Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. О почвенниках новейшей формации

П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в четырех томах. Том четвертый

Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1932

О ПОЧВЕННИКАХ НОВЕЙШЕЙ ФОРМАЦИИ¹

Мы думали, да, вероятно, и вы, читатель, воображали, что нами давно уже пережито то время, когда Бурачок ² и его союзники находили себе не только последователей, но и горячих защитников; когда они проповедывали по всем градам и весям о тлетворном на нас веянии Запада, и их слушали, мало того, что слушали, но и считали их пророками своей земли. Они убедительно советовали нам раз и навсегда отплеваться от еретических теорий европейской науки, стать лицом к лицу с своим национальным идеалом и искать корень нашей мудрости в почве. "Оторвавшись от почвы, -- поучал нас некогда "Маяк", -- вы витаете с вашими чревоугодниками Гегелем и Шеллингом в чистейших эфирах и не видите того, что делается у вас под ногами. Вы мечтаете, что только то и преисполнено всякой мудрости, что не свое. А по мне в нашем. "Домострое" открыто гораздо больше здравых начал и опытом изведанных истин, чем у всех ваших Шеллингов" ("Маяк", кн. 3, сто. 103). Теперь вы, конечно, припоминаете, в чем заключался идеал Бурачков старой формации, куда нас Зело это литературное кликушество, и нам нет надобности об'яснять вам его значение. Это вечная старая сказка о белом бычке, которую каждое поколение рассказывает на свой лад. После покойного Бурачка, не то что не понятого, но пересолившего через край, и потому умиравшею одиноким, втуне вопиявшим в своей пустыне, семя его, однакож, не пропало даром; оно хотя и было брошено на каменистую или, выражаясь более точным почвенным языком, на болотистую почву, но все же принесло свой вожделенный плод. Когда наступило время собрать жатву такого неутомимого сеятеля, как Бурачок, чистое зерно свез в свои московские житницы Аксаков, а шелуху и мякину подобрали в свои петербургские закромы братья Достоевские³. Правда, что это уже была несколько иная почва, чем та, которую разрабатывал покойный Бурачок, -- почва, очищенная и удобренная философией г. Страхова, критикой Григорьева, публицистикой Щеглова⁴, сатирой Безрылова⁵ и т. д., но черноземный ее грунт был один и тот же. Мякина, которую предлагал своим читателям вечной памяти "Маяк", отличалась от мякины в цвете лет погибших "Времени" и "Эпохи" не столько качеством, сколько количеством. В "Маяке" ее было больше, и она была крупнее, чем в органах Аксакова и Достоевских. Здесь она перемешивалась нередко с другими продуктами нашей почвы, и новые мукосеи, не изменяя ее существенных элементов, принуждены были, однакож, подслащать ее некоторыми иностранными суррогатами. Но так как под луной нет ничего вечного, то и мякина братьев Достоевских исчезла с лица земли вместе с их органами. Не знаю, кто был настоящим преемником этих двух литературных Ореста и Пилада, не знаю даже и того, что сделалось с чистым зерном Аксакова, унаследованным им от его прямого предка, -- Бурачка, но наверное могу сказать, что и их труды не пропали даром... Кто не потерял еще способности отличать зерна от мякины, философии от юродства, тот очень хорошо поймет, что наши новейшие почвенники ведут свою генеалогическую линию непосредственно от Бурачков и Страховых. И тут та же мякина, но опять несколько видоизмененная канцелярскими условиями времени и смешанная с другими суррогатами. Если "Маяк" усматривал в "Домострое" такие истины, какие и не снились Шеллингам, то разве "Неделя", ведущая нас за идеалами в деревню⁶, не лучше "Маяка"? Вот на этом-то вопросе -- кто лучше?-- мне и хотелось бы остановиться в моей настоящей заметке.

В одной из моих статей, помещенных в нашем журнале в прошлом году {См. статью "Народ учить или у народа учиться?",-- "Дело", No 4. Примечание Ткачева.}, я, стараясь об'яснить тот неожиданный успех, который возымела у нас педагогическая философия графа Толстого, упомянул, если вы помните, о странном повороте в миросозерцании наиболее юной и авангардной части нашего общества, -- повороте, совершившемся еще очень недавно, но тем не менее уже успевшем обнаружиться весьма резко и категорично.

Этот, повидимому, неожиданный, но, на самом деле, давно ожидаемый поворот я об'яснил стремлением нашей якобы прогрессивной литературы возвратиться к той самой "почве", над которою некоторые недальновидные юноши (тогда они, конечно, еще не знали, что и им понадобится почва) так зло и так беспощадно иронизировали лет 15 тому назад, к той почве, которая в "оны дни" была предоставлена в исключительную эксплоатацию разных "Эпох", "Времен", "Дней", "Бесед"⁸, Страховых, Григорьевых, братьев Достоевских, Аксаковых и даже, если память меня не обманывает, Скоробрыкиных⁹.. Не знаю, что думают теперь все эти господа о почве, но, очевидно, она ушла из-под их ног. Другие люди, повидимому, совсем на них непохожие, пред'явили на нее свои права. А так как она принадлежит к тому разряду вещей, который в римском праве обозначался техническим выражением res nullius {Вещь, никому не принадлежащая. Ред.}, то, понятно, ею может завладеть всякий, кто только возьмет ее "под свою защиту". Когда ее защищали почтенные коллабораторы "Дней", "Времен" и "Эпох", она им, по праву, и принадлежала; теперь в защиту ее выступили коллабораторы "Недели", "Молвы"¹⁰, отчасти "Отечественных Записок", -- значит, они ее прямые господа и хозяева. Конечно, это господство мнимое, фиктивное, да и самый-то об'ект его более относится к области мифа, фантазии, чем к области реальной действительности, однакож, несмотря на всю свою фиктивность, оно приводит к некоторым положительным результатам, оно устанавливает некоторую реальную связь между фантастическим владельцем и его фантастическим владением.

Когда я воображу себе, будто такая-то вещь или такой-то факт (хотя бы и не существующий) составляет нечто со мною единое, что он-то всего более пригоден для выражения моих желаний, моих душевных настроений и т. п., я невольно начшгаю чувствовать к нему (и чувствовать, уже не фиктивно, а реально) некоторую привязанность, и, под влиянием этой привязанности, я его разукрашаю, идеализирую, ставлю на пьедестал.

Старые "почвенники", начиная с Бурачка и кончая, если угодно, чревовещательной философией какого-нибудь Ивана Корейши, идеализировали свою почву именно потому, что они считали ее "своею", что они и сами верили, и других старались уверить, будто они стоят на ней обеими ногами, будто она всего более приспособлена к той культуре, которая им больше всего приходится по вкусу, и будто на ней не может произрасти; ни одно зерно, взятое те из их амбаров* Неумолимые противники всяких "новшеств", лютые гонители "духа времени", они с ехидным злорадством указывали пальцами на тех, кого они крестили именем "рыцарей свистопляски"¹¹. "Шуты вы гороховые, свистуны вы беспардонные, -- шипели они; -- неужели вы не понимаете, что все ваши прекрасные теории и идеалы -- чистейшая утопия, что под ними нет "почвы"? Вы взяли их напрокат от ваших западных учителей и воображаете, будто их можно пересадить и к нам. Нет-с, наша "почва" не примет их, они противны ее "духу", и она плюет на весь ваш в самом корне подгнивший Запад!.." Бурачок, если бы только он жил в наше время, к этому прибавил бы еще несколько крепких слов, вроде следующих: а мне плевать на всех ваших Боклей, Дарвинов, Тиндалей, когда вся их мудрость не стоит и медного гроша, по сравнению с нашим архипочвенным "Домостроем". Правду они говорили или врали -- "почву" об атом никто не спрашивал, и ее мнение на этот счет и до сих пор никому не известно. Но это обстоятельство, как видно, ни мало не стесняет "новейших" почвенников. С аллодом своих предшественников, с неподражаемою развязностью Репетиловых, они, законные дети старых западников, торжественно теперь заявляют, что их идеалы, их теории вполне почвенны, что только их семя и может дать роскошный плод. Они убеждены или, по крайней мере, стараются казаться убежденными, что "безжизненность русской критики) и публицистики происходит именно от ее ограниченного западничества" ¹². А из этого само собою следует, что критика оживится только тогда, когда ограниченное и узкое западничество будет заменено в нашем миросозерцании широкими взглядами почвы, которую станут возделывать эти новые сеятели. И не подумайте пожалуйста, оговариваются они, чтобы эти сеятели были переодетые славянофилы или квасные патриоты, -- о нет! -- это настоящие европейцы, но только не книжники, и нам остается догадываться, что это какая-то новая помесь гг. Аксаковых с гг. Страховыми и Григорьевыми. Как бы то ни было, но, уверив себя в этом, они начинают уже взирать с каким-то высокомерным сожалением на несчастных "книжников", "фарисеев", "западников", воображающих, будто нашу "почву" можно подвести "под рамки, формулы, мнимые (?) законы той бездушной социологии, которая стоит только за хищника и знать не знает никаких требований человеческой правды и справедливости" ("Молва", No 2, "Журн. обозр.") ¹³.

Очевидно, почвенники новейшей формации состоят, по большей части, из Иванов Непомнящих. Они забыли, что те самые идеалы, которые теперь они считают наиболее проникнутыми духом почвы, -- что эти идеалы их родители целиком заимствовали от "своих западных учителей", что они почерпнули их совсем не из недр "народного сознания", а из "мнимых" законов "бездушной" социологии. Они забывают, что "тлетворная" западная цивилизация, породившая столько зла своим "товарным процессом", создала и те учения, под влиянием которых в них впервые запало "жизни чистой, человеческой благотворное зерно". Они забывают, что те нравственные идеалы, которые делают их лучше и гуманнее окружающей их среды, -- что эти идеалы они опять- таки заимствовали не из "почвы", не из "Домостроя" Бурачка, не из допетровской Руси Аксакова, а от старой "бездушной и эгоистической" цивилизации, заимствовали посредством изучения западно-европейской мысли и ее последних результатов.

Впрочем, не подумайте, что я хочу защищать цивилизацию от наших почвенников. Нет, это было бы совершенно напрасной тратой времени; ведь известно, что наши почвенники всех формаций судили об европейской цивилизации с точки зрения Митрофанов, рассматривали ее из Толмазовых переулков, и потому спорить с ними об этом совершенно бесполезно. Я вспоминаю здесь об их забывчивости только для того, чтобы еще раз показать читателю" как много общего у наших новейших рыцарей почвы с древнейшими. И те, и другие с удивительным согласием забывают те именно факты в своем развитии, о которых им бы, по-настоящему, только и следовало помнить; и те, и другие одинаково утратили сознание о том, как и откуда появились у них их почвенные идеалы. Мало того, и те, и другие взводят на нашу литературу совершенно одинаковые обвинения. Мы с вами не настолько счастливы, чтобы, подобно им, забьггь прошлое, мы очень хорошо помним, в чем именно старейшие почвенники упрекали западников и их литературные и общественные тенденции. Они винили их в чрезмерном и чересчур беспощадном отрицании, в "оторванности" от почвы, в созерцании русской жизни сквозь призму иностранных книжек, заграничных теорий, в совершенном непонимании и незнании истинных потребностей русской жизни.

Просмотрите теперь No 44 "Недели" (за 1875 г.), и вы убедитесь, что совершенно то же самое говорят и наши новейшие почвенники. Безжизненность нашей литературы происходит, по их мнению, оттого, что она "превратила отрицание в ремесло", "оторвалась" от жизни. "Отбросив лицемерие, нужно с горечью" сознаться, -- говорит автор статьи: "Отчего безжизненна наша литература?", -- что не одни "Отечественные Записки", а почти все наши Литераторы по профессии -- книжники, книжники с головы до пяток, с идеалами и стремлениями, сложившимися исключительно "по иностранным" книжкам. И этим-то людям, созерцающим Россию издали, -- многие из них никогда не жили в провинции, -- через "заграничные очки", -- приходится быть руководителями общественного мнения, давать ответ на запросы русской жизни!"

Открыв причину безжизненности нашей литературы (давно уже, впрочем, открытую старейшими почвенниками), наш новейший Колумб без труда отыскивает и средства для ее устранения. Только "люди деревни", говорит он, могут оживить литературу, могут сделать ее действительною руководительницею общественного мнения и т. п. Вот и новая Америка, как видите, открыта!

Но позвольте, однакож, читатель: случалось ли вам когда-нибудь слышать что-нибудь подобное даже от покойных Шишковых, Киреевских и Бурачков? Насколько мне помнится, даже старейшие почвенники не отваживались доходить до таких геркулесовых столбов.

Замечаете вы, какие быстрые успехи делает у нас философия гр. Толстого? В прошлом году мы, основываясь на ней, отдавали в руки "людей деревни" дело воспитания деревенского юношества; нынче мы находим, что в их руки следует передать дело воспитания всего общества вообще, т. е. его литературу. Как это умно и логично, как это должно быть лестно для нас с вами! До сих пор мы имели наивность воображать, будто на нас лежат некоторые обязанности относительно "людей деревни"; будто мы должны, в обмен на получаемый от них вещественный хлеб, снабжать их хлебом духовным, заботиться об их умственном и нравственном развитии, помогать им в их практических нуждах своими советами и указаниями, руководить воспитанием их детей и т. п. Все это оказывается теперь вздором: люди деревни, по части духовной пищи, гораздо богаче нас; они несравненно лучше, чем мы, понимают, как и чему следует учить детей; наконец, они одни только и могут оживить нашу мертвую, заеденную отрицанием литературу. Согласитесь, если можно было открыть другую Америку, то это открытие было бы для нас несравненно менее выгодно, чем то, которое сделали наши новейшие почвенники"

Ах, если бы это только было действительное открытие, а не какая-нибудь мистификация! Но в том-то и беда, что Америка наших Колумбов не есть Америка реальная, настоящая, а Америка воображаемая, так сказать, метафизическая. Они и сами, повидимому, сознают это. Вы думаете, что когда они говорят о "людях деревни", то они имеют в виду людей действительной, реальной деревни, -- той деревни, которую я знаю, вы знаете, все мы знаем? О нет! под деревнею они подразумевают совокупное сожитие людей, объединенных общностью интересов, людей нравственно-солидарных, нравственно-чистых и прекрасных.

Вот оно, штука-то какая! Что же, конечно, люди такой идеально-нравственной деревни могут обновить литературу, при одном, однакож, условии: чтобы их нравственное развитие стояло в уровень с их развитием умственным. В противном случае, даже и от них ей нечего ждать себе спасения. Как ни будь человек нравствен, но если он глуп и невежествен, то, понятно, кроме глупости и невежества, вы из него ничего не выжмете. Неужели вы, господа почвенники, воображаете, будто для того, чтобы вносить в общество просветительные идеи, чтобы уметь умно отвечать на "запросы жизни", -- будто для этого нужно только не таскать платков из кармана, любить ближнего и не быть эгоистом?

Вы это думаете? Да, они это думают или, по крайней мере, думали, когда утверждали, будто только одни "люди деревни" могут вдохнуть жизнь в нашу литературу. Теперь, повидимому, они сами увидели, что сморозили невообразимую чушь, и во 2-м No "Недели" г. П. Ч. несколько старается поправить свое категорическое заявление относительно своих трущобных, деревенских идеалов ¹⁴. В No 44 он утверждал, как вы помните, что наша современная литература "оторвалась от жизни", что она чересчур пропиталась "западными" теориями, "книжными" идеалами, что обновить и оживить ее может лишь деревня, т. е. теории, идеи н идеалы, заимствованные из деревни. Но во 2-ад No той же газеты он говорит уже несколько иное. "Всякое миросозерцание, -- философствует ой, -- слагается из двух моментов: во-первых, из той коренной закладки чувств, душевных, движений, которую... я называю "нравственными задатками", и во-вторых, из идей и фактических знаний, как продуктов отправлений ума... Первый момент у простонародья вообще и у нашей деревни в особенности правдивее, чем у культурных слоев"... Отсюда он делает такой вывод: литература должна влиять на деревню своими знаниями и идеями, а деревня на литературу -- своими "нравственными задатками". Иными словами, первая должна оставаться при своих идеях и знаниях, -- по "идейной" части деревня ей ничего не даст; она может позаимствоваться от последней кое-чем лишь по части "нравственной". Значит, безжизненность нашей литературы происходит совсем не оттого, что она "оторвалась от жизни", что она черпает свои идеи из заграничных книжек, что она пропиталась западными теориями и т. п., -- нет, она безжизненна потому только, что недостаточно "нравственна". Вот это так открытие -- хоть посылай на филадельфийскую" выставку!

Г. провинциальный философ¹⁵, поспешите поскорее дать г. Гайдебурову книжку для записывания "глупых речей" его сотрудников! Ведь такие "перлы и адаманты" ¹⁶ не должны пропадать бесследно. А вы, г. Гайдебуров, вы литератор давнишний¹⁷, вы должны знать, хотя по слухам, историю нашей литературы; сделайте же некоторое усилие над своею памятью: вспомните, когда и кто обвинял нашу журналистику в недостатке нравственных задатков. Вспомните -- и вам станет стыдно, очень стыдно и за себя, и за "Неделю", и за г. П. Ч. Ах, если бы вы могли вспомнить! Но нет, вы, верно, уже все, все забыли".

А между тем это было так еще недавно: "Московские Ведомости" ругали нас "мошенниками пера и разбойниками слова"¹⁸, "Русский Вестник" устами своего юродивого критика¹⁹ укорял нас в нравственной распущенности, в цинизме и разврате, а г. Куперник, с высоты своей адвокатской трибуны, привлекал нас к уголовной ответственности по делу Ковнера²⁰. Вся либеральная пресса, и ваша газета в том числе, ответила дружным смехом и презрением на пошлые инсинуации, на площадные выходки московского кружка. Но зачем же вы смеялись, зачем вы корчили презрительные мины? Ведь это теперь же устами г. П. Ч. вы сами утверждаете, что в нашей литературе чувствуется полное отсутствие тех нравственных задатков, которыми преизобилует ваша идеальная деревня, сочиненная вами в Ивановской улице первопрестольного града Петербурга²¹. Люди идеальной деревни проникнуты чувством симпатии к ближнему, они всегда подгоняют свое "я" требованиям общего блага, высшего долга, они любят своих детей (см. "Неделя", No 2), они не эгоисты. Люди "литературы" отличаются качествами противоположными: они черствые себялюбцы, они поклоняются своему "я" и, кроме него, знать ничего не хотят; им совершенно недоступно чувство солидарности человеческих интересов; они своекорыстные индивидуалисты, они люди, нравственно растленные той "бездушной социологиею (как лепечет "Молва", очевидно, плохо еще понимая смысл употребляемых ею слов), которая стоит только за хищника и знать не знает никаких требований человеческой правды и справедливости". Очевидно, только при таком антитезисе людей деревни и людей литературы возможно допустить некоторую, справедливость положения почвенников, будто только одна деревня может нравственно обновить литературу. Признаете ли же вы, г. Гайдебуров, или вы, г. "неизвестный" Жемчужников²², подобную антитезу? Да или нет? Если да, то так и говорите: "московские философы правы, г. Куперник прав: литература наша безнравственна..." Это хоть и пошло, да все-таки не так избито, как ваши уверения насчет "оторванности" литературы "от жизни", насчет "книжных теорий", "заграничных очков" и т. п. благоглупостей. И с помощию всего этого суррогата, как вы заявляете в вашем красноречивом об'явлении²³, вы намерены вывести "русскую мысль из тесных казенных рамок", выставив при этом на авансцене вашей рекламы литературные авторитеты, с которыми можно обновлять что угодно, но только не литературу.

Однако, при чем же тут все-таки "почва"? Ведь мы повели речь о почвенниках и вдруг очутились лицом к лицу с московскими философами и гг. Куперниками. Впрочем, тут нет ничего удивительного: вероятно, они весьма близко соприкасаются с почвою; поэтому, если нам так естественно было перейти от последней к первым, то не менее естествен будет переход и от первых к последней.

Итак, возвратимся к почве.

Создав себе идеальное, чисто-фантастическое представление о деревне, как о таком сожитии людей, которое насквозь проникнуто духом общности интересов и человеческой солидарности, почвенники утверждают, будто эта фантастическая деревня и есть настоящая, реальная русская деревня. Утверждение, как видите, довольно смелое и, можно даже сказать, рискованное.

Неужели вы серьезно думаете, будто умственное развитие не играет никакой роли в деле образования "нравственных задатков"? Что за дикая, за нелепая схоластика противополагать, как вы это делаете, нравственный момент человеческого миросозерцания моменту умственному! Как будто ваша "коренная закладка (?) чувств и душевных движений" (нравственный момент) не находится в постоянной зависимости от "идей и фактических знаний, как продуктов отправления ума" (умственный момент)! А если так, то не ясно ли, что "коренная закладка" будет ли "правдивее", чем разумнее идеи, чем доброкачественнее и разностороннее знания? Кажется, это должно, быть очевидно для каждого здравомыслящего человека. Но для наших почвенников, или, как их называет "Молва", "публицистов национального сознания" (см. "Молва", No 2), это совсем не ясно. Напротив, г. П. Ч. предполагает, по видимому, что чем идеи неразумнее, чем беднее запас фактических знаний, тем "правдивее" должны быть "нравственные задатки". В подтверждение этого оригинального предположения он приводит два весьма курьезных примера. "Дэны,-- говорит он ("Неделя", No 2), -- суеверия, идолопоклонство в иные представления, с ними соприкасающиеся; по формуле грубо, аляповато, иногда (только иногда?) просто возмутительно. А между тем тут в зародыше лежит великое чувство: стремление подчинять свое эгоистическое "я" чему-то более широкому, высшему, к которому человек имеет нравственные обязанности и чему, при случае, готов жертвовать своею личностью"... Затем, когда человек поумнел, он осмеял свои суеверия, отрекся от своих идолов, и что же? -- вместе с "грубою, аляповатою формою" утратил и то великое чувство, которое скрывалось под нею.

От какого "человека деревни" позаимствовал г. П. Ч. этот аляповатый факт? И зачем он поверил ему на слово? Зачем он ему поверил, будто в основе идолопоклонства лежало какое-то высокое чувство? Знаете, г. П. Ч., что это было за высокое чувство? Это было сознание своего бессилия и своей беспомощности. Вот так высокое чувство, нечего сказать! Но это куда еще ни шло. А вот что особенно хорошо: с падением суеверий и идолопоклонства человеческая нравственность стала ухудшаться; люди, перестав верить в ведьм и домовых, вместе с этою верою утратили и "стремление подчинять свое эгоистическое "я" чему-то более широкому, высшему". Браво, "публицисты национального сознания"! Вот что значит договориться до крайней благоглупости, от которой не без отвращения отвернулся бы даже такой почвенник, как приснопамятный Бурачок. И вот с такими-то публицистами г. Гайдебуров собирается обновлять и оживлять русскую литературу!

Другой пример тоже весьма оригинален.

"Я знал, -- рассказывает г. П. Ч.-- двух матерей. Одна, совсем необразованная, секла своего ребенка не на живот, а на смерть, но секла потому, что любила. Другая, очень образованная (он ее называет американкой, желая этим, вероятно, оттенить степень и характер ее образования), никогда ребенка своего не секла и вообще держалась относительно его политики laissez fané; происходило же это оттого; что она его не любила. "Которая же из этих женщин была лучше в нравственном отношении?" -- вопрошает г. П. Ч. и, разумеется, отдает предпочтение той, которая хотя и била, да любила; Однако, на каком же это основании? Вы думаете, что всякая любовь, из какого бы источника она ни происходила и какими бы мотивами ни обусловливалась, есть чувство нравственное? Если любовь к ребенку вашей "необразованной" матери должна была исчезнуть вместе с ее необразованностью, то не значит ли это, что ее любовь обусловливалась главным образом ее нелепыми понятиями о своих материнских правах? Она считала ребенка своею вещью, своею собственностью, и именно потому-то и любила его. Смотри она на него иначе -- она относилась бы к нему совершенно индифферентно. Разумеется, все это будет справедливо лишь при предположенной вами зависимости любви от глупости. Но если необразованная мать любила свое дитя. В силу каких-нибудь иных причин, то совершенно непонятно, почему любовь должна была пропасть, как только вместо матери невежественной явилась мать просвещенная. Пример ваш ничего этого не об'ясняет. Из него можно сделать только одно заключение: бывают и глупые матери, которые любят своих детей, бывают и умные, которые их не любят. Но отсюда еще нельзя сказать, будто у глупой, но любящей матери "нравственные задатки" "правдивее", чем у умной, но не любящей. Любовь любви рознь... и для оценки нравственного характера или, как выражаются публицисты национального сознания, "нравственного момента", гораздо важнее знать не то, любит или не любит человек, а то, "как" и "почему" он любит. Не у вас ли, г. П. Ч., позаимствовались своими теориями о материнской и отеческой любви гг. Кроненберг и Спасович ²⁴, такие же рыцари почвы, как н вы, только не в литературной, а в семейной и адвокатской практике?

Вот вам и вся аргументация почвенников. Вы видите, каким множеством, грехов против здравого смысла она страдает. Первая ее ошибка -- метафизическое противоположение среднего культурного человека среднему некультурному человеку. Вторая ошибка -- нравственный момент не только отделяется от умственного, но даже противополагается последнему, как нечто такое, что не имеет ничего общего с "продуктами отправления ума". Отсюда третья ошибка -- бессмысленная идеализация людей деревни и, как результат ее, обвинение литературы в безнравственности и совет: нравственно обновиться... в деревне.

И этот-то винигрет нелепостей "Молва" окрестила именем "национального сознания" и пригласила "каждого развитого человека хорошенько подумать", не следует ли примкнуть к публицистам этого сознания, или, "еще лучше", нельзя ли их согласить в примирить с их антагонистами, т. е. с теми, "которые смотрят в заграничные очки" и вычитывают свои идеи и теории из иностранных книжек!..

Против "примкнутия" я, конечно, ничего сказать не могу, разве только посоветовал бы как можно меньше думать, ибо полагаю, что "национальное сознание" тем скорее овладевает человеком, чем менее он расположен к думанию.

Что же касается "примирения" и "соглашения", то от всей души желаю, чтобы "Молва" занялась этим вопросом. Разумеется, я вперед знаю, что она никого не примирит и не согласит, но это все равно: вопрос-то уж очень удобный! Примиряй себе да соглашай, отыскивай золотую, середину между деревнею реальною и идеальною, между "нравственными задатками" и "отправлениями ума", между П. Ч. и Пыпиным²⁵, между Пыпиным, П. Ч. а Профаном "Отечественных Записок"²⁶... И никому не обидно, и для многих занятно. Притом же всем известно, что золотая середина, все соглашающая и все примиряющая, благоприятствует тому, чтобы и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Статья "О почвенниках новейшей формации" была напечатана в No 2 "Дела" за 1876 г., под псевдонимом: Все тот же.

² С. А. Бурачок (или Бурачек) был редактором-издателем выходившего в 1840--1845 гг. в Петербурге ежемесячного журнала "Маяк". "Маяк" имел подзаголовок "Журнал современного просвещения, искусства и образованности в духе народности русской" и являлся органом ультра-реакционного направления.

³ "Московские житницы Аксакова" -- издававшиеся И. С. Аксаковым в Москве славянофильские газеты "День" (1862--1865 гг.) и "Москва" (1867--1868 гг.) -- "Петербургские закромы братьев Достоевских" -- журнал "Время" (1861--1863 гг.) и "Эпоха" (1864--1865 гг.), издававшиеся в Петербурге М. М. Достоевским, при ближайшем участии Ф. М. Достоевского. Журналы эти являлись органами особой разновидности славянофильства, сторонники которого, "в отличие от славянофилов и западников, называли себя "почвенниками". "Почвенники" говорили о необходимости создать в России "новую форму жизни, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и народных начал". Только обратившись к "почве" и слившись с народом, интеллигенция, по мнению "почвенников", сможет преодолеть свое умственное и нравственное раз'единение с народными массами. Ближайшими сотрудниками "Времени" и "Эпохи", помимо братьев Достоевских, были Аполлон Григорьев, выступавший в этих журналах, главным образом, как литературный критик, и H. Н. Страхов, писавший статьи на философские и публицистические темы. В 1863--1864 гг. "Время" и "Эпоха" вели ожесточенную полемику против органов левого направления: "Современника" и "Русского Слова", сотрудников которых "почвенники" насмешливо именовали "теоретиками" и обвиняли в доктринерстве и стремлении к беспочвенному подражанию западным образцам. Подробнее о почвенниках см. в статье В. Лейкиной "Реакционная демократия 60-х годов. Почвенники", помещенной в No 6 журнала "Звезда" за 1929 год.

⁴ Д. Ф. Щеглов -- педагог и публицист, сотрудник "Отечественных Записок" и "Библиотеки для Чтения" 60-х годов. В своих статьях Щеглов полемизировал с "нигилистами" из "Современника" и "Русского Слова". Щеглов -- автор тенденциозной "Истории социальных систем" (СПБ., 1889 г.). Впоследствии Щеглов сотрудничал в реакционной прессе (издания Каткова).

⁵ Никита Безрылов -- псевдоним, под которым А. Ф. Писемский помещал в 1861--1862 гг. в редактируемой им "Библиотеке для Чтения" фельетоны, в которых подвергал насмешкам проявления радикализма того времени, вроде работы в воскресных школам и т. д.

⁶ "Неделя" -- еженедельная газета, выходившая в Петербурге с 1866 г. В 70-х годах "Неделя" была органом ортодоксального, догматического народничества. Она призывала интеллигенцию умственно и (нравственно переродиться, усвоив себе идеалы, которыми живет русская деревня. Подробнее о направлении "Недели" в 70-х годах см. в моей статье "К вопросу о кризисе реалистического направления в 70-е годы" в No 4--5 журнала "Литература и Марксизм" за 1930 г.

⁷ Статья Ткачева "Народ учить или у народа учиться?" была откликом на ту "бурю в стакане педагогической воды", по выражению Н. К. Михайловского. которую вызвала напечатанная в No 9 "Отечественных Записок" за 1874 г. статья Л. Н. Толстого "О народном образовании". В этой статье Толстой, резко нападая на современную педагогику за ее догматизм я формализм, утверждал, что истинная педагогика должна в первую очередь учесть народные требования и во всем с ними сообразоваться. Отрицая всякую принудительность в деле народного образования, Толстой высказался за предоставление учащимся полной свободы выбора предмета учения. Учитель, по его мнению, должен, учить только тому, чему желают учиться его ученики, употребляя при этом такие методы обучения, какие обучающиеся находят для себя более удобными и полезными. В этих идеях Толстого было сравнительно очень мало нового. Еще в начале 60-х годов он развивал их на страницах издаваемого им в то время журнала "Ясная Поляна". В то время педагогические идеи Толстого вымчали резкую критику со стороны "Современника". В рецензии на "Ясную Поляну", помещенной в No 3 этого журнала за 1867 г., Н. Г. Чернышевский, иронизируя насчет того, что редакция "Ясной Поляны" "предполагает в мужике какие-то особые свойства, которых нет в человеке,-- т. е. просто в человеке, какого бы там звания он ни был", советовал Толстому: "прежде, чем станете поучать Россию столетия готической мудрости, сами поучитесь" (рецензия эта перепечатана в IX т. Собрания сочинений Чернышевского, стр. 114--127). У читателей "Отечественных Записок", помнивших этот отзыв Чернышевского с педагогических идеях Толстого, невольно возникал вопрос, как могли "Отечественные Записки", считающие себя продолжателями дела "Современника", напечатать без всяких оговорок статью Толстого и до какой степени редакция "Отечественных Записок" разделяет взгляды Толстого. Ответ на этот вопрос был дан Н. К. Михайловским, который в No 1 "Отечественных Записок" за 1875 г. в "Записках профана" заявил, что редакция "Отечественных Записок" не печатала бы статью Толстого, "если бы она в общем не была согласна с ее собственными взглядами". В другом же номере "Отечественных Записок" (1875 г., No 5) Михайловский от имени своего журнала заявил: "И помимо этой педагогической статьи Толстого они ("Отечественные Записки") признают многие воззрения гр. Толстого своими собственными". Поясняя эту мысль. Михайловский писал, что "Отечественные Записки" ценят в Толстом его веру в задатки громадной духовной силы, которая заложена в народе и которой нужно только дать толчок. Что касается Ткачева, то он отнесся к педагогическим идеям Толстого крайне отрицательно. Его возмущало, что Толстой "с развязностью бывшего воина одним почерком пера похерил все, до чего додумался западно-европейский ум в области рационального воспитания". Ткачев признает, что современная педагогика далека от идеала, однако, по его мнению, в ней имеется одна вполне правильная и очень ценная черта: это признание того, что педагогика есть прикладная наука и что в основе ее должны лежать выводы наук антропологических, преимущественно физиологии, анатомии и психологии. Педагогическая философия Толстого упраздняет педагогику, как науку. Но этого мало; по мнению Ткачева, она "унижает и искажает цель и назначение народного образования". "Из орудия цивилизации, из средства постоянно подвигать народ вперед, -- писал Ткачев, -- она превращает его в какой-то вечный тормаз, в орудие застоя и рутины. Школа только тогда и может оказать благотворное влияние на народное развитие, когда она стоит выше его насущных, исторически сложившихся потребностей, когда она преследует идеалы более разумные и более широкие, чем те, которые он преследует, когда, одним словом, не она нисходит до уровня его требований, а его поднимает до своих требований. Напротив, если школа станет хлопотать лишь о том только, чтобы никогда не становиться в разрез с желаниями и стремлениями неразвитой массы, если она откажется от всякого принудительного влияния (понимая под этим выражением принуждение нравственное и интеллектуальное) на подрастающее поколение, в таком случае она волею-неволею должна будет противодействовать всякому прогрессивному движению и формировать детей по образцу отцов, т. е. увековечивать в первых ограниченность и невежество последних". В начале 60-х годов педагогическая философия Толстого потерпела фиаско, говорит Ткачев, потому что тогда его проповедь попала в тон реакционному меньшинству; кроме "почвенников", никто не поддержал его; теперь она попала в тон меньшинству либеральному, -- и Толстой восторжествовал. Причина этого явления заключается, но мнению Ткачева, в том, что современные либералы, в лице "Отечественных Записок" и других народнических кругов, резко отличаясь по всем от почвенников. восполняли, однако, от них их основную идею: "Нам нечего учить народ; мы сами должны у него учиться". Другими словами, произошло "странное переселение "идеи" из одного культурного слоя в другой, не имеющий с первым ничего общего, преследующий совершенно иные целя, увлекающейся совершенно иными идеалами".

⁸ "Беседа" -- ежемесячный журнал, по направлению близкий славянофильству, выходивший в 1871--1872 гг. под редакцией С. А. Юрьева.

⁹ В NoNo 9, 10 и 12 "Дела" за 1875 г. был напечатан Фельетон "Розы прогресса", подписанный: 666. В этом фельетоне, между прочим, был выведен "известный наш литератор" Скоробрыкин. Под этой фамилией читатели легко узнавали известного беллетриста и журналиста П. Д. Боборыкина. В начале 60-х годов, т. е. в то время, о котором говорит Ткачев. Боборыкин был редактором-издателем "Библиотеки для Чтения", отгораживавшейся от "крайностей нигилизма". В этом журнале был "напечатан антинигилистический роман Лескова "Некуда".

¹⁰ "Молва" -- еженедельная газета, издававшаяся в Петербурге в 1876 г Аполлоном Александровичем Жемчужниковым, под редакцией кн. В. В. Оболенского. По направлению своему "Молва" приближалась к правому крылу народничества, разделяя, его веру в самобытные устои русской жизни.

¹¹ "Рыцари свистопляски" -- выражение М. П. Погодина по адресу сотрудников "Современника" в эпоху редактирования его Н. Г. Чернышевским.

¹² В кавычках -- цитата из упоминаемой Ткачевым ниже статьи "Отчего безжизненна наша литература", помещенной в No 44 "Недели" за 1875 г. Статья эта, подписанная инициалами П. Ч., была написана П. П. Червинским. выступившим в 1875--1876 гг. в "Неделе" с рядом статей, в которых он пытался обосновать народничество на теории исторического материализма Маркса. Говоря о задачах интеллигенции, Червинский доказывал, что она должна руководствоваться не только интересами, но и мнениями народа. Современную ему литературу Червинский обвинял в безжизненности, являющейся результатом того, что она оторвана от народа и чуждается его идеалов. Только деревня с ее общинным складом жизни и "мирской правдой" может обновить русскую жизнь во всех ее проявлениях. Но вообще о Червинском см. в моей статье "Публицистическая деятельность П. П. Червинского" в No 1 "Современника" за 1922 г.

¹³ Ткачев имеет в виду анонимную статью "Литература и журнализм", помещенную в Nb 2 "Молвы" за 1876 г. Автор этой статьи, солидаризируясь с "Неделею", "Отечественными Записками" и вообще с публицистами "национального сознания", указывал, что такие публицисты настаивают на том, "чтобы культурный слой сохранил и развил все здоровые социально-нравственные идеалы и порядки, сложившиеся в народе нашем, ни мало не заботясь о том: подойдут ли формы нашего прогресса под рамки, формулы и мнимые законы той бездушной социологии, которая стоит только за хищника и знать не знает никаких требовании человеческой правды и справедливости" (стр. 41). В другой статье под тем же названием тот же автор, отвечая Ткачеву, раз'яснял свою мысль следующим образом: "Не против социологии вообще, как науки о законах, управляющих человечеством, восстают те публицисты, которых мы называем публицистами "национального сознания", а против скороспелых ее выводов, против защиты всякого социального безобразия во имя роковых необходимостей прогресса" ("Молва", 1876 г., No 10).

¹⁴ В No 2 "Недели" за 1876 г. была помещена статья П. Червинского "От себя или от деревни", в которой Червинский отвечал на критические замечания Н. К. Михайловского и других по поводу его прежних статей.

¹⁵ "Провинциальный философ" -- Н. В. Шелгунов, помещавший в первой половине 70-х годов в "Неделе" фельетоны под названием "Заметки провинциального философа".

¹⁶ Под заглавием "Перлы и адаманты" в 60-х годах в "Русском Слове" печатались полемические статьи В. А. Зайцева.

¹⁷ Литературная деятельность редактора "Недели" П. А. Гайдебурова началась еще во второй половине 50-х годов; в 60-е годы он сотрудничал, между прочим, в "Современнике" и в "Деле", а с 1869 г. всецело посвятил себя редактированию "Недели".

¹⁸ "Мошенниками пера и разбойниками печати" назвал литераторов прогрессивного и революционного лагеря известный реакционный публицист и беллетрист Болеслав Маркевич в одной из статей, помещенных им в 1875 г. в "Московских Ведомостях". Эта фраза приобрела широкую известность, вследствие того, что вскоре после появления его статьи Маркевич был изобличен во взяточничестве. Имевший большие связи в правительственных кругах и при дворе, Маркевич взял взятку с биржевого дельца Баймакова, обещая оказать содействие тому, чтобы газета "С.-Петербургские Ведомости" была передана правительством в аренду Баймакову.

¹⁹ "Юродивый критик" катковского "Русского Вестника" -- В. Г. Авсеенко, автор ряда критических статей, в которых он нападал на "петербургскую" литературу за ее неблагонамеренность, противопоставляя ей "московскую" литературу и обвиняя ее в "нигилизме" и в развращении общества.

²⁰ Ковнер -- герой нашумевшего уголовного процесса. Не лишенный таланта публицист, бывший, между прочим, одно время сотрудником журнала "Дело", Ковнер в 1875 г. судился в Московском окружном суде за получение из банка по подложному чеку крупной суммы денег.-- Л. А. Куперник -- присяжный поверенный, выступавший защитникам Ковнера. "Привлекал к уголовной ответственности" русскую прессу во время процесса Ковнера не Куперник, а выступавший в качестве обвинителя товарищ прокурора Муравьев (впоследствии министр юстиции), который в своей речи, между прочим, указывая на то, что люди, подобные Ковнеру, берутся поучать общество со столбцов газет и журналов требованиям общественной совести, восклицал: "Бедное печатное слово, бедные сограждане!" О Ковнере и его деле см. книгу Л. П. Гроссмана "История одного еврея".

²¹ На Ивановской улице помещалась редакция газеты "Неделя".

²² "Неизвестного" Жемчужникова, издателя "Молвы", Ткачев очевидно, противопоставляет известному поэту Алексею Михайловичу Жемчужникову.

²³ В объявлении об издании "Неделя" в 1876 г. редакция этой газеты писала о том, что она ставит своею задачею "раздвигать те узкие, казенные рамки, в которые с некоторого времени засела русская мысль и которые мешают ее самобытному развитию". "По убеждению редакций,-- читаем мы в об'явлении,-- мы уже двинулись с той "мертвой тонки", на которой еще недавно стояла русская жизнь, пережили тот печальный период, когда, казалось, из общественной деятельности выветрилось всякое содержание и на первый план выступили наиболее грубые инстинкты, когда литература готова была усомниться в своей надобности и полезности, когда жизнь для многих была дешевле копейки,-- словом, тот период, когда об обществе можно было сказать переиначенными словами Белинского, что оно живет не мысля. Теперь в самом обществе обнаруживаются признаки поворота к иной, лучшей жизни. Правда, эти признаки пока еще очень слабы, но потому-то литература и должна помочь обществу выбраться из хаоса, в котором оно живет, а этого,-- по мнению редакции "Недели",-- можно достигнуть именно посредством расширения, если не совершенного разрушения тех рамок, в которых лениво покоилась русская мысль".

²⁴ Кроненберг -- известный в свое время банкир, судившийся в январе 1876 г. в Петербургском окружном суде за истязание своей семилетней "незаконной" дочери. Его защитник, известный адвокат и писатель В. Д. Спасович, в своей защитительной речи, между прочим, говорил: "Преследовать отца за то, что он наказал больно, но поделом, это плохая, услуга семье, плохая услуга государству, потому что государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье. Я полагаю, что вы все признаете, что есть семья, есть власть отцовская!"

²⁵ В статье "Об упадке современной критики", помещенной в. No 1 "Вестника Европы" за 1876 г., А. Н. Пыпин, коснувшись статьи П. Червинского "Отчего безжизненна наша литература", указывал, что от этой статьи "повеяло блаженной памяти "Москвитянином" и его современным нам потомством". В отличие от Червинского, Пыпин полагает, что литература вовсе не забыла о "деревне". "Что касается обновления литературы деревней (в смысле автора),-- "писал Пыпин,-- слова его могут показаться иронией. Первое, что нужно для такого обновления,-- это какое-нибудь просвещение. Сколько нам известна "деревня", никакого просвещения в ней не существует". Западник Пыпин считал, что прежде, чем восхвалять русский, "тип развития", необходимо повысить "степень" народного образования, что возможно только при помощи науки, созданной Западом, и заимствовать у Запада "основные общечеловеческие учреждения", гарантирующие свободу личности. Без этого -- "тип развития может быть только бухарский".

²⁶ Ткачев имеет в виду анонимные "Записки профана", печатавшиеся в "Отечественных Записках" в 1875--1876 гг. Автором их был, как известно, Н. К. Михайловский (см. III том его Собрания сочинений). Полемизируя с Червинским и другими публицистами "Недели", Михайловский соглашался, что интересы народа должны быть высшим критерием деятельности интеллигенции, но в то же время указывал на наличность в народном быту явлений, несомненно враждебных правильно понятым интересам народа я порожденных невежеством и угнетением народных масс. Отсюда Михайловский делал вывод, что необходимо различать "интересы" народа от его "мнений": с мнениями народа необходимо считаться лишь постольку, поскольку они не противоречат его интересам.

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1876 Обновлено: 05/05/2023. 45k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ткачев Петр Никитич О почвенниках новейшей формации

О ПОЧВЕННИКАХ НОВЕЙШЕЙ ФОРМАЦИИ1

ПРИМЕЧАНИЯ

Ткачев Петр Никитич
О почвенниках новейшей формации

О ПОЧВЕННИКАХ НОВЕЙШЕЙ ФОРМАЦИИ¹