Толстой Лев Николаевич
Записки маркёра

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 7.73*17  Ваша оценка:

  
  
  
  

    Лев Николаевич Толстой. Записки маркера

  
  ---------------------------------------------------------------
   Рассказ. (1853-1855)
  ---------------------------------------------------------------
  
   Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его
  наши прозвали), князь был (что с ним все ездит), усатый барин тоже был,
  гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
   Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг
  бильярда похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок
  восемь. Известно, наше дело маркерское: у тебя еще во рту куска не было, и
  не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе,
  смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на
  диванчик. Хорошо.
   "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
   Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки все платье на нем: брюки
  триковые клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь
  золотая, а на ней всякие штучки висят.
   Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты
  наперед, по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
   Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и самого что
  ни есть важного, и дряни-то много бывает, так все хотя и маркел, а к людям
  приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
   Посмотрел я на барина, - вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и
  платье-то на нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет,
  али ив графов каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле
  него Оливер сидел, так посторонился даже.
   Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
   - Ты, - говорит, - все врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
   Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по
  пятидесяти целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в
  себе. Уж такой характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в
  лузу не кладут, и уж знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а все форсят:
   - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
   - Идет!
   Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! - так
  еще норовит в морду заехать.
   - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
   Уж этот пуще всех меня донимает.
   Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
   - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
   - С удовольствием, говорит.
   Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя;
  ну, а как встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не заробел,
  а видно, что уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али
  боится, что смотрят все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком
  как-то, карманом за лузы цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где бы и
  сделал шара, так все оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж
  привык - намелит, намелит себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить,
  так лузы трещат, даром что маленький.
   Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
   - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
   - Нехлюдов, - говорит.
   - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
   - Да, - говорит.
   Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял. Должно, все
  родство вспоминали.
   - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
   Вымыл руки и ушел кушать; а тот стоит с кием у бильярда, шарики
  поталкивает.
   Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я
  взял шары да и собираю. Он покраснел, говорит:
   - Можно еще сыграть?
   - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него
  не смотрю, кии уставляю.
   - Хочешь со мной играть?
   - Извольте, - говорю, - сударь!
   Шары поставил.
   - На пролаз угодно?
   - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
   - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
   Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
   - Давай, - говорит.
   Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
   - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
   - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
   Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а
  Пан сидит да все приговаривает:
   - Вот так шар! Вот так удар!
   А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как
  водится, проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов
  пососкочили, киями стучат.
   - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
   А уж чего "еще" ! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под
  бильярд, под Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
   - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
   Петрушка маркел, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркел.
   Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
   - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
   Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок девять было, у
  меня никого
   - я положил кий на бильярд, говорю:
   - Угодно, барин, на всю?
   - Как на всю? - говорит.
   - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
   - Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
   Покраснел даже.
   Хорошо. Проиграл он партию.
   - Довольно, - говорит.
   Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл,
  уж я вижу, пофорсить хотел. Полнехонек денег, да все сторублевые.
   - Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
   Достал из кошелька три рубля.
   - Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
   Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно
  полазить. Одно жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы
  изловчился: глядишь, рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
   Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со
  мной партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
   - Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
   И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном,
  так и пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, все смотрит. Уж его
  и били-то, и ругали, и в игру ни в какую не принимали, все сидит себе,
  принесет трубку и курит. Да уж и играл чисто... бестия!
   Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И
  утром, и вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - все узнал.
  Смелей стал, познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно,
  человек молодой, большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с
  одним с гостем с большим раз как-то повздорил.
   И из-за пустяков дело вышло.
   Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то.
  Нехлюдов стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же
  крепко выпимши был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой
  печки: тесненько там, да и любит он размахнуться.
   Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в
  шара, да Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так
  что ж? Нет того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на него
  и не посмотрел; да еще бормочет:
   - Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет
  места?
   Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни в чем не был,
  учтиво так:
   - Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
   - Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а
  теперь, - говорит, - вот моего шара сделают.
   Тот ему опять говорит:
   - Вы должны, - говорит, - извиниться.
   - Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
   А сам все на своего шара смотрит.
   Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
   - Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
   Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой
  задорный:
   глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина
  здоровый, высокий, куда Нехлюдову!
   - Что-о? - говорит, - я невежа!
   Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за
  руки их поймали обоих, растащили.
   Тары да бары, Нехлюдов говорит:
   - Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т. е.
  дуэль хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение...
  нельзя!.. Ну, одно слово, господа!
   - Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не хочу! Он мальчишка,
  больше ничего. Я его за уши выдеру.
   - Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный
  человек. А сам чуть не плачет.
   - А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
   Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем
  дружны были.
   - Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его, чтобы он, то есть, на
  дуэль согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится.
  Нельзя, - говорит, - этому так кончиться.
   Пошел князь. Большой говорит:
   - Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, -
  с мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
   Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой
  перестал к нам ездить.
   Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то
  есть, Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не
  смыслил.
   Помню раз:
   - Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
   - Никого, - говорит.
   - Как же, - говорит, - никого?
   - Зачем? - говорит.
   - Как зачем?
   - Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
   - Как: так жил? Не может быть!
   И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех
  подняли.
   - Так никогда? - говорят.
   - Никогда.
   Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним
  смеются.
   Смотрю: что, мол, будет из него?
   - Поедем, - говорит князь, - сейчас.
   - Нет, ни за что! - говорит.
   - Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
   Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
   Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть
  самые лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все
  Нехлюдова поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
   - Поздравляй, - говорят, - барина.
   - С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением
  ли, не помню уж хорошенько.
   - Честь имею, - говорю, поздравить.
   А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
   Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя не
  похож:
   глаза посоловели, губами водит, икает все и уж слова не может сказать
  хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к
  бильярду, облокотился, да и говорит:
   - Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это
  сделал; и тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
   Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что говорит.
  Подошел к нему князь, улыбается сам.
   - Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
   - Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
   А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек
  молодой, непривычный.
   Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым
  господином, который все с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких
  он был, Бог его знает, только Федоткой его все господа звали. Скуластый,
  дурной такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили,
  Бог их ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги
  за него платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет,
  так не бось!
   Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль
  вызывал... все с князем под ручку ходит.
   - Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
   Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
   - Давай алагер втроем составим.
   - Давай, - говорит.
   Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
   - Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что
  ножка! у нее коса, - говорит, - хороша.
   Известно, на игру не смотрят; только все промеж себя разговаривают. А
  Федотка свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на
  себя. И зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них Бог знает какие
  счеты были, никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две
  зелененьких, подает ему.
   - Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую
  сыграем:
   китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
   Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то
  бьет, чтоб пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу,
  легко, мол, слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает.
  Известно, игру скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
   - Давай, - говорит, - еще на все.
   - Давай.
   Опять выиграл.
   - С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать.
  Идет на все?
   - Идет.
   Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит:
  "давай на всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей
  на него и набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет.
  А князь сидит, видит, что дело в серьез пошло.
   - Асе,<<1>> - говорит, - асе.
   Какой! все куш прибавляют.
   Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка
  кий положил, говорит:
   - Не довольно ли? я устал, - говорит.
   А сам до зари готов играть, только б денежки были... политика,
  известно. Тому еще пуще хочется: давай да давай.
   - Нет, - говорит, - ей Богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там
  реванш возьмешь.
   А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там
  глядишь - любишь не любишь пойдет.
   Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам
  каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
   Уж что там у них бывало, Бог их знает; только что совсем другой человек
  стал, и с Федоткой все пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький,
  завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал,
  придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
   Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и
  спорит что-то.
   - Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)... что я не
  великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему
  десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
   - Ну, полно, - говорит князь: - стоит ли на Федотку сердиться?
   - Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
   - Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой
  иметь историю!
   - Да ведь тут были посторонние.
   - Что ж, - говорит, - посторонние? Ну, хочешь, я его сейчас заставлю у
  тебя прощенья просить?
   - Нет, - говорит.
   И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер
  с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
   Хорошо. Придет другой раз один.
   - Что, - говорит, - хорошо я играю?
   Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а
  какой хорошо, стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как
  о Федоткой связался, все на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что, -
  ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
   - Давай на бутылку шампанского.
   - Нет, - говорить - я лучше так велю принести... Гей! дай бутылку.
   А нынче все на интерес стал играть. Ходит, бывало, день деньской у нас,
  или с кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же
  другим, а не мне все будет доставаться?
   - Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли?
   Вот и стали играть.
   Как набил я на него полтинников десять, - на квит, - говорю, - хотите,
  сударь?
   Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да
  на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со
  мной играть стал.
   Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других
  стыдно ему с маркелом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним
  с шестьдесят было.
   - Хочешь, - говорит, - на все?
   - Идет, говорю.
   Выиграл я.
   - Сто двадцать на сто на двадцать?
   - Идет, - говорю.
   Опять выиграл.
   - Двести сорок на двести на сорок? - Не много ли будет? - говорю.
   Молчит. Стали играть: опять моя партия.
   - Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
   Я говорю:
   - Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов пожалуйте; а то пусть
  так будут.
   Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
   - Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй.
   Ну, вижу, делать нечего.
   - Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
   Известно, хотел проиграть.
   Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть.
  Стал он желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на
  перекате стоял.
   Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади.
  Опять моя партия.
   - Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не
  могу отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
   А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
   - Хорошо, - говорю, - сударь.
   Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
   - Петр, - говорит, - давай на все.
   А сам чуть не плачет.
   Я говорю:
   - Что, сударь, играть!
   - Ну, давай, пожалуйста.
   И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что
  на пол полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
   - Давай, сударь.
   А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне
  семисот рублей; все равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
   - Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
   А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит,
  рот скривит да все к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
   - Этим не поможешь, сударь.
   Хорошо. Как выиграл он эту партию я говорю:
   - Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я,
  мол, ужинать пойду.
   Поставил кий и ушел.
   Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол из него
  будет? Так что ж? Походит, походит - чай думает: никто на него не глядит -
  да за волосы себя как дернет, и опять ходит, бормочет все что-то, да опять
  как дернет.
   После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз,
  угрюмый такой, и в бильярдную не зашел.
   Увидал его князь:
   - Пойдем, - говорит, - сыграем.
   - Нет, - говорит, - я больше играть не буду.
   - Да полно! пойдем.
   - Нет, - говорит, - не пойду.
   Тебе, - говорит, - добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого
  будет.
   Так и не ходил дней с десять еще. А потом на праздниках как-то заехал,
  во фраке, видно в гостях был, и целый день пробыл: все играл; на другой день
  приехал, на третий... Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так
  - нет, - говорит, - с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я
  тебе должен, приди ко мне через месяц: получишь.
   Хорошо. Пришел к нему через месяц.
   - Ей-Богу, - говорит, - нет, а в четверг приди.
   Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
   - Что, - говорю, - дома?
   - Почивает, - говорят.
   Хорошо, подожду.
   Камердин у него из своих был - старичок такой седенький, простой,
  ничего политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
   - Что, - говорит, - мы тут живем с барином! Совсем замотались, и
  никакой им ни чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали,
  думали: будем как при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по
  графам да по генералам ездить; думали: возьмем себе какую из графинь кралю,
  с приданым, да и заживем по-дворянски; а выходит на поверку, что мы только
  по трахтирам бегаем - совсем плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка
  родная, а князь Воротынцев тятенька хресный. Что ж? только на Рождество был
  раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и то смеются мне: что, мол, ваш
  барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и говорю ему:
   - Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас
  давно не видали.
   - Скучно, - говорит, - там, Демьяныч!
   Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил что ли,
  а то нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не
  поведут...
   Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!.. У нас от
  барыни-покойницы, царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ
  слишком, тысяч на триста лесу было. Все заложил теперь, лес продал, мужичков
  разорил, и все нет ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше
  господина... дерет с мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы
  только карман, а там хоть с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка,
  жалобы принесли от всей вотчины.
   - Разорил, - говорят, - в конец мужиков.
   Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. - Я, - говорит,
  - сам скоро буду. Получу деньги, - говорит, - расплачусь, тогда уеду.
   А где расплатиться, когда мы все долги делаем! Ведь много ли, мало ли,
  тут зиму прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром
  нету! А все от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать
  нельзя. От этого самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
   И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
   Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
   - Не прислали мне, - говорит, - денег, только я виноват. Затвори, -
  говорит, - дверь.
   Я затворил.
   - Вот, - говорит, - возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их.
  Тебе, - говорит, - за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я
  получу деньги, то выкуплю, - говорит.
   - Что ж, - я говорю, - сударь, коли денег у вас нет, нечего делать:
  пожалуйте хоть часы. Я для вас могу уважить.
   А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
   Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
   - Восемьдесят, - говорю, - рублей за вами будут; а часы сами извольте
  выкупить.
   Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
   Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю,
  какие у них промеж себя расчеты были, только все вместе с князем езжали. Или
  с Федоткой наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты
  были: тот тому дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
   И бывал он таким манером у нас два года, почитай, что каждый день,
  только вид уж свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у
  меня по целковому занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию
  играли.
   Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку
  велит подать, канапе закусит, да портвейном запьет; ну, и повеселей как
  будто.
   Приезжает раз перед обедом, на маслянице дело было, и стал с каким-то
  гусаром играть.
   - Хотите, - говорит, - заинтересовать партию?
   - Извольте, - говорит. - На что?
   - Бутылку Клодвужо, хотите?
   - Идет.
   Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и
  говорит:
   - Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
   Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
   - Что ж, говорит, вино?
   Simon побежал, приносит жаркое.
   - Подавай же вино, - говорит. Simon молчит. - Что ты с ума сошел! мы уж
  кончаем обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
   Побежал Simon.
   - Хозяин, - говорит, - вас просит.
   Покраснел весь, выскочил из-за стола.
   - Что, - говорит, - ему надо?
   А хозяин стоит у двери.
   - Я, - говорит, - не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не
  заплатите.
   - Да я, - говорит, - вам сказал, что я в первых числах отдам.
   - Как вам угодно, - говорит, - будет; а я в долг не могу беспрестанно
  давать и ничего не получать. У меня и так, - говорит, - десятки тысяч в
  долгах пропадают.
  
   - Ну, полно, моншер, - говорит, - уж мне-то можно поверить. Пришлите
  бутылку, а я постараюсь вам поскорее отдать.
   И убежал сам.
   - Что это, вас зачем вызывали? - гусар говорит.
   - Так, - говорит, - просил меня об одной вещи.
   - А славно бы, - говорит гусар, - теперь винца тепленького стакан
  выпить.
   - Simon, что же?!
   Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола,
  прибежал ко мне.
   - Ради Бога, - говорит, - Петруша, дай мне шесть целковых.
   А на самом лица нет.
   - Нету, - говорю, - сударь, ей-Богу, да ужи так за вами моих много.
   - Я тебе, - говорит, - сорок целковых за шесть через неделю отдам.
   - Коли бы были, - говорю, - я бы несмел отказать, а то, ей-ей, нету.
   Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по
  колидору бегает, да по лбу себя как треснет.
   - Ах! - говорит, - Господи! Что это?
   Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
   То-то смеху было. Гусар говорит:
   - Где, мол, барин, что со мной обедал?
   - Уехал, - говорят.
   - Как уехал? Что ж он сказать велел?
   - Ничего - говорят, - не велели сказывать: сели, да и уехали.
   - Хорош, - говорит, - гусь!
   Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму
  такого. Так нет. На другой день в вечеру приезжает. Пришел в бильярдную и
  ящик какой-то с собой принес. Снял пальто.
   - Давай играть, - говорит. Глядит исподлобья, сердитый такой.
   Сыграли партийку.
   - Довольно, - говорит, - поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно
  написать.
   Я, ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в
  маленькую комнату.
   - Готово, - говорю, - сударь.
   Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все что-то, вскочил
  потом нахмуренный такой.
   - Поди, - говорит, - посмотри, приехала ли моя карета?
   Дело в пятницу на Масляной было, так никого из гостей не было: все по
  балам.
   Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел:
   - Петрушка! Петрушка! - кричит, точно испужался чего.
   Я вернулся. Смотрит, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
   - Звать, - говорю, - изволили, сударь?
   Молчит.
   - Что, - говорю, - вам угодно?
   Молчит.
   - Ах, да! давай еще играть, - говорит.
   Хорошо. Выиграл он партию.
   - Что, - говорит, - хорошо я научился играть?
   - Да, - я говорю.
   - То-то. Поди, - говорит, - теперь, узнай, что карета?
   А сам по комнате ходит.
   Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет,
  иду назад.
   Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную:
  пахнет что-то чудно.
   Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так
  я до того испужался, что слова сказать не мог.
   А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется. Захрапел потом, да и
  растянулся вот этаким родом.
   И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть Бог
  его знает; только что бумагу эту оставил, да и то я никак не соображу.
   Уж чего не делают господа!.. Сказано, господа... Одно слово: - господа.
   "Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум,
  благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что
  было во мне хорошего.
   "Я не обесчещен, не несчастен, не сделал никакого преступления; но я
  сделал хуже: я убил свои чувства, свой ум, свою молодость.
   "Я опутан грязной сетью, из которой не могу выпутаться и к которой не
  могу привыкнуть. Я беспрестанно падаю, падаю; чувствую свое падение и не
  могу остановиться. Мне легче бы было быть обесчещенным, несчастным или
  преступным:
   тогда было бы какое-то утешительное, угрюмое величие в моем отчаянии.
  Ежели бы я был обесчещен, я бы мог подняться выше понятий чести нашего
  общества и презирать его. Ежели бы я был несчастлив, я бы мог роптать. Ежели
  бы я сделал преступление, я бы мог раскаянием или наказанием искупить его;
  но я просто низок, гадок, знаю это - и не могу подняться.
   "И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь сильная страсть,
  которая бы извиняла меня? Нет.
   "Семерка, туз, шампанское, желтый в середину, мел, серенькие, радужные
  бумажки, папиросы, продажные женщины - вот мои воспоминания!
   "Одна ужасная минута забвения, низости, которой я никогда не забуду,
  заставила меня опомниться. Я ужаснулся, когда увидел, какая неизмеримая
  пропасть отделяла меня от того, чем я хотел и мог быть. В моем воображении
  возникли надежды, мечты и думы моей юности. "Где те светлые мысли о жизни, о
  вечности, о Боге, которые с такою ясностью и силой наполняли мою душу? Где
  беспредметная сила любви, отрадной теплотой согревавшая мое сердце? Где
  надежда на развитие, сочувствие ко всему прекрасному, любовь к родным, к
  ближним, к труду, к славе? Где понятие об обязанности?
   "Меня оскорбили - я вызывал на дуэль и думал, что вполне удовлетворил
  требованиям благородства. Мне нужны были деньги для удовлетворения своих
  пороков и тщеславия - я разорил тысячи семейств, вверенных мне Богом, и
  сделал это без стыда, - я, который так хорошо понимал эти священные
  обязанности. Бесчестный человек сказал мне, что у меня нет совести, что я
  хочу красть, - и я остался его другом, потому что он бесчестный человек и
  сказал мне, что он не хотел меня обидеть. Мне сказали, что смешно жить
  скромником, - и я отдал без сожаления цвет своей души - невинность -
  продажной женщине. Да, никакой убитой части моей души мне так не жалко, как
  любви, к которой я так был способен. Боже мой! Любил ли хоть один человек
  так, как я любил, когда еще не знал женщин!
   "А как я мог быть хорош и счастлив, ежели бы шел по той дороге,
  которую, вступая в жизнь, открыли мой свежий ум и детское, истинное чувство!
  Не раз пробовал я выйти из грязной колеи, по которой шла моя жизнь, на эту
  светлую дорогу. Я говорил себе: употреблю все, что есть у меня воли, - и не
  мог. Когда я оставался один, мне становилось неловко и страшно с самим
  собой. Когда я был с другими, я забывал невольно свои убеждения, не слыхал
  более внутреннего голоса и снова падал.
   "Наконец я дошел до страшного убеждения, что не могу подняться,
  перестал думать об этом и хотел забыться; но безнадежное раскаяние еще
  сильнее тревожило меня.
   Тогда мне в первый раз пришла страшная для других и отрадная для меня
  мысль о самоубийстве.
   "Но и в этом отношении я был низок и подл. Только вчерашняя глупая
  история с гусаром дала мне довольно решимости, чтобы исполнить свое
  намерение. Во мне не осталось ничего благородного - одно тщеславие, и из
  тщеславия я делаю единственный хороший поступок в моей жизни.
   "Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался.
  Через четверть часа меня не будет, а взгляд мой нисколько не изменился. Я
  так же вижу, так же слышу, так же думаю; та же странная
  непоследовательность, шаткость и легкость в мыслях, столь противоположная
  тому единству и ясности, которые, Бог знает зачем, дано воображать человеку.
  Мысли о том, что будет за гробом, и какие толки будут завтра о моей смерти у
  тетушки Ртищевой, с одинаковой силой представляются моему уму.
   "Непостижимое создание человек!"
  
  
   <<1>> [Довольно.]
  
  
  
  

Оценка: 7.73*17  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru