Толстой Алексей Николаевич
Ночные видения

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из городских очерков)

Алексей Толстой.
Ночные видения

(Из городских очерков)

   К деревянному с мезонином домику, хрустя снегом, подходили быстрые фигуры и пропадали за воротами, хлопая дверью на крыльце.
   В нижних, запотевших, окнах горел желтый свет; наверху замерзшие темные стекла мезонина отсвечивали лунно; а еще выше, за коньком дома, за крышами, над всем городом и полями, разлилось лунное сиянье.
   И все в беловатой этой мгле было неживое -- и застывшие дома, и пропадающая улица, и ряд фонарей. Точно ледяной свет собрался выморозить землю.
   "Но если дух мой верит в приход весны и солнца, не страшны ему ни смерть, ни мороз, ни полуночный свет...
   Весна и солнце очистят землю от ночных видений, и, сколько бы их ни носилось в лунном свете призрачных, враждебных, уродливых, -- все погибнут, как листья на огне, под оглушающим потоком солнца.
   Но если забыть о приходе весны, погасить дух свой, поверить в одну лишь непременность -- смерть, тогда кинутся отовсюду ночные призраки, схватят сердце ледяными пальцами, овладеют чувствами, внушат им губительные желания, и будет шататься по земле не человек и не труп, холодный и сладострастный, с неутолимым желанием и страхом смерти в глазах..."
   Так думал Иван Петрович, бредя вдоль длинной мглистой улицы, в поисках деревянного дома с мезонином и освещенными окнами.
   А мимо окон в это же время проходил ночной сторож, в тулупе и несгибающихся валенках.
   Оглянув не спеша пустую улицу, сторож дошел до угла, где стоял заиндевевший извозчик, сел на ею санки и сказал:
   -- Мороз нынче здоровенный.
   Извозчик, навалясь грудью на выгнутый передок саней, с трудом отодвинул одно плечо, причем показался клок белой его бороды, белый нос и хлопающие над глазами снежные ресницы, и ответил:
   -- Зябко.
   -- В чанной теперь тепло, чай пьют, -- продолжал сторож.
   -- И вино пьют, -- помолчав, ответил извозчик. После этого оба они помолчали. Сторож думал, что если бы он был купеческий сын, то сейчас бы ни на какой мороз не вышел, а сидел на стуле, выпивши.
   А извозчик думал -- в какое место его наймут? Если в такое, где поблизости трактир, то свезет и подешевле.
   Лошадь ничего не думала, даже ногами не переступала, а шерсть на ней была кудрявая, как у собаки.
   И, кроме этих коротких мыслей, все остальное скорежилось и застыло у сторожа и у извозчика. А на перекрестке, невдалеке, горел костер. Около тесно сидели согнутые фигуры. Позади стоял небольшого роста человек. Он потопал ногами, отвернулся от костра и не спеша подошел к извозчику.
   -- Мерзнете, -- сказал он с трудом, но весело, -- эх вы, рабочие.
   -- Вася, -- проговорил извозчик.
   Пальто на Васе было короткое, с оторванным карманом, на голове картуз, на ногах обернутые веревками валеные калоши.
   -- А я у огонька постоял, хуже еще прохватило; пустое занятие, жар должен быть внутренний, -- продолжал он.
   -- А ты проходи, внутренний, проходи, -- молвил сторож; на что извозчик сказал:
   -- Не трогай, это Вася, человек душевный.
   -- Так вот я за свою душевность три пятака стрельнуть хочу, -- постукивая зубами и подплясывая, продолжал Вася. -- Народ-то скоро оттуда выходить будет, господин сторож?
   -- Которые скоро, которые не скоро, -- ответил сторож, -- я ворота сейчас запру, выйти им оттедова невозможно, вот по гривеннику мне и дадут. Ихняя кухарка рассказывала -- придут, говорит, пьют, едят и яблоки, и чай, и мясо, а потом читают. Огонь привернут, разлягутся и бормочут. И что ты думаешь, если которого похвалят -- он горничной полтинник и мне двугривенный, и на морозе-то все еще про себя бормочет...
   -- А как же пристав не обижается? -- спросил Вася.
   -- Да разве они люди? Чего на них обижаться.
   В это время подошел Иван Петрович. Отогнув задышанный инеем воротник, он спросил, где дом сестер Головановых. Сторож показал ему рукавом на освещенные окна и, когда Иван Петрович направился к воротам, проговорил:
   -- Еще один -- оголтелый.
   Но сторож на этот раз оказался неправ. Иван Петрович служил в провинции; много читал, сам пописывал и привык издавна строить однообразные свои дни по тем законам, которые находил в книгах великих писателей.
   Не один он был таким мечтателем: по всей глухой, завалющей Руси -- в городах, селах, железнодорожных станциях, засыпанных снегом хуторах -- живут еще странные люди, у которых в жидкой северной крови есть капля восточной отравы; и капля эта подобна лихорадке -- живет человек, здравствует, а вдруг схватит его жаром, свалит с ног, и понесет он в бреду такое, что никому и не снилось. От лихорадки -- мышьяк, а от восточной отравы ничто не помогает. Вот и видишь -- на поверхность сонной захолустной жизни вдруг выскочит смирненький какой-нибудь до этого обыватель и начинает ото всего отрекаться и тут же злодейство совершит или подвиг. А если выскочить не хватает силы, то хоть поплачет в кабаке, над мерзостью своей, над уходящими днями и прочтет подходящий стишок.
   Но за последние годы перестал обыватель понимать -- чему же его учат великие писатели? Не подвигу, не раскаянию, не поискам высокой жизни; точно забыли писатели про эту отравную капельку в северной крови, а решили только смешить читателя, ужасать, растравлять в нем и без того расхлябанные похоти.
   А некоторые прямо говорили, что русский писатель перевелся, остались одни кривляки, полоумные да неистовые сладострастники.
   И многие забросили книги, иные обрадовались разрешению и со спокойной совестью предались афинским удовольствиям; а такие, как Иван Петрович, не доверяя себе, продолжали искать и ожидать нового и прекрасного...
   Иван Петрович познакомился с сестрами Головановыми в Крыму, наслышался от них про новое искусство и теперь, заехав по делу в Москву, решил своими глазами посмотреть на непонятных людей, завладевших умами и чувствами.
   Одно его смущало во время пути по длинной и мглистой улице -- лунный свет: ему казалось, что легче всего отчаяться, изувериться, опустошить себя, подобно мертвому этому лунному пространству, и всего труднее быть радостным, спокойным и светлым, как солнце.
   Подойдя к воротам, он поднял ногу, чтобы шагнуть за калитку, но сзади в это время подскочил Вася, кланяясь, шаркая и говоря:
   -- С наступающим успехом; ради бога, облегчите себя на пятачок, в настоящий мороз не имею средств поддержать жизнерадостность...
   Строго оглядел его Иван Петрович и сказал:
   -- Как ты смеешь говорить об этом... ты понимашь ли, что значит радость жизни?..
   И, фыркнув носом, опустил ногу за ворота, взошел на крыльцо и пропал в доме...
   В двух низких и теплых комнатах увидал Иван Петрович сквозь табачные струи много молодых и чрезвычайно странных лиц -- мужских и женских.
   Прямо перед ним остановился коренастый юноша в бархатной рубашке, открывающей всю шею, с огромным бантом. Бритое лицо его было все расчерчено разноцветными закорючками и полосами. Глядя на вошедшего, он вынул изо рта окурок сигары и сказал:
   -- Это что за рожа?
   Затем с отвращением дунул на Ивана Петровича дымом и отвернулся.
   Действительно, Иван Петрович имел совершенно голый череп, толстое лицо, жесткие усы под круглым носом и одет был в поношенную судейскую форму, что, все вместе, отдавало глухим захолустьем. Сознавая это и смущенно поеживаясь, он продвигался в глубину, стараясь не попадаться на глаза разрисованному юноше.
   Он увидел на некоторых девушках платья по моде двадцатых годов, иные носили волосы, закрученные на ушах, и греческие туники. Были и гимназистки и дамы в бальных платьях. Один молодой человек, скуластый и курносый, выкрасил ухо в зеленую краску Другой стоял в растерзанной одежде, с растрепанными волосами и диким взглядом; две потные девицы повисли у него на локтях... Третий, одетый, как попугай, пестро и в талью, глядел на себя в зеркало...
   Сестры Головановы -- маленькие, злые, в коротких юбках -- прижались к печке, заложив руки за спину. Повсюду говорили, возились, хохотали, старались перекричать. Вдруг громкий бас покрыл все голоса, воскликнув: "Тише!" Сестры Головановы опустили глаза, подобрали губы и в один голос, в один тон зачитали стихи тонкими, птичьими голосами.
   Иван Петрович понял одно в их стихах: что сестрам Головановым изо всей силы хочется непременно умереть.
   "Что же это такое? Молоденькие, какая жалость", -- подумал он, подходя к ним. С кресла неподалеку поднялась полная женщина в черном; дыша и откидывая голову, она громко и с негодованием проговорила стихи, в которых уверяла, что хотела бы принадлежать всем, но только мертвый любовник, вставший из могилы, может насытить ее вулканическую страсть.
   Но ни она, ни сестры не имели успеха. Отовсюду говорили:
   -- Старо, детский лепет, слыхали про ваших покойников, этим не удивишь!.. -- И девицы, в прическах, в туниках, в двадцатых годах, окружили разрисованного юношу с длинной шеей.
   -- Летом мы были еще молоды и стояли на ложном пути, -- говорила огорченная сестра Голованова Ивану Петровичу, -- мы еще не совсем дошли до нового искусства, но скоро дойдем... А вот, -- она показала на разрисованного юношу, -- наш учитель и предтеча нового искусства. Сейчас будет читать, послушайте, это гениально...
   Длинношеий юноша молчал, сжимая кулаки, девицы дергали его, просили, складывая руки. Наконец он набрал воздуху и проговорил басом:
   -- Я вас презираю!
   -- Просим, просим, -- завизжали девицы.
   -- Сдвиг, -- проговорил он; и стало тихо...
   
   Увыки взялись за венки
   Вех путь прямит
   И пу и пес алкая
   Псу мор писали,
   Алками в пляске
   Стучали каблучки.
   
   -- Иван Петрович, это сдвиг, вы поняли? Все равно не поймете, -- прошептала сестра Голованова. Слова ее были покрыты возгласами восторга. С угольного дивана поднялся полный бритый молодой человек, один глаз у него был выше другого, рот перекошен, сложенным в трубочку языком он облизнул губы...
   -- Тише, тише, -- зашептали изо всех углов...
   Он совсем высунул язык, провел им право и влево, спрятал и сказал:
   -- Мы выслушали несколько поэтических произведений, последнее из них произвело громовое впечатление... Очевидно -- остальные поэты мало понимают, что такое новое искусство? Я объясню...
   Стало тихо. Все уселись. Длинношеий юноша продолжал стоять, облокотясь на тумбу от цветка. У ног его на ковер опустились поклонницы. Он дымил сигарой, и усмешка остановилась на его больших губах.
   -- Что такое новое искусство, -- повторил бритый человек. -- Чувство современности. Тот, кто чувствует современность, получает славу и деньги. Современность есть то, что нас волнует. А что нас волнует? Каждый день читаешь в газете о зарезанной проститутке, об угоревшей семье, взрыве газа, пожаре, опрокинутом поезде, -- волнует это вас?
   -- Нет, нет, -- закричали изо всех углов...
   -- А если я скажу: мне не нравится, как писал Пушкин. Я хочу уничтожить картинные галереи. Я желаю разрезать слова на части и разбрасывать их по бумаге. Я желаю, чтобы мои картины не понимал никто... Волнует это?
   -- Да, да, к черту старое искусство, -- закричали опять...
   -- Мы любим катастрофы! В каждом стихе, в каждой картине мы хотим видеть намек на невероятные события, на чудовищные катастрофы. Вот что нас волнует больше всего. Каждое мгновение мы ждем и хотим новой катастрофы... Поймайте это мгновение и запечатлейте, и вы модный художник, вы футурист... Сегодня гибнет нравственность и семья -- пишите циничные стихи. Сегодня мы в вихре неврастении, мы не можем сосредоточиться ни на мысли, ни на слове -- дробите слова, разбрасывайте их по бумаге... Завтра мы захотим чуда, экстаза -- войте, как хлысты...
   Он сел... Все молчали... Вдруг Иван Петрович подошел к нему и, неловко разводя руками, стал говорить:
   -- Вот только я одно хотел спросить, вот я приехал из провинции -- мы все там спутались -- чем нам жить, какой мечтой, где у вас прекрасное?
   -- Прекрасное? -- переспросил бритый, привставая. -- Это что за слово? -- Он поглядел по сторонам. -- Какая-нибудь пошлость? Для чего вам оно?
   -- То есть как для чего?
   -- Переживайте каждую минуту остро. Вот вам ответ. А если хотите -- то нет ни красоты, ни религии, ни нравственности, ничего. Есть мгновенье современности, это все...
   ...Когда Иван Петрович вышел опять на мороз, повторяя: "Боже мой, что такое? С ума я сошел? Или уж это конец?" -- луна стояла так же высоко, и в морозном пространстве опускались снежные иглы.
   Костер вдалеке догорал. На углу стоял извозчик, около него Вася.
   -- С благополучным окончанием происшествия, -- сказал Вася, когда Иван Петрович, сунув ему в руку мелочь, сел на санки, запахивая полость, -- смотри, извозчик, лошадь не урони!
   -- Ничего, она кованая, -- проговорил извозчик, -- ты, Вася, приходи в чайную, погреемся...
   И когда кудрявая, как собака, лошадка свернула на людную улицу, Иван Петрович воскликнул:
   -- Это какие-то мертвецы, черти их одолели!..

Комментарии

   Впервые напечатан в газете, вырезка из которой хранится в архиве писателя в Институте мировой литературы им. А. М. Горького. Название газеты и дату публикации установить не удалось. При жизни автора не перепечатывался.
   Время написания рассказа можно отнести к 1914 году, когда в творчестве А. Толстого начало появляться критическое отношение к декадентскому искусству, нашедшее свое отражение в рассказе. Наиболее полное раскрытие эта тема получила в романе "Егор Абозов" (см. наст, том) и в первой части трилогии "Хождение по мукам", в эпизодах, характеризующих скандальные выступления футуристов в предвоенные годы в Петербурге (см. в главе 5-й романа "Сестры" характеристику находившейся в квартире Телегина "Центральной станции по борьбе с бытом" и в главе 7-й -- изображение футуристического "маскарада" на улицах столицы).
   Печатается по тексту газетной вырезки, архив А. Н. Толстого, No 395.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru