Толстой Алексей Николаевич
Разговор у окна книжной лавки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   "Деготь или мед": Алексей Н. Толстой как неизвестный писатель (1917--1923).
   М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2006.
   

РАЗГОВОР У ОКНА КНИЖНОЙ ЛАВКИ13

   С кем ни начнешь беседу -- все говорят, -- русская литература кончилась, отдала богу душу, репьем поросла. А была когда-то великой, была великим обличением и совестью, теперь прикрыла лицо, стала великим молчанием. Никто не пишет, и не может, и не хочет -- разве понатужится через силу и родит дитятку с трагическими, выпученными глазами, как у японских собачек. И стоит это дитятко одно на сухих песках -- погордиться нечем, хоть плачь, да вытаскивай Пушкина, поднимай мощи Печорина, Пьера Безухова. Но сегодня-то, сегодня чем мы горды?
   Ну горды-то мы хотя бы тем, что устроили такую мировую пакость, какую свет еще не видал.
   -- Положим. Для этого нужен талант.
   -- Бездарный народишко так и сойдет со света -- тихо, скромно, бездарно. Мы же, русские -- ого-го!
   -- А все-таки, позвольте вам постоять на крылечке, на ветру -- проветриться.
   -- Нужна одежда -- войти в дом; сесть пировать -- нужны ризы.
   А разве есть краше ризы, чем ризы искусства? Мы же пока тащим их с гробов; хорошие ризы, но с покойничков, -- глазетовые; а под ними голые ноги торчат, грязные и волосатые. Неудобно. Пока приходится постоять на ветру.
   -- Все-таки это меня удивляет -- почему так все вдруг иссякло. Мы с таким же успехом могли остановиться около сапожной лавки -- купить книг.
   -- Кажется мне, что главная причина молчания та, что в нашей жизни нет еще героя. Не готова глина, из чего лепят, нет духа -- вдохнуть в него жизнь.
   -- Помилуйте! Оглянитесь только. Да вон, хотя бы, идет с газетами и с белым крестиком на груди -- герой.
   -- Герой на поле битвы -- да. Герой действия. Его основа -- мужество, его раскрытие -- отвага, его поведение -- борьба. Эти люди идут по прямой и ясной линии. Они -- творение века, но не дух его, темный и трагический. Искусство описывает их с такой же любовью, как облака, солнечный день, сияние моря. Я же говорю о "герое нашего времени", о еще не сотворенном существе, в котором скрещиваются линии добра и зла. В нем мужество скрещивается с упадком духа, отвага с трусостью, борьба с бездействием, и т. д. В болезненных точках скрещения проступает его духовное тело; чем больше их, с тем большей четкостью рисуется душа героя -- душа народа. Точка скрещения есть трагический момент -- глина для творчества. Древнейший герой, в ком трагедия достигла высшего воплощения, -- Эдип.
   Но в наши дни народ еще только проходит одну линию своего поведения, другая, перерезающая ее, только намечается. Народ еще не трагичен. Где и в чем произойдет скрещение, и кто будет символом века, героем -- новым Эдипом, -- загадка.
   Были Печорин, Волконский, Пьер, Базаров, Раскольников, князь Мышкин, Рогожин, братья Карамазовы и пр. и пр. -- все это старшие богатыри, аристократы. Искусство же неумолимо шло к демократизму, стремилось раздать свои сокровища всем, всем, всем, быть понятным, удобоваримым для всех.
   И вот начали искать героев в толпе, поехали за ними в захолустную глушь. Литература растеклась по будням, по всей деревянной, сонной Руси. Право на героя получил всякий, даже у себя за столом, в подтяжках, за рюмочкой водки. Символом века стал доктор Астров.
   Таково было время. Все 286 тысяч русских гимназистов принялись выражать в стихах неопределенную тему и печатать их в "журнале для всех".
   Лучи творческой воли раздробились, рассеялись, превратились в матовый свет, поэтому казалось, что искусство пало. Оно -- просто сделалось скучным. Будни стали несносны. Изображая жизнь, увидели, что можно ее не изображать, а просто -- жить, результат получился тот же.
   Тогда началась тоска по острым ощущениям, -- по изощренности; захотелось блеску, света, красок.
   К тому же удушающей тучей надвигалась мировая война. И литература предалась наслаждению от собственного процесса творчества, стала изысканной. Реалисты-писатели хмуро, в порядке отступили в "Ниву". 286 тысяч гимназистов начали изучать Уальда (sic!) и носить платок в манжете.
   Но все эти небывалые удовольствия сразу прерывает грохот пушки. Война плодит героев -- явление во всяком случае не в памяти старожилов, и литература, стерев румяна, одевшись в защитный цвет, наспех, как писарь, начинает записывать, описывать геройские подвиги, мужество русского солдата и прочее... Хочется поглубже вздохнуть горным воздухом героизма. Но творчества нет.
   И вот революция. Боже! Какой простор! Наконец-то русский интеллигент, с таким трудом подведенный к дню первого марта, сам уж, без помощи, встанет на зыбкие ноги, и счастливый рабочий обретет права, и мужичок благодарно осенит себя крестом на утреннюю зарю.
   Добрая старая литература затаила дыхание, чтобы, насладившись созерцанием добродушнейшей из революций, грянуть в хвалебном гимне.
   И вдруг грянуло с другой стороны. Выросли, как туман в лесу, как кошмар из углов темной комнаты, фигуры "героев нашего времени"; зарычали о "всеобщей справедливости", принялись вгонять "всеобщую справедливость" в непонимающие головы пулями, и так далее.
   Тогда по литературе пошел зубной скрежет: такая брала досада! Васька Буслаев герой? -- герой. Стенька Разин герой? -- ну еще бы. А "народный комиссар" -- герой?
   Иные, посмелее, обращались с разумным словом: "Оглянись, окаянный человек, кого ты штыком порешь? Мать свою родную порешь. Зачем на мать посягнул? Разве ты Эдип? Так вырви глаза, будь героем!"
   Но глаза еще целы. Трагедия доведена только до половины, и литература принуждена молчать, ожидая.
   И вам, господин "народный комиссар", литература предъявляет счет за все проторы и убытки и подносит его вместе с застежками от античного платья царя Эдипа.
   Ими он вырвал свои глаза.
   
   Еще раз напомним: мы рискуем предположить, что именно этот эпизод лежит в основе того фрагмента мемуарной заметки Бунина, где Толстой говорит "...у меня самого рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мне, -- вот как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помещичьих усадьбах, когда жгли и грабили их!14".
   Третья статья Толстого "Разговор у окна книжной лавки" также появилась в приложении к No 239 "Одесского листка". Это большой "тургеневский" номер, посвященный 100-летию со дня рождения писателя. Участвовали в нем тот же Д.Н. Овсянико-Куликовский -- с огромной передовицей и публикацией, Л. Гроссман и молодой ученый Ю. Никольский, окончивший курс в Петербурге и устроившийся в Новороссийский университет (соавтор Б. Эйхенбаума по "Северным запискам") -- с литературоведческими статьями, С. Юшкевич -- с прозой и другие. По всей Одессе прошли в эти дни тургеневские вечера, а Л. Гроссман в том же 1918 году выпустил в Одессе сборник "Венок Тургеневу".
   "Разговор у окна книжной лавки" переходит с политической и историософской на литературную почву -- может быть, поэтому статья ярче, крепче и убедительнее, чем предыдущие. Драматические нотки, прорывающиеся в повествовании, потом окрепнут и превратятся в отдельные диалоги -- ср. фельетон "Диалоги". Мотив ужасающего, постыдного тотального обнищания, впервые прозвучавший здесь, разовьется в последующих статьях; Толстой будет звать к активности, к опоре на собственные силы, а не на чужую помощь.
   Но главная задача статьи -- ответ на вопрос, что происходит с литературой -- Толстым решена энергично, смело и оригинально. Интонация фразы о метаморфозе русской литературы: "А была когда-то великой, была великим обличением и совестью, теперь прикрыла лицо, стала великим молчанием" -- кажется, аукнется потом у Мандельштама в "Четвертой прозе" (Мандельштам был в 1918 г. на юге, в Киеве и одесские газеты мог читать). Прелестны подробности, вроде реалистов-писателей, хмуро, в порядке отступивших в "Ниву" (на деле и "Нива" с 1909-1910 гг. становится сплошь символистской). Любопытно, что Толстой, так многим обязанный успеху своих военных очерков, резко отрицает творческое начало в батальных сценах:
   
   ...литература, стерев румяна, одевшись в защитный цвет, наспех, как писарь, начинает записывать, описывать героические подвиги, мужество русского солдата и прочее... <...> Но творчества нет.
   
   Сама идея -- увидеть в "народном комиссаре" нового Эдипа, того самого, искомого героя, героя не героического, с подвигами, а трагического, в котором скрещиваются линии добра и зла, сильно опередила свое время. Толстой сам пишет о том, что народ еще не трагичен, он воплощает пока только одну линию. По-настоящему трагического героя -- разумеется, комиссара -- смогли изобразить лишь немногие писатели XX в., и прежде всего Андрей Платонов.
   
   С трагическими, выпученными глазами, как у японских собачек -- Ср. в статье И. Эренбурга: "Одни наслаждаются предсмертной суматохой, другие испуганы ею. Одни молятся, другие пьют вино. Одни пишут о гибели России, другие -- о красоте японских собачек"15.
   Нужны ризы -- Ср. в письме А.Ф. Лосева М.В. Сабашникову о неосуществленной книге В. Иванова "Раздранная риза" (1918)16.
   Доктор Астров -- Персонаж драмы Чехова "Дядя Ваня".
   "Журнал для всех" -- Изд. В. Миролюбов. М., 1900-1916.
   "Нива" -- Тонкий популярный иллюстрированный еженедельник, выходивший с конца XIX в. до 1917 г.
   "Какой простор!" -- Название знаменитой картины И.Е. Репина, на которой курсистка и студент восторженно плывут на оторвавшейся льдине неведомо куда по бурной реке.
   Васька Буслаев -- Герой новгородской былины, кощунник, обрывающий колокола и сшибающий кресты с церквей.
   

Примечания

   13 Одесский листок. 1918. No 239.10 нояб. (28 окт.). Литературное приложение, посвященное 100-летию Тургенева.
   14 Бунин И.А. Третий Толстой // Бунин И.А. Воспоминания. Париж, 1950. С. 224-225.
   15 Эренбург И. На тонущем корабле. [1918 г. Место издания пока не выяснено. Перепечатано в журнале: Ипокрена. 1919. No 4. Февр.] // Портреты русских поэтов. СПб., 2002. С. 189.
   16 Вяч. Иванов. Архивные исследования и материалы. М., 1999. С. 132-133.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru