Толстой Алексей Константинович
Автобиографический очерк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   А. К. Толстой. Полное собрание стихотворений. Том 1
   "Литературные памятники", СПб., "Наука", 2016
   

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Французский текст А. К. Толстого с купюрами М. М. Стасюлевича

   ...Je suis né à St-Pétersbourg Tannée 1817, mais dès l'âge de six semaines je fus emmené en Petite Russie par ma mère et mon oncle maternel, M. Alexis Péroffsky, plus tard curateur de l'université de Kharkoff et connu dans la literature russe sous le pseudonyme d'Antoine Pogorelsky. C'est lui qui m'a élevé, et mes premières années se sont passées dans ses terres, ce qui fait que je regarde la Petite Russie comme ma véritable patrie. Mon enfance a été très heureuse et ne m'a laissé que des souvenirs lumineux. Etant fils unique, n'ayant pas de compagnons de jeu, et doué d'une imagination très vive, je me suis habitué de bonne heure à la rêverie qui se transforma bientôt en un penchant décidé pour la poësie. La nature du pays que j'habitais y a beaucoup contribué; l'air et la vue de nos grandes forêts, que j'aimais passionnément, m'a laissé des impressions profondes qui ont influencé mon caractère et ma vie et que je garde jusqu'à pérsent. Mon éducation s'est toujours faite à la maison. A l'âge de 8 ou 9 ans j'allais avec mes parents à St-Pétersbourg, où je fus présenté au Césarévitch, aujourd'hui Empereur de Russie, et admis au nombre des enfants qui formaient sa société des Dimanches. Depuis ce jour sa bienveillance pour moi ne s'est jamais démentie. L'année suivante j'allai avec ma mère et mon oncle en Allemagne. Dans un séjour que nous fîmes à Weimar mon oncle me mena chez Göthe, pour qui j'avais conèu un grand respect d'instinct, grâce à la manière dont j'en entendais parler. De cette visite j'ai conservé l'impression des traits imposants de Göthe et le souvenir d'avoir été assis sur ses genoux. Depuis lors jusque à l'âge de 17 ans, où j'ai passé mon examen de sortie à l'université de Moscou, je n'ai pas cessé de voyager avec mes parents, tant en Russie qu'à l'étranger, mais en revenant souvent-dans la terre, où j'avais passé mes premières années, et que je n'ai jamais pu revoir sans une grande émotion. Après la mort de mon oncle, qui m'avait fait son héritier, je fus en 1836, d'après le désir de ma mère, attaché à la légation de Russie près la diète Germanique à Francfort s.-M.; plus tard j'entrai dans la 2-е section de la Chancellerie de l'Empereur, celle de la rédaction des lois. En 1855 je m'enrôlai parmi les volontaires qui venaient de former le régiment des tirailleurs de la Famille Impériale pour faire la campagne de Crimée; mais notre régiment n'eut pas l'occasion d'aller au feu et n'arriva que jusque à Odessa, où nous perdîmes plus de mille hommes par le typhus que je gagnai aussi. L'Empereur Alexandre II, lors de son couronnement à Moscou, me fit l'honneur de me nommer son aide-de-camp. Cependant, comme je ne m'étais jamais préparé à être militaire et que mon intention avait été de quitter le service quand la guerre serait terminée, je soumis bientôt mes scrupules à S. M. qui accepta ma démission avec sa bonté ordinaire et me nomma veneur de sa cour, titre que je conserve jusque à présent. Ceci est l'histoire de ma vie extérieure. Quant à celle de mon âme, je tâcherai de Vous la dire de mon mieux.
   Dès l'âge de six ans je commenèai à barbouiller du papier et à faire des vers, tant mon imagination avait été frappée par quelques pièces de nos meilleurs poëtes que je trouvai dans un gros recueil mal imprimé et mal broché avec une couverture rou-ge-sale. L'extérieur de ce volume s'est gravé dans mon souvenir et me ferait battre le cœur si je le revoyais. Je le trainais partout avec moi, et je me cachais au jardin, ou dans le bois, pour l'étudier pendant des heures, couché sous les arbres. Bientôt je le sus par cœur, je me grisais de la musique des divers rythmes et je m'en assimilai la technique. Quelques absurdes qui ne pouvaient manquer d'être mes premiers essais, je dois dire que sous le rapport de la mesure ils étaient irréprochables. Je continuai ainsi, en me perfectionnant autant qu'il était en moi, pendant bien des années, mais je ne parus dans la presse qu'en 1842, où je débutai non par des vers, mais par quelques nouvelles en prose. En 1855 je fis pour la première fois imprimer des poésies lyriques et épiques dans plusieurs journaux, et depuis j'en ai fait paraître tous les ans dans le "Wiestnik Evropi", ou le "Rousskii Wiestnik".
   Puisque Vous avez désiré avoir une caractéristique de ma vie morale, je Vous dirai, qu'indépendamment de la poësie, j'ai de tout temps éprouvé un attrait irrésistible pour l'art en génréal, dans toutes ses manifestations. L'aspect de tel tableau, ou de telle statue, de même que l'audition d'une belle musique, m'ont souvent impressionné au point de me faire littéralement dresser les cheveux sur la tête. J'avais 13 ans lorsque je fis avec mes parents mon premier voyage d'Italie. Vous dire la violence de mes impressions et la révolution qui se fit en moi quand les trésors de l'art se révlérènt a mon âme qui en avait l'intuition avant de les connaître -- me serait impossible. Nous commenèâmes par Venise, où mon oncle fit de grandes acquisitions dans le vieux palais Grimani. II y avait, entre autres, un buste de jeune faune, attribué à Michel'Ange, une des plus magnifiques chioses que je connaisse, et qui se trouve aujourd'hui à St-Pétersbourg dans la possession du comte Paul Strogonoff. Quand on l'apporta a l'hôtel où nous logions, je ne le quittai plus. Je me levai la nuit pour le contempler, et les appréhensions les plus folles tourmentaient mon imagination. Je me demandais ce que je ferais pour sauver ce buste si la maison prenait feu, et j' essayais de le soulever pour voir si je pourrais remporter dans mes bras. De Venise nous allâmes à Milan, à Florence, à Rome et à Naples, et à chacun des séjours que nous fîmes dans ces villes, mon enthousiasme et mon amour de l'art grandissaient; si bien que, revenu en Russie, je tombai dans un vrai mal du pays pour l'Italie, dans une espèce de désespoir, qui me faisait refuser ma nourriture le jour, et sangloter la nuit, quand mes rôves me reportaient dans mon paradis perdu. A cette passion de Г Italie une autre ne tarda pas à s'associer et à former avec elle un singulier contraste, qui à première vue pourrait paraître contradictoire; c'était la passion de la chasse. Depuis ma 20-me année elle devint si violente et je m'y livrai avec tant d'ardeur que je lui sacrifiais tout le temps dont je pouvais disposer. J'étais a cette époque attaché à la cour de l'empereur Nicolas et je menais une vie très mondaine qui n'était pas sans attrait pour moi, mais à laquelle j'échappais souvent pour passer des semaines entières dans les forêts, quelquefois avec un compagnon, mais ordinairement seul. J'acquis bientôt parmi nos chasseurs de profession une certaine réputation comme tueur d'ours et d'élans et je me plongeais tête baissée dans un élément qui ne jurait pas moms avec mes instincts artistiques qu'avec mon existence officielle; il ne fut pas sans influence sur la couleur de mes poësies. Je crois que je lui dois la circonstance qu'elles sont presque toutes écrites en ton majeur, tandis que mes compatriots ont pour la plupart chanté en mineur. Je me réserve pour mes vieux jours de décrire bien des épisodes émouvants de cette vie de forêts que j'ai menée pendant mes meilleures années et dont ma maladie actuelle m'a peut-être arraché pour toujours. Aujourd'hui je me bornerai à dire que mon amour de notre nature sauvage s'est reflétée dans mes poësies peut-être aussi souvent que mon sentiment de la beauté plastique... Ma première œuvre de longue haleine a été un roman historique nommé: Le prince Sérébryany. 11 a eu trois éditions... On l'a traduit en franèais, en allemand, en anglais, en polonais et en italien. Cette dernière traduction, faite à Vérone par le professeur Patuzzi, conjointement avec un russe, M. Sadler, a paru, il y a trios ans, dans le journal milanais La Perseveranza... Puis j'ai écrit une trilogie: Boris Godounoff, en trois drames séparés, dont le premier, La mort d'Ivan le Terrible, a été donné souvent à St-Pétersbourg... On l'a également donné à Weimar avec un grand succès dans une belle traduction allemande de M-me Pavloff. II en existe aussi une franèaise, une anglaise et une polonaise. Le second drame de la trilogie, le Czar Fedor (traduit en allemand et en polonais), a été défendu pour la scène dès sa publication. C'est de tout ce que j'ai écrit en vers, ou en prose, ce que j'ai fait de meilleur... A ce propos je tiens à signaler une brochure que j'ai fait paraître pour la mise en scène de ce drame et où, entre autre, je réfute les arguments qui ont servi pour le mettre à l'index. La troisième partie de la trilogie porte le titre de Czar Boris et n'a pas non plus été admise sur la scène.
   Il existe encore de moi un recueil de poésies lyriques et épiques auxquelles est joint un poëme dramatique: Don-Juan, traduit en allemand par M-me Pavloff. Depuis la publication de ce recueil j'ai écrit beaucoup de ballades et de poésies lyriques disséminées principalement dans le "Wiestnik Evropi" et le "Rousskii Wiestnik", mais que je compte bientôt réunir dans un nouveau recueil...

Alexis Tolstoi.

Перевод M. M. Стасюлевича

Ментона. -- 4-го марта, 1874.
Вилла "Parc Tranquille"

   ...Я родился в Петербурге в 1817 г. (24 августа); но еще шестинедельным меня увезли в Малороссию мать и мой дядя с матерней стороны, Алексей Перовский, впоследствии попечитель Харьковского университета, известный в русской литературе под псевдонимом Антона Погорельского. Он меня воспитал, и первые мои годы прошли в его имении, почему я смотрю на Малороссию как на мое истинное отечество. Мое детство было чрезвычайно счастливо и оставило во мне одни светлые воспоминания. Быв единственным сыном, не имев товарища игр и одаренный пылким воображением, я рано привык к мечтательности, которая вскоре сложилась в решительную склонность к поэзии. Местная природа, среди которой я жил, много тому содействовала; воздух и вид наших больших лесов, страстно любимых мною, оставили во мне глубокое впечатление, имевшее влияние на мой характер и жизнь и сохраняемое мною до сей поры. Мое воспитание продолжалось все дома. Восьми или девяти лет я поехал с моими родными в Петербург, где я был представлен Цесаревичу, ныне Государю Императору, и допущен в число детей, составлявших Его воскресное общество. С того времени благосклонность Его ко мне никогда не оставляла меня. В следующем году я отправился с матерью и дядею в Германию. Во время пребывания нашего в Веймаре дядя свел меня к Гёте, к которому я инстинктивно проникся величайшим почтением за ту манеру, с которою он говорил. От этого посещения у меня сохранились в памяти величественные черты Гёте, и еще то, что я у него сидел на коленях. С той эпохи и до 17-летнего возраста, когда я выдержал выпускной экзамен в Московском университете, я беспрестанно путешествовал с моими родными то по России, то за границей, но часто возвращался в деревню, где провел свои первые годы, и никогда я не мог видеть тех мест без особенного волнения. По смерти моего дяди, сделавшего меня своим наследником, я был, в 1836 г., по желанию матери прикомандирован к русскому посольству при немецком сейме во Франкфурте-на-Майне; позже я поступил во II-е Отделение Собственной Его Величества канцелярии, где редактируются законы. В 1855 г. я записался в число охотников, образовавших стрелковый полк Императорской Фамилии, с тем, чтобы отправиться в крымскую кампанию; но наш полк не имел случая быть в деле и достиг только Одессы, где мы потеряли более тысячи человек от тифа, полученного также и мною. Император Александр II-й, во время коронации в Москве, изволил назначить меня своим флигель-адъютантом. Но так как я вовсе не готовился быть военным и, поступая в стрелки, имел намерение оставить службу тотчас по окончании войны, то я и представил мои сомнения Его Величеству, и Государь Император принял мою просьбу с обычным Ему благодушием и назначил меня егермейстером Двора; этот титул я сохраняю и до настоящего времени. Вот история моей внешней жизни. Что же касается до истории моей души, то я постараюсь рассказать вам и ее, как сумею.
   С шестилетнего возраста начал я марать бумагу и писать стихи -- так было поражено мое воображение произведениями наших лучших поэтов, найденными мною в каком-то толстом сборнике, дурно напечатанном и плохо переплетенном в грязную красную обертку. Вид этой книги отпечатлелся в моей памяти и заставлял биться сердце всякий раз, когда она мне снова попадалась на глаза. Я таскал ее, бывало, с собою всюду и прятался в саду или в лесу, чтобы, лежа под деревьями, изучать ее часами. Скоро я знал ее наизусть; я упивался музыкою разнообразных ритмов и усвоивал себе их технику. Как ни были нелепы мои первые опыты, я должен, однако, сказать, что в метрическом отношении они были безупречны. Я продолжал учиться таким образом, усовершенствуя себя, насколько во мне было сил, в течение многих лет, но в печати появился только в 1842 г., когда я дебютировал не стихами, а несколькими рассказами в прозе. В 1855 г. я отдал в первый раз мои лирические и эпические стихотворения в различные журналы, а позже я помещал их ежегодно в "Вестнике Европы" или в "Русском вестнике".
   Так как вы желали иметь характеристику моей нравственной жизни, то я вам скажу, что, независимо от поэзии, я всегда испытывал непреодолимое влечение к искусству вообще, во всех его проявлениях. Та или другая картина, или статуя, или прекрасная музыка производили на меня такое сильное впечатление, что у меня волоса буквально поднимались на голове. Мне было 13 лет, когда я с родными сделал первое путешествие в Италию. Невозможно изобразить силы моих впечатлений и переворота, совершившегося в моей душе, когда я в первый раз увидел те сокровища, о которых имел уже смутные понятия, прежде нежели встретился с ними. Мы начали с Венеции, где мой дядя сделал большие покупки в старом дворце Гримани. Между прочим, был куплен бюст молодого фавна, приписываемый Микель-Анджело, -- великолепный экземпляр, какой когда-либо мне случалось видеть: он находится теперь в Петербурге и принадлежит графу Павлу Строганову. Когда статую перенесли в наш отель, я не отходил от нее. Я вставал ночью посмотреть на нее, и мое воображение мучилось нелепейшими подозрениями. Я задавал себе вопрос, что мне делать, если вспыхнет пожар в отеле, и пробовал, могу ли я, в случае, унести статую на своих руках. Из Венеции мы отправились в Милан, Флоренцию, Рим и Неаполь; при каждом посещении мой восторг и любовь к искусству возрастали; дело дошло до того, что, по возвращении в Россию, я впал в настоящую "тоску по Италии", доходил до какого-то отчаяния, которое заставляло меня днем отказываться от пищи, а ночью рыдать, когда мои сны заносили меня в мой потерянный рай. Подле этой страсти к Италии вскоре начал развиваться странный контраст, который с первого взгляда может показаться противоречием: это была страсть к охоте. С двадцатого года моей жизни она приобретала надо мною такую силу и я предавался ей с таким жаром, что охоте посвящалось все мое свободное время. В эту эпоху я был при дворе Императора Николая и вел весьма светскую жизнь, которая для меня была не без приманки, но я часто ускользал от нее, чтобы проводить целые недели в лесах, иногда с товарищем, но обыкновенно в одиночку. Между записными охотниками я скоро приобрел известную репутацию за мою охоту на медведей и лосей, и я очертя голову предался делу, которое тем не менее согласовалось и с моими артистическими инстинктами, и с моим официальным положением; оно даже не осталось без влияния на окраску моей поэзии. Мне кажется, я обязан этой жизни охотника тем, что моя поэзия почти всегда писана в мажорном тоне, между тем как мои соотечественники воспевают по большей части в минорном. Я откладываю до дней моей старости описание многих и трогательных эпизодов этой жизни лесов, какую я вел в лучшие годы моей жизни и которая благодаря моей настоящей болезни, быть может, закрыта для меня навсегда. На этот раз ограничусь одним замечанием: моя любовь к нашей дикой природе отразилась в моей поэзии почти столько же, как и чувство пластической красоты...
   Мое первое большое произведение -- исторический роман: "Князь Серебряный". Оно имело три издания... Его перевели на французский, немецкий, английский, польский и итальянский языки. Этот последний перевод, сделанный в Вероне профессором Патуцци при помощи нашего соотечественника г. Задлера, появился, три года тому назад, в миланском журнале " Perse-veranza"... Затем я написал трилогию: "Борис Годунов", в трех отдельных драмах; из них первая, "Смерть Иоанна Грозного", повторялась часто в Петербурге... Ее ставили на сцену в Веймаре, и с большим успехом, в прекрасном переводе г-жи Павловой. Есть также переводы французский, английский и польский. Вторая драма трилогии, "Царь Федор" (переведенная на немецкий и польский), была запрещена для сцены еще во время ее появления в свет. Из всего, что я написал в стихах и в прозе, это -- самое лучшее... Здесь, кстати, укажу на брошюру, которую я посвятил объяснению постановки на сцену этой драмы, и где, между прочим, я опровергаю доводы, на основании которых она попала в театральный "Index". Третья часть трилогии, "Царь Борис", также не была допущена на сцену. {В начале нынешнего года все три драмы изданы вместе под общим названием: "Драматическая трилогия" гр. А. К. Толстого. СПб., 1876. (Примечание M. M. Стасюлевича.)}
   Есть еще одно собрание моей лирической и эпической поэзии, куда я присоединил драматическую поэму: "Дон Жуан", переведенную на немецкий г-жою Павловой. Со времени издания этого сборника (1867) я напечатал много баллад и лирических стихотворений, рассеянных главным образом в "Вестнике Европы" и в "Русском вестнике"; я надеюсь скоро составить из этого новый сборник.

Алексей Толстой.

   
   А. К. Толстой. Полное собрание стихотворений. Том 2
   "Литературные памятники", СПб., "Наука", 2016
   
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые: Rivista Europea. 1875. Vol. 1. Fasc. 1. Dicembre. P. 33--38, французский текст, с купюрами; BE. 1875. No 12. С. 877--881, русский перевод, с купюрами.
   Источники текста: Корректурные листы полного французского текста для журнала "Rivista Europea" (ПД, ф. 293, оп. 3, No 124, л. 1--5); Rivista Europea. 1875. Vol. 1. Fasc. 1. Dicembre. P. 33--38; BE. 1875. No 12. C. 877--881; восстановленные купюры французского и русского текстов (Стасюлевич. С. 396--399); ПССтих-76. Т. 1. С. VII--XVI.
   Печатается по: ПССтих-76. Т. 1. С. VII-- XVI.
   Датируется 20 февраля (4 марта) 1874 г. по авторской помете.
   Подробное изложение и уточнение фактов биографии Толстого дано в статье "Алексей Константинович Толстой в жизни и в литературе", помещенной в разделе "Приложения".
   
   С. 21. ...она попала в театральный "Index". -- То есть в список запрещенных театральной цензурой для постановки пьес. "Index" -- название каталога книг, которые Римско-католическая церковь запрещала читать и иметь у себя.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru