Толстой Лев Николаевич
Рубка леса
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 2, последний от 31/05/2020.
Толстой Лев Николаевич
(
gabrielmv@yahoo.com
)
Год: 1855
Обновлено: 16/09/2004. 92k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Оценка:
4.99*12
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Рассказ юнкера.
Лев Николаевич Толстой. Рубка леса. Рассказ юнкера
(1852-1854)
I.
В середине зимы 185. года дивизион нашей батареи стоял в отряде в
Большой Чечне.
Вечером 14-го февраля, узнав, что взвод, которым я командовал за
отсутствием офицера, назначен в завтрашней колонне на рубку леса, и с вечера
же получив и передав нужные приказания, я раньше обыкновенного отправился в
свою палатку и, не имея дурной привычки нагревать ее горячими углями, не
раздеваясь, лег на свою построенную на колышках постель, надвинул на глаза
попаху, закутался в шубу и заснул тем особенным, крепким и тяжелым сном,
которым спится в минуты тревоги и беспокойства перед опасностью. Ожидание
дела на завтра привело меня в это состояние.
В три часа утра, когда еще было совершенно темно, с меня сдернули
обогретый тулуп, и багровый огонь свечки неприятно поразил мои заспанные
глаза.
- Извольте вставать, - сказал чей-то голос. Я закрыл глаза,
бессознательно натянул на себя опять тулуп и заснул. - Извольте вставать, -
повторил Дмитрий, безжалостно раскачивая меня за плечо. - Пехота выступает.
- Я вдруг вспомнил действительность, вздрогнул и вскочил на ноги. Наскоро
выпив стакан чаю и умывшись оледенелой водой, я вылез из палатки и пошел в
парк (место, где стоят орудия). Было темно, туманно и холодно. Ночные
костры, светившиеся там и сям по лагерю, освещая фигуры сонных солдат,
расположившихся около них, увеличивали темноту своим неярким багровым
светом. Вблизи слышался равномерный, спокойный храп, вдали движение, говор и
бряцанье ружей пехоты, готовившейся к выступлению; пахло дымом, навозом,
фитилем и туманом; по спине пробегала утренняя дрожь, и зубы против воли
ощупывали друг друга.
Только по фырканью и редкому топоту можно было разобрать в этой
непроницаемой темноте, где стоят запряженные передки и ящики, и по
светящимся точкам пальников
- где стоят орудия. Со словами: "с Богом", зазвенело первое орудие, за
ним зашумел ящик, и взвод тронулся. Мы все сняли шапки и перекрестились.
Вступив в интервал между пехотою, взвод остановился и с четверть часа
дожидался сбора всей колонны и выезда начальника.
- А у нас одного солдатика нет, Николай Петрович - сказала, подходя ко
мне, черная фигура, которую я только по голосу узнал за взводного
фейерверкера Максимова.
- Кого?
- Веленчука нет-с. Как запрягали, он все тут был, - я его видал, - а
теперь нет.
Так как нельзя было предполагать, чтобы колонна тронулась сейчас же, мы
решили послать отыскать Веленчука строевого ефрейтора Антонова. Скоро после
этого мимо нас в темноте прорысило несколько конных: это был начальник со
свитой; а вслед затем зашевелилась и тронулась голова колонны, наконец и мы,
- а Антонова и Веленчука не было. Однако не успели мы пройти сто шагов, как
оба солдата догнали нас.
- Где он был? - спросил я у Антонова.
- В парке спал.
- Что, он хмелен, что ли?
- Никак нет.
- Так отчего же он заснул?
- Не могу знать.
Часа три мы медленно двигались по каким-то испаханным бесснежным полям
и низким кустам, хрустевшим под колесами орудий, в том же безмолвии и мраке.
Наконец, перейдя неглубокий, но чрезвычайно быстрый ручей, нас остановили, и
в авангарде послышались отрывчатые винтовочные выстрелы. Звуки эти, как и
всегда, особенно возбудительно подействовали на всех. Отряд как бы
проснулся: в рядах послышались говор, движение и смех. Солдаты кто боролся с
товарищем, кто перепрыгивал с ноги на ногу, кто жевал сухарь или, для
препровождения времени, отбивал на караул и к ноге. Притом туман заметно
начинал белеть на востоке, сырость становилась ощутительнее, и окружающие
предметы постепенно выходили из мрака. Я различал уже зеленые лафеты и
ящики, покрытую туманной сыростью медь орудий, знакомые, невольно изученные
до малейших подробностей фигуры моих солдат, гнедых лошадей и ряды пехоты с
их светлыми штыками, торбами, пыжовниками и котелками за спинами.
Скоро нас снова тронули и, проведя несколько сот шагов без дороги,
указали место. Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие
деревянные столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман
проглядывала черная полоса. Взвод снялся с передков. Восьмая рота,
прикрывавшая нас, составила ружья в козлы, и батальон солдат с ружьями и
топорами вошел в лес.
Не прошло пяти минут, как со всех сторон затрещали и задымились костры,
рассыпались солдаты, раздувая огни руками и ногами, таская сучья и бревна, и
в лесу неумолкаемо зазвучали сотни топоров и падающих деревьев.
Артиллеристы, с некоторым соперничеством перед пехотными, разложили
свой костер, и, хотя он уже так разгорелся, что на два шага подойти нельзя
было, и густой черный дым проходил сквозь обледенелые ветви, с которых капли
шипели на огне и которые нажимали на огонь солдаты, снизу образовывались
угли, и помертвелая белая трава оттаивала кругом костра, солдатам все
казалось мало: они тащили целые бревна, подсовывали бурьян и раздували все
больше и больше.
Когда я подошел к костру, чтобы закурить папиросу, Веленчук, и всегда
хлопотун, но теперь, как провинившийся, больше всех старавшийся около
костра, в припадке усердия достал из самой середины голой рукой уголь,
перебросил раза два из руки в руку и бросил на землю.
- Ты форостинку зажги да подай, - сказал другой. - Пальник, братцы,
подайте, - сказал третий.
Когда я, наконец, без помощи Веленчука, который опять было руками хотел
взять уголь, зажег папиросу, он потер обожженные пальцы о задние полы
полушубка и, должно быть, чтоб что-нибудь делать, поднял большой чинаровый
отрубок и с размаху бросил его на костер. Когда, наконец, ему показалось,
что можно отдохнуть, он подошел к самому жару, распахнул шинель, надетую на
нем в виде епанчи, на задней пуговице, расставил ноги, выставил вперед свои
большие черные руки и, скривив немного рот, зажмурился.
- Эх-ма! трубку забыл. Вот горе-то, братцы мои! - сказал он, помолчав
немного и не обращаясь ни к кому в особенности.
II.
В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех
войск: кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских,
артиллерийских и т.д.
Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:
1) Покорных.
2) Начальствующих и 3) Отчаянных.
Покорные подразделяются на а) покорных хладнокровных, b) покорных
хлопотливых.
Начальствующие подразделяются на а) начальствующих суровых и b)
начальствующих политичных.
Отчаянные подразделяются на а) отчаянных забавников и b) отчаянных
развратных.
Чаще других встречающийся тип, - тип более всего милый, симпатичный и
большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью,
набожностью, терпением и преданностью воле Божьей, - есть тип покорного
вообще.
Отличительная черта покорного хладнокровного есть ничем несокрушимое
спокойствие и презрение ко всем превратностям судьбы, могущим постигнуть
его. Отличительная черта покорного пьющего есть тихая поэтическая склонность
и чувствительность; отличительная черта хлопотливого - ограниченность
умственных способностей, соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием.
Тип же начальствующих вообще встречается преимущественно в высшей
солдатской сфере: ефрейторов, унтер-офицеров, фельдфебелей и т. д., и, по
первому подразделению начальствующих суровых, есть тип весьма благородный,
энергический, преимущественно военный, не исключающий высоких поэтических
порывов (к этому-то типу принадлежал ефрейтор Антонов, с которым я намерен
познакомить читателя).
Второе подразделение составляют начальствующие политичные, с некоторого
времени начинающие сильно распространяться. Начальствующий политичный бывает
всегда красноречив, грамотен, ходит в розовой рубашке, не ест из общего
котла, курит иногда Мусатов табак, считает себя несравненно выше простого
солдата и редко сам бывает столь хорошим солдатом, как начальствующие
первого разряда.
Тип отчаянного, точно так же, как и тип начальствующего, хорош в первом
подразделении - отчаянных забавников, отличительными чертами которых суть
непоколебимая веселость, огромные способности ко всему, богатство натуры и
удаль, - и так же ужасно дурен во втором подразделении - отчаянных
развратных, которые однако, нужно сказать к чести русского войска,
встречаются весьма редко, и если встречаются, то бывают удаляемы от
товарищества самим обществом солдатским. Неверие и какое-то удальство в
пороке - главные черты характера этого разряда.
Веленчук принадлежал к разряду покорных хлопотливых. Он был
малороссиянин родом, уже 15 лет на службе и хотя невидный и не слишком
ловкий солдат, но простодушный, добрый, чрезвычайно усердный, хотя большей
частью некстати, и чрезвычайно честный. Я говорю: чрезвычайно честный,
потому что в прошлом году был случай, в котором он показал весьма очевидно
это характеристическое свойство. Надобно заметить, что почти каждый из
солдат имеет мастерство. Более распространенные мастерства: портняжное и
сапожное. Веленчук сам научился первому и даже, судя по тому, что сам Михаил
Дорофеич, фельдфебель, давал ему шить на себя, дошел до известной степени
совершенства. В прошлом году в лагере Веленчук взялся шить тонкую шинель
Михаилу Дорофеичу; но в ту самую ночь, когда он, скроив сукно и прикинув
приклад, положил к себе в палатке под голову, с ним случилось несчастие:
сукно, которое стоило семь рублей, в ночь пропало!
Веленчук, со слезами на глазах, с дрожащими бледными губами и
сдержанными рыданиями, объявил о том фельдфебелю. Михаил Дорофеич
прогневался. В первую минуту досады он пригрозил портному, но потом, как
человек с достатком и хороший, махнул рукой и не требовал с Веленчука
возвращения ценности шинели. Как ни хлопотал хлопотливый Веленчук, как ни
плакал, рассказывая про свое несчастие, вор не нашелся. Хотя и были сильные
подозрения на одного отчаянного развратного солдата, Чернова, спавшего с ним
в одной палатке, но не было положительных доказательств. Начальствующий
политичный Михаил Дорофеич, как человек с достатком, занимаясь кое-какими
сделочками с каптенармусом и артельщиком, аристократами батареи, скоро
совершенно забыл о пропаже партикулярной шинели; Веленчук же, напротив, не
забыл своего несчастия. Солдаты говорили, что в это время они боялись за
него, как бы он не наложил на себя рук или не бежал в горы:
так сильно на него подействовало это несчастие. Он не пил, не ел,
работать даже не мог и все плакал. Через три дня он явился к Михаилу
Дорофеичу и, весь бледный, дрожащей рукой достал из-за обшлага золотой и
подал ему. "Ей-Богу, последние, Михаил Дорофеич, - и те у Жданова занял, -
сказал он, снова всхлипывая, - а еще два рубля ей-ей отдам, как заработаю.
Он (кто был он, не знал и сам Веленчук) меня перед вашими глазами плутом
сделал. Он - ехидная его мерзкая душа - у своего брата-солдата последнее из
души взял; а я, 15 лет служа..." К чести Михаила Дорофеича должно сказать,
что он а) не взял с Веленчука недостающих двух рублей, хотя Веленчук через
два месяца и приносил их.
III.
Кроме Веленчука, около костра грелись еще пять человек солдат моего взвода.
На лучшем месте, за ветром, на баклаге, сидел взводный фейерверкер
Максимов и курил трубку. В позе, во взгляде и во всех движениях этого
человека заметны были привычка повелевать и сознание собственного
достоинства, не говоря уже о баклаге, на которой он сидел, составляющей на
привале эмблему власти, и крытом нанкой полушубке.
Когда я подошел, он повернул голову ко мне; но глаза его оставались
устремленными на огонь, и только гораздо после взгляд его, вслед за
направлением головы, обратился на меня. Максимов был из однодворцев, имел
деньги и в учебной бригаде получил класс и набрался учености. Он был ужасно
богат и ужасно учен, как говорили солдаты. Я помню, как раз на практической
навесной стрельбе с квадрантом он объяснял собравшимся вокруг него солдатам,
что ватерпас не что иное есть, как происходит, что атмосферическая ртуть
свое движение имеет. В сущности Максимов был далеко не глуп и отлично знал
свое дело; но у него была несчастная странность говорить иногда нарочно так,
что не было никакой возможности понять его и что, я уверен, он сам не
понимал своих слов. Особенно он любил слова: "происходит" и "продолжать", и
когда, бывало, скажет:
"происходит" или "продолжая", то уже я вперед знаю, что из всего
последующего я не пойму ничего. Солдаты же, напротив, сколько я мог
заметить, любили слушать его "происходит" и подозревали в нем глубокий
смысл, хотя так же, как и я, не понимали ни слова. Но непонимание это они
относили только к своей глупости и тем более уважали Федора Максимыча. Одним
словом, Максимов был начальствующий политичный.
Второй солдат, переобувавший около огня свои жилистые красные ноги, был
Антонов,
- тот самый бомбардир Антонов, который еще в 37-м году, втроем,
оставшись при одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного
неприятеля и с двумя пулями в ляжке продолжал иття около орудия и заряжать
его. "Давно бы уж ему быть фейерверкером, коли бы не карахтер его", говорили
про него солдаты. И действительно, странный у него был характер: в трезвом
виде не было человека покойнее, смирнее и исправнее; когда же он запивал,
становился совсем другим человеком: не признавал власти, дрался, буянил и
делался никуда негодным солдатом. Не дальше как неделю тому назад он запил
на Маслянице и, несмотря ни на какие yгрозы, увещания и привязыванья к
орудию, пьянствовал и буянил до самого Чистого Понедельника. Весь пост же,
несмотря на приказ по отряду всем людям есть скоромное, питался он одними
сухарями и на первой неделе не брал даже положенной крышки водки. Впрочем,
надобно было видеть эту невысокую, сбитую, как железо, фигуру, с короткими,
выгнутыми ножками и глянцовитой усатой рожей, когда он, бывало, под хмельком
возьмет в жилистые руки балалайку и, небрежно поглядывая по сторонам,
заиграет "барыню" или, с шинелью в накидку, на которой болтаются ордена, и
заложив руки в карманы синих нанковых штанов, пройдется по улице, - надо
было видеть выражение солдатской гордости и презрения ко всему
не-солдатскому, игравшее в это время на его физиономии, чтобы понять, каким
образом не подраться в такие минуты с загрубившим или просто подвернувшимся
денщиком, казаком, пехотным или переселенцем, вообще не-артиллеристом, было
для него совершенно невозможно. Он дрался и буянил не столько для
собственного удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства,
которого он чувствовал себя представителем.
Третий солдат, с серьгой в ухе - щетинистыми усиками, птичьей рожицей и
фарфоровой трубочкой в зубах, на корточках сидевший около костра, был
ездовой Чикин. Милый человек Чикин, как его прозвали солдаты, был забавник.
В трескучий ли мороз, по колено в грязи, два дня не евши, в походе, на
смотру, на ученьи, милый человек всегда и везде корчил гримасы, выделывал
ногами коленцы и отливал такие штуки, что весь взвод покатывался со смеху.
На привале или в лагере вокруг Чикина всегда собирался кружок молодых
солдат, с которыми он или затевал "Фильку",<<1>> или рассказывал сказки про
хитрого солдата и английского милорда, или представлял татарина, немца, или
просто делал свои замечания, от которых все помирали со смеху. Правда, что
репутация его как забавника была уж так утверждена в батарее, что стоило ему
только открыть рот и подмигнуть, чтобы произвести общий хохот; но,
действительно, в нем много было истинно комического и неожиданного. Он в
каждой вещи умел видеть что-то особенное, такое, что другим и в голову не