Lib.ru/Классика: Толстой Лев Николаевич. Сочинения графа Л. Н. Толстого

Сочиненія графа Л. Н. Толстаго.

Сочиненія графа Л. Н. Толстаго. Часть двѣнадцатая. Произведенія послѣднихъ годовъ. Москва, 1886 г. Этотъ только что изданный томъ особенно замѣчателенъ тѣмъ, что въ немъ нашли мѣсто обращики всѣхъ родовъ творчества графа Л. Н. Толстаго: писанные имъ для "народа" разсказы и сказки, составленные имъ тексты къ "лубочнымъ картинамъ", публицистическая статья О переписи въ Москвѣ, публицистическо-философскія -- Мысли, вызванныя переписью и Въ чемъ счастье, повѣсть Смерть Ивана Ильича, пересказы Народныхъ легендъ и, наконецъ, педагогическая статья, написанная лѣтъ 12 назадъ, но случайно не вошедшая въ четвертый томъ сочиненій графа Толстаго, куда она, по содержанію, относится. "Разсказы для народа", каковы Чѣмъ люди живы, Упустишь огонь -- не потушишь, Свѣчка и др. разошлись мелкими брошюрами, изданными фирмою "Посредникъ" и книгопродавцемъ И. Д. Сытинымъ, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ и вызвали восторженные отзывы однихъ и ожесточенные нападки другихъ. Той же участи подверглись Тексты къ лубочнымъ картинамъ, сказки и Народныя легенды. Во всѣхъ этихъ мелкихъ по размѣрамъ, но глубокихъ по мысли, произведеніяхъ гр. Толстой является противникомъ "формы" и "формализма" въ добродѣтели и поборникомъ "духа", несогласникомъ со всѣмъ тѣмъ, что онъ въ другомъ мѣстѣ называетъ "мірскимъ ученіемъ" (ученіемъ міра), и проповѣдникомъ тѣхъ идей, которыя онъ считаетъ положенными въ основу божественнаго христіанскаго ученія. А потому всѣ эти произведенія имѣютъ, такъ сказать, учительный характеръ "легендъ" и "притчъ", призывающихъ людей къ смиренію и любви, къ сердечной простотѣ, къ правдѣ "въ духѣ", къ "непротивленію злу", въ презрѣнію "мірскихъ благъ" -- богатства, денегъ и всякой личной собственности, къ жертвѣ на пользу ближняго, болѣе угодной Богу, чѣмъ "жертва" непосредственно Богу въ общепринятомъ смыслѣ, въ частности въ видѣ расходованія денегъ на благотворительныя учрежденія или на путешествія къ святымъ мѣстамъ для личнаго спасенія души. Въ другомъ мѣстѣ, въ разсказѣ Три старца, авторъ проводитъ ту мысль, что спасаютъ не слова молитвы, что даже и словъ, собственно, никакихъ не нужно, а нужны лишь вѣра и чистота душевная, и въ этомъ, т.-е. въ дѣлѣ вѣры и въ исканіи пути, какъ угодить Богу, никакой авторитетъ не можетъ дать правильныхъ указаній. Многое, очень многое изъ этого "ученія" графа Толстаго представляется чрезвычайно привлекательнымъ и даже увлекательнымъ; но увлеченіе расхолаживается тѣмъ, что графъ Толстой, вслѣдъ за отрицаніемъ извѣстнаго "авторитета", преподаетъ свое собственное поученіе, "какъ угодить Богу", иначе говоря, на мѣсто отрицаемаго авторитета ставитъ свой личный авторитетъ, какъ, напримѣръ, въ заключительныхъ словахъ "притчи" Два брата и золото, гдѣ онъ учитъ, "что не золотомъ, а только трудомъ можно служить Богу и людямъ". Такое утвержденіе гр. Толстаго мы считаемъ совершенно недоказаннымъ и неубѣдительнымъ, хотя и очень удобнымъ для тѣхъ, кто имѣетъ въ своихъ рукахъ золото, богатство. Столько же недоказаннымъ мы находимъ ученіе гр. Толстаго о спасительности "непротивленія злу" и думаемъ, что съ зломъ необходимо бороться, необходимо оказывать ему "противленіе", главнымъ образомъ, конечно, по примѣру, преподанному самимъ "учителемъ", гр. Л. Н. Толстымъ, книга котораго, лежащая передъ нами, есть выдающійся актъ "противленія злу". Л. Н. Толстой съ особенною силой нападаетъ на источникъ "зла" -- на ложь, опутавшую всѣ человѣческія отношенія и исказившую все въ мірѣ до такой степени, что самому борцу противъ лжи не всегда удается вырваться изъ ея путъ. Ниже мы укажемъ противорѣчія, въ которыя впадаетъ гр. Толстой, проповѣдуя "непротивленіе злу" и, въ то же время, оказывая ему "противленіе" и призывая къ тому же другихъ. Въ концѣ-концовъ, вопросъ сводится къ тому, какія средства наиболѣе дѣйствительны въ борьбѣ со "зломъ", поднимается старый, многовѣковой вопросъ о цѣлесообразности и дозволительности насилія,-- вопросъ, давно рѣшенный сторонниками "зла" въ положительномъ смыслѣ. Сторонники "добра" отрицаютъ позволительность насилія, но далеко не единогласно; такъ, одни высказываются лишь противъ крайнихъ видовъ физическаго насилія, допуская лишь нѣкоторые его виды; другіе не допускаютъ физическаго насилія ни въ какой формѣ и находятъ, однако же, дозволительнымъ насиліе нравственное; третьи считаютъ возможнымъ ограничиваться пассивнымъ "сопротивленіемъ злу", и, наконецъ, является крайняя теорія "непротивленія", не поддающаяся никакому примѣненію къ практикѣ. Самъ проповѣдникъ этой теоріи, графъ Толстой, какъ уже мы. сказали, оказываетъ активное "противленіе злу", обличая "зло" и "злыхъ", и не только обличая, но и грозя имъ разными бѣдами, если они не откажутся отъ "ученія міра", и обѣщая всякія блага тѣмъ, кто откажется отъ этого ученія и послѣдуетъ "ученію" графа Толстаго. Такимъ образомъ, гр. Толстой зоветъ къ добру "съ пристрастіемъ" и съ приманками, т.-е. пуская въ дѣло нѣкоторое нравственное насиліе. Разъ допускается какое бы то ни было и въ какомъ бы ни было видѣ "противленіе" и въ подкрѣпленіе ему допускается какое-либо "насиліе", хотя бы самое легкое, то мы уже въ правѣ считать самый принципъ нарушеннымъ и нарушившаго его вступившимъ на очень скользкій путь, по которому неминуемо придется скатиться и очутиться далеко отъ первоначальнаго принципа. Это мы и видимъ въ разсказѣ гр. Толстаго Два брата и золото, гдѣ пускается въ ходъ уже наказаніе, т.-е. прямое физическое насиліе, совершаемое ангеломъ, посланникомъ Бога. Для незнакомыхъ съ этимъ разсказомъ мы передадимъ вкратцѣ его содержаніе. Жили два добродѣтельныхъ брата. Разъ на дорогѣ они нашли много золота. Одинъ братъ тотчасъ же убѣжалъ; другой взялъ золото, употребилъ его все безъ остатка на пользу нищихъ и страждущихъ и такимъ же бѣднякомъ, какимъ былъ прежде, возвращался къ убѣжавшему брату. На пути сталъ ангелъ и сказалъ: "Иди отсюда. Ты недостоинъ жить съ братомъ?. Тотъ покаялся и былъ пропущенъ. Ну, а если бы онъ не покаялся, а сказалъ бы ангелу, что деньгами распорядился какъ должно, вины за собой не признаетъ и желаетъ продолжать путь? Что бы тогда? Или ангелъ долженъ показать примѣръ "непротивленія" и пропустить идущаго, или ангелъ долженъ отъ слова перейти къ дѣйствіямъ и употребить физическое насиліе. Положимъ, то ангелъ, Божій посланникъ; но что дозволительно ангелу, то не можетъ быть воспрещено и человѣку, въ душѣ своей убѣжденному, что онъ творитъ волю Бога. Мы считаемъ излишнимъ дѣлать дальнѣйшіе выводы, настолько ясными они намъ представляются.

Въ большей части разсказовъ для "народа" играютъ выдающуюся роль черти, чертенята и дьяволы. Мы думаемъ, что безъ нихъ было бы возможно обойтись и слѣдовало бы обходиться безъ нихъ. Въ только что приведенномъ разсказѣ, напечатанномъ подъ лубочною картиной, дьяволъ положилъ на дорогѣ золото, которое пошло на богоугодныя дѣла и на пользу нищимъ, старымъ и больнымъ. Слѣдовательно, можно лишь желать, чтобы дьяволъ почаще и побольше выкладывалъ на дорогѣ денегъ. Въ другомъ мѣстѣ, въ Сказкѣ объ Иванѣ дуракѣ и его двухъ братьяхъ, все дѣлается чертенятами и старымъ дьяволомъ, которыхъ посрамляетъ "дуракъ Иванъ", тогда какъ его умные братья попадаются въ сѣти дьявола и терпятъ разныя несчастія. Нравоученіе этой сказки заключается въ тонъ, что физическій трудъ земледѣльца много превосходнѣе торговли, промысловъ и даже научныхъ занятій, совершенно ненужныхъ, вредныхъ и изобрѣтенныхъ дьяволомъ на погибель людскую. Деньги и богатство представляются во всѣхъ разсказахъ изобрѣтеніемъ и орудіемъ дьявола; побѣда же всегда остается за тѣми, кто презираетъ богатство и знанія. Въ вышеуказанной сказкѣ торжествуетъ еще и принципъ "непротивленія злу" при такихъ обстоятельствахъ: дьяволъ навелъ злаго царя съ войскомъ завоевывать царство трудолюбивыхъ и мирныхъ "дураковъ". Пришло войско, никто не сопротивляется, всѣ отдаютъ солдатамъ свое добро съ удовольствіемъ, "жить къ себѣ зовутъ"; стали солдаты жечь и убивать, "дураки плачутъ", говорятъ: "Зачѣмъ вы добро губите, лучше себѣ возьмите"... "Гнусно стало солдатамъ. Не пошли дальше и все войско разбѣжалось. Такъ и ушелъ старый дьяволъ, не пронялъ Ивана (дурака) солдатами". Въ сказкѣ, конечно, все можно "сказывать", что на умъ взбредетъ, и никто сказочнику не указчикъ; только если къ намъ, "дуракамъ", придетъ войною нѣмецъ или китаецъ, мы, все-таки, не послѣдуемъ "благому" примѣру "дураковъ" графа Толстаго, такъ какъ навѣрное знаемъ и гр. Толстой знаетъ, что ни нѣмецкимъ, ни китайскимъ и никакимъ настоящимъ солдатамъ не станетъ "гнусно" и они отъ нашего "непротивленія" не разбѣгутся. Стало быть, нечего и толковать о пустякахъ. Всѣ эти сказки, притчи, легенды и разсказы служатъ какъ бы иллюстраціями къ болѣе капитальнымъ произведеніямъ Л. Н. Толстаго: Статья о переписи въ Москвѣ, Мысли, вызванныя переписью, и Въ чемъ счастье.

Въ этихъ статьяхъ еще разъ ставятся два мучительныхъ вопроса: "Кто виноватъ?" и "Что дѣлать?" Ставитъ ихъ и пытается разрѣшить, несомнѣнно, талантливѣйшій изъ современныхъ писателей, величайшій изъ теперешнихъ беллетристовъ; но вопросы эти еще разъ остаются неразрѣшенными, и опять не знаемъ, кто виноватъ въ томъ, что люди несчастны, что дѣлать для того, чтобы они были менѣе несчастны, -- у насъ рука не поднимается написать: "чтобы они были счастливы". По прочтеніи статьи Въ чемъ счастье, мы, все-таки, не знаемъ, въ чемъ же счастье? Всѣ эти статьи написаны съ необыкновенною силой таланта... беллетристическаго, съ удивительною чуткостью къ образамъ, къ мельчайшимъ штрихамъ, составляющимъ Самобытность этихъ образовъ и отличіе ихъ отъ имъ подобныхъ. Въ этихъ описаніяхъ нужды и несчастія мы чувствуемъ и сознаемъ, что авторъ наноситъ свои удары въ надлежащее мѣсто; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы видимъ и понимаемъ, что удары эти скользятъ и попадаютъ куда-то мимо, подобно тому, какъ вѣрно нанесенный ударъ въ несокрушимую броню, давши звукъ, скользитъ по бронѣ, ничуть не рѣшая битвы. Отчего это происходитъ,-- отъ крѣпкости брони, или отъ слабости удара? Въ Статьѣ о переписи гр. Толстой говоритъ, что для помощи нищетѣ не нужны деньги, хотя бы ихъ собрался "не одинъ милліардъ", "Ну, и что же бы было?-- пишетъ онъ на стр. 172,-- Ничего. Еще бы больше грѣха, если бы вздумали раздавать эти деньги бѣднымъ. Денегъ не нужно". Шестью строками ниже: "Студентъ пишетъ въ ночлежномъ домѣ на нарахъ у больнаго: Чѣмъ болѣнъ?-- Воспой.-- И студентъ не морщится"... А намъ думается: ахъ, напрасно Левъ Николаевичъ презираетъ деньги; на нихъ бы можно больницу выстроить и больной не лежалъ бы съ "воспой" въ ночлежномъ домѣ, не разводилъ бы заразы. Гр. Толстой рекомендуетъ всѣмъ, желающимъ дѣлать добро ближнимъ, "работать для нуждающихся", "помогать имъ", не расходуя денегъ: "Добро не есть даваніе денегъ, -- говоритъ онъ,-- оно есть любовное отношеніе людей". Это трогательно, но любовью я не вылечу оспеннаго, не спасу отъ заразы ночлежниковъ, не накормлю голоднаго, не прикрою раздѣтаго и т. д. Какъ же "работать" для помощи нуждающимся? Что же дѣлать?

Этотъ вопросъ, если мы не ошибаемся, былъ поставленъ въ заголовкѣ статьи, теперь озаглавленной Мысли, вызванныя переписью. Послѣ переписи гр. Толстой, близко познакомившись съ нуждою московской бѣдноты, остается, попрежнему, противникомъ помощи деньгами и уже не потому только, что деньгами нельзя дѣлать добро, но и потому, что помогать деньгами некому. Л. Н. Толстой очень усердно разыскивалъ, кому бы раздать 37 руб.; онъ разспрашивалъ, совѣтовался, ходилъ въ "Ржановъ домъ", всѣ старанія приложилъ найти "настоящаго нищаго" и не нашелъ, и разсовалъ "кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ" пожертвованные 37 руб. въ трактирѣ (стр. 230--232). На предшествующей страницѣ, 229, гр. Толстой какъ бы съ укоромъ вспоминаетъ объ обѣщаніи ему денегъ "благотворителями". Никто, не далъ ему "для раздачи бѣднымъ ни одного рубля", хотя, по обѣщаніямъ, гр. Толстой могъ разсчитывать тысячи на три рублей. Любопытно бы знать, что же сталъ бы дѣлать гр. Толстой съ 3,000 руб., когда онъ не нашелъ надлежащаго употребленія тридцати рублямъ? Какъ бы то ни было, гр. Толстой тутъ удостовѣряетъ, что настоящей нужды, голодной, холодной, требующей немедленной помощи, онъ нигдѣ не видалъ и при тщательномъ розыскѣ не могъ найти. Мы отнюдь не можемъ заподозрить правдивости гр. Толстаго или, по меньшей мѣрѣ, его искренности; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы затрудняемся, мы просто не можемъ и повѣрить тому, будто въ Москвѣ или даже въ части ея, обслѣдованной гр. Толстымъ, нѣтъ такихъ нуждающихся, которымъ необходима помощь деньгами и ни на что не нужно наше "любовное отношеніе". безъ вещественныхъ знаковъ состраданія. Въ одномъ мѣстѣ гр. Толстой дѣлаетъ нѣкоторое указаніе на то, какъ бы слѣдовало помогать "нищимъ",-- именно, онъ приводитъ мнѣніе "замѣчательнаго человѣка", Сютаева, что неимущихъ слѣдуетъ "разобрать по себѣ" имущимъ и слить ихъ, такъ сказать, съ своею семьей, ссоюзить съ своею жизнью. Мысль очень оригинальная, только едва ли практически осуществимая по многимъ причинамъ и, прежде всего, по той, на которую указываетъ самъ авторъ черезъ одну страницу. Положимъ, -- говоритъ онъ, -- я одѣлъ, оправилъ, "поставилъ на ноги такъ, что онъ можетъ жить безъ чужой помощи", а онъ, по несчастью, слабости или порочности, окажется опять раздѣтымъ и голоднымъ,-- что же тогда? Опять продѣлывать то же и еще разъ, и такъ безъ конца. Но это еще на лучшій конецъ, замѣтимъ мы; а то, вѣдь, можетъ случиться, что отъ сожителей, по совѣту Сютаева, и самому, и своей семьѣ житья не станетъ: сожители превратятся въ приживальщиковъ, по "слабости" или "порочности", заведутъ въ домѣ такое безобразіе, что либо ихъ придется выгнать вонъ и обратиться къ околоточному съ просьбою о защитѣ отъ "несчастныхъ" (что пишущій эти строки испыталъ на себѣ не одинъ разъ) или придется бѣжать отъ нихъ изъ своего дома куда глаза глядятъ. Мы, по личному опыту, признаемъ совѣтъ Сютаева никуда негоднымъ и думаемъ, что самъ Л. Н. Толстой не придаетъ ему никакого серьезнаго значенія, иначе онъ бы ему послѣдовалъ. Мы думаемъ, что не особенно крѣпко убѣжденъ гр. Толстой и въ безполезности, или даже вредности, денежной помощи, такъ какъ на стр. 270 онъ говоритъ, что бѣлье можно и должно, пожалуй, мѣнять не ежедневно, а разъ въ недѣлю, дѣлать себѣ самому папиросы или вовсе не курить; "и то, что я давалъ за мытье и дѣланье папиросъ, я могу отдать той прачкѣ, или даже совсѣмъ другимъ прачкамъ и работникамъ, которые устали отъ работы и которые, вмѣсто того, чтобы черезъ силу работать, будутъ въ состояніи отдохнуть и напиться чаю". И такъ, деньги хотя сами по себѣ зло, хотя "денегъ не нужно", какъ мы читали выше, однако же, безъ нихъ нельзя прачкѣ или работнику имѣть отдыхъ и, ради возможности дать денегъ нуждающимся въ отдыхѣ, самъ Л. Н. Толстой рекомендуетъ отучиться отъ чистаго бѣлья и отъ куренія и, съ тѣмъ вмѣстѣ, признаетъ, что, все-таки, есть же люди, которымъ деньги пойдутъ на пользу и которымъ каждый изъ насъ могъ бы ихъ дать.

Мы не можемъ въ библіографическомъ отчетѣ слѣдить за развитіемъ мысли автора о томъ, что "нужно для народа" и что для него не нужно, какъ "должно служить" народу и какъ "техники, врачи, учителя, художники, сочинители при теперешнемъ направленіи ничего, кромѣ вреда, не могутъ приносить народу". Тутъ авторомъ возбуждается или повторяется цѣлый рядъ, множество спорныхъ вопросовъ о пользѣ современной наужи, о пригодности искусствъ, литературы для "народа", т.-о. для темной, некультурной массы, которой, конечно, печной горшокъ неизмѣримо дороже Венеры Милосской, теплыя онучи цѣннѣе Парѳенона, всѣхъ симфоній Бетховена и полнаго собранія сочиненій графа Л. Н. Толстаго. Объ этомъ и спора быть не можетъ, такъ какъ такой-то именно "народъ" отбилъ руки и ноги у Венеры Милосской, растащивъ храмы на постройку хлѣвовъ для скотины, а симфоніи и книги геніальныхъ людей рветъ на "цыгарки". Но графъ Толстой не находитъ въ томъ бѣды и на вопросъ: кто виноватъ?-- отвѣчаетъ, что виновата ложная цивилизація, которая производитъ не то, что нужно "народу* для его счастья, которая выдумала "раздѣленіе труда" -- источникъ большинства золъ, которая манитъ людей въ ненавистные города, отрывая ихъ отъ природы и "настоящаго", здороваго труда, и т. д. Виновато еще неравномѣрное распредѣленіе богатства, неравное распредѣленіе и самаго труда. Гр. Толстой съ негодованіемъ говоритъ о "дипломированной" наукѣ, служители которой присвоили себѣ исключительную привилегію "умственнаго труда", взваливши весь физическій трудъ на шею другихъ людей. Авторъ съ презрѣніемъ отзывается о кабинетныхъ ученыхъ, возящихся съ микроскопомъ надъ "козявками" и "клѣточками", или "разсматривающихъ пятна на солнцѣ" и пользующихся за это плодами трудовъ народа, для котораго всѣ ихъ сочиненія "остаются трухою и совершенно не нужны".

Мы не критику пишемъ, а даемъ библіографическій отчетъ, и потому ничего не возражаемъ на положеніе гр. Толстаго, ограничиваясь мѣстами указаніемъ на противорѣчія, замѣчаемыя нами между отдѣльными положеніями автора. Въ только что приведенныхъ нами нападкахъ на цивилизацію, "ненужную" науку и "безполезное" длч народа искусство можно бы найти тоже немало противорѣчій; но это отчасти уже сдѣлано въ статьѣ г. Z, Напечатанной въ Вѣст. Европы (см. нашъ отзывъ въ V кн. Русск. Мысли, стр. 355, 361 "Библ. отд."), и заняло бы теперь больше мѣста, чѣмъ какимъ мы располагаемъ. На вопросы "что дѣлать?" и "въ чемъ счастье?" графъ Толстой даетъ довольно опредѣленный отвѣтъ: быть правдивымъ и работать; счастье въ спокойной совѣсти, въ здоровомъ трудѣ, въ равновѣсіи труда физическаго и умственнаго. Все это неоспоримо вѣрно въ теоріи, но весьма трудно осуществимо на практикѣ, да и то лишь для небольшаго числа людей, которыхъ гр. Толстой называетъ людьми нашего круга, нашей касты, т.-е. для людей богатыхъ. Для огромной же массы, не имѣющей счастья принадлежатъ къ кругу и кастѣ гр. Толстаго, его рецептъ счастья долженъ оказаться столько же полезнымъ, сколько оказался бы для сапожника или водовоза совѣтъ доктора поѣхать лѣчиться виноградомъ въ Крыму или водами на Кавказѣ. Гр. Толстой говоритъ: "для человѣка, полагающаго смыслъ своей жизни въ трудѣ, а не въ результатахъ его, для пріобрѣтенія собственности не можетъ быть и вопроса объ орудіяхъ труда... Человѣкъ этотъ получитъ то же самое удовлетвореніе работы и отдыха, работая и самымъ непроизводительнымъ орудіемъ. Если будетъ паровой плугъ, онъ будетъ пахать имъ, если не будетъ его, онъ будетъ пахать коннымъ, не будетъ его -- сохой, не будетъ сохи, онъ будетъ копать скребкой, и во всѣхъ условіяхъ одинаково будетъ достигать своей цѣли, проводить свою жизнь въ полезномъ людямъ трудѣ, и потому будетъ получать полное удовлетвореніе"... "По внѣшнимъ условіямъ такой человѣкъ никогда не будетъ въ нуждѣ, потому что люди, видя его желаніе работать, обезпечатъ его матеріальное существованіе, чего они не дѣлаютъ для людей, стремящихся къ собственности" (стр. 358). Выше, на стр. 269 и 270, авторъ не то говорилъ о женщинахъ, задыхающихся при набиваніи папиросъ, и о прачкахъ. У этихъ ли женщинъ не было желанія трудиться ради хлѣба насущнаго, и, однако, никто не думаетъ "обезпечивать ихъ матеріальное существованіе"; и уже, конечно, не найдется охотниковъ обезпечивать существованіе людей толстовскаго круга, когда тѣ вздумаютъ на пользу людямъ баловаться на пашнѣ скребками. Такихъ "баловниковъ" трудомъ настоящіе работники попросятъ уйти прочь и не мѣшать добрымъ людямъ работать тяжкую и дѣйствительно полезную работу. Всѣ такія рѣчи о "прелестяхъ" труда ничто иное, какъ "беллетристика" для людей того круга, который умираетъ отъ бездѣлья, а не серьезная проповѣдь настоящаго труда. Имѣя 6,000 дес. земли и 600 тысячъ рублей капитала, какъ гр. Толстой, по собственнымъ его признаніямъ, можно баловаться и шиломъ за сапожною работой, и скребкомъ за воздѣлываніемъ полей, можно не интересоваться "вопросомъ объ орудіяхъ труда, можно раздѣлять свой день" на четыре упряжки -- такъ, "чтобы одна часть дня, первая упряжка, была посвящена тяжелому труду"... скребкомъ для моціона; "другая -- умственному",-- писанью о вредѣ денегъ, имѣя пятьдесятъ тысячъ годоваго дохода; "третья -- ремесленному",-- баловству шиломъ въ компаніи съ сапожникомъ, "и четвертая -- общенію съ людьми", т.-е. устной проповѣди о воздержаніи передъ ужиномъ и о спасительности для души и тѣла соединенія пріятнаго съ полезнымъ. Очень хорошо! Превосходно! Только мнѣ некогда ни скребкомъ баловаться, ни играть въ водовозы и въ сапожники, у меня нѣтъ десятинъ, нѣтъ "капиталовъ, а есть семья въ восемь душъ, которую кормить надо и обучить надо; некогда и моему куму, конторщику,-- онъ самъ-четвертъ, ему, вѣдь, платятъ не по рублю за строчку, какъ платятъ графу Л. Н. Толстому; некогда и моему сосѣду чиновнику,-- жена больна и трое дѣтей, и знакомому переплетчику... всѣмъ рабочимъ людямъ некогда и не до того имъ, чтобы дѣлить дни "на четыре упряжки", по числу "кормежекъ", изготовляемыхъ поварами и подаваемыхъ лакеями во фракахъ и бѣлыхъ галстухахъ. И ни меня, ни конторщика, ни чиновника, ни переплетчика, ни водовоза, ни прачку, стирающую на мою семью, никого изъ насъ, рабочихъ, не мучаетъ совѣсть отъ того, что каждый дѣлаетъ свое дѣло, не играя въ чужую работу; и не мучаетъ совѣсть не потому, чтобы ея не было, а просто вслѣдствіе сознанія, что каждый изъ насъ, по мѣрѣ силъ и разумѣнія, честно и безобманно дѣлаетъ свое дѣло на пользу семьи и общества: Каждый знаетъ, что онъ и его семья ѣдятъ, одѣты въ свое, доставляютъ себѣ (очень рѣдко, правда) развлеченіе на свои трудовыя деньги. Мы носимъ и ѣдимъ издѣліе чужихъ рукъ, но твердо знаемъ, что сапоги на нашихъ ногахъ суть ничто иное, какъ часть насъ самихъ -- нашего пота, крови и мозга, и рубашка тоже, и обѣдъ, и чай, и папироса, которой мы балуемся, читая въ минуты отдыха, читая беллетристическія произведенія гр. Толстаго о пагубности "раздѣленія труда" и о прелести все для себя дѣлать своими руками "въ четыре упряжки". Счастливы ли мы? Конечно, нѣтъ: "нужда не тетка, по головкѣ не гладитъ"; конечно, счастливѣе тѣ, у кого есть и десятины въ достаточномъ количествѣ, и капиталы въ банкѣ, дающіе возможность до завтрака воздѣлывать землю, отъ завтрака до обѣда читать, что нравится, и писать, что вздумается, отъ обѣда до чая плести лапти или дѣлать "фриволитеты" и затѣмъ до ужина бесѣдовать съ пріятелями о вредѣ роскоши и ненадобности богатства; конечно, такіе господа счастливѣе насъ, если только они дѣйствительно сами вѣрятъ въ то, что ихъ слова сходятся съ дѣлами и что ихъ дѣла суть настоящія дѣла, полезныя ближнимъ, а не разыгрыванье въ лицахъ беллетристическихъ произведеній барствующей фантазіи. Какъ трудно богатому войти въ царствіе Божіе (послѣдній эпиграфъ къ статьѣ Мысли, вызванныя переписью), такъ же трудно богатому подавать совѣты бѣдняку-рабочему, поучать его, какъ жить и въ чемъ искать счастья. Для этого надо самому быть работникомъ, надо самому содержать себя и семью своими трудами и по личному опыту говорить, что можно и что должно дѣлать, чтобы быть счастливымъ. Нельзя играть въ "рабочаго", въ "бѣдняка". Въ Евангеліи сказано,-- графъ Толстой любитъ указывать на ученіе Христа,-- въ Евангеліи сказано: если хочешь быть совершеннымъ, продай имѣніе твое, раздай пищимъ и или за мной. Но нигдѣ въ писаніи не сказано: отдавай земли внаймы и положи капиталы въ банкъ, или передай тѣ и другіе своей супругѣ и поучай о суетности и вредѣ богатства. Такимъ поученіямъ никто не вѣритъ, какъ бы талантливо и даже геніально они ни излагались. Всякій въ нравѣ возразить проповѣднику: "врачу, исцѣлися самъ"... "учитель, покажи намъ примѣръ, докажи намъ на дѣлѣ истину твоего ученія, какъ дѣлали это Христосъ и его апостолы"... А до тѣхъ поръ всѣ наставленія,-- что намъ дѣлать и какъ найти счастье,-- будутъ для насъ только беллетристическими произведеніями, въ которыхъ выразилось настроеніе автора подъ тѣмъ или другимъ впечатлѣніемъ, воспринятомъ художественно-чуткою душой.

Въ отдѣльной главѣ статьи Мысли, вызванныя, гр. Толстой обращается исключительно къ женщинамъ. "Какъ сказано въ Библіи,-- говоритъ авторъ,-- мужчинѣ и женщинѣ данъ законъ: мужчинѣ законъ труда, женщинѣ законъ рожденія дѣтей. Хотя мы по нашей наукѣ и nons avons chang touté èa, но законъ мужчины, какъ и женщины, остается неизмѣннымъ, какъ печень на своемъ мѣстѣ, и отступленіе отъ него казнится все также неизбѣжно смертью". Въ страшную ошибку впадаютъ тѣ женщины, которыя отступаютъ отъ этого закона. "Изъ этой ошибки,-- продолжаетъ гр. Л. Н. Толстой,-- вытекаетъ и та удивительная глупость, которая называется правами женщинъ"... "Такъ называемый женскій вопросъ возникъ и могъ возникнуть только среди мужчинъ, отступившихъ отъ закона настоящаго труда. Стоитъ вернуться къ нему, и вопроса этого быть не можетъ"... "Не тѣ женщины, которыя заняты своими таліями, турнюрами, прическами и плѣнительностью для мужчинъ... и не тѣ тоже, которыя ходятъ на разные курсы... и тоже стараются избавиться отъ рожденія дѣтей съ тѣмъ, чтобы не препятствовать своему одуренію, которое онѣ называютъ развитіемъ, а тѣ женщины и матери, которыя, имѣя возможность избавиться отъ рожденія дѣтей, прямо, сознательно подчиняются этому вѣчному, неизмѣнному закону"... эти женщины держатъ въ своихъ рукахъ "спасеніе людей нашего міра отъ удручающихъ ихъ бѣдствій". Пламенною рѣчью гр. Толстой призываетъ женщинъ къ исполненію вышеуказаннаго закона, т.-е. къ рожденію дѣтей, ихъ кормленію и воспитанію; съ большою убѣдительностью говоритъ онъ о высокомъ призваніи женщины-матери, призванной спасти міръ. Къ сожалѣнію, во всей главѣ нѣтъ ни одного слова о женщинахъ, лишенныхъ счастья быть матерями, о бездѣтныхъ вдовахъ, о дѣвушкахъ, не имѣющихъ возможности исполнить "законъ". Во всемъ обращеніи къ женщинамъ гр. Толстой опять-таки имѣетъ въ виду дамъ "своего" круга, въ которомъ женщины заняты "плѣнительностью для мужчинъ"; недаромъ онъ убѣждаетъ дамъ родить и кормить дѣтей и заниматься ихъ воспитаніемъ. Въ нашемъ рабочемъ кругу рѣчи быть не можетъ объ этомъ, такъ какъ мы не имѣемъ средствъ на наемъ кормилицъ, нянекъ и гувернантокъ и въ большинствѣ случаевъ дѣлимъ, какъ можемъ, съ нашими женами заботы по уходу за дѣтьми и по ихъ воспитанію. Что же касается "правъ женщинъ", почитаемыхъ гр. Толстымъ "удивительною глупостью", "женскаго вопроса", почитаемаго праздною выдумкой, и "разныхъ курсовъ", признаваемыхъ вредною затѣей, ведущей къ оду ренію, то обо всемъ этомъ мы уже давно слышали точь-въ-точь тѣ же мнѣнія и изъ того же круга -- отъ князя Мещерскаго въ Гражданинѣ. Обо всемъ этомъ нельзя ни разговаривать, ни спорить ни съ тѣмъ, ни съ другимъ, памятуя русскую пословицу: "сытый голоднаго не разумѣетъ". Но, все-таки, надо признаться, что обращеніе къ женщинамъ гр. Л. Н. Толстаго представляетъ собою нѣсколько блестящихъ "беллетристическихъ" страницъ.

Самое же блестящее беллетристическое произведеніе послѣдняго времени есть, несомнѣнно, повѣсть Смерть Ивана Ильича, хотя она и не выдерживаетъ сравненія съ другими, прежними произведеніями графа Л. Н. Толстаго. Содержаніе повѣсти очень незатѣйливо: Иванъ Ильичъ Головинъ, сынъ тайнаго совѣтника, окончилъ курсъ въ правовѣдѣніи, служилъ исправно, "возлагавшіяся на него порученія исполнялъ усердно", жизнь свою располагалъ "правильно", т.-е. такъ, какъ "наивысше поставленные люди считали правильнымъ", стараясь при этомъ дѣлать всегда "пріятное для себя". Поступая "правильно" и ища "пріятности", Иванъ Ильичъ въ свое время женился на Прасковьѣ Ѳедоровнѣ, "милой, хорошенькой, вполнѣ порядочной" дѣвицѣ изъ хорошаго дворянскаго рода. Сначала семейная жизнь давала одни "пріятности"; но "съ первыхъ мѣсяцевъ беременности жены явилось что-то такое новое, неожиданное, непріятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и отъ чего никакъ нельзя было отдѣлаться". "Милая и вполнѣ порядочная" жена оказалась очень заурядною дамой, со всѣми капризами, придирками, ревностью и грубостями мелочно-несносныхъ женщинъ чиновно-дворянскаго круга. Иванъ Ильичъ съумѣлъ разгородить свою жизнь на двое: на семейную и служебную; отъ первой требовалъ и бралъ Только "пріятности", если же встрѣчалъ "отпоръ и ворчливость, то тотчасъ же уходилъ въ свой отдѣльный, выгороженный имъ міръ службы и въ немъ находилъ пріятность". Такъ прожили супруги болѣе 20 лѣтъ, ни шатко, ни валко, какъ живетъ большинство, дочь вырастили, воспитали и жениха ей приспособили, сына растятъ и воспитываютъ; онъ въ гимназіи учится. Иванъ Ильичъ дослужился до большаго чина, получилъ мѣсто члена судебной палаты и продолжаетъ отъ жизни брать "пріятности", умѣетъ устранять "непріятности" и дѣлать все такъ, "какъ наивысше поставленные люди признали правильнымъ". Все идетъ какъ нельзя лучше, по заведенному чиновнически-дворянскому порядку, и шло бы все дальше и дальше въ гору,-- Ивану Ильичу всего 45 лѣтъ,-- если бы Иванъ Ильичъ не вздумалъ прибивать драпировку и не ушибся, упавши съ лѣстницы. У него заболѣлъ бокъ. Сначала онъ не обратилъ на это вниманія, но болѣзнь все усиливалась; Иванъ Ильичъ сдѣлался раздражителенъ, нервенъ и счелъ, наконецъ, нужнымъ обратиться къ знаменитому доктору. И опять все пошло по заведенному порядку, т.-е. знаменитость прописывала лѣкарства, больной ихъ принималъ, жена совѣтовала принимать аккуратно и беречься, а болѣзнь дѣлала сзое дѣло. Позвали другую знаменитость, потомъ двухъ знаменитостей вмѣстѣ; и порознь, и вмѣстѣ знаменитости дѣлаютъ свое -- лечатъ, жена -- свое, убѣждаетъ лечиться и беречься, а болѣзнь -- свое, разрушаетъ организмъ и мучаетъ физически и нравственно. И вотъ Ивану Ильичу вдругъ, совсѣмъ неожиданно, приходитъ въ голову мысль, что это не просто болѣзнь, отъ которой полечатъ и вылечатъ, что это конецъ, смерть.-"Да,-- разсуждаетъ онъ самъ съ собой.-- Зачѣмъ обманывать себя? Развѣ не очевидно всѣмъ, кромѣ меня, что я умираю?" Тоска по уходящей жизни и ужасъ передъ неизбѣжностью смерти охватили больнаго. "Иванъ Ильичъ видѣлъ, что онъ умираетъ, и былъ въ постоянномъ отчаяньи,-- пишетъ авторъ.-- Въ глубинѣ души Иванъ Ильичъ зналъ, что онъ умираетъ, но онъ не только не привыкъ къ этому, но просто не понималъ, никакъ не могъ понять этого. Главное мученіе Ивана Ильича была ложь. Та всѣми почему-то признаннаа ложь, что онъ только болѣнъ, а не умираетъ..." "И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотѣли признаться въ томъ, что всѣ знали и онъ зналъ, а хотѣли лгать надъ нимъ по случаю ужаснаго его положенія, и хотѣли, и заставляли его самого принимать участіе въ этой лжи". "Кромѣ этой лжи, или вслѣдствіе ея, мучительнѣе всего было для Ивана Ильича то, что никто не жалѣлъ его такъ, какъ ему хотѣлось, чтобы его жалѣли; Ивану Ильичу въ иныя минуты послѣ долгихъ страданій больше всего хотѣлось,-- какъ ему ни совѣстно бы было признаться въ этомъ,-- хотѣлось того, чтобъ его, какъ дитя больное, пожалѣлъ бы кто-нибудь. Ему хотѣлось, чтобъ его приласкали, поцѣловали, поплакали бы надъ нимъ, какъ ласкаютъ и утѣшаютъ дѣтей". Дѣло дошло до того, что Иванъ Ильичъ сталъ самъ о себѣ плакать: "Онъ плакалъ о своей безпомощности, о своемъ ужасномъ одиночествѣ, о жестокости людей, о жестокости Бога, объ отсутствіи Бога. Зачѣмъ Ты все это сдѣлалъ? Зачѣмъ привелъ меня сюда? За что, за что такъ ужасно мучаешь меня?.. Ну, бей! Но за что? Что я сдѣлалъ Тебѣ, за что?" И передъ Иваномъ Ильичемъ неотступно встаетъ вопросъ, который такъ часто повторяется въ послѣднихъ произведеніяхъ графа Толстаго,-- вопросъ "о смыслѣ жизни". И Иванъ Ильичъ послѣ многихъ мучительныхъ думъ дошелъ до сознанія, что всю жизнь онъ жилъ "не такъ какъ слѣдуетъ", что "все было не то", что все, "чѣмъ онъ жилъ и живетъ, есть ложь, обманъ, скрывающій отъ насъ жизнь и смерть". Такъ Иванъ Ильичъ и умеръ, не разрѣшивши вопросовъ, въ чемъ именно состояло "не то" и "не такъ" и какъ бы слѣдовало, чтобы было "то" и "такъ, какъ должно".

Лишнее было бы говорить о необыкновенной силѣ разсказа и удручающемъ впечатлѣніи, имъ производимомъ. Писалъ его Л. Н. Толстой, и до него только Ѳ. М. Достоевскій имѣлъ даръ такъ же ошеломлять читателя. Но впечатлѣніе, производимое Достоевскимъ, не уступая въ силѣ испытываемому при чтеніи Смерти Ивана, было устойчивѣе, непрерывнѣе и прочнѣе, такъ сказать. Чѣмъ больше мы вдумывались въ написанное Достоевскимъ, тѣмъ тяжелѣе становилось на душѣ, тѣмъ мрачнѣе вставала передъ нами "безсмыслица жизни", если о ней шла рѣчь, и, съ другой стороны, намъ яснѣе становилось то, въ чемъ авторъ видитъ и указываетъ "смыслъ жизни". У Достоевскаго было опредѣленное убѣжденіе и была вѣра. Перебирая въ умѣ все, разсказанное гр. Толстымъ о жизни и смерти Ивана Ильича, мы, прежде всего, останавливаемся на томъ, что самъ-то Иванъ Ильичъ не есть типъ и даже не близокъ къ типу. Иванъ Ильичъ -- самъ по себѣ; такіе Иваны Ильичи есть, конечно; они живутъ и умираютъ такъ, какъ изобразилъ графъ Толстой. Но есть и не такіе въ томъ же обществѣ, съ тѣмъ же прошлымъ и при томъ же общественномъ положеніи. Есть даже основаніе предполагать, что такихъ дворянъ-чиновниковъ, какъ Иванъ Ильичъ, найдется очень немного, и вполнѣ можно быть увѣреннымъ, что такъ умираютъ люди чрезвычайно рѣдко. Толстовскій Иванъ Ильичъ, не видящій жизни за ея "пріятностями", не сознающій до послѣднихъ минутъ жизни, что все, "чѣмъ онъ жилъ и живетъ, есть ложь и обманъ", трусящій передъ смертью, какъ школьникъ, застигнутый начальствомъ за непозволительною шалостью,-- такой Иванъ Ильичъ есть своего рода исключеніе, посредствомъ котораго нельзя ничего доказывать. Мало ли какіе бываютъ легкомысленные члены судебныхъ палатъ и мало ли какъ умираютъ чиновники, всю жизнь гонявшіеся за "пріятностями"! Не упади Иванъ Ильичъ съ лѣстницы, не ушиби себѣ бокъ, онъ и до сегодня засѣдалъ бы въ судѣ, съ "пріятностью" досидѣлся бы до предсѣдательства, до сенаторства, дожилъ бы до старческаго отупѣнія и мирно почилъ бы, утративши самую способность задумываться надъ "смысломъ жизни" и надъ чѣмъ бы то ни было. Паденіе съ лѣстницы было "непріятностью", но непріятностью совершенно случайною и чрезвычайно рѣдко встрѣчающеюся на жизненномъ пути членовъ судебнаго вѣдомства. Насколько намъ извѣстно, они чаще болѣютъ и умираютъ жертвами сидячей жизни въ судѣ и за картами. Съ этой стороны изъ повѣсти гр. Толстаго можно вывести лишь одно поученіе, что не слѣдуетъ важнымъ чиновникамъ браться за дѣло драпировщика и лазить по лѣстницамъ.

Страшное впечатлѣніе, производимое разсказомъ, благодаря необычайной силѣ таланта автора, мало-по малу разсѣевается и чѣмъ болѣе читатель вдумывается въ прочитанное, тѣмъ яснѣе ему становится, что вся эта повѣсть есть ничто иное, какъ частное развитіе мнѣній гр. Л. Н. Толстаго, высказанныхъ имъ въ статьяхъ: Мысли, вызванныя переписью, и Въ чемъ счастье, о которыхъ мы говорили выше. Какъ въ тѣхъ статьяхъ, такъ и въ этой повѣсти, все-таки, не выясняется "что же намъ дѣлать?" но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мы не находимъ въ нихъ и достаточно убѣдительнаго указанія на то, "чего намъ не дѣлать". Быть правдивыми, не лгать ни людямъ, ни себѣ, уйти на лоно природы и жить такъ, какъ совѣтуетъ графъ Толстой, не для всѣхъ удобно; мы думаемъ, что это даже ни для кого не удобно безъ большаго запаснаго капитала. Гр. Толстой считаетъ "пріятности" жизни, излюбленныя Иваномъ Ильичемъ, никуда негодными -- ложью и обманомъ. А мы считаемъ, что придуманныя графомъ Толстымъ "пріятности", заключающіяся въ дѣленіи дня "на четыре упряжки", представляютъ собою вопіющую ложь и служатъ лишь средствомъ обманывать людей и себя какимъ-то призракомъ труда, полезнаго только съ гигіенической точки зрѣнія въ качествѣ моціона. Вообще, правильное опредѣленіе того, что есть обманъ, что -- самообманъ, что -- ложь, что -- истина, дѣло крайне мудреное и, вѣроятно, даже неисполнимое. Не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что Л. Н. Толстой всѣми силами ума и сердца стремится найти такія опредѣленія и подѣлиться ими съ нами, и, несмотря на всю силу своего таланта, гр. Толстой запутался въ своихъ опредѣленіяхъ, впадаетъ на каждомъ шагу въ противорѣчія, вводящія въ заблужденіе его самого и только сбивающія съ толку людей, думающихъ найти въ его произведеніяхъ отвѣты на мучительные вопросы: кто виноватъ? что дѣлать? въ чемъ счастье? гдѣ истина?

Самый талантъ, величайшій въ наши дни художественный талантъ Л. Н. Толстаго порою какъ бы охваченъ туманомъ удручающихъ его вопросовъ, непосильныхъ смертному человѣку; и въ этомъ туманѣ онъ сбивается съ того пути художественности, который былъ для насъ проложенъ когда-то мощною рукой самого Л. Н. Толстаго. Въ повѣсти Смерть Ивана Ильича мы встрѣчаемъ мѣста уже совсѣмъ не художественныя и совсѣмъ ненужныя, какъ, напримѣръ, нѣкоторыя подробности объ "особенныхъ приспособленіяхъ", которыя были сдѣланы для больнаго Ивана Ильича, подробности о томъ, какъ Герасимъ управлялся съ этими приспособленіями (глава VII, стр. 444 и слѣд.), и т. под., или въ статьѣ Мысли, вызванныя переписью (гл. V, стр. 201), гдѣ говорится о такихъ же "приспособленіяхъ" на дворѣ Ржановекаго дома. "Большому" человѣку, "большому" писателю, конечно, многое позволительно такого, что непозволительно "маленькимъ" писателямъ; но бѣда въ томъ, что "маленькіе" люди и людишки берутъ всегда примѣръ съ "большихъ", и потому, что они "маленькіе" и что они людишки, они берутъ примѣръ всего чаще въ томъ, въ чемъ его брать не слѣдовало бы. Не слѣдовало бы и "большимъ" людямъ забывать, что они наши "учителя" не только въ томъ, "что намъ дѣлать", но и въ томъ, какъ намъ писать.

"Русская Мысль", кн. VI, 1886

Оставить комментарий Толстой Лев Николаевич (gabrielmv@yahoo.com) Год: 1886 Обновлено: 17/01/2019. 40k. Статистика. Статья: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:

Толстой Лев Николаевич Сочинения графа Л. Н. Толстого

Толстой Лев Николаевич
Сочинения графа Л. Н. Толстого