Ткачев Петр Никитич
Эдгар Кинэ

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Статья вторая).

   

ЭДГАРЪ КИНЭ

(Критико-бiографическій очеркъ.)

(Статья вторая.)

VII.

   Когда ушли австрійцы, наша военная экзальтація начала понемногу проходить. Объ "усачахъ-гренадерахъ" не было больше и помину; разсказы о "славныхъ походахъ" сами собою прекратились за отсутствіемъ матеріала. Жизнь стала входить въ свою обыденную, мирную, буржуазно-прозаическую колею. Школа окончательно освободилась отъ военнаго фурора и классы возобновились; но какіе это были теперь скучные, ненавистные классы! Отвратительная латынь заняла мѣсто примѣрныхъ кавалерійскихъ маневровъ; о старомъ драгунскомъ капитанѣ теперь боялись даже и говорить. Междоусобныя побоища съ уходомъ "иностранныхъ варваровъ" утратили свой первоначальный смыслъ, свой raison d'être. Дѣти скучали и не знали, чѣмъ наполнить свое время. Школа, кромѣ чувства отвращенія, ничего къ себѣ не возбуждала; обычныхъ собесѣдниковъ-солдатъ и слѣдъ простылъ; шовинистско-патріотическія увлеченія нигдѣ и ни въ чемъ не находили для себя пищи. Съ горя они стали изощрять свое остроуміе надъ мирными обывателями, особенно тѣми изъ нихъ, которые извѣстны были своею преданностью "королю". "Мы отправлялись, разсказываетъ Кинэ, -- въ окрестные лѣса, отыскивали скелеты лошадей, съѣденныхъ волками, связывали вмѣстѣ нѣсколько скелетовъ и ночью притаскивали ихъ въ городъ и ставили у дверей какого-нибудь завѣдомаго роялиста. Затѣмъ, спрятавшись гдѣ-нибудь по близости, мы наблюдали, какой эфектъ произведетъ наша шутка. И какъ безумно мы хохотали, когда хозяинъ, въ ночномъ колпакѣ, отворяя утромъ дверь, съ ужасомъ пятился назадъ при видѣ страшнаго скелета..." "Таковы были, заключаетъ Кинэ,-- любимыя забавы дѣтей имперіи".
   Впрочемъ, они забавлялись и кое-чѣмъ другимъ. Старая, благочестивая монахиня содержала въ Шаролѣ "пансіонъ для дѣвицъ". Монахиня не была пуританкою и весьма снисходительно относилась къ свѣтскимъ удовольствіямъ. Каждый вечеръ зимою она устраивала "дѣтскій балъ", на который являлись и наши юные бонапартисты. Разумѣется, всѣ они были страшные поклонники женской красоты, а такъ-какъ ихъ опытность по этой части не была слишкомъ обширна, то неудивительно, что всѣ пансіонерки представлялись имъ небесными красавицами и что эти красавицы кружили имъ головы и воспламеняли ихъ сердца огнемъ "святой любви". "Что касается меня, разсказываетъ Кинэ, -- то я не отдавалъ предпочтенія ни одной изъ нихъ: всѣ онѣ казались мнѣ одинаково восхитительными. Но не такъ было съ моими товарищами: многіе изъ нихъ избрали себѣ по дамѣ сердца. Чтобы смягчить жестокосердыхъ, они рѣшились писать имъ: объясняться словесно они не могли или не осмѣливались. Но для такихъ невѣждъ, какъ мы, составлять и писать письма -- было не легкое дѣло. Послѣ долгихъ и напрасныхъ усилій они, наконецъ, обратились ко мнѣ и, къ моему величайшему удивленію, стали просить меня взять на себя трудъ сочиненія любовныхъ посланій. Не понимаю, почему моему генію они болѣе довѣряли, чѣмъ своему; но какъ-бы то ни было, я принялся за работу, и работа эта доставляла мнѣ какое-то странное, непонятное удовольствіе. Прежде одинъ видъ письменныхъ принадлежностей возбуждалъ во мнѣ непобѣдимую скуку, а теперь я съ большимъ наслажденіемъ брался за перо. Это наслажденіе зависѣло, главнымъ образомъ, отъ того, что самъ я былъ совершенно чуждъ тѣмъ чувствамъ, которыя съ такимъ краснорѣчіемъ изливалъ въ письмахъ. Я могъ фантазировать сколько душѣ моей было угодно... Такъ-какъ я ничего не скрывалъ отъ матери, то, разумѣется, я показывалъ ей эти прекрасные образцы моего краснорѣчія, прося ее высказать о нихъ свое безпристрастное мнѣніе, и она никогда мнѣ въ этомъ не отказывала. Что-же касается влюбленныхъ, то они оставались всегда очень довольны моею прозою, находя въ ней изображеніе пожирающихъ ихъ страстей. Таковы были мои первые литературные опыты..."
   Очень жаль, что ни у матери Кинэ, ни у кого изъ его друзей и знакомыхъ не сохранилось ни одного образчика этихъ "первыхъ литературныхъ опытовъ". Въ исторіи его умственнаго развитія они, безспорно, играютъ весьма важную роль. Въ нихъ одиннадцати-лѣтній мальчикъ начинаетъ испытывать свои силы по части "сочинительства", -- сочинительства въ самомъ прямомъ смыслѣ этого слова. Онъ сочиняетъ, при помощи дурно и безпорядочно питаемой фантазіи, чувства, которыхъ не только никогда не испытывалъ, по о которыхъ даже никакого понятія не могъ имѣть. Не будучи влюбленнымъ даже на-столько, на-сколько были влюблены его товарищи, онъ напускаетъ на себя влюбленность; онъ притворяется нѣжнымъ и восхищеннымъ, не испытывая въ дѣйствительности ни нѣжности, ни восхищенія. Люди окружающіе его, вмѣсто того, чтобы поднять на смѣхъ эти "сочинительскія" упражненія, вмѣсто того, чтобы объяснить ему, какъ глупо и нелѣпо лгать передъ самимъ собою, какъ вредно и безнравственно пріучаться говорить, даже въ шутку, то, чего не чувствуешь, поддерживали и поощряли его своими необдуманными похвалами. Неожиданный успѣхъ долженъ былъ пріятно щекотать самолюбіе мальчика и побуждать его къ дальнѣйшимъ упражненіямъ въ томъ-же родѣ. И такимъ образомъ въ немъ начала вырабатываться мало-по-малу привычка мыслить и изображать свои чувства въ преувеличенномъ, ненатуральномъ видѣ, разукрашая ихъ цвѣтами краснорѣчія и вымыслами фантазіи. Эта привычка, какъ и большая часть привычекъ, усвоиваемыхъ нами въ раннемъ дѣтствѣ, осталась при лемъ на-всегда, и мы увидимъ ниже, какъ отразилось ея вліяніе на его литературныхъ работахъ.
   Любовныя посланія, несмотря на все ихъ краснорѣчіе, оставались обыкновенно безъ отвѣта. "Мнѣ приходилось весь матеріалъ для нихъ черпать исключительно въ собственномъ воображеніи; оно было неистощимо. Но увы! моимъ товарищамъ надоѣло влюбляться и мнѣ волею-неволею пришлось прекратить мои эпистолярныя упражненія".
   "Послѣдній ресурсъ, дававшій нѣкоторую пищу нашему бѣдному воображенію, изсякъ. Мы рѣшительно не знали, чѣмъ-бы намъ занять его. Но вдругъ пронесся слухъ, который снова оживилъ насъ. Разъ вечеромъ у отца моего собрались гости; играли въ бостонъ. Входитъ какой-то господинъ, только-что пріѣхавшій изъ Бурга. "Слышали вы новость? говоритъ онъ, -- императоръ вернулся съ о-на Эльбы!" При этихъ словахъ жена су-префекта падаетъ въ обморокъ; бѣгутъ за уксусомъ, за спиртомъ. "Этого было вполнѣ достаточно, чтобы новость, сообщенная пріѣзжимъ, дошла до насъ. И Богу извѣстно, на-сколько мы были уже приготовлены къ пей!" "До сихъ поръ имперія представлялась мнѣ чѣмъ-то безличнымъ. Она являлась мнѣ въ видѣ армій, бивуаковъ, толпы солдатъ. Но съ этой минуты она воплотилась для меня въ живую, конкретную личность, въ Наполеона. Теперь уже не французская армія вообще, а онъ, только онъ одинъ и интересовалъ меня. Его фигура рельефно выдѣлялась изъ груды повозокъ и сваленныхъ пушекъ, изображенныхъ на картинкахъ нашихъ жалкихъ альманаховъ, -- картинкахъ, которыми исчерпывались всѣ мои историческія познанія. Теперь я видѣлъ во всемъ только его одного. Это было чувство совершенно для меня новое. Онъ высадился на берегъ -- въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія! но какъ онъ пройдетъ черезъ всю Францію? Вѣдь почти одинъ! Боже, сколько опасностей грозитъ ему на каждомъ шагу! Ахъ, если-бы онъ, по крайней мѣрѣ, прошелъ черезъ вашъ городокъ! Какъ-бы мы его приняли! Каждый день возрастали мои надежды, а вмѣстѣ съ ними увеличивались и мои тревоги, мои мучительныя опасенія. Хоть-бы знать, спасся-ли онъ? Со всѣхъ сторонъ столько противорѣчивыхъ новостей. Одни увѣряютъ, что онъ побѣжденъ, другіе -- что онъ побѣдилъ. Упорнѣе всего держится слухъ, будто онъ взятъ въ плѣнъ. Разсказываютъ даже о желѣзной клѣткѣ. Я до сихъ поръ не могу понять, какъ могъ слабый умъ ребенка выдержать всѣ тѣ волненія и потрясенія, которыя я пережилъ въ эти двѣнадцать дней!" (стр. 167.)
   Какъ-то вечеромъ въ городъ пришелъ какой-то полкъ. Одинъ изъ полковыхъ офицеровъ долженъ былъ остановиться у отца Кинэ. "Мы сидѣли'"-за столомъ, разсказываетъ Кинэ,-- когда онъ постучался къ намъ въ дверь и предъявилъ свой квартирный листъ. Отецъ усадилъ его подлѣ себя за столъ. Но офицеръ не хотѣлъ ни пить, ни ѣсть. Онъ былъ чѣмъ-то страшно разстроенъ. Ласковый пріемъ, повидимому, расположилъ его къ намъ, и онъ открылъ вамъ свою душу. Онъ въ отчаяніи: ему приходится дѣлать выборъ между честью, съ одной стороны, и сердечною привязанностью, съ другой. Онъ старый солдатъ, прославившійся въ прошломъ году защитою Гюнингена, онъ присягнулъ королю и онъ не хочетъ измѣнить присягѣ. Но въ какомъ онъ ужасномъ положеніи! Роковая минута приближается; они дошли до того мѣста, гдѣ перекрещиваются двѣ дороги -- дорога бургонская и дорога въ Бурбоне. По первой дорогѣ идетъ императоръ; онъ обязанъ не допустить солдатъ идти къ нему на-встрѣчу; онъ исполнитъ свою обязанность, онъ попытается. Но увѣнчастся-ли попытка успѣхомъ? Онъ сомнѣвается и это сомнѣніе приводить его въ отчаяніе. Близость "орловъ" обаятельно дѣйствуетъ на солдата.". Мальчикъ съ жадностью вслушивается въ каждое слово. Онъ ни минуты не сомнѣвается, что солдаты пойдутъ за его героемъ. На другой день, рано утромъ, онъ уже на площади. Полкъ выстроился и, по командѣ офицеровъ, выступилъ въ походъ; куда онъ пошелъ? Увы, онъ пошелъ по дорогѣ въ Бурбоне... Но мальчикъ знаетъ, что солдаты вернутся; онъ бѣжитъ за ними; на его фуражкѣ красуется уже трехцвѣтная кокарда; онъ приклеилъ ее себѣ еще въ городѣ, но, боясь огорчить родителей, искусно спряталъ подъ букетомъ фіалокъ. Не долго ему пришлось бѣжать. "Обогнувъ длинную стѣну, я увидѣлъ, разсказываетъ онъ,-- толпу людей, быстро шедшихъ мнѣ на-встрѣчу. Что это были за люди? Среди нихъ по было видно ни одного офицера. Это были вчерашніе солдаты. Они отказались идти далѣе, они требовали, чтобы ихъ вели къ ихъ императору. Напрасно офицеры приказывали, просили, умоляли. Они ихъ оставили и пошли одни. Впереди шелъ сержантъ. Увидя меня, онъ закричалъ: "мальчикъ, дай мнѣ твою кокарду!" Разумѣется, я не заставилъ себя просить. Въ награду за это я имѣлъ честь войти въ городъ рядомъ съ сержантомъ, во главѣ полка. Намъ нужно было проходить какъ-разъ мимо окопъ нашего дома. Но теперь я уже не боялся. Чего мнѣ было бояться? Кругомъ себя я ничего но видѣлъ, ничего не слышалъ. Я не чувствовалъ земли подъ ногами! Полкъ несъ мою кокарду!"
   Эдгаромъ Кинэ и всѣми его товарищами снова овладѣла какая-то лихорадочная, безпокойная суетливость. Опять началась для нихъ пора шовинистскихъ увлеченій, надеждъ и восторговъ. Одна изъ пансіонскихъ "красавицъ", умилостивленная волосяными колечками, повергнутыми къ ея стопамъ ея обожателями, презентовала имъ трехцвѣтное знамя, обшитое великолѣпною золотою бахромою. Мальчики были внѣ себя отъ радости. Теперь у нихъ есть талисманъ и съ его помощью они поднимутъ все окрестное населеніе. И вотъ, точное одержимые какимъ-то бѣсомъ, стали они бѣгать по лѣсамъ, полямъ, лугамъ, и, высоко потрясая своимъ знаменемъ, призывали крестьянъ соединиться съ ними и идти на защиту императора, "а когда мы подходили къ какой-нибудь деревнѣ, мы что есть мочи начинали орать:
   
   "Il faut partir, Agnès ordonne,
   Adieu plaisirs, adieu repos" *).
   *) "Нужно отправляться, Агнеса велитъ; прощайте радости, прощай покой!"
   
   Это была первая пѣсня Беранже, которая дошла до насъ; разумѣется, имени автора мы не знали. Какъ велико было мое удивленіе, когда я увидѣлъ, что крестьяне не оставляютъ плуга, пастухи не бросаютъ стадъ и не идутъ за нами. А пѣли мы съ такимъ увлеченіемъ, что, казалось, даже горы должны-бы были сдвинуться съ мѣста. Когда мы доходили до куплета:
   
   "Anglais, que le nom de ma belle
   Dans vos rangs porte la terreur!" *)
   **) "Англичане, пусть имя моей красавицы внесетъ страхъ въ ряды ваши".
   
   нашъ голосъ достигалъ такой силы, что пугалъ даже эхо!"
   Императоръ, военная слава, месть врагамъ -- вотъ около чего вертѣлись всѣ ихъ помыслы, всѣ ихъ заботы и печали. Ни о чемъ другомъ они не думали, ни о чемъ другомъ они и понятій никакихъ не имѣли. "Я, разсказываетъ Кинэ,-- съ малѣйшими подробностями могу воспроизвести въ своей памяти всѣ самыя ничтожнѣйшія событія того времени, но я не сохранилъ рѣшительно никакихъ воспоминаній о выборахъ, напр., депутатовъ въ собраніе Ста дней. Не только ни одно слово народныхъ представителей не доходило до нашихъ ушей, но мы не знали даже и именъ ихъ. Все, что я помню, это назначеніе къ намъ новаго мэра, но и то потому, что день его вступленія въ должность былъ днемъ праздника для всего городка. Для насъ, какъ и для толпы, идея свободы отождествлялась съ представленіемъ о красивыхъ мундирахъ и статныхъ гренадерахъ, за которыми въ отдаленіи, въ какой то недоступной сферѣ, красовалась фигура императора, гарцующаго на бѣлой лошади".
   Среди этого удушливаго года военныхъ фантасмагорій и имперіялистскаго фетишизма дѣти прожили всѣ сто дней, не замѣчая времени, не чувствуя земли подъ ногами, не обращая ни малѣйшаго вниманія ни на внутреннія, ни на внѣшнія событія, разыгрывавшіяся передъ самымъ ихъ носомъ. Ватерлоо нагрянуло какъ снѣгъ на голову: императоръ разбитъ, взятъ въ плѣнъ, сосланъ! Можно себѣ представить, какое страшное, подавляющее впечатлѣніе произвела эта новость на, юныхъ бонапартистовъ. Варіанты, въ которыхъ она передавалась имъ, отличались крайнимъ однообразіемъ; всѣ они гласили, что императоръ палъ жертвою возмутительной, вѣроломной измѣны. Понятно, это еще болѣе воспламеняло дѣтскія сердца восторженною преданностью ихъ павшему герою. А тутъ опять явились непрошеные гости -- австрійцы. Но теперь они вели себя совершенно иначе, чѣмъ прежде; теперь они чувствовали себя полными господами и во считали нужнымъ стѣсняться съ своими хозяевами. Ихъ безцеремонная притязательность и варварская грубость, съ одной стороны, а съ другой -- безпощадная реакція, повсемѣстно начавшаяся со вторичнымъ водвореніемъ Бурбоновъ, нагнали на обывателей какую-то панику. Каждый старался если не быть, то, по крайней мѣрѣ, казаться "тише воды, ниже травы". Повсюду воцарилось гробовое молчаніе; недавніе порывы, увлеченія, надежды исчезли, казалось, безвозвратно. Вчерашняя жизнь, полная кипучей, хотя и безалаберной дѣятельности, смѣнилась вялымъ, скучнымъ, мертвеннымъ прозябаніемъ. "Всѣ кругомъ насъ, разсказываетъ Кинэ,-- испытывали какую-то глубокую тоску. Могъ-ли и я, въ свою очередь, не ощущать ее? Я видѣлъ теперь, какъ отрицалось и проклиналось все то, передъ чѣмъ до сихъ поръ я идолопоклонничалъ. Святое для меня вчера сегодня служило для всѣхъ предметомъ ужаса. Мнѣ пришлось зарыть въ землю сперва мою трехцвѣтную кокарду, а затѣмъ и бонапартистское знамя. Въ саду у меня была устроена цвѣтная куртинка въ видѣ орла. Голова его была усажена резедою, корпусъ -- базиликою, крылья -- фіалками. Теперь я долженъ былъ вырвать и выбросить всѣ эти цвѣты".
   "Въ особенности меня смущала та быстрота, съ которою почти въ одну ночь такъ радикально измѣнились понятія людей: вчерашняя честь, добродѣтель обратилась сегодня въ преступленіе и безчестіе. Но дѣло не ограничилось одними понятіями и вещами,-- реакція поразила близкихъ, любимыхъ мною людей Прежде всего нашъ школьный учитель, драгунскій капитанъ, былъ высланъ изъ Франціи. Затѣмъ въ нашъ домъ нагрянули жандармы и стали искать у насъ члена конвента. Рылись даже въ моей постели. Его нашли на сѣновалѣ и отвели въ тюрьму. И всѣ мои герои, возвратившіеся домой, третировались какъ простые разбойники. И какъ поучительна была для меня эта поучительная перемѣна, совершившаяся въ такое короткое время! Самыя лица людей перемѣнились, но что въ особенности приводило меня въ отчаяніе -- это всеобщее молчаніе. Боялись произносить даже слова, которыя въ прошломъ году еще возбуждали въ насъ столько надеждъ: отецъ-фіалка (père la violette), маленькій капралъ. Мнѣ казалось, да это такъ и было въ дѣйствительности, что все стало теперь другимъ: люди, вещи, самый языкъ. Перемѣну въ обстоятельствахъ я еще могъ себѣ объяснить, но какимъ образомъ могли до такой степени перемѣниться мысли, способъ выраженій, самыя физіономіи -- этого я не въ силахъ былъ понять.
   "Впечатлѣніе, произведенное на меня этою метаморфозою, было такъ сильно, что я не въ состояніи былъ отрѣшиться отъ него во всю мою жизнь. Даже въ тѣ рѣдкія минуты, когда мнѣ хотѣлось вѣрить въ постоянство вещей, я чувствовалъ всю ихъ превратность, особенно превратность человѣческихъ дѣлъ. Прошедшее лишало меня возможности наслаждаться настоящимъ. И какъ ни покажется это страннымъ, а между тѣмъ это совершенно вѣрно: я только тогда освободился отъ тягостнаго ожиданія вѣчныхъ перемѣнъ, только тогда пріобрѣлъ полную ясность духа и испыталъ чувство довольства, когда мнѣ уже нечего было ни спасать, ни защищать, когда меня поглотила бездна".
   "Отъ этихъ печальныхъ дней конца осени 1815 г., -- дней, за которыми послѣдовало столько другихъ, точь-въ-точь на нихъ похожихъ, у меня сохранилось пріятное воспоминаніе только объ одномъ слѣдующемъ случаѣ. Бѣлый тероръ былъ въ полномъ разгарѣ. Обыватели нашего городка получили предписаніе илюминовать свои дома въ ознаменованіе торжества по поводу паденія Наполеона и возстановленія законнаго короля. Разумѣйся, всѣ поспѣшили исполнить это требованіе. Городъ былъ освѣщенъ точно днемъ. При наступленіи ночи я спустился съ своей лодки и вышелъ на улицу съ весломъ въ рукѣ. Поднимаю глаза и съ удивленіемъ вижу, что всѣ дома кругомъ, не исключая и нашего, залиты огнемъ. Нашъ домъ ничѣмъ не уступалъ сосѣднимъ... Въ одну секунду бросаюсь я наверхъ по лѣстницѣ, открываю окна и тушу огни. Я не ограничиваюсь только тѣмъ, что тушу шкалики: я ихъ разбиваю и топчу ногами. Домъ нашъ погружается въ непроглядный мракъ... Обыватели, разумѣется, были страшно скандализированы, но еще больше удивлены; многіе изъ нихъ, несмотря на все свое негодуваніе, въ глубинѣ души вполнѣ сочувствовали моему поступку. Въ это время королевскій прокуроръ объѣзжалъ улицы. Энтузіазмъ жителей приводитъ его въ восторгъ... и вдругъ его взоры останавливаются на темномъ фасадѣ нашего дома, неосвѣщенномъ ни единою плошкою. Узнавъ наскоро, въ чемъ дѣло, онъ спѣшитъ къ су-префекту, у котораго долженъ былъ проводить этотъ вечеръ мой отецъ. Дѣйствительно, онъ застаетъ тамъ отца, спокойно игравшаго въ карты. "Знаете-ли вы, какую штуку выкинулъ вашъ сынокъ?.." Представьте себѣ, что за этимъ послѣдовало. Даже гости, наиболѣе возмущавшіеся моею дерзостью, и тѣ пришли въ ужасъ при мысли о той карѣ, которая, по ихъ мнѣнію, должна была меня постигнуть. Я, съ своей стороны, съ покорностью ждалъ своей судьбы, и, въ ожиданіи ея, заснулъ. Но ни въ этотъ вечеръ, ни на другой, ни на третій день, никогда мой отецъ не заговаривалъ со мною объ этомъ происшествіи. Впослѣдствіи я узналъ отъ матери, что мой поступокъ очень ему понравился и онъ много смѣялся съ нею надъ произведеннымъ имъ эфектомъ".
   Это была послѣдняя вспышка дѣтскаго бонапартизма. Мирная, скучная, однообразно-тихая мѣщанская жизнь не давала теперь уже никакихъ матеріаловъ для военно-патріотическихъ увлеченій, никакой пищи для юношеской фантазіи. Притомъ и въ педагогическихъ воззрѣніяхъ "отцовъ" произошелъ столь-же внезапный и радикальный переворотъ, какъ и въ ихъ воззрѣніяхъ политическихъ. Вчера еще они смотрѣли сквозь пальцы на воинственныя забавы своихъ дѣтей, на ихъ пристрастіе къ солдатчинѣ и нескрываемое отвращеніе ко всякаго рода мирнымъ занятіямъ и искуствамъ. Имъ очень даже пришлись по вкусу ихъ мечты о военной славѣ, ихъ расположеніе къ казарменной жизни, ихъ задорное, драчливое настроеніе; такихъ именно дѣтей требовала имперія; они какъ нельзя болѣе подходили подъ стать господствовавшему военному режиму. Мысль о непрочности этого господства, о возможности крутого переворота во внутренней и внѣшней политикѣ Франціи и на умъ не приходила "отцамъ". Могущество Наполеона казалось непоколебимымъ. Даже родители Кинэ были, повидимому, до такой степени увѣрены въ незыблемости установленнаго имъ порядка, что не считали нужнымъ препятствовать сыну плыть по теченію, не считали нужнымъ бороться съ тѣми шовинистскими и бонапартистскими увлеченіями, подъ вліяніемъ которыхъ онъ, по его собственнымъ словамъ, "съ каждымъ днемъ все болѣе грубѣлъ и дичалъ".
   "Мои родители, говоритъ Кинэ,-- весьма благоразумно разсуждали, что подобное воспитаніе лучше всего можетъ подготовить ребенка къ той жизни, которую имперія предназначала для насъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ всѣхъ насъ не ожидала преждевременная, кровавая смерть въ какомъ-нибудь безвѣстномъ, отдаленномъ уголкѣ? Не слѣдовало-ли-же пріучать насъ съ ранняго дѣтства къ военной жизни? Къ чему было мучить насъ ученіемъ, когда намъ оставалось всего нѣсколько лѣтъ жизни, когда большинство, по всей вѣроятности, не могло даже разсчитывать дожить до полной возмужалости? Моя мать говорила со мною объ этомъ съ такою-же откровенностью, какъ и обо всемъ. И сколько убѣдительной силы, ума, рѣшимости и горечи было въ ея словахъ! И теперь, какъ и тогда, я нахожу, что она была вполнѣ права". Но вотъ Наполеонъ палъ, "мои родители (какъ и всѣ прочіе родители) поняли, что великая перемѣна, совершившаяся въ нашей политической жизни, неизбѣжно должна вызвать подобную-же перемѣну и въ частномъ быту, и въ воспитаніи. Они поняли, что настало время положить конецъ моей безалаберной "боевой" жизни, оградить меня отъ вліянія солдатъ и военноплѣнныхъ. Съ этой минуты стали серьезно поговаривать о необходимости отдать меня въ колегію. Для начала рѣшились помѣстить меня въ колегію Бурга, ближайшаго къ намъ городка. Это рѣшеніе поразило меня, какъ громомъ; я совершенно не былъ къ нему подготовленъ. Въ 1815 году (когда Кинэ пошелъ 12-й годъ) оно было съ буквальною точностью приведено въ исполненіе".
   

VIII.

   Время, проведенное Кинэ въ бургской колегіи (съ 1815 -- 1817 г.), оставило въ немъ самое тяжелое, непріятное воспоминаніе. "Когда двери колегіи закрылись за мною. мною овладѣло чувство какого-то ужаса, и это чувство -- чувство, испытываемое всякимъ узникомъ, -- съ теченіемъ времени не только не ослабѣло, а, напротивъ, еще болѣе усилилось. Для меня началась новая жизнь, безсодержательная, однообразная, безплодная, подавшая мнѣ ни одного счастливаго дня; все, что я получалъ прежде отъ непосредственнаго соприкосновенія съ живою практическою дѣйствительностью, я долженъ былъ промѣнять теперь на кое-какія отрывочныя книжныя знанія. Мои родители жили въ двухъ шагахъ отъ Бурга, но я ихъ совсѣмъ не видѣлъ. Я почти никогда не выѣзжалъ изъ города, а если иногда это и случалось, то короткія минуты, проведенныя мною на свободѣ, только еще болѣе возбуждали во мнѣ чувство отвращенія къ моей тюрьмѣ. Воспитаніе прекратилось; началось обученіе, вынужденное, обязательное, невыносимо-скучнос. Когда я даже теперь думаю объ этомъ полѣномъ времени, мною снова овладѣваетъ давящая тоска". "Чувство неволи не покидало меня ни на единую секунду. Прежняя свобода смѣнилась вѣчнымъ принужденіемъ; я стѣснялся и передъ учителями, и передъ товарищами, и даже передъ самимъ собою. Я самъ себя не могъ узнать. Чуть только кончались скучныя классныя занятія, я взбирался на верхъ вала, окружавшаго нашъ домъ, откуда открывался видъ на деревню. Стоя на валу, я съ грустью смотрѣлъ на наши лѣса и считалъ камни полуобрушившейся стѣны, черезъ которую можно было учинить побѣгъ изъ колегіи. Мечты о побѣгѣ доставляли мнѣ высочайшее наслажденіе, и я непремѣнно осуществилъ-бы ихъ, если-бы меня не удерживала боязнь огорчить родителей. Иногда насъ выводили изъ нашей тюрьмы за городъ погулять. Но и во время этихъ прогулокъ сознаніе моей певоли не покидало меня, и то, что прежде приводило меня въ восторгъ, не доставляло мнѣ теперь ни малѣйшаго удовольствія..." "Сожалѣніе о потерянной свободѣ наполняло мою душу тоскою и стыдомъ. Неволя достаточно объясняетъ чувство тоски; но откуда явился стыдъ? Я думаю, его можно объяснить лишь тѣмъ состояніемъ умственнаго и нравственнаго оцѣпенѣнія, въ которое я теперь впалъ. Я былъ оторванъ отъ всѣхъ тѣхъ живыхъ источниковъ, изъ которыхъ я черпалъ матеріалы для своего духовнаго развитія. Нравственные уроки семьи, и въ особенности матери, непосредственное вліяніе народной жизни не существовали для меня теперь; чисто-механическія классныя занятія, -- занятія, невозбуждавшія во мнѣ ни малѣйшаго интереса,-- отупляли мой умъ. Ни одного искренняго, дружескаго, задушевнаго слова! У меня не было подъ руками даже книгъ любимыхъ мною авторовъ; прямо съ Шекспира я напалъ въ Эстеллу и Неморипа Флоріапа... Я становился самъ себѣ противенъ. Напрасно старался я вызвать въ своей душѣ прежніе благородные порывы. Безъ вліянія и поддержки матери я былъ совершенно неспособенъ возвыситься до нихъ, сберечь ихъ въ своемъ сердцѣ. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, сознавая свое безсиліе, я рѣшился жить, какъ всѣ, но это мнѣ плохо удавалось, потому что я никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли о своемъ паденіи... Воспоминаніе о прежней свободѣ некстати смущало мой умъ; я былъ очень плохимъ рабомъ, хотя считалъ своею священнѣйшею обязанностью быть рабомъ прилежнымъ..."
   Двѣнадцати-лѣтній мальчикъ чувствовалъ себя одинокимъ среди шумной толпы веселыхъ товарищей, онъ не имѣлъ съ ними ничего общаго, онъ чуждался ихъ. Очевидно, среда, въ которую онъ попалъ, совершенно не походила на ту, изъ которой онъ только-что вышелъ. "У меня не было съ ними (т. е. съ товарищами), говоритъ онъ самъ,-- никакихъ общихъ идей. Они вполнѣ уже сжились и приспособились къ той дисциплинѣ, которая возбуждала во мнѣ такое отвращеніе. Ни одна изъ моихъ исторій не интересовала ихъ".
   Со времени паденія Наполеона, со времени шовинистско-патріотическихъ увлеченій молодежи не прошло еще и двухъ лѣтъ, а реакція, какъ видите, сдѣлала уже свое дѣло. Запуганные родители и воспитатели не менѣе полиціи усердствовали по части "вытравливанія" изъ впечатлительныхъ умовъ своихъ дѣтей недавнихъ "тлетворныхъ воспоминаній" и "преступныхъ увлеченій". Портреты, статуи Наполеона были изгнаны не только изъ общественныхъ мѣстъ, но даже изъ частныхъ жилищъ. Такому-же остракизму подверглись и всѣ символы, прямо или косвенно наводившіе на мысль объ имперіи, ея воинахъ, ея славѣ. "Такимъ образомъ, говоритъ Кинэ, -- наши воспоминанія ни въ чемъ не находили себѣ пищи и поддержки. Несмотря на то, что мы были современниками Наполеона, физіономія его была намъ тогда гораздо меньше знакома, чѣмъ теперь. О немъ запрещено было говорить; вынужденные молчать, мы начинали его забывать". "И я, продолжаетъ Кинэ.-- поступилъ въ этомъ случаѣ совершенно такъ-же, какъ и всѣ". Имя, образъ его "героя" отошли мало-помалу на задній планъ, зарылись въ кучѣ другихъ воспоминаній, утратили всякое значеніе для его внутренней жизни; однако, и у него, какъ и у большинства его сверстниковъ, это забвеніе было лишь временное, вынужденное. Вѣсть о смерти Наполеона (въ 1821 г.) снова воскресила въ ихъ умахъ императорскую легенду, только уже не въ прежней грубой, солдатской редакціи, а въ другой, болѣе просвѣщенной, утонченной и либеральной. По словамъ Кинэ, въ ссмилѣтній промежутокъ забвенія наполеоновская идея претерпѣла странный метаморфозъ: изъ идеи славы и военнаго деспотизма она превратилась въ идею славы и гражданской свободы. Какъ совершился этотъ переворотъ, современники Кинэ сами этого не знали и не понимали: онъ совершился безъ участія ихъ воли и сознанія, совершился, такъ-сказать, самъ собою. Однако, "Исторія идей" Кинэ даетъ намъ возможность указать въ общихъ чертахъ на главнѣйшія причины этого удивительнаго явленія,-- явленія, въ высшей степени знаменательнаго для характеристики умственнаго настроенія людей 30-хъ и 40-хъ годовъ.
   Хотя и существовало запрещеніе говорить о Наполеонѣ, однако, это запрещеніе не распространялось на тѣхъ, кто желалъ его ругать. И, разумѣется, въ порицателяхъ недостатка не было. Правительство поощряло ихъ и предоставляло имъ полную свободу въ выборѣ сюжетовъ для ругани. Памфлетисты воспользовались этой свободой, какъ умѣли. Ругать его какъ частнаго человѣка, осмѣивать его домашнюю жизнь, его человѣческіе слабости и пороки, выставлять въ разукрашенномъ видѣ его трусость, его вѣроломство, лживость, жестокосердіе, его самолюбіе и его непредусмотрительность,-- этого имъ было мало. Они нападали на него, какъ на императора, какъ на самовластнаго тирана, поправшаго народныя права, какъ на ненавистника свободы. Людямъ, выросшимъ въ военной дисциплинѣ, вымуштрованнымъ по-казарменному, считавшимъ высочайшею добродѣтелью безпрекословное повиновеніе, людямъ, привыкшимъ смотрѣть на себя только какъ на солдатъ, -- этимъ людямъ начали вдругъ объяснять, что будто и у нихъ есть какія-то права, что они не безсловесное стадо, предназначенное къ поголовному избіенію, что они существа разумныя и мыслящія, что жизнь ихъ неприкосновенна и что государство, гарантируя ее, обязано обезпечить ямъ и извѣстную долю гражданской свободы. "Право", "свобода", "неприкосновенность",-- какъ странно должны были звучать эти слова въ ушахъ дѣтей-солдатъ, незнавшихъ, по увѣренію Кинэ, никакого другого языка, кромѣ языка деспотизма. Однако, они скоро къ нимъ привыкли и внесли ихъ въ свой лексиконъ. Вмѣстѣ съ новыми словами въ головы незамѣтно вошли и новыя понятія. Правительство, на первыхъ порахъ, не смущалось этимъ; оно надѣялось, что при ихъ помощи популярность наполеоновской легенды будетъ окончательно и безвозвратно подорвана. По оно ошиблось въ разсчетѣ. Новыя слова, новыя понятія находились, какъ извѣстно, въ радикальнѣйшемъ противорѣчіи съ правительственною практикою. Подрастающія дѣти очень скоро должны были почувствовать это противорѣчіе, и разъ они его созвали, въ ихъ душѣ пробудился протестъ, пробудилось чувство недовольства существующимъ режимомъ. Правительство-же, съ своей стороны, дѣлало все, что только были въ его власти, для того, чтобы еще болѣе разжечь это недовольство, усилить этотъ протестъ. А такъ-какъ большая часть его реакціонныхъ мѣръ была главнымъ образомъ направлена противъ учрежденій, съ которыми, правильно или неправильно, но связывалось имя императора, такъ-какъ его имя служило какимъ-то пугаломъ реакціи, то нѣтъ ничего удивительнаго, что это пугало стало представляться теперь подрастающей молодежи (сверстникамъ Кинэ) совершенно въ новомъ свѣтѣ. Прежде, въ періодъ военно-патріотическихъ увлеченій, ихъ представленія объ императорѣ тѣсно связывались, почти отождествлялись въ ихъ умѣ съ представленіями о войнахъ, побѣдахъ, казарменномъ разгулѣ и казарменной дисциплинѣ; теперь, въ періодъ вторженія въ ихъ головы новыхъ словъ и новыхъ понятій, императоръ началъ представляться имъ, какъ воплощенная противоположность господствующей реакціи. Реакція была самовластна, деспотична, невѣжественна, тупоумна, и она ею преслѣдовала, онъ былъ ея bête noire, и, конечно, это потому, что она видѣла въ немъ самаго опаснаго своего врага. Но что всего опаснѣе для самовластія, какъ не свобода, что всего опаснѣе для невѣжества, какъ не свѣтъ истины, свѣтъ знаній и пауки? Чего рутина боится болѣе, чѣмъ чортъ ладона, какъ не новыхъ идей? Такимъ образомъ, съ представленіемъ о Наполеонѣ стали незамѣтно связываться представленія о глашатаѣ и провозвѣстникѣ новыхъ идей, о борцѣ и защитникѣ свободы народовъ, о непримиримомъ врагѣ невѣжества, застоя, рутины {}. Конечно, это была только илюзія, илюзія, лживость которой самъ Кинэ прекрасно сознавалъ, однако это сознаніе нисколько не мѣшало ему, какъ по мѣшало, вѣроятно, и многимъ другимъ, увлекаться ею. О.ча, разсказываетъ Кинэ, "примиряла мой культъ Наполеона съ моею жаждою къ свободѣ. Не мы спускались до Наполеона, а онъ возвышался до насъ. И зачѣмъ намъ было отвергать его? Какой вредъ могъ произойти оттого, что мы видѣли въ немъ воплощеніе нашихъ надеждъ и желаній? Само собою понятно, что мы примирялись не съ дѣйствительнымъ монархомъ, вышедшимъ изъ гроба., а съ его мертвою тѣнью, съ его призракомъ".
   Для сверстниковъ Кинэ это "примиреніе" въ значительной степени должно было облегчаться тѣмъ обстоятельствомъ, что самимъ имъ не приходилось выносить на собственной шкурѣ всѣхъ прелестей наполеоновскаго режима; они сохранили о немъ гораздо болѣе пріятныхъ, чѣмъ непріятныхъ воспоминаній. Имъ жилось тогда такъ весело, такъ вольно, такъ хорошо. И вѣдь въ то время никто, даже самые близкіе имъ люди, ни разу не заикнулись имъ ни о какомъ деспотизмѣ, ни о какомъ "попраніи правъ", ни о какой "свободѣ". Все кругомъ хвалило и славословило "великаго", "непобѣдимаго" императора; все благопріятствовало образованію въ ихъ дѣтскомъ умѣ тѣсной связи между представленіемъ о Наполеонѣ и представленіемъ о чемъ-то "высокомъ", "славномъ". И связь эта оказалась до такой степени
   Извѣстно, что подобныя воззрѣнія на Наполеона, въ смягченномъ, конечно, видѣ, какъ ни мало они соотвѣтствовали дѣйствительности, нашли себѣ мѣсто даже въ нѣкоторыхъ ученыхъ грудахъ либерально-буржуазныхъ историковъ, не только французскихъ (напр. Тьеръ), но и иностранныхъ (напр. Гервинусъ), прочною, что никакія ухищренія реакціонныхъ памфлетистовъ не въ силахъ были ее разрушить. Вотъ почему имъ на-столько-же легко было слить Наполеона, съ своими буржуазно-либеральными идеалами, на-сколько было трудно представить его въ томъ звѣриномъ образѣ, въ какомъ представляла его реакція. Притомъ-же и представленія-то самой реакціи не отличались ни выдержанностью, ни послѣдовательностью. Она взводила на императора и его сторонниковъ самыя противоположныя обвиненія. То это были вѣроломные тираны, народные угнетатели и обманщики, то -- опасное исчадіе революціи, свирѣпые демагоги, антихристовы предтечи, разрушители алтарей и троновъ и т. п. Обвиненія послѣдняго рода гораздо болѣе гармонировали съ нравственнымъ достоинствомъ продажныхъ клевретовъ реакціи, въ нихъ слышалась несравненно болѣе искренняя, задушевная нотка, чѣмъ въ первыхъ, а потому имъ и вѣры давалось больше.
   Таковы въ общихъ чертахъ причины, незамѣтно видоизмѣнившія въ умахъ поколѣнія Кинэ наполеоновскую идею изъ идеи военной славы, патріотическаго шовинизма -- въ идею гражданской свободы, мирпо-буржуазнаго либерализма. Однако, эта метаморфоза, какъ мы сказали, совершалась крайне медленно, постепенно, и въ тотъ періодъ жизни Кинэ, который мы теперь разсматриваемъ, она вступала только въ свой первый фазисъ, -- въ фазисъ забвенія и полнаго отреченія отъ прошлаго. Не всѣ, разумѣется, забывали и отрекались одинаково скоро и одинаково легко; одни привыкали къ новымъ порядкамъ и воззрѣніямъ безъ малѣйшихъ усилій, почти не замѣчая даже происшедшей вокругъ ихъ перемѣны; другимъ, напротивъ, долго, очень долго не удавалось вытѣснить изъ ума недавнія воспоминанія и всецѣло отдаться новому теченію. Къ числу этихъ другихъ принадлежалъ и Кинэ. Онъ все или почти все помнилъ въ то время, какъ его товарищи по колегіи все давно забыли. Вотъ отчего онъ и не могъ сойтись съ ними. Ни онъ ихъ во понималъ, ни они его. Отдалившись отъ товарищей, не находя ни малѣйшаго интереса, въ своихъ классныхъ занятіяхъ, не чувствуя ни малѣйшей симпатіи къ своимъ тюремщикамъ -- педантамъ-педагогамъ, не имѣя подъ руками никакихъ даже порядочныхъ книгъ, поставленный внѣ непосредственнаго вліянія матери, Кинэ замкнулся въ своемъ внутреннемъ мірѣ, въ мірѣ фантастическихъ грезъ и безпредметныхъ мечтаній. Умъ его, посаженный на скудную школьную діэту, пребывалъ въ какой-то сонной дремотѣ, за то тѣмъ сильнѣе работало воображеніе. Крайнее однообразіе внѣшнихъ впечатлѣній, крайняя бѣдность и безсодержательность умственной жизни, ограничивали, однако, дѣятельность послѣдняго почти исключительно сферою начавшихъ уже пробуждаться въ мальчикѣ животно-половыхъ инстинктовъ. Подъ вліяніемъ ихъ смутная, несознанная еще потребность половой любви не замедлила облечься въ тѣ мечтательно поэтическія формы, въ которыя она обыкновенно облекается у дѣвочекъ-институтокъ. Вскорѣ послѣ поступленія въ колегію двѣнадцати-лѣтній Кинэ влюбился, -- влюбился идеально, платонически, чисто по-институтски, и эта любовь согрѣвала, утѣшала и ободряла его во все время его двухгодичнаго школьнаго одиночества. Предметомъ этой нѣжной страсти была молоденькая, ангело-подобная голубоглазая блондинка -- сестра одного изъ его товарищей по школѣ. Онъ увидѣлъ ее какъ-то разъ мелькомъ въ пріемный день, когда она пришла на свиданіе къ брату, онъ услышалъ ея "нѣжный, серебристый голосокъ", и съ этой минуты "ея образъ врѣзался неизгладимыми чертами въ его душу"; "съ этой минуты, разсказываетъ онъ, -- я пересталъ чувствовать себя одинокимъ. Она всегда была со мною, ея вліяніе всюду окружало меня. Это былъ первый лучъ зажигающейся зари". "Лучъ" этотъ, однако, мальчикъ наблюдалъ только издалека, онъ боялся къ нему приблизиться и никогда но рѣшался заговорить съ нимъ. "Я зналъ, гдѣ она живетъ. Она жила недалеко отъ Цертине. Но я не осмѣливался спросить, какъ ее зовутъ, и никогда такъ и не узналъ ея имени. Да и зачѣмъ мнѣ было это знать? Зачѣмъ мнѣ было звать ее по имени? Развѣ она не являлась ко мнѣ безъ всякаго зова? Развѣ я не изливалъ передъ нею съ полной откровенностью всей своей души? Не дѣлился съ нею всѣми своими скорбями и печалями? Само собою понятно, что всѣ эти изліянія и откровенности происходили безъ словъ и свидѣтелей, въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ моего сердца. Я могъ-бы видѣть ее ближе, я, по всей вѣроятности, могъ-бы даже заговорить съ нею; нѣсколько разъ представлялся мнѣ случай побывать въ деревнѣ у ея братьевъ. Но я всегда воздерживался. Я опасался и избѣгалъ всего, что могло-бы хоть какъ-нибудь измѣнить мои къ ней отношенія, -- отношенія, къ которыхъ было для меня столько прелести и очарованія! Я чувствовалъ непрочность своего созданія и задерживалъ дыханіе, боялся сдуть этотъ первый цвѣтокъ моего счастія. Мнѣ достаточно было знать, что ангело подобное существо живетъ въ одномъ мірѣ со мною. Вся земля была наполнена его благоуханіемъ. Въ его отсутствіи я не испытывалъ ни малѣйшаго страданія,-- до такой степени я былъ увѣренъ, что моя возлюбленная всюду и неизмѣнно находится со мною. Насчетъ будущаго я тоже былъ совершенно спокоенъ: мнѣ и на умъ не приходило, что она можетъ выйти замужъ, что, быть можетъ, она уже невѣста"... "Любовь моя вполнѣ меня удовлетворяла; о взаимной любви я даже мечтать не смѣлъ... Взглянуть издали на бѣлѣющіяся въ рощѣ стѣны ея домика -- это было верхомъ блаженства... Но мнѣ не суждено было испытать его. По цѣлымъ часамъ я мечталъ объ этомъ ни разу невиданномъ мною домикѣ. Я представлялъ его себѣ въ видѣ нашего пертинскаго дома; только вокругъ него должно было быть больше виноградниковъ, еловая роща, передъ крыльцомъ должна была разстилаться дорожка, усыпанная пескомъ, черезъ ручей былъ перекинутъ мостикъ"... "До сихъ поръ природа возбуждала во мнѣ лишь чувство свободы; бѣгать взадъ и впередъ по полямъ, забираться въ даль, бродить въ лѣсу,-- вотъ въ чемъ заключалась для меня вся ея прелесть. Теперь-же я начиналъ испытывать невыразимое удовольствіе, слушая пѣніе соловья или смотря на распускающуюся весеннюю зелень, Я чувствовалъ присутствіе жизни не въ одномъ только себѣ, но во всѣхъ окружающихъ меня вещахъ; я не могъ смотрѣть безъ восхищенія на кустъ боярышника, покрытаго цвѣтами; мнѣ казалось, будто изъ его посеребренныхъ вѣтвей выходитъ моя возлюбленная, и она представлялась мнѣ именно такою, какою я разъ видѣлъ ее въ дѣйствительности въ нашемъ саду" {Эта нѣжная любовь продолжалась во все время пребыванія Кинэ въ бургской колегіи, и ни разу влюбленный мальчикъ не обмѣнялся съ предметомъ своей страсти ни единымъ словомъ, ни разу даже не рѣшился подойти къ нему близко. Вскорѣ, однако, но выходѣ изъ колегіи это первое идеально-платоническое чувство уступило мѣсто другому, болѣе реальному и несравненно болѣе требовательному. Между многочисленными знакомыми его родителей было одно семейство, находившееся въ довольно близкомъ родствѣ съ какимъ-то царствующимъ домомъ, но, благодаря стеченію разныхъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ, впавшее въ бѣдность и жившее весьма скромно. Семейство состояло изъ брата и двухъ сестеръ Сопи были сироты); старшей было 18 лѣтъ, младшей 16. Послѣдняя была "писанная красавица", и Кинэ влюбился въ нее съ перваго-же взгляда. "Когда я остался одинъ, я почувствовалъ съ поразительною ясностью, разсказываетъ онъ,-- во-первыхъ, что она владѣла безусловно всѣмъ существомъ моимъ: моимъ сердцемъ, умомъ, моими глазами; во-вторыхъ, что я долженъ, во что-бы то ни стало, высвободиться изъ-подъ ея гнета; непрошенный, неожиданный гость, вчера еще совершенно мнѣ незнакомый, сегодня наполнившій собою весь мой внутренній міръ, съ перваго-же раза заставлялъ меня страдать, невыносимо страдать. Онъ нисколько не походилъ на свѣтлый образъ Г*** (начальная буква фамиліи предмета первой любви), являвшійся мнѣ среди цвѣтовъ и вѣтвей боярышника, образъ, который я, по собственному желанію, могъ и вызывать, и удалять. Нѣтъ, новый гость вторгся въ мою душу безъ моего вѣдома и воли; онъ давилъ, порабощалъ меня..." Юноша испугался и рѣшился бороться на жизнь и смерть съ поработившею его силою. Борьба была тяжелая, продолжительная, но въ-концѣ-концовъ онъ вышелъ изъ нея побѣдителемъ Описанію ея онъ посвящаетъ нѣсколько поэтическихъ страницъ своей "Histoire de mes idées". Читая эти страницы, нельзя не дивиться той замѣчательной силѣ воли и тому самообладанію, которыя онъ выказалъ въ этомъ трудномъ испытаніи, особенно если вспомнить, что ему было тогда не болѣе 15 или 16 лѣтъ. Онъ не бѣгалъ отъ предмета своей страсти; напротивъ, онъ видѣлся съ нимъ почти ежедневно, но ни разу ни единымъ словомъ, ни единымъ жестомъ онъ не выдалъ себя. При каждомъ свиданіи онъ старался подмѣтить въ немъ какую-нибудь слабую сторону, какой-нибудь нравственный или даже просто физическій недостатокъ. И когда это ему удавалось, онъ начиналъ доказывать себѣ всевозможными хитросплетенными логическими аргументами всю нелѣпость, всю неразумность своего чувства. И какъ ни сильно, какъ ни реально было это чувство, его логика или, лучше сказать, резонерство одолѣло его. Это была первая серьезная побѣда, одержанная его умомъ надъ сердцемъ.}.
   Мечтательно-поэтическое настроеніе мальчика снова пробудило въ его душѣ то смутное, неопредѣленное религіозное чувство, которое впервые зародилось въ немъ подъ вліяніемъ сантиментально-піитическихъ бесѣдъ съ матерью. Когда мальчику минуло 12 лѣтъ, начальство рѣшило, что теперь время ему готовиться къ причастію. Его стали обучать катехизису. Пасторъ, которому было поручено заняться его религіознымъ воспитаніемъ, оказался человѣкомъ весьма покладливымъ. "Онъ съ перваго-же раза понялъ, что я чувствую себя одинокимъ и что мое сердце жаждетъ безконечной любви, и онъ старался открыть мнѣ источникъ этой любви. Онъ не мучилъ меля теологическими терніями и софизмами. Онъ говорилъ со мною вполнѣ доступнымъ мнѣ языкомъ. И сердце мое открылось передъ нимъ. Въ первый разъ мною были вполнѣ довольны", Задушевныя рѣчи пастора, съ одной стороны, съ другой -- не менѣе задушевныя письма, матери, считавшей тоже своею обязанностью надлежащимъ образомъ подготовить сына, къ предстоящему таинству, приводили Кинэ въ какой-то религіозный экстазъ. "У меня, разсказываетъ онъ,-- точно выросли крылья, я утопалъ въ какомъ-то блаженствѣ". Въ день причастія онъ едва могъ ходить отъ внутренняго волненія; "божественныя слезы застилали его глаза". "Моя душа вступала въ эту минуту въ единеніе съ церковью, мнѣ казалось, будто сердце мое покоится на божественномъ жертвенникѣ". "Впослѣдствіи, когда мнѣ приходилось читать писанія св. отцовъ и "Подражаніе Христу", я также испытывалъ сильныя душевныя волненія, но эти волненія, вызванныя исключите.!! но дѣятельностью воображенія, волненія чисто, такъ-сказать, литературнаго характера, я не могъ смѣшивать съ тѣмъ чувствомъ, которое я пережилъ въ бургской Notre Dame (церковь, гдѣ онъ причащался)". Кинэ по объясняетъ, въ чемъ собственно заключалось существенное различіе первыхъ отъ послѣдняго. Въ первомъ случаѣ онъ относился къ своимъ внутреннимъ ощущеніямъ болѣе, во второмъ -- менѣе сознательно. Понятно, что это болѣе или менѣе сознательное отношеніе должно было до извѣстной степени видоизмѣнять субъективную природу ощущеній. Но ихъ объективная сущность оставалась та-же, и вся разница сводилась, слѣдовательно, лишь къ степени производимаго ими субъективнаго афекта, иными словами -- она была чисто-количественная, а не качественная. Но Кинэ до такой степени былъ обманутъ этимъ призрачнымъ субъективнымъ различіемъ своихъ ощущеній, что основалъ на немъ впослѣдствіи цѣлую философскую теорію, разграничивавшую рѣзкою демаркаціонною линіею область религіи отъ области реторики, область искуства отъ области вѣры. Такимъ образомъ, день перваго причащенія не прошелъ безслѣдно въ жизни Кинэ; чувство, испытанное имъ въ бургской Notre Dame, хотя и изгладилось очень скоро изъ его души, тѣмъ не менѣе не осталось безъ вліянія на его позднѣйшія религіозно-философскія построенія.
   

IX.

   Въ 1816 году тринадцатилѣтній Кинэ окончилъ курсъ въ бургской колегіи, а осенью въ слѣдующемъ году его отправили въ ліонскую колегію. Новая школа произвела на него съ перваго взгляда такое-же неблагопріятное впечатлѣніе, какъ и старая. "Домъ, совсѣмъ почернѣвшій отъ времени, мрачные своды, двери съ рѣшетками и висячими запорами, сырыя часовни, высокія стѣны, непропускающія солнечнаго свѣта... Мнѣ казалось, что я непремѣнно долженъ умереть здѣсь съ тоски. Но случилось какъ разъ обратное. Здѣсь я нашелъ, во-первыхъ, уединеніе и во-вторыхъ -- кто-бы это могъ подумать?-- свободу. Этимъ счастіемъ я былъ обязанъ музыкѣ". Отцы-начальники были очень рады, что имъ попался, наконецъ, мальчикъ, кое-что смыслящій въ музыкѣ и изъявившій полную готовность участвовать въ ихъ духовныхъ концертахъ. А у нихъ именно и недоставало одной скрипки. Маленькій музыкантъ отлично могъ пополнить этотъ пробѣлъ; но для этого ему нужно было предоставить немножко досуга и немножко уединенія. Стали пріискивать какой-нибудь уединенный уголокъ, гдѣ-бы онъ безпрепятственно могъ предаваться музыкальнымъ упражненіямъ. Послѣ долгихъ поисковъ открыли, наконецъ, въ толстой стѣнѣ маленькую, темную конуру, въ которой сохранялись орудія мастеровыхъ. "Можетъ-ли онъ помѣститься въ этой конурѣ?" спросилъ его аббатъ. "Еще-бы! Ничего не можетъ быть лучше и удобнѣе". И аббатъ вручилъ ему ключъ отъ тѣснаго чулана. Съ этихъ поръ Кинэ сталъ его полнымъ хозяиномъ и проводилъ въ немъ большую часть дня. "Я устроился въ немъ, разсказываетъ онъ,-- какъ во дворцѣ. Убравъ камни, которыми онъ былъ заваленъ, я расчистилъ себѣ подъ нишею пространство шага въ четыре или въ пять длиною; выпрямиться во весь ростъ я не могъ, но за то тутъ былъ налой, служившій мнѣ вмѣсто письменнаго стола, и соломенный стулъ -- больше мнѣ ничего не нужно было!" Мальчикъ былъ внѣ себя отъ восторга! Эта темная, низкая, никому ненужная, всѣми забытая темница давала ему свободу! Съ какою благодарностью вспоминаетъ онъ о ней въ своей автобіографіи! "Для меня, говоритъ онъ,-- эта темница должна быть самымъ дорогимъ мѣстомъ на всемъ земномъ шарѣ. Въ ней впервые мои глаза открылись свѣту истины. Въ ней я возродился духовно; въ ней во мнѣ пробудилась любовь къ хорошимъ книгамъ, къ великимъ, безсмертнымъ идеямъ, ко всему, что до сихъ поръ только слегка касалось моей жизни и что должно было занять въ ней такое выдающееся мѣсто!"
   Впрочемъ, конура, сама по себѣ взятая, едва-ли-бы могла имѣть такое благотворное вліяніе на умственное развитіе мальчика, если-бы ректоромъ колегіи былъ не аббатъ Руссо, а какой-нибудь другой "отецъ", менѣе снисходительный и менѣе проницательный.
   "Ректору, говоритъ Кинэ,-- если-бы онъ только захотѣлъ, было-бы очень не трудно заставить меня подчиниться всѣмъ правиламъ заведенія, по Руссо и не думалъ объ этомъ. Этотъ ученый, строгій старикъ, любившій науку ради науки, понималъ, что страсть къ ученію по замедлитъ пробудиться во мнѣ, какъ только я буду предоставленъ самому себѣ.
   "Нѣсколько дней онъ наблюдалъ меня; но затѣмъ, увидя, какъ я пользуюсь моимъ уединеніемъ, онъ оставилъ меня въ покоѣ. Онъ самъ любилъ уединеніе и, понимая, на-сколько оно для меня необходимо, окружилъ имъ и меня. Я могъ, когда хотѣлъ, уходить въ свою конуру, запираться на ключъ, проводить въ ней большую часть дня, и никто никогда не спрашивалъ меня, что я тамъ дѣлаю и о чемъ думаю. Я жилъ точно въ монастырѣ, гдѣ у меня была своя келья. Въ этой кельѣ я просиживалъ нерѣдко, въ противность всѣмъ правиламъ и порядкамъ заведенія, классные часы, обѣденное время, службы, даже ночи, но ни Руссо и никто изъ начальствующихъ лицъ ни разу не сдѣлали мнѣ но этому поводу ни одного замѣчанія..."
   Но этого мало. Руссо былъ не только снисходительнымъ начальникомъ, но и очень начитаннымъ классикомъ: въ его библіотекѣ были собраны сочиненія всѣхъ сколько-нибудь замѣчательныхъ греческихъ и латинскихъ писателей, и всѣхъ ихъ онъ великодушно предоставилъ въ распоряженіе юнаго отшельника и всѣ они по-очередно перебывали въ его мрачной темницѣ.
   "Когда изученіе древнихъ языковъ было для меня обязательно, они возбуждали во мнѣ отвращеніе. Я упорно отказывался понимать и запоминать ихъ. Но чуть только мнѣ перестали ихъ навязывать, я воспламенился къ нимъ горячею любовью. Я рѣшился изучить ихъ самъ, безъ чужой помощи. Открывъ первую попавшуюся мнѣ подъ руку книгу,-- это были "Метаморфозы" Овидія,-- я началъ ее читать и, къ моему величайшему удивленію, не только понялъ стихи, но и прочелъ ихъ съ удовольствіемъ". Первый, почти нестоившій никакого труда успѣхъ ободрилъ Кинэ и онъ съ жадностью началъ проглатывать одну книгу за другою: за Овидіемъ послѣдовалъ Плиній старшій, за Плиніемъ -- Тацитъ, Эней, Плотинъ, Теренцій, Лукрецій, Сидопій Аполинарскій, Григорій Турскій и т. д. Окончивъ классиковъ, онъ углубился въ литературу первыхъ вѣковъ христіанства и дошелъ до литературы средневѣковой. Предметъ этотъ былъ въ то время еще очень мало разработанъ французскими историками и мальчику (ему было не болѣе 15-ти лѣтъ) пришлось знакомиться съ нимъ по подлинникамъ. Работа эта очень его заинтересовала и онъ началъ тогдаже писать цѣлый трактатъ о Григорій Турскомъ {Черновая этого перваго ученаго труда Кинэ, сохранившаяся, по его словамъ, въ его бумагахъ, не появлялась, да, кажется, и не появится въ печати.}.
   Почти одновременно съ развитіемъ вкуса къ изученію классическихъ древностей и памятниковъ средневѣковой литературы въ немъ развился вкусъ къ математикѣ. До сихъ поръ онъ питалъ къ ней почти такое-же отвращеніе, какъ и къ латыни. Она представлялась ему въ видѣ скучныхъ, безконечно-длинныхъ вычисленіи и сухихъ формулъ, забивающихъ фантазію, подающихъ никакой пищи воображенію. Это ему не нравилось. Воображеніе играло слишкомъ видную роль въ его умственной жизни, оно доставляло ему столько пріятныхъ афектовъ, оно вносило въ его внутренній міръ столько блеска и красокъ, что онъ и не могъ, и не хотѣлъ приносить его въ жертву какой-то невѣдомой ему наукѣ,-- наукѣ, отрицающей всякія мечты и фантазіи и дающей вмѣсто нихъ однѣ голыя, бездушныя цифры... и ничего, кромѣ цифръ! Кинэ откровенно сознался въ этомъ учителю математики. Но учитель не меньше своего ученика чувствовалъ пристрастіе къ воображенію. Онъ любилъ волшебныя сказки не меньше интеграловъ и находилъ какое-то таинственное соотношеніе между "безконечно-малыми" величинами и безконечно-малыми героями сказокъ Перро. Разумѣется, такому субъекту не трудно было убѣдить новичка, что онъ совершенно ошибается насчетъ сухости математики и что, напротивъ, эта наука всего болѣе способна возбуждать дѣятельность воображенія. Въ подтвержденіе своихъ словъ онъ ссылался на самого себя. "Онъ меня убѣдилъ, разсказываетъ Кинэ,-- и, что всего важнѣе, онъ меня заставилъ полюбить свою науку. Преподавая ее мнѣ, онъ не упускалъ изъ вида ничего такого, что могло-бы повліять на мое воображеніе. Сто быковъ, принесенныхъ Пифагоромъ въ жертву, занимали въ нашей геометріи очень видное мѣсто. Чтобы увлечь меня, учитель съ перваго-же раза показалъ мнѣ въ перспективѣ недосягаемыя для меня вершины высшаго дифереиціальнаго счисленія. Соблазненный этою приманкою, подстрекаемый неизвѣстностью, я шелъ впередъ безъ устали, подобно ребенку, заблудившемуся въ Альпахъ. Ему показываютъ на снѣжную верхушку Юнгфрау и ему кажется, что вотъ онъ сейчасъ достанетъ до нея своею рученкою; онъ не обращаетъ вниманія на камни, лежащіе подъ ногами. Я тоже не замѣчалъ ихъ и, не спуская глазъ съ чудныхъ вершинъ, шагъ за шагомъ поднимался въ гору... Такимъ образомъ онъ ввелъ меня въ святилище пауки безъ труда и усилій; я не чувствовалъ ни малѣйшаго утомленія".
   Разумѣется, этотъ оригинальный, фантастическій, безсистемный способъ преподаванія по могъ дать мальчику прочныхъ знаній, но за то онъ заставилъ его заинтересоваться математикою, онъ возбудилъ въ немъ потребность, изучить се съ большею основательностью и методичностью. А это было самое главное. Кинэ втянулся въ математику, какъ онъ втянулся въ своихъ классиковъ. Впослѣдствіи, когда онъ сталъ изучать ее подъ руководствомъ другого учителя, знаменитаго въ то время Клерка ученика Лапласа и Лагранжа, строгаго, холоднаго, никогда неувлекающагося "жреца науки", она (т. е. математика) утратила для него всѣ свои прежніе соблазны; сведенная на строго-паучную почву, она уже не давала никакой пищи фантазіи. Но тѣмъ не менѣе Кинэ не бросалъ ее; напротивъ, онъ продолжалъ заниматься ею и занимался съ прежнею настойчивостью, съ прежнимъ увлеченіемъ. И нѣтъ сомнѣнія, что эти занятія имѣли весьма благотворное вліяніе на его умственное развитіе; они до нѣкоторой степени сдерживали неумѣренные порывы его фантазіи и парализировали то субъективно-мечтательное настроеніе, къ которому предрасполагала его отшельническая, уединенная жизнь въ ліонской колегіи.
   Математика, классическая древность и средневѣковые литературные памятники отнимали у Кинэ почти весь день, ночь-же онъ посвящалъ поэзіи. Когда всѣ засыпали, онъ осторожно вынималъ свой потайной фонарикъ и при его тускломъ свѣтѣ зачитывался до разсвѣта Дантомъ, Петраркою, Аріостомъ, Тассомъ {Итальянскому языку онъ тоже выучился на постели, во время этихъ своихъ ночныхъ бдѣній.}, а иногда, вдохновленный бесѣдами съ чужими мудрецами, и самъ брался за перо или карандашъ и начиналъ сочинять стихи.
   Затворничество, которому добровольно подвергалъ себя мальчикъ,-- затворничество, развивавшее наклонность къ фантастической мечтательности,-- общій характеръ и направленіе его занятій, его раннее знакомство съ классическою литературою и поэзіею, наконецъ, предшествующія обстоятельства его жизни (о которыхъ говорено выше) и, быть можетъ, нѣкоторыя унаслѣдованныя отъ матери и бабки (поклонницы изящной формы) предрасположенія,-- всѣ эти условія, вмѣстѣ взятыя, должны были неизбѣжно вызвать въ немъ потребность въ поэтическомъ творчествѣ, "страсть къ стихотворству". Мысли и образы поэтическою вереницею толпились въ его умѣ, имъ нужно было найти какой-нибудь выходъ. Они рвались наружу. Мальчику не подъ силу было совладать съ ними, привести ихъ въ порядокъ, заковать ихъ въ узкія рамки логической системы. Притомъ-же не въ мѣру развитое воображеніе постоянно вторгалось въ сферу дѣятельности его чисто-разсудочныхъ способностей и разстраивало правильность его мыслительнаго процеса. Не будучи, такимъ образомъ, въ состояніи задержать и привести въ порядокъ порывистое теченіе идей и чувствъ, переполнявшихъ его душу, и не имѣя около себя никого, съ кѣмъ-бы онъ могъ дѣлиться имя {Правда, онъ обмѣнивался очень часто письмами съ матерью. Судя по тѣмъ отношеніямъ, которыя между ними существовали, можно было предполагать, что въ этихъ письмахъ сыпь съ полною откровенностью будетъ дѣлиться съ "своимъ вѣрнымъ Аристархомъ" (какъ онъ ее называлъ) всѣми своими мыслями, чувствами, влеченіями, что онъ, однимъ словомъ, откроетъ ей всю свою душу. Но въ дѣйствительности это было не совсѣмъ, такъ. Въ письмахъ, которыя онъ писалъ ей изъ колегіи (Correspondence, t. I, съ 1817 по 1820 годъ, стр. 1--89), кромѣ нѣжныхъ и нѣсколько утрированныхъ изліяній сыновнихъ чувствъ, нѣтъ почти ничего достойнаго вниманія. Сынокъ не устаетъ повторять на всевозможные лады: "я тебя люблю, я тебя люблю, я жить тебя тебя не могу", но какіе предметы (кромѣ матери) занимаютъ его мысль, какія чувства (кромѣ сыновней любви) волнуютъ его душу, о чемъ онъ мечтаетъ, къ чему стремится и т. п.-- обо всемъ этомъ онъ довольно тщательно умалчиваетъ.}, онъ изливалъ ихъ на бумагѣ въ формѣ поэтическихъ импровизацій. И, разумѣется, чѣмъ больше впечатлѣній воспринималъ онъ извнѣ (т. е. изъ книгъ), тѣмъ сильнѣе развивалась потребность въ этихъ стихотворныхъ изліяніяхъ. Въ послѣдніе годы своего пребыванія въ колегіи онъ, по собственнымъ его словамъ, предался стихотворству съ такимъ-же страстнымъ увлеченіемъ, съ какимъ предавался изученію классиковъ я математики. "Всѣ мои книги, письма, тетради были испещрены стихами. Когда подъ руками не было свободной бумаги, я ухитрялся нанизывать рифмованныя строчки съ боковъ моихъ коническихъ сѣченій и уравненій, чѣмъ приводилъ Клерка (професоръ математики) въ неописанное негодованіе".
   До насъ не дошло ни одно изъ всѣхъ этихъ безчисленныхъ стихотворныхъ упражненій юнаго отшельника. Онъ никому ихъ не показывалъ, -- не показывалъ даже своему вѣрному Аристарху -- матери. Обыкновенно онъ ихъ сжигалъ. Поэтому мы не можемъ съ точностью судить О ихъ содержаніи. Но, судя по его словамъ (Histoire de mes idées, p. 224), можно думать, что всѣ они имѣли чисто-субъективный, лирическій характеръ и вертѣлись главнымъ образомъ около одной и той-же темы: борьбы резонирующаго "духа" съ пробуждавшимися вожделѣніями "плоти". "Это не были любовныя стихотворенія въ обыкновенномъ смыслѣ этого слова, говоритъ Кинэ въ своей автобіографіи,-- нѣтъ, въ нихъ выражался протестъ и мучительная скорбь по неводу нарождавшагося чувства, твердая рѣшимость уничтожить, искоренить его, вести съ нимъ борьбу до послѣдней крайности; иногда это была пѣснь побѣды, иногда пѣснь покаянія, и когда приходилось каяться (замѣтилъ въ несодѣянныхъ грѣхахъ), какими проклятіями я осыпалъ и себя, и ту особу воспоминаніе о которой меня преслѣдовало и которая, конечно, была совершенно неповинна въ буряхъ моего сердца".
   Таково было въ общихъ чертахъ содержаніе и направленіе школьной поэзіи Кинэ. Повидимому, они мало гармонировали съ его учеными занятіями. Но это только повидимому. Въ сущности-же, если отбросить въ сторону его занятія съ Клеркомъ (занятія, въ которыя онъ втянулся, которыми онъ сначала даже увлекался, по къ которымъ сердце его не лежало, которыя всегда были и остались чуждыми его природѣ), если отбросить ихъ въ сторону, то нельзя не согласиться, что вся, поглощаемая имъ въ такомъ изобиліи духовная пища, необходимо должна была предрасположить творческую фантазію къ выбору именно такихъ, а не другихъ сюжетовъ; на нихъ ее невольно наталкивали и классическіе поэты съ ихъ живописаніями всевозможныхъ родовъ и видовъ "любви", и классическіе философы и историки съ ихъ моральными сентенціями, и средневѣковые "отцы писатели" съ ихъ вѣчною проповѣдью объ укрощеніи грѣховной "плоти" и о подчиненіи ея "духу". Конечно, у этихъ писателей, поэтовъ, историковъ, философовъ можно было найти и многое другое, помимо "живописаній любви", моральныхъ сентенціи и аскетическихъ проповѣдей; но отвлеченныя теоретическія идеи, сухія логическія формулы, не давая пищи фантазіи, съ трудомъ, повидимому, усвоивались умомъ мальчики и но оставляли вообще прочныхъ слѣдовъ въ его внутренней психической жизни. Изъ прочитаннаго онъ усвоивалъ всего легче и скорѣе то, что находило себѣ отголосокъ въ его субъективномъ настроеніи, въ чемъ онъ усматривалъ нѣкоторую аналогію съ своимъ собственнымъ душевнымъ состояніемъ. Разумѣется, между тѣми, напр., увлеченіями и "бурями сердца", которыя описывали любимые илъ поэты, и его смутными, неопредѣленными, едва начинающими пробуждаться половыми потребностями аналогія была весьма, слабая. Но тутъ являлась на помощь фантазія. Раздувая, расцвѣчивая, преувеличивая каждое субъективное ощущеніе мальчика, она постоянно, такъ-сказать, подтасовывала его дѣйствительныя, реальныя чувства, чувствами фиктивными, искуственными, напускными, "теоретическими"; иными словами, она пріучала его мыслить и выражать его чувства въ формѣ далеко несоотвѣтствующей ихъ содержанію. И эта привычка (усвоенная имъ отчасти еще въ Шаролѣ, когда онъ упражнялся въ писательствѣ любовныхъ писемъ для товарищей) осталась при немъ навсегда; она пережила его школьническую поэзію, и ея вліяніе несомнѣнно чувствуется на всей его послѣдующей ученопоэтической дѣятельности.
   Ведя уединенно-созерцательную жизнь, Кинэ но сближался съ своими товарищами, точно также, какъ и они не сближались съ нимъ. {Во всей школѣ у него было, какъ кажется, всего два пріятеля: Жюль Жаненъ и Эжень Брюнъ. "Послѣднія, разсказываетъ Кинэ,-- своимъ пристрастіемъ ко всему странному, фантастическому, далеко опередилъ всю романтическую школу, вмѣстѣ взятую. Его исторія -- это исторія многихъ людей нашего поколѣнія. Онъ самъ себя состарилъ, читая постоянно, непрерывно одного только Руссо. Въ 15 лѣтъ онъ уже страдалъ тою острою чувствительностью, тою неисправимою мизантропіею, которыя у самого Руссо развились только въ шестьдесятъ лѣтъ.} Ихъ интересы, ихъ треволненія, ихъ школьничества, повидимому, не мало его не интересовали. Онъ держался отъ всего въ сторонѣ и заслужилъ репутацію самаго скромнаго и благонравнаго мальчика; начальство не могло просто нахвалиться имъ. Очевидно, традиціи и привычки прежней боевой жизни, вымерли въ немъ окончательно; и въ этомъ отношеніи онъ опередилъ большинство тогдашней учащейся молодежи, скученной въ большихъ городахъ, вродѣ Парижа, Ліона, Марселя. Эта молодежь никакъ еще не могла привыкнуть къ новымъ порядкамъ и, какъ умѣла, протестовала противъ нихъ; конечно, ея протестъ носилъ на себѣ чисто-ребяческій, школьническій характеръ, онъ не шелъ далѣе "классныхъ демонстрацій", освистыванія професоровъ, нещаднаго избіенія казенныхъ лавокъ и столовъ и т. п., но тѣмъ не менѣе это все-таки былъ протестъ. Какъ кажется, съ такой именно точки зрѣнія и само начальство смотрѣло на эти такъ-называемые лицейскіе бунты. Противъ зачинщиковъ употреблялись весьма строгія мѣры и въ нѣкоторыхъ лицеяхъ, на-время, совсѣмъ даже прекращались классы. Ліонская колегія не захотѣла отстать отъ другихъ. Долго сдерживаемое глухое недовольство разразилось, наконецъ, демонстраціею, правда, довольно глупою и смѣшною.
   Слухъ объ этихъ "безпорядкахъ" разнесся по всему городу и достигъ даже Шароля. Мать Кинэ страшно обезпокоилась: не случилось-ли чего съ ея возлюбленнымъ сыномъ? Не попался-ли онъ? Возлюбленный сынъ спѣшитъ ее успокоить. "Милая маменька, пишетъ онъ ей ("Correspondences", t. I, стр. IS), -- твои опасенія на мой счетъ крайне меня огорчаютъ; мнѣ прискорбно, во-первыхъ, что ты страдаешь изъ-за меня, и, во-вторыхъ, что ты такъ мало довѣряешь моему здравому смыслу... Успокойся, дорогая моя; будь увѣрена, что мысль о тѣхъ страданіяхъ, которыя я могу тебѣ причинить, никогда не дозволитъ мнѣ вступить на путь ошибокъ и заблужденій. Правда, сначала я тоже увлекся общимъ движеніемъ, но я сейчасъ-же спросилъ себя, какая-же его цѣль? Что изъ этого можетъ выйти? Я обращался съ этимъ вопросомъ ко всѣмъ, даже къ вашимъ коноводамъ, и никто не могъ дать мнѣ удовлетворительнаго отвѣта. Считаешь-ли ты меня на-столько безумнымъ, чтобы я могъ послѣ этого рѣшиться, безъ всякой цѣли и смысла, жертвовать моимъ и твоимъ счастіемъ?" {Письмо это помѣчено 18 марта 1818 года.}.
   Какое удивительное, какое примѣрное благоразуміе! И это у мальчика, которому едва исполнилось 15 лѣтъ! Его товарищи кипятятся, волнуются, сговариваются, бунтуютъ, строютъ барикады, нападаютъ, защищаются, а онъ, благоразумный юноша, съ философскимъ спокойствіемъ вопрошаетъ себя: да что изъ всего этого выйдетъ? Да стоитъ-ли игра свѣчъ? И рѣшивъ, что не стоитъ, отходитъ въ сторону и наблюдаетъ. Скажите, часто-ли можно встрѣтить такихъ благонамѣренныхъ резонеровъ въ пятнадцать лѣтъ? "Келья" сдѣлала свое дѣло: отъ непосредственной, порывистой натуры цертинскаго баши-бузука теперь и слѣдовъ не осталось. Да иначе и быть не могло. Оторванный отъ практической дѣйствительности, отъ общенія съ живыми людьми, запертый въ тѣсную конуру колегіи-монастыря, воспринимая извнѣ исключительно одни книжныя впечатлѣнія, постоянно копошась въ маленькомъ міркѣ своихъ субъективныхъ ощущеній, мальчикъ привыкъ задерживать въ себѣ всѣ свои естественныя влеченія, привыкъ вести чисто-созерцательную, разсудочную жизнь. Непосредственное чувство, вмѣсто того, чтобы сложить импульсомъ активной дѣятельности, служило ему лишь теоретической темой для его прозаическихъ и стихотворныхъ произведеній.
   Резюмируя все сказанное мы можемъ теперь подвести итогъ всѣмъ тѣмъ духовнымъ благамъ, которыми надѣлила, Кинэ ліонская колегія. Во-первыхъ, она пробудила въ немъ страсть къ чтенію и вкусъ къ историческимъ изысканіямъ; во-вторыхъ, она пріучила его къ усидчивому умственному труду и созерцательно-мечтательной жизни; въ-третьихъ, благопріятствовала развитію фантазіи, субъективизма, резонерства и привычки къ преувеличенію своихъ чувствъ.
   Ниже, при разборѣ литературной дѣятельности Кинэ, мы увидимъ, что эти свойства его характера отразились впослѣдствіи въ его ученыхъ трудахъ и что ими въ значительной степени об условливались какъ ихъ достоинства, такъ и недостатки.

П. Гр--ли.

(Продолженіе будетъ.)

"Дѣло", No 7, 1877

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru