глядя не в лицо, а на грудь Хаджи-Мурата своими красными безжизненными глазами. - Я на пчельнике живу, нынче только пришел сына проведать. Он знает.
   Хаджи-Мурат понял, что старик не хочет говорить того, что знает и что нужно было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув головой, не стал больше спрашивать.
   - Хорошего нового ничего нет, - заговорил старик. - Только и нового, что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать. А орлы все рвут то одного, то другого. На прошлой неделе русские собаки у мичицких сено сожгли, раздерись их лицо, - злобно прохрипел старик.
   Вошел мюрид Хаджи-Мурата и, мягко ступая большими шагами своих сильных ног по земляному полу, так же как Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку и, оставив на себе только кинжал и пистолет, сам повесил их на те же гвозди, на которых висело оружие Хаджи-Мурата.
   - Он кто? - спросил старик у Хаджи-Мурата, указывая на вошедшего.
   - Мюрид мой. Элдар имя ему, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Хорошо, - сказал старик и указал Элдару место на войлоке, подле Хаджи-Мурата.
   Элдар сел, скрестив ноги, и молча уставился своими красивыми бараньими глазами на лицо разговорившегося старика. Старик рассказывал, как ихние молодцы на прошлой неделе поймали двух солдат: одного убили, а другого послали в Ведено к Шамилю. Хаджи-Мурат рассеянно слушал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к наружным звукам. Под навесом перед саклей послышались шаги, дверь скрипнула, и вошел хозяин.
   Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
   Так же как и старик, он, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал, что от Шамиля был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или мертвого, что вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится ослушаться Шамиля, и что поэтому надо быть осторожным.
   - У меня в доме, - сказал Садо, - моему кунаку, пока я жив, никто ничего не сделает. А вот в поле как? Думать надо.
   Хаджи-Мурат внимательно слушал и одобрительно кивал головой. Когда Садо кончил, он сказал:
   - Хорошо. Теперь надо послать к русским человека с письмом. Мой мюрид пойдет, только проводника надо.
   - Брата Бату пошлю, - сказал Садо. - Позови Бату, - обратился он к сыну.
   Мальчик, как на пружинах, вскочил на резвые ноги и быстро, махая руками, вышел из сакли. Минут через десять он вернулся с черно-загорелым, жилистым, коротконогим чеченцем в разлезающейся желтой черкеске с оборванными бахромой рукавами и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с вновь пришедшим и тотчас же, также не теряя лишних слов, коротко сказал:
   - Можешь свести моего мюрида к русским?
   - Можно, - быстро, весело заговорил Бата. - Все можно. Против меня ни один чеченец не сумеет пройти. А то другой пойдет, все пообещает, да ничего не сделает. А я могу.
   - Ладно, - сказал Хаджи-Мурат. - За труды получишь три, - сказал он, выставляя три пальца.
   Бата кивнул головой в знак того, что он понял, но прибавил, что ему дороги не деньги, а он из чести готов служить Хаджи-Мурату. Все в горах знают Хаджи-Мурата, как он русских свиней бил...
   - Хорошо, - сказал Хаджи-Мурат. - Веревка хороша длинная, а речь короткая.
   - Ну, молчать буду, - сказал Бата.
   - Где Аргун заворачивает, против кручи, поляна в лесу, два стога стоят. Знаешь?
   - Знаю.
   - Там мои три конные меня ждут, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Айя! - кивая головой, говорил Бата.
   - Спросишь Хан-Магому. Хан-Магома знает, что делать и что говорить. Его свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю. Можешь?
   - Сведу.
   - Свести и назад привести. Можешь?
   - Можно.
   - Сведешь, вернешься в лес. И я там буду.
   - Все сделаю, - сказал Бата, поднялся и, приложив руки к груди, вышел.
   - Еще человека в Гехи послать надо, - сказал Хаджи-Мурат хозяину, когда Бата вышел. - В Гехах надо вот что, - начал было он, взявшись за один из хозырей черкески, но тотчас же опустил руку и замолчал, увидав входивших в саклю двух женщин.
   Одна была жена Садо, та самая немолодая, худая женщина, которая укладывала подушки. Другая была совсем молодая девочка в красных шароварах и зеленом бешмете, с закрывавшей всю грудь занавеской из серебряных монет. На конце ее не длинной, но толстой, жесткой черной косы, лежавшей между плеч худой спины, был привешен серебряный рубль; такие же черные, смородинные глаза, как у отца и брата, весело блестели в молодом, старавшемся быть строгим лице. Она не смотрела на гостей, но видно было, что чувствовала их присутствие.
   Жена Садо несла низкий круглый столик, на котором были чай, пильгиши, блины в масле, сыр, чурек - тонко раскатанный хлеб - и мед. Девочка несла таз, кумган и полотенце.
   Садо и Хаджи-Мурат - оба молчали во все время, пока женщины, тихо двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги, был неподвижен, как статуя, во все то время, пока женщины были в сакле. Только когда женщины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.
   - Сыну отдать, - сказал он, показывая записку.
   - Куда ответ? - спросил Садо.
   - Тебе, а ты мне доставишь.
   - Будет сделано, - сказал Садо и переложил записку в хозырь своей черкески. Потом, взяв в руки кумган, он придвинул к Хаджи-Мурату таз. Хаджи-Мурат засучил рукава бешмета на мускулистых, белых выше кистей руках и подставил их под струю холодной прозрачной воды, которую лил из кумгана Садо. Вытерев руки чистым суровым полотенцем, Хаджи-Мурат подвинулся к еде. То же сделал и Элдар. Пока гости ели, Садо сидел против них и несколько раз благодарил за посещение. Сидевший у двери мальчик, не спуская своих блестящих черных глаз с Хаджи-Мурата, улыбался, как бы подтверждая своей улыбкой слова отца.
   Несмотря на то, что Хаджи-Мурат более суток ничего не ел, он съел только немного хлеба, сыра и, достав из-под кинжала ножичек, набрал меду и намазал его на хлеб.
   - Наш мед хороший. Нынешний год из всех годов мед: и много и хорош, - сказал старик, видимо довольный тем, что Хаджи-Мурат ел его мед.
   - Спасибо, - сказал Хаджи-Мурат и отстранился от еды.
   Элдару хотелось еще есть, но он так же, как его мюршид, отодвинулся от стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.
   Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал жизнью, так как после ссоры Шамиля с Хаджи-Му-ратом было объявлено всем жителям Чечни, под угрозой казни, не принимать Хаджи-Мурата. Он знал, что жители аула всякую минуту могли узнать про присутствие Хаджи-Мурата в его доме и могли потребовать его выдачи. Но это не только не смущало, но радовало Садо. Садо считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему жизни, и он радовался на себя, гордился собой за то, что поступает так, как должно.
   - Пока ты в моем доме и голова моя на плечах, никто тебе ничего не сделает, - повторил он Хаджи-Мурату.
   Хаджи-Мурат внимательно посмотрел в его блестящие глаза и, поняв, что это была правда, несколько торжественно сказал:
   - Да получишь ты радость и жизнь.
   Садо молча прижал руку к груди в знак благодарности за доброе слово.
   Закрыв ставни сакли и затопив сучья в камине, Садо в особенно веселом и возбужденном состоянии вышел из кунацкой и вошел в то отделение сакли, где жило все его семейство. Женщины еще не спали и говорили об опасных гостях, которые ночевали у них в кунацкой.
  

II

  
   В эту самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати верстах от аула, в котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за Чахгиринские ворота три солдата с унтер-офицером. Солдаты были в полушубках и папахах, с скатанными шинелями через плечо и больших сапогах выше колена, как тогда ходили кавказские солдаты. Солдаты с ружьями на плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте. К этой чинаре высылался обыкновенно секрет.
   Яркие звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты шли лесом, теперь остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.
   - Спасибо - сухо, - сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное с штыком ружье, и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата сделали то же.
   - А ведь и есть - потерял, - сердито проворчал Панов, - либо забыл, либо выскочила дорогой.
   - Чего ищешь-то? - спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.
   - Трубку, черт ее знает куда запропала!
   - Чубук-то цел? - спросил бодрый голос.
   - Чубук - вот он.
   - А в землю прямо?
   - Ну, где там.
   - Это мы наладим живо.
   Курить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти, как они это делали прежде, орудие и стрелять по укреплению, и Панов не считал нужным лишать себя курения и потому согласился на предложение веселого солдата. Веселый солдат достал из кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил ее, приладил к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка была готова. Серничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах загоревшейся махорки.
   - Наладил? - сказал он, поднимаясь на ноги.
   - А то как же.
   - Эка молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок, давая место Панову и выпуская дым изо рта.
   Накурившись, между солдатами завязался разговор.
   - А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, - сказал один из солдат ленивым голосом.
   - Отдаст, - сказал Панов.
   - Известно, офицер хороший, - подтвердил Авдеев.
   - Хороший, хороший, - мрачно продолжал начавший разговор. - а по моему совету, надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда отдашь.
   - Как рота рассудит, - сказал Панов, отрываясь от трубки.
   - Известное дело, мир - большой человек, - подтвердил Авдеев.
   - Надо, вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а как он их забрал... - настаивал недовольный.
   - Говорю, как рота хочет, - повторил Панов. - Не в первый раз: возьмет и отдаст.
   В те времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих выборных всем хозяйством. Она получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на человека и сама себя продовольствовала: сажала капусту, косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными лошадьми. Деньги же ротные находились в ящике, ключи от которого были у ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал взаймы из ротного ящика. Так было и теперь, и про это-то и говорили солдаты. Мрачный солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев считали, что этого не нужно
   было.
   После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.
   - Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.
   - Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, - сказал тонкий хохлацкий голос четвертого солдата.
   Опять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звезды.
   - А что, Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе когда скучно?
   - Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.
   - А мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы над собою сделал.
   - Вишь ты! - сказал Панов.
   - Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня. Думаю: дай пьян нарежусь."
   - А бывает, с вина еще хуже.
   - И это было. Да куда денешься?
   - Да с чего ж скучаешь-то?
   - Я-то? Да по дому скучаю.
   - Что ж - богато жили?
   - Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.
   И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же Панову.
   - Ведь я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: "Молодец! ступай". Так и пошел за брата.
   - Что ж, это хорошо, - сказал Панов.
   - А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем, мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.
   Авдеев помолчал.
   - Аль покурим опять? - спросил Авдеев.
   - Ну что ж, налаживай!
   Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге. Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.
   - А я, братцы, какой сон видел...
   Авдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей, обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда тени поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу.
   - Кто идет? - крикнул он.
   - Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. - Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.
   Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия.
   - Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим товарищам.
   - Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.
   - Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять. Смотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти гололобые - ловкачи.
   - А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.
   - Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!
   Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое место.
   - И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.
   - Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и, раскатав шинель, надел и сел к дереву.
   Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.
   - Что же, сдали? - спросил Панов.
   - Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я с ними как разговорился.
   - Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.
   - Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? - Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. - Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.
   - Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит.
   - Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.
   - Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.
   И солдаты опять затихли.
  

III

  
  
   В окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном из лучших домов крепости светились еще все окна. Дом этот занимал полковой командир Куринского полка, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь Семен Михайлович Воронцов. Воронцов жил с женой, Марьей Васильевной, знаменитой петербургской красавицей, и жил в маленькой кавказской крепости роскошно, как никто никогда не жил здесь. Воронцову, и в особенности его жене, казалось, что они живут здесь не только скромной, но исполненной лишений жизнью; здешних же жителей жизнь эта удивляла своей необыкновенной роскошью.
   Теперь, в двенадцать часов ночи, в большой гостиной, с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами, за ломберным столом, освещенным четырьмя свечами, сидели хозяева с гостями и играли в карты. Один из играющих был сам хозяин, длиннолицый белокурый полковник с флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов; партнером его был кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой учитель для ее маленького сына от первого мужа, лохматый юноша угрюмого вида. Против них играли два офицера: один - широколицый, румяный, перешедший из гвардии, ротный командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным выражением красивого лица, полковой адъютант. Сама княгиня Марья Васильевна, крупная, большеглазая, чернобровая красавица, сидела подле Полторацкого, касаясь его ног своим кринолином и заглядывая ему в карты. И в ее словах, и в ее взглядах, и улыбке, и во всех движениях ее тела, и в духах, которыми от нее пахло, было то, что доводило Полторацкого до забвения всего, кроме сознания ее близости, и он делал ошибку за ошибкой, все более и более раздражая своего партнера.
   - Нет, это невозможно! Опять просолил туза! - весь покраснев, проговорил адъютант, когда Полторацкий скинул туза.
   Полторацкий, точно проснувшись, не понимая глядел своими добрыми, широко расставленными черными глазами на недовольного адъютанта.
   - Ну простите его! - улыбаясь, сказала Марья Васильевна. - Видите, я вам говорила, - обратилась она к Полторацкому.
   - Да вы совсем не то говорили, - улыбаясь, сказал Полторацкий.
   - Разве не то? - сказала она и также улыбнулась. И эта ответная улыбка так страшно взволновала и обрадовала Полторацкого, что он багрово покраснел и, схватив карты, стал мешать их.
   - Не тебе мешать, - строго сказал адъютант и стал своей белой, с перстнем, рукой сдавать карты, так, как будто он только хотел поскорее избавиться от них.
   В гостиную вошел камердинер князя и доложил, что князя требует дежурный.
   - Извините, господа, - сказал Воронцов, с английским акцентом говоря по-русски. - Ты за меня. Marie, сядешь.
   - Согласны? - спросила княгиня, быстро и легко вставая во весь свой высокий рост, шурша шелком и улыбаясь своей сияющей улыбкой счастливой женщины.
   - Я всегда на все согласен, - сказал адъютант, очень довольный тем, что против него играет теперь совершенно не умеющая играть княгиня. Полторацкий же только развел руками, улыбаясь.
   Роббер кончался, когда князь вернулся в гостиную. Он пришел особенно веселый и возбужденный.
   - Знаете, что я вам предложу?
   - Ну?
   - Выпьемте шампанского.
   - На это я всегда готов, - сказал Полторацкий.
   - Что же, это очень приятно, - сказал адъютант.
   - Василий! подайте, - сказал князь.
   - Зачем тебя звали? - спросила Марья Васильевна.
   - Был дежурный и еще один человек.
   - Кто? Что? - поспешно спросила Марья Васильевна.
   - Не могу сказать, - пожав плечами, сказал Воронцов.
   - Не можешь сказать, - повторила Марья Васильевна. - Это мы увидим.
   Принесли шампанского. Гости выпили по стакану и, окончив игру и разочтясь, стали прощаться.
   - Ваша рота завтра назначена в лес? - спросил князь Полторацкого.
   - Моя. А что?
   - Так мы увидимся завтра с вами, - сказал князь, слегка улыбаясь.
   - Очень рад, - сказал Полторацкий, хорошенько не понимая того, что ему говорил Воронцов, и озабоченный только тем, как он сейчас пожмет большую белую руку Марьи Васильевны.
   Марья Васильевна, как всегда, не только крепко пожала, но и сильно тряхнула руку Полторацкого. И еще раз напомнив ему его ошибку, когда он пошел с бубен, она улыбнулась ему, как показалось Полторацкому, прелестной, ласковой и значительной улыбкой.
  
  
  
   Полторацкий шел домой в том восторженном настроении, которое могут понимать только люди, как он, выросшие и воспитанные в свете, когда они, после месяцев уединенной военной жизни, вновь встречают женщину из своего прежнего круга. Да еще такую женщину, как княгиня Воронцова.
   Подойдя к домику, в котором он жил с товарищем, он толкнул входную дверь, но дверь была заперта. Он стукнул. Дверь не отпиралась. Ему стало досадно, и он стал барабанить в запертую дверь ногой и шашкой. За дверью послышались шаги, и Вавило, крепостной дворовый человек Полторацкого, откинул крючок.
   - С чего вздумал запирать?! Болван!
   - Да разве можно, Алексей Владимир...
   - Опять пьян! Вот я тебе покажу, как можно...
   Полторацкий хотел ударить Вавилу, но раздумал.
   - Ну, черт с тобой. Свечу зажги.
   - Сею минутую.
   Вавило был действительно выпивши, а выпил он потому, что был на именинах у каптенармуса. Вернувшись домой, он задумался о своей жизни в сравнении с жизнью Ивана Макеича, каптенармуса. Иван Макеич имел доходы, был женат и надеялся через год выйти в чистую. Вавило же был мальчиком взят в верх, то есть в услужение господам, и вот уже ему было сорок с лишком лет, а он не женился и жил походной жизнью при своем безалаберном барине. Барин был хороший, дрался мало, но какая же это была жизнь! "Обещал дать вольную, когда вернется с Кавказа. Да куда же мне идти с вольной. Собачья жизнь!" - думал Вавило. И ему так захотелось спать, что он, боясь, чтобы кто-нибудь не вошел и не унес что-нибудь, закинул крючок и заснул.
   Полторацкий вошел в комнату, где он спал вместе с товарищем Тихоновым.
   - Ну что, проигрался? - сказал проснувшийся Тихонов.
   - Ан нет, семнадцать рублей выиграл, и клико бутылочку распили.
   - И на Марью Васильевну смотрел?
   - И на Марью Васильевну смотрел, - повторил Полторацкий.
   - Скоро уж вставать, - сказал Тихонов, - и в шесть надо уж выступать.
   - Вавило, - крикнул Полторацкий. - Смотри, хорошенько буди меня завтра в пять.
   - Как же вас будить, когда вы деретесь.
   - Я говорю, чтоб разбудить. Слышал?
   - Слушаю.
   Вавило ушел, унося сапоги и платье.
   А Полторацкий лег в постель и, улыбаясь, закурил папироску и потушил свечу. Он в темноте видел перед собою улыбающееся лицо Марьи Васильевны.
  
  
  
   У Воронцовых тоже не сейчас заснули. Когда гости ушли, Марья Васильевна подошла к мужу и, остановившись перед ним, строго сказала:
   - Eh bien, vous aller me dire ce que c'est?
   - Mais, ma chere...
   - Pas de "ma chere"! C'est un emissaire, n'est-ce pas?
   - Quand meme je ne puis pas vous le dire.
   - Vous ne pouvez pas? Alors c'est moi qui vais vous le dire!
   - Vous? (1)
   - Хаджи-Мурат? да? - сказала княгиня, слыхавшая уже несколько дней о переговорах с Хаджи-Муратом и предполагавшая, что у ее мужа был сам Хаджи-Мурат.
   Воронцов не мог отрицать, но разочаровал жену в том, что был не сам Хаджи-Мурат, а только лазутчик, объявивший, что Хаджи-Мурат завтра выедет к нему в то место, где назначена рубка леса.
   Среди однообразия жизни в крепости молодые Воронцовы - и муж и жена - были очень рады этому событию. Поговорив о том, как приятно будет это известие его отцу, муж с женой в третьем часу легли спать.
  
  

IV

  
   После тех трех бессонных ночей, которые он провел, убегая от высланных против него мюридов Шамиля, Хаджи-Мурат заснул тотчас же, как только Садо вышел из сакли, пожелав ему спокойной ночи. Он спал не раздеваясь, облокотившись на руку, утонувшую локтем в подложенные ему хозяином пуховые красные подушки. Недалеко от него, у стены, спал Элдар. Элдар лежал на спине, раскинув широко свои сильные, молодые члены, так что высокая грудь его с черными хозырями на белой черкеске была выше откинувшейся свежебритой, синей головы, свалившейся с подушки. Оттопыренная, как у детей, с чуть покрывавшим ее пушком верхняя губа его точно прихлебывала, сжимаясь и распускаясь.
  
   (1) [- Ну, ты скажешь мне, в чем дело?
   - Но, дорогая...
   - При чем тут "дорогая"! Это, конечно, лазутчик?
   - Тем не менее я не могу тебе сказать.
   - Не можешь? Ну, так я тебе скажу!
   - Ты?]
  
  
  
   Он спал так же, как и Хаджи-Мурат: одетый, с пистолетом за поясом и кинжалом. В камине сакли догорали сучья, и в печурке чуть светился ночник.
   В середине ночи скрипнула дверь в кунацкой, и Хаджи-Мурат тотчас же поднялся и взялся за пистолет. В комнату, мягко ступая по земляному полу, вошел Садо.
   - Что надо? - спросил Хаджи-Мурат бодро, как будто никогда не спал.
   - Думать надо, - сказал Садо, усаживаясь на корточки перед Хаджи-Муратом. - Женщина с крыши видела, как ты ехал, - сказал он, - и рассказала мужу, а теперь весь аул знает. Сейчас прибегала к жене соседка, сказывала, что старики собрались у мечети и хотят остановить тебя.
   - Ехать надо, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Кони готовы, - сказал Садо и быстро вышел из сакли.
   - Элдар, - прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное, голос своего мюршида, вскочил на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат надел оружие и бурку. Элдар сделал то же. И оба молча вышли из сакли под навес. Черноглазый мальчик подвел лошадей. На стук копыт по убитой дороге улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными башмаками, пробежал какой-то человек в гору к мечети.
   Месяца не было, но звезды ярко светили в черном небе, и в темноте видны были очертания крыш саклей и больше других здание мечети с минаретом в верхней части аула. От мечети доносился гул голосов.
   Хаджи-Мурат, быстро прихватив ружье, вложил ногу в узкое стремя и, беззвучно, незаметно перекинув тело, неслышно сел на высокую подушку седла.
   - Бог да воздаст вам! - сказал он, обращаясь к хозяину, отыскивая привычным движением правой ноги другое стремя, и чуть-чуть тронул мальчика, державшего лошадь, плетью, в знак того, чтобы он посторонился. Мальчик посторонился, и лошадь, как будто сама зная, что ей надо делать, бодрым шагом тронулась из проулка на главную дорогу. Элдар ехал сзади; Садо, в шубе, быстро размахивая руками, почти бежал за ними, перебегая то на одну, то на другую сторону узкой улицы. У выезда, через дорогу, показалась движущаяся тень, потом - другая.
   - Стой! Кто едет? Остановись! - крикнул голос, и несколько людей загородили дорогу.
   Вместо того чтобы остановиться, Хаджи-Мурат выхватил пистолет из-за пояса и, прибавляя хода, направил лошадь прямо на заграждавших дорогу людей. Стоявшие на дороге люди разошлись, и Хаджи-Мурат, не оглядываясь, большой иноходью пустился вниз по дороге. Элдар большой рысью ехал за ним. Позади их щелкнули два выстрела, просвистели две пули, не задевшие ни его, ни Элдара. Хаджи-Мурат продолжал ехать тем же ходом. Отъехав шагов триста, он остановил слегка запыхавшуюся лошадь и стал прислушиваться. Впереди, внизу, шумела быстрая вода. Сзади слышны были перекликающиеся петухи в ауле. Из-за этих звуков послышался приближающийся лошадиный топот и говор позади Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат тронул лошадь и поехал тем же ровным проездом.
   Ехавшие сзади скакали и скоро догнали Хаджи-Мурата. Их было человек двадцать верховых. Это были жители аула, решившие задержать Хаджи-Мурата или по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Когда они приблизились настолько, что стали видны в темноте, Хаджи-Мурат остановился, бросив поводья, и, привычным движением левой руки отстегнув чехол винтовки, правой рукой вынул ее. Элдар сделал то же.
   - Чего надо? - крикнул Хаджи-Мурат. - Взять хотите? Ну, бери! - И он поднял винтовку. Жители аула остановились.
   Хаджи-Мурат, держа винтовку в руке, стал спускаться в лощину. Конные, не приближаясь, ехали за ним. Когда Хаджи-Мурат переехал на другую сторону лощины, ехавшие за ним верховые закричали ему, чтобы он выслушал то, что они хотят сказать. В ответ на это Хаджи-Мурат выстрелил из винтовки и пустил свою лошадь вскачь. Когда он остановил ее, погони за ним уже не слышно было; не слышно было и петухов, а только яснее слышалось в лесу журчание воды и изредка плач филина. Черная стена леса была совсем близко. Это был тот самый лес, в котором дожидались его его мюриды. Подъехав к лесу, Хаджи-Мурат остановился и, забрав много воздуху в легкие, засвистал и потом затих, прислушиваясь. Через минуту такой же свист послышался из леса. Хаджи-Мурат свернул с дороги и поехал в лес. Проехав шагов сто, Хаджи-Мурат увидал сквозь стволы деревьев костер, тени людей, сидевших у огня, и до половины освещенную огнем стреноженную лошадь в седле.
   Один из сидевших у костра людей быстро встал и подошел к Хаджи-Мурату, взявшись за повод и за стремя. Это был аварец Ханефи, названый брат Хаджи-Мурата, заведующий его хозяйством.
   - Огонь потушить, - сказал Хаджи-Мурат, слезая с лошади. Люди стали раскидывать костер и топтать горевшие сучья.
   - Был здесь Бата? - спросил Хаджи-Мурат, подходя к расстеленной бурке.
   - Был, давно ушли с Хан-Магомой.
   - По какой дороге пошли?
   - По этой, - отвечал Ханефи, указывая на противоположную сторону той, по которой приехал Хаджи-Мурат.
   - Ладно, - сказал Хаджи-Мурат и, сняв винтовку, стал заряжать ее. - Поберечься надо, гнались за мной, - сказал он, обращаясь к человеку, тушившему огонь.
   Это был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на ней в чехле винтовку и молча пошел на край поляны, к тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим головы, привязал их к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за плечами стал на другой край поляны. Костер был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе, хотя и слабо, но светились звезды.
   Поглядев на звезды, на Стожары, поднявшиеся уже на половину неба, Хаджи-Мурат рассчитал, что было далеко за полночь и что давни уже была пора ночной молитвы. Он спросил у Ханефи кумган, всегда возимый с собой в сумах, и, надев бурку, пошел к воде.
   Разувшись и совершив омовение, Хаджи-Мурат стал босыми ногами на бурку, потом сел на икры и, сначала заткнув пальцами уши и закрыв глаза, произнес, обращаясь на восток, обычные молитвы.
   Окончив молитву, он вернулся на свое место, где были переметные сумы, и, сев на бурку, облокотил руки на колена и, опустив голову, задумался.
   Хаджи-Мурат всегда верил в свое счастие. Затевая что-нибудь, он был вперед твердо уверен в удаче, - и все удавалось ему. Так это было, за редкими исключениями, во все продолжение его бурной военной жизни. Так, он надеялся, что будет и теперь. Он представлял себе, как он с войском, которое даст ему Воронцов, пойдет на Шамиля и захватит его в плен, и отомстит ему, и как русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему. С этими мыслями он не заметил, как заснул.
   Он видел во сне, как он с своими молодцами, с песнью и криком "Хаджи-Мурат идет", летит на Шамиля и захватывает его с его женами, и слышит, как плачут и рыдают его жены. Он проснулся. Песня "Ля илляха", и крики: "Хаджи-Мурат идет", и плач жен Шамиля - это были вой, плач и хохот шакалов, который разбудил его. Хаджи-Мурат поднял голову, взглянул на светлевшееся уже сквозь стволы дерев небо на востоке и спросил у сидевшего поодаль от него мюрида о Хан-Магоме. Узнав, что Хан-Магома еще не возвращался, Хаджи-Мурат опустил голову и тотчас же опять задремал.
   Разбудил его веселый голос Хана-Магомы, возвращавшегося с Батою из своего посольства. Хан-Магома тотчас же подсел к Хаджи-Мурату и стал рассказывать, как солдаты встретили их и проводили к самому князю, как он говорил с самим князем, как князь радовался и обещал утром встретить их там, где русские будут рубить лес, за Мичиком, на Шалинской поляне. Бата перебивал речь своего сотоварища, вставляя свои подробности.
   Хаджи-Мурат расспросил подробно о том, какими именно словами отвечал Воронцов на предложение Хаджи-Мурата выйти к русским. И Хан-Магома и Бата в один голос говорили, что князь обещал принять Хаджи-Мурата как гостя и сделать так, чтобы ему хорошо было. Хаджи-Мурат расспросил еще про дорогу, и когда Хан-Магома заверил его, что он хорошо знает дорогу и прямо приведет туда, Хаджи-Мурат достал деньги и отдал Бате обещанные три рубля; своим же велел достать из переметных сум свое с золотой насечкой оружие и папаху с чалмою, самим же мюридам почиститься, чтобы приехать к русским в хорошем виде. Пока чистили оружие, седла, сбрую и коней, звезды померкли, стало совсем светло, и потянул предрассветный ветерок.
  

V

  
   Рано утром, еще в темноте, две роты с топорами, под командой Полторацкого, вышли за десять верст за Чахгиринские ворота и, рассыпав цепь стрелков, как только стало светать, принялись за рубку леса. К восьми часам туман, сливавшийся с душистым дымом шипящих и трещащих на кострах сырых сучьев, начал подниматься кверху, и рубившие лес, прежде за пять шагов не видавшие, а только слышавшие друг друга, стали видеть и костры, и заваленную деревьями дорогу, шедшую через лес; солнце то показывалось светлым пятном в тумане, то опять скрывалось. На полянке, поодаль от дороги, сидели на барабанах: Полторацкий с своим субалтерн-офицером Тихоновым, два офицера 3-й роты и бывший кавалергард, разжалованный за дуэль, товарищ Полторацкого по Пажескому корпусу, барон Фрезе. Вокруг барабанов валялись бумажки от закусок, окурки и пустые бутылки. Офицеры выпили водки, закусили и пили портер. Барабанщик откупоривал восьмую бутылку. Полторацкий, несмотря на то, что не выспался, был в том особенном настроении подъема душевных сил и доброго, беззаботного веселья, в котором он чувствовал себя всегда среди своих солдат и товарищей там, где могла быть опасность.
   Между офицерами шел оживленный разговор о последней новости, смерти генерала Слепцова. В этой смерти никто не видел того важнейшего в этой жизни момента - окончания ее и возвращения к тому источнику, из которого она вышла, а виделось только молодечество лихого офицера, бросившегося с шашкой на горцев и отчаянно рубившего их.
   Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры, знали и могли знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками, то рубят и колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких, другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили, пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них. И действительно, как бы в подтверждение их ожидания в середине их разговора влево от дороги послышался бодрящий, красивый звук винтовочного, резко щелкнувшего выстрела, и пулька, весело посвистывая, пролетела где-то в туманном воздухе и щелкнулась в дерево. Несколько грузно-громких выстрелов солдатских ружей ответили на неприятельский выстрел.
   - Эге! - крикнул веселым голосом Полторацкий, - ведь это в цепи! Ну, брат Костя, - обратился он к Фрезе, - твое счастие. Иди к роте. Мы сейчас такое устроим сражение, что прелесть! И представление сделаем.
   Разжалованный барон вскочил на ноги и быстрым шагом пошел в область дыма, где была его рота. Полторацкому подали его маленького каракового кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к цепи по направлению выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся голой балкой. Ветер тянул на лес, и не только спуск балки, но и та сторона ее были ясно видны.
   Когда Полторацкий подъехал к цепи, солнце выглянуло из-за тумана, и на противоположной стороне балки, у другого начинавшегося там мелкого леса, сажен за сто, виднелось несколько всадников. Чеченцы эти были те, которые преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к русским. Один из них выстрелил по цепи. Несколько солдат из цепи ответили ему. Чеченцы отъехали назад, и стрельба прекратилась. Но когда Полторацкий подошел с ротой, он велел стрелять, и только что была передана команда, по всей линии цепи послышался непрерывный веселый, бодрящий треск ружей, сопровождаемый красиво расходившимися дымками. Солдаты, радуясь развлечению, торопились заряжать и выпускали заряд за зарядом. Чеченцы, очевидно, почувствовали задор и, выскакивая вперед, один за другим выпустили несколько выстрелов по солдатам. Один из их выстрелов ранил солдата. Солдат этот был тот самый Авдеев, который был в секрете. Когда товарищи подошли к нему, он лежал кверху спиной, держа обеими руками рану в животе, и равномерно покачивался.
   - Только стал ружье заряжать, слышу - чикнуло, - говорил солдат, бывший с ним в паре. - Смотрю, а он ружье выпустил.
   Авдеев был из роты Полторацкого. Увидев собравшуюся кучку солдат, Полторацкий подъехал к ним.
   - Что, брат, попало? - сказал он. - Куда?
   Авдеев не отвечал.
   - Только стал заряжать, ваше благородие, - заговорил солдат, бывший в паре с Авдеевым, - слышу - чикнуло, смотрю - он ружье выпустил.
   - Те-те, - пощелкал языком Полторацкий. - Что же, больно, Авдеев?
   - Не больно, а идти не дает. Винца бы, ваше благородие.
   Водка, то есть спирт, который пили солдаты на Кавказе, нашелся, и Панов, строго нахмурившись, поднес Авдееву крышку спирта. Авдеев начал пить, но тотчас же отстранил крышку рукой.
   - Не примает душа, - сказал он. - Пей сам.
   Панов допил спирт. Авдеев опять попытался подняться и опять сел. Расстелили шинель и положили на нее Авдеева.
   - Ваше благородие, полковник едет, - сказал фельдфебель Полторацкому.
   - Ну ладно, распорядись ты, - сказал Полторацкий и, взмахнув плетью, поехал большой рысью навстречу Воронцову.
   Воронцов ехал на своем английском, кровном рыжем жеребце, сопутствуемый адъютантом полка, казаком и чеченцем-переводчиком.
   - Что это у вас? - спросил он Полторацкого.
   - Да вот выехала партия, напала на цепь, - отвечал ему Полторацкий.
   - Ну-ну, и все вы затеяли.
   - Да не я, князь, - улыбаясь, сказал Полторацкий, - сами лезли.
   - Я слышал, солдата ранили?
   - Да, очень жаль. Солдат хороший.
   - Тяжело?
   - Кажется, тяжело, - в живот.
   - А я, вы знаете, куда еду? - спросил Воронцов.
   - Не знаю.
   - Неужели не догадываетесь?
   - Нет.
   - Хаджи-Мурат вышел и сейчас встретит нас.
   - Не может быть!
   - Вчера лазутчик от него был, - сказал Воронцов, с трудом сдерживая улыбку радости. - Сейчас должен ждать меня на Шалинской поляне; так вы рассыпьте стрелков до поляны и потом приезжайте ко мне.
   - Слушаю, - сказал Полторацкий, приложив руку к папахе, и поехал к своей роте. Сам он свел цепь на правую сторону, с левой же стороны велел это сделать фельдфебелю. Раненого между тем четыре солдата унесли в крепость.
   Полторацкий уже возвращался к Воронцову, когда увидал сзади себя догоняющих его верховых. Полторацкий остановился и подождал их.
   Впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в чалме на папахе и в отделанном золотом оружии человек внушительного вида. Человек этот был Хаджи-Мурат. Он подъехал к Полторацкому и сказал ему что-то по-татарски. Полторацкий, подняв брови, развел руками в знак того, что не понимает, и улыбнулся. Хаджи-Мурат ответил улыбкой на улыбку, и улыбка эта поразила Полторацкого своим детским добродушием. Полторацкий никак не ожидал видеть таким этого страшного горца. Он ожидал мрачного, сухого, чуждого человека, а перед ним был самый простой человек, улыбавшийся такой доброй улыбкой, что он казался не чужим, а давно знакомым приятелем. Только одно было в нем особенное: это были его широко расставленные глаза, которые внимательно, проницательно и спокойно смотрели в глаза другим людям.
   Свита Хаджи-Мурата состояла из четырех человек. Был в этой свите тот Хан-Магома, который нынче ночью ходил к Воронцову. Это был румяный, с черными, без век, яркими глазами, круглолицый человек, сияющий жизнерадостным выражением. Был еще коренастый волосатый человек с сросшимися бровями. Этот был тавлинец Ханефи, заведующий всем имуществом Хаджи-Мурата. Он вел с собой заводную лошадь с туго наполненными переметными сумами. Особенно же выделялись из свиты два человека; один - молодой, тонкий, как женщина, в поясе и широкий в плечах, с чуть пробивающейся русой бородкой, красавец с бараньими глазами, - это был Элдар, и другой, кривой на один глаз, без бровей и без ресниц, с рыжей подстриженной бородой и шрамом через нос и лицо, - чеченец Гамзало.
   Полторацкий указал Хаджи-Мурату на показавшегося по дороге Воронцова. Хаджи-Мурат направился к нему и, подъехав вплоть, приложил правую руку к груди и сказал что-то по-татарски и остановился. Чеченец-переводчик перевел:
   - Отдаюсь, говорит, на волю русского царя, хочу, говорит, послужить ему. Давно хотел, говорит. Шамиль не пускал.
   Выслушав переводчика, Воронцов протянул руку в замшевой перчатке Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взглянул на эту руку, секунду помедлил, но потом крепко сжал ее и еще сказал что-то, глядя то на переводчика, то на Воронцова.
   - Он, говорит, ни к кому не хотел выходить, а только к тебе, потому ты сын сардаря. Тебя уважал крепко.
   Воронцов кивнул головой в знак того, что благодарит. Хаджи-Мурат еще сказал что-то, указывая на свою свиту.
   - Он говорит, что люди эти, его мюриды, будут так же, как и он, служить русским.
   Воронцов оглянулся на них, кивнул и им головой.
   Веселый, черноглазый, без век, Хан-Магома, также кивая головой, что-то, должно быть, смешное проговорил Воронцову, потому что волосатый аварец оскалил улыбкой ярко-белые зубы. Рыжий же Гамзало только блеснул на мгновение одним своим красным глазом на Воронцова и опять уставился на уши своей лошади.
   Когда Воронцов и Хаджи-Мурат, сопутствуемые свитой, проезжали назад к крепости, солдаты, снятые с цепи и собравшиеся кучкой, делали свои замечания:
   - Сколько душ загубил, проклятый, теперь, поди, как его ублаготворять будут, - сказал один.
   - А то как же. Первый камандер у Шмеля был. Теперь, небось...
   - А молодчина, что говорить, джигит.
   - А рыжий-то, рыжий, - как зверь, косится.
   - Ух, собака, должно быть. Все особенно заметили рыжего.
   Там, где шла рубка, солдаты, бывшие ближе к дороге, выбегали смотреть. Офицер крикнул на них, но Воронцов остановил его.
   - Пускай посмотрят своего старого знакомого. Ты знаешь, кто это? - спросил Воронцов у ближе стоявшего солдата, медленно выговаривая слова с своим аглицким акцентом.
   - Никак нет, ваше сиятельство.
   - Хаджи-Мурат, - слыхал?
   - Как не слыхать, ваше сиятельство, били его много раз.
   - Ну, да и от него доставалось.
   - Так точно, ваше сиятельство, - отвечал солдат, довольный тем, что удалось поговорить с начальником.
   Хаджи-Мурат понимал, что говорят про него, и веселая улыбка светилась в его глазах. Воронцов в самом веселом расположении духа вернулся в крепость.
  

VI

  
   Воронцов был очень доволен тем, что ему, именно ему, удалось выманить и принять главного, могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России. Одно было неприятно: командующий войсками в Воздвиженской был генерал Меллер-Закомельский, и, по-настоящему, надо было через него вести все дело. Воронцов же сделал все сам, не донося ему, так что могла выйти неприятность. И эта мысль отравляла немного удовольствие Воронцова.
   Подъехав к своему дому, Воронцов поручил полковому адъютанту мюридов Хаджи-Мурата, а сам ввел его к себе в дом.
   Княгиня Марья Васильевна, нарядная, улыбающаяся, вместе с сыном, шестилетним красавцем, кудрявым мальчиком, встретила Хаджи-Мурата в гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к груди, несколько торжественно сказал через переводчика, который вошел с ним, что он считает себя кунаком князя, так как он принял его к себе, а что вся семья кунака так же священна для кунака, как и он сам. И наружность и манеры Хаджи-Мурата понравились Марье Васильевне. То же, что он вспыхнул, покраснел, когда она подала ему свою большую белую руку, еще более расположило ее в его пользу. Она предложила ему сесть и, спросив его, пьет ли он кофей, велела подать. Хаджи-Мурат, однако, отказался от кофея, когда ему подали его. Он немного понимал по-русски, но не мог говорить, и когда не понимал, улыбался, и улыбка его понравилась Марье Васильевне так же, как и Полторацкому. Кудрявый же, востроглазый сынок Марьи Васильевны, которого мать называла Булькой, стоя подле матери, не спускал глаз с Хаджи-Мурата, про которого он слышал как про необыкновенного воина.
   Оставив Хаджи-Мурата у жены, Воронцов пошел в канцелярию, чтобы сделать распоряжение об извещении начальства о выходе Хаджи-Мурата. Написав донесение начальнику левого фланга, генералу Козловскому, в Грозную, и письмо отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать. Но страх его был напрасен. Хаджи-Мурат сидел на кресле, держа на колене Бульку, пасынка Воронцова, и, склонив голову, внимательно слушал то, что ему говорил переводчик, передавая слова смеющейся Марьи Васильевны. Марья Васильевна говорила ему, что если он будет отдавать всякому кунаку ту свою вещь, которую кунак этот похвалит, то ему скоро придется ходить, как Адаму...
   Хаджи-Мурат при входе князя снял с колена удивленного и обиженного этим Бульку и встал, тотчас же переменив игривое выражение лица на строгое и серьезное. Он сел только тогда, когда сел Воронцов. Продолжая разговор, он ответил на слова Марьи Васильевны тем, что такой их закон, что все, что понравилось кунаку, то надо отдать кунаку.
   - Твоя сын - кунак, - сказал он по-русски, гладя по курчавым волосам Бульку, влезшего ему опять на колено.
   - Он прелестен, твой разбойник, - по-французски сказала Марья Васильевна мужу. - Булька стал любоваться его кинжалом - он подарил его ему.
   Булька показал кинжал отчиму.
   - C'est un objet de prix (1), - сказала Марья Васильевна.
   - Il faudra trouver l'occasion de lui faire cadeau (2), - сказал Воронцов.
   Хаджи-Мурат сидел, опустив глаза, и, гладя мальчика по курчавой голове, приговаривал:
   - Джигит, джигит.
   - Прекрасный кинжал, прекрасный, - сказал Воронцов, вынув до половины отточенный булатный кинжал с дорожкой посередине. - Благодарствуй.
   - Спроси его, чем я могу услужить ему, - сказал Воронцов переводчику.
   Переводчик передал, и Хаджи-Мурат тотчас же отвечал, что ему ничего не нужно, но что он просит, чтобы его теперь отвели в место, где бы он мог помолиться. Воронцов позвал камердинера и велел ему исполнить желание Хаджи-Мурата.
   Как только Хаджи-Мурат остался один в отведенной ему комнате, лицо его изменилось: исчезло выражение удовольствия и то ласковости, то торжественности, и выступило выражение озабоченности.
   Прием, сделанный ему Воронцовым, был гораздо лучше того, что он ожидал. Но чем лучше был этот прием, тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову и его офицерам. Он боялся всего: и того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь или просто убьют, и потому был настороже.
  
   (1) [Это ценная вещь].
   (2) [Надо будет найти случай отдарить его].
  
  
   Он спросил у пришедшего Элдара, где поместили мюридов, где лошади и не отобрали ли у них оружие.
   Элдар донес, что лошади в княжеской конюшне, людей поместили в сарае, оружие оставили при них и переводчик угащивает их едою и чаем.
   Хаджи-Мурат, недоумевая, покачал головой и, раздевшись, стал на молитву. Окончив ее, он велел принести себе серебряный кинжал и, одевшись и подпоясавшись, сел с ногами на тахту, дожидаясь того, что будет.
   В пятом часу его позвали обедать к князю.
   За обедом Хаджи-Мурат ничего не ел, кроме плова, которого он взял себе на тарелку из того самого места, из которого взяла себе Марья Васильевна.
   - Он боится, чтобы мы не отравили его, - сказала Марья Васильевна мужу.
   - Он взял, где я взяла. - И тотчас обратилась к Хаджи-Мурату через переводчика, спрашивая, когда он теперь опять будет молиться. Хаджи-Мурат поднял пять пальцев и показал на солнце.
   - Стало быть, скоро.
   Воронцов вынул брегет и прижал пружинку, - часы Пробили четыре и одну четверть. Хаджи-Мурата, очевидно, удивил этот звон, и он попросил позвонить еще и посмотреть часы.
   - Voila l'occasion. Donnez-lui la montre (1), - сказала Марья Васильевна мужу.
   Воронцов тотчас предложил часы Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат приложил руку к груди и взял часы. Несколько раз он нажимал пружинку, слушал и одобрительно покачивал головой.
   После обеда князю доложили об адъютанте Меллера-Закомельского.
   Адъютант передал князю, что генерал, узнав об выходе Хаджи-Мурата, очень недоволен тем, что ему не было доложено об этом, и что он требует, чтобы Хаджи-Мурат сейчас же был доставлен к нему. Воронцов сказал, что приказание генерала будет исполнено, и, через переводчика передав Хаджи-Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.
  
   (1) [Вот случай. Подари ему часы].
  
   Марья Васильевна, узнав о том, зачем приходил адъютант, тотчас же
   поняла, что между ее мужем и генералом может произойти неприятность, и,
   несмотря на все отговоры мужа, собралась вместе с ним и Хаджи-Муратом к
   генералу.
   - Vous reriez beaucoup mieux de rester; c'est mon affaire, mais pas la votre.
   - Vous ne pouvez pas m'empecher d'aller voir madame la generale (1).
   - Можно бы в другое время.
   - А я хочу теперь.
   Делать было нечего. Воронцов согласился, и они пошли все трое.
   Когда они вошли, Меллер с мрачной учтивостью проводил Марью Васильевну к жене, адъютанту же велел проводить Хаджи-Мурата в приемную и не выпускать никуда до его приказания.
   - Прошу, - сказал он Воронцову, отворяя дверь в кабинет и пропуская в нее князя вперед себя.
   Войдя в кабинет, он остановился перед князем и, не прося его сесть, сказал:
   - Я здесь воинский начальник, и потому все переговоры с неприятелем должны быть ведены через меня. Почему вы не донесли мне о выходе Хаджи-Мурата?
   - Ко мне пришел лазутчик и объявил желание Хаджи-Мурата отдаться мне, - отвечал Воронцов, бледнея от волнения, ожидая грубой выходки разгневанного генерала и вместе с тем заражаясь его гневом.
   - Я спрашиваю, почему не донесли мне?
   - Я намеревался сделать это, барон, но...
   - Я вам не барон, а ваше превосходительство. И тут вдруг прорвалось долго сдерживаемое раздражение барона. Он высказал все, что давно накипело у него в душе.
   - Я не затем двадцать семь лет служу своему государю, чтобы люди, со вчерашнего дня начавшие служить, пользуясь своими родственными связями, у меня под носом распоряжались тем, что их не касается.
  
   (1) [- Ты сделала бы гораздо лучше, если бы осталась; это мое дело, а не
   твое.
   - Ты не можешь препятствовать мне навестить генеральшу.]
  
  
   - Ваше превосходительство! Я прошу вас не говорить того, что несправедливо, - перебил его Воронцов.
   - Я говорю правду и не позволю... - еще раздражительнее заговорил генерал.
   В это время, шурша юбками, вошла Марья Васильевна и за ней невысокая скромная дама, жена Меллера-Закомельского.
   - Ну, полноте, барон, Simon не хотел вам сделать неприятности, - заговорила Марья Васильевна.
   - Я, княгиня, не про то говорю...
   - Ну, знаете, лучше оставим это. Знаете: худой спор лучше доброй ссоры. Что я говорю... - Она засмеялась.
   И сердитый генерал покорился обворожительной улыбке красавицы. Под усами его мелькнула улыбка.
   - Я признаю, что я был неправ, - сказал Воронцов, - но...
   - Ну, и я погорячился, - сказал Меллер и подал руку князю.
   Мир был установлен, и решено было на время оставить Хаджи-Мурата у Меллера, а потом отослать к начальнику левого фланга.
   Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и, хотя не понимал того, что говорили, понял то, что ему нужно было понять: что они спорили о нем, и что его выход от Шамиля есть дело огромной важности для русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не убьют, ему много можно будет требовать от них. Кроме того, понял он и то, что Меллер-Закомельский, хотя и начальник, не имеет того значения, которое имеет Воронцов, его подчиненный, и что важен Воронцов, а не важен Меллер-Закомельский; и поэтому, когда Меллер-Закомельский позвал к себе Хаджи-Мурата и стал расспрашивать его, Хаджи-Мурат держал себя гордо и торжественно, говоря, что вышел из гор, чтобы служить белому царю, и что он обо всем даст отчет только его сардарю, то есть главнокомандующему, князю Воронцову, в Тифлисе.
  

VII

  
   Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом крытом тесом доме на выезде из крепости, и положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один - метавшийся в жару тифозный, другой - бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад - один в кисть руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке). Все, кроме тифозного, окружили принесенного и расспрашивали принесших.
   - Другой раз палят, как горохом осыпают, и - ничего, а тут всего раз пяток выстрелили, - рассказывал один из принесших.
   - Кому что назначено!
   - Ох, - громко крякнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.
   Пришел доктор и велел перевернуть раненого, чтобы посмотреть, не вышла ли пуля сзади.
   - Это что ж? - спросил доктор, указывая на перекрещивающиеся белые рубцы на спине и заду.
   - Это старок, ваше высокоблагородие, - кряхтя, проговорил Авдеев.
   Это были следы его наказания за пропитые деньги.
   Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены на больных и фельдшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.
   Пришли товарищи Авдеева - Панов и Серегин. Авдеев все так же лежал, удивленно глядя перед собою. Он долго не мог узнать товарищей, несмотря на то, что глаза его смотрели прямо на них.
   - Ты, Петра, чего домой приказать не хочешь ли? - сказал Панов.
   Авдеев не отвечал, хотя и смотрел в лицо Панову.
   - Я говорю, домой приказать не хочешь ли чего? - опять спросил Панов, трогая его за холодную ширококостую руку.
   Авдеев как будто очнулся.
   - А, Антоныч пришел!
   - Да вот пришел. Не прикажешь ли чего домой? Серегин напишет.
   - Серегин, - сказал Авдеев, с трудом переводя глаза на Серегина, - напишешь?.. Так вот отпиши: "Сын, мол, ваш Петруха долго жить приказал". Завиствовал брату. Я тебе нынче сказывал. А теперь, значит, сам рад. Не замай живет. Дай бог ему, я рад. Так и пропиши.
   Сказав это, он долго молчал, уставившись глазами на Панова.
   - Ну, а трубку нашел? - вдруг спросил он.
   Панов покачал головой и не отвечал.
   - Трубку, трубку, говорю, нашел? - повторил Авдеев.
   - В сумке была.
   - То-то. Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду, - сказал Авдеев.
   В это время пришел Полторацкий проведать своего солдата.
   - Что, брат, плохо? - сказал он.
   Авдеев закрыл глаза и отрицательно покачал головой. Скуластое лицо его было бледно и строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову:
   - Свечку дай. Помирать буду.
   Ему дали свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился.
   Смерть Авдеева в реляции, которая была послана в Тифлис, описывалась следующим образом: "23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса. В середине дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь начала отступать, и в это время вторая рота ударила в штыки и опрокинула горцев. В деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около ста человек убитыми и ранеными".
  

VIII

  
   В тот самый день, когда Петруха Авдеев кончался в Воздвиженском госпитале, его старик отец, жена брата, за которого он пошел в солдаты, и дочь старшего брата, девка-невеста, молотили овес на морозном току. Накануне выпал глубокий снег, и к утру сильно заморозило. Старик проснулся еще с третьими петухами и, увидав в замерзшем окне яркий свет месяца, слез с печи, обулся, надел шубу, шапку и пошел на гумно. Проработав там часа два, старик вернулся в избу и разбудил сына и баб. Когда бабы и девка пришли на гумно, ток был расчищен, деревянная лопата стояла воткнутой в белый сыпучий снег и рядом с нею метла прутьями вверх, и овсяные снопы были разостланы в два ряда, волоть с волотью, длинной веревкой по чистому току. Разобрали цепы и стали молотить, равномерно ладя тремя ударами. Старик крепко бил тяжелым цепом, разбивая солому, девка ровным ударом била сверху, сноха отворачивала.
   Месяц зашел, и начинало светать; и уже кончали веревку, когда старший сын, Аким, в полушубке и шапке вышел к работающим.
   - Ты чего лодырничаешь? - крикнул на него отец, останавливаясь молотить
   и опираясь на цеп.
   - Лошадей убрать надо же.
   - Лошадей убрать, - передразнил отец. - Старуха уберет. Бери цеп.
   Больно жирен стал. Пьяница!
   - Ты, что ли, меня поил? - пробурчал сын.
   - Чаго? - нахмурившись и пропуская удар, грозно спросил старик.
   Сын молча взял цеп, и работа пошла в четыре цепа: трап, та-па-тап, трап, та-па-тап... Трап! - ударял после трех раз тяжелый цеп старика.
   - Загривок-то, глянь, как у барина доброго. Вот у меня так портки не держатся, - проговорил старик, пропуская свой удар и только, чтобы не потерять такту, переворачивая в воздухе цепинкой.
   Веревку кончили, и бабы граблями стали снимать солому.
   - Дурак Петруха, что за тебя пошел. Из тебя бы в солдатах дурь-то повыбили бы, а он-то дома пятерых таких, как ты, стоил.
   - Ну, будет, батюшка, - сказала сноха, откидывая разбитые свясла.
   - Да, корми вас сам-шест, а работы и от одного нету. Петруха, бывало, за двоих один работает, не то что...
   По протоптанной из двора тропинке, скрипя по снегу новыми лаптями на туго обвязанных шерстяных онучах, подошла старуха. Мужики сгребали невеяное зерно в ворох, бабы и девка заметали.
   - Выборный заходил. На барщину всем кирпич возить, - сказала старуха. - Я завтракать собрала. Идите, что ль.
   - Ладно. Чалого запряги и ступай, - сказал старик Акиму. - Да смотри, чтоб не так, как намедни, отвечать за тебя. Попомнишь Петруху.
   - Как он был дома, его ругал, - огрызнулся теперь Аким на отца, - а нет его, меня глодаешь.
   - Значит, стоишь, - так же сердито сказала мать. - Не с Петрухой тебя сменять.
   - Ну, ладно! - сказал сын.
   - То-то ладно. Муку пропил, а теперь говоришь: ладно.
   - Про старые дрожжи поминать дважды, - сказала сноха, и все, положив цепы, пошли к дому.
   Нелады между отцом и сыном начались уже давно, почти со времени отдачи Петра в солдаты. Уже тогда старик почувствовал, что он променял кукушку на ястреба. Правда, что по закону, как разумел его старик, надо было бездетному идти за семейного. У Акима было четверо детей, у Петра никого, но работник Петр был такой же, как и отец: ловкий, сметливый, сильный, выносливый и, главное, трудолюбивый. Он всегда работал. Если он проходил мимо работающих, так же как и делывал старик, он тотчас же брался помогать - или Пройдет ряда два с косой, или навьет воз, или срубит дерево, или порубит дров. Старик жалел его, но делать было нечего. Солдатство было как смерть. Солдат был отрезанный ломоть, и поминать о нем - душу бередить - незачем было. Только изредка, чтобы уколоть старшего сына, старик, как нынче, вспоминал его. Мать же часто поминала меньшего сына и уже давно, второй год, просила старика, чтобы он послал Петрухе деньжонок. Но старик отмалчивался.
   Двор Авдеевых был богатый, и у старика были припрятаны деньжонки, но он ни за что не решился бы тронуть отложенного. Теперь, когда старуха услыхала, что он поминает меньшего сына, она решила опять просить его, чтобы при продаже овса послать сыну хоть рублик. Так она и сделала. Оставшись вдвоем с стариком, после того как молодые ушли на барщину, она уговорила мужа из овсяных денег послать рубль Петрухе. Так что, когда из провеянных ворохов двенадцать четвертей овса были насыпаны на веретья в трое саней и веретья аккуратно зашпилены деревянными шпильками, она дала старику написанное под ее слова дьячком письмо, И старик обещал в городе приложить к письму рубль и послать по адресу.
   Старик, одетый в новую шубу и кафтан и в чистых белых шерстяных онучах, взял письмо, уложил его в кошель и, помолившись богу, сел на передние сани и поехал в город. На задних санях ехал внук. В городе старик велел дворнику прочесть себе письмо и внимательно и одобрительно слушал его.
   В письме Петрухиной матери было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о смерти крестного и под конец известие о том, что Аксинья (жена Петра) "не захотела с нами жить и пошла в люди. Слышно, что живет хорошо и честно". Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось то, что уже прямо от себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами на глазах, велела написать дьяку: "А еще, милое мое дитятко, голубок ты мой Петрушенька, выплакала я свои глазушки, о тебе сокрушаючись. Солнушко мое ненаглядное, на кого ты меня оставил..." На этом месте старуха завыла, заплакала и сказала:
   - Так и будет.
   Так и осталось в письме, но Петрухе не суждено было получить ни это известие о том, что жена его ушла из дома, ни рубля, ни последних слов матери. Письмо это и деньги вернулись назад с известием, что Петруха убит на войне, "защищая царя, отечество и веру православную". Так написал военный писарь.
   Старуха, получив это известие, повыла, покуда было время, а потом взялась за работу. В первое же воскресенье она пошла в церковь и раздала кусочки просвирок "добрым людям для поминания раба божия Петра".
   Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти "любимого мужа, с которым" она "пожила только один годочек". Она жалела и мужа и всю свою погубленную жизнь. И в своем вытье поминала "и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и свое горькое житье с сиротой Ванькой", и горько упрекала "Петрушу за то, что он пожалел брата, а не пожалел ее горькую, по чужим людям скитальщицу".
   В глубине же души Аксинья была рада смерти Петра. Она была вновь брюхата от приказчика, у которого она жила, и теперь никто уже не мог ругать ее, и приказчик мог взять ее замуж, как он и говорил ей, когда склонял ее к любви.
  

IX

  
   Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла, был среди русских высших чиновников человек редкого в то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими. Он не понимал жизни без власти и без покорности. Он имел все высшие чины и ордена и счичтался искусным военным, даже победителем Наполеона под Красном. Ему в 51-м году было за семьдесят лет, но он еще был совсем свеж, бодро двигался и, главное, вполне обладал всей ловкостью тонкого и приятного ума, направленного на поддержание своей власти и утверждение и распространение своей популярности. Он владел большим богатством - и своим и своей жены, графини Браницкой, - и огромным получаемым содержанием в качестве наместника и тратил большую часть своих средств на устройство дворца и сада на южном берегу Крыма.
   Вечером 7 декабря 1851 года к дворцу его в Тифлисе подъехала курьерская тройка. Усталый, весь черный от пыли офицер, привезший от генерала Козловского известие о выходе к русским Хаджи-Мурата, разминая ноги, вошел мимо часовых в широкое крыльцо наместнического дворца. Было шесть часов вечера, и Воронцов шел к обеду, когда ему доложили о приезде курьера. Воронцов принял курьера не откладывая и потому на несколько минут опоздал к обеду. Когда он вошел в гостиную, приглашенные к столу, человек тридцать, сидевшие около княгини Елизаветы Ксаверьевны и стоявшие группами у окон, встали, повернулись лицом к вошедшему. Воронцов был в своем обычном черном военном сюртуке без эполет, с полупогончиками и белым крестом на шее. Лисье бритое лицо его приятно улыбалось, и глаза щурились, оглядывая всех собравшихся.
   Войдя мягкими, поспешными шагами в гостиную, он извинился перед дамами за то, что опоздал, поздоровался с мужчинами и подошел к грузинской княгине Манане Орбельяни, сорокапятилетней, восточного склада, полной, высокой красавице, и подал ей руку, чтобы вести ее к столу. Княгиня Елизавета Ксаверьевна сама подала руку приезжему рыжеватому генералу с щетинистыми усами. Грузинский князь подал руку графине Шуазель, приятельнице княгини. Доктор Андреевский, адъютанты и другие, кто с дамами, кто без дам, пошли вслед за тремя парами. Лакеи в кафтанах, чулках и башмаках отодвигали и придвигали стулья садящимся; метрдотель торжественно разливал дымящийся суп из серебряной миски.
   Воронцов сел в середине длинного стола. Напротив его села княгиня, его жена, с генералом. Направо от него была его дама, красавица Орбельяни, налево - стройная, черная, румяная, в блестящих украшениях, княжна-грузинка, не переставая улыбавшаяся.
   - Excellentes, chere amie, - отвечал Воронцов на вопрос княгини о том, какие он получил известия с курьером. - Simon a eu de la chance (1).
   И он стал рассказывать так, чтобы могли слышать все сидящие за столом, поразительную новость, - для него одного это не было вполне новостью, потому что переговоры велись уже давно, - о том, что знаменитый, храбрейший помощник Шамиля Хаджи-Мурат передался русским и нынче-завтра будет привезен в Тифлис.
   Все обедавшие, даже молодежь, адъютанты и чиновники, сидевшие на дальних концах стола и перед этим о чем-то тихо смеявшиеся, все затихли и слушали.
   - А вы, генерал, встречали этого Хаджи-Мурата? - спросила княгиня у своего соседа, рыжего генерала с щетинистыми усами, когда князь перестал говорить.
   - И не раз, княгиня.
   И генерал рассказал про то, как Хаджи-Мурат в 43-м году, после взятия горцами Гергебиля, наткнулся на отряд генерала Пассека и как он, на их глазах почти, убил полковника Золотухина.
   Воронцов слушал генерала с приятной улыбкой, очевидно довольный тем, что генерал разговорился. Но вдруг лицо Воронцова приняло рассеянное и унылое выражение.
   Разговорившийся генерал стал рассказывать про то, где он в другой раз столкнулся с Хаджи-Муратом.
   - Ведь это он, - говорил генерал, - вы изволите помнить, ваше сиятельство, устроил в сухарную экспедицию засаду на выручке.
  
   (1) [Превосходные, милый друг. Семену повезло.]
  
  
   - Где? - переспросил Воронцов, щуря глаза. Дело было в том, что храбрый генерал называл "выручкой" то дело в несчастном Даргинском походе, в котором действительно погиб бы весь отряд с князем Воронцовым, командовавшим им, если бы его не выручили вновь подошедшие войска Всем было известно, что весь Даргинский поход, под начальством Воронцова, в котором русские потеряли много убитых и раненых и несколько пушек, был постыдным событием, и потому если кто и говорил про этот поход при Воронцове, то говорил только в том смысле, в котором Воронцов написал донесение царю, то есть, что это был блестящий подвиг русских войск. Словом же "выручка" прямо указывалось на то, что это был не блестящий подвиг, а ошибка, погубившая много людей Все поняли это, и одни делали вид, что не замечают значения слов генерала, другие испуганно ожидали, что будет дальше; некоторые, улыбаясь, переглянулись.
   Один только рыжий генерал с щетинистыми усами ничего не замечал и, увлеченный своим рассказом, спокойно ответил:
   - На выручке, ваше сиятельство.
   И раз заведенный на любимую тему, генерал подробно рассказал, как "этот Хаджи-Мурат так ловко разрезал отряд пополам, что, не приди нам на выручку, - он как будто с особенной любовью повторял слово "выручка", - тут бы все и остались, потому."
   Генерал не успел досказать все, потому что Манана Орбельяни, поняв, в чем дело, перебила речь генерала, расспрашивая его об удобствах его помещения в Тифлисе. Генерал удивился, оглянулся на всех и на своего адъютанта в конце стола, упорным и значительным взглядом смотревшего на него, - и вдруг понял. Не отвечая княгине, он нахмурился, замолчал и стал поспешно есть, не жуя, лежавшее у него на тарелке утонченное кушанье непонятного для него вида и даже вкуса.
   Всем стало неловко, но неловкость положения исправил грузинский князь, очень глупый, но необыкновенно тонкий и искусный льстец и придворный, сидевший по другую сторону княгини Воронцовой. Он, как будто ничего не замечая, громким голосом стал рассказывать про похищение Хаджи-Муратом вдовы Ахмет-хана Мехтулинского:
   - Ночью вошел в селенье, схватил, что ему нужно было, и ускакал со всей партией.
   - Зачем же ему нужна была именно женщина эта? - спросила княгиня.
   - А он был враг с мужем, преследовал его, но нигде до самой смерти хана не мог встретить, так вот он отомстил на вдове.
   Княгиня перевела это по-французски своей старой приятельнице, графине Шуазель, сидевшей подле грузинского князя.
   - Quelle honeur! (1) - сказала графиня, закрывая глаза и покачивая головой.
   - О нет, - сказал Воронцов улыбаясь, - мне говорили, что он с рыцарским уважением обращался с пленницей и потом отпустил ее.
   - Да, за выкуп.
   - Ну разумеется, но все-таки он благородно поступил.
   Эти слова князя дали тон дальнейшим рассказам про Хаджи-Мурата. Придворные поняли, что чем приятнее приписывать значения Хаджи-Мурату, тем приятнее будет князю Воронцову.
   - Удивительная смелость у этого человека. Замечательный человек.
   - Как же, в сорок девятом году он среди бела дня ворвался в Темир-Хан-Шуру и разграбил лавки.
   Сидевший на конце стола армянин, бывший в то время в Темир-Хан-Шуре, рассказал про подробности этого подвига Хаджи-Мурата.
   Вообще весь обед прошел в рассказах о Хаджи-Мурате. Все наперерыв хвалили его храбрость, ум, великодушие. Кто-то рассказал про то, как он велел убить двадцать шесть пленных; но и на это было обычное возражение:
   - Что делать! A la guerre comme a la guerre (2).
   - Это большой человек.
   - Если бы он родился в Европе, это, может быть, был бы новый Наполеон, - сказал глупый грузинский князь, имеющий дар лести.
  
   (1) [Какой ужас!]
   (2) [На войне как на войне.]
  
  
   Он знал, что всякое упоминание о Наполеоне, за победу над которым Воронцов носил белый крест на шее, было приятно князю.
   - Ну, хоть не Наполеон, но лихой кавалерийский генерал - да, - сказал Воронцов.
   - Если не Наполеон, то Мюрат.
   - И имя его - Хаджи-Мурат.
   - Хаджи-Мурат вышел, теперь конец и Шамилю, - сказал кто-то.
   - Они чувствуют, что им теперь (это теперь значило: при Воронцове) не выдержать, - сказал другой.
   - Tout cela est grace a vous (1), - сказала Манана Орбельяни.
   Князь Воронцов старался умерить волны лести, которые начинали уже заливать его. Но ему было приятно, и он повел от стола свою даму в гостиную в самом хорошем расположении духа.
   После обеда, когда в гостиной обносили кофе, князь особенно ласков был со всеми и, подойдя к генералу с рыжими щетинистыми усами, старался показать ему, что он не заметил его неловкости.
   Обойдя всех гостей, князь сел за карты. Он играл только в старинную игру - ломбер. Партнерами князя были: грузинский князь, потом армянский генерал, выучившийся у камердинера князя играть в ломбер, и четвертый, - знаменитый по своей власти, - доктор Андреевский.
   Поставив подле себя золотую табакерку с портретом Александра I, Воронцов разодрал атласные карты и хотел разостлать их, когда вошел камердинер, итальянец Джовани, с письмом на серебряном подносе.
   - Еще курьер, ваше сиятельство.
   Воронцов положил карты и, извинившись, распечатал и стал читать.
   Письмо было от сына. Он описывал выход Хаджи-Мурата и столкновение с Меллер-Закомельским.
   Княгиня подошла и спросила, что пишет сын.
   - Все о том же. Il a eu quelques desagrements avec le commandant de la place. Simon a eu tort (2). But all is well what ends well (3), - сказал он, передавая жене письмо, и, обращаясь к почтительно дожидавшимся партнерам, попросил брать карты.
  
   (1) Все это благодаря вам.]
   (2) [У него были кое-какие неприятности с комендантом крепости. Семен был
   неправ.]
   (3) [Но все хорошо, что хорошо кончается.]
  
  
   Когда сдали первую сдачу, Воронцов открыл табакерку и сделал то, что он делывал, когда был в особенно хорошем расположении духа: достал старчески сморщенными белыми руками щепотку французского табаку и поднес ее к носу и высыпал.
  
  

X

  
  
   Когда на другой день Хаджи-Мурат явился к Воронцову, приемная князя была полна народа. Тут был и вчерашний генерал с щетинистыми усами, в полной форме и орденах, приехавший откланяться; тут был и полковой командир, которому угрожали судом за злоупотребления по продовольствованию полка; тут был армянин-богач, покровительствуемый доктором Андреевским, который держал на откупе водку и теперь хлопотал о возобновлении контракта; тут была, вся в черном, вдова убитого офицера, приехавшая просить о пенсии или о помещении детей на казенный счет; тут был разорившийся грузинский князь в великолепном грузинском костюме, выхлопатывавший себе упраздненное церковное поместье; тут был пристав с большим свертком, в котором был проект о новом способе покорения Кавказа; тут был один хан, явившийся только затем, чтобы рассказать дома, что он был у князя.
   Все дожидались очереди и один за другим были вводимы красивым белокурым юношей-адъютантом в кабинет князя.
   Когда в приемную вошел бодрым шагом, прихрамывая, Хаджи-Мурат, все глаза обратились на него, и он слышал в разных концах шепотом произносимое его имя.
   Хаджи-Мурат был одет в длинную белую черкеску на коричневом, с тонким серебряным галуном на воротнике, бешмете. На ногах его были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатка обтягивающие ступни, на бритой голове - папаха с чалмой, - той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана, был арестован генералом Клюгенау и которая была причиной его перехода к Шамилю. Хаджи-Мурат шел, быстро ступая по паркету приемной, покачиваясь всем тонким станом от легкой хромоты на одну, более короткую, чем другая, ногу. Широко расставленные глаза его спокойно глядели вперед и, казалось, никого не видели.
   Красивый адъютант, поздоровавшись, попросил Хаджи-Мурата сесть, пока он доложит князю. Но Хаджи-Мурат отказался сесть и, заложив руку за кинжал и отставив ногу, продолжал стоять, презрительно оглядывая присутствующих.
   Переводчик, князь Тарханов, подошел к Хаджи-Мурату и заговорил с ним. Хаджи-Мурат неохотно, отрывисто отвечал. Из кабинета вышел кумыцкий князь, жаловавшийся на пристава, и вслед за ним адъютант позвал Хаджи-Мурата, подвел его к двери кабинета и пропустил в нее.
   Воронцов принял Хаджи-Мурата, стоя у края стола. Старое белое лицо главнокомандующего было не такое улыбающееся, как вчера, а скорее строгое и торжественное.
   Войдя в большую комнату с огромным столом и большими окнами с зелеными жалузи, Хаджи-Мурат приложил свои небольшие, загорелые руки к тому месту груди, где перекрещивалась белая черкеска, и неторопливо, внятно и почтительно, на кумыцком наречии, на котором он хорошо говорил, опустив глаза, сказал:
   - Отдаюсь под высокое покровительство великого царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли крови служить белому царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем, врагом моим и вашим.
   Выслушав переводчика, Воронцов взглянул на Хаджи-Мурата, и Хаджи-Мурат взглянул в лицо Воронцова.
   Глаза этих двух людей, встретившись, говорили друг другу многое, невыразимое словами, и уж совсем не то, что говорил переводчик. Они прямо, без слов, высказывали друг о друге всю истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он - враг всему русскому, всегда останется таким и теперь покоряется только потому, что принужден к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и все-таки уверял в своей преданности. Глаза же Хаджи-Мурата говорили, что старику этому надо бы думать о смерти, а не о войне, но что он хоть и стар, но хитер, и надо быть осторожным с ним. И Воронцов понимал это и все-таки говорил Хаджи-Мурату то, что считал нужным для успеха войны.
   - Скажи ему, - сказал Воронцов переводчику (он говорил "ты" молодым офицерам), - что наш государь так же милостив, как и могуществен, и, вероятно, по моей просьбе простит его и примет в свою службу. Передал? - спросил он, глядя на Хаджи-Мурата. - До тех же пор, пока получу милостивое решение моего повелителя, скажи ему, что я беру на себя принять его и сделать ему пребывание у нас приятным.
   Хаджи-Мурат еще раз прижал руки к середине груди и что-то оживленно заговорил.
   Он говорил, как передал переводчик, что и прежде, когда он управлял Аварией, в 39-м году, он верно служил русским и никогда не изменил бы им, если бы не враг его, Ахмет-Хан, который хотел погубить его и оклеветал перед генералом Клюгенау.
   - Знаю, знаю, - сказал Воронцов (хотя он если и знал, то давно забыл все это). - Знаю, - сказал он, садясь и указывая Хаджи-Мурату на тахту, стоявшую у стены. Но Хаджи-Мурат не сел, пожав сильными плечами в знак того, что он не решается сидеть в присутствии такого важного человека.
   - И Ахмет-Хан и Шамиль, оба - враги мои, - продолжал он, обращаясь к переводчику. - Скажи князю: Ахмет-Хан умер, я не мог отомстить ему, но Шамиль еще жив, и я не умру, не отплатив ему, - сказал он, нахмурив брови и крепко сжав челюсти.
   - Да, да, - спокойно проговорил Воронцов. - Как же он хочет отплатить Шамилю? - сказал он переводчику. - Да скажи ему, что он может сесть.
   Хаджи-Мурат опять отказался сесть и на переданный ему вопрос отвечал, что он затем и вышел к русским, чтобы помочь им уничтожить Шамиля.
   - Хорошо, хорошо, - сказал Воронцов. - Что же именно он хочет делать? Садись, садись...
   Хаджи-Мурат сел и сказал, что если только его пошлют на лезгинскую линию и дадут ему войско, то он ручается, что поднимет весь Дагестан, и Шамилю нельзя будет держаться.
   - Это хорошо. Это можно, - сказал Воронцов. - Я подумаю.
   Переводчик передал Хаджи-Мурату слова Воронцова. Хаджи-Мурат задумался.
   - Скажи сардарю, - сказал он еще; - что моя семья в руках моего врага; и до тех пор, пока семья моя в горах, я связан и не могу служить. Он убьет мою жену, убьет мать, убьет детей, если я прямо пойду против него. Пусть только князь выручит мою семью, выменяет ее на пленных, и тогда я или умру, или уничтожу Шамиля.
   - Хорошо, хорошо, - сказал Воронцов. - Подумаем об этом. Теперь же пусть он идет к начальнику штаба и подробно изложит ему свое положение, свои намерения и желания.
   Тем кончилось первое свидание Хаджи-Мурата с Воронцовым.
   В тот же день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская опера. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова Лорис-Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
   На другой день был понедельник, обычный вечеру Воронцовых. В большой, ярко освещенной зале играла скрытая в зимнем саду музыка. Молодые и не совсем молодые женщины, в одеждах, обнажавших и шеи, и руки, и почти груди, кружились в объятиях мужчин в ярких мундирах. У горы буфета лакеи в красных фраках, чулках и башмаках разливали шампанское и обносили конфеты дамам. Жена "сардаря" тоже, несмотря на свои немолодые годы, так же полуобнаженная, ходила между гостями, приветливо улыбаясь, и сказала через переводчика несколько ласковых слов Хаджи-Мурату, с тем же равнодушием, как и вчера в театре, оглядывавшему гостей. За хозяйкой подходили к Хаджи-Мурату и другие обнаженные женщины, и все, не стыдясь, стояли перед ним и, улыбаясь, спрашивали все одно и то же: как ему нравится то, что он видит. Сам Воронцов, в золотых эполетах и аксельбантах, с белым крестом на шее и лентой, подошел к нему и спросил то же самое, очевидно уверенный, как и все спрашивающие, что Хаджи-Мурату не могло не нравиться все то, что он видел. И Хаджи-Мурат отвечал и Воронцову то, что отвечал всем: что у них этого нет, - не высказывая того, что хорошо или дурно то, что этого нет у них.
   Хаджи-Мурат попытался было заговорить и здесь, на бале, с Воронцовым о своем деле выкупа семьи, но Воронцов, сделав вид, что не слыхал его слов, отошел от него. Лорис-Меликов же сказал потом Хаджи-Мурату, что здесь не место говорить о делах.
   Когда пробило одиннадцать часов и Хаджи-Мурат поверил время на своих, подаренных ему Марьей Васильевной, часах, он спросил Лорис-Меликова, можно ли уехать. Лорис-Меликов сказал, что можно, но что было бы лучше остаться. Несмотря на это, Хаджи-Мурат не остался и уехал на данном в его распоряжение фаэтоне в отведенную ему квартиру.
  

XI

  
   На пятый день пребывания Хаджи-Мурата в Тифлисе Лорис-Меликов, адъютант наместника, приехал к нему по поручению главнокомандующего.
   - И голова и руки рады служить сардарю, - сказал Хаджи-Мурат с обычным своим дипломатическим выражением, наклонив голову и прикладывая руки к груди. - Прикажи, - сказал он, ласково глядя в глаза Лорис-Меликову.
   Лорис-Меликов сел на кресло, стоявшее у стола. Хаджи-Мурат опустился против него на низкой тахте и, опершись руками на колени, наклонил голову и внимательно стал слушать то, что Лорис-Меликов говорил ему. Лорис-Меликов, свободно говоривший по-татарски, сказал, что князь, хотя и знает прошедшее Хаджи-Мурата, желает от него самого узнать всю его историю.
   - Ты расскажи мне, - сказал Лорис-Меликов, - а я запишу, переведу потом по-русски, и князь пошлет государю.
   Хаджи-Мурат помолчал (он не только никогда не перебивал речи, но всегда выжидал, не скажет ли собеседник еще чего), потом поднял голову, стряхнув папаху назад, улыбнулся той особенной, детской улыбкой, которой он пленил еще Марью Васильевну.
   - Это можно, - сказал он, очевидно польщенный мыслью о том, что его история будет прочтена государем.
   - Расскажи мне (по-татарски нет обращения на вы) все с начала, не торопясь, - сказал Лорис-Меликов, доставая из кармана записную книжку.
   - Это можно, только много, очень много есть чего рассказывать. Много дела было, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Не успеешь в один день, в другой день доскажешь, - сказал Лорис-Меликов.
   - С начала начинать?
   - Да, с самого начала: где родился, где жил. Хаджи-Мурат опустил голову и долго просидел так; потом взял палочку, лежавшую у тахты, достал из-под кинжала с слоновой ручкой, оправленной золотом, острый, как бритва, булатный ножик и начал им резать палочку и в одно и то же время рассказывать:
   - Пиши: родился в Цельмесе, аул небольшой, с ослиную голову, как у нас говорят в горах, - начал он. - Недалеко от нас, выстрела за два, Хунзах, где ханы жили. И наше семейство с ними близко было. Моя мать кормила старшего хана, Абунунцал-Хана, от этого я и стал близок к ханам. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат моего брата Османа, Умма-Хан, мой брат названый, и Булач-Хан, меньшой, тот, которого Шамиль бросил с кручи. Да это после. Мне было лет пятнадцать, когда по аулам стали ходить мюриды. Они били по камням деревянными шашками и кричали: "Мусульмане, хазават!" Чеченцы все перешли к мюридам, и аварцы стали переходить к ним. Я жил тогда в дворце. Я был как брат ханам: что хотел, то делал, и стал богат. Были у меня и лошади, и оружие, и деньги были. Жил в свое удовольствие и ни о чем не думал. И жил так до того времени, когда Кази-Муллу убили и Гамзат стал на его место Гамзат прислал ханам послов сказать, что, если они не примут хазават, он разорит Хунзах. Тут надо было подумать. Ханы боялись русских, боялись принять хазават, и ханша послала меня с сыном, с вторым, с Умма-Ханом, в Тифлис просить у главного русского начальника помощи от Гам-зата. Главным начальником был Розен, барон. Он не принял ни меня, ни Умма-Хана. Велел сказать, что поможет, и ничего не сделал. Только его офицеры стали ездить к нам и играть в карты с Умма-Ханом. Они поили его вином и в дурные места возили его, и он проиграл им в карты все, что у него было. Он был телом сильный, как бык, и храбрый, как лев, а душой слабый, как вода. Он проиграл бы последних коней и оружие, если бы я не увез его. После Тифлиса мысли мои переменились, и я стал уговаривать ханшу и молодых ханов принять хазават.
   - Отчего ж переменились мысли? - спросил Ло-рис-Меликов, - не понравились русские? Хаджи-Мурат помолчал.
   - Нет, не понравились, - решительно сказал он и закрыл глаза. - И еще было дело такое, что я захотел принять хазават.
   - Какое же дело?
   - А под Цельмесом мы с ханом столкнулись с тремя мюридами: два ушли, а третьего я убил из пистолета. Когда я подошел к нему, чтоб снять оружие, он был жив еще. Он поглядел на меня. "Ты, говорит, убил меня. Мне хорошо. А ты мусульманин, и молод и силен, прими хазават. Бог велит".
   - Что ж, и ты принял?
   - Не принял, а стал думать, - сказал Хаджи-Мурат и продолжал свой рассказ. - Когда Гамзат подступил к Хунзаху, мы послали к нему стариков и велели сказать, что согласны принять хазават, только бы он прислал ученого человека растолковать, как надо держать его. Гамзат велел старикам обрить усы, проткнуть ноздри, привесить к их носам лепешки и отослать их назад. Старики сказали, что Гамзат готов прислать шейха, чтобы научить нас хазавату, но только с тем, чтобы ханша прислала к нему аманатом своего меньшого сына. Ханша поверила и послала Булач-Хана к Гамзату. Гамзат принял хорошо Булач-Хана и прислал к нам звать к себе и старших братьев. Он велел сказать, что хочет служить ханам так же, как его отец служил их отцу. Ханша была женщина слабая, глупая и дерзкая, как и все женщины, когда они живут по своей воле. Она побоялась послать обоих сыновей и послала одного Умма-Хана. Я поехал с ним. Нас за версту встретили мюриды и пели, и стреляли, и джигитовали вокруг нас. А когда мы подъехали, Гамзат вышел из палатки, подошел к стремени Умма-Хана и принял его, как хана. Он сказал: "Я не сделал вашему дому никакого зла и не хочу делать. Вы только меня не убейте и не мешайте мне приводить людей к хазавату. А я буду служить вам со всем моим войском, как отец мой служил вашему отцу. Пустите меня жить в вашем доме. Я буду помогать вам моими советами, а вы делайте, что хотите". Умма-Хан был туп на речи. Он не знал, что сказать, и молчал. Тогда я сказал, что если так, то пускай Гамзат едет в Хунзах. Ханша и хан с почетом примут его. Но мне не дали досказать, и тут в первый раз я столкнулся с Шамилем. Он был тут же, подле имама. "Не тебя спрашивают, а хана", - сказал он мне. Я замолчал, а Гамзат проводил Умма-Хана в палатку. Потом Гамзат позвал меня и велел с своими послами ехать в Хунзах. Я поехал. Послы стали уговаривать ханшу отпустить к Гамзату и старшего хана. Я видел измену и сказал ханше, чтобы она не посылала сына. Но у женщины ума в голове - сколько на яйце волос. Ханша поверила и велела сыну ехать. Абунунцал не хотел. Тогда она сказала: "Видно, ты боишься". Она, как пчела, знала, в какое место больнее ужалить его. Абунунцал загорелся, не стал больше говорить с ней и велел седлать. Я поехал с ним. Гамзат встретил нас еще лучше, чем Умма-Хана. Он сам выехал навстречу за два выстрела под гору. За ним ехали конные с значками, пели "Ля илляха иль алла", стреляли, джигитовали. Когда мы подъехали к лагерю, Гамзат ввел хана в палатку. А я остался с лошадьми. Я был под горой, когда в палатке Гамзата стали стрелять. Я подбежал к палатке. Умма-Хан лежал ничком в луже крови, а Абунунцал бился с мюридами. Половина лица у него была отрублена и висела. Он захватил ее одной рукой, а другой рубил кинжалом всех, кто подходил к нему. При мне он срубил брата Гамзата и намернулся уже на другого, но тут мюриды стали стрелять в него, и он упал.
   Хаджи-Мурат остановился, загорелое лицо его буро покраснело, и глаза налились кровью.
   - На меня нашел страх, и я убежал.
   - Вот как? - сказал Лорис-Меликов. - Я думал, что ты никогда ничего не боялся.
   - Потом никогда; с тех пор я всегда вспоминал этот стыд, и когда вспоминал, то уже ничего не боялся.
  

XII

  
   - А теперь довольно. Молиться надо, - сказал Хаджи-Мурат, достал из внутреннего, грудного кармана черкески брегет Воронцова, бережно прижал пружинку и, склонив набок голову, удерживая детскую улыбку, слушал. Часы прозвонили двенадцать ударов и четверть.
   - Кунак Воронцов пешкеш, - сказал он, улыбаясь, - Хороший человек.
   - Да, хороший, - сказал Лорис-Меликов. - И часы хорошие. Так ты молись, а я подожду.
   - Якши, хорошо, - сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
   Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то людей. Он догадался, что это были мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
   В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у горцев. На полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в оборванном, засаленном бешмете, и вязал уздечку. Он что-то горячо говорил своим хриплым голосом, но при входе Лорис-Меликова тотчас же замолчал и, не обращая на него внимания, продолжал свое дело. Против него стоял веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц, глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар, засучив рукава на своих сильных руках, оттирал подпруги подвешенного на гвозде седла. Ханефи, главного работника и заведующего хозяйством, не было в комнате. Он на кухне варил обед.
   - О чем это вы спорили? - спросил Лорис-Меликов у Хан-Магомы, поздоровавшись с ним.
   - А он все Шамиля хвалит, - сказал Хан-Магома, подавая руку Лорису. - Говорит, Шамиль - большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
   - Как же он от него ушел, а все хвалит?
   - Ушел, а хвалит, - скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
   - Что же, и считаешь его святым? - спросил Лорис-Меликов.
   - Кабы не был святой, народ бы не слушал его, - быстро проговорил Гамзало.
   - Святой был не Шамиль, а Мансур, - сказал Хан-Магома. - Это был настоящий святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ выходил к нему, целовал полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать дурного. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, - не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не так, как теперь, - говорил Хан-Магома.
   - И теперь в горах не пьют и не курят, - сказал Гамзало.
   - Ламорой твой Шамиль, - сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
   "Ламорой" было презрительное название горцев.
   - Ламорой - горец. В горах-то и живут орлы, - отвечал Гамзало.
   - А молодчина! Ловко срезал, - оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома, радуясь на ловкий ответ своего противника.
   Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил себе покурить. И когда Лорис-Меликов сказал, что им ведь запрещено курить, он подмигнул одним глазом, мотнув головой на спальню Хаджи-Мурата, и сказал, что можно, пока не видят, И тотчас же стал курить, не затягиваясь и неловко складывая свои красные губы, когда выпускал дым.
   - Нехорошо это, - строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан-Магома подмигнул и на него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где лучше купить шелковый бешмет и папаху белую.
   - Что же, у тебя разве так денег много?
   - Есть, достанет, - подмигивая, отвечал Хан-Магома.
   - Ты спроси у него, откуда у него деньги, - сказал Элдар, поворачивая свою красивую улыбающуюся голову к Лорису.
   - А выиграл, - быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
   - Как же на все? Разве у тебя было? - спросил Лорис-Меликов.
   - У меня всего было двенадцать копеек, - оскаливая зубы, сказал Хан-Магома.
   - Ну, а если бы проиграл?
   - А вот.
   И Хан-Магома указал на пистолет.
   - Что же, отдал бы?
   - Зачем отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
   - Что же, и выиграл?
   - Айя, собрал все и ушел.
   Хан-Магому и Элдара Лорис-Меликов вполне понимал. Хан-Магома был весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью вышедший теперь к русским и точно так же завтра из-за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю. Элдар был тоже вполне понятен: это был человек, вполне преданный своему мюршиду, спокойный, сильный и твердый. Непонятен был для Лорис-Меликова только рыжий Гамзало. Лорис-Меликов видел, что человек этот не только был предан Шамилю, но испытывал непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем русским; и потому Лорис-Меликов не мог понять, зачем он вышел к русским. Лорис-Меликову приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход Хаджи-Мурата и его рассказы о вражде с Шамилем был обман, что он вышел только, чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в горы, направить силы туда, где русские были слабы. И Гамзало всем своим существом подтверждал это предположение. "Те и сам Хаджи-Мурат, - думал Лорис-Меликов, - умеют скрывать свои намерения, но этот выдает себя своей нескрываемой ненавистью".
   Лорис-Меликов попытался говорить с ним. Он спросил, скучно ли ему здесь. Но он, не оставляя своего занятия, косясь своим одним глазом на Лорис-Меликова, хрипло и отрывисто прорычал:
   - Нет, не скучно.
   И так же отвечал на все другие вопросы.
   Пока Лорис-Меликов был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид Хаджи-Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей, выпуклой грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему хозяину.
   Когда он вошел в комнату нукеров за рисом, Лорис-Меликов остановил его и расспросил, откуда он и давно ли у Хаджи-Мурата.
   - Пять лет, - отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. - Я из одного аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, - сказал он, спокойно из-под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. - Тогда я попросил принять меня братом.
   - Что значит: принять братом?
   - Я не брил два месяца головы, ногтей не стриг и пришел к ним. Они пустили меня к Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и я стал его братом.
   В соседней комнате послышался голос Хаджи-Мурата. Элдар тотчас же узнал призыв хозяина и, отерев руки, широко шагая, поспешно пошел в гостиную.
   - Зовет к себе, - сказал он, возвращаясь. И, дав еще папироску веселому Хан-Магоме, Лорис-Меликов пошел в гостиную.
  

XIII

  
   Когда Лорис-Меликов вошел в гостиную, Хаджи-Мурат с веселым лицом встретил его.
   - Что же, продолжать? - сказал он, усаживаясь на тахту.
   - Да, непременно, - сказал Лорис-Меликов. - А я заходил к твоим нукерам, поговорил с ними. Один - веселый малый, - прибавил Лорис-Меликов.
   - Да, Хан-Магома - легкий человек, - сказал Хаджи-Мурат.
   - А понравился мне молодой, красивый.
   - А, Элдар. Этот молод, а тверд, железный. Они помолчали.
   - Так говорить дальше?
   - Да, да.
   - Я сказал, как ханов убили. Ну, убили их, и Гамзат въехал в Хунзах и сел в ханском дворце, - начал Хаджи-Мурат. - Оставалась мать-ханша. Гамзат призвал ее к себе. Она стала выговаривать ему. Он мигнул своему мюриду Асельдеру, и тот сзади ударил, убил ее.
   - Зачем же он убил ее-то? - спросил Лорис-Меликов.
   - А как же быть: перелез передними ногами, перелезай и задними. Надо было всю породу покончить. Так и сделали. Шамиль меньшого убил, сбросил с кручи. Вся Авария покорилась Гамзату, только мы с братом не хотели покориться. Нам надо было кровь его за ханов. Мы делали вид, что покорились, а думали только, как взять с него кровь. Мы посоветовались с дедом и решили выждать время, когда он выедет из дворца, и из засады убить его. Кто-то подслушал нас, сказал Гамзату, и он призвал к себе деда и сказал: "Смотри, если правда, что твои внуки задумывают худое против меня, висеть тебе с ними на одной перекладине. Я делаю дело божье, и мне помешать нельзя. Иди и помни, что я сказал". Дед пришел домой и сказал нам. Тогда мы решили не ждать, сделать дело в первый день праздника в мечети. Товарищи отказались, - остались мы с братом. Мы взяли по два пистолета, надели бурки и пошли в мечеть. Гамзат вошел с тридцатью мюридами. Все они держали шашки наголо. Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, - тот самый, который отрубил голову ханше. Увидав нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне. Кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас - двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили.
   Хаджи-Мурат остановился и тяжело перевел дух.
   - Это все было хорошо, - продолжал он, - потом все испортилось. Шамиль стал на место Гамзата. Он прислал ко мне послов сказать, чтобы я шел с ним против русских; если же я откажусь, то он грозил, что разорит Хунзах и убьет меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.
   - Отчего же ты не пошел к нему? - спросил Лорис-Меликов.
   Хаджи-Мурат нахмурился и не сейчас ответил.
   - Нельзя было. На Шамиле была кровь и брата Османа и Абунунцал-Хана. Я не пошел к нему. Розен-генерал прислал мне чин офицера и велел быть начальником Аварии. Все бы было хорошо, но Розен назначил над Аварией сначала хана казикумыхского, Магомет-Мирзу, а потом Ахмет-Хана. Этот возненавидел меня. Он сватал за сына дочь ханши, Салтанет. Ее не отдали ему, и он думал, что я виноват в этом. Он возненавидел меня и подсылал своих нукеров убить меня, но я ушел от них. Тогда он наговорил на меня генералу Клюгенау, сказал, что я не велю аварцам давать дров солдатам. Он сказал ему еще, что я надел чалму, вот эту, - сказал Хаджи-Мурат, указывая на чалму на папахе, - и что это значит, что я передался Шамилю. Генерал не поверил и не велел трогать меня. Но когда генерал уехал в Тифлис, Ахмет-Хан сделал по-своему: с ротой солдат схватил меня, заковал в цепи и привязал к пушке. Шесть суток держали меня так. На седьмые сутки отвязали и повели в Темир-Хан-Шуру. Вели сорок солдат с заряженными ружьями. Руки были связаны, и велено было убить меня, если я захочу бежать. Я знал это. Когда мы стали
   подходить, подле Моксоха тропка была узкая, направо кручь сажен в пятьдесят, я перешел от солдата направо, на край кручи. Солдат хотел остановить меня, но я прыгнул под кручь и потащил за собой солдата. Солдат убился насмерть, а я вот жив остался. Ребры, голову, руки, ногу - все поломал. Пополз было - и не мог. Закружилась голова, и заснул. Проснулся мокрый, в крови. Пастух увидал. Позвал народ, снесли меня в аул. Ребры, голова зажили, зажила и нога, только стала короткая.
   И Хаджи-Мурат вытянул кривую ногу.
   - Служит, и то хорошо, - сказал он. - Народ узнал, стал ездить ко мне. Я выздоровел, переехал в Цельмес. Аварцы опять звали меня управлять ими, - с спокойной, уверенной гордостью сказал Хаджи-Мурат. - И я согласился.
   Хаджи-Мурат быстро встал. И, достав в переметных сумах портфель, вынул оттуда два пожелтевшие письма и подал их Лорис-Меликову. Письма были от генерала Клюгенау. Лорис-Меликов прочел. В первом письме было: "Прапорщик Хаджи-Мурат! Ты служил у меня - я был доволен тобою и считал тебя добрым человеком. Недавно генерал-майор Ахмет-Хан уведомил меня, что ты изменник, что ты надел чалму, что ты имеешь сношения с Шамилем, что ты научил народ не слушать русского начальства. Я приказал арестовать тебя и доставить тебя ко мне, ты - бежал; не знаю, к лучшему ли это, или к худшему, потому что не знаю - виноват ли ты, или нет. Теперь слушай меня. Ежели совесть твоя чиста противу великого царя, если ты не виноват ни в чем, явись ко мне. Не бойся никого - я твой защитник. Хан тебе ничего не сделает; он сам у меня под начальством, так и нечего тебе бояться".
   Дальше Клюгенау писал о том, что он всегда держал свое слово и был справедлив, и еще увещевал Хаджи-Мурата выйти к нему.
   Когда Лорис-Меликов кончил первое письмо, Хаджи-Мурат достал другое письмо, но, не отдавая его еще в руки Лорис-Меликова, рассказал, как он отвечал на это первое письмо.
   - Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на...л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда генерал прислал мне это письмо, - сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
   "Ты мне отвечал на мое письмо, спасибо, - прочитал Лорис-Меликов. - Ты пишешь, что ты не боишься воротиться, но бесчестие, нанесенное тебе одним гяуром, запрещает это; а я тебя уверяю, что русский закон справедлив, и в глазах твоих ты увидишь наказание того, кто смел тебя оскорбить, - я уже приказал это исследовать. Послушай, Хаджи-Мурат. Я имею право быть недовольным на тебя, потому что ты не веришь мне и моей чести, но я прощаю тебе, зная недоверчивость характера вообще горцев. Ежели ты чист совестью, если чалму ты надевал, собственно, только для спасения души, то ты прав и смело можешь глядеть русскому правительству и мне в глаза; а тот, кто тебя обесчестил, уверяю, будет наказан, имущество твое будет возвращено, и ты увидишь и узнаешь, что значит русский закон. Тем более что русские иначе смотрят на все; в глазах их ты не уронил себя, что тебя какой-нибудь мерзавец обесчестил. Я сам позволил гимринцам чалму носить и смотрю на их действия как следует; следовательно, повторяю, тебе нечего бояться. Приходи ко мне с человеком, которого я к тебе теперь посылаю; он мне верен, он не раб твоих врагов, а друг человека, который пользуется у правительства особенным вниманием".
   Дальше Клюгенау опять уговаривал Хаджи-Мурата выйти.
   - Я не поверил этому, - сказал Хаджи-Мурат, когда Лорис-Меликов кончил письмо, - и не поехал к Клюгенау. Мне, главное, надо было отомстить Ахмет-Хану, а этого я не мог сделать через русских. В это же время Ахмет-Хан окружил Цельмес и хотел схватить или убить меня. У меня было слишком мало народа, я не мог отбиться от него. И вот в это-то время ко мне приехал посланный от Шамиля с письмом. Он обещал помочь мне отбиться от Ахмет-Хана и убить его и давал мне в управление всю Аварию. Я долго думал и перешел к
   Шамилю. И вот с тех пор я не переставая воевал с русскими.
   Тут Хаджи-Мурат рассказал все свои военные дела. Их было очень много, и Лорис-Меликов отчасти знал их. Все походы и набеги его были поразительны по необыкновенной быстроте переходов и смелости нападений, всегда увенчивавшихся успехами.
   - Дружбы между мной и Шамилем никогда не было, - докончил свой рассказ Хаджи-Мурат, - но он боялся меня, и я был ему нужен. Но тут случилось то, что у меня спросили, кому быть имамом после Шамиля? Я сказал, что имамом будет тот, у кого шашка востра. Это сказали Шамилю, и он захотел избавиться от меня. Он послал меня в Табасарань. Я поехал, отбил тысячу баранов, триста лошадей. Но он сказал, что я не то сделал, и сменил меня с наибства и велел прислать ему все деньги. Я послал тысячу золотых. Он прислал своих мюридов и отобрал у меня все мое именье. Он требовал меня к себе; я знал, что он хочет убить меня, и не поехал. Он прислал взять меня. Я отбился и вышел к Воронцову. Только семьи я не взял. И мать, и жена, и сын у него. Скажи сардарю: пока семья там, я ничего не могу делать.
   - Я скажу, - сказал Лорис-Меликов.
   - Хлопочи, старайся. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец веревки - у Шамиля в руке.
   Этими словами закончил Хаджи-Мурат свой рассказ Лорис-Меликову.
  

XIV

  
   Двадцатого декабря Воронцов писал следующее военному министру Чернышеву. Письмо было по-французски.
   "Я не писал вам с последней почтой, любезный князь, желая сперва решить, что мы сделаем с Хаджи-Муратом, и чувствуя себя два-три дня не совсем здоровым. В моем последнем письме я извещал вас о прибытии сюда Хаджи-Мурата: он приехал в Тифлис 8-го; на следующий день я познакомился с ним, и дней восемь или девять я говорил с ним и обдумывал, что он может сделать для нас впоследствии, а особенно, что нам делать с ним теперь, так как он очень сильно заботится о судьбе своего семейства и говорит со всеми знаками полной откровенности, что, пока его семейство в руках Шамиля, он парализован и не в силах услужить нам и доказать свою благодарность за ласковый прием и прощение, которые ему оказали. Неизвестность, в которой он находится насчет дорогих ему особ, вызывает в нем лихорадочное состояние, и лица, назначенные мною, чтобы жить с ним здесь, уверяют меня, что он не спит по ночам, почти что ничего не ест, постоянно молится и только просит позволения покататься верхом с несколькими казаками, - единственно для него возможное развлечение и движение, необходимое вследствие долголетней привычки. Каждый день он приходил ко мне узнавать, имею ли я какие-нибудь известия о его семействе, и просит меня, чтобы я велел собрать на наших различных линиях всех пленных, которые находятся в нашем распоряжении, чтобы предложить их Шамилю для обмена, к чему он прибавит немного денег. Есть люди, которые ему дадут их для этого. Он мне все повторял; спасите мое семейство и потом дайте мне возможность услужить вам (лучше всего на лезгинской линии, по его мнению), и если по истечении месяца я не окажу вам большой услуги, накажите меня, как сочтете нужным.
   Я ему ответил, что все это кажется мне весьма справедливым и что у нас найдется даже много лиц, которые не поверили бы ему, если бы его семейство оставалось в горах, а не у нас в качестве залога; что я сделаю все возможное для сбора на наших границах пленных и что, не имея права, по нашим уставам, дать ему денег для выкупа в прибавку к тем, которые он достанет сам, я, может быть, найду другие средства помочь ему. После этого я ему сказал откровенно мое мнение о том, что Шамиль ни в каком случае не выдаст ему семейства, что он, может быть, прямо объявит ему это, обещает ему полное прощение и прежние должности, погрозит, если он не вернется, погубить его мать, жену и шестерых детей. Я спросил его, может ли он сказать откровенно, что бы он сделал, если бы получил такое объявление Шамиля. Хаджи-Мурат поднял глаза и руки к небу и сказал мне, что все в руках бога, но что он никогда не отдастся в руки своему врагу, потому что он вполне уверен, что Шамиль его не простит и что он бы тогда недолго остался в живых. Что касается истребления его семейства, то он не думает, что Шамиль поступит так легкомысленно: во-первых, чтобы не сделать его врагом еще отчаяннее и опаснее; а во-вторых, есть в Дагестане множество лиц очень даже влиятельных, которые отговорят его от этого. Наконец он повторил мне несколько раз, что какая бы ни была воля бога для будущего, но что его теперь занимает только мысль о выкупе семейства; что он умоляет меня, во имя бога, помочь ему и позволить ему вернуться в окрестности Чечни, где бы он, через посредство и с дозволения наших начальников, мог иметь сношения с своим семейством, постоянные известия о его настоящем положении и о средствах освободить его; что многие лица и даже некоторые наибы в этой части неприятельской страны более или менее привязаны к нему; что во всем этом населении, уже покоренном русскими или нейтральном, ему легко будет иметь, с нашей помощью, сношения, очень полезные для достижения цели, преследовавшей его днем и ночью, исполнение которой так его успокоит и даст ему возможность действовать для нашей пользы и заслужить наше доверие. Он просит отослать его опять в Грозную, с конвоем из двадцати или тридцати отважных казаков, которые бы служили ему для защиты от врагов, а нам - для ручательства в истине высказанных им намерений.
   Вы поймете, любезный князь, что все это очень озадачило меня, так как, что ни сделай, большая ответственность лежит на мне. Было бы в высшей степени неосторожно вполне доверять ему; но если бы мы хотели отнять у него средства для бегства, то мы должны были бы запереть его; а это, по моему мнению, было бы и несправедливо и неполитично. Такая мера, известие о которой скоро распространилось бы по всему Дагестану, очень повредила бы нам там, отнимая охоту у всех тех (а их много), которые готовы идти более или менее открыто против Шамиля и которые так интересуются положением у нас самого храброго и предприимчивого помощника имама, увидевшего себя принужденным отдаться в наши руки. Раз что мы поступили бы с Хаджи-Муратом, как с пленным, весь благоприятный эффект его измены Шамилю пропал бы для нас.
   Поэтому я думаю, что не мог поступить иначе, как поступил, чувствуя, однако, что можно будет обвинить меня в большой ошибке, если бы вздумалось Хаджи-Мурату уйти снова. В службе и в таких запутанных делах трудно, чтобы не сказать невозможно, идти по одной прямой дороге, не рискуя ошибиться и не принимая на себя ответственности; но раз что дорога кажется прямою, надо идти по ней, - будь что будет.
   Прошу вас, любезный князь, повергнуть это на рассмотрение его величеству государю императору, и я буду счастлив, если августейший наш повелитель соизволит одобрить мой поступок. Все, что я вам писал выше, я также написал генералам Завадовскому и Козловскому, для непосредственных сношений Козловского с Хаджи-Муратом, которого я предупредил о том, что он без одобрения последнего ничего сделать и никуда выехать не может. Я ему объявил, что для нас еще лучше, если он будет выезжать с нашим конвоем, а то Шамиль станет разглашать, что мы держим Хаджи-Мурата взаперти; но при этом я взял с него обещание, что он никогда не поедет в Воздвиженское, так как мой сын, которому он сперва сдался и которого считает своим кунаком (приятелем), не начальник этого места, и могли бы произойти недоразумения. Впрочем, Воздвиженское слишком близко от многочисленного враждебного нам населения, между тем как для сношений, которые он желает иметь со своими поверенными, Грозная удобна во всех отношениях.
   Кроме двадцати избранных казаков, которые, по его же просьбе, ни на шаг не отстанут от него, я послал ротмистра Лорис-Меликова, достойного, отличного и очень умного офицера, говорящего по-татарски, знающего хорошо Хаджи-Мурата, который, кажется, тоже вполне доверяет ему. Десять дней, которые Хаджи-Мурат провел здесь, он, впрочем, жил в одном доме с подполковником князем Тархановым, начальником Шушинского уезда, находящимся здесь по делам службы; это истинно достойный человек, и я ему вполне доверяю. Он также заслужил доверие Хаджи-Мурата, и через него одного, так как он отлично говорит по-татарски, мы рассуждали о самых деликатных и секретных делах.
   Я советовался с Тархановым насчет Хаджи-Мурата, и он совершенно согласился со мной в том, что или следовало поступить, как я поступил, или заключить Хаджи-Мурата в тюрьму и сторожить его со всеми возможными строгими мерами, - потому что уже раз обращаться с ним худо, его не легко стеречь, - или же удалить его совсем из страны. Но эти две последние меры не только бы уничтожили всю выгоду, вытекающую для нас из ссоры между Хаджи-Муратом и Шамилем, но приостановили бы неизбежно всякое развитие ропота и возможность возмущения горцев против власти Шамиля. Князь Тарханов мне сказал, что сам уверен в правдивости Хаджи-Мурата и что Хаджи-Мурат не сомневается в том, что Шамиль никогда его не простит и велит казнить, несмотря на обещанное прощение. Единственная вещь, которая могла озаботить Тарханова в его сношениях с Хаджи-Муратом, это - его привязанность к своей религии, и он не скрывает, что Шамилю можно будет действовать на него с этой стороны. Но, как я уже говорил выше, он никогда не убедит Хаджи-Мурата в том, что не лишит его жизни или сейчас, или спустя несколько времени после его возвращения.
   Вот все, любезный князь, что я хотел сказать вам насчет этого эпизода здешних дел".
  

XV

   Донесение это было отправлено из Тифлиса 24 декабря. Накануне же нового, 52-го года, фельдъегерь, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил его к князю Чернышеву, тогдашнему военному
   министру.
   И 1 января 1852 года Чернышев повез к императору Николаю в числе других дел и это донесение Воронцова.
   Чернышев не любил Воронцова - и за всеобщее уважение, которым пользовался Воронцов, и за его огромное богатство, и за то, что Воронцов был настоящий барин, а Чернышев все-таки parvenu (1), главное - за особенное расположение императора к Воронцову. И потому Чернышев пользовался всяким случаем, насколько мог, вредить Воронцову. В прошлом докладе о кавказских
  
   (1) [выскочка]
  
  
   делах Чернышеву удалось вызвать неудовольствие Николая на Воронцова за то, что по небрежности начальства был горцами почти весь истреблен небольшой кавказский отряд. Теперь он намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. Он хотел внушить государю, что Воронцов всегда, особенно в ущерб русским, оказывающий покровительство и даже послабление туземцам, оставив Хаджи-Мурата на Кавказе, поступил неблагоразумно; что, по всей вероятности, Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны, вышел к нам и что поэтому лучше отправить Хаджи-Мурата в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности.
   Но план этот не удался Чернышеву только потому, что в это утро 1 января Николай был особенно не в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его пока незаменимым человеком, но, зная его старания погубить в процессе декабристов Захара Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом. Так что благодаря дурному расположению духа Николая Хаджи-Мурат остался на Кавказе, и судьба его не изменилась так, как она могла бы измениться, если бы Чернышев делал свой доклад в другое время.
   Было половина десятого, когда в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый кучер Чернышева, в лазоревой бархатной шапке с острыми концами, сидя на козлах маленьких саней, таких же, как те, в которых катался Николай Павлович, подкатил к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно стоял у дворцового подъезда, подложив под толстый ваточный зад вожжи и потирая озябшие руки.
   Чернышев был в шинели с пушистым седым бобровым воротником и в треугольной шляпе с петушиными перьями, надетой по форме. Откинув медвежью полость, он осторожно выпростал из саней свои озябшие ноги без калош (он гордился тем, что не знал калош) и, бодрясь, позванивая шпорами, прошел по ковру в почтительно отворенную перед ним дверь швейцаром. Скинув в передней на руки подбежавшего старого камер-лакея шинель, Чернышев подошел к зеркалу и осторожно снял шляпу с завитого парика. Поглядев на себя в зеркало, он привычным движеньем старческих рук подвил виски и хохол и поправил крест, аксельбанты и большие с вензелями эполеты и, слабо шагая плохо повинующимися старческими ногами, стал подниматься вверх по ковру отлогой лестницы.
   Пройдя мимо стоявших в парадной форме у дверей подобострастно кланявшихся ему камер-лакеев, Чернышев вошел в приемную. Дежурный, вновь назначенный флигель-адъютант, сияющий новым мундиром, эполетами, аксельбантами и румяным, еще не истасканным лицом с черными усиками и височками, зачесанными к глазам так же, как их зачесывал Николай Павлович, почтительно встретил его. Князь Василий Долгорукий, товарищ военного министра, с скучающим выражением тупого лица, украшенного такими же бакенбардами, усами и висками, какие носил Николай, встал навстречу Чернышева и поздоровался с ним.
   - L'empereur? (1) - обратился Чернышев к флигель-адъютанту, вопросительно указывая глазами на дверь кабинета.
   - Sa Majeste vient de rentrer (2), - очевидно с удовольствием слушая звук своего голоса, сказал флигель-адъютант и, мягко ступая, так плавно, что полный стакан воды, поставленный ему на голову, не пролился бы, подошел к беззвучно отворявшейся двери и, всем существом своим выказывая почтение к тому месту, в которое он вступал, исчез за дверью.
   Долгорукий между тем раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги.
   Чернышев же, нахмурившись, прохаживался, разминая ноги и вспоминая все то, что надо было доложить императору. Чернышев был подле двери кабинета, когда она опять отворилась и из нее вышел еще более, чем прежде, сияющий и почтительный флигель-адъютант и жестом пригласил министра и его товарища к государю.
   Зимний дворец после пожара был давно уже отстроен, и Николай жил в нем еще в верхнем этаже. Кабинет, в котором он принимал с докладом министров и высших начальников, была
  
   [Император?]
   [Его величество только что вернулись]
  
  
   очень высокая комната с четырьмя большими окнами. Большой портрет императора Александра I висел на главной стене. Между окнами стояли два бюро. По стенам стояло несколько стульев, в середине комнаты - огромный письменный стол, перед столом кресло Николая, стулья для принимаемых.
   Николай, в черном сюртуке без эполет, с полупогончиками, сидел у стола, откинув свой огромный, туго перетянутый по отросшему животу стан, и неподвижно своим безжизненным взглядом смотрел на входивших. Длинное белое лицо с огромным покатым лбом, выступавшим из-за приглаженных височков, искусно соединенных с париком, закрывавшим лысину, было сегодня особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, смотрели тусклее обыкновенного, сжатые губы из-под загнутых кверху усов, и подпертые высоким воротником ожиревшие свежевыбритые щеки с оставленными правильными колбасиками бакенбард, и прижимаемый к воротнику подбородок придавали его лицу выражение недовольства и даже гнева. Причиной этого настроения была усталость. Причина же усталости было то, что накануне он был в маскараде и, как обыкновенно, прохаживаясь в своей кавалергардской каске с птицей на голове, между теснившейся к нему и робко сторонившейся от его огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять ту маску, которая в прошлый маскарад, возбудив в нем своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом старческую чувственность, скрылась от него, обещая встретить его в следующем маскараде. Во вчерашнем маскараде она подошла к нему, и он уже не отпустил ее. Он повел ее в ту специально для этой цели державшуюся в готовности ложу, где он мог наедине остаться с своей дамой. Дойдя молча до двери ложи, Николай оглянулся, отыскивая глазами капельдинера, но его не было. Николай нахмурился и сам толкнул дверь ложи, пропуская вперед себя свою даму.
   - Il y a quelqu'une (1)- сказала маска, останавливаясь. Ложа действительно была занята. На бархатном диванчике, близко друг к другу, сидели уланский офицер и молоденькая, хорошенькая белокуро-кудрявая женщина в домино, с снятой маской. Увидав выпрямившуюся во весь рост и гневную фигуру Николая, белокурая женщина
  
   (1) [Здесь кто-то есть].
  
   поспешно закрылась маской, уланский же офицер, остолбенев от ужаса, не вставая с дивана, глядел на Николая остановившимися глазами.
   Как ни привык Николай к возбуждаемому им в людях ужасу, этот ужас был ему всегда приятен, и он любил иногда поразить людей, повергнутых в ужас, контрастом обращенных к ним ласковых слов. Так поступил он и теперь.
   - Ну, брат, ты помоложе меня, - сказал он окоченевшему от ужаса офицеру, - можешь уступить мне место.
   Офицер вскочил и, бледнея и краснея, согнувшись вышел молча за маской из ложи, и Николай остался один с своей дамой.
   Маска оказалась хорошенькой двадцатилетней невинной девушкой, дочерью шведки-гувернантки. Девушка эта рассказала Николаю, как она с детства еще, по портретам, влюбилась в него, боготворила его и решила во что бы то ни стало добиться его внимания. И вот она добилась, и, как она говорила, ей ничего больше не нужно было. Девица эта была свезена в место обычных свиданий Николая с женщинами, и Николай провел с ней более часа.
   Когда он в эту ночь вернулся в свою комнату и лег на узкую, жесткую постель, которой он гордился, и покрылся своим плащом, который он считал (и так и говорил) столь же знаменитым, как шляпа Наполеона, он долго не мог заснуть. Он то вспоминал испуганное и восторженное выражение белого лица этой девицы, то могучие, полные плечи своей всегдашней любовницы Нелидовой и делал сравнение между тою и другою. О том, что распутство женатого человека было не хорошо, ему и не приходило в голову, и он очень удивился бы, если бы кто-нибудь осудил его за это. Но, несмотря на то, что он был уверен, что поступал так, как должно, у него оставалась какая-то неприятная отрыжка, и, чтобы заглушить это чувство, он стал думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий человек.
   Несмотря на то, что он поздно заснул, он, как всегда, встал в восьмом часу, и, сделав свой обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело и помолившись богу, он прочел обычные, с детства произносимые молитвы: "Богородицу", "Верую", "Отче наш", не приписывая произносимым словам никакого значения, - и вышел из малого подъезда на набережную, в шинели и фуражке.
   Посредине набережной ему встретился такого же, как он сам, огромного роста ученик училища правоведения, в мундире и шляпе. Увидав мундир училища, которое он не любил за вольнодумство, Николай Павлович нахмурился, но высокий рост, и старательная вытяжка, и отдавание чести с подчеркнуто выпяченным локтем ученика смягчило его неудовольствие.
   - Как фамилия? - спросил он.
   - Полосатов! ваше императорское величество.
   - Молодец!
   Ученик все стоял с рукой у шляпы. Николай остановился.
   - Хочешь в военную службу?
   - Никак нет, ваше императорское величество.
   - Болван! - и Николай, отвернувшись, пошел дальше и стал громко произносить первые попавшиеся ему слова. "Копервейн, Копервейн, - повторял он несколько раз имя вчерашней девицы. - Скверно, скверно". Он не думал о том, что говорил, но заглушал свое чувство вниманием к тому, что говорил. "Да, что бы была без меня Россия, - сказал он себе, почувствовав опять приближение недовольного чувства. - Да, чтобы была без меня не Россия одна, а Европа". И он вспомнил про шурина, прусского короля, и его слабость и глупость и покачал головой.
   Подходя назад к крыльцу, он увидал карету Елены Павловны, которая с красным лакеем подъезжала к Салтыковскому подъезду. Елена Павловна для него была олицетворением тех пустых людей, которые рассуждали не только о науках, поэзии, но и об управлении людей, воображая, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. Он знал, что, сколько он ни давил этих людей, они опять выплывали и выплывали наружу. И он вспомнил недавно умершего брата Михаила Павловича. И досадное и грустное чувство охватило его. Он мрачно нахмурился и опять стал шептать первые попавшиеся слова. Он перестал шептать, только когда вошел во дворец. Войдя к себе и пригладив перед зеркалом бакенбарды и волоса на висках и накладку на темени, он, подкрутив усы, прямо пошел в кабинет, где принимались доклады.
   Первого он принял Чернышева. Чернышев тотчас же по лицу и, главное, глазам Николая понял, что он нынче был особенно не в духе, и, зная вчерашнее его похождение, понял, отчего это происходило. Холодно поздоровавшись и пригласив сесть Чернышева, Николай уставился на него своими безжизненными глазами.
   Первым делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве интендантских чиновников; потом было дело о перемещении войск на прусской границе; потом назначение некоторым лицам, пропущенным в первом списке, наград к Новому году; потом было донесение Воронцова о выходе Хаджи-Мурата и, наконец, неприятное дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора.
   Николай, молча сжав губы, поглаживал своими большими белыми руками, с одним золотым кольцом на безымянном пальце, листы бумаги и слушал доклад о воровстве, не спуская глаз со лба и хохла Чернышева.
   Николай был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы наказывать их, и, как ни надоело это ему, он добросовестно исполнял эту обязанность.
   - Видно, у нас в России один только честный человек, - сказал он. Чернышев тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
   - Должно быть, так, ваше величество, - сказал он.
   - Оставь, я положу резолюцию, - сказал Николай, взяв бумагу и переложив ее на левую сторону стола.
   После этого Чернышев стал докладывать о наградах и о перемещении войск. Николай просмотрел список, вычеркнул несколько имен и потом кратко и решительно распорядился о передвижении двух дивизий к прусской границе.
   Николай никак не мог простить прусскому королю данную им после 48-го года конституцию, и потому, выражая шурину самые дружеские чувства в письмах и на словах, он считал нужным иметь на всякий случай войска на прусской границе. Войска эти могли понадобиться и на то, чтобы в случае возмущения народа в Пруссии (Николай везде видел готовность к возмущению) выдвинуть их в защиту престола шурина, как он выдвинул войско в защиту Австрии против венгров. Нужны были эти войска на границе и на то, чтобы придавать больше весу и значения своим советам прусскому королю.
   "Да, что было бы теперь с Россией, если бы не я", - опять подумал он.
   - Ну, что еще? - сказал он.
   - Фельдъегерь с Кавказа, - сказал Чернышев и стал докладывать то, что писал Воронцов о выходе Хаджи-Мурата.
   - Вот как, - сказал Николай. - Хорошее начало.
   - Очевидно, план, составленный вашим величеством, начинает приносить свои плоды, - сказал Чернышев.
   Эта похвала его стратегическим способностям была особенно приятна Николаю, потому что, хотя он и гордился своими стратегическими способностями, в глубине души он сознавал, что их не было. И теперь он хотел слышать более подробные похвалы себе.
   - Ты как же понимаешь? - спросил он.
   - Понимаю так, что если бы давно следовали плану вашего величества - постепенно, хотя и медленно, подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя запасы, то Кавказ давно бы уж был покорен. Выход Хаджи-Мурата я отношу только к этому. Он понял, что держаться им уже нельзя.
   - Правда, - сказал Николай.
   Несмотря на то, что план медленного движения в область неприятеля посредством вырубки лесов и истребления продовольствия был план Ермолова и Вельяминова, совершенно противоположный плану Николая, по которому нужно было разом завладеть резиденцией Шамиля и разорить это гнездо разбойников и по которому была предпринята в 1845 году Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней, - несмотря на это, Николай приписывал план медленного движения, последовательной вырубки лесов и истребления продовольствия тоже себе. Казалось, что, для того чтобы верить в то, что план медленного движения, вырубки лесов и истребления продовольствия был его план, надо было скрывать то, что он именно настаивал на совершенно противоположном военном предприятии 45-го года. Но он не скрывал этого и гордился и тем планом своей экспедиции 45-го года и планом медленного движения вперед, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому. Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его людей довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не сообразовал уже свои поступки и слова с действительностью, с логикой или даже с простым здравым смыслом, а вполне был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны между собою, становились и осмысленны, -и справедливы, и согласны между собой только потому, что он их делал.
   Таково было и его решение о студенте медико-хирургической академии, о котором после кавказского доклада стал докладывать Чернышев.
   Дело состояло в том, что молодой человек, два раза не выдержавший экзамен, держал третий раз, и когда экзаменатор опять не пропустил его, болезненно-нервный студент, видя в этом несправедливость, схватил со стола перочинный ножик и в каком-то припадке исступления бросился на профессора и нанес ему несколько ничтожных ран.
   - Как фамилия? - спросил Николай.
   - Бжезовский.
   - Поляк?
   - Польского происхождения и католик, - отвечал Чернышев.
   Николай нахмурился.
   Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им.
   - Подожди немного, - сказал он и, закрыв глаза, опустил голову.
   Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что, когда ему нужно решить какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собою самое верное, как бы какой-то внутренний голос говорил ему, что нужно сделать. Он думал теперь о том, как бы полнее удовлетворить тому чувству злобы к полякам, которое в нем расшевелилось историей этого студента, и внутренний голос подсказал ему следующее решение. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: "Заслуживает смертной казни. Но, слава богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз сквозь тысячу человек. Николай", - подписал он с своим неестественным, огромным росчерком.
   Николай знал, что двенадцать тысяч шпицрутенов была не только верная, мучительная смерть, но излишняя жестокость, так как достаточно было пяти тысяч ударов, чтобы убить самого сильного человека. Но ему приятно было быть неумолимо жестоким и приятно было думать, что у нас нет смертной казни.
   Написав свою резолюцию о студенте, он подвинул ее Чернышеву.
   - Вот, - сказал он. - Прочти. Чернышев прочел и, в знак почтительного удивления мудрости решения, наклонил голову.
   - Да вывести всех студентов на плац, чтобы они присутствовали при наказании, - прибавил Николай.
   "Им полезно будет. Я выведу этот революционный дух, вырву с корнета", - подумал он.
   - Слушаю, - сказал Чернышев и, помолчав несколько и оправив свой хохол, возвратился к кавказскому докладу.
   - Так как прикажете написать Михаилу Семеновичу?
   - Твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тревожить их набегами, - сказал Николай.
   - О Хаджи-Мурате что прикажете? - спросил Чернышев.
   - Да ведь Воронцов пишет, что хочет употребить его на Кавказе.
   - Не рискованно ли это? - сказал Чернышев, избегая взгляда Николая. - Михаил Семенович, боюсь, слишком доверчив.
   - А ты что думал бы? - резко переспросил Николай, подметив намерение Чернышева выставить в дурном свете распоряжение Воронцова.
   - Да я думал бы, безопаснее отправить его в Россию.
   - Ты думал, - насмешливо сказал Николай. - А я не думаю и согласен с Воронцовым. Так и напиши ему.
   - Слушаю, - сказал Чернышев и, встав, стал откланиваться.
   Откланялся и Долгорукий, который во все время доклада сказал только несколько слов о перемещении войск на вопросы Николая.
   После Чернышева был принят приехавший откланяться генерал-губернатор Западного края, Бибиков. Одобрив принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным судом. Это значило приговаривать к прогнанию сквозь строй. Кроме того, он приказал еще отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких тысяч душ государственных крестьян в удельные.
   - Я делаю это потому, что считаю это нужным, - сказал он. - А рассуждать об этом не позволяю.
   Бибиков понимал всю жестокость распоряжения об униатах и всю несправедливость перевода государственных, то есть единственных в то время свободных людей, в удельные, то есть в крепостные царской фамилии. Но возражать нельзя было. Не согласиться с распоряжением Николая - значило лишиться всего того блестящего положения, которое он приобретал сорок лет и которым пользовался. И потому он покорно наклонил свою черную седеющую голову в знак покорности и готовности исполнения жестокой, безумной и нечестной высочайшей воли.
   Отпустив Бибикова, Николай с сознанием хорошо исполненного долга потянулся, взглянул на часы и пошел одеваться для выхода. Надев на себя мундир с эполетами, орденами и лентой, он вышел в приемные залы, где более ста человек мужчин в мундирах и женщин в вырезных нарядных платьях, расставленные все по определенным местам, с трепетом ожидали его выхода.
   С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью и перетянутым и выступающим из-за перетяжки и сверху и снизу животом, он вышел к ожидавшим, и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, он принял еще более торжественный вид. Встречаясь глазами с знакомыми лицами, он, вспоминая кто - кто, останавливался и говорил иногда по-русски, иногда по-французски несколько слов и, пронизывая их холодным, безжизненным взглядом, слушал, что ему говорили.
   Приняв поздравления, Николай прошел в церковь.
   Бог через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия, восхваления. Все это должно было так быть, потому что от него зависело благоденствие и счастье всего мира, и хотя он уставал от этого, он все-таки не отказывал миру в своем содействии. Когда в конце обедни великолепный расчесанный дьякон провозгласил "многая лета" и певчие прекрасными голосами дружно подхватили эти слова, Николай, оглянувшись, заметил стоявшую у окна Нелидову с ее пышными плечами и в ее пользу решил сравнение с вчерашней девицей.
   После обедни он пошел к императрице и в семейном кругу провел несколько минут, шутя с детьми и женой. Потом он через Эрмитаж зашел к министру двора Волконскому и, между прочим, поручил ему выдавать из своих особенных сумм ежегодную пенсию матери вчерашней девицы. И от него поехал на свою обычную прогулку.
   Обед в этот день был в Помпейском зале; кроме меньших сыновей, Николая и Михаила, были приглашены: барон Ливен, граф Ржевусский, Долгорукий, прусский посланник и флигель-адъютант прусского короля.
   Дожидаясь выхода императрицы и императора, между прусским посланником и бароном Ливен завязался интересный разговор по случаю последних тревожных известий, полученных из Польши.
   - La Pologne et le Caucase, ce sont les deux cauteres de la Russie, - сказал Ливен. - II nous faut cent mille hommes a peu pres dans chacun de ces deux pays (1).
   Посланник выразил притворное удивление тому, что это так.
   - Vous dites la Pologne, - сказал он.
   - Oh, oui, c'etait un coup de maitre de Maeternich de nous en avoir laisse d'ambarras... (2)
   В этом месте разговора вошла императрица с своей трясущейся головой и замершей улыбкой, и вслед за ней Николай.
   За столом Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война кавказская теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о стеснении горцев вырубкой лесов и системой укреплений.
  
   (1) [Польша и Кавказ - это две болячки России. Нам нужно по крайней мере сто тысяч человек в каждой из этих стран.]
   (2) [- Вы говорите, Польша.
   - О да, это был искусный ход Меттерниха, чтобы причинить нам затруднения...]
  
  
   Посланник, перекинувшись беглым взглядом с прусским флигель-адъютантом, с которым он нынче утром еще говорил о несчастной слабости Николая считать себя великим стратегом, очень хвалил этот план, доказывающий еще раз великие стратегические способности Николая.
   После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин. Одна особенно приглянулась ему, и, позвав балетмейстера, Николай благодарил его и велел подарить ему перстень с брильянтами.
   На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил свое распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат, усиленно тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.
   Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.
  

XVI

  
   Во исполнение этого предписания Николая Павловича, тотчас же, в январе 1852 года, был предпринят набег в Чечню.
   Отряд, назначенный в набег, состоял из четырех батальонов пехоты, двух сотен казаков и восьми орудий. Колонна шла дорогой. По обеим же сторонам колонны непрерывной цепью, спускаясь и поднимаясь по балкам, шли егеря в высоких сапогах, полушубках и папахах, с ружьями на плечах и патронами на перевязи. Как всегда, отряд двигался по неприятельской земле, соблюдая возможную тишину. Только изредка на канавках позвякивали встряхнутые орудия, или не понимающая приказа о тишине фыркала или ржала артиллерийская лошадь, или хриплым сдержанным голосом кричал рассерженный начальник на своих подчиненных за то, что цепь или слишком растянулась, или слишком близко или далеко идет от колонны. Один раз только тишина нарушилась тем, что из небольшой куртинки колючки, находившейся между цепью и колонной, выскочила коза с белым брюшком и задом и серой спинкой и такой же козел с небольшими, на спину закинутыми рожками. Красивые испуганные животные большими прыжками, поджимая передние ноги, налетели на колонну так близко, что некоторые солдаты с криками и хохотом побежали за ними, намереваясь штыками заколоть их, но козы поворотили назад, проскочили сквозь цепь и, преследуемые несколькими конными и ротными собаками, как птицы, умчались, в горы.
   Еще была зима, но солнце начинало ходить выше, и в полдень, когда вышедший рано утром отряд прошел уже верст десять, пригревало так, что становилось жарко, и лучи его были так ярки, что больно было смотреть на сталь штыков и на блестки, которые вдруг вспыхивали на меди пушек, как маленькие солнца.
   Позади была только что перейденная отрядом быстрая чистая речка, впереди - обработанные поля и луга с неглубокими балками, еще впереди - таинственные черные горы, покрытые лесом, за черными горами - еще выступающие скалы, и на высоком горизонте - вечно прелестные, вечно изменяющиеся, играющие светом, как алмазы, снеговые горы.
   Впереди пятой роты шел, в черном сюртуке, в папахе и с шашкой через плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер, испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной волей целому. Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о чем-нибудь постороннем.
   Отряд свернул с хорошей дороги и повернул на малоезженную, шедшую среди кукурузного жнивья, и стал подходить к лесу, когда - не видно было, откуда - с зловещим свистом пролетело ядро и ударилось в середине обоза, подле дороги, в кукурузное поле, взрыв на нем землю.
   - Начинается, - весело улыбаясь, сказал Бутлер шедшему с ним товарищу.
   И действительно, вслед за ядром показалась из-за леса густая толпа конных чеченцев с значками. В середине партии был большой зеленый значок, и старый фельдфебель роты, очень дальнозоркий, сообщил близорукому Бутлеру, что это должен быть сам Шамиль, Партия спустилась под гору и показалась на вершине ближайшей балки справа и стала спускаться вниз. Маленький генерал в теплом черном сюртуке и папахе с большим белым курпеем подъехал на своем иноходце к роте Бутлера и приказал ему идти вправо против спускавшейся конницы. Бутлер быстро повел по указанному направлению свою роту, но не успел спуститься к балке, как услышал сзади себя один за другим два орудийные выстрела. Он оглянулся: два облака сизого дыма поднялись над двумя орудиями и потянулись вдоль балки. Партия, очевидно не ожидавшая артиллерии, пошла назад. Рота Бутлера стала стрелять вдогонку горцам, и вся лощина закрылась пороховым дымом. Только выше лощины видно было, как горцы поспешно отступали, отстреливаясь от преследующих их казаков. Отряд пошел дальше вслед за горцами, и на склоне второй балки открылся аул.
   Бутлер с своей ротой бегом, вслед за казаками, вошел в аул. Жителей никого не было. Солдатам было велено жечь хлеб, сено и самые сакли. По всему аулу стелился едкий дым, и в дыму этом шныряли солдаты, вытаскивая из саклей, что находили, главное же - ловили и стреляли кур, которых не могли увезти горцы. Офицеры сели подальше от дыма и позавтракали и выпили. Фельдфебель принес им на доске несколько сотов меда. Чеченцев не слышно было. Немного после полдня велено было отступать. Роты построились за аулом
   в колонну, и Бутлеру пришлось быть в арьергарде. Как только тронулись, появились чеченцы и, следуя за отрядом, провожали его выстрелами.
   Когда отряд вышел на открытое место, горцы отстали. У Бутлера никого не ранило, и он возвращался в самом веселом и бодром расположении духа.
   Когда отряд, перейдя назад вброд перейденную утром речку, растянулся по кукурузным полям и лугам, песенники по ротам выступили вперед, и раздались песни. Ветру не было, воздух был свежий, чистый и такой прозрачный, что снеговые горы, отстоявшие за сотню верст, казались совсем близкими и что, когда песенники замолкали, слышался равномерный топот ног и побрякивание орудий, как фон, на котором зачиналась и останавливалась песня. Песня, которую пели в пятой роте Бутлера, была сочинена юнкером во славу полка и пелась на плясовой мотив с припевом: "То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!"
   Бутлер ехал верхом рядом с своим ближайшим начальником, майором Петровым, с которым он и жил вместе, и не мог нарадоваться на свое решение выйти из гвардии и уйти на Кавказ. Главная причина его перехода из гвардии была та, что он проигрался в карты в Петербурге, так что у него ничего не осталось. Он боялся, что не будет в силах удержаться от игры, оставаясь в гвардии, а проигрывать уже нечего было. Теперь все это было кончено. Была другая жизнь, и такая хорошая, молодецкая. Он забыл теперь и про свое разорение и свои неоплатные долги. И Кавказ, война, солдаты, офицеры, пьяный и добродушный храбрец майор Петров - все это казалось ему так хорошо, что он иногда не верил себе, что он не в Петербурге, не в накуренных комнатах загибает углы и понтирует, ненавидя банкомета и чувствуя давящую боль в голове, а здесь, в этом чудном краю, среди молодцов-кавказцев.
   "То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!" - пели его песенники. Лошадь его веселым шагом шагала под эту музыку. Ротный мохнатый серый Трезорка, точно начальник, закрутив хвост, с озабоченным видом бежал перед ротой Бутлера. На душе было бодро, спокойно и весело. Война представлялась ему только в том, что он подвергал себя опасности, возможности смерти и этим заслуживал и награды, и уважение и здешних товарищей, и своих русских друзей. Другая сторона войны: смерть, раны солдат, офицеров, горцев, как ни
   странно это сказать, и не представлялась его воображению. Он даже бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о войне, никогда не смотрел на убитых и раненых. Так и нынче - у нас было три убитых и двенадцать раненых. Он прошел мимо трупа, лежавшего на спине, и только одним глазом видел какое-то странное положение восковой руки и темно-красное пятно на голове и не стал рассматривать. Горцы представлялись ему только конными джигитами, от которых надо было защищаться.
   - Так вот как-с, батюшка, - говорил майор в промежутке песни. - Не так-с, как у вас в Питере: равненье направо, равненье налево. А вот потрудились - и домой. Машурка нам теперь пирог подаст, щи хорошие. Жизнь! Так ли? Ну-ка, "Как вознялась заря", - скомандовал он свою любимую песню.
   Майор жил супружески с дочерью фельдшера, сначала Машкой, а потом Марьей Дмитриевной. Марья Дмитриевна была красивая белокурая, вся в веснушках, тридцатилетняя бездетная женщина. Каково ни было ее прошедшее, теперь она была верной подругой майора, ухаживала за ним, как нянька, а это было нужно майору, часто напивавшемуся до потери сознания.
   Когда пришли в крепость, все было, как предвидел майор. Марья Дмитриевна накормила его и Бутлера и еще приглашенных из отряда двух офицеров сытным, вкусным обедом, и майор наелся и напился так, что не мог уже говорить и пошел к себе спать. Бутлер, также усталый, но довольный и немного выпивший лишнего чихиря, пошел в свою комнатку, и едва успел раздеться, как, подложив ладонь под красивую курчавую голову, заснул крепким сном без сновидений и просыпания.
  

XVII

  
   Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским.
   Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.
   Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
   Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
   Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.
   Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного.
  

XVIII

  
   На третей день после набега Бутлер вышел уже не рано утром с заднего крыльца на улицу, намереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего чая, который он пил обыкновенно вместе с Петровым. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, покрытые лесом черные горы и на видневшуюся из-за ущелья матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.
   Бутлер смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он, и на этом прекрасном свете. Радовался он немножко и тому, что он так хорошо вчера вел себя в деле и при наступлении и в особенности при отступлении, когда дело было довольно жаркое, радовался и воспоминанию о том, как вчера, по возвращении их из похода, Маша, или Марья Дмитриевна, сожительница Петрова, угощала их и была особенно проста и мила со всеми, но в особенности, как ему казалось, была к нему ласкова. Марья Дмитриевна, с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и сияющей улыбкой покрытого веснушками доброго лица, невольно влекла Бутлера, как сильного, молодого холостого человека, и ему казалось даже, что она желает его. Но он считал, что это было бы дурно по отношению доброго, простодушного товарища, и держался с Марьей Дмитриевной самого простого, почтительного обращения, и радовался на себя за это. Сейчас он думал об этом.
   Мысли его развлек услышанный им перед собой частый топот многих лошадиных копыт по пыльной дороге, точно скакало несколько человек. Он поднял голову и увидал в конце улицы подъезжавшую шагом кучку всадников. Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один - в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой - офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии. Под всадником с чалмой был рыже-игреневый красавец конь смаленькой оловой, прекрасными глазами; под офицером была высокая щеголеватая карабахская лошадь. Бутлер,
   охотник до лошадей, тотчас же оценил бодрую силу первой лошади и остановился, чтобы узнать, кто были эти люди. Офицер обратился к Бутлеру:
   - Это воинский начальник дом? - спросил он, выдавая и несклоняемой речью и выговором свое нерусское происхождение и указывая плетью на дом Ивана Матвеевича.
   - Этот самый, - сказал Бутлер.
   - А это кто же? - спросил Бутлер, ближе подходя к офицеру и указывая глазами на человека в чалме.
   - Хаджи-Мурат это. Сюда ехал, тут гостить будет у воинский начальник, - сказал офицер.
   Бутлер знал про Хаджи-Мурата и про выход его к русским, но никак не ожидал увидать его здесь, в этом маленьком укреплении.
   Хаджи-Мурат дружелюбно смотрел на него.
   - Здравствуйте, кошкольды, - сказал он выученное им приветствие по-татарски.
   - Саубул, - ответил Хаджи-Мурат, кивая головой. Он подъехал к Бутлеру и подал руку, на двух пальцах которой висела плеть.
   - Начальник? - сказал он.
   - Нет, начальник здесь, пойду позову его, - сказал Бутлер, обращаясь к офицеру и входя на ступеньки и толкая дверь.
   Но дверь "парадного крыльца", как его называла Марья Дмитриевна, была заперта. Бутлер постучал, но, не получив ответа, пошел кругом через задний вход. Крикнув своего денщика и не получив ответа и не найдя ни одного из двух денщиков, он зашел в кухню. Марья Дмитриевна, повязанная платком и раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками, разрезала скатанное такое же белое тесто, как и ее руки, на маленькие кусочки для пирожков.
   - Куда денщики подевались? - сказал Бутлер.
   - Пьянствовать ушли, - сказала Марья Дмитриевна. - Да вам что?
   - Дверь отпереть; у вас перед домом целая орава горцев. Хаджи-Мурат приехал.
   - Еще выдумайте что-нибудь, - сказала Марья Дмитриевна, улыбаясь.
   - Я не шучу. Правда. Стоят у крыльца.
   - Да неужели вправду? - сказала Марья Дмитриевна.
   - Что ж мне вам выдумывать. Подите посмотрите, они у крыльца стоят.
   - Вот так оказия, - сказала Марья Дмитриевна, опустив рукава и ощупывая рукой шпильки в своей густой косе. - Так я пойду разбужу Ивана Матвеевича, - сказала она.
   - Нет, я сам пойду. А ты, Бондаренко, дверь поди отопри, - сказал Бутлер.
   - Ну, и то хорошо, - сказала Марья Дмитриевна и опять взялась за свое дело.
   Узнав, что к нему приехал Хаджи-Мурат, Иван Матвеевич, уже слышавший о том, что Хаджи-Мурат в Грозной, нисколько не удивился этому, а, приподнявшись, скрутил папироску, закурил и стал одеваться, громко откашливаясь и ворча на начальство, которое прислало к нему "этого черта". Одевшись, он потребовал от денщика "лекарства". И денщик, зная, что лекарством называлась водка, подал ему.
   - Нет хуже смеси, - проворчал он, выпивая водку и закусывая черным хлебом. - Вот вчера выпил чихиря, и болит голова. Ну, теперь готов, - закончил он и пошел в гостиную, куда Бутлер уже провел Хаджи-Мурата и сопутствующего ему офицера.
   Офицер, провожавший Хаджи-Мурата, передал Ивану Матвеевичу приказание начальника левого фланга принять Хаджи-Мурата и, дозволяя ему иметь сообщение с горцами через лазутчиков, отнюдь не выпускать его из крепости иначе как с конвоем казаков.
   Прочтя бумагу, Иван Матвеевич поглядел пристально на Хаджи-Мурата и опять стал вникать в бумагу. Несколько раз переведя таким образом глаза с бумаги на гостя, он остановил, наконец, свои глаза на Хаджи-Мурате и сказал:
   - Якши, бек-якши. Пускай живет. Так и скажи ему, что мне приказано не выпускать его. А что приказано то свято. А поместим его - как думаешь, Бутлер? - поместим в канцелярии?
   Бутлер не успел ответить, как Марья Дмитриевна, пришедшая из кухни и стоявшая в дверях, обратилась к Ивану Матвеевичу:
   - Зачем в канцелярию? Поместите здесь. Кунацкую отдадим да кладовую. По крайней мере на глазах будет, - сказала она и, взглянув на Хаджи-Мурата и встретившись с ним глазами, поспешно отвернулась.
   - Что же, я думаю, что Марья Дмитриевна права, - сказал Бутлер.
   - Ну, ну, ступай, бабам тут нечего делать, - хмурясь, сказал Иван Матвеевич.
   Во все время разговора Хаджи-Мурат сидел, заложив руку за рукоять кинжала, и чуть-чуть презрительно улыбался. Он сказал, что ему все равно, где жить. Одно, что ему нужно и что разрешено ему сардарем, это то, чтобы иметь сношения с горцами, и потому он желает, чтобы их допускали к нему. Иван Матвеевич сказал, что это будет сделано, и попросил Бутлера занять гостей, пока принесут им закусить и приготовят комнаты, сам же он пойдет в канцелярию написать нужные бумаги и сделать нужные распоряжения.
   Отношение Хаджи-Мурата к его новым знакомым сейчас же очень ясно определилось. К Ивану Матвеевичу Хаджи-Мурат с первого знакомства с ним почувствовал отвращение и презрение и всегда высокомерно обращался с ним. Марья Дмитриевна, которая готовила и приносила ему пищу, особенно нравилась ему. Ему нравилась и ее простота, и особенная красота чуждой ему народности, и бессознательно передававшееся ему ее влечение к нему. Он старался не смотреть на нее, не говорить с нею, но глаза его невольно обращались к ней и
   следили за ее движениями.
   С Бутлером же он тотчас же, с первого знакомства, дружески сошелся и много я охотно говорил с ним, расспрашивая его про его жизнь и рассказывая ему про свою и сообщая о тех известиях, которые приносили ему лазутчики о положении его семьи, и даже советуясь с ним о том, что ему делать.
   Известия, передаваемые ему лазутчиками, были нехороши. В продолжение четырех дней, которые он провел в крепости, они два раза приходили к нему, и оба раза известия были дурные.
  

XIX

  
   Семья Хаджи-Мурата вскоре после того, как он вышел к русским, была привезена в аул Ведено и содержалась там под стражею, ожидая решения Шамиля. Женщины - старуха Патимат и две жены Хаджи-Мурата - и их пятеро малых детей жили под караулом в сакле сотенного Ибрагима Рашида, сын же Хаджи-Мурата, восемнадцатилетний юноша Юсуф, сидел в темнице, то есть в глубокой, более сажени, яме, вместе с четырьмя преступниками, ожидавшими, так же как и он, решения своей участи.
   Решение не выходило, потому что Шамиль был в отъезде. Он был в походе против русских.
   6 января 1852 года Шамиль возвращался домой в Ведено после сражения с русскими, в котором, по мнению русских, был разбит и бежал в Ведено; по его же мнению и мнению всех мюридов, одержал победу и прогнал русских. В сражении этом, что бывало очень редко, он сам выстрелил из винтовки и, выхватя шашку, пустил было свою лошадь прямо на русских, но сопутствующие ему мюриды удержали его. Два из них тут же подле Шамиля были убиты.
   Был полдень, когда Шамиль, окруженный партией мюридов, джигитовавших вокруг него, стрелявших из винтовок и пистолетов и не переставая поющих "Ля илляха иль алла", подъехал к своему месту пребывания.
   Весь народ большого аула Ведено стоял на улице и на крышах, встречая своего повелителя, и в знак торжества также стрелял из ружей и пистолетов. Шамиль ехал на арабском белом коне, весело попрашивавшем поводья при приближении к дому. Убранство коня было самое простое, без украшений золота и серебра: тонко выделанная, с дорожкой посередине, красная ременная уздечка, металлические, стаканчиками, стремена и красный чепрак, видневшийся из-под седла. На имаме была покрытая коричневым сукном шуба с видневшимся около шеи и рукавов черным мехом, стянутая на тонком и длинном стане черным ремнем с кинжалом. На голове была надета высокая с плоским верхом папаха с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался за шею. Ступни ног были в зеленых чувяках, и икры обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым шнурком.
   Вообще на имаме не было ничего блестящего, золотого или серебряного, и высокая, прямая, могучая фигура его, в одежде без украшений, окруженная мюридами с золотыми и серебряными украшениями на одежде и оружии, производила то самое впечатление величия, которое он желал и умел производить в народе. Бледное, окаймленное подстриженной рыжей бородой лицо его с постоянно сощуренными маленькими глазами было, как каменное, совершенно неподвижно. Проезжая по аулу, он чувствовал на себе тысячи устремленных глаз, но его глаза не смотрели ни на кого. Жены Хаджи-Мурата с детьми тоже вместе со всеми обитателями сакли вышли на галерею смотреть въезд имама. Одна старуха Патимат - мать Хаджи-Мурата, не вышла, а осталась сидеть, как она сидела, с растрепанными седеющими волосами, на полу сакли, охватив длинными руками свои худые колени, и, мигая своими жгучими черными глазами, смотрела на догорающие ветки в камине. Она, так же как и сын ее, всегда ненавидела Шамиля, теперь же еще больше, чем прежде, и не хотела видеть его.
   Не видал также торжественного въезда Шамиля и сын Хаджи-Мурата. Он только слышал из своей темной вонючей ямы выстрелы и пение и мучался, как только мучаются молодые, полные жизни люди, лишенные свободы. Сидя в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей, он страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели "Ля илляха иль алла".
   Проехав аул, Шамиль въехал в большой двор, примыкавший к внутреннему, в котором находился сераль Шамиля. Два вооруженные лезгина встретили Шамиля у отворенных ворот первого двора. Двор этот был полон народа. Тут были люди, пришедшие из дальних мест по своим делам, были и просители, были и вытребованные самим Шамилем для суда и решения. При въезде Шамиля все находившиеся на дворе встали и почтительно приветствовали имама, прикладывая руки к груди. Некоторые стали на колени и стояли так все время, пока Шамиль проезжал двор от одних, внешних, ворот до других, внутренних. Хотя Шамиль и узнал среди дожидавшихся его много неприятных ему лиц и много скучных просителей, требующих забот о них, он с тем же неизменно каменным лицом проехал мимо них и, въехав во внутренний двор, слез у галереи своего помещения, при въезде в ворота налево.
   После напряжения похода, не столько физического, сколько духовного, потому что Шамиль, несмотря на гласное признание своего похода победой, знал, что поход его был неудачен, что много аулов чеченских сожжены и разорены, и переменчивый, легкомысленный народ, чеченцы, колеблются, и некоторые из них, ближайшие к русским, уже готовы перейти к ним, - все это было тяжело, против этого надо было принять меры, но в эту минуту Шамилю ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать. Он теперь хотел только одного: отдыха и прелести семейной ласки любимейшей из жен своих, восемнадцатилетней черноглазой, быстроногой кистинки Аминет.
   Но не только нельзя было и думать о том, чтобы видеть теперь Аминет, которая была тут же за забором, отделявшим во внутреннем дворе помещение жен от мужского отделения (Шамиль был уверен, что даже теперь, пока он слезал с лошади, Аминет с другими женами смотрела в щель забора), но нельзя было не только пойти к ней, нельзя было просто лечь на пуховики отдохнуть от усталости. Надо было прежде всего совершить полуденный намаз, к которому он не имел теперь ни малейшего расположения, но неисполнение которого было не только невозможно в его положении религиозного руководителя народа, но и было для него самого так же необходимо, как ежедневная пища. И он совершил омовение и молитву. Окончив молитву, он позвал дожидавшихся его.
   Первым вошел к нему его тесть и учитель, высокий седой благообразный старец с белой, как снег, бородой и красно-румяным лицом, Джемал-Эдин, и, помолившись богу, стал расспрашивать Шамиля о событиях похода и рассказывать о том, что произошло в горах во время его отсутствия.
   В числе всякого рода событий - об убийствах по кровомщению, о покражах скота, об обвиненных в несоблюдении предписаний тариката: курении табаку, питии вина, - Джемал-Эдин сообщил о том, что Хаджи-Мурат высылал людей для того, чтобы вывести к русским его семью, но что это было обнаружено, и семья привезена в Ведено, где и находится под стражей, ожидая решения имама. В соседней кунацкой были собраны старики для обсуждения всех этих дел, и Джемал-Эдин советовал Шамилю нынче же отпустить их, так как они уже три дня дожидались его.
   Поев у себя обед, который принесла ему остроносая, черная, неприятная лицом и нелюбимая, но старшая жена его Зайдет, Шамиль пошел в кунацкую.
   Шесть человек, составляющие совет его, старики с седыми, серыми и рыжими бородами, в чалмах и без чалм, в высоких папахах и новых бешметах и черкесках, подпоясанные ремнями с кинжалами, встали ему навстречу. Шамиль был головой выше всех их. Все они, так же как и он, подняли руки ладонями кверху и, закрыв глаза, прочли молитву, потом отерли лицо руками, спуская их по бородам и соединяя одну с другою. Окончив это, все сели, Шамиль
   посередине, на более высокой подушке, и началось обсуждение всех предстоящих дел.
   Дела обвиняемых в преступлениях лиц решали по шариату: двух людей приговорили за воровство к огрублению руки, одного к огрублению головы за убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к русским. Для противодействия этим переходам Джемал-Эдином было составлено следующее провозглашение:
   "Желаю вам вечный мир с богом всемогущим.
   Слышу я, что русские ласкают вас и призывают к покорности. Не верьте им и не покоряйтесь, а терпите. Если не будете вознаграждены за это в этой жизни, то получите награду в будущей. Вспомните, что было прежде, когда у вас отбирали оружие. Если бы не вразумил вас тогда, в 1840 году, бог, вы бы уже были солдатами и ходили вместо кинжалов со штыками, а жены ваши ходили бы без шаровар и были бы поруганы. Судите по прошедшему о будущем. Лучше умереть во вражде с русскими, чем жить с неверными. Потерпите, а я с Кораном и шашкою приду к вам и поведу вас против русских. Теперь же строго повелеваю не иметь не только намерения, ко и помышления покоряться русским".
   Шамиль одобрил это провозглашение и, подписав его, решил разослать его.
   После этих дел было обсуждаемо и дело Хаджи-Мурата. Дело это было очень важное для Шамиля. Хотя он и не хотел признаться в этом, он знал, что, будь с ним Хаджи-Мурат с своей ловкостью, смелостью и храбростью, не случилось бы того, что случилось теперь в Чечне. Помириться с Хаджи-Муратом и опять пользоваться его услугами было хорошо; если же этого нельзя было, все-таки нельзя было допустить того, чтобы он помогал русским. И потому во всяком случае надо было вызвать его и, вызвав, убить его. Средство к этому было или то, чтобы подослать в Тифлис такого человека, который бы убил его там, или вызвать его сюда и здесь покончить с ним. Средство для этого было одно - его семья, и главное - его сын, к которому, Шамиль знал, что Хаджи-Мурат имел страстную любовь. И потому надо было действовать через сына.
   Когда советники переговорили об этом, Шамиль закрыл глаза и умолк.
   Советники знали, что это значило то, что он слушает теперь говорящий ему голос пророка, указывающий то, что должно быть сделано. После пятиминутного торжественного молчания Шамиль открыл глаза, еще более прищурил их и сказал:
   - Приведите ко мне сына Хаджи-Мурата.
   - Он здесь, - сказал Джемал-Эдин.
   И действительно, Юсуф, сын Хаджи-Мурата, худой, бледный, оборванный и вонючий, но все еще красивый и своим телом и лицом, с такими же жгучими, как у бабки Патимат, черными глазами, уже стоял у ворот внешнего двора, ожидая призыва.
   Юсуф не разделял чувств отца к Шамилю. Он не знал всего прошедшего, или знал, но, не пережив его, не понимал, зачем отец его так упорно враждует с Шамилем. Ему, желающему только одного: продолжения той легкой, разгульной жизни, какую он, как сын наиба, вел в Хунзахе, казалось совершенно ненужным враждовать с Шамилем. В отпор и противоречие отцу, он особенно восхищался Шамилем и питал к нему распространенное в горах восторженное поклонение. Он теперь с особенным чувством трепетного благоговения к имаму вошел в кунацкую и, остановившись у двери, встретился с упорным сощуренным взглядом Шамиля. Он постоял несколько времени, потом подошел к Шамилю и поцеловал его большую, с длинными пальцами белую руку.
   - Ты сын Хаджи-Мурата?
   - Я, имам.
   - Ты знаешь, что он сделал?
   - Знаю, имам, и жалею об этом.
   - Умеешь писать?
   - Я готовился быть муллой.
   - Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до байрама, я прощу его и все будет по-старому. Если же нет и он останется у русских, то, - Шамиль грозно нахмурился, - я отдам твою бабку, твою мать по аулам, а тебе отрублю голову.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Юсуфа, он наклонил голову в знак того, что понял слова Шамиля.
   - Напиши так и отдай моему посланному.
   Шамиль замолчал и долго смотрел на Юсуфа.
   - Напиши, что я пожалел тебя и не убью, а выколю глаза, как я делаю всем изменникам. Иди.
   Юсуф казался спокойным в присутствии Шамиля, но когда его вывели из кунацкой, он бросился на того, кто вел его, и, выхватив у него из ножен кинжал, хотел им зарезаться, но его схватили за руки, связали их и отвели опять в яму.
   В этот вечер, когда кончилась вечерняя молитва и смеркалось, Шамиль надел белую шубу и вышел за забор в ту часть двора, где помещались его жены, и направился к комнате Аминет Но Аминет не было там. Она была у старших жен. Тогда Шамиль, стараясь быть незаметным, стал за дверь комнаты, дожидаясь ее. Но Аминет была сердита на Шамиля за то, что он подарил шелковую материю не ей, а Зайдет. Она видела, как он вышел и как входил в ее комнату, отыскивая ее, и нарочно не пошла к себе. Она долго стояла в двери комнаты Зайдет и, тихо смеясь, глядела на белую фигуру, то входившую, то уходившую из ее комнаты. Тщетно прождав ее, Шамиль вернулся к себе уже ко времени полуночной молитвы.
  

XX

  
   Хаджи-Мурат прожил неделю в укреплении в доме Ивана Матвеевича. Несмотря на то, что Марья Дмитриевна ссорилась с мохнатым Ханефи (Хаджи-Мурат взял с собой только двух: Ханефи и Элдара) и вытолкала его раз из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она, очевидно, питала особенные чувства и уважения и симпатии к Хаджи-Мурату. Она теперь уже не подавала ему обедать, передав эту заботу Элдару, но пользовалась всяким случаем увидать его и угодить ему. Она принимала также самое живое участие в переговорах об его семье, знала, сколько у него жен, детей, каких лет, и всякий раз после посещения лазутчика допрашивала, кого могла, о последствиях переговоров.
   Бутлер же в эту неделю совсем сдружился с Хаджи-Муратом. Иногда Хаджи-Мурат приходил в его комнату, иногда Бутлер приходил к нему. Иногда они беседовали через переводчика, иногда же собственными средствами, знаками и, главное, улыбками. Хаджи-Мурат, очевидно, полюбил Бутлера. Это видно было по отношению к Бутлеру Элдара. Когда Бутлер входил в комнату Хаджи-Мурата, Элдар встречал Бутлера, радостно оскаливая свои блестящие зубы, и поспешно подкладывал ему подушки под сиденье и снимал с него шашку, если она была на нем.
   Бутлер познакомился и сошелся также и с мохнатым Ханефи, названым братом Хаджи-Мурата. Ханефи знал много горских песен и хорошо пел их. Хаджи-Мурат, в угождение Бутлеру, призывал Ханефи и приказывал ему петь, называя те песни, которые он считал хорошими. Голос у Ханефи был высокий тенор, и пел он необыкновенно отчетливо и выразительно. Одна из песен особенно нравилась Хаджи-Мурату и поразила Бутлера своим торжественно-грустным напевом. Бутлер попросил переводчика пересказать ее содержание и записал ее.
   Песня относилась к кровомщению - тому самому, что было между Ханефи и Хаджи-Муратом.
   Песня была такая: "Высохнет земля на могиле моей - и забудешь ты меня, моя родная мать! Порастет кладбище могильной травой - заглушит трава твое горе, мой старый отец. Слезы высохнут на глазах сестры моей, улетит и горе из сердца ее.
   Но не забудешь меня ты, мой старший брат, пока не отомстишь моей смерти. Не забудешь ты меня, и второй мой брат, пока не ляжешь рядом со мной.
   Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная, ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был твоим господином. Мое тело возьмет земля, мою душу примет небо".
   Хаджи-Мурат всегда слушал эту песню с закрытыми глазами и, когда она кончалась протяжной, замирающей нотой, всегда по-русски говорил:
   - Хорош песня, умный песня.
   Поэзия особенной, энергической горской жизни, с приездом Хаджи-Мурата и сближением с ним и его мюридами, еще более охватила Бутлера. Он завел себе бешмет, черкеску, ноговицы, и ему казалось, что он сам горец и что живет такою же, как и эти люди, жизнью.
   В день отъезда Хаджи-Мурата Иван Матвеевич собрал несколько офицеров, чтобы проводить его. Офицеры сидели кто у чайного стола, где Марья Дмитриевна разливала чай, кто у другого стола - с водкой, чи-хирем и закуской, когда Хаджи-Мурат, одетый подорожному и в оружии, быстрыми мягкими шагами вошел, хромая, в комнату.
   Все встали и по очереди за руку поздоровались с ним. Иван Матвеевич пригласил его на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул у окна. Молчание, воцарившееся при его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он внимательно оглядел все лица и остановил равнодушный взгляд на столе с самоваром и закусками. Бойкий офицер Петроковский, в первый раз видевший Хаджи-Мурата, через переводчика спросил его, понравился ли ему Тифлис.
   - Айя, - сказал он.
   - Он говорит, что да, - отвечал переводчик.
   - Что же понравилось ему? Хаджи-Мурат что-то ответил.
   - Больше всего ему понравился театр.
   - Ну, а на бале у главнокомандующего понравилось ему?
   Хаджи-Мурат нахмурился.
   - У каждого народа свои обычаи. У нас женщины так не одеваются, - сказал он, взглянув на Марью Дмитриевну.
   - Что же ему не понравилось?
   - У нас пословица есть, - сказал он переводчику, - угостила собака ишака мясом, а ишак собаку сеном, - оба голодные остались. - Он улыбнулся. - Всякому народу свой обычай хорош.
   Разговор дальше не пошел. Офицеры кто стал пить чай, кто закусывать. Хаджи-Мурат взял предложенный стакан чаю и поставил его перед собой.
   - Что ж? Сливок? Булку? - сказала Марья Дмитриевна, подавая ему. Хаджи-Мурат наклонил голову.
   - Так что ж, прощай! - сказал Бутлер, трогая его по колену. - Когда увидимся?
   - Прощай! прощай, - улыбаясь, по-русски сказал Хаджи-Мурат. - Кунак булур. Крепко кунак твоя. Время - айда пошел, - сказал он, тряхнув головой как бы тому направлению, куда надо ехать.
   В дверях комнаты показался Элдар с чем-то большим белым через плечо и с шашкой в руке. Хаджи-Мурат поманил его, и Элдар подошел своими большими шагами к Хаджи-Мурату и подал ему белую бурку и шашку. Хаджи-Мурат встал, взял бурку и, перекинув ее через руку, подал Марье Дмитриевне, что-то сказав переводчику. Переводчик сказал:
   - Он говорит: ты похвалила бурку, возьми.
   - Зачем это? - сказала Марья Дмитриевна, покраснев.
   - Так надо. Адат так, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Ну, благодарю, - сказала Марья Дмитриевна, взяв бурку. - Дай бог вам сына выручить. Улан якши, - прибавила она. - Переведите ему, что желаю ему
   семью выручить.
   Хаджи-Мурат взглянул на Марью Дмитриевну и одобрительно кивнул головой. Потом он взял из рук Элдара шашку и подал Ивану Матвеевичу. Иван Матвеевич взял шашку и сказал переводчику:
   - Скажи ему, чтобы мерина моего бурого взял, больше нечем отдарить.
   Хаджи-Мурат помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно и что он не возьмет, а потом, показав на горы и на свое сердце, пошел к выходу. Все пошли за ним. Офицеры, оставшиеся в комнатах, вынув шашку, разглядывали клинок на ней и решили, что эта была настоящая гурда.
   Бутлер вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо. Но тут случилось то, чего никто не ожидал и что могло кончиться смертью Хаджи-Мурата, если бы не его сметливость, решительность и ловкость.
   Жители кумыцкого аула Таш-Кичу, питавшие большое уважение к Хаджи-Мурату и много раз приезжавшие в укрепление, чтобы только взглянуть на знаменитого наиба, за три дня до отъезда Хаджи-Мурата послали к нему послов просить его в пятницу в их мечеть. Кумыцкие же князья, жившие в Таш-Кичу и ненавидевшие Хаджи-Мурата и имевшие с ним кровомщение, узнав об этом, объявили народу, что они не пустят Хаджи-Мурата в мечеть. Народ взволновался, и произошла драка народа с княжескими сторонниками. Русское начальство усмирило горцев и послало Хаджи-Мурату сказать, чтобы он не приезжал в мечеть. Хаджи-Мурат не поехал, и все думали, что дело тем и кончилось.
   Но в самую минуту отъезда Хаджи-Мурата, когда он вышел на крыльцо и лошади стояли у подъезда, к дому Ивана Матвеевича подъехал знакомый Бутлеру и Ивану Матвеевичу кумыцкий князь Арслан-Хан.
   Увидав Хаджи-Мурата и выхватив из-за пояса пистолет, он направил его на Хаджи-Мурата. Но не успел Арслан-Хан выстрелить, как Хаджи-Мурат, несмотря на свою хромоту, как кошка, быстро бросился с крыльца к Арслан-Хану. Арслан-Хан выстрелил и не попал. Хаджи-Мурат же, подбежав к нему, одной рукой схватил его лошадь за повод, другой выхватил кинжал и что-то по-татарски крикнул.
   Бутлер и Элдар в одно и то же время подбежали к врагам и схватили их за руки. На выстрел вышел и Иван Матвеевич.
   - Что же это ты, Арслан, у меня в доме затеял такую гадость! - сказал он, узнав, в чем дело. - Нехорошо это, брат. В поле две воли, а что же у меня резню такую затевать.
   Арслан-Хан, маленький человечек с черными усами, весь бледный и дрожащий, сошел с лошади, злобно поглядел на Хаджи-Мурата и ушел с Иваном Матвеевичем в горницу. Хаджи-Мурат же вернулся к лошадям, тяжело дыша и улыбаясь.
   - За что он его убить хотел? - спросил Бутлер через переводчика.
   - Он говорит, что такой у нас закон, - передал переводчик слова Хаджи-Мурата. - Арслан должен отомстить ему за кровь. Вот он и хотел убить.
   - Ну, а если он догонит его дорогой? - спросил Бутлер.
   Хаджи-Мурат улыбнулся.
   - Что ж, - убьет, значит, так алла хочет. Ну, прошай, - сказал он опять по-русски и, взявшись за холку лошади, обвел глазами всех провожавших его и ласково встретился взглядом с Марьей Дмитриевной.
   - Прошай, матушка, - сказал он, обращаясь к ней, - спасиб.
   - Дай бог, дай бог семью выручить, - повторила Марья Дмитриевна.
   Он не понял слов, но понял ее участие к нему и кивнул ей головой.
   - Смотри, не забудь кунака, - сказал Бутлер.
   - Скажи, что я верный друг ему, никогда не забуду, - ответил он через переводчика и, несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как быстро и легко перенес свое тело на высокое седло и, оправив шашку, ощупав привычным движением пистолет, с тем особенным гордым, воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, поехал прочь от дома Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также сели на лошадей и, дружелюбно простившись с хозяевами и офицерами, поехали рысью за своим мюршидом.
   Как всегда, начались толки об уехавшем.
   - Молодчина!
   - Ведь как волк бросился на Арслан-Хана, совсем лицо другое стало.
   - А надует он. Плут большой должен быть, - сказал Петроковский.
   - Дай бог, чтобы побольше русских таких плутов было, - вдруг с досадой вмешалась Марья Дмитриевна. - Неделю у нас прожил; кроме хорошего, ничего от него не видали, - сказала она. - Обходительный, умный, справедливый.
   - Почем вы это все узнали?
   - Стало быть, узнала.
   - Втюрилась, а? - сказал вошедший Иван Матвеевич. - Уж это как есть.
   - Ну и втюрилась. А вам что? Только зачем осуждать, когда человек хороший. Он татарин, а хороший.
   - Правда, Марья Дмитриевна, - сказал Бутлер. - Молодец, что заступились.

XXI

  
   Жизнь обитателей передовых крепостей на чеченской линии шла по-старому. Были с тех пор две тревоги, на которые выбегали роты и скакали казаки и милиционеры, но оба раза горцев не могли остановить. Они уходили и один раз в Воздвиженской угнали восемь лошадей казачьих с водопоя и убили казака. Набегов со времени последнего, когда был разорен аул, не было. Только ожидалась большая экспедиция в Большую Чечню вследствие назначения нового начальника левого фланга, князя Барятинского.
   Князь Барятинский, друг наследника, бывший командир Кабардинского полка, теперь, как начальник всего левого фланга, тотчас по приезде своем в Грозную собрал отряд, с тем чтобы продолжать исполнять те предначертания государя, о которых Чернышев писал Воронцову. Собранный в Воздвиженской отряд вышел из нее на позицию по направлению к Куринскому. Войска стояли там и рубили лес.
   Молодой Воронцов жил в великолепной суконной палатке, и жена его, Марья Васильевна, приезжала в лагерь и часто оставалась ночевать. Ни от кого не были секретом отношения Барятинского с Марьей Васильевной, и потому непридворные офицеры и солдаты грубо ругали ее за то, что благодаря ее присутствию в лагере их рассылали в ночные секреты. Обыкновенно горцы подвозили орудия и пускали ядра в лагерь. Ядра эти большею частью не попадали, и потому в обыкновенное время против этих выстрелов не принималось никаких мер; но для того чтобы горцы не могли выдвигать орудия и пугать Марью Васильевну, высылались секреты.
   Ходить же каждую ночь в секреты для того, чтобы не напугать барыню, было оскорбительно и противно, и Марью Васильевну нехорошими словами честили солдаты и не принятые в высшее общество офицеры.
   В этот отряд, чтобы повидать там собравшихся своих однокашников по Пажескому корпусу и однополчан, служивших в Куринском полку и адъютантами и ординарцами при начальстве, приехал в отпуск и Бутлер из своего укрепления. С начала его приезда ему было очень весело. Он остановился в палатке Полторацкого и нашел тут много радостно встретивших его знакомых. Он пошел и к Воронцову, которого он знал немного, потому что служил одно время в одном с ним полку. Воронцов принял его очень ласково и представил князю Барятинскому и пригласил его на прощальный обед, который он давал бывшему до Барятинского начальнику левого фланга, генералу Козловскому.
   Обед был великолепный. Были привезены и поставлены рядом шесть палаток. Во всю длину их был накрыт стол, уставленный приборами и бутылками. Все напоминало петербургское гвардейское житье. В два часа сели за стол. В середине стола сидели: по одну сторону Козловский, по другую Барятинский. Справа от Козловского сидел муж, слева жена Воронцовы. Во всю длину с обеих сторон сидели офицеры Кабардинского и Куринского полков. Бутлер сидел рядом с Полторацким, оба весело болтали и пили с соседями-офицерами. Когда дело дошло до жаркого и денщики стали разливать по бокалам шампанское, Полторацкий с искренним страхом и сожалением сказал Бутлеру:
   - Осрамится наш "как".
   - А что?
   - Да ведь ему надо речь говорить. А что же он может?
   - Да, брат, это не то, что под пулями завалы брать. А еще тут рядом дама да эти придворные господа. Право, жалко смотреть на него, - говорили между собою офицеры.
   Но вот наступила торжественная минута. Барятинский встал и, подняв бокал, обратился к Козловскому с короткой речью. Когда Барятинский кончил, Козловский встал и довольно твердым голосом начал:
   - По высочайшей его величества воле, я уезжаю от вас, расстаюсь с вами, господа офицеры, - сказал он. - Но считайте меня всегда, как, с вами... Вам, господа, знакома, как, истина - один в поле не воин. Поэтому все, чем я на службе моей, как, награжден, все, как, чем осыпан, великими щедротами государя императора, как, всем положением моим и, как, добрым именем - всем, всем решительно, как... - здесь голос его задрожал, - я, как, обязан одним вам и одним вам, дорогие друзья мои! - И морщинистое лицо сморщилось еще больше. Он всхлипнул, и слезы выступили ему на глаза. - От всего сердца приношу вам, как, мою искреннюю задушевную признательность...
   Козловский не мог говорить дальше и, встав, стал обнимать офицеров, которые подходили к нему. Все были растроганы. Княгиня закрыла лицо платком. Князь Семен Михайлович, скривя рот, моргал глазами. Многие из офицеров тоже прослезились. Бутлер, который очень мало знал Козловского, тоже не мог удержать слез. Все это ему чрезвычайно нравилось. Потом начались тосты за Барятинского, за Воронцова, за офицеров, за солдат, и гости вышли от обеда опьяненные и выпитым вином, и военным восторгом, к которому они и так были особенно склонны.
   Погода была чудная, солнечная, тихая, с бодрящим свежим воздухом. Со всех сторон трещали костры, слышались песни. Казалось, все праздновали что-то. Бутлер в самом счастливом, умиленном расположении духа пошел к Полторацкому. К Полторацкому собрались офицеры, раскинули карточный стол, и адъютант заложил банк в сто рублей. Раза два Бутлер выходил из палатки, держа в руке, в кармане панталон, свой кошелек, но, наконец, не выдержал и, несмотря на данное себе и братьям слово не играть, стал понтировать.
   И не прошло часу, как Бутлер, весь красный, в поту, испачканный мелом, сидел, облокотившись обеими руками на стол, и писал под смятыми на углы и транспорты картами цифры своих ставок. Он проиграл так много, что уж боялся счесть то, что было за ним записано. Он, не считая, знал, что, отдав все жалованье, которое он мог взять вперед, и цену своей лошади, он все-таки не мог заплатить всего, что было за ним записано незнакомым адъютантом. Он бы играл и еще, но адъютант с строгим лицом положил своими белыми чистыми руками карты и стал считать меловую колонну записей Бутлера. Бутлер сконфуженно просил извинить его за то, что не может заплатить сейчас всего того, что проиграл, и сказал, что он пришлет из дому, и когда он сказал это, он заметил, что всем стало жаль его и что все, даже Полторацкий, избегали его взгляда. Это был последний его вечер. Стоило ему не играть, а пойти к Воронцову, куда его звали, "и все бы было хорошо", - думал он. А теперь было не только не хорошо, но было ужасно.
   Простившись с товарищами и знакомыми, он уехал домой и, приехав, тотчас же лег спать и спал восемнадцать часов сряду, как спят обыкновенно после проигрыша. Марья Дмитриевна по тому, что он попросил у нее полтинник, чтобы дать на чай провожавшему его казаку, и по его грустному виду и коротким ответам поняла, что он проигрался, и напала на Ивана Матвеевича, зачем он отпускал его.
   На другой день Бутлер проснулся в двенадцатом часу и, вспомнив свое положение, хотел бы опять нырнуть в забвение, из которого только что вышел, но нельзя было. Надо было принять меры, чтобы выплатить четыреста семьдесят рублей, которые он остался должен незнакомому человеку. Одна из этих мер состояла в том, что он написал письмо брату, каясь в своем грехе и умоляя его выслать ему в последний раз пятьсот рублей в счет той мельницы, которая оставалась еще у них в общем владении. Потом он написал своей скупой родственнице, прося ее дать ему на каких она хочет процентах те же пятьсот рублей. Потом он пошел к Ивану Матвеевичу и, зная, что у него или, скорее, у Марьи Дмитриевны есть деньги, просил его дать ему взаймы пятьсот рублей.
   - Я бы дал, - сказал Иван Матвеевич, - сейчас отдал бы, да Машка не даст. Они, эти бабы, очень уж прижимисты, черт их знает. А надо, надо выкрутиться, черт его возьми. У того черта, у маркитанта, нет ли? Но у маркитанта нечего было и пробовать занимать. Так что спасение Бутлера могло прийти только от брата или от скупой родственницы.
  

XXII

  
   Не достигнув своей цели в Чечне, Хаджи-Мурат вернулся в Тифлис и каждый день ходил к Воронцову и, когда его принимали, умолял его собрать горских пленных и выменять на них его семью. Он опять говорил, что без этого он связан и не может, как он хотел бы, служить русским и уничтожить Шамиля. Воронцов неопределенно обещал сделать, что может, но откладывал, говоря, что он решит дело, когда приедет в Тифлис генерал Аргутинский и он переговорит с ним. Тогда Хаджи-Мурат стал просить Воронцова разрешить ему съездить на время и пожить в Нухе, небольшом городке Закавказья, где он полагал, что ему удобнее будет вести переговоры с Шамилем и с преданными ему людьми о своей семье. Кроме того, в Нухе, магометанском городе, была мечеть, где он более удобно мог исполнять требуемые магометанским законом молитвы. Воронцов написал об этом в Петербург, а между тем все-таки разрешил Хаджи-Мурату переехать в Нуху.
   Для Воронцова, для петербургских властей, так же как и для большинства русских людей, знавших историю Хаджи-Мурата, история эта представлялась или счастливым оборотом в кавказской войне, или просто интересным случаем; для Хаджи-Мурата же это был, особенно в последнее время, страшный поворот в его жизни. Он бежал из гор, отчасти спасая себя, отчасти из ненависти к Шамилю, и, как ни трудно было это бегство, он достиг своей цели, и в первое время его радовал его успех и он действительно обдумывал планы нападения на Шамиля. Но оказалось, что выход его семьи, который, он думал, легко устроить, был труднее, чем он думал. Шамиль захватил его семью и, держа ее в плену, обещал раздать женщин по аулам и убить или ослепить сына. Теперь Хаджи-Мурат переезжал в Нуху с намерением попытаться через своих приверженцев в Дагестане хитростью или силой вырвать семью от Шамиля. Последний лазутчик, который был у него в Нухе, сообщил ему, что преданные ему аварцы собираются похитить его семью и выйти вместе с семьею к русским, но людей, готовых на это, слишком мало, и что они не решаются сделать этого в месте заключения семьи, в Ведено, но сделают это только в том случае, если семью переведут из Ведено в другое место. Тогда на пути они обещаются сделать это. Хаджи-Мурат велел сказать своим друзьям, что он обещает три тысячи рублей за выручку семьи.
   В Нухе Хаджи-Мурату был отведен небольшой дом в пять комнат, недалеко от мечети и ханского дворца. В том же доме жили приставленные к нему офицеры и переводчик и его нукеры. Жизнь Хаджи-Мурата проходила в ожидании и приеме лазутчиков из гор и в разрешенных ему прогулках верхом по окрестностям Нухи.
   Вернувшись 8 апреля с прогулки, Хаджи-Мурат узнал, что в его отсутствие приехал чиновник, из Тифлиса. Несмотря на все желание узнать, что привез ему чиновник, Хаджи-Мурат, прежде чем идти в ту комнату, где его ожидали пристав с чиновником, пошел к себе и совершил полуденную молитву. Окончив молитву, он вышел в другую комнату, служившую гостиной и приемной. Приехавший из Тифлиса чиновник, толстенький статский советник Кириллов, передал Хаджи-Мурату желание Воронцова, чтоб он к двенадцатому числу приехал в Тифлис для свидания с Аргутинским.
   - Якши, - сердито сказал Хаджи-Мурат. Чиновник Кириллов не понравился ему.
   - А деньги привез?
   - Привез, - сказал Кириллов.
   - За две недели теперь, - сказал Хаджи-Мурат и показал десять пальцев и еще четыре. - Давай.
   - Сейчас дадим, - сказал чиновник, доставая кошелек из своей дорожной сумки. - И на что ему деньги? - сказал он по-русски приставу, полагая, что Хаджи-Мурат не понимает, но Хаджи-Мурат понял и сердито взглянул на Кириллова. Доставая деньги, Кириллов, желая разговориться с Хаджи-Муратом, с тем чтобы иметь что передать по возвращении своем князю Воронцову, спросил у него через переводчика, скучно ли ему здесь. Хаджи-Мурат сбоку взглянул презрительно на маленького толстого человечка в штатском и без оружия и ничего не ответил. Переводчик повторил вопрос.
   - Скажи ему, что я не хочу с ним говорить. Пускай даст деньги.
   И, сказав это, Хаджи-Мурат опять сел к столу, собираясь считать деньги.
   Когда Кириллов вынул золотые и разложил семь столбиков по десять золотых (Хаджи-Мурат получал по пять золотых в день), он подвинул их к Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат ссыпал золотые в рукав черкески, поднялся и совершенно неожиданно хлопнул статского советника по плеши и пошел из комнаты. Статский советник привскочил и велел переводчику сказать, что он не должен сметь этого делать, потому что он в чине полковника. То же подтвердил и пристав. Но Хаджи-Мурат кивнул головой в знак того, что он знает, и вышел из комнаты.
   - Что с ним станешь делать, - сказал пристав. - Пырнет кинжалом, вот и все. С этими чертями не сговоришь. Я вижу, он беситься начинает.
   Как только смерклось, пришли из гор обвязанные до глаз башлыками два лазутчика. Пристав провел их в комнаты к Хаджи-Мурату. Один из лазутчиков был мясистый черный тавлинец, другой - худой старик. Известия, принесенные ими, были для Хаджи-Мурата нерадостные. Друзья его, взявшиеся выручить семью, теперь прямо отказывались, боясь Шамиля, который угрожал самыми страшными казнями тем, кто будут помогать Хаджи-Мурату. Отслушав рассказ лазутчиков, Хаджи-Мурат облокотил руки на скрещенные ноги и, опустив голову в папахе, долго молчал. Хаджи-Мурат думал, и думал решительно. Он знал, что думает теперь в последний раз, и необходимо решение. Хаджи-Мурат поднял голову и, достав два золотых, отдал лазутчикам по одному и сказал:
   - Идите.
   - Какой будет ответ?
   - Ответ будет, какой даст бог. Идите. Лазутчики встали и ушли, а Хаджи-Мурат продолжал сидеть на ковре, опершись локтями на колени. Он долго сидел так и думал.
   "Что делать? Поверить Шамилю и вернуться к нему? - думал Хаджи-Мурат. - Он лисица - обманет. Если же бы он и не обманул, то покориться ему, рыжему обманщику, нельзя было. Нельзя было потому, что он теперь, после того как я побыл у русских, уже не поверит мне", - думал Хаджи-Мурат.
   И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. "Лети, - сказали они, - туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут". Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
   "Так заклюют и меня", - думал Хаджи-Мурат. "Остаться здесь? Покорить русскому царю Кавказ, заслужить славу, чины, богатство?"
   "Это можно", - думал он, вспоминая про свои свидания с Воронцовым и лестные слова старого князя. "Но надо сейчас решить, а то он погубит семью".
   Всю ночь Хаджи-Мурат не спал и думал.
  

XXIII

  
  
   К середине ночи решение его было составлено. Он решил, что надо бежать в горы и с преданными аварцами ворваться в Ведено и или умереть, или освободить семью. Выведет ли он семью назад к русским, или бежит с нею в Хунзах и будет бороться с Шамилем, - Хаджи-Мурат не решал. Он знал только то, что сейчас надо было бежать от русских в горы. И он сейчас стал приводить это решение в исполнение. Он взял из-под подушки свой черный ватный бешмет и пошел в помещение своих нукеров. Они жили через сени. Как только он вышел в сени с отворенной дверью, его охватила росистая свежесть лунной ночи и ударили в уши свисты и щелканье сразу нескольких соловьев из сада, примыкавшего к дому.
   Пройдя сени, Хаджи-Мурат отворил дверь в комнату нукеров. В комнате этой не было света, только молодой месяц в первой четверти светил в окна. Стол и два стула стояли в стороне, и все четыре нукера лежали на коврах и бурках на полу. Ханефи спал на дворе с лошадьми. Гамзало, услыхав скрип двери, поднялся, оглянулся на Хаджи-Мурата и, узнав его, опять лег. Элдар же, лежавший подле, вскочил и стал надевать бешмет, ожидая приказаний. Курбан и Хан-Магома спали. Хаджи-Мурат положил бешмет на стол, и бешмет стукнул о доски стола чем-то крепким. Это были зашитые в нем золотые.
   - Зашей и эти, - сказал Хаджи-Мурат, подавая Элдару полученные нынче золотые.
   Элдар взял золотые и тотчас же, выйдя на светлое место, достал из-под кинжала ножичек и стал пороть подкладку бешмета. Гамзало приподнялся и сидел, скрестив ноги.
   - А ты, Гамзало, вели молодцам осмотреть ружья, пистолеты, приготовить заряды. Завтра поедем далеко, - сказал Хаджи-Мурат.
   - Порох есть, пули есть. Будет готово, - сказал Гамзало и зарычал что-то непонятное.
   Гамзало понял, для чего Хаджи-Мурат велел зарядить ружья. Он с самого начала, и что дальше, то сильнее и сильнее, желал одного: побить, порезать, сколько можно, русских собак и бежать в горы. И теперь он видел, что этого самого хочет и Хаджи-Мурат, и был доволен.
   Когда Хаджи-Мурат ушел, Гамзало разбудил товарищей, и все четверо всю ночь пересматривали винтовки,. пистолеты, затравки, кремни, переменяли плохие, подсыпали на полки свежего пороху, затыкали хозыри с отмеренными зарядами пороха, пулями, обернутыми в масленые тряпки, точили шашки и кинжалы и мазали клинки салом.
   Перед рассветом Хаджи-Мурат опять вышел в сени, чтобы взять воды для омовения. В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были" заливавшиеся перед светом соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала. Хаджи-Мурат зачерпнул воды из кадки и подошел уже к своей двери, когда услыхал в комнате мюридов, кроме звука точения, еще и тонкий голос Ханефи, певшего знакомую Хаджи-Мурату песню. Хаджи-Мурат остановился и стал слушать.
   В песне говорилось о том, как джигит Гамзат угнал с своими молодцами с русской стороны табун белых коней. Как потом его настиг за Тереком русский князь и как он окружил его своим, как лес, большим войском. Потом пелось о том, как Гамзат порезал лошадей и с молодцами своими засел за кровавым завалом убитых коней и бился с русскими до тех пор, пока были пули в ружьях и кинжалы на поясах и кровь в жилах. Но прежде чем умереть, Гамзат увидал птиц на небе и закричал им: "Вы, перелетные птицы, летите в наши дома и скажите вы нашим сестрам, матерям и белым девушкам, что умерли мы все за хазават. Скажите им, что не будут наши тела лежать в могилах, а растаскают и оглодают наши кости жадные волки и выклюют глаза нам черные вороны".
   Этими словами кончалась песня, и к этим последним словам, пропетым заунывным напевом, присоединился бодрый голос веселого Хан-Магомы, который при самом конце песни громко закричал: "Ля илляха иль алла" - и пронзительно завизжал. Потом все затихло, и опять слышалось только соловьиное чмоканье и свист из сада и равномерное шипение и изредка свистение быстро скользящего по камням железа из-за двери.
   Хаджи-Мурат так задумался, что не заметил, как нагнул кувшин, и вода лилась из него. Он покачал на себя головой и вошел в свою комнату.
   Совершив утренний намаз, Хаджи-Мурат осмотрел свое оружие и сел на свою постель. Делать было больше нечего. Для того чтобы выехать, надо было спроситься у пристава. А на дворе еще было темно, и пристав еще спал.
   Песня Ханефи напомнила ему другую песню, сложенную его матерью. Песня эта рассказывала то, что действительно было, - было тогда, когда Хаджи-Мурат только что родился, но про что ему рассказывала его мать.
   Песня была такая: "Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будет бояться и мальчик-джигит".
   Слова этой песни обращены были к отцу Хаджи-Мурата, и смысл песни был тот, что, когда родился Хаджи-Мурат, ханша родила тоже своего другого сына, Умма-Хана, и потребовала к себе в кормилицы мать Хаджи-Мурата, выкормившую старшего ее сына, Абунунцала. Но Патимат не захотела оставить этого сына и сказала, что не пойдет. Отец Хаджи-Мурата рассердился и приказывал ей. Когда же она опять отказалась, ударил ее кинжалом и убил бы ее, если бы ее не отняли. Так она и не отдала его и выкормила, и на это дело сложила песню.
   Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать - не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
   И вспомнился ему и морщинистый, с седой бородкой, дед, серебряник, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах и вкус дыма и кислого молока, когда он шел за матерью в сарай, где она доила корову и топила молоко. Вспомнилось, как мать в первый раз обрила ему голову и как в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с удивлением увидел свою круглую синеющую головенку.
   И, вспомнив себя маленьким, он вспомнил и об любимом сыне Юсуфе, которому он сам в первый раз обрил голову. Теперь этот Юсуф был уже молодой красавец джигит. Он вспомнил сына таким, каким видел его последний раз. Это было в тот день, как он выезжал из Цельмеса. Сын подал ему коня и попросил позволения проводить его. Он был одет и вооружен и держал в поводу свою лошадь. Румяное, молодое, красивое лицо Юсуфа и вся высокая, тонкая фигура его (он был выше отца) дышали отвагой молодости и радостью жизни. Широкие, несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий, длинный стан, длинные сильные руки и сила, гибкость, ловкость во всех движениях всегда радовали отца, и он всегда любовался сыном.
   - Лучше оставайся. Ты один теперь в доме. Береги и мать и бабку, - сказал Хаджи-Мурат.
   И Хаджи-Мурат помнил то выраженье молодечества и гордости, с которым, покраснев от удовольствия, Юсуф сказал, что, пока он жив, никто не сделает худого его матери и бабке. Юсуф все-таки сел верхом и проводил отца до ручья. От ручья он вернулся назад, и с тех пор Хаджи-Мурат уже не видал ни жены, ни матери, ни сына.
   И вот этого-то сына хотел ослепить Шамиль! О том, что сделают с его женою, он не хотел и думать.
   Мысли эти так взволновали Хаджи-Мурата, что он не мог более сидеть. Он вскочил и, хромая, быстро подошел к двери и, отворив ее, кликнул Элдара. Солнце еще не всходило, но было совсем светло. Соловьи не замолкали.
   - Поди скажи приставу, что я желаю ехать на прогулку, и седлайте коней, - сказал он.
  

XXIV

  
   Единственным утешением Бутлера была в это время воинственная поэзия, которой он предавался не только на службе, но и в частной жизни. Он, одетый в черкесский костюм, джигитовал верхом и ходил два раза в засаду с Богдановичем, хотя в оба раза эти они никого не подкараулили и никого не убили. Эта смелость и дружба с известным храбрецом Богдановичем казалась Бутлеру чем-то приятным и важным. Долг свой он уплатил, заняв деньги у еврея на огромные проценты, то есть только отсрочил и отдалил неразрешенное положение. Он старался не думать о своем положении и, кроме воинственной поэзии старался забыться еще вином. Он пил все больше и больше и со дня на день все больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживать за ней, но, к удивлению своему, встретил решительный отпор, сильно пристыдивший его.
   В конце апреля в укрепление пришел отряд, который Барятинский предназначал для нового движения через всю считавшуюся непроходимой Чечню. Тут были две роты Кабардинского полка, и роты эти, по установившемуся кавказскому обычаю, были приняты как гости ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином, кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам, и, как и водилось, здешние офицеры угащивали пришедших.
   Угощение кончилось попойкой с песенниками, и Иван Матвеевич, очень пьяный, уже не красный, но бледно-серый, сидел верхом на стуле и, выхватив шашку, рубил ею воображаемых врагов и то ругался, то хохотал, то обнимался, то плясал под любимую свою песню: "Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы, трай-рай-рататай, в прошедшие годы".
   Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его. не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.
   Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.
   - Вы куда? - спросил он.
   - Да своего старика проведать, - дружелюбно отвечала она. Она совершенно искренно и решительно отвергала ухаживанье Бутлера, но ей неприятно было, что он все последнее время сторонился ее.
   - Что же его проведывать, придет.
   - Да придет ли?
   - А не придет - принесут.
   - То-то, нехорошо ведь это, - сказала Марья Дмитриевна. - Так не ходить?
   - Нет, не ходите. А пойдем лучше домой. Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем.
   - Это кого бог несет? - сказала Марья Дмитриевна и посторонилась.
   Месяц светил взад приезжему, так что Марья Дмитриевна узнала его только тогда, когда он почти поравнялся с ними. Это был офицер Каменев, служивший прежде вместе с Иваном Матвеевичем, и потому Марья Дмитриевна знала его.
   - Петр Николаевич, вы? - обратилась к нему Марья Дмитриевна.
   - Я самый, - сказал Каменев. - А, Бутлер! Здравствуйте! Не спите еще? Гуляете с Марьей Дмитриевной? Смотрите, Иван Матвеевич вам задаст. Где он?
   - А вот слышите, - сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, из которой неслись звуки тулумбаса и песни. - Кутят.
   - Это что же, ваши кутят?
   - Нет, пришли из Хасав-Юрта, вот и угощаются.
   - А, это хорошее дело. И я поспею. Я к нему ведь только на минуту.
   - Что же, дело есть? - спросил Бутлер.
   - Есть маленькое дельце.
   - Хорошее или дурное?
   - Кому как! Для нас хорошее, кое для кого скверное, - и Каменев засмеялся.
   В это время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича.
   - Чихирев! - крикнул Каменев казаку. - Подъезжай-ка.
   Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
   - Ну, достань-ка штуку, - сказал Каменев, слезая с лошади.
   Казак тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то. Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
   - Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? - обратился он к Марье Дмитриевне.
   - Чего же бояться, - сказала Марья Дмитриевна.
   - Вот она, - сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет месяца. - Узнаете?
   Это была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны головы, в складе посиневших губ было детское доброе выражение.
   Марья Дмитриевна посмотрела и, ничего не сказав, повернулась и быстрыми шагами ушла в дом.
   Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы. Это была голова того самого Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах.
   - Как же это? Кто его убил? Где? - спросил он.
   - Удрать хотел, поймали, - сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам вошел в дом вместе с Бутлером.
   - И молодцом умер, - сказал Каменев.
   - Да как же это все случилось?
   - А вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь я затем послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю.
   Было послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно выпившими офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.
   - А я к вам, - сказал Каменев. - Хаджи-Мурата голову привез.
   - Врешь! Убили?
   - Да, бежать хотел.
   - Я говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка.
   Кликнули казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван Матвеевич пьяными глазами долго смотрел на нее.
   - А все-таки молодчина был, - сказал он. - Дай я его поцелую.
   - Да, правда, лихая была голова, - сказал один из офицеров.
   Когда все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил голову в мешок, стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула.
   - А что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? - говорил один офицер.
   - Нет, дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, - кричал Иван Матвеевич.
   Бутлер вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке. Она оглянулась на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.
   - Что вы, Марья Дмитриевна? - спросил Бутлер.
   - Все вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, - сказала она, вставая.
   - То же со всеми может быть, - сказал Бутлер, не зная, что говорить. - На то война.
   - Война! - вскрикнула Марья Дмитриевна. - Какая война? Живорезы, вот и все. Мертвое тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, - повторила она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход.
   Бутлер вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как было все дело.
   И Каменев рассказал.
   Дело было вот как.
  

XXV

  
   Хаджи-Мурату было разрешено кататься верхом вблизи города и непременно с конвоем казаков. Казаков всех в Нухе была полусотня, из которой разобраны были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять человек, приходилось бы наряжать через день. И потому в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пять человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля Хаджи-Мурат выехал на прогулку со всеми пятью. В то время как Хаджи-Мурат садился на лошадь, воинский начальник заметил, что все пять нукеров собирались ехать с Хаджи-Муратом, и сказал ему, что ему не позволяется брать с собой всех, но Хаджи-Мурат как будто не слыхал, тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать. С казаками был урядник, георгиевский кавалер, в скобку остриженный, молодой, кровь с молоком, здоровый русый малый, Назаров. Он был старший в бедной старообрядческой семье, выросший без отца и кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя братьями.
   - Смотри, Назаров, не пускай далеко! - крикнул воинский начальник.
   - Слушаю, ваше благородие, - ответил Назаров и, поднимаясь на стременах, тронул рысью, придерживая за плечом винтовку, своего доброго, крупного, рыжего, горбоносого мерина. Четыре казака ехали за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, - тот самый, который продал порох Гамзале; Игнатов, Отслуживающий срок, немолодой человек, здоровый мужик, хваставшийся своей силой; Мишкин, слабосильный малолеток, над которым все смеялись, и Петраков, молодой, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый.
   С утра был туман, но к завтраку погода разгулялась, и солнце блестело и на только что распустившейся листве, и на молодой девственной траве, и на всходах хлебов, и на ряби быстрой реки, видневшейся налево от дороги.
   Хаджи-Мурат ехал шагом. Казаки и его нукеры, не отставая, следовали за ним. Выехали шагом по дороге за крепостью. Встречались женщины с корзинами на головах, солдаты на повозках и скрипящие арбы на буйволах. Отъехав версты две, Хаджи-Мурат тронул своего белого кабардинца; он пошел проездом, так, что его нукеры шли большой рысью. Так же ехали и казаки.
   - Эх, лошадь добра под ним, - сказал Ферапонтов. - Кабы в ту пору, как он не мирной был, ссадил бы его.
   - Да, брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе.
   - А я на своем перегоню, - сказал Назаров.
   - Как же, перегонишь, - сказал Ферапонтов. Хаджи-Мурат все прибавлял хода.
   - Эй, кунак, нельзя так. Потише! - прокричал Назаров, догоняя Хаджи-Мурата.
   Хаджи-Мурат оглянулся и, ничего не сказав, продолжал ехать тем же проездом, не уменьшая хода.
   - Смотри, задумали что, черти, - сказал Игнатов. - Вишь, лупят.
   Так прошли с версту по направлению к горам.
   - Я говорю, нельзя! - закричал опять Назаров. Хаджи-Мурат не отвечал и не оглядывался, только еще прибавлял хода и с проезда перешел на скок.
   - Врешь, не уйдешь! - крикнул Назаров, задетый за живое.
   Он ударил плетью своего крупного рыжего мерина и, привстав на стременах и нагнувшись вперед, пустил его во весь мах за Хаджи-Муратом.
   Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью, летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного. Он радовался тому, что с каждым скоком набирал на Хаджи-Мурата и приближался к нему. Хаджи-Мурат сообразил по топоту крупной лошади казака, приближающегося к нему, что он накоротко должен настигнуть его, и, взявшись правой рукой за пистолет, левой стал слегка сдерживать своего разгорячившегося и слышавшего
   за собой лошадиный топот кабардинца.
   - Нельзя, говорю! - крикнул Назаров, почти равняясь с Хаджи-Муратом и протягивая руку, чтобы схватить за повод его лошадь. Но не успел он схватиться за повод, как раздался выстрел.
   - Что ж это ты делаешь? - закричал Назаров, хватаясь за грудь. - Бей их, ребята, - проговорил он и, шатаясь, повалился на луку седла.
   Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
   Мишкин повернул лошадь назад и поскакал к крепости. Ханефи с Хан-Магомой бросились за Мишкиным, но он был уже далеко впереди, и горцы не могли догнать его.
   Увидав, что они не могут догнать казака, Ханефи с Хан-Магомой вернулись к своим. Гамзало, добив кинжалом Игнатова, прирезал и Назарова, свалив его с лошади. Хан-Магома снимал с убитых сумки с патронами. Ханефи хотел взять лошадь Назарова, но Хаджи-Мурат крикнул ему, что не надо, и пустился вперед по дороге. Мюриды его поскакали за ним, отгоняя от себя бежавшую за ними лошадь Петракова. Они были уже версты за три от Нухи среди рисовых полей, когда раздался выстрел с башни, означавший тревогу.
   Петраков лежал навзничь с взрезанным животом, и его молодое лицо было обращено к небу, и он, как рыба всхлипывая, умирал.
   - Батюшки, отцы мои родные, что наделали! _ вскрикнул, схватившись за голову, начальник крепости, когда узнал о побеге Хаджи-Мурата. - Голову сняли! Упустили, разбойники! - кричал он, слушая донесение Мишкина.
   Тревога дана была везде, и не только все бывшие в наличности казаки были посланы за бежавшими, но собраны были и все, каких можно было собрать, милиционеры из мирных аулов. Объявлено было тысячу рублей награды тому, кто привезет живого или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как Хаджи-Мурат с товарищами ускакали от казаков, больше двухсот человек конных скакали за приставом отыскивать и ловить бежавших.
   Проехав несколько верст по большой дороге, Хаджи-Мурат сдержал своего тяжело дышавшего и посеревшего от поту белого коня и остановился. Вправо от дороги виднелись сакли и минарет аула Беларджика, налево были поля, и в конце их виднелась река. Несмотря на то, что путь в горы лежал направо, Хаджи-Мурат повернул в противоположную сторону, влево, рассчитывая на то, что погоня бросится за ним именно направо. Он же, и без дороги переправясь через Алазань, выедет на большую дорогу, где его никто не будет ожидать, и проедет по ней до леса и тогда уже, вновь переехав через реку, лесом проберется в горы. Решив это, он повернул влево. Но доехать до реки оказалось невозможным. Рисовое поле, через которое надо было ехать, как это всегда делается весной, было только что залито водой и превратилось в трясину, в которой выше бабки вязли лошади. Хаджи-Мурат и его нукеры брали направо, налево, думая, что найдут более сухое место, но то поле, на которое они попали, было все равномерно залито и теперь пропитано водою. Лошади с звуком хлопания пробки вытаскивали утопающие ноги в вязкой грязи и, пройдя несколько шагов, тяжело дыша, останавливались.
   Так они бились так долго, что начало смеркаться, а они все еще не доехали до реки. Влево был островок с распустившимися листиками кустов" и Хаджи-Мурат решил въехать в эти кусты и там, дав отдых измученным лошадям, пробыть до ночи.
   Въехав в кусты, Хаджи-Мурат и его нукеры слезли с лошадей и, стреножив их, пустили кормиться, сами же поели взятого с собой хлеба и сыра. Молодой месяц, светивший сначала, зашел за горы, и ночь была темная. Соловьев в Нухе было особенно много. Два было и в этих кустах. Пока Хаджи-Мурат с своими людьми шумел, въезжая в кусты, соловьи замолкли. Но когда затихли люди, они опять защелкали, перекликаясь. Хаджи-Мурат, прислушиваясь к звукам ночи, невольно слушал их.
   И их свист напомнил ему ту песню о Гамзате, которую он слушал нынче ночью, когда выходил за водой. Он всякую минуту теперь мог быть в том же положении, в котором был Гамзат. Ему подумалось, что это так и будет, и ему вдруг стало серьезно на душе. Он разостлал бурку и совершил намаз. И едва только окончил его, как послышались приближающиеся к кустам звуки. Это были звуки большого количества лошадиных ног, шлепавших по трясине. Быстроглазый Хан-Магома, выбежав на один край кустов, высмотрел в темноте черные тени конных и пеших, приближавшихся к кустам. Ханефи увидал такую же толпу с другой стороны. Это был Карганов, уездный воинский начальник, с своими
   милиционерами.
   "Что ж, будем биться, как Гамзат", - подумал Хаджи-Мурат.
   После того как дана была тревога, Карганов с сотней милиционеров и казаков бросился в догоню Хаджи-Мурата, но нигде не нашел ни его, ни следов его. Карганов уже возвращался безнадежно домой, когда перед вечером ему встретился старик татарин. Карганов спросил у старика, не видал ли он шестерых конных? Старик отвечал, что видел. Он видел, как шесть конных кружились по рисовому полю и въехали в кусты, в которых он собирал дрова. Карганов, захватив с собой старика, вернулся назад и, по виду стреноженных лошадей уверившись, что Хаджи-Мурат был тут, ночью уже окружил кусты и стал дожидаться утра, чтобы взять Хаджи-Мурата живого или мертвого.
   Поняв, что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов старую канаву и решил засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы. Он сказал это своим товарищам и велел им делать завал на канаве. И нукеры тотчас же взялись рубить ветки, кинжалами копать землю, делать насыпь. Хаджи-Мурат работал вместе с ними.
   Как только стало светать, как к кустам близко подъехал сотенный командир милиции и закричал:
   - Эй! Хаджи-Мурат! Сдавайся! Нас много, а вас мало.
   В ответ на это из канавы показался дымок, щелкнула винтовка, и пуля попала в лошадь милиционера, которая шарахнулась под ним и стала падать. Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров, стоявших на опушке кустов, и пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, но не попадали в людей, сидевших за завалом. Только одна отбившаяся лошадь Гамзалы была подбита ими. Лошадь была ранена в голову. Она не упала, но, разорвав треногу, треща по кустам, бросилась к другим лошадям и, прижавшись к ним, поливала кровью молодую траву. Хаджи-Мурат и его люди стреляли только тогда, когда кто-либо из милиционеров выдавался вперед, и редко миновали цели. Три человека из милиционеров были ранены, и милиционеры не только не решались броситься на Хаджи-Мурата и его людей, но все более и более отдалялись от них и стреляли только издалека, наобум.
   Так продолжалось более часа. Солнце взошло в полдерева, и Хаджи-Мурат уже думал сесть на лошадей и попытаться пробиться к реке, когда послышались крики вновь прибывшей большой партии. Это был Гаджи-Ага мехтулинский с своими людьми. Их было человек двести. Гаджи-Ага был когда-то кунак Хаджи-Мурата и жил с ним в горах, но потом перешел к русским. С ним же был Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага, так же как Карганов, начал с того, что закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался, но, так же как и в первый раз, Хаджи-Мурат ответил выстрелом.
   - В шашки, ребята! - крикнул Гаджи-Ага, выхватив свою, и послышались сотни голосов людей, с визгом бросившихся в кусты.
   Милиционеры вбежали в кусты, но из-за завала затрещало один за другим несколько выстрелов. Человека три упало, и нападавшие остановились, и на опушке кустов тоже стали стрелять. Они стреляли и вместе с тем понемногу приближались к завалу, перебегая от куста к кусту. Некоторые успевали перебегать, некоторые же попадали под пули Хаджи-Мурата и его людей. Хаджи-Мурат бил без промаха, точно так же редко выпускал выстрел даром Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали. Курбан сидел с краю канавы и пел "Ля илляха иль алла" и не торопясь стрелял, но попадал редко. Элдар же дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял часто и как попало, беспрестанно оглядываясь на Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала. Волосатый Ханефи, с засученными рукавами, и тут исполнял должность слуги. Он заряжал ружья, которые передавали ему Хаджи-Мурат и Курбан, старательно загоняя железным шомполом обернутые в намасленные хлюсты пульки и подсыпая из натруски сухого пороха на полки. Хан-Магома же не сидел, как другие, в канаве, а перебегал из канавы к лошадям, загоняя их в более безопасное место, и не переставая визжал и стрелял с руки без подсошек. Его первого ранили. Пуля попала ему в шею, и он сел назад, плюя кровью и ругаясь. Потом ранен был Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат вырвал из бешмета вату, заткнул себе рану и продолжал стрелять.
   - Бросимся в шашки, - в третий раз говорил Элдар.
   Он высунулся из-за завала, готовый броситься на врагов, но в ту же минуту пуля ударила в него, и он зашатался и упал навзничь, на ногу Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взглянул на него. Бараньи прекрасные глаза пристально и серьезно смотрели на Хаджи-Мурата. Рот с выдающеюся, как у детей, верхней губой дергался, не раскрываясь. Хаджи-Мурат выпростал из-под него ногу и продолжал целиться. Ханефи нагнулся над убитым Элдаром и стал быстро выбирать нерасстрелянные заряды из его черкески. Курбан между тем все пел, медленно заряжая и целясь.
   Враги, перебегая от куста к кусту с гиканьем и визгом, придвигались все ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в левый бок. Он лег в канаву и опять, вырвав из бешмета кусок ваты, заткнул рану. Рана в бок была смертельна, и он чувствовал, что умирает. Воспоминания и образы с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении одно другим. То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос; то видел сына Юсу-фа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.
   И все эти воспоминания пробегали в его воображении, не вызывая в нем никакого чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все это казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое. Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам. Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный
   репей, упал на лицо и уже не двигался.
   Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву.
   И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей (Ханефи, Курбана и Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу.
   Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце.
   Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.
  
  
  
  
  

СТАТЬИ

1902 - 1903

К РАБОЧЕМУ НАРОДУ

  
   "Познаете истину, и истина сделает вас свободными".

Ин. VIII, За.

  
   Жить мне осталось немного и хотелось бы перед смертью сказать вам, рабочему народу, то, что я думал о вашем угнетенном положении и о тех средствах, которыми вы можете освободиться от него.
   Может быть, что-нибудь из того, что я думал (а думал я об этом много), и пригодится вам.
   Обращаюсь я естественно к русским рабочим, среди которых живу и которых знаю больше, чем рабочих других стран.
   Но надеюсь, что и рабочим других стран могут быть не бесполезны некоторые из моих мыслей.
  

I

  
   То, что вы, рабочие, вынуждены проводить всю жизнь в нужде и тяжелой, ненужной вам работе, тогда как другие люди, ничего не работающие, пользуются всем тем, что вы делаете, что вы рабы этих людей, и что этого не должно быть, это видит всякий, у кого есть глаза и сердце.
   Но как сделать, чтобы этого не было?
   Самым первым, простым и естественным средством для этого представляется и представлялось с давних времен то, чтобы силою отнять у тех, которые живут вашим трудом, то, чем они незаконно пользуются. Так поступали с самых древних времен рабы в Риме и в средние века крестьяне в Германии и во Франции. Так поступали много раз и в России во времена Стеньки Разина и Пугачева, так поступают и теперь иногда русские рабочие.
   Средство это прежде всех других представляется обиженным рабочим, а между тем средство это не только никогда не достигает своей цели, но всегда скорее ухудшает, чем улучшает участь рабочих. Еще можно было в старину, когда власть правительства не была так сильна, как теперь, надеяться на успех таких бунтов, но теперь, когда в руках правительства, стоящего всегда за неработающих, и огромные деньги, и железные дороги, и телеграфы, и полиция, и жандармы, и войско, все такие попытки всегда кончаются, как кончились недавно бунты в Полтавской и Харьковской губерниях, тем, что бунтовщиков казнят, истязают, и власть неработающих над работающими только еще прочнее утверждается.
   Пытаясь насилием бороться с насилием, вы, рабочие, делаете то, что делал бы связанный человек, если бы он, чтобы освободиться, тянул бы за связывающие его веревки: он только затягивал бы крепче те узлы, которые держат его. То же и с попытками насилием отнять отнятое хитростью, но удерживаемое насилием.
  

II

  
   То, что средство бунтов не достигает цели и не улучшает, а скорее ухудшает положение рабочих, стало теперь уже очевидно. И потому в последнее время людьми, желающими или, по крайней мере, говорящими, что они желают добра рабочему народу, придумано для освобождения рабочих новое средство. Новое средство это основано на учении о том, что все рабочие после того, как они лишатся той земли, которою прежде владели, и станут все наемными рабочими на фабриках (что по этому учению должно так же неизбежно совершиться, как в определенный час восход солнца), они, устраивая союзы, товарищества, демонстрации и выбирая своих сторонников в парламенты, всё будут улучшать и улучшать свое положение и под конец даже присвоят себе все заводы, фабрики, вообще все орудия труда, в том числе и землю, и тогда уже будут совершенно свободны и благополучны. Несмотря на то, что учение, которое предлагает это средство, исполнено неясностей, произвольных положений и противоречий и просто глупостей, оно в последнее время всё более и более распространяется.
   Учение это принимается не только в тех странах, где большинство населения уже за несколько поколений отстало от земледельческого труда, но и там, где большинство рабочих еще и не думало покидать земли.
   Казалось бы, что учение, требующее прежде всего перехода сельского рабочего от привычных, здоровых и веселых условий разнообразного земледельческого труда к нездоровым, унылым и губительным условиям однообразной, одуряющей фабричной работы и от той независимости, которую чувствует сельский рабочий, удовлетворяя своим трудом почти всем своим потребностям, к полной рабской зависимости от своего хозяина фабричного рабочего, казалось бы, что учение это не должно бы иметь в странах, где рабочие живут еще на земле земледельческим трудом, никакого успеха. Но проповедь этого модного, называемого социализмом учения даже и в таких странах, как Россия, где 98% рабочего населения живет земледельческим трудом, охотно принимается теми 2-мя % рабочих, которые отстали или отстают от земледельческого труда.
   Происходит это от того, что, покидая земельный труд, рабочий невольно поддается тем соблазнам, которые связаны с фабричной и городской жизнью. Оправдание же этих соблазнов дает ему только социалистическое учение, считающее увеличение потребностей признаком совершенствования человека.
   Такие рабочие, нахватавшись отрывков социалистического учения, с особенным усердием проповедуют его своим собратьям, считая себя, вследствие такой проповеди и вследствие тех новых потребностей, которые они усвоили, передовыми людьми, стоящими несравненно выше грубого мужика, сельского рабочего. К счастию, таких рабочих в России еще очень мало: огромное же большинство русских рабочих, состоящее из земледельцев, никогда и не слыхали про социалистическое учение; если же и слышит про него, то принимает такое учение, как нечто совершенно чуждое ему и не касающееся его истинных нужд.
   Все те социалистические приемы союзов, демонстраций, выборов своих сторонников в парламенты, посредством которых фабричные рабочие стараются облегчить свое рабское положение, не представляют никакого интереса для свободных сельских рабочих.
   Если что и нужно сельским рабочим, то это никак не возвышение платы, не уменьшение часов работы, не общие кассы и. т. п., а нужно только одно: земля, которой у него везде слишком мало, чтобы он мог кормиться на ней с своей семьей. А об этом единственно нужном для сельских рабочих деле ничего не говорится в социалистическом учении.
  

III

  
   То, что земля, свободная земля, есть то единственное средство улучшения своего положения и освобождения себя от рабства, это понимают все умные русские рабочие люди.
   Вот что пишет об этом русский крестьянин штундист своему знакомому: "Если затевать революцию, -- пишет он, -- а земля останется частной собственностью, тогда, конечно, не стоит н затевать ее. Вот наши братья живут за границей в Румынии и рассказывают, что там есть конституция, есть парламент, но земля почти вся находится в руках помещиков, и какая же польза народу от этого парламента? В парламенте, рассказывают они, только и происходит борьба одной партии против другой, но народ ужасно порабощен и прикреплен к помещикам. Помещики на своих землях имеют хутора, т. е. хаты. Землю обыкновенно отдают из половины мужикам и обыкновенно отдают только на один год. Если мужик хорошо обработал землю, тогда на второй год он эту землю засевает, а мужику дает в другом месте. Эти бедняки поживут несколько лет у одного помещика -- остаются ему же еще должны. Правительство последнее отнимает у него за подати: лошадь, корову, повозку, плуг, одежду, постель, посуду, -- всё продает за бесценок. Тогда бедняк забирает голодное свое семейство и идет к другому помещику, который ему кажется добрей. Тот дает ему быков, плуг, семена и проч. Но, проживи несколько времени, и здесь такая же история повторяется. Тогда идет к прежнему помещику и т. д. Затем помещики, которые сами сеют, во время жатвы нанимают рабочих, но у них порядок платы по окончании уборки, и очень редкий из помещиков уплачивает рабочим, а большинство, если не всё, так половину заработка не заплатит! И суда никакого нет! Вот вам и конституция! Вот вам и парламент! 1 Земля -- это первое необходимое условие, которого народ должен добиваться! Фабрики и заводы, мне кажется, сами отойдут к рабочим: когда крестьяне получат землю, они будут на ней работать и свободно жить от этого труда. Тогда многие откажутся работать на фабриках и заводах, следовательно рабочим конкуренции будет меньше. Тогда заработная плата повысится, и они будут в состоянии образовывать свои кружки, кассы и прочее и могут сами конкурировать с хозяевами, тогда последним не будет расчета иметь фабрики, и они будут входить в соглашение с рабочими. Земля главный предмет борьбы! Это нужно и рабочим объяснить. Если они и добьются повышения заработной платы, то это будет временно, пока успокоятся умы. А потом опять условия жизни изменятся, если вместо одного недовольного ожидают занять его место десять человек, -- тогда как могут требовать повышения платы?"
   Если и не вполне справедливы сведения, сообщаемые в письме о порядках в Румынии, и если в других странах нет таких притеснений, сущность дела, состоящая в том, что первое условие улучшения положения рабочих есть свободная земля, выражена в этом письме необыкновенно ясно.
  

IV

  
   "Земля есть главный предмет борьбы!" пишет этот неученый крестьянин. Ученые же социалисты говорят, что главный предмет борьбы это заводы, фабрики, а потом уже земля. Рабочим для того, чтобы по учению социалистов получить землю, нужно прежде бороться с капиталистами из-за обладания заводами и фабриками, и только когда они овладеют заводами и фабриками, они овладеют и землею. Людям нужна земля, а им говорят, что для приобретения ее им нужно прежде всего бросить ее и потом уже сложным процессом, предсказанным социалистическими пророками, вновь приобрести ее вместе с другими не нужными им заводами и фабриками. Такое требование приобрести ненужные земледельцу фабрики и заводы для того, чтобы приобрести нужную ему землю, напоминает приемы, употребляемые некоторыми ростовщиками. Вы просите у такого ростовщика тысячу рублей денег -- вам нужны только деньги, но ростовщик говорит вам: "Я не могу вам дать только тысячу рублей, а возьмите у меня 5 тысяч, из которых 4 тысячи будут в виде нескольких сот пудов мыла, нескольких кусков шелковой материи и т. п. ненужных вам вещей, тогда только я могу вам дать и нужную вам тысячу рублей деньгами".
   Так и социалисты, решив совершенно неправильно, что земля есть такое же орудие труда, как завод или фабрика, они рабочим, которые страдают только от недостатка земли, предлагают, отстав от земли, заняться овладением фабрик, производящих пушки, ружья, духи, мыло, зеркала, ленты и всякие предметы роскоши, а потом уже, когда эти рабочие выучатся хорошо и быстро работать зеркала, ленты, но сделаются неспособными работать на земле, завладеть и землею.
  

V

  
   Как ни странно видеть рабочего, бросившего жизнь в деревне среди простора полей, лугов, через десяток лет, а иногда и через несколько поколений радующегося, когда он получает от своего хозяина домик в зараженном воздухе с трехсаженным палисадником, в котором можно посадить десяток огурцов и два подсолнуха, радость эта понятна.
   Возможность жить на земле, кормиться с нее своим трудом, я как всегда была, так и останется всегда одним из главных условий счастливой и независимой жизни людской. Это знали и знают всегда все люди, и потому всегда все люди стремились и теперь не перестают стремиться и всегда будут стремиться, как рыба к воде, хотя бы к подобию такой жизни.
   Социалистическое же учение говорит, что для счастия людей им нужна не такая жизнь среди растений и животных, с возможностью земледельческим трудом удовлетворения самому почти всем своим насущным потребностям, а жизнь в промышленных центрах с зараженным воздухом, но с всё увеличивающимися и увеличивающимися потребностями, удовлетворение которых достижимо только через бессмысленный труд на фабриках. И запутавшиеся в соблазнах фабричной жизни рабочие верят этому и все силы свои употребляют на жалкую борьбу с капиталистами из-за часов работы и грошей прибавки, воображая, что они делают очень важное дело, тогда как единственное важное дело, на которое оторванные от земли рабочие должны бы употребить все свои силы, в том, чтобы найти средство возвращения к жизни среди природы и к земледельческому труду. Но, говорят социалисты, если бы и было справедливо, что жизнь среди природы лучше жизни на фабрике, теперь стало так много фабричных рабочих и так давно уже эти люди бросили земледельческую жизнь, что возвращение их к жизни на земле уже невозможно. Невозможно потому, что такой переход только уменьшит без всякой надобности количество произведений фабричной промышленности, составляющей богатство страны. Кроме того, если бы этого и не было, свободной земли недостанет для поселения и прокормления всех фабричных рабочих.
   То, что переход фабричных на землю уменьшил бы богатство людей, несправедливо, потому что жизнь на земле не исключает возможности рабочим участвовать частью своего времени и в фабричном труде дома или даже на фабриках. Если же вследствие этого перехода уменьшится производство бесполезных и вредных предметов, с большой быстротой изготовляемых теперь на больших заводах, и прекратится обычное теперь перепроизводство нужных предметов, а увеличится количество зерна, овощей, плодов, домашних животных, то это никак не уменьшит богатства людей, а только увеличит его.
   Тот же довод, что недостанет земли для поселения и прокормления всех фабричных рабочих, несправедлив потому, что в большинстве государств, не говоря о России, где земель, удерживаемых крупными землевладельцами, достанет для всех фабричных рабочих и России и всей Европы, но даже и в таких странах, как Англия и Бельгия, земель, принадлежащих крупным землевладельцам, достанет для прокормления всех фабричных рабочих, если только обработка этой земли будет доведена до того совершенства, до которого она может достигнуть при теперешних успехах техники или хоть только до той степени совершенства, до которой она доведена уже тысячи лет тому назад в Китае.
   Пусть те, которых интересует этот вопрос, прочтут книги Кропоткина "La conquete du pain" (1) и "Fields, Factories, and Workshops" ("Поля, фабрики и мастерские") и очень хорошую книжку издания "Посредника" "Хлебный огород" Попова, и они увидят, во сколько раз еще может увеличиться при хорошей обработке производительность земледелия, и во сколько раз большее против теперешнего количество людей может кормиться
  
   (1) ["Хлеб и воля"]
  
   с того же количества земли. А усовершенствованные способы обработки непременно будут вводиться мелкими землевладельцами, если они только не будут вынуждены, как теперь, отдавать все свои доходы крупным землевладельцам, у которых они нанимают земли и которым нет никакой надобности в увеличении производительности земли, с которой они без всякой заботы о ней получают большие доходы.
   Говорят: недостанет свободной земли для всех рабочих, и потому не стоит заботиться о том, чтобы рабочие могли занять удерживаемую от них землевладельцами землю.
   Рассуждение это подобно тому, которое бы сделал владетель дома о толпе людей, в бурю и холод стоящих у дверей незанятого дома и просящих себе в нем приюта: "Не следует пускать этих людей в дом, потому что едва ли они все поместятся в нем". Пустите тех, которые просятся, а потом видно будет по тому, как они разместятся, все ли они поместятся или только часть их. Если же и не все поместятся, то почему же не пускать тех, которые могут поместиться?
   Точно то же и с землею. Предоставьте удерживаемую от рабочих землю тем, которые просятся на нее, а потом видно будет, достаточно ли или недостаточно этой земли.
   Кроме того, довод о недостатке земли для рабочих, занятых теперь на фабриках, несправедлив по существу. Если фабричный народ кормится теперь покупным хлебом, то нет никаких причин, почему бы ему, вместо того, чтобы покупать этот хлеб, производимый другими, самому не работать ту землю, с которой производится хлеб, которым он кормится, где бы ни была эта земля: в Индии, Аргентине, Австралии или Сибири.
   Так что все доводы о том, почему фабричным рабочим не следует и нельзя переходить на землю, не имеют никакого основания, а, напротив, ясно, что такой переход не только не мог бы быть вреден для общего благосостояния, а только увеличил бы его и несомненно уничтожил бы те хронические голода в Индии, России и других местах, которые очевиднее всего другого показывают неправильность теперешнего распределения земли.
   Правда, что там. где особенно развита фабричная промышленность, как в Англии, Бельгии, некоторых штатах Америки, жизнь рабочих людей до такой степени извратилась, что возвращение их на землю представляется очень трудным. Но трудность такого возвращения рабочих к земледельческой жизни никак не исключает возможности осуществления такого перехода. Для того же, чтобы он совершился, нужно прежде всего, чтобы рабочие люди понимали, что этот переход необходим для их блага, и изыскивали средства его осуществления, а не принимали, как теперь учит их социалистическое учение, своего фабричного рабства за вечное, неизменное свое состояние, которое может быть облегчено, но никак не уничтожено.
   Так что и рабочим, оставившим уже землю и живущим фабричным трудом, нужны не союзы, товарищества, стачки, ребяческие прогулки с флагами 1-го мая и т. п., а только одно: изыскание средств освобождения от фабричного рабства и поселения на земле, главным препятствием которому служит захват земли не работающими на ней собственниками. Этого они должны просить, требовать от своих правительств. И, требуя этого, они будут требовать не чего-нибудь чужого, не принадлежащего им, но возвращения самого несомненного и неотъемлемого своего права, присущего каждому животному -- жить на земле и кормиться с нее, не испрашивая на это разрешения у других людей. Из-за этого должны бороться в парламентах депутаты рабочих, это должна проповедывать пресса, стоящая на стороне рабочих, к этому должны готовиться сами фабричные рабочие.
   Так это для рабочих, оставивших землю. Для рабочих же, каково большинство русских рабочих, которые еще 98% живут на земле, вопрос только в том, как им, не покидая земли и не поддаваясь соблазнам фабричной жизни, которые манят их, улучшать свое положение.
   Для этого же нужно одно: предоставление рабочим той земли, которая захвачена теперь крупными землевладельцами.
   Поговорите в России с первым встречным крестьянином, рабочим в городе, о том, почему ему нехорошо живется, и все ответят только одно: земли нет, не к чему рук приложить. И тут-то у нас в России, где стоит неумолкаемый стон всего народа о недостатке земли, люди, думающие служить народу, проповедуют ему не средства возвращения отнятой земли, а приемы борьбы на фабриках с капиталистами.
   "Но неужели всем людям надо жить по деревням и заниматься земледелием?" скажут люди, до такой степени привыкшие к неестественной жизни теперешних людей, что им представляется это чем-то странным и невозможным. Но отчего же всем людям не жить по деревням и не заниматься земледелием? Если же найдутся такие люди с такими странными вкусами, что предпочтут деревенской жизни фабричное рабство, ничто в этом не помешает им. Дело только в том, чтобы каждый человек имел возможность жить по-человечески. Когда мы говорим, что желательно, чтобы каждый человек мог иметь семью, мы не говорим, что каждый должен жениться и иметь детей, а только то, что дурно такое устройство общества, при котором человек не имеет этой возможности.
  

VI

  
   Еще во времена крепостного права крестьяне говорили своим господам: "мы ваши, а земля наша", т. е. они признавали, что как ни незаконно и жестоко владение одним человеком другим, право владения землею не работающим на ней человеком еще более незаконно и жестоко. Правда, в последнее время начинают некоторые из русских крестьян, подражая помещикам, покупать землю, торговать ею, считая владение ею законным, не боясь уже того, что ее отнимут у них. Но поступают так только немногие, легкомысленные и ослепленные корыстью люди. Большинство же, все настоящие русские земледельцы твердо верят в то, что земля не может и не должна быть собственностью не работающих на ней, и что если земля теперь и отнята от работающих не работающими, то придет время, и она отнимется от тех, кто теперь ею владеет, и станет, как она и должна быть, общим достоянием. И в том, что это так будет и будет очень скоро, русские крестьяне совершенно правы. Пришло время, когда несправедливость, неразумность и жестокость владения землею не работающими на ней стали так же очевидны, как 50 лет тому назад были очевидны несправедливость, неразумность и, жестокость владения крепостными. Оттого ли, что уничтожились другие способы угнетения, или оттого, что люди стали просвещеннее, все уже теперь (как владеющие землею, так и лишенные ее) ясно видят то, чего не видели прежде, что если у крестьянина, всю жизнь работавшего и работающего, нет достаточно хлеба, потому что не на чем посеять его, нет молока детям и старым, потому что нет пастбища, нет своего прута, леса, чтобы починить гнилую избу и протопить ее, а рядом с ним не работающий помещик, живя в своей огромной усадьбе, кормит щенят молоком, строит беседки и конюшни с зеркальными стеклами, на десятках тысяч десятин земли разводит овец, леса, парки, проживает и проедает в неделю то, что прокормило бы целый год соседнюю голодающую деревню, то, что такое устройство жизни не должно быть. Несправедливость, неразумность и жестокость такого положения вещей бросается теперь в глаза всякому, как прежде бросались в глаза несправедливость, неразумность и жестокость крепостного права. А как скоро людям становятся ясны несправедливость, неразумность и жестокость какого-либо своего устройства, устройств это так или иначе неизбежно кончается. Так кончилось крепостное право, так же должна кончиться и очень скоро земельная собственность.
  

VII

  
   Земельная собственность неизбежно должна уничтожиться, потому что несправедливость, неразумность и жестокость этого учреждения стали слишком очевидны. Вопрос только в том, как она уничтожится? Крепостное право и рабство не только в России, но и во всех странах было уничтожено распоряжениями правительств. И казалось бы, таким же распоряжением могла бы быть уничтожена и земельная собственность. Но едва ли такое распоряжение может быть и будет когда-либо сделано правительствами.
   Все правительства состоят из людей, живущих чужими трудами. Земельная же собственность дает более, чем что-либо другое, возможность такой жизни. Мало того, что правители а большие землевладельцы не допустят уничтожения земельной собственности, а люди, непричастные ни к правительству, ни к землевладению, чиновники, художники, ученые, торговцы, служащие у богатых людей, инстинктивно чувствуя, что с земельной собственностью связано их выгодное положение, всегда или защищают земельную собственность, или, нападая на всё другое менее важное, никогда не затрагивают вопроса о земельной собственности.
   Поразительной иллюстрацией такого отношения людей богатых сословий может служить изменение, происшедшее во взглядах знаменитого Герберта Спенсера на земельную собственность. Пока Герберт Спенсер был начинающим, не имеющим связей среди богачей и правителей молодым человеком, он отнесся к вопросу о земельной собственности так, как не может не отнестись к этому вопросу всякий человек, не связанный никакими предвзятыми мыслями: он самым радикальным образом отрицал ее, доказывая ее несправедливость. Но прошли десятки лет, Герберт Спенсер стал из неизвестного молодого человека знаменитым писателем, установившим связи с правителями и большими землевладельцами, и он до такой степени изменил свои взгляды на земельную собственность, что старался уничтожить все те издания, в которых он так сильно высказал справедливые мысли о незаконности земельной собственности.
   Так что большинство достаточных людей если не сознательно, то инстинктивно чувствуют, что их выгодное положение держится земельной собственностью. От этого-то и происходит то. что парламенты в своих мнимых заботах о благе народа предлагают, обсуждают и принимают самые разнообразные меры, долженствующие улучшить положение народа, но только не ту, которая одна действительно улучшает положение народа и нужна ему: уничтожение земельной собственности.
   Так что для разрешения вопроса о земельной собственности нужно еще прежде всего разбить установившееся относительно этого вопроса сознательно согласное замалчивание. Так это в тех странах, где часть власти в парламентах. В России же, где вся власть в руках царя, распоряжение об уничтожении земельной собственности еще менее возможно. В России власть ведь только номинально находится в руках царя, в действительности же она в руках сотен случайных людей, родственников и приближенных царя, заставляющих его делать всё, что им угодно. Все же эти люди владеют огромными количествами земель, и потому они никогда не допустят царя, если бы он даже и хотел этого, освободить землю от власти помещиков. Как ни трудно было царю, освободившему крестьян, заставить своих приближенных отказаться от крепостного права, он мог сделать это, потому что приближенные удерживали землю. Отказавшись же от земли, приближенные и родственники царя знают, что лишаются последней возможности жить так, как они привыкли.
   Так что ожидать освобождения земли от правительств вообще и в России от царя совершенно невозможно.
   Отнять насилием удерживаемую помещиками землю невозможно потому, что сила всегда была и будет на стороне тех, которые уже забрали власть. Дожидаться того, чтобы освобождение земли совершилось по способу; предлагаемому социалистами, т. е. быть готовыми променять условия хорошей жизни на самые дурные в ожидании журавля в небе, совершенно бессмысленно.
   Всякий разумный человек видит, что этот способ не только не освобождает, но всё более и более делает рабочих рабами хозяев, в будущем же готовит их к рабству по отношению тех распорядителей, которые будут заведывать новым устройством. Ожидать уничтожения земельной собственности от представительного правительства или, как этого ждут уже второе царствование русские крестьяне, от царя еще более бессмысленно, потому что все приближенные царя и сам царь владеют огромными землями и, хотя притворяются, что очень озабочены благом крестьян, никогда не дадут им того одного, что им нужно, земли, потому что знают, что без владения землею лишаются своего выгодного положения людей праздных, пользующихся трудами народа.
   Что же делать рабочим для того, чтобы освободить себя от того угнетения, в котором они находятся?
  

VIII

  
   Сначала кажется, что делать нечего и что рабочие так связаны, что им нет никакой возможности освобождения. Но это только так кажется. Стоит только рабочим вдуматься в причины своего порабощения, и они увидят, что, помимо бунтов, помимо социализма и помимо тщетных надежд на правительства, в России на царя, у них есть средство освобождения такое, которому никто и ничто помешать не может и которое всегда находилось и теперь находится в их руках.
   В самом деле: причина бедственного положения рабочих ведь только одна та, что помещики владеют землями, нужными рабочим. Но что же дает возможность помещикам владеть этими землями?
   Во-первых, то, что в случае попыток рабочих воспользоваться этими землями высылаются войска, которые прогоняют, бьют, убивают захвативших земли рабочих и возвращают ее землевладельцам. Войска же эти составлены из вас же, рабочих. Так что сами вы, рабочие, поступая в солдаты и повинуясь военному начальству, даете возможность помещикам владеть их землями, которые должны принадлежать всем. (О том, что христианин не может быть солдатом, т. е. обещаться убивать себе подобных, и должен отказываться от употребления оружия, я писал много раз и между прочим и в книжечке Солдатская памятка, где я старался показать из Евангелия, почему всякий христианин должен это сделать.)
   Но кроме того, что вы своим участием в войсках даете помещикам возможность владеть землями, которые принадлежат всем людям, следовательно и вам, вы даете эту возможность еще и тем, что работаете на помещичьих землях и нанимаете их. Стоит только вам, рабочим, перестать делать это, и владение землею сделается для помещиков не только бесполезным, но и невозможным, и земли их сделаются общею собственностью. Как бы ни старались помещики заменить рабочих машинами и вместо хлебопашества заводить скотоводство и леса, им все-таки нельзя обойтись без рабочих, и они, одни за другими, волей-неволей откажутся от своих земель.
   Так что средство освобождения вас, рабочих, от вашего порабощения состоит только в том, чтобы, поняв, что владение землею есть преступление, не участвовать в нем ни в виде солдат, отнимающих землю у работающих, ни в виде работников на помещичьих землях, ни в виде ее наемщиков.
  

IX

  
   "Но ведь средство неучастия как в войсках, так и в работе на помещичьих землях и в найме их было бы действительно, -- скажут на это, -- только в том случае, если бы рабочие всего мира сделали стачку не участвовать в войсках, не работать на помещичьих землях и не нанимать их, а этого нет и не может быть. Если часть рабочих и согласится воздерживаться от участия в войсках и от работ на помещичьих землях и найма их, то остальные рабочие, иногда рабочие других народностей, не будут находить нужным такое воздержание, и владение помещиками их землями не будет нарушено. Так что рабочие, которые откажутся от участия во владении землею, только напрасно лишатся своих выгод, не облегчив положения всех". Возражение это совершенно справедливо, если бы дело шло о стачке.
   Но ведь то, что я предлагаю, не есть стачка. Я предлагаю не стачку, а то, чтобы рабочие отказались от участия в войсках, производящих насилие над их братьями, и от работ на землях помещиков и найма их не потому, что это для рабочих невыгодно и производит их порабощение, а потому, что участие это есть дурное дело, от которого должен воздерживаться всякий человек так же, как должен воздерживаться не только от самого убийства, воровства, грабежа и т. п., но и от участия в этих делах. В том же, что участие в беззаконии земельной собственности и поддержание ее есть дело дурное, не может быть никакого сомнения, если только рабочие вдумаются во всё значение, такого своего участия в земельной собственности не работающих. Ведь поддерживать земельную собственность помещиков, значит быть причиной лишений и страдании тысяч народа и недостаточно питающихся, и через силу работающих, и преждевременно умирающих стариков и детей, только оттого, что не дают земли, захваченной помещиками. А если таковы последствия владения землею помещиков, а что они таковы, это ясно всякому, то ясно и то, что участие во владении землею помещиков и поддержание его есть дурное дело, от которого должен воздерживаться всякий человек. Сотни миллионов людей без всякой стачки считают дурным делом ростовщичество, распутство, насилие над слабыми, воровство, убийство и многое другое и воздерживаются от этих дел. То же самое должны бы рабочие люди делать по отношению земельной собственности. Они сами же видят всё беззаконие такой собственности и считают его скверным, жестоким делом. Так зачем же они не только принимают участие в нем, но поддерживают его?
  

Х

  
   Так что я предлагаю не стачку, а ясное сознание преступности, греха участия в земельной собственности и вследствие этого сознания воздержание от такого участия. Правда, что такое воздержание не соединяет, как стачка, сразу всех заинтересованных людей в одном решении и не может поэтому дать тех определенных вперед результатов, которые дает стачка, если она успешна, но зато такое воздержание производит единение, гораздо более прочное и продолжительное, чем то, которое производит стачка. Искусственное единение людей, возникающее при стачке, тотчас же, как скоро достигнута цель стачки, прекращается, единение же при однообразной деятельности или воздержание вследствие одинакового сознания не только никогда не прекращается, но постоянно всё более и более крепнет, привлекая к себе всё большее и большее количество людей. Так это и может и должно быть при воздержании рабочих от участия в земельной собственности не вследствие стачки, а вследствие сознания греха такого участия. Весьма вероятно, что, когда рабочие и поймут беззаконие участия в помещичьем землевладении, они не все, но только малая часть их будет воздерживаться от работ на помещичьих землях и найма их; но так как они будут воздерживаться не вследствие уговора, имеющего местное и временное значение, а вследствие сознания должного и не должного одинаково обязательного всегда и для всех людей, то естественно будет то, что число рабочих, которым будет указано и словом, и примером, как самое беззаконие земельной собственности, так и те последствия, которые происходят от этого беззакония, будет постоянно увеличиваться.
   Никак нельзя предвидеть, какое именно произведет изменение в устройстве общества сознание рабочими того, что участие в земельной собственности есть дурное дело, но несомненно, что изменения эти произойдут тем более значительные, чем больше будет распространено это сознание. Изменения эти могут состоять в том, что, хотя часть рабочих откажется от работ у помещиков и найма их земель, и землевладельцы, не находя более выгод во владении землями, будут или входить с рабочими в выгодные для них сделки, или вовсе отказываться от земельной собственности. Может быть и то, что рабочие, зачисленные в войско, поняв беззаконие земельной собственности, всё чаще и чаще будут отказываться от насилия над своими братьями сельскими рабочими, и правительство будет вынуждено прекратить защиту помещичьей земельной собственности, и земля помещиков станет свободною. Может быть, наконец, и то, что правительство, поняв неизбежность освобождения земли, найдет нужным предупредить победу рабочих, придав ей вид своего распоряжения, и законом уничтожит земельную собственность.
   Изменения, которые могут и должны произойти во владении землею вследствие сознания рабочих беззакония участия в земельной собственности, могут быть очень разнообразны, и трудно предвидеть, какие именно они будут, но одно несомненно, что ни одно искреннее усилие человека поступить в этом деле по-божьи или по совести не пропадет даром.
   "Что я сделаю один против всех?" -- часто говорят люди, когда им предстоит поступок, не одобряемый большинством. Этим людям кажется, что для успешности дела нужно быть всем или, по крайней мере, многим, но многим нужно быть только для дурного дела. Для хорошего же дела достаточно быть одному, потому что Бог всегда с тем, кто делает хорошее дело. А с кем Бог, с тем рано или поздно будут и все люди.
   Во всяком случае все улучшения в положении рабочих произойдут только оттого, что они сами будут поступать более согласно с волей Бога, более по совести, т. е. более нравственно, чем они поступали прежде.
  

XI

  
   Пытались рабочие освободиться насилиями, бунтами, и они не достигли цели. Пытались и пытаются они освободиться социалистическими приемами посредством союзов, стачек, демонстраций, выборов в парламенты, и всё это в лучшем случае только на время облегчает каторжный труд рабов, но не только не освобождает их, а только закрепляет рабство.
   Пытались и пытаются рабочие освободиться каждый отдельно тем, что поддерживают беззаконие земельной собственности, которое сами же они осуждают, и если положение некоторых -- и то не всегда и не надолго -- и улучшается от такого участия в дурном деле, положение всех от этого только ухудшается. Происходит это оттого, что прочно улучшает положение людей (не одного человека, а общества людей) только деятельность справедливая, согласная с правилом о том, чтобы поступать с другими так же, как ты хочешь, чтобы поступали с тобою. Все же те три средства, которые употреблялись до сих пор рабочими, были несправедливы и несогласны с правилом о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали.
   Средство бунтов, т. е. употребление насилия против людей, которые считают полученные ими по наследству или вследствие покупки на свои сбережения земли своею собственностью, не согласно с правилом о том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, потому что ни один из людей, участвующих в бунтах, не желал бы, чтобы у него отняли то, что он считает своим, тем более, что такое отнятие сопровождается обыкновенно самыми жестокими насилиями.
   Не менее несогласна с правилом о делании другим того, что хочешь, чтобы тебе делали, и вся социалистическая деятельность. Она несогласна с этим правилом, во-первых, потому, что, ставя в свою основу классовую борьбу, вызывает в рабочих к хозяевам и вообще к нерабочим такие враждебные чувства, которые со стороны хозяев никак не могут быть желательны для рабочих. Несогласна с этим правилом еще и потому, что при стачках рабочие очень часто для успеха своего дела бывают приведены к необходимости употреблять насилие против тех рабочих своих или чужих народностей, которые хотят заступить их место.
   Точно так же не только несогласно с правилом о делании другому того, что ты хочешь, чтобы тебе делали, но прямо безнравственно то учение, которое обещает рабочим переход всех орудий труда -- фабрик и заводов в их полную собственность. Всякая фабрика есть произведение труда многих рабочих, не только современных, тех, которые устраивали фабрику и подготавливали матерьялы для ее постройки и питали людей во время этой постройки, но и бесчисленного количества как умственных, так и физических рабочих прежних поколений, без труда которых не могла бы существовать никакая фабрика. Учесть участие всех людей в устройстве фабрики нет никакой возможности, и потому по учению самих же социалистов всякая фабрика есть, как и земля, общее достояние всего народа, с тою только разницею, что земельная собственность может быть уничтожена тотчас же, не дожидаясь обобществления всех орудий труда, фабрика же может сделаться законным достоянием всего народа только тогда, когда совершится неосуществимая фантазия социалистов: обобществление всех, буквально всех орудий труда, а не тогда, как это предполагается большинством рабочих социалистов, когда они отнимут фабрики от их хозяев и присвоят их себе. Хозяин не имеет никакого права владеть фабрикой, но так же мало права имеют и рабочие на какую бы то ни было фабрику до тех пор, пока не осуществилась фантазия обобществления всех орудий труда.
   Поэтому-то я и говорю, что учение, обещающее рабочим завладение теми фабриками, на которых они работают, до обобществления всех орудий труда, как это обыкновенно предполагается, есть учение не только противное золотому правилу делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали, но прямо безнравственное.
   Точно так же несогласно с правилом о делании другим того, что ты хочешь, чтобы тебе делали, поддержание рабочими земельной собственности посредством ли насилия в виде солдат или в виде работников или наемщиков земли. Несогласно такое поддержание земельной собственности потому, что, если такие поступки и улучшают временно положение тех лиц, которые совершают их, они наверное ухудшают положение других рабочих.
   Так что все средства, употреблявшиеся до сих пор рабочими для своего освобождения, как прямое насилие и социалистическая деятельность, так и поступки отдельных лиц, для своей выгоды поддерживающих беззаконие землевладения, не достигали цели, потому что все были несогласны с основным правилом нравственности: делать другому то, что хочешь, чтобы тебе делали.
   Освобождает же рабочих от их рабства даже не деятельность, а одно воздержание от греха только потому, что такое воздержание справедливо и нравственно, т. е. согласно с волею Бога.
  

XII

  
   "Но нужда, -- скажут на это. -- Как бы ни был убежден человек в беззаконии земельной собственности, трудно ему удержаться от того, чтобы не пойти, будучи солдатом, туда, куда его посылают, и не работать на помещика, если эта работа может дать молоко его голодным детям. Или как воздержаться крестьянину от найма помещичьей земли, когда у него полдесятины на душу, и он знает, что ему с своей семьей не прокормиться той землею, которой он владеет?" Правда, что очень трудно и то, и другое, и третье, но ведь такая же трудность во всяком воздержании от дурного дела. А между тем люди большею частью воздерживаются от дурных дел. Здесь же воздержание менее трудно, чем в большей части дурных дел, вред же от дурного дела, участия в земельном захвате, более очевиден, чем во многих дурных делах, от которых воздерживаются люди. Я не говорю про отказ от участхш в войсках, когда войска посылаются против крестьян. Правда, что для такого отказа нужна особенная смелость и готовность жертвы собой, и потому не всякий может сделать это, но зато и случаи, где нужно применять этот отказ, встречаются редко. Но для того, чтобы не работать на помещичьих землях и не нанимать их, нужно гораздо менее усилий и жертв. Если бы только все рабочие вполне понимали, что работа на помещиков и наем их земель есть дурное дело, то людей, работающих на землях помещиков и нанимающих земли, становилось бы всё меньше и меньше. Живут же миллионы людей, не нуждаясь в помещичьих землях, занимаясь ремесленной работой дома или даже вдали от дома самыми разнообразными отхожими промыслами. Не нуждаются в землях помещиков и те сотни тысяч и миллионы крестьян, которые, несмотря на всю трудность такого дела, снимаются с старых мест и идут на новые места, где получают достаточную землю, на которой большей частью не только не бедствуют, но богатеют, скоро забывая о той нужде, которая выгнала их. Живут также без работы на помещиков и найма их земель и те крестьяне, хорошие хозяева, которые, пользуясь хотя и малой землей, но живя воздержно и хорошо обрабатывая свою землю, не нуждаются в работе на помещиков и найме их земель. Живут еще тысячи людей, не нуждающихся в работе на помещичьих землях и в найме их, люди, живущие христианской жизнью, т. е, живя не каждый для себя, а помогая друг другу, как живут в России многие христианские общины, из которых особенно известны мне духоборы.
   Нужда ведь может быть только в обществе людей, живущих по животному закону борьбы друг с другом. Среди христианских же обществ не должно быть нужды. Как только люди делятся между собою тем, что имеют, так всегда всем достает всё, что нужно, и остается еще многое. Когда народ, слушавший проповедь Христа, взалкал, Христос, узнав, что у некоторых есть запасы, велел всем сесть в круг и имеющим запасы отдавать соседям в одну сторону с тем, чтобы соседи, утолив голод, передавали бы оставшееся дальше. И когда круг был обойден, все насытились и собрали еще много остатков.
   Так и в обществе людей, поступающих так же, не бывает нужды, и такие люди не нуждаются в работе на помещиков и в найме их земель. Так что нужда не всегда может быть достаточной причиной для того, чтобы люди делали то, что вредно их братьям.
   Если рабочие люди теперь идут к помещикам на работы и нанимают их землю, то только потому, что еще не все понимают ни греха таких поступков, ни всего зла, которое они делают этим своим братьям и самим себе. Чем больше будет таких людей и чем яснее они будут понимать значение своего участия в земельной собственности, тем более и более будет сама собой уничтожаться власть неработающих над работающими.
  

XIII

  
   Единственное верное, несомненное средство улучшения положения рабочих и вместе с тем согласное с волей Бога состоит в освобождении земли от захвата помещиками. Достигается же это освобождение земли кроме отказа рабочих от участия в войсках, когда войска направлены против рабочего народа, еще воздержанием от работ на землях помещиков и от найма их. Но мало того, чтобы вам, рабочим, знать, что для вашего блага вам нужно освобождение земли от захвата ее помещиками, и что достигается это освобождение воздержанием вашим от насилия над своим братом и от работы на помещичьих землях и найма их, вам нужно еще вперед знать, как распорядиться землею, когда она освободится от захвата помещиков, как распределить ее между работающими.
   Большинство из вас обыкновенно думает, что стоит только забрать землю от неработающих, и всё будет хорошо. Но это не так. Легко сказать: отобрать землю у неработающих и отдать ее работающим. Но как сделать это так, чтобы не нарушить справедливости и не дать возможности богатым людям опять скупить большие пространства и опять этим способом властвовать над рабочими? Предоставить, как думают некоторые из вас, каждому отдельному рабочему или обществу право косить и пахать, где кто хочет, как это было в старину и теперь еще держится у казаков, возможно только там, где народу мало, а земли много и земля одного качества. Там же, где народу больше, чем может прокормить земля, и земля разного качества, нужно придумать иное средство пользования землею. Разделить землю по душам? Но если разделить землю по душам, то земля достанется и людям, не желающим работать на земле, и эти нерабочие люди будут сдавать ее или продавать богатым скупщикам, и явятся опять люди, владеющие большим количеством земли и неработающие на ней. Запретить неработающим продавать или отдавать внаймы свою землю? Но тогда земля, принадлежащая человеку, который не хочет или не может работать ее, будет лежать без употребления. Кроме того, при разделе земли по душам как уравнять ее по качеству? Есть земля черноземная, плодородная и есть земля песчаная, болотная, неплодородная, есть земля в городах, приносящая с одной десятины 1000 и больше рублей дохода, и есть земля в глуши, не приносящая никакого дохода. Как же распределить землю так, чтобы не могло бы опять возникнуть владение землею теми, которые не работают на ней, и не было обиженных, не было бы из-за нее споров, ссор, междоусобий? Люди давно уже заняты обсуждением и разрешением этих вопросов. И для правильного распределения земли между рабочими придумано много проектов.
   Не говоря о так называемых коммунистических проектах устройства общества, при которых земля считается общим достоянием и обрабатывается всеми сообща, мне известны следующие проекты.
   Проект англичанина Вильяма Огильви (William Ogilvie), жившего в XVIII веке. Огильви говорит, что, так как каждый человек, рождаясь на земле, имеет вследствие этого несомненное право находиться на ней и кормиться ее произведениями, то. право это не может быть ограничено тем, что некоторые люди считают своею собственностью большие пространства земли. И потому каждый должен иметь бесплатное право владеть приходящимся на его долю количеством земли. Если же кто владеет землею в большем количестве, чем приходится на его долю, пользуясь теми участками, на которые не предъявляют требования те, кому они принадлежат по праву, то владетель должен платить за это владение подать государству.
   Другой англичанин Фома Спенс (Thomas Spence) несколько лет позже решил земельный вопрос тем, что признавал всю землю собственностью приходов общин, так что приходы общины могли распоряжаться ею, как хотели. Частная же собственность отдельных лиц этим самым совершенно упразднялась.
   Прекрасной иллюстрацией, взгляда Спенса на земельную собственность служит рассказ о бывшем с ним в 1788 году в Голдонбридже случае, который он называет "лесной шуткой".
   "Один раз, когда я собирал в лесу орехи, из кустов высунулся человек и спросил меня: что я тут делаю?
   Я отвечал: собираю орехи.
   -- Собираете орехи? Как вы смеете это говорить?
   -- Отчего же? -- спросил я. -- Разве вы усумнились бы в праве обезьяны или белки собирать орехи? Чем же я ниже этих существ и почему не имею такого же права, как и они, -- сказал я, -- и вы-то кто и по какому праву позволяете себе мешать мне?
   -- Я вам покажу, кто я, когда арестую вас за то, что вы нарушаете чужое право.
   -- Вот тебе раз! -- сказал я. -- Но как же я могу нарушать чужое право там, где никто ничего не сажал и не обработывал? Ведь орехи составляют непосредственный дар природы как людям, так и животным, которые захотят пользоваться ими для поддержания своей жизни, и потому они общие.
   -- А я говорю вам, что лес этот не общий, а принадлежит герцогу Портландскому.
   -- Вот как! Так передайте мое почтение герцогу. Но так как природа не знает ни его, ни меня, а в кладовых ее есть одно правило о том, что кто первый пришел, тот первый и получает, то скажите герцогу, что если он желает орехов, то чтобы он поторопился".
   В заключение Спенс прибавляет, что если бы его хотели заставить защищать страну, в которой он не имеет права сорвать ореха, то он бросил бы свое ружье и сказал бы: "Пусть же герцог Портландский, который считает, что земля его, и сражается за нее".
   Так же решал вопрос и знаменитый автор "Age of Reason" и "Rights of Man" (1) -- Фома Пэн (Thomas Paine). Особенность его решения состояла в том, что, признавая землю общей собственностью, он предлагал уничтожать право собственности отдельных владельцев тем, чтобы право собственности на землю не переходило по наследству, так чтобы земля, бывшая частной собственностью, становилась со смертью ее владельца достоянием народа.
  
   (1) ["Век разума" и "Права человека?]
  
  
   После Фомы Пэна уже в нашем столетии писал и думал об этом предмете Патрик Эдвард Доов (Patrick Edward Dove). Теория Доова состоит в том, что ценность земли происходит из двух источников: из свойства самой земли и из положенных на нее трудов. Ценность земли, происходящая из положенных на нее трудов, может быть достоянием частных лиц, ценность же земли, происходящая от ее свойства, есть достояние всего народа и потому никогда не может принадлежать частным лицам, как это признается теперь, а должна быть собственностью общею всего народа.(1)
   Таков же и проект японского общества возвращения земли рабочим "The Land reclaiming Society", сущность которого состоит в том, что каждый человек имеет право владеть причитающейся на его долю землею при условии выплачивания за нее положенной подати и потому может требовать уступки ему причитающейся на его долю земли от того, кто владеет излишком против этой причитающейся на каждого доли. (Проект этот я прилагаю в прибавлении.) Самый же по моему мнению лучший, наиболее справедливый и применимый проект есть проект Генри Джорджа, называемый проектом "единой подати".
  

XIV

  
   Я лично считаю проект Генри Джорджа самым справедливым, благодетельным и, главное, удобоприменимым из всех мне известных проектов. Проект этот можно себе представить в малом виде так: представим себе, что в какой-нибудь местности вся земля принадлежит двум помещикам -- одному очень богатому и живущему за границей, и другому небогатому, живущему и хозяйничающему дома -- и сотне крестьян, владеющих малою землею. Кроме того, в этой местности живут в услужении и на квартирах десятки людей безземельных ремесленников, торгующих, чиновников. Положим, что все жители этой местности, придя к убеждению, что вся земля есть общее достояние, решили сообразно с этим убеждением распорядиться землею.
  
      -- Сведения эти взяты мною из прекрасной книги английского современного писателя Морисона Давидсона: "Предшественники Генри Джорджа" ("Procursors of Henry George"). Л. Т.
  
  
   Как им поступить?
   Отобрать всю землю у тех, кто владеет ею, и разрешить всякому пользоваться той землею, которая ему понравится, нельзя, потому что будет несколько охотников на одну и ту же землю и будут бесконечные ссоры. Соединиться всем в одну артель и пахать, косить, убирать всем сообща и потом уже делить -- неудобно, потому что у одних есть плуги, лошади, телеги, у других их нет, да и кроме того некоторые из жителей и не умеют да и не в силах работать землю. Разделить всю землю по душам на такие участки, которые были бы по своему качеству равны между собою, очень трудно. Если разделить для этого всю землю по мелким участкам разных достоинств так, чтобы каждому приходилась делянка и самой хорошей, и средней, и дурной, и пахотной, и покосной, и лесной земли, то будет слишком много мелких участков.
   Кроме того, такое разделение опасно тем, что не желающие работать или сильно нуждающиеся будут отдавать за деньги свою землю богатым, и образуются опять крупные землевладельцы. И потому жители местности решают, оставив землю, как она есть, за теми, кто ею владеют, обязать каждого владельца платить в общую кассу деньги, представляющие доход, который по сделанной оценке земли (не по положенным на нее трудам, а по своему качеству и положению) приносит владельцам находящаяся в их пользовании земля, и деньги эти решают поровну делить между собою. Но так как такое собирание денег со всех владеющих землями и потом раздача этих денег поровну каждому жителю затруднительна, а кроме того все жители платят же деньги на общие нужды: училища, церкви, пожарные трубы, пастухов, исправление дорог и т. п., и денег этих всегда недостаточно для общественных нужд, то жители местности решают вместо того, чтобы собирать деньги за доход с земли и раздавать его всем и опять собирать часть его на подати, -- собирать и употреблять весь доход с земли на общие нужды. Устроившись таким образом, жители местности требуют с помещиков причитающуюся плату за находящуюся в их владении землю и также и с крестьян, владеющих малой землею. С десятков же людей, не владеющих никакой землею, не требуют ничего, предоставляя им даром пользоваться всем тем, что учреждается на доход с земли.
   Такое устройство делает то, что один из помещиков, не живущий в деревне и производящий мало с своей земли, находит невыгодным при земельном налоге продолжать держать свою землю и отказывается от нее. Другой же помещик, хороший хозяин, отказывается только от части земли и удерживает только ту, на которой он может произвести больше того, что требуется с него за находящуюся в его пользовании землю.
   Те же из крестьян, владеющих малою землею, у которых много работников и недостаточно земли, так же, как и некоторые безземельные, желающие кормиться работой на земле, берут оставленную помещиками землю. Так что при таком решении является для всех жителей этой местности возможность жить на земле и кормиться с нее, и вся земля поступает в руки или остается в руках тех, кто любит работать на ней и умеет производить с нее много. Общественные же учреждения жителей местности улучшаются, так как на общественные нужды получается денег больше, чем прежде, и главное то, что всё это перемещение земельного владения совершается без всяких споров, ссор, ломки и насилия, а добровольным отказом от земли тех, кто не умеет выгодно работать на ней.
   Таков проект Генри Джорджа в применении к отдельному государству или даже всему человечеству. Проект этот и справедлив, и благодетелен, и главное, удобоприменим везде, во всех обществах, какой бы ни был там установлен порядок землевладения.
   Поэтому-то я лично и считаю проект этот наилучшим из всех существующих проектов. Но это мое личное мнение, которое может быть ошибочно. Вы же, рабочие, когда наступит для вас время распорядиться землею, сами обсудите и эти и все другие проекты и или изберете тот, который сочтете наилучшим, или сами придумаете еще более справедливый и удобоприменимый. Изложил же я эти проекты подробно для того, чтобы вы, рабочие, понимая, с одной стороны, всю несправедливость земельной собственности, с другой -- всю трудность и сложность правильного распределения земли, не впали в те ошибки необдуманного распоряжения землею, которые сделали бы ваше положение, вследствие борьбы из-за земли отдельных людей и обществ и захватов земли при новом устройстве ее, хуже теперешнего.
  

XV

  
   Повторю вкратце сущность того, что я хотел сказать вам. Сущность того, что я хотел сказать вам, в том, что я советую вам, рабочим, во-первых, ясно понять, что именно вам нужно, и не трудиться приобретать то, чего вам совсем ненужно. Нужно вам только одно: свободная земля, на которой бы вы могли жить и кормиться.
   Во-вторых, советую я вам то, чтобы вы ясно поняли, какими именно путями вы можете приобрести нужную вам землю. Приобрести ее вы можете не бунтами, от которых избави вас Бог, не демонстрациями, не стачками, не социалистическими депутатами в парламентах, а только неучастием в том, что вы сами считаете дурным, т. е. не поддерживать беззакония земельной собственности как насилиями, производимыми войсками, так и работами на помещичьих землях или наймом их.
   В-третьих, советую я вам обдумать вперед, как вам распорядиться с землею, когда она станет свободной.
   Для того же, чтобы вам правильно обдумать это, вам надо не думать, что земля, которая отойдет от помещиков, сделается вашей собственностью, а понимать, что для того, чтобы пользование землею могло быть правильно и безобидно распределено между всеми людьми, надо не признавать ни за кем права земельной собственности хотя бы на одну квадратную сажень. Только признавая землю таким же предметом общего достояния всех людей, как теплоту солнца и воздух, вы будете в состоянии безобидно и справедливо распределить между всеми людьми владение землею по какому-либо из существующих проектов или по какому-либо новому, составленному или избранному вами сообща, проекту.
   В-четвертых, и самое главное, советую вам для достижения всего того, что вам нужно, направлять свои силы не на борьбу с правящими классами посредством бунтов, революций или социалистической деятельности, а только на себя, на то, чтобы жить лучше.
   Людям бывает дурно только оттого, что они сами живут дурно. И нет ничего вреднее для людей той мысли, что причины бедственности их положения не в них самих, а во внешних условиях. Стоит только человеку или обществу людей вообразить, что испытываемое им зло происходит от внешних условий, и направить свое внимание и силы на изменение этих внешних условий и зло будет только увеличиваться. Но стоит человеку или обществу людей искренно обратиться на себя и в себе и в своей жизни поискать причины того зла, от которого он или оно страдает, и причины эти тотчас же найдутся и сами собой уничтожатся.
   Ищите царства божия и правды его, и всё остальное приложится вам. Это основной закон жизни человеческой. Живите дурно, противно воле Бога, и никакие ваши усилия не доставят вам того благосостояния, которого вы ищете. Живите хорошо, нравственно хорошо, согласно с волею Бога и не делая никаких усилий для достижения этого благосостояния, и оно само собою установится между вами и таким способом, о котором вы никогда и не думали.
   Так естественно и просто кажется то, чтобы ломиться в ту дверь, за которой находится то, что нам нужно, и тем более естественно, что позади нас стоят толпы людей, напирающие на нас и прижимающие нас к двери. А между тем чем упорнее мы ломимся в дверь, за которою находится то, что мы считаем благом, тем меньше надежды проникнуть за нее. Она отворяется только на себя.
   Так что для достижения истинного блага человеку нужно заботиться не об изменении внешних условий, а об изменении только себя: нужно перестать делать дурное, если он делал его, и начать делать хорошее, если он не делал его. Все двери, ведущие людей к истинному благу, отворяются всегда только на cебя.
   Мы говорим: рабочий народ порабощен правительством, богатыми. Но кто же эти люди, составляющие правительство и богатые классы? Что это -- богатыри, из которых каждый может победить десятки и сотни рабочего народа? Или их очень много, а рабочего народа очень мало? Или только эти люди, правители и богатые, одни умеют работать всё нужное и производить всё, чем живут люди? Ни то, ни другое, ни третье: люди эти не богатыри, а, напротив, расслабленные, бессильные люди, и людей этих не только не очень много, но их в сотни раз меньше, чем рабочих. И всё, чем живут люди, производится не ими, а рабочими, они же и не умеют и не хотят ничего делать, а только пожирают то, что делают рабочие. Так отчего же эта маленькая кучка слабых, праздных, ничего не умеющих и не хотящих делать людей властвуют над миллионами рабочих? Ответ есть только один: происходит это оттого, что рабочие руководятся в своей жизни теми же самыми правилами и законами, которыми руководятся и их угнетатели. Если рабочие работают и не пользуются в такой степени трудами бедных и слабых, как неработающие правители и богатые, то это происходит не оттого, что они считают это нехорошим, но оттого, что не могут и не умеют этого делать, как делают это правители и богатые, более ловкие и хитрые, чем остальные. Правители и богатые властвуют над рабочими только потому, что рабочие желают точно так же и теми же способами властвовать над своим же братом рабочим. По этому же самому -- по одинаковости понимания жизни -- рабочие и не могут по-настоящему восставать против своих угнетателей: как ни тяжело рабочему угнетение, которое он терпит от правителей и богатых, он в душе знает, что сам поступил бы, а может быть, и поступает в малом виде по отношению своих братьев точно так же. Рабочие связали себя желанием поработить друг друга, и потому ловким людям, забравшим уже силу и власть, легко порабощать их. Если бы рабочие люди не состояли из таких же поработителей, как и правители и богачи, заботящихся только о том, как бы, пользуясь нуждою ближнего, устроить свое благосостояние, а жили бы по-братски, помня друг о друге и помогая друг другу, никто бы не мог поработить их. А потому рабочим для того, чтобы освободиться от того угнетения, в котором их держат правители и богатые, есть только одно средство: отказаться от тех основ, которыми они руководствуются в своей жизни, т. е. перестать служить мамону и начать служить Богу.
   Мнимые друзья народа говорят вам, и вы сами, по крайней мере некоторые из вас, говорите себе, что надо изменить всё теперешнее устройство: завладеть орудиями труда и землею и свергнуть теперешнее правительство и установить новое. И вы верите этому и надеетесь и трудитесь для достижения этих целей. Но положим, что вы достигнете того, чего желаете: свергнете теперешнее правительство и учредите новое, овладеете всеми фабриками, заводами, землею. Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, будут руководиться новыми, иными основами, чем те, которыми руководствуется теперешнее. А если они будут руководиться теми же основами, то они точно так же, как теперешние, будут стараться не только удержать, но усилить свою власть и будут извлекать из своей власти для своей выгоды всё то, что можно извлечь из нее. Почему вы предполагаете, что люди, которые будут заведывать фабриками, землею (всем нельзя распоряжаться всеми учреждениями), будучи людьми с такими же взглядами, как и теперешние, не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только необходимое. Скажут: "будет так устроено, что этого нельзя будет сделать". Уже чего же лучше было устроено самим Богом или самой природой--принадлежность земли всем тем, которые живут и родятся на ней, а ухитрились же люди нарушить и это божеское устройство. Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся в жизни только заботой о своем личном благосостоянии. Никакие изменения внешнего устройства никогда не улучшат и не могут улучшить положение людей. И потому-то мой четвертый и самый главный совет вам, рабочим, состоит в том, чтобы, не осуждая других людей, ваших угнетателей, вы оглянулись бы на себя и изменили бы свою внутреннюю жизнь.
   Будете думать, что законно и полезно силою вырвать и присвоить себе то, что у вас отнято и удерживаемо насилием, или будете думать, что, следуя учению заблудших людей, законно и полезно участвовать в борьбе классов и добиваться присвоения устроенных другими орудий труда; будете думать, что, служа солдатами, вы обязаны покоряться начальству, приказывающему вам насиловать и убивать своих братьев, а не Богу, который не велит этого делать, или будете думать, что, поддерживая беззаконие земельной собственности своей работой на землях помещиков и наймом их, вы не делаете ничего дурного, и положение ваше будет становиться всё хуже и хуже, и вы вечно останетесь рабами.
   А поймете то, что для вашего истинного блага вам нужно только жить по закону Бога братскою жизнью, делая другим то, что вы хотите, чтобы вам делали, и в той мере, в которой вы поймете это, а понявши исполните, осуществится и то благо, которого вы желаете, и уничтожится ваше рабство: "Познаете истину, и истина сделает вас свободными".
  
   Ясная Поляна, сентябрь 1902 г.
  

ПРИЛОЖЕНИЕ

  
  

ПРОЕКТ ЯПОНСКОГО ОБЩЕСТВА

  
   Проект японского общества возвращения земли рабочим, как он излагается в статье этого общества: "Призыв ко всему человечеству о восстановлении свободы земли", состоит в следующем:
   "Мы знаем, -- говорится в этой статье, -- что естественный закон тот, что кто работает, тот богатеет, а кто не работает, остается бедным.
   Теперешнее же устройство наших обществ таково, что большинство бедных работают много и остаются бедными, тогда как богатые, живя праздно и роскошно, увеличивают свое богатство. Происходит это оттого, что не соблюдается главный, основной закон справедливости, по которому вещи, произведенные человеческим трудом, должны принадлежать тем людям, которые произвели их, вещи же, произведенные силами природы, вся земля, на которой мы живем, и всё, находящееся на ней и в ней, должно одинаково принадлежать всем людям.
   Таков основной закон справедливости. Законы же о земле в наших обществах дают одним людям исключительное право на землю без ограничения времени и пространства, лишая других права такого же пользования. Так что теперь некоторые получают то, чего им не следует, тогда как другие не получают того, что им следует.
   Мы желаем изменения общественного устройства не для того, чтобы отнять у богатых классов их собственность, мы желаем только восстановления данного нам творцом естественного права на землю. Мы желаем только того, чтобы вещи, сделанные людьми, принадлежали тем, кто их сделал, вещи же, произведенные природными силами, были предоставлены одинаковому пользованию всех людей.
   Практическое применение нашего предложения состоит в следующем :
   Вся годная земля оценивается, и доля каждого человека на землю сообразно населению определяется правительством. Всякий человек, не имеющий земли или имеющий ее меньше, чем определенная ему доля, должен иметь право потребовать от того, кто владеет лишней против положения землею, причитающуюся ему долю, с условием платить за нее определенную законом цену. Во всех же других, кроме упомянутого, случаях люди могут свободно владеть и передавать друг другу владения своими землями.
   Примечание I. Оценка земли должна быть делаема так, чтобы ценность, зависящая от положенных владельцами личных усилий для увеличения доходности земли, была отделена от ценности земли, происшедшей от природных или общественных условий. Различение это должно быть делаемо для того, чтобы всё то, что произведено личными усилиями, оставалось бы личной собственностью того, кто произвел эти усилия, то же, что произведено природными или общественными силами, составляло бы общественную собственность.
   Примечание II. Величина доли земли каждого человека должна быть определена по двум способам пользования землею, именно: пользованием землею, как местом для жительства и средством для получения с нее дохода. Для места жительства земля должна быть разделена на равные участки для всякого взрослого лица. Для получения же с нее дохода земля должна быть разделена на большие и малые участки, смотря по степени ее доходности.
   Если этот план будет исполнен, то все люди будут одинаково твердо стоять на земле. Всякий будет иметь место жительства и землю для того, чтобы кормиться с нее. При этом количество лиц, ищущих работы, и арендаторов, желающих снять земли, уменьшится, требование же на рабочих и арендаторов увеличится, увеличится и плата за работу, и уменьшится цена за аренду. Уменьшатся в то же время и незаконные прибыли капиталистов и землевладельцев, потому что люди, которые прежде считали необходимым закабаляться капиталистам, почувствуют себя под властью одного своего естественного хозяина, Бога, который отдает им за их труд полное вознаграждение.
   Мы верим, что такая система согласна с справедливостью и исправит всё то зло, которое проистекает от теперешнего несправедливого устройства общества.
   Но если бы кто-нибудь показал нам другую систему, более согласную с справедливостью и более действительно исправляющую зло, мы не задумаемся принять ее.
   Мы надеемся, что все, признающие великую истину принадлежности земли всем людям -- хотя бы их система была несогласна с нашею, соединятся с нами для того, чтобы общими силами достигнуть восстановления нашего естественного и законного права на землю.
   Говорят, что теперь еще рано предлагать такой проект. Мы, напротив того, жалеем о том, что восстановление права людей на землю так запоздало, потому что за 5000 лет со времени общественной жизни людей и поныне бесчисленное количество людей, не понимая своего права, уже оставили мир, считая его местом разочарования и печали только потому, что были лишены своего естественного права на землю.
   И потому мы умоляем вас, если вы не любите насилия, управляющего теперь миром, и желаете, чтобы управляла им справедливость, приложите все свои силы к восстановлению естественного права людей на землю. Если вы желаете полного уничтожения рабства на земле и свободы для всего человечества, приложите все свои силы к этому восстановлению. Если вы нежелаете видеть людей, живущих, как животные, сильного, подавляющего слабого, приложите свои силы к этому восстановлению. Если вы сочувствуете огромному большинству людей на земле, которые проводят свои жизни в страданиях от этих несправедливых условий, если вы жалеете несчастных детей, которые наследуют эти страшные условия, приложите все свои силы к этому восстановлению.
   Мы верим, что земля есть обетованная земля для всех людей и что поэтому мы не освободимся от египетского рабства до тех пор, пока не возвратим себе эту обетованную землю. Правда, что восстановление естественного права на землю есть последнее освобождение всего человечества, и потому мы знаем, что исполнение нашего предложения не легко, но верим, что если все добрые люди соединятся с этой целью, она будет достигнута".
   Таков проект японского общества.
  

II

ПРОЕКТ ГЕНРИ ДЖОРДЖА

  
   Другой проект, проект Генри Джорджа, состоит в следующем:
   "Право собственности, --пишет он в своей статье "Что такое единый налог и почему мы добиваемся его?"-- опирается не на человеческие, а на естественные законы -- другими словами на законы Бога. Оно ясно и безусловно, и всякое нарушение его, всё равно, совершается ли оно отдельной личностью или целым народом, является нарушением заповеди "не укради". Человек, который ловит рыбу, выращивает яблоню, выхаживает теленка, строит дом или машину, шьет платье, рисует картину, тем самым приобретает исключительное право собственности на произведения своего труда, -- право дарить их, продавать или завещать в наследство. Но создал ли кто-нибудь землю, чтобы он мог предъявлять на нее или на какую-нибудь часть ее такое же право собственности, при котором он мог бы дарить ее, продавать или завещать в наследство. Так как земля была создана не нами и является лишь временным местопребыванием сменяющихся человеческих поколений, так как мы находимся на ней, очевидно, с одинакового позволения создателя, то ясно, что никто не может иметь какого-либо исключительного права собственности на землю и что права всех людей на нее должны признаваться равными и неотчуждаемыми. Но это право владения должно быть ограничено равными правами всех других людей и потому должно обусловливаться уплатою обществу владельцем известного вознаграждения за представляемое ему ценное преимущество пользоваться известным находящимся в его владении участком.
   Когда мы облагаем налогом дома, жатвы, деньги, хозяйственные принадлежности, капитал или богатство, в какой бы то ни было форме, мы отбираем у членов общества то, что по праву должно считаться их собственностью, -- мы нарушаем право собственности (и именем закона совершаем грабеж). Но когда мы облагаем налогами земельные ценности, мы берем у членов общества то, что им не принадлежит, а принадлежит обществу, и что не может быть оставлено кому-либо из них без вреда для других членов общества. Так что мы нарушаем закон справедливости, облагая налогом труд или произведения труда, и мы нарушаем этот закон также и тогда, когда не облагаем налогом земельных ценностей. И потому мы предлагаем отменить все налоги с единственным исключением налога с ценности земель, взимаемого независимо от ценности разного рода сделанных на них построек и улучшений.
   То, что мы предлагаем, не есть налог на недвижимость, ибо под недвижимостью понимают также здания и сооружения. Не есть это и налог на землю, ибо мы предлагаем облагать не землю вообще, а лишь ту цену земли, которая зависит не от ценности возведенных на ней сооружений или сделанных в ней улучшений, а только от природных или общественных условий.
   От установления этого единого налога на землю последствия должны быть следующие:
   1. Этот налог освободит нас от целой армии сборщиков и других чиновников, которые требуются при теперешних налогах, и будет доставлять казне по сравнению с другими налогами значительно большую долю того, что берется с народа: вместе с тем упрощая и удешевляя правительство, он будет способствовать также тому, чтобы сделать его более честным. Он избавит нас от налогов, которые роковым образом ведут к обманам, клятво-преступлениям, подлогам и взяточничеству. Вся земля находится на виду и не может быть скрыта: ценность ее определяется легче ценности чего бы то ни было другого, а потому и налог, предлагаемый нами, можно собирать с наименьшей затратой и с наименьшим вредом для общественной нравственности.
   2. Он увеличит в огромной мере производство богатства, устранив: А) тягостное действие теперешних налогов на трудолюбие и бережливость, Б) и сделает землю более доступной для желающих ею пользоваться, ибо он сделает более трудным удержание за собой ценной земли для тех собственников, которые сами ею не пользуются, а рассчитывают лишь на будущий прирост ее ценности. В) Обложение налогами произведений труда, с одной стороны, и недостаточное обложение земельных ценностей, с другой, приводит к несправедливому распределению богатства, которое сосредоточивается в руках немногих лиц в виде огромных состояний, в то время, как масса всё более и более беднеет. Это несправедливое распределение богатства, с одной стороны, ведет к образованию класса людей праздных и расточительных, потому что они слишком богаты, а с другой к образованию класса людей праздных и расточительных, потому что они слишком бедны, и таким образом в огромной мере сокращает производство. Г) Несправедливое распределение богатства, создавая, с одной стороны, страшных миллионеров, а с другой бродячих нищих, порождает воров, игроков, общественных паразитов разного рода и требует огромного расхода денег и сил на сторожей, полицейских, суды, тюрьмы и другие средства, употребляемые обществом для самозащиты.
   Вот причины, по которым мы считаем установление единого налога на землю спасительной мерой. Мы не думаем того, чтобы такое установление изменило человеческую природу. Это не во власти человека; но оно создаст условия, при которых человеческая природа будет развивать всё лучшее, вместо того, чтоб развивать всё худшее, как это происходит теперь. Оно сделает возможным такое огромное увеличение в производстве богатства, какого теперь мы не в состоянии себе представить. Оно обеспечит справедливость в распределении. Оно сделает незаслуженную бедность совершенно неизвестной. Оно уничтожит растлевающую погоню за наживой. Оно даст людям возможность быть по крайней мере такими честными, правдивыми, рассудительными и благородными, какими они желали бы быть. Оно подготовит наступление того царства правды и справедливости, а стало быть царство изобилия, мира и счастия, которых Иисус велел своим ученикам просить и добиваться".
   Более подробное изложение проекта Генри Джорджа можно узнать из его книг: "Прогресс и бедность", "Социальные задачи" и других.
  
  

ЧТО ТАКОЕ РЕЛИГИЯ И В ЧЕМ СУЩНОСТЬ ЕЁ?

I

  
  
   Всегда во всех человеческих обществах, в извест­ные периоды их жизни, наступало время, когда ре­лигия сначала отклонялась от своего основного значения, потом, все более и более отклоняясь, те­ряла свое основное значение и, наконец, замирала в раз установленных формах, и тогда действие ее на жизнь людей становилось все меньше и меньше.
   В такие периоды образованное меньшинство, не веря в существующее религиозное учение, делает только вид, что верит в него, находя это нужным для удержания народных масс в установленном строе жизни; народные же массы, хотя и держатся по инерции раз установленных форм религии, в жизни своей не руководятся уже требованиями ре­лигии, а только народными обычаями и государст­венными законами.
   Так это было много раз в различных человече­ских обществах. Но никогда не было того, что про­исходит теперь в нашем христианском обществе. Никогда не было того, чтобы богатое, властвующее и более образованное меньшинство, имеющее наи­большее влияние на массы, не только не верило в существующую религию, но было бы уверено в том, что в наше время религии уже никакой не нужно, и внушало бы людям, сомневающимся в истинности исповедуемой религии, не какое-либо более разум­ное и ясное религиозное учение, чем то, которое су­ществует, а то, что религия вообще отжила свое время и стала теперь не только бесполезным, но и вредным органом жизни обществ, вроде того, как слепая кишка в организме человека. Религия изу­чается этого рода людьми не как нечто известное нам по внутреннему опыту, а как внешнее явление, как бы болезнь, которою бывают одержимы некото­рые люди и которую мы можем исследовать только по внешним симптомам.
   Религия, по мнению одних из этих людей, про­изошла от одухотворения всех явлений природы (анимизм), по мнению других, - из представления о возможности отношений с умершими предками, по мнению третьих, - из страха перед силами природы.
   А так как, рассуждают далее ученые люди нашего времени, наука доказала, что деревья и камни не могут быть одушевлены, и умершие предки уже не чувствуют того, что делают живые, и явления при­роды объясняемы естественными причинами, то и уничтожилась и необходимость в религии, и во всех тех стеснениях, которые, вследствие религиозных верований, налагали на себя люди. По мнению уче­ных, был период невежественный - религиозный. Этот период уже давно пережит человечеством, остались редкие, атавистические признаки его. По­том был период метафизический, и этот пережит. Теперь же мы, просвещенные люди, живем в пери­оде научном, в периоде позитивной науки, которая заменяет религию и ведет человечество на такую высокую степень развития, до которой оно никогда не могло бы достигнуть, подчиняясь суеверным ре­лигиозным учениям.
   В начале нынешнего 1901 года французский зна­менитый ученый Вerthelot произнес речь, (1) в кото­рой он сообщил своим слушателям мысль о том, что время религии прошло и что религия теперь должна быть заменена наукой. Я цитирую эту речь потому, что она первая попалась мне под руку и произнесе­на была в столице образованного мира всеми при­знанным ученым, но та же мысль выражается беспрестанно и везде, начиная от философских трактатов до газетных фельетонов. Г-н Бертело го­ворят в этой речи, что были прежде два начала, дви­гавшие человечество: сила и религия. Теперь же двигатели эти стали излишни, потому что на место их стала наука. Под наукой же г-н Бертело, очевид­но, разумеет, как и все люди, верующие в науку, такую науку, которая обнимает всю область чело­веческих знаний, гармонически связанных и, по степени их важности, распределенных между со­бою, и обладает такими методами, что все добытые ею данные составляют несомненную истину. Но так как такой науки в действительности не существует,
  
   (1) "Revue de Paris", janvier 1901.
  
   а то, что называется наукой, составляет сбор слу­чайных, ничем не связанных между собой знаний, часто совсем ненужных и не только не представля­ющих несомненной истины, но сплошь да рядом са­мые грубые заблуждения, нынче выставляемые как истины, а завтра опровергаемые, - то очевидно, что не существует того самого предмета, который дол­жен, по мнению г-на Бертело, заменить и религию. А потому и утверждение г-на Вертело и людей, со­гласных с ним, о том, что наука заменит религию, совершенно произвольно и основано на ничем не оправдываемой вере в непогрешимую науку, совер­шенно подобную вере в непогрешимую церковь. А между тем люди, называющиеся и считающиеся учеными, совершенно уверены в том, что уже суще­ствует такая наука, которая должна и может заме­нить религию и даже теперь упразднила ее.
   "Религия отжила, верить во что-нибудь, кроме науки, есть невежество. Наука устроит все, что на­до, и руководствоваться в жизни надо только одной наукой", думают и говорят как сами ученые, так и те люди толпы, которые, хотя и очень далеки от на­уки, верят ученым и вместе с ними утверждают, что религия есть пережитое суеверие и в жизни нужно руководиться только наукой, т.е. собственно ни­чем, потому что наука по самой цели своей - иссле­дования всего существующего -- не может дать никакого руководства в жизни людей.
  

II

  
   Ученые люди нашего времени решили, что рели­гия не нужна, что наука заменит или уже заменила ее, а между тем, как прежде, так и теперь, без ре­лигии никогда не жило и не может жить ни одно че­ловеческое общество, ни один разумный человек (я говорю разумный человек потому, что неразумный человек, так же как и животное, может жить и без религия). А не может жить без религии разумный человек потому, что только религия дает разумно­му человеку необходимое ему руководство в том, что ему надо делать и что надо делать прежде и что после. Разумный человек не может жить без рели­гии именно потому, что разум составляет свойство его природы. Всякое животное руководится в своих поступках, - кроме тех, к которым его влечет пря­мая потребность удовлетворения своих желаний, - соображением о ближайших последствиях своего поступка. Сообразив эти последствия посредством тех средств познавания, которыми оно владеет, жи­вотное согласует с этими последствиями свои поступки и всегда без колебаний поступает одним и тем же образом, соответственно этим соображени­ям. Так, например, пчела летит за медом и прино­сит его в улей, потому что зимой ей понадобится собранный ею корм для себя и детей, и дальше этих соображений ничего не знает и не может знать; так же поступает и птица, свивающая гнездо или пере­летающая с севера на юг и обратно. Так же посту­пает и всякое животное, совершающее поступок, не вытекающий из прямой, сейчасной потребности, но обусловленный соображениями об ожидаемых по­следствиях. Но не то с человеком. Разница между человеком и животным - в том, что познавательные способности животного ограничиваются тем, что мы называем инстинктом, тогда как основная по­знавательная способность человека есть разум. Пчела, собирающая корм, не может иметь никаких сомнений о том, хорошо или дурно собирать его. Но человек, собирая жатву или плоды, не может не ду­мать о том - не уничтожает ли он на будущее время произрастания хлеба или плодов? и о том - не отни­мает ли он этим собиранием пищу у ближних? Не может не думать и о том, что будет из тех детей, которых он кормит? и многое другое. Самые важ­ные вопросы поведения в жизни не могут разумным человеком быть решены окончательно именно по обилию последствий, которых он не может не ви­деть. Всякий разумный человек, если не знает, то чувствует, что в самых важных вопросах жизни ему нельзя руководствоваться ни личными побуждени­ями чувств, ни соображениями о ближайших последствиях его деятельности, потому что последствий этих он видит слишком много различ­ных и часто противоречивых, т.е. таких, которые так же вероятно могут быть благодетельны или зловредны как для него, так-и для других людей. Есть легенда о том, как ангел, сошедши на землю в бого­боязненную семью, убил ребенка, который был в колыбели, и когда его спросили: зачем он сделал это? - объяснил, что ребенок был бы величайшим злодеем и сделал бы несчастие семьи. Но не только в вопросе о том, какая жизнь человеческая полезна, бесполезна или вредна, - все самые важные вопросы жизни не могут быть решены разумным человеком по соображению с их ближайшими отношениями и последствиями. Разумный человек не может удов­летвориться теми соображениями, которые ру­ководят поступками животных. Человек может рассматривать себя как животное среди животных, живущих сегодняшним днем, он может рассматри-. вать себя как члена семьи и как члена общества, на­рода, живущего веками, может и даже непременно должен (потому что к этому неудержимо влечет его разум) рассматривать себя как часть всего беско­нечного мира, живущего бесконечное время. И по­тому разумный человек должен был сделать и всегда делал по отношению бесконечно малых жиз­ненных явлений, могущих влиять на его поступки, то, что в математике называется интегрированием, т.е. установляя, кроме отношения к ближайшим яв­лениям жизни, свое отношение ко всему бесконеч­ному по времени и пространству миру, понимая его как одно целое. И такое установление отношения человека к тому целому, которого он чувствует себя частью и из которого он выводит руководство в сво­их поступках, и есть то, что называлось и называ­ется религией. И потому религия всегда была и не может перестать быть необходимостью и неустра­нимым условием жизни разумного человека и ра­зумного человечества.
  

III

  
   Так и понимали всегда религию люди, не лишен­ные способности высшего, т.е. религиозного созна­ния, отличающего человека от животного. Самое древнее и обычное определение религии, от кото­рого и произошло самое слово: religio (religare, свя­зывать), состоит в том, что религия есть связь человека с Богом. Les obligations de l'homme envers Dieu voila la religion, (1) - говорит Вовенарг. Такое же значение придают религии Шлейермахер и Фейербах, признавая основой религии сознание человеком своей зависимости от Бога. La religion est une affaire chaque et Dieu.(Beile). (2) La religion est le resultat des besoins de l'ame et des effets de l'intelligence.(B. Constant.) (3)
  
      -- [Обязательства человека в отношении Бога - вот что значит религия]
      -- [Религия есть личное дело между человеком и Богом. (Бейль)]
      -- [Религия есть результат потребности души и проявления разума. (Б.Констан)]
  
  
   Религия есть известный способ осуществления человеком своего отношения к сверхчеловеческим и таинственным силам, от которых он считает себя зависимым. (Goblet d'Alviella). Религия есть определение человеческой жизни посредством свя­зи человеческой души и с тем таинственным духом, владычество которого над миром и над собою при­знается человеками с которым он чувствует себя соединенным. (A.Reville).
   Так что сущность религии всегда понималась и теперь понимается людьми, не лишенными высше­го человеческого свойства, как установление чело­веком его отношения к бесконечному существу или существам, власть которых он чувствует над собой. И отношение это, как бы оно ни было различно для разных народов и в разные времена, всегда опреде­ляло для людей их назначение в мире, из которого естественно вытекало и руководство для их дея­тельности. Еврей понимал свое отношение к беско­нечному так, что он член избранного Богом из всех народов народа и потому должен соблюдать перед Богом заключенное Богом с этим народом условие. Грек понимал свое отношение так, что он, будучи в зависимости от представителей бесконечности - богов, должен делать им приятное. Брамин пони­мал свое отношение к бесконечному Браме так, что он есть проявление этого Брамы и должен отреше­нием от жизни стремиться к слиянию с этим вы­сшим существом. Буддист понимал и понимает свое отношение к бесконечному так, что он, переходя из одной формы жизни в другую, неизбежно страдает, страдания же происходят от страстей и желаний, и потому он должен стремиться к уничтожению всех страстей и желаний и переходу в нирвану. Всякая религия есть установление отношения человека к бесконечному существованию, которому он чувст­вует себя причастным и из которого он выводит ру­ководство своей деятельности. И потому, если религия не устанавливает отношения человека к бесконечному, как, например, идолопоклонство или волхвование, - это уже не религия, а только вырождение ее. Если религия хотя и устанавливает отношение человека к Богу, но устанавливает его утверждениями, несогласными с разумом и совре­менными знаниями людей, так что человек не может верить в такие утверждения, то это тоже не религия, а подобие ее. Если религия не связывает жизнь человека с бесконечным существованием, это тоже не религия. И также не религия требо­вания в веры такие положения, из которых не вытекает определенное направление деятельности человека. И также нельзя назвать религией пози­тивизма Конта, который устанавливает отношение человека только к человечеству, а не к бесконечно­му, и из этого отношения совершенно произвольно выводит свои нравственные, ни на чем не упира­ющиеся, хотя и очень высокие требования. Так что самый образованный контист стоит в религиозном отношении несравненно ниже самого простого че­ловека, верующего в Бога - какого бы то ни было, но только - бесконечного, - и из этой веры выводя­щего свои поступки. Рассуждения же контистов о grand etre - не составляют веры в Бога и не могут заменить ее.
   Истинная, религия есть такое согласное с разу­мом и знаниями человека установленное им отно­шение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечно­стью и руководит его поступками.
  

IV

  
   Ученые люди нашего времени, несмотря на то, что везде и всегда люди не жили и не живут без религии, говорят, как тот невольный мольеровский доктор, уверявший, что печень в левом боку: nous avons change tout cela, (1) и можно и должно жить без религии. Но религия как была, так и остается глав­ным двигателем, сердцем жизни человеческих обществ, и без нее, как без сердца, не может быть разумной жизни. Религий было и теперь много раз­личных, потому что выражения отношения челове­ка к бесконечному, к Богу или богам, различно и по времени, и по степени развития различных наро­дов, но никогда ни одно общество людей, с тех пор как люди стали разумными существами, не могло жить и потому не жило и не может жить без рели­гии.
   Правда, бывали и бывают в жизни народов пери­оды, когда существующая религия бывала так из­вращена и так отставала от жизни, что уже не руководила ею. Но это наступающее в известное время для каждой религии прекращение воздейст­вия ее на жизнь людей бывало только временное.
  
   (1) [мы всё это переменили,]
  
   Религии, как и все живое, имеют свойство рождать­ся, развиваться, стариться, умирать, вновь возрождаться и возрождаться всегда в более совершенной, чем прежде, форме. После периода высшего разви­тия религии всегда наступает период ее ослабления, замирания, за которым следует обыкновенно пери­од возрождения, установления более, чем прежнее, разумного и ясного религиозного учения. Такие периоды развития, замирания и возрождения были во всех религиях: в глубокомысленной браминской религии, - в которой, как только она стала стариться и окаменевать в раз установившихся отклонивших­ся от ее основного смысла грубых формах, - появи­лись, с одной стороны, возрождение браманизма, а с другой - высокое учение буддизма, двинувшее впе­ред понимание человечеством своего отношения к бесконечному. Такой же упадок был в греческой и римской религиях, и также вслед за дошедшим до высшей степени упадком появилось христианство. То же было и с церковным христианством, выро­дившимся в Византии в идолопоклонство и мно­гобожие, когда, в противовес этого извращенного христианства, появилось, с одной стороны, павликианство, с другой - в отпор учению о троице и богородице - строгое магометанство со своим основ­ным догматом единого Бога. То же произошло и с папским средневековым христианством, вызвав­шим реформацию. Так что периоды ослабления религий в смысле воздействия их на большинство людей составляют необходимое условие жизни и развития всех религиозных учений. Происходит это оттого, что всякое религиозное учение в своем истинном смысле, как бы грубо оно ни было, - всегда устанавливает отношение человека к беско­нечному, одинаковое для всех людей. Всякая рели­гия признает человека одинаково ничтожным перед бесконечностью, и потому всегда всякая религия включает понятие равенства всех людей перед тем, что она считает Богом, будет ли то молния, ветер, дерево, животное, герой, умерший или даже живой царь, как это было в Риме. Так что признание ра­венства людей есть неизбежное, основное свойство всякой религии. Но так как в действительности равенства людей между собою нигде и никогда не существовало и не существует, то как только появ­лялось новое религиозное учение, всегда включающее в себе и признание равенства всех людей, так тотчас те люди, для которых неравенство было выгодно, старались скрыть это основное свойство религиозного учения, извратив самое религиозное учение. Так это и делалось всегда и везде, где появ­лялось новое религиозное учение. И делалось это большей частью не сознательно, а только вследст­вие того, что люди, которым было выгодно неравен­ство, люди властвующие, богатые для того, чтобы, не изменяя своего положения, чувствовать себя правыми перед принятым учением, всеми средства­ми старались придать религиозному учению такое значение, при котором неравенство было бы воз­можно. Извращение же религии, такое, при кото­ром властвующие над другими могли считать себя правыми, естественно передаваемое массам, внуша­ло и этим массам то, что их покорность тем, кото­рые властвуют, есть требование исповедуемой ими религии.
  

V

  
   Всякая деятельность человеческая вызывается тремя побудительными причинами: чувством, ра­зумом и внушением, тем самым свойством, которое врачи называют гипнозом. Иногда человек дейст­вует под влиянием только чувства, стремясь достиг­нуть того, чего желает; иногда он действует под влиянием одного разума, указывающего ему то, что он должен делать; иногда и чаще всего человек дей­ствует потому, что он сам или другие люди внушили ему известную деятельность, и он бессознательно покоряется внушению. При нормальных условиях жизни все три двигателя участвуют в деятельности человека. Чувство влечет человека к известной деятельности, разум проверяет сообразность этой деятельности с окружающей средою, прошедшим и предполагаемым будущим, и внушение заставляет человека исполнять, не чувствуя и не думая, вы­званные чувством и одобренные разумом поступки. Если бы не было чувства, человек не предпринял бы никакого дела; если бы не было разума, человек предавался бы сразу многим чувствам, противоре­чивым и вредным себе и другим; если бы не было способности подчиняться внушению своему и дру­гих людей, человек должен бы был не переставая испытывать то чувство, которое побудило его к из­вестной деятельности, и постоянно напрягать свой разум на поверку целесообразности этого чувства. И потому все три двигателя эти необходимы для всякой самой простой деятельности людской. Если человек идет из одного места в другое, то происхо­дит это потому, что чувство побудило его перейти с места на место, разум одобрил это намерение, предписал средство исполнения (в данном случае шаганье по известной дороге), и мускулы тела повину­ются, и человек идет по предписанной дороге. В то же время, как он идет, и чувство, и разум его ос­вобождаются для другой деятельности, чего бы не могло быть, если бы не было способности подчине­ния внушению. Так это происходит для всех деятельностей людских и так же для самой важной из них: для религиозной деятельности. Чувство вызывает потребность установления отношения человека к Богу; разум определяет это отношение; внушение побуждает человека к деятельности, вы­текающей из этого отношения. Но так это происхо­дит только тогда, когда религия не подверглась еще извращению. Но как только начинается это извра­щение, так все более и более усиливается внушение и ослабляется деятельность чувства и разума. Сред­ства же внушения всегда и везде одни и те же. Сред­ства эти - в том, чтобы, пользуясь тем состоянием человека, когда он более всего восприимчив к вну­шению (детский возраст, важные события жизни, смерть, роды, браки), воздействовать на него про­изведениями искусства: архитектуры, ваяния, живописи, музыки, драматических представлений, и в этом состоянии восприимчивости, подобной той, которая достигается над отдельными людьми полу­усыплением, внушать ему то, что желательно внушителям.
   Это явление можно наблюдать на всех старых ве­роучениях: и в возвышенном учении браманизма, выродившемся в грубое поклонение бесчисленным изображениям в различных храмах при пении и курении; и в древнееврейской религия, пропове­данной пророками и превратившейся в поклонение Богу в величественном храме при торжественных пениях и шествиях; и в возвышенном буддизме, превратившемся с его монастырями и изображени­ями будд, с бесчисленными торжественными обря­дами в таинственный ламаизм; и в таоизме с его колдовством и заклинаниями.
   Всегда во всех религиозных учениях, когда они начинали извращаться, блюстители религиозных учений употребляют все усилия на то, чтобы, приведя людей в состояние ослабления деятельно­сти разума, внушать им то, что им нужно. А нужно было внушать во всех религиях одни и те же три положения, служащие основанием всех тех извра­щений, которым подвергались стареющие религии. Во-первых, то, что есть особенного рода люди, которые одни могут быть посредниками между людьми и Богом или богами; во-вторых, то, что совершились и совершаются чудеса, которые доказы­вают и подтверждают истинность того, что говорят посредники между людьми и Богом, и, в-третьих, то, что есть известные слова, изустно повторяемые или записанные в книгах, которые выражают неиз­менную волю Бога и богов и потому святы и не­погрешимы. А как только под влиянием гипноза приняты эти положения, так уже и все то, что гово­рят посредники между Богом и людьми, принима­ется как святая истина, и достигается главная цель извращения религии - не только скрытие закона ра­венства людей, но и установление и утверждение величайшего неравенства, разделение на касты, де­ление на людей и гоев, на правоверных и неверных, на святых и грешных. То же самое совершалось и совершается в христианстве: было признано полное неравенство между собою людей, разделенных не только в смысле понимания учения на клир и народ, но и в смысле общественного положения на людей имеющих власть и долженствующих покоряться ей, - которое по учению Павла признается установ­ленным самим Богом.

VI

  
   Неравенство людей, не только клира и мирян, но и богатых и бедных, господ и рабов, установлено христианской церковной религией в такой же опре­деленной и резкой форме, как и в других религиях. А между тем, судя по тем данным, которые мы имеем о начальном состоянии христианства, по учению, выраженному в Евангелиях, казалось, предвидены были главные способы извращения, которые употребляются в других религиях, и ясно высказано предостережение против них. Против со­словия жрецов прямо сказано, что никакой человек не может быть учителем другого (не называйтесь отцами и учителями); против приписывания свя­щенного значения книгам сказано: что важен дух, а не буква, и что люди не должны верить преданиям человеческим, и что весь закон и пророки, т.е. все книги, считавшиеся священным писанием, сводят­ся только к тому, чтобы поступать с ближними так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою. Если ни­чего не сказано против чудес, и в самом Евангелии описаны чудеса, будто бы произведенные Иисусом, то все-таки по всему духу учения видно, что истин­ность учения Иисус основывал не на чудесах, а на самом учении. ("Кто хочет знать, истинно ли мое учение, пусть делает, что я говорю".) Главное же, христианством провозглашено равенство людей, уже не как вывод из отношения людей к бесконеч­ному, а как основное учение братства всех людей, так как все люди признаны сынами Бога. И потому, казалось бы, нельзя извратить христианство так, чтобы уничтожить сознание равенства людей меж­ду собою.
   Но ум человеческий изворотлив, и придумано было, может быть и бессознательно или полусозна­тельно, еще совершенно новое средство (truc, как говорят французы) для того, чтобы сделать предо­стережения евангельские и явное провозглашение равенства всех людей недействительными. Тгuc этот состоит в том, что приписывается непогреши­мость не только известной букве, но и известному собранию людей, называемому церковью и имею­щему право передавать эту непогрешимость изби­раемым ими людям.
   Придумано было маленькое прибавление к Еван­гелиям, именно то, что Христос, уходя на небо, пе­редал известным людям иключительное право не только учить людей божеской истине (он передал при этом по букве стиха Евангелия и право, кото­рым обыкновенно не пользуются, быть неуязвимым для змей, всяких ядов, огня), но и делать людей спасенными или не спасенными и, главное, переда­вать это другим людям. А как только было твердо установлено понятие церкви, так уже недействи­тельны стали все положения евангельские, пре­пятствовавшие извращению, так как церковь была старше и разума, и писания, признаваемого свя­щенным. Разум признан был источником заблуж­дений, а Евангелие толковалось не так, как того требовал здравый смысл, а как того хотели те, кто составлял церковь.
   И потому все прежние три способа извращения религий: жречество, чудеса и непогрешимость пи­сания были и в христианстве признаны во всей силе. Была признана законность существования посред­ников между Богом и людьми, потому что необ­ходимость и законность посредников признала церковь; была признана действительность чудес, потому что о них свидетельствовала непогрешимая церковь; была признана священной Библия, пото­му что это признавала церковь.
   И христианство было извращено так же, как и все другие религии, с той только разницей, что именно потому, что христианство с особенной ясностью провозгласило свое основное положение равенства всех людей, как сынов Бога, нужно было особенно сильно извратить все учение, чтобы скрыть его ос­новное положение. И это самое с помощью понятия церкви и было сделано и в такой мере, в какой это не происходило ни в одном религиозном учении. И действительно, никогда ни одна религия не про­поведовала таких явно несогласных с разумом и с современными знаниями людей и таких безнравст­венных положений, как те, которые проповедует церковное христианство. Не говоря уже о всех нелепостях ветхого завета вроде сотворения света прежде солнца, сотворения мира 6000 лет тому на­зад, помещения всех животных в ковчег и о разных безнравственных гадостях вроде предписания уби­ения детей и целых населений по приказанию Бога, не говоря и о том нелепом таинстве, про которое Вольтер еще говорил, что были и есть всякие неле­пые религиозные учения, но никогда еще не было такого, в котором главный религиозный акт состоял бы в том, чтобы есть своего Бога, - что может быть бессмысленнее того, что богородица - и мать, и де­ва, что небо открылось и оттуда послышался голос, что Христос улетел на небо и сидит там где-то одес­ную отца, или что Бог один и три, и не три Бога, как Брама, Вишну и Шива, а один и вместе с тем три. И что может быть безнравственнее того ужасного уче­ния, по которому Бог, злой и мстительный, наказы­вает всех людей за грех Адама и для спасения их посылает своего сына на землю, зная вперед, что люди убьют его и будут за это прокляты; и того, что спасение людей от греха состоит в том, чтобы быть окрещенным или верить, что все это так именно и было, и что сын Бога убит людьми для спасения лю­дей, и что те, кто не верит в это, тех Бог казнит веч­ными мучениями. Так что, даже не говоря о том, что считается некоторыми прибавлениями к глав­ным догматам этой религии, как все верования в разные мощи, иконы различных богородиц, проси­тельные молитвы, обращенные к разным, смотря по их специальности, святым, не говоря и об учении о предопределении протестантов, - самые признан­ные всеми основы этой религии, установленные никейским символом, так нелепы и безнравственны и доведены до такого противоречия здравому челове­ческому чувству и разуму, что люди не могут ве­рить в них. Люди могут устами повторять известные слова, но не могут верить в то, что не имеет смысла. Можно устами сказать: я верю в то, что мир сотво­рен 6000 лет тому назад, или сказать: я верю, что Христос улетел на небо и сел одесную отца; или то, что Бог один и вместе с тем три; но верить во все это никто не может, потому что слова эти не представ­ляют никакого смысла. И потому люди нашего ми­ра, исповедующие извращенное христианство, в действительности ни во что не верят. И в этом со­стоит особенность нашего времени.
  

VII

  
   Люди нашего времени ни во что не верят, а вместе с тем по тому ложному определению веры, которое взято ими из послания к евреям, неправильно при­писываемого Павлу, воображают, что они имеют веру. Вера по этому определению есть осуществле­ние ожидаемого и уверенность в невидимом. Но, не говоря уже о том, что вера не может быть осущест­влением ожидаемого, так как вера есть душевное состояние, а осуществление ожидаемого есть внеш­нее событие, вера не есть также и уверенность в не­видимом, так как уверенность эта, как и сказано в дальнейшем разъяснении, основывается на доверии к свидетельству истины; доверие же и вера суть два понятия различные. Вера не есть надежда и не есть доверие, а есть особое душевное состояние. Вера есть сознание человеком такого своего положения в мире, которое обязывает его к известным поступ­кам. Человек поступает согласно своей вере не по­тому, что, как это сказано в катехизисе, верит в невидимое, как в видимое, и не потому, что надеет­ся получить ожидаемое, а только потому, что, оп­ределив свое положение в мире, он естественно поступает соответственно этому положению. Так что земледелец обрабатывает землю и мореплава­тель пускается в море не потому, как это сказано в катехизисах, что и тот, и другой верят в невидимое или надеются получить за свою деятельность награ­ду (надежда эта существует, но не она руководит ими), а потому, что они эту деятельность считают своим призванием. Также и религиозно верующий человек поступает известным образом не потому, что он верит в невидимое или ожидает за свою дея­тельность награду, а потому, что, поняв свое поло­жение в мире, он естественно поступает согласно с этим положением. Если человек определил свое по­ложение в обществе тем, что он чернорабочий, или мастеровой, или чиновник, или купец, то он и счи­тает нужным работать и работает как чернорабо­чий, как мастеровой, как чиновник или купец. Точно так же и человек вообще, так или иначе определив свое положение в мире, неизбежно и ес­тественно поступает соответственно этому опреде­лению (иногда даже не определению, а смутному сознанию). Так, например, человек, определив свое положение в мире тем, что он член избранного Богом народа, который, чтобы пользоваться покро­вительством Бога, должен исполнять требования этого Бога, будет жить так, чтобы исполнить эти требования; другой же человек, определив свое по­ложение тем, что он проходил и проходит различ­ные формы существования и что от его поступков зависит более или менее его лучшее или худшее будущее, будет в жизни руководиться этим своим определением; и поведение третьего человека, определившего свое положение тем, что он есть случайное соединение атомов, на котором загоре­лось на время сознание, долженствующее навсегда уничтожиться, будет различно от двух первых.
   Поведение этих людей будет совершенно различ­но, потому что они различно определили свое поло­жение, то есть различно веруют. Вера есть то же, что религия, с той только разницей, что под словом "религия" мы разумеем наблюдаемое во вне яв­ление, верою же мы называем это же явление, испытываемое человеком в самом себе. Вера есть сознанное человеком отношение к бесконечному миру, из которого вытекает направление его дея­тельности. И потому истинная вера никогда не бывает неразумна, несогласна с существующими знаниями, и свойством ее не может быть сверхъ­естественность и бессмысленность, как это думают и как выразил это отец церкви, сказав: credo quia absurdum. (1) Напротив того, утверждения настоя­щей
  
   (1) [верю, потому что нелепо]
  
  
   веры, хоть и не могут быть доказаны, никогда не только не содержат в себе ничего противного ра­зуму и несогласного с знаниями людей, а всегда разъясняют то, что в жизни без положений веры представляется неразумным и противоречивым.
   Так, например, древний еврей, веровавший в то, что есть высшее вечное, всемогущее существо, ко­торое сотворило мир, землю, животных и человека и т.п. и обещалось покровительствовать его народу, если народ будет исполнять его закон, не верит во что-либо неразумное, несогласное с его знаниями, а напротив, это верование разъясняло ему многие без того неразъяснимые явления жизни.
   Точно так же и индус, верующий в то, что души наши были в животных и что, по нашей хорошей или дурной жизни, они перейдут в высшие жи­вотные, разъясняет себе этой верой много без нее непонятных явлений. То же и с человеком, счита­ющим жизнь злом и целью жизни успокоение, до­стигаемое уничтожением желаний. Он верит не в нечто неразумное, а, напротив, в то, что делает его мировоззрение более разумным, чем оно было без этой веры. То же и с истинным христианином, ве­рующим в то, что Бог - духовный отец всех людей и что высшее благо человека достигается тогда, ког­да он сознает свою сыновность Богу и братство всех людей между собою. Все эти верования если и не могут быть доказаны, не неразумны сами по себе, а, напротив, придают более разумный смысл явле­ниям жизни, кажущимся неразумными и противо­речивыми без этих верований. Кроме того, все эти верования, определяя положение человека в мире, неизбежно требуют известных соответственных этому положению поступков. И потому, если рели­гиозное учение утверждает положения бесмысленные, ничего не разъясняющие, а только еще больше запутывающие понимание жизни, то это не есть ве­ра, а такое извращение ее, которое потеряло уже главные свойства истинной веры.
   И вот этой-то веры не только нет у людей нашего времени, но они даже не знают, что это такое, и под верою подразумевают или повторение устами того, что им выдают за сущность веры, или исполнение обрядов, содействующее получению ими желаемо­го, как их учит этому церковное христианство.
  

VIII

  
   Люди нашего мира живут без всякой веры. Одна часть людей, образованное, богатое мень­шинство, освободившееся от церковного внушения, ни во что не верит, потому что считает всякую веру или глупостью, или только полезным орудием для властвования над массами. Огромное же бедное, необразованное большинство, за малыми исключе­ниями людей действительно верующих, находясь под действием гипноза, думает, что верит в то, что ему внушается под видом веры, но что не есть вера, потому что оно не только не объясняет человеку его положение в мире, но только затемняет его. Из этого положения и взаимного отношения неве­рующего, притворяющегося меньшинства и загип­нотизированного большинства и слагается жизнь нашего мира, называемого христианским. И жизнь эта, как меньшинства, держащего в своих руках средства гипнотизации, так и загипнотизированно­го большинства, ужасна и по жестокости и безнрав­ственности властвующих, и по задавленности и одуренности больших рабочих масс. Никогда ни в какие времена религиозного упадка не доходило пренебрежение и забвение главного свойства вся­кой религии и в особенности христианской - равен­ства людей, до той степени, до которой оно дошло в наше время. Главную причину ужасной в наше время жестокости человека к человеку, кроме от­сутствия религии, составляет еще и та утонченная сложность жизни, которая скрывает от людей по­следствия их поступков. Как ни могли быть жестоки Атиллы, и Чингис-ханы, и их люди, но когда они сами лицом к лицу убивали людей, процесс убива­ния должен был быть неприятен им, и еще более не­приятны последствия убивания: вопли родных, присутствие трупов. Так что последствия жестоко­сти умеряли ее. В наше же время мы убиваем людей через такую сложную передачу, и последствия нашей жестокости так старательно убираются и скрыты от нас, что нет никаких сдерживающих жестокость воздействий, и жестокость одних людей к другим все увеличивается и увеличивается и дошла в наше время до пределов, до которых она еще ни­когда не доходила.
   Я думаю, что если в наше время не то что при­знанный злодеем Нерон, а самый обыкновенный предприниматель захотел бы сделать пруд из человеческой крови для того, чтобы, по предписанию ученых врачей, купаться в ней больным богатым людям, - он беспрепятственно мог бы устроить это дело, только бы он сделал это в приличных приня­тых формах, т.е. не заставлял бы насильно людей выпускать свою кровь, а поставил бы их в такое положение, что им нельзя было жить без этого, и, кроме того, пригласил бы духовенство и ученых, из которых первое освятило бы новый пруд, как оно освящает пушки, ружья, тюрьмы, виселицы, а вто­рые приискали бы доказательство необходимости и законности такого учреждения, так же как они при­искали доказательство необходимости войн и домов терпимости. Основной принцип всякой религии - равенство людей между собою - до такой степени забыт, оставлен и загроможден всякими нелепыми догматами исповедуемой религии, а в науке это са­мое неравенство до такой степени - в виде борьбы за существование и выживания более способного (the fittest) - признано необходимым условием жиз­ни, - что уничтожение миллионов жизней челове­ческих для удобства меньшинства властвующих считается самым обычным и необходимым явлени­ем жизни и постоянно производится.
   Люди нашего времени не могут нарадоваться на те блестящие, небывалые, колоссальные успехи, которые сделаны техникой в XIX веке.
   Нет сомнения в том, что никогда не было в ис­тории подобного матерьяльного успеха, т.е. овладевания силами природы, как тот, который достигнут в XIX веке. Но нет сомнения и в том, что никогда в истории не было примера такой безнравственной жизни, свободной от каких-либо сдерживающих животные стремления человека сил, как та, ко­торою живет, все больше и больше оскотиниваясь, наше христианское человечество. Успех матерьяльный, до которого достигли люди XIX века, действительно велик: но успех этот куплен и поку­пается таким пренебрежением к самым элементар­ным требованиям нравственности, до которого еще никогда не доходило человечество даже во времена Чингисхана, Атиллы или Нерона.
   Нет спора в том, что очень хороши броненосцы, железные дороги, книгопечатание, туннели, фо­нографы, рентгеновские лучи и т.п. Все это очень хорошо, но хороши также, несравненно ни с чем хо­роши, как говорил Рескин, жизни человеческие, которые теперь безжалостно миллионами губятся для приобретения броненосцев, дорог, туннелей, не только не украшающих, но уродующих жизнь. На это говорят обыкновенно, что уже придумываются и со временем будут придуманы такие приспособ­ления, при которых жизни человеческие не будут так губиться, как они губятся теперь, - но это не­правда. Если только люди не считают всех людей братьями и жизни человеческие не считаются са­мым священным предметом, который не только не может быть нарушен, но поддержать который счи­тается самой первой, неотложной обязанностью, - т.е. если люди не относятся религиозно друг к другу, они всегда будут для своих личных выгод губить жизни друг друга. Никакой дурак не согласится ис­тратить тысячи, если он может достигнуть той же цели, истратив сотню с придачей нескольких жиз­ней человеческих, находящихся в его власти. В Чикаго давят железными дорогами ежегодно при­близительно одно и то же число людей. И владетели дорог, совершенно основательно, не делают таких приспособлений, при которых не давили бы людей, рассчитав, что ежегодно плата пострадавшим и их семьям меньше, чем процент с суммы, необходимой для таких приспособлений.
   Очень может быть, что людей, губящих жизни человеческие для своих выгод, устыдят обществен­ным мнением или заставят сделать приспособле­ния. Но если только люди нерелигиозные и делают свои дела перед людьми, а не перед Богом, то, сделав приспособления, охраняющие жизни людей в одном месте, они в другом деле опять будут, как самым выгодным в деле наживы материалом, поль­зоваться людскими жизнями.
   Легко завоевать природу и наделать железных дорог, пароходов, музеев и т.п., если не жалеть жиз­ней человеческих. Египетские цари гордились сво­ими пирамидами, и мы восхищаемся ими, забывая про миллионы жизней рабов, загубленных при этих постройках. Также мы восхищаемся нашими двор­цами на выставках, броненосцами, океанскими телеграфами, забывая про то, чем мы платим за все это. Гордиться всем этим мы бы могли только тогда, когда бы все это делалось свободно свободными людьми, а не рабами.
   Христианские народы завоевали американских индейцев, индусов, африканцев, теперь завоевыва­ют и покоряют китайцев и гордятся этим. Но ведь эти завоевания и покорения происходят не оттого, что христианские народы духовно выше покоряе­мых народов, а, напротив, оттого, что они духовно несравненно ниже их. Не говоря об индусах и ки­тайцах, и у зулусов были и есть какие бы то ни было религиозные, обязательные правила, предписыва­ющие известные поступки и запрещающие другие; у наших же христианских народов нет никаких. Рим завоевал весь мир тогда, когда он стал свободен от всякой религии. Это же самое, только в сильней­шей степени, происходит и теперь с христианскими народами. Все они находятся в одних и тех же усло­виях отсутствия религии и потому, несмотря на внутренний раздор, все соединены в одну федера­тивную разбойничью шайку, в которой воровство, грабеж, разврат, убийство отдельных лиц и масса­ми - совершается не только без малейшего угрызе­ния совести, но с величайшим самодовольством, как это на днях происходило в Китае. Одни ни во что не веруют и гордятся этим, другие притворяют­ся, что веруют в то, что они для своей выгоды, под видом веры, внушают народу, и третьи - огромное большинство, весь народ - принимают за веру то внушение, под которым они находятся и рабски подчиняются всему, чего требуют от них их власт­вующие и ни во что не верующие внушители.
   А требуют эти внушители того же, чего требуют все Нероны, старающиеся чем-нибудь заполнить пустоту своей жизни, - удовлетворения своей бе­зумной, во все стороны расходящейся роскоши. Роскошь же добывается не чем иным, как порабощением людей; а как только есть порабощение, так увеличивается роскошь; а увеличение роскоши не­изменно влечет за собою усиление порабощения, потому что только голодные, холодные, связанные нуждою люди могут делать всю жизнь то, что им не нужно, а нужно только для забавы их властителей.
  

IX

  
   В главе VI книги Бытия глубокомысленное место, в котором писатель Библии говорит, что Бог перед потопом, увидав, что тот дух свой, который он дал людям для служения ему, люди весь употребили на служение своей плоти, - так прогневался на людей, что раскаялся в том, что сотворил их, и прежде, чем уничтожить людей совсем, решил сократить жизнь людей до 120 лет. Вот это самое, за что, по словам Библии, Бог прогневался и сократил их жизнь, слу­чилось теперь с людьми нашего христианского ми­ра.
   Разум есть та сила людей, которая определяет их отношение к миру; а так как отношение всех людей к миру одно и то же, то установление этого отноше­ния, т.е. религия, соединяет людей. Единение же людей дает им высшее благо и телесное, и духовное, которое им доступно.
   Совершенное единение - в совершенном высшем разуме, и потому совершенное благо есть идеал, к которому стремится человечество; но всякая рели­гия, отвечающая людям известного общества оди­наково на их вопросы о том, что такое мир и что, такое они, люди, в этом мире - соединяет людей между собою и потому приближает их к осуществ­лению блага. Когда же разум, отвлекаясь от свойст­венной ему деятельности, - установления своего отношения к Богу и сообразной этому отношению деятельности - направляется не только на слу­жение своей плоти и не только на злую борьбу с людьми и другими существами, а и на то, чтобы оправдать эту свою дурную жизнь, противную свойствам и назначению человека, то и происходят те страшные бедствия, от которых теперь страдает большинство людей, и такое состояние, при кото­ром возвращение к разумной и доброй жизни представляется почти невозможным. Язычники, со­единенные между собою самым грубым религиоз­ным учением, гораздо ближе к сознанию истины, чем мнимо христианские народы нашего времени, которые живут без всякой религии и среди которых самые передовые люди уверены и внушают другим, что религий не нужно, что гораздо лучше жить без всякой религии.
   Среди язычников могут найтись люди, которые, сознав несоответствие их веры с их увеличившими­ся знаниями и запросами их разума, выработают или усвоят более сообразное с душевным состояни­ем народа религиозное учение, к которому при­соединятся их соотечественники и единоверцы. Но люди нашего мира, из которых одни смотрят на ре­лигию как на орудие властвования над людьми, другие считают религию глупостью и третьи - все огромное большинство народа - находясь под вну­шением грубого обмана, думает, что оно обладает|истинной религией, - делаются непроницаемы для всякого движения вперед и приближения к истине.
   Гордые своими усовершенствованиями, нужны­ми для телесной жизни, и своими утонченными, праздными умствованиями, имеющими целью доказать не только свою правоту, но и превосходст­во над всеми народами во все века истории, - они коснеют в своем невежестве и безнравственности, в полной уверенности, что они стоят на такой высоте, до которой никогда прежде не достигало челове­чество, и что каждый их шаг вперед по пути неве­жества и безнравственности поднимает их на еще большую высоту просвещения и прогресса.
  

X

  
   Человеку свойственно устанавливать согласие между своей телесной - физической и разумной - духовной деятельностью. Человек не может быть спокоен, пока так или иначе не установит этого со­гласия. Но согласие это устанавливается двумя спо­собами. Один - когда человек разумом решает необходимость или желательность известного по­ступка или поступков и потом уже поступает со­гласно с решением разума, и другой способ - когда человек совершает поступки под влиянием чувства и потом уже придумывает им умственное объясне­ние или оправдание.
   Первый способ согласования поступков с разу­мом свойствен людям, исповедующим какую-либо религию и на основании ее положений знающим, какие им следует и какие не следует совершать по­ступки. Второй же способ свойствен преимущест­венно людям нерелигиозным, не имеющим общей основы для определения достоинства своих поступ­ков и потому всегда устанавливающим согласие между своим разумом и своими поступками не под­чинением своих поступков разуму, а тем, что, со­вершив поступок на основании влечения чувства, они уже потом употребляют разум на оправдание своих поступков.
   Религиозный человек, зная, что в его деятельно­сти и деятельности других людей хорошо или дурно и почему одно хорошо, а другое дурно, если и видит противоречие между требования своего разума и поступками своими и других людей, то все усилия своего разума употребляет на то, чтобы найти сред­ство уничтожения этих противоречий, т.е. научиться наилучшим способом согласовать свои поступки с требованиями своего разума. Нерелигиозный же человек, не имея руководства для определения до­стоинства поступков, независимо от их приятности, отдаваясь влечению своих чувств, самых разнооб­разных и часто противоречивых, невольно впадает в противоречия; впадая же в противоречия, стара­ется разрешить или скрыть их более или менее сложными и умными, но всегда лживыми рассужде­ниями. И потому, тогда как рассуждения людей религиозных всегда просты, немногосложны и правдивы, умственная деятельность нерелигиоз­ных людей делается особенно утонченной, много­сложной и лживой.
   Возьму самый обычный пример. Человек предан разврату, т.е. нецеломудрен, изменяет жене или, не женясь, предается разврату; Если он религиоз­ный человек, он знает, что это дурно, и вся деятель­ность его разума направлена на то, чтобы найти средства освободиться от своего порока: не иметь общения с блудниками и блудницами, увеличить труд, устроить себе суровую жизнь, не позволять себе смотреть на женщин как на предмет похоти и т.п. И все это очень просто и всем понятно. Но если развратный человек нерелигиозен, то он тотчас же придумывает всякие объяснения, почему любить женщин очень хорошо. И тут начинаются всякого рода самые сложные и хитрые, утонченные сообра­жения о слиянии душ, о красоте, о свободе любви и т.п., которые чем больше распространяются, тем больше и затемняют дело и скрывают то, что нужно.
   То же самое для нерелигиозных людей происхо­дит во всех областях деятельности и мысли. Для скрытия внутренних противоречий накопляются сложные, утонченные рассуждения, которые, на­полняя ум всякой ненужной дребеденью, отвлекают внимание людей от важного и существенного и дают им возможность коснеть в той лжи, в которой живут, не замечая ее, люди нашего мира.
   "Люди более возлюбили тьму, нежели свет, пото­му что дела их были злы", - сказано в Евангелии. "Ибо всякий, делающий зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы".
   И потому люди нашего мира, вследствие отсутст­вия религии, устроив себе самую жестокую, живо­тную, безнравственную жизнь, довели и сложную, утонченную, праздную деятельность ума, скрыва­ющую зло этой жизни, до той степени ненужного усложнения и запутанности, что большинство лю­дей совершенно потеряло способность видеть раз­личие между добром и злом, ложью и истиной.
   Для людей нашего мира нет ни одного вопроса, к которому бы они могли подойти прямо и про­сто: все вопросы-экономические, государственные внешние и внутренние, политические, диплома­тические, научные, не говоря уже о вопросах фи­лософских и религиозных, поставлены так искусственно неправильно и потому окутаны такой густой пеленой сложных, ненужных рассуждений, утонченных извращений понятий и слов, софиз­мов, споров, что все рассуждения о таких вопросах кружатся на одном месте, ничего не захватывая, и, как колесо без приводного ремня передачи, ни к че­му не приводят, кроме как к той единой цели, в виду которой они и возникают, к тому, чтобы скрыть са­мим от себя и от людей то зло, в котором они живут и которое они делают.
  

XI

  
   Во всех областях так называемой науки нашего времени - одна и та же черта, делающая праздными все усилия ума людей, направленные на исследова­ния различных областей знания. Черта эта состоит в том, что все исследования науки "нашего времени обходят существенный вопрос, на который требует­ся ответ, и исследуют побочные обстоятельства, исследование которых ни к чему не приводит, и тем больше запутываются, чем дальше они продолжа­ются. Оно и не может быть иначе при науке, изби­рающей предметы исследования случайно, а не по требованиям религиозного мировоззрения, опреде­ляющего, что и зачем нужно изучать, что прежде и что после. Так, например, в модном теперь вопросе социологии или политической экономии, казалось бы, есть только один вопрос: зачем и почему одни люди ничего не делают, а другие на них работают? (Если есть другой вопрос, состоящий в том, зачем люди работают порознь, мешая друг другу, а не вместе, сообща, что было бы выгоднее, то этот воп­рос включен в первый. Не будет неравенства, не бу­дет и борьбы.) Казалось бы, есть только один этот вопрос, но наука и не думает ставить его и отвечать на него, а заводит свои рассуждения издалека и ве­дет их так, что ни в каком случае ее выводы не могут разрешить, ни содействовать разрешению основно­го вопроса. Начинаются рассуждения о том, что было и что есть, и это бывшее и существующее рас­сматривается, как нечто столь же неизменное, как течение светил небесных, и выдумываются отвле­ченные понятия ценности, капитала, прибыли, процента, и является сложная, уже сто лет продол­жающаяся игра ума людей, спорящих между собой. В сущности же вопрос разрешается очень легко и просто.
   Разрешение его в том, что, так как все люди братья и равны между собой, то каждый должен по­ступать с другими, как он хочет, чтобы поступали с ним, и что поэтому все дело в разрушении ложного религиозного закона и восстановлении истинного. Но передовые люди христианского мира не только не принимают этого решения, а, напротив, стара­ются скрыть от людей возможность такого разре­шения и для этого предаются тем праздным умствованиям, которые они называют наукой.
   То же происходит в области юридической. Казалось бы, один существенный вопрос - в том, почему есть люди, которые позволяют себе производить наси­лия над другими людьми, обирать их, запирать, казнить, посылать на войну и многое другое. Раз­решение вопроса очень просто, если рассматривать его с единственной приличествующей вопросу точ­ки зрения - религиозной. С религиозной точки зрения человек не может и не должен совершать на­силия над своим ближним, и потому для разреше­ния вопроса нужно одно: разрушить все суеверия и софизмы, разрешающие насилия, и ясно внушить людям религиозные начала, исключающие воз­можность насилия.
   Но передовые люди не только не делают этого, но все хитрости своего ума употребляют на то, чтобы скрыть от людей возможность и необходимость это­го разрешения. Они пишут горы книг о разных правах - гражданском, уголовном, полицейском, церковном, финансовом и др. и излагают и спорят на эти темы, совершенно уверенные, что они дела­ют не только полезное, но очень важное дело. На вопрос же о том, почему люди, будучи по существу равными, могут одни судить, принуждать, обирать, казнить других, не только не отвечают, но не признают его существования. По их учению выходит, что насилия эти совершают пе люди, а что-то такое отвлеченное, называемое государством.
   Точно так же обходятся и замалчиваются учены­ми людьми нашего времени существенные вопросы и скрываются внутренние противоречия во всех областях знания. В знаниях исторических сущест­венный вопрос один: как жил рабочий народ, т.е. 999/1000 всего человечества? И на вопрос этот нет и подобия ответа, вопрос этот и не существует, и пи­шутся горы книг историками одного направления о том, как болел живот у Людовика XI, какие гадости делала Елизавета Английская и Иоанн IV, и кто бы­ли министры, и какие писали стихи и комедии ли­тераторы для забавы этих королей и их любовниц, и министров. Историки же другого направления пи­шут о том, какая была местность, в которой жили народы, чем они питались и чем торговали, и какое носили платье, вообще все то, что не могло, иметь влияния на жизнь народа, но было последствием его религии, которая признается историками этой ка­тегории последствием пищи и одежды, употребляв­шихся народом.
   А между тем, ответ на вопрос о том, как жил прежде рабочий народ, может дать только призна­ние религии необходимым условием жизни народа, и потому ответ - в изучении тех религий, которые исповедовали народы и которые поставили народы в то положение, в' котором они находилась. В зна­ниях естественно-исторических, казалось бы, не было особенной надобности затемнять здравый смысл людей; но и тут, по тому складу мысли, ко­торый усвоила наука нашего времени, вместо са­мых естественных ответов на вопрос о том, что такое и как подразделяется мир живых существ, растений и животных, - разводится праздная, неяс­ная и совершенно бесполезная болтовня, направ­ленная преимущественно против библейской истории сотворения мира, о том, как произошли организмы, что, собственно, никому не нужно, да и невозможно знать, потому что происхождение это, как бы мы ни объясняли его, всегда скроется для нас в бесконечном времени и пространстве. И на эти те­мы придуманы теории и возражения, и добавления на теории, которые составляют миллионы книг, и неожиданный вывод из которых один тот, что закон жизни, которому должен подчиниться человек, есть борьба за существование.
   Мало того, науки прикладные, как технология, медицина, вследствие отсутствия религиозного руководящего начала, невольно уклоняются от ра­зумного назначения и получают ложные направле­ния. Так, вся технология направлена не на то, чтоб облегчить труд народа, а на усовершенствования, нужные только богатым классам, еще более разде­ляющие богатых от бедных, господ от рабов. Если же выгоды от этих изобретений и усовершенствова­ний, крупицы от них попадают и к народным мас­сам, то никак не потому, что они предназначены народу, а только потому, что они по свойству своему не могут быть удержаны от народа.
   То же и с врачебной наукой, дошедшей в своем ложном направлении до того, что она доступна только богатым классам; массы же народа по своему образу жизни и бедности и по пренебрежению к главным вопросам улучшения жизни бедноты, мо­гут ею пользоваться в таких размерах и при таких условиях, что эта помощь только яснее показывает отклонение врачебной науки от своего назначения.
   Поразительнее же всего это уклонение от основ­ных вопросов и извращение их в том, что в наше время называется философией. Казалось бы, есть один вопрос, подлежащий решению философии: что мне делать? И на этот вопрос, если и бывали в философии христианских народов, хотя и соеди­ненные с величайшей ненужной путаницей, отве­ты, как они были у Спинозы, Канта в его критике практического разума, у Шопенгауера, в особенно­сти у Руссо, ответы эти все-таки были. Но в послед­нее время, со времени Гегеля, признававшего все существующее разумным, вопрос: что делать? отходит на задний план, философия все внимание направляет на исследование того, что есть, и подве­дение этого под вперед составленную теорию. Это первая спускающаяся ступень. Вторая ступень, спускающая мысль человеческую еще ниже, это признание основным законом борьбу за существо­вание только потому, что эту борьбу можно наблю­дать у животных и растений. По этой теории считается, что погибель слабейших есть закон, которому не надо препятствовать. Наконец, наступает третья ступень, при которой мальчишеское оригинальничанье полубезумного Ничше, не пред­ставляющее даже ничего цельного и связанного, какие-то наброски безнравственных, ничем не обоснованных мыслей, признается передовыми людьми последним словом философской науки. В ответ на вопрос: что делать? уже прямо говорится: жить в свое удовольствие, не обращая внимания на жизнь других людей.
   Если бы кто сомневался в этом страшном одуре­нии и озверении, до которого дошло в наше время христианское человечество, то, не говоря уже о последних бурских и китайских преступлениях, за­щищаемых духовенством и признаваемых подвига­ми всеми сильными мира, один необыкновенный успех писаний Ничше может служить этому неоп­ровержимым доказательством. Являются бессвяз­ные, самым пошлым образом бьющие на эффект писания одержимого манией величия, бойкого, но ограниченного и ненормального немца. Писания эти ни по таланту, ни по основательности не имеют никакого права на внимание публики. Такие писания не только во времена Канта, Лей­бница, Юма, но и 50 лет тому назад не только не обратили бы на себя внимания, но не могли бы и по­явиться. В наше же время все так называемое обра­зованное человечество восхищается бредом г-на Ничше, оспаривает и разъясняет его, и сочинения его печатаются на всех языках в бесчисленном ко­личестве экземпляров.
   Тургенев остроумно говорил, что есть обратные общие места, которые часто употребляются бездар­ными людьми, желающими обратить на себя вни­мание. Все знают, например, что вода мокрая, и вдруг человек с серьезным видом говорит, что вода сухая, - не лед, - а вода сухая, и с уверенностью высказанное такое утверждение обращает на себя внимание.
   Точно так же весь мир знает, что добродетель со­стоит в подавлении страстей, в самоотречении. Это знает не одно христианство, с которым мнимо воюет Ничше, но это вечный высший закон, до которого доросло все человечество в браманизме, буддизме, конфуцианстве, в древней персидской религии. И вдруг является человек, который объявляет, что он убедился, что самоотречение, кротость, смирение, любовь, - все это пороки, губящие человечество (он имеет в виду христианство, забывая все другие ре­лигии). Понятно, что такое утверждение в первое время озадачивает. Но, подумав немного и не найдя в сочинении никаких доказательств этого странно­го положения, всякий разумный человек должен откинуть такую книгу и подивиться на то, что нет в наше время такой глупости, которая не нашла бы издателя. Но с книгами Ничше это не так. Боль­шинство людей, мнимо просвещенных, серьезно разбирают теорию о сверхчеловечестве, признавая автора ее великим философом, наследником Де­карта, Лейбница, Канта.
   А все происходит оттого, что для большинства мнимо просвещенных людей нашего времени про­тивно напоминание о добродетели, о главной основе ее - самоотречении, любви, стесняющих и осужда­ющих их животную жизнь, и радостно встретить хоть кое-как, хоть бестолково, несвязно выражен­ное то учение эгоизма, жестокости, утверждения своего счастия и величия на жизни других людей, которым они живут.
  

XII

  
   Христос упрекал фарисеев и книжников за то, что они взяли ключи царства небесного и сами не входят и других не впускают.
   То же самое делают теперь ученые книжники на­шего времени: эти люди взяли в наше время ключи, - не царства небесного, а просвещения и сами не входят, и других не впускают. Жрецы, духовенст­во, посредством всякого рода обманов и гипноза, внушили людям, что христианство не есть учение, проповедующее равенство всех людей и потому разрушающее весь теперешний языческий строй жизни, а что оно, напротив, поддерживает его, предписывает различать людей, как звезды друг от друга, предписывает признавать то, что всякая власть от Бога, и беспрекословно повиноваться ей, внушает вообще людям угнетенным, что такое по­ложение их- от Бога и что они должны нести его с кротостью и смирением и покоряться тем угнетате­лям, которые могут быть не только не кротки и сми­ренны, но должны, исправляя других, учить, наказывать - как императоры, короли, папы, епи­скопы и всякого рода мирские и духовные власти - и жить в блеске и роскоши, доставлять которую обя­заны им их подчиненные. Правящие же классы, благодаря этому ложному учению, которое они уси­ленно поддерживают, властвуют над народом; за­ставляя его служить своей праздности, роскоши и порокам. Между тем как единственные люди, уче­ные, освободившиеся от гипноза и которые одни могли бы избавить народ от его угнетения и которые говорят, что они желают этого, вместо того, чтобы делать то, что могло бы достигнуть этой цели, дела­ют совершенно обратное, воображая, что они этим служат народу.
   Казалось бы, люди эти из самого поверхностного наблюдения над тем, чем прежде всего озабочены те, которые держат народ в своей власти, могли бы понять, чем движутся, чем удерживаются народы в известном положении, и должны бы были на этот двигатель обратить все свои силы, но они не только не делают этого, но считают это совершенно беспо­лезным.
   Люди эти как будто не хотят видеть этого и ста­рательно, часто искренно делая для народа самые разнообразные дела, не делают только одного, ко­торое прежде всего нужно народу. А стоит им только посмотреть на то, с какой ревностью отстаивают все властители этот двигатель, которым они властвуют над народами, чтобы понять, на что надо направить свои усилия для того, чтобы освободить народ от его порабощения.
   Что защищает турецкий султан и за что больше всего держится? И почему русский император, при­езжая в город, первым делом едет прикладываться к мощам или иконам? И почему, несмотря навесь напускаемый за себя лоск культурный, немецкий император во всех речах своих, кстати или не кстати, говорит о Боге, о Христе, о святости рели­гии, присяги и т.п.? А потому, что все они знают, что власть их держится на войске, а войско, воз­можность существования войска, - только на ре­лигии. И если богатые люди бывают особенно набожными и притворяются верующими, ходят в церковь и соблюдают день субботний, то все это они делают преимущественно потому, что инстинкт са­мосохранения подсказывает им, что с религией, которую они исповедуют, связано их исключитель­ное, выгодное положение в обществе.
   Все эти люди часто не знают, каким образом власть их держится религиозным обманом, но они по чувству самосохранения знают, где их слабое место, то, на чем держится их положение, и за­щищают прежде всего это место. Люди эти всегда допустят и допускали в известных пределах социа­листическую, даже революционную пропаганду; религиозные же основы они никогда не дадут затро­нуть.
   И потому, если передовые люди нашего времени - ученые, либералы, социалисты, революционеры, анархисты - не могут из истории и из психологии понять то, чем движутся народы, то они этим на­глядным опытом могли бы убедиться, что двигатель их не в материальных условиях, а только в религии.
   Но, удивительное дело, ученые, передовые люди нашего времени, очень тонко разбирающие и пони­мающие условия жизни народов, не видят того, что режет глаза своей очевидностью. Если люди, посту­пающие так, умышленно оставляют народ в его ре­лигиозном невежестве для того, чтобы удерживать свое выгодное положение среди меньшинства, то это ужасный, отвратительный обман. Поступаю­щие так люди суть те самые лицемеры, которых больше всех людей, даже которых одних из всех лю­дей осуждал Христос, осуждал потому, что никакие изверги и злодеи не вносили и не вносят столько, сколько эти люди, зла в жизнь человечества.
   Если же люди эти искренни, то единственное объ­яснение этого странного затмения только то, что как массы находятся под внушением ложной рели­гии, так и эти мнимо просвещенные люди нашего времени находятся под внушением ложной науки, решившей, что тот главный нерв, которым всегда жило и живет человечество, уже не нужен ему и мо­жет быть заменен чем-то другим.
  

XIII

  
   В этом заблуждении или коварстве книжников - образованных людей нашего мира - особенность нашего времени, и в этом причина того бедственно­го состояния, в котором живет христианское чело­вечество, и того озверения, в которое оно более и более погружается.
   Обыкновенно передовые, образованные люди на­шего мира утверждают, что те ложные религиозные верования, которые исповедуются массами, не представляют особенной важности и что не стоит того и нет надобности прямо бороться с ними, как это де­лали прежде Юм, Вольтер, Руссо и др. Наука, по их мнению, т.е. те разрозненные, случайные знания, которые они распространяют между народом, сама собой достигнет этой цели, т.е. что человек, узнав о том, сколько миллионов миль от земли до солнца и какие металлы находятся в солнце и звездах, пере­станет верить в церковные положения.
   В этом искреннем или неискреннем утверждении или предположении - великое заблуждение или ужасное коварство. С самого первого детского воз­раста - возраста наиболее восприимчивого к внуше­нию, - именно тогда, когда воспитателю нельзя быть достаточно осторожным в том, что он передает ребенку, ему внушаются несовместимые с разумом и знаниями, нелепые и безнравственные догматы так называемой христианской религии. Учат ребен­ка не вмещающемуся в здравый разум догмату тро­ицы, сошествию одного из этих трех богов на землю для искупления рода человеческого, его воскресе­нию и вознесению на небо; учат ожиданию второго пришествия и наказания вечными мучениями за неверие в эти догматы; учат молиться о своих нуж­дах и многому другому. И когда все эти, несоглас­ные ни с разумом, ни с современными знаниями, ни с человеческой совестью, положения неизгладимо запечатлеются в восприимчивом уме ребенка, его оставляют одного, предоставляя ему разбираться, , как он умеет, в тех противоречиях, которые выте­кают из принятых и усвоенных им, как несомнен­ная истина, догматов. Никто не говорит ему о том, как он может и должен примирить эти противоре­чия. Если же богословы и пытаются примирить эти противоречия, то попытки эти еще более запутыва­ют дело. И понемногу человек привыкает (в чем усиленно поддерживают его богословы) к тому, что разуму нельзя верить, и что поэтому на свете все возможно, и что в человеку нет ничего такого, по­средством чего он сам мог бы отличать добро от зла и ложь от истины, что в самом важном для него - в своих поступках - он должен руководиться не своим разумом, а тем, что скажут ему другие люди. Понятно, какое страшное извращение в духовном ми­ре человека должно произвести такое воспитание, поддерживаемое та в зрелом возрасте всеми средст­вами внушения, которое постоянно с помощью ду­ховенства производится над народом.
   Если же сильный духом человек с великим тру­дом и страданиями и освободится от того гипноза, в котором его воспитали с детства и держали в зрелом возрасте, то то извращение его души, при котором ему внушалось недоверие к своему разуму, не мо­жет пройти бесследно, как не может в мире физи­ческом пройти бесследно отравление организма, каким-либо сильным ядом. Освободившись от гипноза обмана, такой человек, ненавидя ту ложь, от которой он только что освободился, естественно усвоит то учение передовых людей, по которому всякая религия считается одним из главных препятствий движения человечества вперед по пути прогресса. А усвоив это учение, такой человек сде­лается, как и его учителя, тем беспринципным, т.е. бессовестным человеком, руководящимся в жизни только своими похотями и не только не осуждаю­щим себя за это, но считающим себя поэтому на высшей, доступной человеку, точке духовного раз­вития.
   Так это будет с самыми духовно сильными людь­ми. Менее же сильные, хотя и пробудятся к сомне­нию, никогда не освободятся вполне от того обмана, в котором они воспитаны, и, примкнув к различным хитросплетенным туманным теориям, которые должны оправдывать нелепости принятых им дог­матов, и придумывая такие, живя в области сомне­ний, тумана, софизмов и самообманывания, будут только содействовать ослеплению масс и противо­действовать их пробуждению.
   Большинство же людей, не имеющих ни сил, ни возможности бороться с внушением, произведен­ным над ними, поколениями будет жить и умирать, как оно живет теперь, лишенное высшего блага человека - истинного религиозного понимания жизни, и будет всегда составлять только покорное орудие для властвующих и обманывающих его классов.
   И про этот-то ужасный обман передовые ученые люди говорят, что он не важен и не стоит прямо бороться с ним. Единственное объяснение такого утверждения, если искренни утверждающие, это то, что они сами находятся под гипнозом ложной науки; если же они не искренни, то - в том, что нападение на установленные верования не выгодно и часто опасно. Так или иначе, во всяком случае, утверждение о том, что исповедание ложной рели­гии безвредно или хотя не важно, и что поэтому можно распространять просвещение, не разрушая религиозного обмана, - вполне несправедливо.
   Спасение человечества от его бедствий только в освобождении его от того гипноза, в котором держат его жрецы, так же, как и от того, в которое вводят его ученые. Для того, чтобы влить что-либо в сосуд, надо прежде всего освободить его от того, что он со­держит. Точно так же необходимо освободить лю­дей от того обмана, в котором их держат, для того, чтобы они могли усвоить истинную религию, т.е. правильное, соответствующее развитию человече­ства отношение к началу всего - к Богу и выведен­ное из этого отношения руководство деятельности.
  

XIV

  
   "Но разве есть истинная религия? Все религии бесконечно различны, и мы не имеем права ни одну назвать истинной только потому, что она более под­ходит к нашим вкусам", - скажут люди, рассмат­ривающие религию по их внешним формам, как некоторую болезнь, от которой они чувствуют себя свободными, но которой страдают еще остальные люди. Но это неправда: религии различны по своим внешним формам, но все одинаковы в своих основ­ных началах. И вот эти-то основные начала всех ре­лигий и составляют ту истинную религию, которая одна в наше время свойственна всем людям и усво­ение которой одно может спасти людей от их бедст­вий.
   Человечество живет давно, и как преемственно выработало свои практические приобретения, так не могло не выработать тех духовных начал, кото­рые составляли основы его жизни, и вытекающих из них правил поведения. То, что ослепленные люди не видят их, не доказывает того, что их не сущест­вует. Такая общая всем людям религия нашего вре­мени - не какая-нибудь одна религия со всеми ее особенностями и извращениями, а религия, состоя­щая из тех религиозных положений, которые оди­наковы во всех распространенных и известных нам, исповедуемых более чем 9/10 рода человеческого религиях, - существует, и люди еще не окончатель­но озверели только потому, что лучшие люди всех народов, хотя и бессознательно, но держатся этой религии и исповедуют ее, и только внушение обмана, которое с помощью жрецов и ученых производится над людьми, мешает им сознательно принять ее.
   Положения этой истинной религии до такой сте­пени свойственны людям, что как только они сооб­щены людям, то принимаются ими как что-то давно известное и само собой разумеющееся. Для нас эта истинная религия есть христианство, в тех положе­ниях его, в которых оно сходится не с внешними формами, а с основными положениями браманиз­ма, конфуцианства, таоизма, еврейства, буддизма, даже магометанства. Точно так же и для исповеду­ющих браманизм, конфуцианство и др. истинная религия будет та, основные положения которой схо­дятся основными положениями всех других боль­ших религий. И положения эти очень просты, понятны и не многосложны.
   Положения эти в том, что есть Бог, начало всего; что в человеке есть частица этого божественного начала, которую он может уменьшить или увели­чить в себе своей жизнью; что для увеличения этого начала человек должен подавлять свои страсти и увеличивать в себе любовь; и что практическое средство достижения этого состоит в том, чтобы поступать с другими так же, как хочепгь, чтобы по­ступали с тобою. Все эти положения общи и брама­низму, и еврейству, и конфуцианству, и таоизму, и буддизму, и христианству, и магометанству. (Если буддизм и не дает определения Бога, то он все-таки признает то, с чем сливается и во что погружается человек, достигая нирваны. Так что то, с чем соеди­няется человек, погружаясь в нирвану, есть то же начало, признаваемое Богом в еврействе, христи­анстве и магометанстве.)
   "Но это не религия", -- скажут люди нашего вре­мени, привыкшие принимать сверхъестественное, т.е. бессмысленное, за главный признак религии; "это все, что хотите: философия, этика и рассуж­дения, но не религия". Религия, по их понятию, должна быть нелепа и непонятна (сгеdo qua absurdum). А между тем, только из этих самых по­ложений или, скорее, вследствие проповедания их как религиозного учения и выработались длинным процессом извращения все те нелепости чудес и сверхъестественных событий, которые считаются основными признаками всякой религии. Утверж­дать, что сверхъестественность и неразумность со­ставляет основные свойства религии, все равно, что, наблюдая только гнилые яблоки, утверждать, что дряблая горечь и вредное влияние на желудок есть основное свойство плода яблока.
   Религия есть определение отношения человека к началу всего и вытекающего из этого положения назначения человека и, из этого назначения, пра­вил поведения. И общая религия, основные положе­ния которой одни и те же во всех исповеданиях, вполне удовлетворяет этим требованиям. Она опре­деляет отношение человека к Богу, как части к це­лому; и из этого отношения выводит назначение человека, состоящее в увеличении в себе божест­венного свойства; назначение же человека выво­дить практические правила из правила: поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобою.
   Часто люди сомневаются, и я сам одно время со­мневался в том, что такое отвлеченное правило, как то, чтобы поступать с другими, как хочешь" чтобы поступали с тобой, могло быть столь же обязатель­ным правилом и руководителем поступков, как правила более простые--поста, молитвы, причаще­ния и т.д.. Но на это сомнение дает неопровержимый ответ душевное состояние хотя бы русского кресть­янина, который скорее умрет, чем выплюнет в навоз причастие, а между тем по приказанию людей готов убивать своих братьев.
   Почему бы требования, выведенные из правила - поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, -- как-то: не убивать своих братьев, не ру­гаться, не прелюбодействовать, не мстить, не поль­зоваться нуждою братьев для удовлетворения своих прихотей и многие другие, -- не могли бы быть вну­шены с такой же силой и стать столь же обязатель­ными и непереступимыми, как вера в святость образов и т.п. для людей, вера которых основана более на доверии, чем на ясном внутрен­ннем сознании?
  

XV

  
   Истины общей всем людям религии нашего вре­мени так просты, понятны и близки сердцу каждого человека, что, казалось бы, стоило бы только роди­телям, правителям и наставникам вместо отжив­ших и нелепых учений о троицах, богородицах, искуплениях, индрах, тримуртиях и улетающих на небо буддах и Магометах, в которые они сами часто не верят, - внушить детям и взрослым те простые, ясные истины общей всем людям религии, метафи­зическая сущность которой в том, что в человеке живет дух божий, и практическое правило которой в том, что человек должен поступать с другими так, как он хочет, чтобы поступали с ним, и сама собою изменилась бы вся жизнь человеческая. Только бы так же, как теперь внушается детям и подтвержда­ется взрослым вера в то, что Бог послал сына своего, чтобы искупить грехи Адама, и установил свою цер­ковь, которой надо повиноваться, и вытекающие из этого правила о том, чтобы тогда-то и там-то молиться и приносить жертвы и тогда-то воздержи­ваться от такой-то пищи и в такие-то дни от рабо­ты, - внушалось и подтверждалось бы то, что Бог есть дух, проявление которого живет в нас, и силу которого мы можем увеличить своей жизнью. Только бы внушалось это и все то, что само собой вытекает из этих основ, так же, как внушаются те­перь ни на что не нужные рассказы о невозможных событиях и вытекающие из этих рассказов правила бессмысленных обрядов - и вместо неразумной борьбы и разъединения очень скоро, без помощи дипломатов, международного права и конгресса мира и политико-экономистов и социалистов всех подразделений, наступила бы мирная, согласная и руководимая единой религией счастливая жизнь человечества.
   Но ничего подобного не делается: не только не разрушается обман ложной религии и не проповедуется истинная, но люди, напротив, все больше и больше, все дальше и дальше удаляются от возможности принять истину.
   Главная причина того, почему люди не делают то­го, что так естественно, необходимо и возможно, состоит в том, что люди нашего времени так при­выкли, вследствие долгой безрелигиозной жизни, устраивать и упрочивать свой быт насилием, шты­ками, пулями, тюрьмами, виселицами, что им кажется, что такое устройство жизни не только нор­мально, но что другого и не может быть. Мало того, что так думают те, для которых существующий по­рядок выгоден, но и те, которые страдают от него, так одурены производимым над ними внушением, что точно так же считают насилие единственным средством благоустройства в человеческом обществе. А между тем это-то устроение и упрочение обще­ственного быта насилиями более всего удаляет лю­дей от понимания причин своих страданий и потому от возможности истинного благоустройства.
   Совершается нечто подобное тому, что делает дурной или злонамеренный врач, загоняя внутрь злокачественную сыпь, не только обманывая этим больного, но усиливая самую болезнь и делая невоз­можным лечение ее.
   Людям властвующим, поработившим массы и думающим и говорящим: "apres nous le deluge", (1) ка­жется очень удобным посредством армии, духовен­ства, солдат и полицейских и угроз штыков, пуль, тюрьм, рабочих домов, виселиц- заставить порабо­щенных людей продолжать жить в своем одурении и порабощении и не мешать властвующим пользо­ваться своим положением. И властвующие люди делают это, называя такой порядок вещей благо­устройством, а между тем ничто не препятствует столько истинному общественному благоустройст­ву, как это. В сущности такое устройство есть не только не благоустройство, но устройство зла.
   Если бы люди наших обществ с остатками тех религиозных начал, которые все-таки живут в мас­сах, не видели перед собой постоянно совершаемых преступлений теми людьми, которые
  
   (1) [после нас хоть потоп]
  
  
   взяли на себя обязанность блюсти порядок и нравственность в жизни людей - войны, казни, тюрьмы, подати, про­дажи водки, опиума - они никогда не подумали бы сделать одной сотой тех дурных дел, обманов, наси­лий, убийств, которые они делают теперь с полной уверенностью, что дела эти хороши и свойственны людям.
   Закон жизни человеческой таков, что улучшение ее как для отдельного человека, так и для общества людей возможно только через внутреннее, нравст­венное совершенствование. Все же старания людей улучшить свою жизнь внешними друг на друга воз­действиями насилия служат самой действительной проповедью и примером зла, и потому не только не улучшают жизни, а, напротив, увеличивают зло, которое как снежный ком, нарастает все больше и больше и все больше и больше удаляет людей от единственной возможности истинного улучшения их жизни.
   По мере того, как обычай насилий и преступле­ний, совершаемых под видом закона самими блю­стителями порядка и нравственности, становится чаще и чаще, жесточе и жесточе и все более и более оправдывается внушением лжи, выдаваемой за ре­лигию, люди все более и более утверждаются в мыс­ли, что закон их жизни не в любви и служении друг другу, а в борьбе и в поедании друг друга.
   И чем больше они утверждаются в этой мысли, спускающей их на степень животного, тем труднее им пробудиться от того гипноза, в котором они находятся, и принять в основу жизни истинную, общую всему человечеству религию нашего време­ни.
   Устанавливается ложный круг: отсутствие рели­гии делает возможным животную жизнь, основанную на насилии; животная жизнь, основанная на насилии, делает все больше и больше невозможным освобождение от гипноза и усвоение истинной ре­лигии, И потому люди не делают того, что естест­венно, возможно и необходимо в наше время: не разрушают обмана подобия религии и не усваивают и не проповедуют истинной.
  

XVI

  
   Возможен ли выход из этого заколдованного кру­га, и в чем он?
   Сначала представляется, что вывести людей из этого круга должны бы правительства, взявшие на себя обязанность руководить для их блага жизнью народов. Так думали всегда люди, пытавшиеся заменить строй жизни, основанный на насилии, разумным и основанным на взаимном служении и любви устройством жизни. Так думали и христианские реформаторы и так же основатели различных теорий европейского коммунизма, итак же думал знаменитый китайский реформатор Ми-Ти, который предлагал правительству, для блага народа, обучать детей в школах не военным наукам и упражнениям и давать награды взрослым не за военные подвиги, а обучать детей и взрослых правилам уважения и любви, и за подвиги любви выдавать награды и поощрения. Так же думали и думают многие русские религиозные реформаторы из народа, которых я знал и знаю многих теперь, начиная с Сютаева и кончая старичком, уже пять раз подававшим прошение государю о том, чтобы он приказал отменить ложную религию и проповедо­вать истинное христианство.
   Людям естественно кажется, что правительства, оправдывающие свое существование заботами о благе народном, должны, для упрочения этого бла­га, желать употребить то единственное средство, которое ни в каком случае не может быть вредным для народа, а может только произвести самые пло­дотворные последствия. Но правительства никогда нигде не только не брали на себя этой обязанности, но, напротив, всегда и везде с величайшей ревно­стью защищали существующее ложное, отжившее вероучение и всеми средствами преследовали тех, кто пытался сообщить народу основы истинной ре­лигии. В сущности оно не может быть иначе: прави­тельствам обличать ложь существующей религии и проповедовать истинную значит то же, что челове­ку рубить тот сук, на котором он сидит.
   Но если не делают этого правительства, то, каза­лось бы, наверное должны сделать это те ученые люди, которые, освободившись от обмана ложной религии, желают, как они говорят, служить тому народу, который воспитал их. Но эти люди так же, как и правительства, не делают этого: во-первых, потому, что они считают нецелесообразным подвер­гать себя неприятностям и опасностям гонений от правительств за обличение того обмана, который защищается правительством и который, по их убеждению, сам собой уничтожится; во-вторых, потому, что, считая всякую религию пережитым заблуждением, им нечего предложить народу на место того обмана, который бы они разрушили.
   Остаются те большие массы неученых людей, находящихся под гипнозом церковного и правительственного обмана и потому считающих, что-то подобие религии, которое внушено им, есть единст­венная истинная религия, и другой никакой нет и быть не может. Массы эти находятся под постоянным усиленным воздействием гипноза; поколения за поколениями рождаются, живут и умирают в том одуренном состоянии, в котором их держат духо­венство и правительство, и если и освобождаются от него, то неизбежно попадают в школу ученых, от­рицающих религию, и влияние их становится столь же бесполезно и вредно, как влияние их учителей.
   Так что для одних это невыгодно, для других это невозможно.
  

XVII

  
   Выхода как будто нет никакого.
   И действительно, для нерелигиозных людей нет и не может быть из этого положения никакого вы­хода: люди, принадлежащие к высшим правящим классам, если будут притворяться, что озабочены благом народных масс, никогда серьезно не станут (они и не могут этого сделать, руководясь мирскими целями) уничтожать того одурения и порабощения, в котором живут массы и которые дают им возмож­ность властвовать над ними. Точно так же и люди, принадлежащие к порабощенным, тоже, руко­водствуясь мирскими целями, не могут желать ухудшить свое и так тяжелое положение борьбою с высшими классами из-за обличения ложного учения и проповедания истинного. Ни тем, ни дру­гим незачем это делать, и если они умные люди -они никогда не станут делать этого.
   Но не то для людей религиозных, тех религиозных людей, кото­рые, как бы ни было развращено общество, всегда блюдут своей жизнью тот священный огонь рели­гии, без которого не могла бы существовать жизнь человечества. Бывают времена (таково наше вре­мя), когда людей этих не видно, когда они, всеми презираемые и унижаемые, безвестно проводят свои жизни, как у нас - в изгнании, тюрьмах, дис­циплинарных батальонах; но они есть, и ими де­ржится разумная жизнь человеческая. И эти-то религиозные люди, как бы мало их ни было, одни могут разорвать и разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы люди. Люди эти могут сделать это, потому что все те невыгоды и опасно­сти, препятствующие мирскому человеку идти против существующего строя жизни, не только не существуют для религиозного человека, но усили­вают его рвение в борьбе с ложью и в исповедании словом и делом того, что он считает божеской исти­ной. Если он принадлежит к правящим классам, он не только не захочет скрывать истину ради выгод своего положения, но, напротив, возненавидя эти выгоды, все силы души своей употребит на освобож­дение себя от этих выгод и на проповедание истины, так как у него в жизни уже не будет иной, кроме служения Богу, цели. Если же он принадлежит к порабощенным, то, точно так же, отказавшись от общего людям в его положении желания улучшить условия своей плотской жизни, такой человек не будет иметь другой цели, кроме исполнения воли Бога обличением лжи и исповеданием истины, и ни­какие страдания и угрозы не могут уже заставить его перестать жить сообразно с тем единым смыс­лом, который он признает в своей жизни. И тот и другой будут так поступать так же естественно, как мирской человек трудится, неся лишения для при­обретения богатств или для угождения тому власте­лину, от которого он ожидает себе выгоды. Всякий религиозный человек поступает так, потому что просвещенная религией душа, живет уже не одной жизнью этого мира, как живут нерелигиозные люди, а живет вечной, бесконечной жизнью, для которой так же ничтожны страдания и смерть в этой жизни, как ничтожны для работника, пашущего поле, мозоли из руках и усталость членов.
   Вот эти-то люди разорвут тот заколдованный круг, в котором закованы теперь люди. Как ни мало таких людей, как ни низко их общественное поло­жение, как ни слабы они образованием или умом, люди эти так же верно, как огонь зажигает сухую степь, зажгут весь мир, все высохшие от долгой без­религиозной жизни сердца людей, жаждущие об­новления.
   Религия не есть раз навсегда установленная вера в совершившиеся будто бы когда-то сверхъестест­венные события и в необходимость известных мо­литв и обрядов; не есть также, как думают ученые, остаток суеверий древнего невежества, который не имеет в наше время значения и применения в жизни; религия есть устанавливаемое, согласное с разумом и современными знаниями отношение человека к вечной жизни и к Богу, которое одно движет человечество вперед к предназначенной ему цели.
   "Душа человеческая есть светильник Бога", гово­рит мудрое еврейское изречение. Человек есть сла­бое, несчастное животное до тех пор, пока в душе его не горит свет Бога. Когда же свет этот загорается (а зажигается он только в душе, просвещенной ре­лигией), человек становится могущественнейшим существом мира. И это не может быть иначе, пото­му что действует тогда в нем уже не его сила, а сила божья.
   Так вот что такое религия и в чем ее сущность.
  
  

К ПОЛИТИЧЕСКИМ ДЕЯТЕЛЯМ

  
  
   The most fatal error that ever happened in the world was the separation of political and ethical science.
  

Shelly

  
   Самая губительная ошибка, которая когда-либо сделана в мире, было отделение политической науки от нравственной.
  

Шелли.

  
   В обращении моем к рабочему народу я высказал мысль о том, что для того, чтобы рабочим избавиться от своего угнетения, им нужно самим перестать жить так, как они живут теперь, борясь с ближними для своего личного блага, а жить по евангельскому правилу -- "поступать с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобою".
   Это предлагаемое мною средство вызвало, как я и ожидал, одно и то же суждение, или скорее осуждение от людей самых противоположных направлений.
   "Утопия, непрактично. Дожидаться для избавления людей, страдающих от угнетения и насилия, чтобы они все сделались я добродетельными, значит, признавая существующее зло, обрекать себя на бездействие".
   И вот мне захотелось сказать еще несколько слов о том, почему я считаю, что мысль эта не так непрактична, как это кажется, а, напротив, заслуживает того, чтобы на нее было обращено более внимания, чем на все другие предлагаемые учеными людьми средства для улучшения общественного устройства, сказать это тем людям, которые искренно, не на словах, а на деле желают служить ближнему.
   К этим-то людям я и обращаюсь теперь.
  

I

  
   Руководящие деятельностью людей идеалы общественной жизни изменяются, и с изменением их изменяется и склад жизни людей. Было время, когда идеалом общественной жизни была полная животная свобода, при которой по мере своей силы одни люди в прямом и переносном смысле пожирали других. Потом наступило время, когда общественным идеалом стало могущество одного, и люди обоготворяли властителей и не только охотно, но восторженно покорялись им -- Египет, Рим. "Morituri te salutant" (1). Потом сознан был людьми идеал такого устройства жизни, при котором власть признавалась уже не сама для себя, а для упорядочения жизни людей. Попытками осуществления такого идеала были одно время всемирная монархия, потом всемирная церковь, соединяющая различные государства и руководящая ими, потом выступил идеал представительства, потом республики со всеобщей или без всеобщей подачи голосов. Теперь считают, что идеал этот может быть осуществлен посредством такого экономического устройства, при котором все орудия труда перестанут быть частною собственностью, а будут достоянием всего народа.
   Как ни различны все эти идеалы, для проведения их в жизнь всегда предполагалась власть, т. е. принудительная сила, заставляющая людей исполнять установленные законы. То же предполагается и теперь.
   Предполагается, что осуществление наибольшего блага всех достигается тем, что одни люди (по китайскому учению самые добродетельные, по европейскому учению помазанники или избранники народа), получив власть, устанавливают и поддерживают такие порядки, при которых достигается наибольшая возможная обеспеченность граждан от взаимных посягательств на труд, свободу и жизнь друг друга. Не только люди, признающие государственное устройство необходимым условием жизни человеческой, но и революционеры и социалисты, хотя считающие существующее государственное устройство подлежащим изменению, признают все-таки власть, т. е. право и возможность
  
      -- ["Идущие на смерть тебя приветствуют".]
  
  
   одних людей принуждать других исполнять установленные законы, необходимым условием благоустройства общества.
   Так это велось с давних времен, ведется и до сих пор. Но люди, принужденные силою подчиняться известным порядкам, не всегда считали эти порядки наилучшими и потому часто возмущались против властвующих, свергали их и устанавливали на место прежних свои новые порядки, которые, по их мнению, обеспечивали большее благо людей. Но так как люди, обладавшие властью, всегда развращались этим обладанием и потому пользовались властью не столько для блага общего, сколько для своего личного, то всегда новая власть была такая же, как и прежняя, и часто еще более несправедливая.
   Так это было, когда восстававшие против существующей власти одолевали ее. Когда же победа оставалась на стороне существующей, то восторжествовавшая власть для ограждения себя всегда усиливала средства своей обороны и становилась еще более стесняющей свободу своих граждан.
   Так это было всегда и в древности, и в новое время, и так это с особенной поучительностью происходило в нашем европейском мире в продолжение всего XIX столетия. В первой половине этого века революции были большей частью успешны, но новые власти, заменявшие старые: Наполеон I, Карл X, Наполеон III, не увеличили свободу граждан. Во второй же половине, после 1848 года, все попытки революции подавлялись правительствами, но вследствие прежних революций и попыток новых правительства, обороняя себя всё более и более, благодаря техническим изобретениям прошлого столетия, давшим людям не существовавшую прежде власть людей над природою и друг над другом, усиливали свою власть и довели ее к концу прошлого века до такой степени, что борьба с ними народа стала невозможною. Правительства захватили в свои руки не только огромные богатства, собираемые ими с народа, не только дисциплинированное, искусно набираемое войско, но и все духовные средства воздействия на массы: руководство прессой, религиозным направлением и, главное, воспитанием. И средства эти так организованы и так могущественны, что с 1848 года не было уже в Европе ни одной успешной попытки революции.
  

II

  
   Явление это совершенно новое и свойственное только нашему времени. Как ни могущественны были Нерон, Чингисхан, Карл Великий, они не могли подавлять восстание на краях их владений, а тем более не могли руководить духовной деятельностью своих подданных: их образованием, воспитанием, религиозным направлением. Теперь же все средства для этого в руках правительств.
   Не один парижский макадам, заменивший булыжник мостовых, сделал невозможными баррикады во время революций в Париже, такие макадамы в продолжение последней половины 19-го столетия проявились во всех отраслях государственного управления. Тайная полиция, шпионство, подкупы прессы, железные дороги, телеграфы, телефоны, фотографии, тюрьмы, крепости, огромные богатства, воспитание молодых поколений и, главное, войско в руках правительств.
   И всё так организовано, что самые бездарные, глупые правители почти рефлективно, из чувства самосохранения, никогда не допустят серьезных подготовлений к восстанию и всегда без всякого усилия подавят те слабые попытки открытого восстания, которые изредка еще делают отсталые от времени революционеры, только усиливая этими попытками власть правительств.
   Единственное средство теперь одоления правительства представляется в том, что войско, составленное из людей народа, поняв несправедливость, жестокость и вред для себя правительства, перестанет поддерживать его. Но и в этом отношении правительства, понимая, что главная сила их в войске, так организовали его комплектование и дисциплину, что никакая пропаганда в народе не может вырвать войско из рук правительства. Ни один человек, находящийся в войске и подвергшийся той гипнотизирующей муштровке, которая называется дисциплиной, несмотря ни на какие политические убеждения, находясь в строю, не может не повиноваться команде, так же, как не может не мигнуть глаз, на который направят удар. Двадцати же летние мальчики, которые набираются на службу и воспитаны в ложном, церковном или материалистическом и притом патриотическом духе, не могут отказаться от службы, как не могут не повиноваться дети, когда их посылают в школу. Поступив же на службу, эти юноши, каких бы они ни были убеждений, благодаря веками выработанной искусной дисциплине, в один год переделываются неизбежно в покорные орудия власти. Если и встречаются редкие случаи -- один на десять тысяч, отказов от военной службы, то это делают только так называемые сектанты, поступающие так из религиозных, не признаваемых правительствами, убеждений. Так что в наше время в европейском мире, если только правительство желает удержать свою власть (а оно не может не желать этого, потому и что уничтожение власти влечет за собой погибель правителей), никакое серьезное восстание не может организоваться, а если и организуется что-нибудь подобное, то оно всегда будет подавлено и не будет иметь никаких других последствий, кроме погибели многих легкомысленных людей и усиления власти правительства. Этого могут не видеть революционеры, социалисты, руководимые отсталыми преданиями и увлеченные борьбой, ставшей для некоторых определенной профессией, но не могут не видеть все люди, свободно смотрящие на исторические события.
   Явление это совершенно новое, и потому и деятельность людей, желающих изменить существующий строй, должна сообразоваться с этим новым в европейском мире положением существующей власти.
  

III

  
   Шедшая в продолжение долгих веков борьба между властью и народом сначала приводила к замене одной власти другою и этой другой еще третьего и т. д. С половины же прошлого века в нашем европейском мире власть существующих правительств, благодаря техническим усовершенствованиям нашего времени, обставилась такой защитой, что борьба с нею силой стала невозможною. И по мере того, как власть достигала всё большей и большей степени силы, она всё более и более обнаруживала свою несостоятельность: всё более и более становилось очевидным внутреннее противоречие, заключающееся в понятии благодетельной власти, и насилия, составляющего сущность всякой власти; становилось очевидным, что власть, для того, чтобы быть благодетельной, долженствующая быть в руках самых лучших людей, находилась всегда в руках худших людей, так как лучшие люди по самому свойству власти, состоящему в употреблении насилия над ближним, не могли желать власти и потому никогда не приобретали и не удерживали ее.
   Противоречие это так очевидно, что, казалось бы, все люди всегда должны были видеть его. А между тем торжественная обстановка власти, страх, возбуждаемый ею, и инерция предания были так могущественны, что прошли века, тысячелетия, прежде чем люди поняли свое заблуждение. Только в последнее время стали люди понимать, несмотря на всю ту торжественность, которой всегда облекает себя власть, что сущность ее состоит в том, чтобы угрожать людям лишением собственности, свободы, жизни, и приводить эти угрозы в исполнение, и что поэтому люди, которые, как короли, императоры, министры, судьи и другие, посвящают свою жизнь этим делам без всякого другого повода, кроме желания удержать свое выгодное положение, не только не бывают лучшими, но всегда худшими ее людьми, а будучи таковыми, не могут своею властью содействовать благу людей, а, напротив, всегда составляли и составляют одну из главных причин общественных бедствий человечества. И потому власть, прежде вызывавшая в народе восторг и преданность, теперь в большей и лучшей части людей вызывает не только равнодушие, но часто презрение и ненависть. Эта более просвещенная часть людей понимает теперь, что вся та торжественная обстановка, которою окружает себя власть, есть ничто иное, как красная рубашка и плисовые штаны палача, выделяющие его от других острожников за то, что он берет на себя самое безнравственное и отвратительное дело: казнить людей.
   Сознавая же такое, всё более и более распространяющее в народе, отношение к себе, власть в наше время уже не опирается на духовные начала: помазанничество, избрание народа или святых людей, а держится одним насилием. Держась же на одном насилии, власть вследствие этого еще более теряет доверие народа. Теряя же доверие, она вынуждена прибегать к всё большему и большему захвату всех проявлений народной жизни и вследствие этого захвата вызывает еще большее недовольство собою.
  

IV

  
   Власть стала несокрушима и держится уже не духовными разумными основами помазания, избрания, представительства, а держится одною силою. И вместе с этим народ перестает верить во власть и уважать ее и покоряется ей только потому, что нельзя иначе.
   И вот с половины прошедшего столетия, с того самого времени, как власть в одно и то же время стала несокрушима и потеряла свое оправдание и свой престиж в народе, начинает среди людей проявляться учение о том, что свобода -- не та фантастическая свобода, которую проповедуют сторонники насилия, утверждая, что человек, под страхом наказания обязанный исполнять распоряжения других людей, свободен, а та единая и истинная свобода, которая состоит в том, что каждый человек может жить и поступать по собственному рассуждению, платить или не платить подати, идти или не идти на службу, дружить или враждовать с соседним народом, что такая настоящая свобода несовместима с какою-либо властью одних людей над другими.
   По учению этому власть не есть, как это думали прежде, нечто божественное и величественное, не есть также необходимое условие общественной жизни, а есть только последствие грубого насилия одних людей над другими. Будет ли власть в руках Людовика XVI или комитета общественного спасения, директории или консульства, Наполеона или Людовика XVIII, султана, президента, богдыхана или первого министра, везде, где будет власть одних людей над другими, не будет свободы, а будет угнетение одних людей другими. И потому власть должна быть уничтожена.
   Но как уничтожить ее? И как, уничтожив власть, устроить так, чтобы без власти люди не вернулись к дикому состоянию того грубого насилия друг над другом?
   Все анархисты, как называются проповедники этого учения, совершенно согласно между собой отвечают на первый вопрос тем, что власть, для того, чтобы быть действительно уничтожена, должна быть уничтожена не силою, а сознанием людей бесполезности и вреда власти. На второй же вопрос: как должно быть устроено общество без власти? анархисты отвечают различно.
   Англичанин Годвин, живший в конце XVIII и начале XIX века, и француз Прудон, писавший в половине прошлого века, на первый вопрос отвечают тем, что для уничтожения власти достаточно сознание людей о том, что общее благо (Годвин) и справедливость (Прудон) нарушаются властью, и что если распространить в народе убеждение о том, что общее благо и справедливость могут быть осуществлены только при отсутствии власти, то власть сама собою уничтожится.
   На второй же вопрос: каким образом обеспечится без власти благоустройство общества, и Годвин и Прудон отвечают тем, что люди, руководимые сознанием -- общего блага -- по Годвину и справедливостью--по Прудону, естественно найдут наиболее разумные, справедливые и выгодные для всех формы жизни.
   Другие же анархисты, как Бакунин и Кропоткин, хотя и признают также средством уничтожения власти сознание масс в вреде ее и в несоответствии ее с прогрессом человечества, считают однако возможной и даже нужной революцию, к которой советуют подготавливать людей. На второй же вопрос отвечают тем, что как скоро будет уничтожено государственное устройство и собственность, то люди естественно сложатся в разумные, свободные и выгодные для всех условия жизни.
   Почти так же, как и другие, отвечают на вопрос об средствах уничтожения власти немец Макс Штирнер и американский писатель Тёккер. Оба они полагают, что если бы люди понимали, что личный интерес каждого человека служит совершенно достаточным и законным руководителем поступков людей и что власть только препятствует проявлению в должной мере этого руководящего начала жизни людей, то власть сама собою уничтожилась бы и вследствие неповиновения, и, главное, как говорит Тёккер, вследствие неучастия в ней. Ответ же их на второй вопрос состоит в том, что люди, освобожденные от суеверия и необходимости власти, следуя только личному интересу, сами собою сложатся в наиболее правильные и выгодные для каждого общественные формы жизни.
   Все эти учения совершенно правы в том, что если власть должна быть уничтожена, то совершиться это может никак не силою, так как власть, уничтожившая власть, останется властью, но совершиться это может только уяснением сознания людей о том, что власть бесполезна и вредна и люди не должны ни повиноваться ей, ни участвовать в ней. Истина эта неопровержима: власть может быть уничтожена только разумным сознанием людей. Но в чем должно состоять это сознание? Анархисты и полагают, что это сознание может быть основано на соображениях об общем благе, справедливости, прогрессе или личном интересе людей. Но, не говоря уже о том, что все эти основы несогласны между собой, самые определения того, в чем состоит общее благо, справедливость, прогресс или личный интерес, понимаются людьми бесконечно разнообразно. Поэтому невозможно предполагать, чтобы люди, несогласные между собой и различно понимающие те основы, во имя которых они противятся власти, могли бы уничтожить столь твердо установленную и искусно защищающую себя власть. Предположение же о том, что соображения об общем благе, справедливости или законе прогресса могут быть достаточны для того, чтобы люди, освободившиеся от власти, но не имеющие никакой причины для того, чтобы жертвовать своим личным благом благу общему, сложились бы в справедливые, не нарушающие взаимную свободу условия, еще более неосновательно. Теория же утилитарно-эгоистическая Макса Штирнера и Тёккера, утверждающих, что следование каждым своему личному интересу установит справедливые отношения между всеми, не только произвольно, но и совершенно противоположно тому, что происходило и происходит в действительности.
   Так что, справедливо признавая единственным средством уничтожения власти духовное орудие, учение анархизма, держась нерелигиозного матерьялистического мировоззрения, не имеет этого духовного орудия и ограничивается предположениями и мечтаниями, дающими возможность защитникам насилия, благодаря неверности предлагаемых средств осуществления учения, отрицать истинные основы его.
   Духовное же орудие это есть только одно, давно известное людям, всегда уничтожавшее власть и всегда дававшее людям, пользующимся этим орудием, полную, ничем неотъемлемую свободу. Орудие это есть только одно: такое религиозное понимание жизни, при котором человек считает свою земную жизнь только частичным проявлением всей жизни, связывает свою жизнь с бесконечной жизнью и, признавая свое высшее благо в исполнении законов этой бесконечной жизни, считает для себя исполнение этих законов более обязательным, чем исполнение каких бы то ни было человеческих законов.
   Только такое религиозное мировоззрение, соединяя всех людей в одинаковом понимании жизни, несовместимом с подчинением власти и участием в ней, действительно уничтожает власть.
   И только такое мировоззрение даст возможность людям и без участия власти сложиться в разумные и справедливые формы жизни.
   И удивительное дело, что только после того, как люди были приведены самою жизнью к убеждению о том, что существующая власть несокрушима и в наше время не может быть разрушена силою, они поняли ту, до смешного очевидную истину, что власть и всё зло, производимое ею, суть только последствия дурной жизни людей и что поэтому для уничтожения власти и зла, производимого ею, нужна добрая жизнь людей.
   Люди начинают понимать это; теперь же им предстоит понять еще и то, что для доброй жизни людей есть только одно средство: исповедание и исполнение религиозного учения, свойственного и понятного большинству людей.
   Только посредством исповедания и исполнения людьми такого религиозного учения люди могут достигнуть того идеала, который возник теперь в их сознании и к которому они стремятся.
   Всякие же другие попытки уничтожения власти и устроения без власти доброй жизни людей есть только напрасная трата сил и не приближает, а только удаляет людей от той цели, к которой они стремятся. (1)
  

V

  
   Вот это я и хотел сказать вам, искренним людям, которые, не довольствуясь эгоистической жизнью, желают отдать свои силы на служение братьям. Если вы принимаете участие или хотите принимать участие в государственной деятельности и этим путем служить народу, то подумайте о том, что такое всякое правительство, держащееся властью? Поставив же себе этот вопрос, вы не можете не видеть, что нет ни одного правительства, которое не совершало бы, не готовилось бы совершать, не опиралось бы на насилия, грабительство, убийства.
   Мало известный американский писатель Торо в своем трактате о том, почему человек обязан не повиноваться правительству, рассказывает, как он отказался заплатить американскому
  
      -- См. мою статью о религии.
  
  
   правительству 1 доллар подати, объясняя свой отказ тем, что не хочет своим долларом участвовать в делах правительства, разрешающего рабство негров. Разве не то же самое может и должен чувствовать по отношению своего правительства не говорю уже русский человек, но гражданин самого передового государства Америки с ее поступками на Кубе, Филиппинах, отношением к неграм, изгнанием китайцев, или Англии с ее опиумом и бурами, или Франции с ее ужасами милитаризма?
   И потому искренний человек, желающий служить людям, роли только он серьезно дал себе отчет в том, что такое всякое правительство, не может участвовать в нем иначе, как только на основании правила, что цель оправдывает средства.
   Но такая деятельность всегда была вредна как тем, для кого она предпринималась, так и тем, кто отдавался ей.
   Ведь дело очень просто. Вы хотите, подчиняясь правительству, пользуясь его законами, отвоевать у него большую свободу и права народу. Но свобода и права народа в обратном отношении с властью правительства, вообще правящих классов. Чем больше будет свободы и прав у народа, тем меньше будет власти и выгоды от нее у правительств. Правительства знают это и, имея в руках власть, охотно допускают всякого рода либеральную болтовню и даже некоторые ничтожные либеральные меры, оправдывающие его власть, и тотчас же силою прекращают такие либеральные поползновения, которые угрожают не только выгодам правителей, но самому их существованию. Так что все ваши усилия через власть администрации или через парламенты служить народу приведут вас только к тому, что вы своей деятельностью усилите власть правящих классов и будете, смотря по степени вашей искренности, бессознательно или сознательно участвовать в ней. Так это для людей, желающих служить народу посредством существующих государственных учреждений.
   Если же вы принадлежите к искренним людям, желающим служить народу революционно-социалистической деятельностью, то, не говоря уже о той ничтожной цели матерьяльного, никогда никого не удовлетворяющего благосостояния людей, к которой вы стремитесь, подумайте и о тех средствах, которые вы имеете для достижения ее. Средства эти, во 1-х, безнравственны, включая в себе ложь, обман, насилие, убийства; во 2-х, и главное, средства эти ни в каком случае не достигают цели. Сила и осторожность правительств, защищающих свое существование, так велики в наше время, что никакие хитрости, обманы и жестокости не только не свергнут, но не пошатнут их. Все попытки революций теперь только дают новые оправдания насилию правительств и увеличивают их могущество.
   Но если и допустить невозможное, что революция в наше время увенчалась бы успехом, то, во 1-х, почему думать, что противно тому, что постоянно совершалось, власть, разрушившая власть, увеличила бы свободу людей и стала бы более благодетельной, чем та, которую она разрушила? Во 2-х, если бы было возможно противное здравому смыслу и опыту предположение, что власть, уничтожившая власть, дала бы свободу людям установить какие они считают наиболее полезные для себя условия жизни, то нет никакого основания думать, чтобы люди, живущие эгоистическою жизнью, установили между собой условия лучшие, чем прежние.
   Пускай королева дагомейцев издаст самую либеральную конститущию и даже осуществит своею властью то, по мнению социалистов, спасающее людей от всех их бедствий, обобществление орудий труда, необходимо будет королеве и ее министрам и военачальникам иметь власть для того, чтобы исполнялась конституция и орудия труда не были бы захвачены в частные руки. А как скоро люди эти будут дагомейцы с их мировоззрением, то очевидно, что, хотя и в другой форме, но насилие одних дагомейцев над другими будет такое же, как и без конституции и без обобществления орудий труда. Прежде, чем осуществить социалистическое устройство, надо, чтобы дагомейцы потеряли вкус к кровавым жертвам. Точно то же нужно и для европейцев.
   Для того, чтобы люди могли жить общею жизнью, не угнетая одни других, нужны не учреждения, поддерживаемые силою, а такое нравственное состояние людей, при котором люди по внутреннему убеждению, а не по принуждению, поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними. И такие люди есть. Они есть в религиозных христианских общинах людей в Америке, в России, в Канаде. Такие люди действительно, живя без законов, поддерживаемых силою, живут общею жизнью, не угнетая друг друга.
   И потому разумная и свойственная нашему времени деятельность для людей нашего христианского общества есть только одна: исповедание и проповедание словом и делом последнего и высшего известного нам религиозного учения -- учения христианского, не того христианского учения, которое, подчиняясь существующему строю жизни, требует от людей только исполнения внешних обрядов или довольствуется верой и проповедью в спасение искуплением, а того жизненного христианства, неизбежным условием которого есть не только неучастие в делах правительства, но неповиновение его требованиям, так как эти требования, от податей и таможен до судов и войска, все противны этому истинному христианству.
   А если это так, то очевидно, что не на установление новых форм должна быть направлена деятельность людей, желающих служить ближнему, а на изменение и совершенствование свойств как своих, так и других людей.
   Люди, поступающие противно этому, обыкновенно думают, что одновременно могут совершенствоваться и формы жизни, и свойства, и мировоззрение людей. Но, думая так, люди делают обычную ошибку, принимая следствия за причину, а причины за следствие или сопутствующее явление.
   Изменение свойств и мировоззрений людей неизбежно влечет за собой изменение тех форм, в которых жили люди; изменение же форм жизни не только не содействует изменению свойств и мировоззрений людей, но более всего препятствует этому изменению, направляя на ложный путь внимание и деятельность людей. Изменять формы жизни, надеясь этим средством изменить свойства и мировоззрения людей, всё равно, что перекладывать на разные манеры сырые дрова в печи, рассчитывая на то, что есть такое расположение сырых дров, при котором они загорятся. Загорятся только сухие дрова независимо от того, как они сложены.
   Заблуждение это так очевидно, что люди не могли бы поддаваться ему, если бы не было располагающей их к этому обману причины. Причина эта в том, что изменение свойств людей должно начинаться с самого себя и требует много борьбы и труда, изменение же форм жизни других делается легко, без внутренней работы над самим собой и имеет вид очень важной, значительной деятельности.
   Вот против этого-то заблуждения, источника величайшего зла, я и предостерегаю вас, людей, искренно желающих своею жизнью служить ближнему.
  

VI

  
   "Но мы не можем спокойно жить, занимаясь исповеданием и проповеданием христианства, когда видим вокруг нас страдающих людей. Мы хотим деятельно служить им. Мы готовы отдать свои труды, даже свою жизнь для этого", говорят люди с более или менее искренним негодованием.
   Но кто же сказал вам, ответил бы я этим людям, что вы призваны служить людям именно тем способом, который кажется вам самим полезным и действительным? Ведь то, что вы говорите, показывает только, что вами уже решено, что служить человечеству нельзя христианскою жизнью, а что настоящее служение есть только то служение политическою деятельностью, которое привлекает вас.
   Но ведь все политические деятели так же думали и все они враждебны между собою и потому уже наверно не все правы. Очень хорошо бы было, если бы каждый мог служить людям, как ему нравится, но ведь этого нет, а существует только одно средство служить людям и улучшать их положение. И единственное средство это состоит в исповедании и исполнении такого учения, из которого вытекает внутренняя работа совершенствования самого себя. Самосовершенствование же истинного христианина, всегда естественно живущего среди людей и не удаляющегося от них, состоит в установлении лучших, более и более любовных отношений между собой и другими людьми. Установление же любовных отношений между людьми не может не улучшать общего положения людей, хотя и форма этого улучшения остается неизвестной человеку.
   Правда, что, служа правительственной деятельностью, парламентской или революционной, мы вперед определяем те результаты, которых хотим достигнуть, и при этом можем пользоваться всеми преимуществами приятной, роскошной жизни и приобрести блестящее положение, одобрение людей и великую славу. Если же и приходится иногда пострадать участвующим в такой деятельности, то это такая возможность страданий, которая, как и во всякой борьбе, выкупается возможностью успеха. В военной деятельности еще более возможны страдания и даже смерть, а между тем только самые мало нравственные и эгоистические люди избирают ее.
   Религиозная же деятельность, во 1-х, не показывает нам тех, результатов, которых она достигает, во 2-х, деятельность эта требует отречения от внешнего успеха и не только не доставляет блестящего положения и славы, но приводит людей к самому низкому в общественном смысле положению, подвергает их не только презрению и осуждению, но самым жестоким страданиям и смерти.
   Так в наше время общей воинской повинности религиозная деятельность заставляет каждого человека, призываемого к служению убийству, понести все те наказания, которыми за отказ от службы наказывает правительство. И потому религиозная деятельность трудна, но зато она одна дает человеку сознание истинной свободы, уверенность в том, что он делает то, что должен делать.
   И от этого деятельность эта одна истинно плодотворна, достигая, кроме своих высших целей, еще и попутно самым естественным и простым способом тех результатов, к которым такими искусственными путями стремятся общественные деятели.
   Так что средство служения людям есть только одно единственное, состоящее в том, чтобы самому жить хорошею жизнью. И средство это не только не мечтательно, как думают те, которым оно не выгодно, но мечтательны все другие средства, которыми руководители масс увлекают их на ложный путь, сбивая их с единственного истинного.
  

VII

  
   "Но если это и так, то когда же это будет?" говорят люди, желающие как можно скорее увидать осуществление этого идеала.
   Было бы, конечно, гораздо лучше, если бы можно было сделать это очень скоро, сейчас же. Было бы очень хорошо, если бы можно было скоро, сейчас возрастить лес. Но этого нельзя сделать, надо ждать, пока семена дадут ростки, потом листки, потом стебли и потом вырастут в деревья.
   Можно натыкать ветки, и на короткое время это будет похоже на лес, но это будет только подобие. То же самое и с скорым благоустройством общества людей. Можно устроить подобие благоустройства, как и делают это правительства, но подобия эти только отдаляют возможность настоящего благоустройства. Они отдаляют эту возможность, во 1-х, тем, что обманывают людей, показывая им видимость благоустройства там, где его нет, во 2-х, тем, что эти подобия благоустройства достигаются только властью, а власть развращает людей, как властвующих, так и подвластных, и потому делает менее возможным истинное благоустройство.
   И потому попытки скорого осуществления идеала не только не содействуют, но более всего препятствуют его действительному осуществлению.
   Так что решение вопроса о том, скоро или не скоро осуществится идеал человеческого без насилия благоустроенного общества зависит от того, скоро ли поймут искренно желающие добра народу руководители масс, что ничто столько не отдаляет людей от осуществления их идеала, как то, что они делают теперь: именно поддержание старых суеверий или отрицание всякой религии и направление деятельности народа на служение правительству, революции, социализму, террору.
   Только бы поняли люди, искренно желающие служить ближнему, всю тщету предлагаемых государственниками и революционерами средств устроения блага людей, поняли бы, что одно единственное средство избавления людей от их страданий в том, чтобы люди сами перестали жить эгоистичной, языческой жизнью, а начали жить жизнью общечеловеческой, христианской и не признавали, как теперь, возможным и законным пользоваться насилием над ближними и участвовать в нем для достижения своих личных целей, а, напротив, следовали бы в жизни основному и высшему религиозному закону поступать с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой, и очень быстро разрушились бы те неразумные и жестокие формы жизни, в которых мы живем теперь, и сложились бы новые, свойственные новому сознанию людей.
   Только подумать о том, какие огромные и прекрасные духовные силы тратятся теперь на служение отжившему свое время государству и защите его от революции, сколько тратится молодых, горячих сил на попытки революций, на невозможную борьбу с государством, сколько тратится на социалистические неосуществимые мечтания. И всё только затем, чтобы не только и отдалить, но сделать невозможным осуществление того блага, к которому стремятся все люди. Что бы было, если бы все люди, так бесплодно и часто с вредом для ближнего тратящие свои силы, направили бы их все на то, что одно дает возможность доброй общественной жизни, -- свое внутреннее совершенствование?
   Сколько бы раз успели построить из нового, прочного матерьяла новый дом, если бы все те усилия, которые тратились и тратятся теперь на подпорки старого дома, употреблены были решительно и добросовестно на приготовление нового матерьяла и постройку нового дома, который, хотя очевидно и не мог бы быть в первое время так же роскошен и удобен для некоторых избранных, как был старый, был бы несомненно удобнее для жизни большинства и был бы несомненно прочнее и представлял бы полную возможность усовершенствований, нужных не для одних избранных, но и для всех людей.
   Так что всё, что я сказал здесь, сводится к той самой простой, всем понятной и неопровержимой истине, что для того, чтобы была добрая жизнь между людьми, нужно, чтобы люди были добрые.
   Средство же воздействия на добрую жизнь людей есть только одно: своя добрая жизнь. А потому и деятельность людей, желающих содействовать установлению доброй жизни людей, может и должна быть только в внутреннем совершенствовании -- в исполнении того, что выражено в Евангелии словами: "будьте совершенны, как отец ваш небесный".
  
  
   Top of Form
   Bottom of Form
  

О ШЕКСПИРЕ И О ДРАМЕ

(Критический очерк)

I

   Статья г-на Э. Кросби об отношении Шекспира к рабочему народу навела меня на мысль высказать и мое, давно установившееся, мнение о произведениях Шекспира, совершенно противоположное тому, которое установилось о нем во всем европейском мире. Вспоминая всю ту борьбу, сомнения, притворства, усилия настроить себя, которые я переиспытал вследствие моего полного несогласия с этим всеобщим поклонением, и полагая, что многие переживали и переживают то же самое, я думаю, что не бесполезно определенно и откровенно высказать это мое несогласное с большинством мнение, тем более что выводы, к которым я пришел, разбирая причины этого моего несогласия с установившимся общим мнением, мне думается, не лишены интереса и значения.
   Несогласие мое с установившимся о Шекспире мнением не есть последствие случайного настроения или легкомысленного отношения к предмету, а есть результат многократных, в продолжение многих лет упорных попыток согласования своего взгляда с установившимися на Шекспира взглядами всех образованных людей христианского мира.
   Помню то удивленье, которое я испытал при первом чтении Шекспира. Я ожидал получить большое эстетическое наслаждение. Но, прочтя одно за другим считающиеся лучшими его произведения: "Короля Лира", "Ромео и Юлию", "Гамлета", "Макбета", я не только не испытал наслаждения, но почувствовал неотразимое отвращение, скуку и недоумение о том, я ли безумен, находя ничтожными и прямо дурными произведения, которые считаются верхом совершенства всем образованным миром, или безумно то значение, которое приписывается этим образованным миром произведениям Шекспира. Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал красоты поэзии во всех ее формах; почему же признанные всем миром за гениальные художественные произведения сочинения Шекспира не только не нравились мне, но были мне отвратительны? Долго я не верил себе и в продолжение пятидесяти лет по нескольку раз принимался, проверяя себя, читать Шекспира во всех возможных видах: и по-русски, и по-английски, и по-немецки в переводе Шлегеля, как мне советовали; читал по нескольку раз и драмы, и комедии, и хроники и безошибочно испытывал все то же: отвращение, скуку и недоумение. Сейчас, перед писанием этой статьи, 75-летним стариком, желая еще раз проверить себя, я вновь прочел всего Шекспира от "Лира", "Гамлета", "Отелло" до хроник Генрихов, "Троила и Крессиды", "Бури" и "Цимбелина" и с еще большей силой испытал то же чувство, но уже не недоумения, а твердого, несомненного убеждения в том, что та непререкаемая слава великого, гениального писателя, которой пользуется Шекспир и которая заставляет писателей нашего времени подражать ему, а читателей и зрителей, извращая свое эстетическое и этическое понимание, отыскивать в нем несуществующее достоинство, есть великое зло, как и всякая неправда.
   Хотя я и знаю, что большинство людей так верят в величие Шекспира, что, прочтя это мое суждение, не допустят даже возможности его справедливости и не обратят на него никакого внимания, я все-таки постараюсь, как умею, показать, почему я полагаю, что Шекспир не может быть признаваем не только великим, гениальным, но даже самым посредственным сочинителем.
   Возьму для этого одну из наиболее восхваляемых драм Шекспира - "Короля Лира", в восторженном восхвалении которой сходится большинство критиков.
   "Трагедия Лира заслуженно превозносится между драмами Шекспира, - говорит доктор Джонсон. - Может быть, нет ни одной драмы, которая бы так сильно приковывала к себе внимание, которая сильно волновала бы наши страсти и возбуждала наше любопытство".
   "Мы желали бы обойти эту драму и ничего не сказать о ней, - говорит Газлит, - потому что все, что мы скажем о ней, будет не только недостаточно, но много ниже того понимания, которое мы составили о ней. Пытаться дать описание самой драмы или того впечатления, которое она производит на душу, - настоящая дерзость (mere impertinence), тем не менее мы все-таки должны сказать о пей что-нибудь. Итак, мы скажем, что это лучшее шекспировское произведение, то, которое он больше всех других принимал к сердцу (he was the most in earnest)".
   "Если бы оригинальность вымысла не была общим отпечатком всех пьес Шекспира, - говорит Галлам, - так что признание одного произведения наиболее оригинальным было бы осуждением других, мы могли бы сказать, что высшие стороны гения Шекспира всего ярче проявились в "Лире". Драма эта отступает более, чем "Макбет", "Отелло" и даже "Гамлет", от правильного образца трагедии, но фабула ее лучше построена, и она проявляет столько же почти сверхчеловеческого вдохновения, как и те".
   "Король Лир" может быть признан самым совершенным образцом драматического искусства всего мира", - говорит Шелли.
   "Мне не хотелось бы говорить о шекспировском "Артуре", говорит Свинбурн. - Есть в мире произведений Шекспира одно или два лица, для которых никакие слова недостаточны. Такое лицо - Корделия. Место, которое занимают такие лица в нашей душе и в нашей жизни, не может быть передаваемо. Место, отведенное для них в тайнике нашего сердца, непроницаемо для света и шума ежедневной жизни. Есть часовни в соборах высшего человеческого искусства, как и в его внутренней жизни, не созданные для того, чтобы быть открытыми для глаз и ног мира. Любовь, смерть, воспоминание в молчании охраняют для нас некоторые любимые имена. Это высшая слава гения, конечно, чудо и величайший дар поэзии, что оно может прибавить к числу этих хранимых в нашем сердце воспоминаний новые имена поэтических произведений".
   "Lear c'est l'occasion de Cordelia, - говорит Victor Hugo. - La maternite de la fille sur le pere; sujet profond; maternite venerable entre toutes, si admirablement traduite par la legende de cette romaine, nourrice, au fond d'un cachot, de son pere vieillard. La jeune mamelle pres do la barbe blanche, il n'est point de spectacle plus sacre. Cette mamelle filiale, c'est Cordelia.
   Une fois cette figure revee et trouvee, Shakespeare a cree son drame... Shakespeare, portant Cordelia dans sa pensee, a cree cette tragedie comme un Dieu, qui ayant une aurore a placer, ferait tout expres un monde pour l'y mettre". (1)
   "В Лире Шекспир до самого дна измерил взором пучину ужасов, и при этом зрелище душа его не знала ни трепета, ни головокружения, ни слабости, - говорит Брандес. - Что-то вроде благоговения охватывает вас на пороге этой трагедии - чувство, подобное тому, какое вы испытываете на пороге Сикстинской капеллы с плафонною живописью Микеланджело. Разница лишь в том, что здесь чувство гораздо мучительнее, вопль скорби слышнее и гармония красоты гораздо резче нарушается диссонансами отчаяния".
   Таковы суждения критиков об этой драме, и потому считаю, что я не ошибаюсь, избирая ее как образец лучших драм Шекспира. Постараюсь как можно беспристрастнее изложить содержание драмы и потом показать, почему эта драма не есть верх совершенства, как определяют ее ученые критики, а есть нечто совершенно иное.
  

II

  
   Начинается драма Лира сценой разговора двух придворных, Кента и Глостера. Кент, указывая на присутствующего молодого человека, спрашивает Глостера, не сын ли это его. Глостер говорит, что он много раз уже краснел, признавая молодого человека сыном, теперь же перестал. Кент говорит, что не понимает слов Глостера. Тогда Глостер в присутствии этого сына говорит: "Вы не понимаете, а мать этого сына поняла и округлилась в животе и получила сына для колыбели прежде, чем мужа для постели. У меня есть другой, законный, - продолжает
  
   (1) ["Лир--это повод для создания Корделии,--говорит Виктор Гюго. -- Материнская любовь дочери к отцу; глубокая тема; высочайшее чувство, так чудесно переданное в легенде о той римлянке, что кормила грудью отца в темнице. Юная грудь, питающая седобородого старца,-- более священного зрелища не может быть. Корделия -- олицетворение такой дочерней любви.
   Лишь только образ, о котором мечтал художник, был найден, Шекспир создал свою драму. Выносив его в своих замыслах, он создал трагедию, как бог нарочно создал землю, чтоб было где взойти заре".]
  
   Глостер, - но хотя этот выскочил раньше времени, мать его была хороша собой и there was good sport at his making (1), и потому я признаю и этого выб...ка".
   Таково вступление. Не говоря о пошлости этих речей Глостера, они, кроме того, и неуместны в устах лица, долженствующего изображать благородный характер. Нельзя согласиться с мнениями некоторых критиков, что эти слова Глостера сказаны для того, чтобы показать то презрение людей, от которого страдает незаконнорожденный Эдмунд. Если бы это было так, то, во-первых, не нужно было заставлять отца высказывать это презрение людей, а во-вторых, Эдмунд в своем монологе о несправедливости презирающих его за его незаконнорожденность должен был бы упомянуть об этих словах отца. Но этого нет. И потому эти слова Глостера в самом начале пьесы, очевидно, имеют целью только сообщение в забавном виде зрителю того, что у Глостера есть законный и незаконный сын.
   Вслед за этим трубят трубы, и входит король Лир с дочерьми и зятьями и говорит речь о том, что он по старости лет хочет устраниться от дел и разделить королевство между дочерьми. Для того же, чтобы знать, сколько дать какой дочери, он объявляет, что той из дочерей, которая скажет ему, что она любит его больше других, он даст большую часть. Старшая дочь, Гонерила, говорит, что нет слов для выражения ее любви, что она любит отца больше зрения, больше пространства, больше свободы, любит так, что это мешает ей дышать. Король Лир тотчас же по карте отделяет этой дочери ее часть с полями, лесами, реками, лугами и спрашивает вторую дочь. Вторая дочь, Регана, говорит, что ее сестра верно выразила ее чувства, но недостаточно. Она, Регана, любит отца так, что все ей противно, кроме его любви. Король награждает и эту дочь и спрашивает меньшую, любимую, которой, по его выражению, интересуются вина Франции и молоко Бургундии, то есть за которую сватаются король Франции и герцог Бургундский, спрашивает Корделию, как она любит его? Корделия, олицетворяющая собою все добродетели, так же, как старшие две, олицетворяющие все пороки, совершенно неуместно, как будто нарочно, чтобы рассердить отца, говорит, что хотя она и любит и почитает отца и благодарна ему, она, если выйдет замуж, то не вся ее любовь будет принадлежать отцу, но будет любить и мужа.
  
   (1) [его рождению предшествовало много радостей]
  
  
   Услыхав эти слова, король выходит из себя и тотчас же проклинает любимую дочь самыми страшными и странными проклятиями, как, например, то, что он будет любить того, кто ест своих детей, так же, как он теперь любит ту, которая некогда была его дочерью. "The barbarous Schythian or he that makes his generations messes to gorge his appetite, shall to my bosom be as well neighboured, pitied and relieved, as thou, my sometime daughter". (1)
   Придворный Кент заступается за Корделию и, желая образумить короля, укоряет, его за его несправедливость и говорит разумные речи о вреде лести. Лир, не слушая Кента, под угрозой смерти изгоняет его, и, призвав двух женихов Корделии: короля Франции и герцога Бургундского, предлагает им, одному за другим, взять Корделию без приданого. Герцог Бургундский прямо говорит, что без приданого он не возьмет Корделию. Король французский берет ее без приданого и уводит ее. После этого старшие сестры тут же, разговаривая между собой, готовятся к тому, чтобы обижать наградившего их отца. На этом кончается первая сцена.
   Не говоря уже о том напыщенном, бесхарактерном языке короля Лира, таком же, каким говорят все короли Шекспира, читатель или зритель не может верить тому, чтобы король, как бы стар и глуп он ни был, мог поверить словам злых дочерей, с которыми он прожил всю их жизнь, и не поверить любимой дочери, а проклясть и прогнать ее; и потому зритель или читатель не может и разделять чувства лиц, участвующих в этой неестественной сцене.
   Вторая сцена "Лира" открывается тем, что Эдмунд, незаконный сын Глостера, рассуждает сам с собой о несправедливости людской, дающей права и уважение законному и лишающий прав и уважения незаконного, и решается погубить Эдгара и запять его место. Для этого он подделывает письмо к себе Эдгара, в котором Эдгар будто бы хочет убить отца. Выждав приход отца, Эдмунд как будто против своей воли показывает ему это письмо, и отец тотчас же верит тому, что его сын Эдгар, которого он нежно любит, хочет убить его. Отец уходит, приходит Эдгар, и Эдмунд внушает ему, что отец за что-то хочет убить его, и Эдгар тоже тотчас верит и бежит от отца.
  
      -- ["Грубый скиф или дикарь, который пожирает свое потомство, будет мне милей, чем ты, былая дочь"]
  
  
   Отношения между Глостером и его двумя сыновьями и чувства этих лиц так же или еще более неестественны, чем отношения Лира к дочерям, и потому зритель еще менее, чем в отношении Лира и его дочерей, может перенестись в душевное состояние Глостера и его сыновей и сочувствовать им.
   В четвертой сцене к королю Лиру, поселившемуся уже у Гонерилы, является изгнанный им Кент, переодетый так, что Лир не узнает его. Лир спрашивает: "Кто ты?" На что Кент почему-то отвечает в шутовском, совсем не свойственном его положению тоне: "Я честный малый и такой же бедный, как король". - "Если ты для подданного так же беден, как король для короля, то ты очень беден", - говорит Лир. "Твой возраст?" - спрашивает король. "Не настолько молод, чтоб любить женщину, и не настолько стар, чтобы покориться ей". На это король говорит, что если ты не разонравишься мне после обеда, то я позволю тебе служить мне.
   Речи эти не вытекают ни из положения Лира, ни из отношения его к Кенту, а вложены в уста Лиру и Кенту, очевидно, только потому, что автор считает их остроумными и забавными.
   Приходит дворецкий Гонерилы, грубит Лиру, за что Кент сбивает его с ног. Король, все не узнавая Кента, дает ему за это деньги и оставляет его в своем услужении. После этого приходит шут, и начинаются совершенно не соответствующие положению, ни к чему не ведущие, продолжительные, долженствующие быть забавными разговоры шута и короля. Так, например, шут говорит: "Дай мне яйцо, и я дам тебе две crowns". Король спрашивает: "Какие же это будут crowns?" - "А две половины яйца. Я разрежу яйцо, - говорит шут, - и съем желток. Когда ты разрубил посредине свою crown (корону), - говорит шут, - и обе отдал, тогда ты на своей спине нес через грязь своего осла, а когда ты отдал свою золотую crown (корону), то мало было ума в твоей плешивой crown (голове). Если я, говоря это, говорю свое, то пусть высекут того, кто так думает".
   В таком роде идут продолжительные разговоры, вызывающие в зрителе и читателе ту тяжелую неловкость, которую испытываешь при слушании несмешных шуток.
   Разговоры эти перебиваются приходом Гонерилы. Гонерила требует от отца, чтоб он уменьшил свою свиту: вместо ста придворных удовольствовался бы пятьюдесятью. Услыхав это предложение, Лир входит в какой-то странный, неестественный гнев и спрашивает: знает ли кто его? "Это не Лир, - говорит он. - Разве Лир так ходит, так говорит? Где его глаза? Сплю я или бодрствую? Кто мне скажет: кто я? Я тень Лира" и т. п.
   При этом шут не перестает вставлять свои несмешные шутки. Приходит муж Гонерилы, хочет успокоить Лира, но Лир проклинает Гонерилу, призывая на нее или бесплодие, или рождение такого урода-ребенка, который отплатил бы ей насмешкой и презрением за ее материнские заботы и этим показал бы ей весь ужас и боль, причиняемую детской неблагодарностью.
   Слова эти, выражающие верное чувство, могли бы быть трогательны, если бы сказано было только это; но слова эти теряются среди длинных высокопарных речей, которые, не переставая, совершенно некстати произносит Лир. То он призывает почему-то туманы и бури на голову дочери, то желает, чтобы проклятия пронзили все се чувства, то обращается к своим глазам и говорит, что если они будут плакать, то он вырвет их, с тем чтобы они солеными слезами пропитали глину, и т. п.
   После этого Лир отсылает Кента, которого все не узнает, с письмом к другой дочери и, несмотря на то отчаяние, которое он только что выражал, разговаривает с шутом и вызывает его на шутки. Шутки продолжают быть несмешными и, кроме неприятного чувства, похожего на стыд, который испытываешь от неудачных острот, вызывают и скуку своей продолжительностью. Так, шут спрашивает короля: знаешь ли ты, зачем у человека нос посажен на середине лица? Лир говорит, что не знает. "А затем, чтобы с каждой стороны было по глазу, чтобы можно было высмотреть то, чего нельзя пронюхать".
   - Можешь ли сказать, как улитка делает свою раковину? - еще спрашивает шут.
   - Нет.
   - И я не могу, а знаю, для чего у улитки домик.
   - А для чего?
   - Чтобы прятать в него голову. А не для того, конечно, чтобы отдавать его своим дочерям и оставить без покрышки свои рожки.
   - Готовы ли лошади? - говорит Лир.
   - Твои ослы побежали за ними. А почему семизвездие состоит только из семи звезд?
   - Потому что их не восемь, - говорит Лир.
   - Из тебя вышел бы славный шут, - говорит шут и т. д.
   После этой длинной сцены приходит джентльмен и объявляет, что лошади готовы. Шут говорит:
   - She that is a maid now and laughs at my departure, shall not be a maid long unless things be cut shorter, (1) - и уходит.
   Вторая сцена второго действия начинается тем, что злодей Эдмунд уговаривает брата при входе отца делать вид, что он бьется с ним на шпагах. Эдгар соглашается, хотя совершенно непонятно, зачем ему нужно делать это. Отец застает сыновей дерущимися, Эдгар убегает, а Эдмунд царапает себе до крови руку и внушает отцу, что Эдгар делал заклинания с целью убить отца и уговаривал Эдмунда помочь ему, но что он, Эдмунд, отказался от этого, и тогда Эдгар будто бы бросился на него и ранил его в руку. Глостер всему верит, проклинает Эдгара и все права старшего и законного сына передает незаконному Эдмунду. Герцог, узнав про это, также награждает Эдмунда.
   Во второй сцене перед дворцом Глостера новый слуга Лира, Кент, все не узнаваемый Лиром, без всякого повода начинает ругать Освальда (дворецкого Гонерилы) и говорит ему: "Ты холоп, плут, лизоблюд, низкий, гордый, мелкий, нищий, треходежный, стофунтовый, гнилой, шерстяно-чулковой холоп, сын выродившейся суки" и т. п., и, обнажая меч, требует, чтобы Освальд дрался с ним, говоря, что он сделает из него a sop o' the moonshine, (2) слова, которых не могли объяснить никакие комментаторы. И когда его останавливают, он продолжает говорить самые странные ругательства, например, то, что его, Освальда, сделал портной, потому что каменотес или живописец не могли бы сделать его таким гадким, хотя бы два часа над этим работали. Говорит еще, что если только ему позволят, то он растолчет этого негодяя Освальда в замазку и смажет ею стены нужника.
   И таким образом Кент, которого никто не узнает, хотя и король, и герцог Корнвальский, и присутствующий Глостер должны все хорошо знать его, буянит в виде нового слуги Лира до тех пор, пока его схватывают и набивают на него колодки.
  
      -- [В том мало смеху, что уходит шут, вас тоже в жизни превращенья ждут,]
      -- [рубленое мясо под лунной подливкой]
  
  
  
   Третья сцена происходит в лесу. Эдгар, убегая от преследований отца, скрывается в лесу и рассказывает публике о том, какие бывают сумасшедшие, блаженные, которые ходят голые, всовывают себе в тело занозы, булавки, кричат дикими голосами и просят милостыню, и говорит, что он хочет принять вид такого сумасшедшего, чтобы избавиться от преследований. Рассказав это публике, он уходит.
   Четвертая сцена опять против замка Глостера. Приходят Лир и шут. Лир видит Кента в колодках и, все не узнавая его, возгорается гневом на тех, кто смел так оскорбить его посланного, и требует к себе герцога и Регану. Шут говорит свои прибаутки. Лир с трудом сдерживает свой гнев. Приходят герцог и Регана. Лир жалуется на Гонерилу, но Регана оправдывает свою сестру, Лир проклинает Гонерилу. Когда же Регана говорит ему, что ему лучше бы вернуться назад к сестре, он возмущается и говорит: "Что же, мне просить у нее прощенье?" - и становится на колени, показывая, как бы было неприлично, если бы он униженно выпрашивал из милости у дочери пищи и одежды, и проклинает самыми странными проклятиями Гонерилу и спрашивает, кто посмел набить колодки на его посланного? Прежде чем Регана может ответить, приезжает Гонерила. Лир еще больше раздражается и проклинает вновь Гонерилу, и когда ему говорят, что колодки велел набить герцог, он ничего не говорит, потому что тут же Регана говорит ему, что она не может принять его теперь, что пусть он воротится к Гонериле и через месяц она примет его, но не с сотней, а с пятьюдесятью слугами. Лир опять проклинает Гонерилу и не хочет к ней идти, все надеясь, что Регана примет его со всей сотней слуг, но Регана говорит, что она примет его только с двадцатью пятью, и тогда Лир решается идти назад к Гонериле, которая допускает пятьдесят. Когда же Гонерила говорит, что и двадцать пять много, Лир говорит длинное рассуждение о том, что лишнее и достаточное суть понятия условные, что оставить человеку только то, что нужно, и он ничем не отличится от животного. При этом Лир, то есть скорее актер, играющий Лира, обращается к нарядной даме в публике и говорит то и ей не нужны ее наряды: они не согревают ее. Вслед за этим он входит в бешеный гнев, говорит, что сделает что-то ужасное, чтобы отомстить дочерям, но плакать не будет, и уходит. Слышна начинающаяся буря.
   Таково второе действие, наполненное неестественными событиями и еще более неестественными, не вытекающими из положений лиц, речами, кончающееся сценой Лира с дочерьми, которая могла бы быть сильною, если бы она не была пересыпана самыми нелепо напыщенными, неестественными и, сверх того, совершенно не идущими к делу речами, вложенными в уста Лира. Чрезвычайно трогательны были бы колебания Лира между гордостью, гневом и надеждой на уступки дочери, если бы они не были испорчены теми многословными нелепостями, которые произносит Лир о том, что он развелся бы с мертвой матерью Реганы, если бы Регана не была ему рада, или о том, что он призывает ядовитые туманы на голову дочери, или о том, что так как силы неба стары, то они должны покровительствовать старцам, и многое другое.
   3-е действие начинается громом, молнией, бурей, какой-то особенной бурей, которой никогда не бывало, по словам действующих лиц. В степи джентльмен рассказывает Кенту, что Лир, выгнанный дочерьми из жилья, бегает один по степи, рвет на себе волосы и кидает их на ветер. С ним только шут. Кент же рассказывает джентльмену, что герцоги поссорились между собою и что французское войско высадилось в Дувре, и, рассказав это, посылает джентльмена в Дувр к Корделии.
   Вторая сцена третьего действия происходит в степи же, но не в том месте, где встретился Кент с джентльменом, а в другом. Лир ходит по степи и говорит слова, которые должны выражать его отчаяние: он желает, чтобы ветры так дули, чтобы у них (у ветров) лопнули щеки, чтоб дождь залил все, а молнии спалили бы его седую голову и чтоб гром расплющил землю и истребил все семена, которые делают неблагодарного человека. Шут подговаривает при этом еще более бессмысленные слова. Приходит Кент. Лир говорит, что почему-то в эту бурю найдут всех преступников и обличат их. Кент, все не узнаваемый Лиром, уговаривает Лира укрыться в хижину. Шут говорит при этом совершенно неподходящее к положению пророчество, и они все уходят.
   Третья сцена переносится опять в замок Глостера. Глостер рассказывает Эдмунду о том, что французский король уже высадился с войском на берег и что он хочет помочь Лиру. Узнав это, Эдмунд решается обвинить своего отца в измене, чтобы получить его наследство.
   Четвертая сцена опять в степи перед хижиной. Кент зовет Лира в хижину, но Лир отвечает, что ему незачем укрываться от бури, что он не чувствует ее, так как в душе у него буря, вызванная неблагодарностью дочерей, заглушает все. Верное чувство это, опять выраженное простыми словами, могло бы вызвать сочувствие, но среди напыщенного неперестающего бреда его трудно заметить, и оно теряет свое значение.
   Хижина, в которую вводят Лира, оказывается тою самой, в которую вошел Эдгар, переодетый в сумасшедшего, то есть голый. Эдгар выходит из хижины, и, хотя все знают его, никто не узнает его, так же как не узнают Кента, и Эдгар, Лир и шут начинают говорить бессмысленные речи, продолжающиеся с перерывами на шести страницах. В середине этой сцены приходит Глостер и тоже не узнает ни Кента, ни своего сына Эдгара и рассказывает им о том, как его сын Эдгар хотел убить его.
   Сцену эту перебивает сцена опять в замке Глостера, во время которой Эдмунд выдает своего отца, и герцог обещает отомстить Глостеру. Действие опять переносится к Лиру. Кент, Эдгар, Глостер, Лир и шут находятся на ферме и разговаривают. Эдгар говорит: "Фратерето зовет меня и говорит, что Нерон удит рыбу в темном озере"... Шут говорит: "Скажи мне, дядя, кто сумасшедший: дворянин или мужик?" Лир, лишившийся рассудка, говорит, что сумасшедший - король. Шут говорит: "Нет, сумасшедший - мужик, который позволил сыну сделаться дворянином". Лир кричит: "Чтоб тысячи горячих копий вонзились в их тело". А Эдгар кричит, что злой дух кусает его в спину. На это шут говорит прибаутку о том, что нельзя верить смиренности волка, здоровью лошади, любви мальчика и клятве распутницы. Потом Лир воображает, что он судит дочерей. "Ученый правовед, - говорит он, обращаясь к голому Эдгару, - садися здесь, а ты, премудрый муж, вот тут. Ну, вы, лисицы-самки". На это Эдгар говорит: "Вон стоит он, вон глазами как сверкает. Госпожа, вам мало, что ли, глаз здесь на суде. Приплыви ко мне, Бесси, красотка". Шут же поет: "У Бесси-красотки с дыркой лодка, и не может сказать, отчего нельзя ей пристать". Эдгар опять говорит свое. Кент уговаривает Лира прилечь, но Лир продолжает свой воображаемый суд.
   "- Свидетелей сюда! - кричит он. - Садися здесь, - говорит он (Эдгару), - ты, облеченный в мантию судьи, и место занимай твое. И ты (шуту)... Одно ведь правосудия ярмо лежит на нем и на тебе; так рядом саднея с ним же на скамью судьи. И ты в числе судей - садись и ты, - обращается он к Кенту.
   - Пур, кошка-то сера! - кричит Эдгар.
   - Ее прежде, ее в суд. Это Гонерила! - взывает Лир. - Клянусь я здесь, перед этим высоким собранием, она била своего отца, бедного короля.
   - Подойдите сюда, мистрис, ваше имя Гонерила? - говорит шут, обращаясь к скамейке.
   - Вот и другая, - кричит Лир. - Остановить ее. Мечей! Огня! Оружия! Здесь подкуп, плут судья. Зачем ты упустил ее?" и т. д.
   Бред этот кончается тем, что Лир засыпает, и Глостер уговаривает Кента (все не узнавая его) унести короля в Дувр, и Кент с шутом уносят Лира.
   Сцена переносится в замок Глостера. Глостера самого хотят обвинить в измене, приводят и вяжут. Регана рвет его за бороду. Герцог Корнвальский вырывает ему один глаз и растаптывает. Регана говорит, что еще один глаз цел и что этот целый глаз смеется над другим глазом. Раздави и его. Герцог хочет сделать это, но какой-то слуга почему-то вдруг заступается за Глостера и ранит герцога. Регана убивает слугу. Слуга, умирая, говорит Глостеру, что у него есть один глаз, чтоб видеть, как злодей наказан. Герцог говорит: "А чтоб он не увидел, мы вырвем и его", - и вырывает и второй глаз и бросает на пол. При этом Регана говорит, что Эдмунд выдал отца, и тогда Глостер сразу понимает, что он обманут и что Эдгар не хотел убивать его.
   Этим кончается третье действие.
   Четвертое действие опять в степи. Эдгар все в виде юродивого говорит искусственным языком о превратностях судьбы, о выгодах низкой доли. Потом к нему в степь, почему-то в то самое место, где он находится, приходит ослепленный Глостер, его отец, ведомый стариком, и говорит тем особенным шекспировским языком, главная особенность которого в том, что мысли зарождаются или из созвучия слов, или из контрастов, тоже о превратностях судьбы. Он говорит старику, чтобы он оставил его; старик же говорит, что без глаз нельзя ходить одному, потому что не видно дороги. Глостер говорит, что у него нет дороги и потому ему не нужны глаза. И рассуждает о том, что он споткнулся, когда у него были глаза, что нам недостатки часто спасительны. "О милый Эдгар, - прибавляет он, - пища гнева твоего обманутого отца, если бы только мне ощупью увидать тебя, я сказал бы, что у меня опять глаза". Эдгар, голый в виде безумного, слышит это, но не открывается отцу, а заменяет старика поводыря и разговаривает с отцом, который не узнает его по голосу и считает юродивым. Глостер пользуется случаем сказать остроту, что нынче безумные водят слепых, и старательно прогоняет старика, очевидно, не из мотивов, которые могли быть свойственны в эту минуту Глостеру, а только затем, чтобы, оставшись наедине с Эдгаром, проделать сцену воображаемого спрыгивания с утеса. Эдгар, несмотря на то, что только что увидал ослепленного отца и узнал, что отец раскаивается в том, что изгнал его, говорит совсем ненужные прибаутки, которые мог знать Шекспир, прочтя их в книге Гаренета, но которые Эдгару неоткуда было узнать и, главное, совсем несвойственно говорить в том положении, в котором он находится. Он говорит:
   - Пять духов разом сидело в бедном Томе: дух сладострастия - Обидикут, князь немоты - Гоббидидэнц, Магу - воровства, Модо - убийства и Флиббертиджиббет - кривляний и корчей. Теперь они все сидят в горничных и разных служанках.
   Услыхав эти слова, Глостер дает Эдгару кошелек и при этом говорит, что его, Глостера, несчастие делает счастье этого нищего. "Небеса всегда так поступают, - говорит он. - Если прельщенный и роскошный не хочет видеть, потому что не чувствует, пусть он почувствует тотчас власть небес. Так что раздача должна уничтожать излишество, и каждый поэтому должен иметь достаточно".
   Произнеся эти слова, слепой Глостер требует, чтобы Эдгар вел его к известному ему утесу над морем, и очи удаляются.
   Вторая сцена четвертого действия перед дворцом Альбанского герцога. Гонерила не только злодейка, но и распутница. Она презирает мужа и открывается в своей любви к злодею Эдмунду, наследовавшему титул отца Глостера. Эдмунд уходит, и происходит разговор Гонерилы с мужем. Герцог Альбанский, единственное лицо с человеческими чувствами, еще прежде недовольный обращением жены с отцом, теперь решительно заступается за Лира, но выражает свои чувства такими словами, которые подрывают доверие к его чувствам. Он говорит, что медведь стал бы лизать почтительность Лира, что если небеса не пошлют своих видимых духов, чтобы укротить эти подлые обиды, то люди будут пожирать друг друга, как морские чудовища, и т. п.
   Гонерила не слушается его, и тогда он начинает ругать ее. "Взгляни ты только, дьявол, на себя, - говорит он. - И демона ужасный вид не так ужасен в нем, как в женщине". - "Дурак, безмозглый!" - говорит Гонерила. "Если уже захотела сама стать дьяволом, - продолжает герцог, - то по крайней мере хоть ради стыда не делай ты свое лицо чудовища лицом. О, если бы я считал приличным дать волю полную моим рукам и сделать то, на что толкает их моя бунтующая в жилах кровь, все тело бы твое я изорвал и вывернул бы все кости у тебя. Но женщина ты с виду, хоть и дьявол!"
   После этого входит вестник и объявляет, что Корнвальский герцог, раненный слугой в то время, как он вырывал глаза Глостеру, умер. Гонерила рада, но уже вперед боится, что Регана, теперь вдова, отнимет у нее Эдмунда. Этим кончается вторая сцена.
   Третья сцена четвертого действия представляет лагерь французов. Из разговора Кента с джентльменом читатель или зритель узнает, что короля французского нет в лагере, а что Корделия получила письмо Кента и очень огорчилась тем, что она узнала об отце. Джентльмен говорит, что ее лицо напоминало дождь и солнце: "Her smiles and tears were like a better day; those happy smiles that played on her ripe lip seemed not to know what guests where in her eyes; which parted thence as pearls from diamonds dropped" (1) и т. д. Джентльмен говорит, что Корделия желает видеть отца, но Кент говорит, что Лир стыдится видеть дочь, которую он так обидел.
   В четвертой сцене Корделия, разговаривая с врачом, рассказывает о том, что видели Лира, как он, совсем сумасшедший, надев для чего-то на голову венок из разных сорных трав, где-то блуждает, и что она послала солдат разыскивать его, причем говорит, что пусть все тайные врачебные силы земли брызнут в него в ее слезах и т. п.
  
   (1) ["Случалось ли вам видеть дождь сквозь солнце? Так, улыбаясь, плакала она. Улыбка на ее устах не знала про слезы на заплаканных глазах"]
  
  
   Ей говорят, что на них идут силы герцогов, но она занята только отцом, и уходит.
   В пятой сцене четвертого действия, у замка Глостера, Регана разговаривает с Освальдом, дворецким Гонерилы, который везет письмо Гонерилы к Эдмунду, и объявляет ему, что она тоже любит Эдмунда, и так как она вдова, то ей лучше выйти за него замуж, чем Гонериле, и просит Освальда внушить это сестре. Кроме того, она говорит ему, что было очень неразумно ослепить Глостера и оставить его живым, и потому советует Освальду, если он встретит Глостера, убить его, обещая ему за это большую награду.
   В шестой сцене являются опять Глостер с неузнанным им сыном Эдгаром, который в виде крестьянина ведет слепого отца к утесу. Глостер идет по ровному, но Эдгар уверяет его, что они с трудом взбираются на крутую гору. Глостер верит. Эдгар говорит отцу, что слышен шум моря. Глостер верит и этому. Эдгар останавливается на ровном месте и уверяет отца, что он взошел на утес и что под ним страшный обрыв, и оставляет его одного. Глостер, обращаясь к богам, говорит, что он стряхивает с себя свое горе, так как он не мог бы дольше нести его, не осуждая их, богов, и, сказав это, прыгает на ровном месте и падает, воображая, что он спрыгнул с утеса. Эдгар при этом говорит сам себе еще более запутанную фразу: I know not how conceit may rob the treasury of life, when life itself yields to the theft: had he been where he thought, by this, had thought been past, (1) и подходит к Глостеру под видом опять другого человека и удивляется, как он не убился, упав с такой ужасной высоты. Глостер верит, что он упал, и сбирается умереть, но чувствует, что он жив, и сомневается в том, что он упал с такой высоты. Тогда Эдгар уверяет его, что он действительно спрыгнул с ужасной высоты, и говорит ему, что тот, кто был с ним наверху утеса, был дьявол, так как у него глаза были, как два полные месяца, было сто носов и рога, которые вились, как волны. Глостер верит этому и убеждается, что его отчаяние было делом дьявола, и потому решает, что отныне он не будет больше отчаиваться, а будет спокойно ожидать смерти.
  
   (1) ["Небезопасный опыт при мысленном решеньи умереть. Смертельна даже мнимая попытка, ведь он теперь в воображеньи там, где думал прекратить существованье, ]
  
  
  
   В это время приходит Лир, для чего-то весь покрытый дикими цветами. Он сошел с ума и говорит еще более бессмысленные речи, чем прежде, говорит о чеканке денег, об луке, кому-то дает аршин, потом кричит, что видит мышь, которую хочет заманить куском сыра, потом вдруг спрашивает пароль у проходящего Эдгара, и Эдгар тотчас же отвечает ему словами: душистый майоран. Лир говорит: проходи! - и слепой Глостер, не узнавший ни сына, ни Кента, узнает голос короля.
   Король же после своих бессвязных речей вдруг начинает говорить иронические речи, сначала о том, как льстецы говорили на все, как богословы, и да и нет и уверяли его, что он все может, а когда он попал в бурю без приюта, он увидал, что это неправда; потом, что так как вся тварь блудит и незаконный сын Глостера обошелся лучше с отцом (хотя Лир по ходу драмы не мог ничего знать об обхождении Эдмунда с Глостером), чем с ним его дочери, то пусть процветает разврат, тем более что ему, как королю, нужны солдаты. И при этом обращается к воображаемой лицемерной нравственной даме, которая притворяется холодной и вместе с тем, как животное в руйке, бросается на похоть. Все женщины только до пояса подобны богам, а ниже - дьяволы, и, говоря это, Лир кричит и плюет от ужаса. Монолог этот, очевидно, рассчитан на обращение актера к зрителям и, вероятно, производит эффект на сцене, но ничем не вызван в устах Лира, так же как и то, что на желание Глостера поцеловать его руку он вытирает ее, говоря: it smells of mortality. (1) Потом идет речь о слепоте Глостера, что дает возможность игры слов о зрении, о слепом Купидоне и о том, как говорит Лир, что у него нет глаз в голове и денег в кошельке, так что глаза в тяжелом положении, а кошелек в легком. Потом Лир говорит монолог о неправде судов, который совершенно неуместен в устах сумасшедшего Лира. После этого приходит джентльмен с солдатами, посланный Корделией за Лиром. Лир продолжает сумасшествовать и убегает. Джентльмен, посланный за Лиром, не бежит за ним, а продолжительно рассказывает Эдгару о положении войск французских и британских.
  
   (1) [у нее трупной запах]
  
   Приходит Освальд и, увидав Глостера, желая получить обещанную Реганой за убийство Глостера награду, нападает на него, но Эдгар своей дубиной убивает Освальда, который, умирая, передает Эдгару, своему убийце, для получения им награды письмо Гонерилы к Эдмунду. В письме Гонерила обещается убить мужа и выйти замуж за Эдмунда. Эдгар вытаскивает за ноги мертвое тело Освальда и потом возвращается и уводит отца.
   Седьмая сцена четвертого действия происходит в палатке французского лагеря. Лир спит на постели, входят Корделия и Кент, все еще переодетый. Лира будят музыкой, он просыпается и, увидав Корделию, не верит тому, что она живой человек, думает, что это виденье, не верит тому, что он сам жив. Корделия уверяет его, что она его дочь, просит благословить ее. Он становится на колени перед ней, просит прощенье, сознает себя старым, глупым, говорит, что он готов принять яд, который она, вероятно, уже приготовила для него, потому что убежден, что она ненавидит его. "Если старшие сестры, которым я сделал добро, возненавидели меня, - говорит он, - то как же может она, которой он сделал зло, не ненавидеть его". Потом он понемногу опоминается и перестает бредить. Дочь предлагает ему пройтись. Он соглашается и говорит: "Будь снисходительна: забудь, прости. Я стар и глуп". Они уходят. Оставшиеся на сцене джентльмен и Кент разговаривают с тем, чтобы объяснить зрителю, что Эдмунд начальствует войсками и скоро должно начаться сражение между защитниками Лира и врагами. И кончается четвертое действие.
   В этом четвертом действии сцена Лира с дочерью могла бы быть трогательна, если бы ей не предшествовал в продолжение трех актов скучный, однообразный бред Лира и, кроме того, если бы это была последняя сцена, выражающая его чувства; но сцена эта не последняя.
   В пятом действии повторяется опять прежний напыщенно холодный, придуманный бред Лира, уничтожающий и то впечатление, которое могла бы произвести предшествующая сцена.
   Первая сцена пятого действия представляет сначала Эдмунда и Регану, ревнующую его к сестре и предлагающую себя. Потом приходит Гонерила, ее муж и солдаты. Герцог Альбанский хотя и жалеет Лира, но считает своим долгом сражаться с французами, вступившими в пределы его отечества, и готовится к битве. Приходит Эдгар, все еще переодетый, отдает герцогу Альбанскому письмо и говорит, что если герцог победит, то пусть протрубят в трубу, и тогда (за 800 лет до Р. X.) явится рыцарь, который докажет справедливость содержания письма.
   Во второй сцене Эдгар входит с отцом, сажает отца у дерева, а сам уходит. Слышен шум битвы, вбегает Эдгар и говорит, что сраженье проиграно. Лир и Корделия в плену. Глостер опять отчаивается. Эдгар, все не открываясь отцу, говорит ему, что не надо отчаиваться, и Глостер тотчас же соглашается с ним.
   Третья сцена открывается торжественным шествием победителя Эдмунда. Лир и Корделия - пленники. Лир, хотя теперь уже не сумасшедший, говорит все такие же безумные, не идущие к делу слова, как, например, то, что он в тюрьме будет с Корделией петь, она будет просить благословенья, а он будет становиться на колени (становление на колени повторяется третий раз) и просить прощенья. Он говорит еще, что в то время, как они будут жить в тюрьме, мимо них пройдут заговоры, секты и волнения сильных мира, что он с нею жертва, на которую боги прольют фимиам, что если и пожар с небес их выжжет, как лисиц из леса, он не будет плакать и что скорее проказа пожрет его глаза с мясом и кожей, чем заставит их плакать, и т. п.
   Эдмунд велит увести в тюрьму Лира с дочерью и, поручив капитану что-то дурное сделать с ними, спрашивает его: исполнит ли он? Капитан говорит, что он не может возить возов, не может есть сухой овес, но может сделать все, что делают люди. Приходят герцог Альбанский, Гонерила и Регана. Герцог Альбанский хочет заступиться за Лира, но Эдмунд не позволяет. Вступаются сестры и начинают браниться, ревнуя друг к другу Эдмунда. Тут все так запутывается, что трудно следить за ходом действия. Герцог Альбанский хочет арестовать Эдмунда и говорит Регане, что Эдмунд уже давно сошелся с его женой и что поэтому Регана должна оставить претензии на Эдмунда, а если хочет выходить замуж, то выходила бы за него, герцога Альбанского.
   Сказав это, герцог Альбанский вызывает Эдмунда, велит трубить и, если никто не явится, хочет биться с ним.
   В это время Регана, которую, очевидно, отравила Гонерила, корчится от боли. Трубят в трубы, и входит Эдгар в забрало, скрывающем его лицо, и, не называя себя, вызывает Эдмунда. Эдгар ругает Эдмунда, Эдмунд обращает на голову Эдгара все его ругательства. Они дерутся, и Эдмунд падает. Гонерила в отчаянии.
   Герцог Альбанский показывает Гонериле ее письмо. Гонерила уходит.
   Эдмунд, умирая, узнает, что его противник его брат. Эдгар поднимает забрало и говорит нравоучение о том, что за зачатие незаконного сына Эдмунда отец заплатил своим зрением. После этого Эдгар рассказывает герцогу Альбанскому свои похождения и то, что он только теперь, перед уходом на бой, открыл все отцу, и отец не выдержал и умер от волненья. Эдмунд еще не умер и спрашивает, что еще было.
   Тогда Эдгар рассказывает, что в то время, как он сидел над трупом отца, пришел человек и крепко обнял его и так закричал, что чуть не прорвал небо, бросился на труп отца и рассказал ему самую жалостную историю о Лире и о себе и что, рассказывая это, струны жизни его стали трещать, но в это время затрубили второй раз, и Эдгар оставил его. И это был Кент. Не успел Эдгар рассказать эту историю, как вбегает джентльмен с окровавленным ножом и кричит: помогите! На вопрос: кто убит, джентльмен говорит, что убита Гонерила, которая отравила свою сестру. Она призналась в этом. Входит Кент, и в это время вносят трупы Гонерилы и Реганы. Эдмунд при этом говорит, что, видно, сестры сильно любили его, так как одна отравилась, а другая потом убилась из-за него, и при этом признается, что он велел убить Лира и повесить Корделию в тюрьме, представив ее смерть самоубийством, но теперь желает остановить это дело, и, сказав это, умирает. Его выносят.
   Вслед за этим входит Лир с мертвой Корделией на руках, несмотря на то, что ему больше восьмидесяти лет и он больной. И начинается опять ужасный бред Лира, от которого становится стыдно, как от неудачных острот. Лир требует, чтобы все выли, и то думает, что Корделия умерла, то - что она жива. "Если бы у меня, - говорит он, - были все ваши языки и глаза, я так употребил бы их, что небеса треснули бы". Потом рассказывает, что он убил раба, который повесил Корделию, потом говорит, что его глаза плохо видят, и тут же узнает Кента, которого не узнавал всё время.
   Герцог Альбанский говорит, что он отречется от власти, пока жив Лир, и наградит Эдгара и Кента и всех верных ему. В это время приносят известие, что Эдмунд умер, и Лир, продолжая безумствовать, просит расстегнуть ему пуговицу, то самое, о чем он просил еще бегая по степи, благодарит за это, велит всем смотреть куда-то и на этих словах умирает. В заключение герцог Альбанский, оставшийся живым, говорит: "Мы должны повиноваться тяжести печального времени и высказать то, что мы чувствуем, а не то, что мы должны сказать. Самый старый перенес больше всех; мы, молодые, не увидим столько и не проживем так долго". Под похоронный марш все уходят. Конец пятого действия и драмы.
  

III

  
   Такова эта знаменитая драма. Как ни нелепа она представляется в моем пересказе, который я старался сделать как можно беспристрастнее, смело скажу, что в подлиннике она еще много нелепее. Всякому человеку нашего времени, если бы он не находился под внушением тою, что драма эта есть верх совершенства, достаточно бы было прочесть ее до конца, если бы только у него достало на это терпения, чтобы убедиться в том, что это не только не верх совершенства, но очень плохое, неряшливо составленное произведение, которое если и могло быть для кого-нибудь интересно, для известной публики, в свое время, то среди нас не может вызывать ничего, кроме отвращения и скуки. Точно такое же впечатление получит в наше время всякий свободный от внушения читатель и от всех других восхваляемых драм Шекспира, не говоря уже о нелепых драматизированных сказках "Перикла", "Двенадцатой ночи", "Бури", "Цимбелина", "Троила и Крессиды".
   Но таких свежих людей, не настроенных на поклонение Шекспиру, уже нет в наше время в нашем христианском обществе. Всякому человеку нашего общества и времени с первых времен его сознательной жизни внушено, что Шекспир гениальнейший поэт и драматург и что все его сочинения - верх совершенства. И потому, как это ни кажется мне излишним, я постараюсь показать на избранной мною драме "Король Лир" все недостатки, свойственные и всем другим драмам и комедиям Шекспира, вследствие которых они не только не представляют образцов драматического искусства, но не удовлетворяют самым первым, признанным всеми, требованиям искусства.
   Условия всякой драмы, по законам, установленным теми самыми критиками, которые восхваляют Шекспира, заключаются в том, чтобы действующие лица были, вследствие свойственных их характерам поступков и естественного хода событий, поставлены в такие положения, при которых, находясь в противоречии с окружающим миром, лица эти боролись бы с ним и в этой борьбе выражали бы присущие им свойства.
   В драме "Король Лир" действующие лица по внешности действительно поставлены в противоречие с окружающим миром и борются с ним. Но борьба их не вытекает из естественного хода событий и из характеров лиц, а совершенно произвольно устанавливается автором и потому не может производить на читателя той иллюзии, которая составляет главное условие искусства. Лиру нет никакой надобности и повода отрекаться от власти. И также нет никакого основания, прожив всю жизнь с дочерьми, верить речам старших и не верить правдивой речи младшей; а между тем на этом построена вся трагичность его положения.
   Так же неестественна второстепенная и точно такая же завязка: отношений Глостера с своими сыновьями. Положение Глостера и Эдгара вытекает из того, что Глостер точно так же, как и Лир, сразу верит самому грубому обману и даже не пытается спросить обманутого сына, правда ли то, что на него возводится, а проклинает и изгоняет его.
   То, что отношения Лира к дочерям и Глостера к сыну совершенно одинаковы, даже еще сильнее дает чувствовать, что и то и другое выдумано нарочно и не вытекает из характеров и естественного хода событий. Так же неестественно и очевидно выдумано то, что Лир во все время не узнает старого слугу Кента, и потому отношения Лира к Кенту не могут вызвать сочувствия читателя или зрителя. То же самое, и еще в большей степени, относится и к положению никем не узнаваемого Эдгара, который водит слепого отца и уверяет его, что он спрыгнул с утеса, когда Глостер прыгает на ровном месте.
   Положения эти, в которые совершенно произвольно поставлены лица, так неестественны, что читатель или зритель не может не только сочувствовать их страданиям по даже не может интересоваться тем, что читает или видит. Это первое.
   Второе то, что все лица как этой, так и всех других драм Шекспира живут, думают, говорят и поступают совершенно несоответственно времени и месту. Действие "Короля Лира" происходит за 800 лет до рождества Христова, а между тем действующие лица находятся в условиях, возможных только в средние века: в драме действуют короли, герцоги, войска, и незаконные дети, и джентльмены, и придворные, и доктора, и фермеры, и офицеры, и солдаты, и рыцари с забралами, и т. п.
   Может быть, такие анахронизмы, которыми полны все драмы Шекспира, не вредили возможности иллюзии в XVI и начале XVII века, но в наше время уже невозможно с интересом следить за ходом событий, которые знаешь, что не могли совершаться в тех условиях, которые с подробностью описывает автор.
   Выдуманность положений, не вытекающих из естественного хода событий и свойств характеров, и несоответственность их времени и месту усиливается еще теми грубыми прикрасами, которые постоянно употребляются Шекспиром в тех местах, которые должны казаться особенно трагичными. Необычайная буря, во время которой Лир бегает по степи, или травы, которые он для чего-то надевает себе на голову, так же как Офелия в "Гамлете", или как наряд Эдгара, или речи шута, или выход замаскированного всадника Эдгара, - все эти эффекты не только не усиливают впечатления, но производят обратное действие. Man sieht die Absicht und man wird verstimmt) , как говорит Гете. Часто бывает даже то, что при этих явно умышленных эффектах, как, например, при вытаскивании за ноги трупов полдюжины убитых, которыми кончаются все драмы Шекспира, вместо страха и жалости становится смешно.
  

IV

  
   Но мало того, что действующие лица Шекспира поставлены в трагические положения, невозможные, не вытекающие из хода событий, несвойственные и времени и месту, - лица эти и поступают не свойственно своим определенным характерам, а совершенно произвольно. Обыкновенно утверждается, что в драмах Шекспира особенно хорошо изображены характеры, что характеры Шекспира, несмотря на свою яркость, многосторонни,
  
   (1) ["Видишь преднамеренность, и это портит тебе настроение (раздражает, огорчает тебя)"]
  
   как характеры живых людей, и, кроме того, что, выражая свойства известного человека, они выражают и свойства человека вообще. Принято говорить, что характеры Шекспира есть верх совершенства. Утверждается это с большой уверенностью и всеми повторяется, как непререкаемая истина. Но сколько я ни старался найти подтверждение этого, в драмах Шекспира я всегда находил обратное.
   С самого начала при чтении какой бы то ни было драмы Шекспира я тотчас
   же с полной очевидностью убеждался, что у Шекспира отсутствует главное, если не единственное средство изображения характеров, "язык", то есть то, чтобы каждое лицо говорило своим, свойственным его характеру, языком. У Шекспира нет этого. Все лица Шекспира говорят не своим, а всегда одним и тем же шекспировским, вычурным, неестественным языком, которым не только не могли говорить изображаемые действующие лица, но никогда нигде не могли говорить никакие живые люди.
   Никакие живые люди не могут и не могли говорить того, что говорит Лир, что он в гробу развелся бы с своей женой, если бы Регана не приняла его, или что небеса прорвутся от крика, что ветры лопнут, или что ветер хочет сдуть землю в море, или что кудрявые воды хотят залить берег, как описывает джентльмен бурю, или что легче нести свое горе и душа перескакивает много страданий, когда горе имеет дружбу, и перенесение (горя) - товарищество, что Лир обездетен, а я обезотечен, как говорит Эдгар, и т. п. неестественные выражения, которыми переполнены речи всех действующих лиц во всех драмах Шекспира.
   Но мало того, что все лица говорят так, как никогда не говорили и не могли говорить живые люди, они все страдают общим невоздержанием языка.
   Влюбленные, готовящиеся к смерти, сражающиеся, умирающие говорят чрезвычайно много и неожиданно о совершенно не идущих к делу предметах, руководясь больше созвучиями, каламбурами, чем мыслями.
   Говорят же все совершенно одинаково. Лир бредит точно так, как, притворяясь, бредит Эдгар. Так же говорят и Кент и шут. Речи одного лица можно вложить в уста другого, и по характеру речи невозможно узнать того, кто говорит. Если и есть различие в языке, которым говорят лица Шекспира, то это только различные речи, которые произносит за свои лица Шекспир же, а не его лица.
   Так, Шекспир говорит за королей всегда одним и тем же дутым, пустым языком. Также одним и тем же шекспировским фальшиво-сентиментальным языком говорят его, долженствующие быть поэтическими, женщины - Юлия, Дездемона, Корделия, Имоджена, Марина. И так же совершенно одинаково говорит то же только Шекспир) за своих злодеев: Ричарда, Эдмунда, Яго, Макбета, высказывая за них те злобные чувства, которые злодеи никогда не высказывают. И еще больше одинаковы речи сумасшедших с страшными словами и речи шутов с несмешными остротами.
   Так что языка живых лиц, того языка, который в драме есть главное средство изображения характеров, нет у Шекспира. (Если средством выражения характеров могут быть и жесты, как в балете, то это только побочное средство.) Если же лица говорят что попало и как попало, и все одним и тем же языком, как это происходит у Шекспира, то теряется даже и действие жестов. И потому, что бы ни говорили слепые хвалители Шекспира, у Шекспира нет изображения характеров.
   Те же лица, которые в его драмах выделяются как характеры, суть характеры, заимствованные им из прежних сочинений, послуживших основой его драм, и изображаются большей частью не драматическим способом, состоящим в том, чтобы заставить каждое лицо говорить своим языком, а эпическим способом - рассказа одних лиц про свойства других.
   Совершенство, с которым Шекспир изображает характеры, утверждается преимущественно на основании характеров Лира, Корделии, Отелло, Дездемоны, Фальстафа, Гамлета. Но все эти характеры, так же как и все другие, принадлежат не Шекспиру, а взяты им из предшествующих ему драм, хроник и новелл. И все характеры эти не только не усилены им, но большей частью ослаблены и испорчены. Так это поразительно в разбираемой драме "Король Лир", взятой им из драмы "King Leir" неизвестного автора. Характеры этой драмы, как самого Лира, так и в особенности Корделии, не только не созданы Шекспиром, но поразительно ослаблены и обезличены им в сравнении с старой драмой.
   В старой драме Лир отказывается от власти, потому что, овдовев, он думает только о спасении души. Дочерей же он спрашивает об их любви к нему для того, чтобы посредством придуманной им хитрости удержать на своем острове свою любимую меньшую дочь. Старшие две сосватаны, меньшая же не хочет выходить не любя ни за одного из ближних женихов, которых Лир предлагает ей, и он боится, чтобы она не вышла за какого-нибудь короля вдали от него.
   Хитрость, придуманная им, как он говорит придворному Периллусу (Кенту у Шекспира), состоит в том, что, когда Корделия скажет, что она любит его больше всех или так же, как и старшие сестры, он скажет ей, чтоб она в доказательство своей любви вышла замуж за принца, которого он укажет на своем острове.
   Всех этих мотивов поступка Лира нет у Шекспира. Потом, когда, по старой драме, Лир спрашивает дочерей о любви к нему, и Корделия говорит не так, как у Шекспира, что она не всю любовь отдает отцу, а будет любить и мужа, если выйдет замуж, что совершенно неестественно, а просто говорит, что она не может словами выражать свою любовь, а надеется, что дела ее докажут это, Гонерила и Регана делают замечания о том, что ответ Корделии не ответ и что отцу нельзя спокойно перенести такого равнодушия. Так что, по старой драме, есть, чего нет у Шекспира, объяснение гнева Лира, вызвавшего обделение меньшой дочери. Лир раздосадован неудачей своей хитрости, ядовитые же слова старших дочерей еще больше раздражают его. После раздела королевства между двумя старшими дочерьми в старой драме идет сцена Корделии с Галльским королем, рисующая вместо безличной шекспировской Корделии очень определенный и привлекательный характер, правдивый, нежный и самоотверженный, меньшой дочери.
   В то время как Корделия, не тужа о том, что лишена доли наследства, сидит, горюя о том, что лишилась любви отца, намереваясь добыть пропитание своим трудом, приходит Галльский король, желающий под видом странника высмотреть себе невесту из дочерей Лира. Он спрашивает Корделию, отчего она грустна. Она рассказывает ему свое горе. Галльский король, под видом странника, пленившись ею, сватает ее за Галльского короля, но Корделия говорит, что она пойдет только за того, кого она полюбит. Тогда странник предлагает ей руку и сердце, и Корделия признается, что полюбила странника, и соглашается, несмотря на ожидающие ее бедность и лишения, выйти за него. Тогда странник открывается ей, что он и есть Галльский король, и Корделия выходит за него.
   Вместо этой сцены у Шекспира Лир предлагает двум женихам Корделии взять ее без приданого, и один грубо отказывается, другой же неизвестно почему берет ее.
   После этого в старой драме, так же как и у Шекспира, Лир подвергается оскорблениям Гонерилы, к которой он переехал, но переносит он эти оскорбления совсем иначе, чем у Шекспира: он считает, что своим поступком с Корделией он заслужил это, и смиренно покоряется.
   Так же, как у Шекспира, в старой драме заступившийся за Корделию и за это изгнанный придворный Периллус-Кент приходит к нему, но не переряженный, а просто верный слуга, который не оставляет в нужде своего короля и уверяет его в своей любви. Лир говорит ему то, что, по Шекспиру, он говорит Корделии в последней сцене, а именно, что если дочери, которым он сделал добро, ненавидят его, то тот, кому он не делал добра, не может любить его. Но Периллус-Кент уверяет короля в своей любви к нему, и Лир успокаивается и идет к Регане. В старой драме нет никаких бурь и выдергивания седых волос, а есть убитый горем, ослабевший и смирившийся старик Лир, изгнанный и другой дочерью, которая даже хочет убить его. Изгнанный старшими дочерьми, Лир, по старой драме, как к последнему средству спасения, идет с Периллусом к Корделии. Вместо неестественного изгнания Лира в бурю и бегания его по степи, в старой драме Лир с Периллусом во время своего путешествия во Францию очень естественно доходят до последней степени нужды, продают свои платья, чтобы заплатить за переезд через море, и в одежде рыбаков, изнуренные холодом и голодом, приближаются к дому Корделии.
   И опять вместо ненатурального, как у Шекспира, совокупного бреда Лира, шута и Эдгара, в старой драме представляется естественная сцена встречи дочери с отцом. Корделия, несмотря на свое счастие, все время грустившая об отце и просившая бога простить сестер, сделавших ему столько зла, встречает отца, дошедшего до последней степени нужды, и тотчас же хочет открыться ему, но муж не советует ей этого делать, чтобы не взволновать слабого старца. Она соглашается и, не открываясь отцу, берет его к себе и неузнаваемая им ухаживает за ним. Лир понемногу оживает, и тогда дочь спрашивает его о том, кто он и как жил прежде.
   If from the first, говорит Лир, I should relate the cause,
   I would make a heart of adamant to weep.
   And thou poor soul,
   Kind-hearted as thou art
   Dost weep already, are I do begin.
   Cordelia. For Gods love tell it and when you have done.
   I'll tell the reason, why I weep so soon.
   "Если б я рассказал с самого начала, - говорит Лир, - то заплакал бы человек и с каменным сердцем. Ты же, бедняжка, так умильна, что плачешь уже сейчас, прежде чем я начал".
   "Нет, ради Бога, расскажи, - говорит Корделия, - и когда ты кончишь, я скажу тебе, отчего я плачу прежде еще, чем услышала то, что ты скажешь".
   И Лир рассказывает все, что он потерпел от старших дочерей, и говорит, что теперь он хочет прибегнуть к той, которая была бы права, если присудила бы его к смерти. "Если же она, - говорит он, - примет меня любовно, то это будет божье и ее дело, а не моя заслуга". На это Корделия говорит: "О, я наверное знаю, что твоя дочь с любовью примет тебя". - "Как же ты можешь знать это, не зная ее?" - говорит Лир. "Я знаю потому, - говорит Корделия, - что далеко отсюда у меня был отец, который поступил со мной так же дурно, как ты с ней. И все-таки, если бы я увидала только его седую голову, я на коленях поползла бы ему навстречу". - "Нет, этого не может быть, - говорит Лир, - потому что нет на свете более жестоких детей, чем мои". - "Не осуждай всех за грехи других, - говорит Корделия и становится на колени. - Вот смотри, отец милый, - говорит она, - смотри на меня, это я, любящая дочь твоя". Отец узнает ее и говорит: "Не тебе, а мне надо на коленях просить твоего прощенья за все мои грехи перед тобой".
   Есть ли что-нибудь подобное этой прелестной сцене в драме Шекспира?
   Как ни странно покажется это мнение поклонникам Шекспира, но и вся эта старая драма без всякого сравнения во всех отношениях лучше переделки Шекспира.
   Лучше она потому, что, во-первых, нет в ней совершенно излишних и только отвлекающих внимание лиц - злодея Эдмунда и безжизненных Глостера и Эдгара; во-вторых, потому, что нет в ней совершенно фальшивых эффектов бегания Лира по степи, разговоров с шутом и всех этих, невозможных переодеваний и неузнаваний и повальных смертей; главное же, потому, что в этой драме есть простой, естественный и глубоко трогательный характер Лира и еще более трогательный, определенный и прелестный характер Корделии, чего нет у Шекспира, и потому, что есть в старой драме, вместо размазанных у Шекспира сцен свидания Лира с Корделией ненужным убийством Корделии, восхитительная сцена примирения Лира с Корделией, подобной которой нет ни одной во всех драмах Шекспира.
   Старая драма кончается также более натурально и более соответственно нравственному требованию зрителя, чем у Шекспира, а именно тем, что король французский побеждает мужей старших сестер, и Корделия не погибает, а возвращает Лира в его прежнее состояние.
   Так это в разбираемой драме Шекспира, взятой Шекспиром из драмы "King Leir".
   То же самое и с Отелло, взятым из итальянской новеллы, то же и с знаменитым Гамлетом. То же с Антонием, Брутом, Клеопатрой, Шейлоком, Ричардом и всеми характерами Шекспира, которые все взяты из каких-нибудь предшествующих сочинений. Шекспир, пользуясь характерами, которые уже даны в предшествующих драмах или новеллах, хрониках, жизнеописаниях Плутарха, не только не делает их более правдивыми и яркими, как это говорят его хвалители, но, напротив, всегда ослабляет их и часто совершенно уничтожает их, как в "Лире", заставляя свои действующие лица совершать несвойственные им поступки, главное же - говорить несвойственные ни им, ни каким бы то ни было людям речи. Так, в "Отелло", несмотря на то, что это едва ли не то что лучшая, а наименее плохая, загроможденная напыщенным многословием драма Шекспира, характеры Отелло, Яго, Кассио, Эмилии у Шекспира гораздо менее естественны и живы, чем в итальянской новелле. У Шекспира Отелло одержим падучею болезнью, вследствие которой на сцене с ним делается припадок. Потом у Шекспира убийству Дездемоны предшествует странная клятва становящихся на колени Отелло и Яго, и, кроме того, Отелло у Шекспира негр, а не мавр. Все это исключительно напыщенно, неестественно и нарушает цельность характера. И всего этого нет в новелле. Также более естественными в новелле, чем у Шекспира, представляются поводы к ревности Отелло. В новелле Кассио, зная, чей платок, идет к Дездемоне, чтобы отдать его, но, подходя к двери заднего хода дома Дездемоны, видит приходящего Отелло и убегает от него. Отелло видит убегающего Кассио, и это более всего поддерживает его подозрения. Этого нет у Шекспира, а между тем эта случайность более всего объясняет ревность Отелло. У Шекспира ревность эта основана только на всегда удающихся махинациях Яго и коварных речах его, которым слепо верит Отелло. Монолог же Отелло над спящей Дездемоной о том, как он желает, чтобы она убитой была такой же, как живой, что он и мертвою будет любить ее, а теперь хочет надышаться ее благовонием и т. п., совершенно невозможен. Человек, готовящийся к убийству любимого существа, не может говорить таких фраз и еще менее может после убийства говорить о том, что теперь солнце и месяц должны затмиться и земля треснуть, и не может, какой бы он ни был негр, обращаться к дьяволам, приглашая их жечь его в горячей сере и т. п. И, наконец, как ни эффектно его самоубийство, которого нет в новелле, оно совершенно разрушает представление об определенном характере. Если он действительно страдает от горя и раскаяния, то он, имея намерение убить себя, не может говорить фраз о своих заслугах, о жемчужине и о слезах, которые он проливает, как льется камедь с деревьев Аравии, и еще менее о том, как турок бранил итальянца и как он вот так за это наказал его. Так что, несмотря на сильно выраженные в Отелло движения чувства, когда под влиянием намеков Яго в нем поднимается ревность и потом в его сценах с Дездемоной, представление о характере Отелло постоянно нарушается фальшивым пафосом и несвойственными речами, которые он произносит.
   Так это для главного лица - Отелло. Но, несмотря на невыгодные изменения, которым оно подверглось в сравнении с тем лицом, с которого он взят из новеллы, лицо это все-таки остается характером. Все же остальные лица уже совершенно испорчены Шекспиром.
   Яго у Шекспира сплошной злодей, обманщик, вор, корыстолюбец, обирающий Родриго и всегда успевающий во всех самых невозможных замыслах, и потому лицо совершенно не живое. Мотив его злодейства, по Шекспиру, есть, во-первых, обида за то, что Отелло не дал ему места, которого он желал; во-вторых, то, что он подозревает Отелло в связи с его женою, в-третьих, то, что, как он говорит, он чувствует какую-то странную любовь к Дездемоне. Мотивов много, но все они неясны. В новелле же мотив один, простой, ясный: страстная любовь к Дездемоне, перешедшая в ненависть к ней и к Отелло после того, как она предпочла ему мавра и решительно оттолкнула его. Еще более неестественно совсем ненужное лицо Родриго, которого Яго обманывает, обирает, обещая ему любовь Дездемоны и заставляя исполнять все, что он велит: напоить Кассио, раздразнить его, потом убить. Эмилия же, высказывающая все то, что вздумается автору вложить в ее уста, уже не имеет никакого подобия живого лица.
   "Но Фальстаф, удивительный Фальстаф, - скажут хвалители Шекспира. - Про этого уже нельзя сказать, чтобы это не было живое лицо и чтобы оно, будучи взято из комедии неизвестного автора, было ослаблено".
   Фальстаф, как и все лица Шекспира, взят из драмы или комедии неизвестного автора, написанной на действительно существовавшего сэра Олдкестля, бывшего другом какого-то герцога. Олдкестль этот был один раз обвинен в вероотступничестве и выручен своим приятелем герцогом, в другой же раз он был осужден и сожжен на костре за свои несогласные с католичеством религиозные верования. На этого-то Олдкестля и была написана в угоду католической публике неизвестным автором комедия или драма, осмеивавшая и выставлявшая этого мученика за веру дрянным человеком, собутыльником герцога, и из этой-то комедии взята Шекспиром не только сама личность Фальстафа, но и комическое отношение к нему. В первых пьесах Шекспира, где являлось это лицо, оно и называлось Олдкестлем. Потом же, когда во времена Елисаветы опять восторжествовало протестантство, неловко было выводить с насмешкой мученика за борьбу с католичеством, да и родственники Олдкестля протестовали, и Шекспир переменил имя Олдкестля на имя Фальстафа, тоже исторического лица, известного тем, что он убежал с поля сражения под Азинкуром.
   Фальстаф действительно вполне естественное и характерное лицо, но зато это едва ли не единственное естественное и характерное лицо, изображенное Шекспиром.
   Естественно же и характерно это лицо потому, что оно из всех лиц Шекспира одно говорит свойственным его характеру языком. Говорит же он свойственным его характеру языком потому, что говорит тем самым шекспировским языком, наполненным несметными шутками и незабавными каламбурами, который, будучи несвойственен всем другим лицам Шекспира, совершенно подходит к хвастливому, изломанному, развращенному характеру пьяного Фальстафа. Только поэтому лицо это действительно представляет из себя определенный характер. К сожалению, художественность этого характера нарушается тем, что лицо это так отвратительно своим обжорством, пьянством, распутством, мошенничеством, ложью, трусостью, что трудно разделять чувство веселого комизма, с которым относится к нему автор. Так это для Фальстафа.
   Но ни на одном из лиц Шекспира так поразительно не заметно его, не скажу неумение, но совершенное равнодушие к приданию характерности своим лицам, как на Гамлете, и ни на одной из пьес Шекспира так поразительно не заметно то слепое поклонение Шекспиру, тот нерассуждающий гипноз, вследствие которого не допускается даже мысли о том, чтобы какое-нибудь произведение Шекспира могло быть не гениальным и чтобы какое-нибудь главное лицо его в драме могло бы не быть изображением нового и глубоко понятого характера.
   Шекспир берет очень недурную в своем роде старинную историю о том: Avec quelle ruse Amleth qui depuis fut Roy de Dannemarch, vengea la mort de son pere Horwendille, occis par Fengon, son frere et autre occurence de son histoire, (1) или драму, написанную на эту тему лет 15 прежде его, и пишет на этот сюжет свою драму, вкладывая совершенно некстати (как это и всегда он делает) в уста главного действующего лица все свои, казавшиеся ему достойными внимания мысли. Вкладывая же в уста своего героя эти мысли: о бренности жизни (могильщик), о смерти (to be or not to be (2)), те самые, которые выражены у него в 66-м сонете (о театре, о женщинах), он нисколько не заботится
  
      -- [С какой хитростью Гамлет, ставший впоследствии королем Дании, отомстил за смерть своего отца Хорвендилла, убитого его братом Фенгоном, и прочие обстоятельства этого повествования]
      -- [быть или не быть]
  
  
   о том, при каких условиях говорятся эти речи, и, естественно, выходит то, что лицо, высказывающее все эти мысли, делается фонографом Шекспира, лишается всякой характерности, и поступки и речи его не согласуются.
   В легенде личность Гамлета вполне понятна: он возмущен делом дяди и матери, хочет отомстить им, но боится, чтобы дядя не убил его так же, как отца, и для этого притворяется сумасшедшим, желая выждать и высмотреть все, что делается при дворе. Дядя же и мать, боясь его, хотят допытаться, притворяется ли он, или точно сумасшедший, и подсылают ему девушку, которую он любил. Он выдерживает характер, потом видится один на один с матерью, убивает подслушивающего придворного и обличает мать. Потом его отправляют в Англию. Он подменивает письма и, возвратившись из Англии, мстит своим врагам, сжигая их всех.
   Всё это понятно и вытекает из характера и положения Гамлета. Но Шекспир, вставляя в уста Гамлета то речи, которые ему хочется высказать, и заставляя его совершать поступки, которые нужны автору для подготовления эффектных сцен, уничтожает все то, что составляет характер Гамлета легенды. Гамлет во все продолжение драмы делает не то, что ему может хотеться, а то, что нужно автору: то ужасается перед тенью отца, то начинает подтрунивать над ней, называя его кротом, то любит Офелию, то дразнит ее и т. п. Нет никакой возможности найти какое-либо объяснение поступкам и речам Гамлета и потому никакой возможности приписать ему какой бы то ни было характер.
   Но так как признается, что гениальный Шекспир не может написать ничего плохого, то ученые люди все силы своего ума направляют на то, чтобы найти необычайные красоты в том, что составляет очевидный, режущий глаза, в особенности резко выразившийся в Гамлете, недостаток, состоящий в том, что у главного лица нет никакого характера. И вот глубокомысленные критики объявляют, что в этой драме в лице Гамлета выражен необыкновенно сильно совершенно новый и глубокий характер, состоящий именно в том, что у лица этого нет характера и что в этом-то отсутствии характера и состоит гениальность создания глубокомысленного характера. И, решив это, ученые критики пишут томы за томами, так что восхваления и разъяснения величия и важности изображения характера человека, не имеющего характера, составляют громадные библиотеки. Правда, некоторые из критиков иногда робко высказывают мысль о том, что есть что-то странное в этом лице, что Гамлет есть неразъяснимая загадка, но никто не решается сказать того, что царь голый, что ясно как день, что Шекспир не сумел, да и не хотел придать никакого характера Гамлету и не понимал даже, что это нужно. И ученые критики продолжают исследовать и восхвалять это загадочное произведение, напоминающее знаменитый камень с надписью, найденный Пиквиком у порога фермера и разделивший мир ученых на два враждебных лагеря.
   Так что ни характеры Лира, ни Отелло, ни Фальстафа, ни тем менее Гамлета никак не подтверждают существующее мнение о том, что сила Шекспира состоит в изображении характеров.
   Если в драмах Шекспира и встречаются лица, имеющие некоторые характерные черты - большей частью второстепенные лица, как Полоний в "Гамлете", Порция в "Венецианском купце", - то эти несколько живых характеров среди 500 и более второстепенных лиц и полное отсутствие характеров в главных лицах никак не доказывают того, чтобы достоинство драм Шекспира состояло в изображении характеров.
   То, что Шекспиру приписывается великое мастерство изображения характеров, происходит оттого, что у Шекспира действительно есть особенность, могущая при поверхностном наблюдении при игре хороших актеров представляться умением изображать характеры. Особенность эта заключается в умении Шекспира вести сцены, в которых выражается движение чувств. Как ни неестественны положения, в которые он ставит свои лица, как ни несвойствен им тот язык, которым он заставляет говорить их, как ни безличны они, самое движение чувства: увеличение его, изменение, соединение многих противоречащих чувств выражаются часто верно и сильно в некоторых сценах Шекспира и в игре хороших актеров вызывают, хотя на короткое время, сочувствие к действующим лицам.
   Шекспир, сам актер и умный человек, умел не только речами, но восклицаниями, жестами, повторением слов выражать душевные состояния и изменения чувств, происходящие в действующих лицах. Так, во многих местах лица Шекспира вместо слов только восклицают, или плачут, или в середине монолога часто жестами проявляют тяжесть своего состояния (так, Лир просит расстегнуть ему пуговицу), или в минуту сильного волнения по поскольку раз переспрашивают и заставляют повторять то слово, которое поражает их, как это делают Отелло, Макдуф, Клеопатра и др. Подобные умные приемы изображения движения чувства, давая возможность хорошим актерам проявить свои силы, часто принимались и принимаются многими критиками за уменье изображать характеры. Но как ни сильно может быть выражено в одной сцене движение чувства, одна сцена не может дать характера лица, когда это лицо после верного восклицания или жеста начинает продолжительно говорить не своим языком, но по произволу автора ни к чему не нужные и по соответствующие его характеру речи.
  

V

  
   "Ну, а глубокомысленные речи и изречения, произносимые действующими лицами Шекспира? - скажут хвалители Шекспира. - Монолог Лира о наказании, речь Кента о лести, речь Эдгара о своей прежней жизни, речи Глостера о превратности судьбы и в других драмах знаменитые речи Гамлета, Антония и другие?"
   Мысли и изречения можно ценить, отвечу я, в прозаическом произведении, в трактате, собрании афоризмов, но не в художественном драматическом произведении, цель которого вызвать сочувствие к тому, что представляется. И потому речи и изречения Шекспира, если бы они и содержали очень много глубоких и новых мыслей, чего нет в них, не могут составлять достоинства художественного поэтического произведения. Напротив, речи эти, высказанные в несвойственных условиях, только могут портить художественные произведения.
   Художественное, поэтическое произведение, в особенности драма, прежде всего должно вызывать в читателе или зрителе иллюзию того, что переживаемое, испытываемое действующими лицами переживается, испытывается им самим. А для этого столь же важно драматургу знать, что именно заставить делать и говорить свои действующие лица, сколько и то, чего не заставить их говорить и делать, чтобы не нарушать иллюзию читателя или зрителя. Речи, как бы они ни были красноречивы и глубокомысленны, вложенные в уста действующих лиц, если только они излишни и несвойственны положению и характерам, разрушают главное условие драматического произведения - иллюзию, вследствие которой читатель или зритель живет чувствами действующих лиц. Можно, не нарушая иллюзии, не досказать многого - читатель или зритель сам доскажет, и иногда вследствие этого в нем еще усилится иллюзия, но сказать лишнее - все равно что, толкнув, рассыпать составленную из кусков статую или вынуть лампу из волшебного фонаря, - внимание читателя или зрителя отвлекается, читатель видит автора, зритель - актера, иллюзия исчезает, и вновь восстановить иллюзию иногда бывает уже невозможно. И потому без чувства меры не может быть художника и, в особенности, драматурга. Шекспир же совершенно лишен этого чувства.
   Лица Шекспира постоянно делают и говорят то, что им не только не свойственно, но и ни для чего не нужно. Я не привожу новых примеров этого, потому что полагаю, что человека, который сам не видит этого поражающего недостатка во всех произведениях Шекспира, не убедят никакие примеры и доказательства. Достаточно прочесть одного "Лира", с его сумасшествием, убийствами, выкалыванием глаз, прыжком Глостера, отравлениями, ругательствами, не говоря уже о "Перикле", "Цимбелине", "Зимней сказке", "Буре" (все произведения зрелого периода), чтобы убедиться в этом. Только человек, совершенно лишенный чувства меры и вкуса, мог написать "Тита Андроника", "Троила и Крессиду" и так безжалостно изуродовать старую драму "King Leir".
   Гервинус старается доказать, что Шекспир обладал чувством красоты, Schonheit's Sinn, no все доказательства Гервинуса доказывают только то, что он сам, Гервинус, совершенно был лишен его. У Шекспира все преувеличено: преувеличены поступки, преувеличены последствия их, преувеличены речи действующих лиц, и потому на каждом шагу нарушается возможность художественного впечатления.
   Что бы ни говорили, как бы ни восхищались произведениями Шекспира, какие бы ни приписывали им достоинства, несомненно то, что он не был художником и произведения его не суть художественные произведения. Без чувства меры никогда не было и не может быть художника, так, как без чувства ритма не может быть музыканта.
   "Но надо не забывать время, когда Шекспир писал свои произведения, - говорят его хвалители. - Это было время жестоких и грубых нравов, время людного тогда эвфуизма, то есть искусственного способа выражения, время чуждых нам форм жизни. И потому для суждения о Шекспире нужно иметь в виду то время, когда он писал. И в Гомере, так же как и в Шекспире, есть много чуждого нам, но это не мешает нам ценить красоты Гомера", говорят эти хвалители. Но при сравнении Шекспира с Гомером, как это делает Гервинус, особенно ярко выступает то бесконечное расстояние, которое отделяет истинную поэзию от подобия ее. Как ни далек от нас Гомер, мы без малейшего усилия переносимся в ту жизнь, которую он описывает. А переносимся мы, главное, потому, что, какие бы чуждые нам события ни описывал Гомер, он верит в то, что говорит, и серьезно говорит о том, что говорит, и потому никогда не преувеличивает, и чувство меры никогда не оставляет его. От этого-то и происходит то, что, не говоря уже об удивительно ясных, живых и прекрасных характерах Ахиллеса, Гектора, Приама, Одиссея и вечно умиляющих сценах прощанья Гектора, посланничества Приама, возвращения Одиссея и др., вся "Илиада" и особенно "Одиссея" так естественна и близка нам, как будто мы сами жили и живем среди богов и героев. Но не то у Шекспира. С первых же слов его видно преувеличение: преувеличение событий, преувеличение чувств и преувеличение выражений. Сейчас видно, что он не верит в то, что говорит, что оно ему не нужно, что он выдумывает те события, которые описывает, и равнодушен к своим лицам, что он задумал их только для сцены и потому заставляет их делать и говорить только то, что может поразить его публику, и потому мы не верим ни в события, ни в поступки, ни в бедствия его действующих лиц. Ничто не показывает так ясно того полного отсутствия эстетического чувства в Шекспире, как сравнение его с Гомером. Произведения, которые мы называем произведениями Гомера, - произведения художественные, поэтические, самобытные, пережитые автором или авторами.
   Произведения же Шекспира, заимствованные, внешним образом, мозаически, искусственно склеенные из кусочков, выдуманные на случай сочинения, совершенно ничего не имеющие общего с художеством и поэзией.
  

VI

  
   Но, может быть, высота миросозерцания Шекспира такова, что если он и не удовлетворяет требованиям эстетики, он открывает нам такое новое и важное для людей миросозерцание, что ввиду важности этого открываемого им миросозерцания становятся незаметны все его недостатки как художника? Так и говорят хвалители Шекспира. Гервинус прямо говорит, что, кроме того значения Шекспира в области драматической поэзии, в которой, по его мнению, он то же, что "Гомер в области эпоса, Шекспир, как редчайший знаток человеческой души, представляет из себя учителя самого бесспорного этического авторитета и избраннейшего руководителя в мире и жизни".
   В чем же состоит этот бесспорный этический авторитет избраннейшего учителя в мире и жизни? Гервинус посвящает этому разъяснению конечную главу второго тома, около пятидесяти страниц.
   Этический авторитет этот самого высокого учителя жизни, по мнению Гервинуса, состоит в следующем. Исходная точка нравственного миросозерцания Шекспира, говорит Гервинус, та, что человек одарен силами деятельности и силами определения этой деятельности. И потому, прежде всего, по Гервинусу, Шекспир считает хорошим, должным для человека то, чтобы он действовал (как будто человек может не действовать). Die thatkraftigen Manner: Fortinbras, Volingbrocke, Alciviades, Octavius spielen hier die gegensatzlichen Rollen gegen die verschiedenen Thatlosen; nicht, ihre Charaktere verdienen ihnen Alien ihr Gliick und Gedeihen etwa durch eine grosse Ueberlegenheit ihrer Natur, sondern trotz ihrer geringerer Aniage stellt sich ihre Thatkraft an sich Uber die Unthatigkeit der anderen hinaus, gleichviel aus wie schoner Quelle diese Passivitat, aus wie cshleicher jene Thatigkeit fliesse, то есть люди деятельные, как Фортинбрас, Воленброкке, Алкивиад, Октавий, говорит Гервинус, противополагаются Шекспиром различным лицам, не проявляющим активной деятельности. При этом счастье и успех, по Шекспиру, достигаются людьми, обладающими таким деятельным характером, совсем не благодаря большему превосходству их натуры; напротив того, несмотря на меньшие их дарования, способность к деятельности сама по себе дает им всегда преимущество перед бездеятельностью, совершенно независимо от того, вытекает ли бездеятельность одних из прекрасных, а деятельность других - из дурных побуждений.
   "Деятельность есть добро, недеятельность - зло. Деятельность превращает зло в добро", говорит, по Гервинусу, Шекспир. Шекспир предпочитает александровский (Македонского) принцип диогеновскому, говорит Гервинус. Иными словами, Шекспир, по Гервинусу, смерть и убийство из честолюбия предпочитает воздержанию и мудрости.
   По Гервинусу, Шекспир считает, что человечеству по нужно ставить себе идеалы, а нужна только во всем здоровая деятельность и золотая середина. Так, Шекспир до такой степени проникнут этой мудрой умеренностью, что он, по словам Гервинуса, позволяет себе отрицать даже христианскую мораль, предлагающую преувеличенные требования человеческой природе. Шекспир, как говорит Гервинус, не одобрял того, чтобы пределы обязанностей превышали намерения природы. Он учит золотой середине между языческой ненавистью к врагам и христианской любовью к ним. (Стр. 561 и 562: "Насколько Шекспир был проникнут основным своим принципом разумной умеренности, - говорит Гервинус, - может быть более всего видно из того, что он осмеливался высказываться даже против христианских правил, побуждающих человеческую природу к чрезмерному напряжению своих сил. Он не допускал, чтобы границы обязанностей шли дальше предначертаний природы. Поэтому он проповедовал разумную и свойственную человеку середину между христианскими и языческими предписаниями, - с одной стороны, любви к врагам, а с другой - ненависти к ним. То, что можно слишком много сделать добра (перейти разумные границы добра), убедительно доказывается словами и примерами Шекспира. Так, чрезмерная щедрость губит Тимона, в то время как Антонию умеренная щедрость создает почет. Нормальное честолюбие делает Генриха V великим, тогда как оно губит Перси, у которого оно зашло слишком высоко. Чрезмерная добродетель ведет Анджело к погибели, и если в окружающих их излишняя строгость оказывается вредной и не может предупредить преступления, то и то божеское, что имеется у человека - милосердие, если оно чрезмерно, может создать преступление".)
   Шекспир учил, говорит Гервинус, что можно слишком много делать добра.
   Он учит (по Гервинусу), что мораль, так же как и политика, такая материя, в которой, вследствие сложности случаев и мотивов, нельзя установить какие-либо правила. (Стр. 563: "С точки зрения Шекспира (и в этом он сходится с Бэконом и Аристотелем), нет положительных религиозных и нравственных законов, которые могли бы создать подходящие для всех случаев предписания для правильных нравственных поступков".)
   Яснее всего выражает Гервинус всю нравственную теорию Шекспира тем, что Шекспир не пишет для тех классов, которым годятся определенные религиозные правила и законы (то есть для 0,999 людей), но для образованных, которые усвоили себе здоровый жизненный такт и такое самочувствие, при котором совесть, разум и воля, соединяясь воедино, направляются к достойным жизненным целям. Но и для этих счастливцев, по мнению Гервинуса, учение это может быть опасно, если его взять частями, надо взять все. (Стр. 564: "Есть классы людей, - говорит Гервинус, - нравственность которых лучше всего охраняется положительными предписаниями религии и государственного права; для таких лиц творения Шекспира недоступны. Они понятны и доступны только для образованных, от которых можно требовать, чтобы они усвоили себе здоровый жизненный такт и то самосознание, при котором врожденные, управляющие нами силы совести и разума, соединяясь с нашей волей, ведут нас к определенному достижению достойных жизненных целей. Но даже и для таких образованных людей учение Шекспира не всегда может быть безопасно... Условие, при котором учение его совершенно безвредно, есть то, чтобы оно было принято все совершенно полностью, во всех частях, без какого бы то ни было исключения. Тогда оно не только не опасно, но самое ясное, безупречное, а потому и наиболее достойное доверия из всех нравственных учений".)
   Для того же, чтобы взять всё, надо понимать, что, по его учению, безумно и вредно индивидууму восставать или стараться разрушать пределы раз установленных религиозных и государственных форм. (Стр. 556: "Для Шекспира была бы ужасна самостоятельная и независимая личность, которая с сильным духом боролась бы против всякого закона в политике и морали и переступила бы через союз религий и государства, уже тысячелетиями поддерживающий общество. Ибо, по его воззрениям, практическая мудрость людей не имела бы более высокой цели, как вносить в общество наибольшую естественность и свободу, но именно поэтому следует свято и нерушимо блюсти естественные законы общества, уважать существующий порядок вещей и, постоянно просматривая его, внедрять разумные его стороны, не забывая природы из-за культуры и наоборот".) Собственность, семейство, государство - священны. Стремление же к признанию равенства людей - безумие. Осуществление его привело бы человечество к величайшей беде. (Стр. 571 и 572: "Никто более Шекспира не боролся против преимущества чина и положения, но мог ли этот свободомыслящий человек примириться с тем, чтобы преимущества богатых и образованных были уничтожены для того, чтобы уступить место бедным и невеждам. Как мог такой человек, который так красноречиво влечет к чести, допустить, чтобы вместе с положением и отличиями за заслуги было подавлено всякое стремление к великому, а с уничтожением всяких ступеней "заглохли побуждения ко всяким высоким планам". Если же бы действительно прекратилось воздействие на людей коварно добытого почета и ложной власти, то мог ли поэт допустить самое ужасное из всех насилий - власть невежественной толпы? Он видел, что благодаря этому ныне проповедоваемому равенству все может перейти в насилие, а насилие - в произвол, а произвол - в несдерживаемые страсти, которые изорвут мир, как волк добычу, и в конце концов мир поглотит сам себя. А если даже это и не случится с человечеством при достижении им равенства, если любовь народностей и вечный мир не есть то невозможное "ничто", как выразился об этом Алонзо в "Буре", если, напротив, возможно действительное достижение стремлений к равенству, то поэт считал бы, что наступили старость и отживание мира, а потому и людям деятельным не стоило бы жить".)
   Таково мировоззрение Шекспира по разъяснению величайшего его знатока и хвалителя.
   Другой же новейший хвалитель Шекспира, Брандес, прибавляет к этому еще следующее:
   "Конечно, никто не может сохранить своей жизни совершенно чистой от неправды, от обмана и от нанесения вреда другим. Но неправда и обман не всегда бывают пороком, и даже вред, причиняемый другим людям, - не непременно порок: он часто лишь необходимость, дозволенное оружие, право. В сущности, Шекспир всегда полагал, что нет безусловных запретов или безусловных обязанностей. Он не сомневался, например, в праве Гамлета умертвить короля, не сомневался даже в его праве заколоть Полония. И до сих пор он все же не мог оборониться от подавляющего чувства негодования и отвращения, когда озирался кругом и повсюду видел, как беспрерывно нарушались самые простые законы морали. Теперь в душе его образовался как бы тесно сомкнутый круг мыслей относительно того, что смутно он чувствовал всегда: таких, безусловно, заповедей не существует; не от их соблюдения или несоблюдения зависят достоинства и значение поступка, не говоря уже о характере; вся суть в содержании, которым единичный человек в момент решения наполняет под собственной ответственностью форму этих предписаний закона" (Георг Брандес, "Шекспир и его произведения").
   Иными словами, Шекспир ясно видит теперь, что мораль цели есть единственная истинная, единственная возможная. Так что, по Брандесу, основной принцип Шекспира, за который он восхваляет его, состоит в том, что цель оправдывает средства. Деятельность во что бы то ни стало, отсутствие всяких идеалов, умеренность во всем и удержание раз установленных форм жизни, и цель оправдывает средства.
   Если прибавить к этому еще шовинистический английский патриотизм, проводимый во всех исторических драмах, такой патриотизм, вследствие которого английский престол есть нечто священное, англичане всегда побеждают французов, избивая тысячи и теряя только десятки, Иоанна д'Арк - колдунья, и Гектор и все трояне, от которых происходят англичане, - герои, а греки - трусы и изменники и т. п., то таково будет мировоззрение мудрейшего учителя жизни по изложению величайших его хвалителей. И кто прочтет внимательно произведения Шекспира, не может не признать, что определение этого миросозерцания Шекспира его хвалителями совершенно верно.
   Достоинства всякого поэтического произведения определяются тремя свойствами:
   1) Содержанием произведения: чем содержание значительнее, то есть важнее для жизни людской, тем произведение выше.
   2) Внешней красотой, достигаемой техникой, соответственной роду искусства. Так, в драматическом искусстве техникой будет: верный, соответствующий характерам лиц, язык, естественная и вместе с тем трогательная завязка, правильное ведение сцен, проявления и развития чувства и чувство меры во всем изображаемом.
   3) Искренностью, то есть тем, чтобы автор сам живо чувствовал изображаемое им. Без этого условия не может быть никакого произведения искусства, так как сущность искусства состоит в заражении воспринимающего произведение искусства чувством автора. Если же автор не почувствовал того, что изображает, то воспринимающий не заражается чувством автора, не испытывает никакого чувства, и произведение не может уже быть причислено к предметам искусства.
   Содержание пьес Шекспира, как это видно по разъяснению его наибольших хвалителей, есть самое низменное, пошлое миросозерцание, считающее внешнюю высоту сильных мира действительным преимуществом людей, презирающее толпу, то есть рабочий класс, отрицающее всякие, не только религиозные, но и гуманитарные стремления, направленные к изменению существующего строя.
   Второе условие тоже, за исключением ведения сцен, в котором выражается движение чувства, совершенно отсутствует у Шекспира. У него нет естественности положений, нет языка действующих лиц, главное, нет чувства меры, без которого произведение не может быть художественным.
   Третье же и главное условие - искренность - совершенно отсутствует во всех сочинениях Шекспира. Во всех их видна умышленная искусственность, видно, что он не in earnest, (1) что он балуется словами.
  

VII

  
   Произведения Шекспира не отвечают требованиям всякого искусства, и, кроме того, направление их самое низменное, безнравственное. Что же значит та великая слава, которою вот уже более ста лет пользуются эти произведения?
   Ответ на этот вопрос тем более кажется труден, что если бы сочинения Шекспира имели хоть какие-нибудь достоинства, было бы хоть сколько-нибудь понятно увлечение ими по каким-нибудь причинам, вызвавшим неподобающие им преувеличенные похвалы.
  
   (1) [всерьез,]
  
   Но здесь сходятся две крайности: ниже всякой критики, ничтожные, пошлые и безнравственные произведения, и безумная всеобщая похвала, превозносящая эти сочинения выше всего того, что когда-либо было произведено человечеством.
   Как объяснить это?
   Много раз в продолжение моей жизни мне приходилось рассуждать о Шекспире с хвалителями его, не только с людьми, мало чуткими к поэзии, но с людьми, живо чувствующими поэтические красоты, как Тургенев, Фет и др., и всякий раз я встречал одно и то же отношение к моему несогласию с восхвалением Шекспира.
   Мне не возражали, когда я указывал на недостатки Шекспира, но только соболезновали о моем непонимании и внушали мне необходимость признать необычайное, сверхъестественное величие Шекспира, и мне не объясняли, в чем состоят красоты Шекспира, а только неопределенно и преувеличенно восторгались всем Шекспиром, восхваляя некоторые излюбленные места: расстегиванье пуговицы короля Лира, лганье Фальстафа, несмываемые пятна леди Макбет, обращение Гамлета к тени отца, сорок тысяч братьев, нет в мире виноватых и т. и.
   "Откройте, - говорил я таким хвалителям, - где хотите или где придется Шекспира, - и вы увидите, что не найдете никогда подряд десять строчек понятных, естественных, свойственных лицу, которое их говорит, и производящих художественное впечатление" (опыт этот может сделать всякий). И хвалители Шекспира открывали наугад или по своему указанию места из драм Шекспира и, не обращая никакого внимания на мои замечания, почему выбранные десять строчек не отвечали самым первым требованиям эстетики и здравого смысла, восхищались тем самым, что мне казалось нелепым, непонятным, антихудожественным.
   Так что вообще я встречал в поклонниках Шекспира, при моих попытках получить объяснение величия его, совершенно то же отношение, какое встречал и встречается обыкновенно в защитниках каких-либо догматов, принятых не рассуждением, а верой. И это-то отношение хвалителей Шекспира к своему предмету, отношение, которое можно встретить и во всех неопределенно-туманных восторженных статьях о Шекспире и в разговорах о нем, дало мне ключ к пониманию причины славы Шекспира. Объяснение этой удивительной славы есть только одно: слава эта есть одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть и во всех самых различных областях жизни. Яркими примерами таких значительных по своему значению и объему внушений могут служить средневековые крестовые походы, не только взрослых, но и детей, и частые, поразительные своей бессмысленностью, эпидемические внушения, как вера в ведьм, в полезность пытки для узнания истины, отыскивание жизненного эликсира, философского камня или страсть к тюльпанам, ценимым в несколько тысяч гульденов за луковицу, охватившая Голландию. Такие неразумные внушения всегда были и есть во всех областях человеческой жизни: религиозной, философской, политической, экономической, научной, художественной, вообще литературной; и люди ясно видят безумие этих внушений только тогда, когда освобождаются от них. До тех же пор, пока они находятся под влиянием их, внушения эти кажутся им столь несомненными истинами, что они не считают нужным и возможным рассуждение о них. С развитием прессы эпидемии эти сделались особенно поразительны.
   При развитии прессы сделалось то, что как скоро какое-нибудь явление, вследствие случайных обстоятельств, получает хотя сколько-нибудь выдающееся против других значение, так органы прессы тотчас же заявляют об этом значении. Как скоро же пресса выдвинула значение явления, публика обращает на него еще больше внимания. Внимание публики побуждает прессу внимательнее и подробнее рассматривать явление. Интерес публики еще увеличивается, и органы прессы, конкурируя между собой, отвечают требованиям публики.
   Публика еще больше интересуется; пресса приписывает еще больше значения. Так что важность события, как снежный ком, вырастая все больше и больше, получает совершенно несвойственную своему значению оценку, и эта-то преувеличенная, часто до безумия, оценка удерживается до тех пор, пока мировоззрение руководителей прессы и публики остается то же самое. Примеров такого несоответствующего содержанию значения, которое в наше время, вследствие взаимодействия прессы и публики, придается самым ничтожным явлениям, бесчисленное количество. Поразительным примером такого взаимодействия публики и прессы было недавно охватившее весь мир возбуждение делом Дрейфуса. Явилось подозрение, что какой-то капитан французского штаба виновен в измене. Потому ли, что капитан был еврей, или по особенным внутренним несогласиям партий во французском обществе, событию этому, подобные которым повторяются беспрестанно, не обращая ничьего внимания и не могущим быть интересными не только всему миру, но даже французским военным, был придан прессой несколько выдающийся интерес. Публика обратила на него внимание. Органы прессы, соревнуя между собой, стали описывать, разбирать, обсуживать событие, публика стала еще больше интересоваться, пресса отвечала требованиям публики, и снежный ком стал расти, расти и вырос на наших глазах такой, что не было семьи, где бы не спорили об l'affaire. Так что карикатура Карандаша, изображавшая сперва мирную семью, решившую не говорить больше о Дрейфусе, и потом эту же семью в виде озлобленных фурий, дерущихся между собою, совершенно верно изображала отношение почти всего читающего мира к вопросу о Дрейфусе. Люди чуждой национальности, ни с какой стороны не могущие интересоваться вопросом, изменил ли французский офицер, или не изменил, люди, кроме того, ничего не могущие знать о ходе дела, все разделились за и против Дрейфуса, и как только сходились, так говорили и спорили про Дрейфуса, одни уверенно утверждая, другие уверенно отрицая его виновность.
   И только после нескольких лет люди стали опоминаться от внушения и понимать, что они никак не могли знать, - виновен или невиновен, и что у каждого есть тысячи дел, гораздо более близких и интересных, чем дело Дрейфуса. Такие наваждения бывают во всех областях, но они особенно заметны в области литературной, так как, естественно, печать сильнее всего занимается делами печати, и особенно сильны в наше время, когда печать получила такое неестественное развитие. Постоянно бывает то, что люди вдруг начинают преувеличенно восхвалять какие-нибудь самые ничтожные сочинения и потом вдруг, если сочинения эти не соответствуют царствующему мировоззрению, вдруг становятся совершенно равнодушны к ним и забывают и самые сочинения, и свое прежнее отношение к ним.
   Так на моей памяти, в 40-х годах, было в области художественной возвеличение и восхваление Евг. Сю, Жорж Занд, в области социальной - Фурье, в области философской - Конт и Гегель, в области научной - Дарвин.
   Сю совсем забыт, Жорж Занд забывается и заменяется писаниями Зола и декадентами Бодлером, Верленом, Метерлинком и др. Фурье, с своими фаланстерами, совсем забыт и заменен Марксом: Гегель, оправдывающий существующий порядок, и Конт, отрицающий необходимость религиозной деятельности в человечестве, и Дарвин, с своим законом борьбы, еще держатся, но начинают забываться, заменяясь учением Ничше, хотя и совершенно нелепым, необдуманным, неясным и дурным по содержанию, но более отвечающим существующему мировоззрению. Так иногда внезапно возникают и быстро падают и забываются художественные, научные, философские, вообще литературные наваждения.
   Но бывает и то, что такие наваждения, возникнув вследствие особенных, случайно выгодных для их утверждения, причин, до такой степени соответствуют распространенному в обществе и в особенности в литературных кругах мировоззрению, что держатся чрезвычайно долго. Еще во времена Рима было замечено, что у книг есть свои и часто очень странные судьбы: неуспеха, несмотря на высокие достоинства их, и огромного, незаслуженного успеха, несмотря на их ничтожество. И было высказано изречение: pro capite lectoris habent sua fata libelli, то есть что судьбы книги зависят от понимания тех людей, которые их читают. Таково было соответствие произведений Шекспира мировоззрению людей, среди которых возникла эта слава. Удержалась же эта слава и удерживается до сих пор, потому что произведения Шекспира продолжают отвечать мировоззрению тех людей, которые поддерживают эту славу.
   До конца XVIII столетия Шекспир не только не имел в Англии особенной славы, но ценился ниже других современных драматургов: Бен Джонсона, Флетчера, Бомона и др. Слава эта началась в Германии, а оттуда ужо перешла в Англию. Случилось это вот почему.
   Искусство, в особенности драматическое искусство, требующее для себя больших приготовлений, затрат труда, всегда было религиозное, то есть имело целью вызывать в людях уяснение того отношения человека к богу, до которого достигли в известное время передовые люди того общества людей, в котором проявлялось искусство.
   Так это должно быть по существу дела и так это было всегда у всех народов: у египтян, индусов, китайцев, греков, с тех самых пор, как мы знаем жизнь людей. И всегда происходило то, что с огрубением религиозных форм искусство более и более уклонялось от своей первоначальной цели (при которой оно могло считаться важным делом - почти богослужением) и вместо религиозного служения задавалось не религиозными, а мирскими целями удовлетворения требованиям толпы пли сильных мира, то есть целям развлечения и увеселения.
   Это уклонение искусства от своего истинного, высокого назначения происходило везде, произошло и в христианстве.
   Первые проявления христианского искусства были богослужения в храмах: совершение таинств и самое обычное - литургия. Когда же, со временем, формы этого богослужебного искусства оказались недостаточными, появились мистерии, изображавшие те события, которые считались самыми важными в христианском религиозном миросозерцании. Потом, когда с XIII, XIV веков центр тяжести христианского учения стал все более и более переноситься из поклонения Христу, как Богу, в уяснение его учения и следование ему, формы мистерий, изображавших внешние христианские явления, стали недостаточны, и потребовались новые формы. И как выражение этого стремления явились моралитэ, драматические представления, в которых действующими лицами были олицетворения христианских добродетелей и противоположных им пороков.
   Но аллегория по самому роду своему, как искусство низшего рода, не могла заменить прежних религиозных драм; новая же форма драматического искусства, соответствующая пониманию христианства как учения о жизни, еще не была найдена. И драматическое искусство, не имея религиозного основания, стало во всех христианских странах все более и более уклоняться от своего высокого назначения и вместо служения Богу стало служить толпе (я разумею под толпой не одно простонародье, но большинство людей безнравственных или не нравственных и равнодушных к высшим вопросам жизни человеческой). Содействовало этому уклонению еще и то, что в это самое время были узнаны и восстановлены неизвестные еще до тех нор в христианском мире греческие мыслители, поэты и драматурги. И потому, не успев еще выработать себе ясной, соответствующей новому христианскому мировоззрению, как учению о жизни, формы драматического искусства и вместе с тем признавая недостаточной прежнюю форму мистерии и моралитэ, писатели XV, XVI веков в поисках за новой формой, естественно, стали подражать привлекательным по своему изяществу и новизне вновь открытым греческим образцам. А так как преимущественно могли пользоваться в то время драматическими представлениями только сильные мира сего, короли, принцы, князья, придворные - люди, наименее религиозные и не только совершенно равнодушные к вопросам религии, но большей частью совершенно развращенные, то, удовлетворяя требованиям своей публики, драма XV, XVI и XVII веков уже совершенно отказалась от всякого религиозною содержания. И произошло то, что драма, имевшая прежде высокое религиозное назначение и только при этом условии могущая занимать важное место в жизни человечества, стала, как во времена Рима, зрелищем, забавой, развлечением, но только с той разницей, что в Риме зрелища были всенародные, в христианском же мире XV, XVI и XVII веков это были зрелища, преимущественно предназначенные для развращенных королей и высших сословий. Такова была драма испанская, английская, итальянская и французская.
   Драмы этого времени, составлявшиеся во всех этих странах преимущественно по древним греческим образцам из поэм, легенд, жизнеописаний, естественно отражали на себе характеры национальностей: в Италии преимущественно выработалась комедия с смешными положениями и лицами. В Испании процветала светская драма с сложными завязками и древними, историческими героями. Особенностью английской драмы были грубые эффекты происходивших на сцене убийств, казней, сражений и народные комические интермедии. Ни итальянская, ни испанская, ни английская драма не имели европейской известности, а все они пользовались успехом только в своих странах. Всеобщею известностью, благодаря изяществу своего языка и талантливости писателей, пользовалась только французская драма, отличавшаяся этим следованием греческим образцам и, в особенности, закону трех единств.
   Так это продолжалось до конца XVIII столетия. В конце этого столетия случилось следующее. В Германии, имевшей даже посредственных драматических писателей (был Ганс Сакс, слабый и мало известный писатель), все образованные люди, вместе с Фридрихом Великим, преклонялись перед французской псевдоклассической драмой. А между тем в это самое время появился в Германии кружок образованных, талантливых писателей и поэтов, которые, чувствуя фальшь и холодность французской драмы, стали искать новой, более свободной драматической формы. Люди этого кружка, как и все люди высших сословий христианского мира того времени, находились под обаянием и влиянием греческих памятников и, будучи совершенно равнодушны к вопросам религиозным, думали, что если греческая драма, изображая бедствия и страдания, и борьбу своих героев, представляет высший образец драмы, то и для драмы в христианском мире такое изображение страданий и борьбы героев будет достаточным содержанием, если только откинуть узкие требования псевдоклассицизма. Люди эти, не понимая того, что для греков борьба и страдания их героев имели религиозное значение, вообразили себе, что стоит только откинуть стеснительные законы трех единств, и, не вложив в нее никакого религиозного соответственного времени содержания, драма будет иметь достаточное основание в изображении различных моментов жизни исторических деятелей и вообще сильных страстей людских. Такая точно драма существовала в то время у родственного немцам английского народа, и, узнав ее, немцы решили, что именно такая и должна быть драма нового времени.
   Шекспировскую же драму они избрали из всех других английских драм, нимало не уступавших и даже превосходивших драму Шекспира, по тому мастерству ведения сцен, которое составляло особенность Шекспира.
   Во главе кружка стоял Гёте, бывший в то время диктатором общественного мнения в вопросах эстетических. И он-то, вследствие отчасти желания разрушить обаяние ложного французского искусства, отчасти вследствие желания дать больший простор своей драматической деятельности, главное же вследствие совпадения своего миросозерцания с миросозерцанием Шекспира, провозгласил Шекспира великим поэтом. Когда же эта неправда была провозглашена авторитетным Гёте, на нее, как вороны на падаль, набросились все те эстетические критики, которые не понимают искусства, и стали отыскивать в Шекспире несуществующие красоты и восхвалять их.
   Люди эти, немецкие эстетические критики, большей частью совершенно лишенные эстетического чувства, не зная того простого, непосредственного художественного впечатления, которое для чутких к искусству людей ясно выделяет это впечатление от всех других, но, веря на слово авторитету, признавшему Шекспира великим поэтом, стали восхвалять всего Шекспира подряд, особенно выделяя такие места, которые поражали их эффектами или выражали мысли, соответствующие их мировоззрениям, воображая себе, что эти-то эффекты и эти мысли и составляют сущность того, что называется искусством.
   Люди эти поступали так же, как поступали бы слепые, которые ощупью старались бы находить бриллианты из кучи перебираемых ими камней. Как слепые долго и много перекладывали бы камушки и в конце концов не могли бы прийти ни к какому другому выводу, как тот, что все камни драгоценны, особенно же драгоценны самые гладкие, так и эстетические критики, лишенные художественного чувства, не могли не прийти к таким же результатам по отношению к Шекспиру. Для убедительности же своего восхваления всего Шекспира они составляли эстетические теории, по которым выходило, что определенное религиозное мировоззрение совсем не нужно для произведения искусства вообще и драмы в особенности, что для внутреннего содержания драмы совершенно достаточно изображение страстей и характеров людских, что не только не нужно религиозное освещение изображаемого, но искусство должно быть объективно, то есть изображать события совершенно независимо от оценки доброго и злого. А так как теории эти были составлены по Шекспиру, то, естественно, выходило то, что произведения Шекспира вполне отвечали этим теориям и поэтому были верхом совершенства.
   Вот эти-то люди и были главными виновниками славы Шекспира.
   Преимущественно вследствие их писаний произошло то взаимодействие писателей и публики, которое выразилось и выражается теперь безумным, не имеющим никакого разумного основания, восхвалением Шекспира. Эти-то эстетические критики писали глубокомысленные трактаты о Шекспире (написано 11000 томов о нем и составлена целая наука - шекспирология); публика же все больше и больше интересовалась, а ученые критики все более и более разъясняли, то есть путали и восхваляли.
   Так что первая причина славы Шекспира была та, что немцам надо было противопоставить надоевшей им и действительно скучной, холодной французской драме более живую и свободную. Вторая причина была та, что молодым немецким писателям нужен был образец для писания своих драм. Третья и главная причина была деятельность лишенных эстетического чувства ученых и усердных эстетических немецких критиков, составивших теорию объективного искусства, то есть сознательно отрицающую религиозное содержание драмы.
   "Но, - скажут мне, - что разумеете вы под словами: религиозное содержание драмы? Не есть ли то, чего вы требуете для драмы, религиозное поучение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что несовместимо с истинным искусством?" Под религиозным содержанием искусства, отвечу я, я разумею не внешнее поучение в художественной форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение, которое, служа побудительной причиной сочинения драмы, бессознательно для автора проникает все его произведение. Так это всегда было для истинного художника вообще и для драматурга в особенности. Так что, как это было, когда драма была серьезным делом, и как это должно быть по существу дела, писать драму может только тот, кому есть что сказать людям, и сказать нечто самое важное для людей, об отношении человека к богу, к миру, ко всему вечному, бесконечному.
   Когда же благодаря немецким теориям об объективном искусстве установилось понятие о том, что для драмы это совершенно не нужно, то очевидно, что писатель, как Шекспир, не установивший в своей душе соотвествующих времени религиозных убеждений, даже не имевший никаких убеждений, но нагромождавший в своих драмах всевозможные события, ужасы, шутовства, рассуждения и эффекты, представлялся гениальнейшим драматическим писателем.
   Но это все внешние причины, основная же, внутренняя причина славы Шекспира была и есть та, что драмы его пришлись pro capite lectoris, то есть соответствовали тому арелигиозиому и безнравственному настроению людей высшего сословия нашего мира.
  

VIII

  
   Ряд случайностей сделал то, что Гёте, в начале прошлого столетия бывший диктатором философского мышления и эстетических законов, похвалил Шекспира, эстетические критики подхватили эту похвалу и стали писать свои длинные, туманные, quasi-ученые статьи, и большая европейская публика стала восхищаться Шекспиром. Критики, отвечая на интересы публики, стараясь, соревнуя между собой, писали новые и новые статьи о Шекспире, читатели же и зрители еще более утверждались в своем восхищении, и слава Шекспира, как снежный ком, росла и росла и доросла в наше время до того безумною восхваления, которое, очевидно, не имеет никакого основания, кроме внушения.
   "Шекспир не находит даже приблизительно себе равного ни у старых, ни у новых писателей". "Поэтическая правда - наиболее блестящий цвет в короне шекспировских заслуг". "Шекспир - величайший моралист всех времен". "Шекспир обнаруживает такую разносторонность и такой объективизм, который выдвигает его за пределы времени и национальности". "Шекспир есть величайший гений, какой только существовал до сих пор". "Для создания трагедии, комедии, истории, идиллии, идиллической комедии, исторической идиллии, для самого цельного изображения, как и для самого мимолетного стихотворения, он - единственный человек. Он не только имеет неограниченную власть над нашим смехом и слезами, над всеми приемами страсти, остроты, мысли и наблюдения, но и владеет неограниченной областью полного фантазии вымысла ужасающего и забавного характера, владеет проницательностью и в мире выдумок, и в мире реальном, а надо всем этим царит одна и та же правдивость характеров и природы и одинаковый дух человечности".
   "Шекспиру название великого подходит само собой, если же прибавить, что независимо от величия он сделался еще реформатором всей литературы и, сверх того, выразил в своих произведениях не только явления жизни ему современные, но еще пророчески угадал по носившимся в его время лишь в зачаточном виде мыслям и взглядам то направление, какое общественный дух примет в будущем (чему поразительный пример мы видим в "Гамлете"), то можно безошибочно сказать, что Шекспир был не только великим, но и величайшим из всех когда-либо существовавших поэтов и что на арене поэтического творчества равным ему соперником была лишь та самая жизнь, которую он изобразил в своих произведениях с таким совершенством".
   Очевидная преувеличенность этой оценки убедительнее всего показывает то, что оценка эта есть последствие не здравого рассуждения, а внушения. Чем ничтожнее, ниже, бессодержательнее явление, если только оно стало объектом внушения, тем больше ему приписывается сверхъестественное, преувеличенное значение. Папа не просто святой, а святейший и т. п. - Шекспир не просто хороший писатель, по величайший гений, вечный учитель человечества.
   Внушение же всегда есть ложь, а всякая ложь есть зло. И действительно, внушение о том, что произведения Шекспира суть великие и гениальные произведения, представляющие верх как эстетического, так и этического совершенства, принесло и приносит великий вред людям.
   Вред этот проявляется двояко: во-первых, в падении драмы и замене этого важного орудия прогресса пустой, безнравственной забавой и, во-вторых, прямым развращением людей посредством выставления перед ними ложных образцов подражания.
   Жизнь человечества совершенствуется только вследствие уяснения религиозного сознания (единственного начала, прочно соединяющего людей между собою). Уяснение религиозного сознания людей совершается всеми сторонами духовной деятельности человеческой. Одна из сторон этой деятельности есть искусство. Одна из частей искусства, едва ли не самая влиятельная, есть драма.
   И потому драма для того, чтобы иметь значение, которое ей приписывается, должна служить уяснению религиозного сознания. Такою была драма всегда и такою же была и в христианском мире. Но при появлении протестантства в самом широком смысле, то есть появлении нового понимания христианства как учения жизни, драматическое искусство не нашло формы, соответствующей новому пониманию христианства, и люди Возрождения увлеклись подражанием классическому искусству. Явление это было самое естественное, но увлечение это должно было пройти, и искусство должно было найти, как оно и начинает находить теперь, свою новую форму, соответствующую совершившемуся изменению понимания христианства.
   Но нахождение этой новой формы было задержано возникшим среди немецких писателей конца XVIII и начала XIX столетия учением о так называемом объективном, то есть равнодушном к добру и злу, искусстве, связанном с преувеличенным восхвалением драм Шекспира, отчасти соответствовавшим эстетическому учению немцев, отчасти послужившим для него матерьялом. Если бы не было того преувеличенного восхищения драм Шекспира, признанных самым совершенным образцом драмы, люди XVIII и XIX столетий и нынешнего должны были понять, что драма для того, чтобы иметь право существовать и быть серьезным делом, должна служить, как это всегда было и не может быть иначе, уяснению религиозного сознания. И, поняв это, искали бы ту новую, соответствующую религиозному пониманию форму драмы.
   Когда же было решено, что верх совершенства есть драма Шекспира и что нужно писать так же, как он, без всякого не только религиозного, но и нравственного содержания, то и все писатели драм стали, подражая ему, составлять те бессодержательные драмы, каковы драмы Гёте, Шиллера, Гюго, у нас Пушкина, хроники Островского, Алексея Толстого и бесчисленное количество других более или менее известных драматических произведений, наполняющих все театры и изготовляемых подряд всеми людьми, которым только приходит в голову мысль и желание писать драму.
   Только благодаря такому низкому, мелкому пониманию значения драмы и появляется среди нас то бесчисленное количество драматических сочинений, описывающих поступки, положения, характеры, настроения людей, не только не имеющих никакого внутреннего содержания, но часто не имеющих никакого человеческого смысла. (1)
   Так что драма, важнейшая отрасль искусства, сделалась в наше время только пошлой и безнравственной забавой пошлой и безнравственной толпы. Хуже же всего при этом то, что упавшему так низко, как только может упасть, искусству драмы продолжает приписываться высокое, несвойственное ему значение.
   Драматурги, актеры, режиссеры, пресса, печатающая самым серьезным тоном отчеты о театрах и операх и т. п., - все вполне уверены, что они делают нечто очень почтенное и важное.
   Драма в наше время - это когда-то великий человек, дошедший до последней степени низости и вместе продолжающий гордиться своим прошедшим, от которого уже ничего не осталось. Публика же нашего времени подобна тем людям, которые безжалостно потешаются над этим дошедшим до последней степени низости когда-то великим человеком.
  
   (1) Пускай не думает читатель, что я исключаю написанные мной случайно театральные пьесы из этой оценки современной драмы. Я признаю их точно так же, как и все другие, не имеющими того религиозного содержания, которое должно составлять основу драмы будущего.
  
  
   Таково одно вредное влияние эпидемического внушения о величии Шекспира. Другое вредное влияние этого восхваления - это выставление перед людьми ложного образца для подражания.
   Ведь если бы про Шекспира писали, что он для своего времени был хороший сочинитель, что он недурно владел стихом, был умный актер и хороший режиссер, если бы оценка эта была хотя бы неверная и несколько преувеличенная, но была бы умеренная, люди молодых поколений могли бы оставаться свободными от влияния шекспиромании. Но когда всякому вступающему в жизнь молодому человеку в наше время представляется как образец нравственного совершенства не религиозные, не нравственные учителя человечества, а прежде всего Шекспир, про которого решено и передается, как непререкаемая истина, учеными людьми от поколения к поколению, что это величайший поэт и величайший учитель мира, не может молодой человек остаться свободным от этого вредного влияния.
   Читая или слушая Шекспира, вопрос для него уже не в том, чтобы оценить то, что он читает; оценка уже сделана. Вопрос не в том, хорош или дурен Шекспир, вопрос только в том, в чем та необыкновенная и эстетическая и этическая красота, о которой внушено ему учеными, уважаемыми им людьми, и которой он не видит и не чувствует. И он, делая усилия над собой и извращая свое эстетическое и этическое чувство, старается согласиться с царствующим мнением. Он уже не верит себе, а тому, что говорят ученые, уважаемые им люди (я испытал все это). Читая же критические разборы драм и выписки из них с объяснительными комментариями, ему начинает казаться, что он испытывает нечто подобное художественному впечатлению. И чем дольше это продолжается, тем более извращается его эстетическое и этическое чувство. Он перестает уже непосредственно и ясно отличать истинно художественное от искусственного подражания художеству.
   Главное же то, что, усвоив то безнравственное миросозерцание, которое проникает все произведения Шекспира, он теряет способность различения доброго от злого. И ложь возвеличения ничтожного, не художественного и не только не нравственного, но прямо безнравственного писателя делает свое губительное дело.
   Поэтому-то я и думаю, что чем скорее люди освободятся от ложного восхваления Шекспира, тем это будет лучше. Во-первых, потому, что, освободившись от этой лжи, люди должны будут понять, что драма, не имеющая в своей основе религиозного начала, есть не только не важное, хорошее дело, как это думают теперь, но самое пошлое и презренное дело. А поняв это, должны будут искать и вырабатывать ту новую форму современной драмы, той драмы, которая будет служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени религиозного сознания; а во-вторых, потому, что люди, освободившись от этого гипноза, поймут, что ничтожные и безнравственные произведения Шекспира и его подражателей, имеющие целью только развлечение и забаву зрителей, никак не могут быть учителями жизни и что учение о жизни, покуда нет настоящей религиозной драмы, надо искать в других источниках.
  
  
  
  
  

ВАРИАНТЫ, КОНСПЕКТЫ, ЗАПИСИ И НЕКОНЧЕННОЕ

ХАДЖИ-МУРАТ

I. ЗАПИСИ, ПОМЕТЫ И КОНСПЕКТЫ

   * N 1
  

[Запись 1896 г.].

  
   Газета "Кавказ" 5 ноября 1891 г., свидание с Шамилем.
   Брошюра Неверовского: "Истребление аварских ханов", 1847 г.
   Гюль-Салим, Мариам-Шабан, Альджа, Карим-гюль, Патимат.
   Нур-Магома, Джамал.
   Аймисей,
   Саит-юрт,
   Майортул,
   Автуры.
   В Хунзахе старый ханский дворец обращен в казарму.
   Турлучный плетень обмазан глиной.
   Саманный кирпич.
   С матерью ходил за дровами.
   Требование русских властей чинить дорогу.
   [18]25. Проповедь Кази-Муллы.
   [18]30. Осада Хунзаха, отец убит, поездка в Тифлис к Розену.
   [18]34. Гамазат и его убийство. Управление Аварией.
   [18]37. Ашильты. Фези пришел в Хунзах (и Ахмет-Хан).
   Награды, борьба с Ахмет-Ханом.
   [18]40. Арест и бегство. Сражения. Цельмес-аул.
   Ахмет-Хан аварский, генерал майор, и враждовал с русскими.
   Гасан, брат Ахмет-Хана.
   Ходили в каракуле во время жатвы.
   Папахи навыворот.
   Приносят траву, сушат на крыше и там же спят.
   У женщин желтые штаны и красные сафьянные сапоги.
   Перетаскивают снопы.
   "Даллай" -- веселая аварская песня.
   Из ущелья выходит пар и разошелся по горам -- видны только вершины, а потом скрылись вершины.
   Злые собаки. Улашин.
   Красные шаровары, желтые сапоги, серосиние бешметы с красными ластовиками, обшитые на груди монетами, и платок на голове по-египетски.
  
   * N 2
  

[Запись 1897 г.].

   Селям алейкум рахматулла.
   Месахи акебар начало.
   1.Садык. Мазуха
   2. Юсуф. Бабилатаф.
   3. Гали. Зулейха.
   4. Салих. Мариам.
   5. Закир. Газиза.
   6. Шакир. Мафтуха.
   7. Ибрагим. Бадриджихана.
   8. Измагил. Фахриджихана.
   9. Исхак. Гайша.
   10. Галиакбар. Магиджган.
   Файзерахман.
  
   * N 3 (рук. N 2).
  
   [Пометы ]897 г. к "Сборнику сведений о кавказских горцах, вып. I, II, III, IV, VI, VII.]
   Материалы Х[аджи] М[урата].
   1) О примирении за убийство. С[борник] К[авказских] Г[орцев]. Т. I, о браках. -- Адаты. Комаров, стр. 35.
   2) Свадебные обряды, похороны, оплакивания. С[борник] К[авказских] Г[орцев], I, Иполитова, 12--15, ibid., Гадания -- 18 стр. ibid. Джины и падающие звезды. Чудные песни о мщении и удальстве, ibid.., 28--31.
   3) Приветствия, проклятия. С[борник] К[авказских]Горцев], народные сказания, 6 стр.
   О коне, ibid., 11 стр. Крыши русские, как спина у осла. Пьяная мышь, 12.13. Каждую ночь зайцы совещаются, как [бы] им прогнать орлов. Ты лисица, а я лисий хвост, 14. Очередная лодка. Рассыпал как просо. Поговорки. Пословицы, ibid., от 15 до 20. Песни, ibid.. -- 34. Хунзакские глаза и брови. Прелестная песня, 37, 38. Приготовления к походу, 39. Перебранки на войне, 40. Как орел поджавши крылья. Песня о Хочбаре, удивительная, 41, 42.
   4) Наср-Эдин, шутки и пословицы казикум[ухские]. С[борник] К[авказских] Г[орцев], I, 70--72.
   5) С[борник] К[авказских] Г[орцев], I. Воспоминания Муталима с 15 по 63. Подробности жизни, пищи, ученье.
   6) С[борник] К[авказских] Г[орцев]. Из горск[ой] криминалистики, 57, 66.
   1) Учение Зикра, 7 молитв. С[борник] К[авказских] Г[орцев], II. Учение Зикра, 6 стр. Как проповедывался хазават, ibid., 7. Воззвание к народу, Или., 12.--Шариат, тарикат и марефат, 15.
   2) История Джемал-Эдина с Аслан-Ханом и Кази-Муллою. С[борник] К[авказских] Г[орцев], учение тариката, 3--6. Нравственное учение, -- 10.
   Любовь. -- Я есмь -- ты. 16 и др.
   Тарикатские легенды. О сердце правоверного (30 стр.).
   То, что испытывает дед, стр. 35, 36. Красноречие в письмах. 36--48. Как обращаться с людьми.
   3) Материалы для истории Дагестана, 7. Подробности о Мулле-Магомеде и Аслан-Хане, 28, 29.
   События 42-го года, 35, 36.
   4) Мехтул[инские] ханы. Почему Паху-Бике держалась русских, стр. 7.
   Солтакет-бике за Шамх[алом] Тарков[ским].
   Влезают на крышу, чтоб видеть шествие.
   5) Свадебные обычаи у Кабард[инцев] --до 24.
   6) Горе по мертвому. Воспоминания] Мут[алима], стр. 3.
   7) Записки Муталима. О проповеди хазавата, стр. 5. Навесили на губу, там же, стр. 8. Как бежали в горы, 10, 11, 12.
   Дворец хана, 17, 18, 19, 20--25. В яме. Как мать любит его. Отрезанные уши. У хана сотня. Ходит переодетый.
   История закованного Юсуфа в яме (30). Освобождение из ямы. Прокалывание языка (32). Что будет при конце света (59). С[борник] К[авказских] Г[орцев], III. Низам Шамиля.
      -- О Наибах. Сотни, десятки. Молитва, 15--18.
   Привилегированные сословия Кабардинского] ок[руга]. Подробности обычаев, мало читано.
   2) Время молитв.
   Домашняя и семейная жизнь Дагестанских] горцев, 1,2, З стр.
   3) Женщины у фонтана (5).
   Хинкал и печенье хлеба у старухи (6).
   4) Женщины не закрывались до мюридизма (8).
   5) Бреют голову друг другу. Бороду рамкой обрезают (8).
   6) Перебирая четки и глядя кверху (8).
   7) Солнце светит до полудня зимой.
   8) Игра в камень (9).
   9) Едят спичками.
   10) Женские работы (12).
   11) Закат. Нет нищих.
   13) (1) Шутки работницы.
   14) Еще работы помочью (14).
   15) Работы мужские (14).
   16) Горцы няньчатся с детьми.
   17) Ремесленные работы (18).
   18) Свадьба. Гулянье. Берегись, дошла очередь (23).
  
   (1) Пункт 12 в подлиннике пропущен.
  
   19) Брак, 24.
   20) Брачный пир, зурна, 29.
   21) Буттай -- папа, бабай -- мама.
   22) Характерная старуха. Как живут лаки (6).
   23) Устройство жилищ, ibid., 8, 9, 10.
   Кунацкая с украшениями и стихами.
   24) По заметкам на горах определяли время года (12).
   25) У фонтана камни, юноши сидят глядя на девушек (13).
   26) Одежда мужчин. Мужчины с детьми (14).
   27) Разговоры (15, 16).
   28) Вечерняя молитва и после нее (17).
   29) Освещение мечети: тряпка, напитанная салом на выточенном камне.
   30) Особенная молитва в пятницу (18).
   31) Хутба -- особая молитва (19, 20).
   32) Ужин -- посылка супа соседу (20, 21, 22).
   33) Молитва после ужина.
   34) Давар, чтение Корана (23).
   35) Как укладывает спать (24).
   36) Первый день весны, костер, стрельба (25).
   37) Разговор матери с отцом. Мальчик хочет итти драться (27).
   38) Работы весны (28, 29).
   39) Праздник вывоза плуга в поле (30).
   40) Как пашут (32).
   41) Носят обедать пахарям (34).
   42) Куры роют крыши (34).
   43) Пастухи, как пасут.
   44) Требования вооруженных (36).
   45) Отношения к неверным. Перебранка с матерью (37).
   46) Караулы.
   47) Спят на камнях у мечети. Вечер, беседы женщин.
   48) Обычное утро в ауле (39).
   49) Речка и мельницы (40, 41).
   50) Первый дождь (42).
   51) Огороды, овощи -- 43.
   52) Работа женщин в поле (44).
   53) Натирания глиной, расписывание. Кизяки на кровле (45).
   54) Чуреки с мятой (46).
   55) Путешествие по Дагестану. Местность горная и средняя (3 стр.).
   56) Хаджи, чалма, четки, часы, красная борода, 18. Опирается на палку.
   57) Пастухи тащат убить барана (27).
   58) Описание дворца хана (33).
   59) Костюмы и пляска "той", 35.
   60) Уголовные случаи, -- 1--25.
   61) С[борник] К[авказских] Г[орцев], VI. О чеченцах. Тарас русский --стоял мертвый (36).
   62) Песня чеченцев, 54.
   63) Анекдот о свинье (56).
   64) Кабардинская] старина.
   65) Лег подперев голову плетью (20).
   66) Сулук.
   67) Отрубили голову (23).
   68) Подошвы (47).
   69) Сказка Анделирская (51).
   70) Иcтязует себя треногою. Гладки, как коровы яловые (70).
   71) Строгает палочку.
   72) Вытянув мертвому как следует руки и ноги (80).
   73) Все сказки Кабардинские, 1--103.
   74) С[борник] К[авказских] Г[орцев], IV. Природа и люда Зак[атальского округа]. Растительность и животные, 12 стр., жилища, одежда 23, 24... сватьба, похороны, 43.
   Пословицы (60).
   Истинн[ые] последователи] Тари[ката].
   75) Обязанности мюрида (5).
   Значение Шейха (9).
   76) Отречение (10, 11).
   77) Не заботиться о буд[ущем] (12).
   78) Степени созерцания (13).
   79) Обязанности шейха (15).
   80) Всепрощение (16).
   81) Пророк лучше, чем сами (17).
   82) Ичкерит -- умирая завещал (13).
   83) Голубь -- народн[ая] сказ[ка] (3).
   84) Сказка прекрасная (4, 5, 6, 7).
   Сказки -- читать.
   Пословицы.
   85) Как живут лаки (Кунаки по преданию) (2).
   86) Выгон на жатву (Фатаха) (3).
   87) Караулы жниц (7).
   88) Время жатвы -- 8, 9.
   89) Наряд девушек. Выход на жнитво (11).
   90) Шутки парней с девушками, 12, 13.
   91) Молитва, 14.
   92) Возвращение домой (15).
   93) Отношения жениха с невестой (17).
   94) Увоз девушки и изнасилование (21).
   95) Как носят тяжесть (22).
   96) Молотьба и саман (23).
   97) форма скирдов (24).
   98) Топливо: бурьян и кизяк (24).
   99) Невеста должна говорить вполголоса. Сватьба осетин (28).
   100) Из горск[ой] кримина [листики]. Воззвание (57).
   101) Как Таза стал имамом. Пение Зикарло (61).
   102) Из горск[ой] криминалистики.
   С[борник] о К[авказских] Г[орцах], VII. Сказание о Шамиле.
   103) О Кази-Мугамете. И о значении мюрида.
   104) Описание детства Гамзат-Бе[ка] и убийство ханов (9).
   105) Фатиха и гладил бороду (11).
   106) Убийство Булач-Хана (12).
   107) Письмо Шамиля, красноречие (13).
   108) Еще письмо Шамиля (37).
   109) Перевозка богатства Шамиля (58).
   110) Заткнул полы за пояс и положил шашку.
   Всю статью читать.
   111) Среди Горц[ев] Северн[ого] Дагеста[на] (Описание местности (6).
   112) На площади у мечети -- старые и молодые.
   113) Как молятся (очень хорошо) (16).
   114) Пение, импровизация Чугурчи (19).
   115) Как умирают (23, 24).
   116) Обмазка стен.
   117) Пляска "Хар'а" -- 27, 29.
   108) (1) Пальба (30).
   109) Сватьба (31).
   110) Караул лошадей (34).
   111) Побитие камн[ями] (35).
   112) Как мангуши объявляют решения старшин кадиев и судей (36, 37).
   113) (2) Администрация, куалти (38).
   114) Праздник. Выборы. Запашки (41, 42, 43).
   115) Муталимы (43).
   116) Суждения о русских (45).
   117) Почему женщины больше работают (48).
   118) Идолы русских -- крест.
   119) Как отнимали оружие (59, 60).
   120) Прощание о аулом (61, 62).
   121) Обувать собак.
   122) Суд о постройке 2-го этажа.
   123) Жатва (73, 74, 75).
   124) Вука-той -- тойоче (76, 77).
  
   * N 4 (рук. N 1).
  

[Запись 1898 г. на обороте листа рукописи "Репей"]

   Османли Гаджиев -- дед.
   Абдулл -- отец.
   В 1830--Кази-Мулла атак[ует] Хунзах.
  
   (1) В подлиннике вместо 118 ошибочно написано 108, далее вся нумерация продолжается, исходя от этой цифры.
   (2) Зачеркнуто: Пор
  
  
   32, 34. Смерть Кази-Муллы, (Убийство) хан[ов] (убийство) и Гамзат-Бека.
   По 36 год Гадж[и]-Мур[ат] управлял Авар[ией] через Нуцал-Агу. Магомед-Мирза брат Нуцал-Ага.
   Магом[ед]-Мирза, слабый характерам и здоровьем.
   Убили Гарун-Бека.
   Сборн[ик], выпуск II, 31.
   Гаджи-Ягья.
   Ахмед-Хан в 1836.
   9 дней привязанный к орудию.
   Женат.
   Жена чеченка.
   Ту-ту женск[ое] имя.
   Умен-Гульсеум,
   Шамай.
   Шамиль берет у тестя Гамзата-Бека имущество Паху-Бике и Буцал-Хана и убивает его, и потому вражда Гад[жи]-Мур[ата] к Шамилю.
   В Цельмесе переговоры с Шамилем и Клюге-фон-Клюге[нау]. И мюридизм.
   38-й год, первое сражение с русскими.
   Убит Бакунин.
   Ахмет-Хан убил двоюрод[ных] братьев 3-х.
   С 38 по 50 под властью Ша[миля] наибом воевал с русскими.
   В 43 г. 7000 бар[анов], 100 л[ошадей], 300 гол[ов] скота.
   46. Увез вдову Ахмет-Хана Нох-Бике.
   47. 600 гол[ов] скота.
   В 49 году хотел взять лавки.
   50 хотел взять Хаджи-Агу.
   51 убил Золотухина.
   Мунафики.
  
   N 5 (рук. N 3).
  

[Конспект 1902 г.]

Х[АДЖИ]-М[УРАТ]

   25-й год. Ему 13 лет. У деда проповедь Хазавата. Нападение на Хунзах. Смерть отца. Он (1) мюрид и хочет бежать в горы. (2)
   28-й год. Он муталим. Казнь женщины. Он нукер Омар-Хана. Женится.
   32. Сражение под Гимрами. (3) Дружба с ханами. Скачки, бега. Молодечество.
   33. Гамзат-Бек угрожает. Поездка с Омар-Ханом в Тифлис. (4) Удивление, ненависть, презрение.
  
      -- Зачеркнуто: муталим
      -- Зач. 32-й год. Его жизнь во дворце ханов, дружба с Омар-ханом-- охота.
      -- Зач.: Услышит человека, который заповедует ему Хазават.
      -- Зач.: Ослабление нравственное
  
  
   34. Гамзат-Бек приступает к Хунзаху, выдача Омар-Хана -- убийство. Через 2 месяца убийство Гамзата. Родственники Гамзата защищаются во дворце -- убиты. Хаджи-Мурат выбран.
   35. 36. Управление Аварией, роскошь, увозит другую жену. (1) Награды от русских. Пьянство, слабость нравственная, честолюбие.
   37. (2) Фези, приходит в Хунзах, Ахмет-Хан.
   38. Интриги против Ахмет-Хана.
   39. Набег, -- убийство мюрида, который завещает ему Хазават. Переворот. Хочет уйти к Шамилю. Отправляет жену с детьми.
   40. Привязывают к пушке, ведут. Бежит и (ух ) (3) В Цильмесе держится независимо. Сходится с Шамилем.
   (4) 43 (6) война. (Бакунин убит.)
   45. Сухарная экспедиция и взял ханшу в плен.
   46. В Кабарду -- жену взял еще оттуда.
   48. Гергебиль. Начало ссоры с Шамилем.
   49. В Темир-Хан-Шуре.
   В 50. Хотел взять Елисуйск.
   51. У Дербента отогнал табун, убил Золотухина.
   Шах-вали, шамхала Тарк[оуского] убил в его доме.
   52. Шамиль требует 2500 р., шубу и ружье.
   В Батландже защищался от Шамиля. Напал на мюридов, прогнал и отбил лошадей. Муллы приехали мирить. Требовал, чтобы сменили наиба, поставленного на его место.
   Подробности.
  
   N 6 (рук. N 4).
  

[Конспект 1902 г.]

  
   1) Мальчик видит истязания.
   2) Бежит в горы, ловят. Яма.
   3) Преданность ханам.
   4) (6) Убийство ханов.
   5) Власть. (7)
   6) Набег. Убийство мюр[ида].
   7) Сношения с Шамилем.
   8) Арест, бегство.
   9) Новая власть.
   10) (8) Война.
  
   (1) Зачеркнуто: Добродушное заступничество за казнимых.
   (2) Зач. Ам
   (3) Фраза не окончена.
   (4) Зач. 41
   (5) Зач. сражение.
   (6) Зач. Убийство мюрида
   (7) Зач. Набеги.
   (8) Зач. наб[еги]
  
  
   11) Ссора.
   (1) 13) Измена.
   14) Тоска. Раск[аяние].
   15) Смерть.
  
   N 7 (рук. N 6).
  

[Конспект 1902 г. (?)]

  
   Хаджи-Мурат
   в Аварии [1 неразобр.] Хан Авар[ский] отдельное цар[ство]
   Ахмет Султан
   (враг русских)
   покорения Росси[и]
   Хан не покоряется
   С гор Аварского хан[ства]
   И огромных
   по глубоким
   [ных горах]
   быстрых рек
   реку Сулак
   в море. Кара
   кому. Все
   Сулак, а ре[ка]
   Недалеко от
   на верху кру[гом]
   от левого б[ерега]
   времени была у
   и окоп земл[и]
  
   N 8
  

[Запись 1902 г.]

  
   Ляилаха-илла-ллах.
   Бисмилля хиррах мани ррахил.
  
   N 9 (рук. N 5).
  

[Запись 1902 г. (?)]

  
   Абунунпал-хан Эмбжек Османа, старший.
   Умма-Хан 10 лет -- меньшой.
   Османли Гаджи дед Х[аджи] М[урата].
   Сурхай-хан полковник Аварии.
  
   (1) Пункт 12 в подлиннике пропущен.
  

ВАРИАНТЫ, НЕОПУБЛИКОВАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ

  

II. ВАРИАНТЫ К "ХАДЖИ-МУРАТУ"

  

[Редакция первая -- 1896г.]

  

Репей

  
   N 1 (рук. N 7).
  
   Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга (1) убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года: душистые кашки: (2) красные, белые, розовые; "любишь-не-любишь", с своим пряным прелым запахом; желтые, медовые и астр о видные, лиловые, тюльпановидные горошки; (3) разноцветные скабиозы; нежные, с чуть розовым пухом подорожники и, главное, прелестные васильки, ярко синие на солнце, голубые и лиловые (4) вечером. Я люблю эти полевые цветы с их тонкостью (5) отделки (6) и чуть заметным, (7) но для каждого своим, нежным и здоровым запахом. Я (8) набрал большой букет и (9) уже на обратном пути заметил в канаве чудный (10) малиновый в полном цвету репей, того сорта, который у нас называется татарином" и который старательно окашивают или выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. (11) Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву, согнал вдевшего в цветок шмеля и, так как ножа v меня не было, стал отрывать цветок. Мало того, что он колол со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, (12) стебель его был
  
      -- Зачеркнуто: скос[или]
      -- Зач: медовые
      -- Зач: прелестные
      -- на ве[чернем)
      -- Зач: работы
      -- Зач: нежным
      -- Зач: запахом
      -- Зач: всегда набираю букеты
      -- Зач.: возвращался домой
      -- Зач: репей
      -- Зач: Я захотел
      -- Зач: он
  
  
   так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я оторвал, я (1) измял цветок, потом он своей аляповатостью и не шел к нежным, тонким цветам букета. Я пожалел, что погубил эту красоту, и бросил цветок.
   -- Катая энергия и сила жизни,--подумал я, подходя к дому. (2)
   Дорога до дома шла теперь паровым, только что вспаханным, полем. (3) Я шел в отлогую гору по пыльной черноземной дороге. Поле, по которому я шел, было помещичье, очень большое, десятин в сто, так что с обеих сторон (4) дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, (5) ровно взборожденного пара. (6) Пахота была хорошая и нигде не виднелось ни одной (7) травки, ни одного растеньица, всё было черно. Даже на дороге не было растительности, (8) кроме кое-где полоски засыпанных пылью листьев подорожника и клевера. С привычкой высматривать цветы, я замечал эту растительность на дороге; да и глаз искал отдыха от однообразия черного поля. (9) "Экое жестокое существо человек, -- думал я. -- Сколько уничтожил разнообразных живых существ, разнообразных растений, чтоб приготовить себе поле под корм. Правда, он посеет новые, но... Однако не всё еще он уничтожил",-- (10) подумал я, увидав среди этого моря черной земли вправо от дороги, впереди меня какой то (11) кустик. "Да, этот еще жив, -- подумал я, подойдя ближе и узнав куст татарина. -- Ну, молодец, -- подумал я. -- Экая энергия. Всё победил человек, (12) миллионы трав уничтожил, (13) а этот боролся, борется и всё еще жив. Правда, еле жив, но жив". Куст "татарина" состоял из трех отростков. (14) Один был оторван. Я (15) вспомнил, как трудно было отрывать цветок, и подумал, что перенес этот куст, если уж отдал этот отросток. На других двух были и колючие листья и (16) на каждом по цветку. Всё это было в ужасном виде, засыпано пылью, вымазано грязью. Видно, он был уже прижат к земле и после поднялся. Но на одном стебле, сломанном и висящем, еще держалась уже не малиновая, а черная шишка, которая была когда то цветком,
  
   (1) Зачеркнуто.: уви[дел]
   (2) Зач.: уже не по полям, а по
   (3) Зач.: Поле б[ыло]
   (4) Зач:. пыль[ной]
   (5) Зач. Вез[де]
   (6) Зач. Нич[его]
   (7) Зач. Растеньица
   (8) Зач. всё было распахнуто. Вдруг
   (9) Зач. Вдруг с кр[аю]
   (10) Зач. нев[ольно]
   (11) Зач. живо[й]
   (12) Слово: человек в подлиннике пропущено, в копии вставлено.
   (13) Слово: уничтожил в подлиннике пропущено, в копии вставлено.
   (14) Зач. На двух
   (15) Зач. поду[мал]
   (16) Зач. Цветы
  
   а один отросток, тот, который пониже, еще торчал кверху (1) колючками, защищая из за грязи всё-таки краснеющий цветок. (2) Точно вырвали у него (3) кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз, свернули скулу. Но он всё стоит я не сдается, и один торжествует над человеком, уничтожившие всех (4) его братий кругом его.
   "Молодец!" подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. "Так и надо, так и надо". И мне вепаютадась одна кавказская история, (5) положение человека такое же, как и этого репейника, и человек был тоже татарин. Человек этот был Хаджи-Мурат. Вот в что я знаю про это.
  

______

  
   В одной из Кавказских крепостей 7 жил в 1852 году воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков, с женой Марьей Дмитревной. Детей у них не было, и как (8) и все бездетные супруги, (9) которое не разошлись и живут вместе, жили [и] были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, потому что (10) трудно было не любить здоровую, полную, миловидную, всегда веселую, добродушную, хотя и вспыльчивую (11) Марью Дмитриевну (12), прекрасную хозяйку и помощницу. Но для Марьи Дмитриевны казалось бы и трудно любить (13) всегда прокуренного табаком, всегда после двенадцати часов пахнущего вином рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна хотя и любила (14) понравиться молодым, особенно приезжим офицерам. во только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, Марья Дмитриевна любила и всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокосленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.
   Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиками хозяйничала. Начинало уже становиться жарко, созвав выходило из-за гор, и становилось больно смотреть
  
   (1) Зачеркнуто: с своими
   (2) Зач: (лилов) окрашенными тычинками.
   (3) Зач. руки чел(оторв)
   (4) Зач. Кр(угом)
   (5) Зач. и событие с человеко[м]
   (6) Зач. как это было
   (7) Зач. левого фланга
   (8) Зач. это часто бывает у бездетных
   (9) Зач. они как голубки жили
   (10) Зач. Он
   (11) Зач. Прекрасную
   (12) Зач. стра (кот. и жила только для своего Ив. Мате.)
   (13) Зач. прок[уренного]
   (14) Зач. Сухощавого
   (15) Зач. Одного
  
  
   на белые мазанки на противуположной стороне улицы, и Марья Дмитриевна, окончив свои дела, (1) только что хотела (2) послать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхами какие-то люди.
   -- Егоров, поди узнай, -- крикнула Марья Дмитриевна, направляясь (3) в спальню. (4) "Кто это? Двое? С конвоем и татары и казаки. Человек двадцать. Уж не набег ли?" и любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила (5) засученные на своих белых полных руках рукава и6 повернулась назад.
   -- Погоди, Егоров, -- крикнула она, (7) ощупывая руками шпильки в косе и косу. -- Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров. Я сама.
   И Марья Дмитриевна вышла своей молодецкой походкой на крылечко домика. У крыльца стояла целая партия. И казаки, и чеченцы. Впереди выделялись трое. Один офицер, одетый по черкесски, (8) в черной черкесске, в сапогах, на (9) маленькой гнедой лошадке, другой мирной, (10) переводчик с (11) надетой шерстью вверх и козырьком папахой и в засаленном бешмете и желтой черкеске и третий на белой, статной лошади, в белой черкеске, высокий, (12) тонко стянутый ремнем без набора, с большим серебряным кинжалом, пистолетом за спиной (13) и в высокой с белым же курпеем папахе, далеко заломленной назад.
   Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны. (14) Лицо у него было довольно простое, небольшой нос, маленькая черноватая бородка, приятный, нежный детский рот, (15) довольно густые брови и странные внимательные и строгие глаза. Он был человек во всей силе и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти. Он поглядел на Марью Дмитриевну, встретился с ней глазами, не (16) опустил взгляда, так что она (17) перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, рассматривал
  
      -- Зачеркнуто: пошла было будить
      -- Зач. будить спавшего еще со вчерашней попойки
      -- Зач. к мужу
      -- Зач.но любопытство
      -- Зач. ру[кава]
      -- Зач. Пошла
      -- Зач. Оправляя
      -- Зач. другой (не так, как надо)
      -- Зач. Хорошей
      -- Зач. с погончиками офицер
      -- Зач. заломленной назад
      -- Зач. ста[тный]
      -- Зач. Планк
      -- Зач. Он
      -- Зач. Твердый
      -- Зач. отвер[нулся]
      -- Зач. отве(рнулась)
  
  
   свой кинжал. (1) Не успела Марья Дмитриевна задать себе (2) вопрос о том, кто это был такой, как (3) и получила ответ. Оливер сказал ей, что это Хаджи-Мурат. (4) Имя это всё сказало Марье Дмитриевне. Она опять взглянула на Хаджи-Мурата, но он (5) не взглянул на нее и что-то (6) в по (7) кумыкски заговорил с одним из своих, подъехавших к нему. (8)
   Марье Дмитриевна знала, кто такой был Хаджи-Мурат и зачем он приехал сюда. Она знала, что Хаджи-Мурат был знаменитый наиб (полководец) Шамиля, (9) первый храбрец (10) его, много раз побивавший русских и, недавно поссорившись с Шамилем, вышедший к русским, обещая им (11) воевать теперь против Шамиля. Но вот прошло... (12) месяца и Хаджи-Мурат не мог еще ничего сделать, потому что семья его, которую он страстно любил, оставилась в горах во власти Шамиля. Теперь он по приказанию главнокомандующего приезжал в Чечню, чтобы попытаться через лазутчиков узнать о своей семье и, если можно, выкрасть из гор. Марья Дмитриевна знала всё это, (13) у мужа уже была получена бумага о том, что Хаджи-Мурат приедет в их крепость и будет жить в ней, и потому одно имя Хаджи-Мурата объяснило ей всё.
   -- Очень приятно познакомиться, -- сказала она, -- милости просим. Я сейчас мужу и дам знать, он в канцелярии, (15) -- сказала она, взяв поданную ей приставом бумагу. И Марья Дмитриевна (16) быстрым шагом пошла (17) через двор к мужу.
   -- Иван Матвеевич, Иван Матвеевич, -- заговорила она. (18)
   -- Ну что? Что так суетишься?
   -- Хаджи-Мурат приехал с приставом, князем Еристовым и конвоем. Вот бумага.
   Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папироской.
   --Дай-ка.
  
   (1) Зачеркнуто: "Кто это был такой?" подумала она.
   (2) Зач. этот
   (3) Зач. отв[етила]
   (4) Зач. кот. по приказанию Главнокоманд. приехал в Чечню, чтобы узнать о своем семействе.
   (5) Зач. продолжал что-то поправлять в ремешке
   (6) Зач. по чеченски на
   (7) Зач. татар[ски]
   (8) Зач. пристав
   (9) Зач. Недавно он
   (10) Зач. и моло[дец]
   (11) Зач. выдать
   (12) Многоточие в подлиннике.
   (13) Зач. и од[нажды]
   (14) Зач. скажу. Он спит, он не совсем здоров
   (15) Зач. отдам
   (16) Зач. еще более
   (17) Зач. назад в дом
   (18) Зач. Но Ив. Матв. уже проснулся.
  
  
   -- Да ну, успеешь.
   -- Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.
   -- А знаешь что, Иван Матвеевич, -- вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи-Мурата и садясь на кровать. Я думаю, лучше их к нам поместить.
   -- Вон-а! Там всё готово и деньги заплачены.
   -- Да ты вот говоришь, а я взглянула на него. (1)
   -- Ну, что же?
   -- Так я взглянула на него и думаю, теперь нельзя нам его там держать. (2) Уйдет. Я взглянула на него, вижу, что уйдет.
   -- Ты всегда всё видишь.
   -- Да и вижу, а уйдет, тебя в рядовые.
   -- Ну что, я в барабанщики.
   -- Нет, право, лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему и живи он, по крайней мере, на глазах.
   -- Да как же нам-то?
   -- Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить, Кириллов сведет.
   -- Да уже я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить-то дать.
   -- Готово всё, вставай.
   Как задумала Марья Дмитриевна, так всё и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи-Мурат с своими нукерами и пристав у (3) воинского начальника.
   Хаджи-Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи-Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения об его жене. И тогда Иван Матвеевич (4) высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи-Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга (5) о том, что делает Хаджи-Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать.
   Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от главнокомандующего до последнего солдата, не знали, что такое была эта выходка Хаджи-Мурата, правда ли, что он оскорблен Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть всё и бежать и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так
  
      -- Зачеркнуто: Разве он тут?
   -- Тут, дожидаются верхом, то-то я тороплюсь.
      -- Зач.: Удерет. А ведь удерет
      -- Зач. М. Д.
      -- Зач.: сам
      -- Зач. с во(просом]
  
  
   думал Иван Матвеевич, (1) и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Всё казалось ему обманчивым в Хаджи-Мурате: и то, что он не знал по-русски, (2) говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.
   -- Обманет, подлец! -- говорил он и всегда не переставая следил за ним.
   Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала как могла мужу, но накануне отъезда вечером ей случилось поговорить с Хаджи-Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем и поверила ему и стала жалеть его. Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи-Мурата пришел на кухню и бросая там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна всполош[ил]ась, узнала в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, я пошла своими решительными шагами на половину Хаджи-Мтрата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумынски, и спросила в дверях можно ли: "гирекма?" и тотчас же вошла. Хаджи-Мурат, (3) несмотря на свою кривую короткую ногу, на которую он ступал, (4) нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дтатриевну, он остановился на своей прямой ноге, (5) опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый (6) обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем с (7) большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. (8) Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись. жилистое рукой с надувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.
   Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:
   -- Нукер.............. (9) виноват..... погреб тащить.
   Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся.:
   -- Мегирек, -- всё равно, -- и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему же равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.
  
   (1) Зачеркнуто: но как умный дельный офицер
   (2) Зач. и то, что
   (3) Зач. ходил по
   (4) Зач. Как
   (5) Зач. Выставив
   (6) Зач. Красный
   (7) Зач. огро[мным]
   (8) Зач. на голове
   (9) Многоточие в подлиннике.
  
  
   Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее, и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла и, вспомнив, как мальчик, спросила:
   -- Улан?
   Он показал два пальца (1) и сказал:
   -- Девка, -- и, показав один палец, сказал: -- улан. -- И поднял глаза к небу с выражением восторга. Она поняла, что мальчик очень хорош, и он очень любит его.
   -- Любите очень? -- сказала Марья Дмитриевна.
   Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали-Магоме, вдруг (2) лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые ровные зубы.
   -- Алла! -- сказал он и опустил голову.
   -- Даст Алла, даст, -- сказала Марья Дмитриевна. -- Ну, дай Бог, дай Бог.
   На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи-Мурата (3) было одно из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали и он опять в своей боевой черкеске с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от (4) своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.
   -- Бог даст, Бог даст, -- сказала она.
   Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой.
   Несмотря на свою (5) кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, (6) вскочил на лошадь. (7)
   -- Прощай, спасибо, -- сказал он, и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.
  
      -- Зачеркнуто: девка
      -- Зач. улыбнулся детской радостной умиленной улыбкой
      -- Зач. Стало
      -- Зач. своего пистолета серебряный галун
      -- Зач. сломан[ную]
      -- Зач. он б[ыл]
      -- Зач. И с лошади еще раз простился, улыбнулся вче[рашней] улыбкой.
  
  
   С тех пор и до... (1) Июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи-Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем, и Иван Матеич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда эта говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях.
   В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали-Магюму, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцам. (2)
   Была же ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.
   Иван (3) Матвеич (4) встречал батальон Куринцев и у них шла пошила. Слышны были тулумбасы и крика "ура". Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.
   Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Ом кликнула Жучку [и] пошла 8 по улице. Вдруг (6) из-за угла выехали верховые. "Опять кто-то с конвоем, как его нет, так сейчас и приезжают", подумала Марья Дмитриевна (7) и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было.
   Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.
   -- Марья Дмитриевна, вы? -- сказал знакомый голос. -- Не спите еще?
   -- Нет, как видите. (8)
   -- Где Иван Матвеич?
   -- Дав нет.
   -- Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата? (9)
   -- Как же не бояться. Ведь ответственность.
   -- Ну, я к вам с хорошими вестями.
   Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе. (10)
  
      -- Многоточие в подлиннике.
      -- Ошибочно не зачеркнуто: Была пора...
      -- Зачеркнуто: Марья Дмитриевна варила лычу
      -- Зач. собирался в поход
      -- Зач. Одна
      -- Зач. на самом повороте.
      -- Зач. Вышла
      -- Зач. Вы что?
      -- Зач. Боится, да что же
      -- Зач. Где Иван Матвеевич?
  
  
   -- Что же, (1) поход в Темир-Хан-Шуру?
   -- Нет, (2) лучше.
   -- Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?
   -- Ну, вот чего захотели.
   Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.
   -- А где Иван Матвеевич?
   -- Да вот слышите, (3) провожают Куринцев.
   -- А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.
   -- Да что ж за новость?
   -- А вот угадайте.
   -- Да про что?
   -- Про вашего знакомого.
   -- Хорошее?
   -- Для вас хорошее, для него скверное, -- и Каменев засмеялся. -- Чихирев! -- крикнул он казаку. -- Подъезжай-ка.
   Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
   -- Ну, достань-ка штуку.
   Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.
   -- Погоди, -- сказал Каменев.
   Они подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
   -- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?
   -- Да что такое? арбуз? -- сказала Марья Дмитриевна и что-то ей стало страшно.
   -- Нет-с, не арбуз. -- Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копал в мешке. -- Не арбуз, а ведь (4) у вас был Хаджи-Мурат?
   -- Ну, так что ж?
   -- Да вот он, -- и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул (5) человеческую голову и выставил ее на свет месяца. -- Кончил свою карьеру. Вот она.
   Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.
  
      -- Зачеркнуто: переводят
      -- Зач. [лучше] не переводят, но
      -- Зач. кут[ят]
      -- Зач. вы виде[ли]
      -- Зач. Мертвую
  
  
   Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.
   -- Маша! Где ты, пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?
   -- Радость? Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.
   -- Да ведь ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек восемнадцать.
   -- Не хочу жить с вами. Уеду.
   -- Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Но все-таки печалиться то тут не об чем.
   Но (1) Марья Дмитриевна не слушала мужа и разбранила его, а потом расплакалась. Когда же (2) она выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и (3) провела с ними вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.
   -- Ох, молодчина был, -- заключил Иван Матвеевич, выслушав всё. -- Он с женой моей как сошелся, подарил ей печатку.
   -- Он -- добрый был. Вы говорите, "разбойник"". А я говорю-- добрый, и наверное знаю, и мне очень, очень жаль его. И гадкая, гадкая, скверная ваша вся служба.
   -- Да что же велишь делать, по головке их гладить?
   -- Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба и я уеду.
   И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, но не прошло года, как вышел в отставку и уехал в Россию.
  

_________

  
   Умер же Хаджи-Мурат вот как.
   Для того, чтобы понять, как он умер, надо рассказать, кто он был. Он был тавлинец, между своими благородного рода. Мать его была взята в кормилицы к аварскому хану. (4) Он рос с ханом ж в молодости жил и воевал и джигитовал с ним. Но пришло время. Хана убил Кази-Магома и завладел ханством. Тогда Хаджи-Мурат вместе с братом своим Османом решил отомстить и убить Магому. (5) Нельзя этого было сделать нигде, так хранил себя Магома. (6) Тогда Хаджи-Мурат решил сделать это в мечети. (7) Надо было войти в мечеть с оружием, но с оружием
  
      -- Зачеркнуто: Припадок
      -- Зач. эта кончилось
      -- Зач. Выслушала
      -- Зач. В молодости
      -- В копии: Магома исправлено на Гамзат-Бека
      -- В копии: Магома исправлено на Гамзат
      -- Зач. Но в
  
  
   не пустили бы. Тогда Хаджи-Мурат и брат его Осман (1) вооружились и надели бурки, чтобы скрыть оружие, и в таком одеянии вошли в мечеть. Как только приближенные Магомы (2) увидали людей в бурках, они бросились к ним, приказывая снять бурки. Ждать нечего было. Братья сняли бурки и бросились на врага, убили его и, защищаясь, убили его друзей. Осман остался в мечети убитым. Хаджн-Мурат, ловкий, сильный, быстрый, убил четырех человек и, слегка раненый, убежал. Магому (3) сменил NN. (4) Хаджи-Мурат собрал против него шайку, желая захватить и ханство. NN (5) узнал, пожаловался русскому военному начальнику. Начальник, чтобы угодить хану, велел связать Хаджи-Мурата и свести его к начальнику края. Хаджи-Мурата захватили спящим, связали его и на веревке повели. Проходя над пропастью, Хаджп-Мурат бросился под кручь с солдатом, убил солдата, сломал себе ногу, но сам, развязавшись, освободился и приполз к пастухам, которые спрятали его. (6) Нога его зажила, но стала короче. Когда он выздоровел, он пришел к Шамилю, и Шамиль очень скоро сделал его наибом. С тех пор Хаджи-Мурат был грозою русских, удивляя и своих и врагов своею храбростью, выдержкой, выносливостью, отвагой и счастьем. Так шло всё до 50 года. В этом (7) году, ревнуя его к народу, Шамиль оскорбил его, и Хаджи-Мурат (8) вскипел и решил отомстить врагу. И чтобы отомстить, отдался русским. Он надеялся вывести жену и детей, особенно сына, которого он страстно любил, но Шамиль задержал их. Тут началась внутренняя борьба, которая кончилась тем, что он решил бежать, чтобы (9) избавить свою семью от погибели и вернуться к ней.
  

_________

  
   Это было на 2-й неделе его пребывания в Нухе. Нуха -- маленький городок (10) на уступах гор. Хаджи-Мурат не спал уже третью ночь. Как только он уходил (11) в отдельную комнатку, где он спал, тотчас же ему живо представлялась жена и главное сын. Представлялся ему таким, каким он видел его последний раз. Это было накануне его выезда из гор. Всё было уже у него готово. Пять верных его друзей выходили с ним и должны
  
   (1) Зачеркнуто: Наде[ли]
   (2) В копии: Гам[зата]
   (3) В копии: Гамзат-Бека
   (4) В подлиннике сначала было многоточие с знаком вопроса, затем написан : NN. В копии эти буквы Т. Л. Толстая пропустила. Толстой вписал: Шамиль.
   (5) В копии NN пропущено.
   (6) Зач. И Хаджи-Мурат бежал к Шамилю.
   (7) Зач. Он
   (8) Зач. слышал, что Шамиль хочет убить его
   (9) Зач. вер[нуть]
   (10) Зач. у подошвы (в горах)
   (11) Зач. к себе
  
  
   были вывести его лошадь к Аргуну. Он пешком в одном бешмете должен был выйти из дома. И вот в этот-то день он последний раз спустился с сакли к ручью, обмыл ноги и в тени зашедшего за горы солнца расстелил ковер и стал молиться. (1) Он только что сел на колени и в знак умерщвления внешних чувств закрыл (2) большими пальцами уши, а указательными глаза, как услышал шаги и (3) не хотел оглядываться, но услыхал чмоканье, (4) каким призывают (5) соколов, и по этому звуку узнал своего сына Магому и не мог удержаться [и] оглянулся. Магома шел в гору, легко поднимаясь своими длинными тонкими ногами, (6) и на одной левой руке, подогнутой к плечу, нес на перчатке сокола, а другой, ловко размахивая, пускал высоко вверх поднимаемые с земли камушки. (7) Магома был в одном синем бешмете, подпоясанный ремнем, с кинжалом и в (8) одной ермолке. (9) И румяное молодое (10) пятнадцатилетнее лицо и вся высокая тонкая фигуа мальчика (он был только немного ниже отца) была очень красива (11) особенной красотою горцев. Широкие, несмотря на молодость, плечи, очень широкий юношеский таз и тонкий длинный стройный стан, длинные руки и ноги и сила, гибкость, ловкость во всех движениях. Собираясь бросить камни, он останавливался, откидывая назад красивую голову, и, винтообразно развернувшись всеми суставами, (12) слегка подпрыгивая, далеко, высоко запускал камень, выше горы. (13) В ту минуту, как он вскинул камень, сокол сорвался с его руки и повис на ремнях, трепеща крыльями, пища и позванивая бубенцами. Магома ловким движением опять вскинул его, зачмокал и опять (14) нагнулся, вбирая получше камень. Тотчас он поднялся выше, Хаджи-Мурат уже не видал его. А слышал звук голоса его сестры к веселый звонкий хохот Вали-Магомы.
   Так видел он и слышал его в последний раз, этого милого красавца, беззаботного юношу. Хаджи-Мурат последил его глазами до поворота дороги и тогда стал молиться. И помолившись, повез вниз к своим дожидавшим его нукерам, и с тех пор
  
      -- Зачеркнуто: помолившись
      -- Зач. Руками
      -- Зач. Свист
      -- В подлиннике против строк, начинающихся словами: и стал молиться и кончающихся: но услыхал чмоканье написано и обведено кружком: Сакля дом. Ходит ли жена за водой?
      -- Зач. Ястребов
      -- Зач. В синних штанах и желтых чувяках
      -- Зач. Он
      -- Зач. капахе
      -- Зач. Солнце уж зашло за горы
      -- Зач. Лицо
      -- Зач. Магома
      -- В подлиннике по ошибке не зачеркнуто: руками. Далее зачеркнуто: высоко далеко
      -- Зач. От усилия
      -- Зач. поднял ка[мень]
  
  
   уже не видал ни жену, ни сына. И вот этого-то сына Шамиль хотел отдать в работу и жену отдать другому. Так говорил последний лазутчик, третьего дня приехавший из гор. Он говорил, что если до конца рамазы Хаджи-Мурат не вернется в горы, семья его будет (1) погублена, если же он вернется, то всё простится ему. "И какой ряд неудач", думал Хаджи-Мурат. (2) В ночь его отъезда должны были выехать другой дорогой и его семейные. Но тут (3) случилось, что один из нукеров выдал Хаджи-Мурата и (40 вслед же за ним была послана погоня. Его не нагнали, но семью его в ту же ночь остановили и свезли в Ведено, место пребывания Шамиля.
   Вот это-то вспоминал теперь Хаджи-Мурат, несмотря на свою (5) короткую ногу хромую, быстро ходя, как тигр в клетке, взад и вперед по своей комнатке. Тоска мучала его страшная, и погода была. подходящая к его настроению. (6) Дул упорный холодный ветер. (7) Он молился нынче уже три раза. Говорить с (8) Софедином нукером нечего было, остальными тем менее. Они ничего не думали, а были покорные рабы. Что велит Хаджи-Мурат, то они будут делать. Один рыжий Софедин имел свои мысли, но Хаджи-Мурат знал их вперед. Софедин или молчал, или говорил: "твоя воля", но Хаджи-Мурат знал, что Софедин одного желал: зарезать этих собак казаков, которые ездили за ними и караулили их, и бежать в горы. Хаджи-Мурату того же хотелось, но (9) в душе его боролись (10) разные страсти: прежде всего его мучила злоба, зависть к Шамилю, повелевавшему им, и вместе с тем не джигиту, а лицемеру, обманщику, не ценившему его, (11) обидевшему его, хвалившемуся перед ним и теперь завладевшему им через его семью. Вернуться в горы, поднять аварцев...(12) и отделиться от Шамиля (13) и захватить его. Это одно, но сколько нужно было, чтобы это удалось. Прежде двадцать раз будут перебиты его семейные, ослеплен его Вали-Магома. Кроме того, сколько нужно было, чтобы удалось всё. Другое было то, чтобы остаться здесь, выкупить, выкрасть семью и заслужить здесь славу, быть генералом,
  
      -- Зачеркнуто: высе[лена] ра
      -- Зач. На другой же день после того
      -- Зач. на бе[ду]
      -- Зач. был
      -- Зач. хромую
      -- Против этой фраза на полях написано: Погода. Бури
      -- Против этой фразы на полях написано: Дере[вья]. Есть ли деревья в Нухе
      -- Зач.: Ме (ар) Му (Нагимом)
      -- Зач.: он не зна[л]
      -- Зач.: две
      -- Против слов: лицемеру, обманщику, не ценившему его на полях написано: Чем обидел Ш[амиль]
      -- Многоточие в подлиннике.
      -- Против слов: и отделиться от Шамиля на полях написано: Подн[ять] аварцев че[м]
  
  
   покорить русскому царю Кавказ, уничтожить Шамиля. "Старик обещал много", думал он, вспоминая про приемы у Воронцова и лестные слова старого князя. Вспоминал он про бал, на котором он присутствовал, про красивых полуобнаженных женщин и не мог себе представить, как бы он жил с этими людьми. "Нет, только взять от них всё, что можно, а там видно будет. Да, надо получить золотые", вспомнил он (он получал по семи золотых ежедневно) и пошел в большую комнату, (1) где сидели за чаем, дожидаясь его, его пристав князь Еристов, приехавший из Тифлиса от князя Воронцова чиновник, толстенький статский советник Кириллов, привезший деньги и предписание о том, чтобы Хаджи-Мурат возвращался в Тифлис, и всегдашний безличный, корыстолюбивый, льстивый переводчик Балта. Они сидели и пили чай с ромом, когда вошел Хаджи-Мурат.
   -- Хотите чаю? -- спросил пристав.
   -- (2) Нет. Деньги давай, -- сказал Хаджи-Мурат.
   -- Да, да, за неделю теперь.
   -- Ая, -- подтвердил (3) Хаджи-Мурат и показал семь пальцев. (4) -- Давай.
   -- Ладно, ладно. И на что ему деньги? -- сказал пристав и вышел из комнаты.
   -- Что же он долго тут пробудет? -- спросил Хаджи-Мурат у переводчика про статского советника, сидевшего в уголку. Статский советник (5) был чиновник при Воронцове и разными (6) хитростями добился того, чтоб ему дали командировку в Нуху с прогонами и суточными, и теперь был очень доволен, что получил пятьдесят четыре рубля и кроме того повидал знаменитого наиба. Для того, чтобы иметь что рассказать дома, он хотел разговориться и через переводчика спросил, скучно ли ему?
   Хаджи-Мурат сбоку взглянул презрительно на этого маленького толстого человечка в штатском и без оружия и ничего не ответил. Переводчик повторил вопрос.
   -- Скажи ему, что (7) я не хочу с ним говорить.
   И сказав это, Хаджи-Мурат опять стал ходить. Статский (8) советник, не переставая, следил за ним глазами. Один раз Хаджи-Мурат оглянулся и, увидав этот устремленный на себя взгляд, подошел к статскому советнику (9) и, хлопнув его рукой по плеши, продолжал ходить.
  
      -- Зачер: Софедина
      -- Зач.: йок
      -- Против этих слов на полях написано: Как утверждают
      -- Зач.: Один у него б[ыл] отстрелен
      -- Зач.: был плешивый и без оружия, в штатском платье казался пр ничтожным человеко[м]
      -- Зач. интригами
      -- Зач.- мне говорить
      -- В подлиннике: Шт[атский]
      -- В подлиннике: Шт[атскому]
  
  
   Переводчик объяснил Хаджи-Мурату, что он в чине полковника. Хаджи-Мурат кивнул головой в знак того, что он знает, и продолжал ходить. Когда пристав пришел с золотыми, (1) Хаджи-Мурат сел к нему и, сосчитав, взял золотые в рукав черкески (2) и только что хотел выдти, когда в горницу вошел фельдфебель и доложил приставу, что из гор [вышли] в цепь два лазутчика к Хаджи-Мурату.
   Хаджи-Мурат (3) остановился, глаза его загорелись, и только что переводчик стал говорить ему, как он уже закивал головой, приговаривая: "Ая, ая", и тотчас же, (4) сунув золотые в карман, обратился к приставу, (5) выражая желание поехать к ним. (6)
   -- Не нужно. Их сюда приведут.
   Через полчаса Хаджи-Мурат сидел в своей комнате на ковре с двумя горцами. Один был высокий, сухой, черный тавлинец, другой кривой старик. Известия, принесенные ими, были для Хаджи-Мурата нерадостные: семейство Хаджи-Мурата, его жена с малыми детьми была отвезена в Ведено, (7) и выручить ее не было никакой надежды. Вали-Магома был отправлен к Шамилю в Чечню. Шамиль прямо сказал, что если Хаджи-Мурат вернется, то всё будет забыто, если же нет, то Вали-Магоме вырвут глаза. (8) Долго говорили лазутчики. Больше говорил старик. Тавлинец молчал. Хаджи-Мурат сидел, не поднимая головы. Наконец, старик, сказав: "Какой твой ответ?", замолчал. Хаджп-Мурат (9) замер в той позе, облокотив руки на (10) окрещенные ноги и опустив голову в папахе. Молчание продолжалось долго. Хаджи-Мурат думал (11) и думал решительно. Он знал, что думает теперь в последний раз и необходимо решение.
   "Вернуться, -- думал он, -- бежать? Это можно. Но сдержит ли Шамиль слово. А что, как он не отдаст мне сына". Он вспомнил сына таким, каким он видел его последний раз, кидающим каменья и с (12) соколом. "Да, сокол", думал Хаджи-Мурат и вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах бубенцы остались на нем. И соколы
  
      -- Против этих слов на полях написано: Как призывают
      -- Над словами: рукав черкески вписано: и потом
      -- Зачеркнуто: пере[понял]
      -- Зач.: уложив
      -- Зач.: прося пос[корее] принять
      -- Против данного абзаца на полях написано и обведено кружком: Как лазутчиков принимают
      -- В подлиннике ошибочно: Ведени
      -- Зач.: Верну
      -- Зач. достал два золотых монета, дал по одно[му] старику и тавлинцу и опять
      -- Зач.: согну [тые]
      -- Зач.: Верну[ться?]
      -- Зач.: ястребом и смеющимся на крик сестры
  
  
   Испугались этих бубенцов и пут и не приняли сокола. (1) "Лети, где ты был, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет пут". (2) Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его. "Так заклюют и меня", думал Хаджи-Мурат. (3) "Остаться? Но если останусь и Шажаь сделает над сыном то, что грозит?" и Хаджи-Мурат вспомнил, как Кази-Магома (4) велел (5) ослепить Керима, который бежал от него к аварцам, и велел сделать это Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат помнил, как он призвал Керима и (6) объявил решение Шамиля, и как Керим (7) переспросил, правда ли, что Шамиль за его всю службу велел ослепить его? "Правда". "Так пусть он знает, что не он, а я сам не хочу смотреть больше на его (8) собачье лицо, не хочу видеть и света белого", и Керим (9) пустил себе кинжал в правый глаз и вырвал его, и не успела кровь залить ему лицо, как он то же сделал с левым. "То же сделают и с Вали-Магомой, (10) -- подумал Хаджи-Мурат и содрогнулся. -- Нет, нельзя этого, уйду (11) назад. А там будет, что будет". И Хаджи-Мурат поднял голову и, (12) достав два золотых, отдал лазутчикам по одному и сказал:
   -- Идите.
   -- Какой будет ответ?
   -- Ответ будет, какой даст Бог. Идите.
   Лазутчики встали и ушли, а Хаджи-Мурат молча ушел к себе. У себя он постучал в стену кинжалом и тотчас же Софедин, мягко стая в своих черных разношенных чувяках и в спушенных ноговицах, вошел в комнату.
   Хаджи-Мурат (13) снял бешмет, оставшись в одной желтой шелковой рубахе, и (14) расстелил бешмет на стол (15),-- бешмет стукнул о стол, -- и положил рядом стопочку золотых.
   -- Эти запью, а больше некуда, -- сказал Софедин, сгребая золотые в руку и тотчас же, достав из под кинжала ножичек, стал своими короткопальцовыми ловкими руками пороть подкладку, ниже пояса. Весь бешмет был прошит золотыми от груди и ниже пояса. Золотых было вшито семьсот штук.
  
   (1) Зачеркнуто: а заклевали его
   (2) Зач. Но
   (3) Зач. Но (По пуст[ь])
   (4) Зач.ослепил
   (5) В подлиннике: велеть
   (6) Зач. велел
   (7) Зач. вынул кинжал
   (8) Зач. злодейское
   (9) Зач. за
   (10) Зач. думал
   (11) Зач. в горы
   (12) сказал
   (13) Зач. --Давай бешмет
   (14) кивнул
   (15) Софедин [как]
  
  
   -- Давай сюда, это нужно, -- сказал Хаджи-Мурат, схватывая вынутую вату (1) и (2) кладя ее в карман за пазуху. (3) -- Завтра мы (4) в третий намаз бежим. (5) Зашей эти и приготовь заряды себе и молодцам. И хлеба и баранины.
   Софедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскалив зубы.
   -- Всё будет. Завтра.
  

______

  
   В первое время (6) его поселения в Нухе, нухинский воинский начальник не выпускал Хаджи-Мурата никуда из укрепления. Хаджи-Мурат просил тогда о том, чтобы ему позволено было ездить верхом кататься хотя в противную сторону от гор. Но он очень просил об этом, говоря, что чувствует себя больным, не имея привычного упражнения. Еще с (7) тем чиновником, который неделю тому назад приезжал в Нуху, от Воронцова было разрешено Хаджи-Мурату кататься верхом вблизи города и непременно с конвоем казаков. Казаков всех в Нухе было полусотня, из которой разобраны были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять человек, приходилось, при постах, содержимых казаками, наряжать казаков через день. И потому в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пяти человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, а одного или двух. Так это и шло в продолжение недели. Несмотря на то, что Хаджи-Муратом еще не решено было бежать, он все-таки всё приготовил для этого. Тайно куплены были (8) порох и пули, и пули, слишком большие по винтовкам, были урезаны ножами, (9) чтоб годились для винтовок и пистолетов. Так что в назначенный день все хозыри пятерых человек, зарядов сто, были полны порохом и пулями и винтовки и пистолеты заряжены. В прежние дни выезжали то один, то два человека с Хаджи-Муратом, в назначенный день выехали все пять.(10) Воинский начальник заметил было и сказал переводчику, но Хаджи-Мурат, как будто не слыхал, и тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать. С казаками был урядник, георгиевский кавалер, в скобку остриженный, молодой, кровь с молоком, здоровый русый малый, грамотный старообрядец, умный, распорядительный, храбрый. Он был старший в бедной
  
   (1) Зачеркнуто: Это нужно. И
   (2) Зач. зало[жив]
   (3) Зач. Есть
   (4) Зач. едем
   (5) Зач. приготовь
   (6) Зач. свое
   (7) Зач. пре[жним]
   (8) Против этих слов на полях написано: Были ли винтовки
   (9) Зач.: так
   (10) Зач.: уже
   (11) Зач.: пот[янул.]
  
  
   семье, выросший без отца и кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя ребятами.
   -- Смотри, Хазаров, не пускай далеко, -- крикнул воинский начальник.
   -- Слушаю, ваше благородие, -- отвечал Хазаров и, поднимаясь на стременах, тронул рысью, придерживая за плечами винтовку, за горцами. Четверо (1) казаков ехало за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, тот самый, который продал порох Софедину; Игнатов, отслуживающий срок уже не молодой человек, здоровый мужик, хваставший своей силой; Мишкин, дурачок, (2) над которым все смеялись, и Петраков, молодой красавчик, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый.
   Казаки догнали горцев и шагом поехали за ними. Выехали шагом по дороге за крепость. Погода разгулялась, и солнце блестело по мокрым дорогам, камням и листве. Встретились армянские арбы, женщины с корзинами. Казаки шутили. Горцы ехали молча.
   Отъехав (2) с полверсты, Хаджт-Мурат тронул своего белого кабардинца. Он пошел проездом, так что его нукеры (4) поскакивали. Так же ехали и казаки.
   -- Эх, лошадь добра под ним, -- сказал Ферапонтов, -- кабы пока не мерной был, ссадил бы его.
   -- Да, брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе,
   -- А я на своей перегоню. Да уж, что говорить.
   -- Больно скоро гонят.
   -- Эй, кунак. Нельзя. Шагом, -- прокричал Хазаров, догоняя Хаджи-Мурата.
   Хаджи-Мурат посмотрел на него и продолжал ехать тем же проездом, не уменьшая хода. (5) Хаджп-Мурат не останавливался, несмотря на (6) остановки казака.
   -- Смотри, задумали что, черти, -- сказал Игнатов. -- Вишь лудят.
   Так прошли версты три всё ближе к горам. В виду никого уже не было. (8) Лошади начинали потеть. Урядник ударил плетью лошадь и с двумя казаками поравнялся с Хаджи-Муратом.
   -- Я говорю нельзя. Шагом, -- проговорил казак, протягивая руку к поводу лошади.
   Хаджи-Мурат, не глядя на казака, поднял руку с нагайкой и ударил по руке казака.
  
      -- Зачеркнуто: молоды[х]
      -- Зач. которого все поднимали на смех
      -- За де
      -- После слов: нукеры в подлиннике ошибочно не зачеркнуто: к[оторые)
      -- Зач.: казак
      -- Зач. неоднократные
      -- Зач. Урядник
      -- Урядник опять
  
  
   -- Нельзя, говорю, -- крикнул казак и, заскакав вперед, схватился за шашку. Но не успел он вынуть шашку, как уже раздался выстрел из пистолета и казак схватился за грудь.
   -- Бей их, ребята.
   Но горцы уже визжали и били не успевших опомниться казаков. Ферапонтов и Хазаров были ранены пулями. Хазаров совсем упал, чувствуя, что умирает. Под Игнатовым ранена была или убита лошадь. Она упала, придавив ему ногу. И не успел он выбраться из под нее, как двое горцев, выхватив шашки, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился к товарищу (1) и, ударив шашкою, ранил татарина, но тут же два удара сожгли его: один в спину, другой в зад, и он повалился на шею лошади, истекая кровью.
   Мишкин повернул лошадь назад и поскакал к крепости.
   -- Смотри, тревогу даст, -- крикнул Хаджи-Мурат, и двое бросились за Мишкиным, но он был уже далеко впереди и горцы не могли догнать его.
   Увидав, что они не могут догнать его, (2) поскакавшие вернулись к своим. (3) Софедин, добив кинжалом Игнатова, (4) прирезал и Петракова, (5) свалив его с лошади. Другие снимали с (6) убитых сумки с патронами. Двое хотели взять лошадей, но Хаджи-Мурат крикнул на них и, ударив лошадь, которая без седока бежала за ними, пустился вперед во весь мах к лесу. (7)
   В то время как он въезжал в лес, в крепости раздался выстрел с башни и ударили тревогу.
   Петраков лежал навзничь с взрезанным животом, и белое лицо было обращено к небу, и он, как рыба всхлипывая, умирал. А старушка его на тихом Доне в это время сватала ему невесту, красневшую при имени Степана Петракова, и (8) загадывала, как она женит его осенью.
   -- Батюшки, отцы родные, как, что наделали. Как, -- вскрикнул, схватившись за голову, начальник крепости, когда узнал о побеге Хаджи-Мурата. -- Голову сняли. Упустили, разбойники. Застрелю, сам своими руками. Как! -- кричал он, слушая донесение Мишкина.
   Тревога дана была везде. И не только все бывшие в наличности казаки и пехота посланы наперерез беглецам, но и все со всех мирных аулов милиционеры. Тысяча рублей награды кто привезет живого пли мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как Хаджи-Мурат с товарищами подскакал к лесу,
  
      -- Зачеркнуто: но не успел выстрелить, как уже
      -- Зач. два чеченца
      -- Зач. кот[орые] добивали
      -- Зач. и снимали сум[ки]
      -- Зач. и собир[ался]
      -- Зач. них
      -- Зач. Он
      -- Зач. ждала
  
  
   больше двухсот человек конных, кроме двух рот пеших, бежали и скакали во все стороны отыскивать и ловить бежавших.
   Подскакав к лесу, Хаджи-Мурат сдержал своего далеко опередившего других коня и подождал товарищей. Дорога по лесу (1) -- частому, непролазному, заросшему колючкой, так что без дороги нельзя было и думать ехать, -- шла вправо и по направлению не куда нужно было, (2) а в такие места, где могут и должны по тревоге встретить и остановить. Остановившись и перевязав раненому Садо рану на плече, поехали всё-таки вперед. Но ехать (3), кроме как по дороге, нельзя было. Проехали с версту, (4) ожидая дороги влево. Влево не было поворота, но выехали в кукурузное поле. Проехали полем и опять въехали в лес. В лесу наехали на ручей. У ручья слезли, попоили лошадей, стреножили, оправили заряды, поели, расстелили бурки и четверо легли, один стоял и слушал. Ночь была темная, шакалы мешали слушать. (5) Но к утру, только стало розоветь на горах, послышались шаги и говор. Хаджи-Мурат (6) вскочил, послушал и пошел к лошадям. Подтянули подпруги, сели и поехали дальше. Дорога шла туда, куда нужно было. (7) Направо был обрыв, налево горы. Софедин и Мулла-Казинет говорили, что она выведет к... (8) Только бы миновать мирный аул. Сзади ничего уже слышно не было. Дорога взошла на высокую площадь, поросшую лесом. Аул должен был быть вправо, влево шла дорожка. Они поехали по ней. И не проехали ста сажен, как попался старик с кукурузой. Стали спрашивать, где они? Где аул мирной? Из слов старика вышло, что они заблудились и ехали обратно к Нухе. Аул тот, которого они боялись, был позади. (9)
   - Смотри, не сказывай, кого видел, -- сказал старику Хаджи-Мурат.
   -- Скажет, -- сказал Софедин. -- Кончить (убить) надо.
   -- Не надо... Возьмем с собой.
   Старика, дрожащего, но готового к смерти, посадили на седло и поехали вперед. Не проехали версты, как на крутом повороте на расстоянии 50-ти 10 шагов столкнулись с (11) мирными.
  
      -- Против этих слов на полях написано: какой лес
      -- Против этих слов на полях написано: Куда и куда дорога
      -- Зачеркнуто: больше некуда б[ыло] и так и
      -- Зач. отыскивая
      -- Против этих слов на полях написано и обведено кружком: Видны ли горы
      -- Зач. сам
      -- Но
      -- Многоточие в подлиннике. Против этой фразы на полях написано и обведено кружком: Какие места куда выведут
      -- Зач. Смотр (Софеди)
      -- Исправлено из: 20
      -- Зач. милиционерами
  
  
   -- Он! -- крикнул передовой, -- за мной, -- и тронулся на беглецов.
   -- Стой, -- крикнул Хаджи-Мурат и, выхватив из чехла винтовку, (1) наставил на подъезжавших. То же сделали и его товарищи. (2)
   -- Ана сени алесин. Собаки! -- крикнул Хаджп-Мурат, ругаясь. -- Убью, собаки! Назад!
   Мирные столпились и остановились. (3) Тогда Хаджи-Мурат быстро поворотил лошадь и (4) пустился назад. Отскакав шагов триста и проскакав лощинку и выскакав на другой бок ее, Хаджи-Мурат соскочил с лошади. (5)
   -- Не дамся живой собакам, -- сказал он, (6) оправляя винтовку и взводя курок. Товарищи его подскакивали, а за ними видны были мирные и слышны их гики. Белый конь Хаджи-Мурата заржал, увидав своих, и сунулся вперед.
   --Слезай!--крикнул Хаджи-Мурат.--Алтар (лошадей) куди. (Режь лошадей). -- И, вынув кинжал, Хаджи-Мурат полосонул (7) по шее лошади. Кровь хлынула. Она зашаталась, (8) и он повалил ее (9) к себе спиной. Она билась ногами. Товарищи его делали то же самое. А он между тем поставив (10) винтовку на подсошки, целил в подъезжающих мирных. (11) Впереди ехал в черной папахе (12) офицер милиции. Винтовка щелкнула, дымок показался на полке, и офицер повернулся на лошади и зашатался.
   -- Ана сени алесин, -- визжал рыжий Софедин, целясь в другого. Выстрелил и он, и другой упал. Мирные остановились и стали спешиваться. И скоро по деревьям около Хаджи-Мурата и по (13) телам лошадей стали шлепать пули и визжать, пролетая мимо. Хаджп-Мурат, лежа за лошадью, заряжал и бил с подсошек только тогда, когда он был уверен, что не промахнется. И как только кто из мирных высовывался из за дерева, он падал и хватался за грудь или живот. Три товарища Хаджи-Мурата, кроме Софедпна, стреляли редко и не целились и их не ранили,
  
   (1) Зачеркнуто: и
   (2) Зач.: Остановись, а то убью, -- закричал Х.М.
   (3) Зач.: Пока (Уходи назад, а то убью!) (Среди них) (они стояли и не знали, что делать. Смущение это продолжалось недолго) (Оче) Сзади подъехал начальник и раздался крик и (та) всадники тронулись
   -- Стойте здесь! -- крикнул Х.-М.
      -- Зач. поворачиваясь к
      -- Зач. -- Слезай! -- крикнул он. Против этой фразы на полях написано и обведено кружком: Как по татарски слезай
      -- Зач. выним[ая]
      -- Зач. левой рукой по брюху
      -- Зач. и упала
      -- Зач. лошадь
      -- Зач. ружье
      -- Зач. Товарищи его расстелили
      -- Зач. Очеви[дно]
      -- Зач. труп[ам]
  
  
   но Хаджи-Мурат и Софедин не пускали ни одного заряда даром и через лошадь целились старательно. И потому и представляли цель и по ним билт. В первого попали (1) Софедпна в ухо. Он завязал себя платком и продолжал стрелять. Потом (2) пуля (3) попала Хаджи-Мурату в руку ниже плеча. Хаджи-Мурат выхватил из кармана вату и поспешно заткнул себе дыру и продолжал целить и стрелять. Когда мирные увидали, что Хаджи-Мурат ранен, они (4) радостно завизжали и один из них закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался. Всё равно ему не уйти от них.
   -- Не уйти и вам от меня! -- кричал Хаджи-Мурат, выпуская свою пулю в того, кто предлагал ему сдаться.
   -- Ну, так пропадать вам, -- закричал предлагавший сдаться. (5) Но Софедин в уже целил в предлагавшего и убил его. Софедин медленно, но не переставая стрелял и долго целился. Но скоро и Софедин перестал стрелять. (7) В то время, как он целил, пуля попала ему в лоб, и он с корточек опустился на зад и выбросил ружье. Опять мирные, увидав, что убили, загикали и закричали, чтобы они сдавались, но Хаджи-Мурат (8) только крякнул своим двум, чтобы они взяли от Софедина и подали ему патроны. Один из двух подполз к Софедину и выбрал хозыри и подал их Хаджи-Мурату. Так продолжалось еще минут десять. Один из дух остававшихся, кроме Хаджи-Мурата, был тоже ранен в руку и, стоная, сидел и перестал стрелять. Другой: стрелял медленно и дурно. Хаджи-Мурат один отстреливался, но не успевал и неприятели придвигались, перебегая от дерева к дереву всё ближе и ближе. Хаджи-Мурат еще заткнул себе рану я ааече и в ноге п весь черный в крови и пыли то ложился за лошадь заряжая, то поднимался и наводил ружье и стрелял.
   -- Сдавайся, -- закричал черный весь в крови от раненой руки тавлинец. -- Всё равно убьем.
   -- (9) Бери, -- ответил Хаджи-Мурат и, выхватив пистолет, (10) выстрелил в ближайшего.
   Визг поднялся во всех сторон, и человек пять, число их всё прибавлялось, подбежали шагов на десять.
   -- Отдайся живой!
   Опять выстрел. И опять Хаджи-Мурат, выхватив вату, (11) завалился за лошадь и заткнул рану в боку.
  
      -- Зачеркнуто: в Хаджи-Мурата
      -- Зач. по (одна)
      -- Зач. ранила
      -- Зач. громко закричали (зав[изжали])
      -- Зач. И соста (но пропал еще не Х.М., а он почувствовал удар пулею
      -- Зач. не переставая (ра)стрелял
      -- Зач. пуля
      -- Зач. оглянулся
      -- Зач. псы
      -- Зач. и кинжал бросился стал (страшен)
      -- Зач. заткнул
  
  
   -- Убит! убит! -- закричали горцы и бросились к нему.
   -- Нет еще, -- и Хаджи-Мурат, выхватив кинжал, бросился к тому, в которого он два раза промахивался, и не успел тот поднять руки, как кинжал пропорол ему брюхо. Но в то же время две пули пробили грудь Хаджи-Мурата. (1) Он упал. Он умирал и вдруг понял это. И Вали-Магома такой, каким он его видел последний раз, свистящим и кидающим камни и смеющимся, представился ему. Вспомнилась ему улыбающаяся, краснеющая Марья Дмитриевна, вспомнился ему и враг, сам (2) высокий рыжий Шамиль с своим торжественным величием. И Вали-Магома, и Шамиль, и Марья Дмитриевна -- все смешалось в одно и из за всего выступил Алла, от которого он пришел и к которому шел теперь. Н он вдруг понял всё. Что этого не надо было. Что всё было не то. Все думали, что кончилось. Но вдруг его страшная окровавленная голова поднялась из-за лошади. Он поднялся весь, поднял голову кверху (3) и остановился. Все замерли.
   Вот его то в эту минуту мне напомнил запыленный сломанный репей.
   Смущение нападавших продолжалось недолго. Еще две пули ударились в грудь Хаджи-Мурата. Одна попала в золотой и отскочила, другая попала в сердце.
   -- Алла! --проговорил (4) он, упал навзничь и уже не двинулся.
  
   Шамардино
  

14 августа 1896.

Л. Толстой

  
  
  
   [Редакция вторая -- 1897 г.]
  
   * N 2 (рук. N 11).
  
   Это было на Кавказе сорок пять лет тому назад, в декабре 1851 года, (5) в самый разгар войны с Шамилем. В передовой крепости Шахгири или Воздвиженской (6) только что (7) пробили (8) вечернюю зорю, (9) пропели "Отче наш", (10) поужинали щи и кашу
  
   (1) Зачеркнуто: и подбежавшие стали рубить его
   (2) Зач.: Шам[иль]
   (3) Зач.: крикнул
   (4) Зач.: Х[аджи]-М[урат]
   (5) Зач.: на левом фланге кавк[азской] линии, там, где шла война с горцами.
   (6) Зач.: фельдфебель 2-й роты Куринского полка, вернувшись от ротного (у которого он застал попойку и карты (так что ротный командир, красивый, всегда веселый, молодой, бывший гвардейский офицер, вышел к нему только на минутку), передал приказ по полку: выступать завтра до зари 2-й роте за Шахгиринские ворота с топорами и харчами на день.
   (7) Зач.: стоя перед
   (8) Зач.: утреннюю
   (9) Зач: и люди стали на молитву, как подошел сам Петрович, фельдфебель, три раза раненный, с тремя нашивками и двумя Георгиями.
   Далее на полях написано и обведено кружком: где жили солдаты.
   (10) Зач.: и люди получив
  
   с салом (1) и получили приказ, принесенный фельдфебелем, завтра выступать с топорами до зари за Шахгиринские ворота. (2)
   -- Панов, Кондаков и Никитин, в секрет за ворота. (3)
   Ночь была тихая и темная с маленьким морозом. Солдаты вышли и, сложив ружья, сели.
   Панов, старый служака, пьяница, не переставая ворчал. Никитин возражал Панову, очевидно не для того, чтобы возражать, а только для того, чтобы показать свое мастерство говорить. (4)
   -- Рубим, рубим, а ничего не вырубили, -- говорил Панов.-- Она опять пуще зарастет, а он..... его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель. (5)
   -- Небось, картечь выбьет, только б провезть орудие, -- отвечал барабанщик.
   -- (6) Кав же, выбила. Вот так-то выбили Слепцова, (7) слышал?-- (Тогда только что был убит Слепцов, известный генерал). -- А ты говоришь. Ты чего (8) сапоги снимаешь? --- обратился он к Кондакову, (9) стаскивавшему с себя сапоги. (10)
   -- Да (11) смотрю -- стоптал.
   -- То-то, (12) стоптал. (13)
  
   (1) Зачеркнуто: и стали расходиться
   (2) Зач. люди стали расходиться
   (3) Зач:--Ладно, -- сказал старый Панов
   Солнце только что зашло за горы и тотчас стало совсем темно. (Погода была тихая (свежая) и теплая для зимы.) В солдатских домиках зажглись огни. Погода была тихая и теплая для зимы. Старый ефрейтор пьяница Панов шел месте с своими двумя сожителями: Кондаковым, молодым солдатом, и Никитиным, барабанщиком той же роты.
   (Панов) усатый морщинистый старик (шел) (закуривая трубку) вскидывая плечем накинутый на плечи, не в рукава, полушубок (и не переставая торчи), оп пошел к дому.
   Кондаков, молодой малый с узкими плечами в узком полушубке, подчтительно слушал и одобрительно качал головой.
   Против слов: Старик ефрейтор пьяница Панов шел на полях написано и обведено кружком: Как живут солдаты?
   Против слов: и Никитиным, барабанщиком той же роты на полях написано и обведено кружком: Пароль и лозунг.
   (4) Зач.: и проводить время
   (5) Против слов: Рубим, рубим... его оттель на полях написано и обведено кружком: секреты,
   (6) Зач. Тебе зубья выбьет
   (7) Зач. говорят
   (8) Зач. ж спотыкаешься? -- крикнул
   (9) Зач. зацепившего ноги
   (10) Зач. Темно, (да и) А сапоги с ног ползут.
   (11) Зач. так, не стоп[т]ал ли
   (12) Зач. ползут. Я тебе говорил: возьми головки у Сидорова.
   - Хоть последние отдай. Ты эти отдай
   (13) Зач. мужик, ходить не умеешь
  
  
   -- Говорят, так на месте и положили, -- сказал барабанщик. -- Уж очень смел был.
   -- Тут смел, не смел, кому обречено.
   -- Ох, хороши (1) сапоги продавал Тихонов, -- сказал барабанщик. (2)
   -- Он домой идет.
   -- Тоже счастье человеку. (3)
   -- Да что ж, тебе недолго.
   -- Как же, недолго. (4) Да я не считаю. Хуже. (5)
   Не (6) прошло и часа после их выхода, как впереди их послышался (7) легкий свисток.
   -- Бери ружья, готовься.
   Люди схватили ружья, и щелкнули взводимые курки два вместе и один кондаковский после.
   -- Солдат? (8)
   -- Мирной, -- послышался голос в темноте. -- Стреляй не надо, своя.
   И показалась темная фигура, одна и другая.
   -- Стой, не стреляй. Это лазутчики, -- сказал Панов.
   -- А ты верь ему больше.
   -- Говорю не стреляй.
   Панов встал и, неся ружье на перевес, двинулся к показавшимся фигурам.
   -- Кто идет?
   -- Своя, своя, мирной, -- и чеченец рысью подбежал прямо к Панову. -- Ружье нет, пистолет нет, шашка нет. Генерал айда, генерал.
   -- Вишь дрожит весь, сердешный, долго ли убить. (9)
   -- Вот погоди смена придет, тогда сведу к дежурному, айда, сведу.
  
   (1) Зачеркнуто: 8-й роты
   (2) Зач.: -- Ему что ж, если вышел в чистую, Тихонов-то?
   -- Да у него двое.
   (3) Зач.: Отслужил[ся] хоть бы на старости лет.
   (4) Зач.: Ну, да там видно будет.
   (5) Зач.: -- А ты вот что, Ванюха, -- обратился он к Кондакову. Поди-ка к Захватовой (это была солдатка, торговавшая вином) (принеси манерку. На, вот. Скажи: она у меня бра[ла], за нею три чарки были, чтоб она принесла нынче, а то я с нее шапку сниму) Принеси полштоф. Коли не даст, голеннщи отдай. -- Что ж, ладно, -- сказал К(ондаков].
   Кондаков взял манерку и пошел к Захватовой, а Панов разделся, разулся и стал растирать подвертки, ожидая водку.
   Барабанщик же взялся за сапоги, которые он чинил. Когда Кондаков вернулся, Панов (нал[ил]) выпил всю водку и (стал п) велел рассказывать Кондакову, как он жил с отцом в Рязанской губернии и как его провожали. (И К[ондаков]), И слушая его, плакал.
   (6) Зач.: Очень скоро после их вы[хода]
   (7) Зач.: свист
   (8) Зач.: -- Мирной, своя
   (9) Зач.: На, веди к дежурному, -- обратился Панов,
  
   * N 3 ( N 11).
  
   В (1) эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское, тот, кто был виновником всего этого, Хаджи-Мурат, сидел в сакле у кунака в чеченском ауле, (2) самом близком к русской крепости.
   (3) Хаджи-Мурат (4) сидел на подушках в середине сакли и слушал доклад правевшего на корточки Гази Нура, горбоносого рыжего сухого чеченца, который, держась обеими руками за огромный кинжал, торчавший боком впереди живота, давал ему отчет о савки посещении семьи Хаджи-Мурата, оставшейся в ауле Бехлагаче. Все они: его две жены, трое малых детей и старший сын Сулейман (5) должны были в ночь выехать в Чечню и прибыть в Шали через два дня. В горах он встретил конных, посланию Шамилем для того, чтобы задержать Хаджи-Мурата н доставить его живого или мертвого имаму.
  
   * N 4 (рук. N 11).
  
   В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свез его е Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское, Хаджи-Мурат (6) сидел в сакле у кунака в чеченском ауле, (7) самом близком к русской крепости.
   Хаджи-Мурат (9) сидел на подушках в середине сакли и (10) жадно ел.
   Хозяин, рыжий, горбоносый чеченец, в одном рваном бешмете, с огромным кинжалом перед впалым животом, сидел на корточках, подабострастно глядя на важного гостя, и держал в руках кумган и полотенце. Жена чеченца в желтой рубахе с широкими рукавами и в уборе монет на груди только что принесла круглую доску с стопками чайпильников, политых маслом, поставила их перед важным гостем и вышла. Хаджи-Мурат проехал в этот день более 70 верст по непроходимым лесам (11) и горам и был голоден. С ним вместе ел и его верный мюрид Мулла-Магома, сморщенный старик в черкеске с хозырями, пистолетом за поясом и кинжалом.
   Положение Хаджи-Мурата было отчаянное. Он не покорился Шамилю, не отдал ему своего богатства, а заперся в Бетлагаче.
  
   (1) Зачеркнуло: (2). Ночь была тихая с маленьким морозцом, чуть стрельчато поддернувшим лужи, и темная, звездная.
   (2) Зач. недалеко от Ар[гунского] ущ[елья]
   (3) Зач. Было уже поздно
   (4) Зач. только что окончил
   (5) Зач. были здоровы
   (6) Зач. ночью подъезжал верхом к Хад.
   (7) Зач. недалеко от Ар[гунского] ущ[елья]
   (8) Зач. Было уже поз[дно]
   (9) Зач. тольео что окончил
   (10) Зач. рядом с ним сидел
   (11) Зач.: и дорогам
  
  
   Шамиль (1) велел его взять силой; Хаджи-Мурат велел стрелять по посланным: посланные уехали, но с тем, чтобы привести с собой несколько сотен. Ждать нельзя было. На другой день Хаджи-Мурат выехал с своими мюридами и разослал гонцов в аулы, надеясь поднять их. Но везде были посланные Шамиля, и Хаджи-Мурат остался один; (2) его всякую минуту могли взять. Он оставил семью и, по непроходимым почти дорогам через горы, поехал в Чечню. В Чечне, в ауле, откуда у него была жена, его не приняли: Шамилевы посланцы ждали его. В Шали был кунак верный Аслан-Хан. Хаджи-Мурат заехал в лес и оттуда приехал к...
  
   * N 5 (рук. N 11).
  
   В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову и Воронцов на радости пил шампанское, Хаджи-Мурат подъезжал верхом (3) к ближайшему к Шахгири аулу. Хаджи-Мурат хотел остановиться в ауле Шали, но ехавший впереди его мюрид Мустафа-Садо предупредил его, что в аул приехала партия конных из Ведено, места пребывания Шамиля, с тем, чтобы захватить Хаджи-Мурата и привести его живого или мертвого к Шамилю.
  
   * N 6 (рук. N 11).
  
   В эту самую ночь, когда солдат Панов принял лазутчика и свел его к Воронцову, и Воронцов на радости пил шампанское, (4) в ауле Гоцатль, ближайшем к Воздвиженскому, происходило следующее (5)
  
   * N 7 (рук. N 11).
  
   Дожидался приезжий недолго. Таймасхан в шубе, подпоясанной поясом с кинжалом, быстрым легким шагом шел под гору к гостю. Девочка бежала за ним.
   Опять приезжий поздоровался и прибавил приветствие по кумыкски, объяснив, что он имеет дело и письмо от кунака.
   Таймасхан взялся за стремя, чтобы гость слез, и, отдав лошадь сыну, вышедшему из-за угла, повел гостя в дом.
   Гость скинул бурку, хозяин снял с него ружье, шашку и, повесив их на стену, подложил новую подушку на ковер, постланный в сакле. Гость сел и, достав письмо из кармана бешмета, подал Таймасхану. В сакле было темно, и дальнозоркие маленькие глаза Таймасхана плохо видели; он подошел к маленькому
  
   (1) Зачеркнуто: прислал
   (2) Зач.: Надо б[ежать?] И со всех сторо[н]
   (3) Зач.: к сакле кунака, взявшегося проводить его
   (4) Выпущен текст, на, 2 1/4 страницах (см. варианты NN 3 и 4), обведенный чертой с припиской сбоку на полях в трех местах: пропустить
   (5) На полях: какой аул близко?
  
  
   оконцу, в котором лежала шерсть, и, скинув шерсть, стал читать.
   Прочтя письмо, -- оно было очень короткое, -- Таймасхан обернулся к гостю и, приложив обе руки к груди, сказал, что он всё сделает для великого наиба, для света и славы истинных мюридов, и тотчас же стал снимать висевшее на стене оружие: шашку, пистолет и ружье и, надев их на себя, вышел к жене и сыну. Сыну он велел сейчас же зарезать барана, жене же велел делать чайпильники и варить баранину. А сам пошел седлать свою лошадь, стоявшую тут же позади сакли.
   Приехавший был Кильяс-Хан, (1) друг Хаджи-Мурата. (2) Хаджи-Мурат был теперь в пяти верстах от аула и послал Кильяс-Хана к Ахты-Бек, к дяде своей второй жены Аджан, взятой в Чечне, с тем, чтобы узнать, может ли он принять его.
   Вопрос этот делал Хаджи-Мурат потому, что, поссорившись с Шамилем, Хаджи-Мурат был смещен с своего наибства и был потребован к Шамилю в Ведено. Хаджи-Мурат отказался. Он знал, что значило явиться к Шамилю виноватым. Шамиль потребовал от него его имущество. И Шамиль послал своих мюридов привести к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого. Сначала Хаджи-Мурат надеялся не покориться и заперся в ауле Бетлагач, стараясь поднять с собой Аварию и отложиться от Шамиля. Но аварцы боялись Шамиля и не пошли за Хаджи-Муратом. На Бетлагач была послана партия под начальством наиба Тамгика, врага Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат, собрав, что мог, из своего имущества, бежал в Чечню с четырьмя мюридами, поручив свою семью своему другу и брату Адиль-Гирею. В этот день он проехал и прошел больше 70-ти верст по горным и лесным тропинкам, едва ускользнув два раза от партии разыскивавших его. Больше ничего не оставалось, как бежать к русским. Но и бежать к русским было не легко. Выехать в цепь, могут убить. Придти пешком оборванцем тоже нельзя. Надо было приехать к русским так, чтобы внушить им уважение к себе. И потому надо было оправиться, оправить лошадей, послать лазутчика, выговорить условия перехода. Всё это обдумал Хаджи-Мурат и поэтому послал своего любимца и верного мюрида Кильяс-Хана к дяде своей жены Ахты с тем, чтобы у него оправиться, дать отдохнуть лошадям и, главное, от него выслвть для переговоров лазутчика.
  

________

  
   Ахты объявил Кильяс-Хану, что Хаджи-Мурат в его доме будет как у себя дома, что возьмут его из его дома только тогда, когда разрежут ему живот. Лошадь была готова, и он
  
      -- Зачеркнуто: воспитанник и преданный
      -- Зач. Письмо, которое передал Кильяс-хан Адты-Беку, было написано Хаджи-Муратом в этом лесу, где он остановился с своими четырьмя мюридами, из которого вот одного Кильяс-хана послал в аул Наурь к своему
  
  
   пошлет сына за Хаджи-Муратом, а сам останется дома, чтобы готовить прием для гостя и не возбудить подозрения, которое уже начало показываться у жителей, спрашивавших, кто приехал. Садо проводит до лесу Кильяс-Хана, свезет лошадям ячмень, людям сыра и лепешек и приведет Хаджи-Мурата в дом к Ахты. Уже совсем смеркалось, когда Ахты услышал топот двух лошадей за оградой и вышел встречать знаменитого гостя.
  
   * N 8 (рук. N 11).
  
   Таймасхан (1) пожал руку гостю, выразив во всей позе, лице величайшую почтительность. Гость слез и, (2) хромая, вслед за хозяином, который, отдав лошадь вошедшему из сакли хозяина сыну, (3) ввел (4) приезжего в саклю. Приехавший был Хаджи-Мурат. Он снял башлык и бурку и, оставшись в белой черкеске и высокой папахе с чалмою, (5) стал снимать оружие. Хозяин почтительно принимал ружье, шашку и, повесив их на стену, положил новую подушку на ковер, постланный в сакле. (6) Хаджи-Мурат сел и (7) тотчас же быстро стал рассказывать (8) то, зачем он приехал. (9)
   Он приехал (10) потому, что поссорился с Шамилем, (11) был смещен с своего наибства и был потребован к Шамилю в Ведено. Хаджи-Мурат отказался (12) и хотел здесь в Чечне собрать партию и напасть на русскую крепость. И Шамиль (13) послал
  
   (1) Зачеркнуто: взялся за стремя, чтобы
   (2) Зач. крикнул малого. Отворил дверь, ввел гостя.
   (3) Зач. вышедшему из-за угла, повел гостя в сак[лю]) дом,)
   (4) Зач. в саклю
   (5) Зач. гость скинул бурку, хозяин (раз) почтительно приветствуя его, снял с него
   (6) Зач. Только (когда) (гость)
   (7) Зач. достав письмо из кармана бешмета, подал Таймасхану. (Становилось.) В сакле было темно, и дальнозоркие маленькие глаза Таймасхана плохо видели; он подошел к маленькому оконцу, в котором (стояла) лежала шерсть и, скинув шерсть, стал читать. Прочтя письмо, -- оно было короткое, -- Таймасхан обернулся к гостю и взяв
   (8) Зач.: хозяину
   (9) Зач.: Приехал от Хаджи-Мурата, который теперь был в лесу, 5 верстах от аула.
   (10) Зач.: Приехавший был Кильяс-хан, воспитанник и преданный друг (и покорный) (ра(б]) Хаджи-Мурата. (Письмо, которое передал) Хаджи-Мурат был теперь в 5 верстах от аула в лесу и послал Кильяс-хана к Ахты-Бек (было написано Хаджи-Муратом в этом лесу, где он остановился с своими 4 мюридами, из которых вот одного Кильяс-Хана послал в аул Наурь, к своему), к дяде своей второй жены Аджан, взятой в Чечне, с тем, чтобы узнать, может ли он принять его. Вопрос этот делал Хаджи-Мурат.
   (11) Зач.: Хаджи-Мурат.
   (12) Зач.: Он знал, что значило было явиться к Шамилю виноватым. Шамиль потребовал от него его имущества.
   (13) Зач.: сделал
  
  
   своих мюридов привести меня к нему (1) живого или мертвого. (2)
   Я не поехал и заперся в ауле. Шамиль послал партию под начальством наиба Талгика, моего врага. (3) Я собрал, что мог из своего имущества и (4) послал жену в Чечню (5) и приехал сам, а на пути везде уже они меня сторожат. Я проехал и прошел нынче больше 70 верст по горным и лесным тропинкам, едва ускользнув два раза от партии. в Можешь ли (7) ты принять (8) меня? (9) Ахты-Бек, приложив (10) обе руки к груди, сказал, что он всё сделает для великого наиба, для света и славы истинных мюридов и тотчас же (11) и стал снимать висевшее на стене оружие: шашку, пистолет и ружье и, надев их на себя, (12) вышел (13). Зайдя к сыну, он велел сейчас же зарезать барана. Жене (14) же велся деаать чайпильнпки и варить (15) баранину. А сам пошел (16) убрать лошадь (17) Хаджи-Мурата, подвязав ее высоко головой к переводу. Вернувшись, Ахты (18) объявил (19) Хаджи-Мурату, что он в его доме будет, как у себя дома, что возьмут его (20) из его дома только тогда, когда разрежут ему живот. (21)
   Теперь же, что угодно Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат сказал, что ему нужяо молиться. Ахты подал ковр[ик], кумган с водой и вышел. Хаджи-Мурат разулся, омыл ноги и стал на молитву.
  
   (1) Зачеркнуто: Хаджи-Мурата
   (2) Зач. Сначала Хаджи Мурат надеялся не покориться и поднять с собой Аварию и отложиться от Шамиля. Но (Шамиль был сил[ен]), аварцы боялись Шамиля и не пошли за Хаджи-Муратом (он попробовал Бетла-Агам. На Бетла-Агаче была)
   (3) Зач. Хаджи-Мурата
   (4) Зач.: бежал
   (5) Зач. с четырьмя мюридами, поручив свою семью своему другу и брату Адаль Гирею. В этот день он
   (6) Зач. разыскивавших его
   (7) Зач.: Ахты
   (8) Зач.: Хаджи-Мурата
   (9) Зач.: Как только Кильяс-хан произнес имя Хаджи-Мурата
   (10) Зач. Руки
   (11) Зач. ввел
   (12) Зач.: попросил позволения
   (13) По ошибке не зачеркнуто: к жене, далее зачеркнуто: К сыну
   (14) Зач. он
   (15) суп
   (16) Зач. за лошадью (седлать свою)
   (17) Зач. стоявшую тут же позади сакли.
   (18) Зач. остался дома готовить всё для гостя.
   (19) Зач. Кильяс-хану, что
   (20) Зач. только
   (21) Лошадь была готова. Он пошлет сына за Хаджи-Муратом, а сам останется дома, чтобы готовить прием для гостя и не возбудить подозрения, которое уже начало показываться у жителей, спрашивавших, кто приехал. (Таймас-ха[н]) Сало проводит до леса Кильяс-хана, приведет Хаджи-Мурата в дом к Ахты.
   Уже совсем смерклось, когда Ахты услышал топот двух лошадей за огради и вышел встречать знаменитого гостя.
  
  
  
   Солнце только что зашло за (1) поросшие лесом горы (2), но еще светило косыми лучами на снеговые горы.
  
   * N 9 (рук. N 11).
  
   В тот самый вечер, когда солдат Панов был назначен в секрет и у Воронцова собрались играть в карты в чеченском ауле (3) Ирмяук; (4) в то самое время, как муедзин слезал с своей вышки и по всему аулу стлался пахучий дым от зажженных во всех домах кизяков для кипячения только что подоенного от коров и буйволиц молока, вверх по (5) каменной дороге, шедшей по краю аула, ехал (6) ходою доброго коня всадник в бурке, поднимавшейся сзади винтовкой в чехле, и в башлыке, закутывавшем ему почти всё лицо. По поджарой, белой лошади, (7) постукивавшей коваными копытами по камням дороги, по посадке всадника, по бурке, (8) сидевший на большом камне у своей сакли старик-чеченец (9) тотчас признал (10) джигита. (11)
   -- Селям алейкум, -- сказал всадник, поравнявшись с стариком. (12)
   -- Алла-лей-кум селям, -- протянул старик. (13) -- Откуда?
   -- Дальние, -- отвечал всадник. (14)
   -- Ахты-Бек уйде ма? -- спросил 1В он ("дома ли (16) Ахты-Бек?").
   -- Должно дома, (17) спроси, вон баба его воду несет, -- отвечал старик, указывая на женщину в желтой рубахе и синем бешмете, шедшую в кованых сапогах по боковой дорожке с большим кувшином на голове. (18) Вслед за ней шла девочка лет 13 с (19) маленьким кувшином.
   Пока приезжий дожидал поднимавшуюся осторожно по круче, старик рассмотрел его.
  
      -- Зачеркнуто: лесистые
      -- Зач.: и на белые снеговые вершины еще (как белые облака на заре играли в)
      -- Зач. Мичик (Наур))
      -- Зач. как и все аулы, прилепившиеся к горе
      -- Зач. улице аула по
      -- Зач. незнакомый
      -- Зач. часто по молодецки позвякивавшей
      -- Зач. по высокой папахе, встретившийся
      -- Зач. поехавший ему навстречу тотчас
      -- Зач. тавлинца
      -- Зач. и не чеченца с дальней стороны, а кабардинца или тавлинца.
      -- Зач. останавливая лошадь
      -- Зач. останов
      -- Зач. Таймас-хан
      -- Зач. он проезжая
      -- Зач. Таймас-хан
      -- Против этих слов на полях написано обведенное кружком: Везде, где Тайм с-хан, писать Ахты-Бек
      -- Зач. и держа
      -- Зач. двумя
  
  
   -- Да, это (1) не простой человек, --подумал он, заметив и кинжал (2) в золотой оправе, (3) и натруску и хозыри, (4) отделанные серебром. Сам джигит был человек в черноватый, с небольшой бородкой и с бровями, почти сросшимися в одну бровь, и с белыми, как кипень, зубами, которые открывались при каждом слове.
   Дождавшись чеченку он поздоровался с нею и, (6) узнав, что хозяин дома, только (7) был в мечети, объявил ей, что (8) у него дело до хозяина.
   Мать взяла из рук девочки кувшин и (9) что-то сказала ей. Девочка побежала вверх по улице. Женщина вошла в саклю, всадник остался дожидаться, опустив голову и не глядя вокруг себя.
   Приезд нового человека уже возбудил любопытство. Кучка чеченцев, стаявшая у двери третьей сакли с увешанной бараниной, оглядывала его. Два молодых чеченца в шубах в накидку прошли мимо, как будто за делом, только бы взглянуть на (10) приезжего. Во приличие не позволяло здороваться и заговаривать. Приезжий же своим видом показывал, что он этого не желает. В верхнем ярусе чеченка вышла на плоскую крышу. (11)
   Дожидался приезжий недолго. (12) Ахты-Бек в шубе, подпоясанной ремнем с кинжалом, (13) медленно шел под гору (14). Ахты-Бек был почтенный человек, и встречавшиеся давали ему почтительно дорогу. Девочка бежала (15) впереди. Опять приезжий (16) произнес "Селям" -- приветствие по (17) чеченски.
   Ахты-Бек взглянул в лицо приезжего и (18) узнав его (19) вдруг весь сжался и из гордого и самоуверенного превратился в смиренного и робкого. Ахты-Бек пожал обеими руками руку приезжего и, почтительно взявшись одной рукой за поводья, другою
  
      -- Зачеркнуто: был тавлинец и по выговору, и по убранству лошади, и оружию за поясом
      -- Зач.: серебряной
      -- Зач. в зеленых шагреневых ножнах (натр[уска] пистолет)
      -- Ошибочно не зачеркнуто слово: были
      -- Зач.: молодой, черной
      -- Зач.: спросил
      -- Зач.: пошел на базар с ней вм
      -- Зач.: он от кунака хозяина
      -- Зач.: хозяина
      -- Зач.: Незнакомца (него) него
      -- Данная фраза ошибочно вставлена в подлиннике перед предыдущей фразой.
      -- Зач.: Таймас-хан
      -- Зач.: быстрым легким шагом
      -- Зач.: к гостю. Девочка
      -- Зач.: за ним
      -- Зач.: поздоровался и прибавил
      -- Кумыцки
      -- Зач.: очевидно удив
      -- Зач.: удивленно и почтительно
  
  
   за стремя с правой стороны, (1) произнес: (2) "Благодарю Бога за то, что он принес тебя ко мне. Будь дорогим гостем. Мой дом -- твой дом", -- и опустил глаза, выражая этим то, что не знает и не хочет знать, зачем так далеко от своего жительства очутился Хаджи-Мурат один, без своих мюридов. Он знал всё это. Уже давно около мечети на камнях обсуживалась ссора Хаджи-Мурата с Шамилем и делались предположения о том, что из этого будет. Были слухи о том, что Хаджи-Мурат заперся в своем ауле и отстреливался от посланных от Шамиля, которые должны были привезти его к Имаму живого или мертвого; были слухи о том, что он бежал и взят Шамилем, и вот он (3) был здесь в ауле, ближайшем к русским, один, без мюридов. Всё это означало многое и Ахты-Бек понимал, что это значило. Но Хаджи-Мурат был кунак и приехал к нему, и Ахты-Бек делал вид, что он ничего не знает и желает только одного: принять и успокоить приезжего. (4)
   -- Сулейман, лошадь,-- крикнул Ахты-Бек вышедшему сыну.
   -- Спасибо. (5) Она много проехала нынче, -- сказал Хаджи-Мурат (6) на лошадь, которую взял под уздцы Сулейман, чуть улыбаясь и (7) порывисто перекинув ногу, как человек, привыкший к услугам других, не обращая внимания на лошадь, придерживая шашку, пошел хромая на балкон перед саклей. У Хаджи-Мурата была сломана давно еще левая нога и была короче другой: но это не мешало движениям его быть быстрыми и порывистыми. Он (8), как будто припрыгивая под своей буркой, подошел к двери сакли, которую поспешно отворил перед ним Ахты-Бек.
   Войдя (9) в чистую (10) вымазанную саклю, Ахты-Бек (11) снял с гостя бурку, шашку, пистолеты и повесил на стену, и подложив две подушки на паласы и выйдя за дверь, велел жене готовить чайпильники, а сыну убить барана.
   -- Не хабар? Ну, что, какие новости? -- спросил Хаджи-Мурат вернувшегося хозяина и на корточках почтительно севшего против него.
   -- У нас нет от тебя новостей.
   -- Не были у вас конные из Ведено? -- спросил Хаджи-Мурат.
  
  
   (1) Зачеркнуто: опустив глаза, как будто выражая этим то, что
   (2) Зач. я рад, что он
   (3) Зач. один
   (4) Зач. Х[аджи]-М[урат] Сулейм[ан] (Х[аджи]-М[урат])
   (5) Зач. Возьми лошадь коня
   (6) Зач. легко слезая
   (7) Зач. легко
   (8) Зач. шел
   (9) Зач. -- Были здесь из Ведено конные? -- спросил Хаджи-Мурат.
   (10) Зач. недавно
   (11) Зач. когда тот
  
  
   -- Не были, -- отвечал Ахты-Бек, взглянув своими черными блестящими глазами в лицо Хаджи-Мурата. Глаза их встретились, и Хаджи-Мурат понял, что Ахты-Бек всё знает, и его отчаянное положение и намерение перейти к русским. Ахты-Бек понял, что Хаджи-Мурат знает, что он знает, но все-таки из приличия не станет говорить о своем намерении.
   -- Не были, так будут, -- сказал Хаджи-Мурат. -- Мы их объехали (1) на Мичике, и они заночуют там, а завтра будут.
   -- Я слушаю, что прикажешь?
   -- (2) Мои молодцы остались в лесу за Аргуном, два из них (3) должны придти дать ответ мне (4). Надо привести их ко мне.
   -- Сейчас поеду. Какое место за Аргуном?
   -- От большой поляны, где стог сена, на левую руку, прямо в лес на большую чинару. Там они.
   -- Сак еду. (5) Жена и сын здесь будут служить гостю.
   Хозяин вышел. Хаджи-Мурат сидел задумавшись и вдруг поднял голову, тряхнул ею и улыбнулся.
   -- Молиться Богу будешь? -- сказал хозяин, (6) внося ковер, таз и кутан с водою.
   -- Буду,-- отвечал Хаджи-Мурат и, встав, тотчас же разулся, обмыл ноги и, ровно поставив их, стал на (7) ковер, присел на пятки и закрыл руками глаза и лицо.
   Он еще не кончил молитву, когда из овальной, вверху обмазанной двери вышла ханум с столиком, на котором лежали чуреки и чашка, (8) сыр и мед. Она остановилась в дверях и хотела вернуться, но в это самое время Хаджи-Мурат поднялся с колен и, на обе стороны повернув голову, проговорил в последний раз: "Ляилаха-илла-ллах" -- "нет Бога, кроме единого Бога" и, надев туфли, сел на подушки.
   -- Жива? Здорова? Дети здоровы? -- проговорил он, не ожидая ответа, ласковым взглядом и словом веселя женщину. (9)
   Через несколько времени вошел сын и сел на корточки, прося есть.
   Хаджи-Мурат поел и тотчас же лег, подложив пистолет под подушку и накрывшись буркой. Он не спал две ночи, объезжая посланных Шамиля, и теперь, уверенный в гостеприимстве
  
      -- Зачеркнуто: в Госо
      -- Зач. Можешь пойти к русским лазутчиком?
   -- Я не могу, но найду человека. Когда нужно?
   -- Нынче ночью.
   -- Сейчас будут, -- сказал он и вышел.
   (3) Зач.пошли к русским
   (4) Зач. Сын
   (5) В подлиннике: он
   (6) Зач.: молитву
   (7) Зач.: с чайпильниками
   (8) Зач. Дочь (нашу) (за)
  
  
  
   и защите кунака, тотчас заснул. В (1) конце ночи его разбудил хозяин вместе с темп двумя тавлинцами, которые ходили в эту ночь к Воронцову. Хаджи-Мурат вскочил, схватился за пистолет, но тотчас опять положил его. Отслушав донесение мюрида, он встал и быстро оделся и, вместе с хозяином, выехал из аула. Его мюриды пошли пешком. Перед рассветом он простился с хозяином и, в сопровождении четырех мюридов и лошади с вьюками, переехал Аргуни и уже рассветало и на горах был розовый свет, когда он приблизился к месту, где трещали топоры русских рубщиков леса.
  
  
   * N 10 (рук. N 11).
  
   В тот самый вечер, как Панова назначали в секрет, а майор с широколицым офицером усаживались у Воронцова за вист, в ближайший к Воздвиженской немирной аул въезжало пять всадников. В ауле, как и все аулы, приютившемся к горе так, что гора заменяла задние стены саклей и часть боковых, (2) в ауле шла обычная, тихая и вечерняя жизнь. Муедзин уже прокричал свое призванье, и старики уж помолились и, выйдя из мечети, сидели на бревнах и камнях, беседуя о Шамиле и русских и о последней победе Шамиля, в которой был убит важный генерал. Женщины -- которые шли с кувшинами с водой и за водой под гору, которые разводили огни, (3) и по всему аулу стелился пахучий дым горящего навоза.
  
   * N 11 (рук. N 13).
  

I

  
   В самый разгар войны Шамиля с русскими в передовой крепости Шахгири или по русски Воздвиженской фельдфебель 2-й роты, Петров, (4) уважаемый и солдатами и офицерами Василий Кононыч, отслуживающий двадцать четвертый год, три раза раненный, с двумя георгиевскими крестами, (5) широкоплечий, сильный, строгий человек с (6) густыми щетинистыми усами, вызвал свою роту на вечернюю зорю. (7) Солдаты в коротких полушубках (был декабрь месяц, снега не было, по ночам морозило) вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и песенники (8) пропели "Отче наш", потом (9) Петров громко передал полученный им от ротного приказ выступать завтра с топорами до зари за Шахгиринские ворота.
  
      -- Зачеркнуто: середине
      -- Зач. была
      -- Зач. из кизяков
      -- Зач. крестьян Тульской губ.
      -- Зач. сухой
      -- Зач. ще[тинистыми]
      -- Зач. Солдаты стояли лицом к горе, когда горнисты и
      -- Зач. Петров, как всегда, подтягивал им, потом когда солдаты
      -- Зач. люди сели, поужинали щи в кашу с салом
  
  
   -- Панов! -- крикнул фельдфебель.
   -- Здесь!
   -- Кодаков!
   -- Здесь!
   -- Никитин!
   -- (1)Я..у..
   -- Троем в секрет за ворота.
   После (2) ужина в 9-м часу, -- уже было совсем темно, и яркие звезды зажглись над горами, -- Панов, Кондаков и Никитин (3) вышли из казарм и с ружьями на плечо пошли по улице укрепления за ворота. А место, где ложились секреты, было в четверти версты от ворот.
   Дойдя до этого места. Кондаков снял ружье с плеча, стукнул его о землю, и остановился.
   -- Шараш, ложись, ребята.
   Другие два солдата сделали то же. Хотя курить запрещалось, Никитин все-таки закурил, Панов затягивался из его трубки, и между ними начался разговор.
   Никитин был молодой человек, недавно сданный по очереди из большой хорошей семьи Владимирской губернии. Дома осталась молодая еще мать, красавица жена, три брата с женами и ребятами. Никитин, Петра, пошел охотно за брата. Но теперь, как это часто бывает, он раскаялся в своем добром поступке. Тоска съела его. Зачем он бросил богатый дом, родительницу жену; зачем живет здесь, на чужой стороне, ходит рубить лес без толку и стреляет по татарам? Не мог сжиться Петра свой жизнью, и курил, и пил он, и тоска всё хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, да и выходил за крепость, но (5) молился и проходило.(6) Особенно тяжело было Петру то, что солдаты товарищи, которые по его соображениям должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его, и когда он заговаривал с ними о своей тоске, (7) смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею.
   (8) -- Эх, житье, -- сказал Петра, садясь на землю и отчищая под собак сухие листья и ветки.
  
      -- Зачеркнуто: Зз...десь
      -- Зач. Солдаты разошлись
      -- Зач. разделись, взяли ружья и большим шагом
      -- Зач. когда уже стало совсем темно. Был легкий мороз
      -- Зач. вспоминал о доме
      -- Зач. солдаты товарищи
      -- Зач. Он говорил совсем другое.
      -- Зач. --Что, Иван Фадеич, долго это так будет?
   -- Что долго?
   -- А все будем ходить жечь, он в нас палить, мы в него?
   -- А пока замирится.
   -- И не скучно вам, Иван Фадеич?
   --Чего?
   -- Как чего?
  
  
  
   -- А чем не житье? -- отвечал Кондаков. -- Давай трубку-то, будет.
   -- Люди живут домом, жены, дети, своя дома работа...
   -- Вот и видно, мужик необтесанный, -- сердито крикнул (1) Кондаков. -- Дома жена, родители, -- передразнивая (2) Петра, повторял Кондаков. -- Тут, брат, не жена, а служба царю и отечеству.
   -- Какая служба! Руби и руби. А она опять вся пуще зарастет, а он.... его мать, на лето засядет в чащу, не вышибешь его оттель, -- сказал Панов.
   -- (3) Небось, картечь выбьет, только б провезть орудие, -- отвечал (4) ефрейтор.
   -- Как же, выбила.
   -- Вот так-то выбила Слепцова, слышал? (Тогда только что был убит Слепцов, известный генерал.) -- А ты говоришь! Ты что сапоги снимаешь? -- обратился он к Кондакову, стаскивающему с себя сапоги.
   -- Да смотрю -- стоптал.
   -- То-то, стоптал, мужик, ходить не умеешь.
   -- Говорят, так на месте и положили, -- сказал барабанщик.
   -- Уж очень смел был.
   -- Тут смел не смел, кому обречено.
   -- Ох хороши сапоги продавал Тихонов, -- сказал барабанщик.
   -- Он домой идет.
   -- Тоже счастье человеку.
   -- Да что ж, тебе недолго.
   -- Как же, недолго. Да я не считаю. Хуже.
   Не прошло и часа после их выхода, как впереди их послышался легкий свисток.
   -- Бери ружья, готовься.
   Люди схватили ружья, и щелкнули взводимые курки, два вместе и один Кондаковский после.
   -- Солдат?
   -- Мирной, -- послышался голос в темноте. -- Стреляй не надо, своя.
   И показалась темная фигура, одна и другая.
   -- Стой, не стреляй. Это лазутчики, -- сказал Панов.
   -- А ты верь ему больше.
   -- Говорю не стреляй.
   Панов встал и, неся ружье па перевес, двинулся к показавшимся фигурам.
   -- Кто идет?
  
   (1) Зачеркнуто: Фельдфебель
   (2) Зач.: молодого солдата
   (3) Зач.: Дурак
   (4) Зач.: барабанщик
  
  
   -- Своя, своя, мирной, -- и чеченец рысью подбежал прямо к Панову. -- Ружья нет, пистолет нет, шашк нет. Генерал айда, Генерал.
   -- Вишь, дрожит весь сердешный, долго ли убить.
   -- Вот погоди, смена придет, тогда сведу к дежурному, айда, сведу.

II

  
   В крепости огни в солдатских домиках и в господских блестели ярко. Два дома было самых больших и хороших. Один, в котором жил командующий войсками барон Меллер-Закомельсквий, другой, в котором жил полковой командир Куринского полеа, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь Семен Михайлович Воронцов с своей знаменитой красавицей женой Марьей Васильевной. Все восемь окон его дома, несмотря на сторы и гардины, ярко светились в темноте ночи. В самом доме было светло и весело. В великолепной, по-европейски убранной гостиной, с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами, с мягкой гамсовской мебелью, с картинами на стенах, с дорогими темными обоями, с светлыми лампами и свечами, сидело небольшое общество около раскинутого в придвинутого к дивану ломберного стола. Четверо играли в вист-ералаш. На диване сидел молодой, красивый, краснолицый брюнет, бывший гвардеец, командир второй (1) роты; рядом с ним сидела не играя (2) красавица, (3) сама хозяйка, княгиня Марья Васильевна Воронцова. Партнером краснолицего офицера был его батальонный командир, толстый майор, страстный игрок. (4) Партнером князя Воронцова был учитель пасынка князя, московский кандидат. (5) Широколицый офицер проигрывал, и хотя это и было неприятно ему, он в эту минуту не думая этого, весь поглощенный прелестью Марьи Васильевны, сидевшей около него, глядевшей ему в карты, чтоб приносить счастье, как она говорила. Разумеется, было сказано старое: malheureux au jeu - heureux en amour (6) и как ни недоступна была для широколицего офицера Марья Васильевна, было что-то и в этих словах, и в ее близости, и в ее улыбке, и он делал ошибку за ошибкой.
   (7) -- Как же вы играете! -- вдруг (8) закричал майор, и глаза его хотели выскочить. -- У вас был туз.
  
      -- Зачеркнуто: резервного батальона
      -- Зач. замечательная
      -- Зач. и одна из самых изящных женщин того времени
      -- Зач. и мужиковатый шутник.
      -- Зач. особенно свободно державший себя. Ротный
      -- Зач. несчастлив в игре -- счастлив в любви,]
      -- Зач. Чорт вас дери
      -- Зач. выкатывая глаза
  
  
  
   -- Не горячитесь, майор, -- улыбаясь сказала Марья Васильевна.
   -- Виноват, княгиня, не могу. Ведь он зарезал меня.
   -- Ничего, ничего, ходите.
   Игру разыграли, и начались попреки майора, оправдания широколицего офицера и хохот остальных, когда в комнату вошел француз камердинер князя с докладом о том, что его требует кто-то.
   -- Извините, господа... Ну, ты за меня, Маriе, сядешь.
   -- Согласны? -- спросила княгиня, порхая.
   -- Я очень согласен, потому что вы не умеете играть. Если бы со мной, я бы был не согласен, -- сказал шутник.
   Робер один кончился. Князя всё не было. Уже в конце второго робера он пришел особенно веселый и возбужденный.
   -- Знаете, что я вам предложу, если вы согласны?
   -- Ну?
   -- Выпьемте шампанского. Василий, подайте.
   -- Прекрасно. Я готов, -- сказал майор.
   -- Что же это? Vous avez des nouvelles de Chamile? (1) -- спросила Марья Васильевна. (2)
   -- Реut-etre. (3)
   -- Соmment? Vous ne voulez pas me dire ce qu'il ya a? -- сказала Марья Васильевна.
   Гости выпили шампанского, потом доиграли игру и разошлись.
   -- Вы завтра (4) назначены в лес? (5) -- сказал князь широколицему офицеру, прощаясь с ним.
   -- Да, а что?
   -- Так мы увидимся с вами завтра, прощайте, -- сказал князь, таинственно и весело улыбаясь.
   Когда гости ушли, Марья Васильевна не откладывая подошла к мужу и, взяв его за руку, сказала:
   -- Eh bien, vous allez me dire ce que c'est.
   -- Mais, ma chere...
   -- Pas de "ma chere". C'estait eun emissaire n'est ce pas? (7)
   Разговор их продолжался по-французски.
   -- Ну, если бы это и был лазутчик, я все таки не могу сказать.
   -- Не можешь? Так я тебе скажу.
  
   (1) [У тебя есть новости о Шамиле?]
   (2) Зачеркнуто: Oui, je ne peux pas vous le dire [Да, я не могу тебе этого сказать
   (3) [Может быть.]
   (4) [Как? Ты не хочешь мне сказать, в тем дело? Посмотрим,]
   (5) Зач.: едете
   (6) Зач.: спросил
   (7) [ -- Ну, вы мне скажете, в чем дело.
   -- Но, моя милая...
   -- При чем тут "моя милая". Это был лазутчик, не правда ли?]
  
  
  
  
   - Ну?
   - Хаджи-Мурат сдался. (1) Да?
   - Ну, да.
   Князь не мог отрицать и только просил жену никому не говорить (правда и некому было говорить, кроме горничной). Правда, что во время их игры приходил лазутчик, который принес известие, что Хаджи-Мурат завтра утром выедет с четырьмя мюридами в Аргунское ущелье недалеко от крепости, с тем, чтобы передаться русским.
   Марья Васильевна угадала, потому что толки о выходе Хаджи-Мтрата к русским шли уже недели две и приходило несколько лазутчиков с этим известием. (2)
   Событие же это было очень важное и радостное для Воронцова. Хаджи-Мурат был один из искуснейших и храбрейших и потому опаснейших для русских наибов Шамиля. Он был сначала на стороне русских и был даже одно время прапорщиком милиции; потом перешел к Шамилю и воевал с русскими четырнадцать дет и почти всегда был победителем. Он делал чудеса: он с своими конными отрядами делал неимоверные переходы, появлялся там, где его не ждали, с необычайной смелостью и верностью расчета нападал, побивал и уходил. Он врывался в города, в которых были русские войска, грабил, разорял и уходил. Он похитил ханшу из ее дворца со всем ее штатом и имуществом.. Он был сам храбрец, силач и джигит, и был смелый, умный и счастливый военачальник.
   Он становился всё сильнее и сильнее, и популярнее и популярнее в Дагестане, так что Шамиль стал бояться его. В 1851 году, придравшись к неуспеху его похода в Табасарань, Шамиль решал сместить его с наибства и потребовал от него всё его имущество. Хаджи-Мурат отказался, заперся в укрепленном ауле и приготовился к защите. Но власть Шамиля была так сильна, что Хаджи-Мурат видел, что он не устоит, и (3) убежал в Чечню. И (4) оттуда вел переговоры через лазутчиков. (5)
   Так вот кто был Хаджи-Мурат, которого завтра ожидал Воронцов.
  

[Ш] (6)

  
   В то саже время, как шел этот разговор между мужем и женой о Хаджя-Мурате, за пятнадцать верст от Воздвиженского
  
   (1) Зачеркнуто: L `est rendu гении [Он доставлен)
   (2) Зач. и предложением
   (3) Зач. решил перейти к русским
   (4) Зач. вот он
   (5) Зач. и завтра, 1-го января, он обещал приехать в Аргунское ущелье и передаться русским, а именно Воронцову, сыну главнокомандующего, сардаря.
   (6) В подлиннике ошибочно: I I
  
  
  
  
   в чеченском ауле, этот самый Хаджн-Мурат лежал (1) в сакле своего кунака, не раздеваясь, с кинжалом и одним пистолетом за поясом, другой лежал подле него вместе с шашкой и ружьем. Облокотившись на жилистую руку, он спал чутким сном, который был нужен ему после трех бессонных ночей путешествия -- бегства от Шамиля.
   В сакле вместе с ним лежал его любимый мюрид Аслак-Бек, могучий красавец юноша с оттопыренной, как у детей, чуть покрывавшейся пушком верхней губой, и с выпуклыми добрыми бараньими глазами. Он спал раскинувшись навзничь, так что высокая грудь его с черными хозырями на белой черкеске была выше откинувшейся свеже-бритой синей головы, с которой свалилась черного курпея папаха. Аслан-Бек спал тоже во всем оружии. В сакле, как и все сакли без окон с узким продольным отверстием, догорали сучья в камине, и в печурке горел в черепке с маслом фитиль.
   Хозяин сакли хмурый чеченец с длинным носом и нависшими бровями, мягко ступая в разбитых чувяках, только что вошел в скрипнувшую дверку. Хаджи-Мурат, услыхав этот скрыл створчатой дверки, вскочил и, прямо сев, взялся за пистолет.
   Аслан-Бек не тронулся и продолжал всхрапывать.
   -- Не хабар? Что нового? -- спросил Хаджи-Мурат, узнав хозяина. -- Вернулся? -- спросил Хаджи-Мурат, как будто никогда не спавши. Он спрашивал про посланного им того самого чеченца, брата хозяина, которого солдаты встретили в секрете.
   -- Нет еще. -- отвечал хозяин. -- Только хорошо ли ждать здесь? -- и хозяин рассказал Хаджи-Мурату, что в ауле узнали и хотят захватить Хаджи-Мурата на выезде.
   Убегая от Шамиля, Хаджи-Мурат доехал до ближайшего к русским аула, в котором у него был кунак Сафедин, дядя той второй жены чеченки, которую пять лет тому назад взял из Чечни Хаджи-Мурат и которая теперь оставалась в горах во власти Шамиля.
   Хаджи-Мурат не решался въехать со всеми пятью своими нукерами в аул и, оставив своих четверых спутников в лесу в ущельи, в сумерках во время третьего намаза, въехал только с одним Аслан-Беком в аул, к сакле Саффедина. Саффедин (2) принял его, уложил спать гостей, убрал лошадей и послал своего брата к русским, (3) стараясь сделать всё это тихо и незаметно.
  
      -- Зачеркнуто: под буркой ничком на руки
      -- Зач.: прибежал с горы от мечети и, почтительно держа стремя, принял знаменитого наиба. Но Хаджи-Мурат видел, что предписания Шамиля уже дошли до этого аула и что Саффедину трудно соблюсти обязанности гостеприимства и требования Имама. Саффедин принял лошадей, накормил.
      -- Зач.: и употребил все меры
  
  
  
   Но женщины с крыши видели, как два всадника подъехали к сакле Саффедина, и через два часа весь аул знал и уже догадывался про то, кто были эти гости. Саффедин сейчас узнал от жены, которой это сказала прибегавшая к ней соседка, что старики решили выслать караулы вокруг аула и не выпустить приезжих, а доставить их Шамилю. По десяти ребят с ружьями были высланы к обоим выездам. За этим пришел Саффедин. Он говорил, что нужно пользоваться временем и выезжать, пока не рассвело.
   -- Лошади? -- спросил Хаджи-Мурат.
   -- Оседланы.
   Хаджи-Мурат вскочил, прихрамывая мягкими шагами подошел к Асаан-Беку, (1) мягко толкнул его (2) ногой под спину.
   -- Вставай! Ехать, -- и привычными движениями в привычные места засунул пистолеты, надел шашку, ружье, бурку и вымел на двор. (3)
   Гнедой мерин его, накормленный, но не поенный, приветственно заржал. Лошадей вывели на улицу. На стук копыт по камням улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли. Пробежал какой-то человек в гору, к мечети.
   Было (4) темно (5), но совершенно ясно и, казалось, светили звезды. Горы казались черными. Прихватив ружье, Хаджи-Мурат вложил изувеченную, короткую, но сильную ногу в узкое стремя и, беззвучно, незаметно перекинув мускулистое тело, неслышно сел на высокую подушку седла.
   -- Бог да воздаст тебе, -- сказал он хозяину, державшему лошадь. -- Когда придет брат, пришли его в лес, -- прибавил он, вдевая другую привычную ногу в стремя, и (6) лошадь, как будто часть его, тихими шагами понесла его под гору аула. (7) Аслан-Бек ехал за ним. Хозяин в шубе, быстро размахивая руками, почти бежал за ними, перебегая то на одну, то на другую сторону узкой улицы. У выезда через каменную дорогу показалась движущаяся тень, потом другая.
   -- Кто едет? -- крикнул голос.
   Но не успел он выговорить этого, как Хаджи-Мурат пригнулся, (8) лошадь сама рванулась сначала рысью, а потом вскачь по направлению к сторожам. (9) Хаджи-Мурат выстрелил из пистолета и, выхватив шашку, погнался за (10) одним бегущим
  
      -- Зачеркнуто: тронул
      -- Зач. за руку, лежавшую на груди.
      -- Зач. Над горой вышел месяц.
      -- Зач. не совсем
      -- Зач. от месяца, стоявшего над самой горой.
      -- Зач. тронул добрую
      -- Зач. Саффедин
      -- Зач. тронул
      -- Зач. и выхватив пистолет
      -- Зач. ними
  
  
  
   под гору. (1) Бегущий соскочил под кручь и (2) в это время щелкнули два выстрела и просвистели две пули. Выстрел Хаджи-Мурата попал в спину молодому чеченцу.
   -- Ах, собака, убил меня, -- завизжал он.
   С такой же быстротой и определенностью, о которой Хаджи-Мурат бросился на сторожей, он теперь так круто повернул лошадь, что она, поскользнувшись, заскрипела по плитам камня задней ногой, и пустилась свободным легким скоком под гору. Аслан-Бек не отставал от него.
   Отскакав шагов триста, Хаджи-Мурат остановил лошадь, вдохнул сырой воздух лощины и леса, к которому они спустились. (3)
   -- Стой! -- тихо сказал ему Хаджи-Мурат и, остановив часто дышащую лошадь, стал прислушиваться. Внизу шумела река Аргунь (4). Но (5) вот сзади запели петухи в ауле и вслед за тем закричали, заливаясь шакалы в темном лесу налево. К этому темному облетевшему лесу 6 и направился Хаджи-Мурат. Проехав без дороги (7) шагов сто и въезжая в лес, Хаджи-Мурат опять остановился и, забрав много воздуха в свои могучие легкие, выпустил его с пронзительным визгом и замолк.
   Через минуту такие же визги повторились из леса, и Хаджи-Мурат поехал по направлению этого визга.
   Через пять минут езды, сквозь стволы чинар, точно как будто они бежали, стал блестеть огонь, и на поляне завиднелась белая стреноженная лошадь, другая -- темная и (8) тень человека, закрывавшая огонь,
   С четырьмя нукерами сидел и рыжий брат Саффедина, возвратившийся от Воронцова с известием, что Воронцов будет ожидать Хаджи-Мурата утром в Аргунском ущелье.
   -- Хорошо, -- сказал Хаджи-Мурат, доставая из кармана черкесский кошелек, дал золотой чеченцу, потом велел растреножить лошадей и одному Темир Садыку стать верхом на дороге к аулу, с тем, чтобы в случае погони дать знать ему.
   До зари оставалось недолго. Оставшееся время употребили на то, чтобы обчистить одежду, оружие и лошадей, с тем, чтобы в красивом виде выехать к русским.
  
   (1) Зачеркнуто: люди
   (2) Зач. оттуда треснули
   (3) Зач. Аслан-Бек ехал за ним и вложил пистолет за пояс.
   (4) Зач. своим грохотом мешая слышать.
   (5) Зач. всё-таки можно было разобрать как
   (6) Переделано из: В этом темном облетевшем лесу Далее зачеркнуто: остановились те четыре нукера
   (7) Зач. по лугу лощиной. Проехав еще сто
   (8) Зач. люди, сидевшие у огня
  
  

[IV] (1)

  
   Рано утром до зари вторая рота, та самая, из которой трое ходили в секрет, вышла за Шахгиринские ворота и стала рубить лес. Туман, сливавшийся с дымом от костров, начинал подыматься к верху, и солдаты, рубившие лес, прежде не видавшие, стали видеть друг друга и видеть дорогу, шедшую через лес.
   На этой дороге сидели на барабанах вчера игравший в вист с Воронцовым ротный командир и пил и закусывал с своим субалтерн-офицером.
   В это время по дороге из крепости показался длиннолицый белокурый командир полка с своим адъютантом, казаком и чеченцем-переводчиком.
   Воронцов ехал верхом на своем красавце (2) английском жеребце и, увидав (3) ротного, кивнул ему головой. Ротному подал вестовой его небольшого, сытого каракового кабардинца (4) и он, сев на вето, подъехал к начальнику.
   -- Возьмите шестую роту и пойдемте со мной.
   -- Слушаю.
   Через десять минут рота была собрана и, с песенниками впереди, двинулась по дороге. Воронцов и ротный ехали впереди.
   -- Неужели вы не догадываетесь, куда мы едем? -- улыбаясь, спросил Вэронцов.
   -- Нет.
   -- Хаджи-Мурат вышел и сейчас встретит нас.
   -- Не может быть!
   -- Да. Всё-таки рассыпьте стрелков. (5)
   В это время переводчик подъехал к Воронцову.
   Вот она идет, -- сказал (6) он, указывая на показавшихся из за дерев всадников.
   Воронцов (7) сел на лошадь и поехал навстречу.
   Хаджи-Мурат ехал впереди на (8) белогривом коне, в белой черкеске и в чалме на папахе.
   -- Берегись! -- закричали вдруг из лесу, и затрещало дерево и из невидного тумана стала с треском спускаться ветвистая чинара.
  
      -- В подлиннике ошибочно: III
      -- Зач. Орловском
      -- Зачеркнуто: загороженную дорогу, стал объезжать ее, подзывая к себе ротного.
      -- Зач.: Ротный вскочил на него и по военному здороваясь
      -- Зач.: Он тут, на поляне должен встретить
      -- Зач переводчик. Впереди навстречу ехал верховой.
      -- Зач.: остановился, а ротный, (но ротный командир) отводивший стрелков, очутился впереди.
      -- Зач белом коне (гнедом кабардинце)
  
  
  
   -- Берегись, аль оглох, -- закричал кто-то на (1) солдат, тащивших (2) сучья с дороги. Офицеры только успели отскочить. (3) Но (4) солдаты или не слыхали или не рассчитывали, что дерево захватит их, не отбежали, и чинара, ломая сучья, с грохотом ударилась о землю, (5) прикрыв собою (6) обоих солдат. Один из них оказался безвреден, только суком разорвало его новый полушубок. Другой же лежал прижатым за живот сломанным суком, как гвоздем, к земле и громко стонал. Солдат этот был Никитин. Солдаты бросились к нему, с трудом выпростали его из-под дерева и положили (7) в стороне от дороги. Воронцов послал за доктором и носилками и слезши с лошади вместе с доктором рассматривал рану Никитина.
   Ротный командир, отводивший стрелков и не видавший того, что случилось с Никитиным, первый встретил Хаджи-Мурата. Встретившись с офицером, (8) он, приложив руку к сердцу, сказал что-то по татарски, но, видя, что (9) его не понимают, (10) заговорил по русски:
   -- Хаджи-Мурат -- моя -- у русских. Шамиль нету. Воронцов надо.
   -- Вот он, Воронцов, -- сказал (11) ротный, весело улыбаясь, поворачивая лошадь назад к подъезжавшему Воронцову. Ему радостно было встретить дружелюбно этого страшного человека, столько помучившего их и побившего русских, и, кроме того, вся фигура этого молодцеватого, с короткой, обстриженной бородкой и блестящими, не бегающими, а внимательно и удивительно ласково смотревшими глазами, невольно привлекала и подбодряла.
   Несмотря на то, что они третий день были на пути и ночевали в лесу, вид не только Хаджи-Мурата, но и всех пяти человек его свиты был молодцеватый, воинственный и щеголеватый. Лошади, одежда, бурки, приподнимаемые сзади винтовками, и в особенности оружие было чисто и красиво, и лица были спокойные и достойные. Особенно выделялись из свиты: один молодой красавец, тонкий, как женщина, в поясе и широкий в плечах красавец юноша лезгин, с чуть пробивающейся русой бородкой, не спускавший глаз с Хаджи-Мурата; и другой, без бровей, без ресниц, с красными глазами, красной подстриженной
  
   (1) Зачеркнуто: Никитина
   (2) Зач. с другими солдатами
   (3) Зач. Но двое солдат, из которых один был Никитин, очевидно не
   (4) Зач. Никитин
   (5) Зач. и загородив дорогу
   (6) Зач. упа[вшего] сшибленного с ног Никитина
   (7) Переделано из: понесли
   (8) Зач. подъехав к Воронц[ову].
   (9) Зач. Полторасов
   (10) Зач. а только улыбается, кивая головой
   (11) Зач. Полторасов
  
  
   бородой и старым шрамом через нос и лицо. Этот был хмурый и смотрел на уши своей (1) поджарой ногайской лошади.
   Никитина (2) понесли на носилках в крепость, и между солдатами стадо известно, что вышел к нам главный наиб Шамиля, и бывшие к дороге выбежали посмотреть. Офицер крикнул было на солдат, но полковой командир остановил его.
   -- Пускай посмотрят своего старого знакомца. Ты знаешь, кто это?--офицер он у ближе стоявшего солдата.
   -- Никак нет-с. Ваше Сиятельство.
   -- Хаджи-Мурат. Слыхал?
   -- Как не слыхать, Ваше Сиятельство, били его много раз.
   -- Ну, да и от него доставалось.
   -- Так точно, -- отвечал солдат довольный тем, что удалось поговорить в начальником.
   Хаджи-Мурат подъехал к Воронцову и, наклонив голову, прижал правую руку к груди и сказал:
   -- Отдаюсь в волю великого падишаха русского и буду служить ему.
   Воронцов послушал переведенные ему переводчиком слова и протянул руку в замшевой перчатке Хаджи-Мурату. Тот пожал руку, и еще сказал, что он рад тому, что первый начальник русский, с которым он имеет дело, сын великого сардаря (главнокомандующего).
   -- Люда эти, мои нукера будут так же как и я служить русским, -- прибавил он, указывая на своих.
   Воронцов повернулся на них и кивнул им головой. О свите было уже выговорено через лазутчиков.
   Воронцов повернул свою лошадь и, пригласив Хаджи-Мурата ехать с собой рядом, поехал назад к крепости.
   Свита Воронцова и Хаджи-Мурата поехала сзади. Солдаты, между тем, собравшись кучкой, делали свои замечания.
   -- Сколько душ загубил, проклятый, теперь поди как его ублаготворять будут, -- сказал один.
   -- А то как же, правая рука Шамиля. Теперь небось!
   -- А молодчина! Что говорить! Джигит!
   -- А рыжий-то, рыжий, как зверь косится.
   -- Ух, собака, должно быть.
   Говорили и об Никитине. Все жалели его.
   -- Как же, кричат: берегись,--не слышит.
   Воронцов с трудом сдерживал свою радость. Он недавно был на Кавказе, и вот ему удалось первому выманить и принять главного, могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России.
   Одно было неприятно: в Воздвиженской жил генерал Меллер-Закомельский и по настоящему надо было ему донести и через
  
      -- Зачеркнуто: прекрасной
      -- Зач. убрали
  
  
  
   него вести дело, а он сделал всё это сам. Как бы не было неприятности. Но в сущности не посмеет обидеться.
   Подъехав к дому, Воронцов передал адъютанту нукеров Хаджи-Мурата, а сам ввел его к себе в дом и представил жене.
   Оставив Хаджи-Мурата в гостиной с женой и шурином, Воронцов прошел в канцелярию сделать распоряжение об отправке курьера к отцу, в Тифлис.
   В канцелярии адъютант объявил Воронцову, что необходимо дать знать воинскому начальнику Меллер-Закомельскому и что вообще и сначала надо было дать знать ему. Действительно так нужно было поступить. Воронцов (1) не подумал об этом, теперь же велел написать донесение.
   Когда он, окончив эти дела в канцелярии, вернулся к себе, он увидал своего пасынка Бульку на коленях у Хаджи-Мурата и кинжал Хаджи-Мурата на Бульке.
   -- Он прелестен, твой разбойник, -- сказала Марья Васильевна мужу. -- Булька стал любоваться его кинжалом. Он подарил его ему. Надо будет отдарить его.
   Воронцов подошел к Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат, не вставая, подарил его своей заразительной улыбкой белых зубов из под черных стриженных усов; гладя мальчика по курчавой голове, проговорил:
   -- Джигит! Джигит!
   Переводчик же передал Воронцову желание Хаджи-Мурата совершить молитву.
   Его отвели в уборную, но ему не понравилось, и он вышел в сарай и там, разувшись, сделал омовение и стал с своими нукерами на молитву.
   Всё было бы хорошо, но в это время рыжий, старый генерал барон Меллер-Закомельский, узнав о том, что из гор вышел Хаджи-Мурат и явился не к нему, а к Воронцову, вышел из себя и послал тотчас же за Хаджи-Муратом своего адъютанта.
   Воронцова застал адъютант за обедом. Он попросил подождать и тотчас же отправился с Хаджи-Муратом к Меллеру.
   Умная Марья Васильевна поняла, что тут что-то не так и, несмотря на успокоение мужа, пошла вместе с ним к генералу.
   -- Vous feriez beaucoup mieux de rester, c'est mon affaire, pas la votre. (2)
   -- Vous ne pouvez pas m'empecher d'aller voir madame la generale. (3)
   -- Можно бы в другое время.
   -- А я хочу теперь.
   Так поговорили муж с женой, остановившись на крыльце. Хаджи-Мурат, опустив глаза, делал вид, что он не замечает,
  
   (1) Зачеркнуто: хотелось самому отличиться и он всё сделал сам
   (2) [Гораздо лучше тебе остаться, это мое, а не твое дело.]
   (3) [Ты не можешь мне препятствовать посетить генеральшу.]
  
   но блестящие глаза его играли. Наконец они пошли все трое. Хаджи-Мурат оказался хромым. Одна нога его была короче другой. Но он шел все-таки легко в своих мягких черных чювяках.
   Когда они вошли, Меллер с мрачной учтивостью проводил Марью Васильевну к жене. Адъютанту велел проводить Хаджи-Мтрата в приемную и не выпускать, а князя Воронцова строго попросил к себе в кабинет, и сам прошел в дверь вперед его.
   -- Какое вы имели право вступить в переговоры с неприятелем без моего ведома? -- сказал он, затворяя дверь.
   -- Ко мне пришел лазутчик и объявил желание Хаджи-Мурата, -- отвечал бледнея гордый Воронцов, не привыкший к такому обращению.
   -- Я спрашиваю, какое вы имели право?
   -- Как вы хотите, барон, чтобы я отвечал вам на такой вопрос?
   -- Я вам не барон, а Ваше Превосходительство.
   И тут вдруг прорвалась долго сдержанная злоба барона. Он высказал всё: и то, что они, кавказцы, здесь проливают кровь, а петербургские авантюристы приезжают, чтоб у них из под носа выхватывать награды. Это не честно.
   -- Я не позволю вам этого говорить.
   -- А я вам не позволю...
   -- Молчите или я...
   В это время вбежали две жены и бросились на мужей. И стали мирить их. Воронцов признался, что он был неправ. Барон призвался, что он погорячился.
   Решено было оставить Хаджи-Мурата у Меллера и послать к начальнику левого фланга.
   В (1) это время Никитин, зная, что он умирает, лежал в лазарете причастившись и исповедывавшись и разговаривал с пришедшим к неу Кондаковым.
   -- Слава Богу, -- говорил он, между стонами, -- развязала меня Царица Небесная, сколько бы еще грешить пришлось. Ведь я нынче ночью бежать к Шмелю хотел. Теперь одно только бы: хозяйка замуж вышла да брат матушку не оставил. А мне хорошо. Тут же сразу молча попросил свечку в руки и помер.
  

_________

  
   Через день пришло приказание отправить Хаджи-Мурата с его мюридами в Грозную и оттуда в Тифлис.
  
  
   (1) Зачеркнуто: Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и очевидно всё понял или, по крайней мере, понял то, что ему нужно было понять, то, что русские генералы и полковники--ничтожные, презренные люди.
  

[Редакция третья -- 1897 г.]

  
   * N 12 (рук. N 15).
  
   Хаджи-Мурат (1) родился в 1812 году в небогатом аварском семействе Гаджиевых. Дед его был уважаемый всеми человек, (2) ученый и набожный старик, (3) ходивший в Мекку и носивший чалму. Отец его был (4) известный джигит и храбрец. Мать Хаджи-Мурата красавица (5) Ханум была взята ханьшей Паху-Бике во дворец ханов и выкормила Умар-Хана. Уже после этого она родила (6) сына, которого назвала Хаджи-Муратом. (7) Ханьша полюбила (8) кормилицу и ее сыновей. Старший Осман и Хаджи-Мурат часто приходили во дворец и играли с молочными братьями Умар-Ханом и Буцал-Ханом. (9) Молодые Гаджиевы, Осман и Хаджи-Мурат, были как орлы смелы, ловки и сильны, (10) особенно Хгджп-Мурат, и умны, и молодые ханы любили их. Они вместе охотились; вместе джигитовали, вместе и играли с девушками. Но дед Хаджи-Мурата любил мальчика по-своему и не радовался на его молодечество, а хотел сделать из него муллу, кадия, ученого и набожного человека. "Богатство мирское остается здесь, -- говорил он, перебирая четки, -- нужно добывать богатство вечной жизни". И потому Хаджи-Мурат обучался сначала дома арабской грамоте, потом отдан в муталимы к соседнему мулле. С этим соседним муллою пришел в один вечер мулла из 12 гор и в мечети стал проповедывать. Он сказал: (Ист. (13) Сборник 2, стр. 12, прим. отчеркнутое).
   Слова эти (14) запали тогда в душу Хаджи-Мурата, в особенности то, что (15) [ханы] не ведут войны с неверными. Он решил тогда же вести эту войну и для этой цели решил бежать к горцам к Кази-Мулле, тогда царствовавшему в горах. Не говоря о том,
  
   (1) Зачеркнуто: За это время невольного бездействия среди чуждых людей, после напряженной деятельности последних двенадцати лет, в душе Хаджи-Мурата произошел великий переворот. (За это время в Тифлисе приставленный к нему Л[орис]-М[еликов] потребовал от него рассказа о своей жизни. Х[аджи]-]-М[урат] в первый раз вспомнил всё)
   (2) Зач. джигит
   (3) Зач. и джигит, воен
   (4) Зач. веселый горец знаме[нитый]
   (5) Зач. Фатима из елисуйского ханства, кормилица хана Буцала
   (6) Зач. Хаджи-[Мурата]
   (7) Зач. и который рос с старшим
   (8) Зач. Фатиму, мать Х[аджи]-М[урата].
   (9) Зач. Молодые ханы были слабы и трусливы
   (10) Зач. красивы и умны
   (11) Зач. баловались
   (12) Зач. Бухары
   (13) Зач. Кабардинского полка 13 и 14
   (14) Зач. страшно поразили
   (15) Зач. истинный магометанин не может быть ничьим рабом и, <не ведут войны с неверными> что все магометане равны. Он вспомнил оскорбление, перенесенное им в ханском дворце, и решил жить так
  
  
   как хорошо, богато жилось там людям, главное, что прельщало его, было то, что там была возможность всегда участвовать в газавате, т. е. в войне с неверными.
   Он слышал, что раны, полученные в газавате, не болят. (1) А если убьют в газавате, то пойдешь без суда в рай, а если победишь, то тебе слава в этом мире.
   Решив бежать в горы с товарищем, они приготовили для этого товар, потом перешли в мечеть за оградой. (2)
  
   ............................................................................................................................................................................................................................................................
  
  
   Бегство не удалось, и они воротились, главное, потому что в это самое время (3) к их ханству, которое было под властью веских, подступил Кази-Мулла. (4)
   Паху-Бике собрала войско и выставила против врагов. Произошла битва: Кази-Мулла был отбит, но в этой битве был убит Абдулла, отец Хаджи-Мурата.
   Хаджи-Мурат (5) ушел от своего муллы с тем, чтобы (6) участвовать в битве, но когда он пришел, всё уже было кончено, и он застал только похороны отца; как несли его на носилках покрытого черной буркой и как Ханум шла за ним с другими женщинами и рвала на себе волосы.
   Хаджи-Мурат остался в (7) ауле и опять сошелся с Абунунцал-Ханом и с ним вместе увез ему жену. (8) Через два года с милицией ходил под Гергебиль, где (9) в первый раз убил человека. Он сражался с горцами и Кази-Муллой за смерть своего отца.
   В этом сражении (10) был убит и Кази-Мулла и слышно было, что на место его Имамом (11) избран был Гамзат-Бек. Все это слышал Хаджи-Мурат издалека, но всё это перестало занимать его. Он забыл всё то, что так поразило его в проповеди Муллы-Магомета, и весь теперь отдался увлечению молодечества, которому много помогала его дружба с молодым ханом и любовь к нему ханьши Паху-Бике. На празднике Курбан-байрам он обскакал всех и лошадь его [была] вся увешана кинжалами и увязана платками, так что насилу могла идти. На праздник весны, когда выезжают в первый раз с плугом, он, засучив рукава и штаны, бегал и тоже обежал всех и обвешанный кин-
  
      -- Зачеркнуто: В газавате
      -- Далее в подлиннике две строки, многоточия; на полях помета: О кавк[азских] горцах. Выпуск II, стр. 10. Воспом. муталима.
      -- Зач.: В 1830 году, когда Хаджи-Мурату было 18 лет (скоро после этого)
      -- Зач. первый объявивший священную войну против неверных
      -- Зач. Когда
      -- Зач. сражаться
      -- Зач. деревне
      -- Зач. ходил в набег на горцев
      -- Зач. своими
      -- Зач. слышно было
      -- Зач. поступил
  
  
   жалами был введен в круг. Он же одним ударом шашки срубил (1) голову барану и разрезал платок. Это было самое лучшее, бодрое, веселое время, такое, когда человек живет только своей жизненной силой, а ее было много у Хаджи-Мурата. В это время он женился, увезя жену из Гоцатля. Родные выплатили за нее (2) калым, и она осталась. Так продолжалось два года счастливой, беззаботной жизни, дружбы с ханом. Дед Гаджиев жалел о том, что Хаджи-Мурат не будет ученый, но помирился с этой мыслью. В горах между тем шло дальше и дальше учение тариката. Хаджи-Мурат не обращал на него внимания. (3) Так прошло два года, когда Гамзат в начале августа, завладев окружными аулами (4) (Ист. Каб. полк, II т., 31 стр. и след., отчерки). (5)
   Хаджи-Мурат в вспоминал теперь это страшное время, в особенности по той внутренней борьбе, которая шла в нем во всё это время. Гамзат-Бек был имамом и вел газават и потому Хаджи-Мурат сочувствовал ему. Когда ханьша Паху-Бике колебалась послать ли сына к Гамзат-Беку, Хаджи-Мурат советовал послать, советовал принять Гамзата и (7) отделиться от русских. Когда (8) вернулись с проткнутыми носами послы, он же советовал ехать и Абунунцалу и поехал с ним. Здесь в первый раз Хаджи-Мурат увидал Шамиля. Шамиль был тогда молодой человек, приближенный мюрид Кази-Муллы. Хаджи-Мурат (9) шел к Маме, перешедшему к Гамзату, мимо палатки, когда услышал слова Шамиля к Гамзату: "Куй железо пока горячо. Пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам". Не доходя до палатки Хаджи-Мурат услыхал стрельбу и увидал, что (10) стреляют в нукеров хана. Потом он увидал как (И.К. п., 35, отч.).
   Вот тут шла борьба. (11) Хотелось броситься защитить молочных братьев. Но показаться значило погибнуть, и Хаджи-Мурат просидел в сакле и вечером бежал в Хунзах, -- хунзахцы сдались, и Гамзат вступил в Хунзах, -- и ушел к деду.
  
   (1) Зачеркнуто: шею
   (2) Зач.: деньги
   (3) Зач.: тем более потому, что Гамзат, занявший место Кази-Муллы, был враг ему,
   (4) Зач.: подошел к Хунзаху. Паху-Бике послала сыновей
   (5) Отчеркнуто с надписью на полях: пропустить: Встреча с Шамилем.
   Хаджи-Мурат поехал с Абунунцалом (и бежал) и видел убийство и бежал. Видел казнь Сурхан-Хана и убийство Паху-Бике. Заговор с братом и убил Гамзата. -- Ист[ория] Кабардинского Полка, 35--37, 38.
   Счастье его больше, управляет Аварией, богатеет, другая жена. Вызывают Ахмет-Хана.
   (6) Зач.: после
   (7) Зач.: отдаться Га[завату]
   (8) Зач.: Умма-хан
   (9) Зач.: слышал, сведя лошадей в конюшню
   (10) Зач.: (по) из палатки в которой
   (11) Зач.: Оказаться
  
  
   * N 13 (рук. N 16).
  
   8 апреля (1) 1852 года 2 вечером Хаджи-Мурат с свитою своих четырех человек и двух приставленных к ним караульщиков, надзирателя нухинца Хамиль-Бека и донского урядника Назарова, раньше обыкновенного возвратился с прогулки.
   В Нухе Хаджи-Мурату был отведен небольшой, чистый дом в пять комнат недалеко от мечети и ханского дворца. (3) Подъехав к дому, Хаджи-Мурат слез, отдал повод нукеру и, хромая, вошел на крыльцо и в дом. Муэдзин запел на минарете, и Хаджи-Мурат, разувшись, омыл ноги и стал на молитву. Окончив молитву, стал произносить "Лаиллаха илла-ллах" и произнес это тысячу раз, (4) после каждых двадцати раз произнося "Мугамедунрассулах". Потом он встал, взял арабскую рукопись и стал читать. Он читал эту рукопись теперь третий раз в своей жизни и только теперь ему казалось, что он в первый раз понимал весь смысл ее. В рукописи было сказано: "Истинный магометанин не может находиться под властью неверных. Магометанин (5) не может быть ничьим рабом, все магометане равны. И потому тот не магометанин, кто покоряется другому, особенно неверному, тот не может спастись. Все намазы, посты, странствования в Мекку, жертвы бедным и чтение корана не нужны, если он покоряется и служит неверным. И потому первая обязанность магометанина, если он во власти неверных, есть (6) война против них до тех пор, пока будешь свободен от них". "Лаиллаха илллаллах. Мугамедунрассулах",-- повторил Хаджи-Мурат, закрыв глаза и вспоминая, где он, и что он нынче еще обещал через приезжавшего к нему адъютанта главнокомандующего, которому он обещал провести войска в Дагестан и отвоевать Хунзат, всю Аварию и, если не покорить, то вызвать Шамиля. Он обещал приехать опять в Тифлис к этим неверным собакам, чтобы сговориться с тем самым князем Аргутинским, с которым он воевал и которого разбивал не раз в продолжение десяти лет. -- Вот в каком он был положении, и не было из него выхода. Не было выхода, потому что он ушел одни, оставив в горах жену и сына. Они должны были выдти с ним вместе, но их задержали, и они были теперь в руках Шамиля. А он знал, что такое Шамиль. (7) Не уйти же ему нельзя было. Шамиль (8) сменяя его с наибства, потребовал от него всего его богатства
  
   (1) Зачеркнуто: Хаджи-Мурат
   (2) Зач..: был ясный, солнечный день, рисовые поля вокруг
   (3) Зач. (В этом доме) Это было в Нухе вечером. Муэдзин уже пропел свои призывы к молитве, в лагере пробили зорю. Хаджи-Мурат сидел один на ковре в своей отдельной комнате и читал арабскую рукопись Джемал-Эдина о тарикате.
   (4) Зач.: потом он сел на ковер и взял
   (5) На полях: свобода и истина
   (6) Зач.: освобождение себя от них
   (7) Зач. Шамиль выколет ему глаза или казнит его сына. И этот сын
   (8) Зач. боялся его и хотел убить его
  
  
  
   и, когда тот не отдал, послал взять его. Хаджи-Мурат защищался в ауле Бетлагаче и убил несколько человек из посланных Шамиля. После этого нельзя было ожидать примирения с Шамилем. Правда, Шамиль, по просьбе Кибит-Магомета, сказал, что он помирится и простит, но Хаджп-Мурат знал, что это значит. Стоило ему поверить, и он бы погиб. Он попробовал возмутить хунзасцев против Шамиля, но все боялись Шамиля, и он даже едва ушел от людей, подосланных, чтобы схватить его. Вся старая ненависть к Шамилю еще за (1) совет убить ханов, за убийство меньшого вскипела в нем, и он решил бежать к русским, чтобы с помощью их отомстить ему. И он отомстил бы, но Шамиль захватил семью, захватил сына. Он любил сына, он не мог без умиления вспоминать о нем. Но не (2) сын, а мысль о том, что он (3) идет против Бога, что, вместо войны с неверными для освобождения магометан, он с неверными против магометан, убивала его.
   Два раза уж он изменял хазавату и теперь третий раз. Прежде он был молод, он не знал, но теперь он не видел себе (4) оправдания. И он вспоминал свои две прежние измены хазавату (5) и всю прежнюю жизнь свою. (6)
  
   * N 14 (рук. N 17).
  
   За (7) несколько дней перед отъездом в Нуху Лорис-Меликов, офицер, состоявший при Воронцове и говоривший по татарски, вызвал Хаджи-Мурата на рассказ о всей своей жизни.
   Лорис-Меликову нужно было узнать это, чтобы составить описание жизни Хаджи-Мурата для отсылки государю в Петербург, и он три вечера с ряду приезжал к Хаджи-Мурату и подробно расспрашивал его об его жизни и записывал то из нее, что ему казалось интересно. Хаджи-Мурат же, рассказывая свою жизнь, вновь переживал ее. И это, т. е. подробное и последовательное воспоминание о своей жизни, (8) случилось с Хаджи-Муратом в первый раз за эти года, -- двадцать лет его деятельной жизни -- ему некогда было вспоминать, -- и
  
      -- Зачеркнуто: убийство
      -- Зач. это его
      -- Зач. опять
      -- Зач. обещал служить русским
      -- Зач. пророку и Богу
      -- Зач. тем более, что он всю ее записал по просьбе приставленного к нему офицера Лорис-Меликова.
      -- Зач. (Делать) После (своей деятельной жизни) жизни полной трудов и опасностей, теперь Хаджи-Мурату делать было нечего. Он только молился и думал. <И думал всё больше о том>
   Думал он, что он сделает теперь, предполагая и то, и другое, и третье, думал о том, что делается там, в горах, с его семьей, (с его матерью) о том, что он сделает теперь, предполагая и то, и другое, и третье), но более всего думал он о своей прошедшей жизни.
      -- Зач.: и описание ее
  
  
  
   произвело на него такое новое и сильное (1) действие, что последнее время в Тифлисе и теперь в Нухе он, не переставая, думал о своем прошедшем: вспоминая, распределяя события и поправляя в своих мыслях тот рассказ, который он передал Лорис-Меликову. (2) Всё его прошедшее представлялось ему теперь в воспоминании чем-то особенно важным и прекрасным, и в особенности в первые времена его детства и юности, о которых он в не рассказывал Лорис-Меликову, но которые (3) теперь в первый раз всплыли в его воспоминании и казались ему особенно прекрасными, точно какая-то чудная, не касавшаяся его история. Как только он оставался один, он садился на ковер, доставал ножик из под кинжала и начинал резать палочку и вспоминать.
  
   * N 15 (рук. N 17).
  
   Рассказ этот (4) заставил Хаджи-Мурата вспомнить свою жизнь, вновь пережить ее. Все эти последние 15 лет он, не переставая, жил самой (5) деятельной, горячей жизнью. Теперь же ему нечего было делать и он вспоминал. Приехав в Нуху, воспоминания всей пережитой им жизни еще сильнее охватили его. Вспоминая теперь, как он рассказывал Лорис-Меликову, он поправлял себя, поправлял и, главное, переживал сначала всё то, что было с ним с самого раннего детства и что ни для кого не было важно, кроме как для него одного. Для него же всё это было особенно важно, и всё это, особенно первое детство, он помнил, как будто это было вчера. (6) И прошедшее представлялось ему со всеми мельчайшими подробностями и таким прекрасным, что он спрашивал себя: неужели в самом деле это бал я, который пережил всё это.
   Вспоминал он с самого начала и прежде всего вспоминал свою мать, не такою, какою она была теперь, величественной старухой с сморщенными губами и выдающимся подбородком, а такою, какою она была, когда кормила его, -- высокой, стройной, с данными руками и ногами, большими глазами, величественной красавицей в шелковом бешмете с золотыми украшениями.
   Он не мет помнить этого, но ему казалось, что он помнил (7) это, так часто ему мать рассказывала про это -- как она, раненная
  
      -- Зачеркнуто: впечатление
      -- Зач. Воспоминания обо всем
      -- Зач. для него были
      -- Зач. поднял со
      -- Зач. сложной
      -- Зач. И любил как лучшее время своей жизни. Жизнь эта была бурная и сложная.
      -- Зач. ее, когда она с ним за спиной избитая (отцом) мужем за то, что она не хотев взяться кормить ханского сына, убежала ночью в горы к своему отцу и прожила там всё лето, работая на старика и не возвращаясь к мужу.
  
  
   кинжалом своим мужем, прижала к свежей ране (1) и не отдала его нукерам хана. Случилось это, как рассказывала это ему его мать и как она пела про это сложенную ею самой песню, из-за того, что Сулейман отец Хаджи-Мурата хотел (2) отнять у матери Хаджи-Мурата и дать ей выкормить ханского сына так же, как она выкормила от старшего своего сына Османа старшего сына хана. Но Патимат ни одного ребенка не любила так, как Хаджи-Мурата, и не согласилась. (3) Сулейман взбесился.
  
   * N 16 (рук. N 19).
  
   Воронцов (4) Михаил Семенович был человек, которых уже нет теперь, и тип, который потерян и непонятен даже для молодого поколения. Воспитанный в Англии, сын знаменитого посланника -- это был человек утонченнейшего образования, мягкий, тонкий и вместе с тем твердый и преданный царю и отечеству слуга, лучше говоривший по-французски, чем по-русски, и не понимающий жизни без службы, без власти и без покорности. Он был стар, но еще свеж, бодро двигался и, главное, обладал всей силой тонкого и приятного ума.
   28 октября 1852 года (5) князь вышел в своем дворце к обеду в особенно веселом расположении духа. Лисье бритое лицо его приятно улыбалось княгине Дадиани, которую он вел под руку к обеду, вслед за княгиней, которая шла впереди его с князем Орб[ельяни].
   -- Excellentes, chere amie, (6) -- отвечал он на вопрос княгини о том, какие он получил известия с нынешним курьером. -- Simon a eu de la chance. (7) -- И он за обедом рассказал всем поразительную, необычайную новость -- для него одного это не была вполне новость, потому что переговоры велись давно, -- что знаменитый храбрейший помощник, наиб Шамиля Хаджи-Мурат передался русским, и именно молодому князю, и привезен в Тифлис. .
   Весь обед разговор вертелся о Хаджи-Мурате. Кавказский генерал с левого фланга, обедавший у князя и сидевший подле княгини и конфузившийся, очень рад был случаю разговориться и рассказать удивительные походы и набеги этого героя, как он сделал поход один с конницей в день в семьдесят пять верст,
  
   (1) Зачеркнуто: своего ребенка
   (2) Зач.: взять ханского (отдать)
   (3) Зач.: Тогда Сулейман (Произошла ссора, и Сулейман ударил ее кинжалом. Она)
   (4) Зач.: 45 лет тому назад на Кавказе, -- в мирном Кавказе, я хотел сказать, -- царствовал князь Михаил Семенович Воронцов, а в немирном Шамиль и между ними шла война.
   (5) Ошибка. Следует: 1851 г.
   (6) [Прекрасные, милый друг,]
   (7) [Семену повезло.]
  
  
   как он ворвался в Темир-Хан-Шуру, как похитил вдову хана среди русских войск, как шла легенда о его заколдованности. Теперь Хаджи-Мурат был пленным или перебежчиком в Тифлисе.
   Утром на другой день Хаджи-Мурат был представлен Воронцову. В приемной князя сидели дожидаясь человек десять, в том числе и полковой командир с левого фланга, обедавший вчера и нынче приехавший откланяться. Полковому командиру очень хотелось видеть близко того страшного Хаджи-Мурата, с которым он не раз имел дело и которого видел раз издалека в трубу в чалме на белой лошади, окруженного мюридами со значками. Теперь он увидал, как этого самого Хаджи-Мурата проводил по паркету приемной адъютант Главнокомандующего.
   Хаджи-Мутрат был человек немного выше среднего роста, как все горцы, сухой, тонкий, не столько широкоплечий, сколько широкий от груди к спине, мускулистый, очень загорелый, с небольшой русой бородкой, подстриженными усами и выдающимся подбородком. Выдающеюся чертою его лица были очень широко расставленные глаза и выступы лба на бровях. Он был одет в длинную белую черкеску на коричневом с маленькими галунами бешмете; как у всех горцев, ремень с кинжалом, шашка, на ногах ноговицы с чувяками, на бритой голове папаха с белой чалмою. Он шел, не глядя по сторонам, хромая на одну, короче чем другая, ногу.
   Все в приемной, не спуская глаз, проводили его в дверь Главнокомандующего.
   -- Так вот он какой! Лицо доброе, а какой зверь, -- подумал полковой командир, вспоминая, как два года тому назад они нашли перерезанными по приказанию Хаджи-Мурата двадцать шесть человек пленных во взятом ауле.
  
  

____________

  
   Переход Хаджи-Мурата к русским было важное событие и могло иметь важные для служащих и разнообразные последствия. Для одних это было средство отличиться, приписав себе этот переход, для других средство выгодного положения, пристроившись к сопутствованию Хаджи-Мурата, для третьих надежды в отсутствие Хаджи-Мурата отличиться против тех мест, где он начальствовал.
   В тот же день Хаджи-Мурат был принят Воронцовым, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном, театре. Шла веселая пьеска Сологуба. Воронцов был в своей ложе, и в партере появилась высокая фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с своим переводчиком, но просидел недолго и после первого акта вышел, обращая на себя внимание всех зрителей. В Тифлисе в это время гостил в отпуску Полтавцев -- веселый офицер с детого фланга, родня Воронцова. Отпуск его истекал, но приезд Хаджи-Мурата мог поправить дело. Он просил оставить его на время при Хаджи-Мурате. Воронцов согласился.
   Через несколько дней Воронцов писал следующее военному министру Чернышеву. Письмо было писано по-французски.
   (Выписки из "Русской старины", 1881, март, 658--659--660), "Письма кн. М. С. Воронцова к кн. А. И. Чернышеву. 20 декабря 1851 г. (Перевод с французского)". (1)
   Так и писал и думал Воронцов и различные другие люди. Эпизод этот был для всех интересный случай; для Хаджи-Мурата же это был страшный, трагический поворот в его жизни.
   Правда, он не спал ночи и как зверь в клетке ходил прихрамывая по двум комнатам отведенной ему квартиры.
   Он бежал из гор, потому что не мог оставаться и ему надо было отомстить давно уже ненавидимому Шамилю, но семья оставалась в руках Имама. Надо было выручить ее. Сначала Хаджи-Мурат надеялся, что Воронцов выговорит его семью, выменяв ее на пленных, но Шамиль не выдавал семьи. Тогда Хаджи-Мурат попросился ехать в Чечню, (2) чтобы оттуда постараться выкрасть семью. (3)
   Попытка выручить семью не удалось, и Хаджи-Мурат вернулся в Тифлис. Здесь беспокойство за семью еще больше охватило его. Он не спал ночи и ходил взад и вперед по комнате. Раз утром Лорис-Мелпков приехал к нему и объявил, что имеет поручение от Главнокомандующего.
   -- И голова и руки рады служить сардарю, -- с восточной торжественной учтивостью сказал Хаджи-Мурат, прикладывая сухую жилистую руку к тому месту груди, где белая черкеска перекрещивалась над черным шелковым бешметом. -- Отур -- садись, -- сказал Хаджи-Мурат, улыбаясь и учтиво указывая черноватому, с блестящими глазами и пуговицами, нарядному Лорис-Меликову на кресло. Он всегда особенно ласково встречал Лорис-Меликова и за то, что Лорис-Меликов мог говорить с ним по-татарски, и главное за то, что знал его за любимого (мюрида) адъютанта сардаря.
   У Лорис-Меликова был в руке портфель. Он сел. Хаджи-Мурат опустился против него на низкой тахте, расставив ноги в чувяках и ноговицах и опершись руками на колени. Подвижное лицо его приняло тотчас выражение приветливой ласки и почтения.
   Когда Лорис-Меликов начал говорить, Хаджи-Мурат опустил
  
  
   (1) Далее копия письма Воронцова к Чернышеву, составляющего гл. XIV окончательной редакции.
   (2) Зачеркнуто: и там посылал лазутчиков и вызывал своих кунаков, поручая им
   (3) Зач.: Саффедин обещался, но, доехав до Ведено, где содержалась семья Хаджи-Мурата, увидал, что выкрасть семью невозможно -- под такой строгой стражей она находилась, -- вернулся назад и объявил Хаджи-Мурату, что он отказывается сделать это, несмотря на триста золотых, к[оторые] обещал за это Хаджи-Мурат.
   -- Эх, воли нет мне, -- крикнул Хаджи-Мурат, вскакивая с ковра, на котором сидел, -- я бы сделал. Так
  
  
  
  
  
   голову а внимательно слушал. Лорис-Меликов сказал, что князь прислал его с тем, чтобы просить Хаджи-Мурата рассказать ему всю свою жизнь.
   -- Я запишу ее, если ты будешь рассказывать медленно (по-татарски нет другого обращения, как на ты) и тогда переведу по-русски и князь пошлет ее самому Государю.
   Хаджи-Мурат помолчал после того, как Лорис-Меликов кончил говорить (он не только никогда не перебивал речи, но всегда выжидал, не скажет ли собеседник еще чего), поднял голову, стухнув папаху назад (он всегда был в папахе), и улыбнулся той особенной детской улыбкой, которою он пленил Марью Васильевну. Ему было приятно знать, что история его, жизнь его интересна Императору, и от этого он улыбался.
   -- Можно! -- сказал он, и сейчас же в его воображении пробежала "вспоминания лучших, по его мнению, его подвигов: нападение на Темир-Хан-Шуру -- похищение ханьши, завоевание, отбитие огромного табуна, убийство Золотухина, поход в Табасарань.
   -- Расскажи мне всё, не торопясь, -- сказал Лорис-Меликов, доставая из портфеля чернила, перо и бумагу и устраиваясь на столе. --Всё с самого начала.
   -- Якши (хорошо). Много, что рассказать есть. Много дела было.
   -- Не успеем в день, два, три дня будем писать.
   -- С начала начинать?
   -- Да, с самого начала. Где родился, где жил.
   Хаджи-Мурат опустил голову и долго посидел так, потом взял палочку у тахты, достал(1) из-под кинжала с слоновой втравленной золотом [ручкой] булатный ножик и начал ее резать.
   -- Пиши: родился в Цельмесе, аул небольшой, в горах, -- начал Хаджи-Мурат. -- И ему вспомнился вечер, врытая в гору сакля с галерейкой и запах кизяка, и мать, сидящая над коровой. -- Нас было два брата, старший Осман и я. Мать моя, когда родила Османа, кормила молодого хана аварского Нунцала, я потому мы были вхожи в ханский дворец и играли с детьми ханскими и ханьша Паху-Бпке любила нас. Ханов было трое: Булач-Хан, Умма-Хан, молочный брат Османа, и Абунунцал-Хан; мой брат названный и друг. -- Джигит был, -- сказал Хаджи-Мурат, и Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза Хаджи-Мурата, когда он упомянул это во. -- Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. -- Первое мое сражение было под Хунзахом, когда Кази-Мулла окружил Хунзах. Кази-Мулла требовал, чтобы ханьша перестала дружить с русскими. Тут я в первый раз стал мюридом, принял хазават. Да это вам не нужно?
   -- Нет, нужно. Как же?
  
      -- Зачеркнуто: ножик
  
  
   -- А вот. Кази-Мулла второй день стоял под Хунзахом. Наши пешие выходили к лесу и перестреливались. Я сказал Абунунцалу: "выедем верхами с ущелья и ударим в их лагерь". Так и сделали. Мы выехали на заре. Они вели лошадей на водопой. Мы гикнули. Кого убили, кого взяли живыми. Кази-Мулла бежал. Взяли значки. И я здесь в первый раз убил человека. И тот, кого я убил, был мюрид. Когда мы выскакали в гору, они все пустились бежать. Моя лошадь была добрее всех, и я стал нагонять их. Позади всех скакал и сдерживал лошадь молодец хаджи в черной черкеске. Он кричал мне, что убьет, и поворотившись, целил в меня ружьем. Я знал, что, если я побоюсь его и сдержу лошадь, то уйдет от меня до ущелья; если же я не сдержу, он выпустит заряд и не успеет зарядить. Я стал близиться к нему, надеясь, что он промахнется. Он выстрелил. Пуля прожужжала мимо самых ушей. Я наддал ходу и потом в упор выстрелил ему в спину. Он схватился за пистолет, но опять промахнулся. Я догнал его, схватил за повод. Он лежал на луке. Я остановил лошадь. Он свалился на земь. Он поднял глаза к небу, прочел молитву "Ля иллаха иль аллах" и потом сказал: "Ты убил меня. Я мюрид, бился против неверных. Будь мюридом. Нет спасенья без хазавата. Ля пллаха, держи хазават" и умер.
   -- Что такое хазават и что такое мюршид и мюрид? -- спросил Лорпс-Мелпков.
   -- А ты не знаешь?
   -- Я знаю, да желал бы знать всё сначала.
   -- А сначала был Мулла-Магомет. Я не видал его. Он был святой человек -- мюршид. -- Он говорил: (1) "Народ! Мы ни магометане, ни христиане, ни идолопоклонники. Истинный магометанский закон вот в чем: магометане не могут быть под властью неверных. Магометанин не может быть ничьим рабом и никому не должен платить подати, даже магометанину. Кто мусульманин, должен быть свободный человек, и между всеми мусульманами должно быть равенство. Кто считает себя мусульманином, для того первое дело хазават, война против неверных, а потом исполнение шариата. Народ, мы отвергнуты законом, мы гости в этом свете, мы все должны будем переселиться в настоящее наше место, чтобы найти спасение. Вот что говорит пророк: тот мой мусульманин, кто не щадит ни жизни, ни именья, ни семейства, кто исполняет волю Корана и исполняет мой шариат. Поступающий согласно моим повеленьям станет на том свете выше всех святых, до меня бывших. "Народ! Клянитесь оставить свои прежние пороки и впредь удаляться от грехов. Дни и ночи проводите в мечети, молитесь Богу с усердием и плачьте и просите его, чтобы он вас помиловал. Когда же настанет время вооружиться против неверных, о том
  
   (1) Зачеркнуто: Истор. Каб. полка, 13, от знака (Х) до 14 стр. знака <
  
  
   я узнаю по вдохновению свыше и объявлю вам, но до тех пор рыдайте и молитесь. Я самый грешный человек в целом мире. Простите меня, я уже отказался от всего мирского". Так он сказал сначала, а потом, когда Магомет открыл ему всё, он сказал: "Именем пророка повелеваю вам: ступайте на свою родину, соберите народ, прочтите ему наставления мои, вооружитесь и идите на хазават; истребите врагов и освободите братий наших, мусульман. Кто убьет врага или сам погибнет в битве--рай тому награда; если же вы убежите с поля сражения, иди через деньги и ложные обещания покорят вас, тогда ваши мечети будут обращены в церкви, вы будете навсегда прокляты, для вас нет спасенья и бойтесь гнева божьего. Вы живете в крепких местах, вы храбры. Один мусульманин должен итти против десяти неверных и не поворачиваться спиной к неприятелю. Кто так будет поступать, тот будет святым и вкусит все наслаждения рая. Вот ваши обязанности! На них благословляю вас". И вот Кази-Мулла повел хазават, а за ним Гамзат, (1) а за ним Шамиль. (2) Так вот с тех пор, как я убил этого мюрида, я стал думать о хазавате. Тогда я еще не стал мюридом. Я и забыл слова этого мюрида. Я вспомнил их только после. (3) Тут вскоре Кази-Мулла был убит и на место его стал Гамзат. Гамзат прислал послов сказать, что если мы не покоримся, он разорит нас. Все аулы перешли к нему, и нам нельзя было защититься, тогда ханьша решила послать сына Омара и меня с ним в Тифлис просить помощи у барона Розена. Тут я в первые раз увидал русских и узнал их.
   -- И не полюбил, -- шутя сказал Лорис-Меликов.
   -- Нет, не полюбил. Тогда были хуже, чем теперь. Меня не приняли, ничего не дали. В это время был бунт в Кахетии, и я видел, как вешали и гоняли сквозь строй наших.
   -- Где же это было? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- А это было в крепости. Был генерал Гузат. Он казнил. Мы с Омар-Ханом пришли на площадь. Стояли три виселицы, и две арбы были с палками. Солдаты стояли кругом и били в барабаны, потом вышел чиновник и стал читать по-русски. Потом переводчик прочел по-татарски, что народ бунтовал и вот зачинщиков казнят. А мы знали, что это не зачинщики. А они жили свободно, потом пришли русские, сожгли хлеб, сено, дома, побили жен, детей. Тогда выбрали время и зарезали роту солдат.
  
   (1) Зачеркнуто: только он был ложный имам
   (2) Зач..: и я
   (3) Отчеркнуто с надписью на полях: пропустить: В этот самый день, (в то время) как мы с ханом прогнали Кази-Муллу, с другой стороны Хунзаха в перестрелке убили моего отца. Когда мы вечером въезжали в Хунзах с лошадьми, значками, пленными и телами, которые мы везли, у въезда я столкнулся с лошадью, на которой везли перекинутое тело, покрытое буркой. За ними шла моя мать и рвала на себе волосы.
   Ханьша разнилась победе и послала значки в Тифлис к начальству
  
  
  
   Потом пришел полк. Хевсуров сила не взяла, они покорились. Спросили: "давай зачинщиков". Старики помолились Богу в мечети. Потом мулла вышел, сказал: "Русские требуют виноватых. Все били русских. А русские требуют девятерых. Надо идти девятерым. Кто пойдет?" Трое сами вызвались, шестерых назначили. Из этих троих удушили веревками, а пять забили палками, шестой убил солдата и сам убился. Я видел всё. Омар-Хан не стал смотреть. А я целый день стоял, смотрел. Сначала повесили, потом водили между солдат голых, те били. Ни один не кричал. Только один старик визжал. А когда шестого захотели вести, он сорвал с себя кандалы, убил ими солдата и сам бросился на штыки и закололся. А генерал жирный, как свинья, сидел на кресле, курил трубку.
   -- Как же он убил?
   -- Джигит выхватил руки, взмахнул, -- и Хаджи-Мурат показал быстрым могучим движеньем, как это было сделано. -- И убил солдата. "Алла-ильаллах", -- я запел и весь народ за мной. На нас повернулись солдаты. Мы ничего не могли сделать, но тут я вспомнил про мюрида, какого я убил и какой мне велел быть мюридом, и я решил принять хазават и уговорил Омар-Хана.
   Когда мы приехали назад, мы стали уговаривать Паху-Бике бросить русских и впустить к нам Гамзата.
   Гамзат-Бек скоро после этого подошел под Хунзах. Гумбетовцы, койсубулинцы, андийцы, карахцы -- все приняли хазават и покорились Гамзату. Один аул не хотел признать его имамом, и тогда Гамзат взял аул силой и отрубил пяти человекам голову -- одному моему дяде, брату матери. С Гамзатом было двадцать тысяч человек, а у нас в Хунзахе не было трех тысяч. Мы все знали Гамзата. Два года тому назад он бежал к нам от русских, и мы не выдали его. Когда он прислал к ханьше своих мюридов уговаривать ее принять хазават, чтоб не дружить больше с русскими и помогать ему воевать с ними, я стал уговаривать ханьшу согласиться. Она качалась то в ту, то в другую сторону и решила послать к Гамзату кадия Нур-Магомета с стариками и велела сказать, что согласна принять новое учение. Только бы Гамзат прислал ученого человека растолковать это новое учение. Через день старики вернулись к нам опозоренные, за то, что Нур-Магомет и старики воевали против мюридов, он велел им всем проткнуть ноздри, продеть нитки и на нитке к носу привесить по куску лепешки. И чтоб так они пришли к ханьше. Старики пришли в таком виде к ханьше. Когда мы вынули нитки и помолились в мечети, старики рассказали, что Гамзат только мюршид и стоит за истинную веру и ничего не хочет себе, а говорит, что только бы ханьша приняла хазават, он снимет с себя имамство и передаст старшему хану, моему брату Абунунцал-Хану, а сам будет служить ему так же, как отец его Алискендер-Бек служил отцу Абунунцала, Если ханьша и молодые ханы не знают тариката, то он пришлет святого мюршида объяснить истинную веру, но нужно прислать ему аманатов. Довольно ему одного аманата, меньшого сына ханьши -- Булач-Хана. Ханша согласилась и послала Булач-Хана с почетными стариками. Гамзат был прямой человек, но с ним был уже лисица -- Шамиль, и он придумал всё это, когда Булач-Хан был уже там. -- На другой день утром приехали мюриды сказать, что Гамзат хочет всю свою власть отдать Абунунцалу или Умма-Хану и потому просил их обоих приехать к нему в лагерь. Ханьша побоялась послать Абунунцала и послала только Умма-Хана. С Умма- Ханом поехали брат Осман и я. Когда мы въехали на гору, нас окружили мюриды и кричали, и стреляли, и джигитовали вокруг нас и проводили нас к палатке Гамзата. Он вышел к нам с Шамилем.
   -- Какое он был из себя, Гамзат? --спросил Лорис-Меликов.
   -- Сильный, твердый человек, невысокий, мужественный. Шамиль всегда был с ним, на две головы выше его. Он подошел к стремени и принял Умма-Хана и повел в палатку. И сказал: (И. К. П., (1) 33, 34 отчеркнутое чернилами).
   Умма-Хан был туп на речи, но сильный, как бык, и тихий. Он не знал, что сказать, и молчал. Тогда я сказал, что если так, то пускай Гамат-Бек едет в Хунзах. Ханьша и хан с почетом примут его. Но мне не дал и досказать, и тут в первый раз я видел и столкнулся с Шамилем, он перебил меня: "Спрашивают не тебя, а хана". Гамзат-Бек наклонил голову в знак одобрения и позвал Умма-Хана стрелять в цель. Пока мы стреляли, подъехали те же пять мюридов, которые приезжали и утром, и Гзазат поручил им ехать звать Абунунцал-Хана, без которого он не может решить дела. "Поезжайте и вы с ним", -- сказал Гамзат нам, приехавшим с Умма-Ханом. -- Когда мы приехали в рассказали ханьше и Абунунцалу и как нас встречали, и как зовут его Абунунцала, ханьша -- ослабела и стала говорить ему ехать. Я боялся измены и сказал так Абунунцалу. Он сказал матери, что неразумно отдаваться в руки врагу. -- "Ты боишься?" сказала она. Абунунцал никогда ничего не боялся. -- "Вели седлать", сказал он мне, и после полуденной молитвы мы выехали. -- Хорошо встретили младших ханов. Саршего встретили еще лучше. Зурны, барабаны, дудки, пальба; сам Гамзат выехал навстречу с значками. Я ехал за ханом. Хан пошел с Гамзатом в палатку. И мы видели, как Гамзат посадил его на первое место, рядом с Умма-Ханом.-- Нас всех нукеров ханских позвали под гору в другую палатку и стали угощать. Мне было неспокойно на душе, не нравился мне Шамиль, а я видел, что Гамзат без него ничего не делал. Не нравилось мне тоже то, что Булач-Хана не было тут, а его
  
      -- ["История 80-го пехотного Кабардинского полка".]
  
  
   услали в Гоцатль. Когда Абунунцал спросил, где меньшой брат, Гамзат сказал ему, что они как аманата услали его в Гоцатль, но что теперь, когда нет больше врагов, а все заодно служат хазавату, он сейчас пошлет за ним. -- Я отказался от угощенья, сказал, что болен, и вышел за палатку. Как я ждал, так и случилось. Только что я вошел в нашу палатку, -- она была под горой, -- вбежали мюриды, и я услышал выстрелы и крики наших. Двое выбежали, и один тут же упал убитый. Я бросился в гору к палатке Гамзата, где были ханы. Там тоже слышались крики и пальба. По мне выстрелили, но не попали. Я еще был не хромой и легок, я вбежал на кручь, но было уже поздно. Умма-Хан уже лежал в луже крови, а Абунунцал бился с мюридами; половина лица у него была отрублена и висела. Он захватил ее рукой и при мне ударил кинжалом Гамзатого брата и срубил его. Он намернулся на другого, но тут человек двадцать мюридов бросились на него, и он упал.
   И Хаджи-Мурат жпво вспомнил и лицо своего друга и брата Абунунцала, и вспомнил тот стыд, который он не переставая испытывал за то, что тогда не бросился защищать Абунунцала. Он испугался тогда, но не хотел признаться и сказал не глядя:
   -- Я хотел рубить, но брат Осман ухватил меня за черкеску, -- сказал Хаджи-Мурат, -- и сказал: "Оставь, после отплатим за кровь". И в суете мы отвязали наших лошадей и ускакали в Хунзах. На другой день Гамзат с мюридами и значками приехал в Хунзах. Ханьша уехала к моему деду. Гамзат стал править всей Аварией, выписал ханьшу и убил ее.
   -- Зачем же он убил ее? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Нельзя было. Пролез передними ногами, пролезай и задними. Ханьша не могла простить смерть сыновей. Она потребовала вернуть себе хоть меньшого, Булач-Хана. Но Гамзат не дал его. И опять тот же Асельдер -- зверь был, отрубил ей голову. Мы узнали это вечером и сошлись с братом у серебряника решить, как и где взять кровь Гамзата. Мы еще не решили когда, но к нам в лавку пришел Асельдер и стал расспрашивать. Мы поняли, что он знает, что когда-нибудь выдаст нас, и решили дело сделать завтра в пятницу, в мечети во время молитвы. -- Так и было. На утро Гамзат призвал к себе деда нашего Дибир-Али и сказал ему: "Мне сказали, что твои внуки задумывают худое против меня. Хотят убить меня в мечети, но я не боюсь никого, кроме Бога и Магомета. И я делаю дело божье. И оно должно совершиться. Только знай, что, если я узнаю, что это правда, я повешу тебя с твоими внуками на одной перекладине". Дед пришел и призвал нас. "Дело плохо. Он всё знает", сказал наш дед. "Что будет, то будет", -- сказали мы. Все отстали от нас, остались мы двое с Османом. На утро мы взяли по два пистолета и в бурках вошли в мечеть, вслед за нами пришел Гамзат. Увидав людей в бурках, он остановился и Асельдер (1) подбежал к нам, приказывая снять бурки. Не успел он сказать это, как я скинул плечами бурку, а правой рукой вынул кинжал и по рукоять всадил ему под ребра. В это время Осман выстрелил в Гамзата. Гамзат ухватился за рану и взялся за кинжал, но я добил его в голову. Мюриды бросились на нас и убили Османа, но я убил еще двоих, и в мечеть вбежали наши молодцы и перебили остальных. Тогда Гамзатовы мюриды заперлись во дворце, но мы ворвались туда и которых перерезали, которых побросали с кручи. -- Тогда все меня признали начальником над всей Аварией. Но мюриды на место Гамзата избрали Шамиля и, я слышал, собирались итти на Хунзах. Тогда русский генерал Клюгенау прислал ко мне, чтобы я покорился русским, и он защитит меня. Нельзя было бороться одному, и я согласился принять русских. (2)
   Хаджи-Мурат остановился и задумался. Он вспомнил, что это была вторая измена хазавату. Теперь была третья.
   -- Что, ты был уже женат тогда? -- спросил Лорис-Меликов.
   Хаджи-Мурат помолчал и улыбнулся.
   -- Меня женили, когда мне было шестнадцать лет. Это моя первая жена. Потом я женился на чеченке. Эта теперь с моими детьми у Шамиля. Вчера был из гор лазутчик, говорил, что Мудла-Ахмет берется выкупить их, если только отдадут двадцать пленных и сто золотых. Сто золотых я дам, скажи князю. Без них мне нельзя служить вам. Всё, что я сделаю для русских, падет на голову жены, сына, матери.
   - Я скажу. Я буду стараться, -- сказал Лорис-Меликов. -- Так на чем мы остановились?
   -- Хлопочи, старайся. Что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое. Только помоги у князя. -- Да, остановились мы на том, что генерал поручил мне Аварию. (3) И я не пускал к себе Шамиля.
   -- Ну, а как же хазават? -- спросил Лорис-Меликов. (4)
   Хаджи-Мурат опять улыбнулся. Очевидно он не хотел говорить правду, но не хотел и обманывать.
   -- Я хотел держать хазават, но нельзя было. Надо было итти к Шамилю. А Шамиль был мне враг. На нем была кровь и брата Омара и ханьши.
   -- Все-таки можно было воевать с русскими. Теперь уже это всё прошло и надо рассказать всё, что было, -- сказал опять Лорис-Меликов.
   -- Всё так и было. Шамиль присылал ко мне, чтобы я покорился ему с Аварией. Но я сказал, что не хочу покориться ему.
  
      -- В подлиннике ошибочно: Адильгер.
      -- Зачеркнуто: Так я второй раз изменил хазавату. Но Ахмет-Хан был зол на меня.
      -- Зач.: Я переехал во дворец и жил как хан.
      -- Зач.: Хазават
  
  
  
   А только прошу, чтоб он оставил меня, и я сам по себе буду воевать с русскими. На этом у нас остановилось, и всё бы было хорошо. Генерал любил меня. Я ездил к нему, с ним обедал. Он у меня был. Он мне дал награду, деньги, три раза. Прапорщиком меня сделал. Но тут вмешался Ахмет-Хан Кюринский. Он сватался за Солтанет, за дочь Паху-Вике. Но ее не отдали ему. И ему сказали, что я виноват этому.
   -- Почему же ты? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Не знаю, -- отвечал Хаджи-Мурат и, опустив глаза, долго не отвечал. Ему представилась теперь красавица Солтанет, и его тайная любовь с нею. И сватовство за нее Шамхала Тарковского и разлука с ней. -- Ее выдали за Шамхала, а не за Ахмет-Хана, и Ахмет-Хан (1) возненавидел меня. Он подослал своих нукеров убить меня, и они ранили мою лошадь, но я ушел от них. Теперь он на меня наговорил генералу, и генерал призвал меня и спрашивал, правда ли, что я пересылался с Шамилем и обещал ему напасть на русских. Я сказал, что неправда. Мы поговорили, и он отпустил меня. Но я видел, что ему наговорили на меня. Я уехал домой. На другой день приехал Ахмет-Хан (2) и сейчас же объявил, чтобы я ехал в крепость. (3) Я поехал. В крепости, как только я сошел с лошади у комендантского дома, на меня бросились солдаты и связали мне руки (4) и привязали к пушке. Комендант вышел и показал мне бумагу. В бумаге писалось, что я передался Шамилю, и что меня надо судить и послать в Темир-Хан-Шуру. Так продержали меня два дня. Моих никого ко мне не пускали. На третий день отвязали от пушки, но рук не развязывали и связанного, пешего, повели в Темир-Хан-Шуру. Я спрашивал, где мое оружие, лошадь? Мне сказали: всё будет цело у коменданта, если я оправдаюсь. Повели меня с конвоем пять солдат впереди, пять назади, один меня вел. На середине дороги у кручи против Цельмеса я рванулся и с солдатом вместе бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а я сломал ногу. Я развязался (5) и пополз. Ногу тащить больно было. (6) Пастух увидел меня и стащил в аул. Там меня вылечили. Нога стала короткая. (7) Но тут Шамиль узнал обо мне и прислал наиба звать меня к себе. Я не хотел быть вместе с Шамилем; на нем была кровь братьев и ханов. В тот же день, как был посланный от Шамиля, приехал и посланный от генерала. Он звал меня к себе. Писал, что это была ошибка. Я не ответил ничего и послал письмо Ахмет-Хану. Ахмет-Хан вместо ответа собрал войско и окружил Цельмес. (8)
  
      -- Зачеркнуто: во всем этом
      -- Зач. с ротой солдат
      -- Зач. Я оказал, что не поеду, тогда
      -- Зач. надели
      -- Зач. добил солдата
      -- Зач. внизу
      -- Зач. Я. согласился служить Шамилю
      -- Зач. Мы бы
  
  
   Меня знали мюриды, пристали ко мне, и мы три дня бились с Ахмет-Ханом. Сила наша уже вся вышла, было двадцать три убитых и толпы окружили нас. Мы думали умереть, но не сдаться. Тут подошли две сотни от Шамиля. Они выручили нас. Мы прогнали Ахмет-Хана, и я поехал к Шамилю. И лисица эта обошла меня. С тех пор я отдался хазавату и с Шамилем вместе воевал с русскими.
   Тут Хаджи-Мурат подробно рассказал все свои походы и убийство Злотницкого, и набег на Темир-Хан-Шуру, и похищение ханьши.
   -- Мне не дано было отомстить Ахмет-Хану. Я везде искал его, но он бегал от меня. И умер своей постыдной смертью. Я все-таки хотел отомстить ему, и я взял его вдову ханьшу и увез ее. Но когда она пала мне в ноги, мне стало жалко. Я не велел бесчестить ее и держал ее, как ханьшу, пока ее выкупили.
   Так шло до прошлого года. Тут Шамиль стал бояться меня. Он отобрал у меня мое именье и требовал меня к себе. Я не поехал. Он прислал взять меня. Я отбился и вышел к Воронцову. Только семьи я не взял. Мать там.
   Лорис-Меликов записал всё это. Воронцов послал записку к Государю. Вскоре после этого Хаджи-Мурат стал проситься в Нуху и переехал туда.
  
  

[Редакция четвертая -- 1897 г.]

  
   * N 17 (рук. N 21).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Хаджи-Мурат был второй сын Мухамеджана, третьего сына аварского хана. В 1830 году он в первый раз был на войне и в первый раз убил человека. Было это так. Кази-Мулла, тот, который поднял весь Дагестан и Чечню против русских и проповедывал хазават, что значит священную войну с неверными, в феврале 1830 года окружил Хунзах, столицу аварского ханства, и требовал, чтобы аварцы приняли его новое учение тариката и хазавата, истинного магометанства, по которому мусульманин не может жить под властью неверных и должен воевать с русскими. Аварским ханством правила в это время умная вдова ханьша Паху-Бике с тремя сыновьями, молодыми ханами. Ханьша не хотела ссориться с русскими и не покорилась Кази-Мулле. (1) Тогда Кази-Мулла подступил к Хунзаху, столице Аварии, и с раннего утра началась битва. (2)
   Хунзах стоит на высоком, плоском месте. Кази-Мулла шел прямой дорогой, ведущей из ущелья. И все силы аварцев
  
      -- Зачеркнуто: Старший сын хан Омар-хан
      -- Зач.: Кази-Мулла
  
  
   * N 18 (рук. N 21).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Это (1) было в 1830 году. (2) Кази-Мулла, первый мюршид на Кавказе, (3) подступил с своими (4) мюридами к Хунзаху в Аварии, (5) и послал послов к ханьше Паху-Бике сказать ей, что начался хазават и (6) что, если аварцы не присоединятся к нему, он разгромит Хунзах и силою заставит их воевать с русскими. Ханьша сказала послал, что она обещала русским (7) быть верной им и не изменит своего решения. (8) И на утро войско Кази-Муллы, конные и пешие, стали по двум дорогам спускаться к ущелью, из которого шла дорога в Хунзах. Аварцы выслали своих на гору над ущельем. (9)
   Мюриды остановились и с противуположной горы стреляли из винтовок в аварцев, стоявших против них. Аварцы отстреливались от них. Так (10) продолжалось все утро, (11) но к полдню (12) аварцы увидали, как выехала из-за горы кучка людей с красными значками. Это был сам Кази-Мулла и вслед за ним из-за горы, как муравьи, высыпали мюриды и закрыли всю гору, и пешие и конные стали спускаться в ущелье. (13) И когда спустились, (14) запели "Ляилаха-илла-ллах" и пустились на другую сторону горы. (15) В это время (16) старший из молодых ханов Абунунцал-хан стоял с сотней лучших молодцов (17) за выступом
  
   (1) Зачеркнуто: В 1830 году Хаджи-Мурат в первый раз убил человека. Было это вот как (Хаджи-Мурату было 24 года, когда он)
   (2) Зач. на Кавказе
   (3) Зач. в 1825 году
   (4) Зач. войском
   (5) Зач. (Хунзах) (это был) (и требовал) Аварией правила вдова Ахмета-Хана султанша. Кази-Мулла и послал послов объявить ханьше, что истинные мусульмане не должны покоряться неверным и дружить с ними, а что он пришел освободить везде. Если же они не хотят послушать его, то он побьет всех ее детей, молодых ханов.
   (6) Зач.: он, Кази-Мулла, слуга пророка, и аварцы должны присоединиться к нему и воевать с неверными.
   (7) Зач.: не пускать к себе мюридов и не пустить их.
   (8) Зач.: Того же, что он грозит ей, она не боится и завтра же вышлет против него свое войско. И на другой день началась битва.
   (9) Зач. И началась (битва) перестрелка
   (10) Зач. шло
   (11) Зач. У аварцев были ранены две лошади и человек
   (12) Зач. на стороне (Кази-Муллы) мюридов показалась кучка
   (13) Зач. Аварцы стреляли
   (14) Зач. послышались их визги, крики "Алла", выстрелы, и (толпа черная) толпа конных вскачь присту[пом] уж стала подниматься по дороге
   (15) Зач. Аварцы стреляли сколько успевали, но падали и останавливались немногие, вся толпа поднималась выше и выше и вот-вот должна была столкнуться с конными аварцами (ждавшими) стоявшими на дороге Хаджи-Мурат только слышал это потому, что он, вместе с братом Османом
   (16) Зач. стоял под начальством
   (17) Зач. стоял за горой
  
  
   ущелья (1) там, где ручей падает со скалы в русло речки. (2) Рядом с Абунунцалом стоял молочный брат его Хаджи-Мурат, молодой джигит, славный в горах своей силой и ловкостью. Хаджи-Мурат еще ни разу не бывал в битве и, как молодой, застоявшийся конь, рвался к работе. Из-за шума ручья (3) стоявшем в засаде плохо слышно было то, что делалось на горе, и Хаджи-Мурат то и дело уезжал вперед по ущелью, чтобы видеть и слышать, что делается на горе.
   -- Спускаются. Время! -- крикнул он, возвращаясь к (4) засаде. И в то же время, из-за шума воды, слышно стало гиканье и пение мюридов впереди их, не далее двухсот шагов. Молодой Абунунцал-хан выпустил (5) коня, и вся сотня тронулась за ним, визжа подковами по камню. Хаджи-Мурат как был впереди, так и остался впереди всех. Только он выскакал за поворот, лицом с лицом столкнулся (6) мюридами, скакавшими мимо них под гору, через ручей и на гору по каменистой дороге. Хаджи-Мурат на скаку вскинул винтовку и пустил свою пулю в скакавших, те, которые были за ним, сделали то же. (7) Мюриды, не доскакавши до ручья, стали останавливать расскакавшихся лошадей, (8) поворачивая их назад; те, которые были за ручьем, продолжали скакать вперед к Хунзаху. Два мюрида остановились и вскинули ружья. Абунунцал (9) наскакал на (10) одного из них и ударил его шашкой. Другой выстрелил из пистолета, и лошадь Абунунцала упала на передние колена, и Абунунцал старался поднять ее, но и черный мюрид на белой лошади, в черной папахе (12) замахнулся на него шашкой. И он бы срезал его если бы Хаджи-Мурат, подскакав, (13) не ударил его (14) грудью
  
   (1) Зачеркнуто: у ручья с вын
   (2) Зач. Из за шума воды им чуть слышно (Они стояли в засаде и ждали только этого. Вперед! -- крикнул Омар)
   (3) Зач. им
   (4) Зач.: Абунунцал у
   (5) Зач. своего кабардинца. Хаджи-Мурат скакал подле него с вынутой до чехла винтовкой. Не проскакали они ста шагов, как им открылся (они наткнулись)
   (6) Зач.: в 50 шагах от них (него) показались мюриды
   (7) Зач.: Перед ними
   (8) Зач. и, остановившись, стали стрелять. (Один против) Некоторые (другие) повертывали назад, некоторые (третьи) (двое) соскакивали вниз и останавливались, некоторые стояли и, вынув винтовки, держали их наготове, чтобы наверно убить того, кто подскачет (Хаджн-Мурат) Абунунцал стал (осаживать ) останавливать расскакавшуюся лошадь, но не успел он остановить, как (просвистели) прожужжали и ударились в камень несколько пуль и лошадь Абунунцала
   (9) Зач.: с своими
   (10) Зач. стоявших н не уследи те опомниться, как зарубили их. Один
   (11) Зач. рыжий
   (12) Зач.: с талмой подлетел (подскакивал) к Абунунцалу с вынутой
   (13) Зач. Не выстрелил в живот этого
   (14) Зач. Шашкой, но удар не попал в него
  
  
  
  
   своей лошади так, что лошадь зашаталась. Мюрид (1) оглянулся и, увидя, что он один, а врагов много, пустил лошадь вдоль ущелья. Хаджи-Мурат поскакал за ним. (2)
   -- Не подскакивай, -- кричал мюрид, грозя вынутой винтовкой. -- Убью!
   -- Стреляй, -- кричал Хаджи-Мурат. Мюрид выстрелил. Пуля его не попала. В это время ущелье сузилось. Камни загораживали дорогу, и лошадь белая стала останавливаться. Хаджи-Мурат настиг и выстрелил в спину мюрида.
   -- Алла! -- закричал мюрид, (3) схватившись за живот, и остановил лошадь. -- Ты убил меня. Так будь же ты мюридом, служи Богу и Магомету. Нет Бога, кроме Бога и Магомета, пророка его.
   И (4) черный мюрид упал. (5) Около них никого не было. Вдали слышались крики и стрельба. Мюрид лежал на спине, папаха сбилась, открыв бритую голову. (6) Красивое сухое лицо бледнело, глаза закатились и рот с (7) черными, подстриженными усами равномерно зевал и, (8) с каждой зевотой, поднималась и опускалась высокая грудь под черными хозырями черкески.
   -- Будешь мюрид. Алла илляха, (9) -- проговорил мюрид и (10) еще раз зевнул. (11)
   Лошадь мюрида между тем отошла от них и стала пить. Хаджи-Мурат подъехал к ней и, поймав ее, (12) вернулся к умирающему. (13)
   Лошадь мюрида, увидав умирающего хозяина, фыркнула и остановилась. Хаджи-Мурат слез, стреножил лошадь и подошел к мюриду, чтобы поднять его. Он думал, что он мертв, но мюрид опять открыл закатившиеся глаза и опять зевнул, оскалив белые как кипень зубы. Хаджи-Мурат снял кинжал, шашку, ружье, повесил их на себя и легко поднял своими сильными
  
   (1) Зачеркнуто: повернул лошадь и пустился
   (2) Зач. Лошадь у мюрида была добрая, но у Хаджи-Мурата еще добрее
   (3) Зач. и упал
   (4) Зач. рыжий
   (5) Зач. Абунунцал слева в это время соскочил и схватил его лошадь. Толпа мюридов скакала с той и другой горы и в ущельи в (воде) ручье всё смешалось.
   (6) Зач. старое
   (7) Зач. рыжими
   (8) Зач. вместе с зевотой
   (9) Зач. сказал
   (10) Зач. перестал
   (11) Зач. Хаджи-Мурат взял белую лошадь, поднял сильными руками теплое мягкое тело, перевалил через седло, привязал подпругой, взял ружье, шашку и поехал назад. (Тут) Сейчас же он встретил своих. Мюриды были прогнаны и убито больше ста человек. Убиты были аварцы. В числе убитых был и отец Хаджи-Мурата. В то время, как он вел лошадь с убитым мюридом, в другие ворота Хунзаха вводили лошадь с покрытым буркой телом (отца) Мухамеджана. Он был убит пулей в голову
   (12) Зач.: привел
   (13) Зач. Он хотел поднять труп и слез с лошади
  
  
  
  
   руками еще теплое мягкое тело и, перевалив на седло фыркавшей лошади, прихватил сверху подпругой.
  
   * N 19 (рук. N 20).
  
   Это (1) было давно. Когда еще (2) только начиналась на Кавказе война русских с горцами. Были горцы, которые покорялись русским, (3) были такие, которые (4) совсем не покорялись, и были такие, которые (5) из страха перед русскими дружили с ними. Такими были аварцы. Аварцами управляла в то время умная и хитрая вдова умершего хана. У нее было четыре сына, и старший был взрослый, но управляла умная старуха.
  
   * N 20 (рук. N 22).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Мюриды (6) остановились и с противуположной горы стреляли из винтовок в аварцев, стоявших против них. Так продолжалось всё утро, но к полудню аварцы увидали, как выехала из-за горы кучка людей с красными значками. Это был сам Кази-Мулла, и вслед за ним из-за горы, как муравьи, высыпали мюриды и закрыли всю гору, и пешие и конные стали спускаться в ущелье. И когда спустились, запели "Алла Иллаха" и пустились на другую сторону горы. В это время старший из молодых ханов Абунунцал-Хан с сотней лучших молодцов стоял за выступом ущелья, там, где ручей падает со скалы в русло речки. Рядом с Абунунцалом стоял молочный брат его Хаджи-Мурат, молодой джигит, славный в горах своей силой и ловкостью. Хаджи-Мурат еще ни разу не бывал в битве. Из-за шума ручья, стоявшим в засаде слышно было только щелканье выстрелов. Но вот глухо раздались крики и пенье мюридов. Хаджи-Мурат подъехал к хану.
   -- Вели посмотреть, что там? Не пора ли? -- сказал он.
   -- Поезжай, -- сказал хан, -- но возвращайся сейчас же.
   Хаджи-Мурат (7) чуть приложил обутую в мягкий чувяк ногу к боку лошади и как стрела пустился по ущелью.
   Едва он завернул за поворот, как увидал в двухстах шагах спускающихся мюридов.
   -- Время, -- крикнул он, возвращаясь к хану.
   И в то же время из-за шума воды слышнее стало гиканье и пение мюридов. Молодой Абунунцал хан выпустил своего кона, и вся сотня пустилась за ним, визжа подковами по камню.
  
      -- Зачеркнуто: жило (в) (лет) в начале
      -- Зач.: Кавказ <нар> горский народ на Кавказе был свободен и не
      -- Зач. Были <но бы) в горах кавказцы еще жили
      -- Зач.: не зна
      -- Зач.: боялись
      -- Начало то же, что первый абзац варианта N 18.
      -- Зач.: тронул поводья
  
  
   Хаджи-Мурат был впереди, но гнедой конь Абунунцала обогнал его. Сзади с гиком неслись. Не проскакали они ста шагов, как лицо с лицом столкнулись с мюридами, скакавшими мим них, под гору через ручей, и на гору, по каменистой дороге. Хаджи-Мурат на скаку вскинул винтовку и пустил свою пулю в скакавших, те, которые были за ним, сделали то же. Защелкали пули, задымились дымки. Два мюрида, доскакавшие до ручья, стали останавливать расскакавшихся лошадей и поворачивали их назад. Человек пять, которые были за ручьем, продолжали скакать вперед и вверх к Хунзаху. В самом низу упал один мюрид. Абунунцал наскакал на него и ударил его шашкой, но в это время лошадь у Абунунцала упала на передние колена. Абунунцал силился подняться, но не мог. Мюрид с черной бородкой, на белой лошади, в черной папахе вернулся и замахнулся на Абунунцала шашкой. И он бы срезал его, если бы Хаджи-Мурат в это самое время не наскакал на мюрида -- не ударил грудью своей лошади так, что лошадь зашаталась. Шашка мюрида попала не по Абунунцалу, а по голове Хаджи-Мурата, по папахе, но не прорезала ее. Мюрид оскалил белые зубы и схватился за пистолет, но не успел он вынуть его, как Хаджи-Мурат выстрелил в упор в грудь. Мюрид поднял было еще руку, но тотчас же схватился за (1) живот. В это время с горы от Хунзаха скакали еще трое. Хаджи-Мурат бросился было к ним, но (2) прежде его наперед скакали (3) аварцы, бывшие с Хаджи-Муратом. (4)
   Когда Хаджи-Мурат оглянулся, (5) черного мюрида уже не было. Он скакал вдоль по ущелью. Хаджи-Мурат пустился за ним. Мюрид вдруг остановился.
   -- Алла! -- закричал мюрид, схватившись за живот. -- Убил, -- проговорил мюрид. -- Ты убил меня. Ты джигит. Служи Богу и Магомету. Хазават. Нет Бога кроме Бога и Магомета, пророка его
   И мюрид упал на шею лошади. Около них никого не было. Вдали слышны были крики и стрельба. Мюрид лежал ничком, папаха его сбилась, открыв бритую голову. Хаджи-Мурат соскочил с лошади и скинул мюрида с седла. Это был человек лет сорока, тех же лет, как отец Хаджи-Мурата. Он, как мертвый, упал и перевернулся навзничь; красивое сухое лицо было красно, глаза закатились, и рот с черными подстриженными усами равномерно зевал и с каждым зевком поднималась и опускалась высокая грудь под черными хозырями черкески.
  
   (1) Зачеркнуто: грудь
   (2) Зач.: они ускакали.
   (3) Зач.: лезгины
   (4) Зач.: бросились за ним. Ошибочно не зачеркнуто: Хаджи-Мурат видел, что Зач.: (Абунунцал сел на другую лошадь) Хаджи-Мурат <По> хо
   (5) Зач.: раненого
  
  
   -- Алла, Алла. Гу! Будь мюридом. Алла илля-ха, --проговорил мюрид и еще раз зевнул.
   Лошадь мюрbда, между тем, отошла от них и стала пить. Хаджи-Мурат подбежал к ней и, поймав ее, вернулся к умирающему. Лошадь мюрида, увидав умирающего хозяина, фыркнула и остановилась.
   -- Что, жалко хозяина? -- проговорил Хаджи-Мурат и, достав из под седла треногу, стреножил лошадь и подошел к мюриду, чтобы поднять его. Он думал, что мюрид мертв, но мюрид опять открыл закатившиеся глаза и, опять зевнул, оскалив белые как кипень зубы. Хаджи-Мурат снял кинжал, шашку, ружье, повесил их на себя и легко поднял своими сильными руками еще теплое мягкое тело и, перевалив на седло фыркавшей лошади, прихватил сверху третьей подпругой.
  
  
   * N 21 (рук. N 23).
  
  
   Это было в 1834 году (1) в (2) Аварском ханстве. Ханством правила не старая еще ханьша Паху-Бике, вдова недавно умершего Али-Султан Ахмет-хана. (3)
   Тогда недавно началась только война Кавказских магометан с неверными. Имам Кази-Мулла был убит в сражении с русскими и на место его (4) Имамом провозгласил себя Гамзат-бек аварский, сын храброго Алискендер-бека. Весь Дагестан покорился Гамзату. Один только Хунзах, столица Аварии, (5) оставался независимым и не признавал ни власти Имама, ни Газават -- священной войны против неверных русских.
   Гамзат подошел к Хунзаху и в десяти верстах от него остановился с своим войском. (6) Около 20 тысяч человек, вооруженных конных и пеших составляли его войско.
  
   * N 22 (рук. N 24).
  
   Это было в 1834 году на Кавказе. Гамзат-бек имам, священная глава правоверных, окружил своим войском -- у него было до 20 тысяч человек, Аварское селение Хунзах. (7) Из всей Аварии только один Хунзах не покорялся Гамзату. Аварией правила в это время ханьша Паху-Бике, вдова хана Сулиман али Ахмет хава.(8) Сыновья ее были уже взрослые люди, (9) но они во всем слушались умной ханьши.
  
      -- Зачеркнуто: на Кавказе
      -- Зач.: Кавказском
      -- Зач. мать трех сыновей
      -- Зач. стал
      -- Зач. держался
      -- Зач. у
      -- Зач- то в котором жила ханьша (аварская ханьша) в Хунзахе
      -- Зач.: с своими сыновьями и старой свекровью
      -- Зач. старшему
  
  
  
   В праздник пятницы, в конце августа от Гамзата приехали послы. (1) Послы сказали, что Гамзат хочет, чтобы ханьша с своими сыновьями со всеми (2) подданными приняла учение Хазавата-- войны с неверными и не дружила бы более с русскими. Если она не сделает этого, сказали послы, Гамзат разорит Хунзах; если же она согласится, то он будет служить ей так, как служил ее мужу.
  
   * N 23 (рук. N 24).
  
  
   Это было в 1834 году на Кавказе. Старик аварец Осман-Лязул (3) собирал на своем поле кукурузу. С ним работали (4) любимый внук его (5) Хаджи-Мурат, его молодая жена Руксат Али-Кизы с грудным ребенком в и мальчишка, меньшой брат Хаджи-Мурата, Кильяс-Хан. Старик держал запряженных буйволов, (7) бившихся уже от мух. Руксат с Кильясом ломала початки (8) и относила в кучки. Хаджи-Мурат накладывал эти кучки в корзину и, согнувшись, таскал тяжелые ноши к арбе и укладывал (9) их. Арба была полна и (10) можно было уже везти ее, но старик взглянул на солнце, которое уже высоко поднялось над лесистой горой, и кликнул меньшого внука держать буйволов, а сам, (11) взяв кумган с водой, зашел за арбу и, засучив выше локтя широкие рукава рубахи, стал омываться, готовясь к молитве. Руксат Али-Кизы села, достала лежавший под камнем мешочек, вынула из него чурек и сыр и, дав часть
  
   (1) Зачеркнуто: к ханьше
   (2) Зач. своими
   (3) Зач. Гаджи
   (4) Зач. его сноха Рукса (вдова сына Рукат, Али-Кизы и два ее сына, а его)
   (5) Зач. Осман и
   (6) Зач. Работником настоящим был только молодой и сильный Хаджи-Мурат. Моло
   (7) Зач. отмахивавшихся
   (8) Зач. и кормила ребенка, а Хаджи-Мурат (и качала ребенка)
   (9) Зач. на воз: один Хаджи-Мурат. (Было уж) Солнце уже выбралось из за соседней горы и жарко пекло в ущельи, где работал старик с внуками. Работы еще оставалось много, но подходило время второй молитвы.
   (10) Зач.: старик собирался везти воз, когда из ущелья снизу показался верховой ханьши, звавший Хаджи-Мурата. (Старик уже тронул буйволов, арба заскрипела, но не отъехал он десяти шагов, как из ущелья показался нукер ханьши, махавший) Старик (плетью и кричавший) Нукер кричал что то и махал плетью. Старик остановился.
   -- Хаджи-Мурат здесь? -- Селям алейкум.
   -- Алейкум селям.
   -- Хаджи-Мурат здесь?
   -- Здесь. Что надо?
   -- Ханьша зовет его.
   -- Что нового?
   (11) Зач.: пошел вниз с площадки своего поля к шумящему там ручью, чтобы омыться и совершить вторую молитву.
  
  
   Кильясу, села на камень и, раскрыв потную грудь, (1) рукою вложила ее в ловящий ротик ребенка. Хаджи-Мурат отказался от чурека и сыра. Ему только хотелось пить, и он, взяв кумган и черкеску, побежал быстрыми босыми, засученными по колено, ногами вниз с площади поля но вьющейся тропинке к шумящему внизу по камням ручью. (2)
   В ущелье у ручья была еще тень. Хаджи-Мурат подбежал к ручью, зачерпнул воды, напился и потом, засучив выше локтя рукава, начал мыть сухие, мускулистые ноги выше лодыжек и загорелые руки выше локтя. Омыв лицо и руки, он постелил черкеску и, став на нее прямо и близко одна к одной частыми ногами, лицом на восток, он на коленях стал молиться.
   В середине молитвы он из за шума воды услыхал топот и визг подков лошади, очевидно с седоком, подвигавшейся по ущелью. Он услыхал даже, как седок остановился недалеко от него и как седок ударил плетью о стремя, но он не оглянулся, не окончив молитву.
   Всадник был нукер ханьши Паху-Бике, управлявшей ханством. Это был молодец, служивший у ханьши. Он был одет джигитом в оружии: на нем, кроме кинжала, была шашка, два пистолета и винтовка в чехле за плечами. Под ним был хороший гнедой мерин. Хаджи-Мурат знал его.
   -- Селям алейкум, -- сказал приезжий.
   -- Алейкум селям, -- отвечал Хаджи-Мурат.
   -- За тобой приехал, (3) с Умма-ханом едет к Гамзату, (4) велела тебе приехать.
  
  

[Редакция пятая -- 1898 г.]

  
   N 24 (рук. N 25).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Это было давно, семьдесят лет тому назад, (5) когда только начиналась война в русских с кавказскими горцами. В те времена одна малая часть горцев покорилась русским, другая жила в горах свободно, не признавая ничьей власти, и третья часть то притворно покорялась русским, когда не могла бороться с ними, то опять возмущалась и воевала с ними. Таковы были в те времена все народы Дагестана. Дагестан это гористая страна между (7) высокими горами и Каспийским морем.
  
      -- Зачеркнуто: достала ее ловящему ребенку
      -- Зач. До ручья в ущелье было вниз шагов сто. Хаджи-Мурат сбежал
      -- Зач.: Ханыпа велела сейчас ехать с сыном
      -- Зач. Собирают
      -- Зач.: тогда
      -- Зач. на Кавказе
      -- Зач. двумя большими
  
  
   Самым сильным народцем (1) в Дагестане были аварцы. Аварцами в те времена управляла женщина, вдова умершего хана, ханьша Паху-Бике. У ханьши были (2) взрослые сыновья, но умная старуха правила народом сама и сама вела переговоры с русскими и с соседними ханами: ханом Мехтулинским и Куринским. (3) В одном из ханств царствовал заклятый враг ее Ахмет-Хан (он не мог простить ей того, что она не отдала за него дочь свою Салтанету, а отдала ее замуж Шамхалу Тарковскому), в другом же ханстве умер владетель, и ханьша хотела завладеть им и (4) просила в этом помощи у русских и для этого дружила с ними.
  
   N 25 (рук. N 25).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

1

  
   Хаджи-Мурат родился на Кавказе еще в те времена, когда русские только начинали завоевывать его. Он родился в Дагестане, в большом ауле Хунзах. (5) Мать его, красавица лезгинка Патимат, была (6) за год перед тем кормилицей у хана Султан-Ахмета. Она кормила второго сына хана от своего мальчика Османа. Осман вырос благодаря бабке, вскормившей его. Теперь, когда у Патимат родился второй сын, Хаджи-Мурат, ханьша Паху-Бике опять прислала за ней, чтобы кормить ее третьего сына, родившегося немного после Хаджи-Мурата. Но Патимат не захотела, и ее отец, набожный Хаджи-Али-Гирей, поддержал ее в этом. Али-Гирей, воевавший еще с прежним ханом Омаром, ненавидел (7) и презирал теперешнего хана Султан-Ахмета за то, что Султан-Ахмет покорился неверным (8) русским и присягнул им.
  

2

  
   Патимат ни одного сына так не любила, как Хаджи-Мурата, и нельзя было не любить красавца-мальчика с черными, как мокрые вишни, глазами, живого, быстрого, как порох. Старик дед любил его больше других детей и прозвал его: кипяток. Мать не расставалась с мальчиком и брала его с собой и на покос, и на жатву, и (9) когда шла в лес за дровами.
  
   (1) Зачеркнуто: в те времена
   (2) Зач. 4 сына, из кот[орых]
   (3) Зач. Ханьша считала
   (4) Зач. для эт[ого]
   (5) Зач. от лезгина Сулеймана
   (6) Зач. кормилицей от прежнего
   (7) Зач. ханов
   (8) Зач. собакам
   (9) Зач. за сев
  
  

3

  
   Дед учил мальчика и турецкой и арабской грамоте, и за успехи подарил, когда ему было десять лет, мальчику кинжал в серебряной оправе (1) и винтовку.
  

4

  
   И брал его с собой, когда ездил к кунакам в горы. В одной такой поездке Хаджи-Мурат видел в первый раз русских солдат. Он видел, как они шли из разграбленного ими аула с песнями и пляской пьяные, а в ауле он увидал убитых детей, женщин. Это зрелище никак не выходило у него из памяти. И с тех пор он возненавидел русских.
   -- Зачем они пришли? -- спрашивал он у деда.
   -- Аллах наказал нас ими, -- отвечал дед.
  

5

  
   Когда (2) мальчику было тринадцать лет, он (3) бросился на взрослого парня с кинжалом и (4) убил бы его, если бы его не (5) ранили самого и не связали.
   Это было (6) у фонтана, ребята шутили и один подшутил над матерью Хаджи-Мурата и сказал, что Осман -- сын хана, а не отца. Хаджи-Мурат вскипел и убил бы, если бы все ребята не бросились на него я не отняли у него кинжал.
  

6

  
   Дед (7) ездил к ученым и святым людям, и раз повез и Хаджи-Мурата к (8) Омар-Мулле. Омар-Мулла (9) говорил о шариате, тарикате и марифате. Марифат нельзя достигнуть. Хаджи-Мурат решил, что он достигнет. И стал учиться и молиться.
  

7

  
   Но тут он полюбил Ханум. И он разрывался на части. Его обещали женить. (10) Ему минуло пятнадцать (лет). И его женили. (11) Он гордился тем, что он мужчина и у него жена, и он любил быть с ней, но (12) его в это время больше всего занимало (13) то, что
  
      -- Зачеркнуто: пистолет
      -- Зач. Мальчик
      -- Зач. раз ранил
      -- Зач. сам чуть не был убит
      -- Зач. связали
      -- Зач. на площади, когда
      -- Зач. К деду приезжали ученые и святые люди
      -- Зач. Кибит
      -- Зач. жил в глуши
      -- Зач. Когда Хаджи-Мурату
      -- Зач. женитьба отвлекла его от
      -- Зач. женитьба. Он не любил Султанет (них жены)
      -- Зач.: то его молодечество
  
  
  
   он джигит, (1) занимало то, каким он казался другим: одежда, монеты, оружье. Он во всем был первый -- ив борьбе, и в беге, и в скачке. Но это надоело ему.
  

8

  
   В (2) это время к деду приехали гости: один знакомый старик, а другой небывавший прежде мулла. Мулла говорил о том, что мусульмане забыли Бога, (3) водятся с неверными и что одно спасение: хазават, что надо проповедывать хазават. Хаджи-Мурат вспомнил аулы, разоренные русскими, и решил, что будет мюридом. Он решил, что уйдет к Кази-Мулле. (4)
  

9

  
   И он убежал, но его (5) поймали. И только благодаря матери его простили, а товарища (6) наказали. И он останется жить в Хунзахе.
  

10

  
   Кази-Мулла подступил к Хунзаху. Хаджи-Мурат убивает мюрида, который завещает хазават. Отец его убит.
  

11

  
   Он хочет идти к Кази-Мулле, но Кази-Мулла убит, и Гамзат сомнительный мюрид.
  

12

  
   Поездка (7) в Тифлис. Презрение к русским.
  

13

  
   Гамзат подступает. Поездка Бупал-Хана.
  
   (1) Зачеркнуто: и что
   (2) Зач.: Раз осенью
   (3) Зач.: говорили о шариате, тарикате и марифате (входит в)
  

9

  
   (4) Зач.: (Скоро после) Но тут он полюбил Ханум. Ему было 20 лет. Он хотел развестись и жениться на ней. Он хотел уже увезти ее, как в это время к Хунзаху подступил Кази-Мулла. Хаджи-Мурат был в нерешительности.
  

10

  
   Поутру к нему подошла под окно мать Хадум и сказала, что (он) стыдно ему спать, когда все идут. Он поехал. И убил мюрида, который завещал ему хазават.
  

11

  
   (Вер[нувшись]) После войны он увез Ханум. Но Ханум потребовала от него службы хану. Он сблизился с ханами. Но (совесть) (желан) раскаяние в том, что он изменил хазавату, грызло его.
  
   (5) Зач.: ловят
   (6) Зач.: казнили
   (7) Зач.: Гамзат подступает к Хунзаху.
  
  
  
  

14

  
   Убийство ханов и Паху-Бике. Хаджи-Мурат бежит и решается отомстить. Вражда с Шамилем.
  

15

  
   Убийство Гамзата. -- Власть над Аварией. Шамиль хочет отомстить и убить. Зовет русских.
  

16

  
   Вражда с Ахмет-Ханом. Арест.
  

17

  
   Бегство.
  

18

  
   Примирение с Шамилем.
  

19

  
   Походы -- битвы.
  

20

  
   Чеченка - жена.
  

21

  
   46. Увез вдову Ахмет-Хана.
  

22

  
   В Шуру набег.
  

23

  
   Поход в Табасарань.
  

24

  
   Бегство, в Воздвиженской.
  

25

  
   Тифлис.
  

26

  
   Ненависть, тоска.
  

27

  
   Бегство.
  

28

  
   Смерть.
  
  
   * N 26 (рук. N 25).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Накануне (1) того дня, как Патимат родила Хаджи-Мурата, своего второго сына (2), у ханьши Паху Бике (3) родился тоже сын.
  
      -- Зачеркнуто: Когда
      -- Зач.: Хаджи-Мурата, из ханского дворца приезжал посол (ска[зать]) звать ее опять в кормилицы.
      -- Зач.: которая накануне только родила своего четвертого сына
  
  
   Патимат (1) была уже раз кормилицей у ханьши, она выкормила меньшого, Бучал-Хана, (2) и хан прислал своего нукера (3) к Али-Сулейману сказать ему, что он (4) берет опять жену его в кормилицы к своему сыну и чтобы она приехала за его сыном.
   -- Хан велел сказать тебе, -- сказал (5) нукер Сулейману, -- что он как и за прежнего сына наградит тебя: в он знает, что нет во всем Дагестане молодой женщины, более красивой, сильной и
  
  
   * N 27 (рук. N 25).
  
   В 1812 году в Аварском ханстве в ауле Хунзахе (7) в одну и ту же ночь родили две женщины: одна была ханша Паху-Бике, а другая (8) жена одного горца красавица Фатима. Паху-Бике знала Фатиму (9) и вперед подговорила ее в кормилицы. Фатима выкормила (10) Омар-хана, а ее мальчик умер. Но за то с тех пор она стала приближенной к ханше, перестала нуждаться и оба старших мальчика ее Осман и Хаджи-Мурат выросли в доме ханов и росли, играли и джигитовали с ханскими сыновьями.
   В 1830 году (11) Кази-Мулла подступил к Хунзаху (12). Тут в первый раз Хаджи-Мурат убил человека, ему было 18 лет и тут был убит его отец.
  
   N 28 (рук. N 25).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

I

  
   Когда Патимат, жена Аслан-Бека, родила своего второго сына Хаджи-Мурата и уже две недели кормила его, (13) в дом их приехали послы от аварского хана Омара (14). Послы требовали Патимат в кормилицы ко второму сыну Омара. (15) Патимат выкормила одного из сыновей хана от своего первого мальчика Османа и теперь ханьша Паху-Бике желала, чтобы Патимат (16) кормила и ее последнего сына.
  
   (1) Зачеркнуто: выкормила одного
   (2) Зач.: (Нет) Ханьша любила ее. И точно не было во всем Дагестане такой другой красивой, сильной, умной и кроткой женщины, как Патимат, но Пати[мат]
   (3) Зач.: в дом
   (4) Зач.: просит его
   (5) Зач.: посол
   (6) Зач.: две коровы, лошадь и кусок красной шелковой ткани
   (7) Зач.: родился у аварской женщины мальчик
   (8) Зач.: бедная женщина
   (9) Зач.: и ее двух мальчиков
   (10) Зач.: обоих
   (11) Зач.: Хаджи-Мурат в первый раз
   (12) Зач. На
   (13) Зач.: в аул Гимры приехали к
   (14) Зач. Звать
   (15) Зач.: Ханьша Паху-Бике только что родила и желала взять
   (16) Зач.: сильная, красивая и кроткая
  
  
   -- Не хочу другой кормилицы, -- сказала ханьша послам. -- Патимат самая красивая, сильная и кроткая женщина во всем Дагестане. Я люблю ее, как сестру, и отдам ей всё, что дорого моему сердцу, только бы она пришла ко мне.
   -- Делайте со мной, что хотите, -- отвечала Патимат на слова няньки ханьши, -- а не могу я оставить моей несравненной жемчужины. Я люблю ханьшу и благодарю ее за награды, но она (1) не отдаст никому (2) свое дитя, так и я не отдам свое. Хаджи-Мурат мой --это звезда спала мне с неба. Это свет глаз моих, не отдам я черноглазого Хаджи-Мурата чужим людям, (3) скорее кинжалом отрежу обе груди, чем пойду кормить чужое дитя.
   И сколько ни уговаривал жену муж и посланница ханская, обещая ей и наряды и золотые вещи, Патимат осталась при своем и не согласилась итти в кормилицы. Тогда Аслан-Бек (4) сказал посланному хана:
   -- Она упряма, как осел, и не отступит от своего, (5) но я знаю, что сделаю. Я увезу мальчика к деду и бабке, когда она уйдет за водой, и тогда мы уговорим ее.
   Так они и сделали. Как только перед вечерней молитвой Патимат уложила своего сына в люльку, а сама с кувшинами в пошла к фонтану, Аслан-Бек с нукером ханским и нянькой ханьши взяли мальчика и понесли его на двор. Но не успели они уложить его в корзину за седлом, как Патимат вернулась без кувшинов. Когда она подошла к фонтану, ей пришла мысль, как бы без нее не увезли мальчика. И когда только пришла ей эта мысль, она оставила кувшины у фонтана и быстрыми ногами побежала вверх к своей сакле.
   -- Беги, Патимат, -- крикнула ей с крыши соседка, -- увозят твоего сына.
   Патимат вбежала в саклю, схватила со стены кинжал и бросилась во двор. Не успел опомниться нукер, как мать ударила его по руке кинжалом, схватила дитя и убежала в дом.
   -- Убью, кто подойдет ко мне, -- сказала она, одной рукой прижимая к себе ребенка, а другой махая кинжалом.
  

___________

  
  
   Рана нукера была легкая, ее перевязали. А старик Али-Гирей, отец Патимат, почтенный (7) старик аула, сам поехал с нукером к хану просить его (8) освободить Патимат от обязанности кормилицы.
   Так и не дала Патимат своего Хаджи-Мурата чужим людям и не пошла в другой раз в кормилицы к ханам.
  
      -- Зачеркнута: сама
      -- Зач. Сына
      -- Зач. не пойду
      -- Зач. согласился с посланным и
      -- Зач. не отдаст
      -- Зач. за единой и на голове
      -- Зач.: человек
      -- Зач: избавить
  
  
   N 29 (рук. N. 25).
  

ХАДЖИ-МУРАТ (1)

  

I

  
   Хаджи-Мурату было 10 лет, когда он в первый раз увидал русских и возненавидел их. Это было так. Мать его широкоглазая, длиннорукая и длинноногая, бывшая красавица Патимат, уже 10 лет, со дня рождения Хаджи-Мурата, была в немилости у отца его, своего мужа Сулейман-Ага (2) за то, что она, выкормив одного сына аварского хана Нунцала, не согласилась (3) отдать своего Хаджи-Мурата и кормить другого сына хана. Между мужем и женою произошла тогда большая ссора, дошедшая до кинжалов. Сулейман хотел отнять Хаджи-Мурата, Патимат не отдала его. (4) Сулейман в ссоре тяжело ранил ее кинжалом; но Патимат прижала Хаджи-Мурата к свежей ране и не отдала его и так и не стала кормить второго ханского сына. С тех пор Сулейман (5) взял себе другую жену. А Патимат жила в доме только работницей. Но чем (6) больше (7) страдала Патимат за своего любимца, черноглазого Хаджи-Мурата, тем больше она любила его. Она не расставалась с ним ни тогда, когда ходила по воду, ни когда ездила на осле за дровами или за Пометом в горы. Когда же работ не было по дому, Патимат уезжала к (8) отцу своему Мухамед-Хану (9) в горский аул Гоцатль. И всегда, (10) чисто выбрив ему (11) небольшую голову и (12) одев его в сшитый ею же шелковый бешмет и белую с хозырями черкеску, обтянутую ремнем с кинжалом, везла красавца, худенького, черноглазого мальчика к угрюмому, ведущему святую жизнь деду.
   Вот в такую то поездку и случилось Хаджи-Мурату в первый раз увидать русских и увидать их (13) за ужасным делом.
  

II

  
   Русские тогда только что начинали завоевывать Кавказ. Турецкий султан уступил русским все народы Кавказа. Народы же Кавказа никогда не повиновались султану (они только почитали его) и считали себя свободными и были свободны. Русские
  
      -- Над заглавием -- рукою Толстого: Опять сначала
      -- Зачеркнуто: хана
      -- Зач. оставить своего
      -- Зач. несмотря на то, что
      -- Зач. бросил Патимат и
      -- Зач. Хозяин
      -- Зач. Поно
      -- Зач. Деду
      -- Зач. Жившему
      -- Зач. брала с собой мальчика тонконогого
      -- Зач. Круглую
      -- Зач. Красавца
      -- Зач. в ужасное время
  
  
  
   пришли и стали (1) требовать покорности горцев русскому царю. (2)
   Случилось в это время, что рота русских зашла (3) далеко от других войск в горы. Горцы узнали про это, напали на эту роту и всю истребили ее: которых убили, которых увели в плен. Когда русский главнокомандующий узнал про это, он послал два батальона в аулы и велел (4) выдать главных виновников (5).
  

III

  
   Русский генерал, которому поручено было (6) это дело, разослал накануне во все, (7) за 30 верст кругом, аулы приказание выслать весь народ на место казни, и с утра верхами и пешими собрались на плоской вершине горы Каратау тысячи народа. В числе этого народа был и Мухамед-Хан, дед Хаджи-Мурата, с своим внуком Хаджи-Муратом. Вот что увидал Хаджи-Мурат. С 4-х сторон стояли в несколько рядов бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками. Это были солдаты; их было столько, что нельзя было сосчитать. Между ними ходили люди без ружей, с одними (9) тонкими, длинными кинжалами -- это были офицеры. Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами (10). В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете с золотыми наплечниками. Вокруг него стояло несколько человек, таких же, как он, начальников и солдат. Это был генерал начальник. Один из солдат подал ему, на длинном чубуке, трубку. Толстый, краснолицый, с запухшими глазами начальник взял трубку и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны. (11)
  
   (1) Зачеркнуто: отнимать у горцев их земли
   (2) Отчеркнуто с пометой: приспустить
   А в это время в горах появился имам (котор) Кази-Мулла, который прововедывал (освоб) то, что правоверный не только не может покоряться неверным, но не должен и дружить с ними. И горцы в Дагестане, там, где родился (и жил) Хаджи-Мурат и где жили его родители, были между двух огней. Если они дружили с русскими, мюриды, правоверные последователи Кая-Муллы разоряли их аулы и убивали их. Если же они дружили с Кази-Муллою, русские разоряли их аулы и убивали их.
   Далее зачеркнуто: Так и случилось теперь. Мюриды Кази-Муллы спустились в мирные аулы и вместе с жителями этих аулов напали на русскую роту солдат.
   (3) Зач.: в горы
   (4) Зач. сжечь их и истребить всех жителей, а из мирных аулов всех
   (5) Зач. и торжественно, при большом собрании народа, наказать их. И вот на это то наказание 10-летним мальчиком попал Хаджи-Мурат и тут в первый раз видел русских.
   (6) Зач.: наказание
   (7) Зач. окрестные
   (8) Зач. (Войска) Войско
   (9) Зач.: шпагами
   (10) Зач. (и били в них) в которые они
   (11) Зач. Х(аджи]-М[урат] думал
  
  
  
   И как только ударили барабаны, одна сторона солдат расступилась, и между солдат ввели 16 человек. Хаджи-Мурат перечел их. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой, редкой бородой. В народе вокруг Хаджи-Мурата застонали люди и заговорили "Алла-Ильаллаха". Но стоны эти были слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который, Хаджи-Мурату казалось, происходил от трубки, заглушал всё.
   Народ застонал, увидав ведомых на казнь, потому что все знали, что это были добровольные мученики джигиты. Русские объявили, что если аулы не выдадут главных виновников, все аулы будут сожжены и побиты все, от старого до малого. На площади у мечети, два раза собирался джаваат стариков, чтобы обсудить, как поступить надо. На третий раз старик с потухшими глазами Джафар-Али вышел и сказал, что он хочет, чтобы его выдали русским.
   -- Пусть моя кровь (1) прольется за народ. Алла Ильема Гу.
   Вслед за ним отдался сам для выдачи русским (2) молодой Ибрагим. Н все закричали: (3)
   -- Берите наши головы!
   Так что джаваат стариков решил кинуть жребий. Пошли в мечеть, помолились, кинули жребий, и мулла стал вынимать их. Все эти 17 человек шли на смерть, (4) думая, что их расстреляют, и не подозревая того, что ожидало их.
  

IV

  
   Когда (5) пленники, в подпоясанные ремнями без кинжалов, в цепях на ногах, вопли в середину и остановились, начальник махнул рукой, барабаны остановились, и всё так затихло, что можно было слышать, как кричали молодые орлы на горе. Начальник сказал что-то. И один из его слуг (как думал Хаджи-Мурат) вышел вперед на чистое место с бумагой в руке и начал читать. Он читал что-то сначала непонятное по русски, потом (7) то же по татарски. Он читал: (8) И как только он кончил, в одно и то же мгновение (9) поднялся стон в горском народе (10) и начальнику с заплывшими глазами подали трубку и опять загремела дробь барабанов.
  
      -- Зачеркнуто: заступит
      -- Зач. Ибр
      -- Зач. (говор) пусть
      -- Зач. зная
      -- Зач. закованные, связанные
      -- Зач. все
      -- Зач. что то
      -- Фраза не дописана, оставлено пустое место для текста приговора.
      -- Зач. ему подали
      -- Зач. и стоявший подле Муха[меда] Хана сосед (побе) схватился за кинжал; это же сделал и Хаджи-Мурат
  
  
   -- Терпи. Алла рассудит. Придет и их час, -- проговорил дед.
   И все затихли и, вытянув головы и задерживая дыхание, стали смотреть.
  

V

  
   С первого (1) статного, тонкого, широкоплечего, рыжего человека лет сорока, два солдата сняли черкеску, потом бешмет. Солдаты хотели снять рубаху, но горец не дался им и, (2) отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя, так же стряхнул с себя и штаны и остался голый. Когда солдаты взяли его за руки, чтобы привязать их к ружью, руки эти дрожали, и тонкий стан его рванулся назад. Начальник с брюхом и заплывшими глазами что то сказал, и солдаты одной стороны составили ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к арбе, на которой были палки и, разобрав их, выстроились улицей от одного ряда солдат до другого. Хаджи-Мурат только мельком видел движения солдат. Он не спускал быстрых глаз с начальника и обнаженного человека. Он видел связь между ними. (3) Начальник что-то крикнул, и два солдата (4) повели обнаженного человека за ружья, к которым он был привязан, (5) в улицу, составленную из солдат с палками. (6) Первый солдат улицы взмахнул палкой и ударил ею по белой спине горца. (7) Горец вздрогнул, так же вздрогнул и Хаджи-Мурат и оглянулся. И не успел он оглянуться в одну сторону, как на белую спину упал удар с другой стороны и на белой спине ясно выступили красные перекрещивающиеся полосы. (8) С запухшими глазами начальник выпускал через усы дым трубки, а солдаты тянули обнаженного, иногда упирающегося человека вдоль солдат и удары, один за другим, (9) ложились на бывшую прежде белой, теперь красную спину. Только руки были белы и шея до того места, где она загорела. Сначала горец молчал, но когда его поворотили назад и (10) провели (11) уже более, чем через двести ударов, он странно завизжал, и визг его пронзительный не переставая выделялся из-за грохота барабанов. Дед Хаджи-Мурата не переставая шептал беззубым ртом молитву.
  
   (1) Зачеркнуто: молодого человека, черноволосого красавца
   (2) Зач.: с отвращением
   (3) Зач.: На минуту барабан затих; присужденного
   (4) Зач.: тащили
   (5) Зач.: ввели в улицу
   (6) Зач.: И вдруг началось: вжиг, вжиг. Ударяли то с одной, то с другой стороны солдаты
   (7) Зач.: И он всякий раз вздрагивал и оглядывался, но молчал. "Вжиг, вжиг", -- слышалось из-за барабанов, и белая спина стала красная и пестрая.
   (8) Зач.: Начальник
   (9) Зач.; сыпа[лись]
   (10) Зач.: вновь
   (11) Зач. по тем же к
  
  
   Хаджи-Мурат дрожал, как в лихорадке, и переступал не переставая с ноги на ногу.
   Первого водили до тех пор, пока со (1) вспухшей, как резанное мясо, спины сочилась по обоим бокам кровь и горец, всё ослабевая и ослабевая, упал наконец. Его немного протащили, но (2) начальник офицер подошел, что то поговорил. Барабаны замолкли, и солдаты положили избитого горца на носилки и вынесли за ряды. Страшный визг поднялся в толпе, как только затихли барабаны, и женщины, (3) жена и мать избитого, окруженные толпою, кинулись к избитому,
   Вслед (4) за этим два солдата подошли к красавцу (5) с маленькой бородкой лезгину в желтой черкеске и стали раздевать его. Солдат кузнец (6) стал снимать с него ножные кандалы. (7) Но не успел он снять их, как лезгин вырвал их у него из рук, взмахнул ими над головой солдата, и солдат не успел отклониться, как цепь с замком размозжила ему голову. Солдаты, стоявшие около, взяли ружья на руку и двинулись к лезгину, угрожая ему штыками; но он, как будто, только и ждал этого, сам (8) схватил ружье за дуло, бросился на штык и воткнул его себе в грудь ниже левого ребра и запел. Солдат выдернул ружье, (9) поток черной крови хлынул из раны. Лезгин развел руки, постоял так с минуту и упал навзничь.
   Горцы пошли легко на смерть, думая, что их расстреляют, но они не готовились на эти позорные мученья. И лезгин сам убил себя.
   Умирающего вынесли за ряды. Опять ударили барабаны, и так же, как первого рыжего, раздели старика, привязали к ружьям и повели по рядам. Старик шел молча и закрыв глаза, только вздрагивая при каждом ударе. Когда и эта спина стала вспухшей раной, старик упал и этого отнесли за ряды.
   Повели третьего и так четвертого и так 17 человек. Наступил обед, отдых. Магометане совершили свои молитвы. После обеда повели пятого, шестого и так до шестнадцатого.
   Начальник с брюхом и запухшими глазами всё сидел и курил трубку, которую ему подавали солдаты. (10) Хаджи-Мурат дольше не мог видеть и убежал домой.
   Вечером, когда мать уложила спать Хаджи-Мурата на кровле дедовой сакли и когда муэдзин звал к полуночной молитве,
  
      -- Зачеркнуто: спины сочила[сь]
      -- Зач. и доктор
      -- Зач. очевидно
      -- Зач. Черед был за другим
      -- Зач. Чернов (боро)
      -- Зач. снял с
      -- Зач. И тут вдруг случилось. Хаджи-Мурат следил
      -- Зач. (бросился) расставил
      -- Зач. из груди. Лезгин
      -- Зач.. Хаджи-Мурат видел всё это
  
  
   [он] долго смотрел на звезды, думая о том, как (1) истребить этих неверных собак русских. Хаджи-Мурат не мог понять, зачем допускает Бог существование этих собак, все свои силы употребляющих на то, чтобы мучать мусульман и делать зло им. Ему представлялись все русские злыми гадинами.
   А между тем русские вовсе не были злы: не был зол и тот с заплывшими глазами начальник, сидевший с трубкой на барабане, не были злы офицеры, командовавшие солдатами; и еще менее были [злы] солдаты, забивавшие палками безоружных людей, виноватых только в том, что они любили свою родину. (2)
  
   12 Января 98.
  
   N 30 (рук. N 25).
  

Х[АДЖИ]-М[УРАТ]

  
   1) (3) Хаджи-Мурат был второй сын Аслан-Бека, (4) небогатого жителя (5) аула (6) горного Дагестана. (7)
   [2] 1) (8) Он родился (9) в тот памятный год, когда Наполеон (10) вошел в Россию и (11) когда на Кавказе было возмущение (12) в Кахетии и побито было много людей. (13)
   3) Жена аварского хана Паху-Бике родила сына в одно время с Патимат, матерью Хаджи-Мурата, и пожелала отдать новорожденного Патимат. Патимат от своего первого сына Османа выкормила, третьего сына хана. (14)
   4) Но Патимат ни (15) одного из своих детей не любила так, как она полюбила Хаджи-Мурата, и не захотела отдать своего и кормить ханского ребенка.
  
      -- Зачеркнуто: надо
      -- Под текстом рукою Толстого: Не годится
      -- Исправлено из цифры 2 при перестановке параграфов.
      -- Зач.: Гоцаль
      -- Зач. горного
      -- Зач. недалеко от Хунзаха и
      -- Зач. Х(аджи]-М[урат]
      -- В подлиннике цифра 1 по ошибке не переправлена ко 2.
      -- Зач. в 1812 году
      -- Зач.: воевал
      -- Зач. и ушел из нее
      -- Зач. в котором было пролито много мусульманской и христианской крови.
      -- Зач. 3) Первый сын Аслан-Бека -- Осман воспитался на коровьем молоке, а жена Аслан-Бека, красавица Патимат, кормила (ханского) третьего сына аварского хана Омара. Когда
   3) Когда родился Хаджи-Мурат, аварский хан прислал к Аслан-Беку приказание отдать свою жену Патимат в кормилицы к рожденному в то же время ханскому сыну
   (14) Зач.: и выкормила его. И теперь, когда она родила Хаджи-Мурата в одно время с ханьшей, (хан и) ханьша пожелала отдать ей на выкормку и третьего сына
   (15) Зач.: с одним ребенком не мучилась так, как она мучилась с Хаджи-Муратом я н(и]
  
  
  
  
   5) Аслан-Бек уговаривал (1) жену, угрожал ей и бил ее. Но она (2) не соглашалась. (3) Когда же Аслан-Бек хотел силою взять Хаджи-Мурата и отдать бабке, то Патимат схватила со стены кинжал и, одной сильной рукой прижимая к себе крошечного ребенка, другой потрясая кинжалом, сказала, что она зарежет себя и ребенка, но не отдаст его.
   6) Аслан-Бек (4) должен был покориться и (5) отказал посланным хана.
   7) (6) Ханьша (7) отдала своего ребенка другой кормилице и перестала дарить Патимат, и хан не пускал [ее] (8) к себе на глаза.
   8) Но Патимат не тужила об этом, не тужила и о том, что муж не возлюбил ее за это: черноглазый, резвый (9) красавец ребенок Хаджи-Мурат утешал ее. (10)
   9) (11) Хаджи-Мурат рос сильным, ловким и красивым (12) ребенком. Дед его Сулейман и мать Патимат любили и дарили его. Но отец любил Османа [и] не любил Хаджи-Мурата.
   9) 13 Когда Хаджи-Мурату минуло 10 лет, отец отдал его в ученье к мулле в (14) большой аул Гоцатль, где жил отец Патимат, дед Хаджи-Мурата. (15)
   10) Мулла полюбил Хаджи-Мурата (16) за успехи в ученьи, а дед любил внука за его силу и ловкость.
   11) На второй год ученья в Гоцатль пришли русские.
   12) Русские пришли в аул затем, как они говорили, чтобы наказать вероломство горцев. (17) Горцы же считали, что, истребив русскую роту солдат, пришедшую грабить их, они поступили так, как должно было.
   13) Русские тогда только что начинали завоевывать Кавказ. Турецкий султан уступил русским все народы Кавказа. Народы
  
   (1) Зачеркнуто: ее добром, она не согласилась
   (2) Зач. молчала
   (3) Зач. и не отдавала своего ребенка
   (4) Зач. знал и силу и упрямство своей жены и
   (5) Зач. с повинной головой ехать к хану
   (6) Зач. Хан прогневался за это на Аслан-Бека, а
   (7) Зач. взяла другую
   (8) Ошибочно зачеркнуто: ее и написано: его
   (9) Зач. реб[енок]
   (10) Зач. 9) Отец любил старшего сына Османа, но не любил Хаджи-Мурата и (как только Хаджи-Мурат подрос, отдал его в большой аул Гоцатль к мулле в муталимы (ученики)) и не ласкал и не дарил его. Но зато дед Хаджи-Мурата, старый мулла святой жизни, любил Хаджи-Мурата и (дарил) (по) дарил ему и овчины, и сукно, и папаху, и кинжал на поясе.
   (11) Исправлено из цифры 10.
   (12) Зач.: И товарищи любили и боялись его. Когда они дрались, играючи. Раз ребята дрались, играючи на площади, и Хаджи-Мурат только
   (13) Параграф 9 повторяется в подлиннике.
   (14) Зач. соседний
   (15) Зач. И в ученьи Хаджи-Мурат был первым учеником
   (16) Зач. 11) мальчик был ловок, силен и понятлив к ученью
   (17) Зач. Горцы состоящие в
  
  
  
   же Кавказа никогда не повиновались султану (они только почитали его) и считали себя свободными и были свободны. Русские пришли и стали требовать покорности горцев русскому царю.
   14) Случилось в это время, что рота русских зашла далеко от других войск в горы. Горцы узнали про это, напали на эту роту и всю истребили ее: которых убили, которых увели в плен.
   15) Когда русский главнокомандующий узнал про это, он послал два батальона в аулы и велел выдать главных виновников, угрожая, в противном случае, сжечь аулы и истребить всех жителей.
   16) Горцы выдали 16 человек аманатов.
   17) И вот над этими аманатами решил русский генерал показать пример наказания.
   17) (1) Русский генерал, которому поручено было это дело, разослал накануне во все, за 30 верст кругом, аулы приказание выслать весь народ на место казни и с утра верхами и пешими собрались на плоской вершине горы Каратау тысячи народа.
   18) В числе этого народа был и Мухамед-Хан, дед Хаджи-Мурата, с своим внуком Хаджи-Муратом.
   19) Вот что увидал Хаджи-Мурат. С четырех сторон стояли в несколько рядов бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками. Это были солдаты; их было столько, что нельзя было сосчитать.
   20) Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими, длинными кинжалами -- это были офицеры.
   21) Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами.
   22) В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете с золотыми наплечниками. Вокруг него стояло несколько человек, таких же, как он, начальников и солдат. Это был генерал, начальник.
   23) Один из солдат подал ему, на длинном чубуке, трубку. Толстый, краснолицый, с запухшими глазами начальник взял трубку и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны. 24) И как только ударили барабаны, одна сторона солдат расступилась и между солдат ввели 16 человек. Хаджи-Мурат перечел их.
   25) Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой, редкой бородой.
  

[Редакция шестая]

  
   * N 31 (рук. N 29).
  
   Хаджи-Мурат вспоминал теперь это страшное время, в особенности по той внутренней борьбе, которая шла в нем во всё
  
      -- Параграф 17 повторяется в подлиннике.
  
  
   это время. Гамзат-Бек был Имам и вел газават, и потому Хаджи-Мурат сочувствовал ему. Когда ханьша Паху-Бике колебалась, послать ли сына к Гамзату-Беку, Хаджи-Мурат советовал послать, советовал принять Гамзата и отделиться от русских. Когда вернулись с проткнутыми носами послы, он же советовал ехать и Абунунцалу и поехал с ним. Здесь в первый раз Хаджи-Мурат увидал Шамиля. Шамиль был тогда молодой человек, приближенный мюрид Кази-Муллы. Хаджи-Мурат шел к Маме, перешедшему к Гамзату, мимо палатки, когда услышал слова Шамиля к Гамзату: "Куй железо, пока горячо. Пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам". Не доходя до палатки, Хаджи-Мурат услыхал стрельбу и увидал, что (2) стреляют в нукеров хана. Потом он увидал, как (И. К. П., 35, отч[еркнутое]).
   Вот тут шла борьба. Хотелось броситься защитить молочных братьев. Но показаться -- значило погибнуть, и Хаджи-Мурат просидел в сакле и вечером бежал в Хунзах --хунзахцы сдались, и Гамзат вступал в Хунзах, --и ушел к деду. На другой день он видел, как казнили Хунзай-хана, а на другой день слышал, как убита была Паху-Бике.
   Борьба, шедшая в душе Хаджи-Мурата, кончилась. Ему предстояло дело: он решил отомстить Гамзату. (3) Надо было убить его. Но Гамзат знал, что его хотят убить, и не выходил иначе, как окруженный охраной. Тогда Хаджи-Мурат решил убить его в пятницу в мечети. Но жена Османа, подслушавшая разговор братьев, передала его сестре, а сестра (4) мужу. И Гамзат узнал про заговор и позвал к себе старика деда. Хаджи-Мурат помнил свое волнение, когда ходил дед и как он приготовился не сдаваться. Но дед вернулся и рассказал свое свидание с Гамзатом: как он просил помощи для отправки внука, Хаджи-Мурата, в Бухару для 5 обучения (К. С., 37--38, отчеркнутое].) (6)
   Это была вторая и полная измена Хазавату. С этого времени Хаджи-Мурат стал влиятельным лицом в Аварии и почти управлял ею. Назначен был от русских Магомет-Мирза, слабый больной. (7) За обедом его приехал Гарун-Бек. Хаджи-Мурат отрубил ему голову. В это время Хаджи-Мурат увлекался корыстью. Он собирал дань и набрал большое состояние. У него было много сокровищ и другая жена. В это же время он был представлен русскому начальнику барону Розену и произведен в прапорщики милиции за стычку с набегом горцев. Ахмет-Хан
  
   (1) Зачеркнуто: слышал, ведя лошадей в конюшню
   (2) Зач.: из палатки
   (3) Зач. Осман хотел убить его на улице
   (4) Зач. ма[тери]
   (5) В подлиннике ошибочно: до
   (6) КС -- "Сборник сведений о кавказских горцах".
   (7) Зач.: Он
  
  
   потребовал от Хаджи-Мурата денег. Он отказал. Тогда Ахмет-Хан, узнав о сношениях Хаджи-Мурата с Мамой в горах, донес на него и арестовал, привязав его к пушке, и потом послал в Темир-Хан-Шуру.
  
   * N 32 (рук. N 29).
  
   Один раз, когда Хаджи-Мурату было 15 лет и он кончил свое учение у хунзахского муллы, он приехал в аул к деду помочь ему убирать кукурузу. Дед был не на хуторе, а в ауле. Он приехал в обед, и первое, что он увидал -- это были у сакли деда две оседланные лошади, привязанные коротко с подтянутой к перекладине головой. Один из этих коней под черным седлом с сафьянной подушкой без галунов, был красавец-гнедой с редкой черной гривой и густым хвостом кабардинец с маленькой головкой, черными выпуклыми глазами, необыкновенно широкой подпругой и недлинными, но точеными, сухими и прямыми, как струна, ногами. Другой конь был ногайский, поджарый, серый мерин. Это, должно быть, были джигиты и из гор, из тех мест, где проповедывался хазават и где люди не подчинялись неверным русским, как подчинялись в Аварии ханы и сам отец Хаджи-Мурата.
   Уже давно с детства Хаджи-Мурат знал про то несогласие, которое шло между его отцом и дедом (1) по матери из-за этого нового учения, проповедуемого в горах Кази-Муллою. Отец Хаджи-Мурата был политик и для своей выгоды дружил с ханом, а хан дружил с русскими. Старик же дед, хотя и не переходил в горы, признавал справедливость учения Кази-Муллы. Хаджи-Мурат до этого дня не понимал ни той, ни другой стороны и не думал об этом. Его собирались женить на девушке, которая не нравилась ему, и это одно занимало его. (2) Кроме лошадей Хаджи-Мурат увидал у сакли деда народ и женщин на соседней крыше..
   - Из гор приезжие от Кази-Муллы, -- сказал ему встретивший его товарищ Муталим. Один старик Мулла, другой молодой мюрид Кази-Муллы.
   Когда Хаджи-Мурат вошел в саклю, на первом месте сидел старик, вытянув вперед руки ладонями кверху и закрыв глаза и подняв голову кверху, и говорил. Молодой мюрид, тонкий и высокий человек с длинной спиной, в белой черкеске и большими ушами сидел рядом, очевидно совершенно равнодушный. Кругом рядами [сидели] старик-дед и еще пять самых набожных людей аула и покорно слушали. Старик-дед сделал знак Хаджи-Мурату, чтобы он садился в (3) конце всех. Хаджи-Мурат беззвучно сел. Приезжий старик продолжал горловым медленным голосом: "Ему явился пророк божий и сказал: Шейх Кази
  
   (1) Зачеркнуто: отцом его матери
   (2) Зач.: как только Хаджи-Мурат подошел к сакле деда, он
   (3) Зач. сторонке.
  
   знаешь... (Выписать из Сб. о к. г. Выпуск II, стр. 12, отчеркн. Красн. каранд. и Сб. о к. г., выпуск IV об истин, мюридах).
   Когда старик кончил, он взял в руки, с крашеными ногтями, четки и произнес: "Ляилаха-илла-ллах". Все повторили. Потом: "Я аллах", потом: "Я гу", потом "Я хакк", потом "Я кахом" и "я каххар". Все повторяли те же слова. Хаджи-Мурат понимал значение этих слов, обозначающих: "Бога единого", "Бога всемогущего", "Бога вечного", "Бога праведного", "Бога живого", "Бога сущего" и "Бога мстителя". И он помнил, как тут в первый раз он почувствовал свое ничтожество перед этим Богом и желание служить ему.
   Служба же самая очевидная, понятная ему, была служба хазавату, борьба с неверными. Но вместо борьбы этой, он дома жил с отцом, требовавшим от него служения ханам, тем самым ханам, которые передались русским.
   Это было первое понятие Хаджи-Мурата о хазавате. Оно в первую минуту захватило его, но скоро он забыл про испытанное им чувство под влиянием женитьбы. Его женили на Сафале, некрасивой коротконогой аварке. Жизнь дома стала скучна ему, [он] не решился бы итти против воли отца, если бы не случилось следующее:
   В августе на другой год после своей женитьбы он с матерью приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома. Одна старуха-бабка была на крыше и рассказала, что за стариком присылали от русских в крепости. Что туда пошел весь народ и дед велел приходить и Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взял лепешку и своими сильными (1) ногами легко побежал через горы в крепость. Когда он пришел туда, он увидал огромную толпу горцев, которые стояли среди солдат.
  
   * N 33 (рук. N 29).
  
   Два (2) раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему третий раз. И (3) всякий раз за изменой
  
   (1) Зачеркнуто: легкими
   (2) Зач.: (Хаджи-Мурат не спал уж третью ночь. Он и действительно как зверь в клетке не переставая ходил прихрамывая из угла в угол по своей пятиаршинной комнате.)
   С разрешения воинского начальника он завел из Нухи сношения с горцами, и два раза к нему приходили лазутчики. Известия, которые они приносили, были дурные: Шамиль грозил тем, что (убьет) жену, детей и мать Хаджи-Мурата и ослепит сына.
   Вчера были лазутчики из гор, и нынче он ожидал новых с известиями о семье. Последнее известие было то, что Шамиль приказал их всех перевести из Гоцатля в Ведено. Но тут то, по пути, друзья Хаджи-Мурата обещали отбить их и вывести к русским. За это им было обещано (всё) половина всего того, чем владел Хаджи-Мурат. И вот этого то известия ждал Хаджи-Мурат.
   Хаджи-Мурат ходил и думал. Он думал о том, что ожидает его семью, что (ожидает) сделает он, предполагая и другое, и главное думал о своей прошедшей жизни.
   (3) Зач.: вот наказание
  
  
   следовало довольство, соблазны и потом наказание. Так было и теперь. Соблазны тифлисской жизни кончились, и началось наказание -- положение, казавшееся безвыходным, (1) но всякий раз положение это разрешалось смелостью, удалью. И теперь должно было разрешиться тем же. Завтра он бежит в горы в Аварию и оттуда поставит условия Шамилю. Теперь же ночь, делать нечего было, и он лег и хотел заснуть. Но сон не приходил к нему. Он лежал в темноте с открытыми глазами и думал.
   В Тифлисе офицер, состоящий при Воронцове, Лорис-Меликов подробно расспрашивал Хаджи-Мурата о его жизни и составил жизнеописание его, которое он прочел ему и, как говорили, дослал царю. Теперь Хаджи-Мурат вновь перебирал эти свои, в продолжение трех вечеров, рассказы о своей жизни и в воображении своем поправлял и дополнял их. Вспоминал он: как и зачем он все три раза изменял хазавату и что за это было с ним.
   Первая измена хазавату была почти детская, еще до его женитьбы, когда ему не было 16 лет.
   И Хаджи-Мурат живо вспоминал то, как он в первый раз стал мюридом и дал обет служить хазавату (2) -- войне с неверными. Это было у деда Хаджи-Мурата, у Махомед-Султана (3) в горном ауле Гоцатль, куда Патимат, мать Хаджи-Мурата, ездила с сыном навещать отца. (4)
   Хаджи-Мурат помнил, как мать его, сильная, высокая женщина (5) носила его туда еще за спиной в корзине, и (6) как дед кормил его медом и спрашивал молитвы и главы корана.
  
   * N 34 (рук. N 29).
  
   Один раз, уже когда Хаджи-Мурату было 15 лет, он кончил свое учение у хунзахского муллы, он приехал к деду помочь ему убирать кукурузу. Прийдя (7) на хутор, он узнал,
  
      -- Зачеркнуто: и вслед за ним
      -- Зач.: борьбе
      -- Зач.: у отца его матери
      -- Зач.: И вот Хаджи-Мурат вспоминал эту поездку к деду, как будто это было вчера. Мать надела шелковую рубаху и бешмет, выбрила ему чисто голову и надела на него белую черкеску и перешитую из отцовской папаху.
      -- Зач. его мать в желтой шелковой рубахе
      -- Зач.: пела сочиненную ею самой песню (о нем, Хаджи-Мурате) о том, как ее звали от Хаджи-Мурата кормить другого ханского сына -- она выкормила первого, -- и как она не отдала своего сына и не взяла дорогих подарков ханши, и как бил ее муж, а она все-таки не отдала сына.
   Он помнил, как она несла его в гору и пела, и как он от радости взвизгивал в корзине, вскакивал и обхватывал ее крепкую шею ручонками и душил ее, и как она (отдирала) нежно палец за пальцем отдирала ему руки от своей шеи и закидывала назад длинную, загорелую, обнаженную из широкого рукава, сильную руку, захватывала его за затылок и прижимала к себе. (Отец Хаджи-Мурата не любил сначала Хаджн-Мурата, а любил его брата Османа.)
      -- Зач.: в аул
  
  
  
   что деда нет, что за ним присылал старшина, чтобы быть на площади, где будут казнить аманатов. (1) Хаджи-Мурат (2) пошел туда.
  
   * N 35 (рук. N 29).
  
   Родился Хаджи-Мурат в 1812 году, вскоре после бунта в Грузии. Мать Хаджи-Мурата родила его (3) после своего второго сына, и так как первого сына аварской ханьши выкормила Патимат, то и второго сына ханьша хотела отдать Патимат. (4) Но Патимат (5) не согласилась отдать своего сына. Сулейман хотел силой отнять ребенка, в Патимат не давала, и Сулейман, взбесившись, хотел (7) убить ее и ранил кинжалом (8) и убил бы жену, если бы ханские нукеры, приехавшие за кормилицей, не (9) удержали его. Патимат увезли в дальний горский аул к ее отцу, и там Патимат (10) выздоровела и выкормила своего любимого сына.
   Хаджи-Мурат помнил, как она, неся его за спиной, пела сложенную ею песню:
   "Одно (11) солнце светит в небе, одна радость в сердце Патимат это -- черноглазый Хаджи-Мурат. Хотят тучи отнять у народа солнце. Но солнце разгоняет их и посылает дожди на землю. Хаджи-Мурат обливается кровью на груди матери, но грудь эта кормит Хаджи-Мурата, а не чужого щенка, и не заходит солнце за горы в сердце Патимат".
   Когда Патимат вернулась в дом, у Сулеймана была другая жена. Сулейман принял и Патимат. И Патимат была хозяйкой и работницей в доме. Хаджи-Мурат помнил, как она ходила по воду, нося его туда и ведя оттуда за руку, помнил, как она брала его с собой на пашню, где вскапывала киркой землю под кукурузу, и носила в лес, где с вечера начинали (12) плакать шакалы.
  
   * N 36 (рук. N 29).
  
   Хаджи-Мурат помнил (13) [как] мать с пустыми кувшинами на голове водила его за руку к фонтану и там быстро и много говорила
  
      -- Зачеркнуто: за то, что
      -- Зач. с матерью
      -- Зач. Сулейман потребовал от нее, чтобы она взяла себе в выкормки сына аварской ханьши, родившей в то же время
      -- Зач. и как только родила, послала за ней.
      -- Зач. так страстно полюбила своего черноглазого, что
      -- Зач. и тогда
      -- Зач. ударом
      -- Зач. И Сулейман
      -- Зач. (уда) бросились на рассвирепевшего Сулеймана
      -- Зач. выкормила сво
      -- Зач. звезда
      -- Зач. кричать
      -- Зач. Из первого детства его.
  
  
   с другими женщинами, и как потом с полной чистой холодной водой кувшинами тихими шагами возвращалась назад я уже не держала его за руку и он сам хватался за ее штаны, когда она проходила мимо сакли Ахмета с страшной собакой.
  
   * N 37 (рук. N 29).
  
   Думал он о том, как он (1) два раза изменял хазавату и как (2) был наказан за эту измену. И вот теперь он изменил ему третий раз (3) и (4) третий раз наказание (5) будет ужасно. В каком виде придет это наказание, он не знал и не предвидел, но он знал, что оно придет и будет решительно. А между тем он чувствовал, что не мог поступить иначе, как в прежних своих изменах, так и в теперешней. И он, (6) сидя один в уединении Нухи, не переставая, перебирал в своем воспоминании свое прошедшее и видел, что так должно было быть и не могло быть иначе.
   Вспоминая свою первую измену хазавату, он, прежде всего, вспоминал свое детство, когда (7) еще не было для него ни верных, ни неверных, а были только брат Осман, отец, дед, мать и Уляшин, красная, худая дворная собака, которая спала с ним на крыше и, ощетинившись, лаяла на выходивший из-за горы месяц и лизала его в губы и нос, когда он подзывал ее, и гнедой мерин отца, (8) с седой гривой, на котором отец уезжал в набеги (9) тогда, во время первого детства, когда мать, идя за дровами, носила его за спиной в корзине и водила за руку, возвращаясь с полным на голове кувшином воды от фонтана, и когда кормила пирожками и укладывала его, голого, спать на крыше, и покрывала шубой, и гладила папахой. Хаджи-Мурат никогда не спрашивал себя тогда, любит ли он мать, так же как не спрашивал себя, любит ли он себя? Он (10) знал, что она любит его так же, как он сам любил себя, и это так должно было быть,
  
   (1) Зачеркнуто: уж
   (2) Зач.; и как теперь изменил ему третий раз и
   (3 Зач.: Бросил братьев своих, воюющих за свою свободу, и перешел на сторону тех (собак) неверных, русских, которых он так презирал, как собак, и ненавидел. И как ни ласкали его в Тифлисе, как ни ненавидел он Шамиля, (он чуял,) (что знал,) (что он), ему было мучительно тяжело среди русских и еще мучительнее бездействие, на которое он был обречен
   (4) Зач.: предал
   (5) Зач.: за эту измену
   (6) Зач. (пер) бегая [по] комнате, задыхался, перебирая свои воспоминания, прислушиваясь и ожидая (сидел на ковре, сложив свои сильные ноги, и, опираясь локтями на колена, смотрел вниз и не столько думал, сколько представлял)
   (7) Зач.: в седле стоял под навесом и отцовский гнедой мерин, которого он водил поить
   (8) Зач. которого в седле поместили под навесом .и отцовский гнедой мерин, которого он водил поить)
   (9) Зач.: Мать
   (10) Зач.: никогда не думал и не
  
  
   и потому он не чувствовал к ней за это никакой благодарности так же, как к себе не чувствовал благодарности за то, что любит себя. (1) Он знал ту страшную ссору, которая вышла межд отцом и матерью из-за того, что мать отказалась отдать его, Хаджи-Мурата, и взять на выкормку второго сына хана; он знал, что отец первое время любил только Османа и ненавидел его, Хаджи-Мурата, и что только мать выхаживала его.
  
   * N 38 (рук. N 29).
  
   Может быть, Хаджи-Мурат и остался бы в России и сдержал бы свое обещание. Но все намерения его изменило то, что адъютант главнокомандующего Лорис-Меликов по поручению Воронцова приехал к Хаджи-Мурату, чтобы расспросить у него его биографию и записать и послать в Петербург. Хаджи-Мурат сначала отказывался, но лотом согласился и рассказал всю свою жизнь. Из этой жизни Лорис-Меликов записал только (2) то, что касалось войны (выписать из Рус. стр. 668, 662 и 700 стр. до красн. карандаша). (3) Хаджи-Мурат рассказывал это, вспоминая всю свою жизнь. И это воспоминание в первый раз в его уединенной и праздной жизни, возникши в нем, измучило его. Он затосковал. Он переживал вновь не только все свои похождения, войны, набеги, победы, но свою юность, свое детство. Вспоминал он прежде всего и
  
   * N 39 (рук. N 29).
  
   Лазутчики встали и ушли, а Хаджи-Мурат молча ушел к себе и сел на ковер (4), опершись локтями на колени и опустив голову. Он долго сидел так. Дверь в соседнюю комнату была открыта, там Сафедин пел песню про (5) Хамзата. Хаджи-Мурат знал ее. И слушал и повторял слова. Слова были вот какие (Выписать из I то[ма] Сб. о кавк. горцах, стр. 27, 28, 29, 30). Когда кончилась песня, Хаджи-Мурат чуть крикнул (6)
  
   * N 40 (рук. N 29).
  
   Тогда Ахмет-хан подбежал, наступил ногой на шею Хаджи-Мурата и кинжалом отрезал голову.
   - Собака, последнее слово сказал матерное.
   Ахмет-хан думал, что "Ана-мать" означало начало обычного ругательства. Но "Ана", произнесенное в эту минуту, было совсем не то. Это было воспоминанье, прощанье с своей матерью. Никто не знал, зачем вышел Хаджи-Мурат. Зачем бежал потом.
  
   (1) Зачеркнуто: еще больше, и потому, когда ему надо было пожалеть себя, он шел к ней. Но отца
   (2) Зач.: для того, чтобы следующее
   (3) Журнал "Русская старина", 1881, N 3.
   (4) Зач.: опустив
   (5) Зач.: Нураза-хана.
   (6) Зач.: Сафедина.
  
  
   Думали, что тут была хитрость, что он хотел высмотреть русские укрепления и бежать и потом, зная положение русских, успешнее действовать. Ничего этого не было. Он хотел бежать к русским, возненавидев Шамиля и желая отомстить ему, а бежал назад, вспомнив всю свою жизнь, свою молодость и свею мать. Лорис-Меликов заставил ему рассказать свою историю. Он рассказал Лорис-Меликову всё, что могло быть нужно знать русским. Но рассказывая он вспомнил всю свою жизнь, и вспомнив всю свою жизнь, он вспомнил свои прежние две измены Хазавату, и всё то горе, которое он пережил от этого. И потому он заключил, что и теперешняя измена принесет ему большое горе. И он решил вернуться. Он колебался, но известия о его матери и песнь о Гамзате решили для него вопрос. Он должен был бежать или вернуться к Шамилю, спасти мать или погибнуть. (1)
   И он погиб.
  
   * N 41 (рук. N 29).
  
   Хаджи-Мурат (2) с умилением вспоминал теперь это время и те чувства, которые были в нем. Да, он хотел быть истинным мюридом. Мюрид, сказано было, должен отказаться от всех желаний, кроме Бога; забыть ту часть, которая принадлежит ему; сделать как будто он не существует. Должен отказаться от всего, что соблазняет человека на свете, так чтобы целый свет равнялся для него крылу комара; должен раскаяться во всех грехах, помириться со всеми. И всё это тогда испытывал Хаджи-Мурат. Он ходил просить прощения у старика Джемала, над которым все смеялись в ауле; подарил своему врагу кинжал в серебре и черкеску и оставил себе только ружье, шашку и пистолет, подаренные дедом.
   Дело было в том, чтобы найти шейха.
   И шейхом этим он надеялся, что будет сам Кази-Мулла, когда он явится к нему.
   Одно, что удерживало Хаджи-Мурата, это был отец. Отец не любил Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурат любил своего отца; любовался его силою, его ловкостью и (3) знал, что его бегство в горы (4) разорвет его связь с отцом и, может, приведет к тому, что придется воевать с ним. Этого он и не мог решить (6) один
  
   (1) Зачеркнуто: И вот что он вспомнил.
   (2) Зач.: так и сделал. У него был друг и названный брат Али. Хаджи-Мурат вернулся в Хунзах и рассказал Али то, что он видел, и его решение служить хазавату и мстить неверным собакам русским, замучившим на его глазах восемь джигитов.
   (3) Зач.: не хотел
   (4) Зач. к Кази-Мулле будет (то неприя то) очень тяжелым ударом отцу. Он мешкал, боялся. Но случилось так, что в это самое время отец уехал в Табасарань к кунаку и Хаджи-Мурат, оставшись один
   (5) Зач.: и чтобы
  
  
   и, за решением этого вопроса, поехал к (1) другу и названному брату своему Маме, с которым он вместе был муталимом. Мама тогда был юношей, -- теперь уже давно он был убит русскими. Мама сам собирался бежать и (только боялся).
  

[Редакция седьмая --1901 ?..]

  
   N 42 (рук. N 30).
  
   В одной из кавказских крепостей жил в 1852 году воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков с женой Марьей Дмитриевной. Детей у них не было и, как и все бездетные супруги, которые не разошлись, а живут вместе, жили и были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, потому что трудно было не любить здоровую, полную, миловидную, всегда веселую, добродушную, хотя и вспыльчивую Марью Дмитриевну, прекрасную хозяйку и помощницу. Но для Марьи Дмитриевны казалось бы и трудно любить всегда прокуренного табаком, всегда, после 12 часов, пахнущего вином, рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна хотя и любила понравиться молодым, особенно приезжим, офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, --Марья Дмитриевна любила всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.
   Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиками хозяйничала. Начинало уже становиться жарко, солнце выходило из-за гор и становилось больно смотреть на белые мазанки на противоположной стороне улицы, и Марья Дмитриевна, окончив свои дела, только что хотела посылать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхами какие-то люди.
   -- Егоров, поди узнай, --крикнула Марья Дмитриевна, направляясь в спальню. -- Кто это? Двое? С конвоем и татары, и казаки. Человек 20. Уж не в набег ли?
   И любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила засученные, на своих полных руках, рукава и повернулась назад.
   -- Погоди, Егоров, -- крикнула она, ощупывая руками шпильки в косе и косу. -- Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров. Я сама.
   И Марья Дмитриевна вышла своей молодецкой походкой на крылечко домика.
   У крыльца стояла целая партия. И казаки, и чеченцы. Впереди
  
   (1) Зачеркнуто: Сулле-Саффедину
  
  
   выделялись трое. Один -- офицер, одетый по-черкесски, в черной черкеске, в сапогах, на маленькой гнедой лошадке; другой--мирной, переводчик, с надетой шерстью вверх и козырьком папахой и в засаленном бешмете и желтой черкеске. И третий, на белой, статной лошади, в белой черкеске, высокий, тонко стянутый ремнем, без набора, с большим серебряным кинжалом, пистолетом за спиной и в высокой, с белым же курпеем папахе, далеко заломленной назад.
   Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны. Лицо у него было довольно простое: небольшой нос, маленькая, черноватая бородка, приятный, нежный, детский рот, довольно густые брови и странные внимательные и строгие глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти. Он поглядел на Марью Дмитриевну, встретился с нею глазами, не опустил взгляда, так что она перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, рассматривал свой кинжал.
   Не успела Марья Дмитриевна задать себе вопрос о том, кто бы это был такой, как и получила ответ. Офицер сказал ей, что это Хаджи-Мурат. (1)
   -- Ну? Не может быть! (2) --вскрикнула Марья Дмитриевна, выпученными, испуганными восторженными глазами глядя на горца в белой черкеске.
   -- Он, Хаджи-Мурат? (3)--вскрикивала она.
   -- Он самый, --повторил офицер.
   Хаджи-Мурат же, вероятно, понял то, что происходило между Марьей Дмитриевной и офицером, и улыбающимися глазами смотрел на миловидную русскую женщину.
   Испуг и восторженное удивление Марьи Дмитриевны были естественны. Хаджи-Мурат более 20-и лет воевал с русскими. Хотя и был наибом Шамиля, был знаменитее среди русских своего владыки. Он знаменит был своей баснословной храбростью, всегдашними успехами, блестящими победами и подвигами над русскими войсками и всей своей странной, романтической историей. Про его прошедшее, про его жизнь, характер рассказывали чудеса. И всё это, под влиянием того особенного отношения рассказывающего к врагу, которого не видят, но про которого слышат, и ударов которого боятся, получало особенно страшно-преувеличенное и поэтическое значение. Но и без преувеличения история этого человека была удивительная.
  
      -- До сих пор текст редакции первой ("Репей") 1896 г. Далее до слов Имя это всё сказало Марье Дмитриевне (стр. 385) -- вставка 1901 г.
      -- Зачеркнуто: сказала
      -- Зач. Повторила
  
  
   Он родился в 1817-м году (1) в бедном ауле аварского ханства. (2) В семье их было двое: старший брат Осман и он. Ему было 13 лет, когда (3) в аул к вечеру привели лошадь, через которую был перекинут труп его отца, покрытый буркой. (4) Отец был убит русскими. С тех пор Хаджи-Мурат возненавидел русских, но (5) его женили и он сблизился по матери, которая у них была кормилицей, с аварскими ханами (один из них был молочным братом ему) и предавался буйной и роскошной жизни молодых ханов.. Он слышал и тогда про хазават --священную войну против неверных, но ханы не принимали посланных Кази-Муллы и даже ханы воевали с Кази-Муллою. В одном из этих сражений Хаджи-Мурат догнал на своем добром коне одного из мюридов Кази-Муллы и срубил его шашкой. Мюрид упал на луку, и когда Хаджи-Мурат снял его с седла, чтобы взять лошадь и его оружие, умирающий мюрид сказал ему: "Ты убил меня! Но за то ты должен (6) принять хазават, который состоит в том, что правоверный не может быть под властью собак неверных, не может быть ничьим рабом и никому не может платить подати. Я умираю за хазават и благодарю аллаха. Будь такой же". Мюрид сказал это и умер. Тогда Хаджи-Мурат принял хазават и уговаривал ханов отстать от русских и принять хазават. (7) Когда же Кази-Мулла был убит, а на место его стал Гамзат (8) и подступил с войском к Хунзаху, столице Аварии, и требовал покорности, то ханьша послала одного своего сына Омара в Тифлис к барону Розену просить защиты. С Омаром поехал и Хаджи-Мурат и здесь в первый раз видел вблизи русских и возненавидел их еще больше.
   Русские не помогли ханам. Когда Хаджи-Мурат вернулся, Гамзат стоял под Хунзахом с сильным войском и требовал, чтоб ханьша приняла хазават. Хаджи-Мурат советовал ей принять хазават, чтобы не принимать больше собак неверных и воевать с ними, но ханьша качалась туда и сюда, и послала к Гамзату почтенных стариков послами. Гамзат рассердился, велел всем старикам проткнуть ноздри, продеть нитки и на нитки повесить куски лепешки и в таком виде вернул их ханьше и велел им сказать, что если она хочет иметь с ним дело, то пусть пришлет
  
   (1) Зачеркнуто: Аварском
   (2) Зач.: и был меньшим сыном
   (3) Зач.: после сражения под Хунзахом, где первый Кази-Мулла был с русскими
   (4) Зач.: Еще тогда он решил (служить) отдаться хазавату -- священной войне против неверных.
   (5) Зач.: молодость брала свое, и оп
   (6) Зач. быть мюридом. Будь им, освобождай правоверных от неверных собак и умри за это". И мюрид прочел молитву и умер. С тех пор
   (7) В подлиннике ошибочно не зачеркнуто: Но в это время глава мюридов
   (8) Зач. А Гамзат был дурной человек, и ему не верили. Гамзат пробовал
  
  
   к нему сына своего (1) Булач-Хана. Ханьша послала его. Потом Гамзат потребовал к себе и других двух ханов. И ханы поехали и с ними и Хаджи-Мурат с братом Османом. Это было предательство. Всех трех ханов убили. Осман с Хаджи-Муратом бежали и решили отметить Гамзату.
   На другой день Гамзат (2) без боя вошел в Хунзах и стал править им. Старая ханьша мешала ему. Он убил и ее. Хаджи-Мурат с Османом скрывались и подбирали людей, чтобы напасть на Гамзата, но все боялись. Тогда братья решили отомстить одни. В пятницу, когда Гамзат должен быть в мечети, Хаджи-Мурат с Османом пришли туда в бурках, под которыми было оружие. (3) Мюриды (4) велели им снять бурки. Тогда они выхватили оружие, бросились на Гамзата и убили его. В свалке мюриды убили Османа, но Хаджи-Мурат убил всех тех, кто нападал на него, и, раненный в руку, выбежал (6) на улицу и крякнул народ.
   Народ сбежался и напал на Гамзатовых мюридов, и которых убили, которых покидали с кручи, и Хаджи-Мурат стал бы (6) правителем Аварии, если бы не хитрый Шамиль, который занял место Гамзата.
   Хаджи-Мурат не захотел поддаться Шамилю и скорее решил призвать ненавистных русских. Русские пришли, и генерал Клюгенау поручил Хаджи-Мурату управление всей Аварией. Хаджи-Мурат не мог оставаться союзником русских и завел тайные переговоры с Шамилем, требуя себе независимую власть над Аварией. (7) Враг Хаджи-Мурата, хитрый Ахмет-Хан выдал его. Русский генерал вызвал Хаджи-Мурата и допросил его. Хаджи-Мурат во всем отрекся (8) и собирался уже передаться Шамилю, но Ахмет-Хан предупредил его и выдал генералу. Хаджи-Мурата привели в крепость, потом, зная его ловкость и силу, привязали к пушке и продержали так без пищи два дня. На третий день его отвязали и повели с конвоем в Темир-Хан-Шуру.
   Два солдата вели его, держа за веревку, которой он был связан, пять конвойных с ружьями шли впереди, пять сзади. Проходя мимо отвесной кручи с правой стороны дороги, Хаджи-Мурат рванулся, стащил с собой одного из солдат, который убился на смерть, а сам Хаджи-Мурат разбитый и с сломанной ногой (от которой он всегда хромал) остался жив. Он развязался, и рукою таща за собой ногу, дополз до аула, где его вылечили
  
      -- Зачеркнуто: Улан
      -- Зач.: приехал
      -- Зач. К ним подошли
      -- Зач. Требуя
      -- 3ач. во дворец
      -- Зач. Владельцем
      -- Зач. Шпионы выдали Хаджи-Мурата.
      -- Зач.: тогда
  
  
   и выходили. Выздоровев, он послал послов, посланных и к Шамилю и к (1) русскому генералу, выпытывая, где выгоднее условия. Генерал (2) звал его к себе, объясняя случившееся ошибкой. Но по дороге к генералу (3) Ахмет-Хан узнал про это и окружил аул, в котором он был. Он три дня бился с Ахмет-Ханом. (4) У них было двадцать три убитых. Они заперлись в сакле и думали погибнуть. Но Шамиль пришел (5) им на помощь и выручил его. Делать было нечего, --Хаджи-Мурат отдался Шамилю, тем более, что ему нужно было отметить Ахмет-Хану. С этого времени Хаджи-Мурат в сделался подначальным Шамилю, наибом Аварии, делал чудеса храбрости, прежде всего (7) заботясь о том, чтобы враг его Ахмет-Хан не остался без отмщения. Но отмщение это долго не давалось. Ахмет-Хан ворвался в его аул, убил всех его братьев и ни разу не попался ему, и умер своею смертью. Одно, что мог сделать теперь Хаджи-Мурат, чтобы удовлетворить своему, не только чувству, но долгу, было то, чтобы отомстить семье его. И это он сделал. Уж после смерти его он ворвался в его жилище, похитил его ханьшу и увез к себе со всеми ее детьми.
   В продолжение двенадцати лет Хаджи-Мурат делал чудеса храбрости. (8) Он угонял стада из под носа русских, появлялся там, где его не ожидали, в самых городах убивал и грабил всё, что попадалось. Горцы верили в его непобедимость и неуязвимость, и русские, как всегда, преувеличивали его подвиги.
   Вот этот то человек, поссорившийся с Шамилем, теперь вышел к русским и вот с разрешения Воронцова приехал в Чечню, чтобы узнать подробности о положении своей семьи, которой Шамиль угрожал выкалыванием глаз и обращением в рабство.
   Этого то баснословного героя пришлось встретить и принять Марье Дмитриевне. (9)
   Имя это всё сказало Марье Дмитриевне. Она опять взглянула на Хаджи-Мурата, но он не взглянул на нее, а что-то по кумыкски заговорил с одним из своих, подъехавшим к нему.
   Марья Дмитриевна знала, кто такой был Хаджи-Мурат и зачем он приехал сюда. Она знала, что Хаджи-Мурат был знаменитый наиб (полководец) Шамиля, первый храбрец, много раз побивавший русских и, недавно поссорившись с Шамилем, вышедший к русским, обещая воевать теперь против Шамиля.
  
      -- Зачеркнуто: Ахмет-хану
      -- Зач. Ахмет-хан
      -- Зач. Шамиль узнал про это и окружил
      -- Зач. и погиб бы, если бы
      -- Зач. Ему
      -- Зач. стал наибом Шамиля я делал чудеса храбрости
      -- Зач. Озаботившись
      -- Зач. Смелости
      -- Вставка 1901 г. кончается. Далее до слов: Нет, вы все расскажите по порядку (стр. 391} текст редакции первой ("Репей").
  
   Но вот прошло... месяца и Хаджи-Мурат не мог еще ничего сделать, потому что семья его, которую он страстно любил, оставалась в горах во власти Шамиля.
   Теперь он по приказанию главнокомандующего приезжал в Чечню, чтобы попытаться через лазутчиков узнать о своей семье и, если можно, выкрасть ее из гор. Марья Дмитриевна знала все это, у мужа уже была получена бумага о том, что Хаджи-Мурат приедет в их крепость и будет жить в ней, и потому одно имя Хаджи-Мурата объяснило ей все.
   -- Очень приятно познакомиться, -- сказала она, -- милости просим, я сейчас мужу дам знать, он в канцелярии, -- сказала она, взяв поданную ей приставом бумагу.
   И Марья Дмитриевна быстрым шагом пошла через двор к мужу.
   -- Иван Матвеевич, Иван Матвеевич! -- заговорила она.
   -- Ну что? Что так суетишься?
   Иллюстрация:
   -- Хаджи-Мурат приехал с приставом князем Эристовым и конвоем. Вот бумага.
   Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папиросой.
   -- Дай-ка.
   -- Да ну, успеешь.
   -- Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.
   -- А знаешь что, Иван Матвеевич, -- вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи-Мурата и садясь на кровать. -- Я думаю, лучше их к нам поместить.
   -- Вон-а! Там все готово, и деньги заплачены.
   -- Да, ты вот говоришь, а я взглянула на него.
   -- Ну, что же?
   -- Так я взглянула на него и думаю теперь, нельзя нам его там держать. Уйдет! Я взглянула на него, вижу, что уйдет.
   -- Ты всегда все видишь.
   -- Да и вижу. А уйдет, тебя в рядовые.
   -- Ну что же, я в барабанщики.
   -- Нет, право, лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему, и живи он, по крайней мере, на глазах.
   -- Да как же нам-то?
   -- Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить. Кириллов сведет.
   -- Да уж я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить-то дать.
   -- Готово всё, вставай.
   Как задумала Марья Дмитриевна, так все и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи Мурат с своими нукерами и пристав -- у воинского начальника.
   Хаджи Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи-Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения о его жене. И тогда Иван Матвеевич высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи-Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга о том, что делает Хаджи-Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать.
   Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от главнокомандующего до последнего солдата, не знал, что такое была эта выходка Хаджи-Мурата. Правда ли, что он оскорблен Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть все и бежать, и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так думал Иван Матвеевич и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Все казалось ему обманчивым в Хаджи Мурате. И то, что он не знал по-русски и говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.
   -- Обманет, подлец! -- говорил он и всегда, не переставая, следил за ним.
   Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала как могла мужу, но накануне отъезда, вечером, ей случилось поговорить с Хаджи-Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем, и поверила ему, и стала жалеть его.
   Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи Мурата пришел на кухню и бросил там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна, всполошась, узнала, в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, и пошла своими решительными шагами на половину Хаджи Мурата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумыцки, и спросила в дверях, можно ли: "Гирекма?" -- и тотчас же вошла.
   Хаджи Мурат, несмотря на свою кривую ногу, на которой он ступал нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем, черный бешмет, подпоясанный ремнем с большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистой рукой с вздувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.
   Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:
   -- Нукер... виноват... погреб тащить.
   Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся:
   -- Мегирек -- все равно, -- и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему все равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.
   Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла и, вспомнив, как "мальчик", спросила:
   -- Улан?
   Он показал два пальца и сказал:
   -- Девка, -- и, показав один палец, сказал:
   -- Улан, -- и поднял глаза к небу с выражением восторга.
   Она поняла, что мальчик очень хорош и он очень любит его.
   -- Любите очень? -- сказала Марья Дмитриевна.
   Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра, и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали Магоме, вдруг лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые, ровные зубы.
   -- Алла! -- сказал он и опустил голову.
   -- Даст алла, даст, -- сказала Марья Дмитриевна. -- Ну дай бог, дай бог.
   На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи Мурата было одно из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали, и он опять в своей боевой черкеске с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.
   -- Бог даст, бог даст, -- сказала она.
   Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой. Несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.
   -- Прощай, спасибо, -- сказал он и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.
  

__________

  
   С тех пор и до.....(1) июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи-Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем, и Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи-Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях. В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали Магому, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами.
   Была уже ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги, и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.
   Иван Матвеевич встречал батальон куринцев, и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики "ура". Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.
   Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она кликнула Жучку, пошла по улице. Вдруг из-за угла выехали верховые. Опять кто-то с конвоем. "Как его нет, так сейчас и приезжают", -- подумала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.
   -- Марья Дмитриевна, вы? -- сказал знакомый голос. -- Не спите еще?
   -- Нет, как видите.
   -- Где Иван Матвеевич?
   -- Дома нет.
   -- Что же, все боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?
   -- Как же не бояться? Ведь ответственность.
   -- Ну, я к вам с хорошими вестями. -- Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.
   -- Что же, поход в Темир-Хан-Шуру?
   -- Нет, лучше,
   -- Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?
   -- Ну, вот чего захотели.
   Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.
   -- А где Иван Матвеевич?
   -- Да вот слышите, провожают куринцев.
  
   (1) Многоточие в подлиннике
  
  
   -- А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.
   -- Да что ж за новость?
   -- А вот, угадайте.
   -- Да про что?
   -- Про вашего знакомого.
   -- Хорошее?
   -- Для вас хорошее, для него скверное, -- и Каменев засмеялся. -- Чихирев! -- крикнул он казаку. -- Подъезжай-ка.
   Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал.
   Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
   -- Ну, достань-ка штуку.
   Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.
   -- Погоди, -- сказал Каменев.
   Они подошли к дому, Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
   -- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?
   -- Да что такое? арбуз? -- сказала Марья Дмитриевна, и что-то ей стало страшно.
   -- Нет-с, не арбуз, -- Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копал в мешке. -- Не арбуз, а ведь (1) у вас был Хаджи-Мурат?
   -- Ну, так что же?
   -- Да вот он, -- и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца. -- Кончил свою карьеру. Вот она.
   Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.
   Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.
   -- Маша! Где ты? Пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?
   -- Радость! Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.
   -- Да ведь ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек пятнадцать.
   -- Не хочу жить с вами, уеду.
  
      -- Текст редакции первой ("Репей") кончается. Далее и до конца вставка 1901 г.
  
   -- Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Но все-таки печалиться-то тут не об чем.
   Но Марья Дмитриевна не слушала мужа и разбранила его, а потом расплакалась. Когда же выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и провела с ними вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.
   -- Ох, молодчина был, -- заключил Иван Матвеевич, выслушав все. -- Он с женой моей как сошелся, подарил ей печатку.
   -- Он добрый был. Вы говорите -- "разбойник". А я говорю добрый. И наверное знаю, и мне очень, очень жаль его. И гадкая, гадкая, скверная ваша вся служба.
   -- Да что же велишь делать, по головке их гладить?
   -- Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба, и я уеду.
   И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, он не прошло года, как вышел в отставку и уехал в Россию.
   -- Нет, вы все расскажите по порядку, -- сказал Иван Матвеевич (1) Каменеву, когда они уселись за чайный стол и Каменев положил в угол (2) торбу с головой, (3) стараясь, чтобы голова как можно слабее стукнула о пол.
   -- Хотите с ромом? -- спросила Марья Дмитриевна.
   -- Давайте.
   -- Ну, так рассказывайте все по порядку и все, что знаете.
   Подошла лягавая собака и стала нюхать.
   -- Лазарев, отгони Трезора. Удивительно: кем детей пугали, и сила была по всем горам -- вон, в углу.
   -- Ну-с. Так как же было дело?
   -- А было дело так, что после того, как он был у вас и ничего из этого не вышло, очень он стал волноваться. Пристав говорил, что все ночи не спал, все ходил, почти ничего не ел и все молился. Только и оживлялся, когда выезжал верхом. Это ему позволяли. Конвой (один урядник, казаки и еще мирной) был приставлен к нему, и он каждый день, после обеда, выезжал, иногда сам-друг, а иногда со всеми четырьмя своими молодцами. Вот, рассказывал мне сам Курганов, как и 17 апреля он поехал и все четыре нукера с ним. Ружей с ними не было, а только пистолеты, шашки. А наших только двое: казак да этот мирной. Как они ехали, (4) мы ничего не знаем, потому что оба эти убиты и казак и мирной. Оружие с них снято, сами оставлены на дороге, лошади около паслись. Один, видно, долго жил, ползал, залил кровью всю дорогу. У него пульная рана в животе и голова разрублена. Нашли уже их поздно, почти темно.
  
      -- Слова: Иван Матвеевич в подлиннике пропущены, в копии вписаны рукою Толстого.
      -- Зачеркнуто: на пол
      -- Зач. видимо
      -- В подлиннике слово: что, в копии Толстым оно зачеркнуто.
  
  
   Видно, они не пускали их. Мне сам Курганов рассказывал: отпустил, говорит, я его, а как всегда сердце не на месте. Вышел спрашивать, куда поехали? Мне говорят не за Алазань, как я приказывал, а к горам и все четверо с ним. Подумалось Курганову, (1) что не ладно, а потом думает: что же, езжали они в эту сторону, ворочались. Только ждать-пождать три, четыре, шесть часов -- нету. Собрал Курганов (2) казаков, сел верхом, поехал искать. Отъехали версты две, наткнулись на лошадей, а на дороге оба убиты. Бросился Курганов в Нуху, дал тревогу, и собралось человек сто, пустились к горам. Кого ни встретят, спрашивают: "Видели конных?". Никто не видал. А он не будь глуп...
   -- То-есть кто, Хаджи-Мурат? -- спросил Иван Матвеевич, указывая на торбу в углу.
   -- Он не будь глуп, да вместо того, (3) чтобы в горы, где могут и задержать и где догнать могут, вместо того, чтобы в горы, повернул влево назад. Хотел за Алазань пробраться, а там уж дорогой, где его никто искать не станет, вверх по Алазани опять переправиться и на Белоконь. (4) Двух живыми взяли, так они так показали.
   -- Вот в этом-то их сила. Где удальство -- удальство, где (5) выдержка -- выдержка, а где хитрость -- никакая сила не проведет.
   -- Ну, тут не удалось. (6) Своротили они с дороги к Алазани, чтоб переправиться. А уже смеркаться стало, да не попали на дорогу, а на рубеж, с рубежа хотели прямиком к реке, да поля, все рисовые толя, а их заливает. Лошади стали топнуть. Бились они тут долго -- по следам видно -- изрыто все. Да так и не добрались до реки, а выбрались в кусты на поле, там и хотели видно заночевать. Так бы их и не нашли, потому в другой стороне искали. Только ночью уж Курганов хотел назад ехать, встречает татарина на арбе с хворостом, стал спрашивать, зачем так поздно едет, а татарин, оказывается, наткнулся на Хаджи-Мурата, когда они искали дорогу, и испугался, спрятался в канаву и все видел, как они месили рисовые поля и как потом все въехали в кусты. Только тогда он поехал. Ночь была темная, тихая, с туманом. Курганов тотчас же догадался, что это были они, посадил татарина верхом и бросился туда с своей командой, и окружил кусты, и всю ночь караулил, чтобы
  
      -- Зачеркнуто: сейчас догадался
      -- Так в подлиннике: Курганов вместо: Карганова.
      -- Слово: того в подлиннике пропущено, в копии вставлено.
      -- Зач. Одно
      -- Зач. храбрость
      -- Наткнулись они должно на проезжающих
      -- Зач. уж
      -- Зач. боясь, что
      -- Зач. кукурузное
  
   не выпустить их, а сам послал за милицией. Когда стало рассветать, в кустах показались стреноженные лошади (1) и конь Хаджи Мурата.
   -- Белый? -- сказала Марья Дмитриевна.
   -- Да, хорошая лошадь.
   Курганов (2) велел стрелять в кусты и вызывал охотников броситься в кусты, чтобы взять Хаджи Мурата с его молодцами. Но никто не решался, а между тем из кустов (3) растреножили лошадей и стали палить и ранили одного. Курганов остановил свою стрельбу и стал кричать, чтобы Хаджи Мурат сдался, что сардарь простит его, (4) если он покорится. Горцы заругались, завизжали и стали палить. Тяжело ранили еще одного. Тогда Курганов отъехал и велел своим палить в кусты. С ним было человек 150, и кусты засыпали пулями. Но Хаджи-Мурат с своими перебегали с места на место и стреляли.
   Человек девять ранили и двух убили. Курганов говорил, что если бы тогда Хаджи-Мурат с своими выскочил и бросился на (5) его команду, они бы разбежались и упустили бы его, но тут подоспел Гаджи Ага из Елису с сыном своим Ахмет-ханом. Эти не то, что нухинцы, тотчас же бросились в кусты. Гаджи Ага был (6) когда-то мюридом вместе с Хаджи-Муратом, но потом изменил хазавату и теперь был злейший враг Хаджи Мурата. Он по-аварски закричал ему, чтобы сдавался, Хаджи-Мурат (7) изругал его, (8) называя изменником святого дела.
   -- Бери, коли возьмешь, собака беглая!
   Гаджи-Ага вместе с прежними засыпал пулями кусты и, слезши с лошади, с сыном (9) и своими молодцами бросился в кусты. Его молодцы, охраняя его, опередили его. Хаджи Мурат и его нукеры подпустили их и в упор застрелили пятерых. Хаджи Мурат и Сафедин, его ближайший друг (тоже убит, рыжий), оба были ранены. Но Хаджи Мурат не давал крови вытекать из ран, а выдергивал вату из бешмета и затыкал раны. Он не успел зарядить пистолета, как Гаджи Ага наскочил на него и разрубил голову. На голове видно. Другой выстрелил ему в грудь. (10) Он вскочил на ноги и прислонился к кусту, Курганов подбежал и хотел взять живого.
   Вот это-то место рассказа Каменева вспомнилось мне, когда я увидал израненный репей у дороги.
  
      -- Зачеркнуто: подчалый бклый
      -- Так в подлиннике
      -- Зач. собрали
      -- Зач. только бы
      -- Зач. нухинцев
      -- Зач. личный враг Хаджи-Мурата за то, что он убил его братьев
      -- Зач. оттуда
      -- Зач. самым постыдным образом
      -- Зач. вместе
      -- Гаджи Ага, Карганов подбежали и расска
  
  
   Все остановились, и Хаджи-Мурат стоял неподвижно. Но он стоял недолго, Закричал "лаилал" (1) и упал ничком на землю. Тогда Гаджи-Ага наступил ему ногой на бритую рассеченную голову и кинжалом отодрал ее от туловища.
   -- Ну-ка, дайте еще взглянуть на него, -- сказала Марья Дмитриевна.
   Каменев вынул, мы долго смотрели на эти глаза, желтую кожу и рот.
  

[Редакция восьмая--1901 г.]

  
   *N 43 (рук. N 30).
  

(2) ХАДЖИ-МУРАТ

Воспоминания старого военного

  
   Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года: душистые кашки -- красные, белые, розовые; наглые "любишь-не-любишь" с (3) своей пряной вонью. (4) желтые (5) цветы с медовым запахом, лиловые тюльпановидные колокольчики; горошки; разноцветные скабиозы; нежный с чуть розовым пухом подорожник и, главное, прелестные васильки, ярко синие на солнце и в молодости, и голубые и краснеющие вечером и под старость. (6) Я набрал большой букет таких цветов и уже на обратном пути заметил в канаве чудный, малиновый в полном цвету репей, того сорта, который у нас называется "татарином" и который старательно окашивают или выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка мохнатого шмеля, стал руками отрывать цветок, так как ножа у меня не было. Мало того, что он (7) колол (8) даже через платок, которым я завернул руку, стебель был так (9) крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я наконец оторвал (10) цветок, он был так измят, что уже не годился в букет и, кроме того, (11) своей грубостью и
  
      -- Зачеркнуто: ах
      -- Зач.: Репей. Хазават.
      -- Зач. своим приятным пряным запахом
      -- Зач. есть
      -- Зач.: медовые
      -- Зач.: Я люблю эти полевые цветы с их тонкостью отделки и чуть заметным, но для каждого своим, нежным и здоровым запахом.
      -- Зач.: стеблем кололся
      -- Зач.: со всех сторон
      -- Зач. страшно
      -- Зач. я измял
      -- Зач. он
  
   аляповатостью (1) резко отличался от нежных, тонких цветков букета. Я пожалел, что погубил (2) цветок, который был очень красив в своем месте, и бросил (3) его. (4) "Но что за энергия и сила жизни", думал я, вспоминая, с какими усилиями я отрывал его.
   Дорога до дома шла паровым, только что вспаханным полем. Я шел в отлогую гору по пыльной, черноземной дороге. Поле, по которому я шел, было помещичье, очень большое, (5) так что с обеих сторон дороги и вперед, в гору, ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного пара. Пахота была хорошая, и нигде не виднелось ни одной травки, в всё было черно и глаз невольно искал отдыха от однообразия черного поля. "Экое разрушительное, жестокое существо человек", думал я. "Сколько уничтожил (7) живых существ, разнообразных растений, чтобы приготовить себе корм. Правда, он посеет новые, но... Однако, не всё еще он уничтожил", подумал я, увидав среди этого моря черной земли, вправо от дороги впереди меня, какой-то кустик. "Да, этот еще жив", подумал я, подойдя ближе. (8) Это был куст такого же "татарина", которого цветок я напрасно и с таким трудом сорвал в канаве.
   Куст татарника (9) состоял из трех 10 стеблей. Один был совсем оторван. (11) На другом были еще колючие листки и12 цветки. И цветки и листья были (13) вымазаны черноземной грязью, превратившейся в черную пыль. Видно, этот стебель был уже прижат к земле и после поднялся. (14) На третьем же (15) стебле два отростка были сломаны и висели (16) с своими не малиновыми, а черными шишками, когда то цветками; а один отросток пониже (17) был цел и на нем торчал, кверху колючками, (18) хотя и загрязненный, но всё еще краснеющий цветок.
   "Ну, молодец!" подумал я. --"Экая энергия. Всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот борется и всё еще жив. Правда, еле жив, но жив". Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз,
  
   (1) Зачеркнуто: и не (шел) подходил к
   (2) Зач. эту красоту
   (3) Зач. цветок
   (4) Зач. Какая
   (5) Зач. десятин в сто
   (6) Зач. ни одного растения
   (7) Зач. разнообразных
   (8) Зач. и узнав
   (9) Так в подлиннике.
   (10) Зач. отростков
   (11) Зач. Я вспомнил, как трудно было отрывать цветок, и подумал, что перенес этот куст, если уже отдал этот отросток. На других двух
   (12) Зач. на каждом по
   (13) Зач. в ужасном виде, засыпаны пылью
   (14) Зач. Но на одном стебле
   (15) Зач. отростке
   (16) Зач. еще держались
   (17) Зач. тот, который поник, еще
   (18) Зач. защищая из за грязи все таки
  
  
   свернули скулу. Но он всё стоит и не сдается, (1) и борется до той последней минуты, до тех пор, пока есть жизнь в нем. "Молодец!" подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. "Так и надо, так и надо". И (3) я вспомнил по этому случаю смерть одного человека на Кавказе (3) и всю историю этого человека, как она мне была известна и как я воображал себе ее.
   Вот эта история.
  

I

  
   Я (4) служил в одном из кавказских полков, стоявших на левом фланга в Чечне.
   Я заболел лихорадкой, и полковой командир, принимавший во мне участие, прикомандировал меня к линейному батальону, стоявшему в предгорий, в здоровой местности, и рекомендовал меня воинскому начальнику укрепления, добрейшему женатому (5) майору Ивану Матвеевичу Петрову. Детей у (6) Ивана Матвеевича не было и (7) он жил душа в душу с своей здоровой, полной, миловидной, всегда веселой, добродушной, хотя и вспыльчивой, Марьей Дмитриевной. (8) Любить Марью Дмитриевну было легко, мне, по крайней мере, тогда казалось. Но для Марьи Дмитриевны, казалось бы, и трудно любить всегда прокуренного табаком, всегда после двенадцати часов пахнущего вином, рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна, -- хотя и любила понравиться молодым, особенно приезжим офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, но не для них, --Марья Дмитриевна любила всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома. (9) Оба супруга были очень добры ко мне, и я невольно вспоминал... (10) из "Капитанской дочки", только с той разницей, что Марья Дмитриевна была за одно и..... и.......... (10) не по отношениям моим к ней, а по чувствам,
  
      -- Зачеркнуто: а и один торжествует над человеком, уничтожившим всех его братий кругом его.
      -- Зач. мне вспомнилось одно давнишнее кавказское событие. Событие было вот какое.
      -- Зач.: подробности о которой мне пришлось близко знать, вспомнилась и вся трагическая история смерти этого человека и захотелось рассказать ее.
      -- Зач.: В одной из кавказских крепостей жил в 1852 году воинский начальник с женой Марьей Дмитриевной.
      -- Зач. человеку
      -- Зач. них
      -- Зач. как и все бездетные супруги, которые не разошлись, а живут вместе, жили и были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, истому что трудно было не любить
      -- Зач.: прекрасную хозяйку и помощницу
      -- Зач.: Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиком хозяйничала. Начинало уже становиться жарко.
      -- Многоточие в подлиннике.
  
  
   которые я к ней испытывал: я был благодарен ей за ее материнское попечение обо мне (1) и вместе с тем не мог не любоваться временами ее зрелой женской (2) бессознательной прелестью и не испытывать к ней какого-то особенного поэтического чувства.
   Я начинал уже поправляться, пароксизмы повторялись уже через два и три дня, и я собирался ехать к полку, когда случилось в нашем укреплении необыкновенное событие.
   Это было в июне. Часу в девятом я (3) вышел на улицу и направился к домику Ивана Матвеевича. Солнце выходило из за гор, и (4) было больно смотреть на белые мазанки на противуположной стороне улицы. (5) Становилось уже жарко. Только что я стал подходить к домику с садиком, как с противуположной стороны выехали из-за угла и стуча по камням дороги подковами человек десять всадников.
   Двое ехали впереди. По их осанке, оружию и одежде видно было, что это были начальники, остальные их конвой. (6) Они проехали дом Ивана Матвеевича и встретились со мной, шагов десять проехав его.
   -- Где тут воинский начальник? -- спросил меня один из них по русски с армянским акцентом.
   Я сказал им, что туда иду, и указал им. Они повернули лошадей и вместе со мной подъехали к крылечку. Дорогой я смотрел на них и никак не мог догадаться, что это были за люди.
   Один (7) из этих людей, тот, который спросил меня, был, очевидно, офицер из горцев. Он был одет (8) в черную черкеску, (9) с галунами на хозырях и белом бешмете; оружие было (10) с серебряной отделкой. Лошадь под ним была крупная, золотистая,
  
   (1) В подлиннике: о нем
   (2) Зачеркнуто: простой пре[лестыо]
   (3) Зач. вышел однажды (надел свою толстую солдатскую шинель и)
   (4) Зач. становилось
   (5) Зач. и Марья Дмитриевна, окончив свои дела, только что хотела посылать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхом какие то люди.
   -- Егоров, поди узнай, -- крикнула Марья Дмитриевна, направляясь в спальню. -- Кто это? Двое? с конвоем и татары, и казаки. Человек двадцать. Уж не в набег ли?
   И любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила засученные на ее белых полных руках рукава, и повернулась назад.
   -- Погоди, Егоров, -- крикнула она, ощупывая руками шпильки в косе и косу. -- Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров, я сама.
   И Марья Дмитриевна пошла своей молодецкой походкой на крылечко домика. У крыльца стояла целая партия. И казаки, и чеченцы. Впереди выделялось трое.
   (6) Зач.: У крылечка
   (7) Зач.: Офицер
   (8) Зач.: по черкесски
   (9) Зач.: в сапогах, на маленькой гнедой лошадке; другой мирной, переводчик, в надетой шерстью вверх и козырьком назад папахе, в засаленном бешмете и желтой черкеске. Третий на белой статной лошади в белой черкеске.
   (10) Зач. серебряное
  
  
   карабахская. Сам он был сухой, горбоносый, черный, тип очень обыкновенный на Кавказе, особенно в Закавказьи.
   Другой, ехавший на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам лошади был невысокий широкоплечий, сухой человек (1) с папахой, обмотанной чалмой.
   Он был, одет в белую черкеску, тонко стянутую ремнем без набора, (2) на котором (3) спереди висел большой, золотом отделанный, кинжал. Такой же пистолет был за спиной. (4) Он сидел высоко на седле, с очень (6) согнутыми ногами на коротких стременах, в ноговицах и красных чувяках. Лицо в этого человека было (7) самое простое: небольшой нос, маленькая черноватая бородка, (8) довольно толстые, строго сложенные губы, под небольшими усами. Если было что особенного в лице, так это были почти сходящиеся на лбу брови и (9) очень широко расставленные спокойные, красивые глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Он поглядел на 10 меня, потом подозвал ехавшего за ним корноухого, рыжего, с красным лицом, и в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове надетой, папахе, чеченца и заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а на знакомом мне по странным гортанным звукам чеченском языке. Только что я подумал, что не (12) тот ли это знаменитый шамилевский наиб Хаджи-Мурат, который, как мы знали, вышел к русским и был в Тифлисе, как горский офицер подтвердил мне мою догадку:
   -- Скажи воинскому начальнику, что Хаджи-Мурат приехал и мне надо видеть его.
  
      -- Зачеркнуто: с очень приятным серьезным лицом
      -- Зач.: с большим серебряным кинжалом
      -- Зач.: висел
      -- Зач.: на высокой с белым же курпеем папахе, далеко заломленной назад, тульей.
   Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны. На голове была папаха, обмотанная чалмою
      -- Зач. скорченными
      -- Зач. у него
      -- Зач. довольно
      -- Зач. приятный, нежный детский рот, довольно густые
      -- Зач. странные, внимательные и строгие
      -- Зач. Марью Дмитриевну, встретился с ней глазами, не опустил глаза, так что она перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, стал рассматривать свой кинжал. Не успела Марья Дмитриевна задать себе вопроса о том, кто бы это был такой, как и получила ответ. Офицер сказал ей, что это Хаджи-Мурат.
   -- Ну? не может быть! --вскрикнула Марья Дмитриевна, выпученными и странными и настороженными глазами глядя на горца в белой черкеске. -- Он,
      -- В подлиннике ошибочно не зачеркнуто: чеченца
      -- Зач.: Хаджи-Мурат
  
  
   Хотя это было и не мое дело, я побежал в дом с заднего крыльца и застал Марью Дмитриевну в кухне, где она, засучив рукава, (1) размещала по формам какие-то, такие же белые, как и ее руки, комки теста.
   -- Где Иван Матвеевич?
   -- Да что случилось? Зачем вам?
   -- Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.
   -- Да что, вы с ума сошли?
   -- Стоят у крыльца.
   -- Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ль, кликните.
   Да не может быть? Да зачем же он сюда? -- всё спрашивала Марья Дмитриевна, спуская однако рукава своего платья.
   -- Да кто ж его знает.
   -- Ну так идите, зовите Ивана Матвеевича, -- сказала Марья Дмитриевна, (2) ощупывая рукой шпильки в своей густой косе и самую косу, и вместе со мною вышла на крыльцо своей молодецкой походкой.
   Всадники всё еще стояли, как я их оставил. Офицер поздоровался с Марьей Дмитриевной.
   -- Этот --Хаджи-Мурат? (3) --спросила (4) она.
   -- Он самый, --повторил офицер.
   Хаджи-Мурат же, вероятно, поняв (5), что говорили о нем, улыбающимися глазами посмотрел на миловидную русскую женщину и покачал головой. (6)
  

II

  
   Канцелярия была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему, в чем дело, он поморщился и крякнул. Ему страшна была ответственность, но послал принести себе шашку, по дороге надел ее и, не переставая курить и ворчать на начальство, подошел к своему дому. У крыльца стояли спешившиеся только конвойные -- восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и Хаджи-Мурата. Очевидно, Марья Дмитриевна без него взяла их в дом. И это не понравилось ему, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру Лебедева, отставного солдата, и вошел в дом.
   Я пошел к себе.
  
   (1) Зачеркнуто: своих белых пухлых рук
   (2) Зач. спуская рукава
   (3) Зач. вскрикивала она.
   (4) Зач. Марья Дмитриевна у офицера
   (5) Зач. то, что происходило между Марьей Дмитриевной и офицером
   (6) В подлиннике отчеркнут текст с надписью на полях: пропустить от слов: испуг и восторженное удивление Марьи Дмитриевны до слов: и спрашивал разрешение как поступать? (вариант N 42, стр. 382--387).
  
  
   С тех пор я не видал Хаджи-Мурата (1) не смотря на то, что в укреплении только и речи было, что о нем и между офицерами и даже между солдатами. (2) Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка, и только на третий день, накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ через переводчика о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляло для Ивана Матвеевича бегство Хаджи-Мурата, и невозможности следить за ним, если бы он жил на другой квартире, решила поместить его у себя. Отдала им две передние комнаты и (3) несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она вышвырнула из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения, так что он подарил (4) Ивану Матвеевичу свой золотом отделанный кинжал, который он имел неосторожность похвалить, и еще тонкую белую бурку с серебряными застежками, которую похвалила Марья Дмитриевна. Хотя Марья Дмитриевна и уговаривала его отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами, она все-таки была очень тронута его щедростью, и приятные спокойные отношения установились между ними.
   В этот вечер после чая Хаджи-Мурат уселся с ногами, из которых одна у него была короче другой, так что он всегда хромая, на тахту, (5) достал из под другого серебряного кинжала, которым он заменил подаренный Ивану Матвеевичу, (6) булатный ножичек и, приказав нукеру подать себе лучинку, понемногу строгал ее своими загорелыми, сухими, жилистыми руками и рассказывал. Переводчик, сидя на полу на кошме, (7) внимательно глядел в рот Хаджи-Мурата, пока он говорил, и потом переводил дурным русским языком. Зная по татарски, я иногда поправлял и дополнял его. Иван Матвеевич, еще два офицера и я сидели за чайным столом и тут же сидела Марья Дмитриевна, вязавшая чулок, когда не (8) наливала чай. Из за двери видны были денщик и фельдфебель, слушавшие рассказ.
   Вся эта история, несмотря на то, что он рассказывал ее очень скромно, была очень удивительна. Сущность ее была в том, что он, аварец бедной семьи, сблизился с аварскими ханами и, кода имам Гамзат, проповедывавший священную войну против
  
      -- Зачеркнуто: тем более, что меня
      -- Зач.: Я боялся
      -- Зач.: сама
      -- Зач. ей
      -- Зач. Переводчик сел подле
      -- В подлиннике ошибочно: М[арье] Д[митриевне]
      -- Зач: переводил
      -- Зач.: требовалось
  
  
   неверных, предательски убил его друзей, молодых ханов, он один с братом отомстил им, (1) бросившись на Гамзата в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и под покровительством русских стал управлять ею. Но, как он говорил, на него наклеветали, что он хочет перейти к Шамилю (2)..По всему же видно было, что эта была правда. Он очевидно хотел вести дело и с теми и с другими. Но его схватили (3). Сначала привязали к пушке и караулили. Он не мог бежать, но когда его связанного вели по горной тропинке, он рванулся и с солдатом, который его вел, слетел в кручь. Солдат убился, а он сломал ребра и ногу. Ребра залечили, а нога осталась короткая. Потом, когда он выздоровел, его враг Ахмет-Хан, сторонник русских, убил его братьев. И он ушел к Шамилю и стал его правой рукой. То, что он делал у Шамиля, мы все знали. Он делал чудеса (4) смелости и удали. (5) Не мог отметить врагу Ахмет-Хану (он умер), схватил в садике его жену.
   -- Что же он с нею сделал? -- спросила Марья Дмитриевна.
   -- Подержал, пустил, -- улыбаясь ответил он. --Жалко стало. (6) Сраму не делал.
   Теперь он поссорился с Шамилем и хотел бы погубить его, да у него, у Шамиля, в руках его семья. (7)
  
   * N 44 (рук, N 31).
  

I

  
   Во (8) время моей службы на Кавказе почти пятьдесят лет тому назад мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.
   Воинским начальником этого укрепления был тогда некто майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец и женатый человек, что было очень редко среди кавказцев.
   Я был нижним чином и лечился от изнурившей меня лихорадки. И майор Петров и его жена были очень добры ко мне, и я часто запросто бывал у них. И я невольно вспоминал.........(9) из "Капитанской дочки", только с той разницей, что Марья Дмитриевна за одно..............(10) по чувствам, которые я к ней испытывал (11). Я был и благодарен ей за ее материнское попечение
  
      -- Зачеркнуто: в мечети
      -- Зач.: и его
      -- Зач.: и повели судить
      -- Зач.: храбрости
      -- Зач.: Схватил жену
      -- Зач.: Худ[ого]
      -- Далее тот же текст, что в варианте N 42, начиная от слов: Иван Матвеевич так же, как и все тогда до слов: на эти глаза, желтую кожу и рот (стр. 387--394).
      -- Зачеркнуто начало главы первой варианта N 43, начиная: Я служил в одном кончая: были очень добры ко мне (стр. 396).
      -- Многоточие в подлиннике.
      -- Зач.: не по отношениям моим к ней, а
      -- Зач.: должно быть
  
  
   обо мне, в вместе с тем не мог не (1) испытывать к ней (2) того особенного поэтического чувства самой чистой влюбленности, которая так естественна очень молодым людям и которая особенно усиливалась на Кавказе, где женское общество так редко.
   Я начинал уже поправляться, пароксизмы повторялись уже через два и три дня и я с грустью собирался ехать к полку, когда случилось в нашем укреплении необыкновенное событие.
   Это было в июне. Часу в девятом я вышел на улицу и направился к дому Ивана Матвеевича. Солнце (3) выходило из за гор, и больно было смотреть на белые мазанки на противуположной стороне улицы, (4) но зато, как всегда, весело и торжественно смотреть на матовую теперь цепь белых (5) громад, как всегда из скромности старавшихся быть похожими на облака.
   Я, как всегда, радостно поздоровался с ним и по тенистой стороне улички подошел к углу, за которым был домик воинского начальника. Только что я повернул за угол, как в навстречу мне показалась партия всадников. Двое ехали впереди (7) и имели вид начальников, позади их, часто (8) стуча копытами по (9) дороге, ехали вооруженные. Первое чувство мое было страх: тогда немирные партии врывались в русские укрепления и грабили и убивали, и опасность была везде. Но эти всадники ехали слишком смирно и притом в (10) конвое были донские казаки. (11) Это были мирные, но кто такие, я не мог догадаться. (12) Один из (13) ехавших впереди был очевидно офицер из горцев.
   Он был в черной черкеске с галунами на хозырях и белом бешмете, оружие было с серебряными хозырями, лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой, горбоносый, черный, тип очень обыкновенный на Кавказе, особенно в Закавказьи.
  
      -- Зачеркнуто: любоваться временами ее простой, здоровой женской бессознательной прелестью и не
      -- Зач.: какого-то
      -- Зач: было
      -- Зач. Становилось уже жарко. Только что я стал подходить к домику с садиком
      -- Зач.: странно
      -- Зач. с противуположной стороны выехали из-за угла и стуча по камням дороги подковами человек десять
      -- Зач. По осанке, оружию и одежде видно было, что это начальники, остальные их конвой. Они проехали дом Ивана Матвеевича.
      -- Зач.: перебирая
      -- Зач. каменистой
      -- Зач. в одном из передовых я узнал по погонам офицера русской служба из горцев
      -- Зач.: Они встретились со мной шагов за десять проехав его, дом воинского Ивана Матвеевича.
   -- Где тут воинский начальник? -- спросил меня один из них по русски офицер с нерусским армянским акцентом. Я сказал, что туда иду, и указал им. Они повернули и вместе со мной подъедали к крылечку. Долго я никак
      -- Зач.: что были за люди
      -- Зач. этих людей, тот, который спросил меня
  
  
   Другой, ехавший на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам и с арабской головой лошади, был (1) широкоплечий, сухой человек в папахе. (2) Он был одет в белую черкеску, (3) стянутую ремнем без набора, на котором спереди висел большой, золотом отделанный кинжал, такой же пистолет был за спиной, папаха его была обмотана какой-то белой тканью. Он сидел высоко на седле, с очень согнутыми ногами на коротких стременах, в ноговицах и красных чувяках. Лицо этого человека было самое простое: небольшой нос, маленькая черноватая бородка, довольно толстые, строго сложенные губы под небольшими усами. Если было что особенного в лице, так это были почти сходящиеся на лбу брови и очень широко расставленные (4) красивые, выпуклые и блестящие глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет. Конные встретились со мною, когда я не дошел, а они немного проехали дом воинского начальника.
   -- Где дом воинский начальник? -- спросил меня офицер из горцев по русски с горским акцентом.
   Я указал ему.
   -- Поды, скажи Хаджи-Мурат (5) прислали, -- сказал он мни.
   Я взглянул (6) на Хаджи-Мурата и не верил своим глазам. Хаджи-Мурат тоже взглянул на (7) меня, потом подозвал ехавшего за ним корноухого, рыжего с красным лицом чеченца в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове, папахе. Чеченец заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а (8) по чеченски, с теми странно гортанными звуками, которыми отличают этот язык от всякого другого.
   Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом с заднего крыльца и застал Марью Дмитриевну в кухне, где она, засучив рукава, размещала по формам такие же белые, как и ее руки, комки теста.
   -- Где Иван Матвеевич?
   -- Да что случилось, зачем вам?
   -- Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.
   -- Да что вы, с ума сошли?
   -- Стоит у крыльца.
  
      -- Зачеркнуто: невысокий
      -- Зач. особенно хорошо сидевший на высоком седле
      -- Зач. тонко
      -- Зач. спокойные
      -- Зач. приехал
      -- Зач. опять в лицо
      -- Зач. Он поглядел
      -- Зач. на знакомом мне по странным гортанным звукам чеченском языке. Только что я подумал, что не тот ли это знаменитый шамилевский наиб Хаджи-Мурат, который, как мы знали, вышел к русским и был в Тифлисе, как горский офицер подтвердил мою догадку.
   -- Скажи воинскому начальнику, что Хаджи-Мурат приехал и мне надо видеть его.
  
  
  
  
  
   -- Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ли, кликните. Да не может быть? Да зачем же он сюда? --всё спрашивала Марья Дмитриевна, спуская однако рукава своего платья.
   -- Да кто ж его знает.
   -- Ну, так идите, зовите Ивана Матвеевича, -- сказала Марья Дмитриевна, ощупывая рукой шпильки в своей густой косе и самую косу, и вместе со мною вышла на крыльцо своей молодецки походкой.
   Всадники всё еще стояли, как я их оставил. Офицер поздоровался с Марьей Дмитриевной.
   -- Этот --Хаджи-Мурат? --спросила она.
   -- Он самый, --повторил офицер.
   Хаджи-Мурат же, вероятно поняв, что говорили о нем, улыбающимися глазами посмотрел (1) на миловидную русскую женщину и как то странно покачал головой.
  

П.

  
   Канцелярия была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему, в чем дело, он поморщился и крякнул. Ему очевидно страшна была ответственность, которая налагалась на него от присутствия Хаджи-Мурата, но думать было нечего, он послал вестового принести себе шашку, по дороге надел ее и не переставая курить и ворчать на начальство, подошел к своему дому. У крыльца стояли, спешившись, только конвойные -- восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого, кабардинца Хаджи-Мурата. Очевидно Марья Дмитриевна (2) взяла их в дом. Это не понравилось Ивану Матвеевичу, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру у отставного каптенармуса Лебедева и вошел в дом.
   Я же пошел к себе.
   С тех пор я не видал Хаджи-Мурата, несмотря на то, что в укреплении только и речи было что о нем, и между офицерами и даже солдатами. К нему, как рассказывали, выходили лазутчики из гор, и он с ними о чем то переговаривался. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще (3) за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка, и только на третий день, накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ через переводчика о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляло для Ивана Матвеевича бегство Хаджи-Мурата, и невозможности следить за ним, если бы он жил на другой квартире,
  
   (1) Зачеркнуто: и покачал головой
   (2) Зач.: без него
   (3) Зач. креме того
  
  
  
   решила поместить его у себя. Она отдала ему две передние комнаты и, несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она было выгнала из кухни, за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения, так что он подарил Ивану Матвеевичу свой золотом отделанный кинжал, как только Иван Матвеевич имел неосторожность похвалить, и еще тонкую, белую бурку с серебряными застежками, которую похвалила Марья Дмитриевна. Хотя Марья Дмитриевна и уговорила мужа отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами, (1) она все таки была тронута его щедростью (2) и хвалила его.
   Когда я в этот вечер пришел к Ивану Матвеевичу, Хаджи-Мурат молился Богу. Он очень строго исполнял пятикратную молитву с омовениями, и для этого ему было отведено место на заднем крылечке. Марья Дмитриевна пригласила меня посмотреть на него в окно. Он (3) сидел на бурке (4) на корточках, и, очевидно ничего не видя и не слыша, шептал что-то, обращаясь на восток, потом встал на бурку босыми только что вымытыми ногами, из которых одна была короче другой, еще что-то проговорил и сел обуваться.
   Мы ушли и (5)сели в гостиной, ожидая его.
   После (6) чая Хаджи-Мурат в своей папахе и чалме уселся с ногами (7) на тахту, достал из под (8) серебряного кинжала, которым он заменил подаренный (9) Ивану Матвеевичу, булатный ножичек, и приказав нукеру подать себе лучинку, понемногу строгал ее своими загорелыми, сухими жилистыми руками, собирая, чтобы не сорить, обрезки в полу черкески, и рассказывал. Переводчик, сидя на полу на кошме, внимательно глядел в рот Хаджи-Мурата, пока он говорил, и потом переводил дурным русским языком. Зная по татарски, я иногда поправлял и дополнял его перевод. Иван Матвеевич, еще два офицера и я сидели за чайным столом, и тут же сидела Марья Дмитриевна, вязавшая чулок, когда не наливала чай. Из за двери видны были денщик и Спиридов, фельдфебель, слушавший рассказ.
   Вся эта история, несмотря на то что Хаджи-Мурат рассказывал ее очень скромно, была очень удивительна и совершенно со-
  
   (1) Зачеркнуто: и Хаджн-Мурат принял с учтивостью (но (с) очевидно нашел это) хотя как-то странно при этом улыбнулся.
   (2) Зач. и приятные, спокойные отношения установились между ними
   (3) Зач. стоял
   (4) Зач. босыми, только что вымытыми ногами
   (5) Зач. ожидая
   (6) Зач. В этот вечер
   (7) Зач. из которых одна у него была короче другой, так что он всегда хромал
   (8) Зач. другого
   (9) Зач. Марье Дмитриевне
  
  
   ответствовала тому, составившемуся среди русских мнению о необыкновенной удали и влиянии этого человека.
   Сущность его истории была в том, что он, аварец бедной семьи, сблизился с аварскими ханами и, когда (1) наследник Кази-Муллы, начавшего священную войну против неверных, Гамзат, (2) предательски убил (3) не хотевших покориться ему и державшихся русской стороны молодых аварских ханов, он один с братом Османом бросился на Гамзата в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и под покровительством русских, получив даже чин русского прапорщика, стал управлять ею. Но, как он говорил, враг его Ахмет-Хан, (4) наклеветал на него русским, будто он хочет перейти к Шамилю, (5) и его схватили и повели судить. Сначала, как он рассказывал, его привязали к пушке и караулили, так что он не мог бежать, но когда его в имели в крепость, где должны были судить, он вырвался и ушел.
   Вырвался он в то время, как его вели по горной тропинке. (7) Решив, что всё равно пропадать, он выбрал время и место, кода тропинка была так узка, что только один солдат держал его за веревку, которою были связаны руки, остальные же растянулись по одному. (8) Он рванулся и вместе с солдатом, ведшим его, бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а он сломал ребра и ногу, но его нашли, ребра залечили, а нога осталась короткая. Потом, когда он выздоровел и узнал, что его враг Ахмет-Хан убил покалечив всех его братьев, он (9) решил уйти к Шамилю и (10) с тех пор воюет с русскими. То, что он делал у Шамиля, мы все знали. Он делал чудеса смелости и удали. (11) Среди дня врывался в города и укрепления и уводил пленных и лошадей, и стада рогатого скота; чтобы отомстить врагу своему Ахмет-Хану, (12) ворвался в его ханство и увез его жену. (13) Про это он уже не рассказывал, это мы все знали. Он рассказал только подробно про то, что (14) он поссорился с Шамилем, и (15)
  
      -- Зачеркнуто: весной
      -- Зач. проповедывавший священную войну против неверных
      -- Зач. его друзей
      -- Зач. на него наклеветал, что
      -- Зач.: по всему же видно было, что это была правда, он очевидно хотел вести дело с теми и с другими. Но
      -- Зач.: связанного
      -- Зач. Он рванулся и с солдатом, который его вел, слетел с кручи Солдат убился, а он
      -- Зач.: дойдя
      -- Зач.: ушел
      -- Зач. стал его правой рукой
      -- Зач. не мог
      -- Зач.: он умер, схватив
      -- Зач. -- Что же он с нею сделал? -- спросила Марья Дмитриевна. -- Подержал, пустил, -- улыбаясь ответил он, -- жалко стало.
      -- Зач. теперь
      -- Зач. хотел бы погубить его, да у него, у Шамиля, в руках его семья
  
  
  
   ни за что не простит ему то, что он хотел осрамить его, и покажет русским, как взять Шамиля и кончить войну.
   Мое впечатление, да и Ивана Матвеевича и почти всех было то, что всё, что он рассказывал про себя, было правда, то же, что он рассказывал про свои отношения к Шамилю и русским, как прежние, так и теперешние, было неправда -- не то, чтобы это была прямая ложь, но он, как мне казалось, всегда играл двойную игру и старался быть с тем, с кем ему выгоднее, хотя он и ненавидел и презирал русских собак.
   -- Спросите его, --сказала Марья Дмитриевна, --что ж ему не жалко жены? Если с нею Шамиль сделает что нибудь дурное?
   Он помолчал.
   -- Что жена? (1) Что аллах хочет, то и будет. Вот сын, Шамиль говорит, что вырвет ему глаза, если я не вернусь. Вот сын, -- он опустил голову как будто молился, и (2) лицо его вдруг всё изменилось, стало жалкое и кроткое.
   -- Как любит сына-то, однако, --сказала Марья Дмитриевна.
  

[III] (3)

  
   Может быть, он еще бы рассказал что нибудь, но в это время вошел денщик и доложил Ивану Матвеевичу, что приехал Арслан-Хан из Хасав-Юрта. Арслан-Хан был мирной князь, русский офицер, (4) живший в ладу с русскими, ненавидевший горцев и ненавидимый ими. Мы слыхали, что у него были счеты с Хаджи-Муратом, и оказалось, что и теперь он приехал с доносом о том, что Хаджи-Мурат ведет переговоры с Шамилем не о своем семействе, а о том, чтобы высмотреть русские крепости и подвести к ним Шамиля.
   Когда Арслан-Хан, маленький черный человечек, вошел с своими двумя (5) спутниками, Хаджи-Мурат вдруг весь преобразился, (6) грудь поднялась, и (7) рука схватилась за рукоятку кинжала, и загоревшиеся глаза уставились на Арслан-Хана.
   Когда же Арслан-Хан передал Ивану Матвеевичу по русски то, что он слышал, и переводчик передал это ему, он, как кошка, вскочил на тахте и (8) бросился на Арслан-Хана, не вынимая оружия, но подставляя ему грудь. Он что то (9) проговорил, повторяя одно и то же слово. Арслан-Хан взялся за пистолет, но Хаджи-Мурат не пошевелился и, так же подставляя ему грудь, повторял это слово.
  
   (1) Зачеркнуто: жен много
   (2) Зач. глаза его
   (3) В подлиннике ошибочно: IV
   (4) Зач. всегда
   (5) Зач. нукерами
   (6) Зач. глаза его загорелись
   (7) Зач. он
   (8) Зач. вплоть подо(шел]
   (9) Зач. кричал
  
  
  
   Иван Матвеевич, офицеры и я насилу разняли их и увели Арелан-Хана. Хаджи-Мурат же, хромая и ворча что-то, ушел к себе.
   Так кончился этот вечер.
   На другой день к великой радости Ивана Матвеевича Хаджи-Мурат уезжал. .
  
   * N 45 (рук. N. 33).
  

I

  
   Почти (1) пятьдесят лет тому назад мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.
   Воинским начальником этого укрепления был (2) майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый человек, что было очень редко среди кавказцев. Я был нижним чином и лечился от изнурившей меня лихорадки. И майор Петров и его жена были очень добры ко мне, (3) и я невольно вспоминал коменданта из "Капитанской дочки", только с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для меня (4) .............(5) по чувствам, которые я к ней испытывал, заодно и....... (5) Я был и благодарен ей за ее материнское попечение обо мне, и вместе с тем (6) испытывал к ней (7) бессознательное поэтическое чувство (8) влюбленности, которая так естественна очень молодым людям, и (9) особенно (10) на Кавказе, где природа так хороша и женское общество так редко.
   Вскоре (11) после моего приезда случилось в нашем укрепления и важное событие.
   Это было в июне. Часу в девятом после сильного пароксизма лихорадки, трепавшей меня всю ночь, я вышел на улицу и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце13 уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные белые мазанки 14 правой стороны улицы, но зато как всегда весело и успокоительно торжественно было смотреть на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками.
  
      -- Зачеркнуто: Во время моей службы на Кавказе,
      -- Зач. тогда некто
      -- Зач. и я часто запросто бывал у них
      -- Зач.: заодно и
      -- Многоточие в подлиннике.
      -- Зач. не мог не испытывать
      -- Зач. того особенного
      -- Зач. самой чистой
      -- Зач.: которая
      -- Зач. усиливалась
      -- Зач. Я начинал уже поправляться, пароксизмы повторялись уже через два и три дня, и я с грустью собирался ехать к полку, когда
      -- Зач. необыкновенное
      -- Зач. выходило
      -- Зач. на противуположной
  
  
   Я (1) смотрел на них, дышал во все легкие и радовался тому, что я живу, и живу именно я и на этом прекрасном свете.
   Я подходил уже по тенистой стороне улички (2) к (3) домику с палисадничком, в котором жила милая Марья Дмитриевна, когда услыхал перед собой (4) мягкий топот лошадиных копыт по пыльной дороге и в конце улицы показалась партия всадников (5) в горской одежде человек в пятнадцать.
   В то время немирные партии горцев врывались в русские укрепления, грабили и убивали и опасность была везде. (6) И потому первое чувство, испытанное мною при виде этих людей, был страх и готовность борьбы. Но всадники ехали тихо и, очевидно, составляли конвой каких то двух людей, ехавших впереди. Один из (7) этих двух людей был очевидно офицер из горцев, (8) лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой, черный, горбоносый человек средних лет, одетый в синюю черкеску с изобилием серебра на одежде и на оружии. Это был тип, очень обыкновенный на Кавказе и скорее неприятный: ни русский, ни горец, а что-то среднее. Но зато другой, ехавший с ним рядом на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам, с арабской головой лошади, проезд которой он, очевидно, сдерживал, был (9) очень определенный, красивый и цельный тип настоящего горца. Он был одет в белую черкеску (10) без всяких украшений, только спереди на ремне был большой золотом отделанный кинжал и так же отделанный пистолет за спиной (11) и пташка. Папаха его была обмотана какой то белой тканью. Он сидел очень прямо и неподвижно высоко на седле, с очень согнутыми ногами на коротких стременах, (12) и смотрел только перед собой. Маленькая черноватая бородка и усы, не закрывавшие (13) строго сложенные
  
   (1) Зачеркнуто: всегда весело радостно поздоровался с ним и пошел по
   (2) Зач.: подошел
   (3) Зач. углу, за которым был домик воинского начальника, только что я повернул за угол, как навстречу мне показалась
   (4) Зач.: топот
   (5) Зач.: Два ехали впереди и имели вид начальников, позади их, часто стуча копытами по дороге, ехали вооруженные. Первое чувство мое было страх: тогда
   (6) Зач.: Но эти всадники ехали слишком смирно, притом в конвое были донские казаки. Это были. мирные, но кто такие, я не мог догадаться.
   (7) Зач.: ехавши впереди
   (8) Зач.: Он был в черной черкеске, с галунами на хозырях и белом бешмете, оружие на нем было с серебряными хозырями.
   (9) Зач.: неширокоплечий сухой человек в папахе
   (10) Зач.: стянутую ремнем без набора, на котором спереди висел большой
   (11) Зач.: через плечо висела
   (12) Зач.: в ноговицах и красных чувяках. Лицо этого (его) человека (у него) было самое простое (строгое и) (необыкновенно важное и строгое) спокойное, небольшой нос,
   (13) Зач.: довольно толстые
  
  
   губы, (1) небольшой сухой нос, почти сходящиеся на лбу брови и (2) выпуклые, (3) спокойные черные глаза. Он был (4) сух и широкоплеч, и ему можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет.
   Конные встретились (5) со мною, когда я не дошел немного (6) дом воинского начальника.
   -- А где воинский начальник дом? -- спросил меня офицер из горцев по русски с армянским акцентом.
   Я указал ему.
   Они остановились.
   --Поды, скажи--Хаджи-Мурат приехал,--сказал (7) мне горский офицер.
   "Так (8) вот он какой, знаменитый Хаджи-Мурат", подумал я и взглянул на человека в чалме на белой лошади. Хаджи-Мурат, (9) не поворачивая головы, покосился на меня своими прекрасными глазами, потом (10) обратился назад к ехавшему за ним (11) рыжему с красным лицом чеченцу в оборванной черкеске и заломленной назад курпеем к голове папахе.
   Чеченец подъехал (12) и заговорил с ним не на татарском языке, который я понимал немного, а по чеченски, с теми странно гортанными свойственными этому языку звуками. (13)
   Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом воинского начальника с заднего крыльца (14) через кухню.
   --А! -- (15) Марья Дмитриевна назвала меня. --Что вам? -- спросила она, разрезая на кусочки такое же белое, как и её (16) руки с засученными выше локтя рукавами, белое тесто. (17)
   -- Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича.
   -- Да что вы, с ума сошли?
   -- Стоит у крыльца.
  
      -- Зачеркнуто: под небольшими усами. Если было что особенного в лице, так это было
      -- Зач.: очень широко расставленные глаза, красивые
      -- Зач.: и влажные
      -- Зач.: человек во всей силе, и ему
      -- Зач.: мне
      -- Зач.: проехав немного
      -- Зач. он
      -- Зач. Я взглянул на Хаджи-Мурата и не верил своим глазам
      -- Зач. тоже взглянул на меня
      -- Зач. подозвав ехавшего
      -- Зач.: корноухого
      -- Зач.: к нему
      -- Зач. которыми отличается этот язык от всякого другого
      -- Зач. и застал Марью Дмитриевну в кухне, где она, засучив рукава, размещала по формам
      -- Зач.: что вам, -- спросила
      -- Зач.: руки, Комки теста.
      -- Зач.: -- Где Иван Матвеевич?
   - Да что случилось, зачем вам?
  
  
  
   -- Иван Матвеевич в канцелярии. Подите, что ли, кликните. Да не может быть? Да зачем же он сюда? -- всё спрашивала Марья Дмитриевна. (1)
   -- Да кто ж его знает.
   -- Ну, так идите, зовите Ивана Матвеевича,--сказала Марья Дмитриевна, спустив рукава и ощупывая шпильки в своей густой косе и самую косу; и вместе со мною она вышла на крыльцо своей молодецкой походкой (2) и подошла к офицеру и заговорила с ним, всё взглядывая на Хаджи-Мурата.
  

II

  
   Канцелярия воинского начальника была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, как всегда, курящего и сердито распекающего писаря. Когда я рассказал ему, (3) что прибыл Хаджи-Мурат, он не удивился или сделал вид, что не удивился, а только поморщился и крякнул. (4) Выругав еще раз писаря, он надел шашку и, не переставая курить и ворчать на начальство, пошел к своему дому.
   Я пошел вместе с ним, желая еще посмотреть на Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурата на улице уже не было. У крыльца стояли только, спешившись, конвойные -- восемь казаков и четыре горца, и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого кабардинца Хаджи-Мурата. Очевидно, Марья Дмитриевна взяла их в дом. Это не понравилось Ивану Матвеевичу, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру у отставного каптенармуса Лебедева и вошел в дом.
   С (5) тех пор я во всё время пребывания в нашей местности Хаджи-Мурата не видал (6) его. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя в это время к Ивану Михайловичу, меня еще за эти дни опять оттрепала сильнейшая лихорадка.
   К (7) Хаджи-Мурату, как рассказывали, выходили лазутчики из гор, и он с ними о чем то переговаривался, но, как кажется, неуспешно, и он решил опять ехать в Тифлис к Воронцову.
  
      -- Зачеркнуто: спуская, однако, рукава своего платья
      -- Зач.: Всадники всё еще стояли, как я их оставил. Офицер поздоровался с Марьей Дмитриевной.
   -- Это Хаджи-Мурат? -- спросила она.
   -- Он самый, -- повторил офицер.
   Хаджи-Мурат же, вероятно поняв, что говорили о нем, улыбающимися глазами посмотрел на миловидную русскую женщину и как то странно покачал головой.
      -- Зач.: в чем дело, он
      -- Зач.: Ему очевидно страшна была ответственность, которая налагалась на него от присутствия Хаджи-Мурата, но думать было нечего, но послал вестового принести себе шашку, по дороге надел ее
      -- Зач.: Я же пошел к себе
      -- Зач.: Хаджи-Мурата, не смотря на то, что в укреплении только и речи было что о нем и между офицерами и даже между солдатами.
      -- Зач.: нему
  
  
   Накануне отъезда Хдджи-Мурата из нашей крепости, мне удалось, однако, не только увидать его, но по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним вечер и слышать его рассказ (2) о своей жизни. Оказалось, что Марья Дмитриевна, в виду опасности, которую представляла для Ивана Матвеевича возможность бегства Хаджи-Мурата, (3) решила поместить его у себя. (4)
  
   N 46 (рук. N 34).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

Воспоминания старого военного

I (5)

  
   Почти 50 лет тому назад, когда я служил нижним чином да Кавказе, мне случилось прожить несколько недель в небольшом укреплении левого фланга в Чечне.
   Воинским начальником этого укрепления был майор Иван Матвеевич Петров, старый кавказец. Я после экспедиции был отпущен на поправку от изнурившей меня лихорадки в ближайшее к нашему полку укрепление. И майор Петров, в заведующий укреплением, и его жена были очень добры ко мне. И я невольно вспоминал коменданта из "Капитанской дочки", только с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для меня, по чувствам, которые я к ней испытывал, заодно и капитаншей матерью и Машей. Я был и благодарен ей за ее материнское попечение обо мне и вместе с тем был влюблен в нее, хотя ни она, ни я не знали про это. Я был так молод, природа Кавказа так хороша и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая 35-летняя женщина, так добродушно ласково улыбалась мне своими красными губами, открывая сплошные блестящие белые зубы, что это не могло быть иначе.
   Вскоре после моего приезда в нашем укреплении случилось следующее:
   Это было в Июне, часу в девятом. После сильного пароксизма лихорадки, трепавшей меня всю ночь, я вышел на улицу и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, кое-где покрытые лесом горы и на матовую цепь снеговых гор, как всегда
  
   (1) Зачеркнуто: и только на третий день
   (2) Зач.: через переводчика
   (3) Зач.: и невозможности (для того, чтобы) следить за ним, если бы он жил на другой квартире
   (4) Далее со слов: Она отдала ему две передние комнаты кончал: так кончился этот вечер текст совпадает с вариантом N 44 (стр. 40&--408).
   (5) Главе I предшествует пролог варианта N 43 (стр. 294).
   (6) Зач. комендант.
  
  
   старавшихся притвориться облаками. Я смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что я живу и живу именно я, и на этом прекрасном свете. Радовался я немножко и тому, что (1) есть на свете милая, добрая Марья Дмитриевна с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и ласковой улыбкой. Я подходил уже к домику с палисадником, в котором она жила, (2) когда услыхал перед собой мягкий и частый топот многих лошадиных копыт по пыльной дороге, (3) точно скакало несколько человек. Но топот приближался медленно и в конце улицы показалась партия всадников, (4) загородившая всю улицу.
   В то время немирные партии горцев врывались в русские укрепления и грабили и убивали, и опасность была везде. И потому первое, (5) что я испытал при виде этих всадников в черкесках, был подъем того военного чувства, которое всегда жилось в то время на Кавказе: страха не столько смерти, сколько того, чтобы не сробеть и сделать то, что нужно. Но всадники ехали тихо и (6) впереди ехал рядом с человеком в белой черкеске офицер русской службы. Черный, горбоносый (7) офицер этот в синей черкеске с изобилием серебра на одежде и на оружии (8) ехал на крупной карабахской лошади (9) и беспокойно оглядывался по сторонам.
   Никого, кроме меня, не было на улице, и он подозвал меня.
   - Это воинской начальник дом? -- спросил он меня, (10) указывая плетью на дом Ивана Матвеевича.
   Я сказал, что этот самый. Тогда офицер остановил лошадь и по-кумыцки обратился к своему спутнику, сказав, что здесь они слезут (я понимал по-кумыцки), и потом обратился ко мне.
  
      -- Зачеркнуто: сейчас увижу
      -- Зач.: милая Марья Дмитриевна
      -- Зач.: и в конце
      -- Зач.: в горской одежде, человек в пятнадцать
      -- Зач.: чувство, испытанное мною при виде этих людей, был страх и готовность борьбы. Но
      -- Зач.: очевидно составляли конвой каких то двух людей, ехавших впереди. Один из этих двух людей был очевидно офицер из горцев. Лошадь под ним была крупная, золотистая, карабахская. Сам он был сухой
      -- Зач.: человек средних лет, одетый
      -- Зач.: Это был тип очень обыкновенный на Кавказе и скорее неприятный: ни русский, ни горец, а что-то среднее. Но зато другой, ехавший с ним рядом (с ним ехал Хаджи-Мурат человек в бе) на белой, небольшой и не сытой, но превосходной по ладам, с арабской головой, лошади, проезд которой он, очевидно, сдерживал, невольно обращал и приковывал к себе внимание: он был одет в белую черкеску без всяких украшений, только впереди на ремне был большой золотом отделанный кинжал. Папаха его была обмотана какой-то белой тканью. Он сидел на высоком седле небрежно и неподвижно, сливаясь с движеньями лошади (на высоком седле) и (равнодушно смотрел) внимательно (глядел) и задумчиво глядел перед собой. (Лошадь под ним была)
      -- Зач.: Это был, очевидно, офицер из горцев
      -- Зач.: поравнявшись со мною у дома Ивана Матвеевича, офицер из горцев, по русски с армянским акцентом
  
  
   -- Поды скажи воинскому начальнику, Хаджи-Мурат приехал,-- сказал мне офицер.
   Хаджи-Мурат, не поворачивая головы, покосился на меня своими приятными карими глазами, потом обратился назад, к ехавшему за ним рыжему с красным лицом чеченцу в оборванной черкеске и заломленной назад, курпеем к голове, папахе. Чеченец подъехал и заговорил с ним уже не на кумыцком языке, а по-чеченски, с теми странно гортанными свойственными этому языку звуками.
   Хаджи-Мурат был широкий в плечах и очень тонкий в поясе человек средних лет. На нем была белая черкеска с черными хозырями и такая же белая папаха, обмотанная белой же тканью. Из-за белого особенно резко выделялись его блестящие черные, глаза и небольшая бородка. Оружие на нем было: только большой, золотом отделанный кинжал и такая же шашка через плечо, на тонком ремне.
   Лицо его было самое приятно-обыкновенное. Я никогда не видал его, но мне показалось, что я знаю его давно: небольшой сухой нос, черные брови над карими, несколько выпуклыми глазами, твердо сложенные, нетонкие губы, небольшая, (1) но густая, не зараставшая по всему подбородку подстриженная бородка. В одной руке он держал плеть, другая с поводьями лежала на луке. (2)
   Хотя это было и не мое дело, я пошел в дом воинского начальника, чтобы объявить ему о приезде. Передний ход был заперт, и я зашел с заднего крыльца через кухню.
   Марья Дмитриевна, повязанная платком и раскрасневшаяся, с засученными рукавами над белыми полными руками, стояла у доски и разрезала на кусочки такое же белое, как и ее руки, тесто.
   -- Хаджи-Мурат приехал, спрашивает Ивана Матвеевича,-- сказал я ей, желая удивить ее.
   -- Да (3) не может быть, -- сказала она откидываясь назад и поднимая брови.
   -- Стоит у крыльца.
   -- (4) Вот-те раз. А Иван Матвеевич в канцелярии. Да зачем же он (5) приехал?
  
      -- Зачеркнуто: русская бородка
      -- Зач.: Плечи его казались особенно широки в белой с черными хозырями черкеске, особенно в сравнении с тонкостью стана.
      -- Зач. что вы с ума сошли?
      -- Зач. Да не может быть
      -- Зач.: сюда, -- всё спрашивала Марья Дмитриевна
   -- Да кто ж его знает!
   -- Ну, удружил. Иван Матвеевич в канцелярии. Идите, что ли, кликните его.
   -- У крыльца?
   -- Да стоит с конвоем.
  
  
  
   -- К вам в гости, -- сказал я, главное, затем, чтобы видеть ее улыбку. И точно она улыбнулась, и всё стало весело. И заготовленные пирожки, и Хаджи-Мурат, и огонь под плитой, и жаркий воздух кухни -- всё стало значительно, радостно, всё запело.
   -- Ну, (1) будет (2) вам врать, -- сказала она. -- Идите-ка лучше кликните Ивана Матвеевича.
   -- А им что сказать? Они у крыльца стоят.
   -- (3) Идите, зовите, а я выйду к ним, --сказала Марья Дмитриевна, опустив рукава а. ощупывая рукой шпильки в своей толстой косе и самую косу. --А лихорадка как?--спросила она, все-таки вспомнив обо мне.
   -- Да ничего, оттрепала.
   -- Ах вы, бедняга. Смотрите, чтоб больше не было, -- сказала она, еще раз улыбнувшись, и вместе ее мною вышла на парадное крыльцо и тотчас, как с знакомыми, заговорила с приезжими, а я пошел в канцелярию. Я видел, как Хаджи-Мурат смеющимися глазами смотрел на нее. (4)
   Канцелярия воинского начальника была недалеко, и я застал Ивана Матвеевича, как всегда курящего и сердито распекающего писаря.
   Когда я рассказал ему, что приехал Хаджи-Мурат, он, как всегда, ничему не удивляясь, не удивился и этому, (5) продолжая бранить писаря. Потом скрутил новую папироску, закурил, надел в папаху (6) и не переставая курить и ворчать (7) на начальство, которое прислало ему "этого чорта", пошел к своему дому. Я пошел (8) вместе с ним, желая еще посмотреть на Хаджи-Мурата, но Хаджи-Мурата на улице уже не было. У крыльца стояли только спешившись конвойные -- восемь казаков и четыре горца и держали в поводу лошадей: горского офицера и белого прекрасного кабардинца Хаджи-Мурата. (9) Иван Матвеевич не пригласил меня к себе, и я пошел к фельдшеру, а потом к себе.
  

II

  
   Во всё время пребывания (10) Хаджи-Мурата в нашей крепости я не видал его. Кроме того, что я боялся быть лишним, придя
  
      -- Зачеркнуто: Так
      -- Зач. глу[пости]
      -- Зач. Ну
      -- Зач. И она взглядывала на него, говоря с офицерами, и это не понравилось мне, (и понимал что)
      -- Зач. а только поморщился и крякнул, и выругав еще раз писаря, он
      -- Зач. шапку
      -- Зач. на что-то
      -- Зач. вслед
      -- Зач. Очевидно, Марья Дмитриевна пригласила приезжих в дом. Это не понравилось Ивану Матвеевичу, и он тут же распорядился очистить для приезжих квартиру у отставного каптенармуса Лебедева, и вошел в дом, я же пошел к себе.
      -- Зач.: его
  
  
  
   в это время к Ивану Матвеевичу, меня еще за эти дни опять отрепала сильнейшая лихорадка.
   К Хаджи-Мурату, как рассказывали, приходили за это время несколько раз лазутчики из гор, и он с ними переговаривался о своем семействе, оставшемся в горах и задержанном Шамилем.
   Все в укреплении только и говорили, что про Хаджи-Мурата, стараясь хоть мельком увидать его, и даже из Грозной и Хасав-Юрта приезжали офицеры, только за тем, чтобы взглянуть на него.
   Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в это время Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев. Кроме того, что Хаджи-Мурат был самым могущественным и удалым наибом Шамиля, (1) делавшим чудеса храбрости, вся его история била самая удивительная.
   Сущность его истории была вот какая: аварец бедной семьи, он в 30-х годах сблизился с аварским ханом и, когда наследник Кази-Муллы, начавшего священную войну против неверных, Гамзат, предательски убил (2) державшихся русской стороны молодых аварских ханов, он один с братом Османом отомстил Гамзату -- бросился на (3) него в мечети и убил его, а потом поднял всю Аварию и, под покровительством русских, получив даже чин русского прапорщика, стал управлять ею. (4) Но враги или завистники его донесли на него, что он хочет перейти к Шашлю, и (5) русские власти арестовали его, привязали к пушке, а потом повели в (6) крепость, (7) к генералу. Но на пути к крепости, (8) выбрав время и место, когда тропинка, по которой его вели, была так узка, что только один солдат держал его, (9) остальные же растянулись по одному, он рванулся и вместе с солдатом (10) бросился под кручь. Солдат убился на смерть, а он сломал ребро и ногу, (11) ребро залечили, а нога осталась короткая. (12) Выздоровев, он не вернулся к русским, а ушел
  
      -- Зачеркнуто: подвигам его за 12 лет с тех пор, как он перешел к Шамилю, не было конца. Теперь он вдруг передался русским, обещая воевать против Шамиля.
      -- Зач. не хотевших покориться ему и
      -- Зач. Гамзата
      -- Зач. на него был донос
      -- Зач. его схватили
      -- Зач. его
      -- Зач. где должны были судить. В то время, как его вели по горной тропинке, он
      -- Зач.: когда
      -- Зач. за веревку, которою были связаны руки
      -- Зач.: ведшим его
      -- Зач. Но его нашли
      -- Зач.: Потом, когда он выздоровел и узнал, что его враг Ахмет-Хан убил всех его братьев, он решил уйти
  
  
   к Шамилю, и с тех пор (1) стал его правой рукой. Он делал чудеса смелости и удали, среди (2) дня врывался в города и укрепления и уводил пленных и лошадей. Так он напал на Темир-Ханшуру -- чтобы отомстить врагу своему Ахмет-Хану, ворвался в ханство и увел его жену.
   Вот этот то человек жил теперь у нас в крепости, и понятно, что все интересовались им и желали видеть его.
  

III

  
   Накануне отъезда Хаджи-Мурата из нашей крепости мне удалось (3) по приглашению Ивана Матвеевича провести с ним целый вечер. Оказалось, что Марья Дмитриевна в виду опасности, которую представляла для Ивана Матвеевича возможность бегства Хаджи-Мурата, решила поместить его у себя. Она отдала ему две передние комнаты и несмотря на то, что ссорилась с его нукерами, особенно с рыжим, которого она (4) вытолкала из кухни, (5) за что тот чуть не зарезал ее, она с Хаджи-Муратом вошла в самые дружеские сношения. (6) Когда она имела неосторожность похвалить (7) его тонкую, белую бурку, с серебряными застежками, (8) он подарил ей ее. Она же, хотя (9) и уговорила мужа отдарить Хаджи-Мурата золотыми неидущими часами, она все-таки была тронута его щедростью и хвалила его.
   Когда я в этот вечер пришел к Ивану Матвеевичу, Хаджи-Мурат молился Богу. Он очень строго исполнял пятикратную молитву с омовениями, и для этого ему было отведено место на крылечке. Когда я проходил мимо, он сидел на бурке, на своих босых ступнях и, закрыв лицо руками, шептал что-то. Потом он встал на бурку, еще что-то проговорил и сел обуваться. Я поспешил пройти, чтобы он не заметил меня, и прошел в гостиную, где собралось несколько офицеров. Одни около Марьи Дмитриевны у чайного стола и другие около стола закусок, водки и чихиря. Когда Хаджи-Мурат (10) мягкими шагами вошел хромая на свою одну короткую ногу, сломанную в то время, как он полетел под кручь с солдатом, все встали и по очереди за руку поздоровались с ним. Он был в шелковом черном бешмете и белой черкеске и в папахе на бритой голове, на туго стянутом поясе был большой кинжал в золотой отделке. Он был очень учтив и спокойно величествен. Иван Матвеевич пригласил его
  
   (1) Зачеркнуто: воевал с русскими. То, что он делал у Шамиля, мы все знали
   (2) Зач.: белого
   (3) Зач.: однако, не только увидать его, но
   (4) Зач. было выгнала
   (5) Зач. так
   (6) Зач. так что он подарил Ивану Матвеевичу свой золотом отделанный кинжал, как только Иван Матвеевич имел
   (7) Зач. его и еще
   (8) Зач. которую похвалила Марья Дмитриевна
   (9) В подлиннике ошибочно не зачеркнуто: Марья Дмитриевна
   (10) Зач. большими
  
  
   на тахту, но он, поблагодарив, сел на стул к чайному столу. Молчание, воцарившееся при его входе, очевидно, нисколько не смущало его. Он внимательно оглядел все лица и остановил свои глаза на хозяйке. Марья Дмитриевна, как хозяйка, нашла это молчание неловким и обратилась к переводчику, прося его спросить, привык ли он в Тифлисе к русским обычаям.
   -- Айя! -- сказал он, блеснув глазами на Марью Дмитриевну.
   -- Он говорит, что да, -- отвечал переводчик.
   -- Что же понравилось ему?
   -- Больше всего ему понравился театр.
   -- Ну, а на бале у главнокомандующего понравилось ему?
   Хаджи-Мурат нахмурился:
   -- У каждого народа свои обычаи, -- сказал он, -- у нас женщины так не одеваются.
   -- Что же, ему не понравилось?
   -- У нас пословица есть, -- сказал он, -- собака кормила ишака мясом, а ишак собаку сеном -- оба голодные остались, -- сказал он и чуть чуть улыбнулся. -- Всякому народу свой обычай хорош.
   Потому ли, что лицо это было всегда важно и строго, или потому, что улыбка его имела особенную прелесть, но мне лицо его показалось прекрасным.
   Разговор дальше не пошел. Офицеры -- кто стал пить чай, кто закусывать. Хаджи-Мурат ничего не хотел, чаю не пил, не курил и ничего не ел.
   Петраковский, очень бойкий и веселый офицер, подошел к Хаджи-Мурату и (1) стал расспрашивать его об его отношениях к Шамилю. Хаджи-Мурат вдруг разговорился и стал рассказывать (2) подробно (3) о том, как он поссорился с Шамилем и как ни за что не простит ему то, что он хотел осрамить его, и покажет русским, как взять Шамиля и кончить войну.
   (4) Впечатление (5) почти всех было то, что всё, что он рассказывал (6) про свои отношения к Шамилю и русским, как прежние, так и теперешние, было неправда -- не то чтобы это была прямая ложь, но он, как мне казалось, (7) хотел этим приготовленным рассказом что то внушить о себе русским. -
   -- Спросите его, -- сказала Марья Дмитриевна, (8) -- правда ли, что Шамиль обещал выколоть глаза его сыну.
  
      -- Зачеркнуто: и разговорился с ним
      -- Зач.: только
      -- Зач.: про то
      -- Зач.: Мое
      -- Зач.: да и Ивана Матвеевича и
      -- Зач.: про себя было правда, то же, что он рассказывал
      -- Зач. всегда играл двойную игру и старался быть с тем, с кем ему выгоднее, хотя он и ненавидел я презирал русских собак
      -- Зач.: Что ж ему не жалко жены? Если с нею Шамиль сделает что-нибудь дурное?
   Он помолчал.
   -- Что жена.
  
  
   Переводчик передал ему. Он грозно нахмурился и с невыразимой злобой взглянул на Марью Дмитриевну.
   -- Что аллах хочет, то и будет, (1)-- сказал он.
   Потом он опустил голову, как будто задумался, и лицо его вдруг всё изменилось, стало жалкое и кроткое.
   -- Как любит сына-то однако, -- сказала Марья Дмитриевна.
   Может быть, он еще бы рассказал что нибудь, но в это время вошел денщик и доложил Ивану Матвеевичу, что приехал Арслан-Хан из Хасав-Юрта. Арслан-Хан был мирной князь, (2) офицер, живший в ладу с русскими, ненавидевший горцев и ненавидимый ими. Мы слышали, что у него была раньше кровная месть с Хаджи-Муратом, и оказалось, что и теперь он приехал с доносом о том, что Хаджи-Мурат ведет переговоры с Шамилем не о своем семействе, а о том, чтобы высмотреть. русские крепости и подвести к ним Шамиля.
   Когда Арслан-Хан, маленький черный человечек, вошел с своими двумя спутниками, Хаджи-Мурат вдруг верь преобразился, грудь поднялась и рука схватилась за рукоятку кинжала и загоревшиеся глаза уставились на Арслан-Хана. Когда же Арслан-Хан передал по русски то, что он слышал, и переводчик передал это ему, он, как кошка, вскочил с тахты и бросился на Арслан-Хана. Не вынимая оружия, но подставляя ему грудь, он что-то проговорил, повторяя одно и то же слово. Арслан-Хан взялся за пистолет, но Хаджи-Мурат не отстранился и так же подставил ему грудь, повторяя это слово.
   Иван Матвеевич, офицеры и я насилу разняли их и увели Арслан-Хана. Хаджи-Мурат, всё хромая и ворча что-то, ушел к себе.
   Так кончился этот вечер.
  

IV

  
   На другой день к великой радости Ивана Матвеевича Хаджи-Мурат уезжал.
   Я был в это время у Ивана Матвеевича. Я пришел в этот день без зова. Я не мог не придти. Меня странно возбуждало и мучало присутствие Хаджи-Мурата и его отношения с Марьей Дмитриевной.
   Когда любишь женщину, особенно бессознательно, как я любил Марью Дмитриевну, бываешь особенно чуток к чувствам этой женщины. И я видел, что Хаджи-Мурат произвел на Марью Дмитриевну впечатление, как мужчина на женщину, больше, чем то, какое она сама признавала. Я видел это по ее (3) одежде, прическе, более нарядным, чем обыкновенно, по тому, что о чем бы ни говорили, она находила случай упомянуть о Хаджи-Мурате;
  
   (1) Зачеркнуто: Вот сын. Шамиль говорит, что вырвет ему глаза, если я не вернусь. Вот сын.
   (2) Зач.: русский
   (3) Зач.: наружности
  
  
   главное, я видел это по ее взглядам. И я испытывал странное чувство. Хаджи-Мурат вследствие этого меня особенно болезненно привлекал к себе. Мне было ужасно грустно и досадно на Марью Дмитриевну и жалко ее.
   В утро отъезда Хаджи-Мурата, несмотря на свою короткую ногу, на которую он ступал, нагибаясь всем телом, (1) он, в черкеске и оружии по дорожному, вошел мягкими шагами в чувяках в комнату, где его ожидали. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем черный бешмет, подпоясанный ремнем, (2) с серебряным, а не золотым, кинжалом; ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он (3) оглянулся и что то сказал рыжему, и тот подал ему белую бурку. Он взял ее жилистой рукой с надувшейся поперечной жилой и, наклонив голову, (4) подал ее Марье Дмитриевне. Переводчик сказал:
   -- Он говорит, ты похвалила бурку -- возьми.
   Марья Дмитриевна покраснела и сказала: (5)
   -- Зачем это? Ну, благодарю.
   Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся, а потом он подал кинжал Ивану Матвеевичу.
   -- Возьми, дарю.
   Иван Матвеевич тоже поблагодарил и сказал, что он хочет отдарить его. Хаджи-Мурат помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно и что он не возьмет. А потом показал на горы (7) и на свое сердце (8) и пошел к выходу. Все пошли за ним.
   Остановившись у поданной лошади, он обратился еще раз ко всем, дотрагиваясь рукой до груди.
   Марья Дмитриевна, встретившись с ним глазами, показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял и, (9) подняв руку не высоко, открыл белые, ровные зубы.
   -- Алла, -- сказал он.(10)
   -- Даст алла, даст, -- сказала Марья Дмитриевна.
  
      -- Зачеркнуто: ровно ходил по комнате
      -- Зач.: большим
      -- Зач.: надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистою
      -- Зач.: как бы спрашивая и слушая, Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала: "Нукер виноват... погреб тащить".
      -- Зач- благодарю
      -- Зач.: Мегирек, всё равно, -- и он
      -- Зач.: на нее
      -- Зач.: Она поняла, что он говорил, что ему всё равно, что одно, что ему нужно и больно -- это его жена, которая в горах.
      -- Зач.: продолжал показывать на себя и на нее, и потом
      -- Зач.: и опустил голову (и легко, как кошка) (перек) (веко) вставив тогу в стремя, сел на высокое седло.
  
  
   -- Ну, дай Бог, дай Бог, -- сказал Иван Матвеевич. (1)
   Хаджи-Мурат не отвечал и, не смотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.
   -- Прощай, спасибо, -- сказал он и, с тем особенным гордым таинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.
   Мы (2) стояли на крыльце, следя за ними, пока они скрылись.
   -- А хороший парень, -- сказал Петровский.
   -- Славный, -- сказала Марья Дмитриевна.
   -- Ну, такая же собака, как все, -- сказал Иван Матвеевич.
   -- Всегда глупости говоришь, -- сказала Марья Дмитриевна и опять покраснела и решительным шагом вошла в дом.
  

V

  
   С тех пор (3) до нас дошли слухи, что Шамиль всё не выпускает (4) семью Хаджи-Мурата, угрожая убить их, в особенности любимого сына Вали-Магому, и что Хаджи-Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами. Больше мы ничего не слыхали о Хаджи-Мурате.
   Марья Дмитриевна часто вспоминала и говорила о Хаджи- Мурате, Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена . в Хаджи-Мурата. Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорили. Меня же это оскорбляло за Марью Дмитриевну.
   Я (5) стал поправляться и уже собирался отправляться к своему полку. И чем ближе подходило это время, тем мне милее становилась Марья Дмитриевна. А она по-прежнему была полуматерински добра ко мне.
  
   (1) Зачеркнуто: На этом они расстались в этот вечер, но между ними во взглядах и улыбках произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор и воспоминание об этих взглядах и улыбках стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи-Мурата было одно из самых радостных его воспоминаний во время пребывания у русских; он почувствовал, что он полюбил. На другой день, когда они уезжали, и он опять в своей боевой черкеске, с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с ней, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами, он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.
   -- Бог даст, Бог даст, -- сказала она. Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой. Хаджи-Мурат тронул своего кабардинца, и (скры) вся их конница тронулась
   (2) Зач.: долго
   (3) Зач.: и до... июня Марья Дмитриевна не видела еще лица Хаджи-Мурата (мы долго) (слышно было)
   (4) Зач. его
   (5) Зач.: Но прошло
  
  
  
  
  
   27 (1) июня я лил чай у (2) Марьи Дмитриевны, а Иван Матвеевич в этот день или, скорее, ночь встречал батальон куринцев и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики "ура!". Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати часам.
   Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она (3) предложила мне пойти по улице до квартиры куринцев. (4)
   Полный месяц светил на (5) белые домики и на камни дороги, и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.
   Мы подходили уже к квартире куринцев. Уже слышны были крики подгулявших офицеров, когда в из-за угла выехали верховые. (7)
   Ехал кто то с конвоем.
   -- Как его нет, так сейчас и приезжают, (8) -- сказала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, что ехал впереди, очевидно того, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.
   -- Марья Дмитриевна, вы? -- сказал знакомый голос, -- не спите еще?
   -- Нет, как видите.
   -- Где Иван Матвеевич?
   -- А вот, слышите, кутит.
   -- Что же, всё боится, что пришлют ему опять Хаджи-Мурата?
   -- Как не бояться, ведь ответственность.
   -- Ну, я к вам с хорошими вестями.
   Это был Каменев, товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.
   -- Что же, поход? в Темир-Хан-Шуру?
   -- Нет, получше.
   -- Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?
   -- Ну, вот чего захотели! -- Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшись назад к дому и прислушиваясь к песням и крикам.
  
   (1) Зачеркнуто: Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях. В крепости, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи-Мурата
   (2) Зач.: Ивана Матвеевича и остался
   (3) Зач. кликнув денщика, пошла по улице
   (4) Зач. была уже ночь
   (5) Зач. белый город [В предыдущем варианте у Толстого: белые горы, переписчица же ошибочно переписала: белый город].
   (6) Зач.: вдруг
   (7) Зач. Опять
   (8) Зач. додумала
  
  
   -- А где Иван Матвеевич?
   -- Да вот, слышите, провожает куринцев.
   -- А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа, надо к князю.
   -- Да что же новость?
   -- А вот угадайте.
   -- Да про что?
   -- Про вашего знакомого.
   -- Хорошее?
   -- Для нас хорошее, для него скверное, -- и Каменев засмеялся.
   -- Чихирев! -- крикнул он казаку. -- Подъезжай-ка. Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
   -- Ну, достань-ка штуку.
   Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем то круглым.
   -- Погоди, -- сказал Каменев. Мы (1) подошли к дому. Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с нею на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
   -- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?
   --Да что такое, арбуз? -- сказала Марья Дмитриевна. Она хотела шутить, но я видел, что ей было страшно.
   -- Нет-с, не арбуз. -- Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копался в мешке. -- Не арбуз. А ведь у вас был Хаджи-Мурат?
   -- Ну так что ж?
   -- Да вот она, -- и Каменев, двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца.
   -- Кончил свою карьеру. Вот она!
   Да, это была она, голова бритая, с выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазами, с окровавленным, с запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.
   Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи-Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. (2)
   Послали за Иваном Матвеевичем. Марья Дмитриевна ушла на крыльцо и села на ступени. Я вышел к ней. Она сидела, (3) поджав ноги, и смотрела перед собой. (4)
   -- Что вы, Марья Дмитриевна? -- спросил я.
  
   (1) В подлиннике ошибочно: Они
   (2) Зачеркнуто: Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне (3) Зач.: у окна.
   (4) Зач.: Маша, где ты! пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость. -- Радость?
  
  
   -- Что я? Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу! Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники!..
   -- Да ведь (1) война, -- сказал я, не зная, что говорить.
   -- Не хочу жить с вами. Уеду! (2)
   -- Правда, это ужасно, но отчего вы так особенно?.. -- начал было я.
   Но Марья Дмитриевна (3) вскрикнула:
   -- Отчего, отчего? А оттого, --и она вдруг расплакалась. Когда же она выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и провела с нами вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи-Мурате и о том, как он умер.
   -- Ох, молодчина был! -- заключил Иван Матвеевич, выслушав всё. -- Он с женой моей как сошелся, подарил ей (4) кинжал.
   -- (5) Да, вы говорите разбойник. (6) И мне (7) жаль его. Гадкая, гадкая, скверная ваша служба.
   -- Да что же велишь делать; по головке их гладить?
   -- Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба, и я уеду. И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, но, не прошло и года, как вышел в отставку и уехал в Россию.
  

VI

  
   -- Нет, вы всё расскажите по порядку, -- сказал Иван Матвеевич Каменеву. (8)
  

[Редакция девятая -- конец июля 1902 г.]

  
   N 47 (рук. N 35).
  

I

  
   В (9) 1812 году (10) в Аварии (на Кавказе) в ауле Цельбесе, в небогатом семействе, у жены известного джигита, молодца Абдуллы Мустафы, Патимат родился второй (11) ребенок, мальчик, которому дали имя Хаджи-Мурат.
  
      -- Зачеркнуто: ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек пятнадцать.
      -- Зач. Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Да все таки печалиться тут не о чем.
      -- Зач. не слушала мужа, разбранила его, а потом расплакалась. И он вдруг
      -- Зач.: печатку
      -- 3ач.: Он добрый был
      -- Зач.: а я говорю добрый. И наверное знаю
      -- Зач. очень, очень
      -- Далее тот же текст, что в варианте N 42 от слов: когда они уселись за чайный стол до слов: на эти глаза, желтую кожу и рот (стр. 391--394).
      -- Зач.: Хаджи-Мурат родился
      -- Зач. в небогатом аварском семействе Гаджевых
      -- Зач. сын
  
  
   Это (1) было то время, когда русские военные начальники (2) всё больше и больше, чаще и чаще, под предлогом защиты своих, а в действительности только для того, чтобы отличиться и получить награды, делали набеги на жителей гор, разоряли, убивали, казнили их и раздражали их до того, что среди горцев уже несколько раз появлялись вожаки, соединяющие их в одно религиозное (3) учение, главное основание которого было борьба с гяурами и освобождение (4) от них. Таков был в 1788 году Мансур и потом таким же, еще более сильным, Кази-Мулла. (5)
   Мать Хаджи-Мурата, красавица Патимат, была, после первых своих родов, взята (6) в ханшей аварской Паху-Бике во дворец ханов и выкормила Омар-хана. (7) Когда Патимат родила второго сына Хаджи-Мурата, у ханши родился второй сын Буцал-Хан, и она потребовала опять Патимат в кормилицы ко второму сыну. Абдулла пришел из дворца в свою саклю и объявил жене, чтобы она шла кормить Буцал-Хана. Патимат сказала, что она не пойдет. Между мужем и женой поднялась ссора, кончившаяся тем, что Абдулла ударил жену кинжалом. Патимат прижала к ране младенца Хаджп-Мурата и сказала, что умрет, но не пойдет. Так Патимат и не пошла кормить хана, а рана ее зажила, и она выкормила сына и часто пела, укачивая его, сложенную ей самой песню о том, как ее ранил муж за сына и как она сына приложила к ране и тем вылечила ее.
  
   N 48 (рук. N 37).
  
   Сидели (8) кругом рядами старик дед (9) и еще пять самых набожных людей аула и покорно слушали. Старик дед сделал знак Хаджи-Мурату, чтобы он садился в конце (10) всех. Хаджи-Мурат беззвучно сел. Приезжий старик продолжал горловым медленным и торжественным голосом.
   "Ему явился пророк божий и сказал: Шейх Кази знаешь...
  
   (1) Зачеркнуто: Дед Хаджи-Мурата (Дед его был уважаемый всеми человек, ученый и набожный старик, ходивший в Мекку и носивший чалму. Отец его был известный джигит храбрец)
   (2) Зач. только из за того, чтобы отличиться и получить награды
   (3) Зач. знание
   (4) Зач. истребление
   (5) Зач. Хаджи-Мурату было 12 лет, когда появился Кази-Мулла, и проповедь его не доходила до него. Тем более, что первое время своего детства и юности Хаджи-Мурат проводил в веселии и роскоши.
   (6) Зач. аварской ханьшей
   (7) Зач. Уже после этого она родила сына, которого назвали Хаджи-Муратом. Ханша полюбила кормилицу и ее сыновей: старшие Осман и Хаджи-Мурат часто приходили во дворец и играли с молочными братьями -- с молодыми ханами -- Омар-Ханом и Буцал-Ханом. Молодые Гаджиевы -- Осман и Хаджи-Мурат были как орлы смелы, ловки и сильны, особенно Хаджи-Мурат, и умны, и молодые ханы любили и ласкали их. Они вместе охотились
   (8) Зач.: нагнувшись покорно слушая
   (9) Зач.: сидели по сторонам приезжего
   (10) Зач. стороне
  
   (Выписать из Сб. о К. Г. Выпуск II, стр. 12, отчеркнутое красным карандашом.)
   (И Сб. о К. Г. Выпуск IV, об истинных мюридах.)
   Когда старик кончил, он (1) взял в руки с крашеными ногтями четки и (2) произнес: "Ляилаха-илла-ллах". Все повторили. Потом: "Я аллах", потом: "Я гу!" Потом: "Я хакк". Потом: "Я хаикк", "Я кахом" и "Я каххар". Все повторяли те же слова. Хаджи-Мурат понимал значение этих слов, обозначающих Бога единого. Бога всемогущего, Бога (3) вечного, Бога праведного, Бога живого. Бога сущего и Бога мстителя.
   И он помнил, как тут в первый раз он почувствовал свое ничтожество перед этим Богом и желание служить ему. Служба же самая очевидная и понятная ему была служба хазавата, борьбы с неверными. Но вместо борьбы этой он дома жил с отцом, требовавшим от него служения ханам, тем самым ханам, которые передались русским.
   Это было первое понятие Хаджи-Мурата о хазавате. Оно в первую минуту захватило его, но скоро он забыл про испытанное им чувство под влиянием женитьбы. Его женили на Сафале, некрасивой коротконогой аварке. Жизнь дома (4) стала скучна ему, но он не решился бы итти против воли отца, если бы не случилось следующего. В августе, на другой год после своей женитьбы, он с матерью приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома, одна старуха бабка была на крыше и рассказала, (5) что (6) за стариками присылали от русских в крепости, что туда пошел весь народ и дед велел приходить и Хаджи-Мурату. (7) Хаджи-Мурат взял лепешек и своими сильными (8) ногами легко побежал через горы в крепость. Когда он пришел туда, он увидал огромную толпу горцев, которые стояли среди солдат.
   С четырех сторон стояли в несколько рядов эти бритые люди, русские в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками. (9) Хаджи-Мурат в первый раз тут видел их. Их было столько, что нельзя было сосчитать. Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими, длинными кинжалами -- это были офицеры. Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами. В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете, с золотыми наплечниками.
  
      -- Зачеркнуто: позвал
      -- Зач. стал. Ошибочно не зачеркнуто: повторять
      -- Зач. сущего
      -- Зач. против
      -- Зач. Когда Хаджи-Мурат пришел в аул, он вот что
      -- Зач. старики
      -- Зач. когда
      -- Зач. легкими
      -- Зач. Это были солдаты
  
  
   * N 49 (рук. N 37).
  
   Мальчик (1) любил отца, но больше отца он любил старого деда, в особенности потому, что старый дед особенно нежно любил этого мальчика, из-за которого чуть не убита была его дочь. Дед Хаджи-Мурата, Махомед-Султан, жил в горном ауле Гоцатль, куда Патимат, мать Хаджи-Мурата, ходила и ездила с сыном на осле навещать отца и помогать ему в работах.
   Хаджи-Мурат помнил, как мать его, высокая, сильная женщина, носила его туда еще за спиной в корзине и как дед кормил его медом и спрашивал молитвы и главы Корана.
   Дед жил отдельно от аула. У него был сад и пчелы. И там, у ручья, дед часто, расстелив ковер, молился. И Хаджи-Мурат помнил, как ему страшно и хорошо делалось, глядя на босые ноги и строгое лицо деда с подстриженными седыми усами и бородкой.
   У этого деда Хаджи-Мурат видал приезжих к нему старцев мулл и кадиев и отводил их лошадей и привязывал, и поил.
  
   * N 50 (рук. N 38).
  
   Один раз, когда Хаджи-Мурату шел уже одиннадцатый год, он один без матери, на старом осле приехал к деду помогать ему в уборке кукурузы. Деда не было дома, одна старуха бабка была на крыше, и работник деда сказал, что за стариком присылали от русских в крепости. Что туда пошел весь народ и дед, ожидавший в этот день Хаджи-Мурата, велел приходить и ему. Хаджи-Мурат (3) закусил, взял за пазуху недоеденную лепешку и побежал через горы в крепость. (4) До крепости было десять верст, но дорога шла больше под гору и Хаджи-Мурат добежал туда своими сильными молодыми ногами меньше чем в два часа и раньше полдня подошел к воротам крепости. Перед воротами на площадке (5) стояла в большая толпа (7) горцев. (8) Их всех собрали сюда, чтобы они видели то, что сделают с теми из них, которые позволили себе напасть на (9) русских солдат. (10)
  
   (1) Зачеркнуто: В это же время отрочества Хаджи-Мурату было тринадцать лет, ему пришлось увидать то, что (на веки) всю жизнь его (приложи) дало направление всей его жизни.
   (2) Зач. В августе, на другой год после (его) своей женитьбы он с матерью и женою
   (3) Зач. взял лепешку и своими сильными ногами легко
   (4) Зач. Когда он пришел туда, он увидал огромную толпу горцев, которые стояли среди солдат.
   С четырех сторон стояли в несколько рядов эти бритые люди.
   (5) Зач. Весь двор крепости был полон народа
   (6) Зач. огромная
   (7) Зач. народа
   (8) Зач. Перед горцами стояли ряды
   (9) Зач. солдат
   (10) Зач. и избить их
  
  
   Хаджи-Мурат знал об этом. Говорили все в аулах о том, как горцы, чтобы отомстить русским за все насилия, которые они делали над горцами, напали на одну роту солдат и побили их, и теперь понял (1) из слов горцев, среди которых он протеснился, что теперь (2) собирались наказывать тех, которые сделали это.
   Перед горцами-зрителями стояли в несколько рядов русские солдаты.
  
   * N 51 (рук. N 38).
  
   Жизнь (3) в богатом дворце, дружба молодых ханов, (4) шалости и молодечество, всё это льстило самолюбию Хаджи-Мурата и делало из него обычного ханского любимца. (5) Кроме этой его веселой жизни во дворце ханском, у него была еще другая (6) жизнь, неизвестная ханам, (7) но имевшая самое главное влияние на (8) всю деятельность Хаджи-Мурата. Эта была жизнь с его дедом.
   Дед Хаджи-Мурата особенно любил этого (9) внука (10) и тоже ласкал его и не радовался его успехам у ханов, а хотел сделать из него (11) мюрида кадия, т. е. (12) набожного святого человека. "Богатство мирское остается здесь, -- говорил он, -- нужно же добывать богатства вечной жизни". (13) Для приобретения же этого богатства нужно было
  
   * N 52 (рук. N 38).
  
   Хаджи-Мурату было семнадцать лет, когда к Хунзаху, месту пребывания ханов, подступил Кази-Мулла, требуя покорения и прекращения сношений с русскими, к покровительству которых прибегла ханша. Ханша не хотела покориться, боясь жестокости Кази-Муллы, и Авария защищалась. В приступе к Хунзаху был убит Кази-Мулла, (14) и аварцы торжествовали. В этом же сражении был убит и Абдулла -- отец Хаджи-Мурата.
   Смерть отца не изменила жизни Хаджи-Мурата. Он видел, как привезли (15) перекинутое через седло, (16) покрытое черной буркой
  
      -- Зачеркнуто: что эти нака[зывались]
      -- Зач.: наказывают
      -- Зач. Роскошь, власть ханская, молодечество была
      -- Зач.: молодечество
      -- Зач. Всё это веселило Хаджи-Мурата и льстило его тщеславию но
      -- Зач. (совеем) жизнь (сторона)
      -- Зач.: незаметно для него самого, дававшая ему
      -- Зач. характер
      -- Зач. мальчика
      -- Зач. по своему
      -- Зач. муллу
      -- Зач. ученого и
      -- Зач. И потому Хаджи-Мурат обучался сначала дома арабской (для добы)
      -- Зач. но в этой битве
      -- Зач. на седле
      -- Зач. тело отца с вися
  
  
   тело отца, с висящими с одной стороны ногами, носками внутрь, а с другой -- посиневшими руками, едва не касавшимися земли. Он видел свою мать с растрепанными волосами и изуродованными чертами лица, шедшей за конем, везущим тело, раздиравшую себе лицо ногтями и вырывавшую себе пряди черных волос; видел старика деда........(1) шедшего за убитым с страшно сверкающими глазами, когда он сказал, что, как ни стар и ни слаб, он отомстит убийцам любимого сына. Он видел всё это, но всё это прошло по его душе незаметно. Он был полон радости и веселья и продолжал ту же беззаботную, веселую жизнь с богатыми, молодыми ханами.
  
   * N 53 (рук. N 38).
  
   Когда Хаджи-Мурату минуло десять лет, его отдали учиться к мулле. Учение было очень скучное, но мальчик был (2) памятливый и (3) скоро прошел весь коран. Товарищи (4) торжественно снесли его на руках в дом отца, и учитель мулла получил в награду угощение и (2) рубля денег. Дед Хаджи-Мурата хотел, чтобы мальчик продолжал учение и сделался муллою; но отец не хотел этого и, прекратив учение, стал употреблять нелюбимого сына на домашние работы
   Хаджи-Мурату (5) шел шестнадцатый год, и его собирались женить на девушке, которая не нравилась ему, когда недалеко от Цельмеса, в котором жила семья Хаджи-Мурата, в (6) ауле Чох произошло (7) событие, имевшее решительное влияние на всю жизнь Хаджи-Мурата.
   В ауле Чох стояла рота солдат. Эти русские, считавшиеся друзьями и союзниками хана, в продолжение десяти месяцев делали всякого рода бесчинства в ауле и выведенные из терпения (8) жители аула Чох (9) напали ночью на роту стоявших в ауле русских солдат и перерезали 20 солдат.
   В аул пришли русские войска и потребовали выдачи главных виновных, угрожая в противном случае сжечь все окружные аулы и избить всех жителей от малого до великого. На площади у мечети два раза собирались старики, но не могли прийти ни к какому решению. Разрешил вопрос старик Джафар Али. Он сказал, что лучше пострадать 10 человекам, чем пострадать всем и предложил себя для выдачи русским.
  
      -- Многоточие в подлиннике.
      -- Зачеркнуто: очень
      -- Зач. он
      -- Зач. его
      -- Зач. Вскоре по окончании учения, когда
      -- Зач. случилась (горцы напали ночью на солдат, расположившихся в их ауле, и уже десятый месяц грабивших и позорящих и (со) перерезали более двадцати человек)
      -- Зач. страшное
      -- Зач. грабежами и
      -- Зач. сговорились и ночью
  
  
   -- Пусть моя кровь прольется за народ. Алла хак бар! -- произнес он.
   Вслед за ним отдался (1) для выдачи русским его племянник молодой (2) Ибрагим. Вслед за Ибрагимом (3) Мустафа, и все закричали:
   -- Берите наши головы, -- и желающих пожертвовать собою набралось так много, что старики решили кинуть жребий.
   Пошли в мечеть помолились и кинули жребий на десятерых и выдали их русским. (4) Русские судили этих десятерых и приговорили их (5) к прогнанию сквозь строй через 6000 человек.
   В назначенный [день] (6) из всех окрестных аулов (7) народ (8) верхами и пешком двинулся к (9) тому месту, где должна была происходить казнь. Хаджи-Мурат, с пешим народом (10) пришедший туда же, тут (11) в первый раз увидал русских солдат (12) с их длинными ружьями, с насаженными на них штыками. (13) Их было столько, что нельзя было сосчитать. (14) Они стояли рядами, образуя из себя четвероугольник, (15) через который шла дорога и на середине которого сидел на барабане (16) человек в черных узких штанах, в белом (17) кителе с золотыми наплечниками и (18) в фуражке с красным околышем на толстой голове с красными щеками. Это был главный начальник русских. Около него стояло несколько человек таких же как он начальников и два солдата. Один из солдат подал (19) ему (20) на длинном чубуке трубку. (21) Начальник взял трубку, сделал знак и в то же время (22) с пестрыми плечами барабанщик, стоявший на краю
  
      -- Зачеркнуто: его сын
      -- Зач.: человек
      -- Зач.: еще
      -- Зач.: десятерых
      -- Зач.: всех
      -- Зач.: для казни день в Цельмес, так же как и во
      -- Зач.: приехал вестник, вызывая народ для присутствования на казни (так же как и из Цельмеса)
      -- Зач.: двинулся толпами
      -- Зач.: назначенному
      -- Зач.: дошел
      -- Зач.: он
      -- Зач.: Это были бритые люди в белых куртках и черных суконных штанах, в сапогах и
      -- Зач.: Этих людей, солдат
      -- Зач.: Впереди рядов было несколько людей с висевшими на них пестрыми круглыми вещами (с пестрыми плечами). Это были барабанщики. На одном же барабане, такой круглой вещи недалеко (на одной из таких круглых вещей в середине пустого места)
      -- Зач. в середине
      -- Зач. толстомордый
      -- Зач. бешмете
      -- Зач. черных штанах
      -- Зач. этому начальнику -- это был генерал
      -- Зач. трубку
      -- Зач. Толстый
      -- Зач. страшно загремело что-то. Это ударили барабаны. Как только ударили барабаны, солдаты (люди)
  
  
   одного из рядов, забил палкой в (1)барабан и страшный треск заглушил все другие звуки. (2) Одна из сторон четвероугольника, состоявшего из солдат, расступилась, и в пустое место (3) ввели (несколько) человек закованных горцев в одних бешметах, без кинжалов. (4) Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой редкой бородой. (5) В народе вокруг Хаджи-Мурата застонали. Послышалась молитва "Ляилаха-илла-ллах". Но стоны эти были слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который казалось Хаджи-Мурату происходил от трубки, заглушал всё.
   Народ застонал, увидав ведомых на казнь, потому что все знали, что это были добровольные мученики, джигиты. Русские объявили, что если аулы не выдадут главных виновников, все аулы будут сожжены. Начальник махнул рукой -- барабаны остановились в и опять стал слышен говор народа, шум налившегося вчерашним дождем ручья и крик молодых орлов на горе. Главный начальник сказал что-то, и один из (7) низших начальников вышел вперед и, остановившись перед закованными, поднял к глазам бумагу, которую держал в руке и начал читать. Он читал что-то непонятное по русски, потом тоже столь же непонятное Хаджи-Мурату по татарски. (8) Главный начальник, стоя слушавший бумагу, сказал что-то, и (9) одна часть солдат составила ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к (10) стоявшим двум арбам, на которых были палки и разбирали их. Остальные солдаты (11) стояли с ружьями перед толпою народа, задерживая его. Когда солдаты, разбиравшие палки, разобрали каждый по палке, им скомандовали что-то, и они стали улицей (12) друг против друга от того места, где сидел начальник, до рядовых солдат, задерживавших народ. Когда солдаты расставились по местам, два из них подошли к первому из закованных горцев и стали снимать с него цепи. (13)
  
   (1) Зачеркнуто: свой
   (2) Зач. В[се] •
   (3) Зач. посреди них
   (4) Зач. и с цепями на ногах (Хаджи-Мурат перечел их; их было десять)
   (5) Далее отчеркнуто на полях с надписью: пропустить, кончая словами: аулы будут сожжены.
   (6) Зач. и всё так затихло, что можно было слышать, как кричали (орлы).
   (7) Зач. его слуг
   (8) Зач. что-то
   (9) Зач. солдаты
   (10) Зач. подъехавшей
   (11) Зач. между тем, разобрав палки, (все солдаты по команде) стали улицей от начальника и до того ряда солдат, который задерживал зрителей. В это время два солдата кузнеца
   (12) Зач. их
   (13) Зач. (Когда они кончили, в одно и то же (время) мгновение) Начальнику опять подали трубку, (он) сделал (еще) какой-то знак трубкой и что-то сказал и опять загремела дробь барабанов.
  
  
   Сняв цепи, они сняли с него и бешмет и взялись за рубаху, но горец не дал им и, отстранившись от (1) них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя (2). Загорелые по локоть руки его дрожали и также дрожала скула и всё (3) белое, молодое тело. (4) Горца привязали руками к прикладу ружья (5) и ввели в улицу, составленную из солдат с палками. (Начальник сделал знак трубкой и что-то сказал, и опять загремели барабаны.)
  
   * N 54 (рук. N 38).
  
   Длинноносый (6) хозяин сидел (7) рядом и радостно (8) улыбался и благодарил Хаджи-Мурата за посещение. (10) Так же улыбался и сидевший у двери мальчик с блестящими черными глазами, которые он не спускал с Хаджи-Мурата. Садо действительно был рад посещению Хаджи-Мурата, несмотря на то, что принимать Хаджи-Мурата было опасно, так как было объявлено от Шамиля, что будет казнен тот, кто примет к себе Хаджи-Мурата. и Несмотря на это, Садо (12) [был] рад этому посещению (13) Хаджи-Мурата, два раза выручавшего его из беды и свояка по жене, а теперь гостя и кунака. Он действительно был готов умереть, защищая гостя кунака. (14) Рад он был потому, что всякое волнение, опасность, игра жизнью были приятны ему. Опасность была большая потому, что жители аула давно (15) решили выдать Хаджи-Мурата, если он встретится им. Теперь
  
   _____________________________________________________________________________________
  
   два (горца) солдата подошли к тому горцу, с которого сняты были кандалы и начали снимать о него бошмет. (Сняли с горца и бешмет) Когда дета были сняты, горец сам скинул (солдат) с себя засаленный бешмет. (Когда они сняли бешмет, горец)
  
      -- Зачеркнуто: солдат
      -- Зач.: так же стряхнул с себя я штаны и остался голый
      -- Зач.: красивое
      -- Зач.: Когда его
      -- Зач: обнаженного горца
      -- Зач.: черноглазый
      -- Зач.: против них
      -- Зач.: неестественно
      -- Зач.: еще раз
      -- Зач.: В глубине же души был очень не
      -- Зач.: и потому посещение Хаджи-Мурата было опасно
      -- Зач.: действительно был рад этому посещению
      -- Зач.: как родственник, хозяин дома и кунак, он не мог выдать Хаджи-Мурата.
      -- Зач. Но вместе с тем (как подвластный Шамилю) он боялся (его гнева) и Шамиля и ответственности за свое гостеприимство (человеку, приговоренного) врагу Шамиля (к смерти) и потому желал теперь только одного, чтобы Хаджи-Мурат как можно скорее без столкновения с жителями убрался от него. Хаджи-Мурат же, как бы испытывая своего кунака и свое счастье, проводил ночь не в лесу с своими (нукерами, мюридами, где он был почти в безопасности, а в подвластном Шамилю ауле, где по всем вероягиям жители нападут на него, чтобы задержать его, потому что эта игра с жизнью и опасностью была приятна и привычна ему.
      -- Зач.: уже
  
  
  
   же они всякую минуту могли узнать про его присутствие, и тогда действительно пришлось бы умереть, (1) защищая его. Хаджи-Мурат точно так же знал про угрожавшую ему опасность, но он так привык к опасности, так верил в свое счастье и главное так устал, убегая в продолжение трех ночей от Шамиля, что он тотчас же лег и заснул, не думая об опасности.
  
   * N 55 (рук. N 39).
  
   Одно, что удерживало Хаджи-Мурата, это (2) была мысль о том, что его бегство в горы разорвет его связь с (3) родительским домом, с матерью, братом, отцом и что его переход в горы может привести к тому, что придется воевать с ними. И он (4) всё откладывал и откладывал свое решение.
  
   * N 56 (рук. N 39).
  
   Хаджи-Мурату (5) шел (6) 12-ый год, (7) когда в их аул приехали вестники, требовавшие, чтобы весь народ аула собрался (8) за 12 верст, (9) к аварскому большому аулу, в котором стояли русские войска с своим генералом.
   Народ из соседних аулов требовали к назначенному месту для того, чтобы жители видели то, что сделают с теми из (них) горцев, которые позволили себе напасть на русских солдат. (10) Об этом нападении и о наказании за это уж давно говорили все в аулах, и теперь, когда настало время, народ толпами, верхами и пешком двинулся к назначенному месту. Хаджи-Мурат вместе с и пешим народом пошел туда, и, придя к месту, Хаджи-Мурат протеснился вперед между густой толпой горцев и увидал перед собою в первый раз русских. (12)
   Это были бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи, в сапогах и с длинными ружьями, с насаженными на них.
  
      -- Зачеркнуто: точно так же
      -- Зач. был его отец. Отец не любил Хаджи-Мурата. Но Хаджи-Мурат любил своего отца, любовался его силою, его ловкостью и, зная
      -- Зач. отцом и может
      -- Зач. отложил
      -- Зач. Один раз когда
      -- Зач. уже
      -- Зач. текст варианта N 50 со слов: он один, без матери, на старом осле кончая: их всех собрали сада, чтобы они (стр. 427}.
      -- Зач. в крепости
      -- Зач. у крепости
      -- Зач. Хаджи-Мурат знал, об этом говорили все в аулах, о том, как горцы, чтобы отомстить русским за все насилия, которые они делали над горцами, напали на одну роту солдат и побили их, и теперь понял из слов горцев, среди которых он протеснился, что теперь собирались наказывать тех, которые сделали это. Перед горцами зрителями стояли в несколько рядов русские солдаты.
      -- Зач.: всеми
      -- Зач.: солдат
  
  
   штыками. Хаджи-Мурат в первый раз тут видел русских. Этих людей, солдат, было столько, что нельзя было сосчитать. (1) Впереди рядов было несколько (2) людей с висевшими на них пестрыми (3) круглыми вещами. (4) Это были барабанщики. (5) На одной такой круглой вещи (6) недалеко (7) в середине пустого места сидел толстый красный человек (8) [в] белом бешмете с золотыми наплечниками и черных штанах. (9) Это был главный начальник русских; около него стояло несколько человек таких же, как он, начальников. (10) Один из солдат подал этому начальнику -- это был генерал -- на длинном чубуке трубку. Толстый (11) начальник взял трубку, и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны. Как только ударили барабаны, (12) солдаты расступились, и посреди них вышло несколько человек горцев в одних бешметах без кинжалов с цепями на ногах. Хаджи-Мурат перечел их. Их было десять. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой редкой бородой.
   В народе вокруг Хаджи-Мурата застонали, (13) послышалась (14) молитва "ла аллах ильаллах".
   Но стоны эти былп слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который Хаджи-Мурату казалось происходил от трубки, заглушал всё. (15)
   Десять человек скованных вывели на середину пустого места, начальник махнул рукой, -- барабаны остановились, и всё так затихло, что можно было слышать, как кричали молодые орлы на горе. (16) Начальник сказал что-то. И один из его слуг (17) вышел вперед (18) и, остановившись перед закованными, поднял
  
      -- Зачеркнуто: Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими длинными кинжалами, -- это были офицеры.
      -- Зач. десятков
      -- Зач. барабанами
      -- Зач. повешенными
      -- Зач. В самой середине сидел на
      -- Зач. (перед вор[отами]) Ошибочно не зачеркнуто: на барабане
      -- Зач. от ворот сидел
      -- Зач. расстегнутый, в черных штанах и
      -- Зач. Вокруг
      -- Зач. и солдат. Это был генерал начальник
      -- Зач. краснолицый, с запухшими глазами генерал
      -- Зач. и одна сторона солдат расступилась и между солдат вывели десять (ворота крепости отворились)
      -- Зач. люди и заговорили
      -- Зач. слова
      -- Отчеркнуто с надписью на полях: пропустить: Народ застонал, увидав ведомых на казнь, потому что все знали, что это были добровольные мученики джигиты. Русские объявили, что, если аулы не выдадут главных виновников, все аулы будут сожжены.
      -- Зач.: Когда пленники, подпоясанные ремнями без кинжалов, в цепях на ногах, остановились,
      -- Зач.: как думал Хаджи-Мурат
      -- Зач.: на чистое место с бумагой
  
   к глазам бумагу, которую держал в руке, и начал читать. Он читал что-то (1) непонятное по-русски, потом то же, столь же непонятное Хаджи-Мурату, по-татарски. (2)
   Толстый начальник (3) что-то сказал, и солдаты (4) составили ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к подъехавшей (5) арбе, на которой были палки, и, разобрав их, выстроились улицей от (6) ворот и до того ряда солдат, (7) который (8) задерживал зрителей горцев. Между тем (9) солдат кузнец подошел к первому из закованных горцев и стал сбивать с него кандалы. И (10) когда он кончил, (11) начальнику опять подали трубку, он сделал еще знак, и опять загремела дробь барабанов.
   Два (12) солдата подошли к тому горцу, с которого сняты были кандалы, и начали снимать с него бешмет. (13) Когда они сняли бешмет, горец, отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя; и так же стряхнул с себя и штаны и остался голый. (15) Загорелые (16) по локоть руки (17) его дрожали (18) и (19) также дрожала скула и всё (20) красивое, белое, молодое тело, когда его привязывали руками к прикладу ружья. Обнаженного горца ввели в улицу, составленную из солдат с палками. (21)
  
      -- Зачеркнуто: сначала
      -- Зач.: Он читал: (По) "1824-го [года] 17 дня августа горцы селения...... предательски ночью напали на расположенную в их селении роту и избив умертвили 112 человек русских.......
      -- Зач. с брюхом и заплывшими глазами
      -- Зач. одной стороны
      -- Зач. из ворот
      -- Зач. одного
      -- Зач. (до другого) Хаджи-Мурат только мельком видел движенье солдат, он не спускал быстрых глаз с начальника и обнаженного человека; он видел связь между ними. Начальник что-то крикнул, и солдаты повели обнаженного человека за ружья, к которым он был привязан.
      -- Зач. отделял
      -- Зач. кузнец
      -- Зач. как только
      -- Зач.: в одно и то же мгновение (время) поднялся стон в горском народе и начальнику с заплывшими глазами
      -- Зач.: Терпи, алла рассудит. Придет и их час,--проговорил дед, и все затихли и, вытянув головы и задержав дыхание, стали смотреть, (Но вот к одному из осужденных)
      -- Зач. Солдаты хотели снять рубаху, но горец не дался им и
      -- Зач. так! так!
      -- Зач. Когда солдаты взяли его за руки, чтобы привязать их к ружьям
      -- Зач. эти
      -- Зач. эти
      -- Зач. тонкий стан его рванулся назад
      -- Зач. кожа
      -- Зач. белое
      -- Зач. И началась казнь.
  
  
   * N 57 (рук. N 41).
  

V

  
   Вслед за этим солдаты подошли к (1) молодому человеку с маленькой бородкой, в черном бешмете, (2) и солдат кузнец снял с него ножные кандалы и хотел (3) их положить себе на руку, как (4) горец вырвал их у него из рук, взмахнул ими над головой солдата и (5) ударил. Солдат зашатался и упал. Начальник вскочил с барабана и, крикнув что то, направился к горцу. (6) Солдат десять, взяв ружья из козел, подошли к горцу, угрожая ему штыками. Он как будто только и ждал этого. (7) Он бросился на штык ближайшего солдата и, схватив (8) ружье за дуло, воткнул его себе в грудь ниже левого ребра (9).
  
   * N 58 (рук. N 43).
  
   Слуги больших военных государств совершают всякого рода (10) злодейства над мелкими народами, (11) утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними.
   Так это было на Кавказе, когда, (12) под предлогом чумы, в 1806 году, (13) жителям запрещали выходить из аулов, и тех, кто нарушал эти запрещения, засекали на смерть (14). Так это было, когда (15) для того, чтобы отличиться или забрать добычу, русские военачальники вторгались в мирные (16) земли, разоряли аулы, (17) убивали сотни людей, угоняли тысячи голов скота; (18)
  
   (1) Зачеркнуто: красавцу
   (2) Зач. и стали раздевать его
   (3) Зач. снести их
   (4) Зач. лезгин
   (5) Зач. размозжил ему голову
   (6) Зач. Солдаты схватили ружья и, взяв их на перевес, подошли к лезгину
   (7) Зач. Схватив ружье, он бросился на штык и
   (8) Зач. его за
   (9) Зач. и протяжно тонким голосом запел: "ляилаха-илла-ллах", но он не пропел этих (сво[их]) слов и двух раз как
   (10) зач. несправедливости
   (11) Зач. и потом, когда (это раздраженье доведено до крайних пределов, проповедуют теорию о том, что с такими народами нельзя обращаться кротко, а надо устрашать их своими жестокостями) народы эти раздражены и сами начинают употреблять такие же насилия, как и те, которые употребляют над ними, говорят, а иногда и думают, что справедливость и кротость не приложимы в отношениях с такими народами, а что единственвое средство общения с (такими) ними есть устрашение их самыми ужасными жестокостями.
   (12) Зач. .: им
   (13) Зач. ставили карантины и
   (14) Зач.: горцев, не имеющих никакого понятия ни о чуме, ни: о карантинах
   (15) Зач.: полковник Эристов без всякого повода и надобности
   (16) Зач.: ую Чечню
   (17) Зач. побили
   (18) Зач.: так это было в сотнях и тысячах других безумных несправедливостей и жестокостей, которые совершались над горцами и считались полезными и даже законными.
  
  
  
   и потом обвиняли горцев за их нападения на русские владения. Когда император Александр I, делая выговор Ртищеву, писал ему по случаю ничем не вызванного набега на мирную Чечню, что устанавливать сношения с соседними народами надо не жестокостью, а кротостью, то (1) такие (2) указания считались кавказцами ошибочной сентиментальностью, порождаемой незнанием характера горцев. (3) Ермолов, один из самых жестоких и бессовестных людей (4) своего времени, считавшийся очень мудрым государственным человеком, доказывал государю вред системы заискивания, дружбы и доброго соседства и проповедывал самую ужасную жестокость, которая (5) одна, по его мнению, могла установить правильные отношения между русскими и горцами. Жестокость свою он доводил до невероятных пределов. Так, (6) за какое то нападение на русских (7) повешенный не за шею, а за бок, на крюк горец после страшных мучений, в которых он должен был умереть, сорвался как то с своего крюка. Когда Ермолову донесли об этом, это было в Тифлисе, он велел перевесить горца за другой бок и пошел с своими приближенными обедать и развлекаться веселыми военными разговорами.
   Но мало того, что считались полезными и законными всякого рода злодейства, столь же полезными и законными считались всякого рода (8) коварства, подлости, шпионства, умышленное поселение раздора между людьми.
   Так, тот же Ермолов прямо приказывал ссорить между собою ханов, то поддерживая одних, то поддерживая других и подсылая к ним людей, долженствующих раздражать их друг против друга.
  
   * N 59 (рук. N 44).
  
   Этот образ действий всё больше и больше (9) раздражал горцев и вызывал их к ненависти и мести. С того времени, как Хаджи-Мурат присутствовал на казни, он не мог спокойно говорить и думать про русских, не мог понять, как могла их ханша, управлявшая после мужа ханством, дружить с этими неверными собаками. Когда он вспоминал то, что видел, он весь дрожал от злобы и бессильного желания мести. И мысль,
  
   (1) Зачеркнуто: начальник полка на Кавказе считал такой взгляд грубой ошибкой (2) Зач. советы
   (3) Зач. Так
   (4) Зач. вешавший горцев за бока на крюки
   (5) Зач. пугала привыкших к жестокости горцев
   (6) Зач. повешенный
   (7) Зач. чеченец
   (8) Зач. (обманы и) подлости
   (9) Зач. сплочал горцев между собой, и уже несколько раз появлялись вожаки, проповедующие религиозное учение, главной основой которого была борьба с гяурами и освобождение от них
  
  
   пришедшая ему тогда же в первую же ночь после казни о том, что ему надо бежать в горы к мюридам и вместе с ними воевать против поганых гяуров, всё чаще п чаще приходила ему и всё больше и больше укреплялась в нем.
  
   N 60 (рук. N 48).
  

I

  
   В (1) 1812 г. в ауле Цельбесе в Аварии (на Кавказе) в (2) семье небогатого жителя (3) Абдуллы Хаджиева родился третий ребенок, мальчик, которого назвали Хаджи-Муратом. Мать Хаджи-Мурата, красавица Патимат, от второго своего ребенка кормила старшего сына аварского хана и хорошо выкормила ханского ребенка, но ее собственный ребенок, оставшийся без матери, зачах и умер не дожив года. И потому теперь, когда Патимат родила (4) третьего сына Хаджи-Мурата, и ханша, у которой в то же время родился второй сын, потребовала опять Патимат к себе в кормилицы, Патимат (5) сказала своему мужу, посылавшему ее во дворец к ханше, что она не пойдет, хотя бы он и убил ее. Абдулла был вспыльчив и самовластен; Патимат -- упорна. Началась ссора, которая кончилась тем, что Абдулла (6) выхватил кинжал, ударил им жену и если не убил ее, то только потому, что старший сын (7) Осман, защищая мать, бросился с визгом под кинжал отца. (8) Абдулла остановился. Раненная же в бок Патимат не убегала, но, прижав младенца к своей ране и обливая его своей горячей кровью, (9) большими черными глазами, молча, смотрела на мужа, (10) ожидая новых ударов. На шум прибежал народ и развел мужа с женою. Так Патимат и не пошла кормилицей к ханше, а рана зажила, и она выкормила сына и часто пела, укачивая его, сложенную ею самой песню о том, как она, приложив теплое тело сына к своей ране, без всяких трав и кореньев вылечила ее, а сына не только напоила своим молоком, но и облила своей горячей, красной кровью. Когда она, донага раздевши любимого сына, укладывала его голенького спать на крыше под овчинной шубой, она, погладив его папахой, чтобы сон его был не потревожен шайтаном, садилась на корточки подле него и, чтобы усыпить его, пела эту свою песню. Когда Хаджи-Мурат подрос (11) и стал пони-
  
   (1) Зачеркнуто: Хаджи-Мурат родил[ся]
   (2) Зач.: земле
   (3) Зач.: аула
   (4) Зач.: второго
   (5) Зач.: наотрез отказалась. Абдулла объявил желе, что он убьет ее, если она не пойдет в кормилицы. Патимат повторила, что не пойдет. Между мужем и женой началась ссора.
   (6) Зач.: бросился на жену с кинжалом
   (7) Зач.:Абдуллы 3-ий
   (8) Зач.: .На шум прибежавший народ остановил Абдуллу
   (9) Зач. и как раненый зверь своими
   (10) Зач. готовясь умереть, но не отдать ребенка.
   (11) Зач.: ему стали брить голову
  
  
   мать и говорить, он отчасти из этой песни, отчасти из расспросов у матери узнал про то, что из за него произошло между отцом и матерью, и часто просил мать показать ему еще раз тот большой шрам (1) под грудью, который оставил на ней кинжал отца.
   Мальчик всегда был с матерью; шла ли она с кувшином за водой, он, держась за ее палец, бежал за нею; шла ли она печь лепешки в общую пекарню, он не отставал от нее; собирала ли она коровий навоз и сушила его, он вертелся около ее ног; ложилась ли она спать, она укладывала его. Мальчик никогда не спрашивал себя, любит ли он мать, так же, как не спрашивал себя, любит ли он себя; так же, как он не мог вообразить себе жизни без своего тела, так же в первом своем детстве, до пяти, четырех дет, он не мог вообразить себе жизни без своей матери. К отцу же Хаджи-Мурат испытывал чувство ужаса и поклонения. Он знал, что и отец не любит его, а любит старшего брата Османа, и ему это было больно, потому что он считал отца своего джигитом и любовался им, когда он в оружии на своей седогривой гнедой лошади выезжал с народом в набег или на ханскую охоту, и гордился им; но самым лучшим, великим человеком, на которого желал быть похож Хаджи-Мурат, был для него его дед по матери Османли Хаджиев, искусный серебрянник, живший летом не в Цельбесе, но за семь верст от него в горах, где у него был пчельник. Мать часто посещала отца и брала с собой сынишку. То она возила его на старом осле, страшно кричавшем и при этом дергавшемся всем телом, а то на себе носила его за спиной в корзине. Мальчик с благоговением смотрел всегда на старого, морщинистого, загорелого деда, всегда сидящего за чеканносеребряной работой или копающегося на пчельнике. Дед, больше других внучат, любил Хаджи-Мурата и заставлял его читать и кормил сладким, липким медом.
  

II

  
   Когда Хаджи-Мурату минуло десять лет, его отдали учиться мулле. Учение было очень скучное, но мальчик был исключительно памятливый, (2) и он скоро прошел весь Коран. Когда была пройдена последняя глава корана, товарищи торжественно понесли его на руках в дом отца, а учитель мулла, пришедший вслед за ним, получил в награду угощение и два рубля денег. Дед Хаджи-Мурата хотел, чтобы мальчик продолжал учение и сделался муллою, но отец не захотел этого и, прекратив учение, стал употреблять нелюбимого сына на домашние работы. Хаджи-Мурату шел шестнадцатый год, (3) когда он (4) в первый
  
   (1) Зачеркнуто: на ее белом боку
   (2) Зач.: и бойкий
   (3) Зач.: и его собирались женить на девушке, которая не нравилась ему
   (4) Зач.: однажды
  
   раз увидал мюридов и узнал про хазават. Это было так. Придя (1) к деду, чтобы помочь ему убирать кукурузу, (2) он увидал двух коротко привязанных к перекладине крыши оседланных (3) коней. Один из этих коней под черным седлом с сафьяновой подушкой без галунов (4) был гнедой, с редкой черной гривой и густым хвостом, маленькой головкой (5) и недлинными, точечными и сухими, немного косолапыми передними ногами. (6). Другой конь был уже не молодой, совершенно белый мерин с сеткой жил по мокрой, еще потной шее и с чудесными выпуклыми черными глазами, которые он косил на подошедшего. По седлам и уздам (7) Хаджи-Мурат, любивший лошадей, тотчас узнал, что это кони из (8) гор (9) и что приехавшие на них должны быть одни из тех людей, которые не подчиняются неверным русским (10) и не дружат с ними, как это делают аварцы, а воюют с ними. Хаджи-Мурату никогда не случалось видеть таких людей, и потому он с особенным волнением приблизился к сакле деда.
   В сакле слышался равномерный голос незнакомого человека, как будто читавшего что-то. Хаджи-Мурат вошел в дверь и, наклонив голову, остановился. (11) В середине почетной стены, на ковре и пуховиках, сидел коренастый, с подстриженной бородкой, человек в высокой папахе, обшитой белой тканью, и в желтой черкеске, подпоясанной ремнем, на котором, по середине живота, висел большой серебряный с чернью, так, как это делал дед, прямой кинжал. (12) Этот человек говорил что-то, закрыв глаза. Рядом с ним, (13) тоже на пуховиках, скрестив ноги в желтых (14) ноговицах и красных, облегающих ступню, чувяках, сидел тонкий, высокий, с длинной спиной молодой (15) человек в белой черкеске с черными, полными, заткнутыми хозырями и в заломленной назад над бритой головой белой павахе. На нем был такой же прямой, огромный кинжал (16) в серебряной оправе (17) и еще пистолет за поясом. Две винтовки
  
      -- Зачеркнуто: один раз
      -- Зач.: он застал у деда двух незнакомых посетителей (у сакля деда стояли)
      -- Зач.: лошадей
      -- Зач.: особенно обратил внимание Хаджи-Мурата. Это
      -- Зач.: с необыкновенно широкой подпругой
      -- Зач.: настоящий кабардинец
      -- Зач.: (видно было) (мал.)
      -- Зач.: за
      -- Зач.: из тех мест, где люди
      -- Зач.: а воюют с ними
      -- Зач.: Читавший был
      -- Зач.: Он точно читал
      -- Зач.: сидел
      -- Зач.: тонких
      -- Зач.: джигит .
      -- Зач.: упиравшийся
      -- Зач.: упиравшийся концом
  
  
   в чехлах, две шашки и две бурки, очевидно только что снятые с гостей, висели на стене. (1) Это были очевидно горцы джигиты. Увидав Хаджи-Мурата, старик дед, сидевший против гостей, сделал внуку знак, чтобы он садился у двери. Хаджи-Мурат беззвучно сел у двери и стал слушать и смотреть на приезжих и на их оружие. (2) Говоривший, горец с чалмой на папахе, открыл на мгновение глаза, оглянул вошедшего и тотчас же опять закрыл их и продолжал горловым, медленным и торжественным голосом: (3) "мусульманин не может быть ничьим рабом,-- говорил он, -- а должен быть свободный человек. (4) Если же он покоряется кому нибудь, а особенно гяурам, он не мусульманин уже. И потому, ежели он находится во власти неверных то первое дело (5) его, это хазават, война против гяуров. Если кто побоится, (6) тот проклят, и тому нет спасения. Мы все (7) гости на этом свете, все переселимся в настоящее наше место и потому (8) ничего не бойтесь. Один мусульманин должен итти против десяти неверных и не поворачиваться спиной к неприятелю. Кто так будет поступать, тот будет святым и вкусит все наслаждения рая. Бойтесь только гнева божьего". (9)
   Хаджи-Мурат слушал, но на него не столько действовала речь горца в чалме, сколько спокойно величавый вид того джигита мюрида в белой черкеске, который, одной рукой держась за серебряную рукоять кинжала, скрестив ноги, (10) неподвижно сидел подле хаджи, только изредка хмурясь и одобрительно кивая головой. В подтверждение того, что один мусульманин может итти против десяти неверных, хаджи указал на джигита и сказал:
   -- Вот он раз отбился от десяти солдат,и и уложил четырех, а сам остался невредим. (12)
  
   (1) Зачеркнуто: Кроме гостей, в сакле сидело еще несколько молодых людей из Гоцатля.
   (2) Зач. Приезжий (Хаджи)
   (3) Зач. "Магометанин не может быть ни (магометанину потому) (говорит что)
   (4) Зач. говорил он, очевидно передавая речи своего учителя. Он говорит что
   (5) Зач. для мусульманина
   (6) Зач. или через деньги или посулы покорится неверным
   (7) Зач. говорит
   (8) Зач. говорит
   (9) Зач. Хаджи говорил всё это и еще многое, и говорил так значительно, и слова его так отвечали желаниям Хаджи-Мурата, скучавшего бесцветною, домашнею, рабочею жизнью, что он, жадно (слушая хаджи, мечтал (решил) о том, как он бежит в горы и станет мюридом) впивал в себя каждое его слово
   В особенности же, еще больше чем речь хаджи, действовало на Хаджи-Мурата (10) Зач.: в обтягивавших его ступни красных чувяках
   (11) Зач.: другой раз выручил трех пленных, третий раз убил восемь человек и
   (12) Зач. Джигит смотрел перед собой
  
  
   Молодой покосился на старшего, потом опять уставил глаза прямо перед собой, как будто не о нем шла речь. (1) Когда после угощения и молитв гости опять надели оружие и бурки и собрались ехать, Хаджи-Мурат вышел (3) провожать гостей, (3) он отвязал им лошадей и подвел их. Молодой (4) джигит взял свою белую лошадь. Старший же подошел к гнедой. Хаджи-Мурат взялся за стремя, коренастый горец легко сел в седло и, обратившись к Хаджи-Мурату, сказал: (5)
   -- Хочешь быть мюридом -- приходи в Гуниб, спроси (6) Абдурахмана. Ты хочешь? -- сказал он Хаджи-Мурату.
   -- Хочу, -- отвечал Хаджи-Мурат.
   И действительно, с этого дня Хаджи-Мурат только и думал о том, как бы ему уйти в горы и быть таким же молодцом, как тот молодой джигит в белой папахе и на белой лошади.

III

   Хаджи-Мурат хотел уйти в горы, но сделать это было очень трудно. Во первых, у него не было ни лошади, ни хорошего оружия, а он слышал, что мюриды неохотно принимают плохо вооруженных и пеших людей и заставляют их больше работать, чем воевать. Во вторых, трудно было уйти даже пешему, потому что по всей границе, отделявшей аварское ханство, дружеское России, от владений Кази-Муллы, властвовавшего в горах и воевавшего с русскими, были расставлены караулы конные и пешие, ловившие тех, которые пытались переходить в горы, и пойманных строго наказывали. И потому Хаджи-Мурат, надеясь приобрести лошадь и оружие или от деда или просто укравши их, всё откладывал и откладывал исполнение своего намерения.
   Но в ту же зиму (посещение мюридов было летом) случилось событие, вследствие которого, несмотря на то, что хорошего оружия и лошади всё еще (7) не было (8) и что караулы, задерживавшее перебежчиков, были строже, чем когда нибудь, Хаджи-Мурат решил, ничего больше не дожидаясь, тотчас же бежать в горы и стать мюридом. Событие это (9) было следующее: лезгины одного из аулов, признававших власть русских, убили
  
   (1) Зачеркнуто: И вид этого человека более всего манил Хаджи-Мурата в горы, в боевую жизнь мюридов
   (2) Зач. с другими молодыми людьми
   (3) Зач.: подать им лошадей и держать стремя. Когда хаджи сел на лошадь, он оглянул молодых людей, стоявших около него и
   (4) Зач.: человек
   (5) Зач.: Кто
   (6) Зач. Хамзом-Нура
   (7) Зач. у него
   (8) Зач. и что отец его и брат Осман продолжали дружить с ханами, признававшими над собой власть русских
   (9) Зач. состояло в том, что Хаджи-Мурату пришлось присутствовать при наказании русскими десяти лезгинов, обвинявшихся в том, что они напали на русских и ..
  
  
  
  
  
   пять человек солдат, (1) грабивших жителей аула. Русское начальство судило этих (2) лезгин и приговорило десятерых из них, т. е. число вдвое большее тех русских, которые были убиты, к прогнанию сквозь строй через шесть тысяч человек. В назначенный день, из всех аулов народ, верхами и пешком, двинулся к тому месту, где должна была происходить казнь. Хаджи-Мурат (3) здесь в первый раз увидал русских солдат в их странных шапках и черных штанах и сапогах с их длинными ружьями, с насаженными на них блестящими на солнце штыками. (4) Солдаты стояли рядами, образуя из себя четырехугольник, (5) на (6) одной стороне которого сидел на барабане толстый усатый человек в черных узких штанах, белом кителе с золотыми наплечниками и в фуражке с красным околышем. (7) Это был (8) начальник. (9) Около него стояло несколько человек таких же, как он, начальников и два солдата. Один из солдат подал ему на длинном чубуке трубку. Начальник взял трубку, закурил ее о зажженную бумажку, которую поднес один из солдат к трубке, и сделал знак.(10) И. тотчас же барабанщики, солдаты с пестрыми плечами, стоявшие на краю одного из рядов, забили палками в барабаны и страшный треск заглушил все другие звуки. Вслед за начавшимся барабанным боем одна из сторон четыреугольника, составившегося из солдат, расступились, и в пустое место ввели десять человек закованных горцев в одних бешметах, без кинжалов. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый, морщинистый, с потухшими глазами и седой редкой бородой. Начальник махнул рукой, барабаны остановились, и опять стал слышен (11) шум налившегося вчерашним дождем ручья и крик молодых орлов на горе. Главный начальник сказал что-то, и один из (12) офицеров вышел вперед и, остановившись перед закованными, поднял к глазам бумагу (13) и начал читать. Он читал что-то непонятное по русски, потом тоже столь же непонятное Хаджи-Мурату по татарски. Главный начальник, стоя слушавший бумагу, сказал что-то, и одна часть солдат составила ружья в козлы и, выйдя из рядов, стала подходить к стоявшим двум арбам, на которых были палки, и разбирать их. Остальные солдаты стояли с ружьями перед
  
   (1) Зачеркнуто: стоявших в их а[уле]
   (2) Зач. десятерых
   (3) Зач. с пешим народом, пришедший туда же
   (4) Зач. Их было стоттько, что нельзя было сосчитать. (Они)
   (5) Зач. через который шла дорога и
   (6) Зач. середине
   (7) Зач. на толстой голове с красными щеками
   (8) Зач. главный
   (9) Зач. русских
   (10) Зач. и в то же время
   (11) Зач. говор народа
   (12) Зач. низших начальников
   (13) Зач. которую держал в руке
  
  
   толпою народа, задерживая его. Когда солдаты, (1) составившие ружья, разобрали каждый по палке, им скомандовали что-то, и они стали улицей, друг против друга, от того места, где сидел начальник, до рядов солдат, задерживавших народ. (2) Тогда два солдата подошли к первому из закованных горцев и стали снимать с него цепи. Сняв цепи, они сняли с него и заплатанный старый бешмет и взялись за рубаху. Но горец не дал им и, отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя, обнажив свое белое с выступавшими ребрами тело. Загорелые по локоть руки его дрожали и также дрожала скула и всё белое, молодое тело. Горца привязали за руки к прикладу ружья и ввели в улицу, составленную из солдат с палками.
   Первый солдат улицы взмахнул палкою и ударил горца по белой спине. Горец вздрогнул и оглянулся: и не успел он оглянуться в одну сторону, как на белую спину упал удар с другой стороны, и на белой спине ясно выступали красные перекрещивающиеся полосы.
   Барабаны между тем гремели, наполняя воздух (3) страшным, жестоким треском. Начальник, (4) не спуская глаз (5) с ведомого по рядам горца, не переставал курить, выпуская дым через нависшие на рот усы. Удары один за другим ложились на спину горца, и спина, бывшая прежде белой и худой, в сделалась вся красная, (7) пухлая, и по распухшему месту сочились кое где струйки крови по белому телу. (8)
   Стоявший подле Хаджи-Мурата старик, не переставая, шептал беззубым ртом молитву, Хаджи-Мурат же, вытянув вперед голову и дрожа всем телом, переступал, не переставая, с ноги на ногу.
   Первого горца били до тех пор, пока колена его не подогнулись, так что он стал спотыкаться и упал бы, если бы ведшие его солдаты не потащили его. (9) Солдаты же с палками продолжали (10) бить по вспухшей и красной спине, окрашивая кровью
  
      -- Зачеркнуто: разбиравшие
      -- Зач.: Когда солдаты расставились по местам, два из них
      -- Зач.: своим
      -- Зач.: выпуская через усы дым трубки
      -- Зач.: смотрел
      -- Зач.: скоро
      -- Зач.: и мокрая от крови
      -- Зач.: только рука выше локтя были белы и шея до того места, где она загорела.
   Сначала горец молчал, но когда его поворотили назад, он стал стонать, и стон его, хотя и не громкий, не переставая, выделялся из за грохота барабанов.
   (9) Зач.: Со вспухшей красной спины сочилась кровь на обе стороны и окрашивала палки, ударявшие по ней, по
   (10) Зач.: тащить его и
   (11) Зач.: спине
  
  
   концы своих палок.(1) Когда же горец совсем упал, (2) барабаны замолкли, и (3) послышался жалобный стон избитого (4) человека. Его положили как мертвого на носилки, вынесли за ряды. (5) Опять что-то крикнул начальник, и опять ударили барабаны, и так же, как первого, раздели старика с потухшими глазами, привязали к ружьям и так же повели по рядам. Старик шел молча и закрыв глаза, только вздрагивал при каждом ударе. Когда его спина стала сплошной раной, старик упал, и этого отнесли за ряды. (6)
   Вслед за (7) стариком, солдаты подошли к совсем молодому человеку с (8) чуть пробивавшимися усами и бородкой, в черном бешмете, и солдат кузнец снял с него ножные кандалы и хотел их положить себе на руку, как молодой горец, с необычайной быстротой, вырвал их у него из рук, взмахнул ими над головой солдата и ударил. Солдат зашатался и упал. Начальник вскочил с барабана и, крикнув что-то, направился к горцу. Десять солдат, взяв ружья из козел, подошли к горцу, (9) держа ружья на перевес. (10) Горец точно ждал этого. Он бросился на штык ближайшего солдата и, схватив ружье за дуло, воткнул себе его штык в грудь ниже левого ребра. И этого отнесли за ряды и, так же как и первых двух, забили остальных семерых людей. (11)
   С (12) этой поры намерение Хаджи-Мурата бежать в горы к мюридам, (13) для того чтобы быть в состоянии (14) заставить русских свиней страдать так же, как они заставляли страдать его единоверцев, теперь уже не могло быть боаее откладываемо, и он решил, во что бы то ни стало, тотчас же привести его в исполнение.
  

IV

  
   Попытка Хаджи-Мурата бежать в горы, чтобы воевать с русскими, не только не удалась, но, странным образом, привела
  
      -- Зачеркнуто: Наконец он
      -- Зач. ничком
      -- Зач. солдаты положили
      -- Зач. горца
      -- Зач. Страшный визг поднялся в толпе, как только затихли барабаны, и две женщины, как потом узнал Хаджи-Мурат, жена и мать убитого, окруженные толпой, кинулись к избитому. Вслед за этим солдаты подошли
      -- Зач.: Так было со всеми десятью .
      -- Зач. этим
      -- Зач. маленькой
      -- Зач. угрожая ему штыками
      -- Зач. он как будто только и
      -- Зач. Когда Хаджи-Мурат вспоминал то, что видел, он весь дрожал от злобы (и бессильного желания мести) и желания заставить русских свиней (страдать так же, как они заставили страдать его единоверцев)
      -- Зач. и намерение его
      -- Зач. и вместе с ними воевать против поганых гяуров
      -- Зач. исполнить это желание
  
  
   его к совершенно обратным результатам, к сближению с русскими и даже в служение им. Хаджи-Мурат (1) не знал и дороги и не имел оружия. И потому он (2) уговорил своего товарища, богатого сына муллы, Эльмансура, (3) бежать вместе с ним. Главная трудность состояла в том, чтобы миновать разъезды. (4) Во избежание этой трудности Хаджи-Мурат вместе с Эльмансуром (5) выбрали для побега зимнюю темную ночь. в Выждав в стороне от дороги проехавших караульных, Хаджи-Мурат с Эльмансуром вышли на дорогу и почти бегом пошли по ней до того места, где надо было сворачивать с нее. Эльмансур знал дорогу и руководил Хаджи-Муратом. Пройдя шагов двести без дороги, они подошли к скале, в которой была тропинка, знакомая Эльмансуру, но (7) в темноте Эльмансур долго не мог найти ее. И когда нашел, не мог итти по ней, так как она стала скользка от выпавшего с вечера тающего мокрого снега. Побившись около часа у тропинки, Эльмансур решил итти в обход. Но для того, чтобы попасть на этот обход, надо было выйти опять на дорогу. А как только они вышли, два верховых, державшие караул, окликнули их и бросились за ними. Эльмансура тотчас же поймали, но Хаджи-Мурат так быстро понял опасность и, ни минуты не медля, пустился бежать (8) без дороги, так что конные, (9) потеряв его из вида, не могли поймать его.
   На следующую ночь холодным, голодным, измученным он вернулся домой, сказав, что был у деда, и тотчас поел и лег спать. На утро в их дом пришли нукеры ханши, требовавшей к себе Хаджи-Мурата. Нукеры привели Хаджи-Мурата к ханскому дворцу. Сурхай-Хан, полковник русской службы, управлявший делами ханства, стал допрашивать Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат отрекался от всего, но взятый товарищ его выдал, и Сурхай-Хан велел свести Хаджи-Мурата в арестантскую комнату и посадить в яму, где уже сидели четыре арестанта и пятый Эльмансур.
   Яма, в которую был посажен Хаджи-Мурат, была в сажень глубиной, два аршина шириной и аршин пять длиной. Здесь,
  
   (1) Зачеркнуто: не решался один бежать в горы, так как он
   (2) Зач.: еще прежде говоривший с сыном муллы
   (3) Зач.: о своем намерении, теперь уговорил его
   (4) Зач.: и караул, выставленный ханом, для препятствования жителей Аварии переходить к мюридам.
   (5) Зач. вышли в десятом часу ночи на дорогу. Ночь была зимняя, темная, и пошел такой снег, что в десяти шагах ничего не было видно. Выждав в стороне
   (6) Зач. (они вышли) Когда они вышли на дорогу
   (7) Зач.: снег выпал такой глубокий, что
   (8) Зач. к такому месту, где конные не могли преследовать его, так что, когда караульные проскакали за ним, он уже подбегал своими быстрыми ногами к той круче, с которой он соскочил и где конные уже не могли взять его. На
   (9) Зач. догнать и по
  
  
   в этой яме, с пятью другими арестантами и Эльмансуром пришлось Хаджи-Мурату просидеть десять дней. Он бы жестоко пострадал за свою попытку бегства к мюридам, которая преследовалась особенно строго, вследствие признанного ханшей и Сурхай-Ханом союзничества с русскими, если бы не старший брат Осман, сдружившийся со своим эмджеком, т. е. молочным братом, Абунунцал-Ханом, а, главное, меньшая дочь ханши, веселая, красивая Солтанет, та самая, которую сватали за сына кумыкского хана Аслан-Хана, не выпросила бы у ханши его помилования. Через десять дней мучений Хаджи-Мурата, голодного, оборванного, обовшивевшего, провонявшего, вынули оттуда и хотели отпустить домой, но Осман предложил ханам взять брата в нукеры. Ханы согласились, Солтанет прислала Хаджи-Мурату одежду, и Хаджи-Мурата оставили во дворце ханов.

V

  
   Не прошло недели, как Хаджи-Мурат стал любимым нукером всех трех ханов.
   Жизнь в богатом дворце, дружба молодых ханов, льстившая его самолюбию, (1) роскошь и веселье жизни ханской (2) до такой степени пленили восемнадцатилетнего Хаджи-Мурата, (3) что он забыл на время и хазават, и свою ненависть к русским, и желание перейти к Кази-Мулле. Кроме того, случилось так, что в это самое время (4) и Абдулла, отец Хаджи-Мурата, был убит мюридами, подступавшими к Хунзаху, и Хаджи-Мурат видел, как привезли перекинутое через седло, покрытое черной буркой тело отца с свисшими с одной стороны ногами, носками внутрь, а с другой посиневшими руками, едва не касавшимися земли; видел мать с растрепанными волосами и изуродованными чертами лица, шедшую за конем, везшим тело, раздиравшую себе лицо ногтями и вырывавшую (5) пряди черных седеющих волос; видел, как Осман шел тоже за убитым отцом и, страшно сверкая глазами, обещал отомстить убийцам отца, т. е. мюридам. (6)
   Так что, кроме того, что Хаджи-Мурат обещал ханам не уходить от них к мюридам, мюриды были теперь виновниками смерти отца, (7) и ему надо было мстить, а не служить им. Главное же было то, что ему и не хотелось теперь уходить к ним, (8)
  
   (1) Зачеркнуто: молодечество
   (2) Зач. сразу
   (3) Зач. и заставили его, Хаджи-Мурата
   (4) Зач. сам Кази-Мулла (был) подступил к Хунзаху и в сражении под самым аулом был убит в сражении с русскими. В этом же сражении и вслед за этим был убит .
   (5) Зач. себе
   (6) Зач. Вслед за этим был убит и Кази-Мулла.
   (7) Зач. и ему нельзя было уходить к ним
   (8) Зач. Он был полон радости жизни и ему
  
  
   не хотелось нарушать ту беззаботную, веселую жизнь с богатыми молодыми ханами, которую он вел теперь.
   Ханы не расставались с Хаджи-Муратом и делали для него всё, чего он желал, и он служил им своим молодечеством, силой, ловкостью, храбростью и смышленостью. Он был так силен и ловок, (1) был всегда первым, где дело касалось силы и, в особенности, ловкости. Он ударом шашки срубал голову барану и разрезал платок.
   На (2) празднике весны он обежал всех бежавших с ним. (3) На лошадях хана обскакивал на скачках всех скакунов других аулов. И из винтовки (4) убивал пулей сороку или галку на (5) двести (6) шагов. Все любили его. И всё удавалось ему. В это время он похитил для (7) Умма-Хана жену красавицу Аминет и, несмотря на то, что знал, что ханская дочь Солтанет любит его, он и сам женился, увезя жену из богатой семьи соседнего аула.

VI

  
   Так прошло два года, и Хаджи-Мурат стал не только любимцем ханов, но и сама ханша Паху-Бике оценила его ум и ловкость и пользовалась его советами и услугами. После смерти Кази-Муллы, убитого русскими в Гимрах, его ближний мюрид Хамзат-Бек продолжал его дело. Чечня и весь Дагестан, кроме Аварии, были в его власти, и всякий час надо было ждать его нападения на Аварию. Это знали все; лазутчики, выходившие из гор, говорили про это и даже Хамзат-Бек присылал послов (8) к аварским ханам, требуя от них покорности. У аварских ханов не было достаточно войска, чтобы противустоять Хамзату, и потому Хаджи-Мурат предложил ханше отправить его вместе с (9) Омар-Ханом (10) в Тифлис просить у русских помощи против (11) Гамзата. (12) и Ханша согласилась, и (13) Хаджи-Мурат с Омар-Ханом и переводчиком поехали в Тифлис к главному начальнику
  
   (1) Зачеркнуто: что
   (2) Зач. К празднику Курбан-байрама он скакал на коне хана и обскакал всех лошадей и был так резв, что
   (3) Зач. и, обвешанный кинжалами, был введен в круг зрителей, приветствовавшвх его. было веселое, беззаботное время, когда всё удавалось Хаджи-Мурату я каталось
   (4) Зач. понадал без
   (5) Зач. 10
   (6) Зач. сажен
   (7) Зач. Булач
   (8) Зач. с предложением покориться ему. В противном случае, угрожал нападением.
   (9) Зач.: старшим
   (10) Зач. Омаром ехать
   (11) Зач.: мюридов
   (12) Так в подлиннике.
   (13) Зач.: снарядила сына с
  
  
   барону Розену просить у него войск для защиты Аварии. (1) Ненависть, которую испытывал Хаджи-Мурат к русским после виденной им казни, (2) оживилась и усилилась его поездкою в Тифлис.
   Хаджи-Мурат был один из тех людей, который, когда брался за какое-либо дело, весь отдавался ему. Теперь дело, на которое он положил всю свою душу, состояло в том, чтобы спасти Аварию, т. е. ханшу, ее дочь, себя, своего деда, мать, молодых ханов, всех, кого оя-дюбит, от власти злого Хамзата, которого он знал потому, что Хамзат два года назад, еще будучи мюридом Кази-Муллы, бежал от русских и скрылся у них в Хунзахе. У Хамзата, он знал, было собрано около двадцати тысяч вооруженных, слепо повинующихся ему, горцев, у них же, у аварийцев, не было и пяти тысяч человек, и то не повинующихся и сомнительных по верности ханам. (3) Хаджи-Мурат ехал в Тифлис с очень ясно определенной целью. Цель эта состояла в том, чтобы защитить Хунзах от Хамзата и иметь возможность продолжать ту же жизнь, которую он вел, и, может быть, осуществить свой план жениться на Солтанет и, из за добродушных, глуповатых ханов, управлять Авариею. Для всего этого нужно было выпросить у русских хоть два батальона, тысячи полторы (4) солдат, которые стали бы в Хунзахе и не пускали бы туда Хамзата. В Тифлисе же Хаджи-Мурат узнал ближе русских, и к чувству ненависти к ним присоединилось еще чувство презрения.
   Переводчик поместил их, Омар-Хана и Хаджи-Мурата, у кунака грузина и в первый же день отправился с Хаджи-Муратом во дворец главнокомандующего узнать, может ли приехавший из Аварии хан Омар явиться к нему по очень важному делу.
   Хаджи-Мурат остался дожидаться на площади против дома, в то время как переводчик вошел во дворец. Через четверть часа Хаджи-Мурата позвали во дворец. Он думал, что его тотчас же приведут к сардарю, как он называл главнокомандующего, и он уже готовил речь ему, но его привели в канцелярию; пришел молодой офицер с длинными усами, -- это был адъютант, -- и расспросил Хаджи-Мурата об его деле и о том, кто такой Омар-Хан и богат ли он. Узнав, что он богат, офицер записал адрес в Тифлисе и сказал, что сам заедет к ним.
   Действительно, в тот же вечер офицер с длинными усами и с другими уже не молодыми офицерами приехал к ним, познакомился с Омар-Ханом и повез его в театр. На другой день тот
  
   (1) Зачеркнуто: от Хамзата
   (2) Зач. еще
   (3) Зач.: В последнее время слышно было, как жители одного аула за другим из близких к Хунзаху переходили на сторону Хамзата. И потому
   (4) Зач. этих бритых, жестоких, неверных свиней
  
  
   же офицер повез Омар-Хана обедать, и Омар-Хан вернулся пьяным. Хаджи-Мурат, всегда строго державшийся закона, не пивлшй вина и не пропускавший время молитв, почтительно посоветовал хану быть осторожнее. Но хан, добродушный и глуповатый, не слушал Хаджи-Мурата и пил, и ездил к женщинам, и стал играть в карты. Тут при этой игре, которая происходила на квартире хана, Хаджи-Мурат почувствовал величайшее презрение к русским. Он видел, что дело, ради которого он приехал и которое не могло не быть важным и для русских, потому что вопрос был в том, останется ли главная сила Дагестана -- Авария в дружбе с русскими или будет врагом их, что дело это никого не занимало, а занимало офицера и других, которых он привозил с собой, то, чтобы развратить добродушного, здорового, глуповатого хана и обобрать его, сколько возможно. Когда хан проиграл все свои деньги, с ним стали играть на его оружие, на кинжал, шашку. И офицеры выиграли у него отцовский, золотом оправленный, кинжал и увезли с собой.
   Хаджи-Мурат еще раз ходил ко дворцу, и один от хана, и ответ был один: что главнокомандующий примет меры. На десятый день их пребывания в Тифлисе Хаджи-Мурат объявил хану, что им надо ехать домой и, несмотря на нежелание расслабевшего хана, увез его домой. Денег у хана больше не было. И так кончилась эта несчастная поездка в Тифлис.
  

VII

  
   То, чего ожидал Хаджи-Мурат, то и случилось. Все соседние аулы передались Хамзат-Беку, и Хамзат подступил к Хунзаху, требуя того, чтобы аварцы прекратили свою дружбу с русскими и приняли бы хазават, т. е. присоединились к нему для борьбы с неверными и освобождения от них мусульман.
   Ханша не знала, что ей делать. Сурхай-Хан, ее помощник, несмотря на то, что числился полковником русской службы, был так слаб и стар, что советовал покориться Хамзату; старший хан Абунунцал, такой же глуповатый, как и Омар, но твердый и храбрый человек, советовал собрать дружину и ударить на Хахзата. Хаджи-Мурат, хотя и моложе всех, предложил среднюю меру -- не покоряясь и не отказывая в покорности, послать уважаемого старика Нур-Магомета к Хамзату с просьбой прислать сведущего муллу для истолкования тариката и правил нового учения.
   Совет этот был принят, и Нур-Магомет с почтенными стариками Хунзаха был отправлен к Хамзату для переговоров. Через день посланные явились обратно, и, к удивлению своему, жителя Хунзаха увидали всех своих почетных стариков с выстриженными усами и с подвешенными на нитках, продетых в ноздри, кусками кукурузных лепешек. Один только Нур-Магомег был избавлен от этого позора. Ответ Хамзата состоял в том, что он готов прислать сведущего муллу для истолкования нового учения, но для того, чтобы он сделал это, он просил прислать к нему в лагерь младшего сына Паху-Бике Бучал-Хана. Кроме того, он велел передать, что если только аварцы примут новое учение, то он не только не уничтожит власть ханов, а, напротив, покорится ей и будет служить старшему хану Абунунцалу так же, как отец его Аликсендер-Бек служил отцу молодого хана Али-Салтан-Ахмет-Хану. О том, что означали куски лепешки, подвешенные к ноздрям почетных жителей, они ничего не говорили, и ханша, и ее сыновья, и приближенные сами могли догадаться, что это означало. И ханша и ее приближенные поняли, что это поруганье почетных жителей означало то, что, "несмотря на все те красивые и льстивые речи, которые передаст вам Нур-Магомет, помните, что вы в моих руках и я могу сделать со всеми вами, что хочу".
   Несмотря на всю опасность такого поступка, Паху-Бике- послала своего мальчика-сына Бучал-Хана к Хамзату.
   Скоро после отправки Бучал-Хана явились новые посланные от Хамзата. Посланные объявили, что для прекращения военных действий имаму, т. е. Хамзату, нужно лично переговорить с молодых ханом Абунунцалом и Омар-Ханом. Хаджи-Мурат тотчас же понял, что это была хитрость, что Хамзат, вместо того чтобы нападать силою на Хунзах, хотел овладеть ханшей и тогда без борьбы завладеть ханством, и Хаджи-Мурат уговаривал Паху-Бике не отправлять сыновей. Но старая ханша была так напугана, что она готова была на всё, только бы избавиться от нападения. И потому, соглашаясь. с подозрениями Хаджи-Мурата, она решила послать только одного хана Омара. Когда же Омар-Хан уехал и два дня не было о нем известий, она стала просить Абунунцала ехать к брату. Абунунцал соглашался с Хаджи-Муратом и опасался измены, но ханша, не помня себя от страха, по женски сказала сыну:
   -- Считаешься храбрецом, а боишься опасности.
   Абунунцал не отвечал матери, велел оседлать своего Карабаха и с Хаджи-Муратом и двадцатью нукерами поехал в лагерь Хамзата.
   Это было 23 августа.
  

VIII

  
   Хамзат, сопутствуемый свитой более сотни мюридов, державших вынутые из чехлов винтовки, упертых в правые ляжки, выехал навстречу Абунунцала. Он ехал на белом коне в белой черкеске, высокой папахе, обвитой чалмою; на нем был кинжал, шашка и два пистолета. Позади его ехали мюриды со знаменами, на которых был вышит стих из Корана. Встретив Абунунцала, он повторил то же, что передавал его посланный. Он сказал:
   -- Я не сделал вашему дому никакого зла и не желаю и не сделаю. Вам сказали, что я хочу отнять у вас ханство, но это неправда. Я, напротив того, только хочу служить тебе так же, как (1) отец служил твоему отцу. Одно, чего я желаю, это то, чтобы вы не дружили с русскими и не мешали мне проповедывать хазават, как завещал это мне святой муж Кази-Мулла, умерший в борьбе с неверными.
   Когда они подъехали к большой палатке. Хамзат слез с коня и взялся за стремя Абунунцала.
   -- Пойдем в палатку, -- сказал он., -- Здесь тоже и дорогой гость мой -- брат твой.
   Всё это было хорошо, но Хаджи-Мурат, бывший подле хана, видел, как серые глаза Хамзата не поднимались до глаз Абунунцада-хана и глядели на ноги людей то в ту, то в другую сторону, и не верил ни одному слову из того, что говорил (2) Хамзат. Абунунцал вместе с братом сидел с почетными стариками в палатке Хамзата. Нукеры были отведены (3) под гору, где они привязали лошадей к деревьям и сами расположились на бурках, ожидая обещанного угощения. Хаджи-Мурат, по своему возрасту и положению не имеющий права быть с ханами в ставке Хамзата, а между тем будучи, как друг хана, выше обыкновенных нукеров, отдав лошадь одному из нукеров, вернулся на гору и остановился невдалеке от ставки Хамзата. (4)
   За этой ставкой (5) была еще небольшая палатка, у входа в которую (6) стоял молодой человек высокий, широкоплечий, рыжеватый с прищуренными глазами и величественной осанкой. Человек этот был Шамиль, которого здесь в первый раз увидал Хаджи-Мурат. Он стоял у входа палатки и очевидно ждал Хамзата потому что как только Хамзат вышел из своей ставки и подошел к той палатке, у которой стоял Шамиль, Шамиль вернулся в нее, и Хаджи-Мурат, прежде стоявший поодаль, неслышными шагами подошел к палатке и услыхал спор Хамзата с Шамилем. Хамзат не соглашался на что-то, Шамиль тихим голосом уговаривал его.
   -- Куй железо, пока горячо, -- наконец сказал Шамиль, -- пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам и погубят тебя. Твоя жизнь или ихняя.
   Услыхав эти слова, Хаджи-Мурат бросился к лошадям, намереваясь отвязать коней ханов и свою и подвести им. Но, не дойдя еще до лошадей, он услышал стрельбу под горой и увидал,
  
      -- Зачеркнуто: мой
      -- Зач. кривой
      -- Зач. с молодыми
      -- Зач.: глядя на людей, проходивших из под горы в палатку с утощениями.
      -- Зач. Хамзата
      -- Зач. были приближенные мюриды Хамзата, стоял и самый заметный из них Шамиль, бывший любимый мюрид Кази-Муллы, уже тогда известный своей храбростью и силой. Здесь Хаджи-Мурат в первый раз увидал его. Шамиль был тогда
  
  
  
   как мюриды, окружив ханских нукеров, стреляли по ним. В одно и то же время он услышал выстрелы и в ставке Хамзата. Поняв, что случилось то самое, чего он боялся, Хаджи-Мурат побежал в гору к ставке Хамзата, но было уже поздно. Омар-Хан в своей обшитой золотом черкеске и бархатном бешмете, купленными в Тифлисе, лежал, судя по неловкому положению и луже крови, очевидно уже мертвый. Абунунцал же, с вынутым кинжалом, отбивался от окружавших его мюридов. Абунунцал был весь в крови и разрубленная щека его висела лохмотом до самого воротника бешмета. Хаджи-Мурат видел, как Абунунцал, прихватив рукой (1) эту висевшую щеку, бросился на ближайшего мюрида и убил его. В ту же минуту раздался выстрел, и хан упал. Мюриды с визгом бросились на его тело. Хаджи-Мурат, поняв, что ему здесь делать нечего и что всякую минуту могут убить и его, не возвращаясь к лошадям, пустился (2) пешком под гору и большим обходом, миновав лагерь Хамзата, вернулся к вечеру в Хунзах.
   В ханском дворце уже было всё известно. Ханша, страшно растрепанная, в изорванном бешмете сидела на подушках и била себя в худую грудь. Солтанет, как всегда бодрая, молодая, полная жизни, утешала ее. Увидав Хаджи-Мурата, которого она считала убитым, лицо ее просияло, и она стала расспрашивать его о том, как всё было.
  

IX

  
   На другой день после смерти ханов, 27 августа 1834 года, Хамзат вступил в Хунзах и поместился в ханском дворце, а ханшу с дочерью выслал в соседний аул.
   Но одно преступление неизбежно влечет за собою другое. Страх о том, чтобы Сурхай-Хан, (3) вместе с ханшей, не призвали к себе на помощь русских, заставил его казнить безвинного Сурхай-Хана, не только не противившегося Хамзату, но советовавшего принять его. Но мало было и этого. Он призвал к себе ханшу и на своих глазах в ее дворце велел убить ее. (4)
   Хаджи-Мурат (5) из дворца прибежал к деду и рассказал ему, что случилось. Дед в это время сидел с засученными на загорелых мускулистых руках [рукавами] и работал наконечник серебряного кинжала. в Оставив работу, старик поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками лицо и сказал:
   - Хамзат обманщик не может быть имамом: он погибнет так же, как погубил ханов.
  
   (1) Зачеркнуто: отрубленную
   (2) Зач.: бежать
   (3) Зач.: полковник русской службы
   (4) Зач.: И большинство аварцев так и понимало его
   (5) В подлиннике ошибочно не зачеркнуто: Когда
   (6) Зач.: и рассказал ему, что случилось, дед
  
   Когда же через несколько дней была убита старуха ханша и возмущенные этим делом (1) приверженцы ханов пришли к старику Османли, спрашивая у него, что им делать, он сказал:
   -- Надо взять кровь его за. кровь ханов (2).
   Когда же стали говорить, как трудно это сделать, потому что он не выходит никуда без двадцати нукеров, которые расчищают перед ним дорогу и никого не подпускают к нему, то (3)
   сильный Осман, молочный брат Абунунцала, сказал:
   -- Я всё равно убью его. Я не знаю как, но возьму его кровь за голову моего молочного брата.
   -- Но как ты сделаешь это?
   Осман не знал, что ответить, но бывший тут же Хаджи-Мурат сказал:
   -- Его надо убить в мечети, в пятницу там можно сделать это.
   И так это и решено было.
   Но дело чуть было не погибло: жена Османа, подслушавшая разговор братьев, передала сестре то, что (4) подслушала, а сестра --мужу. И Хамзат узнал про заговор и позвал к себе старика деда Османли Хаджиева и спросил его, правда ли, что у него собирались аварцы, уговариваясь убить его? Османли отвечал, что это было неправда, что у него собирались только за тем, чтобы просить Хамзата помиловать меньшего из ханских детей --Булач-Хана. (5) Хамзат обещал ничего не сделать дурного Булач-Хану и отпустил старика Хаджиева.
   13-го сентября был магометанский праздник, и Хамзат собрался в мечеть со своими мюридами. Мюрид, и прежде известивший его о заговоре, узнав, что в этот самый день решено было убить Хамзата, опять стал уговаривать его не ходить в мечеть.
   -- Что определено Богом, то будет,--сказал Хамзат и пошел в мечеть.
   Он сам был вооружен тремя пистолетами; за ним шли двадцать мюридов с обнаженными шашками. Кроме того было объявлено, чтобы в мечеть никто не входил в бурках, под которыми могло бы быть скрыто оружие.
   Войдя в мечеть, Хамзат увидал несколько человек в бурках, сидевших на полу.
   -- Что же вы не встаете, когда великий имам пришел молиться с вами? -- крикнул один из людей (6) в бурках, вскакивая на ноги. Это был сильный и простой Осман, брат Хаджи-Мурата.
   Хамзат понял, что это был враг, и остановился. Но Осман, как волк за овцой, бросился за ним и выстрелил в него в упор из
  
      -- Зачеркнуто: самые горячие
      -- Зач. и ханши
      -- Зач. против
      -- Зач. она
      -- Зач. 1-го сентября был магометанский
      -- Зач. сидевших
  
   пистолета. Хамзат еще держался на ногах, (1) но Хаджи-Мурат подбежал и добил (2) его, и (3) имам упал на ковер мечети, обливая его кровью. Мюриды бросились на убийц и убили Османа, но Хаджи-Мурат выскочил из мечети и с вооруженным народом, стоявшим вокруг мечети, бросился на мюридов, и часть их была убита, часть убежала. (4)
  

Х

  
   И вот, совершенно для себя неожиданным путем, Хаджи-Мурат был приведен к исполнению своего желания: после смерти ханов аварцы избрали Хаджи-Мурата старшим над собой, и он стал управлять Авариею.
   Но защищать одними своими силами Аварию против заместившего Хамзата Шамиля с своими мюридами он все-таки не мог и должен был, подчинившись ненавистным русским, призвать их к себе на помощь.
   И русские войска заняли Хунзах. Главным же управителем Аварии главнокомандующий Кавказа нашел неудобным признать молодого, не ханского происхождения человека, как Хаджи-Мурат, и назначил старшим над ним хана Мехтулинского Ахмет-Хана.
   Ахмет-Хан был глупый человек, и потому генерал Клюгенау, командующий войсками в Аварии, оказывал особенное расположение к Хаджи-Мурату. Это вызвало зависть Ахмет-Хана, и он обвинил Хаджи-Мурата в измене и переписке с Шамилем и отвел к коменданту крепости, который привязал Хаджи-Мурата к пушке и так продержал его девять дней. Когда же под конвоем повели Хаджи-Мурата в Темир-Хан-Шуру к Клюгенау, он, проходя узкой тропинкой с солдатом, державшим его за веревку, которою он был связан, вместе с солдатом бросился под кручь. Солдат убился до смерти, а Хаджи-Мурат сломал ногу, дополз до аула и там, пролежав шесть недель, вылечился, хотя одна нога и стала короче другой, и с тех пор стал уж открытым врагом русских. Собрав большую партию приверженцев, он долго держался независимо и от русских, и от Шамиля и не принимал ни от тех, ни от других предложений присоединиться к ним и держался в рядовом ауле.
   Русские, под начальством Бакунина, приехавшего из Петербурга и желавшего отличиться молодого генерала, напали на него, но он отбил их и убил самого Бакунина. Тогда Ахмет-Хан в Хунзахе убил двоюродных братьев Хаджи-Мурата. Чтобы отомстить ему, Хаджи-Мурат собрал партию и напал на его владения и разорил несколько аулов.
  
   (1) Зачеркнуто: Люди в бурках подбежали
   (2) Зам.: Хамзата
   (3) Зач.: он
   (4) Зач.: После смерти Хамзата и с этого времени Хаджи-Мурат стал влиятельным лицом в Аварии.
  
  
   Между тем Шамиль всё усиливался и усиливался, и, несмотря на нелюбовь Хаджи-Мурата к нему за его участие в убийстве ханов, он вынужден был согласиться на его предложение и соединившись с ним, стал, уже как наиб Шамиля, управлять Аварией.
  
   N 61 (рук. N 48).
  
   Происходило (1) то, что происходит везде, где государство с большой военной силой вступает в общение с первобытными, живущими своей отдельной жизнью, мелкими народами. (2) Происходило то, что или под предлогом защиты своих, тогда как нападение всегда вызвано обидами сильного соседа, (3) под предлогом внесения цивилизации в нравы дикого народа, тогда как дикий народ этот живет несравненно более мирно и добро, чем его цивилизаторы, или еще под всякими другими предлогами, слуги больших военных государств совершают всякого рода злодейства над мелкими народами, утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними.
   Так это было на Кавказе, когда, под предлогом чумы, в 1806 году жителям запрещалось выходить из аулов и тех, кто нарушал это запрещение, засекали на смерть. Так это было, когда для того, чтобы отличиться или забрать добычу, русские военные начальники вторгались в мирные земли, разоряли аулы их, убивали сотни людей, насиловали женщин, утоняли тысячи голов скота и потом обвиняли горцев за их нападения на русские владения.
   Когда император Александр I, делая выговор Ртищеву, писал ему по случаю ничем не вызванного набега на мирную Чечню, сделанного Эристовым, что устанавливать сношения с соседними народами надо не жестокостью, а кротостью, то все кавказские деятели считали такие указания (4) ошибочной сентиментальностью, порождаемой незнанием характера горцев. Ермолов, один из самых жестоких (5) людей своего времени, считавшийся очень мудрым государственным человеком, доказывал государю вред системы заискивания дружбы и доброго соседства. (6) Одна только самая ужасная жестокость, (7) по его мнению, могла установить правильные отношения между русскими и горцами. (8) И он [на] деле проводил свои теории. Так, за (9) убиение
  
      -- Зачеркнуто: IV (4). То, что видел Хаджи-Мурат, было одним из тех тысяч ужасных последствий соседства русских (с Кавказскими народами)
      -- Зач.: или
      -- Зач. или
      -- Зач.: считались кавказцами
      -- Зач.: я бессовестных
      -- Зач.: и проповедывал
      -- Зач.: которая одна
      -- Зач.: И жестокость свою он доводил до невероятных пределов,
      -- Зач. какое то нападение на
  
  
  
   горцем русского (1) священника, он велел повесить убийцу, -- это было в Тифлисе,-- не за шею, а за бок на крюк, (2) приделанный к виселице. Когда же после страшных, продолжавшихся целый день мучений горец сорвался как то с своего крюка, (3) то Ермолов велел перевесить (4) его за другой бок (5) и держать так, пока он умрет.
   Но мало того, что считались полезными и законными всякого рода злодейства, столь же полезными и законными считались всякого рода коварства, подлости, шпионства, умышленное поселение раздора между (6) кавказскими ханами. (7) Русские начальники не только говорили, но и думали, что они этим способом умиротворят край. В действительности же такой образ действий заставлял горцев всё больше и больше сплачиваться между собой и подчиняться отдельным лицам, которые призывали их к защите их свободы и отмщению за все совершаемые русскими злодеяния. Таков был еще в 1788 году шейх Мансур, потом таким же (8) был Кази-Мулла, первый проповедывавший хазават, и таков же в 51 году был Шамиль. (9) Шамиль уже семнадцать лет властвовал над народами Дагестана и Чечни, когда в 1851 году он почувствовал, что (10) один из его наибов, аварец. Хаджи-Мурат, может сделаться его соперником и, хотя не у него, то у соседей его, когда он умрет, отнять ту власть, которую он намеревался передать им.
  

[Редакция десятая]

  
   * N 62 (рук. N 51, гл. I).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Хаджи-Мурат был одним из знатнейших и храбрейших и потому опаснейших для русских наибов Шамиля. Он воевал с русскими четырнадцать лет и почти всегда был победителем. С своими конными отрядами он делал неимоверные переходы,
  
   (1) Зачеркнуто: повешенный
   (2) Зач. горец после страшных мучений, в которых он должен был умереть
   (3) Зач. когда Ермолову донесли об этом. Это было в Тифлисе.
   (4) Зач. горца
   (5) Зач. и пошел со своими приближенными обедать и развлекаться веселыми военными разговорами
   (6) Зач. людьми
   (7) Зач. Так, тот же Ермолов прямо приказывал ссорить между собой ханов, то поддерживая одних, то поддерживая других и подсылая к ним людей, долженствующих раздражать их друг против друга.
   Казнь, которую видел Хаджи-Мурат, была одной из таких считавшихся полезными жестокостей.
   (8) Зач. в это самое время, когда Хаджи-Мурат видел казнь
   (9) Зач.: Такой образ действий, доводя горцев до крайних пределов раздражения, ненависти, желания мести, оправдывал в их глазах всю ту жестокость, с которой они, когда могли это делать, обращались с русскими.
   (10) Зач. из среды его наибов
  
  
   появлялся там, где его не ждали, с необычайной смелостью верностью расчета нападал, побивал и уходил. Он врывался в города, в которых были русские войска, -- похитил так ханшу из ее дворца со всем ее штатом и имуществом. Он был один из тех людей, про которых не знаешь: от того ли они так смелы, что всегда счастливы, или от того им всегда удача, что всегда отчаянно смелы.
  
   N 63 (рук. N 51).
  

ХАДЖИ-МУРАТ

  
   Это было на Кавказе в 50-х годах, в то время, когда горсть горцев, подчиняясь духовно религиозному вождю своему Шамилю, успешно боролась уже несколько десятков лет (1) с силой шестидесятимиллионного государства. Успех горцев надо было приписать тому, что русские баловались в войну, поддерживали воину, убивали горцев и губили жизни своих солдат только затем, чтобы поддерживать практику убийства и иметь случай раздавать и получать кресты и награды, главное же тому, что горцы голодные, оборванные, с средневековым оружием и с теми пушками и снарядами, которые они отнимали у русских, из последних сил, с отчаянным религиозным упорством боролись за свои дома, за свои семьи, за свою веру. Шамиль, когда то силач, джигит, окруженный ореолом религиозного величия, жил в Веденях, только изредка показывая народу свою высокую величественную фигуру, решал судьбу всего подчиненного его народа, (2) разорял, вырывал глаза, казнил иногда целые семьи, целые аулы, изменявшие газавату -- священной войне, и через своих избранных наибов управлял всем краем неприступных гор Аварии и Чечни.
   Из (3) девяти наибов, управлявших и воевавших с русскими, один Хаджи-Мурат выдавался перед всеми своим необыкновенным (4) личным молодечеством, отвагой и счастием, благодаря которым он делал необыкновенные набеги, врываясь в русские города и мирные аулы, и всегда счастливо уходя от нападающих.
   В 51 году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди народов Аварии и Чечни, что Шамиль стал подозревать его в измене, стал следить за ним, стеснять его, отнимать у него его имущество. Хаджи-Мурат, еще с молоду имевший счеты с Шамилем, не перенес этих нападков и решил прямо восстать против Шамиля. Но Шамиль был сильнее, и Хаджи-Мурат, увидав, что он не пересилит влияния Шамиля, решил бежать к русским, у которых он служил когда то, когда еще жил с аварскими ханами.
  
   (1) Зачеркнуто: со всей силой огромнейшего
   (2) Зач.: казнил
   (3) Зач.: всех
   (4) Зач.: отвагой
  

__________

  
   Было раннее осеннее утро, когда по крутой каменной дороге, ведущей в аул, расположенный на крутой горе, (1) закутанный башлыком, в бурке, из которой торчало ружье, подъезжал Хаджи-Мурат с (2) молодым аварцем Сафедином. Весь аул курился дымом из плоских крыш нагроможденных почти друг на друга в полугоре саклей. Вверху была площадь, на площади мечеть с минаретом, и на минарете мулла только что прокричал призыв к молитве. Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево и, обогнав двух женщин в желтых рубахах, несших кувшины на головах, подъехал к сакле, врытой в полугоре, и остановился. На крыше поднялся из под овчинной шубы старик и, сказав: "селям алейкум" и получив ответ, (3) спросил, кого ему нужно. Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз (4) и взялся за стремя, приглашая слезть. Старик был (5) чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула. (6) Хаджи-Мурат слез и вошел в саклю. Спавшие на полу у камина поднялись и убрали подушки и кошмы. Старший внук побежал на площадь звать хозяина, шурина Хаджи-Мурата, женщины убрали саклю, положили пуховики, ковер и предложили Хаджи-Мурату снять оружие и садиться.
   Скоро прибежал с горы в туфлях на босу ногу и в расстегнутом овчинном тулупе с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, сам хозяин, спавший в мечети.
   Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к липу, хозяин, (7) приказав женщинам готовить еду, сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат (8) открыл зятю свое намерение (9) предаться русским, (10) от него же требовал, чтобы он съездил в горы, где была задержана его семья, и постарался бы выручить ее, за что он обещал ему сто червонцев, дав тотчас же в задаток десять золотых, (11) и, кроме того, он просил (12) дать ему проводника до того места, где начиналась русская цепь.
  
   (1) Зачеркнуто: из всех плоских крыш курился дым и стелился от тумана, поднимавшегося с лощины по всему аулу.
   (2) Зач.: юным
   (3) Зач.: сел молча, считая неприличным спрашивать странника.
   (4) Зач.: кликнул в саклю ма[льчнка]
   (5) Зач.: тесть
   (6) Зач.: лошадь
   (7) Зач.: сел на
   (8) Зач.: не
   (9) Зач.: бежать к
   (10) Зач.: а (рас)сказал ему, что намерен сделать набег на русскую крепость Воздвиженское, находившуюся не более как в пятнадцати верстах от аула, и просил дать
   (11) Зач.: и дорогую шашку
   (12) Зач.: дать ему проводника до цепи русских
  
  
   Шурин (1) выразил полное сочувствие намерению Хаджи-Мурата и обещал послать сына, знающего все дороги, обещал позаботиться о семье. В душе же он (2) только желал одного, чтобы Хаджи-Мурат как бы скорее (3) уехал от него. Вчера только был объявлен приказ Шамиля всем горцам взять или убить, если не дастся, Хаджи-Мурата и доставить его к Шамилю. Шурин (4) сам не выдал бы его, особенно теперь, когда он был его гостем, но боялся, как бы не узнали в ауле, где всё известно, и не потребовали бы его выдачи.
   Во время разговора вошли две женщины. Одна с кумганом и тазом для омовений перед едою, другая с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Женщины, не поднимая глаз, молча и тихо поставили принесенное перед гостем и неслышно вышли, мягко ступая по земляному полу. За едой Хаджи-Мурат разговаривал и шутил с хозяином и Сафедином, не обращая внимания на шум и говор на улице перед саклей. "Закусив, Хаджи-Мурат стал надевать оружие и вышел. (5) Громко говорившая толпа замолкла. Сафедин подал лошадь, старик взялся за стремя, и Хаджи-Мурат выехал никем не тронутый с Сафедином и хозяйским сыном. Но только что он выехал, как начался говор, спор, крик. Одни требовали ехать остановить его, другие говорили, что этого не надо.
  

__________

  
   Хаджи-Мурат с двумя спутниками, не ускоряя хода, спустились в долину, переехали по каменистому броду ручей, поднялись на горку. Сафедин крикнул по орлиному. Ему ответили таким же криком. Солнце уже вышло из за гор и клало резкие тени дерев в лесу, покрытом росою. Всадники въехали в лес и, проехав чащу, выбрались на поляну, где паслись стреноженные четыре лошади и у костра сидело четыре горца: рыжий старик; широколицый, с могучими плечами аварец; черноглазый чеченец и худой, длинный, кривой горец. Это были вместе с спутником его Сафедином пять человек его мюридов, которые с ним вместе выходили к русским.
   Чеченец с кривым горцем, которых он посылал лазутчиками в Воздвиженское, тотчас же стали рассказывать ему, как они были у русских, у самого князя, и как он сказал, что завтра ждет их на Аргуне.
  
      -- Зачеркнуто: не веря, с своей стороны согласился
      -- Зач.: знал, что Хаджи-Мурат намерен бежать и что Шамиль дал предписание всем горцам задержать Хаджа-Мурата, желал только одного
      -- Зач.: (отделаться от) выпроводить из своего дома зятя, которого он не мог выдать теперь, как своего гостя
      -- Зач. может
      -- Зач.: Толпа не
      -- Зач. Отчеркнуто с надписью: пропустить:
   Хаджи-Мурату постелили (ковер) бурку, он сел на нее, разделся, обмыл нога. (Сафедин достал ему из переметных сумок другую черкеску, бешмет, валаху. Он надел всё это)
  
  
  
   Хаджи-Мурат одобрительно кивал головой. (1) Потом, достав золотой, дал (2) племяннику и расстался с ним. Не успели они еще сесть на лошадей, чтобы ехать, когда по той дороге, по которой они приехали, раздались топот лошадей и крики. Это, очевидно, жители аула ехали за ним, желая задержать его или, по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид что они хотят задержать его. Лицо Хаджи-Мурата вдруг повеселело. Он вскочил на лошадь, достал из чехла винтовку -- его спутники сделали то же -- и выехал из чащи на дорогу. (3) Жители аула были шагах в ста пятидесяти.
   - Что надо? -- закричал он им. -- Взять, свести к рыжей собаке Шамилю. Ну бери! --крикнул он, (4) поднимая винтовку.
   Жители аула молчали. Хаджи-Мурат повернул лошадь и стал спускаться вниз, постоянно оглядываясь. Когда он переехал на другую сторону лощины, те все стояли и что то кричали ему. На той стороне лощины был крупный лес. Хаджи-Мурат с свитой въехал в него, и преследователей перестало быть видно.
   Сын шурина указал дорогу и простился. Хаджи-Мурат с свитой поехали вперед. Впереди в лесу слышны были удары топоров, треск падающих деревьев и русский говор.
   В (5) ту самую ночь, когда Хаджи-Мурат подъезжал к аулу, в крепости...
  
   * N 64 (рук. N 51).
  
   Героем этой истории был один из наибов (генерал-губернаторов) Шамиля, славившийся своим молодечеством, ловкостью, военным счастьем аварец Хаджи-Мурат. (6)
   Хаджи-Мурат в продолжение двадцати лет воевал с русскими, делая необыкновенные по смелости набеги на покорные русским аулы, на русские крепости, города, везде забирая табуны лошадей, стада скотины, пленных и всегда успешно проскальзывая или пробиваясь через русские войска, пытавшиеся остановить или поймать его.
   В 1852 (7) году Хаджи-Мурат пользовался такой славой среди кавказских народов, что Шамиль, властвовавший над народами Кавказа, стал бояться его, усматривая в нем соперника своей власти. Для того чтобы погубить его, Шамиль послал Хаджи-Мурата в Табасаранъ, дав ему вместо трех тысяч человек, которых он требовал, только пятьсот человек, надеясь, что он погибнет
  
   (1) Зачеркнуто: и рассказал
   (2) Зач.: сын[у]
   (3) Зач.: Аул
   (4) Зач.: взма(хивая]
   (5) Зач. это время как Хаджи-Мурат под[ъезжал]
   (6) Зач.: бывший одним из главных наибов Шамиля
   (7) Следует: 1851
  
  
   в этом походе, но Хаджи-Мурат и с (1) этой горстью людей разорил табасараньские аулы, забрав в плен семью брата Шамхала Тарковского, (2) и с тысячью лошадей и скота вернулся в Аваряю. Тогда Шамиль потребовал от Хаджи-Мурата две тысячи пятьсот рублей денег и (3) дорогую шубу.
   Хаджи-Мурат дал всё это. Шамиль потребовал тогда к себе самого Хаджи-Мурата. Поняв, что Шамиль хочет погубить его, Хаджи-Мурат решил прямо восстать против (4) него и, напав на его мюридов, (5) прогнал их и отбил у них лошадей. (6) Духовенство стало мирить двух врагов, но согласие не состоялось. В это время русский генерал Аргутинский, узнав про ссору Шамиля с Хаджи-Муратом, предложил Хаджи-Мурату выйти к русским. Хаджи-Мурат (7) вступил в переговоры с Аргутинским и выслал всё свое имущество -- деньги, часы, кольца в более близкий к русским аул Гехи. Но один из мюридов Хаджи-Мурата изменял ему, и мюриды Шамиля захватили всё имущество Хаджи-Мурата и выжидали случая захватить его самого, чтобы предать. его Шамилю.
   Друзья (8) Хаджи-Мурата передали ему, что Шамиль решил казнить его. Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. И вот Хаджи-Мурат с пятью верными ему мюридами подъехал к ближайшей русской крепости и, оставив в лесу четырех из своих спутников, с одним любимым своим мюридом Сафедином, поехал в ближайший чеченский аул, где жил его тесть, чтобы взять оттуда (9) человека, который проводил бы его посланного к русским для установления с ними окончательных условий своего выхода к ним.
   Был ноябрьский холодный, но тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином верхами на измученных лошадях въезжали в аул по крутой каменной дороге.
  
   * N 65 (рук. N 51).
  
   Был ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат и его любимый мюрид, аварец Сафедин, оба верхами, подъезжали по крутой каменной дороге к ближайшему к русским владениям чеченскому аулу Маиур-Тупу. На Хаджи-Мурате была бурка, из вод которой виднелись только ноги в черных ноговицах и краевых чувяках, и высовывалась винтовка в чехле.
  
      -- Зачеркнуто: этим малым войском успел разорить
      -- Зач.: и безнаказанно уйти от преследующих его русских войск
      -- Зач.: дорогах вещей
      -- Зач.: Шамиля. Он напал
      -- Зач.: Шамиля
      -- Зач.: и заперся в ауле Цельмесе
      -- Зач.- согласился
      -- Зач.: Хадяш-Мурат хотел ехать к Шамилю, чтобы лично объясниться с нем, но друзья его объявили ему, что Шамиль хочет решившегося, казнить его. Тогда Хаджи-Мурат решил бежать к русским.
      -- Зач. проводника.
  
  
  
   Лицо у Хаджи-Мурата было до половины закрыто белым башлыком сверх папахи. Почти так же был одет и Сафедин, только башлык на нем был желтый и чувяки черные. За седлом у Сафедина были переметные сумы. Под Хаджи-Муратом был невысокий породистый мерин с острыми подвижными ушами на маленькой голове, с блестящими на выкате глазами. Сафедин ехал на серой, почти белой, загрязненной по брюхо, большеголовой с кадыком, высокой, ногайской, поджарой лошади.
   Аул, в который они въезжали, весь курился дымом из плоских крыш, нагроможденных почти друг на друге в полугоре, саклей. Народ был весь наружу и на крышах, и само собою все занялись рассматриванием всадников.
   Хаджи-Мурат не поехал в гору, а, сказав несколько слов Сафедину, повернул влево, на еще более крутой подъем.
   На подъеме вторая сакля была та, к которой он направлялся. Подъехав к сакле, он остановил лошадь и поглядел вверх. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав "селям алейкум" и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и улыбнулся. Старик узнал его и тотчас же полез по лестнице вниз. Слезши вниз, он взялся за стремя Хаджи-Мурата, приглашая его слезть.
   Старик был чеченец, тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула.
  
   * N 66 (рук. N 51).
  
   Ближайший к русским владениям аул был чеченский аул Маиур-Туп. И в этот то аул вечером 20 ноября 1852 (1) года въезжал Хаджи-Мурат с своим любимым мюридом Сафедином. Оба были в бурках, оттопыривавшихся винтовками, и лица обоих были закутаны башлыками. За седлом у Сафедина была переметная сума.
   Аул, в который они въезжали, весь курился дымом из плоских крыш, нагроможденных почти друг на друга в полугоре, саклей. Народ был весь наружу и на крышах и на пути к фонтану и от него. В тихом воздухе был отчетливо слышен звук железных подков, ударявшихся о камень дороги, и само собою все стали рассматривать въезжавших всадников.
   Хаджи-Мурат не поехал в гору, а повернул влево, на еще более крутой подъем. И на подъеме остановил лошадь у второй сакли справа. На крыше поднялся старик в овчинной шубе и, сказав "селям алейкум" и получив ответ, спросил, кого нужно? Хаджи-Мурат открыл лицо и кивнул головой, указывая глазами на дверь сакли. Лицо старика вдруг изменилось, и он, покачивая головой на худой загорелой шее, быстро полез по лестнице вниз с крыши. Слезши, он взялся за стремя Хаджи-Мурата и крикнул что то по чеченски в отверстие без стекла,
  
      -- Следует: 1851
  
  
   служившее окном сакли. Старик был тесть Хаджи-Мурата, во второй раз женатого на чеченке из этого аула. Две женщины с жестяными, наполненными водой кувшинами на головах, одна в желтой рубахе, в красных шароварах и зеленом бешмете, другая в красной рубахе, синих шароварах и желтом бешмете, подходили в это время к той же сакле. Одна была жена шурина Хаджи-Мурата, другая ее тринадцатилетняя дочь. Старик что-то повелительно сказал женщинам, и они поспешно молча, нагнув головы и отворачиваясь, прошли в дверь сакли. Из за сарая выбежал черноглазый мальчик, которого старик дед тотчас же послал в мечеть за сыном. Введя Хаджи-Мурата в саклю, старик стал снимать с него бурку и оружие, вошедшая же старуха принесла пуховики, ковер и, поздоровавшись с Хаджи-Муратом, постелила всё в переднем углу.
   Оставив при себе кинжал и два пистолета, Хаджи-Мурат сел на пуховики и стал очевидно из приличия спрашивать старика о здоровии его, его сыновей и внуков. Старик, сидя на пятках, коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, помолчал, потом тяжело вздохнул и стал говорить о том, что только нынче утром были здесь мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал, а только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.
   -- Нет, -- отвечал Сафедин.
   -- Якши, -- одобрил Хаджи-Мурат и стал в тишине прислушиваться к звукам голосов наруже. Послышались быстрые шаги человека, стучавшего каблуками по камням, и шурин, запыхавшись, в расстегнутом овчинном тулупе и в туфлях на босу ногу, с истертой папахой на затылке бритой головы, широко размахивая руками, вошел в саклю. Поздоровавшись и помолившись по обычаю Богу, приставив руки к лицу, он сел на корточки против Хаджи-Мурата и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату. Шурин сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожным, потому что они могут вернуться, а кроме того и жители аула могут попытаться задержать Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, а только спросил, может ли шурин дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.
   Из слов Хаджи-Мурата шурин понял, что Хаджи-Мурат имеет намерение дожидаться у него возвращения своего мюрида, и это очень огорчало и пугало его. Он однако не показал вида этого и обещал тотчас же послать своего меньшого брата проводников. Когда меньшой брат был призван, Хаджп-Мурат сказал ему, что его пять человек мюридов ожидают его в лесу за Аргуном, чтобы он спросил Аслан-Бека и проводил бы его к русским. Аслан-Беку уже всё приказано. Ответ же Хаджи-Мурат подождет здесь.
   Во время этого разговора вошли опять женщины: молодая в желтом, с кувшином и тазом для омовения перед едой, и другая девочка -- с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Хаджи-Мурат замолчал, как только вошли женщины, и молчал всё время, пока они, не поднимая глаз, установивши принесенное перед гостями, выходили из сакли. Он продолжал говорить только тогда, когда совершенно затихли мягкие шаги женщин по земляному полу.
   Окончив наставление меньшому шурину о том, что он должен делать, Хаджи-Мурат омылся и принялся за еду, пригласив с собою и Сафедина.
  
   * N 67 (рук. N 51).
  
   Шамиль, узнав о переговорах Хаджи-Мурата с русскими, захватил и имущество и семью Хаджи-Мурата и велел своим мюридам доставить к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого.
   Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. Выехав ночью с пятью верными ему нукерами из Целъмеса, он проехал более пятидесяти верст и к утру остановился в лесу около Шали, в восьми верстах от передовой русской крепости Воздвиженской. Пробыв целый день в лесу, он вечером с одним любимым своим мюридом Сафедином поехал в ближайший чеченский аул, чтобы найти там проводника, который проводил бы одного из своих мюридов к русским для окончательных переговоров о его выходе.
   Был ноябрьский, (1) холодный, ясный, тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином, оба в бурках и закутанные башлыками, въезжали в курившийся душистым кизячным дымом аул. Дорога шла по крутому каменному подъему, ведущему к мечети и площади.
   В тихом воздухе только что затихло пение муэдзина, слышны были женские, детские и мужские голоса и мычание коров, и пахло кизяком и молоком.
  
   * N 68 (рук. N 51).
  
   Аул весь курился душистым кизячным дымом, выходившим из глиняных труб, нагроможденных в полугоре, одна над другою, плоскокрыших саклей.
  
   * N 69 (рук. N 51).
  
   В тихом воздухе только что затихло напряженное пение муэдзина и отчетливо слышны были женские голоса снизу от фонтана и детские и мужские голоса из (2) саклей, нагроможденных одна над другой по всей горе. Народ был весь наружу на улице и на плоских крышах и потому Хаджи-Мурат, чтобы не быть
  
   (1) Зачеркнуто: без снега, свежий
   (2) Зач.: плоскокрыших
  
  
   замеченным, не поехал прямо в гору, а повернул влево на еще более крутой подъем. Железные подковы лошадей завизжали по обсыпавшимся камням, и седоки, придерживая ружья за спинами, согнулись над шеями лошадей.
   У второй сакли, врытой с правой стороны в землю, с галлерейкой в передней стороне, Хаджи-Мурат остановил свою лошадь и, поставив ее поперек дороги, цокнул по направлению к крыше сакли, на которой подле глиняной трубы лежал кто-то под тулупом. Из под тулупа поднялся старик и, очевидно не узнавая, смотрел на подъехавших.
  
   * N 70 (рук. N 51).
  
   В (1) 40-вых (2) годах самым знаменитым (3) наибом Шамиля был Хаджи-Мурат (4).
   В (5) конце 1851-го года Хаджи-Мурат поссорился с Шамилем и решился бежать к русским.
   Был (6) холодный, ясный ноябрьский вечер, когда Хаджи-Мурат с любимым мюридом своим Сафедином, оба закутанные башлыками, в бурках, из под которых торчали винтовки за спинами, въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский аул, ближайший к русским владениям со стороны крепости Воздвиженской.
  
   * N. 71 (рук. N 51).
  
   Хаджи-Мурат не поехал прямо улицей, ведшей к площади и мечети, на которой слышались оживленные мужские голоса, а повернул влево в проулок, в котором сакли со своими двориками стояли еще теснее друг к другу. Впереди его шла женщина с жестяным кувшином; за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым проездом, за которым Сафедин должен был поспевать, рысцою обогнала женщину и подвезла его к длинной новой сакле, на крыше которой за глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. На галлерее, окружавшей саклю, никого не было. Хаджи-Мурат поднял голову и цокнул языком по направлению к крыше сакли, чтобы обратить на себя внимание человека, лежащего там.
  
      -- Зачеркнуто: Это б[ыло] в 1851 году.
      -- Зач.: и начале 50-х годов
      -- Зач.: своим молодечеством и даже военным искусством
      -- Зач.: управлявший всею Авариеи и удивлявший всех своими смелыми набегами, не перестававший тревожить и побеждать русских.
      -- Зач.: 1851
      -- Зач.: Это было в 1851 году.
  
  
   * N 72 (рук. N 51).
  
   В то время, как Хаджи-Мурат и его спутник слезали с лошадей, две женщины с жестяными кувшинами на головах и небольшими кумганами, наполненными водою, в руках, подошли к сакле. Одна из них, старшая, была в желтой рубахе, красных шароварах и нагольной шубе, из под которой виднелся зеленый бешмет, другая, меньшая, девочка подросток с блестящими черными глазами, была одета в красную рубаху, синие шаровары и желтый, старый, заплатанный бешмет. Одна была жена хозяина, сноха старика, другая дочь хозяина, его внучка. Старик что то повелительно сказал им, и они молча, нагнув головы и отворачиваясь от гостя, прошли в дверь сакли. Из сарайчика подле сакли между тем выскочил черноглазый, бойкий, веселый мальчик лет пятнадцати в одном бешмете и стоптанных чувяках и, остановившись в дверях, спросил: "что надо?" Старик приказал ему бежать в мечеть звать сына и, передав лошадь Сафедину, повел Хаджи-Мурата в саклю. В сакле уже раскидывала ковер и подушки немолодая женщина, пришедшая с водою. Она, поздоровавшись с гостем, (1) опустила глаза и, позванивая монетами, покрывавшими ей всю грудь, разместив у передней стены подушки для сидения, тихо вышла.
   Хаджи-Мурат снял бурку, винтовку и шашку, и старик осторожно повесил всё это подле висевшего оружия хозяина и больших двух тазов, одного медного, другого жестяного, тоже висевших на чисто вымазанной и забеленной стене.
   Пригласив гостя садиться на приготовленное женщиной сиденье, старик сел против него на свои голые пятки и, подняв руки ладонями кверху, закрыл глаза л прочел молитву, и Хаджи Мурат сделал то же. Когда же кончилась молитва, он, тотчас же нахмурившись, стал спрашивать старика о здоровье его, его сыновей и внуков. Он очевидно делал это только из приличия. Старик коротко отвечал и, когда вопросы кончились, опустив голову, замолчал.
   -- Что нового у вас? -- спросил Хаджи-Мурат.
   Старик знал, что нынче утром были в их ауле мюриды Шамиля, разыскивающие Хаджи-Мурата, и что они обещали от имени Шамиля награду тому, кто доставит в Ведено-Дарго Хаджи-Мурата, живого или мертвого, и, напротив, угрожали казнью тому, кто примет и скроет его. Но Хаджи Мурат был их кунак и теперь их гость и потому он не стал говорить про это, а только тяжело вздохнул и сказал, что новостей нет. "Только, слышно, русские собаки опять разорили два аула".
   Хаджи-Мурат спокойно слушал и ничего не отвечал и только спросил у вошедшего Сафедина, расседлал ли он коней.
  
      -- В подлиннике слова: с гостем, стоят после слова: глаза
  
  
   --Нет,--отвечал Сафедин.
   -- Якши, -- одобрил Хаджи-Мурат. Сафедин так же, как и Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку и так же, как и он, оставил при себе кинжал и пистолет.
   Хаджи-Мурат спросил старика, далеко ли до русской крепости. Старик объяснил, что прямо так близко, что когда тихо, то слышны барабаны.
   -- Сейчас слышно будет, -- сказал он и, затихнув, обратил ухо к открытой двери.
   Барабанов однако не слышно было, а слышались только оживленные голоса мужчин и быстрые, приближающиеся шаги человека на деревянных каблуках, стучавших по крепкой дороге и приближавшихся к двери сакли.
   Это был Нур-Мустафа, хозяин дома и кунак Хаджи-Мурата.
   Сняв туфли с деревянными башмаками у двери, Нур-Мустафа в мягких чувяках, подоткнутой черкеске, с истертой папахой на затылке давно уже бритой, зарастающей черным волосом головы, запыхавшись, вошел в саклю. Он тотчас сел на корточки против Хаджи-Мурата, и, подняв руки ладонями кверху и пошептав молитву, он отер руками лицо и только тогда поздоровался и начал разговор о том, что было нужно знать Хаджи-Мурату.
   Нур-Мустафа сказал, что мюриды были и уехали, но что надо быть осторожными, потому что они могут вернуться, а кроме того и в ауле есть люди, преданные Шамилю, которые, узнав о приезде Хаджи-Мурата, могут задержать его. Хаджи-Мурат ничего не сказал на это, только спросил шурина, может ли он дать ему проводника, с которым он мог бы послать своего мюрида к русским, с тем, чтобы установить последние условия и место встречи.
   -- Брата пошлю, --сказал Нур-Мустафа. --Он дорогу знает, ходил лазутчикомк князю. Он проведет. -- И Нур-Мустафа тотчас же вышел, чтобы позвать брата. Брат этот был не родной, но названный. Это был уже не молодой, мрачного вида, худой, чернозагорелый чеченец в оборванной черкеске и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с ним и подробно и медлительно разъяснил ему, где он найдет его мюридов и как он, найдя их, спросит Аслан-Бека и как с ним вместе должен будет итти к русским.
   -- Аслан-Бек всё знает, что нужно, --сказал Хаджи-Мурат. -- Я ему всё приказал. За труды получишь три монеты.
   Чеченец при каждой остановке речи Хаджи-Мурата кивал головой в знак того, что он понял. Когда же Хаджи-Мурат кончил, он щелкнул языком и сказал, что он не из-за денег готов служить Хаджи-Мурату, а потому, что считает его великим джигитом.
  
   * N 73 (рук. N 51).
  
   Когда Саффедлн кончил есть, (1) женщины (2) убрали еду и кувшин. (3) В сакле (4) стало уже темно. (5) Садо вышел вслед за женщинами и вместе с сыном принес еще подушек, ковров и две шубы и предложил гостям спать.
   -- Чтобы женщины не болтали, -- сказал Хаджи-Мурат.
   -- Я приказывал -- отвечал Садо. -- Всё равно в моем доме, пока я жив, кунаку никто ничего не сделает. Спи спокойно, -- сказал он.
   Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал (6) жестоко (7) пострадать за это, так как Шамилем (8) было объявлено всем (9) жителям Чечни под угрозой казни, что он казнит всех тех, кто примет Хаджи-Мурата, (10) и потому что жители аула (11) решили выдать Хаджи-Мурата, если он встретится им. Теперь же они всякую минуту могли узнать про его присутствие, и тогда действительно пришлось бы умереть, защищая (12) своего гостя. Он знал, что опасность (13) была большая, но во-первых, как ни велика была опасность, он считал своим долгом пожертвовать жизнью для защиты гостя -- кунака, а во-вторых, всякое волнение, опасность, игра своей жизнью были приятны ему. И он [был] теперь в особенно возбужденном и веселом состоянии.
  
   * N 74 (рук. N 51).
  
   Садо рассказал, что он сам был (14) там и (15) узнал, что (16) семью держат у наиба, но что увидать их ему не удалось. (17) Кроме того, он узнал, что Шамиль (18) везде объявил, чтобы никто к себе не пускал Хаджи-Мурата и доставил его к нему -- живого или мертвого.
   -- Долго будет ждать, -- коротко сказал Хаджи-Мурат. -- А Мустафу видел?
  
   (1) Зачеркнуто: Садо принес
   (2) Зач.: принесли
   (3) Зач.: и Садо принес ковры, предлагая им успокоиться
   (4) Зач.: уже было
   (5) Зач.: и Садо предложил гостям успокоиться
   (6) Зач.: быть
   (7) Зач.: наказанным
   (8) Зач.: запретившим
   (9) Зач.: своим
   (10) Зач.: требовавшим доставки его к себе живым или мертвым и даст награду.
   (11) Зач.: давно
   (12) Зач: его. Хаджи-Мурат точно так же знал про угрожавшую ему опасность, но он так привык.
   (13) Зач.: игра жизнью были ему привычны. Опасность не была большая.
   (14) Зач.: с сыном в Гоцатле
   (15) Зач.: видел их
   (16) Зач.: они там
   (17) Зач.: Но
   (18) Зач.: приказал держать их до тех пор, пока ты не приедешь в нему.
  
  
   -- Видел. Он обещал, (1) -- и Садо подробно рассказал, как он (2) тайно виделся с Мустафой (3).
  
   * N 75 (рук. N 51).
  
   Он сказал, что мюриды были здесь и требовали не пускать Хаджи-Мурата и выдать его, если он приедет, но что (4) он прежде умрет со всем своим семейством, чем выдаст его, b что Хаджи-Мурат может жить у него сколько хочет, что он дорогой гость. Он говорил это и смотрел в глаза Хаджи-Мурату, а Хаджи-Мурат видел, что это была неправда, что он очень не рад его посещению, но не мог сказать этого. Хаджи-Мурат (5) одобрительно кивал головой и, когда Садо кончил, сказал ему, что он приехал к нему сам друг, но что четыре мюрида его дожидаются его в лесу за Аргуном и что один из этих дожидающихся его в лесу мюридов должен итти по его поручению (6) к русским в Воздвиженское, но мюриды аварцы не знают дороги и потому не может ля хозяин дать проводника?
  
   * N 76 (рук. N 51).
  
   Старик (7) придвинулся к столику и подвинул Хаджи-Мурату мед --свое произведение, (8) прося его откушать. Хаджи-Мурат взял еще кусок чурека, меду на ножик из под кинжала и стал есть. Старик, радостно улыбаясь беззубым ртом, (9) сидел против вето.
  
   * N. 77 (рук. N 54).
  
   -- Ну, а что пчелы как? -- спросил Хаджи-Мурат.
   -- Пчелы, слава Богу. Я вчера только с пчельника, он у меня в лесу. Сейчас моего меду покушаешь, -- говорил старик, оживившись при разговоре о своем любимом деле.
  
   * N 78 (рук. N 51, гл. II).
  
   Кондицкий был десятилетний солдат из Западного края. У него всегда были деньги, родные присылали ему. Кроме того он сам был и портной и шорник и зарабатывал деньжонки. По службе он был неисправен и слаб, но он оказывал услуги начальству и его не обижали. Другой солдат Никитин был (10) тонкий,
  
      -- Зачеркнуто: Хорошо, -- сказал Хаджи-Мурат
      -- Зач. ездил
      -- Зач. и как Мустафа об[ещал]
      -- Зач. это
      -- Зач. утвердительно
      -- Зач. Воздвиженскую
      -- Зач. улыбаясь беззубым ртом
      -- Зач. улыбаясь
      -- Зач. не спуская глаз смотре[л]
      -- Зач. молодой человек, забритый три года тому назад и тотчас же поступивший на Кавказ в Куринский полк. Он был родом из Владимирской губернии.
  
  
   ловкий, белокурый красавец (1) из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая еще мать (2) и три брата с женами и ребятами. (3) Петр был (4) не женат и пошел охотой за брата. Но (5) солдатская служба так показалась тяжела ему, что он стал пить, когда мог и было на что в и даже раз попытался бежать, сам не зная куда, только чтобы избавиться от тоски, которая съела его. После того как (7) его жестоко наказали за побег, он махнул на себя рукой и (8) еще хуже затосковал, так что вошь заела его, и только ждал случая, когда мог напиться. Несмотря на это, товарищи почему то любили, жалели его и в особенности мрачный Панов, бывший его дядькой.
   -- Ну что ж, давай и мне покурить, --сказал Петр своим особенно приятным ласкающим тенором, садясь на (9) корточки подле Кондицкого.
   -- А что своего не заведешь? (10) --сказал Кондицкий. --Вот дай дядя Антоныч откурится.
   -- Хорошо, как тебе из дома посылают, а мои от меня ждут.
   --Ну, чего захотели, -- проговорил Панов, отрываясь от трубки и с каждым словом выпуская набранный дым. -- Наш брат -- отрезанный ломоть. (11) Откуда что взять. А что и добыл -- самому нужно. Сказано царский слуга... вот и вся. Ну, ребята, докуривай да и туши.
   Никитин расчистил перед собой листья и ветки и лег на брюхо, припав губами к трубке.
   -- А (12) сказывают Слепцова, генерала, убили, --сказал Кондицкий.(13)
  
   (1) Зачеркнуто: Несмотря на то, что его уже два раза наказывали жестоко розгами за неповиновение, пьянство и попытку побега, был (особенно) любим всеми товарищами и особенно мрачным Пановым, бывшим его дядькой. Петр Никитин был (забрит) из помещичьих крестьян.
   (2) Зач. жена
   (3) Зач. Никитин
   (4) Зач. еще
   (5) Зач. теперь он раскаялся в своем добром поступке, и тоска съела его.
   (6) Зач.: но тоска все хуже и хуже одолевала его. Два раза он думал бежать, даже выходил за крепость, но молился и проходило. Особенно тяжело было Петру, что солдаты товарищи, которые по его соображениям должны были испытывать то же, что и он, не только не понимали его и, когда он заговаривал о своей тоске, смеялись над ним, но, напротив, как будто были совсем довольны своей жизнью и гордились ею.
   (7) Зач. он был
   (8) Зач. даже не старался служить или чем нибудь улучшить свою жизнь, а не переставая тосковал.
   (9) Зач. землю и отчищая под собою сухие листья и ветки
   (10) Зач. отвечал
   (11) Зач. Тут, брат, не об жене думай, -- а служи царю и отечеству, вот и всё
   (12) Зач. что правда:
   (13) Зач. Тогда только был убит Слепцов (Сказывают) (Должно убили, -- сказал Панов, -- что ж кому что написано)
  
   -- Как же, ротный сказывал, --подтвердил Панов. --Видно, пришел час.
   -- Уж очень смел был, -- сказал Кондицкий.
   -- Тут смел, не смел, кому обречено, -- пробурчал Панов. -- Ты что сапоги снимаешь? -- обратился он к Никитину, который откурился и стаскивал с себя сапоги.
   -- Да смотрю -- стоптал.
   -- То-то, стоптал, (1) нехорошо ходишь, легче (2) ступать надо. (3)
   -- Ох, хороши сапоги продавал Тихонов, --сказал Кондицкий. -- Он домой идет.
   -- И счастье же человеку, -- вздохнув, сказал Никитин.
   -- Счастье? (4) Куда он пойдет? К братьям пахать, тоже не сахар.
   -- Ну нет, -- заговорил своим тихим, ласковым голосом Никитин, -- я бы не знаю, дядя, что дал, только бы пожить (5) дома. Хоть бы глазком взглянуть на них. Выедешь, бывало, весной на двоем пахать, жеребята играют, у нас две кобылы -- хорошие матки были --не знаю целы ли, (6) грачи за тобой за сохой ходят, голуби тоже, жаворонок, земля мягкая, идешь босой ногой -- точно гладит тебя.
   И Никитин долго вспоминал про деревенскую жизнь и работы, я семью, стариков и детей. Кондипкий, (7) между тем, задремал; слышно было, как он всхрапывал, а Панов сидел прислонившись и молчал, только (8) гневно откашливаясь. (9)
   -- Это, брат, оставить надо, (10) -- сердито проговорил Панов,-- да и тише говори. На то секрет.
   -- И рад бы оставить, -- продолжал (11) своим нежным, умильным голосом Никитин, -- да не могу, сном не засплю, вином не залью. Только и думка, что про домашних. И покаюсь тебе, Антоныч, на днях ушел за крепость. Думаю, бегу опять.
   -- Уж пороли ведь тебя, -- сказал Панов.
   -- А все-таки не могу, хочу бежать да и всё. И сам не знаю куда, а бежать.
   -- То-то дурак, -- сказал Панов.(12) --Мало пороли тебя. Я бы из тебя дурь...
  
      -- Зачеркнуто: мужик, ходить не умеешь
      -- Зач.: прямее
      -- Зач. Говорят, так на месте и положили, -- сказал Кондипкий.
      -- Зач. А я считаю, что хуже. Что мужик -- последний человек, -- сказал Панов.
      -- Зач. еще, как живал прежде в мужиках
      -- Зач. птички поют
      -- Зач. видно
      -- Зач. как будто
      -- Зач. Вишь ты, как расписывает, -- сказал он сердито.
      -- Зач. Кондицкий, давай покурить (сказал Панов)
      -- Зач. тихим голосом
      -- Зач. Только что проговорил это Панов, как впереди их послышался свисток.
  
  
   Он, не договорив, остановился. Пока они сидел, небо заволокло, и ветер шевелил сучья деревьев и поднимал кое где (1) падший лист. Панов остановился, потому что из за ветра услыхал свист.
   -- Это не птица, человек, --сказал он. (2)
   -- Смотри, ребята. Не зевать.
   Никитин толкнул локтем Кондицкого. Все трое взялись за ружья и щелкнули взводимые курки: два вместе, Кондицкий один после. По дороге шел кто-то. Вероятно, услыхав звуки, шедший остановился. (3) Солдаты выбежали на дорогу и окружили двух человек в черкесских одеждах.
   -- Стрелять не надо, моя генерал надо, -- сказал один из них. (4)
   -- Ружья нет, пистолета нет, шатка нет. Генерал айда.
   Генерал крепко нужно. Дело хорошее нужно.
   -- Вишь дрожит весь, сердешный. Тоже боится, долго ли убить, -- сказал Панов, -- что ж веди, что ль, ты, -- сказал он
   Кондицкому. --А сдашь, приходи опять.
  
  
   * N 79 (рук. N 51).
  
   -- А слыхал, Слепцова то генерала убили, --сказал Панов выпуская дым с каждым словом.
   --Как же, ротный сказывал,--отозвался Авдеев.--Уж очень смел был.
   -- Тут смел, не смел, кому обречено, -- пробурчал Панов.
   -- И как это люди не боятся, -- сказал Авдеев, -- я вот страх боюсь,--очевидно похваляясь тем, что он боится. --Как это засвистят пули, так у меня вся душа в пятки уйдет. Кабы не начальство, убежал бы не знай куда.
   -- Бегай, не бегай, всё одно, -- сказал Панов, -- она найдет виноватого.
   -- Да это как есть. Видно, уж надо как нибудь.
   -- И чего это, я подумаю, господа на войну идут, -- сказал Никитин. -- Ну хорошо, нашего брата забреют, зашлют, тут хочешь, не хочешь, тяни двадцать пять лет, пока сдохнешь. Ну они то чего не видали? Хотя бы Слепцов этот?
   -- И судишь ты по дурацки. А служба? -- сказал Панов. -- Царю и отечеству значит.
   -- А жалованье то, -- сказал Авдеев, -- что генерал то получает.
   -- Получает то получает, да и спускает опять всё, -- сказал Никитин. -- Тоже посмотришь на них, как швыряют деньгами
  
   (1) Зачеркнуто: сухой
   (2) Зач.: Бери ружья, готовься.
   (3) Зач.: -- Солдат стрелять не надо, -- послышался голос в темноте.
   -- Кто идет, говори!
   (4) Зач.: чеченец
   -- Стой не трогайся, -- сказал Панов. -- Это лазутчики.
  
  
  
  
  
   то, хоть бы наш ротный, опять, сказывают, из ящика наши денежки взял.
   -- Этот отдаст, -- сказал добродушно Авдеев. -- Барин хороший, -- сказал Авдеев.
   -- Они все хороши. Ему денежки нужны, а и роте нужны, -- проговорил Никитин.
   -- Это, брат, не наше с тобой дело. Как рота хочет,-- сказал Панов. --Как рота рассудит.
   -- Известное дело, мир -- большой человек, -- сказал Авдеев. И сейчас же после этих слов Авдеев заснул, и из за неперестававшего шелеста ветра по макушкам, послышалось соленье и даже всхрапыванье.
   -- Ты говоришь служба, -- продолжал Никитин, -- хорошо тому служить, кто что выслужит, а наш брат служи, не служи, либо пулю в лоб, либо спину выдерут. Вот и служба наша.
   -- Всё не то ты говоришь, -- сердито проговорил Панов, -- да и тише говори, на то секрет.
   -- Я то говорю, что скучно мне, -- понизив голос, сказал Никитин. -- Так то скучно, так скучно. Как накатит это на меня и не знаю, что над собой бы сделал: либо убегу, либо повешусь.
   -- Мало пороли тебя, -- сказал Панов.
   -- Что ж, что спину пороли, а на душе всё то же осталось.
   -- То-то дурак, -- сказал Панов. -- Видно, дурака в семи водах не вываришь. Кабы ты мне попался в руки, я бы из тебя дурь то выбил.
  
   * N80 (рук. N 51).
  
   Другой солдат Никитин был тонкий, белокурый красавец из крестьян Орловской губернии. Дома остались молодая жена, мать и два брата с женами и ребятами. Петр был младший, детей у него не было, и он пошел охотой за брата. Прежде он не пил, но в рекрутах начал пить и продолжал пить и на службе, когда мог и было на что. Служба ему далась легко: он был ловок, понятлив и кроме того (1) так добродушен и весел, что товарищи все любили его.
   Начальство же ценило его за то, что он делал в песенниках. Он был в подголосок, и свистун, и плясун, но солдат он был плохой, неисправный, ленивый и даже раз после перепою бежал. Его поймали и жестоко наказали. После наказания он еще хуже стал служить, как будто совсем махнул на себя рукой и только ждал случая, когда мог напиться.
  
      -- Зачеркнуто: (был так привлекателен) как и все солдаты, ничего не боялся или делал вид, что ничего не боятся, и, кроме того, был так привлекателен и наружностью и мягким, в душу идущим голосом, что все бабы и девки любили его.
  
  
  
  
   -- Какой бы из тебя солдат, первый сорт вышел, -- говорил ему мрачный Панов, бывший его дядькой, -- кабы не глупость твоя.
   -- Видно, глупость то допрежь меня родилась, -- отвечал он.
  
   * N 81 (рук. N 51, гл. IV).
  
   Закусив, Хаджи-Мурат надел оружие и вышел. Перед домом стояла толпа человек тридцать. Среди них были и конные. Громко говорившая толпа замолкла, как только Хаджи-Мурат вышел из сакли и поздоровался с ближайшими. Некоторые ответили на его "селям", большинство же молчало.
   Сафедин подал лошадь, старик тесть взялся за стремя и Хаджи-Мурат, (1) не тряхнув винтовкой, вскочил в седло, оправил бурку и, не глядя вокруг себя, тронул лошадь вниз по аулу. Люди, стоявшие на его дороге, расступились, и Хаджи-Мурат с Сафедином и хозяйским сыном выехали из аула. Но только что они выехали, как начался громкий говор (2) среди толпы чеченцев.
  
   * N 82 (рук. N 51, гл. V).
  
   -- Берегись, -- послышалось вдали из лесу, и из невидного тумана стала с треском опускаться ветвистая чинара.
   Офицеры только что успели отскочить, даже не успели оттащить барабаны, как чинара, ломая сучья, с грохотом ударилась о землю. И только когда она уже ударилась, офицеры увидали, что она прикрыла сучьями двух солдат, которые по дороге тащили сучья. Один из этих солдат попал между двумя отростками и его только обсыпало сухими листьями и оцарапало в двух местах лицо, другой же попал прямо под сук. и его сломанным суком прижало к земле. Солдат этот был Никитин. Он лежал с прорванным животом, закатив глаза и открывши рот. На полушубке его и под ним на сухих листьях была лужа крови. Офицеры, солдаты бросились к нему, подняли с него дерево, выпростали его и положили на носилки. Никитин жалобно стонал и с удивлением смотрел вокруг себя, но ничего не говорил.
   Между солдат начались упреки, перекоры и оправдания.
   -- Дуром пошло дерево. Не туда, куда ей надо.
   -- Да ведь мы кричали ему.
   -- Смотреть надо. Весь живот разорвало, где же живому быть.
   -- Вот тебе и без Шамиля смерть пришла. Где не думано, не гадано... --слышались разговоры. Никитин был из роты Полторацкого, и потому Полторацкий распоряжался укладкой раненого на носилки, призывом фельдшера, первой перевязкой и отправкой в больницу.
   -- Ну что? -- спрашивал Полторацкий у фельдшера.
  
      -- Зачеркнуто: выехал, никем не тронутый
      -- Зач.: споры, крик
  
  
  
   -- Готов совсем, ваше благородие, брюхотина прорвана, да и все кишки измяты, живому не быть!
   Только что отправили больного по ближней лесной дороге, как по большой дороге из крепости показался длиннолицый Воронцов на своем английском кровном, рыжем жеребце, сопутствуемый адъютантом полка, казаком и чеченцем переводчиком. Увидев скопление народа, Воронцов подозвал к себе Полторацкого.
  
   * N 83 (рук. N 51).
  
   В это время слева от дороги послышался выстрел.
   -- Ах да, я и забыл, --крикнул веселым голосом румяный Полторацкий, -- ведь я нынче хотел сраженье дать в честь. Кости, -- он указал на разжалованного Фрезе. -- Чудесно! Верно, там есть они. Гирчик! -- крикнул он вестовому, -- лошадь! А ты. Костя, ступай в цепь.
   Он сел на лошадь и поскакал по направлению выстрелов. Подъехав к цепи, он узнал, что на полянке виднелось несколько чеченцев, из которых один выстрелил. Чеченцы эти были те, которые преследовали Хаджи-Мурата и хотели видеть его приезд к русским. Один из них выстрелил. Полторацкий тотчас же потребовал 2-ую роту и велел стрелять в лес. Послышался страшный треск наших залпов. Чеченцы, очевидно, никак не ожидали этого и, ответив несколькими выстрелами, разъедались и разбежались. Чеченцы, разумеется, не сделали никакого вреда, но один из их выстрелов ранил русского солдата.
  
   * N 84 (рук. N 51, гл. VII).
  
   -- Вот и без войны покончил человек.
   -- Кому что назначено.
   -- Это тот, что бежал.
   -- Теперь туда убежит, где уж не поймают, -- говорили больные.
   Никитин, между тем, то с тем же почти радостным удивлением, которое выразилось на его лице, смотрел вокруг себя, то морщился и жалобно, по детски, стонал.
   -- О-о-о-о-о! --громко и долго застонал он, когда его клали на койку.
   Когда же положили, он всё так же удивленно глядел вокруг себя, не отвечая на вопросы окружавших его больных, как будто он не видал их, а видел что то другое, что особенно, не переставая, удивляло его.
   Пришел доктор и стал осматривать раненого. Он велел повернуть его, чтобы посмотреть сзади.
   -- Это что ж? -- спросил доктор, указывая на белые рубцы на белой спине и заду.
   -- От порки, -- проговорил Никитин.
   -- Что?
   -- Его наказывали за побег, -- сказал фельдшер.
   -- Гм... Надо очистить рану, там полно щепок. Ну-ка повернись.
   Никитина перевернули и стали хлороформировать.
   Доктор вынул из раны два осколка дерева, но не стал искать дальше, а поспешно зашил рану и снял с лица Никитина хлороформ и стал будить его. Никитин пел.
   -- Миленькие вы мои, -- заговорил Никитин, как только проснулся. -- Голубчики вы мои. За нами хлопочете. Спасибо вам, родненькие. Спасибо вам. Слава Богу! Ох! Слава Богу!
   Доктор ушел. Пришли вернувшиеся с рубки леса товарищи Никитина и два из них, Панов и Серегин, пришли проведать его.
   -- Голубчики мои, --встретил их Никитин, --помираю. Вот, Антоныч, -- обратился он к Панову, прерывая свою речь стонами, --и отставка чистая, а я Тихонову завидовал. Чего лучше? Слава Богу. То на брата обижался, что за него пошел, а теперь так рад! О-о-о-о! Слава Богу. Вся дурь соскочила. Что ж попа нет, что ли. --Ну видно солдату и так простится. Слава Богу. Свечку дай, Антоныч, я помирать буду. Да домой напиши. -- И Никитину вдруг стало легко и радостно.
   -- Кончился. --сказал фельдшер, дотронувшись до его руки.
   При вечернем докладе фельдфебель 2-й роты доложил ротному, что Никитин помер. Полторацкий почмокал языком, выражая сожаление, в особенности о том, что у песенников его роты не будет подголоска.
   А полковой адъютант, которому поручено было писать реляцию о последнем побеге, решил включить Никитина в убитые в этом деле. Так что убитых в этом деле оказалось не два, а три, что давало всему набегу больше значения.
  
   * N 85 (рук. N 51, гл. IX).
  
   -- А (1) вы, генерал, встречали этого Хаджи-Мурата? -- спросила княгиня у своего соседа, генерала с щетинистыми усами, (2) желая дать ему возможность поговорить.
   -- Как же-с. И не раз, как, -- у генерала была привычка пересыпать свою речь словечком "как", --и не раз, как, встречал, княгиня, как, -- и генерал рассказал про то, как (3) Хаджи-Мурат в 43 году после взятия горцами Гергебиля недалеко от Темир-Хан-Шуры (4) наткнулся на отряд генерала Пасека, где
  
   (1) Зачеркнуто: Весь обед разговор вертелся на
   (2) Зач.: сидевший подле княгини очень рад был случаю разговориться и рассказать, что он знал про подвиги Хаджи-Мурата и те случаи, когда ему приходилось иметь с ним дело. (3) Зач.: он ворвался в Темир-Хан-Шуру (в самую середину русских войск и как)
   (4) Зач.: как шла легенда о его заколдованности. Воронцов с приятной улыбкой слушал рассказ храброго генерала.
  
  
  
  
  
   генерал с щетинистыми усами командовал полком, -- и тут было жаркое, такое, как, -- говорил генерал, -- что, если бы не крепость Зыряны, нам бы плохо пришлось. Тут мы держались, как, до тех пор, пока (1) не подошли к нам (2) два батальона, как. Тут уж, как, мы его погнали. (3) Только дрался он молодцом, как. Я сам видел на завалах, как, изволили слышать Ваше Сиятельство, как, -- обращался он к Воронцову, -- на наших глазах, как, налетел на него полковник Золотухин, как, лихой офицер был, и (4) шашкой хотел срубить его. И тут же, как, Хаджи-Мурат на наших глазах застрелил его. Так что чуть не забрал, как, он самое тело Золотухина.
   Воронцов слушал генерала с приятной улыбкой, очевидно довольный тем, что генерал разговорился. Все обедавшие, даже молодежь, адъютанты и чиновники, сидевшие на дальнем конце стола и перед этим (5) чокавшиеся друг с другом стаканами и тихо смеявшиеся, все замолкли и слушали генерала. Но тут случилось (6) обстоятельство, испортившее весь успех генеральского рассказа.
   -- Да я знаю про это славное дело, -- сказал Воронцов. -- Так что вы точно встречались с Хаджи-Муратом?
   -- И не раз, Ваше Сиятельство. Другой раз мы, как, столкнулись с ним, как, на выручке в 45 году,
   -- Как? -- переспросил Воронцов, продолжая улыбаться, но уже не такой, как прежде, а несколько ненатуральной улыбкой.
   Дело было в том, что храбрый генерал (7) рассказывал про свою вторую встречу с Хаджи-Муратом и называл это дело (8) "выручкой", (9) как и называли его все солдаты, говоря про затеянный в 45 году Николаем I и исполненный князем Воронцовым (10) несчастный поход в Дарго, в котором русские потеряли (11) несколько убитых и раненых (12) офицеров, сотни солдат и несколько
  
      -- Зачеркнуто: пришли
      -- Зач.: на выручку, как
      -- Зач.: Тут я видел его самого
      -- Зач.: ранил его
      -- Зач.: налившие друг
      -- Зач.: вдруг замешательство, передавшееся почти всем присутствующим. Только сам Воронцов всё продолжал улыбаться, хотя почувствовалась ненатуральность в его улыбке.
      -- Зач.: в подтверждение того, что Хаджи-Мурата считали заколдованным, рассказал, как в 45 году, в сухарной экспедиции, Хаджи-Мурат наскочил на свежий батальон, обсыпавший пулями нападавших на них, остался жив и еще сумел с своими мюридами отбить наши орудия.
      -- Зач.: (назвал часть) (это дело) одно из дел Даргинской экспедиции.
      -- Зач.: (Что и было справедливо, потому что) А... про этот несчастный поход в Дарго.
      -- Зач.: люди, знавшие взгляд на это дело
      -- Зач.: многих (сотни)
      -- Зач.: генералов
  
  
  
   пушек и в котором был бы взят или уничтожен весь отряд, уже несколько дней не имевший провианта, если бы не подоспели свежие войска, выручившие транспорт с сухарями и вес отряд. Неловкость положения произошла от того, что Даргинский поход Воронцова (1) был явной грубой ошибкой Воронцова, которую он чувствовал, но в которой не признавался и про (2) которую никто не говорил (3) при нем. Словом же "выручка" прямо указывалось то положение, в котором находился весь отряд.
   Все поняли это и, улыбаясь, переглядывались между собой. Один генерал, раз заведенный на любимую тему, подробно с прибавлением "как, как;" рассказывал, в каком отчаянном положении был весь отряд именно вследствие военной ловкости Хаджи-Мурата, сумевшего отрезать ему отступление.
   Генерал не успел досказать всего, потому что княгиня Елисавета Ксаверьевна (4) перебила его, расспрашивая об удобствах его помещения в Тифлисе. (5) Генерал удивленно оглянулся на всех и на своего адъютанта, с конца стола упорным и значительным взглядом смотревшего на него, понял и, не отвечая княгине, замолчал и стал есть лежавшую у него на тарелке рыбу.
   Когда на другой день генерал явился к Воронцову (6) поутру, чтобы получить окончательный ответ об его представлении подчиненных (7) и выдачи ему (8) казенных денег, следуемых ему, (9) грузин князь Орбелиани попросил его подождать в приемной, так как князь был занят.
   В конце же приема адъютант передал ему, что дело его находится у начальника и чтобы он потрудился обратиться к нему. Князь же так занят, что не может принять его.
  
   * N 86 (рук. N 51, гл. X).
  
   Он говорит, как передал переводчик, что он все силы употребит послужить русским так же, как он служил Шамилю. Что он особенно может быть полезен в Дагестане, где горцы знают и любят его. Но одно он умоляет сардаря помочь ему выручить свою семью, мать, жену, детей, в особенности, сына от Шамиля, который ненавидит его и убьет их всех, если Хаджи-Мурат пойдет против него.
  
   (1) Зачеркнуто: так называемая сухарная экспедиция, состоявшая в том, что надо было выручить обоз с сухарями
   (2) Зач. эту ошибку
   (3) Зач. в присутствии Воронцова
   (4) Зач. поторопилась исправить дело, заговорив с генералом про
   (5) Зач. Утром па другой день Хаджи-Мурат был представлен
   (6) Зач. в приемной князя сидело дожидаясь
   (7) Зач. к наградам
   (8) Зач. за полгода следуемых
   (9) Зач. Он не был принят, и адъютант
  
  
   Воронцов сказал, что он подумает об этом я сделает что можно.
  
   * N 87 (рук. N 51, гл. XI).
  
   Отношения Хаджи-Мурата к людям были очень определенны. Помимо той официальной учтивости, которую он считал нужной до отношению к высшим сановникам, он очень определенно отличал людей, которые были приятны и которые были противны ему. Так понравились ему Семен Воронцов и его пасынок и Полторацкий и не понравились Мария Васильевна и Меллер-Закомельский. Так здесь в Тифлисе понравился ему Лорис-Меликов, а не понравился Карганов.
  
   * N 88 (рук. N 51, гл. XII).
  
   "Так вот с тех пор, как я убил мюрида, я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал я мюридом потому, что жил я весело, роскошно с молодыми ханами. Они любили меня, как брата, и я любил их. А они боялись русских, дружили с ними и не хотели пускать к себе Кази-Муллу. Кроме того, скоро после этого, мюриды убили моего отца". (1) И Хаджи-Мурат живо вспомнил тот вечер, когда привезли в аул перекинутое через седло и покрытое буркой тело отца и как жалко и страшно было смотреть на висящие с одной стороны бескровные кисти когда то могучих рук и с другой -- ступни когда то сильных, резвых ног, качавшихся как мешки при каждом шаге лошади.
   "Осман и я, мы должны были отомстить убийцам отца, и я совсем оставил мое намерение перейти к мюридам".
  
   * N 89 (рук. N 51).
  
   А [мать] была красавица, высокая, тонкая, сильная. Она часто носила меня за спиной в корзине к деду, а я был тяжелый. Да, так мать не пошла в кормилицы, и тогда ханша (2) взяла другую кормилицу, а ее все-таки простила. (3) И (4) мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа, Булач-Хан, меньшой, и Умма-Хан, мой брат названный и друг. Джигит был, -- сказал Хаджи-Мурат, и Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза Хаджи-Мурата, когда он упомянул это имя. -- Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. (5) Мне было (6) лет, когда Кази-мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша
  
      -- Зачеркнуто: Когда тело его, покрытое
      -- Зач. любила ее
      -- Зач. ее
      -- Зач. потому мы были вхожи
      -- Зач. Первое мое сражение было под Хунзахом;
      -- Пропущено слово, в следующей рукописи вставлено: 18
  
  
  
   перестала дружить с русскими и приняла хазават. Тут я в первый раз убил одного человека, и (1) он мне передал хазават.
   -- А много ты (3) убил людей на своем веку? -- сказал Лорис-Меликов. -- Сколько?
   -- А кто же их считал. Только этот был особенный человек.
   -- Отчего так? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- А оттого, что когда я догнал этого человека, -- они бежали от нас (подо мной был добрый конь хана), (3) он выстрелил в меня и промахнулся. (4) Тогда я ударил его шашкой, и он (5) пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился (6) с седла на земь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: "я шейх".
   -- Что значит шейх? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Шейх -- значит учитель мюридов. Он сказал: "я шейх. Ты убил меня, (7) но знай, что мусульманину нет спасенья без хазавата; держи хазават..." (8) Так вот с тех пор (9) я стал думать о хазавате. Но тогда я еще не стал мюридом. А не стал мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца. На них была его кровь, и я не мог итти к ним. (10) Но, правду сказать, дело в том, что я был молод и я жил в счастье и довольстве в (11) дворце в Хунзахе.(12) Ханы любили меня как брата и (13) ни в чем не отказывали мне. (14) Я провел молодость в бедности, а теперь жил в богатстве. (15) Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу,-- говорят старики. Так и я радовался на богатство и к роскоши прибавлял роскошь.
  
      -- Зачеркнуто: стал мюридом. Да это вам не нужно?
   -- Нет нужно. Как же это было?
   -- А вот так: прежде к деду моему тайно ездил из гор мюрид
   Кази-Мулла и проповедывал хазават. Я хотел тогда уйти в горы, но боялся и отца и братьев. Но вот когда я убил человека, я уже решил бежать в горы.
      -- Зач.: я думаю
      -- Зач. когда я догнал его и он
      -- Зач. в меня, а
      -- Зач. упал на луку, но держался на седле
      -- Зач. наземь; я смотрел на него: он лежал навзничь и сказал: "ляилаха илла-ллах" и потом взглянул на меня.
      -- Зач. я мюрид. Будь и ты мюридом
      -- Зач. закрыл глаза и умер. (И точно он тут же)
      -- Зач.: как я убил мюрида (его)
      -- Зач.: И Хаджи-Мурат живо вспомнил тот вечер, когда привели в аул перекинутое через седло и покрытое буркой тело отца, -- и как жалко и страшно было смотреть на висящие с одной стороны, бессильно висящие, бескровные кисти когда то могучих рук и с другой -- ступни когда то сильных, резвых ног, качавшихся, как мешки, при каждом шаге лошади. -- И я совсем оставил намерение перейти к мюридам. Осман и я, мы должны были отметить убийцам отца. Кази-Мулла был отбит, русские покровительствовали ханам и года два
      -- Зач.: своем
      -- Зач.: Я жил с ними. Они
      -- Зач.: я любил их
      -- Зач.: и я жил, ни о чем не думая.
      -- Зач.: и думал, что
  
  
   * N 90 (рук. N 51, гл. XI).
  
   Хаджи-Мурат замолчал, ясно вспомнив (1) морщинистого, с седой бородкой деда серебрянника, как он чеканил серебро своими жилистыми руками и (2) заставлял внука говорить молитвы. Вспомнился фонтан под горой, куда он, держась за шаровары матери, ходил с ней за водой. Вспомнилось, как мать в первый раз обрила ему голову, и как он (3) в блестящем медном тазу, висевшем на стене, с удивлением увидел свою круглую синеющую головенку. Вспомнилась худая собака, лизавшая его в лицо, и особенно запах дыма (4) и кислого молока, когда мать (5) его давала ему лепешки.
   -- Да, так мать не пошла в кормилицы, -- сказал он, (6) встряхнувши головой, -- и (7) ханша взяла другую кормилицу, (8) но все-таки (9) любила мою мать. И мать водила нас, детей, в ханский дворец, и мы играли с детьми ханскими, и ханша любила нас. Ханов было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат Османа, (10) Умма-Хан, мой брат названный и друг, и Булач-Хан, меньшой, тот, которого Шамиль сбросил с кручи. Да это после. Лучше всех был Абунунцал, -- сказал Хаджи-Мурат. -- Джигит был.
   И Лорис-Меликов удивился, увидав, как слезы выступили на глаза и этого мужественного человека, когда он (12) сказал это.
   -- Вместе впятером мы джигитовали и вместе воевали. Мне было 18 лет, когда Кази-Мулла окружил Хунзах и требовал, чтобы ханша перестала дружить с русскими и приняла хазават. Она не хотела. Но я тут в первый раз (13) узнал про хазават и хотел принять его.
   -- Что такое хазават, -- спросил Лорис-Меликов.
   Он знал, что значит хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.
   -- Хазават значит то, что мусульманин (14) признает власть над собой только аллаха и тех, кого поставил над ним аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.
  
      -- Зачеркнуто: мать, как она (сидела) под коровой и отгоняла его
      -- Зач.: спрашивал внука
      -- Зач. погляделся
      -- Зач.: и вкус
      -- Зач.: входила
      -- Зач.: очнувшись
      -- Зач.: тогда
      -- Зач.: а ее
      -- Зач.: простила
      -- Зач. Булач хан меньшой
      -- Зач.: Хаджи-Мурата
      -- Зач. упомянул это имя.
      -- Зач.: убил одного человека, и он мне передал хазават, этот человек был шейх.
      -- Зач.: не может быть
  
  
   -- Так, -- сказал Лорис-Меликов, -- как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?
   -- А было это так, что тогда в одной стычке я в первый раз убил человека.
   -- А много ты убил людей на своему веку, -- сказал Лорис-Меликов, -- сколько?
   -- А кто же их считал. (1) Но тот человек, которого я убил тогда, был шейх.
   -- Правду сказать, (2) -- помолчав сказал Хатрки-Мурат, -- я не стал мюридом тогда оттого, что мне было жить хорошо. Я жил (3) в дворце с ханами. Ханы любили меня, как брата, и ни в чем не отказывали мне. Я провел молодость в бедности и стал жить в богатстве. Кто не видал дня, тот днем зажигает свечу, -- говорят старики. Так и я когда попал в богатство и (4) старался всё еще и еще прибавить его.
  
   * N 91 (рук. N 51).
  
   Кроме того я видел в Тифлисе, как повесили двух лезгин, -- один был старик, хороший человек, -- за то, что они убили солдата. А убили они солдата за то, что солдаты стояли в их ауле и бесчестили их женщин.
   В Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса. (5) И я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских и впустить к нам Гамзата.
  
   * N 92 (рук. N 51).
  
   В (6) Тифлисе тогда нас обманывали, обирали, обещали и не делали. Мысли мои переменились, когда я приехал из Тифлиса. Я вспомнил убитого шейха, про то, что он велел мне вести хазават, и я стал уговаривать ханшу и молодых ханов бросить русских, принять хазават.
  
   * N 93 (рук. N 51).
  
   Хаджи-Мурат остановился, загорелое лицо его буро покраснело и глаза налились кровью. (7) Мне бы надо было броситься на них, убить сколько бы удалось и умереть тут вместе с названным братом. Но я был молод и на меня нашел страх, и я убежал.
  
      -- Зачеркнуто: Только это был особенный человек.
      -- Зач. дело было в том, что я был молод
      -- Зач. в счастье и довольстве
      -- Зач. к роскоши прибавлялась роскошь
      -- Зач. Про то, что мусульманин не должен дружить с неверными.
      -- Зач. Кроме того я видел в Тифлисе, как повесили двух лезгин: один был старик, хороший человек, за то, что они убили солдата. А убили они солдата за то, что солдаты стояли в их ауле и бесчестили их женщин.
      -- Зач. Я не видел больше ничего в (Я был)
  
  
   -- Вот как, -- сказал Лорис-Меликов. -- Я думал, что ты никогда ничего не боялся. (1) А потом случалось бояться? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Потом никогда. С тех пор я вспоминал этот стыд, и когда вспоминал, то уж ничего не боялся.
  
   * N 94 (рук. N 51, гл. XII).
  
   Курбан, как он понял, кроме своего удальства во всем и молодечества, (2) еще готовился в муллы. (3) Ученый человек, гордившийся своей ученостью, и строгий магометанин, державшийся не только шариата, но и тариката, т. е. высшего духовного ученья. Он присоединился к Хаджи-Мурату (4) только из ревности и ненависти к Шамилю. Несмотря на свою неизвестность и не блестящее положение, он был снедаем честолюбием и мечтал о том, чтобы свергнуть Шамиля и занять его место.
  
   * N 95 (рук. N 51, гл. XIII).
  
   Мы и десятка два джигитов сходились тайно у нашего деда Османли Хаджиева и решили взять кровь Гамзата. Мы не согласились (5) еще, как и где (6) это сделать, когда к деду пришел (7) Асельдер, (8) мюрид Гамзата, и стал заказывать кинжал (9) с золотой насечкой (дед был серебрянник) и расспрашивать нас о ханше и ханах и стал осуждать Гамзата за то, что он убил ханов и ханшу... и многое другое, и мы поняли, что он знает про нас, и решили не откладывая сделать дело через день, в мечети, во время молитвы.
  
   * N 96 (рук. N 51).
  
   И все признали меня начальником над всей Аварией. Тогда с одной стороны был Шамиль, заступивший место Гамзата. Он угрожал разорить Хунзах, если я не присоединюсь к нему, с другой стороны был русский генерал Клюгенау. Этот требовал, чтобы я, как прежние ханы, дружил с русскими и не пускал к себе мюридов, и обещал мне за это свою защиту.
   Я ненавидел Шамиля за убийство ханов, -- и я согласился.
  
      -- Зачеркнуто: Но я и не думал бояться после того (тогда), -- сказал Хаджи-Мурат, -- а вот случилось и со мною.
      -- Зач. ученый
      -- Зач. честолюбивый человек
      -- Зач. не столько из (любви) преданности к нему
      -- Зач. о том; когда и где кто
      -- Зач.: на другое утро
      -- Зач. этот самый
      -- Зач. и стал расспрашивать
      -- Зач.: деду
  
  
  
   * N 97 (рук. N 51).
  
   -- Хлопочи, старайся, -- всё, что могу, тебе сделаю. Что мое, то твое, только помоги у князя. Я связан, и конец веревки в руках Шамиля.
   -- Так, же, как тогда у солдата, которого бросил под кручь, -- сказал Лорис-Меликов.
   -- Айя, -- т. е. "да", -- подтвердил Хаджи-Мурат, -- только тогда я убил солдата и спасся сам, теперь же я погибну один, а не погублю Шамиля. А мне его нужно, -- сказал Хаджи-Мурат, грозно нахмуривши брови.
  
   * N 98 (рук. N 51, гл. XV).
  
   Донесение это было получено в Петербурге на третий день рождества, и на другой день граф Чернышев повез его в (1) своем портфеле в Зимний дворец для доклада Николаю Павловичу. (2) Чернышев, укравший имение настоящего Чернышева, сосланного в каторжные работы за (3) бунт 14 декабря 1825 года, тщеславный, безнравственный, (4) наглый человек, естественно ненавидел честного, хотя и придворного, Воронцова и всячески, хотя и с осторожностью, старался уронить его во мнении государя, невольно уважающего заслуженного старика, высоко стоящего во мнении всего русского общества. И распоряжение (5) о Хаджи-Мурате (6) Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить так, как ошибку, которая была бы еще новым поводом к вызываемому Чернышевым неудовольствию государя против Воронцова.
   Миновав часовых, ординарцев, флигель-адъютанта, Чернышев (7) оправил перед зеркалом свой редеющий кок, поставил на место крест на шее и (8) одну большую эполету. (9) Он взял подмышку портфель у адъютанта и, вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел, вошел к государю.
   Государь в мундире своего полка, -- он ехал на смотр, -- сидел за огромным заложенным бумагами письменным столом и своими стеклянными, тусклыми глазами тупо смотрел на вошедшего. (10) И всегда полузакрытые глаза Николая Павловича нынче смотрели тусклее обыкновенного и под ними были синеватые подтеки. Он так же был затянут и выпячивал грудь,
  
  
   (1) Зачеркнуто: кармане своего
   (2) Зач. Воронцов
   (3) Зач. (25-й) (14 декабря) (восстание гвардии)
   (4) Зач. но
   (5) Зач. Воронцова
   (6) Зач. всегда
   (7) Зач. вошел в маленькую приемную
   (8) Зач. оглядев себя в блестящем
   (9) Зач. Чернышев
   (10) Зач. Николай Павлович
  
  
   но и лицо, и вся фигура его говорили об усталости. Я действительно, он с трудом встал нынче в обычное время, так как (1) он (2) заснул только в два часа ночи и долго еще не мог заснуть от волнения.
   Причиной этого было (3) то, что в 12-м (4) часу ночи (5) он, простившись с семейными, [?] (6) пошел не спать, а на свиданье, в предназначенную для этой цели комнатку в Зимнем дворце, на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, которая (7) в маскараде собрания так заинтриговала его и пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание во дворце ночью. Она действительно пришла, (8) была еще милее без маски, чем показалась в маске. И она, получив от него обещание (9) обеспечить ее мать, только во 2-м часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него. Он смотрел теперь на входящего Чернышева, (10) ничего не думая, (11) только испытывая некоторую сонливость и желание быть одному. Длинное (12) лицо его с взлизами над зачесанными височками и длинным носом, подпертое высоким воротником, из под которого висел орден, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Чернышев тотчас же понял по движению его бровей, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Кроме разных распоряжений о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву. (13) На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками. На последней резолюции о студенте было написано: "Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз сквозь 1000 человек. Николай".
   - Прочти, -- сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением. Чернышев прочел и наклонил голову в знак почтительного удивления и потом, взглянув на свою памятую записку, начал докладывать: было дело о беглом
  
      -- Зачеркнуто: ночь
      -- Зач.: провел почти без сна
      -- Зач.: посещение
      -- Исправлено из: 11
      -- Зач.: когда
      -- Зач. благословив детей
      -- Зач. встретивши
      -- Зач.: показалось ему
      -- Зач.: устроить
      -- Зач. тотчас же
      -- Зач. ничего не понимая
      -- Зач. холодное
      -- Зач. в положенными
  
  
   арестанте и суд над офицером, в карауле которого он бежал; другое о переименовании полка из 54-го в Нежинский; еще о поляке Расоловском, оскорбившем офицера; еще о назначениях и производствах; о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.
   Николай Павлович слушал всё, (1) держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева,
   -- Подожди немного, -- вдруг сказал он и закрыл глаза.
   -- Ты знаешь?
   -- Знаю, Ваше Величество.
   Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-нибудь важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть (2) прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе силой, приказав перечислить их в удельные; для того же, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это, держать это дело в тайне. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича, (3) план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды; что Хаджи-Мурат вышел, очевидно, оттого, что исполняется его план постоянного тревожения Чечни, сжигания и разорения их аулов (4). То, что план его еще перед назначением Воронцова в 1845 году был совсем другой; что он тогда (5) говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, он должен бы был забыть для того, чтобы говорить, что его план состоял в постоянном тревожении чеченцев. Но он не забывал этого и гордился и тем планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и (6) наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и (7) одуренную голову, и будет священная
  
   (1) Зачеркнуто: закрыв свои осовелые глаза и перебирая
   (2) Зач. подвергнуть смертной казни
   (3) Зач. Распоряжение
   (4) Зач. в Чечне
   (5) Зач. Требовал
   (5) Зач. Считал
   (6) Зач. и еще вполне
  
  
   истина, продиктованная ему самим Богом. Так он наивно говорил, что в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, когда подведут (1) пятерых казнимых к виселицам и что тогда, когда их повесят, говорил, что он в это время с Императрицей в церкви молился о вешаемых по его приказанию и рецепту. Теперь наитие его кончилось тем, что он сказал:
   - Правда, старик слишком возится с этими разбойниками. Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тогда всё будет хорошо. Так и напиши ему. О Хаджи-Мурате ничего не пиши, а об набегах напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.
  
   * N 99 (рук. N 51, гл. XVI).
  
   Неприятеля не было ни видно, ни слышно, но всякую минуту он мог появиться, и всякую минуту меткая небольшая пуля могла покончить жизнь каждого из всех этих людей. Это не говорилось, даже не думалось, но сознание этого в соединении с сознанием своей силы придавало (2) особенную прелесть (3) и без этого прелестной природе этой (4) части Чечни.
  
   * N 100 (рук. N 51).
  
   Бутлер был послан наперерез ей. Солдаты бежали, и он бежал, но как ни торопились они, только застали хвост неприятельской конницы. Защелкали выстрелы, стали подниматься дымки за дымками. Но перестрелка была пустая. Из русских никого не убило и не ранило; в партии же было видно, как они, подобрав тела убитых картечью из пушек, везли их перекинутыми через седла.
  
   * N 101 (рук. N 51).
  
   В ауле на привале выпили, закусили, остыли, потому что от беготни все вспотели, и Бутлер, (5) пошатываясь теперь на купленной с проездом лошади перед своей ротой и беседуя с своим начальником, (6) известным своей храбростью и пьянством добродушным майором Петровым, с которым он жил вместе, находился в самом радостном, возбужденном состоянии. Он забыл и про свое разорение и свои неоплатные долги, и Кавказ, война, молодечество, жертва собой, жизнь-копейка, всё это казалось так хорошо, что не мог нарадоваться на свое решение идти на Кавказ.
  
      -- Зачеркнуто: (несчастных) святых мучеников
      -- Зач.: каждому
      -- Зач.: всему тому
      -- Зач.: уголка
      -- Зач.: возвращаясь (идя теперь на своих длинных ногах)
      -- Зач.: с которым он и жил вместе
  
  
   * N 102 (рук. N 51, гл. XVIII).
  
   В небольшом укреплении на передовой чеченской линии был в это время воинским начальником батальонный командир Иван Матвеевич Петров, старый кавказец, женатый на дочери фельдшера, красивой, белокурой, бездетной, уже не молодой женщине.
   В укреплении стояли две роты, и в одной из них служил разжалованный за побег арестанта в Петербурге молодой гвардеец Горохов. За Марьей Дмитриевной ухаживали все офицеры и все приезжие, и все, зная неприступность Марьи Дмитриевны, ухаживали самым платоническим образом. Только между Гороховым и Марьей Дмитриевной установились отношения более близкие, чем со всеми другими, и Горохов невольно часто сравнивал свои отношения к семье Петрова с отношениями героя из "Капитанской дочки" к семье коменданта, с той разницей, что жена Ивана Матвеевича, Марья Дмитриевна, была для него, по чувствам, которые он к ней испытывал, заодно и капитаншей-матерью и Машей. Он был и благодарен ей за ее материнское попечение о нем и вместе с тем был влюблен в нее, и она знала это, и это было ей приятно, но делала вид, что не только не знает этого, но что этого и не может быть. Горохов был так молод, природа Кавказа так хороша, и сама Марья Дмитриевна, свежая, здоровая, тридцатипятилетняя женщина, так добродушно ласково улыбалась ему своими красными губами, открывая сплошные, блестящие белые зубы, что Горохов, не сознавая этого и горюя о Петербурге, чувствовал себя совершенно счастливым.
   Вскоре после его приезда был набег, в котором Горохов в первый раз услыхал свист пуль и с радостью почувствовал, что он не только не боится, но ему весело то, что на него смотрят и видят, что он не боится. После набега Иван Матвеевич похвалил его и представил к Георгию. Всё это было очень радостно, особенно потому, что при всем этом чувствовалось присутствие и участие милой женщины, и происходило среди, удивительной по красоте природы.
   В первых числах июня Горохов, схвативший лихорадку и ночью выдержав пароксизм, вышел из своей квартиры в солдатском домике и направился за хинином к фельдшеру, жившему рядом с домом Ивана Матвеевича. Солнце уже вышло из-за гор, и больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но зато как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на удаляющиеся и возвышающиеся, кое где покрытые лесом черные горы, и на матовую цепь снеговых гор, как всегда старавшихся притвориться облаками. Горохов смотрел на эти горы, дышал во все легкие и радовался тому, что он живет, и живет именно он и на этом прекрасном свете. Радовался он немножко и тому, что он такой молодец, так показал себя вчера хорошо, радовался и тому, что он по отношению Марьи Дмитриевны с ее толстой косой, широкими плечами, высокой грудью и ласковой улыбкой играет роль Иосифа прекрасного, радовался тому, что он честный человек, хороший друг Петрова, не хочет заплатить ему изменой за его доверие и гостеприимство.
  
   * N 103 (рук. N 51, гл. XIX).
  
   Кроме того что (2) он просил (3) Воронцова о том, чтобы выкупить и выменять его семью, он и сам вел о том же тайные переговоры с горцами. (4) Один горец обещался ему (5) устроить побег его семьи, но, доехав до Дарго, (6) где в ближайшем к Ведено ауле содержалась семья Хаджи-Мурата, увидав, что (7) увезти семью невозможно, под такой строгой стражей она находилась, -- вернулся назад и объявил Хаджи-Мурату, что, несмотря на триста червонцев, которые были обещаны ему, он отказывается от этого дела. Вслед за этим Хаджи-Мурат получил через лазутчика известие от самого Шамиля, который (8) приглашал его возвратиться, обещая ему полное прощение, в противном же случае угрожал (9) убийством матери, отдачей в рабство жены и меньших детей и ослеплением старшего любимого сына Хаджи-Мурата от его жены чеченки. Зная Шамиля, Хаджи-Мурат (10) понимал всю опасность положения своей семьи и (11) не ошибался в этом.
  
   * N 104 (рук. N 51, гл. XX).
  
   Бутлер вышел вместе с Хаджи-Муратом на крыльцо, но не успели они сойти еще с ступенек, как на них налетел верховой и взялся за пистолет; но не успел он поднять руку, как Софедин, (12) оставив лошадь, которую он держал, бросился на него, толкнул пистолет, выстрел раздался, и пуля пролетела кверху. Софедин (13) оглянулся на Хаджи-Мурата, желая знать, что делать, убить ли этого человека, но Хаджи-Мурат уже сам был подле верхового. (14) Он весь преобразился, когда увидал верхового;
  
      -- Зачеркнуто: XII (12) Действительно все мысли Хаджи-Мурата были заняты одним: как выручить семью из под власти Шамиля.
      -- Зач.: Хаджи-Мурат
      -- Зач. об этом
      -- Зач. о том, чтобы выкрасть его семью и вывести ее к русским
      -- Зач. сделать
      -- Зач. Ведено
      -- Зач. выкрасть
      -- Зач. ставал ему (требовал)
      -- Зач. погибелью всего его семейства
      -- Зач. не сомневался
      -- Зач. поэтому
      -- Зач. бросив
      -- Зач. очевидно
      -- и выхватив кинжал хотел
  
  
   как кошка, бросился к нему и, выхватив кинжал, стоял ожидая. Бутлер (1) и Софедин бросились на верхового и отвели его.
  
   * N 105 (рук. N 51, гл. XXIII).
  
   Хаджи-Мурат, несмотря на свою короткую ногу, вскочил и, хромая, быстро ходя, как тигр в клетке, стал взад и вперед бегать по комнате. (2) Когда Хаджи-Мурат решал сделать какое-либо дело, он не мог быть спокоен, пока не делал его. Теперь это дело -- важнее всех других дел, состояло в том, чтобы во что бы то ни стало выручить семью. И он или умрет или сделает это. Но как? Оставаться здесь, выкупить (3) семью и заслужить (4) славу, быть генералом, покорить русскому царю Кавказ, уничтожить Шамиля. "Старик обещал много", думал он, вспоминая про просьбы у Воронцова и лестные слова старого князя. Но старику нельзя верить. Это такая же лисица, как и Шамиль. А, главное, время не терпит. Пока я буду ждать, он погубит семью.
   Оставалось одно: вернуться в горы, поднять аварцев, и восстать на Шамиля в и силой вырвать у него семью, но сколько нужно было, чтобы это удалось. Прежде двадцать раз будут перебиты его семейные, ослеплен его (7) Юсуф.
   "Пойти (8) поговорить с мюридами", -- подумал Хаджи-Мурат, но они не могли понять, они были только покорные рабы. Что велит Хаджи-Мурат, то они будут делать. Один рыжий (9) Гомчаго имел свои мысли, и Хаджи-Мурат знал их вперед. (10) Гомчаго или молчал или говорил: "Твоя воля", -- но Хаджи-Мурат знал, что (11) Гомчаго одного желал; (12) побить, порезать сколько можно русских собак и бежать в горы. (13) Поверить Шамилю и отдаться ему. Но ведь он обманет. Но если бы он и не обманул, то покориться лицемеру, обманщику, (14) жестоко обидевшему его,
  
   (1) Зачеркнуто: бросился
   (2) Зач.: Тоска его мучала страшная и погода была подходящая к его настроению. Дул упорный холодный ветер. Он молился нынче уже три раза.
   (3) Зач.: выкрасть
   (4) Зач.: здесь
   (5) Зач.: и отделиться от
   (6) Зач.: и захватить его. Это одно
   (7) Зач.: Магома. Кроме того, еще нужно было, чтобы удалось всё. Другое было то, чтобы
   (8) Зач.: Говорить с Сафедином-нукером нечего было, с остальными тем менее.
   (9) Зач.: Сафедин
   (10) Зач.: Сафедин
   (11) Зач.: Сафедин
   (12) Зач. зарезать этих собак казаков, которые ездили за ними и караулили их.
   (13) Зач. Хаджи-Мурату тоже хотелось, но в душе его боролись разные страсти; прежде всего его мучала злоба, зависть к Шамилю, повелевавшему и вместе с тем не джигиту (отд[аться])
   (14) Зач.: но ценившего его
  
  
  
   хвалившемуся перед ним и теперь (1) угрожавшему ему позором его семьи.
   Но оставаться одному Хаджи-Мурату было слишком тяжело, и он пошел (2) к своим мюридам. Они жили через комнату. Как только он отворил дверь, (3) он услыхал песню про Хамзата, которую пел Сафедин. Хаджи-Мурат остановился (4) и стал слушать. (5) Песня эта была в ему знакомая. В песне описывалось, как Хамзат угнал табун белых коней, но русские нагнали его и он с своими джигитами зарезал коней и сделал из них завал и отбивался от русских до тех пор, пока все были убиты. (7)
   В комнате, где жили нукеры Хаджи-Мурата (8) не было света, только, молодой месяц в первой четверти (9) светил в окна. Стол и два стула стояли в стороне, но все четыре нукера сидели и лежали на кошмах на полу.(10) Сафедин сидел, скрестив ноги. (11) Гомчаго оглянулся на Хаджи-Мурата и, узнав его, (12) опять лег, (13) Курбан и Балта спали. Сафедин, увидав хозяина, вскочил и стал надевать бешмет, ожидая приказаний, Хаджи-Мурат (14) бросил тяжелый от золота бешмет на кошму, с которой встал Сафедин, и положил рядом (15) те семьдесят золотых, которые он получил нынче. (16)
   -- Зашей и эти, -- сказал он.
   -- Хорошо, -- сказал Сафедин, сгребая золотые в руку и тотчас же выйдя на свет месяца, достав из под кинжала ножичек,
  
      -- Зачеркнуто: завладевшему им через
      -- Зач.: через зад[нее]
      -- Зач.: Дверь в соседнюю комнату была открыта, там Сафедин точил кинжал и пел.
      -- Зач.: сел
      -- Зач.: Он знал эту песню и слушая повторял слова.
      -- Зач.: такая: догоняет на быстрых крыльях и ловит острыми когтями свою добычу белый ястреб. Он ловит ее и тут же с кровью сырую клюет ее. На резвых ногах догоняет, крепкими когтями рвет пестрый барс красного зверя.
   Оставляет за собой Терек и переправляется на левый берег с храбрыми гахинскими наездниками смелый Хамзат.
   (7) Зач.: (Дослушав песню, Хаджи-Мурат хотел войти, когда Сафедин) Тут Сафедин остановился, и Хаджи-Мурат услыхал равномерный свист клинка кинжала по камню. Кто-то точил кинжал.
   (8) Зач.: было темно, только
   (9) Зач.: клал бело зеленые (белые по[лосы])
   (10) Ошибочно не зачеркнуто: Курбан, далее зачеркнуто: Сафедин, Балта спали.
   (11) Зач.: на полу кончая точить кинжал (глядел, лежа, на хозяина)
   (12) Зач.: продолжал свое занятие
   (13) Зач.: Сафедин
   (14) Зач.: снял бешмет, оставшись в одной желтой шелковой рубахе, и расстелил бешмет на столе. Бешмет стукнул о стол.
   (15) Зач.: стопочку
   (16) Зач. -- Эти зашью, а больше некуда, -- сказал Сафедин
  
  
  
   стал (1) пороть подкладку ниже пояса. (2) Гомчаго приподнялся и сидел, скрестив ноги.
   -- А ты, Гомчаго, -- сказал Хаджи-Мурат, -- заряди ружья (3) и пистолеты. Завтра поедем далеко. (4)
   -- Порох есть, пули есть. Будет готово, (5) -- сказал он радостным голосом, и Гомчаго издал странный звук, выражавший удовольствие.
  
   * N 106 (рук. N 51, гл. XXIV).
  
   Но Бутлер, сделав всё, что мог, все-таки несколько успокоился и теперь больше, чем когда-нибудь, отдался прелести воинственной кавказской жизни. Это было одно, но большое утешение. Кстати Богданович, давно уже не ходивший в засаду, намеревался итти нынче в горы, и Бутлер вызвался идти с ним.
   Перед вечером в воротах крепости послышались песенники с тулумбасом и ложечниками. Пели почти плясовую: "Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали", и показалась пехота и артиллерия. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское, с тем, чтобы выйти навстречу тому отряду, с которым он прямо через всю считавшуюся недоступной Чечню намеревался пройти в Куринское.
   Тут были две роты (6) Кабардинского полка, и роты эти по установившемуся кавказскому обычаю были приняты, как гости, ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином -- кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам. Как и водилось всегда, началась попойка, и Иван Матвеевич напился так, что сел верхом на стул, выхватил шашку и рубил воображаемых врагов и хохотал и обнимался (7) и плясал под любимую свою песню: "Сени, мои сени". Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему это не нравилось, и жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.
  
   (1) Зачеркнуто: своими коротко-пальцевыми (длинно) руками
   (2) Зач.: Весь бешмет был прошит золотыми от груди и ниже пояса. Золотых было вшито 600 штук. Завтра поедем в горы.
   (3) Зач.: и себе и молодцам и возьми хлеба и баранины. Сафедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскаля зубы.
   (4) Зач.: Гомчаго, остановив свое занятие, радостно кивнул головой. Свист железа о камень прекратился и радостный
   (5) Зач.: Всё будет, завтра, сказал он и, быстро встав, пошел к стене, на которой висело их оружие.
   -- Когда седлать будем?
   -- Я скажу.
   (6) Зач.: Новашинского
   (7) Зач.: и под конец
  
  
   * N. 107 (рук. N 51).
  
   К счастью или несчастью Бутлера в те оба раза, когда он ходил в засаду с Богдановичем, он никого не подкараулил и никого не убил. Сидя же в продолжение долгой ночи под деревом, Бутлер много успел обдумать. И эти выходы Богдановича перестали казаться ему хорошими, и он уже больше не участвовал в них.
   Вообще вся поэзия воинственной [жизни] начинала всё менее и менее прельщать его. То, что прежде было ново, стало привычным и уже не так прельщало, а между тем привычка к пьянству, которая окружала его, начинала всё больше и больше отталкивать его. Долг свой он уплатил, заняв (1) на огромные проценты деньги, т, е. только отсрочил и отдалил неразрешимое положение. Он старался не думать о нем, и он со дня на день всё больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживать за нею, но встретил решительный, пристыдивший его отпор. Так он жил, ничего не желая, ничего не ожидая (2) и в глубине души презирая себя. (3)
   Раз вечером, недели две после его проигрыша, он услыхал вечером в воротах крепости (4) песенников с тулумбасом и ложечниками. Пели (5) известную ему песню: "Мы давно похода ждали, со восторгом ожидали". (6) Он вышел посмотреть, кто это. Это было войско, которое Барятинский стягивал в Куринское (7) для нового движения.
  
   * N 108 (рук. N 51).
  
   -- Как? Что? -- спрашивал Бутлер, не спуская глаз с страшной головы.
   -- Удрать хотел, -- сказал Каменев и отдал голову казаку, который положил ее в мешок. -- Вот я и езжу по приказанию главнокомандующего, везде показывая как редкость.
   --Да как же было дело? -- спрашивал Бутлер, испытывая страшное болезненное чувство жалости к этому убитому милому человеку и омерзения, отвращения и ненависти даже к тем, которые сделали это, к тем, которые, сделав это, гордятся этим, показывают тот ужас, который они сделали. Вид этой головы сразу отрезвил его. Вся поэзия войны сразу уничтожилась, и ему стало физически больно и стыдно.
  
      -- Зачеркнуто: у брата на
      -- Зач. кроме
      -- Зач. Перед вечером в воротах (Один)
      -- Зач. послышались
      -- Зач. почти плясовую
      -- Зач. и показалась пехота и артиллерия
      -- Зач. с тем, чтобы выйти навстречу тому
  
  
   * N 109 (рук. N 51).
  
   -- А дело было вот как.
   Только что Каменев хотел рассказывать, как из двери выскочила (1) Марья Дмитриевна с остановившимися красными глазами.
   -- Убирайтесь вы, проклятые, мерзость, гадость, -- взвизгивая кричала она. -- Уйдите куда нибудь или я убегу.
   -- Что же хорошо, мы уйдем, -- сказал Иван Матвеевич.
   И когда Марья Дмитриевна захлопнула дверь, он покачал головой и чуть улыбнулся.
   Она ушла на крыльцо.
   -- Ну так как же было дело?
  
  
   * N 110 (рук. N 51, гл. XXV).
  
   Хаджи-Мурат, посоветовавшись с Гомчагой, решил, въехав в кусты, дать отдохнуть коням. Слезши с лошадей и стреножив их, Хаджи-Мурат с своими мюридами сели в кустах, оправили заряды, поели, расстелили бурки, и четверо легли, один стоял и слушал. Ночь была темная, соловьи, заливаясь, мешали слушать. Около полуночи Хаджи-Мурат поднял своих людей и решил ехать дальше, но Гомчага и, главное, Курбан не соглашались с Хаджи-Муратом, а говоря, что лошади их не вынесут, (3) не отдохнув. И Хаджн-Мурат остался. Они дремали и поглядывали лошадей и звезды. Хаджи-Мурат нажал репетицию, было 2 часа. Послышалось (4) приближающееся к кустам шлепанье и чмоканье (5) лошадиных ног в тихие голоса людей. Это была погоня.
   Хитрость Хаджи-Мурата не удалась по самой неожиданной случайности: в то время, как он со своими спутниками, в увязая, кружил по рисовому полю, старик житель аула Баларджика собирал дрова в этих самых кустах, где они остановились.
   Увидав конных, старик спрятался и пошел домой, только когда верховые въехали в кусты и не могли видеть его. Встретив этого старика, Карганов спросил его, не видел ли он конных, и старик сказал, где он их видел. Подъехав к кустам, Карганов окружил их. (7)
   Хаджи-Мурат, услыхав шаги и говор и увидав толпы конных, окруживших его, решил8 попытаться пробиться через них. Но не успел он дойти до лошади, как просвистела пуля, ударившись
  
   (1) Зачеркнуто: как фурия
   (2) Зач. и советовали
   (3) Зач. жидкой грязи
   (4) Зач звуки
   (5) Зач. большого количества
   (6) Зач. кружил по кустам
   (7) Зач. и стал дожидаться
   (8) Зач. дожидаться утра и тогда пробиться там, где меньше народа и где скорее можно попасть на дорогу.
  
  
  
   в сук, и началась стрельба по кустам. Хаджи-Мурат и его мюриды (1) рассыпались по кустам и стали отстреливаться. Из них ни в кого не попали, а они с первых выстрелов ранили двух человек. Начинало светать, и видны были конные (2) и пешие, и Карганов, верхом стоявший (3) позади милиционеров.(4) Стрельба затихла, и Карганов, выехав вперед, закричал:
   -- Не перебьешь всех. Нас много. Сдавайся, Хаджи-Мурат. Отдавайся на милость князя. А то погибнешь.
   Хаджи-Мурат не отвечал, а из кустов защелкали винтовки, и под Каргановым упала лошадь, и ранило еще одного человека.
   -- Ну, молодцы, вперед в шашки, срубите их, -- крикнул своим милиционерам Карганов. Но (5) милиционеры не шли и только наобум продолжали стрелять по кустам.
   Хаджи-Мурат уже хотел садиться на лошадей и пытаться пробиться сквозь милиционеров. Сафедин, обрадовавшись этому, уже стал растреноживать коня Хаджи-Мурата, когда послышались крики подъехавших вызванных Каргановым Елисуйцев. Их было человек двести, и вел их Гаджи-Ага, когда-то кунак Хаджи-Мурата, живший с ним в горах и потом перешедший к русским, с ним же был Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата.
   Гаджи-Ага выехал вперед и закричал:
   -- Эй, Хаджи-Мурат. Не уйдешь теперь. Сдавайся, или отрубим тебе голову.
   -- Бери, холоп русских свиней, -- крикнул Хаджи-Мурат.-- Изменник святого дела. Иди! Бери! -- И он выстрелил, но пуля миновала Гаджи-Агу. (6) И на этот выстрел ответили сотни выстрелов, направленных в кусты по лошадям и людям. Пули, как град, посыпались по кустам (7) и ранили лошадей. Одна, разорвав треногу, треща бросилась по кустам, другая зашаталась.
   -- Режь лошадей, -- крикнул Хаджи-Мурат и, подойдя к своей лошади, заржавшей при его приближении, полоснул кинжалом по шее лошади. Кровь хлынула.
   Из ямы Хаджи-Мурата видно было врагов, перебегавших от куста к кусту. Им же он был почти не виден. А между тем, он, положив винтовку на (8) край ямы, целил (9) не промахиваясь. Офицер милиции в черной папахе впереди других выскочил из за куста, желая забежать за следующий, но не успел он сделать
  
      -- Зачеркнуто: сели в (углубление) яму.
      -- Зач. Тогда стрельба со стороны Карганова затихла.
      -- Зач. впереди
      -- Зач. Будет, Хаджи-Мурат, сдавайся, -- закричал Карганов
      -- Зач. никто не шел, и все
      -- Зач. И тот, выхватив шашку, бросился в кусты
      -- Зач. Хаджи-Мурат был уже три раза ранен -- в ухо, которое ему отстрелили, в плечо и ногу.
      -- Зач. подпорки (подсошки)
      -- Зач. в Гаджи Агу, выдвинувшегося
  
  
  
   шага, как винтовка щелкнула, дым показался на полке, и офицер повернулся, зашатался и упал.
   Рыжий Гомчаго также редко выпускал выстрелы даром и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали. (1)
   Как только кто из мирных высовывался из за дерева, он падал или хватался за грудь или живот.
   Товарищи Хаджи-Мурата (2) делали то же. Только Муртазил не стрелял, но, лежа подле Хаджи-Мурата, заряжал (3) и подавал ему то свою, то его винтовку.(1) Курбан сидел за своей убитой лошадью и пел "Ляилаха-илла-ллах" и (5) не торопясь стрелял, но не попадал, потому что дурно целил. Сафедин дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял тоже дурно, потому что смотрел на (6) Хаджи-Мурата.
   Только Гомчаго не пускал ни одного заряда даром. (7) Первый из мюридов Хаджи-Мурата был ранен Гомчаго. Пуля попала ему в руку. Он обтирал кровь о черкеску и продолжал стрелять. (8) Потом был ранен сам Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат (9) вырвал из бешмета вату (10) [и] заткнув рану продолжал целить и стрелять. Когда мирные увидали, что Хаджл-Мурат ранен, они радостно завизжали, и (11) Гаджи-Ага опять закричал (12) ему, чтобы он сдавался. Всё равно ему не уйти от них.
   -- Не уйти и вам от меня, -- кричал Хаджи-Мурат, (13) заряжая ружье.
  
   (1) Зачеркнуто: (Но несмотря на) Мирные остановились и стали спешиваться. <И скоро по деревьям около Хаджи-Мурата) Стрельба продолжалась, и по телам лошадей (стали шлепать) и по сучьям шлепали пули и визжа пролетали пули. Хаджи-Мурат, спрятавшись за лошадь, заряжал и (бил с подсошек только тогда, когда он был уверен, что не промахнется) не переставая стрелял (редко) не промахиваясь.
   (2) Зач. кроме Сафедина стреляли редко (не целились и) выстрелы их не (ранили, но Хаджи-Мурат и Сафедин) были так метки
   (3) Зач. ему винтовку
   (4) Зач. Сафедин стрелял
   (5) Зач. спокойно стрелял
   (6) Зач. своего мюршида
   (7) Зач. и через лошадь целились старательно. И потому и представляли цель и по ним били. В первого попали в Сафедина в ухо. Он завязал себя платком.
   (8) Зач. потом пуля попала Хаджи-Мурату в руку ниже плеча (Хаджи-Мурата сначала ранило)
   (9) Зач. Выхватил из кармана
   (10) Зач. И поспешно заткнул себе дыру и
   (11) Зач. один из них
   (12) Зач. Хаджи-Мурату
   (13) Зач. Выпуская свою пулю в того, кто предлагал ему сдаться. --Ну так пропадать вам, --закричал предлагавший сдаться. Но Сафедин уже целил в предлагавшего и убил его. Сафедин медленно, но не переставая стрелял и долго целился. Но скоро и Сафедин перестал стрелять. В то время, как он целил
  
  
   -- Трусы, пьяные мыши, -- кричал Балта, не сидя, как другие за лошадью, а перебегая от дерева к дереву и стреляя в нападавших.
   -- Давай бросимся в шашки, -- проговорил Сафедин.
   -- Погоди еще. Стреляй. -- Сафедин взялся за ружье и тотчас же выпустил его. Пуля попала ему в лоб, и он с корточек спустился назад и упал навзничь. Опять мирные, увидав, что убили одного, загикали и закричали, (1) но не решались (2) идти в кусты.
   Увидав, что Сафедин убит, Хаджи-Мурат (3) велел Муртазилу взять от Сафедина заряды и подать ему. (4) У него уже не оставалось. (5) Муртазил подполз к Сафедину и выбрал. (6) Балта был тоже ранен в (7) шею и, (8) плюя кровью, сидел за кустом. Курбан пел и стрелял медленно и дурно и скоро был убит. Пуля попала ему в грудь. Гомчаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат один отстреливался, (9) и неприятели придвигались (10) всё ближе и ближе. и Еще пуля попала Хаджи-Мурату в (12) левую руку, и он опять вырвал кусок ваты и стал, лежа в яме, затыкать рану.
   Враги думали, что он убит, и визг поднялся со всех сторон, и человек пять подбежали шагов на десять.
   -- Убит, убит, -- закричали горцы и бросились к яме. Но тотчас же остановились.
   Из ямы (13) поднялся весь черный и в крови Хаджи-Мурат и из пистолета убил ближайшего. (14) Опять нападающие остановились. И тут Хаджи-Мурат выскочил из ямы и с кинжалом наголо бросился в их середину. Он не успел добежать до врагов, как еще две пули (15) попали в него: в шею и в грудь, и он упал.(16)
   Он умирал и вдруг понял это. И вспомнился ему его враг, сам высокий, рыжий Шамиль, с своим ложным величием, и сын
  
      -- Зачеркнуто: чтобы они сдались, но
      -- Зач. напасть
      -- Зач. только крикнул своим двум, чтобы они взяли
      -- Зач. патроны
      -- Зач. один из двух
      -- Зач. хозыри и подал их Хаджи-Мурату. Так продолжалось еще минут десять. Один из двух оставшихся, кроме Хаджи-Мурата.
      -- Зач. руку
      -- Зач.. стоная сидел и перестал стрелять. Другой
      -- Зач. но не успевал
      -- Зач. перебегая от дерева к дереву.
      -- Зач. Хаджи-Мурат еще заткнул себе рану в плече и в ноге и весь черный, в крови и пыли, то ложился за лошадь заряжая, то поднимался, наводил ружье и стрелял.
      -- Зач. голову, оторвав ухо и часть щеки.
      -- Зач. поднялась голова окровавленная
      -- Зач. (и с кинжалом) Но остальные были так
      -- Зач. (пробила грудь Хаджи-Мурата. Он) ударились в тело
      -- Зач. Одна попала в золотой на груди, другая в живот и третья в (сере) шею.
  
  
   Магома, и преданный Сафедин, который с раскрытым, как у птенцов, ртом лежал подле него.
   "Его воля, алла бисмилла иль рахил, -- подумал он. -- Так надо, так и будет", и его охватило торжественное спокойствие.
   Все думали, что кончилось. Но вдруг его страшная, окровавленная голова, бритая., без папахи поднялась из за лошади, он поднялся весь. Все замерли.
   Смущение нападавших продолжалось недолго. Еще две пули ударились в грудь Хаджи-Мурата. Одна попала в один из тех золотых, которые были зашиты в его бешмет, и отскочила, другая попала в сердце.
   Хаджи-Мурат упал навзничь и уже не двинулся.
   Тогда Ахмет-Хан подбежал и ударил кинжалом по голове, но сгоряча не попал по шее, а по черепу, сделав ненужную рану.
   Потом он уж наступил на шею и, свернув левой рукой окровавленную голову набок, совсем отсек ее.
   Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навек.
   Вот эту смерть напомнил мне раздавленный репей-татарин на дороге.
  
   * N 111 (рук. N 51).
  
   Этого то старика встретил Карганов, (1) тщательно обскакавши все окрестности Нухи и нигде не найдя следов Хаджи-Мурата. Возвращаясь уже домой, Карганов не ожидал ничего, для очистки спросил старика, не видал ли он конных, и старик сказал, где он видел пятерых конных, и указал те кусты, в которые они въехали. Карганов подъехал к кустам и, (3) по стреноженным лошадям убедившись, что Хаджи-Мурат (3) тут, решил дожидаться утра и утром взять бежавших.
   Увидев, с кем он имеет дело, Хаджи-Мурат (4) хотел выехать на другую сторону кустов и велел своим нукерам (5) растреножинать лошадей. Но не успели нукеры взять лошадей, как просвистела пуля, (6) обила листья и защелкали выстрелы, направленные в (7) кусты со всех сторон. Но цель была так неопределенна, что (8) десятки выстрелов никого не ранили из людей
  
   (1) Зачеркнуто: спросил его
   (2) Зач. окружил их и решил дожидаться утра
   (3) Зач. услы[хал] шаги
   (4) Зач. решил пробираться через {милиционеров) них
   (5) Зач. садиться на лошадей
   (6) Зач. ударилась в сук
   (7) Зач. лошадей и людей. Хаджи-Мурат и его нукеры рассыпались по кустам и стали отстреливаться и с первых выстрелов ранили одного человека. На выстрелы Хаджи-Мурата и его нукеров защелкали десятки ружей, ко все были так далеко и (выстрелы) стреляли из такой дали.
   (8) Зач.: он
  
  
   Хаджи-Мурата и только подбили одну лошадь, которая, разорвав треногу, треща, бросилась по кустам.
   Хаджи-Мурат и его люди (1) тотчас, как началась стрельба сели в яму, из которой, вероятно, возили землю на плотину, (2) и из нее стали стрелять. (3)
   -- Перестань стрелять, -- закричал Карганов.
   Выстрелы замолкли.
   -- Ты тут, Хаджи-Мурат, -- закричал Карганов. -- Нас много (4) и тебе не уйти. Сдавайся. Слышишь!
  
   * N 112 (рук. N 51).
  
   Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, что кто-то как будто молотком ударил его по черепу. Больше он уже ничего не вспоминал и не чувствовал. То, что ему показалось ударом молотка по черепу, был неловкий удар Ахмет-Хана, который, впопыхах подбежав к врагу, желал отрубить ему голову, ударив его своим большим кинжалом по черепу. Увидав, что он не лопал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, прижав его ногой к сырой земле и ловко развернувшись, своим большим кинжалом отсек залитую кровью голову.
  
   * N 113 (рук. N 51).
  
   Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Он вспомнил о враге своем Шамиле и не почувствовал к нему никакой злобы, вспомнил о враге Гаджи-Ага, который сейчас только ругал его (5) и хочет убить. К нему он почувствовал себя точно так же равнодушным. Вспомнил о сыне и не почувствовал никакой особенной любви к нему, вспомнил о Воронцове, об его власти и блеске и роскоши, и ему стало скучно думать об этом, вспомнил о своей старухе-матери Патимат, как она молодая сидела под коровой и вокруг нее был залах кизячного дыма и кислого молока, и ему это было приятно. Он думал всё это и между [тем] продолжал делать начатое. Всё могучее тело его собрало свои последние усилия и, помимо воли его, выскочило из ямы и с кинжалом наголо бросилось в середину врагов. Одного он зарезал кинжалом, но в это же время две пули лопали в него, в шею и в грудь, и он упал. Но (6) тотчас его (7) окровавленная бритая голова без
  
      -- Зачеркнуто: выбрались между тем в кусты
      -- Зач.: и сели в нее
      -- Зач.: Потом стрельба вдруг затихла, и Карганов, подъехав к кустам, громко закричал.
      -- Зач.: сдавайся, Хаджи-Мурат, отдайся на милость князя. А то погибнешь.
      -- Зач.: а ему было всё равно умереть
      -- Зач.: вдруг
      -- Зач.: страшная
  
  
  
   папахи опять поднялась (1) над землей, и, опираясь на руки, он поднялся весь.
   Он постоял так недолго и быстро как подкошенный упал на лицо и уже не двинулся. Ахмет-Хан подбежал и ударил кинжалом по голове, но сгоряча не попал по шее, а по черепу, сделав ненужную рану. Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Его удивило, зачем его стучат по голове.(2) Но это было последнее его ощущение. Больше он уже ничего не вспоминал, не чувствовал. (3)
   Увидав, что он не попал по шее, Ахмет-Хан наступил ногой на шею и, отогнув [ее] и размахнувшись из всех сил, отсек своим большим кинжалом залитую кровью голову от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки. Вот эта то смерть напомнила мне раздавленный репей -- татарина -- на дороге.
  
   * N 114 (рук. N 51).
  
   Курбан между тем всё пел и стрелял, медленно заряжая и целясь. Вдруг Хаджи-Мурат перестал слышать его. Оглянувшись, он увидал, что его нет. В то же время Гончаго вылез из ямы и исчез куда то. Хаджи-Мурат остался один с Муртазилом. Неприятель придвигался всё ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в голову, оцарапав ее, другая в левой бок. Он лег в канаву и, опять вырвав из бешмета кусок ваты, стал затыкать рану. Хаджи-Мурат чувствовал, что он умирает. Воспоминания с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении, и отношение его к этим воспоминаниям было совсем другое, чем прежде. Он вспомнил о Шамиле, увидав его в своем воображении таким, каким он видел его последний раз: с рыжей подстриженной бородой, прищуренными глазами, в чалме и зеленом архалуке, и удивился тому, что не чувствовал к нему ни злобы, ни какого либо интереса. Вспомнил он о Хаджи-Аге, который сейчас только ругал его и обещал отрубить ему голову, и это нисколько не интересовало его. Вспомнил он о Воронцове, о всем том, что обещал ему старик, и ему удивительно было,[как] мог он интересоваться этим. Вспомнил о сыне в еще больше удивился, не почувствовав при этом воспоминании никакого страха за его судьбу. Вспомнил о своем детстве и старухе-матери, как она сидела под коровой, и вокруг нее был запах кизячного дыма и кислого молока, и это более всего другого показалось ему приятным и важным. Он думал всё это, а между тем все могучее тело его, продолжая делать начатое, собирало последние усилия и, помимо воли его, поднялось
  
   (1) Зачеркнуто: из за лошади он
   (2) Зач.: Но потом он перестал и это чувствовать.
   (3) Зач.: Ахмет-Хан
  
  
   над ямой и выстрелило из пистолета в ближайшего и вслед за тем совсем вылезло из ямы и с кинжалом наголо бросилось навстречу врагам. Весь черный и в крови, он был так страшен, что ближайшие подались назад, а приближавшиеся остановились. Раздалось несколько выстрелов, и он упал. Но тотчас его окровавленная бритая голова без папахи опять поднялась над землей, и, опираясь на руки, он поднялся, весь. Он постоял так недолго и, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался. Хаджи-Мурат не двигался, но еще чувствовал. Он почувствовал, как первым подбежавший к нему запыхавшийся Ахмет-Хан, желая отсечь ему голову, ударил его по черепу своим большим кинжалом. Его удивило, зачем стучат по его голове. И это было последнее его ощущение. Больше он уж ничего не вспоминал и не чувствовал. Увидав, что он не попал по шее, а сделал ненужную рану, Ахмет-Хан, наступив ногой на спину Хаджи-Мурата, размахнулся из всех сил своим большим кинжалом и отсек залитую кровью голову, настолько, что со второго удара она отделилась от туловища. Кровь хлынула из артерий, и челюсть головы дернулась и замерла навеки, придя в то состояние, в котором Каменев по приказанию начальства возил, показывая по крепостям и аулам.
   Вот эту то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди паханного поля.
  
   * N 115 (рук. N 52, гл. I).
  
   Впереди шла женщина с жестяным кувшином за спиной и кумганом в руке, из которого капала только что набранная из ключа студеная, светлая вода. Не желая быть узнанным, Хаджи-Мурат, отвернув голову от женщины, тронул мягким чувяком лошадь, и она быстрым проездом, за которым Сафедин должен был поспевать рысцой, обогнала женщину и подвезла его.
  
   * N 116 (рук. N 52).
  
   опустил свое могучее красивое тело на подушку, которую подсунул ему разговорившийся старик. Красивое лицо его было совершенно неподвижно, только добрые бараньи глаза его переходили с лица Хаджи-Мурата на лицо разговорившегося старика.
  
   * N 117 (рук. N 52, гл. IV).
  
   У костра сидело четыре горца: волосатый, черно загорелый, широколицый, приземистый аварец, черноглазый веселый чеченец, тот самый Садо, который ходил лазутчиком, потом худой, длинный, длиннорукий, рябой тавлинец и рыжий с шрамом через нос кривой лезгин.
  
   * N 118 (рук. N 52).
  
   -- Якши, -- хорошо, -- сказал он и, достав из кармана черкески кошелек, дал два рубля хозяйскому брату, потом велел растреножить лошадей и Темир Садыку, с могучими плечами приземистому аварцу, стать верхом на дороге к аулу, с тем, чтобы в случае погони дать знать ему.
  
   * N 119 (рук. N 52, гл. XI).
  
   -- Отчего так? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- А оттого, что когда я догнал этого человека (они бежали от нас -- подо мною был добрый конь хана), он выстрелил в меня и промахнулся, тогда я ударил его шашкой, и он пустил поводья и упал на шею лошади. Я схватил его лошадь за повод, и мы остановились. Он свалился с седла наземь. Я тоже слез и подошел к нему. Он сказал: "я шейх".
  
   * N 120 (рук. N 52, гл. XV).
  
   Донесение это было послано 26 декабря. 28 же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение военному министру. На другой день военный министр Чернышев повез его вместе с другими докладами в Зимний дворец государю Николаю Павловичу. Тщеславный, хитрый, как все ограниченные люди, и безнравственно самоуверенный выскочка Чернышев, подлостью сделавший карьеру и захвативший имения сосланного декабриста Чернышева, не мог не ненавидеть, в своем роде благородного, Воронцова, всегда радовался случаю уронить его во мнении государя. Распоряжение же о Хаджи-Мурате Воронцова, всегда слишком, по мнению самого государя, ласкающего азиатов и заискивающего у них, можно было представить именно таким, (1) ненужным и вредным заискиванием и послаблением (2) горцам.
   Было 12 часов, когда Чернышев вышел из великолепных сеней, запряженных орловскими рысаками, у большого подъезда Зимнего дворца.
   Миновав часовых, ординарца и флигель-адъютанта, Чернышев подошел к зеркалу и, охорашивая свои крашеные виски, как и усы, потом поправив крест на шее, золотые аксельбанты и привычными движениями старческих рук большие золотые эполеты, взял подмышку портфель и остановился у двери. Дверь отворилась, и вслед за вышедшим из двери министром внутренних дел Чернышев вошел к государю.
   Николай Павлович жил тогда уже не наверху, а в нижнем этаже, в маленьких двух комнатах, в которых стояла его кровать
  
      -- Зачеркнуто: случаем
      -- Зач.: кавказ
  
  
   с -- как он думал -- знаменитым, как наполеоновская шляпа, плащом.
   Сам он в мундире своего полка, -- он ехал на смотр, -- сидел за покрытым зеленым сукном, заложенным бумагами, письменным столом и стеклянным и тупым взглядом встретил вошедшего. И всегда тусклые глаза Николая нынче смотрели тусклее обыкновенного, и под ними были синеватые подтеки. Грудь его, сливающаяся с брюхом, была перетянута и вместе с животом выпячивалась из под мундира, но лицо говорило об усталости. Он по обыкновению встал и нынче со светом и вытерся льдом и сделал свою обычную прогулку вокруг дворца, но чувствовал себя вялым и усталым, так как заснул только в два часа ночи.
   Причиной этого было то, что в 12-м часу ночи, вернувшись из маскарада, где он в своей каске с птицей на голове прохаживался под руку с женской маской, он пошел не спать, а наверх на свиданье с двадцатилетней девушкой, дочерью гувернантки шведки, Копервейн, которая уже несколько раз в маскараде интриговала его и так пленила своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом, что он назначил ей свидание нынче же во дворце после маскарада. Она пришла и была еще милее без маски, чем показалась в маске. Получив всё, что ей нужно было, обещание дать место ее матери и пенсию себе, она во втором часу через ту же заднюю лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, ушла от него.
   Позавтракав с императрицей, -- Николай Павлович гордился своей нравственной семейной жизнью, -- он уже более часа сидел в своем кабинете и слушал доклады, сначала министра двора, которому он велел выдавать пенсию г-же Копервейн, и потом министра внутренних дел, на докладах которого он положил свои резолюции. Теперь очередь была за военным министром.
   Длинное, с взлизами над зачесанными височками и полукруглыми бакенбардами и длинным носом, лицо его с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно.
   Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить оставленные у него дела для резолюции. В числе этих дел о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками и перемещениях войск на польской границе было еще и дело о студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти и другие бумаги лежали у него на столе, и он передал их Чернышеву. На полях были резолюции с грубыми орфографическими ошибками: "Наредить строжайшее следствие... Разместить в Белостоке..." На последней резолюции о студенте было написано: "Заслуживает смертной казни. Но, слава Богу, смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь (1) 1000 человек. Николай").
   -- Прочти, -- сказал он Чернышеву, очевидно очень довольный своим этим сочинением.
   Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову так, что хохол его затрясся, и потом, (2) открыв свой портфель, начал докладывать: было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский, (3) еще о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.
   Николай (4) слушал всё, держа своими большими белыми руками, с одним золотым кольцом на безыменном пальце, листы доклада и глядя осоловелыми глазами в лицо Чернышева.
   -- Подожди немного, -- вдруг сказал он и закрыл глаза. -- Ты знаешь?
   -- Знаю, Ваше Величество.
   Чернышев знал, слышав это не раз от Николая Павловича, что, когда ему нужно решать какой-либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений, и тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, неизменное и самое верное, и ему стоило только выразить его. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть прогнан сквозь 12 тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах государственных крестьян, которых он присвоил себе, приказав перечислить их в удельные, не забыв при этом написать генерал-губернатору держать это дело в тайне, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это благодетельное для крестьян (5) распоряжение. Так он и теперь решил дело о Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджи-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича, план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды. Хаджи-Мурат отдался русским, по его мнению, очевидно, только потому, что исполняется им составленный план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный перед назначением Воронцова в 1845 году, был совсем другой; что он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, и что по его повелению
  
   (1) В подлиннике сквозь переправлено на: скрозь
   (2) Зачеркнуто: взглянул на свою памятную записку,
   (3) Зач. еще о поляке Росоловском, оскорбившем офицера
   (4) Зач. Павлович
   (5) Зач. Дело
  
  
   была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, нисколько не мешало ему. Для того, чтобы говорить, что план его состоял в медленном и постоянном уничтожении продовольствия горцев, он должен бы по крайней мере был забыть, что он не одобрил этого плана Ермолова и Вельяминова и предписал совершенно противуположное Воронцову, но он не забывал этого и гордился и тем планом и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили друг другу. Лесть, подлость окружающих его людей довели его самомнение до того, что он не видел своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и одуренную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Кроме того он, кажется первый из русских царей, выдумал для удобства (1) самовластия и самодурства самовластия прятаться, когда это нужно, за закон, который он сам же устанавливал, и, когда нужно, нарушать в корне все законы божеские и человеческие, а когда нужно, делать вид, что, жалея о совершающемся, он не может изменить исполнения закона.
   Так он, например, в то время, как он сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, -- когда подведут пятерых казнимых к виселицам, и что тогда, когда их повесят, он говорил, что он в это время с императрицей в церкви молился о тех, которых вешали по его приказанию и рецепту. Когда же противоречие было уже слишком ясно, тогда он говорил, что он получает советы свыше и потому не может не следовать им.
   - Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, -- сказал он теперь. -- Так и напиши ему. О Хаджи - Мурате ничего не пиши. Правда, что старик слишком возится с этими разбойниками, но это не важно. Главное, напиши, что надо пользоваться войсками и делать набеги и как можно более вытеснять их с плоскости. Напиши, что я жду исполнения моих предначертаний.
  
   * N 121 (рук. N 52, гл. XVI).
  
   (2) Бутлер (3) был полон той воинственной поэзии, которой подчиняются все военные на войне и к которой особенно располагает и величественная и нежная природа предгорьев Кавказа. Его не только радовала самая настоящая война, к которой по
  
   (1) Зачеркнуто: не только
   (2) Отчеркнуто с надписью на полях: пропустить
   (3) Зач. в особенности после своего знакомства с Хаджи-Муратом и дружбы с ним.
  
  
   временам обязывала его его служба, но его прельщали даже и вольные, производимые одним из офицеров из полка Богдановичем, набеги и нападения на отдельных горцев. Офицер этот, славящийся в полках своей храбростью, ходил с двумя-тремя охотниками солдатами по ночам на дороги и там, засевши за кустами или камнями, выжидал проезжающих горцев и нападал на них, убивал и приносил их головы. Бутлер ни разу не видал этого, но таинственность и опасность такой охоты на людей нравилась ему и он хотел в первый раз, как Богданович пойдет в засаду, итти с ним.
   Бутлер, как и все военные, был одержим тем особенным эгоизмом, мыслью только о себе, и совершенным забвением о последствиях своей деятельности для неприятеля, которые развиваются различными условиями, главное же той опасностью, которой подвергается на войне всякий участвующий в ней. Всякую минуту в опасности не только жизнь, но военная репутация, честь. Постоянно занят тем, чтобы не только не струсить, но показать пример храбрости. И это чувство так поглощает всего человека, что уже ему некогда и он не может думать о неприятеле, о том, от кого он в опасности и на ком проявляет свою храбрость. Это с особенной силой испытывал впечатлительный Бутлер. Он с особенным наслаждением вспоминал последний набег, (1) и никогда ему и в голову не приходила мысль о тех страданиях, которые испытали и испытывали жители аула вследствие этого набега.
  
   * N 122 (рук. N 53, гл. III).
  
   -- Пожалуйста, чем могу.
   -- Барон Фрезе вчера приехал.
   -- Какой это Фрезе?
   -- Сын княгини Каракиной -- кавалергард...
   -- А-а, -- сказал Воронцов.
   -- Помните, я просил вас прикомандировать его к нашему полку.
   -- Ну, так вот: если бы у нас на рубке леса случилось дело завтра, вы ничего не будете иметь?
   -- Т. е. что вы вызовете горцев на перестрелку? -- улыбаясь спросил Воронцов.
   -- Да, может быть. Вы ничего не будете иметь против? Он такой хороший малый этот Фрезе.
   -- Разумеется, что же я могу? А помочь ему я очень рад.
   Дело было в том, что добродушный Полторацкий хотел помочь разжалованному товарищу по Пажескому корпусу тем, чтобы затеять перестрелку с горцами (это всегда можно было) и представить Фрезе к награде, как отличившегося.
  
      -- Зачеркнуто: на Сайдан
  
  
   * N 123 (рук. N 53, гл. V).
  
   Это был длинноногий и длиннорукий человек воинственного, щеголеватого вида, с бледным лицом и русой бородкой. Он был (1) кроме ловкости и силы, которой славился, еще ученый человек, оскорбленный Шамилем и ненавидевший его житель казикумыцкого ханства Курбан-Магомет.
  
   * N 124 (рук. N 53, гл. VI).
  
   Хаджи-Мурат, хромая на короткую ногу, вышел из гостиной за камердинером и с помощью переводчика, сделав омовение, стал на молитву. Через час он опять входил по приглашению Воронцовых в гостиную с серебряным кинжалом на поясе. В гостиной собралось несколько офицеров и вели общий разговор, во время которого Марье Васильевне удалось поймать Хаджи-Мурата на том, что он похвалил золотые часы с репетицией, и она потребовала, чтобы он принял их в подарок. Обедать Хаджи-Мурат отказался за общим столом, и ему снесли обед в его комнату. Хаджи-Мурат всем очень понравился, и за обедом шел веселый разговор о нем.
  
   * N 125 (рук. N 53, гл. XI);
  
   -- Что такое хазават? -- спросил Лорис-Меликов. Он знал, что значило хазават, но хотел слышать, как понимает это слово Хаджи-Мурат.
   -- Хазават значит то, что мусульманин признает власть над собой только Аллаха и тех, кого поставил над ним Аллах. Если же он во власти неверных, то должен биться до тех пор, пока не умрет или не освободится.
   -- Так, -- сказал Лорис-Меликов, -- как же это было, что ты тогда еще хотел принять хазават?
   -- А было это так, что тогда в одной схватке я в первый раз убил человека.
   -- А много ты убил людей на своем веку? -- сказал Лорис-Меликов. -- Сколько?
   -- А кто же их считал. Но тот человек был шейх.
   -- Что значит шейх? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Шейх значит учитель мюридов. Так вот, когда он умирал, он сказал мне: "ты убил меня; но знай, что мусульманину нет спасения без хазавата, держи хазават". Так вот с тех пор я стал думать о хазавате. Но тогда еще я не стал мюридом, а не стал я мюридом потому, что скоро после этого мюриды убили моего отца, на них была его кровь, и я не мог идти к ним.
  
      -- Зачеркнуто: знаменитый бегун, прыгун и стрелок и вместе с тем
  
  
   * N 126 (рук. N 53, гл. VI).
  
   Донесение это было послано 26-го декабря. 30-го (1) же фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, доставил донесение к князю Чернышеву, бывшему тогда военным министром. На другой день (2) Чернышев (3) с этим донесением и другими докладами в обычный час приема приехал в Зимний дворец. (4)
   Чернышев, рядом обманов, лжей, подлостей приобретший свое (5) высокое положение и в особенности огромное состояние, (6) отнятое им у сосланного декабриста Чернышева, (7) естественно ненавидел (8) Воронцова и (9) за то, что Воронцов пользовался особенным уважением Николая, и за то, что Воронцов занимал еще более высокое положение, чем Чернышев, владея большим состоянием. (10) Главное же зато, что (11) он знал, что Воронцов (12) презирал его, и потому Чернышев старался когда и как мог вредить Воронцову во мнении государя. Теперь, везя доклад о Хаджи-Мурате, он надеялся повредить Воронцову, всегда слишком, по мнению государя, ласкающему азиатов и заискивающему у них, тем, чтобы представить именно таким ненужным и вредным заискиванием слишком большие преимущества, данные Хаджи-Мурату.
   Было 12 часов, когда (13) два великолепных и орловских рысака, запряженных в парные сани, остановились у большого подъезда Зимнего дворца, (15) и Чернышев (16) вышел из саней и бодрясь прошел мимо часовых и, сняв шинель, подошел к зеркалу, (17) он оправил свои крашеные виски, (18) привычным движением старческих рук поправил крест, (19) аксельбанты и большие
  
   (1) Написано поверх: 28
   (2) Зачеркнуто: военный министр.
   (3) Зач.: повез его вместе с
   (4) Зач.: к государю Николаю Павловичу. Тщеславный, хитрый, как все ограниченные люди, и безнравственный, самоуверенный выскочка Чернышев, подлостью сделавший карьеру и захвативший имение
   (5) Зач. блестя[щее]
   (6) Зач. рядом обманов, лжи, подлостью
   (7) Зач. не мог не ненавидеть
   (8) Зач. в своем роде благородного
   (9) Зач. всегда радовался случаю уронить его во мнении государя. Распоряжение же о Хаджи-Мурате Воронцова
   (10) Зач. Как трудился для этого Чернышев был вполне убежден все те
   (11) Зач. Воронцов
   (12) Зач. как стар[ался]
   (13) Зач. Чернышев вышел на
   (14) Зач. саней запряженных
   (15) Зач. Миновав часовых, ординарца и флигель-адъютанта
   (16) Зач. в бобровой (он) шинели
   (17) Зач. и охорашивая свои
   (18) Зач. и усы
   (19) Зач.: золотые
  
  
   золотые эполеты (1) и направился к кабинету государя. (2)
   В предшествующей комнате он остановился и, поздоровавшись с флигель-адъютантом, спросил, кто у государя? У государя был министр внутренних дел. Чернышев (3) присел, раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги. Дверь отворилась, вышел министр внутренних дел. Чернышев поздоровался с ним и вошел в кабинет государя.
   Николай (5) жил тогда (6) в нижнем этаже, в маленьких двух комнатах под сводами: кабинете и спальне. (7) Дверь в спальню была открыта, и виднелась жесткая железная кровать и на (8) ней старый плащ. Николай не позволял заменить (9) старый плащ новым, говоря, что, как у Наполеона была его шляпа, так у него его плащ.
   В кабинете же был большой покрытый зеленым сукном (10) письменный стол и (11) несколько кресел и небольшой шкал.
   Николай (12) в мундире с эполетами (он ехал на смотр) сидел за столом, откинувши свой огромный перетянутый по животу стан, и стеклянным тупым взглядом встретил вошедшего. (13) Длинное лицо его, с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками кольцами закрученными усами (14), с ожиревшими щеками, подпертое высоким воротником, было более обыкновенного холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного. 15 Причиной этой усталости было то, что (16) вчера, как обыкновенно, (17) он в маскараде, прохаживаясь в своей
  
   (1) Зачеркнуто: Он взял подмышку портфель и остановился у двери. Дверь отворилась и вслед за вышедшим из
   (2) Зач. У двери
   (3) Зач. вошел к государю
   (4) Зач.: Император
   (5) Зач.: Павлович
   (6) Зач.: уже не наверху, а
   (7) Зач.: в которой стояла его кровать с, -- как он думал, -- знаменитым, как наполеоновская шляпа, плащом. Сам он в мундире своего полка, он ехал на смотр, сидел за
   (8) Зач.: которой всегда лежал его
   (9) Зач.: его
   (10) Зач.: заложенным бумагами
   (11) Зач.: стеклянным и тупым взглядом
   (12) Зач.: сидел аа столом отки[нувшись]
   (13) Зач.: И всегда тусклые глаза Николая
   (14) Зач.: было обрюзгшее и глаза его и всегда тусклые
   (15) Зач.: и под ними были синеватые подтеки. Грудь его, сливающаяся с брюхом, была перетянута и вместе с животом выпячивалась из под мундира. Всё лицо говорило об усталости. Он, как и всегда, встал и нынче со светом, вытерся льдом и сделал свою обычную прогулку вокруг дворца, но чувствовал себя вялым и усталым, так как заснул только в два часа ночи. (16) Зач.: в 12-м часу ночи, вернувшись из маскарада, где
   (17) Зач.: был
  
  
   каске с птицей на голове (1) между (2) робко сторонившейся перед ним публикой, встретил опять ту привлекательную своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом (3) маску, которая еще в тот маскарад интриговала его и скрылась. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада. (4) Маска эта оказалась (5) двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась, не видав еще его, в императора и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы отдаться ему. И достигла того, чего страстно желали многие аристократические девицы и фрейлины.
   Николай нашел ее еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой вошла, в он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения.
   Он заснул только в два часа. В восьмом часу он уже встал, как всегда вытерся льдом и сделал свою прогулку вокруг дворца, но ни вытирание, ни лед не освежили его.
   После прогулки Николай по обыкновению позавтракал с императрицей -- (7) он гордился своей нравственной семейной жизнью -- и ему и в голову не приходило, чтобы такие шалости, как нынешняя, могли препятствовать хорошей семейной жизни. (8) Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы. (9)
   Пожаловавшись императрице на головную боль, он скоро ушел к себе и в своем кабинете (10) принимал сначала министра двора, (11) потом министра внутренних дел. (12) Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью задумался о том, что он теперь уже не так, как в старину, переносит такие ночные
  
   (1) Зачеркнуто: прохаживался под руку с женской маской. Он пошел не спать, а на свидание с двадцатилетней девушкой, дочерью шведки Копервейн, которая уже несколько раз в маскараде интриговала его и так пленила
   (2) Зач. гостями сторо[нившимися]
   (3) Зач. что он назначил ей свидание
   (4) Зач. Она пришла и была еще милее без маски. Получив всё, что ей нужно было: обещание дать место ее матери и пенсию себе, она во втором часу через ту же заднюю
   (5) Зач. невинной
   (6) Зач. ушла от него
   (7) Зач. Николай Павлович
   (8) Зач. он уже более часа сидел
   (9) Зач. проведя
   (10) Зач. и слушал доклад
   (11) Зач. которому он велел выдавать пенсию госпоже Копервейн
   (12) Зач. на докладах которого он положил две революции. Теперь очередь была за военным министром. Длинное с взлизами над зачесанными височками и полукруглыми бакенбардами с длинным носом лицо.
  
  
   Strapazen, (1) и ему жалко стало себя, своей убывающей (2) телесной силы. Он набрал воздуха, выпятил грудь, но это не помогло: в голове была та же сонливость, и во всем теле та же вялость, и ему стало досадно.
   Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но прежде чем докладывать новое, надо было получить на оставленные у него дела две резолюции. В числе этих дел было одно: о следствии над обличенными в воровстве провиантскими чиновниками, другое о перемещении войск на польской границе и третье (3) о поляке-студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. Все эти (4) дела лежали у него на столе, (5) уже с надписанными, (6) с грубыми орфографическими ошибками, резолюциями. (7)
   -- Вот прочти, -- сказал Николай, подвигая Чернышеву первое дело. На поле было написано: "Наредить строжайшее следствие". (8)
   -- Да, брат, видно в России только один честный человек,-- сказал Николай, несколько оживившись.
   Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое (9) дело было интересно ему только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николаи, и одобрительно улыбнулся.
   Другое дело было размещение войск. Казалось, что дело уже никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.
   -- Напиши Врангелю, что я (10) полагаюсь на него. Он знает меня и поймет.
   На этом деле было надписано: "Разместить в Белостокской губернии". (11) В резолюции на третьем деле весь интерес уж был перенесен на себя, на свою роль. Было дело о бежавшем арестанте и суде над офицером, в карауле которого он бежал, другое дело было о переименовании полка из 54-го в Нежинский, еще
  
      -- [похождения,]
      -- Зачеркнуто: физиче[ской].
      -- Зач. было еще дело
      -- Зач. и другие бумаги
      -- Зач. и он передал их Чернышеву. На полях были резолюции
      -- Зач. резолюциями
      -- Зач. "Наредить строжайшее следствие"... значилось на первом. "Разместить в Белостокской губернии" (на втором, на третьем). На последней резолюции о студенте было написано:
      -- Зач. Действительно он. Устал
      -- Зач. он умел
      -- Зач. поручаю
      -- Зач. третье дело
  
  
   о назначениях и производствах, о благодарности за смотр и, наконец, о донесении Воронцова о Хаджи-Мурате.
   Николай слушал всё, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы доклада и глядя (1) безжизненными глазами в лицо Чернышева.
   -- Подожди немного, -- вдруг сказал он и закрыл глаза.-- Ты знаешь?
   -- Знаю, Ваше Величество!
   Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, (2) что, когда ему нужно было решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие, и решение составлялось само собой, (3) самое верное, (4) и ему стоило только выразить его. (5) В сущности в эти минуты он думал только о себе, как бы ему (6) сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело об (7) офицере, в карауле которого бежал арестант. Он велел разжаловать его без выслуги в рядовые, (8) соблюдая, как он думал, необходимую законность, но (9) чтобы выказать свое великодушие, он прибавил: "определить на Кавказ, может заслужить".
   Когда же дошло дело до Хаджи-Мурата, то Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости. Хаджи-Мурат (10) перешел к нам, по его мнению, только потому, что исполнялся составленный им, Николаем, план медленного движения вперед, постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов. То, что план, составленный им перед назначением Воронцова в 1845 г., был совсем (11) не этот, а, что, напротив того, он тогда говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля и тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая столько жизней, (12) нисколько не мешало ему быть уверенным,
  
   (1) Зачеркнуто: осоловелыми
   (2) Зач. Павловича
   (3) Зач. неизменное и
   (4) Зач. и всегда
   (5) Зач. Так он решил вопрос о студенте, который должен был быть прогнан сквозь двенадцать тысяч. Так он решил еще нынче утром вопрос о двух миллионах (государственных крестьян, которых он присвоил себе) конфискованных, принадлежавших казненным и сосланным полякам, крестьян, приказав перечислить их из государственных в удельные, (не забыв при этом написать генерал-губернатору держать это дело в тайне, чтобы не дать повода всяким вралям ложно перетолковывать это благодетельное для крестьян распоряжение.)
   (6) Зач.: более
   (7) Зач.: Хаджи-Мурате и вообще о кавказской войне. О Хаджи-Мурате он решил, что выход Хаджд-Мурата означает только то, что его, Николая Павловича, план войны на Кавказе уже начинает приносить свои плоды.
   (8) Зач.: (и полк он велел переименовать в Нежинский)
   (9) Зач.: выказав
   (10) Зач.: отдался русским очевидно
   (11) Зач.: другой, чем теперь
   (12) Зач.: он должен бы был забыть.
  
  
   что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.
   Для того, чтобы (1) верить в это, ему, казалось бы, надо было забыть про то, что план о постоянном уничтожении продовольствия горцев (2) был план Ермолова и Вельяминова и что он не одобрял его, а предложил Воронцову совершенно противуположный план решительного удара, испытанием которого и была Даргинская экспедиция. Но он не забывал этого и гордился и тем планом, и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому. Постоянная лесть (3) окружающих его людей довела его самомнение до того, что он не видел уже своих противоречий, считал себя выше здравого смысла и (4) уже не сообразовал свои поступки и слова с действительностью, а вполне был уверен, что действительность должна сообразоваться с его поступками и словами. Путанице этой в его мыслях содействовало то, [что] он один не только делал, что хотел, но составлял законы, которым должны были подчиняться все и которым будто бы подчинялся и он сам. И он был уверен, что поступает по закону, тогда как закон он устанавливал сам и тотчас же изменял его, когда ему это было нужно.
  
   * N 127 (рук. N 53, гл. XVIII).
  
   Была (5) половина 10-го, когда в тумане 20-градусного мороза толстый бородатый кучер в лазоревой бархатной шапке ловко подкатил на паре серых рысаков к малому подъезду Зимнего дворца, у которого уже стояли такие же сани, и Чернышев (6) в шинели с бобровым воротником, в треугольной шляпе с плюмажем вышел из саней, и, бодрясь, прошел мимо часового (7) в сени и переднюю. Он подошел к зеркалу, (8) осторожно снял шляпу с парика, и, оправив (9) завитые виски и хохол, (10) он внимательно осмотрел свое лицо. Потом привычным движением
  
      -- Зачеркнуто: говорить, что план его состоял в медленном
      -- Зач.: по крайней мере, что он не одобрил этот
      -- Зач.: подлость
      -- Зач.: наивно верил, что ему стоит только помолчать и подумать, и первая мысль, которая взбредет в его ограниченную и одурманенную голову, и будет священная истина, продиктованная ему самим Богом. Кроме того он, кажется, первый из русских царей выдумал для удобства самовластия и самодержавия прятаться, когда это нужно, за закон, который он сам же устанавливал, и, когда нужно нарушить
      -- Зач.: (В половине 10-го) Было 12 часов, когда два великолепных орловских рысака, запряженные в парные сани, остановились у большого
      -- Зач.; закутанный
      -- Зач.: и сняв шинель
      -- Зач.: он оправил
      -- Зач.: свои крашенные
      -- Зач. и
  
  
  
   старческих рук поправил крест, аксельбанты и большие с вензелями золотые эполеты и, раскачиваясь, мягкими шагами прошел (1) мимо раболепно кланяющихся лакеев на лестницу. В приемной (2) встретил его флигель-адъютант (3) и князь Василий Долгорукий, товарищ Чернышева по военному министерству. Чернышев поздоровался с тем и другим. "Eh bien", (4) сказал он, глазами указывая на дверь кабинета. "L'Empereur vient de rentrer. Je vais vous annoncer",(5) сказал флигель-адъютант в прошел в дверь. Долгорукий между тем раскрыл свой портфель, проверяя находящиеся в нем бумаги. (6) Минут через пять отворилась дверь, и из нее вышел (7) флигель-адъютант, жестом приглашая министра и его товарища к государю. Чернышев поспешно встал, (8) крякнув от боли в коленке, и вошел с Долгоруким в комнату государя.
   Николай жил тогда еще в верхнем этаже, (9) в двух комнатах. (10) Первая комната была вся увешана планами. (11) Вторая была кабинет. (12)
   Николай (13) в черном сюртуке, без эполет с полупогончиками сидел у стола, откинув свой огромный перетянутый по отросшему животу стан, (14) и своим безжизненным взглядом встретил вошедшего. Длинное, (15) подпертое высоким воротником с ожиревшими щеками лицо с огромным лбом, выступавшим из за приглаженных височков парика и с правильными колбасиками баками и кольцами закрученными усами было нынче (16) особенно холодно и неподвижно. Глаза его, всегда тусклые, нынче смотрели тусклее обыкновенного. Всё лицо его выражало усталость. (17)
  
      -- Зачеркнуто: (в приемную) (В предшествующей комнате он, поздоровавшись с флигель-адъютантом, спросил у флигель-адъютанта, кто у государя. У государя был министр внутренних дел. Чернышев присел к столу и
      -- Зач.: сидел
      -- Зач.: и узнав, что у него
      -- [Ну,]
      -- [Государь только что вернулся. Я доложу о вас,]
      -- Зач.: дверь
      -- Зач.: министр внутренних дел Чернышев, поздоровавшись с ним, встал и, сказав с ним несколько слов, вошел в комнату государя.
      -- Зач.: и
      -- Зач.: маленьких
      -- Зач.: под сводами, кабинете и спальней
      -- Отчеркнуто с надписью: пропустить:--Дверь в спальню была открыта и виднелась железная кровать с тонким тюфяком и на ней старый плащ. Николаи не позволял заменить старый плащ новым, говоря, что как у Наполеона была его шляпа, так у него плащ.
      -- Зач.: В кабинете же был большой, покрытый зеленым сукном, письменный стол, несколько кресел и небольшой (стол) шкаф.
      -- За. мундире с эполетами.
      -- Зач.: смотрел стеклянным, глупым и неподвижным перед собою
      -- Зач.: лицо его (Ник) (с ожиревшими щеками)
      -- Зач.: более обыкновенного
      -- Зач.: Николай в этот день встал усталый и вялый, как и обыкновенно, в 7 часов.
  
  
  
   Причиной этой усталости было то, что (1) накануне он был (2) в маскараде и, как обыкновенно прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом (3) старческую плоть, маску. (4) Она (5) уже и прежде интриговала (6) его в маскараде, (7) но, разжегши до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него. (8) В этот же маскарад она (9) подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада.
   Маска оказалась 20-летней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая (10) с детства заочно влюбилась (11) в (12) величие и всю свою женскую хитрость и ловкость (13) употребила на то, чтобы (14) достигнуть того, (15) чего страстно желали и не достигали многие, так называемые аристократические девицы.
   Николай (18) взял ее и более двух часов провел с нею. Но когда она ушла, (17) ему стало скучно. Всё было одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.
   Когда (18) он вернулся в свою комнату, он долго (19) не мог заснуть и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в (20) 4 часа. В 8-ом же часу, как всегда, встал. С помощью камердинера он по обычаю вытерся льдом и, надевши шинель, (21) обошел вокруг дворца. (22)
  
      -- Зачеркнуто: вчера
      -- Зач.: он
      -- Зач.: и главное неизвестностью
      -- Зач.: которая
      -- Зач.: и
      -- Зач.: Николая
      -- Зач.: и
      -- Зач.: Нынче
      -- Зач.: опять
      -- Зач.: как и многие тогда, отчасти
      -- Зач.: отчасти захотела
      -- Зач.: императора
      -- Зач.: я прелесть
      -- Зач.: как высшего счастья и почета
      -- Зач.: чего страстно желали и не достигали (что должно бы представлять высшее несчастье и позор) ( и она достигла того)
      -- Зач.: нашел (русскую), белокурую, белую шведку еще милее без маски, чем в маске.
      -- Зач.: от него
      -- Зач.: она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой она вошла.
      -- Зач.: еще
      -- Зач.: 2
      -- Зач.: сделав свою прогулку.
      -- Зач.: После прогулки он по обыкновению пошел к императрице. Николая был вполне уверен, разделяя грубые понятия того дурного общества людей, среди которых он жил, что такие шалости, как нынешняя, не представляли ничего безнравственного и не могли мешать хорошей, семейной жизни. Поздоровавшись с императрицей и с детьми, он позавтракал в кругу императрицы и ее приближенных и, пожаловавшись па головную боль, скоро ушел к себе. В это утро был доклад сначала министра двора, потом министра внутренних дел. Когда министр внутренних дел вышел, Николай (Николай чувствовал себя слабым после ночного похождения и, с грустью подумал о том, что он теперь уже не так переносит такие ночные похождения (такие увлечения), как переносил их в старину, и ему жалко стало себя, своей убывающей силы. Когда министр внутренних дел ушел, Николай (Он) набрал воздуха, выпятил грудь, желая подбодриться, но это не помогло ему.)
  
  
   Возвращаясь с прогулки, он увидал экипажи у своего (1) подъезда и две кареты с придворными лакеями Елены Павловны (2) у крыльца императрицы.
   Всходя на ступеньки крыльца мимо отдающих честь замирающих часовых, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться, но это не помогло ему. Была та же сонливость, в голове тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев; предмет этот были, как всегда, те люди, против которых он в глубине души знал, что был виновен, это были те скверные люди, которые (3) воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. Это были прежде всего декабристы, всякого рода ратудатели, (4) писатели. (5) Он вспомнил теперь (6) их преступления -- поступки Прусского короля и почувствовал поднимающееся в душе знакомое чувство (7) ненависти ко всему миру. Когда Чернышев вместе с Долгоруким вошел в кабинет, (8) Чернышев тотчас же понял, (9) что (10) Николай особенно не в духе, и решил воспользоваться этим расположением. (11)
   Он (12) слушал (13) доклад Чернышева, держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы, (14) и глядел безжизненными глазами (15) на лоб и хохол Чернышева.
  
   (1) Зачеркнуто: дворцового
   (2) Зач. и (Гес) дочь Марии Николаевны и Екатерины Михайловны, которые подъехали к крыльцу,
   (3) Зач.: делали всякие гадости, не давали ему покоя и заставили его одного так усиленно работать, что он преждевременно старится и теряет свои силы.
   (4) "Ратудатели", очевидно, производное от немецкого: Der Rath geben-- дать совет.
   (5) Зач. -- те самые
   (6) Зач. все
   (7) Зач. -- гнев
   (8) Зач. и увидал Николая, он
   (9) Зач. по выражению его лица
   (10) Зач. он
   (11) Пропуск вследствие утраты листа.
   (12) Зач. Николай
   (13) Зач. всё
   (14) Зач. доклада
   (15) Зач. в лицо
  
  
   -- Подожди немного, -- вдруг сказал он и закрыл глаза. (1)
   -- (2) Слушаю, Ваше Величество.
   Чернышев знал, слышав это не раз от Николая, что когда ему нужно решить какой либо важный вопрос, ему нужно было только сосредоточиться на несколько мгновений и что тогда на него находило наитие и решение составлялось само собою самое верное и ему стоило только выразить его. В сущности в эти минуты он думал только о себе как бы ему сыграть наиболее величественную роль. Так он и теперь решил дело о студенте поляке. Он взял доклад и на поле его написал своим крупным почерком: "Заслуживает смертной казни. Но слава Богу смертной казни у нас нет. И не мне вводить ее. Провести 12 раз скрозь тысячу человек. Николай".
   -- Вот, -- сказал он, подвигая к Чернышеву. -- Прочти.
   Чернышев прочел и наклонил в знак почтительного удивления голову. Помолчав несколько и оправив свой (3) хохол, начал докладывать следующее дело о воровстве интендантских чиновников.
   Дав (4) на студенте поляке (5) выход своему злому чувству Николай уже с менее злым лицом слушал доклад о воровстве интендантских чиновников.
   Самый вопрос воровства мало интересовал его -- он знал, что воруют все и что (6) остановить этого нельзя.
   -- (7) Знаю, знаю, -- сказал Николай, дослушав доклад об интендантских чиновниках. -- Видно у нас в России честный человек только один.
   Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело бывало ему интересно только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия, и потому он тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
   -- Должно быть, так, Ваше Величество,--почтительно улыбаясь, сказал он.
   -- После (8) этого Чернышев стал докладывать о выходе Хаджи-Мурата.
  
      -- Зачеркнуто: ты знаешь
      -- Зач.: Знаю
      -- Зач.: вихор он
      -- Зач.: Несколько удовлетворил уже
      -- Зач.: свои потребности зла, Николай
      -- Зач.: на этом держится всё общественное устройство. Ему интересно было только то, что он не ворует. (Он был вполне уверен в этом, хотя только недавно перевел в удел огромные государственные имения;
      -- Зач.: Да, брат.
      -- Зач.: Мои дела все; -- сказал Чернышев, вставая и уступая место Долгорукому.
   Третье дело было размещенье войск. Казалось, это дело никак нельзя было отнести к своей личности, но и тут Николай нашел эту связь.
   -- Напиши Врангелю, что я полагаюсь на пего. Он знает меня и поймет.
   Когда дело дошло до донесения Воронцова о Хаджи-Мурате, Николай тотчас отнес выход Хаджи-Мурата к своей государственной мудрости.
   -- Видишь, как верно я предложил, что если мы будем только
  
  
  
  
   -- Вот как, -- сказал Николай, -- хорошее начало.
   -- Очевидно план, составленный Вашим Величеством, начинает приносить свои плоды, -- сказал Чернышев.
   Эта похвала его стратегическим способностям была очевидно приятна Николаю. Но он хотел (1) слышать более подробные похвалы себе.
   -- Ты как же понимаешь? -- спросил он.
   -- Понимаю так, что если бы давно следовали плану Вашего Величества, постепенно подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя (2) запасы, (3) и следовали бы более точно, то они давно бы покорились. Выход Хаджи-Мурата я отношу только к этому.
   Он понял, что держаться им уже нельзя.
   -- Ты так думаешь? (4) Что ж, ты прав. (5) Я всегда это говорил, -- сказал Николай, несмотря на то, что вырубка (6) лесов и истребление продовольствия был не только не план Николая, но был план Ермолова и Вельяминова, (7) противоположный плану Николая, который в 1845 году (8) считал, (9) что успех может быть достигнут только энергичным нападением на центр владения Шамиля, и для этого настоял на Даргинской экспедиции, стоившей столько людских жизней. Но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев и вырубка лесов был его план. Для того, чтобы верить в это, (10) казалось бы, надо было (11) скрывать то, что он именно настаивал на совершенно противоположном (12) военном предприятия 45 года. Но он не (13) скрывал этого и (14) гордился и тем планом, своей экспедиции 45 года и планом постоянного тревожения, несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому.
  
   (1) Зачеркнуто: подробнее
   (2) Зач. их
   (3) Зач. они должны будут покориться
   О, да, -- сказал Чернышев, хотя очень хорошо знал, что план постепенного разорения аулов Чечни, истребление их продовольствия и
   (4) Зач. сказал Николай
   (5) Зач. сказал Николай
   (6) Зач. их
   (7) Зач. и что
   (8) Зач. напротив говорил, что надо одним ударом уничтожить Шамиля, так что тогда, по его повелению была сделана несчастная
   (9) Зач. самое
   (10) Зач. ему
   (11) Зач. забыть про то
   (12) Зач противоположный план решительного удара, исполнение которого была Даргинская экспедиция.
   (13) Зач. забывал
   (14) Зач. иногда когда ему казалось это
  
  
   Постоянная лесть окружающих его людей довели его (1) до того, что он не видел уже своих противоречий, (2) не сообразовал уже свои поступки и слова ни с действительностью, ни с логикой, а вполне был уверен, что (3) всё то, что он делал, было и хорошо я умно и справедливо и правильно со всех сторон. (4)
   - Надо твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне, и тогда всё будет хорошо, -- сказал он теперь. (5)
   - О Хаджи-Мурате что прикажете? -- спросил Чернышев. (6)
   - Напиши, что начало хорошее, и прибавь, что надо пользоваться войсками и (7) не переставая как можно более вытеснять (8) чеченцев с плоскости. Напиши, что я жду исполнения своих предначертаний.
   (9) Чернышев откланялся и после него стал докладывать Долгорукий о наградах и перемещении войск. (10)
   После Долгорукого вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старичок с докладом о (11) новых законах, прошедших в государственном совете. Это был Блудов. Он принес несколько докладов (12).....
  
      -- Зачеркнуто: самомнение
      -- Зач.: считал себя выше здравого смысла и уже
      -- Зач.: действительность и логика должны сообразоваться с его поступками и словами.
      -- Зач.: Путанице этой в его мыслях содействовало то, что он один не только делал, что хотел, но составлял законы, которым должны были подчиняться (ему) все люди и которым будто бы подчинялся он сам. И он был уверен, что поступает по закону, тогда как закон он устанавливал сам и тотчас же изменял его, когда ему это было нужно, в корень все законы божеские и человеческие, и когда нужно делать вид, что, жалея о совершающемся, он не может изменить исполнение закона (Закон (особ) он употреблял затем, чтобы, совершая величайшие жестокости до своей воле делать вид, что не может не совершать) (он совершает их закон) Так он например в то время, как сам распорядился повешением пяти декабристов и сам подробно расписал, что и как должны делать войска и барабаны, его любимый музыкальный инструмент, -- когда подведут пятерых казнимых к виселице и что тогда, когда наденут им мешок и что когда их повесят, (он говорил, что) он в это время с императрицей в церкви молился о тех, которых вешали, (по его приказанию и расчету. Когда же противоречие было уж слишком ясно, тогда он говорил, что он получает совет свыше и петому не может не следовать ему.)
      -- Зач.: Так и он заснул что-то, напиши ему, что я желаю этого. О Хаджи-Мурате ничего не пиши. Правда, что старик слишком возится с этим разбойником, но это не важно. Главное напиши.
      -- Зач.: Подождать
      -- Зач.: Пускай следит [за] ним
      -- Зач.: набегами
      -- Зач.: После Чернышева
      -- Зач.: Когда окончился доклад
      -- Зач.: генерале аудиторе Каменском, смягчившем наказание и судившемуся <за> в виду его продолжительной службы, в которой было зачтено его пребывание в дворянском полку (По) -- На гауптвахту, -- коротко сказал Николай.
      -- Зач.: о законе огранич..... Многоточие в подлиннике.
  
  
   Николай подписал и велел позвать приехавшего откланяться Бибикова.
   Одобрив (1) принятые Бибиковым меры против бунтующих крестьян, не хотевших переходить в православие, он приказал ему судить всех неповинующихся военным судом. (2) Кроме того приказал (3) отдать в солдаты редактора газеты, напечатавшего сведения о перечислении нескольких тысяч душ государственных крестьян в удельные.
   -- Я делаю это для них, -- сказал он.
   Бибиков наклонил свою черную седеющую голову.
   Отпустив Бибикова, Николай (4), взглянув на часы, поспешно вышел в залу ротондо, где более ста человек (5) дам в вырезанных нарядных платьях и министры, генералы и адъютанты в золотых шитых аксельбантах, орденах и лентах ожидали его.
   С (6) безжизненным взглядом, с выпяченной грудью, (7) через которую шла голубая лента с перетянутым и выступающим из за перетяжки животом, с толстыми обтянутыми ляжками в ботфортах Николай вошел в залу и, чувствуя, что все взгляды с трепетным подобострастием обращены на него, немного нахмурился от надоевшего ему этого подобострастия. Но, встречаясь глазами с знакомыми лицами, он невольно вспоминал кто -- кто, не останавливаясь говорил несколько милостивых слов, вперед зная, что всё, что он ни скажет, всё есть образец (8) грации, мудрости, величия.
   Приняв поздравление и окончив прием, Николай вместе с императрицей, наследником и сыновьями прошел в церковь. Бог через своих слуг, таких же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая, и он как должное, хотя и наскучившее ему, принимал эти приветствия. Вся Россия, весь мир молились за него и его семью. От него зависело благоденствие и счастие всего мира, и (9) хотя он и уставал от этого, он не отказывал миру в своем содействии.
   После обедни Николай пришел к Волконскому, министру двора, распорядиться о выдаче пенсии матери той девицы, которая была с ним вчера ночь, потом через Эрмитаж вышел на крыльцо и поехал кататься на одиночке, мрачно оглядывая встречающихся.
  
      -- Зачеркнуто: Отпустив и Бибикова,
      -- Зач. Заме
      -- Зач. строго наказать реда[ктора]
      -- Зач. отпустил Долгорукого (он)
      -- Зач. мущин
      -- Зач. В б
      -- Зач. укра(шенною)
      -- Зач. милост
      -- Зач. он не
  
   За обедом (1) в Помпейском зале, (2) к которому кроме Николая Николаевича, Михаила Николаевича и генерала-адъютанта были приглашены прусский посланник и прусский флигель-адъютант, Николай рассказал о выходе Хаджи-Мурата и о том, что война Кавказская теперь должна скоро кончиться вследствие его распоряжения о стеснении горцев вырубкой лесов и (3) системой (4) укреплений. Посланник очень хвалил этот план, (5) подразумевая стратегическую способность Николая.
   После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей уже про его вчерашнее похождение. На другой день при докладе Чернышева Николай еще раз подтвердил (6) свое (7) распоряжение Воронцову о том, чтобы теперь, когда вышел Хаджи-Мурат, беспрестанно усиленно (8) тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией.
   Чернышев написал в этом смысле Воронцову, и другой фельдъегерь, загоняя лошадей и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис.
  
   * N 128 (рук. N 53).
  
   ...и которые воображали, что они могут управлять собою лучше, чем он, Николай, управлял ими. (9)
   Он знал, что, сколько он ни давил этих людей и их мысли, они опять выплывали и выплывали наружу. И он мрачно нахмурился и был в самом дурном расположении духа, когда Чернышев вошел к нему. Чернышев тотчас же (10) по лицу, глазам Николая понял, что он нынче особенно не в духе, и решил воспользоваться этим расположением против Воронцова.
   (11) Чернышев (12) прежде всего поздравил государя с Новым Годом. Он поблагодарил (13) и тоже поздравил его и пригласил сесть и велел докладывать. (14) Первым делом в докладе Чернышева было дело об открывшемся воровстве интендантских чиновников, потом было дело о перемещении войск на польской границе, о
  
      -- Зачеркнуто: к которому
      -- Зач. где
      -- Зач. приб
      -- Зач. кре[постей]
      -- Зач. и
      -- Зач. требование
      -- Зач. же[лание]
      -- Зач. не
      -- Зач. И он почувствовал знакомое чувство ненависти ко всему миру.
   Когда Чернышев вошел в кабинет вместе с Долгоруким, он
   (10) Зач. понял, что Николай
   (11) Зач. И
   (12) Зач. и Долгорукий
   (13) Ошибочно не зачеркнуто: их
   (14) Зач.: Прежде чем докладывать про кавказские дела в про Воронцова, надо было доложить старшие по очереди дела. Таких
  
  
   прибавке наград к новому году, потом о выходе Хаджи-Мурата и еще дело о поляке студенте медицинской академии, покушавшегося на жизнь профессора.
   Николай молча, сжав тонкие губы и держа своими большими белыми руками с одним золотым кольцом на безымянном пальце листы, слушал доклад о воровстве и глядел безжизненными глазами на лоб и хохол Чернышева.
   Вопрос о воровстве мало интересовал его -- он знал, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет покарать (1) теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое.
   -- Видно, у нас в России один только честный человек,-- сказал он, упорно глядя на Чернышева.
  
   * N 129 (рук. N 54, гл. VIII).
  
   Только мать поминала часто любимого сына и скоро после отдачи его продала холсты и послала два рубля сыну. С первого начала, когда его угнали на Кавказ, и теперь уже второй год пилила старика, чтобы он послал сердешному Петрухе рубля три. Сына Петруху она любила изо всех детей, но жену его, именно от того, что любила сына, не взлюбила с самого начала и скоро после отдачи сына выгнала солдатку из дома, несмотря на то, что она была брюхата.
  
   * N 130 (рук. N 54).
  
   Со времени своей службы Петруха писал только одно письмо домой. В письме его было написано, что в первых строках просит у родителей своих родительского благословения на веки нерушимого и посылает свои поклоны любезному братцу, сестрицам. Потом были перечислены все родные и, под конец, дражайшей супруге своей Аксинье Власовне. Супругу свою он просил не покидать родительского дома и быть дочерью дражайшей матушке Марье Никитишне. О себе он уведомлял, что пригнали его на Кавказ и здесь горы высокие и снег на них никогда не тает. А война здесь против Шмеля, и Шмель, хоть и татарин, а крепко держится, но против нашего царя он все-таки не устоит, а мы его с Божьей помощью часто побиваем.
  
   * N 131 (рук. N 54, гл. IX).
  
   Княгиня Елизавета Ксаверьевна сама подала руку известному своей храбростью рыжеватому, красному, толстому генералу с щетинистыми усами, которому очевидно было не по себе в этом великосветском обществе, с этой со всех сторон окружающей
  
      -- Зачеркнуто: но всё это было скучно ему.
  
  
  
   его, невиданной им роскошью и этими нарядными женщинами и девицами, преимущественно грузинками, в великолепных платьях и блестящих украшениях.
  
   * N 132 (рук. N 54, гл. XXI).
  
   Бутлер сидел рядом с Полторацким. Оба весело болтали и пили с соседями-офицерами. Но когда в середине обеда речь зашла о бывшем приезде наследника Александра Николаевича на Кавказ и о том деле, за которое он получил Георгиевский крест, и Барятинский стал рассказывать о том, как это было, они затихли и слушали, что говорилось. Были слухи о том, что это дело подготовил услужливый Воронцов старший. Но по рассказу Барятинского выходило другое. Он рассказывал, что горцы, с которыми столкнулся наследник, были хотя и не мирные, но выехавшие с мирными намерениями, только из желания досмотреть на наследника великого царя, к которому все горцы питают особенное уважение, почти обожание. Выехали горцы кучками из гор и стояли поодаль, вдоль пути наследника. Наследник ехал впереди отряда-оказии верхом. С ним рядом ехал переводчик Бата, и Бата сказал ему, что видневшиеся горцы не мирные. Узнав, что это не мирные, наследник вместе с переводчиком и казаками, сопутствующими ему, поскакал на них. Казаки стали стрелять и убили одного горца, остальные скрылись.
   -- Когда я подъехал, -- рассказывал Барятинский, -- наследник хотел гнаться за ускакавшими, но я удержал его.
   -- Так ли было, Ваше Сиятельство, --сказал Козловский, -- я слышал другое. Горцы, как, могли, как, стрелять по Его Высочеству. Может быть, как, и посланы были.
   -- Нет, это были, наверное, только любопытные, -- сказал Барятинский и обратился к Воронцову с вопросом об устройстве Алупки.
   Козловский же всё это время что то говорил себе под нос.
  
   * N 133 (рук. N 54, гл. XXIII).
  
   Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему в третий раз. И всякий раз за изменой следовало наказание. Так было и теперь. Положение казалось безвыходным, но каждый раз разрешалось положение это смелостью, удалью. И теперь должно было разрешиться тем же.
  
   * N 134 (рук. N 56, гл. IV).
  
   У костра сидело четыре (1) человека. Трое были (2) его мюриды, с ним вместе выходившие к русским. Четвертый был коротконогий Бата, вместе с Хан-Магомою только что вернувшийся от
  
      -- Зачеркнуто: пять
      -- Зач.: четыре человека
  
  
   Воронцова. Бата тотчас же встал, подошел к Хаджи-Мурату и, взявшись рукою за луку его седла, стал рассказывать, как он был у самого князя и как тот сказал ему, что завтра будет ждать их на Шалинской поляне за рекой. Хаджи-Мурат внимательно выслушал Бату, расспросил его подробности, кивнул одобрительно головой и, слезши с лошади, сел у костра на освобожденное для него его мюридами серединное место на расстеленной бурке (1). Мюриды Хаджи-Мурата чистили (2) оружие и (3) одежду. Хаджи-Мурат же (4) сидел на бурке, опустив голову и глубоко задумавшись.
   Военные успехи Хаджи-Мурата, как и вообще всякие успехи, зависели в большой степени от того, что Хаджи-Мурат верил в свое счастье. Затевая что-нибудь, был вперед твердо уверен в удаче. Так это было с редкими исключениями во всё продолжение его бурной военной жизни. Только в самое последнее время счастье стало изменять ему. Набег его в Табасарань не был удачен, главное же Шамиль вдруг явно стал враждовать с ним. Хаджи-Мурат попытался не покориться ему и заперся в ауле Цельмесе, но Шамиль окружил его, и Хаджи-Мурат видел, что он не выдержит, и пошел на примирение, но, боясь измены, не поехал к Шамилю, как тот звал его. И он был прав, так как узнал, что Шамиль решил убить его. Тогда он решил бежать к русским. Но посланные Шамиля уже были в Малой Чечне, и когда Хаджи-Мурат попытался остановиться в Чечне у отца своей жены чеченки, тесть его не принял его. На выезде из аула Шамилевы посланные напали на Хаджи-Мурата, он отбился от них, но один из его мюридов был убит и он должен был оставить его.
   Всё это теперь вспоминал Хаджи-Мурат, теперь, сидя на бурке, облокотив руки на колена.
   -- Рыжий шайтан! -- думал он о Шамиле. -- Ну что ж. Пойду и к русским, -- и он с презрением, отвращением и страхом вспоминал свою за двадцать лет тому назад поездку в Тифлис с своим другом, молодым аварским ханом.
   -- Бывало и хуже, а справлялся. А всё рыжий шайтан. Не миновать ему моей руки.
   Мысли его перебил вой, плач и хохот шакалов. И мысль о ненавистном Шамиле слилась в одно впечатление с этим плачем. Чтобы стряхнуть с себя это тяжелое впечатление, он поднял голову и взглянул на светлевшее уже небо. Ночные звезды потухли, блестела только утренняя звезда сквозь оголенные ветви.
  
   (1) Зачеркнуто: До зари оставалось недолго. Оставшееся время употребили на то, чтобы, развязав вьюки, достать лучшую (переменяли рваную) одежду, почистить
   (2) Зач.: седла
   (3) Зач.: лошадей
   (4) Зач.: помолившись Богу остальное время.
  
  
   -- Элдар! седлать, -- сказал он и, встав на сильные нога, пошел к своей лошади. -- Рыжий шайтан, -- повторил он, оглаживая шею своего белогривого кабардинца.
  
   * N 135 (рук. N 56, гл. I).
  
   Садо, как и все чеченцы того времени, не дорожил жизнью человеческой других людей, так же как и своей. Он даже находил удовольствие и некоторую особенную прелесть в игре своей жизнью.
  
   * N 136 (рук. N 56, гл. II).
  
   Фельдфебель 2-ой роты вызвал людей на вечернюю зорю. Солдаты в коротких полушубках вышли из казарм и своих домиков, стали лицом на восток, и сильные и звучные мужские голоса песенников стройно пропели "Отче наш". Потом фельдфебель передал отделенным унтер-офицерам полученный от ротного приказ выступить завтра с топорами до зари на рубку леса. Кроме того выставлять секрет за шах-гиринские ворота.
   Черед был в эту ночь за 2-ой ротой.
   -- Панов! -- крикнул фельдфебель.
   -- Здесь, -- густым басом отвечал отслуживающий 24-ый год, три раза раненный, сухой, мускулистый унтер-офицер с щетинистыми усами.
   -- Авдеев! -- крикнул еще фельдфебель.
   -- Здесь, -- отозвался бодрым голосом скуластый, широкоплечий солдат, как гуттаперчевый мальчик вскакивая на ноги.
   -- Никитин! -- продолжал фельдфебель.
   -- Я, -- отвечал ленивым голосом, нахмуренный с низкими плечами и выдающимися лопатками рябой солдат, дожевывая кусок сухаря.
   -- Бондаренко!
   -- Мы, -- отозвался с раскрытым ртом и поднятыми бровями кривоногий солдат с хохлацким лицом.
   -- В секрет за Шах-гиринские ворота, -- объявил фельдфебель.
   -- Слушаем, ладно, -- отозвался Панов.
   -- Готов! -- крикнул Авдеев.
   Никитин не отвечал и только кивнул головой, зная, что фельдфебель видит его.
   Через час, когда уже было совсем темно, четыре солдата вышли из укрепления.
  
   * N 137 (рук. N 58, гл. II).
  
   -- А я слухал, слухал, да и задремал, -- проговорил тонкий хохлацкий голос четвертого солдата. -- Как спится у лесу, ровно как барин в перине.
  
   * N 138 (рук. N 58).
  
   Две кобылы у нас были, не знаю, целы ли, жеребята хорошие, сытые. Идешь борозду, а он ждет, шельмец, жеребенок то, на краю. Значит пососать дурашка хочет. Ну дашь ему насосаться. Пашешь весело, так легко. Земля под босой ногой рассыпается. Барин у нас хороший -- порядок любит. В набор в этот с нашей деревни троих брали. Одного дворового барин отдал за пьянство, а двоих из мужиков. Наш двор тройниковый, ну и не миновать итти. Черед-то не был мне.
  
   * N 139 (рук. N 58, гл. V).
  
   Впереди всех ехал на белогривом коне, в белой черкеске, в золотом оружии не крупный человек, с черными глазами, весело смотревшими из под сросшихся бровей, с горбатым небольшим носом и особенно приятно, почти в улыбку сложенными губами.
  
   * N 140 (рук. N 58, гл. XIII).
  
   -- Почему же ты? -- спросил Лорис-Меликов.
   -- Не знаю, -- отвечал Хаджи-Мурат, и загорелое, мужественное лицо его покраснело. Лорис-Меликов вспомнил о слухах, которые были о любви между Хаджи-Муратом и красавицей ханской дочерью Салтанет.
  
   * N 141 (рук. N 58).
  
   Клюгенау писал мне, что всё, что было со мною, ошибка, что он постарается сделать всё хорошим, только бы я приехал к нему. Я не отвечал ему. Мне некогда было. Ахмет-Хан собрал войско и окружил Цельмес. Я мог уже сидеть на лошади, и мы с моими мюридами три дня бились с Ахмет-Ханом. Но у Ахмет-Хана были сотни, а у нас десятки, и мы готовились умереть, но не сдаться врагу. И мы все погибли бы, если бы не подошли к нам на выручку сотни от Шамиля.
  
   N 143 (рук. N 58).
  
   В письме было:
  
   "Во время всей службы моей я был всегда усердным и верным, как Ахмет-Хану, так и правительству, и постоянно противодействовал Шамилю и его партиям. Однакож, человек, который мне завидовал, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством, вследствие чего я был арестован хунзахским комендантом и закован в кандалы. Ныне же я нахожусь в аварской деревне Цельмес. не имея никакого сношения с непокорными нам деревнями. По прибытии моем в Целъмес, по приказанию коменданта, сломали мой дом и дома некоторых моих родственников, расхитили всё имущество и взяли всех баранов. Ахмет-Хан же, да будет ему от меня благодарность, оклеветал меня перед Вашим Превосходительством. Причина моего неприезда к вам не есть боязнь и страх, но бесчестие, нанесенное мне одним кяфиром, находящимся при коменданте в Хунзахе. Это кяфир нанес мне несколько ударов сильных и вдобавок налгал на меня. Клянусь создателем, что всё выше прописанное справедливо, без всякой лжи; что же касается до чалмы, мною носимой, то действительно носил такую для спасения души по повелению Пророка нашего, но не для Шамиля и не против правительства. С Шамилем я не имею никакого сношения; в этом я совершенно чист, ибо через него убиты отец, брат и родственники мои. Относительно же клеветников моих я впоследствии сообщу подробно, и тогда будет вам известно о всех их делах".
  
   * N 143 (рук. N 58).
  
   С особенным удовольствием он рассказал, как похитил вдову своего врага Ахмет-Хана и держал ее в плену. Смеясь рассказал, как, когда ее уже выпустили, она написала ему, что над ней смеется гим[р]инская ханша, и советовала Хаджи-Мурату похитить ее.
  
   * N 144 (рук. N 59, гл. XV).
  
   Причиной этой усталости было то, что вчера, как обыкновенно, он, прохаживаясь в своей каске с птицей на голове между теснившейся к нему и робко сторонившейся от него публикой, встретил опять ту, возбудившую в нем своей белизной, прекрасным сложением, нежным голосом и главное неизвестностью старческую похоть, маску, которая (1) уже раз интриговала его в маскараде и, (2) разжегши (3) до последней степени его любопытство и похоть, скрылась от него. Нынче она опять подошла к нему, и он уже не отпустил ее, и тот, кто заведывал его шалостями, привел эту маску нынче же во дворец после маскарада. Маска эта оказалась двадцатилетней девушкой, дочерью шведки гувернантки, которая, как и многие тогда, влюбилась (4) в императора, и всю свою женскую хитрость, ловкость и прелесть употребила на то, чтобы (5) достигнуть того, чего страстно желали и не достигали многие, так называемые, аристократические девицы и фрейлины.
   Николай нашел русскую белокурую белую шведку еще милее без маски и более двух часов провел с нею. Когда она ушла от него через ту же лестницу и маленькую дверь, по которой она вошла, он долго еще не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения. Он заснул только в 2 часа. В 8-м же часу он, как всегда, встал, с помощью
  
      -- Зачеркнуто: еще в тот маскарад
      -- Зач. когда
      -- Зач. его любопытство и похоть
      -- Зач. в царя, не видав его
      -- Зач. отдаться ему. И
  
  
  
   камердинера вытерся льдом и один в шинели сделал свою прогулку вокруг дворца. (1) После прогулки (2) он по обыкновению (3) пошел к императрице. (4) Николай был вполне уверен, разделяя грубые понятия того дурного общества людей, среди которых он жил, что такие шалости, как нынешняя, не (5) представляли ничего безнравственного и не могли мешать хорошей семейной жизни. (6) Поздоровавшись с императрицей и с детьми, (7) он позавтракал в кругу императрицы и ее приближенных и, пожаловавшись (8) на головную боль, (9) скоро ушел к себе. (10) В это утро был доклад сначала (11) министра двора, потом министра внутренних дел. Когда министр внутренних дел вышел, Николай с грустью подумал о том, что он теперь уже (12) не так (13) переносит такие ночные похождения, как переносил их в старину, и ему жалко стало себя, своей убывающей телесной силы. Когда министр внутренних дел ушел, Николай (14) набрал воздуха, выпятил грудь, (15) желая подбодриться, но это не помогло ему: была та же сонливость в голове, тот же туман и во всем теле та же вялость. Ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев. Предмет этот были те скверные люди, которые делали всякие гадости, не давая ему покоя и заставляя его одного так усиленно работать, что он преждевременно стареет и теряет свои силы.
   Чернышев тотчас же понял по выражению его лица, что он не в духе, и решил воспользоваться этим расположением его против Воронцова. Но, прежде чем докладывать (16) донесение Воронцова, надо было (17) доложить более важные и старшие по очереди. В числе этих дело было одно: (18) о поляке студенте медицинской академии, покушавшемся на жизнь профессора. (19)

____________

  
   (1) Зачеркнуто: Но ни вытирание льдом, ни прогулка не освежили его.
   (2) Зач. Николай
   (3) Зач. позавтракал с
   (4) Зач. И позавтракал с нею и ее приближенными. Он гордился своей нравственной жизнью, и ему и в голову не приходило
   (5) Зач. могли препятствовать
   (6) Зач. Он даже впоследствии устроил мать этой хорошенькой шведки в гардероб императрицы.
   (7) Зач. и их воспитателями
   (8) Зач. императрице
   (9) Зач. он
   (10) Зач. Принимал
   (11) Зач. в своем кабинете
   (12) Зач. он уже не
   (13) Зач. как в старину
   (14) Зач. он
   (15) Зач. но это не помогло: в голове
   (16) Зач. новое
   (17) Зач. получить на оставленные у него дела резолюции
   (18) Зач. о следствии над обличенными в воровстве провиантскими
   (19) Зач. Все эти дела лежали у него на столе уже с надписанными с грубыми орфографическими ошибками резолюциями
  
  
   -- Видишь, как (1) верно я предположил, что, если мы будем только (2) постепенно подвигаться вперед, вырубая леса и истребляя их запасы, они должны будут покориться.
   -- О, да, -- сказал Чернышев, хотя очень хорошо знал, что план постепенного разорения аулов Чечни, истребления их продовольствия и вырубки их лесов (3) был не только не план Николая, но был (4) план Ермолова и Вельяминова и что Николай в 1845 году, напротив, говорил что надо одним ударом уничтожить Шамиля, так что тогда, по его повелению, была сделана несчастная Даргинская экспедиция, стоившая стольких людских жизней, но то, что это так было, нисколько не мешало Николаю быть уверенным, что план медленного движения вперед и истребления продовольствия горцев был его план.
  
   * N 145 (рук. N 60).
  
   ("Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом". И едва ли была в то время какая либо более отвратительная мерзость перед Богом, нежели Николай I, столь превозносимый людьми своего времени.
   Вся жизнь Николая была сплошная ложь и преступленье, и он не мог уже остановиться ни в своей лжи, ни в своих преступлениях.)
  
   * N 146 (рук. N 60).
  
   Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом. И такою отвратительной мерзостью перед богом было тогда величие Николая I. Вся жизнь его со времени его вступления на престол была наполнена ложью и человекоубийством. И ложь эта и человекоубийство не только не уменьшались, но увеличивались и увеличивались.
  
   N 147 (рук. N 61).
  
   Донесение это было послано (5) 27-го декабря, (6) 2-го же января фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, (7) был в Петербурге и явился к князю Чернышеву, (8) тогдашнему военному министру. (9)
  
      -- Зачеркнуто: осуществилось
      -- Зач. медленно
      -- Зач. То, что план, составленный им перед назначением Воронцова в 1845 году, был совсем не этот, а что
      -- Зач. совершенно противоположный
      -- Зач. 26
      -- Зач. 30 (31) (1-го)
      -- Зач. доставил донесение
      -- Зач. (1-го января 1852) бывшему тогда военным министром
      -- Зач. На другой день Чернышев с этим донесением и другими докладами в обычный час приема приехал в Зимний дворец. Чернышев рядом обманов, лжей, подлостей приобретал свое высокое положение и в особенности огромное состояние.
  
  
   На другой день, 3-го января 1852 года, Чернышев повез (1) к императору Николаю с докладами донесение Воронцова.
   Чернышев (2) этот был тот самый, которого Растопчин (3) заклеймил своей шуткой, когда в Государственном совете (4) обсуждался вопрос о передаче всех (5) имений (6) Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря на каторгу, (7) к удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев, участвуя в суде над декабристами, более всех старался погубить Захара. (8) Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили, (9) на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.
   Чернышев знал, что (12) его не любят. Но никак не думал, что его не любят и презирают за то, что он подл и гадок. Напротив, он думал, что его не любят за и его успехи и ему завидуют.
   Думал он это, потому что он завидовал всем, стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за уважение, которым Воронцов пользовался у Николая, и за богатство, и за благородный тон Воронцова, который Чернышев никак не мог усвоить. (12) И потому он особенно ненавидел Воронцова и старался где мог вредить ему.
   В прошлом докладе о кавказских делах (13) ему удалось вызвать неудовольствие (14) Николая на небрежность (15) кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению (16) горцев и
  
      -- Зачеркнуто: это
      -- Зач. знал ту шутку Растопчина
      -- Зач. в Государственном
      -- Зач. когда
      -- Зач. огромных
      -- Зач. графа
      -- Зач. ему, Александру Чернышеву, сказавшего, что надо отдать (Растопчин, намекая на то, что Чернышев, заседая в суде декабристов, всем влиянием своим старался потопить Захара Чернышева, сказал в Государственном совете, что надо отдать имение Захара Чернышева Александру Чернышеву на основании того)
      -- Зач. к удивлению всех
      -- Зач. почему он
      -- Зач. он подл и гадок и презираем всеми, и потому старался держаться на самой большой общественной высоте, которой мог достигнуть и которая скрывала его подлость и гадость. Для того же, чтобы держаться на этой высоте, надо было не допускать до нее других. Воронцов был опасный соперник, я потому надо было де давать другим подняться на нее, или удержаться на ней. Кроме того, Чернышев знал, что Воронцов особенно презирал его, и потому он
      -- Зач. то, что он велик и лучше многих
      -- Зач. Воронцов особенно
      -- Зач. Чернышеву
      -- Зач. государя
      -- Зач. войск
      -- Зач. и почти истребленного
  
  
   понесшего большие потери. Теперь он (1) намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. Для этого (2) он хотел внушить государю, что оставление Хаджи-Мурата в Тифлисе, (3) в близости гор, была (4) ошибка (5) Воронцова, (6) всегда, особенно в ущерб русским, покровительствующего туземцам. (7) Чернышев хотел представить дело так, что (8) Хаджи-Мурат мог выйти только для того, чтобы, высмотрев наши средства обороны, бежать и воспользоваться при нападении на нас тем, что он видел. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в Россию и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его (9) преданности.(10)
   Но план этот, который мог изменить (11) судьбу Хаджи-Мурата, не удался Чернышеву. (12) Николай (13) не принял предложения Чернышева, (14) а, напротив, одобрил распоряжение Воронцова, надписав на донесении: "хорошее начало". 2 января (15) Николай не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение (16) только из чувства противоречия; тем более он не был склонен принять предложение презираемого им Чернышева.
   Николай в это утро был (17) в том мрачном расположении духа, в котором он бывал всё чаще и чаще, чем дальше подвигалось его царствование и чем всё могущественнее становилась его власть и чем величественнее (18) он представлялся тогда людям. "Что велико перед людьми, то мерзость перед богом", и такою ужасной мерзостью перед Богом было тогдашнее величие Николая.
  
      -- Зачеркнуто: думал о том, как бы
      -- Зач. Кроме того
      -- Зач.: и вообще
      -- Зач.: (опасная мера в связи с обычным потворством и слабостью Воронцова ко всем горцам) принятая Воронцовым только по его обычному вредному для дела потворству
      -- Зач.: со стороны
      -- Зач.: что Воронцов
      -- Зач.: По
      -- Зач. было бы выгоднее и безопаснее отвезти Хаджи-Мурата в центр России.
      -- Зач.: искренности
      -- Зач.: а что оставлять его там было опасно
      -- Зач.: всю
      -- Зач. Государь в
      -- Зач.: в это утро (1-го) 2-го января Николай был особенно не в духе и не принял предложения Чернышева и
      -- Зач.: Он в утро
      -- Зач.: Николай был особенно не в духе и не принял предложения Чернышева и
      -- Зач.: Он не принял бы (от кого бы то ни было и тем более в это утро) только потому, что оно исходило от презираемого им Чернышева.
      -- Зач.: не в духе
      -- Зач.: (Судьба) Вся жизнь Николая
  
  
   Вся жизнь его (1) со времени вступления на престол была (2) ложью и человекоубийством. (3) Ложь (4) вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало лжи. Так что ложь и человекоубийство с увеличением могущества Николая не только не уменьшались (5) и даже не (6) останавливались на той ступени, которой достигли, но постоянно увеличивались и увеличивались. (7)
   Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он (8) не знал того, что Александр назначил его наследником, а это была ложь, и что он не хочет царствовать, (9) боится тяжести власти, (10) а это была еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный и потому самоуверенный и необразованный, грубый солдат, он (11) любил власть, (12) интересовался, жил только властью, одного желал -- усиления ее, и потому не мог не желать, страстно желать царствования. Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по (13) акту, составленному Александром, (14) не мог царствовать, была только (15) играние роли и ложь, (16) которая, если и могла быть причиной смуты , (17) нужна была ему для выставления (18) рыцарского благородства его характера. Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою карающею правдою после (19) 27 лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною, давящею тяжестью, которая делала его непоправимо глубоко и одиноко несчастным.
  
   (1) Зачеркнуто: ложью
   (2) Зач. челове[коубийством]
   (3) Зач. Когда он родился
   (4) Зач. требовала
   (5) Зач. с увеличением
   (6) Зач. оставались таки[ми]
   (7) Зач.: и дошли после 27 лет царствования Николая до той степени, при [которой] и жизнь эта была глубоко несчастная и жалкая, несмотря на тот внешний блеск и величие, которыми она была окружена. Николай упорно (играл роль, которая ему казалась величественной, бессовестно и нагло утверждая при всяком случае) и бессовестно лгал, при всяком случае повторяя то, что он
   (8) Зач. даже
   (9) Зач. (стр) (что)
   (10) Зач. не хочет покидать своей счастливой семейной жизни
   (11) Зач. страстно желал
   (12) Зач. искал ее и (его присяга Константину) все его отказы (жил)
   (13) Зач. утвержденному завещанию
   (14) Зач. я по отказу, к[оторый]
   (15) Зач. ложь, никого из
   (16) Зач. долженствующая
   (17) Зач. должна была выставить мнимое благородство
   (18) Зач. себя
   (19) Зач. 25
  
  
   Он не мог признать своих ошибок после 27 лет упорства в них, а между тем, чем больше он упорствовал в них, тем больше он чувствовал себя несчастным. И у него не было никакого утешения, (1) никакого (2) дела, которое бы он мог в глубине души считать важным и которое бы радовало его. Семьи не было. Несмотря на лживые отношения (3) уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной и знал, что жена его знает это и потому не может быть женой-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь. Дети? Старший (4) занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и (5) ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли (6) проникли к нему. Он не только любил, читал глупые стихи, но курил папиросы.
   Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие в сущности были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно. (7) Он (8) сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в его9 грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.
   Единственный друг и не подлый был брат Михаил и любивший и веселивший его своими шутками. Но (10) он умер, и никого не осталось.
   Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти, и потому опереться на нее значило опереться на самого себя. (11) Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка, (12) который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства; драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей, поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука: наука военная, а из искусств веселая музыка; марши, рыси и водевили. Но и то и другое уже надоело.
   Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48 года и избранием Наполеона III и, главное, конституцией,
  
      -- Зачеркнуто: никакого отдыха
      -- Зач.: занятия
      -- Зач.: -- привязанности
      -- Зач.: наследник
      -- Зач.: не только
      -- Зач.: науки
      -- Зач.: Это было
      -- Зач.: удивлялся
      -- Зач.: тупом
      -- Зач.: когда
      -- Зач.: Духовная деятельность?
      -- Зач. (Почти тоже) Была одна наука военная. Но эта была изучена
  
  
   которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственно поддерживающая его и поднимающая его выше нравственности и (1) здравого смысла, власть эта в принципе начинала колебаться. (2)
   Когда он теперь оставался один:-- в постели под своим знаменитым плащом, (3) глядя на свои длинные члены, или когда он ходил (4) один гулять, у него (5) в груди было тяжелое, мучительное (6) чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах забитых по его воле палками людей, о разоренных семьях поляков, декабристов, (7) умирающих в каторге; он не думал, не вспоминал о них но (8) в глубине души его жило это невысказанное сознание, и, когда оно просилось наружу, он вслух говорил первые случайно попавшиеся слова, и иногда прямо то, что чувствовал, (9) он говорил: "Не позволю", "не хочу", или говорил: "Да, да", (10) или: "Ну что ж, ну что ж?", "Так и надо". (11) Или говорил какую-нибудь фамилию: "Любощинский (12), Любощинский", или какую-нибудь фамилию актрисы или танцовщицы. Он был мрачен. И сделалась эта перемена так незаметно, что нельзя было сказать, когда это началось. (13)
   Начало жизни Николая было особенно, исключительно счастливо.
   Самое рождение Николая, -- сына после четырех дочерей, было счастьем для матери (14).
   Старшие сыновья ее, Александр и Константин, были отняты от нее ее распутной свекровью. Теперь же у нее был опять сын, которого она уже не (15) отдаст великой блуднице и мужеубийце, незаконно занимающей (16) место ее мужа. И это была большая радость, тем большая, что ребенок, как ребенок, был красоты необыкновенной: большой, сильный, с пухлыми перетянутыми
  
   (1) Зачеркнуто: логического
   (2) Зач. Так что он (был не), смутно сознавая все те преступления, которые он бесполезно совершил и совершал, у него не было ни в чем утешения и потому
   (3) Зач. беспокойно
   (4) Зач. гулять
   (5) Зач. что то
   (6) Зач. поднимавшееся изнутри
   (7) Зач. страдающих
   (8) Зач. в сознании его жило
   (9) Зач. "Ну и пускай", или "хорошо"
   (10) Зач. "скверно". "Копервейн"
   (11) Зач. "Нет, не хорошо, совсем не хорошо, не надо так"
   (12) Зач. Бенкендорф
   (13) Зач. Жизнь Николая
   (14) Зач. страдавшей от злых шуток Екатерины II, своей ненавидимой, распутной свекрови (распутная, ненавидимая невесткой, свекровь шутила над ней, говоря, что)
   (15) Зач. со[гласится]
   (16) Зач. престол
  
  
  
   виточками ручками и ножками. (1) Приехавшая на другой день рождения в Царское село Екатерина подняла внука к свету и завистливо покачала головой.
   Рождение Николая была радость его матери, всё же детство его было его радостью. Он (2) рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный.
  
   * N 148 (рук. N 62).
  
   К удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев более всех других старался погубить Захара Чернышева, участвуя в суде над декабристами, Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили, на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.
   Чернышев знал это, знал, что его вообще не любят, но никак не думал, что его не любят (3) за (4) его недостатки. Напротив -- он думал, что его не любят за его высокие качества, доставившие ему успех, которому завидуют.
   Думал он это, потому что он завидовал всем стоящим выше его. Так он завидовал Воронцову и за (5) расположение к нему Николая, и за его богатство, и за6 благородный аристократический тон Воронцова, которого Чернышев никак не мог усвоить, и за всеобщее уважение, которым пользовался Воронцов. И потому (7) Чернышев насколько мог старался (8) вредить (9) Воронцову. В прошлом докладе о кавказских делах ему удалось вызвать неудовольствие Николая на небрежность одного кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению горцев и понесшего большие потери.
   Теперь он намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи-Мурате. (10) Он хотел внушить государю, что оставление Хаджи-Мурата в Тифлисе, в близости гор, была ошибка Воронцова, всегда в ущерб русским особенно покровительствующего туземцам. Чернышев хотел представить дело так, что выход Хаджи-Мурата и есть хитрость. Что Хаджи-Мурат только для того, чтобы высмотреть наши средства обороны,
  
      -- Зачеркнуто: Рождение
      -- Зач. здоровый
      -- Зач.: и презирают
      -- Зач. то, что он подл и гадок.
      -- Зач. уважение, которым Воронцов пользовался у
      -- Зач. той
      -- Зач. он особенно ненавидел Воронцова и
      -- Зач. но никак не мог
      -- Зач. ему
      -- Зач. Для этого
      -- Зач. мог вытти
  
  
   вышел к нам и, узнав всё, что ему нужно, бежит (1) в горы. По мнению Чернышева Хаджи-Мурата надо было доставить в центр России и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности. План этот (2) не удался Чернышеву. (3)
   В утро 3 января Николай (4) был особенно не в духе и не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия, тем более он не был склонен принять [предложение] презираемого им Чернышева. Так что благодаря дурному расположению духа Николая Хаджи-Мурат остался (5) на Кавказе (6) и судьба его не изменилась так, как она могла бы измениться, если бы Чернышев делал свой доклад в другое время.
  
   * N 149 (рук. N 63).
  
   О разоренных семьях поляков, о лучших людях России, декабристах, умирающих в каторге, он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное сознание чего то недоделанного, недосказанного, неясного и дурного. И когда это сознание прорывалось наружу, он вслух говорил первые попавшиеся слова. (7) Или он (8) повторял последние сказанные ему слова, или говорил какую-нибудь фамилию чиновника, офицера, актрисы, танцовщицы--"Любощинский, Любощинский"э или "Копервейн, Копервейн". И, прислушиваясь к тому, что он говорил, он отвлекался от того сознания, которое просилось наружу.
   Несмотря на всё то величие, которым он был окружен, Николай теперь, после 27-ми лет царствования, был (10) глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив. Истинное счастье человека только в соответствии его жизни с (11) тою волею, которая послала человека в жизнь, с волею Бога, (12) с законом жизни, указываемым человеку его совестью. Чем дальше расходится жизнь человека с волею Бога, с законом жизни, тем человек
  
   (1) Зачеркнуто: и воспользуется при нападении на нас тем, что он видел
   (2) Зач.: который мог изменить судьбу Хаджи-Мурата
   (3) Зач.: (Николай) Государь не принял (его) предложения Чернышева, а напротив одобрил распоряжение Воронцова, написав на донесении: "хорошее начало" (а одобрил распоряжение Воронцова, так что Хаджи-Мурат остался на Кавказе.)
   (4) Зач. не
   (5) Зач. в Тифлисе
   (6) Зач. и судьба Хаджи-Мурата
   (7) Зач. а иногда прямо то, что чувствовал
   (8) Зач. говорил: "Не позволяю, не хочу". Или говорил: "Да, да" или: "Ну что ж, ну что ж, так и надо".
   (9) Зач. или (повторял он) какую-нибудь фамилию актрисы или танцовщицы
   (10) Зач. несчастлив
   (11) Зач. тем законом
   (12) Зач.: с своей
  
  
   несчастливее. Жить же несогласно с законом жизни может человек только тогда, когда он свое отступление от закона прикрывает ложью. И потому, чем больше лжи в жизни человека, тем он несчастнее и тем больше в душе человека сознание того, что есть в нем что то, чего, как разлагающегося трупа, не надо касаться. Только вполне святые, не отступающие от воли Бога, могут быть совершенно свободны от лжи перед самими собой. В душе же простых смертных есть всегда, хотя в самой малой степени, осадок нераспутанной, скрываемой от самого себя лжи.
   Чем больше этот осадок, тем человек несчастливее. Осадок этот был огромен в душе Николая.
   Вся (1) жизнь его со времени вступления на престол была сплошною ложью. (2) Ложь же вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало еще большей лжи. (3)
   Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником. Это была ложь. Уверения его о том, что он не хочет царствовать, боится тяжести власти, (4) была другая, еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый, и потому самоуверенный (5) солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее. (9) Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, была только играние роли и ложь, которая (7) нужна была ему для выставления своего мнимого рыцарского благородства. (8) Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою, карающею правдою, после 27-ми лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силам души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительно ужасною, давящею тяжестью. (9)
  
   (1) Зачеркнуто: Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом, и такою ужасною мерзостью перед Богом было тогдашнее величие Николая.
   (2) Зач.: и человекоубийством
   (3) Зач.: Так что ложь и человекоубийство, с увеличением могущества Николая, не только не уменьшались, но даже не остановились на той степени, которой достигали, но постоянно увеличивались и увеличивались.
   (4) Зач.: а это
   (5) Зач.: и необразованный грубый
   (6) Зач.: и потому не мог не желать, страстно желать царства
   (7) Зач.: если и могла быть причиной смуты
   (8) Зач.: его характера
   (9) Зач.: которая делала его непоправимо, глубоко и одиноко несчастным.
  
   * N 150 (рук. N 65).
  
   Жить (1) совершенно свободно и радостно может только тот человек, который не отступает в своей жизни от (2) закона жизни, от той воли, которая послала его в жизнь. И так жить могут только святые, не отступающие от воли Бога; простые же не святые люди всегда более или менее отступают от закона жизни и смутно чувствуют это. (3)
   Жить же несогласно с законом жизни может человек только тогда, когда он свое отступление от закона жизни прикрывает ложью. (4) Скрывая же ложью (5) свое отступление от закона, человек еще дальше отступает от закона. Отступая же от закона, нуждается в еще большей, более густой, скрывающей его грехи лжи. Хорошо, когда ложь эта признается только теми, кто нуждается в ней, но не признается и обличается всеми окружающими. Такую ложь сознает тот, кому она нужна, и перестает верить в нее и старается исправить то свое отступление от закона жизни, которое прикрывалось этой ложью. Но бывает положение, в котором ложь эта не только признается; но усиливается всеми окружающими. И тогда ложь, вызывая отступления от закона, вызывающие увеличение лжи, растет как снежный ком и доходит до ужасающих размеров, подвергая человека, пользующегося этой ложью, до всё большего и большего отступления от закона и истины и до состояния полного сумашествия и глубокого душевного страдания.
   Такова была жизнь Николая I после 27-ми лет царствования. Несмотря на всё внешнее величие, равного которому не было в то время в Европе, он был глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив.
   Вся жизнь его со времени вступления на престол была сплош-
  
   (1) Зачеркнуто: Несмотря на всё то величие, которым он был окружен, Николай теперь после 27-летнего царствования был глубоко, непоправимо и одиноко несчастлив. Истинное счастье человека только в соответствии его жизни с тою волею, которая послала человека в жизнь, с волею Бога. Чем дальше расходится жизнь человека с волею Бога, законом жизни (от воли Бога, или закона жизни), тем человек несчастливее.
   (2) Зач.: того
   (3) Зач.: Стараются ложью прикрыть свое отступление
   (4) Зач.: Ложь служит показателем степени отступления человека от закона жизни.
   (И потому, чем больше лжи в жизни человека, тем он несчастнее и тем больше, (болезненнее) живет в душе человека сложное сознание того, что есть в нем что-то, чего, как разлагающегося трупа, не надо касаться. Только вполне святые, не отступающие от воли Бога, могут быть совершенно свободны от лжи перед самими собою. В душе же простых есть всегда, хотя в самой малой степени, осадок нераспутанной, скрываемой от самого себя лжи. И чем больше этот осадок, тем человек несчастливей. Осадок этот был огромный в душе Николая.)
   (5) Зач.: отступления
  
  
   ним отступлением от закона жизни всякого человека и потому сплошной ложью. (1)
   Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, и что он не желал престола. Это была ложь. (3) Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он не мог не любить власти и интересовался только властью, одного желал: усиления ее. Его присяга Константину, (3) из которой он и его льстецы сделали потом подвиг самоотвержения, была вызвана страхом. Не имея в руках акта престолонаследия и не зная решения Константина, провозглашение себя императором подвергало его опасности быть свергнутым, убитым, и он должен был присягнуть Константину. Когда же Константин опять отказался, вспыхнул мятеж, состоящий в том, что люди хотели (4) облегчить то бремя, которое будто бы так тяготило его. И на это он ответил картечью, виселицами и каторгой лучших русских людей. Ложь вызвала человекоубийство. Человекоубийство вызвало усиленную ложь.
   Но явная ложь, которую он говорил тогда, уверяя, что тяготится властью, сделалась жестокою, карающею правдою после 27-ми лет его ужасного царствования.
   Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною, давящею тяжестью. Он не мог признать ложным тот путь, по которому он шел в продолжение 27-ми лет, а, между тем, продолжая итти по этому пути, он чувствовал себя всё более и более нестастливым. И у него не было никакого утешения.
   Семьи не было. Несмотря на лживые отношения уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной, и знал, что жена его знает это и потому не может быть женою-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь.
   Дети? Старший занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли проникли к нему. Он не только любил,
  
      -- Зачеркнуто: Человекоубийство вело к лжи. Ложь (же вела) к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало еще большей лжи. И ложь эта со всех сторон подсказывалась ему и признавалась за истину всеми окружающими его людьми.
      -- Зач.: Уверение его в том, что он не хочет царствовать, боясь тяжести власти, была другая еще более очевидная ложь.
      -- Зач.: который по своему браку на польке, по своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, было только играние роли и ложь, которая нужна была ему для выставления своего мнимого рыцарского благородства.
      -- Зач.: ограничить его власть
  
  
   читал глупые стихи, он даже курил папиросы, и нельзя было остановить его.
   Друзья, помощники? Но это всё были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие, в сущности, были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно. Он сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди.
   Единственный друг и не подлый был брат Михаил, и любивший и веселивший его своими шутками. Но он умер, и никого не осталось.
   Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти, и потому опереться на нее значило опереться на самого себя.
   Науки, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка, который он завел и поддерживал. Почти то же были искусства: драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей; поэты были беспокойные, вредные люди. Из наук была только одна нужная наука -- наука военная, а из искусств -- веселая музыка, марши, рыси и водевили, но и то и другое уже надоело.
   Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе была бессмысленно подорвана и революцией 48-го года, и избранием Наполеона III, всеобщим голосованием, конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственное поддерживающее его и поднимающее его выше нравственного и здравого смысла, власть эта в принципе начала колебаться.
   Вся жизнь его, от того страшного часа, когда (1) он дал приказ стрелять картечью в толпу на Сенатской площади, было одно сплошное ужаснейшее преступление.
  
   * N 151 (рук. N 68).
  
   Николай с первого дня своего рождения и до последних лет своего царствования, в продолжение 50-ти слишком лет, был необыкновенно счастлив в том мирском смысле счастья, которое понимается как удовлетворение своих желаний, здоровье, богатство, высокое положение и успех в предприятиях.
   Самое рождение Николая, сына после 4-х дочерей, было большим счастьем для матери, (2) лишенной своих старших сыновей Александра и Константина, которые были (3)
  
   (1) Зачеркнуто: люди присягали ему, и до того часа, когда он лежал с отпуском грехов на голову, -- были сплошным, неперестающим рядом преступлений.
   (2) Зач.: Старшие сыновья ее, братья Николая
   (3) Зач.: отняты у нее ее распутной свекровью. Теперь же у нее был опять сын, которого она уже решила не отдать великой блуднице, мужеубийце, незаконно занимающей место ее мужа. И это была большая радость, тем большая, что ребенок как
  
  
  
   взяты (1) Катериной, (2) и потому было счастье (3) и для ребенка, который сделался любимцем своей (4) матери.
   Другое счастье было то, что ребенок был красоты необыкновенной; -- (5) большой, (6) полный, белый, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками.
   Ребенок был так хорош, что, приехавшая на другой день в Царское село, Екатерина, (7) поднеся внука к свету, завистливо покачала головой, как бы задумавшись о том, не взять ли себе и этого внука, но (8) внук громко сердито закричал, и она отдала его и не взяла его. Не взяла она его потому, что он был ей не нужен. Старшим было 18 и 17 лет. Александра она только что женила и ожидала от него потомства. Она собиралась женить и второго и потому я не могла думать о том, чтобы этот (9) ребенок понадобился ей как наследник. И это было счастье Николая. Он остался на руках у обожавшей его матери и у доброй Ливен, с преданной любовью ухаживавшей за ним и баловавшей его.
   Ему (10) было 5 лет, когда убили его отца. И эта (11) смерть (он только гораздо после узнал, что Павел был убит) прошла для него незамеченной.
   Был ясный весенний день, и они (12) с братом Михаилом (13) приготавливали кораблики, которые они намеревались пустить по весенним ручьям, когда мать с заплаканными глазами пришла в их комнату (14) и, (15) дрожа челюстью, сказала, что (16) отец их умер. (17) Миша ничего не понял, но (18) понял (19) то, что мать страдает, (20) подошел к ней и, взяв ее за большую руку, прижался к ней; Николай испуганными глазами смотрел на нее, смутно понимая уже, (21) что слово: умер -- значит что-то страшное.
  
      -- Зачеркнуто: у матери
      -- Зач. и после этого Марья Федоровна рожала только девочек. Николай был первый сын после 4-х дочерей, и это было большое счастье
      -- Зач. для матери и потому
      -- Зач. ребенком.
      -- Зач. бе[лый] .
      -- Зач. сильный
      -- Зач. подняла
      -- Зач. не отняла этого ребенка от матери, как она сделала с первыми двумя.
      -- Зач. прекрасный
      -- Зач. Всё детство и отрочество Николая было такое же счастливое, как и детство. Убийство его отца когда
      -- Зач. это убийство
      -- Зач. играли
      -- Зач. собирались
      -- Зач. сказать им, что
      -- Зач. сказала
      -- Зач. отец их умер
      -- Зач. и велела им обоим молиться вместе с нею
      -- Зач. увидав
      -- Зач. горе
      -- Зач. бросился
      -- Зач.: значение
  
  
  
   Мать взяла его за г голову и прижала к себе, и заплакала. И мальчик также заплакал.
   Но (2) через четверть часа они с веселым криком уже бежали за корабликами, которые, качаясь и перегоняя ледышки, спускались по быстрому ручью, вытекавшему из под моста.
   Смерть отца не только не омрачила детство Николая, но сделала его более счастливым. Вместо страшного отца, иногда кричавшего на мать и на них, они стали часто видать старшего ласкового брата, императора Александра, которого мать их научила называть вторым отцом.
   Еще Павел сделал Николая шефом Кирасирского полка и потом Измайловского, и ребенок знал мундиры этих полков, радовался, когда видел их, и был счастлив, когда его нарядили в мундирчик Измайловского полка.
   У него было и ружьецо и сабелька, и он маршировал и делал ружейные приемы и командовал своим братом и товарищами: Адлербергом, Вельегорским и др. И так как он был и сметлив, и ловок, и памятлив на военное дело, то он всё это делал отлично, лучше других и был счастлив этим.
   Отрочество Николая было такое же счастливое, как и детство.
  
   * N 152 (рук. N 69).
  
   Тот, кто заведывал шалостями Николая, свез из маскарада эту девушку в то место, где происходили (3) такие свидания Николая, и Николай (4) более двух часов (5) [провел] с этой новой, одной из сотен любовниц. И сначала она очень понравилась ему. Но тут же, в конце свидания, он увидал, что, кроме ее любви к нему (он не сомневался в том, что все женщины должны были любить его), он увидал, что ей нужно и обеспечить свое положение и положение своей старой матери. И когда он удовлетворил свою похоть, --ему стало скучно. Всё одно и то же: и те же восторги, и те же слезы, и те же корыстные замыслы, более или менее искусно скрытые.
   Когда он в эту ночь вернулся в свою комнату (6) и лег на узкую жесткую постель, которой он гордился, и покрылся своим плащом, который он считал -- и так и говорил -- столь же знаменитым, как шляпа Наполеона, (7) он долго не мог заснуть.
  
      -- Зачеркнуто: руку
      -- Зач.: Рождение Николая было радостью его матери, все же детство его было его радостью. Он рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный. В половине
      -- Зач.: всегда
      -- Зач.: взял ее
      -- Зач.: провел с нею, но, когда она ушла
      -- Зач.: он долго не мог заснуть, и знаменитый плащ, которым он покрывался, не дал ему успокоения.
      -- Зач.: он заснул только в 4 часа
  
  
   * N 153 (рук. N 70).
  
  
   Опять то мучительное чувство, которое томило его вчера ночью, поднялось в нем, и он заговорил вслух слова, которые ему сказала вчера его девица: "Je vous aime d'un amour infini...infini", (1) повторял он, не думая о том, что говорил, но заглушая свое чувство внимания к тому, что он говорил. На углу стоял часовой, сделавший на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. "Это не то (1) -- подумал он. -- Не так учил Михаил". И он вспомнил (2) недавно умершего брата, и нежное и грустное чувство охватило его.
   "Да, он один понимал и любил меня. А эти все", -- он вспомнил своих приближенных: Клейнмихеля, Орлова, Бенкендорфа (3) и покачал головой. -- "Он один точно любил меня. А эти? (4) да и все люди (5) toute cette canaille". (6) Николай презирал и часто ненавидел всех людей. Он считал всех людей такими же, как те, которые окружали его. А те, которые окружали его, не могли не быть (7) подлыми, и потому он всех считал подлыми.
   "Да, один был Михаил. И как он знал и любил военное дело! Уж нет таких. Да... Что бы была без меня Россия?" сказал он себе, почувствовав опять приближение мучительного чувства и, выпятив грудь, пошел дальше.
   Возвращаясь домой, он увидал у Салтыковского подъезда дожидавшуюся карету с придворным красным лакеем, только что въехавшую под арку. Он узнал карету Елены Павловны.
   "Дура!" подумал он, вспомнив, как она на днях искусно наводила разговор на необходимость образования, очевидно намекая на недавнее распоряжение об ограничении числа студентов.
   "Им мало трехсот болтунов в каждом университете! Им хотелось бы, чтобы все только разговаривали. Науки! Болтовня вот их наука. А чем меньше болтовни, тем лучше". -- Николай был уверен в том, что для блага России нужна власть -- его власть, а что все науки, вообще образование, враждебны и должны быть враждебны такой власти. Он это чувствовал и потому сознавал силу своей власти, не нуждался в уступках образованию, как делают это государи с слабою властью, а поступал совершенно логично, уничтожая всякое образование во имя власти. Он руководил жизнью России и знал, что нужно, и потому всякие рассуждения о том, что нужно для России, была бесполезная болтовня, которой чем было меньше, тем
  
      -- [Моя любовь к вам беспредельна... беспредельна,]
      -- Зачеркнуто: брата
      -- Зач.: Эта все были. (Он один)
      -- Зач.: Николай
      -- Зач.: вся эта
      -- [весь этот сброд.]
      -- Зач. иными как
  
  
   лучше. А Елена Павловна любила эту болтовню, щеголяла ей. За то он не любил ее.
   Всходя на ступеньки крыльца мимо другого вытянувшегося с ружьем на караул часового, Николай набрал воздуха в выпяченную грудь, желая подбодриться.
  
   * N 154 (рук. N 70).
  
   Он узнал карету Елены Павловны. И ее присутствие, как всегда, было ему неприятно. "Для России нужна не та болтовня о науках и поэтах, которой она занимается, а нужно одно: власть".
  
   * N 155 (рук. N 70).
  
   После обеда Николай ездил в балет, где в трико маршировали сотни обнаженных женщин, потом ужинал и делал вид, что не замечает недовольства Нелидовой, знавшей про его вчерашнее похождение.
  
   * N 156 (рук. N 70).
  
   Он долго не мог заснуть и думал, как и всегда, только о себе: о том, какой он красивый, мудрый, великий человек и как мало еще понимают его. И ему хотелось еще что-нибудь сделать такое, что заставило бы всех людей больше преклоняться перед ним и признать его сверхъестественное величие. А этого не было, и в груди у него было тяжелое, мучительное чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах погубленных им людских жизнях. Он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило невысказанное, тяжелое чувство, которое он не мог заглушить только сознанием своей власти. От этого ему так хотелось еще большего, как можно большего величия. И, вспомнив все его благодеяния, которыми он осыпал Россию, он успокоился и стал засыпать.
  
   * N 157 (рук. N 70).
  
   Возвращаясь домой, чувствовал во всем теле ту же усталость, в голове тот же туман. И ему стало досадно, и он рассердился. Рассердившись же, тотчас же нашел тот предмет, на который он мог направить свой гнев, предметом этим была теперь Елена Павловна.
  
   * N 158 (рук. N 70).
  
   Вопрос о воровстве мало интересовал его, -- Николай был уверен, что воруют все. И в последнее время махнул рукой на это воровство, признав невозможность искоренить его. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Так что самый вопрос о воровстве не интересовал его. Интересовала его как и во всем только одна его личность. И в этом случае его интересовал только (1) он сам.
   - Видно, у нас в России один только честный человек, -- сказал он. (2)
  
   * N 159 (рук. N 70).
  
   - Польского происхождения и католик, -- отвечал Чернышев, слегка пожимая плечами густые золотые эполеты, как бы выражая этим то, что ничего другого и нельзя ожидать от поляка католика.
   Николай нахмурился. Он многое ненавидел, но более всего ненавидел поляков, ненавидел их в той мере зла и жестокости, которые он совершал над ними.
  
   * N 160 (рук. N 70).
  
   Кратко и решительно распорядился о передвижении дивизий из одной губернии в другую, приказав написать об этом Паскевичу.
  
   * N 161 (рук. N 76).
  
   Томились и гибли в казематах, острогах, каторге, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа и не подчиняться грубым (3) поставленным над ними солдатам, требовавшим от них (4) отречения от всего дорогого их сердцу и считавшегося самым святым и драгоценным.
   Умирали забитые на смерть палками крестьяне за то, что исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачисляло их начальство.
   Гибли сотни тысяч солдат в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу то в Польше, то в Венгрии, то на Кавказе.
   Всё это делалось по воле этого одного человека. Но как ни страшны были те физические страдания людей, причиной которых был этот один человек, страшнее, ужаснее всего было то огрубение нравов, то зачерствение сердец людских, то уменьшение любви, которое предсказывается в евангелиях, которое произвел этот человек. (5) Он, несомненно он, был виновником
  
      -- Зачеркнуто: его отношение
      -- Зач.: упорно глядя на Чернышева. Чернышев знал, что Николай интересовался только тем, что относилось к нему лично, и что всякое дело было ему интересно только в той мере, в которой оно выставляло его, давало ему возможность играть роль величия
      -- Зач.: требованиям первого поставленного над ними генерала
      -- Зач.: я их народа
      -- Зач. Да, он был великий злодей
  
  
   всего этого. Он был очевидным виновником этого, потому что, не прикажи он, не засекли бы несчастного студента академии, не повесили бы Рылеева, Пестеля, не казнили, не ссылали, не разоряли бы поляков, не засекали бы солдат. Если что и делалось не по его прямому приказу, то все-таки он требовал, чтобы это делалось, он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он был очевидным виновником всех совершавшихся злодейств. Да, он был ужасным злодеем. Но он ли один был виновен в этом? Легко обвинять его, имея в виду только его поступки. Но стоит вспомнить про его жизнь, про его прошедшее, детство, молодость, для того, чтобы убедиться, что он не мог быть иным, как такой, какой он был.
   Вся жизнь Николая была приготовлением к тому, что он сделался тем (1) странным, ужасным существом, с извращенными до такой степени умом и сердцем, что в нем не оставалось ничего человеческого.
  
   * N 162 (рук. N 79).
  
   Да, он был ужасным злодеем, но разве он или кто бы то ни было мог быть иным, занимая то место, которое он занимал, и в то время, когда он занимал его? Разве лучше был называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый, (2) жестокий фарисей, его "благословенный" брат, (3) отцеубийца, посредством (4) Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей и говоривший, (5) что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений?
   Если (6) и лучше был по душе его несчастный и безумный отец, то не лучше он был по своим сумашедшим поступкам, приведшим его к плачевному концу. Конечно, в сто раз хуже была его ужасная мужеубийца, блудница бабка, любившая только себя, свое глупое тщеславие и мерзкую старческую похоть, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее. Не лучше был, конечно, и глупый немец дед, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести, убитый любовниками своей распутной жены. Таковы же были все те распутные, глупые и безграмотные бабы, бабы и девки, которые царствовали до него. Таков же был тот ужасный развратник, пьяница, сифилитик и (7) безбожник и злодей, собственноручно для забавы рубивший головы стрельцам и с крестом,
  
      -- Зачеркнуто: зверем, которым он был
      -- Зач. фарисей
      -- Зач. который через других убил отца, за[бивавший]
      -- Зач. зверя
      -- Зач. то о своих высоких (любви к подданным, то о том)
      -- Зач. Разве
      -- Зач. утонченный
  
  
   сделанным из чубуков (1) в виде... и с ящиком для штофов водки, сделанным в виде Евангелия, ездивший по народу кощунственно славить Христа. Таков был и едва ли не хуже всех тот знаменитый, восхваляемый (2) Петр, который представлялся образцом для всех последующих царей. (3)
   Раз народ находился в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужно (4) и возможно покоряться одному человеку, должны (5) быть (6) люди, настолько извращенные умами и закаменелые сердцами, чтобы они могли быть людьми, управляющими другими, и могли совершать те жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять.
  
   * N 163 (рук. N 80).
  
   В то время, как Николай, сидя в литерной ложе Большого театра, (7) любовался в одно и то же время и фрунтовой выдержкой балерин, сразу поднимавших 80 мускулистых обтянутых трико ног, любовался и самыми женскими формами этих балерин, (8) в это самое время сотни, тысячи, десятки тысяч людей--матери, жены, отцы, дети мучались, неся страшные нравственные и телесные страдания по распоряжению этого одного (9) человека.
   Томились годами, сходя с ума и умирая от чахотки в казематах крепостей, добрые, образованные, умные, (10) лучшие русские люди, виновные в том только, что они хотели (11) избавить Россию от грубого своеволия Аракчеевых и им подобных и, в ущерб своим выгодам, дать свободу миллионам и миллионам рабов, обращенных в животное состояние бесчеловечными помещиками. Томились и гибли в казематах, острогах, ссылке десятки тысяч поляков, опять лучших людей своего общества, только за то, что они хотели жить соответственно вековым преданиям своего народа, (12) любили свое отечество и готовы были пожертвовать всем для достижения этой цели.
  
      -- Зачеркнуто: и с Евангелием
      -- Зач.: великий
      -- Зач.: Все они должны были быть такие
      -- Зач.: было деспотическое правление
      -- Зач.: были
      -- Зач.: эти деспоты. А для того, чтобы такие люди были, они должны были быть теми страшными злодеями, с такими извращенными умами и закоченевшими сердцами, какими они были, чтобы они могли исполнять те ужасные дела, которые они призваны были совершать над людьми, находясь в этом положении. И такие люди были. И Николай был один из таких.
      -- Зач.: своею блестящею свитой
      -- Зач.: и удостаивал взглядом, кивком головы встретившихся ему дам и мужчин.
      -- Зач.: ужасного
      -- Зач.: едва ли не
      -- Зач.: уничтожить рабство людей
      -- Зач.:. а не подчиняться грубым поставленным над ними солдатам, требовавшим от них отречения от всего дорогого их сердцу и считавшегося самым святым и драгоценным.
  
  
   Умирали забитые на смерть палками (1) тысячи людей за то, что они исповедывали веру отцов и не признавали себя перешедшими в ту веру, в которую зачислило их начальство.
   Гибли сотни тысяч солдат -- в бессмысленной муштровке на учениях, смотрах, маневрах и на еще более бессмысленных жестоких войнах против людей, отстаивающих свою свободу в Польше, в Венгрии, на Кавказе. Всё это делалось по воле этого одного человека. (2)
   Он, несомненно он, был виновником всего этого, (3) и он не мог не знать этого, потому что знал, что (4) все эти ужасы делались по его приказанию. Если же что делалось и не по прямому его приказанию, (5) то (6) он мог остановить, прекратить то, что делалось. И если он не останавливал, не прекращал, то он (7) не мог не знать, что он был виновником всех совершившихся злодейств. Он был несомненно виновником ужасных совершающихся злодейств, и вместе с тем он был вполне искренно уверен, что он не только не был злодеем, но был благодетель своего народа и всего человечества, самоотверженно служащий и своему народу и всему человечеству. Как это было? Как мог установиться в душе этого человека этот страшный мрак, заставлявший его принимать свою злодейскую жизнь за подвиг самоотвержения и образец добродетели?
   Точно таким же великим считал себя называемый им своим благодетелем его лживый, сластолюбивый, (8) жестокий фарисей, благословенный брат, отцеубийца, посредством Аракчеева забивавший на смерть тысячи людей, говоривший, что он уложит трупами дорогу от Чудова до Петербурга, прежде чем согласится отступиться от нелепой мысли военных поселений. (9) И точно таким же считал себя его несчастный и безумный отец, (10) не только точно такою же, но в сто раз и лучше всех людей мира
  
      -- Зачеркнуто: крестьяне
      -- Зач.: Но как ни страшны были те физические страдания людей, причиной которых был этот один человек, страшнее, ужаснее всего было то огрубение нравов, то зачерствение сердец людских, то уменьшение любви, которое предсказывается в Евангелии и которое производил этот человек среди русского народа.
      -- Зач.: Он был, очевидно, виновник этого
      -- Зач.: не прикажи он, не засекли бы несчастного студента академии, не повесили бы Рылеева, Муравьева, Бестужева, не заперли бы в крепостях и не сослали бы на каторгу лучших людей России, не прогоняли бы сквозь строй, не ссылали бы на каторгу, не разоряли бы поляков, не засекали бы солдат. Если
      -- Зач.: Николая, как это было в деле несчастного студента
      -- Зач.: все-таки
      -- Зач. был очевидно.
      -- Зач.: брат
      -- Зач. Если и лучше был по душе, его
      -- Зач.: то не лучше он был по своим сумашедшим поступкам, приведшим его к плачевному концу. Конечно
      -- Зач.: хуже была
  
  
   считала себя его ужасная -- мужеубийца, блудница -- бабка, (1) движимая (2) только тщеславием и мерзкой старческой похотью, которой потворствовали и которую восхваляли все окружающие ее. (3)
   Точно таким же непогрешимым и великим считал себя и глупый немец, дед Николая, ошалевший, как и все они, от власти и сопутствующей ей лести и убитый любовниками своей распутной жены. (4) Так же (5) не только не стыдились своей гадкой жизни, но гордились ею все те распутные, глупые и безграмотные бабы и девки, которые царствовали до него (6) после Петра.
   И еще больше был уверен в своем превосходстве над всеми людьми тот (7), всегда пьяный, развратный сифилитик, безбожник (8) Петр, собственноручно для забавы рубивший головы стрельцов, с ящиком для штофов водки, сделанным в виде Евангелия, и с крестом, сделанным из чубуков в виде..., ездивший по народу кощунственно славить Христа, (9) тот, (10) считавший себя совершенно уверенно благодетелем своего народа.
   Так же был уверен в этом Николай.
   Раз народ находится в том состоянии, что для общественной жизни его ему нужны властители, готовые мучить, грабить, убивать людей, должны быть и такие люди. Для того же, чтобы люди могли делать эти ужасные дела, они должны быть так извращены умом и сердцем, чтобы не видать всего того зла, которое они делают, и считать добрыми делами те ужасные, жестокие дела, которые нужно совершать над людьми, чтобы управлять ими.
   Объяснение этого удивительного явления только одно: "То, что велико перед людьми, то мерзость перед Богом". И не то, что случайно бывает то, что великое перед людьми, то есть люди, стоящие на высоте величия, бывают худшими в мире людьми, а то, что это вечный, неизменный закон, что стоящий на высоте мирского величия должен быть глубоко развращенный человек и что это не может быть иначе.
   Люди властители, управляющие другими, представляются обыкновенно управляемым особенными, выдающимися, великими людьми. Происходит это вследствие лести, которой всегда окружены эти люди и которая продолжается и после их смерти
  
      -- Зачеркнуто: любившая только себя, свое глупое тщеславие и мерзкую старческую похоть.
      -- Зач.: и занятая
      -- Зач.: Не лучше был, конечно
      -- Зач.: Таковы
      -- Зач. были
      -- Зач.: таков же был
      -- Зач.: ужасный развратник.
      -- Зач. и злодей
      -- Зач.: таков был и едва ли не хуже всех был
      -- Зач.: великий восхваляемый Петр, который представлялся образцом для всех последующих царей.
  
  
  
   в угоду их наследникам и вследствие естественного стремления подчиняющихся, чтобы уменьшить свое унижение, возвеличить тех, кому они покоряются. В действительности же, как и сказано в Евангелии, "что велико перед людьми, то мерзость перед Богом", люди, властвующие над другими, не только не бывают лучшими людьми, но, напротив, непременно должны быть самыми худшими, самыми развращенными, заблудшими людьми общества в чем выше, тем хуже. Оно и не может быть иначе.
   Когда стоящий в строю с палкою в руке солдат бьет проводимого сквозь строй казнимого, нравственная виновность этого солдата почти ничтожна (1). Если он откажется бить, его будут бить. И потому нравственная ответственность солдата, бьющего своего собрата, (2) почти не существует. Офицер, который участвует в (3) таком деле, уже более ответственен. Правда, он потеряет свое обеспеченное и сравнительно почетное положение, если откажется участвовать в (4) жестоком деле, но (5) он не подвергается физическому насилию и может найти средства существования, хотя бы и худшего, помимо офицерства. И потому офицер уже более нравственно ответственен, (6) и для того, чтобы участвовать в злом деле, оправдывая себя, должен уже подвергнуться нравственному извращению. Чем выше начальник, чем обеспеченнее его положение, чем легче он может устроить свою жизнь, отказавшись от участия в казни, тем он нравственно ответственнее, тем (7) ум и сердце его должны быть извращеннее. Человек же, как государь, который ничего не теряет, отказавшись от казни, жестокого, злого дела, и ничего не выигрывает от него, и вместе с тем дозволяет, требует, предписывает злые дела, как предписывал Николай казнь студента и тысячи других (8) злых дел, должен быть (9) существом с совершенно извращенным разумом и закаменевшим сердцем.
   И таковы были и есть все властители и тем больше, чем они самовластнее, и таков был в высшей степени и Николай Палкин, как прозвал его истерзанный им народ русский.
   Для того, чтобы в то время во главе русского народа стоял один человек, нужно было, чтобы этот человек был существо, потерявшее всё человеческое, лживое, безбожное, жестокое,
  
   (1) Зачеркнуто: вследствие той дисциплины, под влиянием которой он находится. Главное вследствие того, что
   (2) Зач. может быть добрым, нравственным человеком
   (3) Зач. казни
   (4) Зач. казни
   (5) Зач. офицер все таки легче может сделать это, чем солдат, он
   (6) Зач. в участии казни другого человека и не может быть нравственным человеком.
   (7) Зач. он безнравственнее, если принимает участие в ней
   (8) Зач. людей (казней)
   (9) Зач. самый безнравственный человек
  
  
   невежественное и тупоумное, и который бы не только не знал этого, но был уверен, что он рыцарь правдивости и честности, мудрый правитель, благодетель своего народа.
   И таков был Николай Палкин. Он и не мог быть иным. Вся жизнь его была приготовлением к этому.
  
   * N 164 (рук. N 81).
  
   Решение судьбы Хаджи-Мурата так же, (1) как всех тех (2) сотен тысяч (3) жителей Кавказа, которых (4) разоряли (5) и убивали русские люди, поставленные в необходимость это делать, исходило из Петербурга, из высшей власти в русских, и ее слуг и помощников, управляющих Россией, т. е. 60 миллионами (7) людей -- мужчин, женщин и детей всех возрастов и состояний. Вершиною этой власти был в то время (8) здоровый, сильный, ловкий физически и (9) непросвещенный, тщеславный, (10) испорченный лестью и властью самоуверенный 56-летний человек, Николая Павлович, дошедший в то время 1852 года до вершины своей власти и своего самообожания.
  
   * N 165 (рук. N 75).
  
   Глупый, как ему показался, ответ ученика рассердил его. Рассердившись же, всё уже, что останавливало его внимание, сердило его.
   Стоявший на углу часовой сделал на караул. Николай взглянул на него и не одобрил его вскидку. "Это не то, -- подумал он, -- не так мы это делали с Мишелем".
   И он вспомнил недавно умершего брата Михаила Павловича, и досадное и страшное чувство смерти охватило его.
  
   * N 166 (рук. N 75).
  
   То, что он убил и убивал палками тысячи людей, не мешало ему думать, что он благодетельный государь и не применяет смертной казни к заслужившему ее преступнику. Так он в начале своего царствования сам распорядился повешением декабристов, даже сам подробно расписав, какую дробь ударить в барабаны, его любимый музыкальный инструмент, в то время, когда подвезут пятерых казнимых к виселице, и какие ружейные приемы должны сделать войска, когда наденут им на головы
  
      -- Зачеркнуто: кавказская
      -- Зач. десятков
      -- Зач.: людей (солдат, которые нападали на)
      -- 3ач.: уничтожали их средства пропитания
      -- Зач. их жилища
      -- Зач.: управляющей 60 миллионами
      -- Зач.: ру(сских]
      -- Зач.: 56-летний
      -- Зач.: совсем
      -- Зач. самоуверенный
  
  
  
   мешки, и какие, когда они повиснут за шеи на веревках. Он, распорядившись всем этим, в то самое время как несчастных вешали, молился за них в церкви вместе с своей женой.
  
   * N 167 (рук. N 75).
  
   За Чернышевым и Долгоруким вошел в ленте и штатском мундире маленький пухлый старик с докладом о новых законах, прошедших в Государственном совете. Это был Блудов, друг декабристов, бывший министр, тогда начальник 2-го отделения канцелярии составления законов.
   Он принес несколько докладов о новых законах и о комитете цензуры и о цензоре старике, статском советнике, посаженном на гауптвахту за пропущенную статью в журнале, осуждающую распоряжение министра. (1) Блудов по своим преданиям принадлежал к кружку людей, стремящихся к просвещению, соболезновал распоряжениям Николая, давящим просвещение: ограничение до трехсот числа студентов, запрещение поездок за границу, безумная строгость цензуры, шпионство, ссылки и наказания за печатные и даже изустные слова. Блудов соболезновал этому втайне, с приятелями, строго осуждая эти действия, но явно покорялся. Николай видел это и презирал его за это. Николай инстинктом чувствовал, что необходимая для России власть, такая, какую он имел, не совместима с тем, что Блудов, Елена Павловна, всякие профессора, Тrissotin, как он называл их, считали просвещением. И потому он не считал просвещением то, что все считали просвещением, а просвещением считал всё то, что сходилось с его властью и что ему нравилось. И делал он это прямо, открыто. Он видел, что в Европе много властителей считали нужным делать уступки тому, что люди считали просвещением: (2) одни делали эти уступки из популярничания, как Людовик Филипп, которого он ненавидел, другие из страха перед обществом, как его шурин прусский король, но он для себя и для блага России не считал этого нужным. (3)
   Нужным он считал для себя и для России не университеты, не журналы, не статьи, не науки, не ученых и поэтов, и не просвещение, а дисциплину. И сообразно с этим он требовал только одного: чтобы все безропотно покорялись ему. Больше ничего по его мнению для счастия всех: не только русских, но и немцев, французов, турок и др. ничего не было нужно. Он
  
   (1) Зачеркнуто: Это было время, когда Николай смело и решительно подавлял всякое проявление просвещения: число студентов было ограничено, писать ни о чем нельзя было, за границу не пускали, и шпионы и агенты 3-го отделения доносили и ловили всех людей, желавших просвещаться.
   (2) Зач.: а он считал глупостью
   (3) Зач.: Все же, что не сходилось с его властью и не нравилось ему, он считал глупостями и запрещал, как он запрещал носить усы или курить на улице. А для того, чтобы люди умели покоряться, нужны были всё устроит. И потому людей, как Блудов и другие сторонники и защитники просвещения, которые пользовались всеми выгодами власти, возможной только при отсутствии просвещения, а между тем защищали просвещение, он глубоко презирал и никогда не соглашался на их представления, имеющие в виду устранение препятствий к просвещению. Так теперь он не (1) согласился да ходатайство Блудова об освобождении старика цензора от гауптвахты, а цензурному комитету (2) (велел сделать строгий выговор.)
  
   * N 168 (рук. N 75).
  
   И, доехав в свое место, не одобряя в душе мероприятий Николая, с последовательностью, точностью исполнил все жестокие и несправедливые меры, предписанные Николаем, стоившие не только спокойствия и блага людей, но их жизней, стоившие не только блага и жизней людей, но развращающие людей, ожесточающие их сердца, уничтожающие самые лучшие человеческие свойства.
  
   * N 169 (рук. N 82).
  
   Продиктовал Лев Николаевич. (3)
  
   История Хаджи-Мурада такая:
   Это был храбрый авариец, который одно время служил русскому правительству. Генералу Клюгенау, стоявшему с русскими войсками в Аварии, было донесено, что Хаджи-Мурад изменяет русскому правительству: Клюгенау велел арестовать и заковать Хаджи-Мурада и привезти его к себе. Но на пути Хаджи-Мурад спрыгнул с высокой скалы, увлекши за собой ведшего его солдата, который убился на смерть; сам же он остался жив, но разбился и сломал ногу. Излечившись, он передался Шамилю и стал служить ему. Был один из самых смелых и храбрых наибов, делал блестящие набеги на русские владения; но, поссорившись с Шамилем, в 1851 году передался русским. Из города Нухи, где ему было назначено жить и где он очень тосковал по своей семье, оставшейся у Шамиля, он бежал в горы и был настигнут казаками, отчаянно защищался с своими мюридами и был убит.
   Так как он внушал большой страх кавказским жителям, голову его возили в показывали в разных местах Кавказа.
   Событие это случилось во время пребывания Льва Николаевиче на Кавказе.
  
  
   Писано гр. Софией Андреевной Толстой под диктовку Льва Николаевича 28 января 1905 года.
  
   (1) Зач. исполнил
   (2) Зач. сделал строгий выговор
   (3) Подлинник - весь рукою С. А. Толстой.
  

ВАРИАНТЫ К СТАТЬЕ "О ШЕКСПИРЕ И О ДРАМЕ"

   * N 1 (рук. N 1).

ПРЕДИСЛОВИЕ

  
   Печатая прекрасное основательное исследование г-на Э. Кросби об отношении Шекспира к рабочему народу, я считаю не лишним высказать и мое отношение к произведениям Шекспира, совершенно противуположное тому, которое установилось к нему всей европейской интеллигенцией, и подтверждаемое статьею Кросби. (Верно или нет это мое мнение, мне бы не хотелось умереть, не высказав его.) Мне думается, что это высказанное мое мнение о произведениях Шекспира не исключительно мое, а что многие и многие люди в наше время разделяют мое мнение, но не решаются высказать его.
   Мнение это мое о Шекспире состоит в том, что произведения Шекспира не только не суть произведения величайшего гения и верх драматического совершенства, как это признается всеми, но представляют из себя ничтожные и большей частью безнравственные, грубо лубочные произведения, напыщенные, фальшивые и дурного вкуса и невыносимо скучные для нашего времени, которые свежему человеку невозможно смотреть и читать в наше время без отвращения и скуки. Так что то, что среди огромного количества этих произведений встречается десяток мест, не лишенных смысла, остроумия и правды, доказывает только то, что трудно наполнить несколько томов, не сказав чего-нибудь путного, но никак не выкупает всей той массы ничтожного, пустого, безнравственного, неудачного и фальшивого, которой наполнены эти сочинения. Я знаю, что драмы Шекспира ученейшими людьми считаются верхом совершенства, но знаю и то, что мое мнение это не есть последствие случайного настроения или легкомысленного отношения к предмету, а есть результат многократных в продолжение 50 лет упорных усилий постигновения красоты Шекспира и согласования своего взгляда с установившимся взглядом на Шекспира всех образованных людей христианского мира.
   Я с молоду был очень впечатлителен к поэзии вообще. Драмы все Шиллера, некоторые Гёте, драмы Лессинга, комедии Мольера, Бомарше и трогали и восхищали меня. Я понимал и Расина и в особенности Корнеля и Вольтера даже. Приподнятость этих драм оставляла меня холодным, но я не мог не любоваться изяществом языка и значительностью положений. Я понимал и древних трагиков, и Софокла и Эврипида (Аристофана я никогда не мог ценить). Как ни далеки они были от меня, я не мог не интересоваться ими, чувствуя, что то, что они изображали, было дело серьезное. Современная русская драма. Гоголь, в особенности Островский в его первых вещах до Грозы, глубоко волновали и трогали меня. И потому мне казалось, что, читая, я должен был получить большое эстетическое наслаждение от драм Шекспира. Но к удивлению моему при первом же чтении драм его, считающихся лучшими вещами: Короля Лира, Ромео и Юлии, Гамлета, Макбета, я испытал отвращение, скуку и тяжелое недоумение о том, ошибаюсь ли я или неверно установившееся о Шекспире мнение. Я не верил себе и читал в продолжение 20 лет еще и еще во всех возможных видах: и по русски, и по английски, и по немецки в переводе Шлегеля, как мне советовали, читал и комедии и хроники и безошибочно испытывал всё то же отвращение, скуку и недоумение. -- Сейчас, перед писанием этого предисловия, 75-летним стариком, желая еще раз проверить себя, я вновь перечел: Гамлета, Лира, Отелло и Генриха VI и испытал опять то же отвращение и ту же скуку, но уже не недоумение, а твердое, несомненное убеждение в том, что слава Шекспира выдумана, что его драмы очень плохие произведения и что эта ложная слава перемучила много народа, извратила эстетическое чувство масс и породила кучу безобразных подражаний, еще более извращающих вкус публики. Я не могу представить подробную критику произведений Шекспира, да если бы я и сделал это, я никого бы не убедил, я могу одно: рассказать впечатление, производимое на меня драмами Шекспира. Думаю, что многие узнают в этих впечатлениях и свои впечатления.
  
   * N 2 (рук. N 6).
  
   2) Запутанность завязки.
   Но мало того, что все эти события и положения неестественны, они еще так переплетены и запутаны между собой, что зритель или читатель не может следить за отношениями лиц и, главное, верить в те необыкновенные случайности, которые вели всех этих лиц в одни и те же места, в одни и те же условия и так переплели их между собой. В этом сцеплении событий и лиц в один узел более всего видна та преднамеренность, которая, по выражению Гёте, расстраивает, расхолаживает читателя или зрителя. Man sieht die Absiecht und man wird verstimmt.
   3) Несоответствующие времени и месту поступки действующих лиц.
   Действие Короля Лира происходит, как это говорит[ся] в The second book of the History of England, (1) в 3105 от сотворения мира, а между тем все лица действуют так, как будто всё происходит по крайней мере в 1200 по рождестве Христа, т. е. на 6000 лет позднее.
   Есть и короли, и герцоги, и войска, и незаконные дети, и дворецкие, и джентльмены, и придворные, и доктора, и фармеры, офицеры, солдаты и единоборства рыцарей с забралами, и вызов перчаткой, и очки. (2)
   Так что нет никаких условий места и времени, и зритель и читатель не знает, где и когда происходит действие, и не может вызвать в себе иллюзию.
   И этот прием употребляется Шекспиром во всех его драмах. Он заставляет говорить и действовать Кориолана, Клеопатру, Лира, Генриха VIII всех одинаково в одинаковых условиях.
   Может быть, что это не вредило возможности иллюзии во время Шекспира. Но после Шекспира прошло 400 лет и искусство совершенствовалось, и требования к нему предъявлялись всё больше и больше, и в наше время никакой читатель или зритель не только не может верить в поединок рыцарей во времена Семирамиды, но упоминание о вызове перчаткой, о фармере, об очках и т. п. сразу уничтожает возможность какой бы то ни было иллюзии.
   Говорят, надо простить эти анахронизмы, но ведь дело не в прощении, а в том, чтобы зритель мог перенестись в чувства действующего лица. Эти же несообразности, не говоря о других, мешают этому. Нельзя сочувствовать музыкальному произведению, во время которого не переставая тянется одна фальшивая нота, как в испорченном органе.
   В этом несоответствии времени и месту 3-й недостаток шекспировских драм.
   4-е. <Невыдержанность характеров. Шекспир прославляется обыкновенно за изображение характеров.>
   Это неуместность речей, произносимых действующими лицами.
   Начиная с речей Глостера о своем незаконном сыне и до офицера, посланного за Лиром, и, вместо того, чтобы ловить убегающего Лира, рассказывающего о положении, все лица руководствуются не тем, что им хочется сказать, а тем, что в эту минуту приходит в голову автору сказать публике. Так говорит шут, так Лир, Эдгар, Глостер и все почти лица. И эти несоответственные речи, не менее смешных часто анахронизмов, хотя
  
      -- [Второй книге истории Англии,]
      -- Зачеркнуто: Так что и Дувр, которого не было
  
  
  
   бы и незамеченные, расхолаживают, а иногда прямо отталкивают читателя или зрителя, ждущего движения чувства действующих лиц и встречающего речи автора, иногда умные, чаще бесцветные, иногда и прямо глупые.
   5) Отсутствие языка.
   Мало того, что речи, говоримые действующими лицами, не соответствуют их положению, когда они и соответствуют, они все говорят не языком каждого лица, [а] одним и тем же, большей частью холодным языком Шекспира. В этом 5 недостаток. Шестой в том: .
   6) что все лица говорят напыщенным, вычурным языком и, главное, говорят слишком много. Этим обилием слов уничтожается то, что было бы хорошо сказано, если бы было сказано только одно.
   Так это в последней сцене Корделии с Лиром, так это во многих местах Макбета и Отелло, и Гамлета.
   7) Отсутствие характеров.
   Шекспир прославляется характерностью своих лиц. И это справедливо по отношению только некоторых удавшихся ему лиц. Я не причисляю к ним Гамлета. Гамлет есть отсутствие характера. Только поклонники Шекспира признали это отсутствие характера характером. Остальные же все не имеют никакого характера: Регана, Гонерила, леди Макбет -- злодейки; Дездемона, Юлия, Корделия --привлекательно-поэтические женщины; Эдмунд и др. -- злодеи.
   8) Преувеличение, как в речах, так и в событиях.
   Речи, как те, что небеса прорвутся от крика, что ветры лопнут, что Гамлет любит как 40 000 братьев, не только расхолаживают, но прямо мешают. Количество же убийств в Лире, кажется, больше 10, не только не ужасает, но совершенно успокаивает. Зритель и читатель чувствует, что это всё нарочно.
   9) Фальшивая поэтичность.
   Едва ли для людей с эстетическим чувством этот недостаток не сильнее других отталкивает от произведений Шекспира.
   Буря, среди которой вбегает Лир, нисколько не увеличивает для меня его страдания, и дикие травы, которыми он два раза убирается, уничтожают действительную поэзию его положения. Тоже с трубами, шествием с цветами Дездемоны и с сумашествиями.
   10-й. Неприлич[ие] и дурной вкус шуток.
   Неприличие это и дурной вкус особенно заметны потому, что это не народные, не наивные, а искусственные гадости и неприличия.
   11) Безнравственность.
   В этом последний и главный недостаток.
   Если когда и торжествует добродетель и наказан порок у Шекспира, то это случайно. Честный зритель чувствует, что у автора одна забота: поставить лица в самые трагические положения, а что выйдет из этого -- ему всё равно. Лучшая иллюстрация этого есть драма Лира.
   Как в легенде, так и в старой драме, с которой взял ее Шекспир, Корделия не погибает, а торжествует и спасает отца. Но Шекспиру нужна была сцена с Лиром, выносящим Корделию, и он изменяет фабулу. Но не в этом одном, не в том, что доказывает Кросби, что сочувствие автора всегда к стороне власти и богатства и что народ для него презренная толпа, на каждом шагу проявляется самое низменное и пошлое нравственное мировоззрение.
   Говорят, это условия времени, и все недостатки эти выкупаются достоинствами. Но ведь это не ученое сочинение, не проповедь, не собрание афоризмов, а художественное произведение, и повторяю: как же я могу воспринять художественное впечатление, как я могу полюбить музыкальное произведение, в котором через каждые две ноты одна фальшивая.
   Объяснение славы Шекспира одно: как всегда критики это те, которые не чувствуют, а рассуждают. Критики увидали достоинства Шекспира и стали восхвалять их, не соображая того, что художественное произведение, чтобы быть таковым, должно быть если не всё прекрасно, то не должно заключать в себе безобразий. И потому говорю вам, читателям Шекспира, в особенности молодым, говорю это и о Шекспире и о всяком художественном произведении: не верьте критикам, не верьте общественному мнению о художественном, верьте только себе.
   Отнеситесь так к Шекспиру, и вы освободитесь от большого заблуждения и большого извращения одного из самых важных чувств -- эстетического, а главное от неправды.
  

К главе I

  
   * N 3 (рук. N 14).
  
   Недоумение мое усиливалось тем, что я всегда живо чувствовал красоты поэзии во всех ее формах: (восхищался драмами Шиллера, комедиями Мольера, Бомарше, ценил даже Корнеля, Расина, даже Вольтера (хотя поднятый тон этих драм оставлял меня холодным, я не мог не любоваться изяществом языка); понимая и древних трагиков и Софокла, и Эврипида, и Эсхила (Аристофан мне никогда не нравился), как ни чужды были мне древние) греки, я интересовался их драмами, чувствуя, что то, что они изображали, было для них дело серьезное. Почему же эти произведения, не говоря уже о русских драматических произведениях Грибоедова, Гоголя, Островского в первых вещах до Грозы, которыми я особенно восхищался, почему же все эти произведения нравились мне, но хваленый Шекспир был мне отвратителен?
  

К главе III

  
   * N 4 (рук. N 8).
  
   Такова эта знаменитая драма. Если бы это было произведение неизвестного автора, то едва ли нашелся бы такой читатель или зритель, который бы дочитал или досмотрел это безобразное, отталкивающее произведение до конца. Но так как это драма великого Шекспира, восхваляемая всем образованным миром, я считаю нужным показать, почему я считаю таким плохим это произведение. Недостатки этой драмы общи всем драмам Шекспира, так как все они вызваны одними и теми же мотивами, построены по одному и тому же плану и писаны одними и теми же приемами. И потому недостатки этой драмы покажут недостатки всех других драм Шекспира. Недостатки эти следующие:
   1) Неестественность завязки.
   2) Отсутствие характеров.
   3) Отсутствие языка, т. е. того, чтобы каждое лицо говорило свойственным ему языком.
   4) Напыщенность, искусственность языка.
   5) Неприличие и дурной вкус шуток.
   6) Неуместность речей, вложенных в уста действующих лиц.
   7) Несоответствующие времени и месту поступки действующих лиц.
   8) Запутанность завязки.
   9) Фальшивая условная поэтичность.
   10) Преувеличение и речей и поступков, и большое количество смертей.
   11) Безнравственность.
  
   * N 5 (рук. N 8).
  
   Достоинства драмы Лира, общие всем другим драмам Шекспира, заслужившие им их огромную славу, следующие:
   1) Драматическое положение лиц, т. е. то, что лица, вследствие известных событий или своих поступков, поставлены в такие отношения друг к другу, в которых проявляются их самые сильные чувства, и 2) сила и красота некоторых мыслей, вложенных в уста действующим лицам. Драматическое положение лиц является в самой сильной степени в драме Лира. Напряжение чувств действующих лиц в этой драме так сильно, что ни на минуту не дает отдыху читателю или зрителю. Положение властолюбивого, избалованного лестью старика в высшей степени драматично. Так же драматично положение Эдгара и Глостера, в особенности после ослепления; драматично даже положение ревнующих сестер, и в высшей степени драматично свидание Лира с Корделией. Всё это могло бы и должно бы было сильно трогать читателя или зрителя, если бы положения этих лиц вытекали из естественных условий их жизни. Но этого нет ни для одного из действующих лиц. Читатель или зритель должен верить на слово автору, что случилось то, что случилось. И это вероятно было возможно в старину. Но в наше время читатель и зритель хочет, чтобы положение, в котором находятся действующие лица, вытекало из их свойств и жизни. Этого же нет у Шекспира. Лир мог бы быть очень жалок, если бы читатель видел, что он должен был поступить, как поступил. В драме же этого нет. Читатель не видит, что побудило властолюбивого короля отказаться от власти. Еще менее видит причину, по которой он проклинает любимую дочь. Трогательно бы было положение слепого Глостера, ведомого неузнанным им сыном, но не видны причины, заставившие герцога так решительно ослепить его, и еще менее причина, по которой сын не открывается.
   Несомненно, что положение, в которое ставит Шекспир свои лица, и это относится более или менее ко всем его драмам, и Гамлету, и Макбету, Юлию Цезарю и Ричарду III, и Шейлоку и др., очень драматично, но приводит он их к этим положениям так произвольно, что если читатель и зритель 17 века мог удовлетворяться этой произвольной постановкой действующих лиц в драматическое положение, читатель и зритель нашего времени уже не может этого. Так что достоинство это главное шекспировских драм не существует для нашего времени.
   Второе достоинство это умные речи, которые Шекспир вкладывает в уста своих лиц. Таков монолог Лира о наказаниии, Гамлета о жизни и смерти, речь Антония над трупом Кесаря и др. Хороши иногда целые речи, иногда только изречения. Но опять, как и в драматических положениях, речи эти и словечки не могут уже производить своего действия в наше время, когда мы требуем, чтобы лица говорили то, что свойственно их положению и характеру, а не что попало, как это постоянно встречается у Шекспира. Так что оба главные достоинства Шекспира, я не знаю других, как остроумие, так и поэзия шекспировская, невозможны в наше время, и шутки шутов и Фальстафа, и элегический тон Ромео и Юлии, и др. производят в наше время чувство, похожее на стыд, который испытываешь при остротах, которые не смешны, и напыщенно выражаемых quasi поэтических речах. Таковы достоинства Шекспира.
  
   * N 6 (рук. N 8).
  
   Всякий свежий человек, прочтя эту драму, не мог бы не согласиться с мнением Вольтера о драмах Шекспира, полагавшего, что сочинять такие драмы мог только дикарь и то не в трезвом состоянии.
  

К главе IV

  
   * N 7 (рук. До 7).
  
   Обыкновенно утверждается, что характеры у Шекспира (особенно ярки) и не представляют только олицетворения одного какого либо свойства, но, несмотря на свою яркость, многосторонни, как характеры живых людей.
   Утверждается это совершенно несправедливо. Утверждается это на основании характеров Лира, Отелло, Фальстафа, Гамлета в других, выделяющихся своей жизненностью среди большинства совершенно безличных характеров, сплошных злодеев и злодеек, как Эдмунд, Гонерила, Регана, или сплошных условно добродетельных, поэтичных лиц, как Дездемона, Юлия, Корделия, Эдгар, Лаэрт и другие. Но все эти многосторонние и яркие характеры, как Лир, Отелло, Фальстаф, Гамлет, принадлежат не Шекспиру, а взяты им из предшествовавших ему драм или из хроник и новелл и принадлежат не Шекспиру, но большей частью испорчены им.
   Так в разбираемой драме, взятой из хроники Нolinsted'a ли из драмы King Leir, неизвестного автора, характеры, как самого Лира, так Кента и в особенности Корделии, не только не созданы Шекспиром, но прямо обезличены, что особенно относится к Корделии, которая в King Leir представляет очень определенный и трогательный характер, у Шекспира же безличную (1) фигуру, олицетворяющую добродетель.
   Вообще, как ни странно это может показаться, старая драма King Leir, из которой Шекспир взял свою, вся без всякого сравнения лучше Шекспировской драмы.
  
   * N 8 (рук. N 8).
  
   Второе достоинство, приписываемое драмам Шекспира, -- яркость характеров действующих лиц. И действительно, очень ярко выражены все. <Сам Лир изображен взбалмочным человеком и с самого начала при дележе дочерей уже похож на сумашедшего и таким остается до конца. Так же ярко определены характеры Реганы и Гонерилы. Они обе злодейки совершенно одинакие и во всей драме ни разу не изменяют своему злодейскому нраву, соединяя в себе все человеческие пороки. Точно так же и Эдмунд. (2) Корделия же представляет определенный характер, соединяющий в себе все внешние прелести и добродетели, общие всем долженствующим быть привлекательными женским лицам других драм Шекспира -- Джульетты, Дездемоны. Кент представляет из себя характер преданности, герцог Корнваллийский -- жестокости, а герцог Альбанский -- жалостливости и честности, Глостер -- добродушия, Эдгар -- рыцарства.
   Характер короля Лира считается обыкновенно образцом этой силы изображения характеров.>
   Обыкновенно утверждается, что характеры Шекспира особенно ярки и не представляют только олицетворение одного
  
      -- Зачеркнуто: куклу
      -- Зач: и герцог Корнваллийский.
  
  
   какого-либо свойства, но, несмотря на свою яркость, многосторонни и сложны, как характеры живых людей. Утверждение это совершенно несправедливо и основано на недоразумении. Все характеры драм Шекспира представляют самые грубые одноцветные олицетворения качеств, нужных для хода драмы, но совершенно лишенных многосторонности и сложности характеров живых людей. Исключение из этого составляют те характеры, которые взяты Шекспиром из тех сочинений, из которых составлены его драмы. Собственно Шекспир[овские] лица все одноцветные злодеи и злодейки, как Эдмунд, Регана, Гонерила, Макбет, Яго, или безличные жертвы злодеяний, как Глостер, Эдгар, Корделия, Дездемона.
  

К главе V

  
   * N 9 (рук. N 8).
  
   Третье достоинство, приписываемое драмам Шекспира, это умные слова, которые говорят лица. Так восхваляются иногда целые речи, иногда только изречения. Таков в Лире монолог его о наказании, речь Эдгара о своей прежней жизни, некоторые речи шута, речи Глостера и Кента, и в других драмах -- знаменитые речи Гамлета, леди Макбет, Антония и другие. Не говоря о том, что речи эти и изречения, бойкие, иногда красиво выраженные, не представляют особенных достоинств ни по глубине мыслей, ни по выдержанности их, ни по новизне. Речи эти, если бы они и были очень глубокомысленны, не могут составлять достоинств художественного, поэтического произведения.
   Глубокую мысль и изречения, если они точно глубоки и новы, можно ценить в прозаическом произведении, в трактате, в собрании афоризмов, но не в драматическом произведении, цель которого вызвать иллюзию и сочувствие тому, что представляется.
   Но если и точно попадаются в драмах Шекспира речи и изречения хорошие, то сколько рядом с этим речей и изречений грубых, фальшивых и желающих быть остроумными, балаганно-пошлых и неприличных, особенно заметных, потому что это не народные наивные, а искусственные гадости и неприличия. Кроме того общий смысл речей не нравственный, а скорее обратно.
   Так что в произведениях Шекспира нет ни трагичности положений, ни характеров.
   Речи и изречения его лиц не составляют достоинств художественного произведения. (1)
   В чем же достоинство драм Шекспира? Достоинство это я вижу в одном: в умении (которое у него должно было быть, как
  
   (1) Здесь в подлиннике стоит знак вставки. Она не сохранилась.
  
  
   у актера) выражать движение чувств. В этом он большой мастер. Вся сцена Лира с дочерьми, когда он уехал от Гонерилы, когда он колеблется между гневом, гордостью, сознанием своей слабости, надеждой на Регану и готовящимся отчаянием, есть образец этого мастерства. Таковы же сцены и в других драмах: движение чувства в Отелло, когда он поддается и не поддается натиску Иаго, такая же сцена в Ричарде III с Анной, когда он улещает ее. Мастерство это несомненно, но при всех других больших недостатках драм Шекспира этого мало для объявления его славы.
  

К главе VII

  
   * N 10 (рук. N 12).
  
   Что же такое Шекспир и чем можно объяснить ту огромную славу, которой он пользовался в продолжение 3-х веков и продолжает пользоваться теперь? На первый вопрос о том, что такое Шекспир, принимая в соображение всё, что я знаю о нем, я отвечаю следующее:
   Шекспир человек очень умный, но не в смысле способности самобытной мысли, а в смысле способности воспринимать чужие мысли, запоминать, группировать их, кроме того человек чрезвычайно памятливый, живой и прекрасно владеющий языком, любящий поэзию, но не только не имеющий поэтического дарования, но лишенный главного качества, нужного для всякого художника, а тем более для поэта, совершенно лишенный (1) вкуса и чувства меры, что в сущности почти одно и то же.
   С этими свойствами умственного характера и с совершенным отсутствием всякого нравственного или религиозного миросозерцания или, скорее, с самым пошлым миросозерцанием служителя и забавника сильных мира сего, Шекспир с молодых лет делается актером, а потом участником и распорядителем театра и поставщиком пьес для этого своего театра. У каждого писателя, в особенности у мало самобытного писателя, есть свой воображаемый, собирательный читатель, для удовлетворения требований которого он и сочиняет. У Шекспира этот воображаемый, собирательный читатель составляется из аристократической, мало требовательной и, хотя и с внешним лоском, невежественной и, главное, безнравственной и лишенной эстетического чувства толпы, на одном конце которой Елисавета с своими любовниками, на другом Фальстафы и его товарищи. Пьесы Шекспира имели в виду эту невежественную, безнравственную, неэстетическую толпу, и так как требования ее очень невысоки, то Шекспир с большою легкостью удовлетворял им. Стоит просмотреть те пьесы, легенды, хроники, жизнеописания Плутарха, из которых Шекспир брал свои драмы,
  
   (1) В подлиннике: лишенного
  
  
   чтобы видеть способ приготовления их. Берутся готовые лица с их характеристиками; если это хроника, легенда или жизнеописание, то события сжимаются в одно время, в уста лиц вкладываются или уже готовые речи или вновь придуманные автором, без особенной заботы о том, подходят ли они к характеру лиц. Язык всех лиц один и тот же, наполненный игрою слов. К этим главным лицам прибавляются еще лица, долженствующие быть веселыми интермедиями между трагическими, страшными событиями. Шуточные речи эти также совершенно независимы от говорящих их лиц. Всё дело только в том, чтобы они были забавны. Трагические или желающие быть поэтическими события прикрашиваются внешними эффектами труб, бурь, привидений, сражений, гробокопателей, венков, фей и т. п., придумываются обстоятельства, при которых все или почти все лица торжественно умирают, произнося речи, и драма готова. При этом нет ни заботы об естественности событий, о верности языка, об условиях времени и места. За тысячи лет до рождества Христова идет речь об очках или письмах и т. п. Такова была легкость составления пьес, и Шекспир, с своей умственной энергией, памятливостью и владением языка, писал эти драмы без малейшего усилия и вполне удовлетворяя невысокие требования своей публики, которая не требовала правды от представления и удовлетворялась теми эффектами, которыми Шекспир наполнял свои пьесы. Из этих эффектов некоторые были очень слабы и наивны, как привидения, венки, бури, но были и эффекты драматические, в которых Шекспир, как сам актер, был великий мастер. И им-то, я думаю, Шекспир был преимущественно обязан своей славой. Эффекты эти состояли в мастерском ведении сцен, в которых выражалось движение чувства. В этом выражении движения чувства Шекспир был великий мастер.
  
   * N 11 (рук. N 12).
  
   Но почему же, спросят меня, именно Шекспир получил ту огромную славу, которою он пользуется. Сочинений таких же, как и его, с ненравственным мировоззрением н не имеющих никаких других целей кроме угоды публике, очень много, почему же именно сочинения Шекспира выделялись так из остальных? Очевидно, в драмах Шекспира было нечто особенное, выдвинувшее их из всех драм его предшественников, сверстников и последователей?
   Это нечто особенное действительно существовало в произведениях Шекспира.
   Особенное в Шекспире, отличавшее его от других драматургов, от Грина, Марло, Бен Джонсона и других, (1) было то, что он, будучи сам актер и человек очень умный, живой и наблюдательный,
  
   (1) Зачеркнуто: из которых многие, как драматурги, были лучше его
  
  
   умел в своих драмах особенно хорошо вести сцены, в которых выражались движения чувств.
   В этом состоит особенность драм Шекспира, отличающая его от всех других.
   Как ни неестественны положения, в которые он поставит свои лица, как ни несвойственен тот язык, которым он заставляет говорить их, самое движение чувства: увеличение его, изменение, соединение многих противоречащих чувств в драмах Шекспира выражаются часто необыкновенно верно и сильно.
  
   N 12 (рук. N 12).
  
   Всё существующее разумно. Таково было миросозерцание Гёте, первого восхвалителя Шекспира, таково же миросозерцание всех романтиков, всех немецких критиков Шекспира и в особенности.... Гервинуса.
   Таково же миросозерцание всех наиболее популярных в наше время писателей от Зола до Ибсена, и таково же было миросозерцание Шекспира, и потому понятно, что общество должно было восхвалять того, кто иллюстрировал это миросозерцание (безнравственными, бессмысленными поступками людей, признавая эти поступки очень значительными и возвышенными.
   К этому выводу я пришел вследствие изучения Шекспира и его критиков; непосредственное же чувство при чтении его с самого начала говорило мне всегда то же самое, хотя и в другой форме. Отталкивало меня всегда от произведений Шекспира от сонетов до самых, (1) считающихся лучшими, драм, кроме на каждом шагу оскорбления эстетического чувства, полное равнодушие не только к самым важным вопросам жизни, но к добру или злу, сознание того, что всё, что он пишет, не нужно ему, что he is not in earnest (2), что цель его писания вне его, что цель его самая ничтожная, только в том, чтобы угодить своей публике, ограниченных и развращенных до мозга костей аристократов Англии.)
   Так что главная внутренняя причина великой славы Шекспира была в том, что мировоззрение его, узко-буржуазное и пошло-патриотическое и, главное, не нравственное, отвечало вполне требованиям тех людей, которые составляли его славу.
  
   * N 13 (рук. N 12).
  
   Не жить духовной жизнью, а действовать и действовать в тех самых формах жизни, которые уже сложились, обносились нами, не нарушая их.
   Таково было миросозерцание Гёте, первого восхвалителя Шекспира, таково же миросозерцание и всех немецких критиков Шекспира и в особенности главного и основного -- Гервинуса.
  
   (1) Зачеркнуто: страшных
   (2) [не серьезен,]
  
  
  
   Таково действительно миросозерцание Шекспира и таково миросозерцание нашего общества. И потому понятно, что это общество должно было восхвалять того, кто отвечал его взглядам на жизнь, хотя и очень дурно, но многосторонне не только выразил, [но] и оправдал его безнравственное отношение к жизни. Поразительно, что недавно еще точно так же, как Шекспир, один из недавно умерших писателей, Зола, приобрел точно такую, как Шекспир, славу и точно тем же, чем Шекспир, -- равнодушным, даже презрительным отношением к основным вопросам жизни -- и сам выразивший свои основы так же, как за Шекспира выразил их Гервинус. Le travail. (1) Всё дело в le travail. На что же должен быть направлен этот travail, это покажет опять тот же travail науки. Но как же называть безнравственными сочинения Шекспира, когда вы найдете в его драмах бесчисленные изречения (даже есть книга -- Шекспир, как учитель жизни), проповедующие всякие нравственные добродетели, скажут сторонники Шекспира. -- Изречения эти нравственные есть, это правда, но они есть, потому что, во 1-х, во времена Шекспира нельзя было не говорить их, да и всегда есть люди, которым они нравятся, но вы чувствуете, что сказаны они случайно, что они не нужны автору, что не только в выражении этих нравственных мыслей, но и во всем сочинении автор is not in earnest. Вы видите, что это не дело жизни автора, что он не кладет туда своего сердца, что он не переживает того, что изображает, а что он занят устройством забавной игрушки для людей, любящих игрушки.
  
   * N 14 (рук. N 11).
  
   История славы Шекспира, по моему мнению, та, что ставящая миру свои законы Франция держалась классической драмы с тремя единствами, и немцы, возмущаясь против нее, взяли орудием борьбы с нею, взяли английскую, не подчинявшуюся французскому вкусу, драму. Шекспировская драма, хотя и не лучше других, была виднее их по тому мастерству ведения сцен, и немцы взяли ее для борьбы с французским вкусом и ею дрались с французами. Начал эту кампанию Лессинг, продолжал ее Гердер, Гёте, потом Шлегель и наконец Гервинус. И значение шекспировской драмы вырастало и вырастало и доросло наконец до того, до чего довел ее Гервинус, до того, что она считалась верхом совершенства во всех отношениях.
   Такова была история возникновения славы Шекспира. К этому надо прибавить еще особенное свойство критики вообще и людей, занимающихся критикой художественных произведений. Критики это, как сказал один остроумный человек, это глупые, которые судят об умных. Слово не только остроумно, но глубоко истинно, особенно когда оно относится к критикам хвалителям.
  
   (1) [Труд.]
  
  
   А таковы критики Шекспира. Они говорят, что он гениален, т. е. имеет какое-то свойство высшее, чем простой ум. И это-то свойство разъяснили нам критики. Но ведь ясно, что если в разбираемом авторе есть эта способность высшего ума, то для того, чтобы обсуживать ее, надо такую же или еще высшую способность. Не имея же этой способности, критики в том, что они обсуживают, должны видеть только то, что им по силам. И они, обсуживая это, приписывают этому низшему высшее значение. Это в особенности верно по отношению художественных произведений.
   Человек, обладающий художественным эстетическим чувством, воспринимает художественные впечатления и больше ничего сказать не может, как то, что он получил художественное впечатление. Человек же, не одаренный художественным чувством, не получая художественного впечатления, но воображая, что он получил его, начинает рассуждать, признавая за художественное впечатление то, что не имеет его подобия.
  
   * N 15 (рук. N 11).
  
   Во всем крайности сходятся. Как глубокомысленны кажутся многим (мне по крайней мере такими они казались в моей молодости) рассуждения об объективности в искусстве! А между тем, трудно найти более смешное недоразумение, как именно учение об объективности в искусстве. Поэт, отдаваясь вдохновению, отдается ему весь. А отдаваясь весь какому-либо чувству, настроению, он не может не выказать того, к чему его влечет и от чего его отталкивает, его миросозерцание. И поэтому, если поэт -- поэт, то он всегда необъективен. Так что то, что называется объективностью, олимпийство Гёте и парение Шекспира над событиями жизни, есть только признак того, что они не серьезны, are not in earnest, что они балуются своими писаниями, т. е. что они не высказывают то, что с болью выросло в их душе, а только то, что по их соображениям может быть полезно им.
   Вместо олимпийства Гёте и парения Шекспира очень ясно виден один стихотворец, который пишет свои вещи или пьесы для удовольствия своих друзей, одномышленников или для поддержания своей славы, другой бойкий актер и (посредственный) стихотворец, очень определенно занятый составлением ходких и эффектных пьес для своего театра.
   Старания же их быть объективными, т. е. равнодушными к добру ж злу (по нынешнему по ту сторону добра и зла), если только они старались быть объективными, не только не достигают своей цели, но, напротив, для каждого внимательного читателя достигают обратного. Шила в мешке не утаишь. И в объективном Гёте мы без малейшего усилия видим очень определенную тенденцию буржуазного придворного консерватизма и эгоистического равнодушия к движению жизни человечества. Еще яснее видна, сколько ни говорят об объективности Шекспир а, его очень определенная тенденциозность уважения к власти, к грубой силе и презрения к толпе, к народу, то самое, что так ясно указано в статье Кросби.
   И это-то самое мировоззрение Шекспира и пришлось pro capite lectoris не только тех людей, немцев, которые сделали его славу, [но] и всех тех людей, которые в продолжение более ста лет, не переставая, восхваляют его.
   Только этим объясняется то удивительное явление, что самый посредственный составитель на скорую руку из чужих сочинений пьес для своего театра, человек, совершенно лишенный эстетического чувства, никогда не задававшийся в литературе никакими другими целями, кроме мелкого театрального успеха в своем маленьком кругу, человек, не только не имевший никаких высоких или глубоких убеждений, но человек, как большинство рядовых практических людей, был возведен в звание величайшего поэта и учителя человечества.
  
   * N 16 (рук. N 11)
  
   Такое объяснение происхождения ложной славы Шекспира совершенно подходит для моей цели. И без объяснения того, как произошло всякое суеверие, можно и должно бороться с суеверием и стараться доказать, что суеверие есть суеверие. Это самое я и хотел сделать по отношению к Шекспиру.
   Я желаю только показать существование этого суеверия и то, чем и как оно в наше время держится. Суеверие это, как и всякое суеверие, держится на том, что люди, признав известное положение, не только сами не обсуждают его, но не позволяют делать этого и другим. Только благодаря этому приему существуют и держатся все те нелепые утверждения, которые когда-то были приняты людьми, настолько темными, что они могли быть приняты ими, и которые в наше время, уже не имея никакого смысла, продолжают признаваться большинством людей и, не только скрывая истину, но и извращая способность людей понимать ее, служат главным препятствием истинного прогресса человечества.
  
   * N 17 (рук. N 11).
  
   Так Тургенев, одаренный в высшей степени эстетическим чувством, но вместе с тем очень податливый внушениям, признавал Шекспира верхом совершенства, и на днях в чьих-то воспоминаниях был напечатан рассказ, чрезвычайно характерно обрисовывающий отношение к Шекспиру Тургенева и подобных ему людей, находящихся под внушением преданий и общего мнения о гениальности Шекспира.
   В воспоминаниях рассказывается, как к Тургеневу пришел молодой драматург, и Тургенев, чтобы проэкзаменовать его, предложил ему написать монолог человека, который узнает, что остававшиеся его жена и дети во власти изгнавшего его тирана, убиты этим тираном. Тургенев рассказывает, что когда молодой человек написал очень длинный патетический монолог, то Тургенев открыл ему Макбета и показал, что Дункан у Шекспира, получив это известие, переспросил: И жену? О, и жену. И детей? И детей. Слова эти очень хороши, это правда, но Тургенев забыл сказать, что этими словами не ограничивается Дункан, а говорит еще тут же целый длинный, фальшивый, напыщенный монолог. Тургенев не видит, что он кривит душой, так как ему нужно не только не разойтись с общим мнением, но уже с своим мнением, много и много раз высказанным. И так поступают по отношению Шекспира люди, одаренные эстетическим чувством. Люди же, не одаренные им, те уже прямо восхваляют то, что очевидно дурно. И чем начитаннее и способнее эти люди, тем они больше путают и вредят, и уже совершенно затемняют дело для молодых поколений. Это те критики, которые, не понимая всей сложности и необходимой тонкости мысли, необходимой дал оценки достоинств художественного произведения, рассудочно обсуждают то, что не подлежит такому рассуждению, и потому совершенно затемняют оценку художественного произведения. К этим критикам, к их мнению примыкают все лишенные эстетического чувства люди, и лавина суеверия растет и дорастает до таких ужасающих размеров, что одному человеку страшно не согласиться с целым миром, как ему кажется.
   И эстетическое чувство извращается всё больше и больше не только у читателей и зрителей, но у писателей, которые, считая Шекспира совершенством, стараются подражать ему.
  
   * N 18 (рук. N 11).
  
   Главное же, читая критики с изложением некоторых избранных мест из Шекспира, не видит более тех не художественных, безобразных сцен и речей, которые отталкивали его при чтении, и делает усилия, чтобы согласиться с критиками, и понемногу соглашается с ними и испытывает нечто подобное художественному впечатлению.
   Всё это я подробно испытал на себе и, слушая восторженные речи о том, как Лир среди самого сильного проявления страсти просит расстегнуть ему пуговицу, я, веря на слово и забывая всё то нелепое, что при этом говорит Лир, находил, что это прекрасно, и умилялся этой пуговицей. Также часто, читая критиков Шекспира, где пропущено всё слабое и уродливое и выставлено только то, что хорошо, я соглашался с тем, что Шекспир прекрасен, и мне приятно было чувствовать мое единение с многими и любимыми и уважаемыми мною людьми. Но продолжалось это только до тех пор, пока я не брал сам в руки Шекспира и не читал его всего.
   Очень ярко представляется это отношение к Шекспиру людей, восхваляющих его, в том недавно напечатанном воспоминании о Тургеневе, которого я знал как великого, слепого поклонника Шекспира.
  
   * N 19 (рук. N 12).
  
   Но если это так, и произведения Шекспира не заключают в себе ни эстетических, ли нравственно поучительных достоинств, то чему же приписать ту огромную славу, которой он пользовался и пользуется?
   А именно тому своему равнодушному к добру и злу, всё оправдывавшему узко-консервативно аристократическому мировоззрению, которое проникает все произведения Шекспира и отвечает вполне развращенному, беспринципному мировоззрению всего интеллигентного общества людей последних трех веков.
  
   * N 20 (рук. N 14).
  
   (Произведения Шекспира не имеют никаких эстетических достоинств, нельзя приписать ему даже заслуг изобретательности: все произведения его не оригинальные, а заимствованные; нравственное же миросозерцание Шекспира самое низменное, не нравственное.)
  
   * N 21 (рук. N"12).
  
   (Так что, по моему мнению, слава Шекспира основана на случайных литературно-исторических событиях, вследствие которых немецкие критики, находясь в том периоде арелигиозного миросозерцания, которое они с немецким педантизмом возвели в теорию, -- избрали Шекспира, как самого полного представителя этого арелигиозного миросозерцания.) Вследствие чего и был возведен бойкий, ловкий, но лишенный совершенно эстетического вкуса, переделыватель чужих пьес для своей невежественной публики, в гениальнейшего поэта и учителя жизни человечества.
  

К главе VIII

  
   * N 22 (рук. N 11).
  
   Таковы были, по моему мнению, внешние причины славы Шекспира, внутренняя же причина была, как я уже сказал, полное соответствие безнравственности миросозерцания, которым проникнуты все драмы, с безнравственностью того общества, в котором эти произведения получили свою славу.
   "Но как же объяснить, скажут мне еще, все те сотни, тысячи, десятки тысяч томов критик, написанных самыми умными и учеными людьми о Шекспире? Неужели все эти люди ошибались и восхваляли Шекспира только потому, что дух его писаний соответствовал их безнравственному мировоззрению?"
   Как мне ни жутко отвечать на этот вопрос, я, будь что будет, отвечу прямо то, что думаю, в чем совершенно уверен. Ответ мой следующий: все эти десятки тысяч томов есть такая же пустая, как схоластическая или богословская, болтовня, основанная на потворстве своим слабостям, тупоумию и, главное, на рассуждениях людей о том, что им недоступно, как глухим о звуках или слепым о цветах.
   То, что в суждениях эстетических участвует очень часто, даже почти всегда, то, насколько выраженная мысль оправдывает или осуждает нашу жизнь, может заметить всякий. Не один городничий говорит, что не смешна свинья в ермолке, но и Наполеон умиляется только драмой, изображающей героев. То, что большинство людей, в особенности ученых, отличается тупоумием, тем самым, которое нужно для ученых трудов, тоже должно быть известно всякому наблюдательному человеку. Тоже, что большинство, если не все эстетические критики, а потому [и] критики Шекспира толкуют, подробной многословно и учено толкуют о том, что для них совершенно недоступно и о чем они не имеют никакого понятия, это, я думаю, не всем известно и понятно. И это-то я хотел бы разъяснить читателю. Эстетическое чувство, т. е. воздействие художественного произведения на душу человека, есть чувство совершенно особенное от всех других чувств, и человек, не испытавший его, не может себе представить его, как, например, говоря грубым сравнением, человек, не испытавший электрического тока, не может себе представить этого физического ощущения. Человек, испытывающий это чувство, получающий художественное впечатление, знает несомненно, как человек, который получил электрический удар, что такое-то произведение искусства вызвало в нем это чувство. Так, знакомый пример: сцена примирения Лира с Корделией в старой драме вызвала во мне это совсем особенное чувство, у меня защипало в носу, выступили слезы, и мне стало умилительно радостно. И я больше ничего не могу сказать, что сцена эта меня трогает, что это прекрасно. Так и со всяким человеком, способным воспринимать художественные впечатления и не находящим ни нужным, ни возможным описывать и разбирать их.
   Но не то с людьми мало чуткими, иногда вовсе не чуткими к художественным произведениям или чуткими к таким, которые они не считают достойными себя, но желающими выказать себя чуткими к произведениям, по их понятиям возвышенным, которые они слышали, что трогают других. Вот эти-то люди и составляют главный контингент критиков, и чем они ученее и старательнее, тем они вреднее. Вот этим-то свойством критиков я и объясняю то огромное количество хвалебных критик, которые писались и пишутся о Шекспире.
   Лессинг, ученый авторитет, похвалил Шекспира в ущерб псевдоклассической французской трагедии. Гёте, великий Гёте, писавший очень много плохих драм, признал Гамлета великим художественным произведением, и вот за ними выступила во всем всеоружии науки немецкая критика, т. е. стали рассуждать об искусстве люди, лишенные способности понимать его.
  
   * N 23 (рук. N 11).
  
   Главная же причина подчинения гипнозу та, что, восхваляя Шекспира, люди бессознательно подтверждают, оправдывают теорию не только их искусства, но и жизни.
   На этом основана вся хвалебная критика Шекспира. Люди, не имея никакого религиозного миросозерцания и построившие на этом отсутствии миросозерцания теорию искусства, очевидно не могли не восхвалять того образца, на основании которого была построена их теория.
   Только этим я объясняю себе восхваление Шекспира не только людьми, лишенными эстетического чувства, но и таких людей -- поэтов, несомненно одаренных им, как Гёте, Гюго, Тургенев.
  
   * N 24 (рук. N 12).
  
   Объяснение этого следующее: всякое художественно воспринимаемое впечатление есть заражение тем чувством, которое испытывает художник, и происходящее от этого чувства единение с самим художником и со всеми людьми, испытывающими то же чувство.
   Основа этого чувства есть сознание духовного единения. В этом сознании прелесть, привлекательность этого чувства. Получая художественное впечатление, я сознаю свое духовное единение с людьми. Это настоящее художественное впечатление. Подобное этому чувству испытывает человек, сознавая свое единение с людьми. Так что художественное чувство вызывает сознание единения, и сознание единения вызывает чувство, совершенно подобное художественному. Вот это-то чувство единения со многими людьми, признающими какое-либо произведение художественным, и вызывает чувство, подобное художественному, и при установившейся славе какого-либо художественного произведения может представляться художественным впечатлением. Это-то самое и объясняет то явление, что люди, несомненно одаренные художественным чувством, могут приписывать художественность тому, что не имеет этих свойств, но пользуется великой славой, т. е. духовно соединяет со многими высоко-почитаемыми людьми.
  
   * N 25 (рук. N 14).
  
   Гервинус считает все без исключения пьесы Шекспира шедеврами, и все нелепейшие речи его действующих лиц глубокомысленными изречениями, потому что все они подходят под ту теорию, которую он составил о Шекспире, как об изобразителе жизни во всех проявлениях ее. И, очевидно, ему нужно писать много, чтобы доказать это.
   Или другой критик, очень образованный и прекрасно пишущий, но лишенный совершенно эстетического чувства, Брандес, который составил себе представление о том, что драма должна быть чем то страшным, кричащим, считает, что король Лир такое великое произведение, что в сравнении с ним прелестная драма King Leirесть жалкое, ничтожное произведение. И этот человек, делая догадки о душевном состоянии Шекспира во время писания его драм, пишет об этом томы.
  
   * N 26 (рук. N 8).
  
   Таково же суеверие о великих достоинствах Шекспира. Держится и распространяется оно следующим образом.
   Молодой человек, вступая в жизнь и желая быть на уровне просвещения интеллигентного круга, естественно желает познакомиться с теми светилами духовными, которые более всего цедятся самыми образованными людьми. Такими светилами представятся всякому молодому человеку, не только нашего времени, но и всего XIX столетия, к сожалению, не нравственные учителя жизни, а научные и преимущественно поэтические гении. И из поэтических гениев ему прежде всего по всеобщему восхвалению представится Шекспир. Умный молодой человек возьмет Шекспира, станет читать его, и в той мере, в которой он одарен эстетическим чувством, Шекспир представится ему тем, что он есть -- собрание уродливых, напыщенных, нехудожественных произведений; но это свое впечатление от Шекспира он, разумеется, не посмеет высказать не только другим, но и себе, и свое отрицательное отношение к Шекспиру отнесет к своему непониманию, неразвитости и будет стараться понять, полюбить Шекспира, восхититься им. И поэтому будет стараться [найти] что бы то ни было в Шекспире такого, которое он мог бы одобрить, и будет радоваться всему тому хорошему, что он найдет в нем. Если он одарен эстетическим чувством, чувствуя свои разногласия с общим мнением, он, не возражая против восхваления Шекспира, будет или воздерживаться от суждения о нем, или будет усиленно стараться вызвать в себе восхищение перед ним, к чему в глубине души он остается холоден. Часто же, насилуя себя и слушая, и читая, и говоря о Шекспире, он доведет себя до того, что чтение и созерцание Шекспира уже будет доставлять ему известное наслаждение.
   На днях я читал прекрасную книгу профессора Крымского о магометанстве. Автор, знаток арабского языка и Корана, говорит, что знают все читавшие Коран, что это одна из самых скучных, напыщенных книг. И профессор Крымский говорит это самое, но при этом замечает, что после того, как он много и много раз слышал в мечети торжественное чтение Корана, он стал испытывать некоторое чувство, похожее на эстетическое наслаждение, при слушании его. То же самое со всякой книгой. То же происходит особенно резко по отношению к Шекспиру с людьми, очень чуткими к искусству.
  
   * N 27 (рук. N 11).
  
   К этому выводу я пришел вследствие изучения Шекспира и его критиков, непосредственное же чувство при чтении его говорило мне всегда то же, хотя и в другой форме. -- Главное, что всегда отталкивало меня от Шекспира -- на каждом шагу оскорбления эстетического чувства. Читая вещи Шекспира от его сонетов до самых страшных драм, я всегда чувствовал, что он балуется, что he is not in earnerst, что то, что он пишет, ненужно ему, что это не есть плод внутренней, вымученной работы, а что цель его писания вне его, что цель его, грубо говоря, забава публики, и плохой, развращенной публики.
  
   * N 28 (рук. N 12).
  
   <Признано ли будет верным или неверным мое определение Шекспира, я счел необходимым его сделать, не мог успокоиться, пока не сделал его, и думаю, что это было нужно. А нужно это было потому, что признание верхом эстетического и этического совершенства уродливых произведений извращает важное и нужное для жизни человеческой эстетическое чувство и что, главное, гораздо еще вреднее <это то, что восхваление безнравственных сочинений> извращает еще более нужное, самое главное в жизни человечества чувство этическое, нравственное, то чувство, которое воспитывает совесть людей и человечества.>
  
  

К (1) МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ, ЖИВУЩИМ НЕРАБОЧЕЙ ЖИЗНЬЮ

  
   Люди (2) нерабочие, богатые и праздные или занятые умственным трудом, управления, (3) обучения ли, печати, науки, (4) всегда волей неволей руководят огромными массами рабочего народа (5). Они руководят или управлением, или обучением, или искусствами н науками, или просто примером, но всегда так или иначе массы идут по пути, указываемому им этим сословием людей, в потому на этом сословии богатых нерабочих людей лежит не сугубая только, а удесятеренная ответственность за их жизнь и поступки. (6) Жизнь же и поступки людей вытекают из их мировоззрения. Мировоззрение же усваивается обыкновенно в молодости, (7) давая доброе, истинное или злое, ложное направление всей дальнейшей деятельности, благотворной или губительной, влияющей на огромные массы рабочего народа.
   И вот мне особенно важно теперь, когда моя жизнь на исходе, и я, начиная писать это обращение, едва надеюсь, что мне удастся закончить его, хочется указать нерабочей образованной молодежи на то (8) ложное мировоззрение, в котором она воспитывается и коснеет. Если мои (9) суждения (10) того, что всеми считается
  
      -- Зачеркнуто: нерабочим
      -- Зач.: Богатое образованное сословие волей неволей
      -- Зач.: или посредством
      -- Зач.: искусств, наконец непосредственно примерами своей жизни волен неволей руководит
      -- Зач.: и потому на деятельности этого сословия лежит особенная удесятеренная
      -- Зач.: Образованное же сословие (получает свое направление) усваивает известное мировоззрение, которое потом (кладет) дает направление всей дальнейшей деятельности большей частью в первые годы молодости. И потому
      -- Зач.: особенно важно
      -- Зач. Исправлено из: те далее зачеркнуто: ошибки, в которые она слишком часто впадает, и на те средства избежать их, которые мне кажутся простыми, удобоприменимыми и в высшей степени благотворными
      -- Зач: смелые
      -- Зач.: а осуждения
  
  
  
   неоспоримо истинным и хорошим, покажутся слишком смелыми (и кого-нибудь оскорбят), то я прошу (тех, которые будут читать это мое писание) не приписывать этого желанию осуждать или высказаться, а только желанию указать людям на то заблуждение, в котором они находятся, и на то, (1) что главные бедствия, на которые они жалуются и от которых страдает в наше время большинство людей, происходят только от этого заблуждения.
   Ошибаюсь ли я или нет, но мне страшно подумать, что я унесу с собой, не высказав их, в могилу те средства избавления людей от их бедствий, которые кажутся мне несомненно безошиб[оч]ными и достигающими цели. Только эта одна мысль руководит мною в настоящем писании.
   Большинство образованной молодежи нашего времени -- не одной русской, но и в Европе и Америке, живет и действует при полном отсутствии (2) знания того, зачем живут люди в этом мире, какой смысл и значение их жизни и какие вытекают из этого значения высшие человеческие обязанности. (3) Большинство образованных людей считают незнание цели и смысла жизни нормальным условием человеческого существования и даже смотрят на это незнание как на признак высокого и утонченного образования.
   Религия, то самое, что дает ответ на вопрос (4) и назначение человеческой жизни и определяет вытекающие из этого назначения обязанности, считается остатком невежества старого времени и делом не только ненужным, но положительно вредным. Вредным считается всякая религия, особенно же вредной считается религия (5) Иисуса Назарянина, по словам образованных людей нашего времени, 18 веков державшая в своих тисках христианские народы и вытравившая из этих народов все чувства человеческого достоинства, самоуверенности и воспитавшая рабов вместо людей.
  
   (1) Зачеркнуто: те, некоторые, признаваемые мною несомненными, средства избавления от тех
   (2) Зач.: того единственного руководства в жизни, которое с тех пор, как мы знаем жизнь людей, всегда слу[жило], указывало им
   (3) Зач.: Я говорю о религии.
   (4) Зач.: о смысле
   (5) Зач.: христианская
  
  
  

КОММЕНТАРИИ

ХАДЖИ-МУРАТ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ

  
   В 1851 г. двадцатитрехлетний Толстой приехал на Кавказ. Он, конечно, много слышал рассказов о Хаджи-Мурате, считавшемся самым смелым и опасным из всех сподвижников Шамиля. Впоследствии, в одном из вариантов повести, Толстой писал: "Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в это время Хаджи-Мурат в глазах всех кавказцев", следовательно и в глазах молодого Толстого. Тем не менее, ни в Дневнике, ни в письмах Толстого за первые месяцы его пребывания на Кавказе в1851 г.имя Хаджи-Мурата не упоминается, как и имя Шамиля.
   1 ноября 1851 г. Толстой переехал из станицы Старогладковской в Тифлис. Здесь, в N 89 единственной местной газеты "Кавказ" от 15 ноября 1851 г., было напечатано сообщение "о важном раздоре между Шамилем и Гаджи Муратом", а в N 94 той же газеты от 11 декабря 1851 г. то, что последствием этого раздора был переход Хаджи-Мурата к русским. Газета писала, что "это обстоятельство весьма важное... выгодное", ибо Хаджи-Мурат "был самый смелый, предприимчивый, воинственный и любимый народом из наибов Шамиля".
   В момент появления этого газетного сообщения Хаджи-Мурат уже находился в Тифлисе.
   В течение десятидневного пребывания Хаджи-Мурата в Тифлисе Толстой был болен и не выходил из дома. Кроме того, он был поглощен работой над первым своим произведением-- "Детство". К Хаджи-Мурату тогда он относился отрицательно, что видно из его письма к брату Сергею Николаевичу от 23 декабря 1851 г.: "Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец по всей Чечне, а сделал подлость" (1).
   Имеющиеся данные приводят к выводу, что Толстой не встречался с Хаджи-Муратом. Об этом можно судить по его записи в Дневнике, сделанной в станице Старогладковскои 20 марта 1852 г.: "После обеда писал, пришел Дурда... рассказывал мне про стычку Хаджи-Мюрата с Аслан-ханом за мечеть. Интересно бы было их посмотреть".(1)
   Толстой в этой записи, несомненно, имел в виду столкновение Хаджи-Мурата с кумыкскими князьями, происшедшее в феврале 1352 г. в крепости Таш-Кичу, а не в Старогладковской, в которой Хаджи-Мурат в то время не был. Не дают основания для предположения о встрече Толстого со своим будущим героем и его слова в прологе к своей повести: "Мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история, часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе". Здесь явно речь идет не о самом Хаджи-Мурате, а о некоторых эпизодах кавказской войны, свидетелем которых был Толстой, а также о тех ее участниках и свидетелях, которых Толстой знал лично: Воронцове, Полторацком и др.
  

II

  
   Впоследствии Толстой не раз вспоминал о Хаджи-Мурате. В статье "Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы" (1862), рассказывая о своей вечерней прогулке со школьниками. Толстой пишет: "Мы разговорились о кавказских разбойниках. Они вспомнили кавказскую историю, которую я им рассказал давно, и я стал опять рассказывать об абреках, о казаках, о Хаджи-Мурате" (2). Из этого видно, что Толстой делился со своими учениками воспоминаниями о Кавказе и Хаджи-Мурате уже не в первый раз.
   Находясь на Кавказе, Толстой изучал жизнь горцев, их быт, нравы, фольклор. Он первый из русских писателей и исследователей записал образцы горских песен. (3) С годами его интерес к Кавказу не ослабевал. В 1875 г. он достал издание "Сборник сведений о кавказских горцах" (неполный экземпляр: вып. I, II, IV, VI, VII -- хранится в библиотеке Ясной Поляны) и писал А. А. Фету в октябре: "Читал это время книги, о которых никто понятия не имеет, но которыми я упивался. Это сборник сведений о кавказских горцах, изданный в Тифлисе. Там предания и поэзия горцев и сокровища поэтические необыкновенные. Хотелось бы вам послать. Мне, читая, беспрестанно вспоминались вы. Но не посылаю потому, что жалко расстаться. Вот вам образчик". К письму был приложен слегка измененный Толстым текст песни "Высохнет земля на могиле моей".( Чтение сборника в 1875 г. не было связано с какой-либо работой Толстого. Его интересовал тогда исключительно кавказский фольклор, и соответственно этому им были отмечены в сборнике песни, сказки, пословицы. Выпуск VII должен был напомнить ему о Хаджи-Мурате, где это имя неоднократно упоминается.
   По-видимому, Толстой перечитывал и в последующие годы "Сборник сведений о кавказских горцах", так как в 1886 г. рекомендовал Н. Н. Иванову написать басню "Блоха и муха" по сюжету из этого издания, вып. IV, "Природа и люди Закатальского округа", стр. 56. (5)
  
   (1) Т. 46, стр. 96.
   (2) Т. 8, стр. 44.
   (3) Т. 46, стр. 89--90.
   (4) Т. 62.
   (5) Н. Н. Иванов, "У Л. Н. Толстого в 1886 г." -- "Лев Николаевич Толстой", Юбилейный сборник, М. 1928, стр. 199.
  
  
  
   Толстой всегда следил за историческими журналами и, видимо, еще в 1881 г. прочитал опубликованные в N 3 журнала "Русская старина" новые материалы о Хаджи-Мурате.
   1883 г. в журнале "Исторический вестник" появились "Воспоминания" В. А. Полторацкого, заключавшие ряд сообщений о Хаджи-Мурате. Эти "Воспоминания" Толстой, по-видимому, прочел в год их появления; перечитывал и в 1895 г., как это отмечено в его Дневнике 29 мая 1895 г.: "Читаю всё Полторацкого, люблю эти воспоминания".
   Таким образом. Толстой неоднократно вспоминал о разных случаях с Хаджи-Муратом вплоть до 1896 г.
   17 июля 1896 г. Толстой поехал к своему брату Сергею Николаевичу в имение Пирогово, в 35 километрах от Ясной Поляны.
   На другой день по приезде он совершал по окрестностям прогулку, во время которой увидел поразившую его картину, что отметил тотчас в Записной книжке: "Татарин на дороге. Хаджи-Мурат". 19 июля 1896 г. он развил эту запись в Дневнике:
   "Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет ничего, кроме черной земли-- ни одной зеленой травки. И вот на краю пыльной серой дороги куст татарина (репья), три отростка: один сломан и белый загрязненный цветок висит; другой сломан и забрызган грязью, черный, стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но всё еще жив, и в серединке краснеется. -- Напомнил Хаджи Мурата. Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля хоть как-нибудь, да отстоял ее". Вскоре после этой записи в первом наброске "Хаджи-Мурата" Толстой писал о настроении, охватившем его при виде этого репья: "Молодец!" подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. Так и надо. Так и надо".
  

III

  
   Из Пирогова в Ясную Поляну Толстой вернулся 20 июля 1896 г.
   В статье "Как Л. Н. Толстой писал "Хаджи-Мурата" П. А. Буланже сообщает: "Мысль о писании "Хаджи-Мурата", очевидно, овладела Львом Николаевичем так сильно, что заставила его по приезде в Ясную Поляну прочитать те книги, которые были у него, для того чтобы восстановить в своей памяти события, связанные с эпизодом о Хаджи-Мурате". (1)
   В первом наброске "Хаджи-Мурата", вскоре написанном, видны следы только что проделанного изучения источников. Этот набросок, под названием "Репей", был написан в Шамардине, куда Толстой поехал 10 августа 1896 г.
   Судя по цвету чернил и почерку, рассказ "Репей" был написан в три приема. В конце рукописи стоит дата: "14 августа 1896 г.".
   "Репью" предшествует развитый из дневниковой записи "Пролог", затем следует повествование, построенное на эпизоде, взятом из переписки Воронцова с Барятинским, приведенной в сочинении Зиссермана "Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский" (М. 1889--1891, три тома). Из этой переписки видно, что одно время Хаджи-Мурат находился в ведении
  
   (1) "Русская мысль", 1913, 6, стр. 72.
  
  
   Барятинского в крепости Грозной, затем был переведен к Воронцову в Тифлис. У Воронцова Хаджи-Мурат добивался выкупа своей семьи, попавшей в плен к Шамилю. Это не удавалось, и Хаджи-Мурат просился обратно в Грозную к Барятинскому. Воронцов по этому поводу писал Барятинскому 18 февраля 1852 г.: "Хаджи- Мурат умоляет дать ему позволение отправиться к вам, так как он там надеется получить верные известия о своей матери и жене, двух дорогих ему существах, и узнать, нет ли каких надежд их снова увидеть посредством обмена на пленных или каким-нибудь другим образом освободить их... Мы придумали устроить дело иначе: пока он отправляется в Таш-Кичу".(1)
   Пребывание Хаджи-Мурата в этой крепости Толстой и взял исходным пунктом для "Репья".
   Кроме Хаджи-Мурата, в "Репье" выведены фигуры Ивана Матвеевича и Марьи Дмитриевны, остальные персонажи лишь намечены.
   В "Репье" имеются некоторое неточности: Хаджи-Мурат приезжает в крепость к Ивану Матвеевичу в июне 1852 г., тогда как это могло быть лишь в феврале того же года; после отъезда Хаджи-Мурата Марья Дмитриевна не видит его "до июня", но в апреле Хаджи-Мурат был уже убит; вождь горцев Гамзат-бек ошибочно назван Кази-Магомой и т. д.
   "Репей" по своей композиции резко отличается от будущей повести. Хронологическая последовательность в рассказе о событиях нарушается лишь однажды. Внезапно появляется Каменев с отрубленной головой Хаджи-Мурата, когда еще ничего не было сказано о его гибели. Подробное описание гибели следует уже после этой сцены.
   Этот композиционный прием Толстой сохранил и во всех последующих редакциях, а также в окончательном тексте повести.
   Образ Хаджи-Мурата р "Репье" в основных своих чертах вполне определился.
   Для создания образа Хаджи-Мурата Толстой располагал весьма скудными материалами, разбросанными в письмах Воронцова, книгах Зиссермана и "Воспоминаниях" Полторацкого. В рукописи "Репья" имеется несколько пропусков, которые Толстой был намерен заполнить после наведения справок в книгах, из чего видно, что Толстой не привозил с собою в Шамардино печатных источников, а пользовался ими лишь по памяти.
   Рукопись "Репья" почти без поправок и помарок.
   О работе Толстого в Шамардине С. А. Толстая писала Л. Ф. Анненковой 5 сентября 1896 г.: "Лев Николаевич писал особенно хорошо по художественной части, но он не говорит о чем именно и скрывает старательно".
   28 августа 1896 г. М. О. Меньшиков сообщал Л. Ф. Анненковой: "Только что возвратился из Ясной Поляны... В промежутках досуг" Л. Н. написал... "Кавказский рассказ".
   Выражение "в промежутках досуга" Меньшиков, конечно, мог слышать только от самого Толстого. Это выражение Толстой впоследствии не один раз употреблял в отношении "Хаджи-Мурата", и оно характерно для его работы над повестью.
  
      -- А. П. Зиссерман "Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский", т. I стр. 198.
  
  

IV

  
   Собираясь возобновить работу над "Репьем", Толстой 12 сентября 1896 г. вторично поехал к Зиссерману за материалами. На книге Зиссермана "Двадцать пять лет на Кавказе", хранящейся в яснополянской библиотеке, имеется надпись: "Графу Льву Николаевичу Толстому лично автором поднесено 12 сентября 1896 г. в с. Лутовинове".
   Через два дня после поездки к Зиссерману Толстой принялся за работу над "Репьем". Он перечитал рассказ, впервые через месяц после его написания. В Дневнике 14 сентября 1896 г. записано: "За это время была поездка в монастырь с Соней... Написал о Хаджи Мурате очень плохо, начерно". Толстой остался настолько неудовлетворен рассказом, что не пожелал работать над ним и не внес в него в этот раз никаких исправлений.
   Прошел еще месяц. Толстой вторично перечел "Репей". В Дневнике 23 октября 1896 г. записано: "перечел Хаджи Мурата -- не то". Однако в этот раз Толстой уже внес в рукопись исправления и вставки, одна из которых о предсмертных воспоминаниях Хаджи-Мурата развита по записи в Записной книжке: "И Марья Дмитриевна, и Вали, и майор, и жена, и Шамиль, и Алла". Толстой отдает впервые переписать рассказ своим дочерям Татьяне Львовне и Марье Львовне. На копии "Репья" рукой Марьи Львовны проставлена надпись: "Первая версия".
   Толстой проделал при создании повести громаднейшую исследовательскую работу. Для одного первого наброска "Хаджи-Мурата" он ознакомился с сочинениями, в которых насчитывается около 5000 страниц.
   В Записной книжке Толстого за ноябрь 1896 г. встречаются многочисленные пометы, сделанные им при чтении материалов по "Хаджи-Мурату". Об этом сообщает Софья Андреевна в своих записках "Моя жизнь" (1896, стр. 65): "Лев Николаевич опять взялся за "Хаджи-Мурата", читая много материалов для этой повести, изучая по книгам и природу Кавказа. Прочел и знаменитую в свое время книгу "Плен у Шамиля".
   12 декабря 1896 г. к Толстому приехал Чертков проездом в Петербург. Толстой просил его достать в Петербурге некоторые материалы, нужные для работы над "Хаджи-Муратом". Сохранился листок, на котором рукою Черткова под диктовку Толстого записано: "Стасов -- материалы о Кавказе, о Дагестане, внутренней жизни Шамиля. Неверовского. Плен Шамиля есть и кавказские сборники есть".
   Из этого перечня книг, а также из помет Толстого в его Записной книжке за ноябрь 1896 г. видно, что тема "Хаджи-Мурата" расширялась. Толстой уже намерен описать не только гибель Хаджи-Мурата, но и его прошлое и быт горцев, и, охватив всю эпоху, остановиться и на ее центральной фигуре -- Шамиле.
   18 декабря 1896 г. Стасов сообщал Толстому: "Сегодня утром я получил от В. Г. Черткова записочку, (1) где он мне говорит, что вы желали бы получить отсюда, от нас разные книги о Кавказе и Шамиле. Разумеется, я очень был обрадован таким поручением, завтра поспешу проэкзаменовать
  
   (1) В архиве В. В. Стасова записка не сохранилась.
  
  
   и сам, да с разными другими еще знающими, что именно может вам пригодиться, и тотчас пошлю вам изрядную партию". (1)
   Толстой отвечал Стасову 28 декабря 1896 г.: "Не присылайте слишком много. Главное нужно мне историю, географию, этнографию Аварского ханства в нынешнем столетии". (2)
   Книги об Аварском ханстве были особенно нужны Толстому потому, что Хаджи-Мурат родился в Аварии и провел там большую часть своей жизни.
   В ответном письме к Толстому от 3 января 1897 г. Стасов сообщал: "Так как вы не велите посылать вам слишком много книг, посылаю вам (покуда) небольшой список важнейших книг и статей насчет аварского племени. Чего вам не надо, пожалуйста, вычеркните на прилагаемом листке; что останется не вычеркнутым, т. е. вам нужным, пошлю вам тотчас, только пришлите, оторвав его от письма, мой списочек". (3)
   К письму был приложен "Список книг о Кавказе (Дагестан -- Авария)". Дочь Толстого Татьяна Львовна в письме к Стасову от 4 января 1896 г. вернула этот список обратно с пометками и приписками Льва Николаевича:
   "I) Неверовский: Краткий взгляд на Северный и Средний Дагестан в топографическом и статистическом отношении. СПБ. 1847.
   2) Его же: Краткий исторический взгляд на Северный и Средний Дагестан до уничтожения влияния лезгинов на Закавказье. СПБ. 1848.
   3) Его же: Истребление аварских ханов. СПБ. 1848.
   4)Берже: Краткий обзор горских племен на Кавказе (напеч. в "Кавказском календаре" на 1858 г.). Зачеркнуто Толстым.
   5) Руновский: Шамиль (напеч. в "Кавказском календаре" на 1861 г.).
   6) "Низам Шамиля" (напеч. в "Сборнике сведений о кавказских горцах", выпуск III, 1870). Зачеркнуто.
   7) Н. Львов: Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев аварского племени (напеч. там же). Зачеркнуто.
   8) Из путешествия по Дагестану Н. И. Воронова (напеч. там же). Зачеркнуто.
   9) Дубровин: История войны и владычества русских на Кавказе. 6 томов (последний, изданный в 1888 г., доведен только до 1827 г.). Зачеркнуто.
   10) "Описание племен Кавказа". 20 томов (издание попечителя Кавказского учебного округа).
   В NN 9 и 10 есть не мало про аварское племя".
   Рукою Толстого приписано:
   "Нет ли записок, кроме Полторацкого н Зиссермана, касающихся Кавказа и войны 40--60 годов? Вот мои дерзкие и покорные просьбы. Прошу простить и не бранить".
   В списке против N 10 рукою Толстого приписано: "Из этих 20 томов те, которые касаются Аварии и Чечни". (4)
   10 января 1897 г. В. В. Стасов писал Толстому:
  
   (1) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", изд. "Прибоя", Л. 1929, стр.
   (2) Там же, стр. 174.
   (3) Там же.
   (4) Там же.
   (5) Там же, стр. 176.
  
  
   "Лев Николаевич, сегодня я послал к вам, по почте, те книги о Кавказе, которые вы выбрали... Сверх того, я прибавил еще краткий список статей в изданий по кавказоведению.
   Буду, конечно, радехонек, если эти книжки вам пригодятся.
   Что же касается 20 томов издания "Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа", то я эти 20 томов процедил, и всё, что там нашел про лезгинское племя, про аварцев и про Дагестан, всё я выписал на маленький листок, который при сем и прилагаю, -- и опять-таки с просьбой вычеркнуть там вон то, что вам не надо, и прислать мне тот листок с незачеркнутыми заглавиями (если такие окажутся), а я тотчас же и пошлю вам, что вам надо". (1) К письму был приложен список статей "Сборника материалов для описания местностей и племен Кавказа".
   В течение полугода после написания "Репья" Толстой не возобновлял работы над рассказом, если не считать небольших исправлений, сделанных в октябре 1896 г., но не оставлял мысли о ней, собирая материалы и напряженно изучая их.
   6 февраля 1897 г., узнав, что Чертков высылается из пределов Россия, Толстой поехал в Петербург проститься с ним. 10 февраля 1897 г. он побывал у Стасова, у которого наводил справки об интересовавших его книгах. Кроме того, навестил генерала К. А. Дитерихса, участника кавказской войны, несколько раз встречавшегося с Хаджи-Муратом и в стычках, я после перехода его к русским. Дитерихс рассказывал Толстому целый вечер о Хаджи-Мурате, о его внешности, характере, о том, как он хромал, как кинулся со скалы и пр. (сообщение дочери К. А. Дитерихс -- О. К. Толстой).
   По возвращении из Петербурга Толстой работал над книгой "Что такое искусство?", одновременно продолжая обдумывать "Хаджи-Мурата". В Дневнике 3 марта 1897 г. записано: "Очень захотелось писать Хаджи-Мурата и как-то хорошо думалось, умилительно". Но и в этот раз Толстой не работал над "Хаджи-Муратом", собирание же я изучение материалов продолжалось. Г. А. Джаншиев, известный публицист, по происхождению армянин и уроженец Кавказа, писал Толстому 17 марта 1897 г.: "Приятель мой С. И. Танеев передал мне вчера, что вы желали бы иметь типы и виды кавказские. Позвольте предложить вам всё, что у меня оказалось. Если найду еще что-нибудь у знакомых, не замедлю прислать". На конверте письма Джаншиева рукою Толстого проставлена надпись: "Отошли книги", сделанная им для дочери после просмотра книг Джаншиева.
   4 апреля 1897 г. в Дневнике записано: "Вчера думал очень хорошо о Хаджи Мурате-- о том, что в нем главное надо выразить обман веры. Как он был бы хорош, если бы не этот обман".
   А 30 апреля 1897 г. Толстой писал П. И. Бирюкову: "Назойливо пристают мысли художественные, одна кавказская, всё не оставляющая меня в покое, другая драма" ("И свет во тьме светит").
   Но еще в течение года после написания "Репья" Толстой не приступал к работе над "Хаджи-Муратом", будучи всецело занят другими работами, хотя сюжет этот всё более и более привлекал его внимание. 14 октября
  
   (1) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", изд. "Прибой", Л. 1929, стр. 177.
  
  
  
   1897 г. он записал в Дневнике: "К Хаджи Мурату подробности: 1. Тень орла бежит по скату горы. 2. У реки следы по песку зверей, лошадей, людей. 3. Выезжая в лес, лошади бодро фыркают. 4. Из куста держи-дерева выскочил козел". В Дневнике 16 октября 1897 г. записано: "Вчера вечером и нынче хотел писать Хаджи Мурата. Начал. Похоже что-то, но не продолжал потому, что не в полном обладании. Не надо портить и насильно".
   С. А. Толстая в своих записках "Моя жизнь" пытается объяснить причину неуспеха работы Толстого так: "Лев Николаевич брался и за излюбленного им "Хаджи-Мурата", но с этим делом не пошло и пришлось оставить. Художественные работы, на мой взгляд, всегда требовали полного спокойствия, как физического, так нравственного, духовного. Без него работа не шла. А спокойствия было всё меньше и меньше". Тем не менее после первой неудачной попытки 15--16 октября 1897 г. Толстой через месяц возобновляет работу над "Репьем". В Дневник 11 ноября 1897 г. занесено: "С утра писал Хаджи-Мурата -- ничего не вышло. Но в голове уясняется, и очень хочется".
   Написанное 15--16 октября и 11 ноября 1897 г. представляет собой начало второй незаконченной редакции произведения (варианты .NN 2--11). Здесь четыре главы. Тема развита шире, чем в "Репье", композиция иная. В главе I описывается выход солдат в секрет; в гл. II -- вечер у молодого Воронцова; в главе III -- пребывание Хаджи-Мурата с мюридом Аслан-беком у кунака Саффедина, в главе IV--рубка леса, смерть Никитина, выезд молодого Воронцова и встреча с Хаджи-Муратом, прием Хаджи-Мурата Марьей Васильевной, столкновение молодого Воронцова с Меллер-Закомельским.
   Материалом для гл. I этой редакции послужила книга Зиссериана "Двадцать пять лет на Кавказе", ч. II, стр. 288, для остального-- "Воспоминания" В. А. Полторацкого. События происходят в передовой крепости Шахгири, или по-русски Воздвиженской, в которой Толстой бывал в своей молодости. В рассказе выведен Полторацкий, первоначально названный настоящей своей фамилией, затем "Полторасовым", потом "краснолицым" и "широколицым офицером" без фамилии. Толстой знал Полторацкого в бытность на Кавказе; вспомнить его внешность помог портрет, приложенный к журналу "Исторический вестник" за 1895 г. Молодой Воронцов и его жена Марья Васильевна отчасти описаны по личным воспоминаниям, так как Толстой встречался с ними на Кавказе, отчасти по "Воспоминаниям" Полторацкого. Первая глава новой редакции произведения далась Толстому с большим трудом. Листы, на которых она написана, испещрены бесчисленными вставками и исправлениями. С еще большим упорством Толстой работал над коротенькой третьей главой, принимаясь за нее девять раз. Страницы ее едва поддаются прочтению. Толстой записал по поводу данной рукописи: "не вышло" и прекратил работу над нею.
   В Дневнике 14 ноября 1897 г. записано: "Думал в pendant к Хаджи Мурату написать другого русского разбойника Григория Николаева..." (Выведен под именем дворника Василия в повести Толстого 1904 г. "Фальшивый купон".) О возобновлении работы над "Хаджи-Муратом" Толстой 17 ноября 1897 г. писал жене: "Начал новое-- художественное, Кавказский рассказ, который me hante (1) -- уже давно". (2) Через три дня, 20 ноября,, он писал ей: "мысли же и занятия мои направлены на кавказскую повесть, которой мне совестно заниматься, тем более, что она нейдет, но от которой не могу отстать". (3)
   Написанное 17--20 ноября 1897 г. является началом третьей редакции повести (варианты .N.N 12--16). Содержание ее существенно отличается от содержания двух предыдущих. Дана сцена обеда в тифлисском дворце наместника Кавказа Воронцова, сцена приема Воронцовым Хаджи-Мурата, включено письмо Воронцова к Чернышеву. Заканчивается рукопись рассказом Хаджи-Мурата Лорис-Меликову о своей прошлой жизни. Две главы, в одной из которых описывается ранняя пора жизни Хаджи-Мурата (материалом для нее послужили "Воспоминания муталима", помещенные в "Сборнике сведений о кавказских горцах", вып. I и II), а в другой приводится рассказ Хаджи-Мурата Лорис-Меликову о своем прошлом. Затем, они были исключены Толстым из рукописи.
   Писавшаяся в течение четырех дней (17--20 ноября 1897 г.)третья редакция "Хаджи-Мурата" не удовлетворила Толстого так же, как и первые две.
   20 ноября 1897 г. он записал в Дневнике: "Много обдумал Хаджи-Мурата и приготовил материалы. Всё тон не найду".
   21 ноября 1897 г. Толстой записал в дневнике: "Всё обдумываю и собираю материалы для Хаджи-Мурата. Нынче много думал, читал, начал писать, но тотчас остановился".
   Это короткие наброски (сохранилось шесть вариантов), являющиеся новой, четвертой, редакцией повести, впервые названной "Хаджи-Муратом". До сих же пор произведение носило название "Репей".
   Наброски однородны по своему содержанию: в них изображен более ранний период жизни Хаджи-Мурата, чем во всех предыдущих редакциях.. Описывается наступление Кази-муллы на столицу Аварии Хунзах в 1830 г. (источником послужила книга 3иссермана "История 80 пехотного Кабардинского полка", т. II, гл. III). Во время этого наступления Хаджи-Мурат убивает мюрида, завещающего ему идею хазавата (варианты NN 17--21). При создании этих эпизодов Толстой использовал материалы "Сборника сведений о кавказских горцах", вып. IV, отд. 1, стр. 13; см. Записи, пометы и конспекты, N 3--82) "Ичкерит, умирая, завещал", стр. 279. Наброски эти также не удовлетворили Толстого, и только один из них был переписанрукой А. П. Иванова.
   Читая в этот раз "Сборник сведений о кавказских горцах". Толстой сделал около 300 помет. К своим пометам он составил особый список, озаглавленный "Материалы Хаджи-Мурата". Судя по этим пометам, Толстой стремился с наивозможной полнотой представить себе жизнь горцев, их быт, нравы, верования, обряды, способы обработки земли, ремесла, охоту; отмечены также пословицы, приветствия, сказания.
   Некоторые места читались им не один раз, как свидетельствуют его надписи: "Подробности обычаев мало читаны"; "Сказки читать"; "Всю статью читать". Кавказский фольклор восхищал Толстого в этот раз так же,
  
   (1) [преследует меня]
   (2) Т. 84, N 698.
   (3) Т. 84, N 699
  
  
   как 20 лет назад, что видно из надписей: "Чудные песни о мщении и удальстве"; "Прелестная песня"; "Песня о Хадбаре удивительная"; "Сказка прекрасная".
   Толстой снова начал собирать материалы для своей повести, что видно из писем уехавшей в Москву его дочери Татьяны Львовны. 27 ноября 1897 г. она писала отцу: "О кавказском твоем поручении помню, но не удастся еще ничего сделать"; 29 ноября 1897 г.: "Посылаю тебе Мулла-Нур (40 к.) и книгу Маркова, которую мне рекомендовали. Есть еще две книги о Кавказе в том же роде с картинками -- одна Надеждина "Кавказский край, природа и люди", а другая, забыла, как называется, но тоже описывающая край, а не вроде дневника, как ты хотел иметь. Сейчас ее принесли от Вольфа -- посылаю ее тебе. Если книги не годятся -- их можно отдать назад".
   Под "дневником" подразумевались записки кавказских деятелей первой половины XIX века; в них Толстой рассчитывал найти больше, чем в других книгах, подробностей горской жизни.
   Книга "Мулла-Нур", посланная Татьяной Львовной, -- повесть А. А. Бестужева-Марлинского, к сочинениям которого Толстой относился критически за их романтическое содержание, но которые он считал теперь необходимым перечитать. Вероятно, он прочел и другую известную повесть Марлинского "Аммалат-Бек". Высланные Татьяной Львовной книги: Маркова "Очерки Кавказа", Надеждина "Кавказский край" и пр. указывают, что Толстой особенно интересовался в этот период географическими и этнографическими материалами.
   24 ноября 1897 г. Толстой записала Дневнике: "Вчера готовил Хаджи-Мурата. Как будто ясно".
   6 декабря 1897 г. Е. И. Попов писал Л. Ф. Анненковой: "Л. Н. Вчера приехал в Москву. Он кончил свою статью об искусстве и теперь занят рассказом из кавказской жизни". К этому же времени относится сообщение С. А. Толстой в ее записках "Моя жизнь": "Опять возвращался он и в Ясной Поляне и в Москве к "Хаджи-Мурату" и почему-то не спорилась эта работа. Недовольство огорчало его". Мысли о "Хаджи-Мурате" настолько овладевали Толстым в этот период, что возникали иногда по неожиданным поводам. Так, в его Дневнике 13 декабря 1897 г. записано: "У Русанова голова Хаджи Мурата" (Гавриил Андреевич Русанов, близкий знакомый Толстого, имел овал лица с изогнутыми бровями и форму головы, напоминавшие голову Хаджи-Мурата, судя по его портрету).
   Тогда же, 13 декабря 1897 г., в Дневнике записано: "Нынче утром хотел писать Хаджи Мурата. Потерял конспект".
   Среди рукописей повести не сохранилось конспекта, относящегося к данному периоду. Может быть, он был, и Толстой его действительно потерял, но, возможно, что "конспектом" назван список помет к "Сборнику сведений о кавказских горцах", о котором сказано выше. В Дневнике же 13 декабря 1897 г. сказано: "Хочу записать теперь сюжеты, которые стоит и можно обработать, как должно". Следует список, состоящий из тринадцати сюжетов, в числе которых седьмой сюжет: "Хаджи Мурат". 21 декабря 1897 г. записано: "Обдумывал Хаджи Мурата, но нет охоты и уверенности".
   В первых числах января 1898 г. Толстой в третий раз принялся за усиленное изучение источников. С. А. Толстая сообщает: "Лев Николаевич невесел, потому что ему всё еще не работается... всё читает материалы кавказской жизни, природы, всё, что касается Кавказа" (дневник, 6 января 1898 г.).
   9 января 1898 г. Толстой писал Черткову: "Хотел я всё это время написать художественное, что-нибудь такое, что соответствовало бы мною же поставленным требованиям. Но ничего не мог".
   Написанные в начале января 1898 г. наброски представляют собою пятую, незаконченную, редакцию "Хаджи-Мурата". Второй набросок -- конспект всего произведения. В третьем наброске впервые рассказывается о ранении матери Хаджи-Мурата его отцом за ее отказ стать кормилицей ханского ребенка (факт вымышленный, в источниках не встречается). Перед пятым наброском рукою Толстого проставлено: "Опять сначала".
   В шестом наброске изображено прогнание горцев сквозь строй. В качестве источника использована книга Зиссермана "Двадцать пять лет на Кавказе" (1), но там нет указания на присутствие при экзекуции мальчика Хаджи-Мурата. Сделав набросок, Толстой провел черту и пометил: "не годится". Рассказ датирован Толстым 12 января 1898 г.
   На другой день, 13 января, Толстой записал: "Всё пытаюсь найти удовлетворяющую форму Хаджи-Мурата и всё нет. Хотя как будто приближаюсь". С этой целью он решил составить новый общий план повести и 18 января 1898 г. записал в Дневнике: "Нынче уяснил план Хаджи-Мурата больше, чем когда-либо". План состоял из отдельных параграфов. 12 параграфов новые, остальные 13 параграфов образованы на основании текста предыдущего наброска об экзекуции.
   Одновременно Толстой продолжал собирание и изучение необходимых материалов. Навестивший его писатель и актер А. И. Сумбатов-Южин, грузин по происхождению и уроженец Кавказа, вспоминал впоследствии: "Он тогда (в 1898 г.) начинал писать "Хаджи-Мурата" и просил меня при- слать ему книг о Кавказе. Н, конечно, всё исполнил". (2)
   Через месяц, 25 февраля 1898 г., Толстой вновь записывает в Дневнике: "Не перестаю думать о Хаджи-Мурате".
   В феврале Толстой решил напечатать в зарубежном издательстве Черткова "Свободное слово", выпускавшем запрещенные в России произведения Толстого, готовые отрывки "Хаджи-Мурата". Сделав извлечения из редакции первой (1896), второй (1897) и пятой (1898), он соединил их и дополнил вставками. Получилась новая редакция, шестая по счету (варианты NN 28--32). Произведению дано название "Хазават", и построено оно на раскрытии психологии Хаджи-Мурата как правоверного фанатичного горца-мусульманина, исповедующего идею хазавата -- священной борьбы против иноверцев.
   Толстой упорно работал над "Хазаватом", переделывая его четыре раза. С. А. Толстая записывает в своем дневнике: "Переписывала с большим
  
   (1) А. Л. Зиссерман, "Двадцать пять лет на Кавказе"" т. I, стр. 340--342.
   (2) "Международный альманах о Толстом", под ред. П. А. Сергеенко, 2-е изд., М. 1909, стр. 326.
  
  
   удовольствием повесть Л. Н. "Хаджи-Мурат" кавказскую" (10 марта 1898 г.); "Одну ночь я всю просидела до 4 Ґ часов утра и переписывала для Л. Н. "Хаджи-Мурата" (14 марта 1898 г.).
   Напряженная переписка С. А. Толстой была вызвана тем, что Толстой торопился закончить повесть, чтобы послать ее Черткову. Но Толстому не удалось осуществить свое желание.
   Работа не удовлетворила его.
   21 марта 1898 г. Толстой записал в Дневнике: "Есть такая игрушка английская peepshow: (1) под стеклышком показывается то одно, то другое. Вот так-то надо показать человека -- Хаджи-Мурата: мужа, фанатика и т. п.". Этот замысел стоит в связи с особенно занимавшей в то время Толстого мыслью о "текучести" человека, которую развивал он в романе "Воскресение", в дневниковых записях от 3 февраля, 19 и 21 марта 1898 г. и в разговорах. "Как бы хорошо написать художественное произведение, в котором бы ясно высказать текучесть человека, то, что он один и тот же: то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо" (2).
   Прервав работу над "Хазаватом", Толстой только через три недели вернулся к повести, как это видно из записи в его Дневнике от 12 апреля 1898 г.: "Занятия Karthago delenda est и Хаджи-Мурат".
   В этот раз, однако, Толстой работал не над продолжением "Хазавата", а над редакцией третьей (1897), расширив в ней рассказ Хаджи-Мурата Лорис-Меликову о своем прошлом.
   30 апреля 1898 г. Толстой просил С. А. Толстую выслать ему книгу Зиссермана "Двадцать пять лет на Кавказе". В то время он находился на юге Тульской губернии, занятый помощью голодающему крестьянству, И там, даже в непривычных условиях жизни, "Хаджи-Мурат" продолжал занимать Толстого. 4 мая 1898 г. он записал в Дневнике: "Нынче да и в прежние дни как будто уясняю себе Хаджи Мурата, но не могу писать. Правда, что мешают". Затем, в течение всего 1898 г., писание "Хаджи-Мурата" не возобновлялось.
   22 февраля 1899 г. С. А. Толстая писала В. В. Стасову: "Книги о Кавказе находятся в Ясной Поляне, и Лев Николаевич обещает их выслать, как только приедет в Ясную Поляну". (3) Но Толстой продолжал интересоваться темой своей художественной работы, что видно, между прочим, из письма посетившего его в апреле 1899 г. писателя И. Н. Захарьина-Якунина, который 3 декабря 1899 г. писал Толстому: "Вы выразила желание, чтобы я описал сцену расстреляния и прогнания сквозь строй, коих мне довелось быть когда-то невольным свидетелем. И вот одну из этих сцен я описал у напечатал в "Историческом вестнике", а вторую сцену не в силах кончить: тяжело писать... Посылаю вам оттиск из "Исторического вестника", а также и мою статью в "Вестнике Европы" о Шамиле, личностью которого вы, в разговоре со мною, так интересовались".
   Однако в 1899 г. работа над "Хаджи-Муратом" не возобновлялась. Не возобновлялась она и в следующем--1900 г. В течение трех лет,
  
   (1) Ручная цветная панорама, вроде калейдоскопа.
   (2) Дневник, запись от 21 марта 1898 г.
   (3) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", изд. "Прибой", Л. 1929, стр. 226.
  
  
   с 1898 г. по 1901 г., в Дневниках и письмах Толстого не встречается никаких упоминаний о "Хаджи-Мурате". Толстой в это время был занят работой над "Воскресением" и другими своими произведениями.

V

  
   В начале 1901 г. С. А. Толстая как председательница Московского общества попечения о детских приютах задумала устроить благотворительный вечер в пользу опекаемых ею сирот, решив в программу вечера для большего успеха включить чтение какого-либо неизданного рассказа Толстого. Толстой сначала не дал С. А. Толстой на это своего согласия, не любя оглашения своих незаконченных вещей, затем уступил. Ю. И. Игумнова сообщала 2 марта 1901 г. Т. Л. Сухотиной: "Сейчас переписываю "Хаджи-Мурата", за которого принялся Л. Н. Софья Андреевна все-таки выпросила, чтобы он дал из него отрывок для чтения. А он, просматривая его, увлекся и начал работать над ним". В день написания этого письма, 2 марта 1901 г., Ю. И. Игумнова уже переписывала новую рукопись, следовательно Толстой начал ее писать в последних числах февраля. С. Т. Семенов 6 марта 1901 г. писал Л. Ф. Анненковой: "Л. Н....начал работать над отрывками "Хаджи-Мурата" для концерта Софьи Андреевны".
   В феврале и марте 1901 г. сначала были написаны две большие вставки к "Репью". В одной, помещенной непосредственно за сценой приезда Хаджи-Мурата в крепость, говорилось о прошлом Хаджи-Мурата, в другой, заменявшей последнюю часть "Репья" и следовавшей за сценой привоза Каменевым головы Хаджи-Мурата, приводится рассказ Каменева о последней борьбе Хаджи-Мурата. Все подробности о предсмертных муках Хаджи-Мурата заменены теперь сценой появления Гаджи-аги, отрубающего голову Хаджи-Мурата; источником для этого эпизода послужила книга Зиссермана "Двадцать пять лет на Кавказе", ч. II, стр. 95. Содержание и композиция данной редакции несколько иные, чем "Репья", поэтому она должна считаться самостоятельной, седьмой, редакцией повести.
   Исправляя рукопись, переписанную Игумновой, Толстой переправил ее до неузнаваемости и начал словами: "Я служил в одном из Кавказских полков, стоявших на левом фланге в Чечне. Я заболел лихорадкой, и полковой командир, принимавший во мне участие, прикомандировал меня к линейному батальону в предгорьи здоровой местности".
   Всё произведение написано впервые в автобиографической форме, от первого лица, и к названию "Хаджи-Мурат" дан подзаголовок: "Воспоминания старого военного". Эта редакция настолько отличается от всех предыдущих, что должна считаться восьмою редакцией повести.
   Продолжая работу над этой редакцией, Толстой сначала внес ряд добавлений о прошлом Хаджи-Мурата и включил сцену стычки Хаджи-Мурата с Арслан-ханом, затем сделал ряд исправлений и изменил построение произведения. История прошлой жизни Хаджи-Мурата, которой Толстой считал необходимым дополнить общую характеристику героя, теперь следует не за сценой прощального вечера у Ивана Матвеевича, а тотчас за сценой приезда Хаджи-Мурата в крепость. Далее Толстой исправил несколько страниц, сделал много новых вставок и присоединил из седьмой редакции рассказ Каменева о бегстве и гибели Хаджи-Мурата.
   Во всех этих шести вариантах рассказчик изображен таким, каким якобы он был 50 лет назад. Подробно сообщается о его впечатлениях, связанных с Кавказом и личностью Хаджи-Мурата. Впервые появляется намек на любовное отношение к Хаджи-Мурату Марьи Дмитриевны.
   В книге В. И. Немировича-Данченко "Из прошлого" имеется воспоминание, относящееся к начальному периоду работы Толстого над восьмой редакцией. Немирович-Данченко, незадолго до того познакомившийся с Толстым, читал ему вслух, и чтение его понравилось Толстому. После этого С. А. Толстая приезжала к нему с предложением прочесть "Хаджи-Мурата" на ее благотворительном вечере, заявив, что таково желание самого Льва Николаевича. (1)
   Но к этому концерту, назначенному на 17 марта 1901 г., Толстой не успел кончить своей работы, и вместо "Хаджи-Мурата" был прочитан неоконченный рассказ Толстого "Кто прав?".
   В Дневнике 19 марта 1901 г. Толстой записал: "За всё это время ничего не написал, кроме обращения к царю и его помощникам и кое-какие изменения, и всё скверные, в Хаджи Мурате, за которого взялся не по желанию". (2)
   В Дневнике 31 марта записано: "Хотел кончить Хаджи Мурата... но не работалось". (3) И работа была прервана. 22 апреля 1901 г. Толстой, перечисляя в Дневнике свои занятия, напоминает себе, что "нужно... окончить Хаджи Мурата". (4) В первой половине мая 1901 г. он и попытался возобновить работу.
   7 мая 1901 г. в Дневнике записано: "Видел во сне тип старика, который у меня предвосхитил Чехов. Старик был тем особенно хорош, что он был почти святой, а между тем пьющий и ругатель. Я в первый раз ясно понял ту силу, которую приобретают типы от смело накладываемых теней. Сделаю это на Хаджи Мурате и Марье Дмитриевне". (5)
   14 мая 1901 г. П. А. Буланже сообщал В. Г. Черткову: "Из работ в последнее время Л. Н. всё занят "Хаджи-Муратом".
   А. Б. Гольденвейзер в своих записках отметил 20 июня 1901 г., что Лев Николаевич "работает... над "Хаджи-Муратом" и просит найти ему в Москве какую-то книжку с портретом Хаджи-Мурата".
   22 июня 1901 г. Буланже извещал Черткова, что Толстой пишет предисловие к русскому переводу романа фон Поленца "Крестьянин" и "занят Хаджи-Муратом". Это указание является последним свидетельством о работе Толстого над восьмой редакцией, длившейся с перерывами в течение пяти месяцев.
   Восьмая редакция -- совершенно законченное произведение, состоящее из 6 глав и представляющее небольшой рассказ.
   Гл. I -- Приезд Хаджи-Мурата в крепость к Ивану Матвеевичу.
  
   (1) В. И. Немирович-Данченко, "Из прошлого", М. 1938, стр. 273.
   (2) Т. 54, стр. 90.
   (3) Там же, стр. 94.
   (4) Там же, стр. 94.
   (5) Там же, стр. 97.
  
  
   Гл. II -- Прощальный вечер у Ивана Матвеевича накануне отъезда Хаджи-Мурата; рассказ Хаджи-Мурата о своем прошлом.
   Гл. III -- Стычка Хаджи-Мурата с Арслан-ханом.
   Гл. IV -- Отъезд Хаджи-Мурата из крепости. Разговор с Марьей Дмитриевной
   Гл. V--Привоз Каменевым головы Хаджи-Мурата.
   Гл. VI -- Рассказ Каменева о гибели Хаджи-Мурата.
   Сцена с Арслан-ханом свидетельствует, что Толстой пересмотрел теперь свои кавказские дневники, так как лишь в его записи от 2 марта 1852 г. упоминается об Арслан-хане и его стычке с Хаджи-Муратом (в источниках об этом не говорится).
  

VI

  
   В конце 1901 г. Толстой тяжело заболел. Болезнь тянулась весь август. Врачи настаивали на переезде в Крым; 8 сентября 1901 г. Толстой приехал в Гаспру, близ Ялты. В периоды улучшения его физического состояния он вновь стал обращаться мыслями к "Хаджи-Мурату". С. Я. Елпатьевский, лечивший его в это время, рассказывает в своих "Воспоминаниях": "Не знаю, писал ли он тогда "Хаджи-Мурата", но, очевидно, много думал о нем. Он часто говорил мне о "Хаджи-Мурате" и когда узнал, что я был на войне на Кавказе (в турецкую кампанию), расспрашивал, слышал ли я о нем, сохраняются ли еще там воспоминания. К сожалению, я только смутно помнил рассказы старых кавказских офицеров о том, как Хаджи-Мурат, кажется, похитил княгиню Чавчавадзе и еще какую-то другую даму и как рыцарски обращался с ними, да еще смутно мелькало воспоминание о какой-то книжке "Хаджи-Мурат". Книжкой этой Л. Н. особенно интересовался, говорил, что он искал ее и не мог найти, и даже просил меня помочь разыскать ему". (1)
   Единственной книгой "Хаджи-Мурат" могла быть повесть Мордовцева "Кавказский герой", которую Толстой впоследствии и прочел.
   12 января 1902 г., оправившись от болезни, Толстой записал в "календарном блокноте": "Пересмотрел Хаджи Мурата". (2)
   В Крыму Толстой совсем не писал "Хаджи-Мурата", что устанавливается изучением его Дневников, писем и рукописей, поэтому он мог пересмотреть повесть только по старым вариантам, привезенным 4 месяца назад из Ясной Поляны -- с явной целью возобновить при случае работу.
   По прошествии полутора месяцев после приведенной записи о пересмотре рукописей, составляя список своих предстоящих работ. Толстой включил в него и "Хаджи-Мурата". (3)
   18 марта 1902 г. Толстой сообщал Буланже: "Лежу и ничего не делаю и совершенно неожиданно для меня всё обдумываю самую неинтересную для меня вещь Хаджи Мурата". (1)
   В связи с новым обдумыванием "Хаджи-Мурата" Толстой возобновил изучение источников. В письме к Т. Л. Сухотиной от 22 апреля 1902 г.
  
   (1) "Русское богатство", 1912, XI, стр. 208.
   (2) Т. 54, стр. 293.
   (3) Там же, стр. 299.
   (4) Т. 73, стр. 228.
  
  
   Ю. И. Игумнова сообщала: "Сейчас вечер, и мы все сидим в гостиной. Колечка (1) читает о Шамиле"--книгу Вердеревского "Плен у Шамиля", очевидно привезенную из Ясной Поляны.
   Будучи в Крыму, Толстой дважды посетил Алупку.
   20 июня 1902 г., через две недели после выздоровления от брюшного тифа, Толстой ездил в третий раз в Алупку. Буланже рассказывает: "Мы отправились в Алупку и там осматривали дворец кн. Воронцова. Л. Н. С особенным вниманием останавливался на портретах Воронцовых и рассказывал разные подробности о Воронцовых, в особенности о жене Михаила Семеновича -- гр. Браницкой. Его острый взгляд как бы запечатлевал все штрихи и оттенки глядевших из рам портретов лиц". (2)
   27 июня 1902 г. Толстой вернулся из Крыма в Ясную Поляну. 29 июня он писал брату Сергею Николаевичу: "Я теперь пишу обращение к рабочему народу... Когда кончу, хочу кончить рассказ о Хаджи Мурате. Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить".
  

VII

  
   22 июня 1902 г. Толстой закончил статью "Обращение к рабочему народу" и сейчас же после этого, как отметил потом в Дневнике, (3) приступил к работе над "Хаджи-Муратом". 24 июля 1902 г. записано в "Настольном календаре": "Пересмотрел всего Хаджи-Мурата". Пересмотр рукописи должен был потребовать много времени, так как рукописей за предыдущие годы по "Хаджи-Мурату" накопилось большое количество. 25 июля в "Настольном календаре" отмечено: "Начал Хаджи Мурата с его рождения". В этот же день Толстой вторично перечитал прежние варианты и записал: "Пересмотрел старое. Много годного".
   Для описания жизни Хаджи-Мурата Толстой использовал выкинутую из третьей редакции (1897) главу II, начинавшуюся словами: "Хаджи-Мурат родился в 1812 г. в небольшом аварском семействе Гаджиевых". Толстой решил дать в начале произведения биографию героя, а потом перейти к последним трагическим событиям его жизни. К отрывку из третьей редакции был присоединен отрывок из редакции шестой (1898), в котором говорится о любви матери к Хаджи-Мурату и о его детских чувствах к ней. Была написана сцена: знакомство Хаджи-Мурата с мюридами. Сделана вставка о расправах царских властей с горцами. Вставка выросла в большую обличительную главу, для которой материалом послужили частично факты, почерпнутые из книги Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка" (т. II, стр. 327--332) и из "Записок Н. Н. Муравьева" ("Русский архив", 1899, кн. I, стр. 575). Толстой много и упорно работал над этой главою, но в окончательный текст она не вошла. Затем дано описание бегства Хаджи-Мурата в горы (по "Воспоминаниям муталима"). Хаджи-Мурата ловят. Красавица Салтанет уговаривает ханшу простить его. Его берут в ханский дворец. Жизнь в роскоши и увеселениях в ханском дворце отвлекает Хаджи-Мурата от намерения стать
  
   (1) Н. Н. Ге-младший.
   (2) П. А. Буланже, "Как Л. Н. Толстой писал "Хаджж-Мурата" -- "Русская мысль", 1913, N 6, стр. 79--80.
   (3) 5 августа 1902 г.
  
  
   мюридом. Хаджи-Мурат вместе с. аварскими ханами признает себя подвластным русским. Гамзат-бек грозит Аварии, Хаджи-Мурат едет в Тифлис с Омар-ханом просить у русских помощи. Гамзат-бек захватывает Аварию. Хаджи-Мурат со своим братом убивает его. Народ избирает Хаджи-Мурата правителем, но по ложному доносу его арестовывают, ведут на допрос, он бросается с обрыва, разбивается, выздоравливает и присоединяется к Шамилю.
   Использование в этой девятой редакции повести нескольких печатных источников указывает на новое их внимательное изучение. Произведение быстро разрасталось. Толстой работал с большим увлечением. 27 июля 1902 г. в "Настольном календаре" записано: "Работаю охотно Хаджи-Мурата -- всё сначала". (1) Работа шла успешно, в течение недели было написано около десяти глав. Затем темп работы стал спадать. Толстой отмечает 29 июля: "Пишу неохотно"; 30 июля: "Пишу неохотно-- стыдно". (2)
   А. Б. Гольденвейзер, находившийся в эти дни в Ясной Поляне, рассказывает: "По поводу того, что Лев Николаевич пишет сейчас "Хаджи-Мурата", он сказал: "Я помню, давно уже мне кто-то подарил очень удобный дорожный подсвечник. Когда я показал этот подсвечник яснополянскому столяру, он посмотрел, потом вздохнул показал: "Это всё--младость". Вот и эта моя теперь работа--всё младость!" (3) В письме к брату Сергею Николаевичу от 30 июля 1902 г. Толстой писал: "Я теперь занят писанием кавказской истории, и это мне стыдно. И, кажется, брошу". (4)
   Однако работа еще продолжалась два дня. 1 августа 1902 г. в "Настольном календаре" отмечено: "Плохо писал. Совестно писать пустяки". На другой день Толстой совсем бросил работу, как и предвидел в письме брату. 2 августа 1902 г. в "Настольном календаре" отмечено: "Ничего не писал"; 5 августа: "Ничего не писал, обдумал Хаджи-Мурата". (5) В Дневнике Толстой записал 5 августа: с "22-го июля... писал Хаджи-Мурата, то с охотой, то с неохотой и стыдом... 4-й день не пишу. Расстрялся (6) мыслями о Хаджи-Мурате. Теперь, кажется, уяснил". (7)
   По поводу этих своих неудач в работе Толстой говорил X. Н. Абрикосову в начале августа 1902 г.: "Перечел все варианты повести, всё, что было раньше написано, и всё, что написал теперь. Вел, вел и запутался... и не знаю, что лучше: то ли, что написано раньше было, или то, что написал теперь. Раньше повесть была написана как бы автобиография, теперь написана объективно. И та и другая имеют свои преимущества" (письмо Х. Н. Абрикосова В. Г. Черткову от 12 августа 1902 г.).
   В течение четырех дней, со 2 по 5 августа 1902 г., Толстой не писал, но был занят исключительно "уяснением" работы, перемещая в своем воображении в разнообразных комбинациях лица, сцены, намечая план повести.
  
   (1) Т. 54, стр. 308.
   (2) Там же, стр. 309.
   (3) А. В. Гольденвейзер, " Вблизи Толстого", М. 1922, I, стр. 95.
   (4) Т. 73, стр. 301.
   (5) Т. 54, стр. 309--310.
   (6) Выражение Толстого "расстрялся" означает "запутаться", "застрять".
   (7) Т. 54, стр. 134--135.
  

VIII

  
   Наряду с "уяснением", Толстой вновь обратился к старым рукописям "Хаджи-Мурата" как к материалам для новой работы. Он отобрал варианты, переписанные еще в 1899 г. его дочерью Татьяной Львовной на пишущей машинке в одну общую тетрадь. В тетради было 137 листов. Она заключала:
  
   1) Пролог из редакции первой (1896).
   2) Редакцию вторую (1897) полностью.
   3) Редакцию третью (1897) полностью.
   4) Выпущенную гл. II редакции третьей (1897).
   5) Часть текста редакции первой от слов: "Вспоминал он про бал, на котором присутствовал" до слов: "Сафедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскаля зубы. -- Всё будет. -- Завтра".
   6) Одну страницу из редакции шестой (1898) от слов: "Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату и вот теперь изменил ему третий раз" до слов: "И теперь должно было разрешиться тем же".
   7) Часть редакции первой (копия, рук. N 2) -- начало: "он представил себе то, что было им пережито"; конец: "Ана, Ана,--проговорил Хаджи-Мурат, упал навзничь и уже не двинулся".
   8) Прибавку к заключительной сцене первой редакции для "Хазавата" -- начало: "Тогда Ахмет-хан подбежал, наступил на шею Хаджи-Мурата"; конец: "И он погиб".
   6 августа 1902 г. была начата новая работа (редакция десятая).
   В "Настольном календаре" в этот день записано: "Писал с начала Хаджи Мурата". (1) Из главы II редакции второй (1897), помещенной в машинописной копии, вынуты листы, начинавшиеся словами: "Хаджи Мурат был один из искуснейших и храбрейших и потому опаснейших для русских наибов Шамиля", и по ним развит рассказ о прежних подвигах Хаджи-Мурата, т. е. то, с чего Толстой уже не раз начинал. И опять, как прежде, это начало его не удовлетворило. Он откидывает его и пишет новое начало. 7 августа 1902 г. отмечено: "Писал опять с начала Хаджи-Мурата". (2)
   Теперь Толстой использовал маленький набросок из редакции второй, в котором описывается вечер в ауле.
   Этой сцене Толстой предпослал небольшое вступление, начинающееся словами: "Это было на Кавказе, в 50-х годах..." Новое начало заключалось словами: "В эту самую ночь, когда Хаджи-Мурат подъезжал к аулу, в крепости..." На этом фраза обрывалась для соединения со сценой выхода солдат в секрет (гл. I редакции второй, 1897 г.).
   Рукопись от 7 августа почти без помарок, но Толстой остался не удовлетворен ею. 8 августа 1902 г. он занес в "Настольный календарь"; "Писал плохо". (3)
   С. А. Толстая 9 августа 1902 г. записала в дневнике: "Он пишет повесть "Хаджи-Мурат" и сегодня, видно, плохо работалось. Он долго раскладывал
  
   (1) Т. 54, стр. 310.
   (2) Там же.
   (3) Там же.
  
  
   пасьянс -- признак, что усиленно работает мысль и не уясняется то, что нужно". (1)
   9 августа Толстой записал в "Настольном календаре": "Почти не работал. Решил не печатать", (2) имея в виду "Хаджи-Мурата".
   Несмотря на решение "не печатать", 10 августа 1902 г. Толстой принялся за работу с удвоенной энергией. Работа пошла настолько удачно, что он впервые после большого перерыва с удовлетворением отметил в "Настольном календаре": "Писал порядочно". (3)
   Написанная 7 августа 1902 г. вступительная часть о прошлом Хаджи-Мурата расширяется. Она начинается словами: "Героем этой повести был один из наибов (генерал-губернаторов) Шамиля...", переделывается семь раз и становится I главой произведения. Главой II стала сцена в секрете, главой III--въезд Хаджи-Мурата в аул. Затем производится перестановка. Сцена въезда в аул делается главой II, а в секрете -- главой III. Затем I вступительная глава -- о прошлом Хаджи-Мурата, как ни трудно она далась Толстому, совсем выкидывается. Толстой отказался после многочисленных попыток дать общую характеристику Хаджи-Мурата посредством рассказа о прошлой жизни героя. Главою I окончательно становится въезд Хаджи-Мурата в аул. Эта завязка, наконец, удовлетворила Толстого.
   Для главы I Толстой широко использовал горский фольклор из "Сборника сведений о кавказских горцах". Так, Хаджи-Мурат спрашивает старика-чеченца: "Что нового?"; старик отвечает: "Хорошего нового ничего нет... Только и нового, что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать..." Это измененная горская поговорка: "Каждую ночь зайцы совещаются о том, как им прогнать орлов. К рассвету разбегаются, еще не решив дела". (4)
   Старик говорит: "На прошлой неделе русские собаки у Мичицких сено сожгли, раздерись их лицо..." Это видоизмененное горское проклятие: "Сдерись твое лицо". (5)
   Прерывая словоохотливого Бату, Хаджи-Мурат говорит: "Веревка хороша длинная, а речь короткая". Это видоизмененная горская поговорка: "Хорошо слово короткое, а веревка длинная". (6)
   В конце главы I Хаджи-Мурат благодарит кунака: "Да получишь ты радость и жизнь". Это переделанное горское приветствие: "Да дадутся тебе сердечная радость и жизнь". (7)
   Толстой приводит "обычное" горское приветствие "селям-алейкум" с ответным "алейкум-селям", а также другие, употреблявшиеся редко, обычно при дружелюбном отношении к человеку: жена Садо говорит Хаджи-Мурату: "Приход твой к счастью". По горским обычаям, так могла бы сказать только женщина. Хаджи-Мурат ей отвечает: "Сыновья твои чтобы живы были".
   В уста матери в редакции четвертой вложены слова, обращенные к Хаджи-Мурату -- ребенку: "Это свет глаз моих... Это звезда, жемчужина
  
   (1) "Дневники С. А. Толстой", III, стр. 200.
   (2) Т. 54, стр. 310.
   (3) Там же, стр. 311.
   (4) "Сборник", вып. I, отд. IV, Стр. 12.
   (5) Там же, стр. 14.
   (6) Там же, стр. 7.
   (7) Там же, стр. 6.
  
  
   моя". Это характерное для горского фольклора обращение матери к детям.
   Жена и дочь Садо, "тихо двигаясь, устанавливали принесенное перед гостем". Слова "тихо двигаясь" отражают действительную деталь быта горцев: поведение женщины в присутствии чужих мужчин.
   В главе I старик подходит к Хаджи-Мурату, сидящему на лошади, и прикасается к его стремени. Это горцы делали, встречая почетных гостей.
   В главе VI Хаджи-Мурат, подаривший сыну Марьи Васильевны кинжал, говорит: "Таков их закон, что всё, что понравилось кунаку, то надо отдать кунаку". Это же он говорит в гл. XX, даря Марье Дмитриевне бурку. Напоминание русским "кунакам" этого "закона" было обычно у горцев.
   Глубокое знание горцев, их нравов и быта основано у Толстого на личных наблюдениях в молодости и на пристальном, несколько раз повторенном, изучении печатных материалов. Об обстоятельном изучении им "Сборника сведений о кавказских горцах" в 1902 г. можно судить по запискам, вложенным в каждый том этого издания, на которых по его поручению рукой Ю. И. Игумновой обозначены десятки страниц.
   Глава I переделывалась Толстым одиннадцать раз. Вот варианты только двух начальных фраз этой главы:
      -- Было раннее осеннее утро...
   Был ноябрьский холодный, но тихий вечер...
   Был ясный ноябрьский вечер...
   Был ноябрьский без снега светлый, холодный, ясный, тихий вечер.
   Был холодный, ясный ноябрьский вечер.
   2) По крутой каменной дороге... подъезжал Хаджи-Мурат с молодым аварцем Сафедином.
   Хаджи-Мурат с Сафедином верхами на измученных лошадях въезжали в аул по крутой каменистой дороге.
   Хаджи-Мурат с Сафедином въезжал в аул. Дорога шла по крутому каменному подъему.
   Перед I главой Толстой помещает "Пролог", как и во всех предыдущих редакциях. Пролог удовлетворял Толстого с момента его написания в 1896 г. Он сохранял его на протяжении всей своей работы, внося лишь стилистические поправки. В начальных фразах пролога: "Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года" -- в течение всех шести лет работы не переставлено ни одно слово.
   В первых вариантах главы II (выход солдат в секрет) фигурировало три солдата: Панов, Кондицкий (он же Кондаков) и Никитин. В дальнейшем ряд черт Кондицкого и Никитина соединяется в образе Авдеева.
   В основу главы III -- вечер у молодого Воронцова -- положен текст главы II редакции второй.
   Глава эта так же, как предыдущие две и как все последующие, не сразу заняла свое положение, а перекладывалась с места на место. Некоторые черновые страницы "Хаджи-Мурата" пронумерованы до пятнадцати раз, что обозначает такое же количество их перемещений. По стольку же раз перемещались целые части произведения и отдельные главы. Композиция создавалась в основном в процессе работы, а не по предварительному плану и конспектам, которые были нужны только в первое время "уяснения" сюжета.
   Материалом для главы IV -- Хаджи-Мурат ночью в ауле перед выходом к русским -- послужила редакция вторая и последняя часть "начала", написанного 7 августа 1902 г. Толстой в этой главе много работал над образом шурина Хаджи-Мурата. В первом варианте он не искренен, внешне рад Хаджи-Мурату, а на самом деле желает, чтобы Хаджи-Мурат скорее уехал, затем он постепенно приобретает черты, которыми наделен в последней редакции и которые напоминают "кунака" Толстого в молодости Садо, чьим именем он и назван. Толстой писал о своем кунаке Т. А. Ергольской 6 января 1852 г.: "Часто он мне доказывал свою преданность, подвергая себя разным опасностям для меня; у них это считается за ничто -- это стало привычкой и удовольствием". (1) Таков и Садо в "Хаджи-Мурате".
   Для главы V взят текст главы III редакции второй. По машинописной копии сделаны многочисленные изменения. Первоначально в главу должна была войти, помимо сцены рубки леса и падения чинары, также сцена встречи Полторацкого с молодым Воронцовым перед выходом Хаджи-Мурата. Но затем она соединена со сценой выхода Хаджи-Мурата, что составило особую, VI главу. В главу VI вводится барон Фрезе, товарищ Полторацкого, разжалованный офицер, ради которого Полторацкий устраивает стычку с горцами, чтобы дать Фрезе возможность отличиться. Прототипом Фрезе послужил барон Розен, тоже, как Фрезе, бывший кавалергард, разжалованный и сосланный на Кавказ. О нем рассказано в "Воспоминаниях" Полторацкого, но Полторацкий не говорит, что он устраивал для своего товарища сражение. На это, возможно, навели Толстого следующие строки Зиссермана: "Один раз была снаряжена маленькая экспедиция в ближайший неприятельский аул... Сочинена она была собственно для того, чтобы предоставить приехавшему в отряд адъютанту главнокомандующего, Клавдию Ермолову (сыну Алексея Петровича), случайно получить награду..." (2)
   В редакции второй солдат Никитин погиб при падении чинары, в главе VI -- от случайной пули горцев, преследовавших Хаджи-Мурата. Теперь Никитин становится Авдеевым. Вводятся 5 мюридов Хаджи-Мурата: 1)Балта, 2)Муртазил, 3) Курбан-Магомет, "знаменитый бегун, прыгун, стрелок и вместе с тем ученый человек, оскорбленный Шамилем и ненавидевший его, житель Кази-Кумыцкого ханства", 4) Сафедин и 5) чеченец Гомчаго. Имена эти взяты из "Сборника сведений о кавказских горцах". Глава перерабатывается пять раз и соединяется с предыдущей. Вследствие упразднения главы VI следующая глава VII должна была стать VI, но переписчиком но было сделано соответствующего исправления, почему все последующие главы пронумерованы на один номер больше, чем следовало. В последующем описании мы сохраняем эту неисправленную нумерацию, так как Толстой ошибки не заметил и в дальнейшей работе обозначал главы согласно этой ошибочной нумерации.
  
      -- Т. 59, стр. 150.
      -- Зиссерман, "Двадцать пять лет на Кавказе", II, стр. 131.
  
  
   Для главы VII -- прием Марьей Васильевной Хаджи-Мурата и столкновение Воронцова-сына с Меллер-Закомельским--взят текст главы III редакции второй. Глава переделывалась два раза.
   Глава VIII -- смерть Авдеева-- написана впервые и переделывалась три раза.
   Глава IX-- семейные Авдеева на молотьбе-- написана впервые, в один прием и в дальнейшем не подвергалась исправлению.
   10 августа 1902 г. в Ясную Поляну приехал В. В. Стасов. Сохранилась записка, в этот день переданная ему Толстым, с перечислением материалов, которые Толстой просил Стасова выслать ему из Публичной библиотеки:
   "1) Историю Николая.
   2) Камер-фурьерский журнал.
   3) Биографию Воронцова.
   (Всё в 1852 г.)
   4) Если можно, донесение письмо Воронцова Чернышеву (по-французски).
   5) Карту подробную Чечни и Дагестана".
   10 августа 1902 г. глава о Николае I еще не была написана, но, как видно из данного списка, Толстой уже намеревался включить ее в повесть. Вероятно, она была намечена при обдумывании общего содержания повести еще в первых числах августа 1902 г.
   По поводу материалов для главы о Николае I Толстой обращался и к другим лицам: 13 августа 1902 г. П. А. Буланже писал Толстому: "Надеюсь, вы получили книги из Румянцевского музея, которые я, для ускорения, отправил вам через начальника станции. Гоф-курьерских журналов нет за то время, которое вас интересует, они есть только до 1814 г.".
   О ходе своей работы над "Хаджи-Муратом" Толстой делал краткие отметки в "Настольном календаре": 14 августа: "Немного дурно писал"; 15 августа: "Писал: недурно, но мало"; 16 августа: "Писал порядочно"; 17 августа: "Плохо работал. Опять расстрясся"; 19 августа: "Писал плохо и мало"; 20 августа: "Очень дурно писал". (1)
   В основу главы Х -- М. С. Воронцов, наместник Кавказа-- положен текст редакции третьей, с введением рассказа генерала о "сухарной экспедиции". Первоначально этот генерал также наполняет свою речь словечком "как", подобно генералу Козловскому в главе XXII повести.
   Образ Воронцова в процессе работы значительно изменялся: сначала он был более положительным, но потом постепенно наделялся отрицательными чертами.
   Глава XI -- прием Воронцовым Хаджи-Мурата -- новая глава. К тексту присоединена сцена посещения Хаджи-Муратом тифлисской оперы, перенесенная из третьей редакции. Исправлялась всего один раз.
   Глава XII -- рассказ Хаджи-Мурата Лорис-Меликову о своем прошлом. В основу положен текст редакции третьей, подвергшийся большой переработке. Написана с использованием материалов Зиссермана в его книге "История 80-го пехотного Кабардинского полка" и "Записки Лорис-Меликова". Толстой много и упорно работал над языком Хаджи-Мурата, для
  
      -- Т. 54, стр. 311--312.
  
  
   которого не имел образца, так как речь Хаджи-Мурата в "Записке Лорис-Меликова" передана канцелярским языком времени Николая I.
   Толстой работал не только над тем, чтобы язык Хаджи-Мурата был возможно лаконичнее и ярче, но и над тем, чтобы не заключал в себе ничего несвойственного его образу и был проникнут спокойствием и достоинством.
   После тщательной работы Толстой настолько воссоздал своеобразие языка Хаджи-Мурата, что в последних рукописях передает его речь, не исправляя ее в дальнейшем.
   Признав неудачным рассказ о жизни героя в третьем лице, от автора, не поместив его в начале повести, Толстой продолжал считать необходимым сохранение его для характеристики героя и перенес в середину повести, где Хаджи-Мурат рассказывает о себе Лорис-Меликову.
   Глава XIII первоначально заключала вторую часть рассказа Хаджи-Мурата, теперь -- написанную вновь беседу Лорис-Меликова с нукерами. Исправлялась один раз.
   Глава XIV содержит окончание рассказа Хаджи-Мурата. В основу положен текст третьей редакции.
   Глава XV содержит письмо Воронцова к Чернышеву, полностью перенесенное из редакции третьей. Сначала оно предшествовало рассказу Хаджи-Мурата о своем прошлом, затем помещено после этого рассказа. Не найдя оригинала, писанного по-французски, (1) Толстой вынужден был воспользоваться переводом письма, помещенным в книге Зиссермана (приведено в повести без всяких изменений).
   Глава XVI -- Николай I -- написана вновь. Переделывалась три раза. Работая над ней. 20 августа 1902 г. Толстой обратился с письмом к вел. кн. Николая Михайловичу, в котором просил указать дополнительные материалы о Николае I: "Я занят окончанием давно начатого и всё разрастающегося одного эпизода из кавказской истории 1851--52 годов. Не можете ли вы помочь мне, указав, где я мог бы найти переписку Николая I и Чернышева с Воронцовым за эти годы, так же как и надписи Николая на докладах и донесениях, касающихся Кавказа этих годов". (2) Отложив работу над главой о Николае I до получения материалов, Толстой перешел к следующим главам, и работа опять пошла успешно.
   В "Настольном календаре" от 21 августа 1902 г. читаем: "Очень много писал". (3) В письме от 23 августа 1902 г. О. К. Толстая сообщала А. К. Чертковой: "Лев Николаевич работал до 3-х часов". 25 августа в "Настольном календаре" отмечено: "Плохо работал"; 26 августа: "Хорошо писал"; 27 августа: "Писал очень хорошо две главы"; 28 августа: "Порядочно писал". (4)
   После главы о Николае I следует вновь написанная глава XVII -- выход отряда в набег, -- для которой была использована редакция восьмая, называвшаяся "Воспоминания старого военного". Введен Бутлер, который сначала был Гороховым, а до Горохова -- автором "Воспоминаний
  
   (1) См. записку В. В. Стасову от 10 августа 1902 г. и письмо П. И. Бартеневу от 11 сентября 1902 г.
   (2) Т. 73.
   (3) Т. 54, стр. 312.
   (4) Там же, стр. 313.
  
  
   старого военного". О Бутлере сказано, что он был "перешедший из гвардии высокий красивый офицер" и "что он проигрался в карты в Петербурге". Таков и явившийся его прототипом Ф. Ф. Кутлер, описанный в "Воспоминаниях" Полторацкого и лично знакомый Толстому. (1)
   Однако образ Бутлера, каким он дан в окончательном тексте, был создан не сразу. Вначале Бутлер был наделен лишь положительными чертами. Отношения его к Марье Дмитриевне более чисты и поэтичны. Толстой сравнивает их с отношением Гринева к Маше в "Капитанской дочке" Пушкина, но такой образ был бы не типичен для кавказской офицерской среды, к которой принадлежал Бутлер, и Толстой, следуя своей реалистической манере, постепенно снижает образ Бутлера.
   Материал для начала XVII главы Толстой мог найти в книге Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка" (т. III, стр. 79), где приводится рассказ офицера Власова о походе его отряда.
   При отделке XVII главы Толстой вставил деталь, не имевшуюся ни в одном из ее предыдущих вариантов: "Ротный мохнатый, серый Трезорка, точно начальник, закрутив хвост, с озабоченным видом бежал перед ротой Бутлера..."
   Глава XVIII -- разорение аула -- новая глава, написана по личным воспоминаниям. В Дневнике Толстого от 28 февраля 1852 г. (2) отмечено его участие "в делах 17 и 19 числа", а в его формулярном описке: "17 -го... истребление аулов... 25-го... лагерь у разоренного аула". (3) Глава написана в один прием, без помарок. Перечитывая впоследствии главу, Толстой усилил текст вставкой: "желание истребления", "как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения".
   В основу главы XIX -- приезд Хаджи-Мурата в крепость к Ивану Матвеевичу и Марье Дмитриевне -- положен текст первых двух глав седьмой редакции. Переделывалась она два раза.
   Глава XX -- Шамиль -- новая глава. Сыну Хаджи-Мурата, во всех прежних вариантах называвшемуся Вали-Магома, дано имя Юсуф. Глава исправлялась четыре раза. Главным материалом для нее послужила книга Е. А. Вердеревского "Плен у Шамиля".
   Гл. XXI -- отъезд Хаджи-Мурата из крепости. В основу положен текст главы III редакции восьмой.
   24 августа 1902 г. Толстой получил письмо от В. В. Стасова о том, что сочинение Шильдера о Николае I, о котором он, очевидно, рассказывал Толстому во время своего пребывания в Ясной Поляне, еще не издано. Выписку же из "Камер-фурьерских журналов", а также "Воронцовский архив", биографию Воронцова и его переписку и кавказские карты Стасов обещал прислать в ближайшее время.
   29 августа 1902 г. Толстой отметил в "Настольном календаре": "Писал мало. Поправлял начало".4 Толстой был занят в этот день главным
  
   (1) Т. 47, стр. 303.
   (2) Т. 46, стр. 91.
   (3) В. П. Федоров, "Лев Николаевич Толстой на военной службе" ("Братская помощь", 1910, N 12).
   (4) Т. 54, стр. 313.
  
  
   образом исправлением начала произведения. 1 сентября 1902 г. записано; "Вчера поправил 1-ю главу. Нынче поправлял одну главу". (1)
   При исправлении внимание было обращено не столько на добавление художественных деталей, сколько на сокращение текста от излишних подробностей. Стилистическая правка свидетельствует о стремлении Толстого к предельному лаконизму и четкости фразы.
   Для предстоящей работы над отложенной главой о Николае I Толстой решил, не дожидаясь ответа от вел. кн. Николая Михайловича, обратиться по вопросу о материалах и к другим лицам, в том числе через Буланже к находившемуся в Москве грузинскому писателю И. П. Накашидзе. Последний 30 августа 1902 г. писал Толстому: "Был я в Румянцевском музее, и там мы вместе с заведывающим библиотекой пересматривали всё, что есть о времени царствования Николая I и лично о нем. Все мелочи, разбросанные по разным книжкам "Русской старины", "Русского архива", "Исторического вестника" и т. д. Единственно цельный свод, это сочинение Lacroix, которое я вам прислал, к сожалению не пригодившееся вам. Мне посоветовали в Румянцевском музее, чтобы мы обратились в Петербургскую публичную библиотеку, что там может найтись больше материала, чем у них". Тогда же Накашидзе по поручению Толстого посетил в Москве редактора журнала "Русский архив" П. И. Бартенева, который в письме от 31 августа советовал Толстому "поглядеть в "Русской старине" "Записки барона Корфа", в "Русском архиве" "Письма Булгакова" и в особенности в большой биографии Паскевича".
   Для главы XXII -- проводы генерала Козловского-- послужил материалом рассказ Полторацкого о прощальном обеде, данном в честь этого генерала. В главе говорится о Барятинском, с которым Толстой встречался в молодости. Упоминания об отношениях Барятинского с Марьей Васильевной основаны на толках, распространенных в 1850-х гг. (2) и, конечно, известных еще тогда Толстому.
   В основу главы XXIII -- Хаджи-Мурат в Нухе-- положены тексты: 1) отвергнутой главы II редакции третьей от слов: "8 апреля 1852 г. вечером Хаджи-Мурат" до слов: "больше всего томила его"; 2) "Репья" от слов: "Вспоминал он про бал, на котором он присутствовал" до слов: "Сафедин вздрогнул и злобно улыбнулся, оскаля зубы. -- Всё будет. Завтра"; 3) "Репья" от слов: "то ему живо представлялась его жена" до слов: "И какой ряд неудач". Песню о плененном соколе Толстой заимствовал из очерков своего брата Н. Н. Толстого "Охота на Кавказе". (3)
   31 августа 1902 г. Толстой писал В. Г. Черткову: "Я здоров и всё пишу Хаджи Мурата -- балуюсь. Довел до того же, до чего доведены Отец Сергий и др., но хочется отделывать. А многое требуется более важное, как мне кажется".
   В первых числах сентября Толстой получил от В. В. Стасова обещанные книги о Николае I и его времени. С. А. Толстая писала Стасову 6 сентября: "Лев Николаевич получил книги и очень вас благодарит. Пишет он своего "Хаджи-Мурата" с большой энергией и усидчивостью".
  
   (1) Т. 54, стр. 314.
   (2) Си. П. В. Долгоруков, "Петербургские очерки", М. 1934, стр. 212.
   (3) "Современник", 1857, т. XI, отд. 1, стр. 231.
  
  
   10 сентября М. Л. Оболенская сообщала А. Б. Гольденвейзеру: "Хаджи-Мурат" всё растет, всё лучшает и очень радует. Красоты удивительные".
   В основу главы XXIV--Хаджи-Мурат ночью перед побегом-- положены тексты: 1) из редакции шестой-- начало: "Два раза в своей жизни Хаджи-Мурат изменял хазавату", конец: "И теперь должно было разрешиться тем же"; из "Репья" от слов: "В ночь его отъезда" до слов: "и лестные слова старого князя"; 3) песни о Хамзате из "Сборника сведений о кавказских горцах"; 4) песня "Высохнет земля на могиле моей" из "Сборника сведений о кавказских горцах".
   В основу главы XXV--привоз Каменевым головы Хаджи-Мурата -- положен текст главы V редакции восьмой. Сцена привоза головы Хаджи-Мурата, еще до описания его смерти, впервые приведенная в "Репье" и повторенная в седьмой и восьмой редакциях, сохраняется. Глава переделывалась четыре раза.
   11 сентября в "Настольном календаре" отмечено: "Писал конец - порядочно". (1) Это была XXVI глава, в основу которой положена последняя часть "Репья" -- от слов: "было разрешено Хаджи-Мурату кататься верхом" кончая словами: "Ана! Ана! -- проговорил Хаджи-Мурат", и пять строк из позднейшей прибавки к "Репью". Переделывалась шесть раз. Особенно упорно Толстой работал над описанием подробностей предсмертных минут Хаджи-Мурата. Основным материалом для этой главы послужила книга Зиссермана "Двадцать пять лет на Кавказе", ч. II, стр. 87--96.
   11 же сентября 1902 г. Толстой написал четыре письма в связи с своей работой над "Хаджи-Муратом": два письма В. В. Стасову, одно вел. кн. Николаю Михайловичу, одно П. И. Бартеневу. В первом письме Стасову, написанном утром, Толстой благодарил его за присланные книги и просил выслать еще Х том "Актов кавказской археографической комиссии", (2) во втором письме к нему, написанном вечером, просил не высылать Х тома, так как он получит этот том от вел. кн. Николая Михайловича, от которого в этот же день было письмо о собирании им в Тифлисе нужных Толстому сведений при посредстве лучшего знатока кавказской старины и архивов Е. А. Вайденбаума, готового найти всё необходимое, при условии точного указания, по каким именно докладам и за какие годы требуются Толстому резолюции Николая I. Толстой тотчас отвечал великому князю: "Очень благодарен вам, дорогой Николай Михайлович, за сообщенные мне сведения. Это больше того, что я ожидал, и я буду очень, очень благодарен вам, если вы найдете возможным дать мне на время (короткое) доклады, донесения и резолюции государя, относящиеся к управлению Кавказом со времени назначения Воронцова и до 1852 года, а также и Х том "Актов кавказской военно-архивной комиссии". Я бы бережно получил, прочел и возвратил их". (3) П. И. Бартеневу 11 сентября 1902 г. Толстой писал: "Спасибо за письмецо, любезный Петр Иванович. Мне нужен Ник. Павл. 1852 г. и его отношения к Воронцову во время его наместничества на Кавказе. Нет ли этого в архиве Воронцова. У меня есть письмо Воронцова
  
   (1) Т. 54, стр. 315.
   (2) Т. 73.
   (3) Там же.
  
  
   к Чернышеву о Хаджи-Мурате в русском переводе, а писаны они была по французски. Где бы их достать в оригинале". (1)
   Вопреки предположению Толстого, отмеченному в "Настольном календаре" 11 сентября 1902 г. о том, что он писал "конец", работа продолжалась и после этого. 12 сентября: "писал порядочно"; 14 сентября: "писал очень хорошо". Удовлетворение работой теперь всё время не оставляет Толстого. 15 сентября: "Писал порядочно"; 18 сентября: "Писал порядочно. Кончил"; 19 сентября: "Писал порядочно. Кончаю". (2) 21 сентября Толстой проставил на рукописи дату окончания произведения: "21 сентября 1902 г. Ясн. Пол.".
   В этот же день Н. Л. Оболенский сообщал В. Г. Черткову: "Лев Николаевич говорит, что окончил "Хаджи-Мурата", и просит нас заняться перепиской его, внимательно замечая то, что еще требует исправления".
   Несмотря на то, что на рукописи уже стояла дата окончания, работа не приостановилась. В "Настольном календаре" 22 сентября 1902 г. отмечено: "поправлял Хаджи Мурата". (3) 22-го же сентября 1902 г. Ясную Поляну посетил П. А. Сергеенко. В его дневнике записано: "Рассказывает, что кончил сегодня "Хаджи-Мурата". Я говорю: "Вы, конечно, говорите им что-нибудь?" -- "Нет, представьте, меня увлекла чисто художественная сторона". И, вспоминая что-то в своем "Хаджи-Мурате", просит меня сказать в Москве редактору "Русского архива" Бартеневу, чтобы прислал ему старые NN журнала, где есть о Ермолове и Воронцове. В "Хаджи-Мурате" выставлены Воронцов и Николай I. Эти главы только и могут представить затруднения для напечатания в России... Как он заботится о материалах для "Хаджи-Мурата". В то время П. А. Сергеенко нового произведения Толстого еще не читал, так что соображение о "затруднении" напечатания глав о Николае высказано ему Толстым и свидетельствует, что решение Толстого не опубликовывать повесть при жизни тогда несколько поколебалось.
   Считая работу законченной. Толстой, однако, еще 23 сентября 1902 г. отметил в Дневнике: "Всё поправлял Хаджи Мурата". (4) Это -- последняя дата работы над повестью, длившейся 49 дней (с 6 августа по 23 сентября). В этот период Толстой был настолько поглощен ею, что даже не вел Дневника, о чем говорит в записи 20 сентября 1902 г.: "Полтора месяца не писал. Всё время писал Хаджи Мурата". (5)
   Август-- сентябрь 1902 г. -- наиболее напряженный и плодотворный год работы Толстого над "Хаджи-Муратом".
  

IX

  
   Бартенев в письме от 18 сентября 1902 г. писал Толстому, что материалами о Николае I могла бы служить переписка Воронцова с Ермоловым, напечатанная в "Русском архиве" за 1888 и 1890 гг. Толстой 24 сентября 1902 г. отвечал, что "Русского архива" 1888 и 1890 гг. у него нет,
  
   (1) Т. 73.
   (2) Т. 54, стр. 316--317.
   (3) Там же, стр. 317.
   (4) Там же, стр. 139.
   (5) Там же, стр. 136.
  
  
   и просил прислать. "А что же вы не ответите на вопрос о переименовании государственных крестьян в удельные?" (1) Об этом Толстой, очевидно, запрашивал Бартенева через И. П. Накашидзе еще в августе 1902 г. История обращения Николаем I нескольких тысяч государственных крестьян в личную собственность крайне занимала Толстого как яркий штрих к характеристике царя. Об этом есть упоминания во всех вариантах главы о Николае. Но Бартенев не дал Толстому удовлетворительной справки, и Толстой ограничился лишь указанием на это мероприятие Николая I.
   24 сентября 1902 г. Толстой писал А. Н. Дунаеву, что "отложил" на время "Хаджи-Мурата", и просил Дунаева больше не заботиться о приобретении материалов. Письмо являлось ответом на письмо Дунаева от 21 сентября 1902 г., в котором последний извинялся, что до сих пор не выслал Толстому записок Чернышева и Бенкендорфа о Николае I, так как в Москве их не оказалось ни у одного букиниста, но один его знакомый написал в Петербург, рассчитывая, что там они найдутся.
   Отдав рукопись "Хаджи-Мурата" Оболенским для переписки, Толстой в Дневнике 26 сентября 1902 г. записал: "Оставил Хаджи Мурата... а как будто хочется писать художественное". (2) Об этом же С. Т. Семенов писал Л. Ф. Анненковой: "Я был там (в Ясной Поляне) 27 сентября... Он (Толстой) очень бодр, много работает... Говорил, что его захватывает художественная полоса" (письмо от 16 октября 1902 г.). Сам Толстой писал Т. Л. Сухотиной 27 сентября 1902 г.: "Я всё это время писал Хаджи-Мурата, и совестно было, а когда кончил, то захотелось продолжать художественную работу. Теперь я на распутьи и сам не знаю, за что примусь". В начале октября 1902 г. Оболенские еще не закончили переписку рукописи, и 6 октября 1902 г. Н. Л. Оболенский сообщал Чертковым: "Всё это время мы переписывали и приводили в окончательный вид "Хаджи-Мурата", но думаю, что он далеко еще не кончен, тем более, что Лев Николаевич сам говорит, что боится, что, получив новые материалы, опять возьмется за него".
   9 октября 1902 г. X. Н. Абрикосов писал Чертковым: "Хаджи-Мурата" он кончил и отложил в сторону, печатать при жизни не хочет. Вот бы вы ему написали и попросили бы его, чтобы он дал мне рукопись переписать для вас". Толстой в письме к В. Г. Черткову от 11 октября сообщил: "Кончил Хаджи-Мурата, который в неотделанном вполне виде отложил и при жизни не буду печатать".
   Поколебавшееся было решение "не печатать" теперь стало бесповоротным. Оно, однако, как и в первый раз, ни в малейшей степени не ослабило желания Толстого работать над произведением. При свидании 14 октября 1902 г. с П. А. Буланже (3) Толстой опять хлопочет о материалах о Николае I, поручая Буланже переговорить в Москве с И. П. Накашидзе относительно выписки архивных дел из Тифлиса. В письме от 17 октября 1902 г. Накашидзе писал Толстому; "Вчера Павел Александрович передал
  
   (1) Т. 73.
   (2) Т. 54, стр. 140.
   (3)"Ежедневник" С. А. Толстой.
  
   мне вашу просьбу рекомендовать кого-нибудь в Тифлисе, кто может прислать дело из архива. Пишу вам адрес моего приятеля". И далее: "Тут мы вам разыскали двух старичков, солдат -- свидетелей войны с Шамилем. Если будет нужно, напишите, и они приедут к вам". Просьба Толстого к Накашидзе относительно материалов в Тифлисе была вызвана тем, что в записке Е. А. Вайденбаума на имя вел. кн. Николая Михайловича, присланной последним Толстому с письмом от 5 октября 1902 г., сказано, что "ни начальник окружного штаба, ни директор канцелярии главноначальствующего никогда не согласятся отправить к частному человеку несколько десятков, а может быть и сотен важнейших архивных дел", содержащих доклады и донесения Воронцова с резолюциями Николая I, и что от Толстого "зависит уполномочить кого-нибудь собрать. необходимые сведения".
   В письме к И. П. Накашидзе от 26 октября 1902 г. Толстой благодарил за указание способа получения из Тифлиса материалов, а "также за старых солдат".
   23 октября 1902 г. в Ясной Поляне состоялось первое чтение вслух "Хаджи-Мурата", как это отмечено в дневнике С. А. Толстой (1).
   Весть об окончании "Хаджи-Мурата" быстро и широко распространилась в периодической печати, что вызвало многочисленные предложения Толстому издать повесть. Пользуясь сведениями, полученными из Ясной Поляны, газета "Русские ведомости" (N 89 от 28 октября 1902 г.) напечатала по этому поводу заметку, в которой сказано: "Нам сообщают, что Л. Н. Толстой ни с какими книгоиздательскими фирмами по поводу издания своего последнего произведения в соглашение не входил... В близких к Л. Н. Толстому кругах господствуют слухи, что маститый писатель решил вовсе не печатать своего последнего произведения при жизни".
   2 ноября 1902 г. М. Л. Оболенская писала А. Б. Гольденвейзеру: "Хаджи-Мурат" вернулся к отцу на стол". Повесть была переписана, и Толстой снова принялся за работу над ней. 5 ноября 1902 г. правка, состоявшая, главным образом, в стилистических изменениях, была закончена, что видно из даты, проставленной на рукописи рукою Ю. И. Игумновой.
   10 ноября 1902 г. новая рукопись читалась вслух в Ясной Поляне приехавшим в этот день М. А. Стаховичем.
   11 ноября 1902 г. Толстой писал Т. Л. Сухотиной: "Кончил подмалевку Хаджи Мурата, решив не печатать его при жизни". (2)
   В письме к вел. кн. Николаю Михайловичу от 11 ноября 1902 г. Толстой опять делает запрос о Х томе "Актов кавказской археографической комиссии", всё еще им не полученном. К этому же времени относятся две следующие пометки в Записной книжке о деталях к "Хаджи-Мурату", из которых видно, что он вновь готовился к "отделке" повести. Первая запись: "Наполеон не Наполеон, а Мюрат. Хаджи-Мурат. Сказал очень глупый, но чрезвычайно тонко льстивый грузин" (3) (вставлено в главу IX). Вторая:
  
   (1) "Дневники С. А. Толстой", III, стр. 204.
   (2) Т. 73.
   (3) Т. 54, стр. 282.
  
  
   "Собаку Хаджи Мурата" (1)-- деталь к главе XXIII, где она вставлена в воспоминания Хаджи-Мурата о своем детстве ("вспомнилась худая собака, лизавшая его лицо").
   Когда В. Г. Чертков обратился к Толстому с просьбой прислать ему копию повести. Толстой отвечал ему 17 ноября 1902 г.: "Хаджи Мурата я оставил и, разумеется, рад дать списать его для вас (но, право, не стоит в теперешнем виде), с уговором не выпускать его из рук даже и не давая чужим читать" (2).
   О прекращении своей работы над "Хаджи-Муратом" Толстой писал и в письме от 17 ноября 1902 г. Д. П. Сильчевскому: "Я имел уже все те материалы, о которых вы пишете, и воспользовался ими. Пожалуйста, не утруждайте свои больные глаза для меня, во-первых, потому, что моя работа не стоит ваших глаз, а во-вторых, потому, что я теперь отложил занятие над "Хаджи-Муратом и работаю другое" (3).
   Письмо это -- ответ на три письма библиографа Д. П. Сильчевского от 25 октября, 1 и 8 ноября 1902 г., в которых он писал, что, не считаясь с начинающеюся слепотой, разыскал по просьбе В. В. Стасова сведения о Хаджи-Мурате. Сильчевский посылал выписки из "Воспоминаний В. А. Полторацкого" ("Исторический вестник", 1893, т. I, 11), и "Записок Клюки-фон-Клюгену" ("Русская старина", 1876, т. XVI), а также N 3 журнала "Русская старина" за 1881 г
   Однако не прошло и пяти дней, как Толстой снова принялся за "Хаджи-Мурата". В "Настольном календаре" от 22 ноября 1902 г. запись: "Писал Хаджи Мурата"; такого же рода отметки сделаны с 27 по 29 ноября. (4) Они свидетельствуют о новой напряженной работе над повестью. 30 ноября в Дневнике Толстой написал: "Взялся опять за Хаджи Мурата и, должно быть, если буду жив, завтра кончу"; (6) но, как обычно, окончание работы затянулось, прежняя дата "5 ноября 1902 г." была переделана рукою Ю. И. Игумновой на "3 декабря 1902 г.". В этот период работы (от 22 ноября до 3 декабря) Толстой внес в копии повести громадное количество вставок и стилистических исправлений, поверх первоначальной "подмалевки".
   Листы, на которых Толстой сделал в этот раз особенно много поправок, были заново переписаны. Листы с малоизмененным текстом не переписывались. Из тех и других листов образовалась новая рукопись, представляющая собою вторую по счету версию окончательной редакции повести или вторую ее "отделку".
   Наибольшей обработке в этот раз подверглась глава о Николае I. Толстому опять недоставало для нее источников, и в письме к В. В. Стасову от 30 ноября 1902 г. он просил прислать "газеты за декабрь 1851 г. и январь 1852 г. московские или петербургские или "Правительственный вестник". Потом нельзя ли список всех министров и главных сановников в 1852-м году (календарь). И еще нельзя ли какую-нибудь историю Николая".
  
   (1) Т. 54, стр. 286.
   (2) Т. 88.
   (3)Т. 73.
   (4) Т. 54, Стр. 325--326.
   (5) Там же, стр. 149.
  
  

X

  
   5 декабря 1902 г. Толстой тяжело заболел; несмотря на это, находившийся при нем П. А. Буланже занес 8 декабря 1902 г. в его "Настольный календарь": "Ночью записал сам вставку к статье К духовенству и к Хаджи Мурату (1). 10 декабря Толстой сделал запись, относящуюся к главе о Николае I: "Вся жизнь его, от того страшного часа, когда люди присягали ему, и до того часа, когда он лежал с отпуском грехов по голову, -- была сплошным неперестающим рядом прегрешений". (2) 12 декабря 1902 г. Толстой записывает: "К Хаджи Мурату. Крепостное право в рассказе Авдеева и сцене дома. Старика на барщину, снег в саду разметать". (3) Из записей видно, что "Хаджи-Мурат" продолжал сильнейшим образом владеть творческим сознанием Толстого.
   Однако замысел этот не был осуществлен, и ни та, ни другая сцены не вошли в окончательный текст "Хаджи-Мурата".
   Интерес к "Хаджи-Мурату" не покидал Толстого во всё время его болезни. Буланже рассказывает: ночью с 12 на 13 декабря "в жару Лев Николаевич стал шептать слова, смысла которых мы никак не могли уловить. Мы думали, что он бредит. Можно было разобрать только: "граф, князь"...(4) "Лев Николаевич обратился к дежурившему около него близкому человеку: "Если вам не скучно, достаньте, пожалуйста, вон там на полке книгу. Посмотрите, в каком году Воронцов был сделан князем, надо будет переделать: везде в "Хаджи-Мурате" я называю Воронцова князем". Пока находилась справка, Лев Николаевич заснул. Через час он проснулся и вопросом его было: "Ну что, в котором году Воронцова сделали князем?" -- "В августе 45 года". -- "В таком случае -- верно. Переделывать не надо" (5).
   В первых числах декабря 1902 г. Толстой получил письмо от В. В. Стасова, который сообщал, что отправляет ему: "I) "Московские ведомости" 1851 г. 2) Устрялов, История Николая I. 3) Адрес-календарь 1851 и 1852 г. 4) "Московские ведомости" 1852 г. 5) "Северная пчела" 1852 г. 6) Lacroix". (6)
   20 декабря 1902 г., еще находясь в постели, Толстой писал В. В. Стасову: "Спасибо, Владимир Васильевич, за книги. Оба транспорта в исправности получил. Теперь невозможная просьба: знаю, что гоф-фурьерский журнал не напечатан в тех годах, какие мне нужны, но нельзя ли из рукописного в архиве получить выписку хоть дней пяти или шести конца 51 и конца (7) 52 года. Если это возможно, то поручите это сделать кому-нибудь за вознаграждение, которое я охотно заплачу... Да нет ли иностранных историй Николая с отрицательным отношением к нему. Custin'а стоит ли читать? Есть ли в нем о личности Николая? Простите пожалуйста: как всегда, прибавляю, что если вы даже, не ответив, бросите письмо в корзину, я найду, что так и нужно, и буду вам благодарен.
  
      -- Т. 54, стр. 327.
      -- Там же, стр. 336.
      -- Там же, стр. 288.
      -- "Русская мысль", 1913, 6, стр. 80.
      -- "Русское слово", 1902, 14 декабря.
      -- "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 294.
      -- Вероятно, здесь описка, о чем догадался Стасов, пославший Толстому выписки конца 1851 г. и начала (января) 1852 г. См. письмо В. В. Стасова Толстому от 29 декабря 1902 г. -- "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 299.
  
  
  
   Да нет ли книжки резолюций Николая, хоть не прислать книгу, но позволить выписать из нее самые характерные резолюции. Я тогда попросил бы кого-нибудь выписать такие с 1848 по 1852 г. Хоть бы десяток". (1)
   В тот же день в "Настольном календаре" Толстого рукою М. Л. Оболенской записано: "Читал "Акты", материалы для Хаджи Мурата. Написал Стасову и Накашидзе о материалах" (2). В письме к И. П. Накашидзе от того же числа Толстой писал: "Вы были так добры, обещали мне помощь ваших друзей в Тифлисе для выписок из дел архива. Обращаюсь теперь к вам с этой просьбой: попросите их или его выписать мне самые характерные резолюции Николая Павловича по самым разнообразным делам, преимущественно от 45 до 55 года, главное же конца 51-го и начала 52 года. Нет ли его резолюций о Хаджи Мурате. Может быть, ваших друзей, друга, допустят и так, но на всякий случай прилагаю письмо к начальнику архива. Я понемножечку укрепляюсь, но еще очень слаб". К письму было приложено письмо на имя начальника тифлисского архива (неверно адресованное не генералу Потто, а Вайденбауму) от 20 декабря с просьбой разрешить сделать выписки.
   Чтение "Актов археологической комиссии" ничего не дало Толстому для главы о Николае I. Он нашел в "Актах" лишь новые данные о Хаджи-Мурате.
   На другой день, 21 декабря, Толстой писал Г. А. Русанову о том, что позволяет себе заниматься "Хаджи Муратом в виде отдохновения".
   25 декабря 1902 г. в "Настольном календаре" рукою М. Л. Оболенской записано: "Получил письмо от сына Карганова, продиктовал ответ по поводу Хаджи Мурата". (3) Письмо было из Москвы от И. И. Карганова, сына уездного начальника г. Нухи, в ведении которого некогда находился Хаджи-Мурат. Узнав из газет о работе Толстого над "Хаджи-Муратом", Карганов предлагал сообщить некоторые сведения о Хаджи-Мурате. Толстой был еще настолько слаб после болезни, что не мог сам писать, но тотчас же продиктовал ответ Карганову: "Вы не могли доставить мне большего удовольствия, как то любезное обещание ваше сообщить мне подробности о пребывании Хаджи-Мурата в вашем доме. Буду очень, очень благодарен за всё, что вы сообщите мне, в особенности желал бы знать подробности о внешности лиц, участвовавших в этом события, как-то: вашего батюшки, приставленного к Хаджи-Мурату пристава и самого Хаджи-Мурата и его нукеров. -- Простите, что вместо того, чтобы быть просто благодарным вам за вашу любезность, я еще позволяю себе заявлять свои желания, но когда я пишу историческое, я люблю быть до малейших подробностей верным действительности. На всякий случай выпишу несколько вопросов, на которые, если вы ответите или не ответите, буду одинаково благодарен. 1) Жил ли Хаджи-Мурат в отдельном доме или в доме вашего отца. Устройство дома. 2) Отличалась ли чем-нибудь его одежда от одежды обыкновенных горцев. 3) В тот день, как он бежал, выехал ли он и его нукеры с винтовками за плечами или без них. --
  
   (1) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 295--296.
   (2) Т. 54, стр. 329.
   (3) Там же, стр. 330.
  
  
   Много бы хотелось спросить еще, но боюсь утруждать вас в сам чувствую себя очень слабым... Чем больше сообщите мне подробностей, как бы незначительны они ни казались вам, тем более буду благодарен".
   В ответ на это письмо И. И. Карганов прислал Толстому свои "Воспоминания", сопроводив их письмом от 29 декабря 1902 г., в котором советовал обратиться к его матери, проживавшей в Тифлисе. По словам Карганова, несмотря на свой престарелый возраст, она обладала хорошей памятью и могла бы сообщить ценные сведения. 8 января 1903 г. Толстой отвечал Карганову: "Очень вам благодарен за письмо ваше и интересные подробности, которые вы мне сообщаете. С вашего разрешения я позволю себе обратиться к вашей матушке с некоторыми вопросами или, если найду знакомого в Тифлисе, который возьмет на себя это дело, попрошу его лично обратиться к вашей матушке, чтобы менее утрудить ее, чем письменно отвечать на мои вопросы. Еще раз сердечно благодарю вас за вашу обязательность".
   В тот же день Толстой продиктовал письмо матери Карганова: "Ваш сын, Иван Иосифович, узнав о том, что я пишу о Хаджи Мурате, был так любезен, что сообщил мне многие подробности о нем и кроме того разрешил мне обратиться к вам с просьбой о более подробных сведениях об этом, жившем у вас в Нухе, наибе Шамиля. Хотя сведения Ивана Иосифовича и очень интересны, но так как он был в то время десятилетним ребенком, то многое могло остаться для него неизвестным или ложно понятым. И потому позволю себе обратиться к вам, уважаемая Анна Авессаломовна, с просьбой ответить мне на некоторые вопросы и сообщить мне всё, что вы помните об этом человеке, об его бегстве и трагическом конце.
   Всякая подробность о его жизни во время пребывания у вас, об его наружности и отношениях к вашему семейству и другим лицам, всякое кажущееся ничтожным обстоятельство, которое сохранилось у вас в памяти, будет для меня очень интересно и ценно.
   Вопросы же мои следующие:
   1) Говорил ли он хоть немного по-русски.
   2) Чьи были лошади, на которых он хотел бежать. Его собственные или данные ему. И хороши ли это были лошади и какой масти.
   3) Заметно ли он хромал.
   4) Дом, в котором жили вы наверху, а он внизу, имел ли при себе сад.
   5) Был ли он строг в исполнении магометанских обрядов: пятикратной молитвы и др.
   Простите, уважаемая Анна Авессаломовна, что утруждаю вас такими пустяками, и примите мою искреннюю благодарность за всё то, что вы сделаете для исполнения моей просьбы.
   Еще вопрос 6) какие были и чем отличались те мюриды, которые были в бежали с Хаджи Муратом". В конце письма приписано рукою М. Л. Оболенской: "Пишет не своей рукой, потому что лежит больной. Мария Оболенская".
   "И еще вопрос: 7) Когда они бежали, были ли на них ружья".
   С просьбой о подыскании лица, которое навестило бы в Тифлисе А. А. Карганову, Толстой опять обратился к И. П. Накашидзе.
   За собирание сведений взялся преподаватель словесности тифлисской гимназии С. Н. Шульгин, который в письме к Толстому от 3 февраля 1903 г. писал: "Через третье лицо нижеподписавшемуся предложено собрать для вас нужные сведения в архивах и у г-жи Каргановой. Я с удовольствием принял это предложение и буду себя считать счастливым, если чем-нибудь окажусь для вас полезным. У г-жи Каргановой я был два раза, но удалось добыть немногое, что я и посылаю вам при настоящем письме. Эта дама уже достаточно преклонных лет (ей, говорят, 87 лет) и многое перезабыла, но, что помнит, о том говорит с уверенностью. Был и у Василия Александровича Потто и вручил ему ваше письмо..."
   К письму Шульгина был приложен рассказ А. А. Каргановой и ее ответы на вопросы Толстого.
   Одновременно с этим Толстой получил письмо от начальника Военноисторического отдела Тифлисского архива ген.-лейт. В. А. Потто, в котором тот писал, что "считает за честь выполнить" просьбу Толстого.
   Толстой отвечал С. Н. Шульгину письмом от 21 февраля 1903 г.: "Желательно мне теперь иметь все распоряжения о Хаджи Мурате, если есть таковые, Николая Павловича: его личные заметки или приказания и замечания, передаваемые Чернышевым Воронцову. Желательно бы кроме того иметь распоряжение Николая вообще о ведении Кавказской войны во время наместничества Воронцова. Сколько я знаю, Николай сначала в 45 году требовал решительных действий, а потом, противореча сам себе и не замечая этого, требовал медленного воздействия на горцев вырубкой лесов и набегами. -- Интересно бы найти указания на это". (1)
   С. С. Эсадзе в письме от 5 февраля 1903 г. писал Толстому о полученном им от Потто поручении извлечь из дел архива штаба округа материалы, касающиеся деятельности Хаджи-Мурата, но он не знает точно, какие именно вопросы интересуют Толстого. Толстой отвечал ему 19 февраля 1902 г.: "Очень благодарен за вашу любезную готовность помочь мне. Мне желательно иметь только то, что 1) касается Хаджи Мурата, и то, кроме всего того, что есть печатного об этом (всё это я знаю), и того, что есть в Х томе актов, и 2) распоряжения императора Николая I о Хаджи Мурате и вообще о кавказской войне во время наместничества Воронцова и в особенности 50, 51 и 52 годов".
   В то время, как в Тифлисе извлекались архивные материалы, касавшиеся Николая I, в Петербурге действовал в том же направлении В. В. Стасов. В письмах от 28, 29 и 30 декабря 1902 г. он писал об отыскании им источников. В письме от 11 января 1903 г. Стасов писал, что посылает "выписки... из камер-фурьерских журналов конца 1851 и начала 1852 гг.". В письме от 23 января 1903 г. -- о посылке трех немецких книг: 1) Aus der Petersburger Gesellschaft, 2) Idem, продолжение, 3) Bernhardi, " Unter Nicolas I" и напоминал Толстому о статьях Богуславского, относящихся к царствованию Николая I, напечатанных в "Русской старине", томы XXVI и XXVII, "а вся "Старина", -- прибавляет Стасов, -- кажется, у вас уже есть". (2)
  
   (1) Т. 74.
   (2) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 299--301.
  
  
   Одновременно с этим Толстой получил от своей двоюродной тетки Александры Андреевны Толстой, лично знавшей Николая I, письмо, в котором она писала: "С удивлением узнала я, что вы пишете биографию императора Николая. Но если уже вы вздумали заняться этим, мне, конечно, хочется быть сколько-нибудь вам полезной". Далее А. А. Толстая пишет, что за год до смерти Н. К. Шильдера она передала ему некоторые сведения о Николае I, теперь же посылает рукопись записок П. Д. Киселева (1) и может прислать рассказ о последних минутах Николая I его лейб-медика Мандта. Толстой отвечал ей 26 января 1903 г.: "Я лежу больной и слабый, как видите, и не пишу своей рукой, а пишет дочь Маша... Я пишу не биографию Николая, но несколько сцен из его жизни мне нужны в моей повести Хаджи Мураг. А так как я люблю писать только то, что я хорошо понимаю, ayant (1), так сказать, coudees franches, (2) то мне надо совершенно, насколько могу, овладеть ключом к его характеру. Вот для этого-то я собираю, читаю всё, что относится до его жизни в характера. То, что вы прислали, мне очень драгоценно, но еще бы нужнее то, что вы отдали Шильдеру. Я надеюсь достать это у Шубинского, получившего бумаги Шильдера. Мне нужно именно подробности обыденной жизни, то, что называется 1а la petite histoire. (3) История его интриг, завязывавшихся в маскараде, его отношение к Нелидовой и отношение к нему его жены. Записки Мандта, если вам не трудно, тоже, пожалуйста, вышлите". (4)
   В связи с предыдущим письмом А. А. Толстой Д. Д. Оболенский писал редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому 26 января 1903 г.: "Я вчера был у гр. Л. Н. Толстого... Толстой продолжает писать и занят окончанием главы в своем "Хаджи-Мурате", в которой он рисует Николая I. Я ему, т. е. Толстому, передал наш разговор (при встрече у А. С. Суворина), что шильдеровские материалы в ваших руках -- и граф Лев Николаевич очень был бы благодарен, если бы вы могли ему сообщить, что есть печатного у Шильдера, а кроме того еще специальная просьба. Тетка Толстого, А. А. Толстая, передала Н. К. Шильдеру свои записки, где многое говорит об Николае I. Вот эти-то записки своей тетки Л. Н. Толстой и просит вас, не можете ли вы их сообщить ему-- на это есть и согласие графини Александры Андреевны Толстой (она живет в Петербурге), а Льву Николаевичу записки очень нужны. Можно с них снять копию. -- Сделайте одолжение и исполните просьбу нашего дорогого писателя". По поводу письма Д. Д. Оболенского С. Н. Шубинский писал Толстому 26 января 1903 г., что сочинение Шильдера выйдет в марте 1903 г., записок же А. А. Толстой у него нет.
  

XI

  
   В течение всего января 1903 г. Толстой не принимался за "Хаджи-Мурата" и лишь собирал и изучал материалы о Николае I. В первых
  
   (1) Печатание записок было запрещено Александром П.
   (2) [имея несвязанные руки,]
   (3) [история интимной жизни.]
   (4) Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой -- "Толстовский музей", 1, СПб. 1911, стр. 378.
  
  
  
   числах февраля 1903 г. Ясную Поляну посетила Е. Ф. Юнге, (1) в молодости своей несколько раз видевшая Николая I. Толстой рассказывал ей о своей работе над "Хаджи-Муратом" и вызвал ее на воспоминания о Николае, которые Юнге по его просьбе вскоре написала и прислала ему.
   В дневнике С. А. Толстой 20 февраля 1903 г. записано: "У Льва Николаевича сидит старичок, николаевских времен солдат, сражавшийся на Кавказе, и рассказывает ему, что помнит" (2). Беседа с этим стариком состоялась и на следующий день, как об этом сказано в "Ежедневнике" С. А. Толстой от 21 февраля: "Лев Николаевич беседовал на балконе с николаевским солдатом". Данных об этом старике не имеется, но можно предполагать, что он один из тех двух "старичков-солдат, свидетелей войны с Шамилем", о которых Накашидзе писал Толстому 17 октября 1902 г.
   27 февраля 1903 г. Толстой писал Т. Л. Сухотиной о намеченных им работах, в числе которых упоминает "Хаджи-Мурата", с тем чтобы "кончить и внести Николая Павловича -- деспотизм". (3)
   Однако в течение февраля 1903 г. Толстой к работе над этой главою не приступал, не чувствуя себя в полном "обладании" предметом.
   И. П. Накашидзе в письме от 27 февраля 1903 г. писал Толстому, что извлечение материалов из тифлисского архива идет медленно. "Архив в таком состоянии, что надо переписывать все дела... Присылаю пока то, что найдено нами до сих пор". В письме от 2 марта 1903 г. Накашидзе спрашивал, известен ли Толстому "Кавказский сборник", I том которого вышел в 1876 г., последний, 22-й, в 1902 г. Имя Хаджи-Мурата упоминается в первых десяти томах сборника 140 раз. Накашидзе рекомендовал обратиться по этому поводу в Публичную библиотеку в Петербурге.
   С. С. Эсадзе при письме от 3 марта 1903 г. посылал Толстому сделанные им копии с некоторых документов из тифлисского архива, а также составленный им "Биографический указатель литературы о кавказско-горской войне (1817--1845), мюридизме, Кази-мулле, Гамзат-беке и Шамиле", в котором перечислено 183 источника.
   Толстой в письме к Накашидзе от 7 марта 1903 г. писал: "Вы читали начало моего рассказа. Если помните, там солдаты сидят в секрете, высланном из крепости Воздвиженской, и принимают присланного от Хаджи Мурата лазутчика. Всё это, как мне вспоминается теперь, неверно. Для того, чтобы исправить эти неверности, мне нужны ответы на следующие вопросы: не можете ли вы найти старого служаку, пехотного офицера, служившего в 1852 г., который бы ответил на эти вопросы:
   1) Высылались ли из крепости секреты?
   2) Если не высылались, то где стояли караульные часовые, ограждавшие крепость от внезапного нападения?
   3) Каким образом принимали часовые приходящих лазутчиков и поставляли их к начальству?
  
   (1) "Ежедневник" С. А. Толстой от 7 февраля 1903 г.
   (2) "Дневники С. А. Толстой", III, стр. 316.
   (3) Т. 74.
  
  
  
   Всякий пехотный офицер-кавказец 1852 года должен знать это, тем более служивший в Куринском полку в крепости Воздвиженской. Само собой, что чем подробнее будут ответы, тем лучше". (1)
   В письме В. В. Стасову от 7 марта 1903 г. Толстой писал: "Мне из Тифлиса пишут, что есть XXII тома Кавказского сборника, издаваемого под иждивением е. и. в. и т. д. Я знаю "Сборник сведений о кавказских горцах", и у меня есть VI томов этого сборника, и я брал из Румянцевского музея VII и VIII и, кажется, IХ-й. Одно ли и то же "Кавказский сборник" и "Сборник сведений о кавказских горцах"?.. Если не одно и то же, то пришлите мне первые 10 томов; если же одно и то же, то пришлите мне последние от 1Х-го тома. Вот как я стал бессовестен". (2) Стасов в письме от 10 марта 1902 г. сообщал Толстому, что "Сборник сведений о кавказских горцах" и "Кавказский сборник" -- два разных издания и что первые десять томов "Кавказского сборника" по распоряжению Стасова высылаются Толстому. В письме от 20 марта 1903 г. Толстой, выражая благодарность Стасову, писал, что ему "больше ничего не нужно". (3)
   Изучение материалов происходило в этот раз в течение четырех месядев (с декабря 1902 г. по март 1903 г.) главным образом для работы над главою о Николае I. Наконец работа над повестью была начата. В письме Н. Н. Ге-сыну от 20 марта 1903 г. Толстой сообщал: "Работаю и важное: ту философию, которую, помните, я вам рассказывал, идя по левой сторон Хамовнического переулка и пустяки -- Хаджи Мурат". 21 марта Черткову: "Понемногу исправляю "Хаджи-Мурата". Совестно, но стараюсь делать это только в moments perdus". (4)
   Одновременная работа Толстого над статьей "К рабочему народу" и "Хаджи-Муратом" продолжалась более двух недель -- до первых чисел апреля 1903 г. В письме к М. Л. Оболенской от 1 апреля 1903 г. Толстой сообщал: "Мало пишу, всё ковыряюсь с послесловием к статье К рабочему народу и немножко Хаджи Муратом".
   Но работа над третьей отделкой "Хаджи-Мурата" была на самом деле очень большая. Толстой исправлял рукопись, датированную 5 декабря 1902 г. Обозначение глав изменено; их стало окончательно двадцать пять. По всей рукописи сделано много поправок; особенно упорно Толстой работал над главами X, XIII, XXI, XXIII, XXV. В главу XIII внесена в сокращенном и несколько измененном виде переписка Хаджи-Мурата с генералом Клюгенау из присланной С. С. Эсадзе копии статьи: "1840, 1841 и 1842 годы на Кавказе", напечатанной в "Кавказском сборнике", Тифлис, т. X. На обороте листа (3) своей рукописи Толстой отметил: "Гамзало и Элдар -- убиты, Хан-Магома и Ханефи -- бежали". Эти имена взяты из "Актов кавказской археографической комиссии", т. X, стр. 540. Толстой заменил ими прежние вымышленные имена нукеров Хаджи-Мурата. В "Актах" Толстой нашел ряд не известных ему данных (письмо Толстого к С. Н. Шульгину от 21 февраля о том, что Хаджи-Мурат решил бежать к русским еще задолго до осуществления своего
  
      -- Т. 74.
      -- "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 303.
      -- Там же, стр. 303.
      -- [в минуты досуга.] См. тт. 74 и 88.
  
  
  
   намерения, что у него было несколько жен и четыре дочери и ряд других сведений, но не воспользовался ими.
   Из Тифлиса поступали материалы в большом количестве. В письме И. П. Накашидзе от 19 марта 1903 г. Толстой писал, что ему больше "ничего не нужно" кроме ответа на вопрос о том, как высылались из крепости секреты. Накашидзе отвечал Толстому 11 апреля 1903 г., что не смог собрать этих данных, а извлеченные из архива материалы всё же будут ему посылаться. В письме к Накашидзе от 27 апреля 1903 г. Толстой вторично просит "не трудиться больше". "Я и приостановил теперь работу над Хаджи Муратом, да и вообще эта повесть не стоит того труда, которые для нее полагают добрые люди". О том же Толстой говорит в письме к С. С. Эсадзе от 6 мая 1903 г., произведшего главную работу по извлечению тифлисских материалов. (1) Всего Эсадзе собрал и собственноручно переписал 151 документ "Военно-исторического отдела штаба Кавказского округа" (хранится в библиотеке Ясной Поляны). Толстой использовал из этого материала лишь переписку Клюгенау с Хаджи-Муратом.
  

XII

  
   4 мая 1903 г. в Ясную Поляну вновь приехала Е. Ф. Юнге; С. А.Толстая записала в "Ежедневнике": "Разговоры с Е. Ф. Юнге, чтение ее записок". Очевидно, речь идет о воспоминаниях Е. Ф. Юнге о Николае I, написанных ею для Толстого после ее посещения Ясной Поляны в феврале 1903 г.
   6 мая 1903 г. Толстой писал М. Л. Оболенской: "Пересматривал Хаджи-Мурата. Не хочется оставить со всеми промахами, а заниматься им на краю гроба, особенно когда в голове более подходящие к этому положению мысли, -- совестно. Буду делать от себя потихоньку". (2)
   В своем дневнике П. А. Сергеенко, приехавший 17 мая 1903 г. в Ясную Поляну, сообщает: "Л. Н. усиленно работает над "Хаджи-Муратом" и, видимо, доволен своей работой, которая идет у него, как по маслу".
   В этот же день, 17 мая 1903 г., Толстой записал в Дневнике: "Поправлял Хаджи Мурата. Дошел до Николая Павловича и как будто уясняется" (3).
   Главы I--XIV подверглись в этот период работы четвертой "отделке". По характеру исправлений можно судить, что работа действительно шла "очень успешно". Но на главе XV, о Николае I, работа опять затянулась. 18 мая 1903 г. Толстой сообщал брату Сергею Николаевичу: "Я пишу про Николая Павловича, и очень интересно это мне". (4)
   Теперь в начале главы XV делается вставка о посягательствах Чернышева на майорат декабриста Захара Чернышева, все сцены развиваются и дополняются, в каждую фразу вносятся художественные детали, пишется начало "второй" главы о Николае I. "Что велико перед людьми. то мерзость перед богом..." (варианты NN 145 и 146, рук. 60); затем эта глава вычеркивается и вместо нее пишется к главе XV дополнение по "Камер-фурьерскому журналу" (обед в Зимнем дворце, посещение
  
   (1) Т. 74.
   (2) Там же.
   (3) Т. 54, стр. 173.
   (4) Т.74.
  
  
  
   Николаем балета). После этого пишется "третья" глава о Николае I. При переработке этой главы Толстой вносит фразу: "Несмотря на то величие, которым он был окружен, Николай теперь, после 27-летнего царствования был глубоко, непоправимо и одиноко несчастен", которая расчленяет "третью" главу на две, с выделением из нее самостоятельной "четвертой" главы о Николае I (рук. N 63), содержащей описание его детства, материалом для чего послужила книга Н. К. Шильдера "Император Николай I, его жизнь и царствование", СПБ. 1903.
   Работа разрасталась, расширялась, хотя и мало удовлетворяла автора. В Дневнике Толстого 27 мая 1903 г. записано: "Всё вожусь с Николаем Павловичем. Всё нехорошо; (1) 1 июня 1903 г.: "Всё пытаюсь написать главу Николая Павловича" (2).
   В письме к Т. Л. Сухотиной от 3 июня 1903 г. Толстой писал: "Получил от Суворина Александра II Татищева, новое издание Пушкина... а главное Николая I Шильдера, чему очень рад. Всё работаю над Николаем I и, кажется, только теперь начинаю находить ключ к нему". В тот же день он писал дочери М. Л. Оболенской: "Занят я Николаем Павловичем, и как будто уясняется то, что нужно. Это сделалось дня два тому назад. И мне приятно это. Это, понимаешь, есть иллюстрация того, что я пишу о власти". (3)
   Мысль показать на Николае I зло деспотизма теперь всё сильнее и сильнее захватывала Толстого, и он пишет о нем ряд резких вариантов.
   В письме к П. И. Бирюкову от 3 июня 1903 г. он говорит: "Хаджи Мурата" поправляю и теперь бьюсь над главою о Николае Павловиче, которая если и будет непропорциональна, но мне кажется важна, служа иллюстрацией моего понимания власти". (4)
   Толстой продолжал усиленные поиски материалов. В письме к Стасову от 3 июня 1903 г. он спрашивал: "Нет ли книги, содержащей все указы и утверждения законов (работ 2-го отделения) Николая. Мне нужны эти сведения не за всё царствование, а хотя за один год, от половины 51-го до половины 52-го. Это мне очень нужно". (5) По сообщению, полученному нами от племянницы Толстого Е. С. Денисенко, посетившей его в описываемый период, Толстой получал тогда "транспорты за транспортом книг. Один раз получил такую большую посылку, что даже расставил книги вокруг себя на полу".
   3 июня 1903 г. Толстой записал в Дневнике: "Вчера хорошо писал а Николае". Здесь же записано к характеристике царя: "Николай считал всех людей такими же, как те, которые окружали его. А те, которые окружали его, были подлецы; и потому он всех людей считал подлецами". (6) Этот штрих был после развит в вариантах главы XV.
   В Дневнике 4 июня 1903 г. записано: "Вчера читал Николая I. Очень много интересного. Надо прежде, чем продолжать -- прочесть". (7)
  
      -- Т. 54, стр. 174.
      -- Там же, стр. 176.
      -- Т. 74.
      -- Там же.
      -- "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 306.
      -- Т. 54, стр. 177.
      -- Там же.
  
  
   5 июня 1903 г. записано: "Читаю Николая". 9 июня 1903 г. Толстой пишет в Дневнике: "Немного подвигаюсь в Николае Павловиче", и далее перечисляются задуманные им "три новые вещи", одна из которых -- "рассказ о бале и сквозь строй". (1)
   Так зародился сюжет рассказа "После бала", написанного позже, в августе 1903 г. -- непосредственно в связи со сценой экзекуции горцев в вариантах "Хаджи-Мурата" и чтением печатных источников о Николае I, в которых встречается много сообщений о "прогнании сквозь строй".
   11 июня 1903 г. Толстой писал В. Г. Черткову: "Кое что пишу в "Хаджи-Мурате", о Николае Павловиче отдельную главу, которая, хотя будет и непропорциональна с целым, чрезвычайно привлекает меня". (2)
   15 июня 1903 г. в Ясную Поляну приезжал С. Н. Шульгин, принимавший участие в собирании в Тифлисе материалов для "Хаджи-Мурата". Впоследствии в своих воспоминаниях Шульгин сообщал, что, кроме записей воспоминаний Каргановой, он еще посылал Толстому в начале 1903 г. записанный им рассказ о Хаджи-Мурате зятя Шамиля. Теперь Шульгин приехал к Толстому с просьбой разрешить ему напечатать этот рассказ. По поводу своей работы над главами о Николае I Толстой сказал Шульгину: "Приходится окунуться с головой в эпоху Николая и пересмотреть большой материал -- и печатный и рукописный. И все это, быть может, только для того, чтобы извлечь какие-нибудь две-три черты, которых читатель, пожалуй, и не заметит, а между тем они очень важны. Меня здесь занимает не один Хаджи-Мурат с его трагической судьбой, но и крайне любопытный параллелизм двух главных противников той эпохи -- Шамиля и Николая, представляющих вместе как бы два полюса властного абсолютизма -- азиатского и европейского. В частности же, в Николае поражает одна черта -- он сам себе часто противоречит, совсем того не замечая и считая себя всегда безусловно правым. Так, видно, воспитала его окружающая среда, дух разлитого вокруг него подобострастного угодничества...
   -- Когда, вы думаете, дойдет черед до присланного нами материала о Хаджи-Мурате? -- полюбопытствовал я.
   -- О, еще не так-то скоро, -- ответил Лев Николаевич". (3)
   В письме от 21 июля 1903 г. Шульгин присылал Толстому справки, по вопросам, которые были записаны им под диктовку Толстого:
   "1) Адресы детей Хаджи-Мурата.
   2) Из каких лиц состоял совет Шамиля.
   3) Джемал-Эдин ходатайствует за изменившего Шамилю Хаджи-Мурата.
   4) Совещание Шамиля с народом о выкупе княгини Чавчавадзе в Орбелиани.
   5) О Шамиле (обряд Истихар-Намаз)".
   Из этой беседы 15 июня 1903 г. с Шульгиным видно, что Толстой предполагал внести в повесть еще ряд сцен.
  
   (1) Т. 54, стр. 177.
   (2) Т. 88.
   (3) "Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом", изд. "Златоцвет", М. 1911, стр. 93.
  
  
   В собирании материалов для Толстого принимали участие многочисленные знакомые и родные. Так, М. М. Кантакузен посылал Толстому записки графа Бенкендорфа и Фаддея Вылежинского из журнала "Исторический вестник". В письме к нему от 30 июня 1303 г. Толстой благодарил за присылку этих материалов. (1)
   Намерен был помочь Толстому доставкой источников и А. П. Чехов, как это видно из письма П. А. Сергеенко к Чехову: "Дорогой Антон Павлович, извини, пожалуйста, что напоминаю тебе, но вспомни о Николае I... Николай I нужен Льву Николаевичу для "Хаджи-Мурата". При сложившихся условиях я считаю вполне возможным помещение "Хаджи-Мурата" в "Русской мысли" (не датировано, но рукою Чехова помечено: "1903, VI").
   Было ли что послано Чеховым Толстому, неизвестно.
   Сосредоточившись на образе Николая I и отвлекшись от остального материала повести, Толстой стал рассматривать написанное о Николае I уже как новое произведение. П. А. Сергеенко записал с его слов в своем дневнике: "Глава о Николае I из "Хаджи-Мурата" выделилась в отдельное произведение".
   В Дневнике 18 июня 1903 г. Толстой записал: "Решил Николая Павловича оставить почти как есть, а если понадобится, то писать отдельно". (2)
   Оставить главу о Николае I "почти как есть" означало ограничиться в "Хаджи-Мурате" только одною главою XV, а остальные главы о Николае I исключить. Намечая 18 июня в Дневнике новые свои замыслы, Толстой прибавляет: "Всё это много важнее глупого Хаджи Мурата" (3). Однако вскоре его опять привлекает тема повести, и он пишет Черткову 30 июня 1903 г.: "Читаю о Николае Павловиче, который очень интересует меня, поправляю Хаджи Мурата, чтобы больше не трогать". (4)
   30 же июня 1903 г. Толстой в письме Стасову сообщал об отсылке ему назад использованных им для главы о Николае I газет за 1851 и 1852 гг. и благодарил за присылку "Свода законов" 1852 г. Толстой надеялся в "Своде" найти какие-либо характерные для Николая I указы. Намерение писать отдельно от "Хаджи-Мурата" произведение о Николае I не оставляло его.
   В Дневнике 4 июля 1903 г. записано: "Поправлял Хаджи Мурата", (5) в "Ежедневнике" С. А. Толстой от 5 июля 1903 г.: "Лев Николаевич утомлен, пишет "Хаджи-Мурата".
   Толстой был теперь занят пятой "отделкой" повести, с главы I по XIII. Как при предыдущих исправлениях, работа заключалась в сокращениях, в перестановке частей, во внесении художественных деталей и новых сцен, в стилистических поправках и в устранении разных ошибок, своих и переписчиков.
  

XIII

  
   При "отделках" Толстой обращал большое внимание на лаконизм языка. Он не стремился к словесному единообразию, к благозвучности, гладкости, отточенности фразы, а только к ее точности и выразительности.
  
   (1) Т. 74.
   (2) Т. 54, стр. 178.
   (3) Там же.
   (4) Т. 88.
   (5) Т. 54, стр. 181.
  
  
   В "Хаджи-Мурате" одни и те же слова пишутся и склоняются по-разному: "английский" и "английский", "кофе" и "кофей", "гошпиталь" и "госпиталь", "ханьша" и "ханша", "колени" и "колена", "волосы" и "волоса", "ребры" и "ребра", "деревьев" и "дерев", "из леса" и "из лесу", "набрал меду" и "набрал меда", "подсыпал из натруски сухого пороха" и "подсыпал свежего пороху", "не прошло часу" и "не прошло часа", "из дому" и "из дома", "табаку" и "табака", "Хаджи-Мурат все прибавлял ходу" и "Хаджи-Мурат продолжал ехать... не уменьшая хода"; "от мала до велика"-- "от малого до великого".
   Такая, например, неправильно построенная фраза, как в главе II: "Накурившись, между солдатами завязался разговор", во всех вариантах остается нетронутой. Этот своеобразный оборот нередко им употреблялся и дальше:
   "...Размягченный воспоминаниями о своем любимом детище, сыне Вали-Магоме, вдруг лицо его преобразилось..."
   "Увидав Хаджи-Мурата, которого она считала убитым, лицо ее просияло".
   "Рассердившись же, всё уже, что останавливало его внимание, сердило его".
   "Дожидаясь выхода императрицы и императора, между прусским посланником и бароном Ливен завязался интересный разговор".
   В "Хаджи-Мурате" есть ряд редко встречающихся выражений: "намернулся" (глава XI), что означает "набросился", "замахнулся"; в главе XXV "приезд", "проездом"-- кавалерийское выражение, не объясненное ни в одном из русских толковых словарей, означающее убыстренный шаг лошади. В особенном смысле употреблен Толстым и союз "и": "Зимний дворец после пожара был давно уже отстроен, и Николай жил в нем еще в верхнем этаже" (глава XVI). Ни в одном варианте Толстой не поставил "но" вместо противительного "и", редко употребляемого в русском языке.
   Из рукописей "Хаджи-Мурата" видно, что при "отделках" Толстой добивался того, чтобы все его персонажи, главные и второстепенные, говорили своим особенным языком.
  

XIV

  
   Работая в конце июня в начале июля 1903 г. над пятой "отделкой" глав I--XIII, Толстой дошел до главы XV о Николае I, и работа вновь приостановилась. Вопреки принятому 18 июня 1903 г. решению ограничиться одною этою главою и не изменять ее, он вновь намеревался расширить тему о Николае I. 10 июля 1903 г. С. А. Толстая записала: "Лев Николаевич очень занят историей Николая I и читает много материалов -- это включится в "Хаджи-Мурата". (1)
   Сам Толстой 10 июля записал в Дневнике: "Уяснил также Николая Павловича". (2) Приступив к новой работе, Толстой соединил текст главы "первой" о Николае (т. е. XV в окончательном тексте повести) с главою "третьей" о нем же (это составило "пятую" главу о Николае I), написал
  
   (1) "Дневники С. А. Толстой". III, стр. 22.
   (2) Т. 54, стр. 182.
  
  
   сцену встречи Николая с учеником Училища правоведения, вставку о раздражении Николая против вел. кн. Елены Павловны и его рассуждение по поводу ее просветительной деятельности, а также сцену -- Николай ночью. (На этот раз работа удовлетворила Толстого. Закончив ее, он начал "шестую" главу о Николае I, непосредственно связанную с предыдущей и начинающуюся словами: "В то время, как Николай, сидя в литерной ложе большого театра" (вариант N 163). Эта глава является резкой критикой царствования Николая I и написана со всею силою обличительного пафоса Толстого. 9 августа 1903 г. он писал Черткову о своей работе: "Много читал, думал и писал в двух главах Хаджи Мурата о Николае Павловиче. Это не кончено, но то, что задумано мною и как задумано, кажется мне хорошо и важно". (1)
   Работу над главами о Николае Толстой не считал законченной. В середине августа 1903 г. в Ясной Поляне И. В. Денисенко читал вслух эти главы. Присутствовавший при чтении А. Б. Гольденвейзер рассказывает: "Лев Николаевич сидел у себя, и ему хотелось притти ко всем. Он несколько раз входил и всё говорил: "Это неинтересно, бросьте". Наконец сказал даже: "Это дрянь". Тогда М. С. Сухотин спросил его: "Зачем же вы, Л. Н., это писали?" -- "Да ведь это и не готово еще. Вы пришли ко мне на кухню, и неудивительно, что воняет чадом". (2) И Толстой снова решил возобновить работу над ними. В Дневнике 27 августа 1903 г. записано: "Всё обдумывал Николая I. Надо кончать, а то загромаждывает путь других работ". (3)
   Глава о Николае I, как видно, загромождала автору "путь" и к работе над второй половиной повести (главы XVI--XXV). Первые тринадцать глав подверглись пяти "отделкам", последние главы правились только три раза.
   С 11 по 14 сентября 1903 г. в Ясной Поляне гостил В. В. Стасов. В письме к М. Н. Стасовой от 12 сентября 1903 г., рассказывая об утре этого дня в Ясной Поляне, он говорит: Толстой "уже ушел писать "Хаджи-Мурата". (4)
   Несмотря на то, что недавно Толстому казалось, что образ Николая I ему совсем ясен, он снова просил Стасова прислать ему еще некоторые источники.
   23 сентября 1903 г. Стасов писал М. Н. Стасовой: "Продолжение "Хаджи-Мурата" опять разыгралось у него в воображении". (5) В архиве Стасова сохранилась записка Толстого от 14 сентября 1903 г. следующего содержания:
   "Герлаха записки 1827, 28.
   Custine, 39.
   Гоффур. журнал 27 и 30 с дек. 25 по 5 янв. 40-го года. Бородинск. памят. дней 5.
   Русская старина с 1894 по 1902.
  
   (1) Т. 88.
   (2) А. Б. Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", I, стр. 117.
   (3) Т. 54, стр. 190.
   (4) "Лев Николаевич Толстой", Юбилейный сборник, М.--Л. 1928, стр. 376.
   (5) Там же, стр. 384.
  
  
   Шильдера Николай I поздней эпохи.
   (Истор. вестник)". (1)
   16 сентября 1903 г. В. В. Стасов писал Толстому из Петербурга, что посылает ему: "I) "Русскую старину", все годы 1894--1902 гг., 2) Gerlache, denkwurdigkeiten, 2 тома, 3) Custine; что же касается камер-фурьерских журналов, то завтра я с утра поеду в придворный архив и двину дело". (2) В письме от 17 сентября 1903 г. Стасов сообщал: "Статьи Шильдера о Николае I (из непервых эпох) еще не можем найти, но, вероятно, споро найдем и пошлем". (3) В письме от 23 сентября 1903 г. В. В. Стасов извещал, что посылает выписки ив камер-фурьерских журналов 1827--1828 гг.; "что касается до выписок из времен бородинской годовщины, то это немного задержалось". (4) Относительно этих выписок Толстому писал заведующий Придворным архивом А. В. Половцев, к которому обращался Стасов: "В камер-фурьерском журнале за 1839 г. не имеется данных о выезде Николая I на бородинские торжества. Это обычный пробел в камер-фурьерских журналах: когда царь выезжал из Петербурга, журнал велся лишь "на половине императрицы". Однако для того, чтобы у Толстого был какой-либо материал об этом эпизоде, Половцев посылал ему собственную статью "Бородинская годовщина", напечатанную в журнале "Царь-колокол" за 1889 г. (5)
   В письме от 20 сентября 1903 г. Толстой благодарил Стасова: "Все, что высылаете, то самое, что мне нужно". (6)
   Из переписки со Стасовым видно, что у Толстого зарождался новый план работы о Николае I --представить Николая I и в ранний и в поздний периоды его жизни.
   Историк царствования Николая I С. С. Татищев, узнав от А. С. Суворина о собирании Толстым материалов о Николае I, послал Толстому свои книги: "Внешняя политика императора Николая I" и "Император Николай I и иностранные дворы", за которые Толстой благодарил его в письме от 20 сентября 1903 г. (7)
   О посылке Татищевым своих книг Толстому узнал редактор "Записок Вылежинского" К. А. Военский, который в свою очередь послал Толстому выпущенное им издание. Насколько тема о Николае интересовала в описываемый период Толстого, можно судить по его ответу К. А. Военскому от 6 октября 1903 г.: "Прошу принять мою искреннюю и большую благодарность за ваши книги. Содержание их в высшей степени важно, интересно и для меня особенно нужно". (8)
   Но работу над главами о Николае I, для которых Толстому были нужны эти материалы, он не возобновлял. В течение декабря 1903 г. и в январе 1904 г. продолжалось лишь изучение материалов о Николае I.
   И. К. Дитерихс в письме к А. К. Чертковой от 9 февраля 1904 г. писал: "Сегодня вечером после обеда Лев Николаевич вычитывал нам очень
  
      -- "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 316.
      -- Там же стр. 312--313.
      -- Там же стр. 314.
      -- Там же стр. 318--319.
      -- Там же стр. 323--324.
      -- Там же стр. 315.
      -- Т. 74.
      -- Там же.
  
  
   понравившиеся ему места из сочинения Custine'а, посетившего Россию в царствование императора Николая I я дающего удивительно меткое описание его и русской жизни его времени. Затем он достал оба тома нового сочинения Шильдера "Царствование императора Николая", и мы рассматривали портреты его и его современных деятелей. Л. Н. Взялся опять за "Хаджи-Мурата", т. е. он, по-видимому, хочет дополнить ужа имеющееся об Николае по новым данным" (А Ч). Через две недели после этого Толстой осуществил свое намерение, но поработал только один день. В Дневнике его 25 февраля 1904 г. записано: "Нынче поправил Николая Павловича в Хаджи Мурате и бросил. Если будет время, то напишу отдельно о Николае". (1)
   В этот раз решение оставить в повести только одну главу XV о Николае, принятое впервые девять месяцев назад -- 9 июня 1903 года -- и затем неоднократно нарушавшееся, стало окончательным.
   25 февраля 1904 г. в главе XV были опущены "шутка Ростопчина" о Чернышеве и сцена приема Блудова, сделаны стилистические исправления, вставлена деталь о трясущейся голове императрицы, заимствованная из книги Кюстина. Дополнительная же "риторическая" "шестая" глава о Николае, которая прежде не нравилась Толстому, вылущена совсем. Это была последняя отделка главы XV. Больше Толстой никогда к этой главе не возвращался, хотя и продолжал быть неудовлетворен ею, как об этом сообщал А. Ф. Кони, читавший повесть во время своего пребывания в Ясной Поляне 1--4 апреля 1904 г.: "Толстой считал главу о Николае Павловиче неоконченной и даже хотел вовсе ее уничтожить, опасаясь, что внес в описание не любимого им монарха слишком много субъективности в ущерб спокойному беспристрастию". (2)
   Толстой просил Кони при чтении сделать замечания. Кони, собиравший в то время материалы для своей книги о вел. кн. Елене Павловне и потому изучивший придворный быт 1850-х гг., после своего отъезда из Ясной Поляны писал Толстому 21 апреля 1904 г.: "Оказалось, что из двух моих фактических замечаний на вашего берущего за сердце "Хаджи-Мурата" одно оказалось неверным. Действительно, в. к. Елена Павловна могла приехать с красным лакеем. Лакеи в. княгинь носят также красную ливрею, во лишь шляпу надевают поперек головы, а не вдоль, но треугольные шляпы генералов отменены 9 мая 1844 года и заменены касками, так что в описываемое время Чернышев уже не мог надевать шляпы с петушиными перьями".
   На это Толстой отвечал 1 мая .1904 г.: "Тронула меня ваша заботливость о таких пустяках, как подробности одежд при Николае. Жена утверждает, что она помнит плюмажи в 50-х годах. Может быть, они оставались у генералов, а государь уже не носил их. Постараюсь при случае справиться по портретам Николая 50-х годов". (3) Толстому не пришлось навести справки, и соответствующее исправление в текст внесено не было.
  
   (1) Т. 55, стр. 16.
   (2) А. Ф. Кони, "На жизненном пути", т. I, стр. 3.
   (3) Т. 75.
  
  
   Из дневниковой записи Толстого от 7 мая 1904 г. видно, что у него возникло желание выразить в художественной форме свои мысли о Николае I и о декабристах. (1) В письме к Стасову от 8 мая 1904 г. он опять писал, что ему хочется в этом сочинении изобразить "психологию деспотизма". (2)
   7 июля 1904 г. Толстого посетил писатель С. Т. Семенов, который в своих воспоминаниях приводит слова Толстого о том, что к художественным произведениям он, вероятно, не возвратится, но если умрет, не поправивши такие вещи, как "Хаджи-Мурат", "Отец Сергий", то они ничего от этого не потеряют. (3) В первых числах сентября 1904 г. в Ясной Поляне гостили В. В. Стасов и скульптор И. Я. Гинцбург, который вспоминал: "б сентября... гуляли, днем в парке. Лев Николаевич рассказал сущность содержания "Хаджи-Мурата". Находившийся тут же Стасов начал зондировать почву, когда будет напечатано о Шекспире, "Хаджи-Мурат" и пр. Лев Николаевич, улыбаясь, говорит: "Я столько напечатал глупостей, что надо что-нибудь оставить и после смерти". (4)
   В дальнейшем Толстой лишь однажды вернулся к работе над "Хаджи-Муратом". Д. П. Маковицкий записал в своем дневнике 19 декабря 1904 г.: "Сегодня Лев Николаевич усиленно работает: поправлял "Хаджи-Мурата" (его воспоминания о своем сыне Юсуфе)". В этот день Толстой работал над главой XXIII, внеся в нее ряд вставок и стилистически исправлений и выкинув из воспоминаний Хаджи-Мурата замечательную сцену восхождения его сына Юсуфа на гору с соколом на плече.
   Над другими главами повести Толстой в этот раз не работал и больше никогда за них не принимался. Таким образом, окончательный текст повести сложился в результате многочисленных исправлений: главы I--XIII -- пять раз, глаза XIV -- не отделывалась, как заключающая письмо Воронцова, глава XV -- восемь раз, главы XVI--XXII -- две раза, глава XXIII -- три раза, главы XXIV--XXV -- два раза. В виду того, что Толстой не исправил второй части в той мере, в какой намеревался, повесть не может считаться вполне законченным произведением.
   Хотя Толстой и не брался в последующие годы за работу над "Хаджи-Муратом", интерес к повести не утратился до последних дней его жизни. 26 января 1905 г. С. А. Толстая под диктовку Толстого записала отрывов под названием: "Продиктовал Лев Николаевич" (см. вариант N 169), заключающий краткий рассказ о жизни Хаджи-Мурата.
   К 1905--1905 гг. относится сообщение П. И. Бирюкова: "Мне помнится, как уже в последние годы его жизни, когда я собирал биографический материал и обращался к нему за разъяснениями, я попросил его припомнить обстоятельства его последнего путешествия в Оптину пустынь. Я знал, что он тогда гостил у своей сестры в Шамардинском монастыре, и я спросил его, чем он был тогда занят.
   Совсем сконфузившись, шопотом, чтобы никто не слыхал, приблизившись ко мне и вместе с тем с заблестевшими глазами, он сказал: "Я писал
  
   (1) Т. 55, стр. 32.
   (2) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", стр. 345.
   (3) С. Т. Семенов, "Воспоминания о Л. Н. Толстом", СПб. 1912, стр. 104.
   (4) Сборник "Незабвенному В. В. Стасову", СПб. 1916, стр. 29.
  
  
   "Хаджи-Мурата". Это было сказано тем тоном (простите за вульгарное выражение), каким школьник рассказывает своему товарищу, что он съел пирожное. Он вспоминает испытанное наслаждение и стыдится признаться в нем. Конечно, он оставался великим художником до конца дней своих". (1)
   В декабре 1909 г. Толстой получил из Тифлиса "Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа", Тифлис, 1909, со статьей С. Н. Шульгина "Предание о шамилевском наибе Хаджи-Мурате". В оглавлении книги рукою Д. П. Маковицкого написано: "Лев Николаевич прочел 31/ХП 1909 года и рассказал" (хранится в библиотеке Ясной Поляны). С. Н. Шульгин в своих воспоминаниях по этому поводу рассказывает: "В начале января настоящего (1910) года я получил письмо от друга Льва Николаевича, доктора Д. П. Маковицкого, в котором сообщалось, что Л. Н. прочел мое предание о Хаджи-Мурате, сказав домашним и гостям, что нашел его согласным с тем, как ему некогда рассказывали и как он сам описал в своей неизданной повести". (2)
   За четыре месяца до своей смерти Толстой опять получил от того же С. Н. Шульгина эту статью, напечатанную отдельной брошюрой, под заглавием "Из дагестанских преданий о Шамиле и его сподвижниках" (Тифлис 1910), с надписью: "Гр. Льву Николаевичу Толстому в знак глубокого почтения от автора. Июль 1910". Брошюру Толстой просматривал, что видно из того, что она была разрезана им (хранится в библиотеке в Ясной Поляне).
   Возможно, что Толстого не оставляла мысль когда-нибудь вернуться к работе над не вполне отделанной второй половиной повести, почему он постоянно держал при себе рукопись. В "Списке всего, что находится у Л. Н. Толстого в письменных столах", составленного в августе 1906 г. М. Л. Оболенском, упоминается "Хаджи-Мурат". Рукопись повести Толстой держал при себе вплоть до 28 октября 1910 г., когда ночью покинул навсегда Ясную Поляну.
  

ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ

  
   После смерти Толстого В. Г. Чертков приступил к немедленной подготовке к печати его неизданных художественных произведений. В число их входила повесть "Хаджи-Мурат". Ввиду отмены после 1905 г. "предварительной цензуры" Чертков опасался, что издание могло по выходе быть конфисковано. По его ходатайству, в изъятие из общих правил, для издания был установлен предварительный просмотр, порученный поэту гр. А. А. Голенищеву-Кутузову, причем Черткову из Министерства двора неофициально было передано желание Николая II самому быть главным цензором Толстого, подобно тому, как его прадед Николай I был цензором Пушкина. Затем положение дел изменилось. Предварительный просмотр издания был возложен на начальника Главного управления по делам печати А. В. Бельгарда, который признал в "Посмертных произведениях"
  
      -- П. И. Бирюков, "Северные записки", 1913, август, стр. 123.
      -- "Сборник воспоминаний о Л. Н. Толстом", М. 1911, стр. 103.
  
  
   Толстого много "противозаконного", особенно в "Хаджи-Мурате", где по мнению Бельгарда, "император Николай I подвергается недопустимым, крайне грубым и оскорбительным для его памяти нападкам", и кроме того "изложены в дерзостной, неуважительной форме отзывы о нем как носителе верховной власти, а также о царствовавших ранее государях и государынях". (1) Вследствие этого "Хаджи-Мурат" при первом своем появлении в издании "Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого", М. 1912, напечатан с рядом цензурных пропусков.
   В результате глава о Николае I, которая должна была занять более 10 страниц, в томе III "Посмертных художественных произведений занимает всего 4 Ґ страницы.
   В главе XVII была напечатана лишь начальная строка: "Аул, разоренный набегами, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским". Остальной текст со слов: "Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат" до слов: "тотчас же принялись за восстановление нарушенного" выпущен.
   Одновременно с изданием "Посмертных художественных произведений" в том же 1912 г. в русском издательстве И. П. Ладыжникова в Берлине (в трехтомном издании посмертных сочинений Толстого) В. Г. Чертковым был напечатан "Хаджи-Мурат" полностью, с восстановлением всех цензурных пропусков.
   Многочисленные издания, вышедшие до 1917 г., перепечатывались с русского издания "Посмертных художественных произведений", с 1818 г. большинство -- с берлинского издания.
   В изданиях 1912 г., как русском, так и берлинском, был напечатан один и тот же текст "Хаджи-Мурата", подготовленный к печати П. А. Буланже, не располагавшим первоначальными рукописями.
   В настоящем издании публикуется текст, выверенный по всем автографам Толстого. Помимо устранения ошибок переписчиков, исправлены некоторые авторские описки. Так, в главе IX у Толстого сказано, что Воронцов получил донесение о переходе Хаджи-Мурата на сторону русских "4-го декабря". Надо 7 декабря, так в главе Х сказано, что "на другой день после этого донесения Хаджи-Мурат явился к Воронцову", приехал же Хаджи-Мурат в Тифлис 8 декабря. В той же главе дважды упоминается 1852 год, тогда как надо 1851 год, указанный в начале повести.
   Основное же редакторское исправление относится к главе XI, Где приводится рассказ Хаджи-Мурата о его раннем детстве. Такой же текст, в одних и тех же выражениях, повторяется в главе XXIII, и редакторы делали произвольные сокращения этих двух глав с целью соблюдения стройности произведения. Двукратное приведение этого текста произошло по ошибке переписчицы, не заметившей сделанного Толстым карандашом в рукописи N 58 знака отчеркивания, означавшего исключение этого места из текста главы XI. Этот текст сохранен теперь только в главе XXIII, в которую внесены позднейшие авторские исправления.
  
   (1) Список "противозаконных мест", составленный Главным управлением по делам печати (ГТМ).
  
  
   У Толстого в первой части повести четыре нукера, во второй -- пять, Но эта несогласованность неустранима, так как вторая часть не подверглась, как сказано выше, окончательной обработке.
  

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ

  
   Звездочкой отмечены источники, использованные Толстым; без звездочек -- читанные, но неиспользованные.
   1. "Акты, собранные кавказскою археографическою комиссией", т. Х, Тифлис 1895.
   * 2. Андреев А. И., "По дебрям Дагестана" -- "Исторический вестник", 1899, 10.
   3. "Архив князей Воронцовых", М. 1875--1877, IX, XI.
   4. "Aus der Petersburger Gesellschaft", 5-е изд., 1880--1881, тт. I, II.
   5. Бенкендорф А. X. гр., "Записки" -- "Исторический вестник", 1903, 1-11.
   6. Богуславский, "Записки"--"Русская старина", XXVI, XXVII.
   7. Булгаков А. Я., "Из писем к брату его" -- "Русский архив", 1899--1900.
   8. Bernhardi, "Unter Nicolas I", Leipzig 1899, I.
   * 9. Вердеревский Е. А., "Плен у Шамиля", Спб. 1856.
   10. Воронцов М. С. князь и А. П. Ермолов, "Переписка" -- "Русский архив", 1888--1890.
   11. Вылежинский Фаддей, "Записки", Спб. 1903.
   12. Географические карты Чечни и Дагестана.
   13.Gerlach Leopold, "Denkwurdigkeiten", Веrlin1891, 1--2,
   * 14. Дондуков-Корсакова. М., "Воспоминания" -- Сборник "Старина и новизна", Спб. 1902, 5.
   15. Захарьин-Якунин И. Н., "Встречи и воспоминания. Из литературного и военного мира", изд. Пирожкова, Спб. 1903.
   * 16. Здекауер Н. Ф., "Императорская Спб. медико-хирургическая академия в 1833--1863 гг."--"Русская старина", 1891, IV.
   * 17. Зиссерман А. Л., "Генерал-фельдмаршал князь А. И. Барятинский", М. 1889--1890, тт. I, II, III.
   * 18. Зиссерман А. Л., "Двадцать пять лет на Кавказе", Спб. 1879, части I, II.
   * 19. Зиссерман А. Л., "История 80-го пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала князя А. И. Барятинского полка", Спб. 1881, тт. I, II, III.
   * 20. Зиссерман А. Л., "Хаджи-Мурат, сподвижник Шамиля. Материалы"--"Русская старина", 1881, 3.
   * 21. "Императоры Александр I и Николай I. Исторические материалы, к ним и их эпохам относящиеся" -- "Русская старина", 1883, 12.
   * 22. "Исторический вестник" -- за ряд лет.
   23. "Кавказ", газета, 1852, N 12.
   24. "Кавказский календарь на 1861" (со статьей А. Руновского "Шамиль").
   25. "Кавказский сборник", Тифлис 1876, I--X.
   * 26. Казбек Г. Н., "Куринцы в Чечне и Дагестане", Тифлис 1885.
   * 27. Камер-фурьерский журнал (выписки) за 1827--1828, 1839; конец 1851, начало 1852.
   * 28. Карганова А. А., "Воспоминания о Хаджи-Мурате" (читано в рукописи).
   * 29. Карганов И. И., "Воспоминания о Хаджи-Мурате" (читано в рукописи).
   30. Киселев И. Д., "Записки" (читано в рукописи).
   31. Клюки-фон-Клюгенау ф. А., барон, "Записки"--"Русская старина", 1876, т. XVI.
   32. Корсунский И., "По поводу полувека со времени возобновлении Зимнего дворца" -- "Русский архив", 1889, 3.
   33. Корф Н. А., барон, "Записки". -- "Русская старина", 1884, 3--5.
   * 34. Custine, marquis de, "La Russie en 1839", Bruxelle 1843, 1--2.
   * 35. Lacroix Paul, "Histoire de la vie et du regne de Nicolas I", Рaris 1864--1873, тт. 1--V1.
   36. Мандт М. И., лейб-медик, "Записки" (рукопись).
   37. Марков Е. Л., "Очерки Кавказа", Спб. 1887.
   38. Марлинский А. А., "Аммалат-бек", Спб. 1847, ч. V. "Мулла-Нур". Спб. 1847, ч. IX.
   39. "Московские ведомости", газета, 1852.
   40. Муравьев-Карский Н. Н., "Записки"-- "Русский архив", 1891, I.
   41. Надеждин П. П., "Кавказский край. Природа и люди", Тула 1895.
   * 42. Неверовский, "Краткий взгляд на северный и средний Дагестан в топографическом и статистическом отношениях", Спб. 1847.
   43. Неверовский, "Краткий взгляд на северный и средний Дагестан до уничтожения влияния лезгинов на Закавказье", Спб. 1848.
   44. Неверовский, "Истребление аварских ханов в 1834 г.", Спб. 1848.
   * 45. N. М., "Государь Николай Павлович"--"Русский архив", 1881, 2,
   * 46. N. N.. "Тяжелые времена (Из воспоминаний доктора)" -- "Исторический вестник", 1884, V.
   * 47. N. N., "Шамиль и Чечня" -- "Военный сборник", 1859, IX.
   *48. Огарков В. В., "Воронцовы", Спб. 1892.
   49. Окольничий Н., "Перечень последних военных событий в Дагестане" -- "Военный сборник", 1859.
   50. Ольшевский М. Я., "Записки"--"Русская старина", 1893--1895.
   51. "С. - Петербургские ведомости", газета, 1851--1852.
   * 52. Полторацкий В. А., "Воспоминания"--"Исторический вестник", 1893, 1Я95.
   53. Половцев А. В., "Бородинская годовщина" -- Календарь-альманах "Царь-колокол", Спб. 1889.
   * 54. Потто В. А., "Гаджн-Мурат"--"Военный сборник", 1870, II.
   * 55. Потто В. А., "История 44-го драгунского Нижегородского полка", десять томов, Спб. 1895.
   56. Потто В. А., "Вступительная глава к истории Дагестанского конно-иррегулярного полка". Рукопись (библиотека Ясной Поляны, "Материалы к "Хаджи-Мурату").
   57. Прушановский, штабс-капитан генерального штаба -- выписка из путевого журнала. Составлена в 1841 г. (рукопись, 77 стр. --библиотека свой Поляны, "Материалы к "Хаджи Мурату").
   58. Руновский А., "Записки о Шамиле пристава при военнопленном", Спб. 1860.
   * 59. Руновский А., "Кодекс Шамиля"--"Военный сборник", 1862; Русский архив", 1888, 1890.
   * 60. "Русская старина", 1870--1902.
   * 61. "Сборник сведений о кавказских горцах", вып. I--X, Тифлис 69--1881.
   62. "Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа", вып. I--ХL, Тифлис 1881--1902 (библиотека Ясной Поляны).
   63. Свод законов Российской империи за 1852 г., Спб. 1857.
   64. "Северная пчела", газета, 1852.
   65. И. Соколов. "Воспоминания о государе Николае Павловиче" -- Русский архив", 1886, 2.
   66. В. А. Сологуб, "Воспоминания", Спб. 1887.
   67. Татищев С. С., "Внешняя политика императора Николая I", Спб. 1887.
   68. Татищев С. С., "Воцарение императора Николая I" -- "Русский вестник", 1893, 3--4.
   * 69. Толстой Л. Н., Дневники 1850-х гг.
   * 70. Толстой Н. Н., "Охота на Кавказе" -- "Современник", 1857, 2.
   71. Устрялов Н. Г., "Историческое обозрение царствования императора Николая I", Спб. 1847.
   * 72. Филипсон Г. И., "Записки"--"Русский архив", 1884, I.
   * 73. Чистович Я. А., "Записки" -- "Русская старина", 1886, XII.
   74. ШульгинС. Н., "Из дагестанских преданий о Шамиле и его сподвижниках", Тифлис 1910. -- Читано Толстым в рукописи в 1903 г. и в напечатанном виде в 1909 г.
   75. Швльдер Н. К., "Император Николай I в 1848--1849 гг." -- "Исторический вестник", 1899, LХХVIII.
   76. Шильдер Н. К., "Император Николай I и Аракчеев" -- "Исторический вестник", 1900.
   * 77. Швльдер Н. К., "Император Николай I, его жизнь и царствование", Спб. 19СЗ, 1--2.
   * 78. Щербинин М. П., "Биография генерал-фельдмаршала князя Михаила Семеновича Воронцова", Спб. 1858.
   * 79. Эсадзе С. С., "Материалы военно-исторического отдела штаба Кавказского округа", 151 выписка (библиотека Ясной Поляны, "Материалы к "Хаджи-Мурату").
   * 80. Юзефович М. В., "Памяти Пушкина" -- "Русский архив", 1880,
   *81. Юнге Е. Ф., "Воспоминания о Николае I" (читано в рукописи).
   82. Янжул М. А., "Восемьдесят лет боевой и мирной жизни 20-й артиллерийской бригады", 1--2, Тифлис 1886--1887.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

Запись 1896 г.

  
   (1) 275 (4) Газета "Кавказ". -- Взято из книги А. Л. Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка", т. II, стр. 73.
   (2) 275 (7) Гюлъ-Салим.... Карим-гюль,--Женские имена, взяты из "Сборника сведений о кавказских горцах", вып. VIII, отд. III, ст. В. В. Цветкова "Из горской криминалистики", стр. 2--3.
   (3) 275 (7) Патимат, -- Женское имя (там же, стр. 35).
   (4): 275 (8) Нур-Магома, Джамал-- Мужские имена (там же, стр. 4).
   (5) 275 (9) Аймисей -- Женское имя (там же, стр. 7).
   (6) 275 (10) Саит-юрт -- Название "сильнейшего аула у подножья черных гор" ("Воспоминания" В. А. Полторацкого--"Исторический вестник", 1893, май, стр. 359).
   (7) 275 (11) Майортуп, или Маюр-туп -- Чеченский аул, упоминается во многих источниках. Толстым это название записано при чтении о "деле в Майортупском лесу" в "Воспоминаниях" В. А. Полторацкого (там же, стр. 360).
   (8) 275 (12) Автуры -- Аул (там же, стр. 360, а также "Русская старина", 1881, 3, стр. 677). Близ этого аула Хаджи-Мурат принял решение передаться русским.
   (9) 275 (13) В Хунзахе--Записано по книге А. Л. Зиссермана "История 80-го пех. Каб. полка", стр. 245, где сказано: "...старый ханский дворец, обращенный в казарму".
   (10) 275 (14) Турлучный плетень. -- "Больные помещались в турлучных землянках" ("турлук" -- плетень, обмазанный глиной) (там же, стр. 246).
   (11) 275 (15) Саманный кирпич. -- "Укрепление наше... сложенное из булыжного камня на глине и частью из саманного кирпича, в сущности было довольно плохо" (там же, стр. 297).
   (12) 275 (16) С матерью.... за дровами --Художественная деталь, относящаяся к детству Хаджи-Мурата: возникла у Толстого при чтении слов: "нередко женщины... на своих плечах приносили хворост" (там же, стр. 24;).
   (13) 275 (17) Требование русских властей... -- "На жителях лежала... поправка дорог, которая в горах повторялась каждый год по нескольку раз, а весною и осенью требовала особых трудов" (там же, стр. 247--248).
   (14) 275 (18) [18] (25) Проповедь Кази-Муллы--Там же, стр. 18.
   (15) 275 (19) Осада Хунзаха--Там же, стр. 19.
   (16) 275 (19-24) Поездка в Тифлис.... Целъмес-аул. -- Записи по статье В. Потто "Гаджи-Мурат" -- "Военный сборник", 1870, N 11, стр. 160--162.
   (17) 275 (25-26) Ахмет-хан аварский.... Гасан, брат Ахмет-хана.--Записи по статье "Мехтулинские ханы" -- "Сборник сведений о кавказских горца", вып. II, отд. IV, стр. 4--5.
   (18) 275 (27-28) Ходили в каракуле.... навыворот.--Записано по статье Абдуллы Омарова "Как живут лаки". -- "Сборник сведений о кавказских горца", вып. II, отд. III, стр. 7.
   (19) 275 (29) Приносят траву... спят--"...После ужина каждое семейство выходит на крышу, где сушится сено, принесенное хозяйкою с поля, и... располагается на отдых" (там же, стр. 9).
   (20) 275 (31) Перетаскивают снопы. -- "...Семейства, у которых давно уже вышел свой собственный хлеб... спешили приносить с поля по несколько снопов и выколачивали колосья палкою" (там же, стр. 8).
   (21) 275 (32) "Даллай" -- веселая аварская песня. -- Записано до статье Владимира Вилльер де Лиль-Адам "Две недели в Даргинском округе" -- "Сборник сведений о кавказских горцах", вып. VIII, отд. II, стр. 8--9.
   (22) 275 (33-34) Из ущелья выходит пар... -- ".. .Из ущелья поднялся пар и, быстро разгоняемый легким ветром, распространился во все стороны и вскоре покрыл всю местность туманом" (там же, стр. 10).
   (23) 276 (1) Злые собаки. -- "...Я пошел гулять по аулу... множество больших и злых собак, с яростью кидающихся на прохожих" (там же, стр. 10).
   (24) 276 (1) Улашин. -- Распространенное на Кавказе название собак; в источниках не встречается; было известно Толстому раньше (в его рассказе "Кавказский пленник", 1875 г., название "злой-презлой" собаки-- "Уляшин"), очевидно, вспомнилось ему при чтении о "злых собаках".
   (25) 276 (2-4) Красные шаровары.... по-египетски--"...Красные шаровары, серовато-синий бешмет с красными ластовиками и такого же цвета платок...Головной убор их живо напоминает повязку древних египетских женщин" (там же, стр. 12).
  

Пометы 1897 г. к "Сборнику сведений о кавказских горцах", вып. I, II, III, IV, VI, VII

Материалы Х[аджи|-М[урата]

  
   (26) 276 (23-24) 1) О примирении за убийство.... Комаров, стр. 35. -- Записки по статье А. В. Комарова "Адаты и судопроизводство по ним", вып. I, отд. II.
   На стр. 33--35 приведены случаи полюбовных соглашений с убийцами и описывается обряд примирения.
   (27) 276 (25-28) 2) Свадебные обряды.... чудесные песни... 28 --31. -- Записи по статье А. П. Ипполитова "Этнографические очерки Аргунского округа", вып. I, отд. III, стр. 7--12. Дано подробное описание горских свадебных обычаев, стр. 13, 18--19, 21, 27--31.
   (28) 276 (39-38) 3) Приветствия... .Песня о Хачбаре, удивительная, 41,42.--Записи по статье "Кое-что о словесных произведениях горцев", вып. I, отд. V.
   На стр. 6 подчеркнуты Толстым горские приветствия "салям алейкум", "алейкум салям". На стр. 7 подчеркнуты горские проклятия: "утони ты в крови", "да выпьет ворон твои глаза". Отметки Толстого на стр.: 10--12, 14, 16--20, 34--35, 37--4-2.
   (29) 276 (39) 4) Наср Эдин. - Ссылка Толстого относится к статье: "Казикумухские (лакские) народные сказания", вып. I, отд. V, стр. 68--71, где приведены "Анекдоты" муллы Наср Эдина, "одного из самых популярных лиц на восточном Кавказе" (вып. I, отд. V, стр. 26).
   (30) 276 (40-41) 5) С[борник] к[авказских] г[орцев) 1. Воспоминания Муталима. -- Запись по статье Абдуллы Омар-оглы "Воспоминания муталима", вып. I, отд. VII, стр. 13--64, где подробно описывается быт горцев.
   (31) 276 (42-43) 6) ...Из горск, криминалистики 57, 66.-- В статье "Из горской криминалистики (Извлечение из дел кавказского горского управления)", вып. I, отд. VIII, стр. 57--59, описывается побитие камнями "женщины, обвиненной в прелюбодеянии". На стр. 59--6; -- дело об убийстве молодой женщиной семилетнего мальчика, сына от первой жены. Это убийство повлекло за собою ряд убийств, сама женщина была застрелена мужем по требованию разъяренной толпы.
   (32) 276 (45--277) 1)Учение Зикра..,. Воззвание.... Шариат, тарикати марефат 15. -- Зикра по-чеченски -- молитвословие. Под тем же названием было известно религиозно-политическое учение, существовавшее на Кавказе в 70-х годах.
   Запись относится к статье А. П. Ипполитова "Учение Зикр и его последователи в Чечне и Аргунском округе", вып. II, отд. II, стр. 6, 12--13,15.
   (33) 277 (3-7) 2) История Джемал-Эдина.... Любовь.... О сердце правоверного (30 стр.) -- Толстым отчеркнуто на стр. 3--6 вып. II, отд. III предисловие к "Учению о тарикате" Джемал Эдина его сына, Сеида Абдурахмана.
   Отчеркнуты также на стр. 10 основные правила тариката, на стр. 16 мысли о любви.
   На стр. 30 Толстым отчеркнуто: "Сердце боговедающего человека шире всего в мире: если бы престол божий и все, что окружает его, увеличить в 1 000 000 раз и бросить в один из углов сердца правоверного, последний даже не заметил бы этого".
   (34) 277 (8) То, что испытывает дед. На стр. 35--36 рассказывается о духовном состоянии последователей тариката. Очевидно, отмечено Толстым для характеристики деда Хаджи-Мурата, который по первоначальному плану должен был фигурировать в повести.
   (35) 277 (8-9) Красноречие в письмах.... с людьми.--На стр. 35--48 приводятся образцы писем последователей тариката, изобилующие художественными сравнениями.
   (36) 277 (10-12) 3) Материалы для истории Дагестана 7.... События 42-го года 35, 36. -- Отмечается статья А. К. "Казикумухские и кюринские ханы", вып. II, отд. IV, стр. 7, 28--29, 34--38.
   (37) 277 (12-14) 4) Мехтул[инские) ханы.... Тарков[ским]. -- Статья "Мехтулинские ханы", без подписи, вып. II, отд. IV; на стр. 7 сказано: "Паху-бике домогалась, чтобы с поступлением сыновей ее в подданство России им возвращен был удел их отца из Мехтулинского ханства". На той же странице отчеркнуто место, где сказано, что Салтанет-бике, дочь аварской ханши, была замужем за Шамхалом Тарковским.
   (38) 277 (16-18) Влезают на крышу..,. 5) Свадебные обычаи у кабардинцев.-- Запись по статье Н. Ф. Грабовского "Свадьба в горских обществах Кабардинского округа", вып. II, отд. VI, где на стр. 3 рассказывается, что молодежь карабкалась на плоские крыши саклей, чтобы видеть свадебный поезд.
   На стр. 12--24 описываются свадебные обычаи кабардинцев.
   (39) 277 (18-24) 6) Горе по мертвому.... 7).... Что будет при конце света...-- Записи по статье Абдуллы Омар-оглы "Воспоминания муталима", вып. 11, отд. VII, стр. 3, о, 27, 29--30, 31, 32, 59.
   (40) 277 (25-26) С6орник к[авказских] г[орцев] III.... Молитва 15--18.-- На стр. 7--10, вып. III, отд. I, в статье "Низам Шамиля" приведено "Положение о наибах". На стр. 12 указывается, что армия Шамиля делилась на сотня и десятки; на стр. 16 приводится молитва о ниспослании побед Шамилю.
   (41) 277 (29) Привилегированные сословия кабардинского ок[руга]. Под этим названием в вып. III, отд. I, стр. 1--12, помещена статья о кабардинских владетельных князьях.
   (42) 277 (31--278 (2) 2) Время молитв....20) Брачный пир, зурна. 29-- Записи NN2--20 произведены по статье Н. Львова "Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев аварского племени", вып. III, отд. III, стр. 2, 5, 6, 8, 9, 10--14, 18, 22--27.
   (43) 278 (3-40) 21) Буттай --папа.... 64) Чуреки с мятой. -- Толстой отмечает места из воспоминаний Абдуллы Омарова "Как живут лаки", напечатанных в вып. III, отд. III, стр. 5--10, 12--18, 21--24, 28--30, 33--36, 38, 42--46.
   (44) 278 (41-47) 55) Путешествием Дагестану.... 59) Костюмы и пляска "той", 35. -- Записи сделаны по статье Н. И. Воронова "Из путешествия по Дагестану", вып. III, отд. III, на стр. 18, 19, 27, 32--34.
   (45) 278 (49) 60) Уголовные случаи. -- Имеются в виду случаи убийств и самоубийств, изложенные в статье "Из горской криминалистики", вып. III отд. IV, стр. 1--28.
   (46) 279 (1-4) 61) С[борник] К[авказских] Г[орцев] VI.... 63) Анекдот о свинье.-- Записи сделаны по статье Умалата Лаудаева "Чеченское племя", вып. VI, отд. I, в которой много мест отчеркнуто рукой Толстого, стр. 36, 54--56.
   (47) 279 (5-11) 64) Кабардинская старина.... 70) Гладки, как коровы яловые. -- "Кабардинская старина", вып. VI, отд. II -- рассказы из жизни кабардинцев, стр. 20, 23, 47, 50--64, 70.
   (48) 279 (13) 71) Строгает палочку. -- Соответствующего текста в данном выпуске "Сборника" не имеется. Возможно, что это художественная деталь, вспомнившаяся Толстому, которую он тут же записал, чтобы после ею воспользоваться.
   (49) 279 (14) 72) Вытянув мертвому как следует руки и ноги. -- На стр. 80 рассказывается, что один горец убил другого горца, после чего "прикрыл его буркой, вытянув ему, как следует, руки и ноги".
   (50) 270 (15) 73) Все сказки кабардинские. -- "Кабардинские сказки" напечатаны на стр. 104--128.
   (51) 279 (16-19) 74) С[борник] К(авказских] Г[орцев], IV.... Пословицы.--Записи сделаны по статье А. И. фон-Плотто "Природа и люди Закатальского округа", вып. IV, отд. I. На стр. 2--3 -- описание фауны и флоры Алазанской долины, на стр. 23--28 подробное описание жилища, обстановки и одежды жителей Алазанской долины; на стр. 28--42 описание свадьбы, на стр. 42--46 описание похорон; на стр. 59--61 пословицы и поговорки жителей Алазанской долины.
   (52) 279 (20-28) Истинные последователи Тари[ката].... 81) Пророк лучше, чем сами. Записи по статье "Истинные и ложные последователи тариката", перевод с арабского, с предисловием А. Омарова, вып. IV, отд. I. Отмечены гл. I, III --VI.
   (53) 279 (29) 82) Ичкерит -- умирая завещал (13). -- Запись по статье И. М. Попова "Ичкерия", вып. IV, отд. I, стр. 13: "Аварцы, опустошив часть аула, уже отступали обратно, когда Бэрсан догнал главу партии и выстрелом нанес ему смертельную рану. Раненый, падая с лошади, сказал: "Бэрсан, я шейх Гада; истинно следуя закону пророка Магомеда, я учил народ идти путем правым; умирая от руки твоей, я именем аллаха завещаю тебе силу моего слова и учения пайхомара (пророка): обращай народ в мусульманство и прими его прежде сам". Сказав последние слова, Гада умер. Бэрсан возвратился домой печальным от первого впечатления случившегося, но вскоре принял мусульманство и начал проповедывать учение Магомеда".
   (54) 279 (30-32) 83) Голубь.... 84) Пословицы. -- 83) Народная легенда о голубе, прочитанная Толстым в статье Ч. Ахриева "Несколько слов о героях в ингушевских сказаниях", вып. IV, отд. II, стр. 3. Содержание легенды в том, что Солса перед смертью мучила страшная жажда и когда в предсмертной агонии, после отказа вороны и волка принести ему воды, он обратился с тою же просьбою к пролетавшему мимо голубю, голубь принес ему в красных чевяках воды, и Солса, утоливши жажду, умирает, поблагодарив голубя и погладив его по шейке. Оттого-то, будто бы, говорят ингуши, у голубя шея золотистая, и кричит-то он так: "как солсан кок". (84) Сказки и пословицы в той же статье, стр. 4--33.
   (55) 279 (33-46) 85) Как живут лаки..... 98) Топливо: бурьян и кизяк-- Записи по статье Абдуллы Омарова "Как живут лаки", вып. IV, отд. III.
   На стр. 2 Омаров рассказывает (85) об обычае "кунаков по преданию": "Каждый горец имеет в прочих аулах по одному камаличу, т. е. близко знакомому человеку, у которого он гостит в случае, если ему приходится бывать в чужом ауле".
   В следующих записях (86) Толстой отмечает описание полевых работ (жатву) горских женщин и провозглашение "выхода серпа", стр. 3, 7--18, 20, 22--24.
   (56) 279 (47) 99) Невеста.... Свадьба осетин (28)--Запись сделана по статье Джантемира Шанаева "Свадьба у северных осетин", вып. IV, отд. III, стр. 2, где рассказывается, что в первое время пребывания невестки в семействе обычай запрещает ей говорить с кем бы то ни было из семейства громко; по крайней мере, два или три месяца она должна говорить впол-голоса.
   (57) 280 (1-2) 100) Из горск[ой] кримина[листики].... пение Зикарло--Записи по статье "Из горской криминалистики", вып. IV, отд. IV, стр. 53--86. Толстым отчеркнуто несколько мест, касающихся Тазы Экмирзаева, поднявшего в 1865 г. восстание жителей аула Харачой. В одном из его воззваний (стр. 57) говорится: "приготовляйтесь к войне и изгнанию неверных из земель наших". На стр. 61 рассказывается, как (101) "неграмотный пастух. Таза Экмирзаев, находясь в полубредовом состоянии, объявил себя духовным вождем, имамом, и нашел приверженцев. При провозглашении его имамом раздавалось пение зикарло". (Зикарло от слова "зикр" -- молитвословие.)
   (58) 280 (4-12) 103) С[борник] О К(авказских] Г[орцах], VII--110).... и положил шашку. -- Записи по статье Гаджи-Али "Сказание очевидца о Шамиле", вып. VII, отд. I. На стр. 11 Толстой отмечает место, где сказано, что (105) при избрании Шамиля имамом "кадий, подняв руки к нему, произнес "фатиха", что значит: кончено, быть посему, и, по обычаю, погладил обеими руками бороду".
   На стр. 12 отмечается место (106), где говорится, что 11-летнего сына ранее убитой Гамзат-беком аварской ханши, Булач-хана, Шамиль приказал бросить в реку с моста.
   На стр. 17 Толстым отчеркнуто: "Перед прибытием в Телетль, Шамиль послал с возвышенности Каралал в Андалал (107) письмо следующего содержания: "Я и вы -- братья по религии. Две собаки дерутся, но когда увидят волка, то, забыв свою вражду, вместе бросаются на него. Хотя мы враги между собою, но русские -- волк наш, а потому прошу вас соединиться со мною и сражаться против общего врага; если же вы не поможете мне, то бог-- моя помощь". На стр. 37 приведена речь Шамиля (108), которую он произнес по прибытии в Ахты.
   (109) "Когда Шамиль увидел, что народ, наибы и даже самые приближенные изменили ему и что он окружен с четырех сторон русскими, то, оставив в Ичичах орудия, железо, хлеб, медную посуду, постели, одеяла и много разной домашней утвари, бежал с горстию мюридов на Гуниб, взяв с собою: на 6-ти лошадях золото и серебро, на каждой лошади по 4 т. руб.; на одной лошади разные драгоценности; на 17-ти лошадях книги; на 3-х лошадях ружья; на 3-х лошадях шашки, пистолеты, кинжалы и панцыри; на 40 лошадях разные вещи, платья жен, сукна и прочее. В четверг 4-го сафара 1276/1859 года Шамиль выехал из Ичича с гумбетовцами и их наибом Уцми. Они провожали его до моста Конхидатльского, а там, распростившись с ним, со слезами на глазах возвратились домой" (стр. 58). На стр. 67 сказано, что (110) в последние минуты перед сдачей русским Шамиль "приготовился защищаться, положив перед собою шашку и заткнув полы за пояс".
   (59) 280 (14-39) 111) Среди горцев Северн[ого] Дагестана.... 124) Вухка-тойтойче. -- Записи по статье Гаджи-Мурада Амврова "Среди горцев Дагестана (из дневника гимназиста)", вып. VII, отд. III, стр. 13, 16, 19, 23--25, 27, 29--32, 34--38, 41--44, 48, 56, 59--62, 64, 72--77.
  

Запись 1898 г.

  
   (60) 280 (42) Османли Гаджиев--дед.--Дед Хаджи-Мурата. Имя взято из книги А. Л. Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка", т. II, стр. 37.
   (61) 280 (43) Абдулл -- отец. -- Действительное имя отца Хаджи-Мурата -- Итин-Магомет; упоминается А. Неверовским в брошюре "Истребление аварских ханов в 1834 г.", Спб. 1848, стр. 30. Но Толстой в 1896 г. брошюру Неверовского не читал и дал отцу Хаджи-Мурата вымышленное имя.
   (62) 281 (1) Кази-Мулла атак[ует] Хунзах. -- Взято из топ же книги Зиссермана, стр. 19.
   (63) 281 (2) Смерть Кави-Муллы -- Кази-Мулла при наступлении на Хунзах в 1832 г. "с 60 лучших своих приверженцев был убит в башне" (там же, стр. 28).
   (64) 281 (2) (убийство) хан[ов]. -- Убийство трех молодых аварских ханов Гамзат-беком, произошло 13 августа 1834 г. (там же, стр. 36).
   (65) 281 (3) (убийство) и Гамзат Бека.--Гамзат-бек после завоевания иv Хунзаха был убит в мечети 19 сентября 1834 г. братьями Османом b Хаджи-Муратом (там же, стр. 38).
   (66) 281 (4-5) По 36 год Гад;[и]-Мур[ат].... Магом[ед] Мирза, слабый характером и здоровьем. -- В этих записях Толстой отмечает историю управления Авариен Хаджи-Муратом в первые годы после убийства Гамзат-бека ("Русская старина", 1881, 3, стр. 669).
   За его управлением было поручено наблюдать Аслан-хану, а после смерти Аслан-хана 17 апреля 1836 г. барон Розен назначил сыновей Аслан-хана Нуцал-Агу и Магомеда-Мирзу. Последний был "слабый здоровьем и характером и потому малоспособный к управлению" ("Сборник сведений о кавказских горцах", вып. II, отд. IV, стр. 29--30).
   (67) 281 (7-8) Убили Гарун-Бека.... 31-- После смерти Аслан-хана и его сына Нупал-Аги, не успевших отомстить Гарун-Беку за его участие в убийстве Муртузали -- их родственника, Гарун-Бек отправился к Магомед-Мирзе, чтобы выразить свое сожаление о смерти его брата Нупал-Аги. Магомед-Мирза, обедавший в это время с Ахмед-ханом Мехтулинским, едва только увидел вошедшего Гарун-Бека, велел своим "нукерам отрубить ему голову" (там же, стр. 31).
   (68) 281 (9) Гаджи-Ягъя. -- После отъезда Магомед-Мирзы из Хунзаха управлял одно время Аварией его двоюродный брат Гаджи-Ягья (там же, стр. 31).
   (69) 281 (10-11) Ахмед-Хан 1836 г.... к орудию.--С октября 1836 г. управление Аварией было поручено Ахмед-хану Мехтулинскому (там же, стр. 31), личному врагу Хаджи-Мурата. О нем Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову: "Ахмет-хан обвинил меня в тайных сношениях и переписке с Шамилем, отвел к коменданту крепости, где я содержался в продолжение 9 дней привязанным к орудию" ("Русская старина", 1881, 3, стр. 669).
   (70) 281 (13) Жена чеченка. -- "Жена моя чеченка", -- рассказывал Хаджи-Мурат Лорис-Меликову ("Русская старина", 1881, 3, стр. 676).
   (71) 281 (14-16) Туту... Шамай.--"Ту-ту-бике была родная сестра Аслан-хана... Из семейства Аслан-хана остались в живых только жена его Умми-Гюльсеум-бике и его малолетняя внучка Шамай-бике" ("Сборник", вып. II, отд. IV, стр. 32).
   (72) 281 (17-18) Шамиль берет.... Буцал-Хана и убивает его.--Об этом Толстой прочитал у Зиссермана в "Истории 80-го пехотного Кабардинского полка", где сказано: после убийства Гамзат-бека Шамиль "вытребовал у тестя Гамзат-бека всё собранное им имущество и младшего из сыновей несчастной ханши Паху-бике, Булач-хана. Этого десятилетнего мальчика Шамиль приказал убить и тело бросить с кручи" (т. II, стр. 37),
   (73) 281 (20) В Цельмесе.... Клюге фонКлюгенау. --Запись из рассказа Хаджи-Мурата Лорис-Меликову своей биографии ("Русская старина", 1881, 3).
   (74) 281 (21) И мюридизм. -- Возможно, что Толстой имеет в виду главу II во втором томе "Истории 80-го пехотного Кабардинского полка" Зиссермана, о возникновении мюридизма, а может быть, отмечает свое намерение описать новое стремление Хаджи-Мурата к мюридизму после разочарования в русских.
   (75) 281 (22) 38-й год. -- Дальнейшие записи Толстой произвел на основании рассказа Хаджи-Мурата Лорис-Меликову ("Русская старина"", 1881, 3, стр. 669--677).
   (76) 281 (22) первое сражение с русскими. --Даты 1838 г. в источниках нет. Первое сражение Хаджи-Мурата с русскими войсками происходило в 1840 г., вскоре после ареста Хаджи-Мурата и его первого бегства от русских (там же, стр. 669).
   (77) 281 (23) Убит Бакунин. -- В 1841 г. в сражении с Хаджи-Муратом был убит начальник отряда молодой генерал Бакунин (там же, стр. 669).
   (78) 281 (24) Ахмет-Хан убил двоюрод[ных] братьев 3-х. -- После сражения 1841 г. Ахмет-хан, прибыв в Хунзах, заковал трех двоюродных братьев Хаджи-Мурата и через несколько дней приказал жителям убить их (там же, стр. 670).
   (79) 281 (25) С 38 на 50.... воевал с русскими. -- Действительные даты участия Хаджи-Мурата в войне против русских: 1840--1851 гг. Толстой указывает годы с 38 по 50 на основании рассказа Хаджи-Мурата, который говорит: "Авария подпала под власть Шамиля. Назначенный наибом Аварии... я в продолжение двенадцати лет воевал с русскими" (там же, стр. 670).
   (80) 281 (26) В 43 г. 7000 бар[анов].... скота--"В 1843 г.... я... угнал 7 000 баранов, 100 лошадей и 300 голов скота" (там же, стр. 671--672).
   (81) 281 (27) 46... Нох Бике. -- Об этом событии Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову: "Питая вражду к дому Ахмет-хана Мехтулинского, я с партиею в 200 человек, в 1846 г., ночью вошел в селение Джунгутай в увез вдову его Нох-Бике" (там же, стр. 672).
   (82) 281 (28) 600 гол[ов] скота. -- Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову, как он "отбил 600 голов скота" (там же, стр. 672). 1847 г. -- дата Толстого.
   (83) 281 (29) В 49 году.... лавки. --Об этом Хаджи-Мурат рассказывал: "В 1849г., желая разгромить лавки, я ночью ворвался в Темир-Хан-Шуру" (там же, стр. 673).
   (84) 281 (30) 50.... Хаджи Агу-- Продолжая свой рассказ, Хаджи-Мурат говорит: "В 1850 г. хотел взять в плен Хаджи Агу Илисуйского, собрал партию и отправился туда, но он, узнав о пребывании моем, бежал" (там же, стр. 674).
   (85) 281 (31) 51. Убил Золотухина. -- Там же, стр. 674.
   (86) 281 (32) Мунафики. -- Написано на полях и дважды подчеркнуто Толстым. Это же слово подчеркнуто им в статье Абдуллы Омарова, "Воспоминания муталима" -- "Сборник сведений о кавказских горцах", вып. II, отд. VI, стр. 11, где в примечании сказано: "мунафик (араб.) означает безбожный, принужденный, притворяющийся мусульманин... Мюриды называли вообще всех покорных русскому правительству мусульман мунафиками".
  

Конспект 1902 г.

  
   (87) 281 (36) 25-й год. Ему 13 лет. --Год рождения Хаджи-Мурата в источниках не указан. Толстой относит его к 1812 г. на основании ряда датированных событий в жизни Хаджи-Мурата.
   (88) 281 (36) У деда проповедь хазавата. -- Источником послужил рассказ Абдуллы Омар-оглы о трех старцах, проповедниках мюридизма, которых он застал у отца "сидящих рядом, положа под себя ноги, с четками в руках" ("Сборник сведений о кавказских горцах", вып. I, отд. VII, стр. 20).
   (89) 281 (37-38). Нападение на Хунзах-- Осада Хунзаха Кази-Муллой в действительности происходила в 1832 г. У Потто она отнесена к "тридцатым годам" ("Военный сборник", 1870, 11, стр. 159).
   (90) 281 (38) Смерть отца -- Источники этого события: "Военный сборник", 1870, N 11, стр. 159, и рассказ Хаджи-Мурата Лорис-Меликову -- "Русская старина", 1881, стр. 668.
   (91) 281 (38) Он мюрид.... в горы. --См. ред. первая, четвертая и седьмая.
   (92) 281 (39) 28-й год. -- Дата Толстого, в источниках ее нет.
   (93) 281 (39) Он муталим. -- Об этом в источниках нет. Толстой хотел использовать "Воспоминания муталима" ("Сборник сведений о кавказских горцах", вып. I, отд. VII).
   (94) 281 (39) Казнь женщины. -- См. прим. 31.
   (95) 281 (39) Он нукер Омар-Хана. -- По источникам Хаджи-Мурат не был нукером Омар-хана.
   (96) 281 (40) Женится. -- О женитьбе Хаджи-Мурата в источниках данных нет. Для описания свадебных обычаев на Кавказе Толстой отметил много материалов в "Сборнике сведений о кавказских горцах".
   (97) 281 (41) под Гимрами. -- Гимры -- аул в северном Дагестане, где в 1832 г. произошло сражение между отрядами бар. Розена и Кази-Муллы, в котором последний был убит. См. прим. 65.
   (98) 281 (41-42) Дружба с ханами.... Молодечество. -- О дружбе Хаджи-Мурата с аварскими ханами в источниках нет. О молодечестве взято из статьи А. Омарова "Как живут лаки" ("Сборник сведений о кавказских горцах", вып. IV, отд. III).
   (99) 281 (43)--282 (3) 33. Гамзат-бек угрожает...Хаджи-Мурат выбран.-- Источником послужили сочинения Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка", т. II, стр. 29--31, В. Потто, "Гаджи Мурат"-- "Военный сборник", 1870, .N 11, стр. 160, и "Русская старина", 1881, 3, стр. 668--669. Данных, свидетельствующих об укреплении в Хаджи-Мурате ненависти и презрения к русским под впечатлением его пребывания в Тифлисе, в источниках не имеется.
   (100) 282 (8) 35, 36 -- 1835 и 1836 годы--даты Толстого.
   (101) 282 (5-6) Награды ...честолюбие.--О наградах Хаджи Мурат говорил Лорис-Меликову: "По занятии Хунзаха русскими войсками, я пользовался особенным расположением Клюки-фон-Клугенау, получая часто денежные награды" ("Русская старина", 1881, 3, стр. 669).
   (102) 282 (7) Фези.... Ахмет-хан. -- Фези-- "страшный для горцев генерал", занявший Хунзах 27 мая 1837 г. (В. Потто, "Гаджи-Мурат" -- "Военный сборник", 1870, X? 11, стр. 161). По-видимому, у Толстого было намерение связать приход в Аварию Ахмет-хана Мехтулинского с взятием Хунзаха генералом Фези. В действительности управление Аварией было поручено Ахмет-хану в октябре 1836 г. ("Сборник сведений о кавказских горцах, вып. II, отд. IV, стр. 31).
   (103) 282 (8) 38. Интриги против Ахмет-хана.--1838 г. -- дата Толстого. Здесь очевидная описка, следует понимать: "интриги Ахмет-хана против Хаджи-Мурата" ("Русская старина", 1881, 3, стр. 669; Потто, "Военный сборник", 1870, 11, стр. 162).
   (104) 282 (9-11) 39. Набег.... Отправляет жену с детьми. -- В источниках о набеге Хаджи-Мурата в 1839г. ничего нет. Об отправке жены и детей к Шамилю также нет в источниках.
   (105) 282 (14) 43 г. война (Бакунин убит). -- В действительности сражение с русскими, в котором участвовал Хаджи-Мурат и в котором был убит Бакунин, происходило не в 1843 г., а в 1841 г. (см. прим. 79).
   (106) 282 (15) Сухарная экспедиция. -- О своем участии в этой экспедиции -- "походе русских в Дарго" в 1845 г. -- сам Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову ("Русская старина", 1881, 3, стр. 672).
   (107) 282 (16) в Кабарду. -- См. там же, стр. 672--673.
   (108) 282 (16) жену взял еще оттуда. -- Об этом в источниках не упоминается.
   (109) 282 (17) Гергебиль... . с Шамилем.--Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову: "В 1848 г., перед осадою русскими Гергебиля, я был болен и позже других наибов присоединился к сборам. Враги мои, пользуясь тем, успели очернить меня пред Шамилем, уверив его, что я не хочу воевать с русскими" (там же, стр. 673).
   (110) 282 (20) У Дербента отогнал табун, убил Золотухина. -- Хаджи-Мурат рассказывал Лорис-Меликову: "В 1851 году, на покосах близ Дербента, на рассвете, отогнал табун и, боясь преследования, быстро направился к Озени... Загородив себя бревнами, я расположился там для ночлега... Русские два раза штурмовали мой завал, но были отбиты, на втором штурме я был ранен драгунским полковником Золотухиным шашкою в руку, который тут же убит мною" (там же, стр. 674).
   (111) 282 (21) убил в его доме. -- Об этом Хаджи-Мурат рассказывал: "...Я выехал в селение и направился прямо к дому Шах-Вали, брата Шамхала, ни он сам, ни жители не хотели сдаваться... Дом его был занят, сам он убит с оружием в руках, жена, трое детей и служители их взяты в плен" (там же, стр. 674).
   (112) 282 (22) 62. Шамиль требует 2500 р.. ..на его место --(там же, стр. 675--676).
  

Конспекты 1902 г.

  
   (113) 282--283 Составлены по тем же источникам, что конспект N 5.
  

Запись 1902 г.

  
   (114) 283 (28-29) Ляиляха иллаллах.... ррахил -- Взято из статьи Абдуллы Омарова "Как живут лаки" -- "Сборник сведений о кавказских горлах", вып. III, отд. III, стр. 9--10.,
  
   Запись 1902 г. (?)
  
   (115) 283 (32-35) Абунунцал-хан.... полковник Аварии. --Запись сделана по книге А. Л. Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка", т. 11, стр. 35--38.
  
  

СЛОВАРЬ ГОРСКИХ СЛОВ

  
   В эпоху, к которой относятся события, описанные в "Хаджи-Мурате", многочисленные мелкие племена, населявшие Кавказ, не имели одного общего языка, а каждое племя говорило на своем собственном наречии. Всех наречий насчитывалось около шестидесяти. Но для сношения разных племен между собою существовал татарский язык в двух его разветвлениях: 1) на юго-восточном Кавказе-- адирбеджанский, 2) на северовосточном -- кумыкский. Почти каждый горец имел кое-какие познания в межплеменном языке, как и в языках соседних племен.
   Кроме того, в языки горцев входили многие арабские выражения, сохранившиеся со времен покорения Кавказа арабами и прививавшиеся исламом. Были у горцев в употреблении также многие персидские и турецкие слова ввиду близости горцев к Персии у Турции. Толстому хорошо была известна вся эта своеобразная смесь кавказской речи по его непосредственным наблюдениям в молодости, а также по позднейшему изучению печатных источников. Поэтому, начиная с первого наброска повести и кончая последней ее редакцией. Толстой вкладывал в уста Хаджи-Мурата, аварца родом, не только аварские слова, но и татарские (кумыкские), чеченские, арабские и др. Так же говорят в повести и остальные горцы. Большинство приведенных Толстым горских слов заимствовано им не из печатных источников, а сохранялось в его памяти со времени пребывания на Кавказе. Написание горских слов у Толстого не всегда одинаково, особенно разнообразно пишется мусульманское молитвословие: "Нет бога, кроме бога". В свою Записную книжку за сентябрь 1902г. Толстой старательно вписал точное начертание этой фразы: "ляилаха илла ллах" явно для того, чтобы придерживаться этой транскрипции
  
   Абрек (черкесок.)--беглый горец, разбойник.
   Аварцы -- самая многочисленная народность, населявшая средний Дагестан.
   Адат (арабск.) -- обычай, освященный давностью, обычное право кавказских горцев.
   ответное приветствие, см. селям -
   Айя (ногайск.) --да.
   Алейкум-селям (арабск.) - ответное приветствие, см. селям-алейкум.
   Аманат (арабск.) -- заложник.
   Ана (кумыкск.)--мать.
   Ана сени алесин (правильнее: ана сини алейсин) (кумынск.) -- ругательство: да плачет его мать.
   Анджимах (казикумыкск.)-- праздник весны.
   Атлар (кумыкск.) -- лошадь.
   Аул (турецк.) -- селение.
   Бабай (казикумыкск.) -- мать.
   Байрам -- см. Курбан-Байрам.
   Бар (кумыкск.) -- есть.
   Баранчук (кумыкск.) -- ребенок.
   Бешмет (турецк.) -- нижняя стеганая или суконная поддевка.
   Бисмилля хиррахмани ррахил (арабск.) -- во имя бога всемилостивейшего; молитвословие, стоящее в начале каждой главы корана.
   Бу[о]лур (кумыкск.)--будет.
   Буттай (казикумыкск.) -- отец.
   Вука (кумыкск.) -- коллективные земледельческие работы.
   Гирекма (кумыкск.) -- можно ли.
   Г у (арабск.) -- о ты, который есть -- молитвословие.
   Гумбеговцы -- жители селения Гумбет в Аварии.
   Гурда (чеченок.) -- "шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру Гурда" (объяснение Толстого в "Казаках", т. 6, стр. 55).
   Давар (арабск.) -- вечерние чтения корана в мечети, во время которых слушающие сидят вокруг фонаря.
   Далай (аварск. и др.) -- народный припев, исполняемый хором или соло.
   Джаваат (арабск.) -- совет старейших.
   Джигит (кабардинок.) -- искусный наездник.
   Джины (арабск.) -- добрые и злые духи.
   Закат (арабск.) -- десятая часть урожая, жертвуемая в мечеть и в пользу бедных.
   Зикарло -- множ. число от слова "зикр".
   Зикр[а] (арабск.) -- молитвословие.
   Иллах -- см. Ляилаха илла ллах.
   Ила хара (аварск.) -- оборотись -- выкрикивания при танцах.
   Имам (арабск.) -- мусульманский владыка, соединяющий в своем лице высшую духовную и светскую власть.
   Истихар-намаз (арабск.)-- особая молитва, к которой Шамиль прибегал, когда сомневался; состояла в загадывании: если приснится что-либо белое или зеленое, дело можно начинать, если черное или красное, надо отложить дело.
   Ичкериты -- небольшая горская народность, ответвление чеченцев.
   Иок (кумыкск.) -- нет.
   Кадий (арабск.) -- духовное лицо, исполняющее обязанности судьи.
   Казикумусцы -- см. Лаки.
   Кайсубулинцы -- жители общины Кайсубул в Аварии.
   Карахцы -- жители общины Карах в Аварии.
   Качаг (кумыкск.)-- то же, что абрек.
   Кизяк (кумыкск.) -- смешанный с соломой и высушенный навоз, употребляемый для топлива.
   Кистинцы--небольшая народность, ответвление черкесов, проживавшая в глубоком ущелье рек Арм-хи и Кистин.
   Кошкильды -- или хошгельди (кумыкск.) -- "здравия желаем, мир вам" (объяснение Толстого в "Казаках", т. 6, стр. 45).
   Коран (арабск. -- чтение) -- священная книга мусульман.
   Куди (кумыкск.) -- резать.
   Кумган (кумыкск.) -- высокий медный кувшин с носиком и крышкою.
   Кумыки -- народность тюркского племени, проживавшая в Дагестане на берегу Каспийского моря.
   Кунак (турецк.) -- друг, товарищ.
   Курбан-Байрам (арабск.)-- главный мусульманский праздник, связанный с легендой о жертвоприношении библейского праотца Авраама.
   Курпей (кумыкск.) -- верх папахи.
   Лаилах -- см. Ляилаха илла ллах.
   Лаки (казикумухцы) -- тюркское племя, обитавшее в среднем Дагестане.
   Ламорой (чеченск.) -- презрительное название жителей гор.
   Ляилаха илла ллах (арабск.) -- нет бога, кроме бога (одно из главных мусульманских молитвословий, часто повторяемых).
   Мегирек (кумыкск.) -- всё равно.
   Месахи-акебар (арабск.)-- мировое начало.
   Минарет (арабск.) -- башня при мечети.
   Мичицкие -- жители аулов, расположенных по берегам реки Мичик.
   Морифат (арабск.) -- высшая ступень духовного совершенства.
   Мугаммадунрасуллах (арабск.) -- Магомет есть посол божий (мусульманское молитвословие).
   Мунафик (арабск.) -- неискренний, лицемерный мусульмапто.
   Муталим (арабск.) -- воспитанник духовной школы.
   Муэдзин (арабск.) -- служитель мечети, выкрикивающий с высоты минарета призывы к молитве.
   Мюрид (арабск.) -- послушник, "искатель истины". "Слово мюрид имеет много значений, но в том смысле, в котором употреблено здесь, значит что-то среднее между адъютантом и телохранителем" (объяснение Толстого в "Набеге", т. 3, стр. 30).
   Мюридизм -- националистическое религиозное движение, наиболее реакционное проявление ислама, основанное на угнетении народных масс и поддерживавшееся в 1820--1850 гг. Турцией и Англией.
   Мюршид (арабск.) -- руководитель мюрида.
   Наиб (арабск.) -- "наибами называют людей, которым вверена от Шамиля какая-нибудь часть управления" (объяснение Толстого в "Набеге", т. 30, стр. 30).
   Намаз (персидск.) -- повседневная молитва мусульман, совершаемая пять раз в сутки.
   Нахабар (кумыкск.) -- что нового.
   Низам (араоск.) -- порядок; также -- регулярное войско.
   Ноговицы -- одна голенища, без головок.
   Нукер (персидск.) -- служитель, телохранитель.
   Отур (кумыкск.) -- садись.
   Пешкеш (персидск.) -- подарок.
   Пильгиши (чеченск.)--пельменя или клецки с начинкой.
   Рамазан (арабск.) -- 9-й месяц мусульманского года, месяц главного поста.
   Саубул (кумыкск.) -- "будь здоров" (объяснение Толстого в "Казаках", т. 6, стр. 129).
   Сакля (грузинск.) -- хижина.
   Сардарь (персидск.)-- главнейший правитель, командующий войсками, у горцев -- царский наместник Кавказа.
   Селям-алейкум (арабск.) -- привет тебе, здравствуй.
   Селям-алейкум-рахматум (арабск.) -- привет тебе, здравствуй, благословляю тебя.
   Сераль (персидск.) -- дворец.
   Сулук (кабардинок.) -- род ковша из толстого сафьяна, хранившийся под седлом наездника.
   Тавлинцы -- общее название жителей северного горного Дагестана.
   Тарикат (арабск.) -- религиозное мусульманское учение о подвижнической жизни.
   Той (кумыкск.) -- пирушка с музыкой, песнями и плясками.
   Тулумбасы (персидск.) -- музыкальный ударный инструмент.
   Уйде (кумыкск.) -- "дома" (объяснение Толстого в "Казаках", т. 6, стр. 60).
   Улан (кумыкск.) -- мальчик.
   Улан-якши (кумыкск.) -- молодец, парень.
   Фатиха (арабск.) -- свершилось!
   Хаджи (арабск.) -- звание мусульманина, совершившего паломничество в Мекку и Медину для поклонения священному камню и гробу Магомета.
   Хаджи-Мурат (арабск.) -- "Хаджи" -- то же, что предшествующее слово, "мурат" -- дорогой. У горцев были распространены двойные имена: Нурсул-ислам ("нурсул"--сияние, "ислам"--религия), Курбан-али ("курбан" -- жертвующий, "али" -- храбрейший) и др. Имена собственные, взятые из религиозной терминологии, теряли свое первоначальное значение, и если бы герой повести Толстого совершил паломничество в священные места, то именовался бы "Хаджи Хаджи-Мурат"; фамилий у горцев не было, некоторые роды имели общее название. Род Хаджи-Мурата назывался "Гаджии".
   Хабар иок (кумыкск.) -- нет ничего нового.
   Хазават (арабск.) --т. наз. "священная" война против иноверцев, один из лозунгов воинствующего мусульманства.
   Хевсуры -- небольшая горская народность.
   Хинкал (аварск.)--лепешка из пряного теста.
   Хозыри (арабск. -- готовые к стрельбе) -- футлярчики для патронов по обеим сторонам груди.
   Чайпильгиши --см. Пильгиши.
   Чихирь (кумыкск.) -- молодое вино.
   Чугуре (аварск.) -- духовой музыкальный инструмент.
   Шейх (арабск.) -- духовный наставник.
   Шариат (арабск.) -- гражданское законодательство, основанное на коране и других священных мусульманских книгах.
   Эмджек (кумыкск.)--молочный брат.
   Ягу -- см. Гу.
   Я кайюм (арабск.)-- о боже сущий!
   Я каххар (арабск.) -- о боже мститель!
   Якши (кумыкск.) -- хорошо.
   Яхакк (арабск.) -- о праведный боже!
  
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Рукописи "Хаджи-Мурата" сохранились в большей своей части, общее их количество составляет 2166 листов.
   Основные собрания рукописей хранятся в Государственном Толстовском музее. Первое собрание, в количестве 1664 листа, поступило в Государственный Толстовский музей в 1939 г. из Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина, получившей их от С. А. Толстой в 1915 г. при передаче ею своего архива из Исторического музея.
   Второе собрание, 442 лл., хранилось до 1940 г. в Институте литературы Академии наук СССР, куда поступило в 1913 г. от В. Г. Черткова по использовании для издания "Посмертных художественных произведений Л. Н. Толстого".
   Третье собрание: 1) 38 листов поступило в Государственный Толстовский музей из музея-усадьбы "Ясная Поляна" в 1931 г., 2) I лист поступил от В. Г. Черткова в 1929 г.
   Четвертое собрание -- 18 листов составляет собственность проф. А. Б. Гольденвейзера (образовалось из автографов и правленных Толстым копий, переписывавшихся в свое время А. Б. Гольденвейзером).
   Один лист хранится в Русском отделении национального музея в Праге.
   Один лист находится у С. А. Толстой.
   Один лист хранится в музее-усадьбе "Ясная Поляна".
  
   В отделе "Записей, помет и конспектов" под NN 1, 2 и 8 приводятся места из Записных книжек Толстого за 1896, 1897 и 1902 гг. О рукописях этих записей см. тт. 52 и 54.
  
   1. Автограф на 4 листах почтовой бумаги, исписанных с обеих сторон. Начало: "I) О примирении за убийство"; конец: "124) Вука -- тойтойче (76, 77)". Вверху проставлено рукою Толстого: "Материалы Х[аджн] М[урата]". Рукопись представляет собою список помет к выпускам I, II, III, IV, VI, VII "Сборника сведений о кавказских горцах", Тифлис, 1868--1873 гг. Печатается в отделе конспектов под N 3.
   2. Автограф на обороте листа 5 из рукописи N 8. Начало: "Осман Гаджиев--дед"; конец: "51 убил Золотухина (Мунафики)". Запись 1898 г.. Печатается в отделе конспектов под N 4. 3. Автограф на 1 листе почтового формата, исписанном с обеих сторон. Начало: "25-й год. Ему 13 лет"; конец: "наиба поставленного на его место". Вверху проставлено рукою Толстого: "Х[аджи] М[урат]". Конспект редакции девятой 1902 г. Печатается в отделе конспектов под N 5.
   4. Автограф на 1 листе серой бумаги почтового формата. Очевидно, лист оторван от одного из писем В. Г. Черткова. Написано карандашом на одной лицевой стороне. Начало: "I) Мальчик видит истязания"; конец: "15) Смерть". Конспект-план редакции девятой, 1902 г. Печатается в отделе конспектов под N 6.
   5. Автограф на разорванном пополам листе в 4®: представляет собою конспективные заметки начала повести. Печатается в отделе конспектов под N 7.
   6. Автограф на 1 л. из Записной книжки. Печатается в отделе конспектов под N 9.
   7. Автограф на 18 лл. в 4®, исписанных с обеих сторон. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "14 Августа 1896. Шамардине. Л. Толстой". Рукопись заключена в обложку, на которой рукою М. Л. Толстой написано: "Репей. 1-ая версия". На первом листе написана ее же рукой сбоку на полях: "Первая версия". На том же листе перед текстом рукою Толстого: "Репей". Пагинация рукою Толстого через лист. На обороте л. 3 и на лицевой стороне л. 8 знаки к вставкам, написанным в 1901 г. и вошедшим в рукопись N 30. По всей рукописи сбоку на полях рукой автора вопросы, относящиеся к тексту: "Сакля дом. Ходят ли женщины за водой?" и др. Исправлений немного, несколько вставок на полях. Судя по почерку и цвету чернил, писано в три приема. Текст состоит из пролога и шести частей. Каждая часть отделена чертой.
   Рукопись представляет собою редакцию первую повести "Репей". Впервые опубликовано в книге Л. Мышковской "Работа Толстого над произведением", М. 1931. Печатается полностью в вариантах под N 1.
   8. Копия предыдущей рукописи на 69 лл. в 4®. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "14 Авг. 1896 г. Шамардино". Лл. 1--40 написаны рукою Т. Л. Сухотиной, лл. 41--69 -- рукою М. Л. Оболенской. В дальнейшем целостный характер этой рукописи был нарушен: 1) лл. 1--6 и 32--69 использованы для редакции восьмой 1901 г., см. рук. N 30; 2) лл. 50--51 для редакции шестой 1898 г.; 3) на л. 5 об. автограф конспекта. См. рукопись N 1; 4) на л. 6 об. написан конец варианта N 12 (редакция третья); 5) на лицевой стороне л. 6 сбоку на полях -- автограф нового начала; 6) на л. 33 на полях вставка-автограф, сделанная для редакции седьмой, см. рук. N 30; 7) на л. 50 вставка-автограф к редакции шестой.
   9. Автограф на 2 листках из Записной книжки. Вставка к рукописи N 7, сделанная для редакции шестой. Начало: "Тогда Ахмет-хан подбежал, наступил ногой на шею Хаджи-Мурата и кинжалом отрезал голову..."; конец: "И он погиб".
   Тут же копия, сделанная рукою С. А. Толстой, с двойной пагинацией 59--60 и 79--80, карандашом, проставленной в 1898 г. при подборе текстов для редакции шестой. Конец вставки, начиная от слов: "Лорис-Меликов" отчеркнут Толстым с надписью: [Пропустить].
   10. Рукопись состоит из двух автографов, являющихся вставками 1901 г. к предыдущей рукописи ("Репья"):
   1) Автограф на 6 лл. (4 лл. в 4®, 2 лл. почтового большого размера). Пагинация красным карандашом рукою Толстого. Начало: "--Ну?! Не может быть!"; конец: "Этого-то баснословного героя пришлось встретить и принять Марье Дмитриевне". См. вариант N 42, стр. 382--385. На листе 1 знак кружок с крестом внутри, соответствующий такому же знаку на листе 3 об. рукописи N 7.
   2) Автограф на 4 лл., 2 лл. в 4® и 2 лл. почтовой бумаги малого размера. Пагинация рукою Толстого красным карандашом 1--3. Начало: "Нет, вы всё расскажите по порядку..." Конец: "мы долго смотрели на эти глаза, желтую кожу и рот". См. вариант N 42, стр. 391--394.
   11. Автограф на 19 лл., из них 16 лл. в 4®, л. 17 размером 20 Х 12, лл. 18--19 размером 27 X 21. Исписано с обеих сторон. Заключено в обложку, на которой рукою М. Л. Толстой написано: "Хаджи Мурат (Репей) 2-ая версия". Без заглавия. Начало: "Это было на Кавказе в декабре 1851 года"; конец: "отправить Хаджи Мурата с его мюридами в Грозную, а оттуда в Тифлис". Сбоку на полях вопросы: "Где жили солдаты?" и т. д. На л. 1 об. после слов: "страстный игрок и мужиковатый шутник" следует выпущенное в дальнейшем процессе работы место: начало; "Другие два игрока"; конец: "составляло большую важность".
   На листах 5--10 наброски главы 3. Эти листы представляют собою самую трудную по разбору текста часть из всех рукописей "Хаджи-Мурата". Ряд кусков текста зачеркивается, от них остается несколько строк, затем и эти строки вычеркиваются. В конце концов целиком зачеркиваются несколько страниц. Написав первоначальный вариант, Толстой затем производит перестановку текста, обозначая отдельные куски его номерами, причем после цифр "I, 2", ставит "4", по ошибке пропустив "3". Под N" 2 написано четыре отрывка, такое же количество отрывков под N 4.
   На л. 3 об. сбоку написан список, относящийся к сочинению "Христианское учение"--Начало: 1) Опьян[ение]; конец: 2) Собственность
   На лл. 11--13 новая третья глава, ошибочно обозначенная цифрой "II" и зачеркнутая. Вверху л. 11 рукою С. А. Толстой написаны строки из письма Толстого к Александру III, которые зачеркнуты. Рукопись представляет собою редакцию второй повести.
   Извлекаем варианты NN 2--10.
   12. Копия рукою М. Л. Толстой предыдущей рукописи с исправлениями Толстого на 1 л. в 4®. Начало: "Это было на Кавказе"; конец: "жена, дети. свои дела, работа".
   13. Копия рукою С. А. Толстой, М. Л. Толстой и Н. Л. Оболенского рукописи 12 (лл. 1--3) и рукописи 11 (лл. 4--30), на 30 лл. в 4®. Начало: "В самый разгар войны"; конец: "с его мюридами в Грозную и оттуда в Тифлис". По всей рукописи исправления Толстого. Печатается полностью в вариантах под .N 11.
   14. Копия предыдущей рукописи на 2 л. в 4®. Начало: "В самый разгар войны..."; конец: "Как служба: руби и руби".
   15. Автограф на 6 лл. (лист 1 размером 28 Х 22, остальные в 4®). Начало: ("45 лет тому назад"); конец: "и Гамзат вступил в Хунзах". На обороте первого листа -- 7 строк рукой М. Л. Толстой из сочинения: "Христианское учение". Начало: "и соблазны, оправдывающие грех"; конец: "познания воли бога". На п. 2 об. сбоку на полях вставка. Тут же внизу содержание следующей главы: "Читал книги Тариката и Лорис-Меликову рассказывал свою историю и всё вспомнилось". На листах 2 и 3 -- глава вторая, после исключенная. На обороте листа 4 вставка к листу 5. Листы 0 и 6 -- второй вариант гл. II. На лицевой стороне листа 5 многочисленные поправки. Это редакция третья повести. Извлекаем вариант N 12.
   16. Копия рукою М. Л. Толстой предыдущей рукописи на 5 лл. в 4®. Пагинация рукою М. Л. Толстой 8--11. Начало: "8-го Апреля 1852 г. вечером Хаджи Мурат"; конец: "И всю прежнюю жизнь свою". Л. 1 -- отрез от наклейки на листе 1 рукописи N 17. Печатается полностью в вариантах под N 13.
   17. Автограф на 8лл. в 4®. Начало: "Так и писали и думали"; конец; "надвигается последнее и страшное наказание". Продолжение текста рук. 15. Лист 1 состоит из наклейки отреза от листа 1 рук. 16 и копии рукою С. А. Толстой автографа, описанного в рукописи N 28. Вставка эта зачеркивается я поверх пишется новый текст, тоже зачеркнутый. Начало: "Рассказ этот заставил Хаджи Мурата вспомнить свою жизнь"; конец: "и не возвращаясь к мужу". На л. 1 об. отчеркнуто карандашом с надписью "пр." текст, начало которого: "За несколько дней перед отъездом в Нуху"; конец (на полях листа 8-го): "и начинал резать палочку и вспоминать". Листы 7--8, находившиеся в начале рукописи, были из нее выключены. На листе, пронумерованном цифрой "12", переписанном рукою М. Л. Толстой, конец л. 4 рукописи N 15. Извлекаем варианты NN 14 и 15.
   18. Автограф на 5 лл. в 4®. Начало: "И я решил принять хазават"; конец: "Но Ахмет хан был зол на меня". На л. 1 семь строк рукою Н. Л. Оболенского -- копия последних строк листа 5-го рукописи 15, за которыми следует продолжение рассказа Хаджи-Мурата.
   19. Рукопись на 44 лл. в 4®. С поправками Толстого. Начало: ("45 лет тому назад"); конец: "Х[аджи] М[урат] стал проситься в Нуху и переехал туда".
   Листы 1--6 -- копия рукою М. Л. Оболенской листов 1--2 рукописи N 15, листы 7--18--выписка из журнала "Русская старина", март 1881 г.-- письмо Воронцова к Чернышеву -- написано детским почерком; листы 19--33-- копия рукою Н. Л. Оболенсквго рукописи N 17; листы 34--41 -- копия рукою С. А. Толстой рук. N 18; листы 42--44 -- автограф. Печатается в вариантах под N 16.
   20. Автограф на 1 л. Начало: "(Жила в) (лет) (в начале); конец: "управляла всем жена старуха". Набросок конца 1897 г., N 1, вместе с другими набросками того же времени, составляет редакцию четвертую повести. Печатается в вариантах под N 19.
   21. Автограф на 4 лл. в 4®. Начало: "Хаджи Мурат (В 1830 году)"; конец: "и подошел". Печатается в вариантах под NN 17 и 18.
   22. Копия рукою А. П. Иванова рукописи N 21 с многочисленными поправками Толстого на 2 л. размером 2 Ґ х 261/2.
   Заглавие: "Хаджи Мурат". Начало: "Это было в 1830 году"; конец: "прихватив сверху третьей подпругой". Набросок конца 1897 г. Печатается в вариантах под N 20.
   23. Автограф на 1 л. в 4®. На лицевой сторона набросок: начало: "Это было в 1834 году на Кавказе"; конец (на л. 2-м рукописи N 24, куда он перенесен): "Как служил ее мужу". На обороте отрывок --начало: "Это было в 1834 году в Аварском ханстве"; конец: "конных и пеших составляли его войско". Набросок конца 1897 г. Печатается в вариантах под NN 21 и 22.
   24. Автограф на 2 лл. Начало: "Это было в 1834 году на Кавказе"; конец: "велела тебе приехать". Набросок конца 1897 г., N 6. Печатается в вариантах под N 23.
   25. Тетрадь из 86 лл. в 4®, гладкой нелинованной бумаги, в клеенчатом черном переплете, фабричная марка: "Мюр и Мерилиз. Москва N 34--24. Ц. 2900--25". На внутренней стороне переплета рукою М. Л. Толстой: "I) Новое рабство. 2) Матерьялы к Хад. Мур." -- Тетрадь заключена в голубую обложку с надписью рукою А. П. Сергеенко: "Находилось в бумагах, оставшихся после ухода Л. Н-ча из Ясной Поляны". В начале тетради на девяти листах, исписанных с обеих сторон черными чернилами, автограф первоначального варианта статьи "Где выход?", датированной рукой автора: "17 Мая 1897. Яс. Пол." Непосредственно за этим следуют наброски "Хаджи-Мурата".
   Набросок N 1. Автограф. Написан на 1 Ґ листах с обеих сторон черными чернилами, без поправок. Заглавие "Хаджи Мурат". Начало: "Это было давно, 70 лет тому назад"; конец: "и для этого дружила с ними". Зачеркнуто поперек крупной чертой черными чернилами. На полях рукою Толстого вычитание: 1897 - 662 = 1235
   Печатается полностью в вариантах под N 24.
   Набросок N 2. Автограф. Написан вслед за наброском N 1 на 27; листах с обеих сторон черными чернилами. Заглавие: "X. М." Начало: "I. Х[аджи] М[урат] родился на Кавказе"; конец: "28. Смерть". Текст состоит из отдельных параграфов. Параграфы 4 и 6 написаны сбоку на полях в виде вставок. Печатается в варианте под N 25.
   Набросок N 3. Автограф. Следует за предыдущим, отделяясь от него чертой. Заглавие: "Хаджи Мурат". Начало: "(Когда) Накануне того дня, как Патимат родила"; конец: "женщиной более красивой, сильной и". Написан на 2/4 листа. Печатается в вариантах под N 26.
   Набросок N 4. Автограф. Следует за предыдущим, отделяясь от него чертой. Написан на 2 1/4, листах. Заглавие: "Х[аджи] М[урат]". Начало: "Когда Патимат, жена Аслан-бека"; конец: "в кормилицы к ханам". Перед текстом цифра 1, что, невидимому, означало главу первую. В конце текста цифра 2-- очевидно гл. II, которая не написана. Печатается в вариантах под N 28.
   Набросок N 5. Автограф. Следует за предыдущим на 6 Ќ листах. Заглавие: "Х[аджи] М[урат]". Начало: "Х[аджи] М[урату] было 10 лет, когда"; конец: "в том, что они любили свою родину. 12 января 98 г. Не годится". Перед текстом: "Опять сначала", после чего проведена черта. В тексте исправления, наибольшие в конце гл. II. В главе IV оставлено пустое место, по размеру соответствующее восьми строкам для обвинительного приговора по делу горцев, приведенных на экзекуцию. Первые шесть строк наброска написаны на обороте листа 13. Остальной текст на шести листах, вырезанных из тетради и использованных для редакции шестой.
   В начале наброска сбоку на полях написано: "Это пропустите до # ".Такой же знак стоит в правом углу на предпоследней странице наброска после слов: "долго смотрел на звезды, думая о том, как истребить этих неверных собак русских". Указание это относится к наброску N 6, оно означает: переписать начало наброска 6 и затем присоединить к нему текст данного наброска.
   В тексте гл. II и гл. III проставлены параграфы 13--25. Это та часть текста, которая включена в набросок N 6. Печатается в вариантах под N 29.
   Набросок N 6. Автограф следует непосредственно за наброском N 5, отделяясь от него чертой. Заглавие: "Х(аджи] М[урат]". Начало: "I. Хаджи Мурат был второй сын"; конец: "они поступили так, как должно было". Написан отдельными пронумерованными параграфами.
   Начало наброска, 8 параграфов я параграфы 13--15 хранились в АТБ, р. 14, параграфы 5--12 на листе 14 в черной клеенчатой тетради. После параграфа 12 написано: "13) назад знак О". Такой же знак и цифра "13" имеются в гл. II наброска N 5, часть текста которого разбита на параграфы для данного наброска. Печатается в вариантах под N 30.
   Приведенные наброски составляют пятую редакцию повести, наброски 1, 2 и 4 были опубликованы П. А. Буланже в статье "Как Толстой писал Хаджи Мурата"--"Русская мысль", 1913, 3.
   26. Автограф на 1 л. почтового формата. Начало: "Может быть Х[аджи] М[урат] и остался бы в России"; конец: "Вспоминал он прежде всего". Представляет собою вставку к наброску 5-му рук. N 29, при использовании его для редакции шестой.
   27. Рукопись на 5 лл. Начало: "с разрешения воинского начальника"; конец: "с отцом родным уйти". Рукопись состоит из трех частей:
   1) Автограф на 2 листах в 4®, лист 1 исписан с обеих сторон, лист 2 с лицевой стороны. Начало: "С разрешения воинского начальника"; конец: "Х[аджи] М[урат] любил его брата Османа".
   2) Копия на 2 лл. в 4® рукою С. А. Толстой конца главы I и начала гл. II наброска 5-го редакции пятой (см. вар. N 29), с многочисленными исправлениями и вставками Толстого. Начало: "И Сулейман убил бы жену"; конец: "показать пример русским".
   3) Автограф на 1 листе в 4® на лицевой стороне: Начало: "Хаджи Мурат с умилением"; конец: "сам собирался бежать и только боялся".
   На оборотной стороне: "Прочел Х[аджи] М[урат] воззвание, в котором сказано было, что хазават, война за веру, выше всего и нет греха в убийстве в войне этой, хотя бы и драться с отцом родным. Уйти". Рукопись представляет собою часть редакции шестой повести.
   28. Рукопись на 2 лл. в 4®. Копия рукою С. А. Толстой предыдущей рукописи с исправлениями Толстого. Начало: "Вскоре после этого, в тот же год..."; конец: "другой молодой мюряд Кази-мулла".
   29. Рукопись на 5 лл. в 4®, из них 3 лл. -- копия рукой С. А. Толстой предыдущего. Начало: "лазутчики встали и ушли"; конец: "была на крыше и рассказывала". Рукопись состоит из 4-х частей: 1) Копия части рук. N 8, лл. 50, 51. Начало: "Лазутчики встали и ушли; конец: "Все будет завтра". 2) Копия автографа из рук. N 27. Начало: "Два раза в своей жизни Хаджи Мурат изменял хазавату"; конец: "И теперь должно было разрешиться тем же". 3) Л. 3 рук. N 27 с исправлениями Толстого. Начало: "Завтра он бежит в горы"; конец: "он в первый раз стал". 4) Автограф. Начало: "сидели рядом и, очевидно, совершенно равнодушные"; конец: "была на крыше и рассказывала". К этому листу присоединен л. 5 из рук. N 25 (набр. 5, гл. III) с поправками Толстого. Начало: "Русский генерал, которому поручено было"; конец: "с золотыми наплечниками. Вокруг". Извлекаем варианты NN 31--35.
   30. Рукопись на 38 лл., из них 36 л. в 4®, л. 2-й разм. 18 х 5, л. 20 разм. 28 Х 22, рукой С. А. Толстой и Ю. И. Игумновой. Начало: "ним минут пять по одной разрывая волокна"; конец: "и мы долго смотрели на нее (о неразобр.]" (неверно прочитано последнее слово, следует вместо "нее" и неразобранного читать: "эти глаза, желтую кожу и рот". Первые 2 листа "Пролога" зачеркнуты и перенесены Толстым в рук. "N 45, где на обороте их написан автограф нового текста, л. 4 таким же образом перенесен в рук. "М" 51 (гл. VIII), где на обороте тоже новый автограф. Первоначальная копия без исправлений Толстого является редакцией седьмой повести ("Репей", с двумя новыми вставками, описанными под N 10).
   Извлекаем вариант N 42.
   После многочисленных исправлений и вставок Толстого рукопись составила самостоятельную редакцию восьмую, в которой рассказ ведется от имени первого лица. Извлекаем вариант под N 43.
   На л. 10 от слов: "И слезы и восторженное удивление Марьи Дмитриевны" до слов на л. 22-м: "спрашивая разрешения, как поступить" отчеркнуто Толстым, как подлежавшее выпуску. На л. 21 об. автограф новой гл. II. Начало: "Канцелярия была недалеко"; конец: "у Шамиля в руках его семья".
   31. Копия предыдущей рукописи рукою Ю. И. Игумновой, с многочисленными исправлениями Толстого, на 17 лл. в 4®. Начало: "Во время моей службы на Кавказе"; конец: "к великой радости Ив(ана] Матвеевича Х[аджи] М[урат] уезжал". Пагинация рукою Ю. И. Игумновой 1--5, 6а, 66, 7--15. Печатается в вариантах под N 44.
   32. Копия предыдущей рукописи рукою Ю. И. Игумновой. На 10 листах в 4®. Начало: "разницей, что жена Ивана Матвеевича"; конец: "особенно с рыжим, кото..."
   33. Копия предыдущей рукописи рукою Ю. И. Игумновой, с многочисленными исправлениями Толстого. На 15 лл. в 4®. В эту же рукопись перенесены из предыдущей лл. 1, 12, 15--17. Вследствие перестановки текста лл. 15--17 следуют после л. 11, от которого вырезано 3/4 текста, присоединенного к листу 12-му, помещенному вслед за л. 17-м. Начало: "(Во время моей службы на Кавказе)"; конец: "и для этого ему". Извлекаем вариант N 45.
   34. Копия соответствующих частей предыдущей рукописи рукою Ю. И. Игумновой на 8 лл. в 4®, с многочисленными поправками Толстого. Начало: "загородившая всю улицу"; конец: "не пил, не курил и ничего не ел". Лл. 4, 13--14 перенесены из предыдущей рукописи. Копия с этих листов перенесена в рукопись N 51, гл. XIX. Извлекаем вариант N 46.
   35. Рукопись на 3 лл. в 4®. Л. 1 -- копия рукою М. Л. Толстой из рук. N 15, с многочисленными исправлениями Толстого. Начало: ("Хаджи Мурат родился)"; конец: "(Они вместе охоти[лись])". Л. 2.-- автограф, перенесенный из рукописи N 27. Начало: "Х[аджи] М[урат] помнил из первого детства"; конец: "не столько думал, сколько представлял". По контексту следует непосредственно за листом первым л. 3--копия рукою С. А. Толстой лл. 2 и 3 рук. N 27. Начало: "В это же время"; конец: "и привязывал и поил". С исправлениями Толстого. Начало редакции десятой повести,
   Извлекаем вариант N 47.
   36. Копия рукою А. Б. Гольденвейзера и др. предыдущей рукописи с многочисленными исправлениями Толстого на 7 лл. в 4®. Начало: "В 1812 году в ауле Цельбесе"; конец: "еще более сильном Кази-мула". Л. 5 оторван от л. 4 рук. N 29. Лл. 6--7 автограф. Начало: "дед был не на хуторе"; конец: "в белой черкеске и большими ушами".
   37. Копия предыдущей рукописи на 7 лл. в 4®. Начало: "В 1812 г. в ауле Цельбесе, в Аварии"; конец: "и густым хвостом, настоящий кабардинец", с многочисленными исправлениями Толстого. Извлекаем варианты NN 48 и 49.
   38. Рукопись на 7 лл. в 4®. Начало: "Когда Х[аджи] М[урату] минуло 10 лет"; конец: "эти бритые люди". Л. 1 -- копия л. 5 предыдущей рукописи. Лл. 2, 3 и 7 -- копия рукой С. А. Толстой л. 5 из рук. N 27, лл. 4 и 5 из рук. N 27, лл. 4--б -- копия рукой М. Л. Толстой л. 5 рук. N 17. По всей рукописи обильная правка Толстого. Извлекаем варианты NN 50--54.
   39. Рукопись на 18 лл., из них 12 лл. в 4® и 6 лл. -- обрезки. Начало: "когда он явится к нему"; конец: "откладывал свое решение". 1) Лл. 1, 2, 11 и 12--копия рукой С. А. и М. Л. Толстых лл. 2, 3, 7 предыдущей рукописи; 2) лл. 3 и 4 -- копия рукой С. А. Толстой лл. 1 и 2 рук. N 28; 3) л. 5 -- копия рукой С. А. Толстой об. л. 5 рук. N 36; 4) лл. 6--8-- выписка рукою М. А. Шмидт из книги А. Л. Зиссермана "История 80-го пехотного Кабардинского полка", т. 2, стр. 16--17; 5) лл. 9, 10 и 18-- копия рукой С. А. Толстой л. 4 рук. N 29 и отрезок л. 5 рук. N 27; 6) лл. 13-- 16--копия рукой С. А. Толстой лл. 3--оборот 5 рук. N 26. На всех листах обильная правка Толстого. Извлекаем варианты NN 55 и 56.
   40. Рукопись на 21 лл., из них 12 лл. в 4®, 9 лл. -- отрезы. Начало: "Одно, что удерживало Хаджи Мурата"; конец: "солдат, грабивших их". Лл. 1--13--копия рукою А. Б. Гольденвейзера и др. листов 1--13 предыдущей рукописи. На листе 9 наклейка нескольких строк рукою С. А. Толстой, оторванных от д. 10 рук. N 39. Лл. 14--16 -- копия рукою С. А. Толстой лл. 5--7 рук. N 26, лл. 17--21 -- листки малого формата из Записной книжки, автограф. Начало: "То, что видел Х[аджи] М[урат]"; конец: "солдат, грабивших их", на л. 13-- отрез (начало: "В аул пришли войска...") от наклейки на л. 2 рук. N 41.
   41. Рукопись на 2 лл. в 4®. Л. 1 -- копия рукою М. Л. Толстой соответствующей части предыдущей рукописи. Начало: "аулы, побил сотни людей"; конец: "не подозревая того, что ожидало их". На л. 2-м наклейка -- отрез от копии рукою С. А. Толстой листа 4 рук. N 26. Извлекаем вариант N 57.
   42. Копия рукой А. Б. Гольденвейзера, С. А. Толстой и др. на 9 лл. в 4®. Начало: "к ним солдат, грабивших их"; конец: "С. к. г., II, примеч. 12; 13 стр.". Лл. 1 и 2 -- копия л. 1 рук. N 41, лл. 3--5--лл. 11--12, 15--17 рук. N 37, лл. 6--9 -- л. 5 об. рук. N 26. На всех листах многочисленные исправления Толстого.
   43. Копия рукой М. Л. Толстой, А. Б. Гольденвейзера и др. на 6 лл. в 4®. Начало: "Вслед за этим"; конец: "больше и укреплялось в нем"; л. 1 -- копия л. 15 предыдущей рукописи; л. 2 -- листа 9 рук. .N 40, л. 3 -- копия рукою А. Б. Гольденвейзера и др. с лл. 1 и 2 рук. N 41. Извлекаем вариант N 58.
   44. Рукопись на 5 лл. в 4®. Начало: "Ханша, управлявшая после мужамханством"; конец: "Так прошло два года". Л. 1 -- копия рукою М. Л. Толстой листа 6 рук. N 43. Далее на этом листе -- автограф гл. V, начало: "Но решиться бежать в горы"; конец: "проповедывавшими хазават и собра". (Продолжение текста в собр. А. Б. Гольденвейзера, N 2. Начало: "[собравшими под своей властью"; конец: "всех трех ханов". На этом листе рукою А. Б. Гольденвейзера карандашом проставлено: "29 июля 1902 г."); л. 2 -- отрез от л. 1 рук. N 37; лл. 3--4 -- копия несохранившегося автографа. Л. 5 -- копия рукою М. Л. Толстой лл. 5--6 рук. N 43. Извлекаем вариант N 59.
   45. Рукопись на 30 лл. в 4®. Начало: "Так Патимат и не пошла кормить хана"; конец: "за его коварство и погибель его друга". Лл. 1--22 -- копия соответствующих частей рукописей NN 37--42 рукою М. Л. Толстой, А. Б. Гольденвейзера и др. На всех листах много численные исправления Толстого. На л. 22--автографы гл. VI, начало: "Так прошло два года и Хаджи Мурат стал не только любимцем". Продолжение этого автографа на л. 23. Верхняя строка л. 23 написана рукою переписчика, что является окончанием листа, хранящегося в ГЛМ под N 459--19. Начало его: "После ужина в 9-м часу"; конец: "Место", который является копией листа 1 рук. N 11. С листа 23 автограф переходит на л. 24, представляющий собою письмо Metaphysisches Hauptquarter. На лл. 25--27 автограф начала гл. VII. На обороте двух последних лл. -- копия рукою Ю. И. Игумновой листов 1--2 рук. N 30. Л. 28 -- автограф, написанный на оборотной стороне копии рукою А. Л. Толстой с поправкой Толстого листа 3 рук. N 30. Начало: "были вымазаны черноземной грязью". Лл. 29--30, начало: "Гад[жиев] жалел о том". Копия рукою М. Л. Толстой листа 4 рук. N 15. Поверх копии -- автограф гл. VIII. Начало: "Хаджи Мурат ехал рядом с Абунунцалом".
   46. Копия рукою Ю. И. Игумновой, Н. Л. Оболенского и др. отдельных листов предыдущей рукописи на 13 лл. в 4®. Начало: "Если она не пойдет"; конец: "часть их была убита, часть убежала". Пагинация непоследовательная. На всех листах многочисленные исправления Толстого. На л. 11 автограф конца гл. VIII и начала гл. IX, лл. 12--13 (начало: "и ушел к деду") -- копия рукою М. Л. Толстой с автографа, написанного на лл. 6--7 рук. N 8. На обороте этих листов продолжение автографа гл. IX.
   47. Автограф на 2 лл. 4®. Начало: "И вот совершенно для себя неожиданно"; конец: "наиб Шамиля управлять Авариею". Рукопись представляет собою последнюю главу редакции девятой повести. Хранится в собрании А. Б. Гольденвейзера.
   48. Копия рукой А. Б. Гольденвейзера, Н. Л. Оболенского, М. Л. Толстой на 70 лл. в 4®. Начало: "Хаджи Мурат родился"; конец: "власть, которую он намеревался передать им". Пагинация чернилами, синим с черным карандашом. По всей рукописи поправки Толстого. Рукопись представляет собою полный текст редакции девятой повести. Печатается в вариантах под N 60. Выпущенная глава о колониальной политике царского правительства; печатается в вариантах под N 61.
   49. Машинописная копия листов 1--5 рукописи N 6. (Пролог) на 5 лл. в 4®. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "в моем воспоминании и воображении вот какая". По всей рукописи многочисленные исправления автора.
   50. Копия рукою Д. В. Никитина предыдущей рукописи на 1 л. в 4®. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "Я набрал большой букет этих".
   51. Рукопись редакции десятой повести на 493 лл. в 4®. Перед текстом рукой Толстой: "Хаджи Мурат. Глава I". Начало: "Хаджи Мурат был одним из знатнейших"; конец: "Раздавленный репей среди вспаханного поля". 26 глав повести, каждая глава в отдельной обложке, где разложены последовательно рукописи всех глав, составленные из: а) автографов, б) копий и обрезов предшествующих рукописей и в) отдельных листов из этой же рукописи, но перенесенных из других обложек. Копии--машинописные и переписанные рукой: М. Л. и П. Л. Оболенских, Ю. И. Игумновой, А. Б. Гольденвейзера, Д. В. Никитина, О. К. Толстой, С. А. Толстой и др. Все рукописи подверглись обильной авторской правке. Извлекаем варианты NN 62--114.
   Гл. I (Въезд Хаджи-Мурата в аул) -- 13 рукописей, первая из которых начинается машинописной копией листа 11 рукописи N 13. Вторая рукопись--автограф на трех лл. большого почтового формата. Начало: "Хаджи Мурат. Это было на Кавказе в 60-х годах"; конец: "(когда Хаджи Мурат подъезжал к аулу, в крепости)". В седьмой рук. на л. 5 -- автограф нового начала первой главы: "Хаджи Мурат, знаменитый в горах Кавказа и среди русских наиб Аварии". Остальные рукописи этой главы составляют копии рукописей, заключающихся в той же обложке, с многочисленными поправками Толстого.
   Гл. II (В секрете) -- 10 рукописей, первая из которых машинописная копия гл. I ред. второй из рук. N 13.
   Гл. III (Вечер у молодого Воронцова) -- 2 рукописи, первая из них машинописная копия гл. II из рук. N 13.
   Гл. IV (Хаджи-Мурат ночью в ауле перед выходом к русским) -- 6 рукописей. Из них 1, 2, 3 и 6 составились из соответствующих листов машинописной копии и рукописи N 13 (гл. III редакции второй).
   Гл. V, VI, VII (Выход Хаджи-Мурата к русским. Хаджи-Мурат в доме молодого Воронцова) -- 6 рукописей. На л. 2 рукописи второй зачеркнуто: --Хаджи Мурат моя,--сказал Хаджи Мурат, рукой, на которой висела плеть, ударяя себя в грудь. --Кенезь (князь) Воронцов надо. Можно?
   --Да, да,--сказал Полторацкий, поворачивая лошадь,--он здесь. Айда.
   Гл. VIII (Смерть Авдеева) -- автограф на трех листах в 4®. Начало: Никитина принесли в военный госпиталь"; конец: "что давало всему забегу больше значения". Лл. 1 и 3 написаны на обороте л. 4 рукописи N 30, л. 2 написан на об. л. 11 рук. N 44. На обороте л. 3 вставка-автограф. Начало: "Когда вечером пришли товарищи, Авдеев"; конец: "Дай бог ему. Я рад".
   Гл. IX (Семейные Авдеева на молотьбе) -- одна рукопись, автограф на 5 лл. в 4®, исписанных с обеих сторон. Начало: "В этот самый день, когда Петруха"; конец: "как он и говорил ей, когда склонял ее к любви" (Собрание А. Б. Гольденвейзера).
   Гл. Х (М. С. Воронцов, наместник Кавказа)--5 рукописей, из них первая рукопись--машинописная вопия соответствующей части ред. Третьей (рук. N 17); на обороте л. 1 вставка-автограф. Начало: "Замешательств" передавшегося всем присутствующим"; конец: "заговорив с генералом про удобства его помещения в Тифлисе". Л. 3 -- автограф. Начало: "Воронцов принял Хаджи Мурата"; конец: "показать ему Тифлис и веселить его". Во второй рукописи на л. 7 сбоку вставка. Начало: "так как он был очевидцем его"; конец (на отдельном листе): "хорошем расположении духа". В четвертой рукописи на л. 1 -- автограф-вставка. Начало: "Вечером 4-го декабря 1852 г. к Тифлисскому дворцу"; конец: "с белым крестом на шее вышел в гостиную". Остальные листы -- копия предыдущей рукописи. На л. 9--автограф. Начало: "Тут был и вчерашний генерал"; конец: "с кн. Тархановым в дверь кабинета".
   Гл. XI, XII (Прием Воронцовым Хаджи-Мурата. Рассказ Хаджи-Мурата Лорис-Меликову о своем прошлом) -- 3 рукописи, первая из них представляет собою машинописную копию соответствующей части редакции третьей, рук. N 19.
   Гл. XIII (Беседа Лорис-Меликова с нукерами Хаджи-Мурата) -- 2 рукописи, из них на первой автограф на 5 лл. в 4®. Начало: "А теперь довольно, молиться надо"; конец: "Это мюршид зовет тебя, -- обратился он, вернувшись к Лорис-Меликову". На полях лл. 1 и 2 сделаны большие вставки. Недостающие в этой рукописи листы перенесены в рукопись 52.
   Гл. XIV (Хаджи-Мурат заканчивает свой рассказ Лорис-Меликову)-- одна рукопись, из которой л. 1 -- автограф. Начало: "Когда Л. М. вернулся в гостиную"; конец: "проситься в Чечню и переехал туда". Вверху автографа стоит "XIV (14)", лист является отрезком от л. 5 первой рукописи главы XIII. Лист 7--копия рукою Д. В. Никитина листа рук. N 17. Недостающие лл. перенесены в гл. XIV рук. N 52.
   Рукописей главы XV не имеется, так как в дальнейшем процессе работы главою XV (письмо Воронцова к Чернышеву) стала глава, первоначально числившаяся главою XII.
   Гл. XVI (Николай I) -- две рукописи, из которых рукопись первая -- автограф на 3 лл. большого почтового формата. Начало: "Донесение это было получено в Петербурге на третий день Рож[д]ества": конец: "я жду исполнения моих предначертаний". Судя по почерку и чернилам, написано в один прием. В тексте незначительное количество поправок. Вверху на л. 1 стоит: "XIV (14)".
   Гл. XVII (Выход отряда в набег) -- две рукописи, из которых рук первая-- автограф на 5 лл. в 4®. Начало: "В небольшом укреплению; конец: "и пошел к себе спать!". Вверху перед зачеркнутым куском текста проставлено: "XIV (14)", в середине листа 1-го--"XIII". В дальнейшем процессе работы глава становится XVII. Из этой рукописи 8 листов перенесено в рукопись 52.
   Гл. XVIII (Разоренный аул) -- одна рукопись -- автограф на 2 лл. большого почтового формата. Начало: "Бутлер в особенности после своего знакомства с Х[аджи] М[уратом]"; конец: "тотчас же принялись за восстановление нарушенною". Верхняя часть листа 1-го представляет собою копию рукою П. А. Буланже двух абзацев статьи "К рабочему народу". В середине листа 1-го проставлено: "XVI 1(17)". В дальнейшем процесса работы глава становится XVIII.
   Гл. XIX (Приезд Хаджи-Мурата в крепость к Ивану Матвеевичу и Марье Дмитриевне) -- одна рукопись на 14 лл. в 4®, являющаяся копией рукописи Л"" 33.
   Гл. XX (Шамиль) -- 4 рукописи, из которых рук. первая--автограф на 5 лл. в 4® и 4 лл. из блокнота (первые 8 строк написаны рукою М. Л. Оболенской). Начало: "детей и ослеплением старшего сына"; конец: "уже ко времени полуночной молитвы".
   Гл. XXI (Отъезд Хаджп-Мурата из крепости) -- одна рукопись на 3 лл. в 4®, копия рукой Ю. И. Игумновой рук. N 33.
   Гл. XXII (Проводы ген. Козловского) -- 3 рукописи, из них рук. N 1 -- автограф на 3 лл. большого формата. Начало: "В укреплении"; конец: "потихоньку вышел и пошел домой". Перед текстом вверху проставлено: "XVIII (18)", в дальнейшем процессе работы глава стала XXII. Л. 1 написан на обороте листа, помеченного цифрой "20" и являющегося копией рук. N 19.
   Гл. XXIII (Хаджи-Мурат в Нухе) -- 3 рукописи, из них рукопись I на 2 лл. в 4® является машинописной копией главы II редакции третьей (рук. N 16). На полях новое начало главы: "не достигнув своей цели в Чечне"; конец: "требуемые законом молитвы". Перед текстом стоит: "XVIII", "XIX (19)", "XVI (16)", в дальнейшем процессе работы глава становится XXIII.
   Гл. XXIV (Хаджи-Мурат ночью перед побегом) -- 3 рукописи, из них рук. 1 на 5 лл. в 4® и 1 отрез. Начало: "В ночь его отъезда должны были выехать"; конец: "Когда будет? Я скажу". Рукопись, пронумерованная цифрами 113--117, является машинописной копией рук. N 8 с многочисленными поправками Толстого.
   Гл. XXV (Привоз Каменевым головы Хаджи-Мурата) -- 5 рукописей, из них рукопись первая на 2 лл. в 4®, копия рукою Ю. И. Игумновой рукописи N 33 (6 версия редакции восьмой с поправками Толстого). Перед текстом вверху проставлено: "XXII (22), XXIV (24)".
   Гл. XXVI (Смерть Хаджи-Мурата)-- 5 рукописей, из них рукопись первая на 15 лл. (13 лл. в 5®, 1 д. -- отрез). Первые три листа пятой рукописи являются машинописной копией соответствующих частей рукописи N 10.
   52. Рукопись на 383 лл. в 4®. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "раздавленный репей среди вспаханного поля". Перед текстом рукою С. А. Толстой: "Хаджи-Мурат". В конце рукописи ее же рукою; "Лев Толстой. 21 Сент. 1902. Ясн. Пол. Конец". Копия рукою А. Б. Гольденвейзера, М. Л. Оболенской, Д. В. Никитина, Ю. И. Игумновой, Н. Л. Оболенского и др. предыдущей рукописи. Часть листов -- машинописная копия ред. 1, 2, 3. Полный текст повести, гл. I-- XXVI, без главы VI. Пагинация рукою переписчиков несистематическая, на некоторых листах переправлявшаяся до 12 раз. На большинстве листов поправки Толстого.
   Наибольшей правке подверглась последняя глава, в начале которой рукою Толстого проставлено: "XXVI (26)".
   Ряд мест выкидывается. В гл. XII на л. 149а после: "Хаджи Мурат опустился против него на низкой тахте... оперся руками на колени" зачеркнуто: "подвижное лицо его приняло тотчас же выражение приветливой ласки и почтения".
   В той же гл. XII на лл. 151--154 красным карандашом отчеркнут текст, относительно которого дано указание в рукописи N 54. Начало отчеркнутого текста: "Мать моя, когда родила старшего брата"; конец: "а мы играли с детьми ханскими и ханша любила нас".
   На л. 322 в главе XXVI после: "Петраков лежал навзничь с взрезанным животом, и его молодое лицо было обращено к небу и он как рыба всхлипывая умирал" зачеркнуто: "а старушка мать его на Тихом Дону в это время сватала ему невесту, красневшую при имени Степана Петракова, красавицу Маланыо". Поправки сделаны чернилами и карандашом, что указывает на то, что Толстой дважды читал рукопись этой главы. После: "Он лег в канаву и опять вырвал из бешмета кусок ваты, заткнул рану" вставлено: "рана в бок была смертельна, и он чувствовал, что умирает". К этому присоединен текст, ранее находившийся в конце главы, о предсмертных воспоминаниях Хаджи-Мурата. Извлекаем варианты NN 115--121.
   53. Рукопись на 62 лл., из них л. 2 размером 21 X 13, листы 9--14, 25--27, 36, 43--47, 50--53, 58--62 -- обрезы, остальные листа размером 28 X 22. Начало: "В конце 1851 года один из самых знаменитых"; конец: "все более и более отдалялись от них и". Копия рукою М. Л. и Н. Л. Оболенских предыдущей рукописи. Рукопись состояла из 189 листов. Недостающие листы перенесены в рук. NN 54 и 60, количество глав то же, что в рукописи "N 51. Все листы, за исключением лл. 54--58, испещрены авторскими поправками. Большой переделке подверглась глава XI. Воспоминания Хаджи-Мурата о матери, деде, фонтане и проч. перенесены в гл. XXIII. Наибольшей правке в рукописи подверглась гл. XVI (Николай I). Она на 8 лл., пронумерована цифрами 114--120. Начало: "Донесение это было послано 26-го дек."; конец: "тотчас же изменял его, когда ему это было нужно". На л. 114 кружок с крестом внутри, относящийся к вставке. Начало: "Главное же за то, что он знал, что Воронцов"; конец: "он надеялся повредить Воронцову". К л. 115 приклеен отрез из трех строк от л. 116. К л. 116 внизу сделана вставка на двух лоскутках. Начало: "Да, брат, видно в России только один честный человек" и конец: "весь интерес же был перенесен на себя, на свою роль. Было". От л. 117 сохранилась средняя часть текста, верхняя и нижняй часть переложены в рук. N 60, л. 120 переложен сначала в рук. "IV" 57, затем в рук. .N 60. Извлекаем варианты Д"N 122--128.
   54. Рукопись на 199 лл. разных размеров -- копия рукой М. Л. и Н. Л. Оболенских и А. Л. Толстой. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "раздавленный репей среди вспаханного поля". Рукопись образовалась из копии соответствующих частей предыдущей рукописи и извлеченных из нее же малоправленных листов. Рукою Ю. И.Игумновой надписано на обложке: "Хаджи-Мурат. 1 версия. Гл. I--XXV. О Ник. Пав. (XV) нет". На л. 3 об. рукою Толстого написано: "Гамзало и Элдар убиты. Хан Магома и Ханефи бежали". В начале главы I зачеркнуто: "В конце 1851 года один из самых знаменитых своими военными подвигами наибов Шамиля Хаджи Мурат поссорился о Шамилем и бежал к русским". Прежние имена нукеров Хаджи-Мурата переделываются: Саффедин становится Элдаром, Муртазил--Ханефи, Гончаго--Гамзало, Балта--Хан-Магомой. Обозначение глав исправлено рукою Ю. И. Игумновой: I--XXV.
   В гл. XIII на л. 32 рукою Толстого написано: "выписать из Х[аджи] М[урата] отмеченное 1, выписать из Х[аджи]М[урата) отмеченное 2, выписать 3, выписать 4". Это относится к переписке Хаджи-Мурата с ген. Клюки-фон-Клюгенау, присланной Толстому из Тифлисского архива.
   Гл. XV (Николай I) извлечена из рукописи (см. рук. N 59).
   По всей рукописи авторские поправки, наибольшее количество их в гл. XI, XIII, XXI, XXIII, XXV.
   На последнем листе, переписанном рукою Н. Л. Оболенского, проставлена дата: "21 сент. 1902 г.". Затем, по внесении Толстым новых поправок, рукою Ю. И. Игумновой дата эта исправлена на "5 ноября 1902 г.". Наконец ее же рукою проставлено: "З декабря 1902 г.". Извлекаем варианты NN 129--133.
   Рукопись N 54 составляет окончательный текст гл. XVI--XXV повести.
   55. Рукопись на 13 лл., из них 1, 6, 8, 13-- отрезы, остальные в 4®. Начало: "то одного, то другого"; конец: "он погорячился и установился мир".
   Первые 5 листов -- копия на пишущей машинке соответствующей части гл. I предыдущей рукописи с многочисленными исправлениями Толстого. Лл. 6--7 копия на пишущей машинке соответствующей части гл. III предыдущей рукописи. Лл. 9--10--вставка-автограф к гл. III начало: "Тогда ему стало досадно, и он стал барабанить каблуком в запертую дверь"; конец: "и, выкурив в темноте толстую папиросу, заснул".
   Данная рукопись состоит преимущественно из листов рукописи N 56, правленных Толстым и вновь переписанных. Л. 11 -- автограф-вставка к гл. IV. Начало: "Военные успехи Хаджи Мурата"; конец: "оглаживая своего седогривого кабардинца". Л. 12--копия соответствующей части предыдущей рукописи с многочисленными поправками, л. 13--копия на пишущей машинке соответствующей части гл. VI предыдущей рукописи с поправками Толстого.
   56. Рукопись на 66 лл. в 4®. Начало: "Это было в конце 1851 года; конец: "на меня нашел страх и я убежал". Копия на пишущей машинке рукописей 54 и 55. Гл. I--XI. Недостающие листы перенесены в рук. NN 57 и 58. По всей рукописи многочисленные исправления Толстого, преимущественно стилистического характера. В гл. IV автограф-вставка. Начало: "один из сидевших у костра людей"; конец: "облокотив руки на ляжки, опустив голову, задумался". В гл. VI к л. 61 вставка-автограф. Начало: "оставшись один. Позвав Элдара Х[аджи] М[урат]", конец: "В 5-м часу его позвали обедать к князю".
   В гл. XI на л. 95 после: "Недалеко от нас, выстрела за два, Хунзах, где ханы жили. И наше семейство с ними близко было" зачеркнуто: "Моя мать кормила старшего хана Абунунцала. От этого и я стал близок с ханами". Поверх зачеркнутого написано: "Здесь вписать из старого экземпл. отчеркнутое красны[м] на 153, 154стр.". Надпись эта относится к рукописи N 52. Извлекаем варианты NN 34--36.
   57. Рукопись на 6 лл. в 4®. Начало: "он прислушался и ясно услыхал шаги"; конец: "муж с женой в третьем часу легли спать". Копия на пишущей машинке соответствующих частей рукописи N 56. Отдельные листы гл. II, III, IV -- с многочисленными поправками Толстого, заново переписанные для рукописи N 58.
   58. Рукопись на 125 лл., из них 119 лл. в 4®, 6-- отрезков. Начало: "Я возвращался домой полями"; конец: "Вот всё, любезный князь, что я хотел сказать вам насчет этого эпизода здешних дел". Заключена в обложку с надписью рукою Н. Н. Гусева. На внутренней обложке рукою 10. II. Игумновой написано: "Хаджи Мурат. 2 версия. Гл. I--XIV". Копия на пишущей машинке рукописей 52--57. По всей рукописи поправки Толстого преимущественно стилистического характера.
   В гл. XI на л. 95 об. -- вставка-автограф, начало: "-- отчего же переменились мысли? -- спросил Лор.-Мел."; конец: " -- не приняли, а стали думать, -- сказал Х[аджи] М[урат] и продолжал свой рассказ". Извлекаем варианты NN 137--143.
   Рукопись N 58 составляет текст окончательной редакции глав I--XIII повести.
   59. Рукоппсь на 7 лл. (из которых 4 лл. 27 Х 21, лл. 3--5,7 -- отрезы). Начало: "причиной этой усталости"; конец: "был его план". Копия гл. о Николае I из рукописи 54, откуда вынута Толстым для самостоятельной работы. Лл. 117 и 119 разрезаны на несколько частей. Печатается полностью в вариантах под N 144.
   60. Копия предыдущей рукописи с многочисленными исправлениями Толстого на 13 лл., из них: лл. 1, 2, 11--отрезы, остальные 27 Х 21. Начало: "Было половина 10-го, когда в тумане"; конец: "и разбивая лица ямщиков, поскакал в Тифлис". Тройная пагинация: 1) рукою переписчицы чернилами -- 101--111, 2) ее же рукой чернилами 102--110 (на некоторых листах еще несколько цифр), 3) красным карандашом рукою Ю. И. Игумновой 8--16. Последняя нумерация указывает на то, что данная рукопись первоначально следовала за рукописью N 61, которая также пронумерована красным карандашом "I--7". Первый отрез от л. 8 переложен в рук. N 61, второй отрез от листа 8 находится в рук. N61. К листу восьмому сделана вставка на лоскутке бумаги, линованной в клетку, на котором рукою Толстого написано: "XVII. Было половина 10-го, когда в тумане 20 градусного мороза". Лист 12 хранится у А. Б. Гольденвейзера. К листу 13, бывшему 120 и перенесенному в данную рукопись из рук. N 53, сделана вставка на лоскутке, оторванном от вставки к л. 8. Начало: "После Долгорукого вышел в ленте и штатском мундире"; конец: "Бибиков наклонил свою черную седеющую голову. Отпустив Бибикова". На листа 120 об. -- автограф, начало: "С безжизненным взглядом, с выпяченною грудью"; конец: "не отказывать миру в своем содействии". Непосредственно за этим следует автограф второй главы. Начало: "XVI. Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом"; конец: "не мог уже остановиться ни в своей лжи, ни в своих преступлениях". Эти строки несколько раз зачеркнуты. На последнем листе, не пронумерованном, большого почтового размера, такой же бумаги в клетку -- автограф. Начало: "После обедни Николай прошел к Волконскому, министру двора"; конец: "и разбивая лица ямщиков поскакал в Тифлис". Автограф этот является новым концом главы о Николае I. Извлекаем варианты NN 145 и 146.
   61. Рукопись на 7 лл., из них лл. 1, 3, 4 -- отрезы; л. 2 -- полулист почтовой бумаги; лл. 5, 7 в 4®; л. 6--22 Х 28. Начало: "Донесение это было послано 27 декабря"; конец: "Он рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный". Пагинация рукою Ю. И. Игумновой красным карандашом. Л. 1 -- отрез от л. 8 рукописи N 60, на нем в трех местах кружок с крестом внутри, относящийся ко второму листу. Такие же два кружка имеются на втором отрезе от рукописи N 60. Лл. 2--7-- автограф, представляющий собою третью главу о Николае I, по первоначальному замыслу предшествующий рукописи N 60. На л. 5 вверху рукою М. А. Шмидт написаны и зачеркнуты Толстым строки из ст. "К рабочему народу". Судя по почерку и чернилам, рукопись написана в один прием, многочисленные исправления, по-видимому, сделаны после. Печатается полностью в вариантах под N 147.
   62. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи на 6 лл., из них лл. 1, 5, 6 -- отрезы, остальные в 4®. Начало: "О передаче всех имений Захара Чернышева"; конец: "и когда это сознание прорывалось". Рукопись первоначально состояла из 13 лл., пронумерованных внизу рукою Ю. И. Игумновой. Из нее переложены: а) в рук. N 63 отрез от л. 5, л. 12, б) в рук. N 65 лл. 8--10; отрез от л. 11 и лл. 13--14, в) в рук. N 69 отрезы от лл. 5 и 11 и г) в рук. N 73 отрез от л. 1. По всей рукописи исправления Толстого. Извлекаем вариант N 148.
   63. Копия рукою Ю. И. Игумновой и автограф на 4 лл., перенесенных из рук. N 62 (лл. 12, 5--7). Начало: "наружу, он вслух говорил"; конец: "делала его непоправимо, глубоко и одиноко несчастным". На л. 1 ("12") -- автограф, расчленивший третью главу на две части. Начало: "Несмотря на то величие"; конец: "Осадок этот был огромен в душе Николая". Конец не сохранился. По всей рукописи поправки Толстого. Печатается в вариантах под N 149.
   64. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи, правленная Толстым на 3 лл. в 4®. Начало: "Жить совершенно свободно и радостно"; конец: "и каторгой лучших русских людей". Вверху перед текстом рукою Толстого написано и после зачеркнуто: "XVII, XVI".
   65. Рукопись на 10 лл., из них 9 лл. в 4®, 1 -- отрез. Начало: "и смутно чувствуют это"; конец: "была сплошным ужаснейшим преступлением". Копия предыдущей рукописи и соответствующих частей рукописей ## 61--64. Рукопись заключается выпиской из Записной книжки Толстого от 10 до 25 дек. 1903 г. (т. 54, стр. 336 и 338), сделанной рукою М. Л. Оболенской и правленной Толстым. Печатается в вариантах под "N 150.
   66. Рукопись на 3 лл. в 4®. Начало: "принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было"; конец: "Отрочество Николая было такое счастливое, как и детство". Л. 1 -- копия л. 5 рукописи N 61. Вырезанная внизу этого листа часть не сохранилась. На этом же листе на полях автограф, являющийся началом варианта четвертой главы о Николае I. Начало: "Николай с первого дня своего рождения"; конец: "и успех в предприятиях". К данному автографу присоединены листы 13 и 14 из рукописи N 60. Начало: "Самое рождение Николая"; конец: "сильный, беззаботный и свободный. В половине". После слов: "Завистливо покачала головой" следует автограф, начало: "как бы задумавшись о том, не взять ли"; конец: "было такое счастливое, как и детство".
   67. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи с поправками Толстого, на 5 лл. (4 лл. в 4®, 1 отрезок). Начало: "Как бы задумавшись о том"; конец: "и чаще бывал в мрачном расположении духа". Л. 5 -- отрез -- копия листа 1 предыдущей рукописи.
   68. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи без поправок Толстого на 6 лл. в 4®. Начало: "Николай с первого дня своего рождения; конец: "такое же счастливое как и детство". Печатается полностью в вариантах под N 151.
   69. Копия рукою О. К. Толстой, Ю. И. Игумновой и др. рукописи N 60 на 10 лл. в 4® (лл. 6--8, 10 -- отрезы). Начало: "Было половина 10-го, когда в тумане"; конец: "и лентах ожидали его". В середине красным карандашом проведена черта -- знак; оставить при переписке пустое место. Рукопись представляет собою пятую главу о Николае I -- соединение глав первой и третьей. По всей рукописи многочисленные исправления Толстого. Извлекаем вариант N 152.
   70. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи с многочисленными поправками Толстого на 18 лл., из них лл. 1, 2, 9, 13, 14, 16-- отрезы, остальные в 4®. Начало: "Глаза его всегда тусклые"; конец: "чувствуя, что все взгляды с трепетным". На л. 15 на оставленном по указанию Толстого пустом месте сделана вставка, начало: "Он долго не мог заснуть и думал, как и всегда, только о себе"; конец: "тяжелое мучительное чувство". Между листами 15 и 16 вставлен лист 6 из рук. "N 64 (перемеченный здесь л. 21), из л. 16 вырезана часть текста, переложенная через один лист. После л. 16 следует автограф, начало: "опять то мучительное чувство"; конец: "и выпятив грудь пошел дальше". После вырезанного из л. 16 текста следует другой автограф, начало: " -- Дура, -- подумал он"; конец: "за то он не любил ее". Автограф этот написан на обороте наклеенных отрезов от листов 5 и 11 из рук. N 62; на л. 34 вставка сбоку, начало: "и о цензоре штатском советнике, посаженном на гауптвахту"; конец: "знали, что власть возможна только при отсутствии просвещения". Данная рукопись была заключена в обложку, на которой рукою переписчицы проставлено: "Черновики от 9 июня 1903 г. Хаджи Мурата". Извлекаем варианты NN 153--160.
   71. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи с многочисленными поправками Толстого на 10 лл. 4®, из них лл. 6 и 10 -- отрезы. Начало: "пошел дальше"; конец: "позвав балетмейстера благодарил его". Рукопись имела 43 листа, из них 33 листа перенесены в последующие рукописи.
   72. Копия рукою Ю. И. Игумновой предыдущей рукописи с многочисленными поправками Толстого на 9 лл., из них 7 лл. -- отрезы, 2 в 4®. Начало: "очевидности лесть окружающих его людей"; конец: "отказывал миру в своем содействии".
   73. Копия предыдущей рукописи с добавлением листов, перенесенных из рукописей 60--72. Правлены Толстым. На 34 лл. в 4®, из них 6 отрезов. Начало: "Донесение это было отправлено из Тифлиса"; конец: "и разбивая лица ямщиков поскакал в Тифлис". Заключена в обложку, на которой рукою переписчицы написано: "Черновики от 9 июня 1903 года Хаджи Мурата".
   74. Конверт с шестью отрезами соответствующих частей предыдущей рукописи с многочисленными поправками Толстого. Начало: "и давил этих людей"; конец: "что война кавказская теперь должна".
   75. Копия рукою О. К. Толстой, Ю. И. Игумновой и др. рукописей 73 и 74 с добавлением листов, перенесенных из рукописей 69--72 на 47 лл., в 4®. Переписано в августе 1903г., правлено в феврале 1904г. Начало: "Донесение это было отправлено из Тифлиса 24 декабря"; конец: "и разбивая лица ямщиков поскакал в Тифлис". Извлекаем варианты NN 165--168. Рукопись N 75 является окончательным текстом главы, XV.
   76. Автограф на 2 л, в 4®. Начало: "В то время, как Николай сидя в литерной ложе"; конец: "каковы были примеры бывшие перед ним". Вверху перед текстом проставлено: "XVII". Лист 1 написан на л. 36 из рукописи 71. Новая глава о Николае I, по счету шестая. Извлекаем вариант N 161.
   77. Копия предыдущей рукописи с многочисленными поправками Толстого на 5 лл. в 4®. Начало: "[казе]матах крепости, добрые образованные"; конец: "вся жизнь его была приготовлением к этому". На л. 4 автограф. Начало: "люди властители, управляющие другими", конец: "Вся жизнь его была приготовлением к этому". Автограф написан на копии листа 35 на рукописи N 71.
   78. Копия соответствующей части предыдущей рукописи, испещренная поправками Толстого на 1 л. в 4®. Начало: "не вешали, не ссылали, не разоряли бы"; конец: "и Николай был один из тех его". На л. 1 об. -- автограф. Начало: "стрельцами и крестами"; конец: "И Николай был один из таких".
   79. Копия рукописей 74 и 75. С поправками Толстого на 3 лл. в 4®. Начало: "не вешали, не ссылали на каторгу"; конец: "приготовлением этому". Извлекаем вариант N 162.
   80. Копия соответствующих частей рукописей 76--79 с многочисленными поправками Толстого на 10 лл. в 4®. Начало: "В то время, как Николай, сидя в литерной ложе"; конец: "Вся жизнь его была приготовлением к этому". Печатается полностью в вариантах под N163.
   81. Автограф на 1 л. почтового размера. Начало: "Решение судьбы Х[аджи] М[урата]"; конец: "вершины своей власти и своего самообожания". Начало седьмой главы о Николае I. Печатается полностью в вариантах под N 164.
   82. Рукопись на 1 л. в 4®. Начало: "Продиктовал Лев Николаевич. История Хаджи Мурата такая"; конец: "Писано гр. Софией Андреевной Толстой под диктовку Льва Николаевича 28 января 1905 года". Весь текст написан рукою С. А. Толстой без поправок Толстого. Печатается полностью в вариантах под N 169.
   83. Автограф. Конверт большого размера с карандашной надписью рукою Толстого: "Черновые разные версии начал Х[аджи] М[урата].
  

"К РАБОЧЕМУ НАРОДУ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Летом 1901 г. Толстой написал статью "Единственное средство", (1) в которой он, обращаясь к рабочему народу, указывал казавшийся ему правильным путь освобождения из тяжелого положения. Осенью 1901 г. Толстой заболел и переехал из Ясной Поляны в Гаспру (Крым) и прожил там всю зиму, до конца июля 1902 г. В январе 1902 г. Толстой, под впечатлением событий, происшедших в начале 900-х годов, массовых крестьянских волнений, написал письмо Николаю II, в котором говорил: "Уничтожение земельной собственности и есть, по моему мнению, та ближайшая цель, достижение которой должно сделать в наше время своей задачей русское правительство". Вскоре после этого возник замысел написать обращение "К рабочим и нерабочим людям" (запись на блокноте от 25 апреля 1902 г.(2)). В мае 1902г. Толстой начал его писать. 27 мая в Дневнике записано: "Понемногу работаю над обращением к народу (недурно)". (3) 11 июня С. А. Толстая записала в своем дневнике: "Лев Николаевич пишет обращение к рабочим людям, все то же, что и царю" (4).
   Как видно по рукописям. Толстой несколько раз считал работу над этой статьей законченной, но потом опять принимался за ее переработку. На последнем листе одной из ранних редакций (рукопись N 3) уже имеется подпись с датой: "1 июня 1902 г.". Однако после снятия копии редакция эта подверглась сильнейшей переработке, закончившейся 22 июня. После возвращения из Гаспры в Ясную Поляну (27 июня) Толстой опять взялся за исправление статьи. 1 июля 1902 г. в Дневнике записано: "Всё исправлял: К рабочему народу. Начинает принимать вид и, кажется, кончил". (5) Но работа продолжалась и дальше. 20 июля на листке "Настольного календаря" записано: "Кончил к рабочему народу". 22 июля 1902 г. рукопись была послана В. Г. Черткову в Англию, но и после этого, в августе, в статью вносились некоторые исправления. (6)
  
   (1) Т. 34.
   (2) Т. 54, стр. 306.
   (3) Там же, стр. 132.
   (4) "Дневники С. А. Толстой 1897--1909", изд. "Север", М. 1932, стр. 196.
   (5) Т. 54, стр. 132.
   (6) Там же, стр. 311 и 312.
  
  
   20 августа 1902 г. Толстой сообщал в письме к вел. кн. Николаю Михайловичу: "Что же касается до вопроса об уничтожении земельной собственности, то я в последнее время написал об этом -- насколько умел-- обстоятельное сочинение... Заглавие сочинения: "Рабочему народу. Всякое сочинение est une letter de l'auteur a ses amis inconnus". (1)
   В печати статья датирована сентябрем 1902 г.
   Статья "К рабочему народу" появилась впервые в Англии: "Л. И. Толстой, "К рабочему народу", издание "Свободного слова", N 78. V. Tchertkoff. Christchurch, Hants, England, 1902". На титульном листе--другое заглавие: "Обращение к рабочему народу Льва Николаевича Толстого". Редактором (В. Г. Чертковым) сделаны в тексте некоторые пояснительные примечания. К проектам Японского общества и Генри Джорджа сделано следующее примечание: "Как этот, так и следующий проект представляет не буквальный, но свободный и сокращенный перевод, сделанный самим Львом Николаевичем Толстым".
   В настоящем издании статья "К рабочему народу" печатается по первопечатному английскому изданию с исправлением ошибок по автографам Толстого.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Рукописи, относящиеся к статье "К рабочему народу", хранятся в Рукописном отделе Музея Л. Н. Толстого Академии наук СССР в архивах В. Г. Черткова, И. И. Горбунова-Посадова и Н. Л. Оболенского. Общее количество их -- 840 рукописных единиц.
   Все рукописи располагаются хронологически под .NN 1--35.
   Статья разрасталась постепенно. Отдельные части статьи перерабатывались по многу раз. Наиболее исправленные листы переписывались, другие же перекладывались в следующие рукописи, и таким образом составлялись новые редакции. Рукописи заключены в обложки, на которых имеются даты, проставленные рукой переписчиков. Однако обложки эти, очевидно, были перепутаны, и имеющиеся на них даты не соответствуют последовательности расположенных в них рукописей. Так, обложка рукописи N 1 имеет дату "З июля 1902"; N 2 -- "10 июля 1902"; N 11 -- "20 июня 1902"; N 13 -- "14 июня 1902" N 14 -- "17 июня 1902"; N 15 -- "20 июня 1902"; N 17 -- "13 июня 1902" N 18 -- "22 июня 1902"; N 14 - "30 июня 1902"; N 20 -- "I июля 1902" N 21 -- "2 июля 1902"; N 22 - "4 июля 1902"; N 23-- "5 июля 1902"; N 24-- "б июля 1902"; N 25 -- "7 июля 1902"; N 26-- "8 июля 1902"; N 27-- "9 июля 1902"; N 28 - "II июля 1902; N 29-- "19 июля 1902"; N 31 -- "1902 год".
   Даты, проставленные Толстым, имеются в трех рукописях: N 3-- "I июня 1902"; N 15-- "1902, 20 июнь"; N 23-- "2 июля 1902".
   В переписке рукописей принимали участие: Т. Л. Сухотина, М. Л. Оболенская, Н. Л. Оболенский, С. А. Толстая, П. А. Буланже, (1) Игумнова, А. Б. Гольденвейзер, Д. В. Никитин и др.
   Первый автограф статьи не сохранился. Рукописи NN 1--5 представляют собой первоначальные наброски статьи и составляются из отдельных
  
      -- [есть письмо автора к неизвестным друзьям.]
  
  
  
   разрозненных листков, оставшихся после переписки. Рукопись N 6 заключает в себе почти полный текст статьи в ее первоначальной редакции. Рукописи NN 7--10--дальнейшая переработка этой редакции; они составляются из разрозненных листков и отрезков. Рукопись N 11 -- почти полный текст статьи. В этой рукописи впервые проводится деление на главы. Рукописи .NN 12--29 -- дальнейшая последовательная переработка отдельных глав и частей статьи. Рукопись N 30 -- полный текст статьи, составленный из копий с предыдущих рукописей и части листов, переложенных из тех же рукописей. Рукопись N 31 -- копия рукописи N 30, последняя правленная Толстым полная рукопись статьи. Рукописи NN 32, 33 и 35 -- дополнения и вставки к рукописи "N 31. Рукопись N 34-- разрозненные листки и отрезки их из разных рукописей, собранные в одну обложку с надписью: "Архив Оболенского".
  
  

"ЧТО ТАКОЕ РЕЛИГИЯ И В ЧЕМ СУЩНОСТЬ ЕЕ?"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Первое упоминание о намерении Толстого писать о религии, впоследствии осуществленном в статье "Что такое религия и в чем сущность ее?", относится к 7 ноября 1900 г. В Дневнике под этим числом Толстой записал: "Думал о трех статьях... 3) что у нас, quasi-христиан, нет никакой религии". (1)
   До февраля 1901 г. нет никаких указаний на желание и попытки Толстого осуществить этот замысел. Физическое нездоровье, слабость, отсутствие "охоты", мыслей и "веры в важность своих мыслей" (2) делали для него невозможным писание. И лишь в начале февраля 1901 г. Толстой пытается начать эту статью. Об этом он записывает в Дневнике 8 февраля 1901 г.: "Искал определение религии, взял книгу Чичерина -- Религия и наука. Искусственные построения на заданную тему. Мое определение такое: Это -- такое установление человеком отношения к бесконечному, которым определяется цель его жизни". (3)
   В дальнейшем, в Дневнике и Записных книжках за февраль--март 1901 г.. Толстой всё чаще записывает свои мысли о религии, а также делает выписки из книг и ссылки на источники, служащие ему необходимым материалом для работы над статьей. В Дневнике 11 февраля записано: "Читаю книгу Чичерина: Наука и религия. Точка зрения верна, но самоуверенность, туманность выражения, предвзятые мысли, -- и оттого легкомысленно и sans portee" (4), (5). В Дневнике и в Записной книжке за февраль-- март 1901 г. находится ряд выписок из Вовенарга, Бойля и Б. Констана, касающихся определения религии, впоследствии включенных во вторую главу окончательного текста статьи. Там же записаны отдельные мысли о религии Кольриджа, Прудона, Руссо, Свифта и др. (6)
   В то время у Толстого еще не было ясного представления о характере предполагаемой статьи, и он, невидимому, иногда склонялся к тону,
  
   (1) Т. 54, стр. 54.
   (2) Там же, стр. 64.
   (3) Там же, стр. 87--88.
   (4) [незначительно.]
   (5) Т. 54, сто. 89.
   (6) Там же, стр. 90, 91, 238, 239.
  
  
   чтобы соединить мысли, вызванные писанием "Послания китайцам" (1) (начатого в конце 1900 г.), с мыслями о религии, объединив их общим содержанием. В Дневнике 11 февраля 1901 г. по этому поводу Толстой записывает: "Еще думал, что обращение к китайцам надо оставить. А прямо озаглавить: Безбожное время, или новое падение Рима. И прямо начать с указания на отсутствие религии". (2)
   План такой статьи не был выполнен, но желание написать статью о религии не оставляет Толстого, о чем свидетельствуют письма того времени и записи в Дневнике.
   Однако Толстой приступил к писанию этой статьи лишь во второй половине 1901 г. Первые два черновика статьи о религии помечены 10 августа 1901 г. (см. описание рукописей). В письме к В. Г. Черткову от 11--13 августа 1901 г. Толстой писал: "Начал о религии, о ее значении и об отсутствии ее в нашем мире. Надеюсь и чувствую, что эта статья увлечет меня и даст возможность высказать многое, что хочется высказать. Надо торопиться".
   Весь август и начало сентября, до отъезда в Крым (5 сентября), Толстой энергично работает над статьей, несмотря на слабое состояние здоровья. В письмах своих за это время он неоднократно упоминает о своей, работе. В письме к Н. Н. Ге-сыну от 26 августа он пишет: "Теперь пишу о религии, об ее отсутствии, и въехал в работу". В. В. Стасову от 28 августа: "Я хвораю, но не перестаю работать, a tort или а raison 3 думая, что моя работа нужна". Г. А. Русанову от 5 сентября: "Теперь я занят статьей о религии -- определение ее и выяснение ее отсутствия в нашем, мире и ужасных последствиях этого. Очень меня занимает эта работа". (4)
   В Крыму работа над статьей о религии подвигалась слабо. В письме к В. Г. Черткову от 14 сентября Толстой писал: "Дорогой я хворал. Но, нынче 4-й день пребывания здесь, и мне значительно лучше... Утро работаю, но пока мало... О религии черновые остались в Ясной, и я не жалею. Поместить мысли отрывочно не произведет действия, а ослабит для моей статьи... О художественных работах и думать не смею. Две, включая и "О религии", у меня есть вещи, которые я буду виноват, если не. кончу до смерти. Виноват, потому что мог сделать это прежде". (5)
   О работе над статьей о религии он писал также в письмах Э. Мооду от 23 сентября и П. А. Буланже от 3 и 30 октября. (6) 10 октября Толстой, записал: "Страшно сказать: не писал почти два месяца... За всё это время работаю над Религией. Кажется, подвигается, но и умственно стал слабее, меньше времени могу работать". И 24 октября: "За это время писал О религии". 7
   Несмотря на состояние болезненности и "умственной слабости", Толстой за это время много исправляет, переделывает, начинает главы, потом, не удовлетворяясь, оставляет их и пишет новые. В Дневник и Записные
  
   (1) Т. 37.
   (2) Т. 54, стр. 90.
   (3) [неправильно или правильно]
   (4) Т. 73.
   (5) Т. 88.
   (6) Т. 73.
   (7) Т. 54, стр. 110 и 112.
  
  
   книжки он заносит свои мысли о религии, которые затем включает в статью.
   К началу ноября 1901 г. Толстым было написано уже около двенадцати глав. Весь ноябрь проходит в усиленной работе. Толстой продолжает собирать материал по вопросу о религии, читает, просит сообщать неизвестную ему литературу по этому вопросу. В письме от 6 ноября он пишет В. Г. Черткову: "Пишу я, как вы знаете, о религии "Что такое религия?" Написано и много раз пересмотрено 12 глав, остается едва ли 6. Читаю я прекрасную монографию Куно Фишера о Канте. (1) Он пишет там, что Кант особенно дорожил своим последним сочинением, (2) а вышло оно плохо. Боюсь того же. А все-таки особенно дорожу этим писанием и приписываю ему большую важность. Есть ли что-нибудь новое и особенно хорошее по-английски или других языках о философии религии, об ее определении, напишите мне... Нынче читал Михайловского О религии. (3) Что за произвольная, легкомысленная, ничего не говорящая чепуха. которая, он думает, перестанет быть чепухой от того, что он подтвердит ее Boissier, Fustel de Coulanges, Spenser и т. д. Вот уж истинно слепые толкуют о разных тонкостях цветов". (4)
   Судя по этому письму, работа Толстого к 6 ноября производилась, применительно к нашему описанию, над рукописями NN 57 или 58.
   На просьбу Толстого указать литературу о философии религии Чертков ответил 30 ноября: "О книгах о философии религии как раз сегодня прочел. Если сами разбираемые книги могут вам пригодиться, то сообщите, тотчас же доставлю вам". В дальнейших письмах Толстого нет указания на то, что он воспользовался предложением Черткова. Возможно, что к этому времени (письмо было получено в начале декабря) надобность в книгах миновала, так как статья уже подходила к концу.
   Продолжение и окончание статьи заняло весь ноябрь и начало декабря. Работа была исключительно напряженной, но двигалась медленно. Последние главы переделывались по нескольку раз. С 6 по 22 ноября (этим числом датирована Толстым рукопись N 64) Толстым были просмотрены около шести-семи рукописей (NN58--64). По-видимому, Толстой писал не ежедневно. С 22 ноября по 7 декабря рукописи датировались на обложках рукой переписчиц (см. рукописи NN 64--79).
   В письмах Толстого и в Дневнике его за это время находим неоднократные указания на работу над статьей о религии. В письме к В. А. Лебрену он писал 24 ноября: "Здоровье мое всё то же. Мне хорошо. Кончаю работу". В Дневнике 29 ноября записано: "Опять почти два месяца не писал. Всё время нездоров... Я думаю, что кончил о религии. Как всегда, сомневаюсь в важности и доброте этого сочинения, но, кажется, теперь более основательно, чем в прежних случаях"; (5) 30 ноября: "Вчера было
  
  
   (1) Толстой имеет в виду тт. IV--V сочинения К. Фишера: "Geschichte der neuren Philosophie" -- "Immanuel Kant". Русский перевод: Куно Фишер, "Иммануил Кант и его учение". Спб. 1901.
   2 "Religion innerhalb der Grenzen der blassen Vernunft" (1793) ("Религия в границах только разума").
   (3) Н. К. Михайловский, "Отрывки о религии" -- "Русское богатство", 1901, N 9-10.
   (4) Т. 88.
   (5) Т. 54, стр. 113.
  
   очень хорошо... Записал дневник и подвинулся в 16 главе о религии. (1) Нынче дурно спал -- мало. Боли и слабость. Дурно писал и не кончил".(2) В письме к В. Г. Черткову от 30 ноября Толстой писал: "Вчера у меня был хороший день... надеюсь, что кончил О религии ("Что такое религия и ее назначение"). Нечто придется переменить, прибавить кое-что в последней 16-й главе. Как всегда, то кажется, что там много важных мыслей, хотя и дурно выраженных, то кажется, что всё нехорошо. Одно знаю, что написать это мне было нужно, и я сделал, что мог..." Далее, говоря, что читает новый роман В. фон Поленца "Der Grabenhager", замечает, что одна глава "потянула" его к художественной работе, и прибавляет: "Теперь особенно после того, как я кончил утомившую меня одностороннюю работу о религии". (3) И. М. Трегубову от 2 декабря: "Утро занят работой над статьей о религии и не решаюсь оторвать от этой работы часть времени, которого по всем вероятиям мне мало осталось в этом мире; работу же эту считаю себя обязанным сделать. Теперь почти кончил". (4)
   В дальнейшем работа над статьей о религии протекала еще более медленно. 7 декабря Толстой уехал из Гаспры в Ялту к М. Л. Оболенской, серьезно заболел там и пробыл до 13 декабря. Возвратившись, он занимался статьей "О веротерпимости". О работе над статьей о религии в это время нет никаких указаний. Лишь 26 декабря Толстой записывает в Дневнике: "Кончил о религии. Но, должно быть, пересмотрю еще". (5) С. А. Толстая в своем дневнике упоминает 27 декабря: "Пишет "О свободе совести" и опять переправляет "О религии". (6)
   Можно думать, что в этой стадии работа над статьей о религии может быть приурочена, применительно к нашему описанию рукописей, к рукописи N 81. Эта рукопись являлась последней черновой, рабочей рукописью. Следующая рукопись, N 82, -- беловая копия предыдущей рукописи. Толстой, говоря, что он "вероятно, пересмотрит еще", очевидно, имел в виду последний просмотр всей заново переписанной статьи. Это он и сделал впоследствии.
   Точно определить число, к которому можно приурочить исправления в последней рукописи N 82, не представляется возможным. Даты на рукописи нет; указания, точно фиксирующего окончание статьи, в Дневнике или в письмах Толстого и его окружающих, также нет. Есть глухие упоминания лишь в письмах Толстого П. И. Бирюкову от 31 декабря: "О религии кончил и на днях отправлю" (7) (В. Г. Черткову в Англию) и Г. А. Русанову от 17 января 1902 г.: "Кончил о религии". (8) Предположительно можно сказать, что статья была закончена в последних числах декабря 1901 г. или в первых числах января 1902 г., так как в первой половине января 1902 г. она уже была отослана В. Г. Черткову в Англию для печатания. В письме к Ф. X. Граубергеру от 20 января 1902 г. Толстой, отвечая на ряд вопросов о религии, поставленных адресатом, писал: "Я совершенно
  
   (1) См. рукопись N 72.
   (2) Т. 54, стр. 115.
   (3) Т. 88.
   (4) Т. 73.
   (5) Т. 54, Стр. 116.
   (6) "Дневники Софьи Андреевны Толстой. 1897--1909", изд. "Север", М. 1932, стр. 163.Т. 73.
   (7) Там же.
  
  
  
   согласен с тем, что вы пишете. Я понемногу приходил к этому убеждению и теперь пришел окончательно, что и выразил в своей статье "Что такое религия и в чем ее сущность?", которая теперь, вероятно, печатается у Черткова". По-видимому, о момента отсылки статьи Черткову до письма (20 января) прошел некоторый период времени, который дал Толстому возможность сказать, что статья "вероятно печатается".
   О получении статьи В. Г. Чертков сообщал Толстому в письмо от 10 февраля (н. с.) 1902 г., где дал и свой подробный отзыв о ней (см. т. 88).
   Отослав статью для печатания, Толстой, однако, не прекратил работы над ней.
   В конце января здоровье его резко ухудшилось, он заболел воспалением легких. Во время болезни он вновь вернулся к статье о религии. Между 30 января и 8 февраля он диктовал вставки к ней. Об этом свидетельствуют П. А. Буланже в своих воспоминаниях (1) и С. А. Толстая в своем дневнике, а также записи Е. В. Оболенской в календарном блокноте Толстого. (2) Вставки, продиктованные Толстым, были отосланы в Англию В. Г. Черткову. Две из них (к главе XVI -- одна, дополняющая другую) Чертковым были получены (см. рукопись N 82); третья же (к главе III) получена не была и поэтому в окончательный текст не вошла (см. рукопись N 81).
   Печатание статьи началось в первой половине февраля 1901 г. В. Г. Чертков в письме от 15 февраля (н. с.) 1901 г. сообщал Толстому: "О веротерпимости" выходит на днях и уже переводится всеми переводчиками... Остальное -- "О религии" и "Памятки" -- идет немедленно следом".
   Толстой, долгое время не имея сведений о печатании статьи о религии, в продиктованном им письме от 2 марта, в числе других вопросов, спрашивает: "Что о религии?" На это Чертков в письме от 24 марта (н. г.) отвечает: "Точно так же были посланы (частью простым, частью заказным) листы "О религии", 1-й лист 16 февраля -- 1 марта, 2-й лист 5--18 марта... "О религии"--кончаем на этой неделе совсем. Не могу вам сказать, как мы ценим эту книгу".
   27 марта Толстой сообщал Черткову из Кореиза: "Все ваши посылки я получаю аккуратно. И теперь мне недостает только 4-го листа "О религии", 3-й получен вдвойне". (3)
   А. К. Черткова, посылая дубликаты, по-видимому, затерявшегося четвертого листа статьи, в письме от 6 мая (н. с.) писала Толстому: "Просим кого-нибудь из ваших сообщить, какие листки не доходят, будем всегда досылать. Получили ли окончание "Что такое религия?" вторично?"
   Статья вышла под заглавием: Л. Н. Толстой, "Что такое религия и в чем сущность ее?", издание "Свободного слова", N 75, Christchurch, Hants, England, 1902.
   Текст статьи в издании "Свободного слова" не лишен некоторых погрешностей. Из более крупных укажем на следующие:
   1) В конце главы III отсутствует отрывок со слов: "И так нельзя назвать" (см. рукопись N 81). Это текст позднейшей вставки, очевидно не
  
   (1) П. А. Буланже, "Болезнь Л. Н. Толстого в 1901--1902 гг." -- "Минувшие годы". 1908, сентябрь.
   (2) Т. 54, стр. 295--297.
  
  
  
   полученной Чертковым. 2) В конце главы VII, в предпоследнем абзаце, отметкой А. К. Чертковой вводится зачеркнутое Толстым место со слов: "и не только не требует", кончая: "человек служил Богу" (см. рукопись N 82). 3) Вводится также отметкой А. К. Чертковой в четвертом абзаце главы XII зачеркнутое Толстым место со слов: "и деятельность их подобна той", кончая: "мировоззрения людей" (см. рукопись N 82).
   Все последующие издания являлись перепечаткой "Свободного слова", и поэтому нами не рассматриваются. В России статья "Что такое религия и в чем сущность ее?" появилась впервые в 1906 г. в изд. А. Е. Беляева: "Земля и труд", выпуск 2.
   В 1902 г. предполагалось напечатать выдержки из этой статьи в журнале А. Я. Острогорского "Образование". Толстой предложил это Острогорскому в виде компенсации за недоразумения, связанные с печатанием в его журнале написанного Толстым окончания легенды Костомарова "Сорок лет". В письме от 16 апреля 1902 г. Толстой писал П. А. Буланже: "Если он (Острогорский) решился напечатать "О религии" с теми выпу сками, которые вы с ним найдете нужными, то я с большим удовольствием предоставляю ему это право и буду очень благодарен за все те заботы, которые причинит ему это печатание". (1) Острогорский согласился. 9 декабря 1902 г. Толстой в письме Острогорскому предоставил ему право печатания статьи "Что такое религия и в чем сущность ее?" (2) и послал ему текст статьи, которой в корректуре дал заглавие: "Мысли о современном. человечестве". Однако статья не была разрешена цензурой, о чем сообщил Толстому А. Я. Острогорский 23 января 1903 г.
   К истории работы Толстого над статьей "Что такое религия и в чем сущность ее?" относится также эпизод, связанный с переводом на французский язык. Перевод был сделан Ж.-В. Бинштоком при участии П. И. Бирюкова и выпущен под заглавием: C-e leon Tolstoi, "Qu'est-ce la Religion?", Traduit du russe par J.W. Bienstock et P. Birukov, Paris, P.V. Stock-Editeur, 1902. (3) П. И. Бирюков послал Толстому экземпляр этого перевода и в письме от 6 мая (н. с.) 1902 г. просил дать о переводе отзыв и внести в него исправления. Толстой ответил пространным письмом, в котором писал, что нашел перевод не только "плохим", но "ужасным", и прибавлял: "Я начал поправлять один экземпляр и дошел до 18 страницы и бросил, увидав, что это бесполезный труд". (4) Этот исправленный Толстым экземпляр перевода статьи остается пока неизвестным редакции.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Рукописи, относящиеся к статье "Что такое религия и в чем сущность ее?", хранятся в Рукописном отделе Музея Л. Н. Толстого Академии наук СССР, в архиве В. Г. Черткова. Общее количество их исчисляется в 1449 рукописных единиц.
  
   (1) Т. 73.
   (2) Там же.
   (3) Гр. Лев Толстой, "Что такое религия?" Переведено с русского Ж.В. Бенштоком и П. Бирюковым, Париж 1902.
   (4) Т. 73.
  
  
   Все рукописи расположены хронологически под NN 1--82.
   Работа Толстого над этой статьей велась по частям. Отдельные главы и места текста перерабатывались по многу раз. Листы с большой авторской правкой переписывались, остальные же перекладывались в следующую рукопись. Переписчиками данной статьи были: М. Л. Оболенская, Н. Л. Оболенский, П. А. Буланже, О. К. Толстая и др.
   Рукописи NN 1--9 охватывают главы I--IV, NN 10--32--главы 1--VI, NN 33--81--главы III--XVIII и N 82--главы I--XVIII.
   Первые три главы в рукописи N 32 близки к тексту окончательной редакции и вплоть до рукописи N 82 не подвергались переработке пли даже частичному исправлению автора. Начиная с рукописи N 33, статья быстро расширяется. Происходит систематическое нарастание глав. В каждой последующей рукописи Толстой продолжает свою статью и уже в рукописи .N 76 заканчивает ее XVIII главой. Рукописи NN 77--81 являются последними черновыми рабочими рукописями статьи.
   Рукопись N 81 заключает в себе главы III (начало этой главы не сохранилось)--XVIII. В эту рукопись внесены рукой Е.В. Оболенской и О. К. Толстой все исправления, сделанные Толстым в рукописи N 82. Кроме того, приложены к главам III и XIV сделанные рукой Н. Л. Оболенского копии двух вставок Толстого. Оригиналы этих вставок были написаны рукой П. А. Буланже, которому Толстой продиктовал их, и отосланы Черткову (уже после отправки ему рукописи N 82). Одна из них (к главе III), очевидно, до Черткова не дошла и сохранилась лишь в виде копии в данной рукописи.
   Рукопись N 82-- наборная; заключает в себе текст всей статьи, главы I--XVIII. В рукописи две вставки: одна на листе 4®, относящаяся к стр. 28 и являющаяся продолжением вставки, сделанной внизу этой страницы, другая вставка -- к стр. 79 на 1 л. 4®, содержащая исправления к этой странице, записанные П. А. Буланже под диктовку Толстого и посланные в Англию В. Г. Черткову уже после отсылки всей рукописи. К этой вставке имеется дополнение на отрезке листа, сделанное рукой П. А. Буланже и также посланное В. Г. Черткову на другой день после отсылки черновых исправлений.
   На обложках рукописей имеются даты, проставленные рукой переписчиков: N 1--2-- "10 авг. 1901"; N 22-- "12 сентября 1901"; N 66-- "24 ноября 1901"; N 67-- "25 ноября 1901"; N 68-- "26 ноября 1901"; N 69-- "27 ноября 1901"; N 70 -- "28 ноября 1901"; N 71 -- "1901 года 29 ноября"; N 73 -- "1901 года 30 ноября"; N 73 -- "I дек. 1901"; N 75-- "З дек. 1901"; N 76-- "4 дек. 1901"; N 77 -- <5 дек. 1901"; N 78 -- "6 дек. 1901"; N 79-- "7 дек. 1901".
   В рукописи N 64 -- дата рукой Толстого: "22 н[оября] 1901"; его же рукой в рукописи N 70: "Гаспра 1901, 29 ноябрь".
   Текст статьи в настоящем издании печатается по рукописи N 82, с исправлением ошибок переписчиков по предыдущим рукописям. Кроме того, вносим вставку в конец главы III, сделанную Толстым после отсылки рукописи В. Г. Черткову и описанную нами в рукописи N 81.

"К ПОЛИТИЧЕСКИМ ДЕЯТЕЛЯМ"

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Статья "К политическим деятелям" была задумана Толстым как послесловие к статье "К рабочему народу". Толстой начал писать это послесловие в конце января или в начале февраля 1903 г. В Дневнике 5 февраля 1903 г. (после месячного промежутка) записано: "Еще начал писать послесловие к Рабочему народу, но не подвигаюсь". (1) 12 февраля записано: "Послесловие всё не годится". 2 19 февраля Толстой получил брошюру В. А. Поссе "Граф Л. Н. Толстой и рабочий народ" (Женева 1903), написанную по поводу статьи "К рабочему народу" и содержащую в себе опровержение взглядов Толстого. 20 февраля Толстой записал .в Дневнике: "Вчера получил статью Поссе об обращении к Рабочему народу. Очень они огорчены. Явно они загипнотизиров[аны], верующие в теорию, не выдерживающую критики". (3) Кроме брошюры Поссе, Толстой получил тогда же статью В. Д. Бонч-Бруевича "Среди сектантов" (в лондонском журнале "Жизнь", 1902, N б, стр. 250--270), где тоже были возражения на статью Толстого. Толстой писал по этому поводу И. М. Трегубову 19 марта 1903 г.: "Отвечать ни на статью Поссе, ни на эту, разумеется, не стоит, но иметь в виду их заблуждения очень полезно". (4) Отчасти под впечатлением этих статей Толстой продолжал писать свое "Послесловие". 29 апреля 1903 г. в Дневнике записано: "За это время всё пишу о послесловии. Кажется, хочется думать, что кончил". (5) 13 мая послесловие было послано Черткову, а 29 мая и 1 нюня были посланы добавления к нему.
   Первоначальные редакции "Послесловия" были очень короткими, но впоследствии текст статьи все увеличивался. Один из первых вариантов статьи, датированный 10 февраля (рукопись N 3), занимает всего 10 рукописных страниц; редакция статьи, датированная 30 апреля, занимает уже более 50 страниц и носит заглавие: "Послесловие к статье "К рабочему
  
   (1) Т. 54, стр. 154.
   (2) Там же, стр. 155.
   (3) Там же. стр. 157.
   (4) Т. 74.
   (5) Т. 54, стр. 173.
  
  
   народу" и обращение к государственникам и революционерам". Заглавие "К политическим деятелям" появилось только в корректуре.
   Статья "К политическим деятелям" была напечатана впервые в Англии: Л. Н. Толстой, "К политическим деятелям", издание "Свободного слова", N 85. V. Tchertkoff. Christchurch, Hants, England, 1903". Редакция сделала в этом издании пояснительные примечания к некоторым словам и выражениям.
   В настоящем издании статья "К политическим деятелям" печатается по первоначальному английскому изданию с исправлением ошибок по автографам Толстого.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Рукописи статьи "К политическим деятелям" хранятся в Рукописном отделе Музея Л. Н. Толстого Академии наук СССР. Общее количество их исчисляется в 614 рукописных единиц.
   Все рукописи расположены хронологически под NN 1--22.
   Работа Толстого над статьей и постепенное расширение ее велись частями. Отдельные главы и места статьи перерабатывались по многу раз. Как обычно, наиболее исправленные листы переписывались, остальные же, правка которых была незначительна, перекладывались в следующую рукопись.
   В переписке принимали участие: М. Л. Оболенская, Н. Л. Оболенский, Ю. И. Игумнова, П. А. Буланже, Т. Л. Сухотина и др.
   Рукописи NN 17 и 19-- машинописные копии; NN 20 и 22-- корректурные гранки.
   На обложках рукописей имеются даты, проставленные рукой переписчиков: N 3--"февраль 1903"; N 4-- "17 марта"; N 5-- "II февр. 1903"; N 9-- "От 27 марта по 13 апреля"; N 10 --"От 18 апреля по 1 мая"; N 16--"1903"; N 18--"1903".
   Даты Толстого имеются на рукописях: N 3-- "10 февраля"; N 15--"29 апреля 1903"; N 16-- "30 апреля 1903".
   В конце рукописи N 19--машинописная дата: "9 мая 1903".
   Рукопись N 1 -- первоначальный автограф статьи. Рукописи NN 1--15 -- последовательные копии, сохранившиеся в листах и отрезках, наиболее исправленных Толстым и затем переписанных. Рукопись N 16--полный текст статьи с разделением на главы I--VII. Рукопись N - 17--машинописная копия с рукописи N 16. Рукопись N 18 -- дополнения и исправления к главе III рукописи N 17. Рукопись N 19-- машинопись части статьи. Рукопись N 20 -- корректурные гранки, которые сохранились в двух экземплярах: 1) Чистый оттиск, без исправлений Толстого, с пометкой: "Считку делал Иван Мих. [Трегубов?] с Войц[еховским]". 2) Оттиск с исправлениями Толстого и Ю. И. Игумновой. Кроме того, на нем имеются исправления и пометки В. Г. Черткова, частью вычеркнутые Толстым. На гранке 2, у начала главы II, В. Г. Чертковым написано: "Если вы согласны с заметкой А. М. Х[ирьякова], то весь этот параграф можно было бы выпустить. В. Ч.". Рукой Толстого эта запись вычеркнута, а под ней помечено: "Совершенно не согласен". Рукопись N 21 -- дополнения к рукописи N 20. Рукопись N 22 -- корректурные гранки с главой I до середины главы V.
   В рукописях NN 1--19 данная статья именуется как "Послесловие к статье "К рабочему народу". В рукописи N 20 рукой В. Г. Черткова вписано новое заглавие: "Христианская деятельность. Послесловие к Обращению к рабочему народу". А на обороте последней гранки рукой А. К. Чертковой карандашом помечено: "Окончательное заглавие статьи: "К политическим деятелям". Это же заглавие вписано В. Г. Чертковым и в рукопись N 22.
  

О ШЕКСПИРЕ И О ДРАМЕ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ

  
   Статью "О Шекспире и о драме" Толстой начал писать в сентябре 1903 г. 22 сентября 1903 г. в Дневнике записано: "Пишу несколько дней (больше недели) предисловие о Шекспире". (1) Как видно по обложкам, сохранившимся в рукописях статьи, она была начата 13 сентября. Но тема статьи и мысли, в ней высказанные, ведут свое происхождение издалека -- от эпохи 50-х годов. Сам Толстой, в ответ на письмо В. В. Стасова, где тот упоминал Шекспира, писал ему 9 октября 1903 г.: "Я всё копаюсь с Шекспиром et je ne demords pas de mon idee. (2) Думаю на днях кончить. Дело не в аристократизме Шекспира, а в извращении, посредством восхваления нехудожественных произведений, эстетического вкуса. Ну да пускай бранят, может быть и вы, но мне нужно было высказать то, что сидело во мне полстолетия". (3)
   Первые высказывания Толстого против поклонения Шекспиру относятся ко времени его приезда из Севастополя в Петербург (конец 1855г.). В редакции "Современника" тогда много говорили о Шекспире, особенными почитателями которого были Тургенев и Дружинин, переводивший "Короля Лира". В дневнике Дружинина приводятся слова Толстого о том, что "удивляться Шекспиру и Гомеру может лишь человек, пропитанный фразою". Мнение о Гомере Толстой впоследствии изменил, но отрицательное отношение к Шекспиру осталось. По словам И. И. Панаева, Толстой говорил, что Шекспир "дюжинный писатель и что наше удивление и восхищение Шекспиром не более, как желание не отставать от других и привычка повторять чужие мнения". " Правда, в 1856 г., под влиянием Дружинина (его перевод "Короля Лира" появился в N 12 "Современника" 1856), Толстой как будто стал колебаться в своей оценке. 8 декабря 1856 г. Тургенев писал Толстому: "Сообщите мне ваше окончательное впечатление о "Лире", которого вы, вероятно, прочли хотя бы для ради Дружинина". (5)
  
   (1) Т. 54, стр. 192.
   (2) [и не отступаю от моей мысли.]
   (3) Т. 74.
   (4) "Исторический вестник", 1890, 11, стр. 442.
   (5) "Толстой и Тургенев. Переписка", 1928, стр. 24.
  
   В письме от 3 января 1857 г к Толстому Тургенев переходит дальше к вопросу о Шекспире: "Знакомство ваше с Шекспиром-- или, говоря правильнее, приближение ваше к нему -- меня радует. Он -- как Природа; иногда ведь какую она имеет мерзкую физиономию (вспомните хоть какой-нибудь наш степной октябрьский слезливый, слизистый день), но даже и тогда в ней есть необходимость, правда и (приготовьтесь: у вас волоса встанут дыбом) целесообразность. Познакомьтесь-ка также с Гамлетом, с Юлием Цезарем, с Кориоланом, с Генрихом IV, с Макбетом и Отелло. Не позволяйте внешним несообразностям отталкивать вас; проникните в середину, сердцевину творения -- и удивитесь гармонии и глубокой истине этого великого духа. Вижу отсюда, как вы улыбаетесь, читая эти строки; но подумайте, что, может быть, Тургенев и прав -- чем чорт не шутит!" (1) Раньше еще, 7 февраля 1856 г., В. П. Боткин писал из Москвы Дружинину: "А каков успех вашего "Лира"! Для меня он был несомненен, но как увеличивается удовольствие, когда внутреннее убеждение делается очевидностью. Вот и знаменитая антипатия Толстого к Шекспиру, против которой так разил Тургенев! Не могу не отдать себе справедливости в том, что я убежден был, что эта антипатия исчезнет при первом же случае; но я радуюсь, что случаем этим послужил ваш отличный перевод". (2)
   Однако "антипатия" Толстого к Шекспиру исчезла, очевидно, не вполне и не надолго. Это видно хотя бы из письма Тургенева к Толстому от 14/26 марта 1861 г.: "Вот вы и "Фауста" полюбили и Гомера; авось дойдет очередь до Шекспира". До Шекспира очередь как будто дошла в 1870 г., когда Толстой собирался писать комедию или драму и с увлечением занялся чтением драматических произведений. 15 февраля 1870 г. С. А. Толстая записала в своем дневнике: "Вчера вечером много говорил Левочка о Шекспире и очень им восхищался; признает в нем огромный драматический талант". (3) Но к этой записи С. А. Толстая сделала впоследствии приписку: "Хвала Шекспиру была кратковременна, в душе он его не любит и всегда говорит: я это говорю потихоньку". Действительно, в позднейших письмах Толстого к жене содержится ряд очень резких отзывов о произведениях Шекспира. 28 января 1884 г. Толстой писал: "Нынче читал Шекспира, Кориолана -- прекрасный немецкий перевод, читается очень легко, но несомненная чепуха, которая может нравиться только актерам" (4). На другой день он опять сообщает: "Я утром прочел Макбета с большим вниманием, -- балаганные пьесы, писанные умным и памятливым актером, который начитался умных книг, -- усовершенствованный разбойник Чуркин". (5) Упомянутый здесь "разбойник Чуркин" -- герой лубочных рассказов и пьес. В октябре 1894 г. Толстой опять пишет жене: "С Верой Северпевой мы читали Шекспира. Прочли Юлия Цезаря -- удивительно скверно. Вот если бы был молод и задорен,
  
      -- "Толстой и Тургенев. Переписка", 1928, стр. 32.
      -- "XXV лет. 1859--1884. Сборник", Спб. 1884, стр. 490.
      -- "Дневники С. А. Толстой. 1860--1891", изд. Сабашаниковых, М. 1928, стр. 31"
      -- Т. 83, стр. 414--415.
      -- 5 Там же, стр. 415.
  
  
   написал бы статью об этом. Избавить людей от необходимости притворяться, что они это любят". (1) Это свое намерение осуществил Толстой через 10 лет.
   В 1900 г. Толстой говорил А. Б. Гольденвейзеру: "Шекспира и Гёте я три раза в жизни проштудировал от начала до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть". (2) В сентябре 1903 г. Толстой взялся, наконец, за статью о Шекспире, которая была задумана сначала как предисловие к статье Эрнеста Кросби (3) "Shakespeare and the working classes" ("Шекспир и рабочий класс"). 6 октября 1903 г. Толстой писал В.Г. Черткову: "Занят теперь очень неожиданной работой, которая, вот уже скоро месяц, отвлекла меня от моих более нужных работ. Это начатое мною предисловие к статье Crosby об отношении Шекспира к рабочему народу, которое переросло статью и стоило мне большого труда".
   В сентябре 1903 г., когда Толстой начал писать "предисловие" о Шекспире, в Ясной Поляне гостил В. В. Стасов. В письме к жене брата Стасов, описывая свои впечатления, сообщал: "Я расскажу вам впоследствии, когда будете здесь, многое из нынешнего пребывания в Ясной (в том числе про громадную атаку на Шекспира, которую Лев готовит теперь как "Предисловие" к книге о Шекспире, написанной англичанином Кросби и переведенной под надзором Льва его невесткой, женой его сына Михаила,(4) это тоже сильное нападение на Шекспира". (5) Вернувшись из Ясной Поляны в Петербург, Стасов написал письмо Толстому (23 сентября 1903 г.), где высказал некоторые свои соображения о Шекспире и давал советы: "Так как вы пожелали взглянуть на отзывы Нордау против Шекспира, то не пожелаете ли взглянуть на подобное же в некоторых местах у Брандеса, который, однакоже, в общем глубочайший почитатель Шекспира и исследователь его настроений в сравнении с Англиею, королями и аристократией, английским обществом и народом. В этом направлении Брандес сделал больше и почти всегда основательнее, чем кто бы то ни было из всех бесчисленных писателей о Шекспире. В главе о "Кориолане" Брандес очень подробно и многосторонне рассматривает все, что написано было до сих пор за и против Шекспира насчет его "антидемократизма" и малого уважения народа". (6)
   Начав статью о Шекспире в сентябре, Толстой собирался в октябре уже закончить ее. Как видно по датам на обложках, работа шла в октябре почти каждый день, но статья не была закончена, потому что объем ее сильно увеличивался. 14 ноября 1903 г. в Дневнике записано: "Всё время был занят Шекспиром, который всё разростался, кажется пришел к концу". Однако 30 ноября в Дневнике записано: "Всё не кончил Шекспира, хотя и близится к концу", а 2 декабря: "Всё вожусь с Шекспиром". 19 декабря
  
   (1) Т. 84, стр. 223.
   (2) А. Б. Гольденвейзер, "Вблизи Толстого", I, М. 1922, стр. 30.
   (3) Эрнест Кросби (Егаез! Нотеага СгоаЬу, 1856--1907) -- американский поэт, публицист и общественный деятель. Автор статей о Толстом его корреспондент с1891 г. См. Эрнест Кросби, "Толстой и его жизнепонимание" с заметкой Толстого "Первое знакомство с Э. Кросби", изд. "Посредник", М. 1911.
   (4) Перевод статьи Кросби делался А. В. Толстой под наблюдением Л. Н. Толстого, но остался в рукописи.
   (5) "Лев Николаевич Толстой", юбилейный сборник, М. 1928, стр. 382.
   (6) "Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка", Л. 1929, стр. 319.
  
  
   Толстой отметил: "Кончил заниматься Шекспиром н начал о значении религии". (1) Однако и после этого он вносил некоторые поправки -- вплоть до 19 января 1904 г. -- последняя дата, имеющаяся в рукописях статьи.
   Статья Толстого в значительной своей части направлена против истолкователей Шекспира и авторитетных его поклонников, начиная с Гёте и кончая Тургеневым. В Дневнике 30 сентября 1906 г. записано: "Читаю Гёте и вижу всё вредное влияние этого ничтожного, буржуазно эгоистического, даровитого человека на то поколение, которое я застал, в особенности бедного Тургенева, с его восхищением перед "Фаустом" (совсем плохое произведение) и Шекспиром, -- тоже произведение Гёте, -- и, главное, с той особенной важностью, которая приписывалась разным статуям: Лаокоонам, Аполлонам и разным стихам и драмам. Сколько я помучился, когда, полюбив Тургенева, желал полюбить то, что он так высоко ставил. Из всех сил старался и никак не мог. Какой ужасный вред авторитеты, прославленные великие люди, да еще ложные!" (2) Эта мысль о вреде авторитетов особенно определилась у Толстого во время работы над трактатом "Что такое искусство?", с которым статья о Шекспире непосредственно связана, являясь как бы его продолжением. Основные тезисы статьи о Шекспире сложились именно тогда, в 1896--1897 гг. 28 мая 1896 г. в Дневнике записано: "Главное-- авторитеты и лишенные эстетического чувства люди, судящие об искусстве. Гёте? Шекспир? Всё, что под их именем, всё должно быть хорошо, и on se bat les flancs, (3) чтобы найти в глупом, неудачном прекрасное, и извращают совсем вкус". (4) И далее следует интересное указание на особенность, характерную, по мнению Толстого, для гениальных художников: "Средние художники производят среднее по достоинству и никогда не очень скверное. Но признанные гении производят или точно великие произведения, или совсем дрянь: Шекспир, Гёте, Бетховен, Бах и др.". Мысль о вреде авторитетов развита в Дневнике 19--20 декабря 1896 г. в требование оценивать произведения искусства с этической точки зрения -- мерой хорошего и дурного, добра и зла, содержащихся в них: "Ничто так не путает понятия об искусстве, как признание авторитетов. Вместо того, чтобы по ясному, точному понятию об искусстве определять, подходят ли произведения Софокла, Гомера, Данта, Шекспира, Гёте, Бетховена, Баха, Рафаэля, Микель-Анджело под понятие хорошего искусства и какие именно, -- по существующим произведениям признанных великими художниками определяют само искусство и его законы. А между тем есть много произведений знаменитых художников ниже всякой критики и много ложных репутаций, случайно получивших славу: Данте-- Шекспир". (5) О том же-- 20 февраля 1897 г.: "Нет большей причины заблуждений и путаницы понятий самых неожиданных и иначе необъяснимых, как признавание авторитетов, т. е. непогрешимой истинности или красоты лиц, книг, произведений искусства". (6)
  
   (1) Т. 54, стр. 193, 198, 199, 200.
   (2) Т. 58, стр. 248.
   (3) [из кожи лезут,]
   (4) Т. 53.
   (5) Там же.
   (6) Там же.
  
  
   В первой главе Толстой приводит ряд цитат: из статьи английского писателя Самуэля Джонсона, служащей введением к изданным им сочинениям Шекспира (1765) и защищаюшей его от нападок Вольтера; из книги английского историка литературы Вильяма Газлита (НагИИ,) "Characters of Shakespeare's plays " (1817); из сочинений английских поэтов Шелли и Свинберна; из статьи Виктора Гюго, из книги Георга Брандеса "Шекспир, его жизнь и произведения", вышедшей в русском переводе в 1901 г. и указанной Толстому в приведенном выше письме В. В. Стасова. Цитирует Толстой Галлама. Это, невидимому, английский историк Hallam (1777--1859), автор книги "Introduction to the literature of Europe in the XV, XVI, and XVII centuries" (1839). В главе пятой Толстой много цитирует Гервинуса и полемизирует с ним. Георг Гервинус -- немецкий историк литературы, автор большого труда "Shakespeare" (1849-1852).
   Статью о Шекспире Толстой не собирался печатать -- отложил ее "в разряд тех многочисленных своих произведений, которые он не намеревался выпускать в свет при своей жизни, -- говорит В. Г. Чертков в примечании к печатному тексту статьи. -- В данном случае, однако, он любезно дал свое согласие на просьбу друзей издать настоящее произведение без дальнейшего отлагательства". Статья появилась сначала в газете "Русское слово" 1906 г. (12/ХI, N 277; 14/ХI, N 278; 15/ХI, N 279; 16/ХI, N 280; 17/ХI, N 281; 18/ХI, N 282 и 23/ХI, N 285), а затем вышла отдельным изданием: "О Шекспире и о драме. Критический очерк. Издание Т-ва И. Д. Сытина" (М. 1907). В том же году статья эта появилась на английском языке вместе со статьей Кросби: "Tolstoy on Shakespeare. I. Shakespeare and the drama. By Leo Tolstoy. - II. Shakespeare and the working classess. By Ernest Crosby". The Free Age Press, Christchurch, 1907. (1)
   В настоящем издании статья "О Шекспире и о драме" печатается по отдельному изданию 1907 г. с исправлением ошибок по автографам.
  

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ

  
   Рукописи статьи "О Шекспире и о драме" хранятся в Рукописном отделе Музея Л. Н. Толстого Академии наук СССР. Общее количество их исчисляется в 1151 рукописных единиц.
   Статья "О Шекспире и о драме" была начата Толстым в виде короткого предисловия к статье Э. Кросби "Шекспир и рабочий класс".
   Постепенно это предисловие разрасталось и достигло размеров большой статьи. Процесс этого разрастания совершался по мере печатания статьи на машинке и перечитывания Толстым копий. Перерабатывался не весь текст сразу, а по частям. Поэтому установить отдельные цельные редакции, в сущности, невозможно.
  
      -- "Толстой о Шекспире. I. Шекспир и драма. Льва Толстого. -- II. Шекспир и рабочий класс. Эрнеста Кросби". Издание <Свободного слова".
  
  
   Рукопись N 1 -- автограф в так называемом яснополянском "синем альбоме", занимающий листы 21--24 и являющийся первым наброском статьи под заглавием "Предисловие". Рукопись N 6 -- также автограф -- конспект в 11 пунктах (пункт 1 не сохранился), с перечислением недостатков в творчестве Шекспира. В конце листа 5 этой рукописи дата Толстого: "25 сент.". Остальные рукописи--машинописные копии с поправками Толстого. Дата Толстого имеется также в рукописи N 8: "12 октября 1903".
   Кроме того, сохранились 48 обложек к рукописям данной статьи с надписями рукой переписчиц и проставленными ими датами от 13 сентября 1903 г. по 19 января 1904 г.
   В рукописи N 2 в качестве обложки использован черновик письма Толстого к О. Мирбо от 30 сентября 1903 г.
  

"К МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ, ЖИВУЩИМ НЕРАБОЧЕЙ ЖИЗНЬЮ"

  
   Рукопись "К молодым людям, живущим нерабочей жизнью" писана на одном листе белой писчей бумаги in 1®, автограф, бледнокоричневыми чернилами, правлена более густыми чернилами. Особенно значительно правлено заглавие и самое начало статьи. Первоначальное заглавие было: "К интеллигентной молодежи". Затем исправлено и зачеркнуто: "К (богатой нерабочей образовывающейся интеллигентной молодежи"; затем справа написано и зачеркнуто: "К богатой нерабочей образованной молодежи, к занятой только умст[вен]ным трудом". Наконец слева от первоначального вписано окончательное заглавие. Рукопись в желтой обложке, на которой рукою А. П. Сергеенко выписано заглавие статьи и дата: "1901 г. (?]". Хранится в архиве В. Г. Черткова в Рукописном отделе Музея Л. Н. Толстого Академии наук СССР.
   Ни о времени написания этой неоконченной статьи Толстого, ни об обстоятельствах, ее вызвавших, точных данных нет. Предположительно относим ее к 1901 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   488
  
  
  
  
Оценка: 4.97*14  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru