Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Эдгар Кинэ

ЭДГАРЪ КИНЭ.

(Критико-біографическій очеркъ.)

(Статья третья.)

По окончаніи курса въ ліонской колегіи Кинэ долженъ былъ держать экзаменъ въ политехническую школу. Политехническая школа была ему но особенно по вкусу, но дѣлать было нечего, отецъ непремѣнно желалъ сдѣлать изъ своего сына воина. На первомъ экзаменѣ будущій воипъ сильно сробѣлъ и отвѣчалъ такъ плохо, что ему предложили держать въ слѣдующемъ году переэкзаменовку. Кинэ вернулся въ свою родную Цертине. Нѣсколько мѣсяцевъ, проведенныхъ около нѣжной и любящей матери, на вольномъ деревенскомъ воздухѣ, среди природы, возбуждавшей теперь его фантазію еще сильнѣе, чѣмъ во дни дѣтства, окончательно возстановили его противъ школы. Онъ догадывался, что въ этой ненавистной школѣ ему уже нельзя будетъ вести той уединенной, созерцательной жизни, нельзя уже будетъ пользоваться тою свободою, къ которымъ онъ такъ привыкъ и дома, и въ ліонской колегіи. При томъ-же онъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ военной службѣ, такъ мало гармонировавшей съ наклонностями и потребностями его мечтательно-поэтической натуры. Но относясь отрицательно къ карьерѣ, предназначенной для него его отцомъ, онъ не могъ противопоставить отцовскимъ планамъ насчетъ его будущаго никакого собственнаго опредѣленнаго плана. Онъ самъ не зналъ, что съ собою дѣлать. А между тѣмъ необходимо было выбрать какое-нибудь занятіе, какую-нибудь професію. Литература, поэзія не считались професіями. По понятіямъ людей, окружавшихъ Кинэ, писать стишки, сочинять книжки можно было только между дѣломъ, въ часы отдыха; научныя-же занятія только тогда и считались за нѣчто серьезное, когда они прикрывались мундиромъ какого-нибудь спеціальнаго техническаго вѣдомства. Съ представленіемъ-же о наукахъ не спеціально-техническихъ, такъ-сказать, общеобразовательныхъ, въ головахъ нашихъ провинціаловъ, говоритъ Кинэ, "неразрывно связывалось представленіе о деревенскомъ учителѣ, о педагогѣ. Я и самъ такъ думалъ. Я ни за что не хотѣлъ, чтобы мой отецъ на вопросъ: что вы думаете сдѣлать изъ своего сына? вынужденъ былъ отвѣчать: "я хочу сдѣлать изъ него филолога, я хочу, чтобы онъ занимался греческимъ языкомъ, исторіею, философіею,-- однимъ словомъ, я хочу, чтобы изъ него вышелъ... деревенскій учитель!" Я хорошо зналъ что у насъ послѣдній солдатъ, украшенный нашивками, пользуется несравненно большимъ уваженіемъ и заслуживаетъ несравненно болѣе довѣрія, чѣмъ величайшій въ свѣтѣ професоръ, докторъ, писатель -- "собиратель бумажнаго хлама!"

Поэтому мысль о возможности посвятить себя исключительно литературнымъ или научнымъ занятіямъ если и приходила ему въ это время на умъ, то онъ спѣшилъ отогнать ее отъ себя, какъ мысль недостойную и ни съ чѣмъ несообразную.

Но въ то-же время онъ не могъ примириться и съ мыслію о необходимости втиснуть себя въ тѣсныя рамки той или другой служебной професіи. Онъ чувствовалъ, что онъ на-столько-же мало способенъ сдѣлаться чиновникомъ, адвокатомъ, торговцемъ и т. п., какъ и воиномъ. "Всѣ такъ-называемыя хлѣбныя карьеры, говоритъ его мать,-- возбуждали въ немъ неодолимое отвращеніе". А между тѣмъ нужно-же было сдѣлать какой-нибудь выборъ, нужно-же было во что-бы то ни стало пристроить себя къ какому-нибудь дѣлу. Но къ какому? Что онъ можетъ дѣлать? На что онъ способенъ? Есть-ли у него какое-нибудь призваніе? Эти вопросы не давали ему покоя ни днемъ, ни ночью, они, по его собственнымъ словамъ, "отравляли ему его тогдашнее существованіе". Но увы! сколько онъ ни ломалъ надъ ними голову, онъ не въ силахъ былъ придти ни къ какому положительному рѣшенію. Мать и сестра, несмотря на всю ихъ любовь къ нему (а, можетъ быть, именно благодаря этой любви), не могли оказать ему въ этомъ случаѣ большой помощи. Не понимая хорошенько его отвращенія къ "хлѣбнымъ професіямъ" и раздѣляя, повидимому, общее предубѣжденіе противъ професій "не хлѣбныхъ", онѣ, однакожь, не хотѣли стѣснять ни въ какомъ отношеніи свободы его выбора. Онѣ сами не знали, чего должны желать для него. Его сомнѣнія и колебанія были и ихъ сомнѣніями и колебаніями. Одинъ отецъ только не сомнѣвался и не колебался: онъ заранѣе уже рѣшилъ, чѣмъ долженъ быть его сынъ, и когда пришло время экзаменовъ, онъ безъ всякихъ разговоровъ и разсужденій увезъ его съ собою въ Парижъ. Сынъ былъ въ отчаяніи. Онъ понялъ, что рѣшительная минута настала. "Напрасно, писалъ онъ изъ Парижа матери,-- умоляю я, да обойдетъ меня эта горькая чаша,-я долженъ буду испить ее до дна... Когда я подумаю, что цѣлый годъ меня обманывали, цѣлый годъ дозволяли мнѣ лелѣять надежду на мое окончательное освобожденіе изъ-подъ педагогическаго ярма, съ этою надеждою привезли меня сюда, между тѣмъ какъ здѣсь меня ждутъ темные темничные своды и рѣшетчатыя двери,-- когда я это подумаю, о, какое омерзѣніе я тогда чувствую ко лжи и лицемѣрію! И еще имѣютъ смѣлость увѣрять, будто все это дѣлается для моей-же пользы, будто внѣ стада невольниковъ мнѣ будетъ черезчуръ скучно! Могу-ли я повѣрить, что со мною такъ поступаютъ въ моихъ, а не чужихъ интересахъ? О, конечно, нѣтъ лучшаго средства освободить себя отъ всякихъ заботъ о дѣтяхъ, какъ куда-нибудь покрѣпче ихъ запереть. Моя бабушка отлично это знала, потому она и запирала отца въ комодный ящикъ. Меня тоже хотятъ теперь запереть въ подобный-же ящикъ, немножко только пообширнѣе! Если-бы я теперь умеръ и если-бы, умирая, я потребовалъ у васъ отчета въ моей жизни, что-бы вы могли мнѣ сказать? Сдѣлавъ меня несчастнымъ, доведя меня до отчаянія, не были-ли-бы вы виноваты въ моей смерти? Меня увѣряютъ, будто, предоставленный самому себѣ, я меньше буду работать! Но неужели я только тогда и могу быть на что-нибудь годенъ, когда меня свяжутъ по рукамъ и ногамъ?.. О, какъ тяжело, сердце мое разрывается на части! Мысль, что меня обманули, завлекли въ западню, возмущаетъ, подавляетъ меня; въ первый разъ я испытываю дѣйствительное отчаяніе. До сихъ поръ "отвращеніе къ жизни" я считалъ глупымъ хвастовствомъ, теперь я вполнѣ понимаю это чувство. Прежде, когда на меня нападала тоска, я думалъ о тебѣ; но теперь, даже думая о тебѣ, я ничего не ощущаю, кромѣ невыносимой скорби и озлобленія. Несмотря на все мое желаніе, я не могу отдѣлить тебя въ своихъ мысляхъ отъ тѣхъ, которые причиняютъ мнѣ такъ много зла, увѣряя, что они только и думаютъ о моемъ благѣ! О, Господи, неужели я долженъ принести ту жертву, которой они требуютъ отъ меня? Она превышаетъ мои слабыя силы..." и т. д.

Это страшное отчаяніе, эти горькія жалобы и упреки, какъ и слѣдовало ожидать, испугали мать; она стала умолять мужа отказаться отъ своего намѣренія, не губить сына. Просьбы жены, настоянія тетки, имѣвшей на отца нѣкоторое вліяніе, наконецъ поколебали его рѣшимость. Притомъ-же онъ не хотѣлъ, повидимому, доводить сына до послѣдней крайности, до открытаго неповиновенія. Скрѣпя сердце, онъ уступилъ: вмѣсто ненавистной Ecole politechnique Кинэ дозволено было поступить въ Ecole du droit, съ непремѣннымъ, однакожь, условіемъ посѣщать лекціи какъ можно прилежнѣе, сдавать акуратно экзамены, и по окончаніи курса посвятить себя юриспруденціи. Кинэ на все согласился. Онъ отвоевалъ себѣ свободу. Отчаяніе и "отвращеніе къ жизни" какъ рукой сняло. Письма, въ которыхъ онъ сообщаетъ матери о новомъ рѣшеніи отца, преисполнены благодарностями и изліяніями радостей и восторговъ. Жить совершенно самостоятельно, имѣть свою собственную комнату, ни отъ кого не зависѣть, быть полнымъ хозяиномъ своего времени, заниматься, когда и чѣмъ хочется, -- высшаго счастія онъ не могъ себѣ и представить.

Опасенія отца, а отчасти и матери, какъ-бы ихъ сынъ не сталъ злоупотреблять своею свободою, не запутался-бы, не замотался въ вихрѣ парижской жизни, оказались совершенно напрасными. Молодой Кинэ, предоставленный самому себѣ, волъ въ шумномъ Парижѣ точно такой-же образъ жизни, какъ и въ темной конуркѣ ліонской колегіи. Онъ тщательно избѣгалъ всякихъ новыхъ знакомствъ, даже и со старыми товарищами по колегіи видѣлся очень рѣдко. Весь день онъ проводилъ за книгами; если и выходилъ куда, то только на лекціи. Лекціи, въ особенности въ первое время, очень его интересовали. Въ колегіи еще, какъ мы видѣли, онъ пристрастился къ историческимъ сочиненіямъ. Но такъ-какъ "исторія" правъ тѣсно связана съ исторіею вообще, то, разумѣется, онъ не замедлилъ восчувствовать нѣжную любовь къ юстиніановскому праву, къ Пандектамъ, къ Гроціусу и международному праву. Свободное отъ занятій время онъ посвящалъ на стихотворныя упражненія и на изученіе англійскаго и нѣмецкаго языковъ. Уединенно-мечтательная жизнь какъ нельзя болѣе приходилась ему по сердцу; онъ чувствовалъ себя теперь вполнѣ счастливымъ. "Жизнь моя, писалъ онъ матери черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по своемъ водвореніи въ Парнасѣ, -- идетъ тихо и однообразно. Никакихъ роздыховъ я себѣ не дозволяю, ни въ какихъ бурныхъ преніяхъ участія не принимаю. Никогда еще со времени моего дѣтства я не былъ до такой степени свободенъ отъ всякихъ сердечныхъ бурь, какъ теперь. Отъ молодыхъ барышень, особенно тѣхъ, которыя имѣютъ претензію на умъ или красоту, я рѣшился убѣгать, какъ отъ ядовитыхъ змѣй. Тетка какъ-то вздумала уговаривать меня отправиться на балъ къ г-жѣ Рилье, удостоившей меня любезнымъ приглашеніемъ, но я ни за что въ свѣтѣ не захотѣлъ измѣнить моему стоическому рѣшенію. Условія, среди которыхъ я нахожусь теперь, чрезвычайно благопріятствуютъ моему самообразованію, и трудно даже думать, чтобы они еще разъ могли встрѣтиться въ моей жизни. Вдали отъ всякихъ безпокойствъ и волненій, я могу на свободѣ испытывать наклонности и предрасположенія моего ума и приводить въ порядокъ знанія, вынесенныя мною изъ книгъ. Однимъ словомъ, душа моя находится въ состояніи того равновѣсія, которое докторъ Роландо такъ настойчиво рекомендовалъ одному изъ своихъ учениковъ, бакалавру де-Саламанку. Конечно, этимъ спокойствіемъ я обязанъ своимъ занятіямъ. Я гораздо рѣже предаюсь теперь моимъ прежнимъ мечтаніямъ: когда приходится постоянно возиться съ Институтами Юстиніана, такъ тутъ не очень-то размечтаешься ".

Впрочемъ, не одни только Институты Юстиніана подрѣзывали крылья его юношеской фантазіи. Въ такомъ-же направленіи дѣйствовала на нее и банкирская контора Мерсье. Дѣло въ томъ, что отецъ Кинэ, разсерженный ослушаніемъ сына, оставилъ его въ Парижѣ почти безъ всякихъ средствъ къ существованію. Волею-неволею ему пришлось искать какихъ-нибудь хлѣбныхъ занятій. Родственники пристроили его въ одну банкирскую контору. Каждый день, съ 9 до 4 часовъ, онъ долженъ былъ просиживать за скучными, однообразными безконечно-длинными счетами и не менѣе скучными и однообразными кореспонденціями. На первыхъ порахъ онъ принялся за эту работу съ большимъ рвеніемъ. "Я не оставляю стиховъ, писалъ онъ матери,-- но я смотрю на нихъ теперь только какъ на развлеченіе; работа въ конторѣ стоитъ на первомъ планѣ, -- вѣдь нужно-же, въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ-нибудь жить". Вскорѣ, однако, онъ убѣдился, что этимъ онъ жить не можетъ. Стихи, Институты, Гроціусъ и классики заставляли его, какъ кажется, часто неглижировать банкирскими счетами и кореспонденціями. Патрону, разумѣется, не особенно это нравилось и онъ держалъ его что-называется "въ черномъ тѣлѣ" и, несмотря на данное обѣщаніе, по назначалъ ему условленнаго жалованья. Безкорыстная работа, работа, непредставлявшая для него ни малѣйшаго интереса, недававшая никакой пищи ни "для ума, ни для сердца", черезъ нѣсколько-же мѣсяцевъ опротивѣла ему до такой степени, что онъ совсѣмъ пересталъ ходить въ контору и окончательно разошелся съ своимъ, какъ онъ говоритъ, "мелочно-скупымъ" патрономъ.

Самовольный выходъ изъ конторы поставилъ Кинэ въ весьма критическое положеніе: разсерженный отецъ торжественно объявилъ сыну, что теперь онъ знать его не хочетъ и не намѣренъ болѣе оказывать ему никакой матеріальной помощи. Несчастному юношѣ пришлось очень плохо. Пользоваться милостями тетки онъ не хотѣлъ, денежной работы никакой не подвертывалось, мать ничѣмъ не могла ему пособить, да едва-ли даже она и знала о его денежныхъ затрудненіяхъ, такъ-какъ Кинэ въ своихъ письмахъ къ ней (относящихся къ этому періоду "голоданья") всегда самымъ тщательнымъ образомъ избѣгалъ касаться денежнаго вопроса; онъ скрывалъ отъ нея свою нищету и голодалъ съ истинно-стоическимъ терпѣніемъ. На счастіе его, онъ встрѣтился въ это время съ однимъ своимъ землякомъ, давнишнимъ знакомымъ, молодымъ рабочимъ изъ Шароля. Шарольскій крестьянинъ, хоть и самъ заработывалъ немного, однако, ни минуты не колеблясь, предложилъ Кинэ раздѣлить съ нимъ его скудные заработки. Отказаться отъ этого предложенія, не обижая земляка, было невозможно; это была не милостыня, а братская, дружеская помощь. Благодаря этой неожиданной помощи, Кинэ могъ продолжать свои занятія въ Ecole du droit. Судя по его письмамъ къ матери, юриспруденція въ это время сильно его увлекала. Онъ акуратно посѣщалъ лекціи, принималъ дѣятельное участіе въ практическихъ занятіяхъ юристовъ, составлялъ и произносилъ на ихъ собраніяхъ защитительныя и обвинительныя рѣчи и т. п., но главнымъ образомъ его интересовала, разумѣется, не столько практическая, судебно-процесуальная сторона права, сколько сторона чисто-теоретическая, философская, культурно-историческая. Онъ написалъ даже цѣлое сочиненіе по вопросу объ "историческомъ и философскомъ толкованіи законовъ",-- сочиненіе, которое, подобно многимъ другимъ его юношескимъ работамъ, никогда не появлялось въ печати и не только публикѣ, но и большинству его біографовъ совершенно неизвѣстно {Біографы упоминаютъ обыкновенно о слѣдующихъ двухъ неизданныхъ сочиненіяхъ, написанныхъ Кинэ въ 1822 или 1823 годахъ: а) Histoire de la conscience humaine et de la personnalité morale; b) Institutions politiques dans leurs rapports avec la religion. Въ сочиненіяхъ этихъ, по словамъ тѣхъ-же біографовъ, юный авторъ съ достаточною ясностью и опредѣленностью устанавливаетъ тѣ общіе философско-историческіе принципы, которые впослѣдствіи онъ подробно разработалъ въ своихъ печатныхъ произведеніяхъ.}. А между тѣмъ, по словамъ Сен-Рене-Тальяндье, эти работы обличали въ ихъ авторѣ человѣка необыкновенно начитаннаго, съ обширною, солидною эрудиціею.

Хотя занятія юриспруденціей, какъ мы видѣли, немножко мѣшали его занятіямъ стихотворнымъ, немножко обрѣзывали крылья его фантазіи, однако они не могли ни убить въ немъ его такъ рано пробудившіеся поэтическіе инстинкты, ни окончательно ослабить и парализировать дѣятельность его черезчуръ уже развитаго воображенія. Матеріалъ, надъ которымъ до сихъ поръ орудовала его фантазія, существенно измѣнился: пищею ей теперь служили не какія-то темныя, несознанныя, чисто-субъективныя ощущенія, а факты и явленія объективнаго міра исторической дѣйствительности. Прежде она занималась главнымъ образомъ утрированіемъ, раскрашиваніемъ, опоэтизированіемъ, воплощеніемъ въ конкретные образы тѣхъ разнообразныхъ, неуловимыхъ, неясныхъ чувствъ, порывовъ и влеченій, которыми знаменуется, обыкновенно, ростъ индивидуальнаго организма, наступленіе періода его половой зрѣлости. Теперь она стала продѣлывать тѣ-же операціи надъ фактами исторіи, надъ разнообразными событіями и явленіями, знаменующими ростъ всего человѣчества вообще. Подъ вліяніемъ этого новаго научнаго матеріала, этой новой пищи, фантазія неизбѣжно должна была измѣнить до нѣкоторой степени свой первоначальный характеръ, должна была сдѣлаться, если можно такъ выразиться, научнѣе, логичнѣе, осмысленнѣе; но за то переработанный ею научный матеріалъ становился фантастичнѣе. Историческія знанія, проведенныя сквозь горнило фантазіи, роковымъ образомъ влекли Кинэ въ область исторической метафизики. Вотъ почему, прежде еще, чѣмъ онъ познакомился съ Вико и Гердеромъ, онъ уже былъ ихъ послѣдователемъ, онъ чувствовалъ неодолимое предрасположеніе къ ихъ наукѣ: она удовлетворяла самымъ разнообразнымъ потребностямъ его духовной природы; въ ея сферѣ самая строгая логика ничѣмъ не могла стѣснить самаго пылкаго воображенія и самая добросовѣстная эрудиція не мѣшала дѣятельности самой безпорядочной фантазіи; въ ней восторженный поэтъ спокойно уживался съ сухимъ ученымъ.

XI.

Однако, прежде чѣмъ Кинэ дошелъ до исторической метафизики Вико и Гердера, онъ сдѣлалъ нѣсколько самостоятельныхъ попытокъ облечь въ поэтическіе образы и воплощенія имѣющійся уже у него подъ руками историческій матеріалъ. Біографы и онъ самъ упоминаютъ объ одномъ рукописномъ его сочиненіи, задуманномъ имъ, кажется, еще въ 1821 году и оконченномъ гораздо позже. Сочиненіе называлось: "Les institutions politiques dans leurs rapports avec la religion". Въ немъ авторъ разсматриваетъ въ бѣгломъ очеркѣ главнѣйшія эпохи христіанской цивилизаціи, причемъ каждая эпоха воплощается имъ или въ личности какого-нибудь святого, или въ какомъ-нибудь архитектурномъ памятникѣ. На-сколько удалось ему выполнить эту оригинальную историко-поэтическую задачу, мы не можемъ судить, такъ-какъ сочиненіе это ни въ цѣломъ, ни въ отрывкахъ въ печати никогда не появлялось.

Первымъ печатнымъ произведеніемъ Кинэ была небольшая брошюрка (около 2 ¹/₂ печатныхъ листовъ), вышедшая въ 1823 году подъ заглавіемъ: "Памятная книжка вѣчнаго жида" ("Tablettes de Juif errant"). Здѣсь авторъ пытается, если можно такъ выразиться, воплотить исторію западной Европы въ исторіи Вѣчнаго жида, котораго онъ заставляетъ быть свидѣтелемъ разнаго рода характеристическихъ событій и явленій наиболѣе выдающихся эпохъ европейской цивилизаціи. Агасферъ -- остроумный, либеральный еврей, немножко скептикъ, немножко волтеріанецъ, немножко пессимистъ; онъ очень не долюбливаетъ іезуитовъ и ханжей-клерикаловъ; онъ не вѣритъ въ тотъ роковой прогресъ, который воспѣваютъ историки-доктринеры и который въ общежитіи формулируется извѣстнымъ панглосовскимъ изреченіемъ, что все идетъ къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ {"Памятная книжка вѣчнаго жида" представляетъ собою какъ-бы набросокъ, первоначальный планъ обширной фантастической поэмы "Агасферъ", оконченной Кинэ въ 1833 году (т. е. ровно десять лѣтъ спустя по выходѣ "Памятной книжки"). Объ этой поэмѣ мы будемъ говорить, здѣсь-же достаточно замѣтить, что идея, лежащая въ основѣ обоихъ произведеній Кинэ, совершенно одинакова и вся разница между ними заключается лишь въ томъ, что въ послѣднемъ она развита съ большею подробностью и законченностью, чѣмъ въ первомъ. Быть можетъ, именно это-то и составляетъ преимущество "Памятной книжки" передъ "Агасферомъ". Въ "Агасферѣ" фантастическій и метафизическій элементъ совершенно поглощаетъ и заслоняетъ элементъ историческій; напротивъ, въ "Памятной книжкѣ" историкъ рѣшительно преобладаетъ надъ поэтомъ-метафизикомъ, сатира -- надъ (фантазіею. Впослѣдствіи Кинэ относился очень строго къ этому своему первому литературному дебюту. По его мнѣнію, "Tablettes de Juif errant" страдаютъ полнѣйшимъ отсутствіемъ "искуства стиля и вымысла" (c'est un oeuvre sans arts, sans style, sans invention d'aucune sorte), говоритъ онъ въ предисловіи ко второму изданію, вошедшему въ полное собраніе его сочиненій. А между тѣмъ это-то отсутствіе "стили" и "вымысла" и составляетъ ихъ главное достоинство!}. Понятно, что подобный наблюдатель не могъ вынести ничего особенно утѣшительнаго изъ своихъ вѣковыхъ странствій по бѣлу-свѣту и его "Памятна" книжка" возбудила противъ себя доктринеровъ и іезуитовъ. За то либеральной публикѣ она очень понравилась и она раскупала ее на расхватъ. Этотъ неожиданный успѣхъ ему тилъ книгопродавца и онъ на-время прекратилъ даже продажу брошюры.

Однако, самъ Кинэ былъ, повидимому, не особенно доволенъ своимъ произведеніемъ. Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ "Памятной книжки" онъ, разсказывая матери о впечатлѣніи, произведенномъ на него игрою Дюшенуа и Тальмы въ "Маріи Стюартъ", пишетъ: "все прекрасное и благородное возбуждаетъ во мнѣ энтузіазмъ и я рѣшительно не въ силахъ понять, какъ у меня хватило духу такъ издѣваться надо всѣмъ, какъ я издѣвался въ своемъ "Жидѣ"... Мнѣ кажется, что благодаря моему Жиду, ты станешь смотрѣть на меня какъ въ пошляка, неспособнаго увлекаться никакими илюзіями, неспособнаго ни къ какому энтузіазму. Ты не станешь большеповѣрять мнѣ всѣхъ тайнъ своей души!.." Въ другомъ письмѣ (помѣченномъ, впрочемъ, 25-мъ годомъ) сынъ прямо отрекается отъ той "волтеріанской" точки зрѣнія, съ которой онъ дозволилъ себѣ относиться къ историческимъ событіямъ въ своихъ "Tablettes". "Я чувствую, пишетъ онъ, -- глубочайшее отвращеніе къ тому пути, на который я было выступилъ (въ "Tablettes de Juif errant"); я совсѣмъ не желаю гоняться за дешевымъ успѣхомъ, льстящимъ тщеславію и ничего подающимъ сердцу... Чувства мои глубоки и серьезны и я хочу оставаться серьезнымъ... Надо всѣмъ смѣяться, ко всему относиться легко -- теперь уже это не въ модѣ; насмѣшкою они (Вольтеръ и его школа) все уничтожили (и я радъ этому), но теперь время отрицанія и разрушенія миновало, теперь наступила пора созиданія, а чтобы созидать, нужно имѣть глубокія убѣжденія, сильныя привязанности, нужно быть проникнутымъ чувствомъ свободы и человѣчности. Критика-же и смѣхъ разрушаютъ, но ничего не созидаютъ..."

Кинэ хотѣлъ созидать; поверхностное, отрицательное отношеніе къ явленіямъ исторической жизни не удовлетворяло его,-- онъ чувствовалъ потребность проникнуть въ самую ихъ сущность, въ ихъ природу; за частнымъ, преходящимъ онъ усиливался разглядѣть общее, постоянное, неизмѣнное. Господствовавшія въ то время во Франціи философско-историческія системы отталкивали его своимъ доктринерствомъ, своею сухостью, своею односторонностью, своею -- если можно такъ выразиться -- безсердечностью. Но если въ этихъ системахъ удѣлялось слишкомъ мало мѣста "порывамъ сердца" и поэтической фантазіи, если въ нихъ человѣкъ поглощался доктринеромъ, то, наоборотъ, въ его собственномъ внутреннемъ мірѣ фантазія играла черезчуръ выдающуюся роль и постоянно подчиняла философа, разсудительнаго мыслителя -- поэту-художнику. Поэтому ни въ самомъ себѣ, ни въ господствующихъ системахъ онъ не могъ найти того, чего такъ жадно искалъ, къ чему почти безсознательно, почти инстинктивно стремился его умъ, и это его мучило, доводило до отчаянія. "Во время моей юности, сознается онъ,-- я болѣе чѣмъ когда-нибудь тяготился моимъ существованіемъ, я желалъ смерти... Печальна была моя молодость,-- печальна не потому, чтобы окружавшія меня условія были менѣе благопріятны, чѣмъ условія, окружавшія другихъ людей,-- нѣтъ, она была печальна потому, что въ это время я всего сильнѣе чувствовалъ ограниченность моего ума, всего яснѣе видѣлъ пробѣлы моихъ знаній и тѣ трудности, которыя мнѣ нужно будетъ преодолѣть, чтобы привести въ порядокъ мысли, бродившія еще въ хаосѣ..."

И вотъ въ это-то время,-- время броженія мысли, время исканія всеобсбщающаго и разъясняющаго идеала, -- Кинэ впервые познакомился съ Гердеромъ. Первое знакомство было очень поверхностное. Гердеръ почти совершенно былъ неизвѣстенъ не только французской публикѣ, но даже и французскому ученому міру. Въ старыхъ журналахъ было разбросано нѣсколько плохенькихъ, частью критическихъ, частью компилятивно-библіографическихъ статеекъ, посвященныхъ нѣмецкому философу, и вотъ изъ этихъ-то статеекъ Кинэ и узналъ о немъ. По всей вѣроятности, идеи Гердера, профильтрованныя французскими рецензентами, не особенно выиграли въ силѣ и оригинальности, по всей вѣроятности, онѣ были даже немножко искажены и изуродованы, но тѣмъ не менѣе онѣ произвели на юношу потрясающее впечатлѣніе. "Онѣ были для меня, говоритъ онъ самъ,-- какимъ-то откровеніемъ". "Благодаря имъ моимъ.глазамъ открылась свѣтлая заря прекраснаго дня, наступавшаго для человѣчества" (предисловіе 1857 г. къ "Essai sur les oeuvres de Herder, Oeuvres complètes, t. II, p. 393). Разумѣется, онъ не могъ удовольствоваться этимъ первоначальнымъ знакомствомъ "черезъ третьи руки". Онъ долженъ былъ прочесть Гердера въ подлинникѣ и ради этого-то главнымъ образомъ онъ съ особенною ревностью принялся за изученіе нѣмецкаго языка. Однако, прежде еще, чѣмъ онъ успѣлъ осилить этотъ языкъ, онъ добылъ себѣ "Идеи о философіи и исторіи человѣчества" въ англійскомъ переводѣ и принялся за самостоятельное изученіе философіи нѣмецкаго поэта-историка. Чѣмъ больше онъ ее изучалъ, тѣмъ больше онъ увлекался ею. Она удовлетворяла въ одинаковой степени и его философскимъ, и его поэтико-фантастическимъ стремленіямъ; она отвѣчала всѣмъ его духовнымъ потребностямъ, разрѣшала его сомнѣнія, разъясняла ему его собственныя мысли. Читая "Идеи" нѣмецкаго философа, ему казалось, что "онъ читаетъ въ собственной душѣ". Призваніе его теперь вполнѣ опредѣлилось. Періодъ умственнаго броженія кончился. "Я достигъ, говоритъ онъ,-- состоянія полнаго душевнаго спокойствія и сознанія силы; мнѣ казалось, что я начинаю понимать порядокъ и гармонію нравственнаго міра..." Онъ не принялъ теоріи Гердера цѣликомъ, но она внесла свѣтъ и порядокъ въ хаосъ его мыслей и знаній, она подняла его на высоту того философскаго міросозерцанія, которое примиряло мыслителя съ поэтомъ и къ которому онъ такъ давно уже чувствовалъ инстинктивное предрасположеніе.

Немудрено, что книга, имѣвшая такое огромное значеніе въ развитіи его умственной жизни, сдѣлалась его любимѣйшею, его настольною книгою. "Я, пишетъ онъ матери, -- ежеминутно нахожусь въ общеніи съ Гердеромъ; онъ возбуждаетъ во мнѣ такое-же сильное, живое чувство восторга и восхищенія, какое могутъ внушать только живые люди! Это писатель самый изящный, соблазнительный, кокетливый (это, я думаю, должно придтись тебѣ по вкусу), блестящій... Его книга служитъ какъ-бы основаніемъ, фундаментомъ той науки, дальнѣйшей разработкѣ которой я хочу посвятить себя. Поэтому она должна предшествовать моимъ самостоятельнымъ работамъ, она должна приготовить мнѣ аудиторію..." Онъ рѣшился перевести ее на французскій языкъ. Благодаря посредничеству своего друга и въ то время своего единственнаго покровителя Баярда, онъ сошелся съ страсбургскимъ книгопродавцемъ Девро, который согласился купить у него за 2,400 франковъ французскій переводъ "Идей" Гердера. Кинэ съ увлеченіемъ принялся за работу; въ 1825 году первая часть была переведена (Кинэ переводилъ съ англійскаго экземпляра) и написана большая часть предисловія. Въ этомъ предисловіи, появившемся въ печати въ 1827 г. {Замѣчательно, что въ томъ-же самомъ 1827 году вышли на французскомъ языкѣ "Избранныя сочиненія Вико", въ превосходномъ переводѣ Мишле.} (Introduction à la philosophie do l'histoire), авторъ (которому было тогда всего 24 года), развивая и дополняя теорію Гердера, высказываетъ главнѣйшіе принципы своего историко-философскаго міросозерцанія,-- принципы, послужившіе основой всѣхъ его послѣдующихъ историческихъ и философскихъ работъ. Оно служитъ, такимъ образомъ, какъ-бы краткимъ резюме всей его дальнѣйшей учено-литературной дѣятельности. Умственная физіономія его окончательно теперь выяснилась и опредѣлилась; поэтому для оцѣнки его міросозерцанія дальнѣйшія событія его жизни не могутъ имѣть особенно важнаго значенія, и намъ нѣтъ надобности останавливаться на нихъ такъ долго, какъ мы останавливались на событіяхъ его дѣтства и юности. Мы коснемся ихъ здѣсь въ самомъ бѣгломъ очеркѣ, единственно для того только, чтобы уяснить не характеръ, выяснившійся предшествующими событіями, а лишь направленіе его послѣдующей учено-литературной дѣятельности.

XII.

Превосходный переводъ "Идей" Гердера и предисловіе переводчика обратили на него вниманіе не только ученаго міра Франціи, но даже ученаго міра Германіи. Самъ Гете удостоилъ его своего милостиваго отзыва и въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ отрекомендовалъ юнаго философа своимъ маститымъ соотечественникамъ. Кузенъ, передъ которымъ Кинэ благоговѣлъ, котораго онъ считалъ "новѣйшимъ Платономъ", почтилъ его своею дружбою. И эта дружба, судя по письмамъ Кинэ къ матери, играла весьма важную роль въ исторіи его умственнаго развитія. Престарѣлый философъ разъяснилъ ему его призваніе и возбудилъ въ немъ вѣру въ его силы. "Мы, говорилъ онъ ему,-- принадлежимъ къ различнымъ типамъ. Я гонюсь главнымъ образомъ за точностью, тщательно избѣгая всего, что можетъ подкупить, очаровать умъ. Вы-же напротивъ,-- вы должны дѣйствовать преимущественно на воображеніе. Не боритесь-же съ нимъ, укрѣпляйте его,-- въ немъ ваша главная сила. Развивайте въ себѣ краснорѣчіе, старайтесь затрогивать самыя интимныя струны человѣческаго сердца, и въ особенности избѣгайте всякихъ ложныхъ, доктринерскихъ системъ и черезчуръ спеціальныхъ изслѣдованій: они задушаютъ, убиваютъ фантазію. А между тѣмъ она-то именно и необходима для васъ. Не сходите съ пути, на который вы уже вступили. Не оставляйте своей науки. Il faut vous ruiner pour elle! Принесите всего себя въ жертву ей, и, клянусь вамъ, вы составите себѣ имя, вы принесете великую пользу своей странѣ, вы заслужите ея благодарность!" и т. д.

Слушая эти льстивыя рѣчи, Кинэ окончательно убѣдился, что онъ стоитъ теперь на надлежащемъ пути; "теперь, пишетъ онъ матери,-- не время непосредственной дѣятельности, теперь нужно работать только надъ развитіемъ мысли"... и онъ всецѣло предался своимъ философско-историческимъ изысканіямъ. Гердеръ, а отчасти, конечно, и Кузенъ развили въ немъ вкусъ къ нѣмецкой философіи и онъ рѣшился для вящшаго ознакомленія съ нею отправиться въ Германію, въ Гейдельбергъ -- центръ тогдашней нѣмецкой мудрости. Здѣсь онъ сошелся съ Уландомъ, Дайбомъ, Тикомъ, Нибуромъ, Шлегелемъ и въ особенности съ професоромъ Крейцеромъ, подъ руководствомъ котораго принялся за изученіе религіозной символистики древнихъ народовъ. Нѣмецкая философія занимала его, однакожь, не меньше нѣмецкой поэзіи. И, по всей вѣроятности, вдохновленный ею, онъ значительно расширилъ, разнилъ и дополнилъ первоначальный планъ давно уже задуманной имъ историко-фантастической поэмы "Агасферъ". Плодомъ изученія нѣмецкой философіи и поэзіи явилось обширное сочиненіе "О геніѣ германскихъ расъ" (Genie dos races germaniques {Сочиненіе это, надъ которымъ Кинэ работалъ очень долго, не появилось въ печати, по большая часть его вошла въ сочиненіе его, напечатанное гораздо позже: "Исторія германской и итальянской поэзіи".}),-- сочиненіе, впрочемъ, оставшееся неоконченнымъ. Въ это-же время онъ издалъ "Опытъ о Гердерѣ" (Essai sur les œuvres de Herder). Кромѣ того, изъ одного его письма къ матери, помѣченнаго апрѣлемъ 1828 г., видно, что онъ дѣятельно и неутомимо работалъ тогда надъ тремя трактатами, исполнившимися, впрочемъ, въ печати: одинъ долженъ былъ называться "Теоріею исторіи"; въ немъ авторъ предполагалъ разсмотрѣть отношенія исторіи къ природѣ, нравственности и искуству. Другой былъ посвященъ изслѣдованію вопроса о гражданскомъ мужествѣ, третій -- философіи Шеллнига и исторіи развитія наукъ и искуствъ въ Германіи за послѣднія двадцать лѣтъ.

Углубившись въ германскую философію, Кинэ, повидимому, совершенно отрѣшился отъ міра живыхъ людей, и кромѣ своихъ излюбленныхъ книгъ никого и ничего не хотѣлъ знать. Мать, опасаясь, чтобы возлюбленный сынокъ не обратился въ окончательнаго филистера, въ ученую мумію, умоляла его бросить скорѣе Германію, забыть на-вргмя книги и вернуться къ болѣе дѣятельной, активной жизни. Но возлюбленнаго сынка нельзя уже было смутить напоминаніями объ активной жизни. "Я не забываю о ней, пишетъ онъ матери,-- но вѣдь только тотъ человѣкъ и можетъ разсчитывать принести пользу или прославиться, который обладаетъ хоть какимъ-нибудь, большимъ или маленькимъ, преимуществомъ передъ другими людьми. Вотъ почему я и остаюсь здѣсь: если я раньше времени уѣду изъ Германіи, то не въ состояніи буду, въ достаточной степени, усвоить ея идеи, я буду имѣть о нихъ лишь самое общее, поверхностное понятіе. Какъ для земли необходимы рѣки и перешейки, такъ и для человѣчества необходимы люди, которые-бы связывали народы. Изъ всѣхъ явленій современной французской жизни самымъ важнымъ я считаю {"La plus grande chose, qui se passe en ce moment en France" (Corresp., t. II, p. 71).} обнаружившееся въ послѣднее время стремленіе къ усвоенію новѣйшихъ философскихъ идей, выросшихъ на нѣмецкой почвѣ. Какое широкое поприще дѣятельности откроется передъ человѣкомъ, который возьметъ на себя задачу быть проводникомъ и выразителемъ этого стремленія!" Эту-то задачу и взялъ на себя Кинэ, и сознаніе ея великости вполнѣ примиряло его съ отчужденностью отъ общественной жизни, съ безучастнымъ, почти индиферептнымъ отношеніемъ къ живымъ, практическимъ вопросамъ дня. Франція была наканунѣ революціи, повсюду начиналось глухое броженіе, недовольство съ каждымъ днемъ принимало все болѣе и болѣе острый характеръ, но гейдельбергскій мудрецъ какъ будто ничего этого не замѣчалъ: онъ видѣлъ только, что французы (т. е. очень ограниченная группа французскихъ ученыхъ) стремятся къ усвоенію "новѣйшихъ идей" нѣмецкой философіи, и былъ вполнѣ счастливъ и доволенъ: стремленіе Франціи вполнѣ совпадало съ его собственнымъ стремленіемъ.

Однако, мы не должны забывать, что Кинэ былъ не просто философъ, а философъ-поэтъ, мечтатель. Ему очень не трудно было оставаться слѣпымъ и глухимъ къ явленіямъ окружающей его жизни, когда эти явленія по своей заурядности и обыденности не давали никакой пищи его фантазіи, не раздражали его воображенія. Онъ, напримѣръ, довольно спокойно смотрѣлъ на безобразія, чинимыя во Франціи Мартипьяками и Полипьяками, на произволъ бюрократіи, хищничество буржуазіи, на эксплуатированіе народа и т. и,-- все это были вещи слишкомъ обыденныя, слишкомъ прозаическія, чтобы поэту стоило обращать на нихъ вниманіе. Совсѣмъ другое дѣло -- турецкіе Мартиньяки и Политики: ихъ безобразія, произволъ и хищничество проявлялись въ несравненно болѣе рѣзкихъ и драматическихъ формахъ, чѣмъ безобразія "внутреннихъ", французскихъ "турокъ". Они поражали воображеніе и потому приводили въ благородное негодованіе чувствительныхъ людей всѣхъ странъ и народностей. Чувствительные люди, не замѣчая, что дѣлается у нихъ подъ носомъ, проникались чувствомъ безпредѣльной симпатіи къ несчастнымъ жертвамъ турецкаго варварства. Протестъ угнетенныхъ противъ ихъ угнетателей, невызывавшій обыкновенно въ ихъ сердцахъ ничего, кромѣ ужаса, негодованія и озлобленія, когда онъ совершался у нихъ подъ бокомъ, теперь, когда его можно было созерцать изъ прекраснаго далека, настраивалъ ихъ на самыя благородныя, самыя возвышенныя, героическія чувства. Протестанты не клеймились теперь позоромъ; ихъ окружали, напротивъ, ореоломъ славы и мученичества, ихъ подвиги возбуждали восторгъ и удивленіе, и не было такого дрянного поэта (о "великихъ" поэтахъ и говорить нечего!), который-бы не воспѣвалъ "борцовъ за свободу", не было такого продажнаго публициста (о публицистахъ безкорыстныхъ и въ особенности либеральныхъ и говорить нечего!), который не клеймилъ-бы съ пѣною у рта турецкій деспотизмъ и съ благородною смѣлостью не ратовалъ-бы за свободу и народныя права... идеализированныхъ грековъ, разумѣется. Не было такого ростовщика и эксплуататора (о честныхъ буржуа и добродѣтельныхъ гражданахъ, пезанимающихся ростовщичествомъ, и говорить нечего), который пожалѣлъ-бы удѣлить нѣсколько грошей на "великое дѣло" освобожденія греческихъ рабовъ изъ-подъ ига турецкихъ эксплуататоровъ и ростовщиковъ... Увлеченіе было всеобщее, увлекались даже люди самые высокопоставленные. Подъ давленіемъ общественнаго мнѣнія и иностранной дипломатіи даже министерство Мартиньяка должно было волею-неволею протянуть руку помощи возставшимъ эллинамъ.

Кинэ, конечно, тоже увлекался и сочувствовалъ. "Первыя заработанныя мною экю, пишетъ онъ въ одномъ письмѣ къ матери, -- я жертвую въ пользу грековъ". "Несчастные греки, пишетъ онъ въ другомъ письмѣ, -- я прихожу за нихъ въ отчаяніе! И подумаешь, что въ такое-то время я живу себѣ спокойно, вмѣсто того, чтобы драться подъ стѣнами Мисалонги!" (письмо это помѣчено 1826 годомъ). Но кто-же мѣшалъ ему "драться подъ стѣнами Мисалонги"? Гердеръ и философія. Только черезъ два года, когда дѣло грековъ было почти выиграно, когда экспедиціонный корпусъ Мезона окончательно очистилъ Морею отъ турокъ, Кинэ рѣшился отправиться въ Грецію, и то не въ качествѣ "борца", а въ качествѣ мирнаго ученаго, въ качествѣ археолога-поэта. Французская академія проектировала въ 1828 году ученую экспедицію въ Морею; Крейцеръ, восхищенный успѣхами автора "Introduction à la philosophie de l'histoire" по части религіозной символистики и археологіи, отрекомендовалъ его академіи. Академія отнеслась къ рекомендаціи знаменитаго нѣмца весьма благосклонно, и въ концѣ 1828 года Кинэ назначенъ былъ въ экспедицію; въ началѣ слѣдующаго года онъ отправился въ Морею. Въ Мореѣ, судя по его письмамъ къ матери и къ его возлюбленной {Въ Германіи Кинэ жилъ нѣкоторое время въ семействѣ бывшаго протестантскаго пастора, горячаго поклонника идей французской революціи "человѣка 92 года". У Мора было около дюжины дочерей, очень хорошенькихъ нѣмокъ, -- нѣжныхъ, сантиментальныхъ и вполнѣ уже созрѣвшихъ для брачной жизни. Въ одну изъ нихъ Кинэ, разумѣется, влюбился, она отвѣчала ему, какъ водится, взаимностью. Передъ отъѣздомъ Кинэ въ Морею "несравненная Минна" (такъ звали избранницу его сердца) считалась уже его невѣстою. Бракъ состоялся, по нѣмецкому обычаю, только черезъ четыре года (въ 1634 году). Отецъ Кинэ, какъ кажется, долго ему противился.}, а также и по его мемуарамъ ("La Grèce moderne et ses rapports avec l'antiquité", изданной въ первый разъ въ Страсбургѣ, въ 1830 году), все его вниманіе было исключительно поглощено археолого-этнографическими изысканіями и созерцаніемъ красотъ природы, Греція, очевидно, интересовала его только какъ философа-историка и какъ поэта, и поэтому въ своихъ мемуарахъ онъ гораздо больше говоритъ о ея прошломъ, чѣмъ о ея настоящемъ, гораздо больше занимается древними памятниками и географическими особенностями страны, чѣмъ населявшими ее живыми людьми. Впрочемъ, по основной своей тенденціи, изслѣдованія его попали какъ-разъ въ тонъ господствующему настроенію общественнаго мнѣнія. Кинэ является въ нихъ ярымъ защитникомъ греческой національности: "хотя, говоритъ онъ,-- и нельзя ничѣмъ оправдать притязаній грековъ на Константинополь, однако, въ предѣлахъ своей територіи, -- територіи, которую они съумѣли удержать за собою втеченіи многихъ вѣковъ,-- они имѣютъ такое-же право на самостоятельное и независимое существованіе, какъ и всякій другой народъ. Для того, чтобы они могли принести свою долю пользы въ исторіи человѣчества, имъ слѣдуетъ предоставить право вполнѣ свободнаго развитія, -- развитія, сообразнаго съ основнымъ закономъ ихъ исторической жизни".

Въ началѣ 1830 года Кинэ возвратился во Францію. Франція находилась въ это время въ самомъ возбужденномъ состояніи: черезъ нѣсколько недѣль должны были открыться палаты. Оппозиція собирала всѣ свои силы для нанесенія ненавистному министерству Полиньяка рѣшительнаго удара; министерство, съ своей стороны, почти не скрывало своихъ замысловъ насчетъ возможности и даже необходимости государственнаго переворота. Парижское населеніе волновалось и готовилось къ открытой борьбѣ. Повсюду образовывались общества для легальнаго сопротивленія антиконституціоннымъ планамъ, приписываемымъ королю и его министрамъ. Въ провинціяхъ отказывались платить подати... Часъ открытаго возстанія приближался. Но Кинэ все еще какъ-будто ничего не замѣчалъ или не хотѣлъ замѣчать. Въ самый разгаръ оппозиціонной борьбы, въ мартѣ мѣсяцѣ, онъ бросаетъ Парижъ и отправляется въ Грунштадтъ къ своей возлюбленной; изъ его писемъ, которыя онъ пишетъ оттуда къ матери, не видно, чтобы онъ особенно интересовался въ это время французскими дѣлами. Повидимому, его "дорогая" Минна и приготовляемая къ печати книга о Греціи ("La Grèce moderne etc.") занимали его гораздо болѣе. Въ одномъ только письмѣ отъ 8 іюля (т. о. за нѣсколько дней передъ революціею) онъ мелькомъ упоминаетъ объ извѣстіяхъ, полученныхъ имъ изъ Парижа,-- извѣстіяхъ, "дающихъ право надѣяться на близость политическаго переворота". И тутъ-же онъ прибавляетъ: "только усиленныя занятія могутъ облегчить то состояніе неизвѣстности, въ которомъ я нахожусь"; переворотъ засталъ его въ Страсбургѣ и, по вызову своихъ друзей, онъ тотчасъ-же поспѣшилъ въ Парижъ, гдѣ тогда всѣ были преисполнены самыми оптимистическими илюзіями и восторженнымъ либерализмомъ. Кинэ, разумѣется, поддался общему увлеченію, тѣмъ болѣе, что "новые люди", ставшіе теперь во главѣ правленія, отнеслись къ нему на первыхъ порахъ весьма благосклонно, разсыпались передъ нимъ въ похвалахъ и обѣщаніяхъ. "Я имѣю, писалъ онъ въ сентябрѣ,-- всѣ шансы на назначеніе професоромъ въ Нормальную школу. Я достаточно вытерпѣлъ при Бурбонахъ (?!) и потому имѣю право быть въ числѣ соискателей..." Кузенъ, попавшій теперь въ милость, предложилъ ему професуру въ страсбургскомъ университетѣ. Но университетъ этотъ не нравился Кинэ и онъ отклонилъ отъ себя это предложеніе, въ полной увѣренности, что Гизо (сдѣлавшійся министромъ народнаго просвѣщенія) дастъ ему мѣсто получше. Гизо, дѣйствительно, не переставалъ его обнадеживать и находился съ нимъ въ наилучшихъ отношеніяхъ. "Я жду только, говорилъ онъ ему, -- появленія вашей книги (La Grèce moderne etc.). Оказывая услуги моимъ друзьямъ, я не хочу подвергаться упрекамъ въ пристрастіи; а потому на другой-же день по выходѣ вашей книги состоится и ваше назначеніе".

Въ октябрѣ Кинэ сообщаетъ своей возлюбленной, что ему предлагаютъ кафедру философіи въ одномъ изъ слѣдующихъ городовъ: или въ Тройѣ, или въ Оксеррѣ, или въ Сенсѣ, Турнонѣ, Авиньонѣ, Тюллѣ и Пуатье. Онъ надѣется также на мѣсто помощника префекта въ Эльзасѣ. "Су-префектура, пишетъ онъ,-- была-бы мнѣ особенно по душѣ; въ этомъ скромномъ положеніи можно сдѣлать гораздо больше пользы, чѣмъ во всякомъ другомъ. Мы (т. е. онъ съ своею возлюбленною) были-бы совершенно независимы и выше насъ, въ нашемъ округѣ, не было-бы никого... Мы сталибы вмѣстѣ работать надъ нравственнымъ исправленіемъ окружающихъ насъ людей... Впрочемъ, предоставляю тебѣ самой сдѣлать выборъ. Посылай меня куда хочешь, мнѣ все равно, только-бы тебѣ было хорошо!"

Но увы! всѣ эти блестящія надежды на професуру и независимое положеніе оказались мыльными пузырями. Книга, выходомъ въ свѣтъ которой министръ обусловилъ назначеніе Кинэ на кафедру того или другого университета, давно уже вышла, давно уже читалась на расхватъ, либеральная пресса превозносила до небесъ молодого автора, романтическая школа простирала свои объятія и ставила его "Грецію" несравненно выше шатобріановскаго Itineraire'а, а между тѣмъ Гизо и не думалъ исполнять своихъ обѣщаній. Успѣхъ книги, по словамъ Кинэ, оттолкнулъ отъ него его прежнихъ покровителей. Гизо сталъ относиться къ нему съ худоскрываемымъ недовѣріемъ, Кузенъ началъ завидовать и, разсыпаясь въ любезностяхъ, втайнѣ велъ противъ него разныя интриги. Вѣроятность добиться отъ новаго правительства какого-нибудь мѣста съ каждымъ днемъ становилась все слабѣе и слабѣе {Отчаявшись получить какое-нибудь мѣсто во Франціи, Кинэ рѣшился уже было совсѣмъ бросить свою "неблагодарную" родину и переселиться въ Бельгію; временное бельгійское правительство задумало вызвать изъ Франціи нѣсколько професоровъ для устройства въ Брюсселѣ публичныхъ лекцій и организаціи новаго факультета. Дюбуа (тогдашній редакторъ "Globe"), къ которому правительство обратилось съ просьбою указать ему подходящихъ для этого людей, отрекомендовалъ Лерменьи, Сен-Бёва и Кинэ. Правительство вступило съ ними въ переговоры и, заручившись ихъ согласіемъ, заявило свое твердое намѣреніе сдѣлать имъ офиціальное предложеніе. Однако, никакого предложенія не сдѣлало и Кинэ, прождавъ довольно долго, долженъ былъ лишиться надежды сдѣлаться "соединительною связью (какъ онъ говорилъ) между революціонною фракціею и революціонною Бельгіею".}, а послѣ выхода въ свѣтъ его маленькой политической брошюры: "L'Allemagne et la Révolution", она исчезла окончательно.

Брошюра эта служила какъ-бы отголоскомъ того всеобщаго недовольства, которое возбуждала въ самыхъ умѣренныхъ и благонамѣренныхъ кружкахъ иностранная политика "буржуазнаго короля". Главная задача брошюры состояла въ томъ, чтобы намѣтить и разъяснить тѣ симптомы національнаго возрожденія Германіи, которые авторъ усматриваетъ, главнымъ образомъ, въ направленіи ея философіи, литературы и искуства вообще. По его мнѣнію, нѣмцы неудержимо стремятся къ объединенію и тѣмъ или другимъ путемъ они добьются его {Біографы Кинэ утверждаютъ, будто въ этой брошюрѣ онъ предсказалъ и франкфуртскій парламентъ, и таможенный союзъ, и революцію 1818 года, и гегемонію Пруссіи, и... даже князя Бисмарка. Конечно, эти біографы-панегиристы ужь слишкомъ преувеличиваютъ пророческій даръ Кине, тѣмъ не менѣе, читая эту брошюру теперь, нельзя не подивиться замѣчательной политической прозорливости Кинэ, съумѣвшаго такъ вѣрно и такъ глубоко понять истинный характеръ и значеніе того національнаго движенія, въ которомъ сами нѣмцы не отдавали еще тогда себѣ яснаго отчета.}. Франція не должна, по его мнѣнію, противодѣйствовать этимъ національнымъ стремленіямъ: поддерживая и защищая ихъ противъ посягательствъ реакціонныхъ нѣмецкихъ правительствъ, она пріобрѣтетъ въ лицѣ объединенной и свободной Германіи самую важную и надежную союзницу. Напротивъ, поступая иначе, поддерживая реакцію и подавляя народное движеніе, она, не помѣшавъ объединенію, не остановивъ народнаго развитія, наживетъ себѣ въ Германіи сильнаго, опаснаго и непримиримаго врага.

Брошюра эта имѣла громадный успѣхъ и страшно возстановила противъ автора правительство Лю и Филипа вообще и Гизо въ частности. Разгнѣванный доктринеръ открыто заявилъ, что пока онъ будетъ въ министерствѣ, Кинэ не получитъ никакого офиціальнаго назначенія. Послѣ этого Кинэ ничего болѣе не оставалось дѣлать въ Парижѣ; окончивъ изданіе "Неизданныхъ эпопей XII вѣка" (Epopées inédites du douzième siècle), отрытыхъ имъ въ національной королевской библіотекѣ, онъ отрясъ прахъ отъ ногъ своихъ я... удалился сперва въ свою родную Цертине, затѣмъ въ Германію, потомъ отправился путешествовать по Италіи, потомъ опять вернулся въ Грунштадтъ... къ своей возлюбленной Миннѣ, съ которою онъ, наконецъ, въ 1834 году соединился узами законнаго брака. Вплоть до 1839 года онъ почти не жилъ во Франціи (въ Парижъ онъ пріѣзжалъ только по поводу изданія своихъ книгъ) и не принималъ никакого участія въ ея общественныхъ и политическихъ дѣлахъ. Впродолженіи всего этого времени (съ 1831 -- 39 г.) онъ исключительно занимался историко-поэтическими упражненіями и приведеніемъ въ порядокъ тѣхъ впечатлѣній и наблюденіи, которыя онъ вынесъ изъ своихъ путешествій по Италіи и Германіи. Въ 1833 году онъ окончилъ, наконецъ, своего "Агасфера", за которымъ послѣдовалъ "Наполеонъ" (1835 г.) и "Прометей" (въ 1838 г.). Всѣ три поэмы, составляютъ какъ-бы одну эпическую трилогію, эпилогомъ которой можетъ служить его четвертая большая поэма. "Рабы" (Les Esclaves), написанная имъ уже въ изгнаніи (въ 1854 г.). Собравъ затѣмъ всѣ свои замѣтки о Германіи и свои путевыя впечатлѣнія по Италіи, онъ издалъ ихъ отдѣльною книгою, подъ общимъ заглавіемъ "L'Allemagne et l'Italie". Наконецъ, въ этотъ-же періодъ своего политическаго абсентеизма онъ издалъ (въ 1838 г.) сборникъ своихъ мелкихъ статеекъ, частью поэтико-фантастическихъ, какъ, напр., "Le combat du poète", частью философско-историческихъ, какъ, напр., l'Avenir de la religion, Arts de la rennaissance и т. п.

Въ концѣ 1838 года, при одномъ изъ наиболѣе реакціонныхъ и ненавистныхъ министерствъ буржуазнаго короля, при министерствѣ Моле, о Кинэ вдругъ вспомнили и Сальванди, тогдашній министръ народнаго просвѣщенія, предложилъ ему занять кафедру исторіи иностранныхъ литературъ въ ліонскомъ университетѣ. Кинэ съ радостью принялъ это предложеніе и въ апрѣлѣ слѣдующаго года прочелъ свою первую, вступительную лекцію "о нравственномъ единствѣ новыхъ народовъ". Въ этой лекціи, напечатанной впослѣдствіи отдѣльною брошюрой, онъ слѣдующимъ образомъ охарактеризовалъ общій характеръ и направленіе своего будущаго курса. "Задача моя, говорилъ онъ,-- будетъ состоять не въ томъ, чтобы ознакомить васъ съ неизвѣстными вамъ нарѣчіями; я не стану утомлять васъ коментаторскими толкованіями того или другого граматика, тщательнымъ разборомъ какого-нибудь экзотическаго литературнаго chef d'œuvre'а. Нѣтъ, моя задача -- сгладить Пиринеи, разъединяющіе народы; пусть слово "иностранецъ" совершенно исчезнетъ изъ нашего словаря. Геній-же французскаго народа, иступивъ въ союзъ съ геніемъ другихъ народовъ, станетъ парить еще выше, чѣмъ теперь. Но для того, чтобы этотъ союзъ состоялся, мы должны прежде всего ознакомиться съ продуктами умственной жизни послѣднихъ. Поэтому курсъ мой будетъ представлять собою не болѣе и не менѣе, какъ исторію цивилизаціи вообще,-- цивилизаціи, проявившейся въ памятникахъ человѣческой мысли. При этомъ на религію я смотрю какъ на огненный столбъ, освѣщающій человѣчеству путь въ его торжественномъ историческомъ шествіи. Она будетъ и нашимъ путеводителемъ. Но религію всегда окружаетъ поэзія, за нею всегда слѣдуетъ философія, и я въ своихъ лекціяхъ не стану отдѣлять послѣднихъ отъ первой".

Каждая лекція Кинэ была для него новымъ торжествомъ; ліонская молодежь носила его на рукахъ; она съ энтузіазмомъ встрѣчала и провожала Кине изъ аудиторіи; вскорѣ молодой професоръ сталъ самою популярною личностью не только въ университетѣ, но и въ цѣломъ городѣ; изъ Парижа пріѣзжали слушать его лекціи. Его ораторское искуство было такъ велико, что имъ увлекались даже консерваторы.

Въ 1839 г., послѣ неудачнаго возстанія бланкистовъ (12 мая), министерство Моле, два мѣсяца уже какъ вышедшее въ отставку, было окончательно замѣнено министерствомъ Сульта, въ составъ котораго вошелъ старинный благопріятель и покровитель Кинэ, Вильменъ, смѣнившій Сальваиди. Вильменъ рѣшился непремѣнно перетащить его въ Парижъ. Сдѣлать это, однако, было довольно затруднительно: всѣ подходящія для него въ Парижѣ кафедры были заняты. Въ 1840 г. онъ напечаталъ двѣ свои замѣчательныя политическія брошюры: "Предостереженіе монархіи 30-го года или 1815 и 1840 гг." и "Предостереженіе странѣ" (Avertissement au pays).

Обѣ эти брошюры, какъ и брошюра, изданная десять лѣтъ тому назадъ ("Германія и революція), были, повидимому, вызваны иностранною политикою правительства, -- политикою, которая и теперь, какъ прежде, и даже болѣе, чѣмъ прежде, возбуждала противъ себя всеобщее недовольство. Кровная обида, нанесенная Франціи европейскою дипломатіею при рѣшеніи вопроса о турецко-египетскомъ столкновеніи, произвела, на общественное мнѣніе потрясающее впечатлѣніе. Вся нація пришла въ воинственное настроеніе и требовала рѣшительныхъ мѣръ. Министры {Во главѣ министерства стоялъ тогда Тьеръ.}, противъ воли и скрѣпя сердце, должны были поддаться общему увлеченію. Начались дѣятельныя военныя приготовленія; армія была мобилизирована и увеличена 18 батальонами, декретировано было укрѣпленіе Парижа (такъ дорого стоившее Франціи и такъ мало принесшее ей пользы въ послѣднюю войну), предположенъ былъ заемъ въ 100,000,000 фр. для покрытія военныхъ издержекъ. Повсюду раздавался призывный крикъ къ оружію, и при этомъ всѣ очень хорошо понимали, что начинающаяся война не должна ограничиваться одною защитою правъ Мехмста-Али (египетскаго вице-короля), что она должна высвободить Францію изъ-подъ постыднаго ига трактатовъ 1815 года, что она должна завоевать ей то почетное мѣсто въ политическомъ мірѣ, которое она занимала во времена имперіи, что она должна имѣть своею главною цѣлью революціонную пропаганду и расширеніе границъ. Лѣвый берегъ Рейпа предполагался самой малой добычей побѣды, въ которой, какъ ядовито замѣчаетъ одинъ нѣмецкій историкъ, "самоувѣренность французовъ не сомнѣвалась ни на одну минуту, не сомнѣвалась до такой степени, что даже театральный рецензентъ Жюль-Жаненъ брался во главѣ французскаго войска завоевать въ одинъ походъ прусскія рейнскія провинціи".

Однако, воинственное настроеніе короля продолжалось очень не долго; онъ струсилъ и покаялся въ своемъ необдуманномъ увлеченіи. Министры хотѣли было подать въ отставку, но, убѣжденные его аргументами, остались на своихъ мѣстахъ, подобострастно приняли всѣ рѣшенія европейскихъ державъ и самымъ вѣроломнымъ образомъ надули союзника своего Мехмета-Али.

Общественное мнѣніе было страшно раздражено; вся пресса съ рѣдкимъ единодушіемъ нападала на министерскую политику и рѣзко осуждала правительство. Даже чисто-буржуазные органы, вродѣ, напр., "Journal des Débats", не отставали, въ этомъ случаѣ, отъ органовъ республиканскихъ. Военная партія, крупная и мелкая буржуазія (до нѣкоторой степени матеріально заинтересованная въ египетскихъ дѣлахъ), интелигенція, молодежь, обнадеженныя и возбужденныя воинственными приготовленіями, настоятельно требовали возстановленія поруганной чести Франціи и примѣрнаго наказанія зазнавшейся Европы.

"Avertissement à la monarchie" написано было, очевидно, подъ давленіемъ этого господствующаго настроенія.

Современное положеніе Франціи представлялось Кинэ въ самомъ мрачномъ видѣ; онъ замѣчаетъ въ немъ всѣ симптомы смерти и разложенія. Теперь для нея наступила минута рѣшить роковой вопросъ: быть ей или не быть? "И въ такое-то время, говоритъ онъ,-- насъ забавляютъ разными медовыми рѣчами. Вмѣсто того, чтобы постоянно указывать намъ на нашу зіяющую, дымящуюся кровью рану, вмѣсто того, чтобы постараться исторгнуть изъ нашего сердца пронзившую его стрѣлу, насъ увѣряютъ, что не мы одни больны, что другія общества находятся еще въ худшемъ положеніи, чѣмъ мы. Осмѣливаются утверждать, будто всѣ государства состарѣлись и клонятся къ смерти, забывая, что Соединенные Штаты Америки, Россія, Пруссія, можно сказать, только-что родились и славянская раса, неуспѣвшая еще сама себя сознать, теперь только начинаетъ подниматься! Изъ трехъ романскихъ государствъ -- Италіи, Испаніи и Франціи, первыя два уже погибли; Франція пережила ихъ, но и она уже приближается къ могилѣ"... Гдѣ-же нужно искать причину начинающагося разложенія? Гдѣ корень этой смертельной болѣзни? Во всемъ виноваты, по мнѣнію Кинэ, трактаты 1815 года. "Въ 1815 году французская революція была побѣждена и отдала, при Ватерлоо, шпагу своимъ побѣдителямъ. Международное право, основанное на вѣнскомъ трактатѣ, запечатлѣло легальнымъ, осязаемымъ образомъ и эту побѣду, и naine пораженіе. На васъ, подчиненныхъ ярму трактатомъ, написаннымъ ватсрлооскою кровью, и до сихъ поръ смотрятъ, съ нами и до сихъ поръ обращаются, какъ съ побѣжденными. Казалось, что въ 30 году Франція должна, была-бы снова отнять пшагу, отданную революціею въ 1815 г., но этого не случилось; пораженное тѣло могло только приподняться на одно колѣно. Подчиненіе государства не только не ослабло, по. напротивъ, стало еще чувствительнѣе. Во время реставраціи Франція, военноплѣнная, связанная по рукамъ и ногамъ, подчинялась игу какъ-бы противъ воли, уступая силѣ. Въ 30 году, оставя неприкосновенными связывавшіе ее трактаты, она какъ-бы добровольно согласилась на подчиненіе, она торжественно признала свое паденіе и примирилась съ нимъ. "Пріобрѣтя свободу внутри страны, она осталась рабою внѣ ея. Но безъ внѣшней свободы мы не можемъ пользоваться и внутренней. Мы свободны и въ то-же время заперты въ желѣзномъ кругѣ. Мы свободны, но не можемъ двигаться. Мы свободны, но не можемъ дышать. Гоняясь за внутренней свободою, мы упустили изъ виду государство. Мы утверждаемъ, что свобода дастъ палъ силу, и забываемъ, что безъ силы мы не можемъ пользоваться свободою".

Вообще, по общему смыслу брошюры, выходитъ, что главная причина всѣхъ внутреннихъ бѣдствій Франціи заключается въ ея политическомъ безсиліи и, какъ слѣдствіи этого безсилія, въ ослабленіи чувства національности. "Я замѣчаю, говоритъ Кинэ,-- что въ послѣднія десять лѣтъ Франція сдѣлалась отчизною всякихъ утопій. За недостаткомъ дѣйствительной политической жизни, люди стали увлекаться химерами. Франція, всегда обладавшая такимъ свѣтлымъ и положительнымъ взглядомъ на вещи, забавляется теперь сооруженіемъ воздушныхъ замковъ. (Кинэ, очевидно, намекаетъ здѣсь на тѣ общественныя теоріи, которыя на языкѣ буржуазной литературы называются обыкновенно соціальными утопіями.) Отличительный характеръ всѣхъ этихъ новыхъ доктринъ -- отсутствіе чувства національности. Ихъ занимаетъ по Франція, а весь родъ человѣческій. Чувствуя, какъ отечество исчезаетъ изъ-подъ нашихъ ногъ, мы по-необходимости становимся космополитами". Впослѣдствіи Кинэ измѣнилъ эту узко-національную точку зрѣнія и горячо ратовалъ за космополитическую идею, доказывая, что національное развитіе только тогда и можетъ обладать дѣйствительной силой, когда оно не замыкается въ самомъ себѣ, въ своемъ эгоистическомъ отчужденіи отъ другихъ народовъ, а выростаетъ на общечеловѣческой основѣ.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по выходѣ въ свѣтъ "Avertissement à la monarchie" онъ издалъ "Avertissement au pays". Хотя оба "Предостереженія" были написаны почти въ одно время (первое въ сентябрѣ, второе въ декабрѣ 40 года), по они, по ихъ основнымъ точкамъ зрѣнія, какъ увидитъ сейчасъ читатель, имѣютъ между собою весьма мало общаго. Если основную точку зрѣнія первой брошюры можно назвать военно-политическою, то къ точкѣ зрѣнія второй всего болѣе подходитъ эпитетъ буржуазно-идеалистической. Въ "Предостереженіи монархіи" на внѣшнюю политику Франціи слагалась главная отвѣтственность за политику внутреннюю; а въ "Предостереженіи странѣ", наоборотъ, послѣдняя дѣлается отвѣтственною за первую. "Внѣшняя политика Франціи, говоритъ Кинэ,-- въ такой-же степени гибельна, какъ и ея политика внутренняя; первая есть только логическое послѣдствіе второй; кто порицаетъ или одобряетъ одну, тотъ долженъ порицать или одобрять и другую. Поэтому, если Франція не можетъ до сихъ поръ оправиться послѣ 1815 г., то причину этого нужно искать въ ней самой". Въ чемъ-же заключается эта причина? Въ разобщеніи буржуазіи съ народомъ, отвѣчаетъ авторъ. Во время имперіи Франція была сильна, она могла бороться съ цѣлою Европою, потому что тогда она была единою, тогда буржуазія и народъ шли рука объ руку. Теперь не то. "Едва буржуазія добилась власти, какъ она уже пристрастилась къ ней; власть очаровала и ослѣпила ее несравненно быстрѣе даже, чѣмъ она очаровываетъ и ослѣпляетъ отдѣльную личность. Она ничего болѣе не видитъ; она не слышитъ за собою націи, живымъ голосомъ которой она должна быть. Она тысячами устъ повторяетъ: "государство -- это я", и забываетъ народъ,-- хуже, чѣмъ забываетъ -- она отшатнулась отъ него. Общество представляется въ настоящее время какъ-бы разсѣченнымъ на двѣ половины: съ одной стороны, умственныя силы, опытность, политическое образованіе; съ другой -- трепещущее туловище демократіи, -- демократіи обезглавленной, лишенной своего естественнаго вождя, стремящейся изъ самой себя выростить другую голову. Буржуазія безъ народа -- это голова безъ рукъ, народъ безъ буржуазіи -- это сила безъ свѣта". "Что же дѣлаетъ правительство? Оно стоитъ, какъ постороннее тѣло, между двумя партіями, мѣшая имъ соединиться. Оно само первое констатируетъ и регулируетъ войну классовъ; оно выдумало даже для нея новыя слова; и если Казиміръ Перье заслужилъ мѣсто въ исторіи, то только тѣмъ, что онъ раздѣлилъ Францію 1830 г. на двѣ враждебныя страны: на страну легальную и страну не легальную. Съ этихъ поръ каждое министерство только и старается о томъ, чтобы какъ-ни будь еще больше расширить раздѣляющую ихъ пропасть. Когда буржуазія пыталась сблизиться съ народомъ, это назвали "отступничествомъ", когда народъ пытался проникнуть въ буржуазію, это назвали "бунтомъ".

"Я, продолжаетъ Кинэ далѣе,-- не принадлежу къ числу тѣхъ, которые видятъ главное зло Франціи въ буржуазіи или въ демократіи. Я думаю, что обѣ онѣ необходимы, и главное зло заключается въ ихъ разъединеніи; ни та, ни другая, взятая отдѣльно, не можетъ теперь спасти страну; ея спасеніе только тогда и возможно, когда онѣ сблизятся, соединятся, сольютъ свои противорѣчивыя стремленія въ одинъ общій принципъ. Буржуазія обрекла себя на безплодіе съ тѣхъ поръ, какъ она, отрекаясь отъ своихъ отцовъ и братій, оторвалась отъ своего естественнаго корня -- народа. Не того хотѣлъ "средній классъ" въ средніе вѣка. Перечтите его записки, его петиціи, его предостереженія и мемуары; какъ далекъ онъ былъ тогда отъ мысли отдѣляться отъ народа, -- отъ народа, за котораго онъ предстательствовалъ, просилъ и умолялъ своихъ и его утѣснителей!"

Отдѣлившись отъ народа, буржуазія потеряла подъ собою почву. "Вы спрашиваете, обращается Кинэ къ современнымъ буржуа,-- почему вы гибнете? Вы гибнете потому, что вы отреклись отъ самихъ себя; вы не представляете и не выражаете собою ничего, кромѣ развѣ ничтожества. Всѣ ваши враги представляютъ собою хоть что-нибудь: одни монархію, другіе -- аристократію, вы-же -- ничего! У васъ теперь нѣтъ никакой задачи, никакого raison d'être, потому, повторяю еще разъ, что вы сами отреклись отъ себя. Вы знаете, какое наказаніе постигаетъ человѣка, отрекающагося отъ своихъ отцовъ, отъ родины, человѣка-отступника! Его изгоняютъ изъ общества и онъ умираетъ въ пустынѣ. Теперь-же мы видимъ передъ собою никогда еще невиданное явленіе: цѣлый народъ -- отступникъ, цѣлое общество, демократія, отступается отъ себя, отрицаетъ себя. Человѣчество изгонитъ его изъ своей среды -- таково наказаніе, которое должно быть неизбѣжнымъ послѣдствіемъ этого новаго преступленія. Можно подумать, что для насъ ужо начинается эта пытка Измаила, что противъ насъ уже составляется какъ-бы всеобщій заговоръ и мы, дѣти, отрекшіяся отъ своихъ отцовъ, должны будемъ умереть въ соціальной пустынѣ".

Спастись отъ этой печальной перспективы французское общество, французская демократія можетъ только въ томъ случаѣ, когда буржуазія, возвратившись къ идеямъ прежняго, до-рево.тюціоннаго "средняго класса", сольетъ свои интересы съ интересами народа, когда она снова сдѣлается его естественнымъ, законнымъ представителемъ. Какъ истинный идеалистъ, Кинэ ни на минуту по сомнѣвается въ возможности предлагаемаго имъ сліянія. Какъ благонамѣренный буржуа, онъ не хочетъ, чтобы "демократія" выростила "новую голову" изъ своего обезглавленнаго туловища; онъ думаетъ, что и "старая голова" годится: стоитъ только опять поставить ее на плечи народа, связать порванныя жилы, разрѣзанные нервы, сростить разрубленныя кости -- и она снова станетъ функціонировать, какъ функціонировала прежде. Видя передъ собою испортившееся, развратившееся, умственно, нравственно и даже физически импотентное буржуазное общество, погрязшее въ тинѣ мелочныхъ эгоистическихъ похотей и влеченій, размѣнявшее свою "душу" на франки и сантимы,-- онъ не хочетъ допустить, что историческая роль этого общества съиграпа окончательно. Продолжая считать его по традиціи "добраго стараго времени" головою, онъ воображаетъ, будто вырожденіе старой буржуазіи есть вырожденіе цѣлой націи, всего французскаго народа вообще. Въ отдѣленіи этой головы отъ туловища онъ усматриваетъ несомнѣнный симптомъ приближающейся смерти общественнаго организма Франціи. Конечно, съ своей идеалистической точки зрѣнія онъ вполнѣ правъ: тѣло не можетъ жить безъ головы.

XIII.

"Предостереженія" Кинэ были встрѣчены прессою съ большимъ сочувствіемъ и имѣли вообще громадный успѣхъ. Но все таки Вильмену стоило не мало труда побороть опозицію и добиться согласія короля на назначеніе Кинэ професоромъ въ Collège de France, на вновь открытую -- и открытую спеціально для него -- кафедру "литературы южныхъ народовъ". Назначеніе состоялось только въ 1841 г. Кинэ хотѣлъ-было сначала отказаться: ему казалось не совсѣмъ-то ловкимъ служить правительству, которое самъ-же онъ порицалъ и съ принципами котораго онъ не хотѣлъ имѣть ничего общаго. Притомъ-же онъ опасался, чтобы министерство Гизо -- Сульта, въ благодарность за свое покровительство, не потребовало отъ него нѣкоторыхъ уступокъ и смягченій, если не относительно сущности, то, по крайней мѣрѣ, формы изложенія его будущихъ лекцій. Вильменъ, однако, увѣрилъ его, что опасенія его напрасны и что свобода его преподаванія ничѣмъ не будетъ стѣснена. Кинэ подумалъ, подумалъ и... согласился.

Въ слѣдующемъ году онъ началъ свой курсъ исторіею итальянской поэзіи {Курсъ этотъ вошелъ въ изданную въ концѣ сороковыхъ годовъ книгу: "Revolution d'Italie".}, которая заняла три учебныхъ семестра; въ 1843 году онъ перешелъ къ исторіи іезуитовъ и ультрамонтанства. Клерикалы всполошились: професоръ не щадилъ ихъ; каждая его лекція была краснорѣчивымъ обвинительнымъ актомъ, съ поразительною ясностью раскрывавшимъ все то зло, которое ультрамонтанское католичество нанесло и наноситъ Франціи, человѣчеству и самой христіанской религіи. На Кинэ посыпались доносы, іезуиты пытались даже силою заставить его прекратить "безбожный" курсъ. Они толпою являлись на его лекціи, кричали, свистали, шумѣли, въ тщетной надеждѣ вызвать студентовъ на безпорядки и вмѣшать въ дѣло полицію. Но професоръ не смущался и продолжалъ громить "рыцарей мрака", среди неистовыхъ аплодисментовъ студентовъ, заглушавшихъ крики и свистъ "благочестивыхъ" отцовъ-католиковъ. Обманувшись въ своихъ разсчетахъ, клерикалы стали осаждать министерство просьбами запретить лекціи Кинэ. Но популярность Кинэ была такъ велика, что Гизо, несмотря на все свое желаніе услужить іезуитамъ, не рѣшался еще на эту мѣру, тѣмъ болѣе, что осуществить ее онъ могъ не иначе, какъ нарушивъ основныя права и привилегіи Collège de France. Тогда, по наущенію духовенства, нѣсколько депутатовъ, пользовавшихся репутаціею либераловъ, подняли въ палатѣ вопросъ о вредномъ вліяніи анти-іезуитской пропаганды Кинэ и Мишле. Во Франціи орденъ іезуитовъ, утверждали они,-- легально не существуетъ; къ чему возбуждать противъ него общественныя страсти? Къ чему бороться съ призракомъ? Очевидно, професора мѣтятъ не въ однихъ іезуитовъ: іезуиты только служатъ благовиднымъ предлогомъ унизить и опозорить религію вообще, т. е. они посягаютъ на свободу совѣсти. Министерство, терпя подобныя посягательства, само дѣлается ихъ соучастникомъ. Архіепископъ парижскій прямо заявилъ, "что такъ-какъ лекціи Кинэ не встрѣчаютъ со стороны правительства ни малѣйшаго порицанія, то, очевидно, онъ дѣйствуетъ по тайному съ нимъ соглашенію".

Министерство очутилось въ крайне затруднительномъ положеніи. Съ одной стороны, оно опасалось, что отставка Кинэ можетъ черезчуръ раздражить общественное мнѣніе и, пожалуй, вызоветъ еще серьезные безпорядки среди учащейся молодежи. Но, съ другой стороны, оно вполнѣ соглашалось съ клерикалами, что его лекціи возбуждаютъ въ слушателяхъ черезчуръ опасныя страсти и, пожалуй, въ-концѣ-концовъ тоже могутъ привести къ безпорядкамъ не менѣе серьезнымъ. Особенно страшилось оно той экзальтаціи, въ которую впадала молодежь подъ вліяніемъ восторженныхъ рѣчей професора и которая, какъ оно справедливо разсуждало, не могла привести къ добру. Министерство рѣшилось, наконецъ, принять мѣры. Прежде всего оно обратилось въ совѣтъ професоровъ съ формальнымъ требованіемъ обуздать Кинэ и Мишле... Совѣтъ отвѣчалъ категорическимъ отказомъ; мало того, онъ объявилъ, что вполнѣ одобряетъ ихъ курсы и не видитъ ни малѣйшаго повода стѣснять свободу ихъ преподаванія.

Гизо потребовалъ себѣ для просмотра програму лекцій Кинэ. Въ програмѣ курсъ былъ озаглавленъ такъ: "сравнительная исторія литературъ и учрежденій (littératures et institutions) южноевропейскихъ народовъ". Министръ придрался къ слову "учрежденій". Кинэ занималъ кафедру языковъ и литературы (langues et littératures) южно-европейскихъ народовъ. Какое-же право имѣлъ онъ касаться ихъ учрежденій? Онъ нарушилъ законъ, онъ самовольно присвоилъ себѣ право говорить о такихъ вещахъ, о которыхъ, по смыслу утвержденной правительствомъ програмы, не могъ говорить. Это уже произволъ, явное нарушеніе закона. Правительство не можетъ дозволить такъ нагло издѣваться надъ собою. Слово "учрежденія" должно быть немедленно вычеркнуто изъ заголовка курса. Начальство колегіи предложило Кинэ исполнить желаніе правительства. Кинэ съ негодованіемъ отказался; тогда роковое слово было вычеркнуто безъ его согласія. Оскорбленный професоръ объявилъ, что такъ-какъ говорить о литературѣ народа, не касаясь его учрежденій, онъ находитъ совершенно невозможнымъ, то потому закрываетъ свой курсъ и отказывается отъ кафедры. Министерству только этого и нужно было. Ему весьма прискорбно разстаться съ такимъ замѣчательнымъ ученымъ, съ такимъ популярнымъ професоромъ, но что-же дѣлать: онъ самъ требуетъ своей отставки; нельзя-же удерживать его противъ воли! Во всякомъ случаѣ, отвѣтственность за эту отставку должна всецѣло пасть на него одного. Министерство тутъ не причемъ, оно умываетъ руки! Такъ писали и говорили министры.

Съ прекращеніемъ лекцій въ Collège de France Кинэ опять устранился отъ активнаго участія въ общественныхъ дѣлахъ и вплоть до самой революціи почти исключительно занимался своими научными работами по исторіи итальянскихъ революцій {"Исторія итальянскихъ революцій", въ которую вошла и часть его курса, читаннаго въ Collège de France, принадлежитъ къ числу капитальнѣйшихъ произведеній Кинэ. При разборѣ историко-философскихъ произведеній автора намъ придется по разъ упоминать о ней. Кромѣ этого обширнаго труда, въ этотъ-же періодъ времени авторъ издалъ свою четвертую политическую брошюру: "La France et la Sainte Alliance en Portugal", по общему своему духу и по своимъ тенденціямъ мало чѣмъ отличающуюся отъ первыхъ трехъ.}.

Февральская революція, которую на этотъ разъ онъ не прозѣвалъ, подобно іюльской, снова бросила его въ водоворотъ политической жизни и открыла ему опять двери Collège de France. Молодежь встрѣтила его съ неописаннымъ энтузіазмомъ, и на первую-же его лекцію собралась такая масса слушателей, что аудиторія колегіи не могла ихъ вмѣстить и лекціи пришлось перенести въ обширную залу Сорбопы. И несмотря на жгучіе практическіе вопросы, выдвинутые революціею на первый планъ, аудиторія его всегда была полна и интересъ, возбуждаемый его чтеніями, ни на минуту неослабѣвалъ. Но увы! превосходный професоръ, онъ оказался весьма плохимъ политическимъ дѣятелемъ. Въ этомъ не могутъ не сознаться даже его самые восторженные панегиристы. Въ видѣ смягчающихъ обстоятельствъ они указываютъ на возвышенность его характера, на чистоту его идеализма, благодаря которымъ онъ будто-бы не могъ приспособиться, какъ слѣдуетъ, ко всѣмъ требованіямъ дѣловой практики. Говорятъ также, что органъ его голоса былъ слабъ, что въ его наружности не было ничего импонирующаго, что, наконецъ, умъ его былъ чуждъ той "грубости", которая, по словамъ одного его біографа, "необходима для трибуна". Можетъ быть, во всемъ этомъ и есть частичка правды, но только не болѣе, какъ частичка. Когда Кинэ хотѣлъ, онъ умѣлъ заставить себя слушать. И поэтому ужь никакъ не недостаткомъ ораторскаго искуства, въ которомъ онъ нисколько не уступалъ присяжному говоруну Ламартину, слѣдуетъ объяснять ту безличную, совершенно ничтожную роль, которую онъ игралъ въ національномъ собраніи {Кинэ засѣдалъ въ національномъ собраніи въ качествѣ депутата отъ энскаго департамента.}. Трудно также допустить, чтобы "чистота идеализма и возвышенность характера" имѣли какое-нибудь вліяніе на его поведеніе въ роковые іюньскіе дни, заставшіе его не въ станѣ борцовъ, а въ станѣ жестокихъ и безсердечныхъ риторовъ {Кинэ былъ полковникомъ одинадцатаго легіона національной гвардіи, составленной исключительно изъ буржуа и отличавшейся, какъ извѣстно, неистовымъ звѣрствомъ при подавленіи іюньскаго возстанія.}. Нѣтъ, причину политической несостоятельности, обнаруженной имъ въ1848г., слѣдуетъ искать гораздо глубже -- въ общемъ строѣ его крайне шаткаго политическаго міросозерцанія. Кинэ не понималъ истиннаго характера и значенія февральской революціи, не понималъ потому, что онъ не видѣлъ или не хотѣлъ видѣть того основнаго экономическаго вопроса, который ее вызвалъ и который она должна была разрѣшить. На первомъ планѣ у него и теперь, какъ прежде, стояли вопросы чисто-политическіе и, такъ-сказать, нравственно-философскіе. Примиреніе народа съ буржуазіей и освобожденіе общества изъ подъ гнета католическаго ультрамонтанства,-- ультрамонтанства, въ которомъ онъ усматривалъ главную причину всѣхъ общественныхъ язвъ, всѣхъ золъ и несчастій Франціи, -- къ этому, по его мнѣнію, сводилась вся задача революціи, этимъ исчерпывался весь соціальный вопросъ. При такомъ направленіи своего міросозерцанія могъ-ли онъ имѣть какое-нибудь серьезное вліяніе на исходъ той чисто-экономической борьбы, въ которой обстоятельства заставили его принять участіе и которая велась на почвѣ совершенно ему незнакомой? Брошенный въ водоворотъ событій, онъ съумѣлъ остаться вполнѣ чуждымъ реальной злобѣ дня. Передъ его глазами разъигрывался одинъ изъ самыхъ драматическихъ эпизодовъ современной исторіи, національное собраніе, пресса, клубы, уличная толпа -- всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за перипетіями роковой драмы, а онъ не могъ отвести глазъ отъ іезуитовъ и глубокомысленно рѣшалъ вопросъ, "какъ спасти общество отъ гибельнаго вліянія римской куріи, враждебной его естественному развитію?" (Enseignement du peuple, Paris, 1850). Въ то время, когда тысячи людей ломали себѣ голову надъ теоретическимъ рѣшеніемъ и практическимъ осуществленіемъ задачъ люксембургской комисіи, онъ въ своихъ желаніяхъ и требованіяхъ не заходилъ далѣе отдѣленія государства отъ церкви и изъятія изъ вѣдомства послѣдней свѣтскаго образованія (ib.). Вопросъ объ эмансипаціи Италіи изъ-подъ ига ея духовныхъ и свѣтскихъ тирановъ занималъ его гораздо болѣе, чѣмъ жгучій экономическій вопросъ. Совершенно чуждый его интересамъ, стремленіямъ и идеаламъ, онъ, какъ и его колоти, буржуазные республиканцы, не выражалъ и не представлялъ собою съ собраніи ничего, кромѣ отжившей идеи, отжившихъ традицій, давно уже переставшихъ соотвѣтствовать дѣйствительнымъ потребностямъ времени. Во имя чего могъ онъ бороться съ реакціонною буржуазіею, сознательно стремившейся погубить и опозорить ненавистное ей "исчадіе революціи"? Во имя только ея прошлаго,-- прошлаго, отъ котораго она давно отказалась и возвратъ къ которому для нея немыслимъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ борьба была невозможна. Вотъ почему Кинэ долженъ былъ, по необходимости, отодвинуться на задній планъ, стушеваться, и, уступивъ арену борцамъ болѣе его сильнымъ, представителямъ живыхъ, реальныхъ интересовъ, а не мертвой, отвлеченной доктрины, затерялся въ толпѣ подобныхъ ему политически-безличныхъ идеалистовъ.

А реакція между тѣмъ дѣлала свое дѣло. Напрасно протестовали идеалисты (въ томъ числѣ и Кинэ) противъ чрезмѣрнаго усиленія исполнительной власти, напрасно пугали они страну приближающимся цезаризмомъ. Цезаризмъ былъ естественнымъ логическимъ послѣдствіемъ іюньской побѣды,-- побѣды, которой они сами-же аплодировали, которой они сами-же содѣйствовали, и реакціонная партія не только не боялась его, но, напротивъ, возлагала на него самыя блестящія надежды и съ нетерпѣніемъ и скрытою радостью ожидала его пришествія.

Незадолго до государственнаго переворота (въ мартѣ 1851 г.) лекціи Мишле и Кинэ снова были закрыты. Студенты хотѣли было устроить демонстрацію и собрались во дворѣ Сорбоны, гдѣ составленъ былъ адресъ для поднесенія Кинэ; оттуда они отправились къ его дому. Однако, республиканскіе полицейскіе оказались несравненно предусмотрительнѣе и энергичнѣе монархическихъ; едва только процесія двинулась, какъ они бросились на студентовъ, избили, арестовали и разогнали ихъ; вмѣсто Кинэ адресъ попалъ въ полицейскую префектуру.

Съ этого дня Кинэ окончательно сходитъ съ арены общественной дѣятельности. Послѣ второго декабря онъ былъ удаленъ административнымъ порядкомъ изъ Франціи и 20 лѣтъ провелъ въ изгнаніи, отказавшись въ 1856 г. отъ наполеоновской амнистіи. Во время Франко-прусской войны онъ возвратился во Францію и былъ выбранъ депутатомъ въ версальское собраніе, гдѣ занялъ мѣсто на крайней лѣвой. Дѣятельность его, какъ депутата, отличалась крайнею безцвѣтностью, и намъ нѣтъ надобности касаться ея здѣсь. По словамъ m-me Кинэ, она вообще вредно отозвалась на его здоровьѣ, и безъ того уже сильно потрясенномъ физическими лишеніями и нравственными муками, вынесенными имъ во время парижской осады, и ускорила его смерть. Кинэ умеръ въ 1875 г.

П. Гр--ли.

(Окончаніе въ слѣд. книгѣ).

"Дѣло", No 8, 1877

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1877 Обновлено: 14/02/2024. 81k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Статья третья).

Ткачев Петр Никитич Эдгар Кинэ

ЭДГАРЪ КИНЭ.

Ткачев Петр Никитич
Эдгар Кинэ