Толстой Алексей Николаевич
Смерть Дантона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ранняя версия.

   
   "Деготь или мед": Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917--1923).
   М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2006.
   

РАННЯЯ ВЕРСИЯ "СМЕРТИ ДАНТОНА"

Гр. Алексей Н. Толстой

СМЕРТЬ ДАНТОНА

Трагедия

Издание Южнорусского о-ва печатного дела, 1919
печатано в типографии о-ва в Одессе.

   
   При написании этой пьесы я пользовался, кроме исторического матерьяла, пьесой того же названия -- Бюхнера. Из нее был взят мною план первых трех сцен и заключительные слова жены Камилла.
   Побуждением, а затем и пафосом моей пьесы -- было переживание в образах давно минувшего нашей еще более кровавой и страшной революции.

Гр. Алексей Н. Толстой
Одесса, 25 сентября 1918 года

Действующие лица:

   Дантон -- вождь монтаньяров, министр юстиции, член Комитета Общественного Спасения, вдохновитель обороны Франции, первый организатор террора -- борьбы с внутренними врагами революции и индифферентными; сентябрьская резня, происшедшая при его участии, если не прямо им устроенная (история не дает точного ответа), спасла и затем погубила революцию, была постоянной кровоточивой раной, началом режима казней; все великие деятели революции, все великие идеи захлебнулись в этой крови. Действие трагедии застает Дантона отошедшим от дел. Он недавно женился на шестнадцатилетней девушке Луизе Жели, обвенчавшись с нею у неприсягнувшего священника, подлежавшего по его же закону смертной казни, и живет в Севре. Этим затишьем воспользовался Робеспьер, чтобы нанести удар.
   Луиза -- жена Дантона.
   Робеспьер -- член Комитета Общественного Спасения, вождь якобинцев, покрывших клубами всю Францию и занимавших во всех трибуналах и обоих Комитетах главные места. Сухой, теоретически мыслящий, несмелый, но расчетливый человек с непреклонной волей и незапятнанной нравственностью. Франция обязана ему подавлением анархии в Париже и в провинциях. Его орудием была гильотина. Дантон разнуздал страсти, чтобы обрушить их на внешнего врага, Робеспьер обескровил их и заставил успокоиться Францию, оледенив ее ужасом.
   Камилл Демулен -- член Конвента, пылкий патриот, журналист, первый сорвавший в Пале-Рояле с каштана зеленый лист и прикрепивший его к шляпе в знак революции, надежды, свободы, грядущего счастья.
   Люси -- его жена.
   Сен-Жюст -- ученик Робеспьера, философически настроенный, женоподобный, красавец-юноша. Член Комитета Общественного Спасения, один из комиссаров армии, жестокий, неумолимый и кровавый.
   Колло д'Эрбуа -- член Комитета Общественного Спасения, бывший актер.
   Фукье Тенвилль -- публичный обвинитель, назначенный на это место по настоянию Камилла Демулена.
   Герман -- председатель революционного трибунала, основанного Дантоном в разгаре борьбы с жирондистами.
   Геро де Сешель, Филиппо, Лакруа, Лежандр Члены Конвента, друзья Дантона.
   Симон -- ремесленник.
   Жена Симона.
   Мари -- бывшая аристократка, в ее доме нечто вроде игорного салона для друзей.
   Розалия, Жанна, уличные куртизанки.
   Женщина в шали.
   Хромая.
   Накрашенная женщина.
   Нинон.
   Торговка.
   Вязальщица Робеспьера.
   Лионец -- депутат от Лионского клуба якобинцев.
   Первый гражданин.
   Второй гражданин.
   Гражданин с книжкой.
   Гражданин в парике.
   Сторож в трибунале.
   Сторож в тюрьме.
   Молодой человек.
   Обыватели, солдаты, палачи и др.

Действие происходит в Париже в 1794 году.

   

Картина первая

Высокая комната. Потолки, гобелены, простенки и портьеры -- поношенная и запущенная роскошь времен Людовика XIV. Картина Давида и несколько современных гипсовых уродливых статуй. В роскошных канделябрах несколько свечей. Античная светильня. Беспорядок и неряшество. Остатки пиршества. За карточным столом Геро де Сешель, Мари, Камилл Демулен. В стороне Луиза и Люси. В окне невидимый за портьерой стоит Дантон.

   Геро. Посмотрите на этот палец. Понимаете, что он хочет сказать?
   Мари. У него плаксивое выражение попрошайки.
   Геро. Вы угадали.
   Мари. Вы предпочитаете объясняться в любви при помощи пальцев?
   Геро. Увы, да. Мой язык до такой степени истрепан, что я не могу заставить его произносить любовные слова. Вместо "люблю" он говорит -- смерть; вместо "я вас хочу" он говорит -- осуждаю; вместо "моя возлюбленная" он говорит -- вдова.
   Мари. Бедный язык.
   Камилл. Кто первый назвал гильотину вдовой?
   Геро. Народ.
   Камилл. Народ иногда бывает остроумен. Я сдаю.
   Мари. Люси, спой еще раз про умирающую собачку. Это очаровательно и трогает до слез.
   Люси. Камилл, ты будешь слушать меня?
   Камилл. Я готов слушать тебя всегда, днем, ночью, моя маленькая сирена. (Встает, приносит ей арфу). Пой, Люси. Когда ты поешь -- я чувствую огромное счастье жизни. Я верю, что скоро запоет вся земля, все освобожденное, ликующее человечество. Я всегда думаю об этом, когда ты поешь.
   Люси. Когда я пою -- думаю только о тебе. (Он ее целует).
   Геро. Камилл все еще говорит о музыке и о человечестве, потому что он журналист. Но все же я предпочту, чтобы он начал излагать мысли при помощи пальцев. Революция должна кончиться, и наконец-то мы перестанем навязывать друг другу каждый свою глупость. Никто не должен мешать другому жить. Оставьте человечество в покое. (Щелкнув картами). Мари, сегодняшняя ночь моя?
   Мари. Может быть.
   Геро. Смотрите, я бью вашу королеву.

Люси начинает петь. Все слушают, бросив карты. Входит Филиппо.

   Филиппо. Добрый вечер!
   Геро. А! Гражданин Филиппо!
   Камилл. Филиппо, ты был у якобинцев? Почему у тебя такие мрачные глаза? Или дурные вести с границы? Или опять ты встретил Робеспьера?
   Геро. Зевс, увидев Алкивиада с опрокинутым лицом, спросил его: не потерял ли ты, Алкивиад, свой щит на поле брани? Или побежден на Олимпийских играх? Вы -- упрямые классики, господа республиканцы. Это не приведет к добру.
   Филиппо. Сегодня опять упало двадцать голов.
   Геро. Ну и что же -- дождик помешал тебе смотреть, как они падали?
   Люси. Кого казнили сегодня?
   Камилл. Гебертистов. Когда нечего было больше осквернять -- гебертисты бросились к могилам. Они выбрасывали трупы королей из древних склепов в яму с известью, и трупы отомстили им сегодня. Гебертисты захлебнулись в своей собственной мерзости.
   Филиппо. Их послали на гильотину только потому, что они были атеистами.
   Геро. Ого!
   Филиппо. Комитет Общественного Спасения, граждане Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон становятся слишком щепетильны. Сегодня я понял -- опасность грозит нам. Она гораздо ближе, чем мы об этом думаем.
   Геро. Это называется -- производить генеральную чистку. За революцию накопилось слишком много мусора. Робеспьер с метелкой из перьев, Сен-Жюст со щеткой, Кутон с ведром кипятка. Скоро Франция заблестит, как медная кастрюля.
   Камилл. Или как топор гильотины.
   Филиппо. Но доколе же барахтаться в этой крови, играть в кегли отрубленными головами! Как воздух, необходим закон о всеобщем помиловании. Пора, наконец, осуществить республику. Она написана, но лежит под ключом у Робеспьера. Нами должен править закон, а не самоуправство.
   Геро. Каждый должен жить так, как он хочет, -- это прежде всего. А затем, друзья мои, я полагаю, что революция завершила круг, как змея, и ужалила сама себя в брюхо.
   Камилл. Государственное устройство должно быть прочной, но легкой одеждой. Ничто не должно стеснять свободы движений. Каждое биение кровеносных сосудов, движение мускулов, малейший трепет жизни -- должен немедленно и свободно осуществляться. А на нас хотят напялить власяницу кастрата. Я протестую, я требую прежде всего красоты! Я хочу роз на наших кудрях, пенящихся бокалов, олимпийских игр, вакханок, опьяняющих губ! Франция слишком прекрасна, чтобы рядить ее в грязные и окровавленные лохмотья. Я хочу видеть ее обнаженной и сияющей, как античное божество. (Оборачиваясь к окну). Дантон, ты должен поднять бурю в Конвенте.
   Геро. Дантон, попробуй еще раз взгромоздить себе на плечи Францию. И отнеси ее куда-нибудь подальше отсюда. Здесь слишком грязно. Мари, не подсматривайте в мои карты.
   Филиппо. Дантон, ты должен начать действовать. Ты должен выступить в Конвенте. Народ на твоей стороне, он придет в ярость при первом звуке твоего голоса. Если ты будешь медлить еще хоть неделю -- мы погибли.
   Дантон (выходит из глубины окна). Что я должен? Дантон, ты должен! Дантон, иди рычать в Конвент! Дантон, до полночи осталось пять минут, спеши, -- или республика погибнет. Сколько бы мы ни протестовали, напиши мы тысячу декретов, отруби сто тысяч голов -- солнце в положенный ему час взойдет на востоке и закатится на западе. (Подходит к Луизе). Дитя, ты молчишь все время, как испуганный заяц. (Садится у ее ног). Тебе все еще жутко и дико подумать, что ты -- жена Дантона, кровожадного чудища, чьим именем пугают детей. И вот они опять зовут меня: Дантон, ты слишком заспался на коленях у миленькой женщины, иди и потрясай Францию. Дитя, все это только слова, -- все, что мы тут говорим: у революции свои законы, а нас она выбрасывает, как щепки иногда, на поверхность и затем опять туда, в омут. Из всех могил, какие мне суждены, тебя, Лулу, я люблю больше всего. Покойнее всего заснуть на твоих коленях.
   Луиза. Ты устал, Жорж, у тебя утомленные, печальные глаза.
   Дантон. Положи на них руку.
   Камилл. Если ты хочешь остановиться на середине пути, Дантон, -- зачем же ты начинал борьбу. Это малодушие.
   Дантон. Бороться -- нужно убивать. А я устал проливать кровь. Я дал слово этому ребенку стать простым добрым буржуа. Да, я устал. В этом мое преступление. Робеспьер еще борется, действует, барахтается в этой грязи, потому что верит в силу идей и слов. А впрочем и он не верит. Врет. Мы все лжем.
   Филиппо. Тебе нужно бежать.
   Дантон. Куда? За границу? Ты думаешь, я смогу унести родину на подошвах башмаков?
   Люси. Но разве опасность так велика?
   Геро. У меня третий день болит шея от этих разговоров.
   Камилл. В Шарантоне на обеде у Паниса мы устроили встречу его с Робеспьером. Хотели их помирить, и, конечно, ничего из этого не вышло. Робеспьер сказал: "Хорошими гражданами не могут считаться те, кто хочет разоружить республику в разгаре борьбы, и те, кто хочет быть снисходительным и милосердным".
   Люси. Это правда, Дантон?
   Дантон (поднимается). Они не посмеют тронуть меня. Мой час еще не настал. Пусть поберегутся. (Идет к двери). Прощайте.
   Луиза. Ты уходишь?
   Дантон. У меня болит голова. Мне надоела политика. Неужели нет места на земле, где бы можно забыть на минуту самого себя. (В дверях). Робеспьер попрекнул меня Сентябрьской резней. Я дал ему понюхать вот эту ладонь. Пахнет? Чем? Кровью? А я только что надушил ее духами моей жены. (Уходит).
   Камилл. Он будет бороться.
   Филипп о. Я чувствую -- он, как лев, весь в напряжении готовится к прыжку.
   Луиза (Люси). Если бы вы знали -- какой он странный все эти дни. Я боюсь с ним говорить.
   Люси. В какое время, в какое страшное время приходится жить!
   Геро. В какое страшное время приходится кончать партию. Я сдаю. Мари, когда вы вздумаете обнять меня за шею -- будете осторожны: моя голова держится слишком непрочно.
   

Картина вторая

Узенькая улица в Париже. Перекресток. Фонарь.

   Симон (бьет по спине жену). Ведьма! Дьявол в юбке! Я тебя живой не оставлю! Так ты и знай!
   Жена. Помогите! Помогите! (Выбегают несколько человек).
   Голоса. Убивают? Женщину убивают? Симон! Симон! Разнимите их!
   Жена. Ох! Убил!
   Симон. Оставьте меня, римляне! Я хочу расколотить ей башку. Она весталка!
   Жена. Я весталка? Граждане, он у меня заплатит за такие слова.
   Симон. Я сорву с нее платье! Я ее в грязь втопчу!
   Первый гражданин. Что случилось?
   Симон. Где моя дочь? Пусть она скажет, -- где моя девочка? Нет, она теперь уже не девочка, ты слышишь, окаянная ведьма! Не девочка, и не дама, и не женщина... я бы сказал, кто теперь моя дочь...
   Второй гражданин. Действительно, помолчи немного.
   Симон. Замолчи, старый Вергилий, прикрой лысую голову Римляне, дайте мне нож! (Валится на землю).
   Жена. Симон, Симон, что ты! Он, граждане, очень хороший человек, но слишком чувствительный, особенно, когда напьется.
   Второй гражданин. Надо отнести его в дом.
   Симон. Она пьет кровь у меня из сердца.
   Первый гражданин. Что у вас произошло? Я спрашиваю.
   Жена. Моя дочь, видите ли, добрая девушка, кормит и поит своих родителей. Она, видите ли, пошла на улицу...
   Симон. Ага, ты призналась!
   Жена. Ах ты, Иуда. Если бы молодые господа не оставляли у нашей дочери своих панталон, в чем бы ты ходил, я спрашиваю? Чьи на тебе штаны1, Симон? Пьяница. Ах, ты мошенник! Дочь на него работает... негодяй.
   Симон. Дайте мне нож, римляне!
   Первый гражданин (обращаясь к толпе, с пафосом). Нож нужен не для твоей несчастной дочери, Симон, а для тех, кто покупает ее тело.
   Голоса. Верно... верно.
   Первый гражданин. Горе бездельникам, развратничающим с вашими дочерьми! Горе богачам, крадущим у вас последний грош! Вы голодны... Вы подыхаете без хлеба и мяса, а когда протягиваете руку за милостыней -- эти богачи, эти негодяи говорят -- продайте нам ваших дочерей. Вот для кого нужен нож, а не для этой несчастной!
   Голоса. Хорошо сказал. Правильно. Резать! Резать!
   Второй гражданин (протискивается вперед). Граждане, нам говорили -- дворяне пьют народную кровь, и мы повесили аристократов. Нам сказали -- жирондисты заставляют народ голодать, -- мы отрубили головы жирондистам. Но мы еще хуже дохнем от голоду. У нас нет дров. Нет сахару. Кто воспользовался нашими трудами? Кто? Долой тех, кто наживается на нашем несчастье! Долой богачей! Смерть всем, кто одет не в лохмотья!
   Голоса. Смерть! смерть!
   Второй гражданин. Смерть всем, кто выше нас!
   Первый гражданин. Смерть всем, кто умеет читать и писать!
   Голоса. Смерть, смерть! Браво. Правильно. (Тащат молодого человека).
   Голоса. У него носовой платок! Носовой платок! Это аристократ! На фонарь! На фонарь!
   Второй гражданин. Как, он сморкается в носовой платок? На фонарь!
   Молодой человек. Господа...
   Первый гражданин. Здесь нет никаких господ. Здесь санкюлоты. На фонарь!

Спускают фонарь, поют "Ça ira".

   Молодой человек. Пощадите!
   Первый гражданин. Не умоляйте нас о милосердии, гражданин, мы гораздо вас милосерднее; я вам сейчас объясню: вы убиваете нас медленно непосильной работой и голодом, а мы убиваем вас в несколько секунд. Надевайте веревку, чего с ним разговаривать!
   Молодой человек. Черт с вами, вешайте меня на фонаре, если вам от этого станет светлее. (Смех в толпе). Голоса. Молодец! Хорошо сказал. Браво! Отпустите его. Второй гражданин. Граждане, нельзя...

Входит Робеспьер.

   Робеспьер. Что здесь происходит, я спрашиваю, граждане?
   Голоса. Робеспьер. Робеспьер. Тише.
   Второй гражданин. А вот что происходит: сентябрьская кровь не дала нам счастья, гильотина мало рубит голов. Робеспьер, мы требуем, чтобы был кровавый потоп.
   Первый гражданин. Дай нам хлеба.
   Голоса. Хлеба, хлеба, хлеба! (Молодой человек, оставленный толпою, убегает).
   Робеспьер. Именем закона...
   Второй гражданин. Какой закон? Что такое твой закон?
   Робеспьер. Закон -- это воля народа.
   Второй гражданин. Мы народ и мы не хотим никаких законов. Значит это и есть закон, чтобы не было никаких законов. К черту все законы! Смерть всем....
   Вязальщица Робеспьера (женщина с растрепанными полуседыми волосами, с диким, красным лицом. Одета в рваную юбку и шаль. В руках вязанье). Слушайте, что вам ответит Робеспьер. Слушайте неподкупного.
   Первый гражданин. Пусть он нам обещает никаких законов и хлеба.
   Вязальщица Робеспьера. Слушайте, слушайте судию... Слушайте, слушайте Мессию. Он призван управлять народами. В его руке меч справедливости.
   Робеспьер. Добрый народ! Ты честно исполняешь свой долг. Ты своими руками вырываешь из почвы плевелы зла. Народ, ты велик! Ты проявляешь себя в громе и молнии. Но ты не должен обращать силу и гнев на самого себя. Тебя может погубить собственная ярость, и это знают твои враги. Народ, твои законодатели бодрствуют, они направляют твои руки, их глаза во тьме различают твоих врагов. Идите к якобинцам. Идите к якобинцам. Мы примем вас, как братьев. Мы устроим кровавый суд над нашими общими врагами.
   Голоса. К якобинцам! К якобинцам! Да здравствует Робеспьер!

Народ расходится. Робеспьер идет в сторону противоположную и видит Дантона, который присутствовал при всей предыдущей сцене.

   Робеспьер. А, это ты, Дантон. В Париже, давно ли? Дантон. С утра. Робеспьер. Из Севра? Дантон. Да, из Севра.
   Робеспьер. Говорят, что ты весело живешь в Севре. У тебя богатый дом, и много друзей собираются каждый вечер.
   Дантон. Что это, допрос?
   Робеспьер. Может быть. (Уходит).
   Дантон (громко захохотал). Римлянин! Каково? Юлий Цезарь!
   Симон. Кто сказал -- римлянин? (Поднимается). А, это ты, Дантон. Я рад опять тебя видеть.
   Дантон. Как живешь, Симон?
   Симон. Плохо. Я только что избил жену. Клянусь Юпитером, не я ее бил, это был не мой кулак, колотило ее мое отчаяние, моя тоска. Мне скучно, Дантон. Я стал много пить. Слушай, я прочел в газетах, что ты воротишь направо. Ты становишься милосердным. Берегись, Дантон. Я любовался тобой в сентябре, ты был велик. Ты был в крови вот так, по уши.
   Дантон. Грязное животное! (Толкает его и уходит).
   Симон. Берегись, Дантон, берегись...
   

Картина третья

Внутренность готической церкви. На месте алтаря -- трибуна, перед нею стол, кругом скамейки -- амфитеатром. Сверху, в старинной люстре зажженные свечи. На трибуне Лежандр. Лионец кричит с места.

   Лионец. Лионские братья послали узнать, -- почему вы медлите с казнями. Неужели вы забыли, что такое Лион? Грязное пятно на карте Франции. Только разрушив город до основания, устроив массовые казни, вы снимете с него позор. Ваше преступное милосердие убивает революцию. Знайте: свободный вздох хотя бы одного аристократа -- предсмертное хрипение свободы. Знайте: если в вас мы не найдем должной жестокости -- мы будем справляться своими средствами.
   Голоса. Да здравствуют лионские якобинцы! Позор, позор!
   Лежандр (лионцу). Вы кончили? Граждане, республиканцы и братья! Еще раз повторяю: нам нет нужды обращать взор к Лиону! Здесь в Париже, в очаге революции живут люди, которые носят шелковые платья, разъезжают в каретах и в ложах театра разговаривают изысканным языком.
   Голоса. Позор, позор!
   Лежандр. Эти люди только с недавнего времени начали поднимать голову. О чем думает Комитет Общественного Спасения? Я спрашиваю: куда направлен его взор?
   Колло д'Эрбуа (с места). А я спрашиваю тебя, Лежандр: знаешь ли ты, кто дает пример этим франтам, этим распутникам, набивающим на революции кошельки. Кто вдохновляет этих грабителей народного достояния? Знаешь имя этого человека? (Пауза). Успокойся -- у Комитета Общественного Спасения зоркие глаза.
   Робеспьер. Прошу слова.
   Голоса. Слушайте неподкупного!
   Робеспьер, (четко стуча каблуками, взбегает на трибуну. Он небольшого роста, в белом парике, открывающем костлявый лоб, в коричневом опрятном сюртуке, в руке -- трубочкой свернутая рукопись). Мы ждали только криков возмущения, чтобы начать действовать, и вот я слышу уже не крики, а набат. Да, наши глаза были открыты, мы видели, как враг вооружался, и мы дали ему возможность занять позицию. Теперь он весь на виду, каждый удар вонзится ему в сердце.
   Лакруа. (Лежандру). Ты понимаешь, о ком он говорит?
   Лежандр. О врагах республики.
   Лакруа. Нет. Ты слушай, слушай.
   Робеспьер. Я уже говорил вам, что внутренние враги республики разделяются на два лагеря. Один из этих лагерей, безбожники и анархисты, уничтожены. Гебер позорил великую революцию, он казнен, я повторяю. Но пока еще ничего не сделано, чтобы уничтожить второй лагерь. Но кто они? Кто эти новые враги? Вы хотите знать их имена? Это люди, пресыщенные развратом и излишествами. Они хотят благополучия, во что бы то ни стало. Они кричат о милосердии. Требуют отмены смертных казней. Их боевой лозунг -- помилование. Они хотят смягчить сердца народа, обессилить его и бросить под ноги короля. (Шум на скамьях, голоса: "О ком он говорит? Это новый заговор!"). Народ призван восстановить справедливость и беспощадно уничтожить порок. Орудие такого народа -- республика. Оружие республики -- страх. Сила республики -- ее добродетель. Но добродетель невозможна без суровости и страха, внушаемого ею. Беспощадность к пороку, террор -- есть чистота республики. Нас называют деспотами. Но если вы деспотическим террором уничтожите врагов свободы -- вас прославят как спасителей. Кричат -- амнистия роялистам. Что? Помилование изменникам? Нет! Только благонамеренному республиканцу должна быть дана защита. Казнить угнетателей человечества -- вот милосердие! (Голоса: "Браво, браво!"). Притворной чувствительностью мы помогаем врагам, стоящим на наших границах. Мало того -- эти люди заражают пороками всю нацию, отравляют священные источники сил. Вот это и есть опасное, лукавое и страшное покушение на свободу. Это адский план! Быть может, он зародился бессознательно в мозгу человека, но здесь дело не в умысле, опасность все равно остается грозной. Порок в республике не только моральное, но политическое преступление. И тем опаснее порочный человек, чем значительнее услуги, оказанные им когда-то республике. (Пауза. Робеспьер пьет воду).
   Лакруа (Лежандру). Ты понимаешь? Слушай, слушай. Это чудовищно!
   Робеспьер. Вы легче меня поймете, если подумаете о тех, кто еще недавно жил на чердаке, а сегодня разъезжает в каретах, развратничает с бывшими маркизами и дворянками. Кто покупает загородные виллы, нанимает кучи лакеев, устраивает великолепные завтраки и ужины, где пожирается много хлеба. Кто носит шелковый камзол и женится на богатой. Кто живет, как принц крови (повысив голос), но только крови, пролитой в сентябре. (Пауза). Я спрашиваю, почему до сих пор не отрублены руки, тянущиеся к народной казне? Довольно! Портрет готов. Будь спокоен, добродетельный народ, и вы, добрые патриоты: никаких соглашений с людьми, для которых республика только средство для спекуляции, а революция -- ремесло. И вы, братья лионцы, вернитесь и скажите, что меч закона не заржавел в руках того, кому вы его передали. Мы покажем республике великий и страшный пример.

Бурные рукоплескания. Робеспьер спускается с трибуны и уходит, захватив портфель, деловитой и мелкой походкой. Публика теснится к проходам.

   Лакруа (Лежандру). Теперь ты понял -- о ком говорил Робеспьер?
   Лежандр. Да.
   Лакруа. Вы бросили народу анархистов, сейчас бросаете ему самую страшную жертву. Но народ все так же, босой, голодный и разъяренный, будет бегать по улицам и требовать хлеба, мяса и водки. Гильотина не может остановиться. И увидите, скоро сам Комитет Общественного Спасения -- вы -- сложит головы на Площади революции.
   Лежандр. Послушай, где Дантон?
   Лакруа. В Париже. Лежандр, Лежандр, зачем ты начал сегодня говорить!
   Лежандр. Пойдем, нужно его увидеть во что бы то ни стало.
   

Картина четвертая

Пале-Рояль. Уголок открытого кафе. У столика сидит Геро де Сешель, грызет набалдашник палки. Проходят мужчины и женщины.

   Геро (проходящей девушке). Послушай, Антигона. Советую тебе разодрать пошире дыру на юбке, тогда будет видно все бедро, сверху и до колена. (Девушка, засмеявшись, убегает). А, Нинон. Поди-ка, поди поближе. Что это у тебя на шее?
   Нинон. Маленькая гильотина, это подарок Ренэ. Она из золота, подумай.
   Геро. Итак, -- ты стала якобинкой.
   Нинон. Вся наша секция третьего дня перешла к якобинцам. Послушай, Геро, я тебе говорю, как честная женщина, уходи из Горы, переходи к якобинцам. У тебя слишком красивая голова, чтобы ей рисковать.
   Геро. Ну, вот, я тебя сейчас за это поцелую.
   Нинон. Ничего не имела бы против, но не могу, я должна быть верной моему Ренэ. Прощай. Бегу к венсенской заставе; говорят, там продается хлеб. Представь: всего только сто су за фунт. (Ушла).
   Геро (вдогонку). Нинон, когда Ренэ будет сыт по горло, не забудь принести и мне кусочек сладкого пирога.

Появляется Дантон, держа за плечи Розалию и Жанну.

   Дантон. Вот они. Вот эти девчонки. Вот -- эти дриады из Тюильри. Я бегал за ними, как фавн. Представь, чем они занимались: Розалия кормила воробьев, называла их по именам: Филемон, Вольтер, Бриссо...
   Розалия. Врешь, я не говорила "Бриссо". В июле я сама подавала голос за казнь жирондистов.
   Дантон. А Жанна читала под тенью каштанового дерева "Новую Элоизу", подняв верхнюю юбку, потому что сидела в траве.
   Геро. Девочки, приветствую вас. Я и мой друг Дантон решили с сегодняшняго дня оставить в покое политику и как можно ближе подойти к лону природы; мы долго обдумывали и, наконец, пришли к наиболее естественному и натуральному способу сближения с природой.
   Жанна. Розалия, что они хотят с нами делать?
   Розалия. Я думаю, что мы будем играть в животных. Мы будем козами, а они козлами.
   Дантон (смеется). Жанна, ты будешь водой, океаном; я буду молнией, падающей в пучину. Из воды и огня рождается жизнь. (Наливает вино, пьет).
   Жанна. А где мы будем играть?
   Дантон (смеется). О, мы уедем за город. Мы поселимся между скал и водопадов. Мы будем ходить голыми среди кустарников и древних гробов.
   Жанна (живо). Ай, клянусь тебе: Розалия днем ни за что не согласится снять платье.
   Геро. Этому я никогда не поверю.
   Розалия (Жанне). Почему это я не соглашусь, моя милая? Скажи, скажи, у меня кривые ноги или отвислый живот? Или торчат, как у тебя, лопатки?
   Жанна. Пожалуйста, не кричи. Мои лопатки знает весь Париж.
   Дантон. Браво, Жанна.
   Геро. Девочки, больше ни одного слова. Пейте.
   Дантон (Жанне). За эти полгода с твоим лицом произошла какая-то перемена.
   Жанна. Правда.
   Дантон. Оно стало похожим на фиговый лист.
   Геро. Жанна, прикрой им свою невинность. (Жанна хохочет).
   Жанна. Только не фиговым листом, нет.
   Розалия. Еще вина.
   Геро. И венки из роз. Мы сейчас закажем.
   Дантон. Венки из апельсиновых цветов. И пусть они будут сделаны из воска. Жанна, (берет ее руку) -- посмотри на этот нежный атлас и синие жилки. Ты никогда не думала, что эти синие жилки -- дороги для червей.
   Жанна (выдергивает руку) Оставь меня.
   Дантон. Ведь, в сущности, мы, сидящие вчетвером здесь, давно мертвы. Жанна, это так. Мы только грезим о жизни. Прислушайся к словам, к звуку голоса, взгляни на солнечный свет -- слышишь, как голос звучит издалека, как все -- сон? Поэтому -- да здравствует вино: в нем истина. Это знали еще греки. Вино и твоя горячая кожа, Жанна. Это пленительнейший из обманов.

Входит Лакруа, садится подле у столика, опирается на трость и озабоченно смотрит на Дантона и Жанну.

   Лакруа. Я так и знал, что найду тебя в Пале-Рояле, Дантон.
   Дантон (протягивая руку). Добрый день, добрый день, Лакруа.
   Геро. Мы нашли отличное вино и пьем его вчетвером из двух стаканов, чтобы оно было еще нежнее на вкус. Твое здоровье, Лакруа.
   Лакруа. После того, что говорят в клубах, я бы не стал на виду у всех днем так проводить время. Сейчас у ворот торчали два санкюлота, они показывали пальцами на вас с явной злобой. Все это очень неосторожно.
   Жанна. Нам, может быть, лучше уйти?
   Розалия. Скажите, и мы уйдем сейчас же.
   Дантон. Сидите и пейте вино. Лакруа, ты сел и мрачно завернулся в тогу. Ну, бросай меня с Тарпейской скалы. Только скорее: этой девчонке не терпится подобрать мои останки и прикрыть ими невинность.
   Лакруа. Будь добр, подсядь ко мне. (Дантон подсаживается к его столику). Сообщение крайней важности.
   Дантон. О!
   Лакруа. Я только что из клуба якобинцев. Лежандр пошел искать тебя в Люксембург. Хотя он, кажется, совсем переходит к террористам, но покуда у него еще осталась капля совести.
   Дантон. Ну?
   Лакруа. Лежандр призывал к избиению франтов и богачей. Колло д'Эрбуа требовал сорвать маски. Лионцы прочли чудовищную прокламацию, с нее так и валились сгустки крови. Все это дало прекрасный повод Робеспьеру спустить собак.
   Дантон. На кого?
   Лакруа. На тебя.
   Дантон. Ого! Так он -- осмелился?
   Лакруа. Дантон, кровь должна пролиться, иначе Комитет Общественного Спасения попадет на фонарь. Они сами в панике. Сейчас у них дело идет только о своей собственной шкуре. Им нужна очень тяжелая голова.
   Дантон. Они не посмеют этого сделать.
   Лакруа. Дантон, ты мертвый святой. Народ выкинул в яму останки королей и вышвырнул священные сосуды; неужели, думаешь, он остановится перед твоими мощами?
   Дантон. Но мое имя? Ты забываешь -- Дантон.
   Лакруа. Ты стал умеренным. Ты остановился среди бешено несущегося потока людей, тебя сомнут и растопчут без сожаления. Народ выдаст тебя, как отступника.
   Дантон. Народ, как дитя; чтобы узнать, что скрыто внутри вещи -- он ее разбивает. Чтобы оценить гения -- он его замучает и казнит сначала, и потом воздвигнет памятник. Это старая истина, конечно. Хочешь вина?
   Лакруа. Робеспьер построил обвинение на том, что ты предался разврату, порокам и обогащению.
   Дантон. В этом есть тоже доля истины. Вообще, Лакруа, ты говоришь сегодня, как Сократ. Ты едва не заставил меня быть серьезным. Жанна, иди же сюда. Оставь в покое Геро, с него хватит и одной Розалии. (Жанна подходит). У тебя нет настоящей философской мысли, девочка. Тебе нравится прекрасный профиль, холодный взгляд, изящные руки. От всего этого еще больнее, девочка. (Сажает ее на колени). Чем красивее мужчина, тем ты больше будешь страдать. Я тебя научу, как нужно любить. Люби уходящее солнце, -- оно страшное, огромное, заливает кровью полнеба, и в небе начинаются чудеса заката. Люби его в минуту смерти, оно погружается в ночь. Люби смертельно раненого льва. Перед смертью он кричит так, что далеко, далеко страусы со страху прячут головы в песок, нильские коровы лезут в тростники, а у крокодилов начинается нервная зевота. Люби только ослепительный взрыв жизни.
   Геро. Браво, это очень мило сказано. Ты становишься мудр, Дантон.
   Дантон. Я полагаю, что можно было чему-нибудь научиться за четыре года революции.

Входят Камилл и Люси. Люси останавливается в отдалении, Камилл подходит к Дантону, кладет ему руку на плечо.

   Камилл. Я только что говорил с Робеспьером. (Дантон встает и отходит с Камиллом к Люси).
   Дантон (подходя к Люси). Люсиль сегодня необычайно хороша. Прекрасная Люсиль. (Целует ей руки) Гордость Парижа. Украшение республики.
   Люси. Я смертельно волнуюсь, Дантон.
   Камилл. Робеспьер сказал, что ради свободы и ради сохранения республики он пожертвует всем: собой, братьями и друзьями.
   Люси. И добавил, что он не шутит.
   Камилл. Я знаю у него выражение лица, когда он решится на что-нибудь, стиснув зубы.
   Люси. Дантон, вы должны к нему пойти.
   Дантон. Идти к нему, зачем?
   Люси. Вы не имеете права рисковать собой. Вы не имеете права рисковать головой моего мужа.
   Камилл. Люси, о чем ты говоришь?
   Люси. Я говорю, как женщина. Быть может -- это преступление -- не знаю. Дантон, вы хотите, чтобы я бросилась перед вами на колени.
   Дантон. Дорогая моя Люси. Успокойтесь. Я все сделаю.
   Люси. Правда?
   Дантон. Я сделаю это хотя бы только для того, чтобы синие глазки не наливались слезами. Идите домой.
   Камилл. Ты, значит, решил увидаться с ним?
   Дантон. Я обещал это твоей жене. (Возвращается к столику. Камилл и Люси уходят).
   Лакруа. Ты начинаешь действовать, да?
   Дантон. Кажется. Но мне противно.
   Жанна (Дантону). Твои глаза погасли. У тебя совсем холодные губы. А! Я что-то начинаю понимать.
   Дантон. Ровно за полсекунды до смерти ты поймешь все. Ты поймешь даже вечность, Жанна. Черт возьми, сколько мы потеряли времени на глупые разговоры. Политика никогда ни к чему доброму не приводила, вот вам доказательство. (Смотрит на часы). Через час я вернусь, друзья. Розалия, поручаю тебе Жанну, ты отвечаешь за нее головой.
   Розалия. Не дала бы за нее в заклад и старой юбки.
   Лакруа. (идя за Дантоном). Могу я проводить тебя?
   Дантон. До крыльца Робеспьера. Если ты занесешь в мемуары день и час, когда Дантон поднялся по семи ступеням лестницы величия -- тогда идем.
   

Картина пятая

Комната Робеспьера. Простая, дешевая и только необходимая обстановка. Очень чисто. Полки с книгами и рукописями. Повсюду портреты Робеспьера. Гипсовый бюст Руссо. Робеспьер у письменного стола. Дантон стоит.

   Робеспьер. Враги республики еще не истреблены. На месте казненных появляются новые. Время успокоения еще не настало.
   Дантон. Покуда гильотина работает, враги будут плодиться. Это самообман, кровавый мираж -- враги! Уничтожь все население Франции и последний оставшийся человек покажется тебе самым страшным врагом. Террор должен кончиться, он не уничтожает, а плодит врагов.
   Робеспьер. Тебя ослепила сентябрьская кровь, Дантон, ты плохо видишь. Мы не можем не только прекратить, но даже на один день ослабить террор. Революция еще не кончена.
   Дантон. Ложь! Когда пали жирондисты и федераты -- революция кончилась. Сейчас идет борьба за власть.
   Робеспьер. Кончилась революция политическая и началась социальная революция. Ты этого никогда не мог понять, Дантон. Ты был вершиной уже давно оконченной и изжитой политической революции. Ты остался далеко позади.
   Дантон. Народу нужен мир и успокоение. Он стонет от твоих теоретических выкладок.
   Робеспьер. Народу нужно изжить всю толщу тысячелетней несправедливости, осуществить все вожделения до конца. Когда через залу Конвента пройдет последний жалобщик, неграмотный батрак, и скажет: я доволен, -- тогда революция кончится. Настанет золотой век справедливости и добродетели.
   Дантон (прошелся и сел). И ты надеешься дожить до этого времени, Робеспьер?
   Робеспьер. Нет, этого я не увижу.
   Дантон. Но ты веришь в него?
   Робеспьер (поднялся, отошел). Не знаю. Я должен верить.
   Дантон (захохотал). И ты еще веришь в то, что вот этими руками держишь вожжи социальной революции и направляешь одну человеческую волну за другой через залу Конвента, где эта сволочь утоляет свои классовые вожделения. Ты постиг исторические законы, выводишь формулы, пером на бумаге вычисляешь сроки и ставишь точки. Математика, логика, философия. До чего самонадеян человеческий разум. Когда ты идешь по улице, на тебя показывают пальцами и говорят: вот депутат из Арраса, вот неподкупный, он отрубит головы всем булочникам и раздаст нам хлеб даром. Но в тот час, когда ты ошибешься в формуле, в одной только цифре, и окажется, что булочников вешать не нужно -- толпа тебя растерзает. Не ошибись, Робеспьер.
   Робеспьер. Может быть, я ошибусь и заплачу за это головой, но мной руководит нравственная чистота, справедливость и разум. Я постигаю темный ход человеческой истории, эти девять валов прибоя. Из недр народа поднимаются валы один за другим и разбиваются о твердыню государственной власти. Их гонит голод и неутоленные страсти. Только высокий разум, постигнув, может овладеть этой темной стихией. И такие люди, как ты, жадные до наслаждения, понимающие революцию чувственно -- полезны в ее начале и вредны в конце... Мы должны беспощадно бороться с чувственностью, с пороком и с утверждающей себя личностью. Иначе страсти превысят меру и поглотят и нас, и государство, и народ. Я откровенно говорю с тобой, Дантон. Твои заслуги велики. Было время, когда ты поднял на плечи Францию и вынес ее из ада. Я следил за тобой. Я многого опасался, и мои опасения оправдались: ты, как минотавр, лежишь сейчас, объевшись крови и мяса, твоя сила ушла в наслаждение пищеварения. Твой дух погас. Ты дремлешь, закрыв глаза. Скоро твое тело начнет издавать отвратительное зловоние. Дантон, бывают времена, когда чувственность -- государственная измена.
   Дантон. Или ты сошел с ума, или пьян. Я проломлю тебе голову канделябром! (Встает). Как ты говоришь со мной? Или думаешь -- я пришел просить пощады?
   Робеспьер. Да, Дантон, ты пришел просить у меня пощады.
   Дантон. Я растопчу, если пожелаю, и тебя и весь Комитет, как гнилую редьку. За моей спиной народ, вся Франция.
   Робеспьер. Ты ошибаешься. За твоей спиной...
   Дантон. Ну...
   Робеспьер. Палач. (Пауза).
   Дантон. Слушай, Робеспьер, я хочу жить. И ты когда-нибудь поймешь это слово: жить. Не мешай мне. Не заставляй меня опять пачкать руки. Я не хочу больше крови. Меня мутит от убийств. Ты хочешь быть диктатором. Будь, черт с тобой. Но оставь в покое революцию. Не вонзай глубже шпоры. Ты уже и так пропорол ей брюхо до кишок.
   Робеспьер. Наше свидание окончено.
   Дантон (берет его за отвороты сюртука). Ты понимаешь, как просто можно повернуть колесо революции...
   Робеспьер (холодно). Ты можешь сейчас совершить величайшее государственное преступление, Дантон.
   Дантон. Не бойся, я брезглив.

Входит Сен-Жюст.

   Сен-Жюст. Ты не один?
   Робеспьер (быстро). Сен-Жюст! Не уходи.
   Дантон. Мы встретимся в Конвенте. Прощай. (Робеспьер наклоняет голову, Дантон уходит).
   Робеспьер. (Сен-Жюсту). Ты пришел вовремя. Я задыхался. Это грязное животное дышало на меня смрадом похоти и разлагающейся крови. Народный вождь. Мерзавец! Сен-Жюст, а если скажут, что он бросал слишком большую тень на меня? Его привыкли представлять исполином. Но ты веришь мне? Я честен? Я справедлив? Я должен быть неумолим?
   Сен-Жюст (холодно). Да, тебе я верю, Робеспьер.
   Робеспьер. И все же меня что-то удерживает. Мне представляется -- из его отрубленной шеи должно хлынуть такое количество крови... столько крови... Разве за этим шел я к власти? Ты знаешь мою душу, Сен-Жюст. Я должен сойти с ума. Я просыпаюсь на заре и слушаю птиц. Я начинаю думать о тех людях, кто воспользуется плодами нашего времени, вижу тенистые рощи, веселых детей, красивых женщин с колосьями в загорелых руках, мужей, радостно взрыхляющих тучную землю. Затем я случайно протягиваю руку к ночному столику и под пальцами ощупываю лист бумаги, список тех, кто на сегодня должен быть казнен. И внизу я пишу -- Максимилиан Робеспьер.
   Сен-Жюст (ледяным голосом). Во имя свободы.
   Робеспьер. Да. Остановиться нельзя. Но даже в квартале Сент-Антуан рабочие ворчат, видя тележки с осужденными. Ожидание и ужас достигли такого напряжения, что многие стали доносить на самих себя. День торжества отделяют от нас трупы... трупы... трупы. И с каждым шагом их больше. Сен-Жюст, всю жизнь мне была ненавистна смертная казнь.
   Сен-Жюст. Ты болен. Тебе нужен отдых. Ты медлишь, и мы теряем все выгоды наступления. (После молчания, резко). Дантон должен быть казнен.
   Робеспьер. Ты так думаешь? Но это нужно хорошо обсудить. Он не дастся нам без борьбы.
   Сен-Жюст. Мы созовем на торжественное заседание Конвент и оба Комитета. Я буду говорить. Я обвиняю в том, что эти революционеры продолжают дело разрушения, тогда как должно остановиться и создать твердую власть. Я обвиняю их в легкомыслии. В проскрипционный список будут внесены четырнадцать человеке: Дантон, Геро де Сешель, Лакруа, Филиппо, Камилл Демулен...
   Робеспьер. Камилл? Он не опасен.
   Сен-Жюст. Он слишком болтлив.
   Робеспьер. Хорошо. Эту кровь я беру на себя. Обвинительный акт написан?
   Сен-Жюст. (вынимает рукопись). Черновик.
   Робеспьер. Я просмотрю. Иди. Ты прав. Нужно торопиться. Оставь меня одного. (Сен-Жюст уходит). Мужества. Мужества! (Садится к столу и берет перо). Жалости нет, и совесть моя спокойна.
   

Картина шестая

Бульвар. На скамейке Симон с газетой. Проходят несколько мужчин и женщин.

   Торговка (с тележкой). Арико вэр, арико, арико-ко... (Женщины подходят к ней). Пожалуйте, пожалуйте, гражданки. Осталось вот только, все продала.
   Женщина в шали. Почем за ливр?
   Торговка. Дорого. Подумайте-ка сами -- вот продала на восемьдесят франков, сейчас поеду покупать дочери кашемиру на юбку, да чулок маленькому, да мужу табаку, вот у меня и останется двенадцать франков, а нужно еще масла, да соли, а хлеба мы вторую неделю не видели. С каждым днем все труднее жить. А тележку-то я ведь тащу на себе из Версаля, с часа утра не ела и не присаживалась. Наш огород в Трианоне, под самыми окнами проклятой австриячки; там раньше был цветник, а теперь мы с мужем бобы разводим, сельдерей и редьку. Превосходные овощи.
   Женщина в шали. Быть может вы немного уступите мне? Моя девочка со вчерашнего дня не ела.
   Накрашенная женщина. Все, все с голоду скоро подохнем. Будь я проклята!
   Хромая женщина. Вот она наша свобода: умирать с голоду.
   Накрашенная женщина. И они еще запрещают заниматься нашим ремеслом. Я сказала -- пусть мне отрубят голову, а я буду ходить по улицам. Я хочу есть.
   Хромая женщина. Скоро, скоро придет и им черед, вот увидите.
   Торговка (хромой). Подождите-ка, гражданка, что-то ваше лицо мне знакомо.
   Хромая (выдергивая у нее конец своего платка). Пусти, не смей меня хватать.
   Торговка. Она! Я ее знаю! Это аристократка! У нее был дом в Версале. Она роялистка... шпионка!
   Симон (подходит). Раскаркались, в вороны. Кыш! Что такое случилось?
   Торговка. Позовите сюда полицейского комиссара. Я добрая республиканка, я требую, чтобы ее арестовали. Я не допущу, чтобы аристократки шатались по Парижу.
   Симон. Ого! Вот оно что! Заговорщики! Пойдемте-ка все к комиссару.
   Накрашенная женщина. Врете вы все, я не позволю трогать хромую, она тряпичница. Тогда и меня берите вместе с ней.
   Симон. А ты кто?
   Накрашенная женщина. Кто я? Кто я, ты спрашиваешь? Я проститутка.
   Симон. Ах, черт вас возьми, да здесь вас целая шайка. (Машет рукой). Эй, граждане, солдаты! (Выходят двое солдат). Помогите-ка мне этих баб отвести к полицейскому комиссару.

Несколько женщин выбежало из толпы, опрокинули тележку с овощами.

   Торговка. Пускай пропадают мои бобы, я иду к комиссару.
   Накрашенная женщина. Я хочу есть, отрубите мне голову, черти проклятые!
   Хромая (вырываясь). Господи, смилуйся надо мной. Господи, услышь меня!
   Симон. Не услышит, мы ему законопатили уши поповской рясой. (Солдаты смеются).
   Хромая. Будь ты проклят! (Плюет на Симона).
   Солдаты уводят ее и накрашенную женщину. Торговка идет с ними. Симон сзади, размахивая газетой.
   Симон (гражданину в парике). Вот тебе пример, почему республиканец должен проводить двадцать четыре часа на улице: каждую минуту вспыхивают контрреволюционные заговоры. А ты читал сегодняшний декрет?
   Гражданин в парике. Какой? О чем?
   Симон (развертывая газету). Нищета объявлена священной. Отныне государство преклоняет колени перед рубищем бедняка. Какие времена! Философские времена! Благороднейшие времена! За один этот декрет можно, не дрогнув, отрубить полмиллиона голов, вот что я тебе скажу. (Уходит).
   Гражданин в парике (другому гражданину с книжкой). Послушай, Пьер, куда ты спешишь?
   Гражданин с книжкой. Куда я иду? Может быть, к букинисту.
   Гражданин в парике. Идем в Конвент. Говорят, там сегодня выступает Дантон. Говорят -- его голова сейчас на волоске; будет бой.
   Гражданин с книжкой. Я бы хотел променять моего Цезаря на Анакреона. Я присмотрел превосходнейшее издание сорок третьего года, с пометками на полях (оглядывается, шепотом), с собственноручными пометками короля.
   Гражданин в парике. Ну, я бы не стал держать у себя такую книжку.
   Гражданин с книжкой (делая ручкой). До вечера в кафе.

Они уходят. Женщина в шали, возвратившаяся к опрокинутой тележке, собирает бобы; входят Дантон и Камилл.

   Камилл. Филиппо говорил в секции о надвигающейся диктатуре. Его слушали превосходно. Я уверен в победе. В рабочих кварталах твое имя звучит, как набат. (Смотрит на часы). Ты выступишь после перерыва?
   Дантон. Очевидно.
   Камилл. Вчера я сдал блестящую статью. Через несколько часов она выйдет, и увидишь, как закричит весь Париж.
   Дантон, (подходит к женщине с шалью и помогает ей собирать бобы). Могу я вам помочь?
   Женщина с шалью. Вы очень добры. (Показывая бобы в конце платка). Как вы думаете -- здесь не больше двух фунтов?
   Дантон. Ни в коем случае не больше двух фунтов.
   Женщина в шали. Я положу деньги на тележку. Но я положу меньше, чем она просила за два фунта. У меня нет денег. Моя девочка так голодна, что эта женщина простит меня, как вы думаете?
   Дантон. Ручаюсь. Как вас зовут?
   Женщина в шали. Шарлотта.
   Дантон. Это имя мало популярно в республике, но вы искупаете его красотой.
   Женщина в шали. Разве я красива. Что вы. Я так подурнела, что сама себя не узнаю. Только моя девочка и зовет меня красивой.
   Дантон. Где вы живете?
   Женщина в шали. Вот в том отеле на углу. Видите на балкончике белое платьице -- это моя дочь.
   Дантон. Я вас провожу. Шарлотта, много мужчин любили вас?
   Женщина в шали. Меня любил только один человек -- мой муж.
   Дантон. Он на войне? Жив? Убит?
   Женщина в шали. Да, он убит. Его убили напрасно. Он был поэт. Он мог быть гордостью Франции. Я сама, одна, вот этими руками вытащила его тело из целой горы изрубленных трупов. А он мог быть гордостью Франции.
   Дантон (хрипло). Когда это было?
   Женщина в шали. Моего мужа убили в сентябре, в Сентябрьскую резню. Убийцы будут прокляты, я знаю. Эта кровь их задушит.

Входит Люси и садится около мужа на скамью.

   Дантон. И вы тоже, как и все, уверены, что резню устроил Дантон?
   Женщина в шали. Не знаю, кто ее устроил. Но я видела убийц. Они воткнули в землю факелы, сидели на теплых еще трупах и пили водку с порохом. У них были черные, почерневшие морщинистые лица. Этого забыть нельзя.
   Дантон. Не все ли равно, от чего умереть -- от ножа убийцы, от гильотины или от старости. От старости хуже всего -- медленно и скучно. И стоит ли бороться за жизнь? Унизительно, когда человек цепляется окоченевшими пальцами за край ладьи, -- хочется ударить его веслом. Я провожу вас до отеля. Не бойтесь, я не кинусь на вас и не стану целовать -- у меня все время на губах вкус крови, должно быть, я прикусил щеку. (Они уходят).
   Люси (мужу). Он опять ушел.
   Камилл. У него какое-то жуткое влечение к женщинам. Он сажает их на колени, рассматривает руки, шею, лицо, глаза, точно греется их теплотой. Посмотри, как он тяжело ступает, как согнуты его плечи. В нем какое-то страшное оцепенение. И все-таки, Люси, он самый прекрасный из зверей во всем свете.
   Люси (прижимается). Мой милый, мой дорогой.
   Камилл. Моя Люси.
   Люси. Я тебя люблю, как никогда, Камилл, люблю тебя до слез. Вчера ты ушиб руку, и я вся задрожала от жалости и горя. Подумай, Камилл, а если смерть?
   Камилл. Нет, этого не может быть.
   Люси. Да, этого не может с нами случиться. Поцелуй меня.

Входит Лакруа.

   Лакруа. Где Дантон?
   Камилл. Заседание началось?
   Лакруа. Все кончено. Я предупреждал. Он медлил, и вот. Черт его возьми, пьяницу, обжору. Приказано арестовать Дантона, и меня, и еще кого-то... Поди и скажи ему. Я иду домой. Наплевать. Смерть, так черт с ней -- смерть. (Уходит). Люси. Камилл, мне страшно.
   

Картина седьмая

Там же. Вечер. На бульваре пусто. Сидит Дантон.

   Дантон. Лулу, это ты?
   Луиза. Это я, Жорж, не бойся. (Появляется, садится рядом с ним). Жорж, не бойся. Если даже тебя арестуют, -- они не посмеют поднять руку на самого великого человека во Франции.
   Дантон. Я не боюсь, я сижу спокойно.
   Луиза. Сейчас была у Демуленов. Камилл и Люси расстроены. Люси плачет, уговаривает его пойти к Робеспьеру. Ведь они школьные товарищи. Робеспьер крестил у них маленького. В это время пришел какой-то депутат, сказал, что тебя ищут повсюду, по всему Парижу. Жорж, Жорж!
   Дантон. Нет, я не хочу ни прятаться, ни эмигрировать; бесполезно. Сейчас опускалось солнце, и моя тень добежала до конца бульвара. Вот истинный размер моего тела. Его не спрячешь. Когда человек вырастает до таких размеров, он должен стоять неподвижно. Еще вернее вот что: я весь оцепенел. Это не бессилие, не лень, посмотри. (Вытягивает руку). И сердце бьется хорошо. Я весь точно пророс корнями. Когда иду -- мне трудно отдирать от земли подошвы. Мне хочется только одно -- лечь на землю и заснуть. Да, Лулу, невозможно отвратить топор гильотины. Он упадет, если назначено ему упасть, на мою шею.
   Луиза. Да хранит тебя Пречистая Матерь Божия. Жорж, молись со мною. Твой разум потемнел.
   Дантон. Когда я был мальчиком -- мы с матушкой становились на колени перед кроватью, складывали руки и молились Господу Богу о нашей семье, об урожае, о хромом нищем, о короле. Луиза, я уйду в темноту, и там я хочу не помнить, не помнить ничего... Вот сладость смерти -- забыть все.
   Луиза. Господи, если бы я была умнее и постарше хоть немного. Ведь ты же любишь меня, Жорж? Вспомни, что ты говорил...
   Дантон. Я ничего не забыл. С каждым днем меня все больше тяготят воспоминания. Сначала они шли в одиночку, теперь бредут в моем мозгу толпами. Я начинаю сознавать -- да, это сделал я, это мой грех. Слушай, я здесь сидел -- зажигались огни, улицы затихали, стало так тихо, что я начал слышать биение сердца и то, как шумит моя кровь. Этот шум был похож на прибой океана или на глухой говор толпы. Я точно различал бешеные вопли и понимал, что это в тишине воет моя кровь... Я даже различал слова: "Сентябрь, Сентябрь". -- Почему Сентябрь? Какое мне дело до Сентября! Зачем он протягивает ко мне кровавые руки? Я не убивал!
   Луиза. Ты же помнишь, республика была на краю гибели.
   Дантон. Да, да, республика погибла, если бы не я.
   Луиза. Герцог Брауншвейгский и прусский король двигались к Парижу.
   Дантон. Город был полон дворян и предателей. Еще один месяц, и Франция оказалась бы раздавленной. Никто не мог удержать народ от кровавой расправы. И я один взял всю ответственность на себя.
   Луиза. Ты спас родину.
   Дантон. Ложь, ложь, ложь! Слова оправдания. Пять тысяч ни в чем неповинных были зарезаны в Париже.
   Луиза. Матерь Божия, помилуй нас!

Слышны голоса. Свет факелов.

   Дантон. Это за мной. Солдаты ищут меня. Идем домой, Луиза. Я не хочу быть пойманным, как уличный вор.

Он и Луиза уходят. Появляется Симон, несколько граждан и солдаты с факелами и ружьями.

   Симон. Клянусь чертом -- он где-нибудь здесь! Я видел, как сюда пробежала его жена. Римляне, помните -- живым или мертвым, а мы его должны захватить. У кого из вас фляжка, у меня пересохло горло. Дьявольски трудно быть честным республиканцем. Римляне, если он улизнет в Англию -- республика погибла.
   

Картина восьмая

Революционный трибунал. Верхние скамьи заполняются публикой. На первом плане Фукье Тенвилль перелистываете бумаги, рядом с ним Герман.

   Фукье. Ты боишься Дантона?
   Герман. Он будет защищаться. С остальными нам справиться нетрудно.
   Фукье. А Камилл Демулен?
   Герман. Ну, этот не опасен.
   Фукье. У него есть некоторые заслуги в прошлом. Он первый начал революцию.
   Герман. Он ее и кончит. Змея ужалит свой собственный хвост..
   Фукье (складывая бумаги в папку). В Конвенте Робеспьер победил, пока что. Он говорил о чистоте принципов, о величии духа и о жертве. Депутаты слушали в оцепенении и ужасе. Каждый ждал, что вот-вот будет произнесено его имя и покатится голова. Когда же выяснилось, что Робеспьер требует только выдачи Дантона и дантонистов, начались раболепные, гнусные аплодисменты; это была минута величайшей подлости. Затем выступил Сен-Жюст и с ледяным спокойствием философски доказал, что человечество в своем движении всегда переходит через трупы, что это так же закономерно, как землетрясения и извержения вулканов. Сен-Жюст успокоил совесть Конвента, и Дантон был выдан нам головой. Но все же,-- это пока только половина победы. Дантон может испугать присяжных и возбудить народ. А если его оправдают?
   Герман. Этого не должно быть.
   Фукье. Да, этого допустить нельзя. Ты уверен в присяжных?
   Герман. Пришлось обойти закон. Я выбрал присяжных не по жребию, а подобрал самых надежных. На них можно положиться.
   Фукье. Так, так.
   Герман. Один глухой, и обвиняемые могут кричать до потери голоса, он все равно ничего не услышит. Двое -- пьяницы, они откроют рот только для того, чтобы сказать "виновен". Еще -- один художник и два скульптора, -- голодные и сумасшедшие ребята, -- у них принцип: из революционного трибунала одна дорога -- на гильотину. Ну, и остальные довольно надежны.
   Фукье. Но народ, народ... Посмотри, что делается под окнами. (Оглянувшись, осторожно). Послушай, Герман, если бы в тюрьме случился маленький заговор, самый ничтожный?
   Герман. Заговор в тюрьме?
   Фукье. Да. Предположим, -- заключенные подкупают сторожей.
   Герман. Так.
   Фукье. Раздают деньги народу. Вызывают возмущение в городе.
   Герман. Так, так.
   Фукье. Это бы очень поддержало обвинение.
   Герман. Да, ты прав. (Громко). Пора начинать. Присяжные собрались.

Среди публики движение. Входят присяжные, судьи, рассаживаются. Члены трибунала занимают свои места.

   Первый гражданин. Да здравствует республика! Да здравствует революционный трибунал!
   Голоса в публике.
   -- Да здравствует республика!
   -- Да здравствует Робеспьер!
   -- Смерть тиранам!
   -- Долой диктаторов!
   Второй гражданин. Мы требуем смертного приговора.
   Голоса в публике.
   -- Смертный приговор тому, кто это крикнул!
   -- Тише, тише.
   -- Граждане, здесь заговор.
   -- Смерть заговорщикам!
   Первый гражданин. Я требую закрыть выходы... арестовать.
   Герман (звонит). Введите подсудимых.

Гул голосов, звон колокольчика; вводят Дантона, Камилла, Лакруа, Геро, Филиппо, Вестермана и других.

   Дантон (оборачиваясь к публике). Глядите, -- редкое зрелище: на скамье подсудимых -- Дантон.
   Голоса в публике.
   -- Захлебнись теперь в собственной крови.
   -- Убийца! Мясник!
   -- Награбил золото в Бельгии. Изволь дать в нем отчет.
   -- Мы не забыли Сентября! Да, да, мы не забыли Сентября!
   Герман (звонит). Прошу тишины. Заседание открыто. (Обращаясь к Геро). Подсудимый, ваше имя?
   Геро. Геро де Сешель.
   Герман. Возраст?
   Геро. Тридцать семь или тридцать восемь. Историки выяснят это с большей точностью после моей смерти.
   Герман. Род занятий?
   Геро. Депутат. Член Конвента. Собиратель бабочек. Коллекционер женских перчаток. Ради Бога -- все, что угодно. (Садится. В публике смех, восклицания).
   Герман (Камиллу). Ваше имя?
   Камилл (с гневом). Ты его знаешь.
   Фукье (поспешно). Камилл Демулен.
   Камилл. Тебе-то слишком знакомо мое имя, Фукье Тенвилль. Я сам посадил тебя на это кресло публичным обвинителем.
   Герман. Ваш возраст?
   Камилл. Тридцать три года. Ровно столько, сколько было знаменитому санкюлоту Иисусу в день смерти.
   Голоса в публике.
   -- Браво!
   -- Хорошо ответил...
   -- Ну-ка -- спроси его еще....
   Герман. Род занятий?
   Камилл. Революционер. (Садится, вскакивает). Патриот. (Садится, вскакивает). Народный трибун.
   Голоса в публике.
   -- Браво!
   -- Браво, Камилл Демулен!
   -- Он верно сказал. Он добрый патриот.
   Герман (Дантону). Подсудимый, ваше имя?
   Дантон. Мое имя знают все.
   Голоса в публике. Дантон... Дан-тон... Тише! Тише!
   Герман. Возраст?
   Дантон. Мне тридцать пять. Герман.
   Род занятий?
   Дантон. Министр юстиции. Член Комитета Общественного Спасения.
   Герман. Ваше местожительство?
   Дантон. Моим жилищем скоро будет ничто; а мое имя будет жить в Пантеоне истории.
   Голоса в публике.
   -- Браво, Дантон!
   -- Тише.
   -- Браво, Дантон, смелее! (Председатель звонит).
   Камилл. Герман, а ты спроси еще, сколько у Дантона зубов во рту. (В публике смех).
   Дантон (ударяет по балюстраде рукописью). Вот обвинительный акт. В этой куче дрянной бумаги чей-то воспаленный ненавистью и страхом мозг трудился очернить, оболгать мое имя. Оскорбление нанесено не мне, но революции, истории, всей Франции нанесена пощечина этим актом.
   Герман. Я вас призываю к порядку. Дантон, вас обвиняют в сношениях с двором Людовика Шестнадцатого: вы получали деньги из личных сумм казненного короля. Вас обвиняют в сообщничестве с Мирабо в целях восстановления монархии. Вас обвиняют в дружбе с генералом Демурье и с жирондистами. Вы тайно сносились с генералом, имея целью возбудить армию против Конвента и двинуть ее на Париж. Вашей задачей в этом случае было восстановление конституционной монархии и возведение на престол герцога Орлеанского.
   Дантон. Ложь!
   Герман. Итак, мы приступим к чтению обвинительного акта.
   Дантон. Ложь! Я требую слова.
   Герман (звонит). Вам будет дано слово в свое время...
   Голоса в публике.
   -- Пусть говорит.
   -- Мы требуем, чтобы он говорил.
   -- К черту формальности!
   -- Долой председателя!
   -- Долой революционный трибунал!
   Дантон. Пусть негодяи, оклеветавшие меня, выступят открыто. Пусть явятся на суд и с открытым лицом нападут на меня. Нет, они предпочитают скрываться, они знают, что я уличу их во лжи, заклеймлю позором. (Сдержавшись, делает жест презрения). А, впрочем, не все ли равно: я вам сказал -- мне надоело жить, я ухожу в небеса, а имя -- его вы не отнимете у меня -- будет внесено в храм славы. Такие люди, как я, рождаются в столетие раз, на их челе сияет печать гения. (Вновь с гневом). Меня обвиняют в раболепстве перед двором короля, в сношениях с изменником Демурье? О, Сен-Жюст, ты ответишь за клевету! (Аплодисменты). Вы покушаетесь на мою жизнь, я должен защищаться, я это делаю. Каждый пункт обвинительного акта я разобью, как глиняную химеру. Я вас похороню, как под глыбой камня, под любой из моих заслуг. Вы их забыли? Напоминаю. Когда Лафайет расстреливал вас из пушек на Марсовом поле, я объявил войну монархии. Десятого августа я ее разбил. Двадцать первого января я ее убил и, как перчатку, швырнул к ногам монархов Европы окровавленную голову короля. (Бурные аплодисменты среди публики, крики). Пусть при чтении обвинительного акта присутствуют мои обвинители, я требую этого.
   Герман (звонит). Неужели вы не слышите звонка?
   Дантон. Голос человека, защищающего свою жизнь, должен заглушить звон колокольчика. Да. В сентябре я поднял последнюю волну народного гнева, я заставил зарычать народ так свирепо, что Брауншвейгский не осмелился протянуть руку к Парижу, и короли затрепетали. Я выковал народу оружие из золота аристократов и богачей и две тысячи батальонов бросил на восточную границу... (Аплодисменты, крики, Дантону бросают цветы).
   Голоса в публике.
   -- Да здравствует Дантон!
   -- Да здравствует народный трибун!
   -- Долой трибунал!
   -- Мы требуем его освобождения!
   Герман. Я объявляю перерыв на десять минут.
   Дантон. Вы видите Дантона? Вы узнали вашего вождя? Народ, ты будешь судить меня. Твоему суду и справедливости я отдаю свою жизнь. (Рукоплескания, крики).
   

Картина девятая

Площадка перед зданием революционного трибунала. Третий день процесса. Обеденный перерыв. В большое окно видно, как сторожа убирают зал трибунала, метут пол.

   Симон (перед окном, сторожу). Алло, Пашен, алло!
   Сторож (выглядывая в окно). Что тебе?
   Симон. Я уже пообедал в кофейне Трех трубок.
   Сторож. Ну и вали себе на здоровье, если ты сытно пообедал.
   Симон. Не в том дело, Пашен. Пропусти-ка меня, старина, в трибунал, я хочу занять место поближе. А ведь дело плохо, Пашен, -- Дантон рычит так, что его слышно на другом берегу Сены. Весь народ за Дантона. Судьи голову потеряли. И получается так, что Дантон судит революционный трибунал. Что-то будет? Скажу тебе по совести, старина, я сам ничего больше не понимаю, за кого мне стоять -- за Дантона или Робеспьера? И тот и другой мне очень нравятся, но кому-то из них нужно все-таки отрубить голову. Пойми, меня, Пашен, я выпил перед обедом три аперитива и впал в страшную меланхолию: я не могу решить. Мой патриотизм сбит с толку.
   Сторож. Иди, я тебя пропущу.

Симон уходит в подъезд и затем через окно видно, как он проходит на места для публики. На площадке появляются Колло и Фукье.

   Колло. Победа Дантона будет поражением революции. Этих господ необходимо убрать с дороги какой бы то ни было ценой. Если бы даже пришлось прибегнуть к кинжалу.
   Фукье (нюхая табак). Обвиняемые требуют вызова в суд членов Конвента и Комитета Общественного Спасения.
   Колло. Но тогда мы погибли... Ни в каком случае!
   Фукье. Это их право. Закон бессилен отказать.
   Колло. Привлеки еще свидетелей обвинения.
   Фукье. Свидетели все уже допрошены.
   Колло. Найди новых. Заплати им денег. Если подлость молчит за тысячу франков, то за сто тысяч она распустит хвост.
   Фукье. Дантон все время обращается к народу. Возбуждение в зале и на улице не поддается описанию. Судьи молчат и делают вид, что не слышат оскорблений. Камилл, Лакруа и в особенности Дантон так ругаются, что мы только почесываемся. (Протягивает табакерку). Прошу. Я начинаю думать, что вряд ли мне придется еще раз наполнить табаком мою табакерку.
   Колло. Я говорил Робеспьеру: нужно было обождать, он слишком рано начал борьбу. В народе еще бродят дрожжи анархии, еще не притупился вкус к переворотам и мятежам. Идея государственной власти, железной дисциплины еще не опирается на массы.
   Фукье. А что Робеспьер?
   Колло. Робеспьер, как всегда в таких случаях, заперся у себя и пишет.

Входит Сен-Жюст.

   Сен-Жюст. Я тебя искал, Фукье. Только что получен мною донос из Люксембурга. В тюрьме раскрыт заговор. Гражданин Лафлот, осужденный за мошенничество, донес на генерала Диллона. Он подкупал сторожа. Сторожа я приказал взять под стражу и отвести к тебе. Затем -- жены Дантона и Камилла Демулена организовали раздачу денег народу. Готовится разгром тюрем и покушение на взрыв здания Конвента.
   Колло. Мы спасены!
   Фукье. Есть свидетели?
   Сен-Жюст. Арестованы восемнадцать человек. Пока не предпринимай ничего. Я иду в Конвент и заставляю его спешно издать декрет. Процесс будет продолжаться при закрытых дверях.
   Фукье (захлопывая табакерку). Так! Это смертный приговор.
   

Картина десятая

Там же через час. У решетки толпится народ, слушают. Через окно видны судьи, обвиняемые, часть публики.

   Дантон (в окне). Республика в опасности. Вы должны знать правду. Франции грозит диктатура. Она высоко подняла голову. Она хочет перешагнуть через наши трупы. Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона, Колло-д'Эрбуа в государственной измене. Они хотят утопить республику в крови, разогнать Конвент и учредить директорию. Доколе же еще терпеть? Народ, ты требуешь хлеба, а тебе бросают головы. Ты томишься жаждой, а тебя заставляют лизать кровь на ступенях гильотины.
   Голоса в толпе.
   -- Долой диктаторов!
   -- Долой диктатуру!
   -- Долой, долой, долой диктаторов!
   -- Да здравствует Дантон!
   -- Освободите Дантона!
   Отдельный голос. Он правильно говорит: вместо вина нам дают кровь и отрубленные головы вместо хлеба.
   Женские голоса. Хлеба, хлеба, хлеба, хлеба!
   Отдельный голос. Граждане, чего вы смотрите, они его убьют! Идем и разнесем трибунал. Дантон и хлеба!
   Голоса. Дантон и хлеба! Дантон и хле-ба! Дантон и хлеба! (Толпа напирает, несколько солдат с ружьями стараются ее оттеснить).
   Камилл (в окне). Я требую отдельной комиссии. Я должен сделать разоблачения.
   Дантон (в окне). Мерзавцы! Вы слышите, что кричит народ? Держите крепко свои собственные головы.
   Герман (в окне, в растрепанном парике). Я призываю вас к порядку. Имейте уважение к суду.
   Камилл. Поправь парик. Он попадет в чернильницу. (Смех)
   Лакруа (Герману). Поди и сядь лучше на свое место, негодяй!
   Геро (Герману). Гражданин председатель, именем Фемиды заклинаю вас -- перестаньте звонить -- у меня болят уши. (Смех).
   Дантон. Требую прервать заседание до созыва комиссии.
   Лакруа. Прервать заседание!
   Дантон. Я приказываю тебе прервать эту комедию.

В это время сквозь толпу к двери протискивается Колло.

   Колло. Дорогу, дорогу, дорогу! Декрет Конвента! (Входит в зал суда). Голоса в толпе.
   -- Это Колло д'Эрбуа.
   -- Кровопийца!
   -- Ты слышал, он сказал -- декрет.
   -- Опять какая-нибудь подлость.
   -- То есть как подлость? Декрет Конвента.
   -- Одна шайка. Интриганы! Кровопийцы!
   -- А мы без хлеба сидим.
   -- Освободить Дантона!
   -- Да здравствует Дантон!
   Фукье (которому что-то передал Колло). Декрет Конвента. (Мгновенная тишина). Конвент постановил: вследствие того, что в Люксембургской тюрьме обнаружен мятеж, вследствие того, что гражданки Люси Демулен и Луиза Дантон раздавали народу ассигнации в целях поднять восстание, вследствие того, что генерал Демурье сделал попытку бежать из тюрьмы и стать во главе мятежников, вследствие того, что обвиняемые принимали участие в этих преступных замыслах и неоднократно оскорбляли суд -- военно-революционному трибуналу предписывается продолжать судоговорение без перерыва и вменяется в право лишать слова защиты обвиняемого, буде он не обнаружит должного благоволения перед лицом закона.
   Дантон. Я протестую, это не суд, а простое убийство. Мне зажимают рот, чтобы ловчее перерезать глотку. Я спрашиваю весь народ: глумились мы над трибуналом?
   Голоса.
   -- Нет! Нет! Нет!
   -- Мы протестуем.
   -- Мы требуем отмены декрета!
   Камилл (судьям). Мерзавцы! Вы хотите убить мою Люси!
   Герман. Я вас лишаю слова.
   Камилл. Так подавись же моим словом! (Комкает рукопись и швыряет ее в лицо Герману).
   Герман. Я объявляю высшую меру пресечения. Прошу публику очистить места.
   Голоса в зале трибунала.
   -- Позор!
   -- Мы не уйдем.
   -- Убийцы!
   -- Протестуем.
   -- Позор! Позор! Позор!

Солдаты очищают хоры.

   Голоса в толпе, у решетки.
   -- Граждане, что же это такое?
   -- Разве это суд!
   -- Идем, разнесем!
   -- Освободим. Да здравствует Дантон!
   -- Позор! Позор!
   -- Убейте нас! Стреляйте в нас!
   -- Все равно подыхать.
   Дантон (в окно протягивает руки к толпе) Граждане! Братья! Нас убивают!
   Герман. Закрыть окно.

Служители бросаются к окну и закрывают его. В толпе сильное волнение. Из двери наружу валит народ, бывший внутри на хорах.

   Первый гражданин (стоя на ступеньках лестницы). А я вас спрашиваю -- почему в Париже нет хлеба? Почему вы голодны? Дантон продавал хлеб англичанам.
   Голоса.
   -- Врешь. Дантон наш друг.
   -- Дантон не станет продавать хлеб англичанам.
   -- А ты почему в этом уверен?
   Второй гражданин (взобравшись на фонарь). Дантон предатель.
   Голоса.
   -- Кто говорит, что Дантон предатель?
   -- Робеспьер это говорит.
   -- Граждане, Робеспьер предатель.
   -- Кто это говорит?
   -- Это говорит Дантон.
   Первый гражданин. Дантон роскошно одевается, у него дворец в Севре. Он купается в бургундском. Он белым хлебом кормит охотничьих собак.
   Голоса. О! О! О!
   Первый гражданин. Дантон, покуда не съездил в Бельгию, был так же беден, как и вы. Он награбил народные деньги. Он получил от герцога Орлеанского пять миллионов франков.
   Голоса. О! О! О!
   Первый гражданин. Когда он был министром юстиции, ему были переданы на хранение пятьдесят миллионов и бриллианты проклятой австриячки. Где эти сокровища? Где отчет? Он его не представил.
   Голоса. О! О! О!
   Первый гражданин. Вы кричите -- да здравствует Дантон, долой Робеспьера. А вы знаете, как живет Робеспьер? За четыре года он не сшил себе даже нового сюртука. Вы это знаете? Робеспьер истинный друг народа, неподкупный и нищий.
   Голоса.
   -- Да здравствует Робеспьер!
   -- Да здравствует Робеспьер!
   -- Долой Дантона!
   -- Смерть Дантону!
   Симон. Черт меня возьми: смерть Дантону!
   

Картина одиннадцатая

Тюрьма. Сводчатое помещение. Койки. На них лежат Дантон, Камилл, Лакруа, Филиппо и Геро. В стороне стол с остатками еды. Входит сторож с фонарем.

   Сторож. Бывает -- одни перед смертью много едят и много пьют, а другие ничего не едят и не пьют. (Смотрит в бутылки, в тарелки). Эти все съели, все вино выпили. Нет ведь, чертовы дети, сторожу оставить, будто я не человек тоже. За год сколько пищи они перегубили. Ай, ай, ай! Не все ли тебе равно -- натощак голову отрубят или ты сытый. А пьют и едят без удовольствия: тошнит их. Вспомнят и тошнит. (Освещает фонарем койки). Спят молодчики. (Считает, подняв палец). Раз, два, три... (Геро поднимает голову).
   Геро. Кто это?
   Сторож. Может, еще спрятали где бутылку-то?
   Геро. Это ты, Диоген. Ищи, голубчик, ищи.
   Сторож. А куда спрятали-то?
   Геро. Он далеко спрятан и глубоко, а завтра запрячут навсегда. Торопись.
   Сторож. Ты про что говоришь?
   Геро. Про человека, Диоген, про человека.
   Сторож. Тьфу. А я говорю про бутылку
   Геро. Мы выпили все вино до последней капли и уходим с пиршества с такой легкой головой, будто бы ее и нет на плечах.
   Сторож. Ну, ладно, спите. (Звонят часы). Три часа. Скоро за вами придут. (Уходит, замкнув за собою дверь).
   Лакруа. Здесь такое количество насекомых -- невыносимо. Я весь съеден.
   Геро. Ты не спал?
   Лакруа. Нет. Конечно, не спал.
   Геро. С завтрашнего дня нас будут кушать насекомые другого рода.
   Лакруа. Да. Не говори об этом. Нельзя.

В окне показывается луна, камера озаряется ее светом.

   Геро. Стоим на палубе отплывающего брига. Родная земля удаляется, задергивается туманом и уходит в воды океана. Это неизбежно, печально, и может быть, лучшее мгновение жизни.
   Лакруа. Я боюсь не смерти, а боли. Говорят -- эта сотая секунды, когда топор перерезывает шею, исступленно мучительна и долга, как вечность. Какое было бы счастье достать яду.
   Филиппо. Молчите. Я хочу спать. (Пауза). Если бы можно было избавиться от насекомых. (Пауза). Республика -- это просто мясная лавка. Нас устраняют -- превосходно. Но кто останется? Народ без вождей. Страна без головы. Одно брюхо. Ради Бога, хотя бы намек на здравый смысл в нашей казни! Мучительна -- бесцельность. Только одно -- Робеспьер протянет еще лишние два, три месяца. Но и он попадет под топор. Весь цвет страны, весь гений народа срезан. Революция -- величайшее предательство над страной: вызвать, выманить на свет голову народа и ссечь ее.
   Лакруа. Ах, не все ли теперь равно. Поздно.
   Геро. Во всяком случае -- там мы будем молчать. Это меня примиряет со смертью. Лакруа, не тащи с меня одеяло. Откуда-то страшно дует. Я бы не хотел, чтобы к утру распух от насморка нос.

Камилл слезает с койки, идет к окну и на подоконнике пишет письмо.

   Филиппо. Вот уже пять лет мы летим по стеклянной плоскости в бездну, ни секунды остановки. Эта стихия, буря в человеческом океане -- это революция. Какое ничтожество, возомнившее о себе ничтожество -- человек!
   Дантон. Они посмеют отрубить мне голову? Невероятно! (Встает с койки). Послушай, Лакруа, ты можешь осознать это? (Начинает ходить из угла в угол).
   Лакруа. Мне тошно и гнусно. Я слишком много съел, пища стоит комом в желудке.
   Геро. Жонглеры, жокеи и цирковые акробаты, делающие сальто-мортале, никогда не едят много перед выступлением. Плотный желудок слишком тянет к земле.
   Филиппо. Сальто-мортале. Прежде нужно научиться ходить по земле, а Франция сразу начала делать прыжки смерти -- сальто-мортале.
   Дантон. Я перестану быть? Но ведь никто из них не понимает, как нужно управлять страной. Какое ликование поднимется в Англии: французы сошли с ума! (Берется за дверную решетку и потрясает дверь). Эй! Вы сошли с ума! Эй! Люди! Революция сошла с ума!
   Голос из соседней камеры. Не мешайте мне спать.
   Филиппо. Чей это голос?
   Геро. Дантон, подожди! Это голос Андре Шенье.
   Филиппо. Быть не может!..
   Дантон. Почему не может быть? Я знаю -- он давно был внесен в проскрипционные списки Робеспьера. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей... Это прежде всего -- старо и скучно, вали их хоть десятками. А вот поднять за волосы над эшафотом голову гения -- о, такую роскошь может себе позволить не всякий народ. В особенности завтра счастливый день для парижан: разговоры перед обедом, за рюмкой аперитива: -- "А вы видели, гражданин, как он всходил на эшафот? Какая фигура! Как он оглядел площадь, откинул гриву... Как, не поморщившись, лег и -- хрясть"...
   Геро. В особенности -- женщины. Он будут тебя видеть во сне, Дантон. Завтра ночью сто тысяч молоденьких женщин изменят с тобою мужьям. В одну ночь сто тысяч любовниц! (Щелкает пальцами),
   Лакруа. Как будто пробили часы?
   Дантон. Я вижу ясно эту минуту -- выхожу из тележки на эшафот. Впереди -- доска с круглой дырой. В нее я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я всходил по ступеням. Я взошел выше всех, чтобы там последним усилием пролезть в дыру, не шире моей шеи. Пролезть из жизни в небытие! Для этого можно было и не создавать Дантона, много ли выйдет чернозему из меня? Горсти две. Не хватит посадить артишок.
   Камилл. Люсиль, Люсиль. О, дорогая моя Люсиль! (Склоняется головой на лист письма и плачет).
   Геро. О, дело дошло до слез. Приходится прибегать к философии. (Вытаскивает из-под подушки книгу). Глава шестнадцатая.
   Дантон (тихо). Мерзавцы! Мерзавцы!
   Лакруа. Если бы знать -- что там за смертью? Если бы верить.
   Дантон. Во всяком случае я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле. Выпил много вина. Нужно уйти вовремя, чтобы не смердеть. (Подходит к Камиллу). Не нужно плакать. Ты пишешь Люси?
   Камилл. Слушай. (Читает). "Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я видел твою мать. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном. И снова в тюрьме. В окошко светит большая, холодная луна, так же, как всегда. Гляжу, Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты!". (Зарыдал).
   Дантон. Ну, ну.
   Камилл. "Умоляю тебя -- если ты увидишь завтра, как меня повезут, -- молчи, не разорви мне сердце, не закричи. Стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, какую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси, я верю, что есть Бог. За мою кровь, за мою любовь, за мои страдания Господь, быть может, простит меня. Я верю -- когда-нибудь я увижусь с тобою, Люсиль. Прощай, моя жизнь, моя душа, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль. Моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни. Но мои связанные руки еще обнимают тебя и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухающих глаз, Люсиль".
   Дантон. Да, Камилл. В эти дни я не вспомнил ни разу о моей жене. Бедняжка. Она беременна, она может не перенести. У нас не осталось вина? (Стук в дверь).
   Лакруа. Кто там? Палач? (Часы бьют четыре).
   Дантон. Пришли за нами. Простимся. Прощай, Камилл. (Обнимает его). Будь мужественен до конца.
   Геро (захлопывая книгу). Пора в путь.
   

Картина двенадцатая

Площадь революции, в глубине -- эшафот. Несколько человек сидят на тумбах, на ступенях крыльца. На углу группа женщин.

   Симон. У меня прямо камень с души свалился. Теперь я спокоен. Революция спасена. (Жене). Иди ты сюда, чего ты там топчешься. (Окружающим). Пропустите ее, граждане. Она много работает, у нее не хватает времени -- бегать смотреть на казни, а уж сегодня я сам ее послал. (Жене). Становись вот здесь, отсюда будет все видать.
   Жена. А мы не опоздали?
   Симон. Вот она у меня какая. (Похлопывает)
   Первый гражданин. Да, зрелище будет внушительное. После казни Людовика Капета это, пожалуй, второе по торжественности.
   Второй гражданин. Жаль, что при таких зрелищах не могут присутствовать посольства иностранных держав.
   Первый гражданин. Нет, прости, -- именно в этом и величие, чтобы такого рода казни происходили при будничной обстановке.
   Симон. Рим, настоящий Рим! (Жене). У тебя что в корзинке?
   Жена. Я взяла вареных бобов и вина, больше ничего не взяла.
   Симон. Давай сюда.
   Жанна. Нет, нет, Розалия, уйдем.
   Розалия. Молчи, уходить опасно, я должна его видеть.
   Симон (протягивая бутылку). Граждане, не хочет ли кто подкрепиться?
   Первый гражданин. Это красное? Нет, оно крепит. Натощак нужно пить только белое вино.
   Второй гражданин. И не бургундское, а именно бордосское, кисловатое.
   Симон. С этим я не согласен, у меня, граждане, слабый желудок.
   Гражданин в парике (гражданину с книжкой). Правосудие здесь ни при чем. Эта казнь -- последняя отчаянная попытка остановить бешеных коней, швырнуть им под ноги труп.
   Первый гражданин. Ого! Кто это там разговаривает?
   Гражданин с книжкой. И, кроме того, дюжиной этих господ будет меньше. Спокойствие и терпение.
   Жанна. Везут, везут! Розалия, ты слышишь, как стучит тележка?
   Розалия. Я поклялась Геро, что умру с ним в один день. Когда упадет его голова в корзину, я пойду к Божьей Матери, попрошу простить меня и, Жанна, Жанна...

Появляется Люси, останавливается и смотрит на эшафот.

   Второй гражданин. Пришла.
   Первый гражданин. А ведь, кажется, был приказ об ее аресте?
   Жена Симона. Кто же это такая?
   Симон. Ничего, ничего, пускай посмотрит.
   Люси (указывая на эшафот). Это для него. (К ней подходит женщина с шалью). Я спрашиваю -- это для него построили?
   Женщина с шалью. О, сударыня, уйдите отсюда, прошу вас.
   Люси. Его заставят взойти по этим ступенькам? Ну, а дальше, дальше что будут делать?
   Женщина с шалью. Позвольте, я отведу вас домой, сударыня.
   Люси. Нет, оставьте меня. Слушайте... Я его люблю... Я его жена.
   Женщина с шалью. Я знаю.
   Люси. И свет не погаснет? И ничто не дрогнет? И земля не расколется? Этот нож должен упасть?
   Женщина с шалью. Господь соединит вас.
   Люси. Не верю... Не могу...
   Голоса. Везут... Везут... Везут...
   Люси. Камилл! Камилл! (Бежит навстречу осужденным. Гул голосов).

Там же. У эшафота тележка, с нее первый сходит Геро со связанными руками и наклоняется к Дантону, чтобы поцеловать. Палач оттаскивает его.

   Геро. Прощай.
   Дантон (палачу). Мерзавец, ты не помешаешь нашим головам поцеловаться в корзине.
   Розалия (кричит). Геро, прощай.
   Геро (на минуту остановившись на эшафоте, поднимает голову). Подожди, в последний раз. (Глубоко вздыхает). Теперь идем. (Палач уводит его направо на эшафот, к ножу).
   Розалия. Геро! Геро!
   Камилл (который сидел до этого, закрыв лицо руками, стремительно встает). Я пойду сам. (Народу). Вот конец первого апостола свободы. (Слышен глухой звук). Нет, пустите меня! (Его удерживают). Убийцы не надолго переживут меня. (Палачу). Отдай эти волосы моей жене. (Его увлекают направо).
   Дантон. Прощай, Камилл! (Поднялся медленно, почти сонно, на эшафот, выпрямился, окинув взглядом толпу).
   Симон. Доброй ночи, Дантон.
   Первый гражданин. Дантон, не захлебнись.
   Второй гражданин. Не ушиби голову в корзине.
   Гражданин с книжкой. Да, он внушителен.
   Гражданин в парике. Великолепная фигура.
   Дантон. Нагляделись на меня, бедные люди? Прощайте... Я оставляю вам мою славу. (Отталкивает палача). Я не нуждаюсь в твоей помощи. О, жена моя... Нет, Дантон, довольно слабости. Ты, палач, покажи мою голову народу, она стоит этого.

Его уводят, трещат барабаны... Тишина... Слышен тяжелый удар ножа.
Там же. Площадь пуста. Над городом огромные, как глыбы, синие и багровые тучи и закат. На ступеньках гильотины сидит Люси.

   Люси (тихо напевает).
   Закатилось солнце вечером,
   А женщина осталась одна.
   На этих ступенях еще не остыли
   Шаги моего мужа.
   А женщина осталась одна.
   Париж засыпает, покойной ночи.
   Заснула любовь, мой милый,
   А женщина осталась одна.
   А комары продолжают кусаться. Бегают в темноте собаки. Летают летучие мыши. Вот и пойми что-нибудь. Камилл, Камилл, ты слышишь меня?

Входит патруль с фонарем.

   Солдат. Кто здесь?
   Другой солдат. Женщина.
   Солдат. Уходи отсюда.
   Другой солдат. Стой, это жена Демулена.
   Солдат (хватает ее). Иди за нами.
   Люси (вырываясь, вбегает по ступенькам эшафота, поднимает руки. Вся она в черном видна на зареве заката). Да здравствует король!

ЗАНАВЕС

   

Примечания

   1 Слово "санкюлот" обычно переводилось "голоштанник", тогда как этот термин возник как обозначение тех, кто не носил аристократические короткие штаны, cullote, довольствуясь длинными демократическими панталонами.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru