Толстой Алексей Николаевич
Дым

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Николаевич Толстой.
Дым

   Иван Сергеевич проснулся поздно, платком протирал глаза, пил воду в постели, курил и думал, какая дрянь снилась всю эту ночь.
   Как будто шел он в ночных туфлях по Кузнецкому мосту с какой-то дамой; было неловко и противно, и приходилось приседать, прикрывая ноги шубой. Вот и весь сон. А говорят, -- ночью бодрствует дух. Хорош, значит, дух.
   Иван Сергеевич -- писатель, поэтому его сильно заботили подобные сны: то приснится сломанный велосипед или еще что-нибудь совсем низкое и недуховное. И всегда приходил на память пример Иакова: умудрился же пастух и дикий человек увидеть во сне лестницу с ангелами.
   На цыпочках вошла в спальню Маша -- жена, сказала, что первый час и звонили из редакции, просили непременно к субботе рассказ, а сегодня четверг.
   Она присела на кровать, глядя круглыми глазами на знаменитого и заспанного писателя, спросила, хорошо ли он себя чувствует; сама же, как всегда, обмерла слегка, опасаясь неожиданного какого-нибудь оборота в отношениях.
   Иван Сергеевич заговорил про сон и головную боль, про то, что утомлен, а тут еще рассказ на шее. Он явно искал сочувствия. У Маши рыженькие волосы были закручены на маковке узелком. Пуховый платочек прикрывал худые плечи. Она наморщила лоб и стала жалеть мужа, принесла кофе в постель, с уверенностью сказала, что этот новый рассказ будет замечательный, вообще -- затормошилась.
   -- Почему именно ты уверена, что я должен написать замечательный рассказ? -- сказал Иван Сергеевич, морщась. -- Удивительное дело! Молодая женщина суетится около постели какого-то паразита! Да, да. Не хочу никаких утешений. Правде нужно смотреть в глаза. Мне глубоко самого себя противно. Развалился, раскарячился какой-то сытый литераторчик. Что я делаю? Какая от меня польза? Пришел бы сюда какой-нибудь Микита в лаптях, он бы мне вместо твоего кофия: иди, мол, навоз возить -- вот это дело! Какая-то интеллигентщина, нравственное разложение, литературный брандахлыст. Так жить нельзя! Духовного голода нет, -- вот что.
   Иван Сергеевич уничижался, воротил нос, макая сухарик в кофе, кряхтел и нарочно чавкал отвратительно.
   Когда же Маша крикнула под конец со слезами: "Как тебе не стыдно", ему сразу полегчало. Поговорив еще слабым голосом о трудных задачах художника, он оделся и уже бодро прошел в ванную.
   До сумерек Иван Сергеевич обдумывал новый рассказ. Хотелось написать глубокое и вечное произведение строк на шестьсот, найти сильные слова, от которых залились бы слезами самые заскорузлые души. Он ходил по кабинету, резал рукой пространство, и дым папироски сизыми слоями волочился за его толстой спиной.
   В доме было тихо. Годовалой Тамаре запрещено кричать. И все же Иван Сергеевич прислушивался иногда и с раздражением дергал плечом: тишина была слишком натянута или подчеркнута. Точно случилось что-то в детской или на кухне.
   В кабинете было много книг, на стенке висел давно высохший венок из лавровых листьев с лентами и словами: "Творцу вечных образов -- благодарная труппа". Перед оттоманкой лежал медведь; казалось, он прыгнул когда-то на писателя, но расшибся и навсегда остался лежать оскаленным. На письменном столе -- карточка Маши, в полуоборот, с муфтой, в шляпе, около ширмы. Через карточку вкось, по настоянию мужа, Маша написала детским почерком: "Храню тебя, твори, мой друг. Мария", а круглое личико ее под огромной шляпой выражало испуг.
   Все эти вещи развлекали Ивана Сергеевича. Присев к столу, он сдавливал лицо руками и думал. В сумерки, говорят, можно услышать даже, как муха чистит себе нос. Издалека, из Машиной комнаты, прилетел какой-то не то вздох, не то шепот. Он проник в мозг писателю, проколол его как игла.
   -- Нет, уж это черт знает что такое! -- воскликнул Иван Сергеевич и, твердо топая каблуками, прошел к жене.
   -- Маша, получается так, что я не даю никому жить. У нас в доме могила. Все люди живут и работают в обыкновенных условиях. Я прошу спокойствия, но не гробовой тишины. У меня и без того нервы напряжены, а тут еще постоянный укор, едва слышные вздохи. Сам не живу, и другие задыхаются от моего присутствия.
   Маша, не шевелясь, сидела на карельском диванчике, держа в упавшей на колено руке лепесток письма. В сумерках ее глаза казались огромными, как две тени.
   -- Извини, я не на тебя сержусь, а на себя, -- продолжал Иван Сергеевич. -- Я обдумываю рассказ. Ты хочешь меня выслушать?
   -- Да, я слушаю тебя, -- ответила Маша.
   -- Понимаешь, я спрашиваю: отчего мы все страдаем? Я описываю среднего интеллигента. Пусть это будет секретарь управы. Осенний вечер. Жена ушла. Один. Ходит, думает. Дождик. Деревья качаются. Вдруг он понял: все люди живут изо дня в день, толкутся как мошки, весело и беспечно, а перед каждым неумолимый вопрос: "Для чего?" Для какой высшей цели вот это лицо сгниет? Чтобы удобрить почву какому-то новому секретарю управы, нумер второй? Ты понимаешь, мой секретарь -- человек передовой, он начинает цепляться за такие фразы: "прогресс", "будущее человечества", "во имя культуры"... А дождик в это время барабанит в окошко, ветер -- как на похоронах. И секретарь уже не верит в слова, не верит в культуру. Почему я должен удобрять нумеру второму, а не он мне? Если я -- удобрение, я просто лягу на диван и никогда с него не встану: тащите меня сами и удобряйте! Нет, я хочу в самом себе иметь высшую цель. Я -- не муравей и не пчела. Здесь вторая антиномия: значит, мне свой желудок дороже всего? Или -- я индивидуалист, или -- просто свинья... Конец еще не придумал. Секретарь приходит в отчаяние. Скорее всего я его повешу.
   Иван Сергеевич, раздвинув ноги, глядел в окно на профили крыш в погасающем закате, на засветившиеся кое-где окна особняков и небоскребов. Невысоко стоял серп месяца в тускло-радужном круге.
   -- Огромный, жуткий город, -- проговорил Иван Сергеевич сдавленным голосом. -- Огромная, нелепая Россия.
   -- Ты знаешь: Фелицата, оказывается, ночует у нас третью ночь на черной лестнице, на гладильной доске, -- сказала Маша, и письмецо в руке ее задрожало.
   -- Какая Фелицата?
   -- Иван! Наша бывшая горничная, такая милая девушка. Она поступила в хор, хотела готовиться в консерваторию. Еще третьего дня приходила ко мне, миленькая и веселая. Принесла кленовую ветку с листьями. И вот что-то такое случилось. Подумай -- проспать три ночи на черном ходу и не посметь зайти отогреться.
   Маша опустила голову. Наверху играли гаммы. За стеной, на кухне, радостно тараторила кухарка. Иван Сергеевич ответил:
   -- Старая история. Очевидно, наскочила на подлеца. От гибели может удержать только духовная культура, а ее нет у Фелицаты. Да, милая моя, здесь интеллигенция погибает, не то что простая хористка. Предложи ей денег, и пусть ночует в комнате, где сундуки.
   -- Иван, прочти, пожалуйста, вот это; после нее на гладильной доске нашли листочек из дневника. Посмотри, какими каракулями нацарапано. Пишет, что ее все равно никто не поймет и все осудят...
   -- Э, нет, уволь, -- ответил Иван Сергеевич решительно, -- у меня сейчас голова совсем другим занята.
   И он вернулся в кабинет.
   Иван Сергеевич писал размашистым почерком.
   Секретарь управы думал уже вторые сутки, стоя в темной нетопленой зале. Дождь лил потопом в клумбы. Дом покинула даже горничная: сказала с надрывом, что любит какого-то Якова, но принадлежать ему не станет, и простоволосая выскочила в дождик.
   В полночь Иван Сергеевич отложил перо. С секретарем управы было покончено. Откинувшись на кресло, пуская дым, писатель испытывал невыразимое удовольствие. С бьющимся сердцем он прошел в спальню к жене. Заслышав шаги, Маша поспешно сунула носовой платочек под подушку и, приподнявшись на локте, спросила:
   -- Ну что, кончил?
   -- Написал, -- ответил Иван Сергеевич, скромно опуская глаза. -- Не знаю, что вышло, быть может, растянуто, скучно, -- он сел на кровать, и вновь радостный холодок пробежал по волосам, спине и застрял под ложечкой, -- во всяком случае, я выстрадал этот рассказ...
   Прикрыв уставшие глаза ладонью, он заговорил о служении вечному, о болении чужими болями и о любви. Неожиданно он все это подарил Маше.
   Обняв ее ноги, прикрытые стеганым одеялом, он сказал:
   -- Ты -- моя прекрасная, единственная, возьми меня всего со всем творчеством и мукой. Я хотел бы служить тебе, как раб, до смерти.
   У Маши похолодели руки, на лбу выступил пот и веснушки.
   -- Ты устал, ты заработался, поди ляг, обещай мне не читать перед сном, -- сказала она, с отчаянием чувствуя, что совсем не то говорит.
   Когда он, размягченный и растроганный, ушел к себе спать, она опять вынула из-под подушки платочек и продолжала плакать о Фелицате и о том еще, что не может понять знаменитого писателя и он скоро разочаруется в ней и покинет.
   Фелицата стояла у стены, наклонив голову, опустив длинные руки. На убогой ее шапочке вздрагивала вылинявшая роза. Юбка и синий жакет помяты и в пятнах.
   -- Фелицата, почему вы молчите? Ведь я все вижу и не для того спрашиваю, чтобы осудить: мне нужно знать, что случилось? -- в десятый раз говорила Маша, стоя перед Фелицатой.
   -- Ничего не случилось, помилуйте, я вполне всем довольна, -- отвечала девушка, поджимая обветренные губы, -- напрасно за мной посылали.
   -- Ваша тетка, я знаю, не пускает вас больше ночевать. Она бог знает что рассказала про вас. Но я не верю.
   -- У тетеньки характер довольно странный, -- ответила девушка.
   -- Одного не пойму, для чего вы спали три ночи на гладильной доске?
   Фелицата строптиво вздернула голову и сейчас же карими глазами уставилась в угол. Смуглое лицо ее было обтянутое и желтое. С боков упрямого рта -- две недавних морщины и на веках -- припухшая синева.
   -- Что же, я на кухню пойду милости просить у вашей кухарки? ответила она и вытянула губу брезгливо. -- Сдохну, -- никому не поклонюсь.
   После молчания Маша заметила робко:
   -- Ночуйте, пожалуйста, в комнате, где сундуки, -- я туда велела кровать поставить.
   -- Благодарю-с, -- ответила Фелицата.
   В это время Иван Сергеевич смотрел в щелку двери. Он встал недавно и только что перечел начерно вчера написанный рассказ. Что-то в нем не понравилось, остался осадок, точно после сна про ночные туфли. Иван Сергеевич упал духом и сейчас, услышав голос Фелицаты, подошел на цыпочках к двери.
   Фелицата молчала, только в длинном горле ее катался клубок. Маша стояла перед ней, сжимая кулачки; узел рыжих волос сполз набок и юбка застегнута криво, как всегда во время душевных переживаний.
   "Вот опять страдание, опять вечная загадка, -- подумал Иван Сергеевич, -- но опиши я Фелицату, как она есть, -- получится частный случай. Анекдот..."
   Маша в это время додумалась и сказала:
   -- Я с удовольствием вам отдам несколько моих кофточек. Бедная моя, милая, ну, не нужно так...
   И она пальцами коснулась острого плеча девушки. И от этого прикосновения рухнули все, напряженные до остервенения, силы Фелицаты, она быстро закрылась левой рукой, рот ее раздвинулся точно от смеха, а сквозь пальцы потекли слезы.
   Маша крепко охватила девушку и сама заплакала ей в вылинявшую розу.
   -- Да-с, так-с, -- проговорил Иван Сергеевич, сильно почесал затылок и пошел к себе.
   На столе, в кабинете, на промокательной бумаге лежали жирно исписанные листки. "Мука тысячи поколений в моем мозгу, о страдание, проклинаю и благословляю тебя" и т. д., -- прочел Иван Сергеевич, поморщился и вычеркнул фразу секретаря управы.
   К вечеру была вычеркнута половина рассказа. Приходила Маша, попросила дать прочесть. Иван Сергеевич шагал по ковру, не отводя глаз от озабоченного лица читающей Маши. Вдруг она улыбнулась. Он перебил:
   -- Что? Что? Хорошо? Смешно?
   -- Нет, -- ответила Маша, -- я не о том: Фелицата, как только легла на постель, так и заснула, точно ребенок.
   -- Значит, рассказ тебе не нравится?
   -- Почему? Страшно нравится.
   -- Если бы очень нравился, то увлек и ты бы забыла эту твою Фелицату.
   -- Прости, я хорошенько сосредоточусь, -- ответила Маша и, наморщив брови, снова стала перечитывать историю секретаря. Затем Иван Сергеевич объяснил тему, волновался, даже возгордился один раз, оттолкнул Машу от стола и снова черкал. До срока сдачи рассказа осталось часа три.
   Фелицата продолжала спать. Маша ходила от ее комнаты до кабинета на цыпочках. Кухарка узнала, оказывается, подробности: Фелицату видели с бритым мужчиной на автомобиле: раз -- на Арбате, другой раз -- на Тверской-Ямской.
   -- Ну, ясное дело, влюбилась в тенора, а он послал ее к черту, огрызнулся Иван Сергеевич, -- ради бога, отстаньте наконец от меня с Фелицатой!
   Поздно вечером Фелицата проснулась; Маша принесла ей чай и кофточки. Иван Сергеевич, заглянув случайно в сундучную комнату, услыхал, как девушка говорила:
   -- Никакого романа у меня нет, -- тетенька напрасно болтает, а спать мне все равно где, -- хоть на лестнице. Я занята искусством и ничего не могу замечать.
   Маша сидела на сундуке, напротив, смотрела круглыми глазами Фелицате в рот.
   -- Вы спрашиваете, отчего такой жалкий дневник пишу? Оттого, что меня сейчас никто понять не может. Для вас я из горничных выбилась, хоть и жалеете, а кухарка ругает шлюхой. Не знаю, что обиднее для моего самолюбия. Один военный сказал, что у меня -- артистическая душа и я жрица прекрасного. Я желаю совсем от людей уединиться. С голода не помру, выбьюсь.
   Маша сейчас же перебила:
   -- Ну, а тот? Он, с кем вас в автомобиле видели?
   Фелицата дернула плечами, подняла брови, и только бисквит упал из ее пальцев на помятую юбку.
   Больше Маша ничего от Фелицаты не добилась. Часам к двенадцати девушка забеспокоилась и ушла, не взяв ни денег, ни кофточек, сказала только на все уговоры:
   -- Благодарю-с. Как-нибудь еще зайду, -- поболтаем.
   С балкона видели, как Фелицата брела по тротуару, остановилась у фонаря, опустив голову; постояла недолго и затем скрылась за углом.
   Фелицатины разговоры принесли Ивану Сергеевичу явный вред. Ему казалось, что рассказ точно песок, сыплющийся сквозь пальцы, уменьшается и тает. Без пяти двенадцать он с глубоким негодованием поднялся с кресла, сказал "кончено" и швырнул рукопись в корзинку. Затем, войдя к жене, проговорил ледяным голосом:
   -- Маша, дело в том, -- что надо это наконец понять: я бездарен. Молчи! Поди звони сама в редакцию, -- рассказа не будет.
   Под утро Ивану Сергеевичу снилось, что будто сидит он у стола и пишет, а из головы его валит клубами черный, густой дым.

-------------------------------------------------------------------------------------

   Впервые - газета "Русские ведомости", 1915, 11 октября..
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru