Толстой Алексей Николаевич
Мишука Налымов (Заволжье)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Оценка: 4.88*9  Ваша оценка:

Алексей Николаевич Толстой.
Мишука Налымов (Заволжье)

1

   По низовому берегу Заволжья, -- в тени сырых садов, с прудами, купальнями и широкими дворами, заросшими травой, с крытыми соломой службами, -- издавна стояли помещичьи усадьбы дворян Ставропольского уезда.
   Проезжему человеку, сидящему на подушке, вышитой по углам петушками, в тарантасе, запряженном парой облепленных слепнями почтовых лошаденок, не на что было смотреть сквозь сонные веки: жара, пыль, пыльная, чуть вьющаяся дорога по степи, жаворонки над хлебами, далеко -- соломенные крыши да журавли колодцев... Лишь изредка из-за горки поднимались вершины ветел, и тарантас катил мимо плоского пруда с рябым от отпечатков копыт берегом, мимо канавы, поросшей акацией, мимо белеющих сквозь тополевую зелень колонн налымовского дома.
   Хотя в этом случае знающий уездные порядки непременно сворачивал лошадей с дороги и ехал не через усадебный двор, а задами, особенно если у окна сидит в халате сам Мишука, -- Михал Михалыч Налымов, -- с отвислыми усами, с воловьим, в три складки затылком, и поглядывает, насупясь, на проезжающий тарантас.
   Бог знает, что взбредет в голову Мишуке: велит догнать проезжего и звать в гости, -- лошадей отпрячь и -- в табун, тарантас -- в пруд, чтобы не рассохся. Или -- не понравится ему проезжий -- перегнется за окошко и закричит: "Спускай собак, -- моя земля, кто разрешил мимо дома ездить, черти окаянные!.." А налымовских собак лучше и во сне не видеть. Или в зимнее время прикажет остановить проезжего и дать ему метлу -- замести за собою след через двор. Хочешь не хочешь -- вылезай из саней, мети. А около сидят собаки с обмерзшими усами.
   Так знающий уездные порядки далеко огибал по степи налымовскую усадьбу. Редко заезжали в нее и гости, но уже по другой причине.
   После полудня Мишука сидел, как обычно, у раскрытого окна. На другом конце зеленого двора, в каретнике, ворота были раскрыты, ходили конюхи. Вот они расступились, и из каретника, разом отпущенная, вылетела караковая тройка, запряженная в венскую коляску, -- описала по двору полукруг и стала у крыльца так, что, разом осаженные, пристяжные сели на хвосты, коренник задрал голову, вошел копытами в рыхлую землю. Кучер, в черной безрукавке, с малиновыми рукавами, снял осыпанную мелом перчатку и, приставив большой палец к ноздре, высморкался. Подбежавший прямиком от каретника конюх взял коренника под уздцы.
   Мишука, перегнувшись за окно, смотрел на лошадей, -- хороша тройка -- львы. Наглядевшись, он поднялся с кресла, пошел в соседнюю комнату и крикнул: "Ванюшка!" Вошел толстомордый мальчик, называвшийся еще по старине -- казачком, Мишука присел на деревянную кровать и протянул казачку одну за другою толстые ноги, на которые Ванюшка натянул просторные панталоны, наместо халата Мишука надел парусиновую поддевку, взял в руки белый картуз с красным околышем, короткий арапник, выпятил полную грудь и, тяжело ступая по половицам дома, вышел на крыльцо.
   Коренник, завидев Мишуку, обернулся и коротко, нежно заржал. Подошел приказчик -- Петр Ильич, в долгополом зеленом сюртуке, и стал докладывать почтительно:
   -- Барышня Марья, да барышня Дуня, ваше превосходительство, да барышня Телипатра лошадей требовали утрася, -- я не дал.
   Мишука сошел с крыльца, раскидывая ноги, и стал глядеть на окна мезонина, где были спущены занавески. Глядел долго, погрозил туда арапником, расправил усы.
   -- Без моего разрешения никаких лошадей никому не давать, черти окаянные, -- сказал он и шагнул к коляске.
   -- Слушаюсь... И еще садовник приходил в контору -- жаловался, что барышня Фимка да барышня Бронька малину порвали, всю ободрали...
   -- Ах, черт, -- сказал Мишука и побагровел, -- вот я им задам...
   Он подумал и ступил в коляску, которую сейчас же перекосило, грузно опустился на пружинное сиденье и двинул большой козырек фуражки на глаза. Кучер подобрал вожжи, обернул голову.
   -- В Репьевку, -- сказал Мишука и, когда лошади тронули, крикнул: -- Стой! Эй, Петр Ильич, позови их сюда. Живо!
   Приказчик побежал в дом. Скоро на крыльце показались, запахивая шали и капоты, девушки: высокая и худая Клеопатра, испуганная Марья -- неряха, растрепанная, в башмаках на босу ногу, позади них прислонилась к колонне красавица Дуня, -- равнодушно глядела на небо, в дверях жались Фимка и Бронька, деревенские девчонки, -- глядели на Мишуку, наморщив носы...
   -- Вы, -- сказал Мишука, поводя рыжими усами, -- смотрите, я на три дня уезжаю, так вы у меня, -- он хлестнул арапником по голенищу, -- смотрите, чтобы ни одна у меня... того...
   -- Очень нам нужно, -- сказала Клеопатра, скривила рот.
   Красавица Дуня лениво повела плечами.
   -- Привезите сладкого, -- сказала она, глядя на небо.
   Мишука насупился, засопел, хотел сказать что-то еще, но раздумал, только крикнул кучеру: "Пшел!" -- и уехал.
   Дорогой, глядя по сторонам на ржаные до самого горизонта и пшеничные поля, Мишука вытирал время от времени багровое лицо платком и особенно ни о чем не думал. Навстречу проехал мелкопоместный дворянчик на дрожках. Мишука приложил два пальца к козырьку и строго, выпученными светлыми глазами, посмотрел на кланяющегося ему дворянчика.
   Проехали овраг, где в колдобине едва не сели рессоры, окатило грязью, и пристяжные, взмылясь, вынесли на горку, -- дорога пошла покосами, продувал ветерок.
   -- Репьевские, -- сказал кучер, показывая кнутовищем вперед, на межу, по которой катила запряженная парой длинная линейка. В ней над белыми рубахами сидящих покачивался красный зонт. Когда тройка поравнялась с линейкой, оттуда закричали: "Дядя Миша, к нам, к нам!" Между молодыми Репьевыми, братьями Никитой и Сергеем, сидела молодая рослая, светловолосая девушка. В руке она держала красный зонтик, соломенная шляпа ее откинута на спину, на ленте, светлые глаза, смеясь, встретились с выпученным взглядом Мишуки. Он снял картуз и поклонился. Тройка далеко ушла вперед, а Мишука все еще думал:
   "Кто такая? Кому бы это быть? -- и перебирал в медленной памяти всех родственников. -- Не иначе, как это -- Вера Ходанская, -- она".
   Так он раздумывал и поглядывал по сторонам, покуда за горкой не показался большой репьевский сад и вдалеке играющая, как чешуя под солнцем, Волга.

2

   На террасе, обращенной к саду и к прудам и тенистой от зарослей сирени, сидели на креслицах брат и сестра -- старшие Репьевы.
   Ольга Леонтьевна, в кружевной наколке и в круглых очках, поджав губы, вышивала шерстью дорожку для чайного стола, а Петр Леонтьевич, одетый, как всегда, в черную безрукавку, помалкивал, прнщуря один глаз, другим же лукаво поглядывал на сестрицу и топал носком сапога, голенище которого из моржовой кожи любил он, бывало, подтянуть, говоря: "Ведь вот, двадцать лет ношу, и нет износа". На голове у него была надета бархатная скуфейка. Ветерок веял на седую его бороду, на белые рукава рубахи.
   -- Не понимаю, -- сказала Ольга Леонтьевна, -- чем это все кончится?
   -- А что, Оленька?
   Ольга Леонтьевна взглянула поверх очков:
   -- Прекрасно знаешь, о чем я думаю.
   -- О Верочке? Да, да. Я тоже о Верочке думаю. -- Петр Леонтьевич, опершись о кресло, привстал и сел удобнее. -- Да, да, это вопрос -- серьезный.
   -- Перестань стучать ногой, -- сказала ему Ольга Леонтьевна.
   Брат стукнул еще раза три и сощурил оба глаза.
   -- Сереже, по-моему, надо бы на время уехать, -- сказал он и подтянул голенище.
   -- Ах, Петр, и без тебя давно это знаю... Но дело гораздо, гораздо сложнее, чем ты думаешь... Помяни мое слово...
   -- Вот как?
   -- Да нет же, нет, как тебе не стыдно, Петр... Но -- гораздо, гораздо сложнее, чем это кажется...
   Брат и сестра замолкли. Пели птицы в саду. Шелестели листья... Старичкам было тепло, покойно сидеть на балконе. Издалека доносился звон колокольчика.
   -- Чей бы это мог быть колокольчик? -- спросил Петр Леонтьевич.
   Ольга Леонтьевна сняла очки, вслушалась:
   -- Налымовский колокольчик. Неужели Мишука? Какой его ветер занес?
   Мишука, взойдя со стороны сада на балкон, подошел к ручке Ольги Леонтьевны и поцеловался с Петром Леонтьевичем, подумав при этом: "Целуется старый, а именье протряс, -- либерал".
   Мишука сел, снял фуражку, вытер платком лицо и череп. Петр Леонтьевич, улыбаясь, потрепал его по коленке. Ольга Леонтьевна, продолжая вышивать, сказала не совсем одобрительно:
   -- Давненько, Мишенька, не был.
   -- Занят, -- земские выборы.
   -- Ну, что, -- она мельком взглянула на брата, -- 1 мужичков, видно, опять прокатили?
   -- Да, мужиков мы прокатили, -- Мишука хмуро отвернулся к саду, -- не то теперь время, крамольные времена пошли...
   -- Давно я хочу тебя побранить, -- после молчания заговорила опять Ольга Леонтьевна, -- недостойно, Мишенька, дворянину выкидывать такие штуки, какие ты выкидываешь.
   -- Какие штуки?
   -- А вот, как недавно: зазвал в Симбирске какого-то купчика в гостиницу, напоил, обыграл и выбросил его из номера, да еще -- головой его сквозь дверь, и дверь сломал.
   -- А! Это когда я этого, как его, -- Ваську Севрюгина...
   -- Ах, батюшки, что же из того, что Ваську Севрюгина... а того три дня в чувство приводили... Гадко, Мишенька, недостойно...
   -- Севрюгин под утро в уборную пошел, -- сказал Мишука, -- в коридоре увидел лакея без фрака, -- тот окошко моет... "Как, -- говорит он ему, -- ты смеешь при мне без фрака!" И принялся его колотить. А лакей -- Евдоким -- у моего еще отца в казачках был, всех нас помнит, -- почтенный. Севрюгин вернулся из уборной в мой номер и рассказывает, как он бил Евдокима... "Понимаете, говорит, я суконный фабрикант". А я ему говорю: "Ты -- хам, тебя на ситцевого переворочу..." Он обиделся, я его толкнул и -- угодил в дверь... Только и всего.
   Мишука после столь длинной речи долго вытирался платком, а Ольга Леонтьевна, опустив вязанье, не выдержала -- засмеялась, покрылась морщинками, вся тряслась -- по-старушечьи.
   Из сада на балкон вбежала Вера, за ней -- Сергей, прыгавший через три ступеньки, позади шел Никита, улыбавшийся застенчиво и добро. Вера протянула Мишуке обе руки, весело взглянула на него серыми быстрыми глазами:
   -- Познакомимся, дядя Миша. Помните, как вы меня катали на качелях?
   -- Да, да, вспоминаю, кажется, -- Мишука поднялся с трудом, -- ну, как же, -- Верочка... Да, да, качал; вспоминаю совершенно теперь...
   Он нагнул к плечу голову. Его медвежьи глазки округлились. Вера взглянула в них и вдруг покраснела. Лицо ее стало милым и растерянным. Но так было только с минуту, она приподняла платье и присела важно:
   -- Поздравьте, -- завтра мне девятнадцать лет... Петр Леонтьевич, глядевший с радостной улыбкой на Веру, засмеялся, толкнул локтем сестру. Никита приложил ладонь к уху:
   -- А? Что она сказала?
   -- Сказала, что завтра я старая дева. По этому случаю у нас -- гости, будем кататься на лодках...
   -- Да, да, конечно, будем кататься на лодках, -- подтвердил Никита и закивал головой.
   Вера села на балюстраду, обняла белую колонку, прислонилась к ней виском, Сергей, черный, горбоносый, с веселыми и недобрыми глазами, стоял рядом с Верой, заложив руку за ременный поясок. Никита то подходил на шаг, то отходил и, наконец, уронил пенсне. Мишука, глядя на молодых людей, начал хохотать. Ольга Леонтьевна, быстро поднявшись с креслица, сказала:
   -- Вот что -- идемте-ка пить чай.
   Никита замедлился на балконе. Стоя у колонки, протирал он пенсне и все еще смущенно улыбался, затем лицо его стало печальным, -- и весь он был немного нелепый -- в чесучовом пиджачке, клетчатых панталонах, тщательно вымытый, рассеянный, неловкий.
   Вера, обернувшись в дверях, глядела на него, потом вернулась и стала рядом.
   -- Никита, мне грустно, -- не знаешь, почему?
   -- Что ты сказала?
   -- Я говорю -- грустно. -- Она взяла его за верхнюю пуговицу жилета.
   Он вдруг покраснел и улыбнулся жалобно.
   -- Нет, Верочка, не знаю, почему...
   -- Ты что покраснел?
   -- Нет, я не покраснел, тебе показалось.
   Вера подняла ясные глаза, глядела на облако, ее лицо было нежное, тоненькое, на горле, внизу, дышала ямочка.
   -- Ну, показалось, -- проговорила она нараспев. Минуту спустя Никита спросил:
   -- Верочка, ты очень любишь Сергея?
   -- Конечно. Я и тебя люблю.
   Никита слабо пожал ее руку, но губы его дрожали, он не смел взглянуть на Веру. В дверях появился Сергей, жуя ватрушку.
   -- А, сентиментальное объяснение! -- Он хохотнул. -- Приказано вас звать к столу...

3

   Вдоль камышей, под ветлами, плыли лодки. В передней сидели Вера, Сергей и Мишука, который греб, глубоко запуская весла, тяжелые от путавшихся водорослей. Поглядывая из-под мокрых бровей на Веру, Мишука сопел и думал, что вот -- гребет, унижается из-за девчонки.
   -- Жарко, -- сказал он, вытирая усы.
   -- Дядя Миша, пустите меня на весла, -- Вера поднялась, лодка качнулась, с задней лодки закричали: "Вера, Вера, упадешь!"
   В камышах тревожно закрякала утка.
   -- Нет, я начал грести, я и буду грести, -- сказал Мишука. Ему очень нравились ноги Веры в кружевных чулках, кружево ее подобранных юбок. "Ах, черт, девчонка какая, -- думал он, -- ах ты, черт. Приемыш, отца-матери нет, норовит замуж выскочить... Ах, черт!.."
   Сергей сидел, поджав ногу, наклонив горбоносое лицо к плечу, -- играл на мандолине. Черные его, хитрые глаза весело блестели, щурились на воду и, словно нарочно, избегали взглянуть на Веру. Солнце уходило на покой, но было жарко. Летел пух от деревьев, садился на зеркальную воду. Над головой Мишуки некоторое время трещали два сцепленных коромысла. Далеко в беседке, отраженной шестью колонками в воде, сидел Никита...
   -- Ника, -- звонко по пруду закричала Вера, -- чай готов? -- но сейчас же под взглядом Мишуки покраснела, как и вчера, слегка сдвинула брови.
   Сергей сказал, перебирая мандолину:
   -- У тебя голос очень красивый, Вера, право, право, -- очень красивый голос...
   Вера еще гуще покраснела, закусила губы. Мишука ухмылялся.
   Лодку их перегнала другая, где на руле сидела тетка Осоргина, та, которая не могла ездить на рессорах, -- ломались. Она была одета в лиловое просторное платье, в наколке и в перчатках и строго из-под густых бровей глядела на Нуну, Шушу и Бебе -- трех своих дочерей, сидевших на веслах.
   Нуну, маленькая и полная, украдкой всплакнула, не в силах вытащить из водорослей тяжелые весла. Шушу была зла от природы, -- худа, с длинным красным носом. Бебе -- младшая, с распущенными волосами, хотя ей уже было за двадцать, -- гребла неумело и капризно, зная, что она миленькая, -- в семье ее считали красавицей и звали "капризуля".
   Проплывая мимо, тетка Осоргина сказала грудным басом:
   -- Что же, новорожденная, пора нам пить и есть. Лодки подъехали к беседке, где, подперев щеку, сидел Никита у накрытого снежной скатертью и синим фарфором чайного стола.
   С писком и вскриками, подбирая платья, вылезли барышни Осоргины, степенно вышла тетка, выскочили Вера и Сергей, треща ступенями, грузно поднялся в беседку Мишука.
   Вера села за самовар. Ее красивые, голые до локтя, руки, на которые не отрываясь глядел Мишука, казались свежими и душистыми, как разливаемый ею чай. Тетка Осоргина, посадив дочерей по возрасту сбоку себя, приказала басом:
   -- По две чашки с молоком, кусок хлеба и масло.
   -- Прелестный пруд, такая поэзия, -- сказала Бебе и откинула косу с плеча на спину.
   Шушу сказала:
   -- Наш пруд лучше здешнего пруда, только что лодки нет. И сад лучше.
   Нуну молча, с грустными глазами, уписывала хлеб с маслом, покуда мать не сказала ей:
   -- Воздержись.
   Никита сидел в стороне, молча поправляя пенсне, улыбался в чашку. Сергей опять взялся за мандолину. Вера, подавая ему блюдце с малиной, шепнула:
   -- Ты обидел меня на лодке, проси прощения.
   -- Губы так близко -- сейчас поцелую, -- так же быстро, шепотом, ответил Сергей, не глядя.
   Мишука вдруг всполошился:
   -- Или шептаться, или не шептаться... Тогда уже все давайте шептаться...
   Барышни Осоргины захихикали. Вера залилась румянцем, блеснула влажными глазами.
   Из-за потемневших лип поднялся красный шнур ракеты и рассыпался звездами. Бух, -- ахнуло в высоте, завозились на ветлах в гнездах грачи.
   -- Прекрасная иллюминация, пойдемте ее посмотрим хорошенько, -- сказала тетка Осоргика и первая сошла по хлопающим мосткам на берег.
   Беседка опустела. Круглая ее крыша и шесть облупленных колонок неясно теперь отражались в темном с оранжевыми отблесками пруду. Там, в воде, она казалась лучше и прекраснее, -- совсем такая, какою ее задумал построить прадед Репьев в память рано умершей супруги. Галицкие плотники срубили ее из любимых покойницей деревьев, поштукатурили и расписали греческим узором. Посредине ее был поставлен купидон из гипса, -- в одной руке опущенный факел, другою закрыты плачущие глаза. Над входом сделана надпись, теперь уже стершаяся:
   
   Подруга милая, увы, --
   Все в жизни нашей быстротечно...
   Я ухожу туда, где вы
   Живете мирно и беспечно...
   
   Прадед Репьев каждый вечер сиживал в этой беседке один, думал, вспоминал и шептал имя ушедшей подруги. Осенью, когда пруд был покрыт падающими листьями, камыши застилало туманом и в тусклую полосу заката улетали утки, -- прадед Репьев исчез. Его нашли баграми на дне пруда, среди водорослей.
   В аллее, в сырой листве лип, догорали разноцветные фонарики. Сквозь ветви была видна низкая над садом, желтоватая луна. Кучкой между стволами стояли деревенские девушки. Только что они отпели, по просьбе Ольги Леонтьевны, старинную песню и грызли подсолнухи, отмахиваясь локтями от парней.
   Сидя на земле, играл на скрипке скрипач-татарин печальную степную, дикую песню, покачивал бритой головой в тюбетейке. На стульях, слушая, как играет татарин, сидели Ольга Леонтьевна, Петр Леонтьевич, Осоргина и Шушу. Остальные ушли костюмироваться. Ко всеобщему удивлению, с ними увязался и Мишука.
   -- Ох, не нравится мне сегодня Мишука, -- шептала Ольга Леонтьевна брату.
   В кустах посыпались искры, зашипела ракета, провела в ночном небе шнур и лопнула высоко... Девушки, татарин, переставший пиликать, гости -- все следили за ней, подняв головы. Когда ракета ухнула, Ольга Леонтьевна сказала со вздохом:
   -- Как это было красиво.
   Наконец появились ряженые: Вера в турецкой шали, в старинном чепце -- турчанка, Бебе -- рыбачкой -- в сетке на волосах, с веслом в руке, Нуну -- в длинной черной вуали -- "ночь", Никита, все время поправлявший пенсне, -- оделся кучером. Мишука был в накинутой на голову простыне...
   -- Ну, уж это я не знаю, что это за маска, -- сказала, указывая на него, Ольга Леонтьевна.
   Тетка Осоргина вынула из сумки лорнет, посмотрела и сказала:
   -- Маска -- привидение...
   Татарин заиграл полечку. Вера закружилась с Никитой, Нуну с Бебе, Мишука потаптывал ногами один, как гусь. В ветвях загорелся фонарик и упал.
   Вдруг из кустов на деревенских девушек выскочил черт, в овчине, весь измазанный сажей. Подпрыгнул, именно как черт, схватил отчаянно завизжавшую красавицу Васёнку и стал вертеть ее, приплясывая...
   Вера оставила Никиту и, часто обмахиваясь веером, пристально, с улыбкой, глядела на прыгавшего чертом Сергея, на Васёнку. Мишука придвинулся к Вере, загудел на ухо:
   -- По-моему, это слишком: ничего смешного и непристойно...
   Вера, не слушая его, подошла к запыхавшейся, поправлявшей сбитую полушалку Васёнке, взяла ее за лицо, заглянула в глаза и поцеловала их, поцеловала в щеку:
   -- Какая ты красавица, Васёна.
   Васёнка вырвалась, со смехом убежала, схоронилась за девушек.
   Осоргина неодобрительно закачала головой. Барышни Осоргины зашушукали, как осиное гнездо. Ольга Леонтьевна поднялась и предложила гостям идти в дом -- ужинать.
   Вера вдруг сказала Мишуке:
   -- Идемте, дядя Миша.
   Взяла его под руку, повела по влажной серебристо-сизой от лунного света поляне, дошла до скамейки и села:
   -- Душно под липами...
   -- Душно, да, -- сказал Мишука.
   Вера прислонилась головой к его плечу:
   -- Ах, дядя Миша...
   -- Что?
   -- Нет, я говорю только -- ах... Мишука сдержанно засопел:
   -- Вера?
   -- Что, дядя Миша?
   Он стал глядеть на ее тоненький, бледный в лунном свете профиль, придвинулся ближе, сопнул:
   -- Какое твое отношение ко мне?
   -- Люблю, дядя Миша...
   Тогда Мишука молча, медведем схватил Веру, страшно вытянул губы и зарылся губами и усами ей в шею, под ухо...
   -- Поедем ко мне. Ну их всех к черту! Обвенчаемся. Слушай, едем.
   Молча, глядя ему в лицо, Вера боролась, царапалась, ломая ногти, вырвалась, накинув шаль и чепец, побежала по траве до середины луга. Мишука побежал за ней. Она, сжав руками грудь, крикнула:
   -- Вы с ума сошли!
   Из-за сиреневой куртины, из тени выступил Никита. Мишука остановился, круто повернул и пошел назад, в гущу сада. Вера подбежала к Никите:
   -- Пожалуйста, доведи меня до комнаты. Голова закружилась, не знаю отчего.
   Никита взял Веру под руку и, пройдя несколько шагов, сказал шепотом, заикаясь:
   -- Я видел, Вера...
   Ее рука сразу стала тяжелой. Вера обернулась, потом подняла к нему лицо. Он увидел, -- в лунном свете, -- по щекам ее текли слезы.

4

   Сад опустел, только несколько девушек осталось в липовой аллее: сели тесно друг к дружке на траву, шушукались, сдержанно посмеивались. Три китайских фонарика горели еще между ветвей. Один вспыхнул и упал, задевая за ветви. Луна стояла высоко. Сергей, положив измазанную сажей голову на колени красавице Васёнке, рассказывал страшные истории. Девки толкали друг друга, охали со страху, хихикали...
   -- Вот, значит, сидит ночью дед Репьев в беседке, -- вполголоса говорил Сергей, -- рука Васёнки лежала у него на голове, то поглаживая волосы, то перебирая их, -- ну, хорошо, -- сидит он, сидит, вдруг видит -- кто-то идет к нему по воде...
   -- Ох!
   -- Васён, это ты толкнула?..
   -- Кто это трогает?..
   -- Тише, девки!
   -- Идет она, идет к нему по воде, -- деда взял страх. Прижался он в беседке, в углу, не шевелится... А ночь была лунная, как сейчас... Это -- белое -- идет, идет по воде. Остановилось у беседки. И дедушка видит, что это покойная бабушка к нему пришла...
   -- Ой, боюсь!..
   -- Да кто это меня трогает, в самом деле?
   -- Будет вам, девки...
   -- Ну, хорошо. Надо бы ему тогда не глядеть, зажмуриться. А он -- взгляни. Бабушка засмеялась и указала ему пальцем на глаза. Дед встал со скамейки и пошел... Сошел с лесенки в воду. А бабушка смеется, манит его, летит по воде... Дед уже по пояс зашел -- она манит. Деду вода уже по горло -- идет... А впереди -- омут. Дед -- поплыл, хочет ее схватить. А бабушка наклонилась к нему и ушла с ним под воду, в бучило, где сомы с усищами...
   Девушки полегли друг на дружку...
   -- Сергей! -- крикнул вдруг в кустах чей-то голос. Девушки тихо застонали от страха. Сергей поднял голову.
   -- Что тебе, Никита?
   -- Пожалуйста, -- мне тебя нужно.
   -- Я после приду.
   -- Понимаешь, случилась неприятная история.
   -- Опять история.
   Сергей с неохотой поднялся, перепрыгнул через ноги девушек и пошел за Никитой к пруду.
   -- Ай да Налымов, -- засмеявшись, сказал Сергей, узнав обо всем. -- Ай да Мишука. Надо его проучить. Где он сейчас?
   -- Кажется, сидит в беседке. Он ходил к Верочкину окну и кричал ей, чтобы вышла -- разговаривать. Он уверен, что она придет.
   Никита слегка задыхался, поспевая за широко шагающим по мокрой траве Сергеем. Заблестели лунные отблески черного пруда. В беседке белела поддевка Налымова.
   Мишука, сидя в беседке, думал, что стариков Репьевых ни капли не боится, но все же ему было скверновато на душе.
   "Завелись около два кобеля, -- думал он, -- хвостом завертела... Царапаться... Я сам царапну... Приемыш, -- моли бога, -- жениться посулил... А Сережку с Никитой вот этим угощу..."
   Мишука мрачно осмотрел волосатый кулак. В это время послышались голоса, раздвинулись кусты, на поляне перед беседкой забелел пиджачок Никиты, рядом с ним, шибко, дерзко шагал вымазанный, как черт, Сергей...
   Мишука в уме быстро сосчитал до десяти, загадав, что если Сергей в это время не успеет дойти до мостков, то -- хорошо. Сергей дошел. Мишука засопел. Сергей, встав перед ним, спросил нахально:
   -- Я бы хотел знать -- что это все значит?
   -- То есть как это -- что значит?
   -- Я спрашиваю: как понять твою наглость по отношению Веры?
   Никита сочувственно закивал: так, так...
   -- Убирайся, послушай, к чертям, -- сказал Мишука.
   -- С удовольствием. Предварительно нам только придется с тобой стреляться.
   -- Что? -- Мишука привстал.
   Но Сергей сейчас же ударил его по щеке. Мишука опять сел, страшно сопя, -- начал расправлять локти, но соображение у него работало туго.
   -- Ну, ну, -- только сказал он. Братья Репьевы озабоченно ушли.
   Мишука, все свирепея, сидел на лавке, пот лился по его вискам и носу из-под фуражки... Наконец он замахнулся и со всей силы ударил по столу -- доска треснула.
   Взяв дуэльный ящик, братья бегом вернулись к пруду, но беседка была пуста. Сергей крикнул:
   -- Налымов, Мишка, Мишука!
   В ответ лишь завозилась грачиха в гнезде в темных ветлах.
   -- Вот тебе раз, -- сказал Сергей, -- удрал. Ну, погоди!
   Он зарядил пистолеты и выстрелил два раза в воздух... Круглое эхо покатилось по пруду. Закричали грачи спросонок. Братья, смеясь, пошли к дому. В узком месте тропинки из акаций вышла навстречу Вера. Губы ее дрожали, пальцы на груди перебирали шаль.
   -- Простите меня, Никита, Сережа, -- проговорила она, сдерживая короткие вздохи...
   -- Господь с тобой, Верочка, вот ерунда, иди спать, -- проговорил Сергей и увидел ее огромные глаза, полные слез, и, чувствуя, что сейчас произойдет то, что не совсем было нужно, чтобы происходило, слегка, но твердо отстранил Веру, кивнул ей, блестя глазами, и ушел, посвистывая.
   Никита задержался около Веры. Она медленно подняла на груди шаль и прикрыла ею низ лица и рот. Никита сказал:
   -- Он, кажется, умываться пошел, -- весь ведь в саже.
   Вера глядела на месяц, -- глаза ее были печальные, такие чудесные, -- будь Никита не так робок, попросил бы позволения умереть сию минуту -- такие любимые были глаза.
   -- Верочка, ты не думай, -- Сережа тебя очень, очень любит, -- проговорил он, запинаясь.
   -- Ну, хорошо... Пойдем домой, Никита, милый.
   Мишука, ломая кусты, вылез из гущи сада и шел теперь по огородам и цветникам, перелезая через канавы и чертыхаясь.
   Когда громыхнули вдали два выстрела, он сразу присел, бормоча:
   -- Афронт, афронт, -- ух, пронеси, пресвятая богородица.
   Но выстрелы не повторялись, погони не было слышно, и Мишука осмелел -- опять начал ругаться, ломал по пути ветки молодых яблонь. Наконец, выбравшись из чертовых канав, зашагал по травянистой поляне вдоль пруда. Здесь у воды паслась, позвякивая железными путами, сивая лошадь.
   -- Ага, ты вот чья, сволочь вонючая, -- сказал Мишука, выставляя челюсть. Подскочил к лошади, закрутил ей хвост и со всей силой пихнул ее с берега в воду.
   Лошадь, фыркая и щеря зубы, поплыла к тростнику. У Мишуки немного отлегло сердце, мысли прояснились, и вдруг, потерев нос, он сказал:
   -- Отниму лес. Довольно я вам спускал. Выдумали, -- межа через Червивую балку, врешь -- межа через Ореховый лог. Вот вам и репьевский лес -- кукиш.

5

   -- Три раза в прошлый год в Москву ездили: есть у нас там такая Софья Ивановна, -- говорил налымовский кучер, лежа в траве около конюшни и грызя соломинку. -- Барышень нам поставляет. Намеднись всучила Селипатру -- худущую девку, -- зла, как дьявол, но барину угодила. Привезли ее на усадьбу, сию же минуту устроила скандал: весь бутор, платьишки, сундучишки других-то барышень из окошка как начала кидать... Барышни -- ах, ах! -- бегают по двору в одних рубашонках. Мы с барином животы надорвали.
   -- Татарин, прости господи, твой барин, -- проговорила, сидя на траве около садовника, умильная скотница.
   -- Это он с жиру, -- сказал садовник, -- с жиру завсегда человек бесится по бабьей части. Я знал одного человека -- с шестью бабами жил, и хороший был человек.
   Скотница вздохнула, поправила платок на голове. На конюшне топали лошади, хрустели сеном. Налымовский кучер рассказывал:
   -- На прошлые именины гостей у нас два дня поили, которых поплоше -- носили на ледник опамятоваться. Что же барин наш выдумал: повел гостей к барышням. Гости, конечно, рассолодели, а барин шепчет мне: "Поди принеси с пасеки колоду с пчелами". Принесли колоду, просунули ее в окно. Пчелы, известно, греха не любят и принялись гостей в голые места чкалить, а гости все до одного голые. Вот мы с барином животы и надорвали.
   Скотница плюнула.
   Садовник сказал:
   -- Да. Наши господа -- это господа: аккуратные, правильные, не безобразничают.
   -- Мелкопоместные.
   -- Ну что ж из того! А ты бы лучше молчал, чем барина своего срамить, -- холоп.
   Налымовский кучер собрался ответить садовнику, но в это время к сидящим подошел Мишука.
   -- Запрягать! -- крикнул он и уставился выпученными глазами на садовника и умильную скотницу. -- Чего расселись, не видите, кто перед вами стоит?
   Скотница поднялась. Садовник, сидя, свертывал папироску, закурил, осветил сернячком черную бороду.
   -- Я что тебе сказал, встать! -- крикнул Мишука.
   -- Полегче, барин. Не на своем дворе.
   Мишука фыркнул носом и повернулся к скотнице:
   -- Баба, ты кто такова?
   -- Мы скотницы, барин.
   -- Вот тебе, дура, три рубля. Отрежь у коров сиськи. Я завтра тебе еще три рубля подарю. Поняла?.
   -- Что вы, батюшка, у коров сиськи резать!
   -- Я говорю -- режь. Вот тебе еще полтинник.
   -- Нате ваши деньги... Грех, прости господи. Лошадей подали. Мишука влез в коляску, плюнул на репьевскую землю и уехал -- залился малиновым налымовским колокольцем.
   В репьевском дому все уже легли спать, только у Петра Леонтьевича еще теплился свет в окошке.
   Каждый вечер, перед тем как помолиться на сон грядущий, Петр Леонтьевич заходил к сестре. Ольга Леонтьевна в это время либо сидела за приходо-расходными книгами, либо читала листок отрывного календаря, придумывая: что бы такое заказать на завтра вкусное?
   Поцеловав руку сестре и дав ей свою руку для поцелуя, Петр Леонтьевич говорил неизменно:
   -- Не забудь, душа моя, помолиться.
   Так было и сегодня. Петр Леонтьевич сказал Ольге Леонтьевне, поцеловав ей руку: "Не забудь, душа моя, помолиться" -- и не спеша пошел в свою комнату, осторожно притворил дверь и вдруг увидел на белой печке таракана.
   Петр Леонтьевич снял сапоги, осторожно и покряхтывая влез на лежанку и стал читать заговор. Таракан пошевелил, пошевелил усами и упал. Петр Леонтьевич сказал:
   -- Так-то.
   И полез с лежанки. В это время вдалеке раздались два выстрела. Петр Леонтьевич открыл окно и стал слушать.
   Долго после выстрела была тишина в саду, затем приблизились голоса -- мужской и женский.
   -- Милый, голубчик, что мне делать? Я не могу.
   -- Конечно, конечно, Верочка, ты права, ты совершенно права...
   -- Не сердись на меня, Никита...
   -- Я повторяю -- ты совершенно права, иначе ты и не могла мне ответить.
   -- Покойной ночи, Никита.
   -- Спи спокойно, Верочка.
   Хлопнула балконная дверь. Петр Леонтьевич некоторое время подмигивал в темное окошко. Затем за стеной послышались шаги, скрипнула кровать. Это вошла Вера и начала плакать, сначала неслышно, потом все громче. Сморкалась. Петр Леонтьевич накинул безрукавку и постучался в дверь к Верочке.
   -- Ну вот, ты и плачешь, -- сказал он, садясь против нее и топая ногой.
   -- Дядя, уйдите.
   -- Уйти-то я уйду, а ты все-таки расскажи, отчего ты плачешь, -- голова, что ли, болит?
   -- Да, болит.
   -- Кто стрелял-то?
   -- Сережа.
   -- В кого?
   -- В грачей.
   -- Ну-ну, Верочка, -- Петр Леонтьевич положил ей руку на голову, -- дитя милое?
   -- Что, дядя? -- Вера сразу еще громче заплакала, легла лицом в подушку.
   -- Сережу очень любишь? -- Да.
   -- Это я все устрою, -- сказал Петр Леонтьевич задумчиво. -- Ты, знаешь что? -- ты ложись-ка спать, а я пойду к себе, да и подумаю. А утром пойдем с тобой гулять в рощу. Сядем на травку, ты поплачешь немножко, мы поговорим, и все устроится.
   Петр Леонтьевич поцеловал Веру и, вернувшись к себе, стал перед киотом, где горели лампады и восковые свечи, и долго не мог собраться с мыслями -- начать молиться: все улыбался в бороду.

6

   Приехав с подвязанным колокольчиком на восхода солнца к себе на усадьбу, Мишука оставил лошадей у конюшни и пошел по черной лестнице в мезонин к барышням, предполагая, что врасплох накроет девиц за блудом.
   "Ну, уж накрою, ну, уж я накрою", -- думал он, распаляя сам себя. Ступени скрипели. Он ударил ногой в дверь и вошел в девичью, дико озираясь.
   В душной девичьей, сумеречной от розовых штор, было тихо и сонно. Фимка и Бронька подняли взлохмаченные головы с подушки, -- спали они в одной постели, -- увидели грозного барина и спрятались под одеяло.
   -- Вставать! -- крикнул Мишука.
   Марья, зачмокав спросонок, потянулась так, что вся выворотилась, зевая оглянулась на барина и прихлопнула рот ладонью. Дуня повернулась голым боком. Клеопатра неподвижно лежала на спине, прикрыв остро торчащим локтем глаза.
   -- Водки, -- сказал Мишука появившемуся в дверях непроспанному Ванюшке, -- закуски. Живо!.. -- И, подойдя к Клеопатре, потянул ее за локоть: -- Продери глаза, грачиха.
   Девушкам он приказал, не одеваясь, оставаться в рубашках. Снял кафтан, сел на диванчик за стол и довольно свирепо поглядывал, посапывал, покуда Ванюшка не принес на большом серебряном подносе разнообразную закуску, графин с водкой и прадедовскую круглую чарку.
   Тогда Мишука, расставив локти, принялся за еду. Наливал чарку, сыпал в нее перец, страшно сморщившись, медленно выпивал, -- дул из себя дух, затем приноравливался вилкой к грибку поядренее.
   Марья, раскрыв глаза, следила за тем, как во рту Мишуки исчезают куски балыка, ветчины, целые огурцы, пирожки, помазанные икрой. Фимка и Бронька переминались у печки и тоже пускали слюни. Клеопатра, положив ногу на ногу, спустив с плеча рубашку, шибко и сердито курила. Дуня прибирала большие волосы. Вдруг Мишука поперхнулся, фыркнул и принялся хохотать, тряся животом стол.
   Дуня сейчас же подбежала к нему, села на колени, ластилась:
   -- Что это мне спать хотелось, а увидела тебя -- весь сон прошел. Чему смеешься-то?
   -- Подлиза, -- проговорила Клеопатра, пустив дым через нос.
   Мишука, захлебываясь, сказал:
   -- Как я мерина-то, мерина -- в воду... А мерин-то -- их любимый: старый, на покое, а я его -- в воду...
   Фимка и Бронька засмеялись, сделав куриные рты, и вытерлись. Мишука встал из-за стола, потянулся, все еще улыбаясь. Дуня заглянула ему в глаза:
   -- На мою постельку ляжете?
   Мишука, не отвечая, подошел к Фимке и Броньке, взял их за загривки и стукнул друг о дружку. Девчонки визгнули, присели. А он подошел к Марье и хватил ее ладонью по жирной спине. Марья ахнула:
   -- Ах, батюшки!
   -- Ничего, -- сказал Мишука, -- для этого тебя и держу, корова.
   Затем начались возня и всевозможные игры. Мишука барахтался, хохоча под навалившимися на него кучей девушками, стаскивая их за ноги, за головы, катался, ухал. Половицы ходили ходуном, и внизу, в полутемном, всегда запертом зале с портретами дам и кавалеров в напудренных париках, с золоченой мебелью, изъеденной мышами, печально звенела подвесками хрустальная люстра...
   Навозившись и взмокнув, утешенный и веселый, Мишука ушел по внутренней лесенке вниз, в кабинет, и лег спать.
   К вечеру надвинулась большая гроза, было душно, -- погромыхивало. Пошел дождь -- мелкий, отвесный, теплый, слабо шумел в сумерках в листве. Изредка озарялись окна далеким синеватым светом.
   Мишука сидел на диване, подложив руку под острую морду борзой суки, любимицы, -- Снежки, и слушал сонный, однообразный в сумерках, шум дождя за открытым окном.
   Снежка взглядывала выпуклыми глазами на хозяина и снова опускала сонные веки. При раскатах грома она оборачивалась к окну и рычала. Мишука поглаживал ее голову и думал о происшествиях вчерашнего дня.
   Только теперь, в эти дождливые сумерки, додумался он до того, что вчера произошел с ним жестокий афронт, что над ним насмеялись, потом его отвергли, потом его побили, потом напугали, -- грозили застрелить.
   Мишука даже зарычал, все это ясно себе представив:
   -- Не уважать меня, Налымова... Меня бить по щеке... Меня, Михала Михалыча Налымова, -- оскорбить... Захочу -- губернию переверну... А меня -- они... Меня -- эти...
   Он спихнул собаку с колен. Снежка слабо визгнула, полезла под диван и там стала вылизываться, щелкать зубами блох. Мишука сидел, раздвинув ноги, глядя перед собою на неясные пятна портретов. Необходимо было что-то сделать: гнев подпирал под самую душу. Мишука стал было думать, как изорвет платье на Вере, как измочалит нагайкой Сережку, -- но эти представления не облегчили его...
   Он тяжело поднялся с дивана и зашагал по кабинету. "Ага, пренебрегаете, ну, хорошо... -- Он взял пресс-папье и расшиб его о паркет. -- Ну и пренебрегайте". Гулкий стук прокатился по пустынному дому. Мишука стоял и слушал, -- все было тихо. Он взял со стола переплетенную за пять лет сельскохозяйственную газету, -- волюм пуда в два весом, -- и тоже швырнул его на пол. Опять прокатился стук по дому, и -- снова тихо, -- никто не отозвался.
   "Мерзавцы, никому дела нет до барина... Только бы воровать. Только деньги с барина тащить", -- подумал Мишука и вдруг с омерзением вспомнил давешнюю возню в мезонине.
   -- Твари, -- уже совсем зарычал он, -- я вам покажу, как на меня верхом садиться!.. Ванюшка!
   Мишука пошел по темной комнате к лакейской и закричал:
   -- Ванюшка, беги на конюшню, скажи -- барин приказал запрячь две телеги, живо... Да позови мне приказчика... Живо, сукин сын!..
   Дождь хлестал в нарочно настежь раскрытые окна мезонина, где девушки, растрепанные и растерзанные, всхлипывая, завязывали в узлы платьишки, бельишко, разные грошовые подарки. Дуня уже сидела внизу, на телеге под попоной, со зла -- молчала. Промокшие рабочие ходили с фонарями, посмеивались. Дождь шибко шумел в тополях, наплюхал большие лужи. Сбежала с крыльца Марья, вспухшая от слез, -- поскользнулась, и узел ее шлепнулся в лужу, -- заржали рабочие, Марья завыла и полезла на телегу. В доме на мезониниой лестнице Мишука кричал, щелкая арапником по голенищу:
   -- Вон, грязные девки, вон!
   Кубарем, с вытаращенными глазами, скатились вниз Фимка и Бронька, -- Мишука для смеха подстегнул их по задам.
   -- Батюшки! Убивают! -- заорали Фимка и Бронька и заметались по лужам между телегами. Их посадили, прикрыли рогожей. Мишука кричал:
   -- Коленкой ее, коленкой поддавай ворону! Приказчик и Ванюшка вывели, наконец, Клеопатру.
   Она отбивалась, кусала руки, выворачивалась, дикая, как ведьма.
   -- Врешь, -- хрипло сказала она Мишуке и ощерилась, -- не прогонишь, не уйду, я тебе не собака...
   Наконец Клеопатру усадили. Возы тронулись. Рабочие, громко смеясь, раскачивая над травой фонари, ушли к людской, пропали за отвесной завесой дождя. Мишука, удовлетворенный, наконец, за эти два дня, отомщенный за все обиды, ушел в дом.
   Никто, даже конюх, сидевший на переднем возу, не видел, как на повороте сплошь залитой водою дороги Клеопатра соскочила с задней телеги и скрылась за кустами в саду.

7

   Петр Леонтьевич вошел в комнату мальчиков, которая называлась так по старой памяти. Комната была, как и все комнаты в репьевском доме, -- высокая, штукатуренная, со старой попорченной мышами и молью мебелью. На одной стене, над диваном, висели распластанные крылья уток, стрепетов, кобчиков, грачей, давным уже давно насквозь пропыленные. Когда сюда входили со свечой, то казалось, будто по стене ползают безголовые чудища. Трофеи эти принадлежали Сергею, не позволявшему к ним притрагиваться. Лет двенадцать тому назад, когда ему подарили первое ружье, он с утра до ночи бухал по саду, на пруду, в лугах и до того провонял падалью и сад и дом, что Ольга Леонтьевна решила не выходить из своей спальни.
   С улыбкой, глядя на стену, покрытую вороньими крыльями, вспоминал Петр Леонтьевич прошлое время. Хорошее было время. Многие, многие милые люди были еще живы. Сережа и Никита, славные мальчики, подавали большие надежды. Жива была дорогая Машенька, всегда в белом, всегда приветливая, всегда озабоченная, -- как бы получше накормить гостей, или поженить кого-нибудь из близких родных, или уладить какую-нибудь неприятность.
   Каждый день в столовой или на балконе шумели гости, приезжал дядя, старый Налымов, большой шутник, -- любил, бывало, на удивление всем, откушать ломоть дыни с нюхательным табаком. Приезжала с прогулки Ольга, красивая, веселая и загадочная, в бархатной амазонке. Снимая высокую перчатку, давала целовать руку... Многие, многие были в то время влюблены в Ольгу Леонтьевну... Ушло все, как туман, ушли хорошие дни...
   Петр Леонтьевич в то же время пытался поправить свои сильно запутанные дела: построил суконную фабрику, но не застраховал, считая, что страховка -- величайший из грехов. Человек должен быть открыт перед богом, как Иов, но не перестраховывать свое счастье. Фабрика сгорела. Петр Леонтьевич придумал построить раковый консервный завод. В реке Чермашне водилось непостижимое количество матерого рака, -- рвались бредни, и деревенские мальчишки, купаясь, бывали не раз ими щипаны за животы и другие места.
   Раковый завод построили, даже заказали в Москве две майоликовые скульптуры, чтобы поставить у входа. Приготовлено было десять тысяч расписных горшочков, в которых предполагалось посылать прямо в столицы консервный биск. Но внезапно на раков в реке Чермашне напала чума, и рак полез подыхать на берега и весь вымер. Это было почти разорением.
   Тогда Петр Леонтьевич стал придумывать что-нибудь более подходящее к современному веку пара и электричества и построил конный утюг для расчистки снежных дорог и заносов.
   Издалека съехались помещики и мужики глядеть, как в облаках пара и дыма двинулся сквозь сугробы огромный железный утюг, растапливая снег раскаленными боками. Шесть пар лошадей протащили его более чем с версту. День был морозный. Петр Леонтьевич вылетел на беговых санках на расчищенную дорогу, но раскатился, упал и вывихнул ногу.
   Утюг он приказал поставить в сарай и с тех пор не изобретал более уже ничего, так как имение его, Соломине -- Трианон тож, -- пошло с торгов, и пришлось с мальчиками навсегда перебраться к сестре в Репьевку, -- доживать тихие дни.
   Так, вспоминая, вертя в пальцах тавлинку с нюхательным табаком, Петр Леонтьевич не заметил, как в комнату вошел Сергей.
   -- Ты ко мне, папа?
   -- Да, да, к тебе, дружок. Притвори-ка дверь. Сергей усмехнулся, затворил дверь и, став перед отцом, глядел в глаза с той же усмешкой. Петр Леонтьевич взял сына повыше локтя, сморщил нос:
   -- Сережа, скажи мне по чистой совести, -- ты любить способен?
   -- Да, папа, способен.
   -- Видишь ли, дело вот в чем. Ах, Сережа, если бы ты знал -- какой это удивительный человек. Ты прямо недостоин ее любви... У тебя, знаешь, в глазах что-то такое новое для меня, что-то легкомысленное...
   -- Ты хочешь меня спросить -- люблю ли я Веру? -- насмешливо, почти зло, спросил Сергей.
   -- Подожди, подожди, ах, как ты всегда забегаешь... Я говорю, -- у тебя что-то легкомысленное... Вера -- удивительная девушка, такое сокровище, такая милая, прелестная душа. Но опасно ее спугнуть. Спугнуть, и она на всю жизнь затаится, -- ты понял?.. Нужно страшно деликатно с ней... Я, видишь ли, являюсь сватом, друг мой...
   Сергей, нагнув голову, заходил по комнате. Петр -- Леонтьевич оборачивался к нему, как подсолнечник, мигал все испуганнее. Сергей остановился перед отцом и, не глядя на него, сказал твердо:
   -- Прости, но на Верочке я жениться не могу.
   -- Не можешь, Сережа?
   -- Я очень уважаю и люблю Веру. Да. Но -- не жениться. На что мы будем жить? Зависеть от тети Оли? Поступить в земство статистиком? Народить двенадцать человек детей? Я -- нищий.
   Петр Леонтьевич, жалко улыбаясь, глядел себе под ноги. Сергей опять заходил.
   -- Я уезжаю в Африку, -- сказал он.
   -- Так, так.
   -- В Трансвааль. Во-первых, -- там меня еще не видели, -- это раз. Во-вторых, -- там есть алмазы и золото. А Вера... -- он опять остановился, черные глаза его блестели, -- пусть Вера выходит за Никиту. Во всех отношениях это хорошо, честно, да.

8

   Вера перебирала клавиши рояля. Ольга Леонтьевна, опустив на колени вязанье, глядела на спустившиеся за окном сумерки. Никита сидел у стены, опершись локтями о колени, и тоже молчал. Утихали птицы в саду. Вера брала теперь одну только ноту -- ми, все тише, тише, потом осторожно, без стука закрыла крышку рояля. Помолчав, она сказала:
   -- Поеду в Петербург, поступлю на курсы, обрежу волосы, стану носить английские кофты из бумазеи.
   -- Вера, перестань, -- тихо сказала Ольга Леонтьевна.
   -- Ну, никуда не поеду, волосы не обрежу, не буду носить английские кофты.
   Никита осторожно поднялся со стула, постоял, плохо различаемый в сумерках, и на цыпочках вышел. Вера прижала голову к холодному роялю.
   -- Ох, -- шумно вздохнула Ольга Леонтьевна, -- какие все глупые.
   -- Я тоже, тетя?
   -- Ну, уж об этом сама суди.
   -- Тетя Оля, -- сказала Вера, не поднимая головы, -- я очень дурная?
   -- Знаешь, я вот сейчас уйду к себе и запрусь от всех вас на ключ.
   -- Мне, тетя Оля, Никиту жалко... Он такой -- печальный. Все бы, кажется, сделала, чтобы не был такой.
   Ольга Леонтьевна насторожилась:
   -- Верочка, ты серьезно это говоришь?
   Вера молчала; не было видно, какое у нее лицо. Ольга Леонтьевна тихо подошла, остановилась за ее спиной.
   -- Я сама знаю, как тяжело быть отвергнутой, -- даже самой красивой женщине это всегда грозит: не оценят сокровища, и все тут. -- Ольга Леонтьевна помолчала. -- Только иное сокровище должна ты охранять, Вера. Душа должна быть ясна. Все минет -- и любовь, и счастье, и обиды, а душа, верная чистоте, выйдет из всех испытаний... Теперь твои страдания очищают душу. -- Ольга Леонтьевна даже подняла палец, голос ее окреп. -- Посланы тебе твои страдания...
   -- Тетя Оля, не понимаю -- о чем вы говорите, -- какие страдания?
   Ольга Леонтьевна помолчала. Осторожно взяла голову Веры, прижала к себе, поцеловала долгим поцелуем в волосы.
   -- Ты думаешь, -- у нас, стариков, радостей было много? Ох, как тяжело в молодости вздыхалось.
   Вера вытянулась, медленно сняла с плеча руку Ольги Леонтьевны:
   -- Хорошо, я останусь с вами. Навсегда. Замуж мне не хочется -- я пошутила.
   -- Ах, не то говоришь. -- Ольга Леонтьевна с отчаянием даже толкнула ее. -- Не жертва мне от тебя нужна. Не в монастырь же я тебя уговариваю.
   -- Что же вам от меня нужно?
   Ольга Леонтьевна даже сделалась как будто ниже ростом. Вера опять опустила голову. В доме -- ни шороха. Зашелести ветер листами за окном -- Вера, может быть, и не сказала бы того, чего так добивалась тетка. Но в саду -- та же ночная тишина. Все затаилось. И Вера сказала едва слышно:
   -- Хорошо. Я выйду замуж за Никиту.
   Ольга Леонтьевна молча всплеснула руками. Затем пошла на цыпочках. Но за дверью шаги ее застучали весело, бойко -- так и полетели.
   Пришел Никита. Стал у печки. Вера, все так же, не поднимая головы, сказала:
   -- Знаешь?
   -- Да, знаю, Вера.
   -- Ну вот, Никита.
   Она поднялась с рояльного стульчика. Взяла голову Никиты в руки, губами коснулась его лба.
   -- Покойной ночи.
   -- Покойной ночи, Верочка.
   -- Что-нибудь почитать принеси мне.
   -- Хочешь новый журнал?
   -- Все равно.
   Никита долго еще смотрел на едва видную в сумерках дверь, за которой скрылось, легко шурша, милое платье Веры. Потом сел на рояльный стульчик и молча затрясся.
   С открытой книгой, но не читая, Вера лежала на низеньком диванчике, обитом ситчиком. За бумажным экраном с черными человечками колебалась свеча. Брови Веры были сдвинуты, сухие глаза раскрыты. Она приподнималась на локте, прислушиваясь.
   Уже несколько раз из кустов голос Сергея шепотом звал: "Вера, Вера". Она не отвечала, не оборачивалась, но чувствовала -- он стоит у окна.
   Затем стремительно она поднялась. Сергей стоял с той стороны окна, положив локти на подоконник. Глядел блестящими глазами и усмехался.
   -- Что тебе нужно? -- Вера затрясла головой. -- Уйди, уйди от меня.
   Сергей легко вспрыгнул на подоконник, протянул руки. Вера глядела на его короткие сильные пальцы. Он взял ее за локоть, обвил ее спину. Вера присела на подоконник. Закрыла глаза. Молчала. Только по лицу ее словно скользил темный огонь.
   -- Люблю, милая, -- сказал он сквозь зубы, -- не гони. Не будь упрямая.
   Вера коротко вздохнула, опустила голову на плечо Сергею. Он наклонился, но губы его скользнули по ее щеке.
   -- Не надо, Сережа, не надо.
   Она слышала, как страшно бьется его сердце. Теперь она чувствовала эти удары -- грудью, своим сердцем. Сергей охватил ее плечи. Стал целовать шею.
   -- Можно к тебе, Вера, можно?
   -- Нет. -- Она откинула голову, взглянула ему в лицо, в красные глаза. -- Не трогай меня, Сережа, я ослабею.
   Он прильнул к ее рту. Она чувствовала -- его пальцы расстегивают крючочки платья. Тогда она медленно, с трудом оторвалась от него. Он упал ей головой в колени, дышал жарко. А рука все продолжала расстегивать крючочки.
   -- Сережа, -- сказала она, -- оставь меня. Сегодня я дала слово Никите. Я его невеста.
   -- Вера, Вера, это хорошо... это хорошо... Я же не могу на тебе жениться... Тем лучше... Выходи, выходи, все равно -- ты моя...
   -- Сережа, что ты говоришь?
   -- Глупенькая, пойми, -- ты его не любишь, и не он будет...
   -- Что? Что...
   -- Он ничего не узнает. Пойми -- он будет счастлив от самой скупой твоей милости... Но я, Вера... с ума схожу... Так все делают...
   Сергей спрыгнул в комнату, дунул на свечу и опять плотно взял Веру. Но вся она была как каменная. Он бормотал ей в ухо, искал ее губ, но ее локти упрямо и остро упирались ему в грудь. Вера освободилась и сказала, отходя:
   -- Поздно уже. Я хочу спать. Покойной ночи.
   Сергей шепотом помянул черта и исчез в окошке. Вера, не зажигая свечи, легла опять на ситцевый диванчик -- лицом в подушку, прикрыла голову другой подушечкой и так заплакала, как никогда не плакала в жизни.

9

   В доме появилась портниха, с треском рвала коленкор, стучала машинкой, поджав сухой ротик, совещалась с Ольгой Леонтьевной.
   Никита несколько раз ездил в Симбирск, в Опекунский совет, в Дворянский банк. Дом чистился. В каретнике обивали новым сукном коляску.
   Вера жила эти дни тихо. Редко выходила из своей комнаты. Садилась с книгой у окна и глядела, глядела на синюю воду пруда, на желтые, зеленые полосы хлебов на холмах. Слушала, как древней печалью поют птицы в саду.
   Сергей пропадал на охоте, возвращался поздно с полным ягдташем, пахнул лесом, болотом, пухом птиц. На Веру поглядывал с недоброй усмешкой, много, жадно ел за ужином.
   Петр Леонтьевич совсем притих, понюхивал табачок.
   Однажды Сергей забрел с ружьем и собакой в налымовский лес, в топкую глушь. Пойнтер бодро колотил хвостом папоротники, шарил, время от времени поворачивая к хозяину умную, возбужденную морду. Сергей шел, задираясь ногами за валежник, проваливаясь в мочажники, -- перед глазами мотался собачий хвост. Сергей неотступно, угрюмо думал о Вере.
   Сколько десятков верст исколесил он за эти дни, только чтобы утолить, погасить в себе свирепое желание! Все было напрасно.
   "Фррр"... Вылетел тетерев. Сергей, не глядя, выстрелил. Сорвалось несколько листьев. Собака унеслась вперед скачками, высматривая -- взмахивала ушами из папоротника.
   Почти сейчас же, неподалеку, гулко затрубил рог. Затрещали сучья. Зычный голос заревел в чаще:
   -- Кто стреляет в моем лесу, тудыть в вашу душу! Кто смеет шататься по моему лесу!
   Сергей быстро оглянулся. На поляне стоял вековой дуб, упоминавшийся во всех налымовских и репьевских хрониках, -- дуплистый, ветвистый, корявый, подобный геральдическому дереву.
   В ту же минуту с другой стороны поляны, валя кусты, выскочил на рыжей кобыле Мишука. Размахивая над головой медным рогом, орал:
   -- Ату его, сукины дети, ату!
   Две пары налымовских зверей -- краснопегих гончих -- неслись прямиком на лягаша. Сергей подхватил заскулившую у ног его собаку, посадил в дупло, подпрыгнул, подтянулся к ветви и живо влез на вершину дуба...
   -- Ату его, сукины дети! Улюлю! -- наливаясь кровью, вопил Мишука. Подскакал к дубу, закрутился, поднимаясь на стременах, хлестал арапником по листьям:
   -- Слезь, сию минуту слезь с моего дуба.
   -- Дядя Миша, не волнуйтесь, -- хихикнул Сергей, забираясь выше, -- желудок расстроите, вам вредно волноваться. -- И он бросил желудем, -- угодил в живот. Мишука заревел:
   -- Убью! Запорю! Слезь, тебе говорю!..
   -- Все равно, дядя Миша, не достанете, только соскучитесь, и есть захочется.
   -- Дерево велю срубить.
   -- Дуб заветный.
   -- Слезь, я тебе приказываю, -- я предводитель дворянства.
   -- Я вас не выбирал, дядя Миша, я на выборы не езжу.
   -- Крамольник!.. Стражникам прикажу тебя стащить. Высеку!
   -- Дядя Миша, лопнете. -- Сергей опять бросил желудем, попал в картуз.
   Гончие подпрыгивали, визжали от ярости. Лягаш скулил, высовывая нос из дупла, щелкал зубами. Мишука и Сергей долго ругались, покуда не надоело. Наконец Сергей сказал примиряющим голосом:
   -- Охота вам, в самом деле, сердиться, дядя Миша. Я ведь тоже с носом остался. Вера-то за Никиту выходит.
   -- Врешь? -- удивился Мишука.
   -- Чем матерно ругаться, поехали бы мы на лесной хутор. Там выпить можно.
   -- Вино есть?
   -- Две четверти водки.
   -- Гм, -- сказал Мишука, -- все-таки это как-то так. Ты все-таки подлец.
   -- Вот это верно, дядя Миша.
   Мишуке, видимо, очень хотелось, после всех волнений, поехать на хутор и выпить. Сергей спустился ниже, подмигнул и сделал всем понятный жест:
   -- И то найдется.
   Задрав голову, Мишука заржал, -- уцепился даже за седельную луку. Затем ударил кобылу арапником и ускакал на хутор.
   Через час Мишука и Сергей сидели в жарко натопленной избе, -- Мишука расстегнулся, пил водку стаканами, вспотел, тряс животом сосновый стол.
   -- Ха-ха... Смел ты, что пришел, Сережа.
   -- Нам делить с вами нечего, дядя Миша, я вас люблю...
   -- Рассказывай, ха-ха...
   -- Люблю, дядя Миша, в вас богатырство, не то что -- теперешние дворяне, -- сволочь, мелкота...
   -- Мелкота, говоришь, ха-ха...
   -- Вы, дядя Миша, все равно как князь в старые времена... Силища...
   -- Богатырь, говоришь? Князь? Ха-ха...
   -- Едемте, дядя Миша, вместе в Африку. Вот бы мы начудили...
   -- В Африку, ха-ха!..
   -- Эх, денег у меня нет, дядя Миша, вот бы я развернулся...
   -- Подлец ты, Сережа... Денег я тебе дам, но побью, ха-ха...
   В избу вошла ядреная молодая баба, румянец во все лицо, -- лукавая, сероглазая. Смело села рядом с Мишукой на лавку, толкнула его локтем. Мишука только ухнул. И начался пир. Изба ходуном заходила.

10

   Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, -- сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в тоске бродил за теткой из двери в дверь. Ничего этого не было нужно -- ни суеты, ни вещей. Хоть скупи весь Симбирск, хоть ударься сейчас о камни, -- разбей голову, -- Вера не станет счастливее, не вернется к ней прежняя легкость, блеск глаз, веселый смех: не любит, не любит...
   -- Ну, уж, батюшка мой, ты -- совсем мокрая курица, осовел, жених, -- говорила ему Ольга Леонтьевна, -- минутки без невесты не может -- нос на квинту... Сейчас, сейчас мы поедем.
   Тетка летела через улицу к башмачнику, нечесаная голова которого моталась в окошке, тоже пьяная... Лошади и Никита томились на горячей мостовой. Кучер время от времени громко икал, -- каждый раз пугливо оглядывался:
   -- Вот притча-то, ах, господи.
   К вечеру, наконец, Ольга Леонтьевна угомонилась, влезла в коляску, много раз пересчитала вещи, махнув рукой:
   -- На паром, Иван. Смотри только -- под гору держи лошадей, -- ты совсем пьяный.
   -- Господи, -- отвечал кучер, -- напиться-то не с чего, весь день у вас на глазах, -- и на всю улицу икнул: -- Вот притча-то.
   Поехали вниз, к Волге, к парому.
   Река темнела. Зажигались огни на бакенах, на мачтах. Вдали шлепал по воде пароход. Тусклый закат догорал на луговой стороне, над Заволжьем. На берегу уютно осветились прилавки с калачами, лимонадные лавки, лотки, где бабы продавали жареное, соленое, вареное. Пахло хлебом, дегтем, сеном, рекой. Вдалеке, с горы -- с Венца -- уже слышна была духовая музыка, -- в городском саду начиналось гулянье. Играли не то вальс, не то что-то ужасно печальное, улетающее в вечернее небо.
   По реке, огибая остров, приближался паром, полный, как муравейник, голов, дуг, телег, мешков, поклажи.
   Вот заскрипели связки прутьев у борта, конторку качнуло, зашумели голоса, затопали подковы по дереву, -- теснясь, ругаясь, стали съезжать на берег возы.
   Между телег, прижимаясь к оглоблям, фыркая тревожно, прогремела вороная горячая пара, запряженная в плетушку. Выскочила на песок, -- мягко зашуршали колеса. В ту же минуту Ольга Леонтьевна метнулась к плетушке и крикнула диким голосом:
   -- Вера!
   Закутанная темная фигура в плетушке поспешно обернулась. Кучер осадил вороных.
   -- Что с тобой? Лица на тебе нет. Что случилось? -- спрашивала Ольга Леонтьевна, толкая народ, протискиваясь к Вере.
   -- Ничего не случилось, -- ответила Вера холодно, голос ее задрожал, -- я не за вами, я прокатиться. До свидания.
   Тогда Ольга Леонтьевна молча ухватила коренника за узду, повернула лошадей назад, на паром, велела Никите идти к коляске, чтобы покупки не растащили, и сама села в плетушку рядом с Верой.
   -- Зонтик где? -- сказала она и раскрыла зонт. -- Не к чему, -- закрыла зонт и сунула под козлы. -- Ну, мать моя, спасибо, удружила.
   Вера только низко наклонила голову и медленно закуталась по самые глаза в пуховую шаль.

11

   За три дня до свадьбы большая родня Репьевых съехалась в Симбирск, в гостиницу Краснова.
   День и ночь буйные крики вылетали из номеров, где резались в карты полураздетые помещики.
   Выпито было необыкновенное количество вина, -- в особенности пили коньяк. Бутылки складывались здесь же, кучами, в номере, для удивления вновь приходящих.
   Очумелые половые без памяти бегали по коридору, сизому от дыма. На площади перед окнами торчали зеваки, привлеченные шумом и светом, и говорили, дивясь:
   -- Заволжье гуляет.
   Никто из дам не решался заходить на мужскую половину в гостинице, потому что в коридорах устраивались кавалерийские атаки.
   Молодежь -- корнеты, поручики, вольноопределяющиеся гвардейских полков, -- все в ночном белье, садились верхом на стулья и скакали, размахивая саблями. Командиром был Мстислав Ходанский, двоюродный брат Веры, павлоградский гусар. Кавалерия налетала на проходящих по коридору, отбивала женщин, брала штурмом коньячные батареи.
   Помещики, отсидев за картами зады, ходили -- как были -- в неглиже -- под утро освежаться в городской сад, -- выворачивали скамейки, боролись, качали деревья. Жутко было простым жителям, спросонок кидаясь к окошкам, глядеть на эти игры.
   На четвертые сутки весь Симбирск поплыл в винном чаду. Полицмейстера пришлось увезти за Волгу в сосновый лес, чтобы пришел в себя. Помещик Окоемов видел черта на печке, в круглом отдушнике. Зеваки на площади божились, что слышали, как в гостинице ржут по-жеребячьи.
   Но вот, наконец, приехал жених, а за ним и Ольга Леонтьевна с невестой и с братом. Много нужно было ушатов студеной воды -- освежить хмельные головы. К двум часам вся родня собралась в собор.
   Сергей и Мстислав Ходанский держали венцы. Невеста была бледна и грустна, -- неописуемо хороша собой. Жених озабоченно прикладывал ладонь к уху, переспрашивая священника. Ольга Леонтьевна строго поглядывала на родственников: иные из них грузно стояли, выпучив глаза на плавающие огоньки свечей, иные начинали отпускать словечки.
   Из церкви молодые проехали прямо на пароход. Там вся родня выпила шампанского, бокалы бросали в воду. Пароход заревел и отчалил, Вера вынула платочек и, взмахнув им, прижала к глазам. Никита рассеянно улыбался, -- видимо, совсем ничего не понимал, не видел.
   С парохода родня поехала в гостиницу пировать. В большом зале с двух концов на хорах одновременно заиграли два оркестра. После первого тоста об улетевших ласточках Ольга Леонтьевна заплакала. В это как раз время в залу важно вошел Мишука. Он был в черной поддевке, наглухо застегнут. Лицо его было желтое, отечное, под глазами собачьи мешки.
   Мутным взором он обвел длинный стол. Все встали. У Ольги Леонтьевны затряслись руки. Мишука подошел к ее руке, затем поцеловал Петра Леонтьевича, не успевшего вытереть усов, и сел, больше не глядя ни на кого, -- налил себе большой стакан водки...
   Грянули было польку оркестры на хорах, но Балдрясов, чиновник особых поручений, распорядитель пира, зашипел, страдальчески выпучась на музыкантов, вытянулся на цыпочках, -- тише!
   Мишука съел половину судака, затем немалый кусок гуся, поморщился, отпихнул тарелку.
   -- Хотя племянница обидела меня, -- хрипло и весьма громко сказал он и поднялся во весь огромный рост, -- хотя я сказал, что на свадьбе мне не быть, -- вот приехал. Пью здоровье молодой. Ура! За молодого не пью -- сам за себя выпьет. А сам я скоро помру, вот как.
   Он грузно сел... Балдрясов заливчатым тенором крикнул: "Ура!" Грянули музыканты с хор, понесли спьяна такой туш, -- даже Мишука оглянулся на них: "Ну и хамы".
   Пировали до заката. По просьбе дам отодвинули столы, и начались танцы, для чего пригнали из училища юнкеров. Раскинули карточные столы. Молодежь ломила буфет. Мишука бродил среди гостей скучный, грузный, брезгливо морщился. Развеселило его только небольшое происшествие, -- случилось оно за полночь.
   Около буфета, в дыму и толкотне, Сергей подошел к Мстиславу Ходанскому, взял его за шнуры гусарки и, качаясь, выговорил мокрыми губами:
   -- Стива, твоя сестра весьма умно поступила, а? Мстислав Ходанский сразу вскинул голову, -- был он высок, мускулист, с черными кудрями, бледный от вина.
   -- Стива, -- опять сказал Сергей, -- Вера умная женщина, ты понимаешь? -- Он пальцем поводил у носа Ходанского. -- Она хитрая, у нее тело горячее и хитрое.
   -- Поди выспись, -- сказал Ходанский.
   -- Стива, понимаешь, -- если бы я пальцем поманил, она бы с парохода убежала...
   У Мстислава Ходанского дрогнули ноздри. В это время Мишука, подойдя к нему, ткнул волосатой рукой в Сергея:
   -- Плюнь ему в морду, он -- хам.
   -- Я это вижу, -- сказал Ходанский, показав ровные белые зубы.
   Сергей засмеялся невесело. Затем толкнул Ходанского. Тогда Мстислав Ходанский взял его за живот и швырнул на буфет, на тарелки. Посыпалось стекло. Мишука громко захохотал.
   -- Скандал, скандал! -- заговорили в надвинувшейся толпе.
   Кто-то помог Сергею слезть с буфета. Балдрясов старательно отирал его носовым платком. Сергей, криво усмехаясь, глядел блестящими глазами на Ходанского:
   -- Хорошо, ты мне ответишь.
   -- Ага, дуэль, вот это дело, -- захохотал Мишука. Спустя некоторое время в номер, занятый Мишукой, собрались секунданты обеих сторон. Шибко пили коньяк, обсуждали условия предстоящей сатисфакции, -- несли чепуху и разноголосицу.
   -- Ерунда, -- сказал Мишука, -- пусть стреляются у меня в номере.
   Секунданты осели. Выпили. Придерживая друг друга за лацканы фраков, стали совещаться и решили:
   -- Место для дуэли действительно подходящее. Один из секундантов даже заржал неестественно и повалился под стол. Принесли ящик с пистолетами, позвали противников.
   Сергей вошел бледный, озираясь. Мишука толкнул его к столу:
   -- Выпей коньяку перед смертью.
   Мишука сам зарядил пистолеты. Противников поставили в двух углах комнаты. Мстислав стал, расстегнув гусарку, раздвинув ноги, откинул великолепную голову. Сергей сгорбился, втянул шею, глядел колючими глазами.
   -- Господа дворяне, -- сказал Мишука, высоко держа перед собой пистолеты, -- мириться вы не желаете, надеюсь? Нет? И не надо. Стрелять по команде -- раз, два, три, -- с места.
   Он подал пистолеты, -- сначала Мстиславу Ходанскому, затем Сергею. Отошел в угол и разинул рот, очень довольный.
   Два канделябра, поставленные на пол, освещали противников.
   Секунданты присели, зажали уши, один, схватившись за голову, лег ничком на оттоманку.
   -- Раз, два, -- сказал Мишука.
   В это время четвертый секундант, помещик Храповалов, красавец в черных бакенбардах, во фраке и в болотных сапогах, крикнул:
   -- Подождите.
   Взял с карточного стола мел, твердыми шагами подошел к Ходанскому и начертил ему на груди крест, пошел к Сергею и ему начертил крест.
   -- Теперь стреляться.
   Храповалов отошел к стене и скрестил руки. Мишука скомандовал:
   -- Три!
   Враз грохнули два выстрела, дым застлал комнату. Секундант, лежавший на диване, молча заболтал ногами.
   Мишука сказал с удивлением:
   -- Живы.
   Взял мел, повернул Мстислава Ходанского лицом к стене и на заду ему начертил крест:
   -- Стрелять сюда.
   Сергею он тоже поставил крест поперек фалд фрака. Противники вытянули позади себя руки с пистолетами. Мишука стал командовать:
   -- Раз, два...
   Сергей покачнулся и, бормоча несвязное, повалился на ковер.
   -- Готов, -- крикнул Мишука, -- суд божий!
   Ходанский отошел от стены и выстрелил в горлышко бутылки -- вдовы Клико. Сизый дым струей потянулся к Мишуке, -- он чихнул, замотал губами:
   -- Шампанского. Лошадей. К девкам... Сережку отлить водой и ко мне в коляску.
   Под утро шесть троек с гиком и свистом понеслись по мирным улицам Симбирска. Обыватели подымали головы и говорили заспанным своим женам:
   -- Заволжье гуляет, -- Налымов.

12

   Жарко натопленные печи, легкий запах вымытых полов, зимний свет сквозь морозные стекла покоят увядающие дни Ольги Леонтьевны. Тихо улетает время за письмами, разговорами вполголоса, за неспешным ожиданием вестей.
   В чистой и белой, наполненной снежным светом комнате трещат дрова в изразцовой печи. Ольга Леонтьевна сидит близ окна за тоненьким столиком и пишет острым, мелким почерком длинные письма. Повернет хрустящий листочек и пишет поперек строк:
   "...Я понимаю эту постоянную грусть -- ты проверь хорошенько, непременно сходи к доктору. Мне кажется, что ты -- в ожидании. Дай бог, дай бог.
   Родишь, смотри -- не пеленай ребенка, англичане давно это бросили, а уж я -- скажу тебе по секрету -- второй месяц шью рубашечки и подгузнички. Ты молода, смеешься над старой теткой, а тетка-то и пригодится...
   ...Пишешь -- Никита утомляется на службе, плохо спит, молчалив. Это ничего, Верочка, -- обойдется. Трудновато ему, но человек он хороший. Ходите почаще в театр, говорят, Александрийский театр очень интересный. Познакомьтесь с хорошими людьми, сдружитесь. Нельзя же, никого не видя, сычами сидеть на Васильевском острове да слушать, как ветер воет, -- этого и у нас с Петром Леонтьевичем в Репьевке хоть отбавляй... А мы с Петром поскрипываем. Только я беспокоюсь -- брат по ночам стал свет какой-то видеть. Поутру встает восторженный. Работает -- выпиливает и точит -- по-прежнему. Недавно придумал очень полезное изобретение -- машинку от комаров, -- в виде пищалки. Эту пищалку нужно поставить в саду, она станет пищать, и комары все сядут на листья -- не смогут летать и умрут от голоду. Жалко, что проверить нельзя -- на дворе зима, комаров нет. И смех и грех... А ты, Верочка, поласковее будь с Никитой, -- любит он тебя, любит и предан по гроб... Мороженых куриц и масло, что я тебе послала, -- ешьте: к рождеству пошлю еще партию".
   Гаснет зимний день. Лиловые студеные тени ложатся на снег, резче выступают следы от валенок. В столовой Ольга Леонтьевна и Петр Леонтьевич, сидя в конце длинного стола, пьют чай и помалкивают. Тонким уютным голоском поет самовар, -- прижился к дому. Большие окна столовой запушены снегом.
   -- Сегодня опять письмо от Сережи получила, -- говорит Ольга Леонтьевна, -- прочесть?
   -- Прочти, Оленька.
   Ольга Леонтьевна вполголоса читает:
   "Вчера вернулся в Каир. Видел старичка сфинкса, лазил на пирамиды. (Петр Леонтьевич начал постукивать ногой, Ольга Леонтьевна взглянула на него, -- он перестал стучать.) Пришла мне в голову блестящая идея, милая тетя: решил я здесь купить мумию, дешевка, рублей за пятнадцать. На спине где-нибудь у нее выпилю кусочек и спрячу его. Мумию запакую и -- в Россию. В нашем лесу, -- помнишь, в том месте, где, говорят, был скит, -- закопаю этого фараона, посыплю сверху фосфором. Пущу слух: что, мол, в скиту могила по ночам светится. Народ -- валом. Монаха туда нужно какого-нибудь заманить оборотистого. -- Копайте. Раскопают -- мощи. Пожалуйте, -- продаю место с могилами, с мощами, с подъездной дорогой. Купят. Гостиницу построят. Государю императору пошлют телеграмму. А тут-то я кусочек и представлю: извините, это мой собственный фараон, вот кусочек из спины, -- счетик из магазина. Стами тысячами не отделаются от меня монахи. Вот, милая тетя, что значит -- африканское небо, -- боюсь, что стану финансовым гением или женюсь на негритянке. Одновременно с этим пишу дяде Мише, -- деньги у меня на исходе".
   -- Нехорошо, -- после молчания сказал Петр Леонтьевич, -- нехорошо и егозливо. Всегда он был безбожником, а теперь и кощунствует. Напиши ему, чтобы он больше нам не писал про фараонов.
   Однажды в сумерки в Репьевку приехал нарочный, налымовский работник, привез Ольге Леонтьевне странное письмо. Каракулями в нем было нацарапано: "Приезжайте, Михаиле Михайловичу вовсе плохо, -- хочет вас видеть".
   Налымовский работник сказал, что действительно барин -- плох, письмо же это писала Клеопатра, девка, -- никакими силами барин ее выгнать из усадьбы не мог, потом привык, ныне она за ним ходит.
   Ольга Леонтьевна немедленно собралась и в крытом возке поехала в Налымове по большим снегам, по мертвой равнине, озаренной ледяной и тусклой, в трех радужных кольцах, луной.
   В полночь возок остановился у налымовского крыльца. Окна в столовой были слабо освещены. Брехали собаки.
   В сенях Ольгу Леонтьевну встретила высокая тощая женщина в черной шали, поклонилась по-бабьи. Из дверей зарычала белая борзая сука.
   -- Что с ним? Плох? -- спросила Ольга Леонтьевна, выпутываясь из трех шуб. -- А вы кто такая? Клеопатра, что ли? Ведите меня к нему.
   Клеопатра пошла впереди, отворяя и придерживая двери. Сука рычала из темноты. У дверей в столовую Клеопатра сказала шепотом:
   -- Сюда пожалуйте, они ждут.
   У круглого стола, покрытого залитой пятнами, смятой скатертью, под висячей лампой увидела Ольга Леонтьевна Мишуку. Он был страшен, -- распух до нечеловеческого вида. Облезлый череп его был исцарапан, желтые, словно налитые маслом, щеки закрывали глаза, еле видны сопящие ноздри.
   Под локтями и сзади, придерживая затылок, привинчены были к креслу деревянные бруски, -- на них, опустив опухшие кисти рук, висел он огромной тушей. Дышал тяжко, с хрипом.
   Из студенистых щек устремились на Ольгу Леонтьевну зеленые его глазки. Она в великом страхе подбежала:
   -- Мишенька! Что с тобой? До чего ты себя довел!
   -- Сестрица, -- с трудом проговорил Мишука, -- спасибо, -- и стал глотать воздух. -- Все сижу, лежать не могу, водянка.
   -- Гниет у них в груди, -- сказала Клеопатра. -- А едят беспрестанно, -- не успеваем подавать.
   Действительно, на нечистой скатерти стояли тарелки с едой. Усы Мишуки, щетинистые, тройной подбородок были замазаны жиром. Озираясь, Ольга Леонтьевна увидела там же на столе большую банку с водой и в ней раскоряченную белопузую ящерицу.
   -- Крокодил, -- проговорил Мишука. -- Сережка из Африки прислал в благодарность живого. Сегодня подох, значит и я...
   В ужасе Ольга Леонтьевна всплеснула руками:
   -- Доктора-то звали?
   -- Доктор сегодня был, -- ответила Клеопатра, стоявшая, поджав губы, у буфета, -- доктор сказал, что они сегодня помрут, в крайнем случае -- завтра.
   -- Зав... зав... зав... -- пробормотал Мишука, с усилием поднимая вылезшие брови.
   Ольга Леонтьевна спросила:
   -- Что он говорит? Завтра? Ох, трудно ему помирать...
   -- Завещание спрашивают...
   Клеопатра достала из буфетного ящика сложенный лист бумаги, подошла к лампе:
   -- Для этого вас и вызвали, для свидетельства. И она стала читать:
   "Пахотную землю всю, -- луга, леса, пустоши, усадьбу и прочее, -- жертвую, помимо ближайших родственников, троюродной племяннице моей Вере Ходанской, по мужу Репьевой, во исполнение чего внесено мною в симбирский суд векселей на миллион пятьдесят тысяч. Деньгами пятнадцать тысяч дать девке Марье Шитиковой, по прозванию Клеопатре, за верность ее и за мое над ней надругательство. Ближайшим родственникам, буде таковые найдутся, дарю мое благословение, деньгами же и землями -- шиш".
   Строго поджав губы, слушала Ольга Леонтьевна странное это завещание. Когда чтение окончилось и Мишука, кряхтя и морщась, сложил действительно из трех пальцев непомерной величины шиш, -- который предназначался ближайшим родственникам, -- Ольга Леонтьевна всполохнулась:
   -- Спасибо, Мишенька, что не обидел сироту, но скажи -- почему ей такая честь?..
   -- Обесчестить ее хотел, -- проговорил Мишука, -- Веру-то, за это ей и дарю.
   -- Через нее всех нас выгнали из дому, как собак, -- сказала Клеопатра.
   Тогда Ольга Леонтьевна стала совать в ридикюль очки и носовой платок и решительно подступила к Мишуке:
   -- Да как ты посмел! Вотчинами хочешь откупиться, пакостник. Ногой в гробу стоит, кукиши показывает, а на уме -- озорство. За могилой обесчестить женщину норовит... Дай сюда завещание.
   Она вырвала у Клеопатры бумагу и, скомкав, бросила ее Мишуке в лицо:
   -- Прощай!
   Мишука, глядя, как немощная собака, задышал часто, закатил глаза, захрипел. Клеопатра полезла под стул, куда откатилось скомканное завещание. Ольга Леонтьевна рысцой дошла уже до дверей, но обернулась и ахнула:
   -- Батюшки, да он кончается!
   Багровея, пучась, Мишука стал приподниматься. Затрещали и сломались, посыпались на пол бруски, державшие его в кресле. Вдруг завыла диким голосом под столом белая сука. Клеопатра, вытянув жилистую шею, вытянув нос, глядела колюче на отходящего.
   Мишука, разинув рот, вывалил язык, будто собираясь заглотить черную девку.
   -- По... по... попа, -- выдавил он из чрева. И рухнул в кресло, в заскрипевшие пружины. Повалилась голова на грудь. Изо рта хлынула сукровица -- Ольга Леонтьевна только мелко, мелко крестилась:
   -- Упокой, господи, душу раба твоего... Клеопатра не торопясь подошла и прикрыла Мишуке лицо чистой салфеткой.

Комментарии

   Впервые напечатана под заглавием "Заволжье", с посвящением: "Посвящаю моей жене" -- в литературно-художественном альманахе "Шиповник", 1910, книга 12.
   Рукопись повести, хранящаяся в архиве А. Толстого, не датирована. Время написания можно отнести к весне -- лету 1910 года.
   Сюжет повести и ее центральные образы навеяны семейными хрониками. По воспоминаниям М. Л. Тургеневой, одна из ее сестер -- Ольга Леонтьевна -- была влюблена в своего дальнего родственника Сергея Шишкова, "а он ухаживал, но не всерьез, -- что ни город, то новое увлечение". В 1882 году Ольга Леонтьевна вышла замуж за старшего из братьев Шишковых -- Николая, а через год умерла от скоротечной чахотки, -- по семейным преданиям -- от несчастной любви. Сергей и Николай Шишковы, которых А. Толстой знал уже в более поздний период, послужили ему прообразами Сергея и Никиты Репьевых.
   Для образа Петра Леонтьевича Репьева А. Толстой взял некоторые факты биографии и отдельные черты характера своего деда -- Леонтия Борисовича Тургенева. О нем Мария Леонтьевна пишет: "...отец мамину часть (земли. -- Ю. К.) продал за 30 тыс. все деньги затратил на суконную фабрику, и эта фабрика сгорела не страхованная, отец никогда не страховал ничего..." (ЦГАЛИ).
   Мягкий по характеру, мало практичный, Леонтий Борисович в 90-х годах разорился и жил некоторое время у своей сестры, а затем у родственницы -- М. Ю. Шишковой в имении "Репьевка -- Архангельское тож". Одну из фамильных фотографий, на которой снят Леонтий Борисович со своей сестрой, А. Толстой использовал для описания внешности брата и сестры Репьевых в начале второй главы повести.
   Косвенные данные позволяют предположить, что, создавая образ Мишуки Налымова, писатель опирался на биографические данные и отдельные черты характера дальнего родственника Тургеневых -- Михаила Михайловича Наумова -- предводителя дворянства одного из уездов Симбирской губернии. М. Л. Тургенева пишет в своих воспоминаниях, что родня называла его Мишукой. В романе "Сестры" А. Толстой вскользь упоминает о симбирском суконном фабриканте, "которому в свое время в Троицкой гостинице в Симбирске помещик Наумов проломил голову, прошибив им дверную филенку..." (Полн. собр. соч., т. 7, стр. 244). Мишуку Налымова за подобную выходку корит Ольга Леонтьевна.
   По сравнению с "Петушком" ("Неделей в Туреневе") в "Заволжье" значительно больше художественной выдумки. Писатель, взяв для сюжетной завязки эпизод семейной хроники, дал в повести иные родственные связи действующих лиц, усложнил ситуацию отношением Мишуки Налымова к Вере Ходанской. Для более яркой типизации персонажей А. Толстой прибавил к отдельным фактам из биографии прототипов эпизоды, взятые из жизни других людей. Так, например, в Африку ездил не Сергей Шишков, а его третий брат -- Владимир. Сцены свадьбы Веры Ходанской и смерти Мишуки Налымова схожи с описанием в воспоминаниях М. Л. Тургеневой свадьбы матери А. Толстого и смерти деда Ю. С. Хованского.
   Повестью "Заволжье" писатель открыл свою первую книгу прозы "Повести и рассказы", вышедшую в изд-ве "Шиповник" в конце 1910 года. Кроме "Заволжья", в сборник входили "Неделя в Туреневе", "Аггей Коровин", "Два друга" и "Сватовство". Прочитав эту книгу, М. Горький писал 20 ноября 1910 года М. М. Коцюбинскому: "Рекомендую вниманию Вашему книжку Алексея Толстого, -- собранные в кучу его рассказы еще выигрывают. Обещает стать большим, первостатейным писателем, право же!" (М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т 29, стр 138). В это же время М. Горький писал в Болонью слушателям Высшей социал-демократической школы для рабочих: "Хотелось бы побеседовать с Вами о Толстом (Льве. -- Ю. К.) и о целом ряде литературных явлений последнего времени, -- меня утешает лишь то, что товарищ Луначарский может рассказать Зам об этом блестяще и шире, чем мог бы я. Обратите его внимание на нового Толстого, Алексея -- писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства. К сожалению, я не могу послать Вам книжку Толстого, у меня ее утащили, -- Вам было бы приятно и полезно познакомиться с этой новой силой русской литературы" (там же, стр. 142).
   Повесть "Заволжье" автор ставил на первое место во всех сборниках произведений, темой которых, по его определению, была "трагикомедия остатков погибшего класса", а персонажами "либеральные чудаки, вымирающие зубры, деклассированные господа, сохранившие от былого величия подусники и красный околыш".
   Общим заглавием "Заволжье" А. Толстой в 1917 году объединил повести и рассказы I тома собрания своих сочинений.
   В 1922 году повесть "Заволжье" подверглась значительной переработке. В новой редакции, под названием "Мишука Налымов", со сноской к заглавию: "Новый вариант повести "Заволжье"", напечатана в альманахе "Струги", книга 1, изд-во "Май-фред", Берлин, 1923.
   Кроме большой стилистической правки, коснувшейся почти каждого абзаца, автор значительно развил характеристикой действующих лиц. В новой редакции подчеркнуты черты самодурства Мишуки Налымова, называется его официальное положение предводителя дворянства и несколькими штрихами раскрываются политические воззрения этого крепостника.
   Более глубокое психологическое раскрытие получил образ Веры Ходанской в сценах с Никитой, Сергеем и Мишукой.
   Снял автор в процессе переработки некоторую гротескность в описании чудачеств Петра Леонтьевича и акцентированное подчеркивание глухоты Никиты.
   В последующих публикациях повесть автором почти не правилась.
   Печатается по тексту книги А. Толстого "Повести и рассказы (1910--1943)", изд-во "Советский писатель", М. 1944.
   
   Источник текста: Толстой А. Н. Собрание сочинений в десяти томах. Том 1. -- Москва, Гослитиздат, 1958.
   
   
   
   
Оценка: 4.88*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru