Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Культурные идеалы и почва

П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в четырех томах. Том четвертый

Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1932

КУЛЬТУРНЫЕ ИДЕАЛЫ И ПОЧВА²⁷

"Ну, вы опять за эту старую, избитую тему! Помилуйте, да ведь в последние месяцы она уже до того "огайдебурилась", что даже г. Боборыкин треплет ее в своих фельетонах. Писать о предмете, к которому приложили печать своего глубокомыслия гг. Гайдебуров и Боборыкин, -- это если и не обнаруживает в вас большой смелости, то во всяком случае свидетельствует о вашей крайней невзыскательности".

Я совершенно с этим согласен и вперед каюсь в своей небрезгливости, -- но ведь что же делать?

У нас развелось теперь видимо-невидимо литературных мух, и мухи-то все такие назойливые, надоедливые и ужасно неделикатные. О чем бы вы ни говорили, они сейчас же облепят... Будь предмет чист и ясен, как хрусталь, наши мухи в несколько секунд обратят его в нечто такое серо-черное, неприличное, что просто смотреть гадко. Нужно же хоть кому-нибудь взять на себя неприятный труд счищать их следы с засиженных ими вопросов. Иначе, читатель, ты сам очутишься в пренеловком положении: что там ни говори, а отечественная литература все-таки твоя единственная, насущная духовная пища; приятно ли же тебе будет, если эту пищу тебе вечно будут преподносить со следами мух... Я знаю, насчет опрятности ты не избалован, а все-таки ведь может стошнить...

Вот первая причина, побуждающая меня, преодолев неприятные субъективные побуждения, еще раз подойти к предмету, над которым изощрялись гг. Гайдебуров и Боборыкин. Причина, как видите, весьма серьезная и основательная. Но, сознаюсь откровенно, есть и другая причина, совсем уж не серьезная, а, в глазах серьезных людей даже, пожалуй, и неосновательная.

Литература наша представляет за последние годы нечто в высшей степени снотворное и тоску наводящее. Все в ней, говоря словами одного фельетониста, "и гайдебуристо, и скучно". Читаешь, читаешь -- и только скулы от зевоты заболят; не над чем даже посмеяться, -- везде одна и та же ординарная пошлость и пошлая ординарность. Подчас -- даже досада берет. Господи, думаешь, хоть бы кто-нибудь кверху ногами стал, хоть бы кукиш показал, -- все развлечение! Я знаю, что это очень глупое желание, но ведь что с ним поделать: оно само собою, помимо вашей воли, лезет в голову. Люди, которых вечно заставляют скучать, в конце концов непременно поглупеют. Им необходимо хоть иногда от души посмеяться. И если литература не может преподнести им ничего дельного, то пусть бы хоть она нас смешила. Но кому смешить? Все прикидываются такими серьезными, глубокомысленными, все говорят так длинно, так скучно, так монотонно-вяло... Говорят глупости -- это правда, но глупости совсем не смешные...

И вдруг среди этих вялых, монотонных, серьезных людей нашелся один весельчак... и кто же бы, вы думали? г. Гайдебуров! Да, это, действительно, и удивительно и неожиданно, почти даже невероятно, а между тем это факт.

Представьте себе современного литературного Молчалина. Гладенький, чистенький, приличный и прилизанный, аккуратно-либеральный и либерально-умеренный, он вдруг в одно прекрасное воскресное утро отважно заявил своим подписчикам, что он открыл Америку, додумался до "нового слова" ²⁸. Как вам нравится такая штука? Ведь это даже, пожалуй, забавнее, чем перевернуться вверх ногами или показать кукиш. Разве это не смешно?

Но вот что еще смешнее и, может быть, еще удивительнее. Заявив себя новым Колумбом, он и сам поверил, что он действительно Колумб. И эта идея привела его в такой пафос, что мгновенно он лишился памяти и сам начал воспевать себе хвалебные гимны. "Дело" имело дерзость (а может быть, даже и жестокость) немножко посмеяться над горделивым самомнением Молчалина. Молчалин вышел из себя. -- Вы не видите, вы сомневаетесь в существовании вновь открытой мною Америки, несчастные, слепые и бессмысленные люди. Впрочем, "что вы не только ничего не видите, но и ничего не понимаете, в этом мы (т. е. современные Молчалины) нисколько не сомневаемся, то напрасно вы смеете думать, что и другие тоже ничего не видят. Напротив, мы имеем несомненные доказательства (видите ли, до чего уж дело дошло: несомненные доказательства того, что Гайдебуров Америку открыл), что наши заявления встретили со стороны многих (даже многих!) весьма правильную оценку и полное, даже горячее сочувствие" (см. "Неделя", No 11).

Вам интересно, конечно, знать, какие же это такие "несомненные доказательства" могут существовать у г. Гайдебурова относительно такого странного и невероятного факта, как факт открытия им Америки.

А вот какие: "в подтверждение сказанного мы, -- заверяет нас наш Колумб, -- могли бы (хорошо, что еще только могли бы) привести целый ряд писем от наших читателей (бедные читатели "Недели"! зачем вы позволяете на себя так клеветать?), но... ограничимся лишь двумя..." Только-то? Какая умеренность! Впрочем, Молчалин всегда останется Молчалиным, даже и тогда, когда он вообразит себя Колумбом.

Автор одного письма говорит г. Гайдебурову: "очень сочувствую вашим заявлениям..."; автор другого письма благодарит: "спасибо, говорит, вашей газете: она во-время сказала надлежащее слово". Что же, это весьма убедительно; но только кто же авторы этих "сочувственных" и "благодарственных" посланий? Для несомненности об этом не следовало бы умалчивать. Но Молчалин, всегда благоразумный и осторожный, скрыл имена таинственных "незнакомцев". Об одном только он говорит, что это "известный ученый и публицист, пользующийся общим уважением, и умный и чувствующий (?) житель Петербурга".

"Умные и чувствующие жители Петербурга", состоящее в должности "ученых публицистов", пользующихся всеобщим уважением", разрешите загадку, откройте секрет, кто из вас заявлял сочувствие г. Гайдебурову?

Знаю, что вопрос этот не совсем скромен, но ставлю его безбоязненно, ибо наперед уверен, что он адресуется не к умным людям, а к призракам, созданным воспаленною фантазиею издателя "Недели". В самом деле, какие же это есть у нас, в Петербурге, "ученые публицисты, пользующиеся общим уважением". Разве г. Боборыкин или Гамма²⁹, или г. Жемчужников... но не тот Жемчужников, о котором вы думаете, а тот, о котором вы ничего не думаете и ничего даже не знаете, -- тот, который редактирует "Молву".

Но нет, с какой стати будут они писать г. Гайдебурову частные, конфиденциальные письма с выражением своего сочувствия, когда они могут это сделать гласно, печатно, всенародно? Нет, верно, в Петербурге, кроме них, есть какие-нибудь "ученые публицисты, пользующиеся общим уважением". Но кто же, кто же таинственный, никому не известный, но всеми уважаемый публицист?

Ах, г. Гайдебуров, как вы умеете заинтриговать любопытство своих подписчиков! Поистине, изобретательный ум! Право, очень может быть, что он, в самом деле, открыл бы Америку, если бы только на его беду не догадались открыть ее раньше.

Впрочем, есть один человек, -- человек не фантастический, не призрачный, а реальный, живой, -- который глубоко убежден, что г. Гайдебуров действительно Колумб, что он действительно сказал "новое слово"... Этот человек -- сотрудник "Недели" г-жа Ефименко³⁰.

Г-жа Ефименко уверяет, будто "провинция", по крайней мере, та ее часть, за которою нельзя не признать значения наиболее здоровой частя, почуяла в словах г. Гайдебурова "жизненную струю, которая может проветрить затхлую психическую атмосферу (?), дать новый толчок застоявшимся жизненным отправлениям"... До заявлений "Недели" о деревне, почве, узких рамках и т. п.", провинциалы находились, по словам все той же г-жи Ефименко, в самом трагическом положении. Начали они было "перерывать богатый склад общественной науки и философии, пытаясь найти в кем то орудие, которое даст возможность бороться с приступающими к горлу жизненными вопросами"... но увы! вместо искомого орудия они извлекли из перерытого ими "богатого склада" одну только "ничтожную тростинку", которую "жизнь вырвала из их рук". Они стали опять "перерывать" и опять "извлекать". Извлекли еще "тростинку", потом еще и еще, но... "ни то, ни другое, ни третье" не оказалось пригодным для борьбы "с приступающими к горлу вопросами". Оставалось "сложить беспомощно руки"; но против этого протестовал "инстинкт жизни". "А между тем время уходило, надежда найти что-нибудь подходящее все слабела"... "Но вот раздается голос"... голос "недельного" Колумба, который говорит: "не трудитесь напрасно, вы ищете не того, что нужно; для того, что бы встретить вызов нашей жизни, нам не годится готовое орудие, надо готовить новое"...

И начал г. Гайдебуров готовить новое орудие -- и провинция возликовала, и посыпались в редакцию "Недели" поздравительные, сочувственные, благодарственные адресы и лавровые венки... вместе, конечно, с подписными деньгами...

Будь вы, читатель, самый серьезный из серьезных людей, будь вы даже ипохондриком, -- вы все-таки со мною согласитесь, что тут есть над чем посмеяться. Ведь это целый водевиль, и презабавный водевиль, под заглавием: г. Гайдебуров-Колумб, или новая Америка, открытая "Неделею". Впрочем, может быть, водевиль этот и не был бы так забавен, если бы в нем принимали участие только г. Гайдебуров, г. П. Ч., г-жа Ефименко, да г. Неизвестный, в роли "ученого публициста, пользующегося общим уважением". У всего этого почтенного квартета слишком мало комического таланта. Г-жа Ефименко, например, любит больше прохаживаться насчет пафоса, воздевать очи к небу, бить себя в грудь и говорить жалкие слова; г. Гайдебуров хорош только в роли "добродетельных резонеров", да притом уж очень скучен; г. П. Ч. годится разве только для ролей "аркадских пастушков", ну, а о г. Неизвестном ничего сказать нельзя, ибо он неизвестен. Водевиль, очевидно, был бы не по силам таким актерам. Но, на счастье и наше, и их, на подмогу квартету явился профессор драматического искусства и декламации, фельетонист, публицист, критик, романист, философ, позитивист и пр., и пр. -- г. Петр Боборыкин {О "Молве" я умалчиваю, хотя она тоже претендует на некоторую роль в гайдебуровском водевиле, но увы! весьма сомнительно, чтобы она могла где бы то ни было "играть какую бы то ни было роль. Она еще столь "молода и невинна", что не научилась правильно координировать звуки с мыслями. Сочетать отдельные слова в фразы (разумеется, вполне грамматические) она, правда, уже может; но понять произносимые фразы, отдавать в них себе о чет, об`яснить их смысл -- эго выше ее сил. Для примера укажу хоть на следующий случай.

В прошлой моей заметке ("Почвенники новейшей формации") я цитировал из ее словесных упражнений фразу о "мнимых законах бездушной социологии". Фраза показалась мне довольно курьезною, и я снабдил ее знаком вопроса. "Молва" обиделась и стала уверять меня, что в фразе этой совсем нет ничего глупого. "Мы, -- говорит она, -- отдаем эту фразу на суд каждого развитого человека (какая она, право, еще смелая!) и вполне убеждены, что можно отстоять ее основательность". На беду свою, однакож, она не захотела подождать "суда развитого человека", и сама принялась отстаивать ее "основательность". И действительно, так отстояла, что после ее отстаиваний и "суд развитого человека" оказался совершенно излишним. Послушайте и позавидуете ее логике.

"Идея социологии, брошенная в сознание человечества творцом положительной философии (а кто ее творец?) -- верна и плодотворна. Но науки социологии еще не существует... каждый общий вывод, прежде, нежели он добьется звания (?) закона, должен быть проверен всеми сторонами человеческой природы, всеми требованиями общественной правды и общественного добра. Разве на Западе, в самых его крупных центрах, не появлялись мыслители, которые говорили то же самое (да что: "то же самое"?), не имея, конечно, ничего общего ни с бурачками, ни с русскими славянофилами, ни с "Домостроем". Одним из таких мыслителей, одним из таких живых людей был всю свою жизнь Прудон".

Ну, скажите бога ради, какой смысл имеет весь этот бессвязный набор фраз? И к чему тут приплетены западные мыслители "из крупных центров", и Прудон, и "творец позитивней философии"? Ведь "Молве" нужно было лишь "отстоять основательность" ее фразы насчет того, что "социология наука бездушная", но вместо "отстаивания" она сама же начинает ее опровергать. Она говорит, что "науки социологии (ни бездушной, ни с душой) не существует", хотя вообще "идея социологии -- верна и плодотворна", что Прудон, оказавший социологии, как всем известно, весьма значительные услуги, был "человек живой" и говорил то же самое, что говорит тетерь "Молва". Очень я этому рад (не за Прудона, конечно), и если бы "Молва" стала меня уверять, что Прудон и по сие время "живой человек", что он совсем не умер, а спокойно живет в Петербурге и редактирует "Молву", прикрываясь псевдонимом г. Жемчужникова, то я даже и тогда не стал бы с нею спорить. Пусть все это так, но какое же это имеет отношение к вопросу о "бездушии социологии"?

Бедные младенцы, когда же вы, наконец, научитесь отдавать себе отчет в своих собственных словах и понимать то, что пишете? Пора, пора, пора!.. Примечание Ткачева.}.

Г. Боборыкин явился на сцену, со всегдашним своим апломбом, в роли "новой птицы", усиливающейся петь в унисон с "старым воробьем" "Недели". "Новая птица" оказалась птицею, с одной стороны, крайне завистливою, а с другой -- не в меру легковерною, а может быть, к трусливого. Ей ни за что не хотелось уступить честь открытия мотива "новой песни" "старому воробью". Таким образом, вместо одного Колумба явилось целых два. "Читатель припомнит, -- уверяет нас новая птица, -- что в одном из первых моих воскресных фельетонов я указал на этот самый мотив. Не знаю, многие ли были довольны тем, что я пожелал ввести в фельетонную беседу такой серьезный вопрос (сомневаюсь, чтобы многие, сомневаюсь даже, чтобы кто-нибудь остался этим доволен)... Но вот прошло несколько месяцев, даже более полугода, и в журналистике вопрос этот не только не замолк, а явился в новом развитии, в виде более ярких, более убежденных (?) формул, воззрений, принципов³¹..."

Вот она какая новая птица: за полгода еще все предусмотрела и настроила свой голос на надлежащий тон. Что же это вы, г-жа Ефименко, Гайдебурову такую честь воздали? Следовало бы оставить что-нибудь и на долю Боборыкина. Хоть бы "ученый публицист, пользующийся общим уважением", послал ему сочувственный адрес. Нужно же поощрять такие таланты.

Однакож, как я сказал уже, "новая птица" хотя и завистлива, но легковерна, а может быть, и труслива. Не знаю уже почему, из трусости или по легковерию, но только она стала уверять, будто к триумвирату новых певцов ("Неделя", "Молва" и "С.-Петербургские Ведомости") примкнули "Отечественные Записки" в лице г. Михайловского, будто г. Михайловский тоже птица и будто птица эта поет те же песни, что и он, г. Боборыкин.

"Молва", разумеется, поверила: еще бы ей не поверить. Уж если она Прудона смешивает с Жемчужниковым, то как же ей было не смешать "Отечественных Записок" с собою, "Неделею" и г. Боборыкиным! Поверила, кажется, и "Неделя", хотя она, впрочем, находила, что г. Михайловский недостаточно последователен. То ли дело ее аркадский пастушок, г. П. Ч.!

И зачем только всем этим литературным мухам понадобились "Отечественные Записки" и г. Михайловский? Отчего именно г. Михайловский, а не Некрасов, не Щедрин, не Елисеев?

Мне кажется, тут отчасти виноват сам г. Михайловский. Он, как человек, считающий себя не чуждым философии, выражается иногда чересчур двумысленно и всегда бывает не в меру многоречив. Что же удивительного, если г. Боборыкин (которому едва ли хватает даже времени на "откалывание" своих фельетонов, а не то уж чтобы вникать в прочитанное) запутался и потерялся в этом неистощимом многоречии!

Притом же в настоящем вопросе г. Михайловский оказался не только многоречивым, но и двумысленным {Я называю "Профана" "Отечественных Записок" г. Михайловским; потому только, что "С.-Петербургские Ведомости" и "Неделя" уверили меня, что под буквами H. М. скрывается именно эта фамилия. Может быть, они сказали неправду -- пусть тогда на них и падет ответственности за их вранье. Я верю им на слово! Примечание Ткачева.}. В апрельской книжке "Отечественных Записок" он высказал, напр., такую фразу: "вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов, -- словом, все их profession de foi {Символ веры. Ред.} может быть исчерпано двумя словами: "русский народ". Повидихмому, именно эта-то фраза и ввела в недоумение г. Боборыкина, да, вероятно, и не одного Боборыкина. Действительно, в ней как бы санкционируется и оправдывается гайдебуровское открытие Нового Света; в ней признается, что именно настоящее время, именно семидесятые года имеют какую-то свою особую программу, свои особые стремления и желания, непохожие, напр., на программу, стремления и желания, ну, хоть, шестидесятых годов, и что будто только profession de foi семидесятых годов может быть формулировано в двух словах: русский народ.

Мало того, сам г. Михайловский, зараженный отчасти гайдебуровскою маниею открытия давно открытых уже Америк, старался дать, понять своим читателям, что формула "русский народ" изобретена им и что семидесятые года должны противопоставить ее формуле шестидесятых годов: "движение к Европе", защитником которой явился фельетонист "Нового Времени"³².

По поводу этих двух формул, на наш взгляд одинаково бессодержательных, между "Новым Временем" и "Отечественными Записками" произошел некоторый литературный поединок, в котором оба противника убили друг друга наповал. "Отечественные Записки" весьма резонно заметили. "Новому Времени", что "движение к Европе" ничего еще собою не выражает, потому что Европа бывает всякая: и такая, которой следует симпатизировать, и такая, от которой нужно бежать за тридевять земель. Не менее резонно и "Новое Время" возразило "Отечественным Запискам", что и "русский народ" тоже вещь весьма неопределенная, что в нем есть и хорошие, и дурные элементы, и симпатичные, и антипатичные черты.

Следовательно, обе формулы остается бросить, как никуда не годные; чем они должны быть заменены об этом я скажу ниже, а теперь прибавлю еще одно слово о г. Михайловском. Несомненно, он своим вмешательством значительно усилил комизм того литературного водевильчика, который разыграли перед нами гг. Боборыкин, Гайдебуров, П. Ч., В. М. (тоже фельетонист "С.-Петербургских Ведомостей" -- человек, повидимому, весьма преклонных лет и с весьма слабыми мыслительными способностями, -- фигурирует в роли сантиментально-идилличного и добродетельного отца, большой поклонник патриархальной семьи³³), г-жа Ефименко, г-жа "Молва" и г. "Неизвестный", "ученый публицист",

При начале представления и вплоть почти до самого последнего действия все эти господа и госпожи наперерыв уверяли почтеннейшую публику, что они люда с весом и кредитом, что на их стороне симпатии "здоровой части общества", и что даже сами их превосходительство "Отечественные Записки" им покровительствуют и много их одобряют. Если кто ими и недоволен, то это или такие "отчаянные" и крайние "западники", как Суворин, или такие сухие, ушедшие в книги и теории ученые, как Пыпин, или такие нахальные и ничего не понимающие литературные наездники, как Все тот же. Но в сущности все это старые птицы; песня их спета, а настоящее и будущее принадлежит нам, новым птицам, и нашим новым песням. "Помилуйте, -- визжала "Молва", -- бесстыдство и непонимание петербургской журналистики, -- т. е. "Вестника Европы" и "Дела", -- доходят до того, что меня, "Молву", "Неделю" и "Отечественные Записки" причисляют к последователям Бурачка, сравнивают с "Маяком".

И вдруг, о ужас... в майской своей книжке "Отечественные Записки"³⁴ самым категорическим образом заявили, что между ними и почтенным трио "Молвы", "Недели" и "С.-Петербургских Ведомостей" нет ничего общего и что я и г. Пыпин совершенно справедливо указали на близость нового слова "Недели" с идеями славянофилов и почвенников ("Отечественные Записки", No 5, стр. 140).

Мало того, "Отечественные Записки" обозвали это "новое слово" "мыльным пузырем", а недомысленные размазывания гг. Гайдебурова и П. Ч. -- "трын-травою".

Представьте себе, какой вышел афронт, как должны были сконфузиться наши рыцари деревни вообще и г. Боборыкин в частности. Впрочем, относительно г. Боборыкина я сомневаюсь: он на из конфузливых. Гг. Усов и Баймаков тоже ни мало не сконфузились. Да и то сказать, им-то какое до всего этого дело. Ведь это не касается биржи, да и на подписку едва ли может существенно повлиять³⁵. Не из-за фельетонов же, в самом деле, выписывают "С.-Петербургские Ведомости"! Потому, не все ли равно, что бы там ни говорили фельетонисты, только бы говорили... В No 136 устами г. Боборыкина баймаковская газета заявляет, напр., свою полнейшую солидарность по вопросам о почве, деревне, культуре и т. п. с г. Михайловским; а в No 150 та же газета, устами г. В. М., уверяет своих подписчиков, что она совсем не разделяет взглядов г. Михайловского относительно вышеозначенных предметов, и что вообще г. Михайловский "не имеет истинного чутья времени", что у него "недостает способности уловить, где бьется живой пульс минуты", что ой "застрял в прошлом десятилетии", что "ум у него заходит за разум" и что, наконец, "крайняя многоречивость, беспрестанно переходящая в пустословие и ребячество мысли, составляют его существенные черты".

А г. Боборыкин три недели тому назад уверял, будто г. Михайловский мыслит по-новому! Вот тебе и по-новому! Однако, как же это вы допускаете, г. Усов (Баймаков, разумеется, невменяем), подобные беспорядки? Подтяните, непременно подтяните своих сотрудников, а то наделают они вам бед своим длинным язычком: сами будете не рады, да уж поздно будет!

Однакож, как бы там ни было, но тот факт, что одна и та же газета устами своих сотрудников высказывает два совершенно различные взгляда на "-новое слово" г. Гайдебурова, при чем оба сотрудника убеждены в своей солидарности, что другая газета ("Молва") уверяет, будто она говорит то же, что и "Неделя", а "Неделя" то же, что и "Отечественные Записки", тогда как "Отечественные Записки" категорически заявляют, что с "Молвою", ничего общего не имеют, а открытие "Недели" считают мыльным пузырем, -- один этот факт ясно показывает, какая путаница, какой хаос царят в умах наших "почвенников новейшей формации", наших деревенских Колумбов, наших "новых птиц" с их новыми песнями.

Но это еще не все.

В то время как шутовские рыцари деревни тянули за волосы в свои ряды всю редакцию "Отечественных Записок" и в особенности злосчастного г. Михайловского, а г. Михайловский кокетничал с ними и жеманился, -- в это время г. Достоевский без всякого жеманства и фиглярства сам протянул им свою руку и присоединился к хору "новых птиц". Такой союзник едва ли мог приттись особенно по вкусу тем из наших Колумбов, у которых сохранились хоть какие-нибудь воспоминания о прошлом. Они, вероятно, немножко поморщились, но г. Боборыкин, у которого в голове tabula rasa {Пустота. Ред.}, возликовал. "Ведь неспроста же, -- юлит он перед Баймаковым, -- ведь неспроста же подняло голову новое направление русской публицистики: вы его находите (т. е. вы -- г. Боборыкин, г. Гайдебуров и г. Жемчужников) и в "Отечественных Записках", и в газете "Неделя", и в начинающей свою карьеру газете "Молва", и в "Дневнике" г. Достоевского, и в молодых органах нашей провинциальной печати" (это, верно, в казанском "Первом шаге" ³⁶) Г. Достоевский -- человек нового направления!

О, г. Боборыкин, вы и на этот раз, как всегда, попали пальцем в небо. Г. Достоевский -- не литературный клоун, не легковесный флюгер, он нисколько не похож ни на вас, ни на Гайдебурова, ни на Баймакова с Усовым. Он не выдаст себя за новую птицу, потому что он очень хорошо знает, что не более, как старый стриж ³⁷. То, что он говорит теперь, он говорил и пятнадцать лет тому назад. Но тогда над ним смеялись, его сожалели, хотя за его талант ему великодушно прощались его промахи (на что, замечу в скобках, вы, г. Боборыкин, надеяться, конечно, не можете); и вдруг он попадает теперь в представители нового направления!

Праведный боже! очевидно, наша публицистика переживает теперь, те несносные сумерки, когда все предметы окрашиваются в один цвет, когда все кошки кажутся серыми. Все перепуталось и перемешалось: своя своих не познаша! Суворин сопоставляется с Авсеенко, Михайловский смешивается с Боборыкиным, Гайдебуров -- с Достоевским, В. М. -- с П. Ч.; "Молва" не видит разницы не только между собою и "Отечественными Записками", но даже между собою и Прудоном.

Простой и вначале совершенно ясный вопрос до того осложнился, что теперь трудно даже понять, кто чего хочет, кто что говорит, кто за что стоит.

Г. Гайдебуров настаивает, что он сказал новое слово, и что сущность этого нового слова заключается в том, чтобы столичная пресса обновилась деревнею; при этом под деревнею он подразумевает вообще провинцию, т. е. своих провинциальных подписчиков. Г. П. Ч., напротив, видит в деревне не совокупность провинциальных подписчиков, а совокупность каких-то добродетельных, нравственно-развитых, проникнутых чувством солидарности и взаимною любовью личностей -- одним словом, какую-то утопию. Г. В. М. в своем "Полслове о деревне" (полслове, растянувшемся, заметим в скобках, более, чем на 1.000 строк!) под "деревнею" подразумевает семейно-общинный принцип, "созданный историек" славянства", и толкует новое слово Гандебурова, как призыв к обновлению "общественного идеала" семейно-общинным принципом, а "идеала нравственного" -- "восстановлением духа" ("C.-П. В.", No 150).

Г. Достоевский, усматривая в европейской культуре причину всех зол, приглашает возвратиться к "народным началам, вышедшим из православия" ("Дневник писателя", апрель, стр. 104); при этом он наперед заявляет, что понять эти "начала" в состоянии будет лишь тот, кто понимает православие ³⁸...

"Молва", с своей стороны, полагает (а, впрочем, может быть, она этого и не полагает: понять ее младенческий лепет очень трудно), что культуру херить не нужно, а что ее следует только "примирить с требованиями правды и справедливости, живущими и в простом (?) русском человеке, и в образованном" ("Молва", No 10).

Г. Боборыкин... ну, г. Боборыкин валит все в кучу, самодовольно опускается на нее и провозглашает себя новою птицею...

"Молодые органы провинциальной печати" усмотрели во всех этих толках о "почве", о "восстановлении духа", о "народных началах, вытекающих из православия", о "семейно-общинных принципах" и т. п. -- простой спор о том: "кто лучше и умнее: петербургские и московские литераторы или казанские, киевские, одесские, сибирские, саратовские, самарские и иных прочих городов и весей Российской империи".

Все это, повидимому, совершенно различные и даже противоположные точки зрения на один и тот же вопрос. И однакож, все они до такой степени перепутались, что слились в одно какое-то серое грязное пятно, и это пятно, называя себя почвою, деревнею, национальным сознанием, противополагает себе другое пятно, называемое почему-то культурою, Западом, Европою.

Оба эти пятна насижены нашими литературными мухами, оба они только затемняют вопрос, а потому, если мы действительно хотим понять его сущность, мы должны постараться прежде всего счистить их с него.

"Почва", "деревня", "культура", "Запад" и. т. п. -- все это не более, как жалкие и глупые слова, не имеющие теперь для нас никакого определенного смысла, ничего собою не выражающие и ничего не говорящие "ни уму, ни сердцу", -- это формулы без содержания, это "звуки", не вызывающие в уме никаких ясных, отчетливых представлений.

Благодаря бессодержательности этих формул, ими с удобством пользуются и Гайдебуровы, и Боборыкины, и Михайловские, и Суворины, и П. Ч., и В. М., и X. У. Z., и вообще все желающие. Каждый влагает в них частичку своего "я", свою собственную идейку, и затем развязно пользуется ими, наивно воображая, будто никакой другой идейки вложить в них уже невозможно...

Разумеется, кавардак должен произойти страшный. В конце концов люди перестают даже понимать друг друга. Они произносят одни и те же слова и думают, что они говорят одно и то же, а между тем, как я сейчас показал, они выражают ими не только различные, но часто даже противоположные мысли. Понятно, пока будет существовать такой произвол в употреблении слов, до тех пор мы вечно будем ходить с завязанными глазами и никогда не справимся с одолевающими нас сомнениями и недоразумениями.

Российские Колумбы поступили бы гораздо благоразумнее, если бы они, вместо того, чтобы выдумывать свои "новые слова", постарались бы хорошенько определить смысл старых; они не очутились бы тогда в том комически-глупом положении, в каком очутились теперь. Ведь весь сыр-бор загорелся из-за слов "культура", "Запад", "Европа", с одной стороны; "почва", "деревня", "народ", "народные идеалы" -- с другой. Что же означают все эти термины, какой они имеют смысл? Можем ли мы произвольно придавать им то или другое значение, вливать в них то или другое содержание?

Конечно, для господ вроде г. Боборыкина тут нет ничего невозможного. Но ведь не все же мы гг. Боборыкины, ведь должны же мы знать, что слова эта не нами выдуманы, что и до нас их порядочно-таки трепали и что поэтому, если уж мы непременно хотам ими пользоваться, то нам следует прежде всего справиться: как и в каком смысле чаще всего пользовались ими наши литературные предшественники.

Сделали ли вы это, г. Боборыкин, сделали ли вы это, г. Гайдебуров, г. П. Ч., г-жа Ефименко и г-жа "Молва"?

Нет, вы этого не сделали. Иначе вы не могли бы толковать о каком-то теоретическом западничестве, о "заграничных очках" и т. п.; вы не могли бы противополагать свою почву культуре, западничество -- своей деревне, "русский народ" -- Европе.

Под "западническим направлением" в нашей литературе всегда (со времен Новикова) подразумевалось такое именно направление, которое старалось внести в общественное сознание понимание высших, наиболее человеческих идеалов -- идеалов, наиболее удовлетворяющих требованиям "правды и справедливости" и выработанных наиболее культурными, наиболее мыслящими людьми цивилизованного Запада. Не всегда, конечно, наши западники могли нападать на надлежащие идеалы, т. е. на такие, которые составляли в данный момент высший продукт человеческой культуры. Но зато они всегда стремились к подобным идеалам, они искали их, и не их, разумеется, вина, если подчас им приходилось мишуру выдавать за золото (сами они искренно верили, что эта мишура -- действительное золото), мякину -- за пшеницу, мистические выводы туманной философии -- за "последние выводы" европейской науки. И именно за это-то вечное искание разумного, человеческого идеала на них и ополчалось с такою злобою и ненавистью все старое, отжившее, рутинное, косное, все реакционные, заплесневелые элементы невежественного общества, прикрываясь знаменем "народности", "почвы" и т. п.

В последние два-три десятилетия перед западниками, т. е. теми мыслящими людьми русского общества, которые стремились к высшим человеческим идеалам, открылась возможность ближе и всесторонне познакомиться с лучшими продуктами европейской мысли. Ознакомившись с ними, они нашли, наконец, то, чего так жадно искали, они поняли свои прежние ошибки, они отбросили метафизическую ветошь и мало-по-малу усвоили себе строго-реальное, разумно-научное, а по тому самому и в высшей степени человеческое миросозерцание. Это миросозерцание хотя и было продуктом чисто-европейской культуры, хотя и выросло на почве "гнилого", тлетворного Запада, -- относилось тем не менее весьма отрицательно ко многим и притом существенным сторонам западно-европейской цивилизации; его "идеалы" были воплощением самых строгих требований "правды и справедливости", и хотя они и обусловливались условиями данной европейской действительности, но имели с нею очень мало общего.

Вот эти-то идеалы, а совсем не грубую, отрицаемую ими "европейскую действительность", наши западники, наши теоретики ³⁹ (как их тогда называли и как их называют и теперь гг. Боборыкины, Гайдебуровы и пр.) и стаоались перенести на русскую почву, т. е. привить их к нашему общественному сознанию, популяризировать в массах необразованного, полуграмотного общества. Как это и прежде случалось, против них восстали рутина и невежество, как это и прежде случалось, ратина и невежество прикрылись знаменем "народности и почвы". И г. Достоевский, как известно, явился одним из главных запевал в дружном хоре "почвенников".

"Почвенники" прекрасно понимали тогда, против чего они борются и что они отстаивают. "Здоровая часть общества" (как выражается г-жа Ефименко) точно так же хорошо понимала, о чем идет спор, и, разумеется, все ее симпатии (даже и симпатии г. Гайдебурова, если память нас не обманывает⁴⁰) были на стороне "теоретиков", а не "почвенников".

В виду новизны для нас разумных идеалов, в виду того, что наше общество было теоретически не подготовлено к пониманию их, что в голове большинства читателей "под кровлею отеческой" еще не западало ни одно зерно "жизни чистой, человеческой", -- в виду всего этого литература должна была обратить особенное внимание прежде всего на их чисто-теоретическое, так сказать, научное раз'яснение. Она это и старалась сделать и сделала, насколько только могла.

Разумеется, она сделала еще немного, но нужно надеяться, что если она сумеет во-время стряхнуть с себя свою теперешнюю спячку, то в будущем она сделает в этом направлении что-нибудь и побольше. Только бы гг. Гайдебуровы, Боборыкины и иные "мухи" не мешали ей своим бесцельно-назойливым жужжанием.

Однако, как ни важна для развития нашего общества теоретическая, научная разработка высшего культурного идеала, однако ею не исчерпывается еще задача литературы.

Каждый разумный идеал, -- т. е. идеал, являющийся продуктом реального, научного мышления, а не бредом распаленной фантазии, -- всегда должен иметь и всегда имеет хоть какие-нибудь точки соприкосновения с выработавшею его действительностью. Эти "точки соприкосновения" можно назвать практическою стороною идеала, в отличие от отвлеченной, теоретической. Разрабатывать отвлеченную сторону идеала -- значит указывать и разъяснять его теоретические требования; разрабатывать его практическую сторону -- значит указывать и разъяснять те жизненные факты, с которыми он соприкасается, те общественные данные, при истощи которых он может быть осуществлен. Отвлеченный анализ занимается вопросом о том, что должно быть, анализ практический определяет разнообразные нити, связывающие это что должно быть с тем, что есть.

Несомненно, что оба эти анализа одинаково необходимы для полного, всестороннего развития идеала. Но несомненна также и то, что первый, т. е. отвлеченный анализ должен предшествовать второму -- практическому. Сначала нужно заинтересовать общество данным идеалом, нужно раз'яснить ему его требования, а уже потом, сам собою, является вопрос о приложимости этих требований к данной жизни. Вот почему наши "западники" 60-х годов и напирали с особенною силою не столько на практическую, сколько на чисто-теоретическую сторону своего идеала. Однако было бы в высшей степени несправедливо утверждать, будто они совсем упустили из виду первую сторону. Напротив, едва ли не они первые указали обществу на наиболее существенные точки соприкосновения высшего, общечеловеческого культурного идеала с окружающею нас практическою действительностью. Но тогда, как и следовало ожидать, на эти указания не было обращено должного внимания. Отвлеченная сторона вопроса заслоняла собою сторону практическую.

Разумеется, это было временно; здравомыслящие и хоть сколько-нибудь честные и искренние люди не могут же вечно сидеть да любоваться теоретическими красотами своего идеала. У них сейчас же явится вопрос: а в каких же отношениях состоит этот идеал с окружающею нас действительностью, каким образом может он в ней осуществиться? А так как и в нашем обществе, как и во всяком другом, есть люди здравомыслящие, честные и искренние, то нет ничего удивительного, что и у нас рано или поздно должен был всплыть наружу вопрос об отношениях общечеловеческого идеала к данным общественные и экономическим факторам "русской жизни".

И он, действительно, всплыл наружу, -- всплыл гораздо раньше, чем наша литература это приметила. Некоторая часть нашёго общества, стоящая вне литературы, горячо и страстно принялась за его решение, и, как следовало ожидать, впала в крайность, обратную той, в которой обвиняют теперь деятелей 60-х годов. Практическая сторона идеала выдвинула на первый план и заслонила сторону теоретическую. Если прежде главное внимание сосредоточивалось на анализе того, что должно быть, то теперь стали пристальнее вглядываться в то, что есть, стали тщательно выискивать и анализировать те точки соприкосновения, которые связывали идеал с данною действительностью. Разумеется, исследователям желательно было найти как можно больше таких точек. Отсюда идеализация почвы, -- идеализация, если хотите, весьма естественная, но тем не менее весьма вредная; она мешает относиться трезво к действительности и мало-по-малу до того может сгладить всякое различие между нею и идеалом, что человек начнет смешивать то, что должно быть, с тем, что есть, и наоборот. Так оно у нас почти и случилось. Начали с идеализации деревни, а кончили тем, что поцеловались с г. Достоевским, который уже категорически утверждает, что в "народных началах", вытекающих из православия, мы должны искать наш идеал, что западно-европейская культура и мысль не дадут нам его (хотя именно эта-то западно-европейская мысль и выработала идеал наших идеализаторов деревни), что на них наплевать нам, что чем больше культуры, тем хуже и т. п. Поцеловавшись с Достоевским, наши "почвенники новейшей формации" договорились, наконец, до В. М., который приглашает нас преклониться перед патриархально-семейными принципами почвы и искать в них "восстановления" нашего будто бы заеденного плотью "духа".

Г. Достоевский и г. В. М. -- вполне последовательно-логическое развитие г. П. Ч. В одном только случае г. П. Ч. не отстал, но, может быть, даже опередил своих более его опытных продолжателей: это в ненависти к отрицательному направлению деятелей 60-х годов ⁴¹. Между тем отрицательное отношение к почве, во всяком случае, было гораздо благоприятнее для уяснения действительных точек соприкосновения ее с идеалом, чем та нелепая и преувеличенная идеализация, в которую впали "новейшие почвенники". Оно, по крайней мере, не успокаивало ум никакими иллюзиями и не позволяло терять границу, отделяющую должное от существующего.

Не очевидно ли в самом деле, что вопрос об отношении идеала к жизни, иными словами -- об условиях его осуществимости, только тогда и может быть решен правильно, когда мы отнесемся вполне беспристрастно, без всякой сантиментальности, без глупого кокетничания к той "почве", на которую мы желаем его перенести? Беспристрастное же отношение к ней требует, прежде всего, более широкого, более всестороннего представления о том, что следует понимать под "почвою". Славянофилы, почвенники старей формации, понимали ее чересчур узко и односторонне: они брали обыкновенно одну какую-нибудь бытовую черту народной жизни, одно какое-нибудь, -- и нередко и совершенно случайное, -- проявление народных чувств, и возводили их в "коренную сущность" народного духа. "Почвенники новейшей формации" поступили точно так же, и в этом отношении г. П. Ч. очень не далеко ушел от г. Достоевского. Один под почвою подразумевает православие, другой -- чувство солидарности и братской любви. И тот, и другой умышленно игнорируют в народном быту и в народном миросозерцании все, что не подходит под ту узенькую формулу, в которую они произвольно втиснули народную жизнь. А так как они ввели в свою узенькую формулу только то, что им пришлось по вкусу, чему они симпатизируют, то понятно, что их "почва" получила чисто-суб'ективный характер. Это не почва настоящая, "реальная" -- это почва "метафизическая".

А ведь им не она совсем нужна, ведь их занимал и занимает вопрос об отношении культурного идеала к "реальной", а не суб'ективно-метафизической почве. Подменивая последнею первую, они сами отнимают у себя возможность решить свою задачу хоть сколько-нибудь правильно.

Литература, понимающая своя обязанности, литература, видящая свое призвание не в затемнении, а, напротив, в разъяснении и развитии общественного сознания, должна была бы постараться исправить это заблуждение; сделать это ей было тем легче, что она с ним давно уже знакома и не раз уже разоблачала его... но только в миросозерцании старых почвенников... Притом же оно (т. е. не миросозерцание, а заблуждение) до крайности просто и несложно. Новые почвенники, подобно старым, подразумевают под "Европою", "Западом", западническим направлением и т. п. слишком много (чуть-чуть не всю европейскую цивилизацию, со всеми ее как дурными, безобразными, так и хорошими, привлекательными сторонами), под словом "почва", "деревня", "народ" и т. п. -- слишком мало. Нужно было указать им на необходимость сузить первую формулу (Европа, культура) и расширить вторую.

Но вместо этого -- что сделала наша литература? Она приняла заблуждение под свое покровительство и до такой степени извратила и опошляла весьма важный и серьезный жизненный возрос, что он утратил не только весь свой первоначальный, но и всякий вообще человеческий смысл.

На практике, в жизни, вопрос этот, как я уже сказал, сводился к вопросу о том: как определить отношения идеала к действительности, к "почве"? Литературные же мухи поняли его в смысле "противоположения" почвы -- идеалу, "русского народа" -- "Европе", Западу. Затем они свели его к вопросу о том, что лучше: город или деревня, кому должно принадлежать главенство: столице или провинции, и, наконец, кто умнее: петербургские литераторы или казанские, киевские, одесские, саратовские и сибирские. Конечно, это смешно; но, читатель, в этом смешном не находишь ли ты чего-нибудь и грустного?

Прискорбно, когда литература отворачивается от вопросов, выдвигаемых жизнью, но не менее прискорбно и то, когда она, взявшись за их решение, искажает и уродует их, когда ее мухи бесцеременно их засиживают.

ПРИМЕЧАНИЯ

²⁷ Статья "Культурные идеалы и почва" была напечатана в No 7 "Дела" за 1876 г., за подписью: Все тот же.

²⁸ В No 4 "Дела" за 1876 г., в статье "Литературное попурри" Ткачев выразил сомнение в том, действительно ли в русской жизни замечается то "брожение" и те "поползновения сдвинуться с мертвой точки", о которых твердит "Неделя". "Может быть, это и так,-- писал Ткачев. -- Во всяком случае блажен, кто верует. Я тоже готов веровать. Но ведь вера есть уверенность в невидимом как бы в видимом. Следовательно, если я верую в то, о чем так сладко поет "Неделя", то значит я еще ничего не вижу. Смею думать, что и другие тоже ничего не видят". На эти сомнения Ткачева "Неделя" ответила в No 11 за 1876 г., в передовой статье, озаглавленной "В ответ на "вопросительный знак". В подтверждение того, что "движение", отмеченное "Неделею" в русском обществе, действительно существует, автор этой статьи ссылается на два обстоятельства. "Во-первых, с каждым годом все более и более обнаруживается несостоятельность того умственного главенства, которым Петербург в шестидесятых годах заправлял движением всей России, и устарелость тех формул, которыми он при этом пользовался, как орудиями". Во-вторых, в провинции пробудилось сознание упадка того влияния, которым раньше пользовался Петербург, и "потребность заменить прежние боевые принципы новыми, более соответствующими нормальным условиям русской жизни". В доказательство того, что это сознание действительно пробудилось, автор статьи приводил выдержки из тех двух полученных "Неделею" писем, о которых Ткачев говорит ниже.

²⁹ Гамма -- псевдоним, под которым в 70-е годы в "Голосе" помешал фельетоны либеральный публицист Г. К. Градовский. -- О Жемчужникове см. выше, в прим. 10.

³⁰ Ткачев имеет в виду статью известной исследовательницы народного быта А. Я. Ефименко "Одна из наших народных особенностей", помещенную в No 3--5 "Недели" за 1876 г. В этой статье Ефименко писала, что проповедь "Недели" о необходимости сближения интеллигенции с деревней, с "почвой", встреченная крайним недоумением со стороны столичной интеллигенции, вызвала в высшей степени сочувственное отношение в провинции, усмотревшей в писаниях публицистов "Недели" "жизненную струю, которая может проветрить страшно затхлую психическую Атмосферу, дать новый толчок застоявшимся жизненным отправлениям" (стр. 116).

³¹ Ткачев имеет в виду фельетон П. Д. Боборыкина "Новые птицы -- новые песни", помешенный в No 136 "С.-Петербургских Ведомостей" за 1876 г. В этом фельетоне Боборыкин, коснувшись вопроса с "деревне", поднятого "Неделей", высказал ряд мыслей, довольно необычных в устах такого типичного "западника", каким на протяжении всей своей долголетней литературной деятельности был Боборыкин, никогда не шедший дальше буржуазного либерализма. Некоторые положения, развитые Боборыкиным в его фельетоне, звучат совершенно по-народнически. Недаром автор фельетона в основном солидаризируется с Михайловским. На русской интеллигенции, по мнению Боборыкина, лежит нравственный долг -- "заново обратиться к народу, вобрать в себя все лучшие его жизненные соки, усвоить себе его особенности, изучить до мельчайших подробностей все стороны его экономической, общественной и семейно-душевной жизни, чтобы знать, как помочь ему в деле дальнейшего развития, как итти с ним рука об руку". Отвечая на вопрос, поставленный Ткачевым в 1875 году: "Народ учить или у народа учиться?" (так называлась упоминавшаяся выше одна из статей Ткачева в "Деле"), Боборыкин выдвигает тезис, повторяющий то, что по этому вопросу писал в "Отечественных Записках" Ч. К. Михайловский: "Учиться надо взаимно друг у друга". Свою мысль Боборыкин поясняет следующим образом: "Нет такого научного положения, будет ли это дарвинова теория, или контов закон о трех фазисах, или принципы старой политической экономии, которые бы в практическом, сухом применении не вели очень часто к полному бездушию, к торжеству грубого кулака, к заеданию капиталом труда, к царству животных инстинктов". Где же можно найти противовес подобным выводам науки? -- спрашивает Боборыкин и отвечает: "в неумирающем чувстве общественной правды я справедливости". (Боборыкин "повторяет в данном случае знаменитый тезис Михайловского о двуединой правде: правде-истине и правде-справедливости). "А в нашей народной массе,-- утверждает вслед за Михайловским Боборыкин,-- несомненно живет это чувство, и не в отвлечения только, а в целом ряде условий, обычаев, привычек, житейских воззрений, глубоко в'евшихся во весь его быт". Вот этому-то чувству правды и справедливости и может, по мнению Боборыкина, поучиться у крестьянина интеллигенция.

³² "Новое Время" -- газета, начавшая выходить в Петербурге с 1868 г. В начале 1876 г. газета эта была приобретена популярным в то время среди прогрессивно-буржуазных кругов общества фельетонистом А. С. Сувориным. На первых порах суворинское "Новое Время" было органом прогрессивного направления. В это время среди сотрудников газеты Суворина мы встречаем таких писателей, как Некрасов, Салтыков, С. С. Шашкова, С. А. Венгеров, Ф. Ф. Эрисман. К. К. Арсеньев и др. Однако уже с конца 1876 г. направление "Нового Времени" начало изменяться. Во время войны с Турцией 1877--1878 гг. газета Суворина становятся центром воинствующего национализма. Одновременно с этим изменяется и программа газеты. Из прогрессивной она становится консервативной. И в скором времени "Новое Время" начинает поддерживать полностью политику правительства. Естественно, что вместе с этим изменяется и круг суворинской газеты. На полемику о "деревне", поднятую "Неделей", "Новое Время" отозвалось статьей С. А. Венгерова, писавшего в 1876 г. в этой газете литературные фельетоны под псевдонимом "Фауст Щигровского уезда". В No 19 "Нового Времени" за 1876 г. Венгеров" коснувшись статьи Ткачева "О почвенниках новейшей формации", заявил, что в некоторых отношениях он согласен с указаниями ее автора. "Недоумение г. Все-того-же,-- писал Венгеров,-- вполне законное, когда он в прогрессивном органе, пользующемся общим уважением, наталкивается на какое-то болезненное непризнавание тех благ западной цивилизации, которые сделали европейскую жизнь примером для подражания". Венгеров признает, что "национальное направление должно быть руководящим принципом всякого сознающего свои силы государственного организма"; однако "Неделя" и в частности П. Ч. преувеличивают значение национального направления и в этом отношении доходят вполне "до рубежа, отделяющего национальную политику от квасного патриотизма". "Неужели же культура должна учиться у невежества?" -- спрашивает Венгеров, цитируя статья "Недели" о необходимости обновления интеллигенция при помощи "народных идеалов". В противовес "Неделе" Венгеров выдвигает западнический тезис о необходимости во всем учиться у Европы. Он пишет: "Если бы нас попросили одним словом выразить всю суть современного направления, mot d'ordre семидесятых годов, то мы бы ответили: вся программа настоящего времени, все его стремления, желания и цели, все руководящие принципы семидесятых годов, словом, все их profession de foi может быть исчерпано одним словом: Европа... Наше будущее нравственное н умственное развитие будет теснейшим образом связано с общеевропейскою культурою и цивилизациею". Что касается нашей деревни, то она должна перестать быть тем, что она теперь есть. "Не то придется признать, что цивилизация идет назад и от усовершенствованных форм пятится к первобытным". На статью Венгерова отозвался Михайловский. В "Записках профана", помешанных в No 4 "Отечественных Записок" за 1876 г., он указал, что "Европа", учиться у которой зовет "Новое Время",-- лишенное всякого содержания слово, пока к нему не будет прибавлено дополнение, отвечающее на вопрос: какая Европа? "Коммуну вы выберете,-- спрашивал Михайловский у "Нового Времени",-- или Тьера и буржуазию, или Бисмарка я милитаризм, или цезаризм и Вторую империю, или Шамбора и легитимизм?" Конечно, с такой постановкою вопроса об "Европе" был вполне согласен и Ткачев. Но Михайловский шел дальше и высказывал мысли, показывавшие, что взгляды Михайловского не так уж далеки от взглядов "Недели", от которой он отмежевывался в своих "Записках профана". Михайловский утверждал, что не было такой эпохи в русской истории, к которой лозунг "Европа" подходил бы менее, чем к 70-м годам. В противоположность Венгерову, он полагал, что вся программа переживаемого Россией времени может быть исчерпана не словом "Европа", а двумя словами -- "русский народ".

³³ Инициалами В. М. подписывал свои критические фельетоны в "С.-Петербургских Ведомостях" в 1875--1877 гг. В. В. Марков, либеральный публицист и беллетрист, в воззрениях которого элементы буржуазного национализма были смешаны с элементами оппортунистического народничества. Ткачев имеет в виду статью В. В. Маркова "Полслова о деревне" в No 150 "С.-Петербургских Ведомостей" за 1876 г. Ткачев ниже приводит цитаты из этой статьи, однако при этом он преувеличивает степень расхождения в вопросе о "деревне" Маркова и Боборыкина. В этом отношении характерна статья Малкова "Литературная летопись", помеченная в No 86 "С.-Петербургских Ведомостей" за тот же год. В этой статье Марков, говоря о статье Ткачева "О почвенниках новейшей формации", солидаризируется с "Неделей" и вслед за нею находит в деревне "ту связующую силу, которая дает столько нравственной крепости русскому крестьянину". "Правда и простота сельской жизни,-- пишет Марков,-- многому могут научить современного человека, рассеянного и вялого, с его искусственными потребностями, искусственными интересами, искусственными радостями и утехами. Конечно, стать ближе к природе значит ближе стать к истине". Однако в дальнейшем оказывается, что совпадение мыслей Маркова с мыслями, развивавшимися публицистами "Недели", только поверхностное. Если "Неделя" зовет интеллигенцию в деревню на службу крестьянину, на защиту его интересов,-- для Маркова на первом плане стоят интересы помещичьего хозяйства. Пытаясь осмыслить полемику, разгоревшуюся вокруг поднятых "Неделею" вопросов, Марков пишет: "Повидимому, следует понимать дело так, что после реформы, упразднившей крепостное право, в русской истории впервые сказывается потребность возвратиться к сельской деятельности, к деревенской жизни и воскресить хозяйство, заброшенное после этой реформы. Taк, по крайней мере, представляется вопрос с наиболее осязательной, с практической точки зрения". "А поля, между тем, сохнут,-- скорбит Марков,-- земля истощается, помещичьи земли обращаются в пустыри". Это проливает яркий свет на призыв Маркова: "В поля, читатель, в деревню, укрепляться морально и физически на лоне благодатной природы!" После откровенных признании Маркова становится понятным источник "народнического" налета, обнаруживающийся в статьях его и П. Д. Боборыкина. Это -- стремление аграрной фракции буржуазии создать в деревне капиталистически организованное сельское хозяйство.

³⁴ "Дело" и г. Пыпин,-- писал Михайловский в "Записках профана" в 5 "Отечественных Записок" за 1876 г., -- справедливо указали на близость нового слова "Недели" с идеями славянофилов и почвенников. Разница однако в том, что те (в особенности славянофилы) были несравненно цельнее, смелее, последовательнее, потому что им не мешали ингредиенты литературы 50--60-х годов, которые "Неделею" хотя и презираются, но эксплоатируются". Возражая "Неделе", Михайловский утверждал, что необходимо "совершенно трезво относиться к приснопамятным особенностям русского народного быта". Что касается Европы, то ее нельзя отвергать целиком, как делает "Неделя"; у нее, по мнению Михайловского, надо учиться, выбирая из ее исторического опыта подходящее к русской жизни и отбрасывая неподходящее. Такой отбор необходим, как потому, что западные теории могут оказаться ошибочными и у себя на родине, так и потому, что условия русской жизни имеют свои особенности, которые делают ее отличной от жизни западной. В то же время нельзя преклоняться безусловно перед русским народным бытом, так как в нем встречаются "черты, прямо враждебные интересам народа" ("Отечественные Записки", 1876 г., No 5, стр. 140--141, 147--148).

³⁵ П. С Усов -- редактор "С Петербургских Ведомостей" в 1875--1881 гг.-- Ф. П. Баймаков -- банкир и издатель этой газеты в 1875--1876 гг. Весной 1876 г., в связи с поездкой Баймакова за границу, в печать проникли слухи о том, что он бежал от кредиторов, захватив деньги, присланные подписчиками "С.-Петербургских Ведомостей" в контору этой газеты. Родственники Баймакова напечатали опровержение, в котором сообщали, что Баймаков не скрылся за границу, а поехал отдохнуть для поправления своего физического и умственного состояния. На это и намекает Ткачев, говоря ниже о невменяемости Баймакова.

³⁶ "Первый шаг" -- сборник, изданный в 1876 г. в Казани группою местных литераторов прогрессивного направления (К. В. Лаврский, А. С. Гациский и др.), при участии сибирских областников (H. М. Ядринцев, Г. И. Потанин и др.). Основной идеей, об'единившей участников "Первого шага", была идея областной децентрализации. Если П. Ч. а "Неделя" выдвигали на первое место деятельность интеллигенции в "деревне" т. е. в крестьянской среде, участники "Первого шага" говорили о необходимости пробуждения умственной жизни провинции вообще, во всех ее классах. Эта точка зрения ярче всего была выражена в помещенной в "Первом шаге" статье К. В. Лаврского, "Литературное обозрение", подписанной псевдонимом "Литератор-обыватель". Главное зло русской жизни Лаврский усматривал в интеллектуальной гегемонии Петербурга и обвинял столичных литераторов в том, что они не видят в провинции ничего, кроме застоя, невежества и интеллектуального убожества. Доказывая необходимость "перемещения арены литературной деятельности" из столицы в провинцию, которая находится "под влиянием непосредственной близости к народной жизни", Лаврский писал, обращаясь к столичным литераторам: "Если бы вы знали провинцию, вы знали бы и то, что на десяток ваших публицистов, фельетонистов и рецензентов и поддельных "провинциальных философов" [намек на Н. В. Шелгунова, помещавшего в "Неделе" фельетоны под названием "Заметки провинциального философа". Ред.] в провинции найдутся сотни умов, перед которыми ваши завсегдатаи изображают на себя жалкое умственное и нравственное убожество". Сборник "Первые шаги" и в частности статья Лаврского вызвали много иронических откликов в прессе того времени, при чем даже "Неделя" должна была призвать казанский сборник проявлением "крайностей провинциализма".

³⁷ "Стрижами" прозвал Достоевского и других сотрудников журнала "Время" М. Е. Салтыков во время полемики, которую в 1863 г. вел "Современник" с "почвенниками".

³⁸ В "Дневнике писателя" за апрель 1876 г. Достоевский доказывал, что в России различие между "культурным слоем" и народом лежит во в степени усвоения научных знании, а в том "милосердии, всепрощении и широкости взгляда", которых лишены испорченные заимствованной с Запада цивилизацией культурные люди в которыми в отличие от них, якобы, проникнут народ. Эти черты народного характера и миросозерцания Достоевский считал следствием, вытекающим ив православной веры, которой придерживается народ и о которой забыли культурные люди. "Поверьте,-- писал Достоевский,-- что в этом смысле даже самые темные слои народа вашего образованы гораздо больше, чем вы, в культурном вашем неведении, об них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих". Если культурные люди хотят устранить свою разобщенность с народом, им надлежит, по мнению Достоевского, усвоить начала, лежащие в основе народного миросозерцания, т. е. православие.

³⁹ "Теоретиками", как сказано выше, прозвали "почвенники" начала 60-х годов людей, группировавшихся вокруг радикальных журналов того времени -- "Современника" и "Русского Слова".

⁴⁰ Намек на то, что в конце 60-х годов Гайдебуров сотрудничал в "Деле", где он одно время (1867--1869 гг.) вел внутреннее обозрение.

⁴¹ В статье "Отчего безжизненна наша литература" ("Неделя", 1875 г., No 44) П. Червинский ставил в вину радикальной литературе 60-х годов книжный характер ее идеалов. Заимствуя эти идеалы с Запада, шестидесятники переносили их в Россию, не считаясь с тем, подходят ли они к условиям русской жизни. А это, по мнению Червинского, породило упадок влияния литературы на общество, оскудение талантов, рознь в рядах интеллигенции и т. д.

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1876 Обновлено: 05/05/2023. 59k. Статистика. Статья: Публицистика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ткачев Петр Никитич Культурные идеалы и почва

КУЛЬТУРНЫЕ ИДЕАЛЫ И ПОЧВА27

ПРИМЕЧАНИЯ

Ткачев Петр Никитич
Культурные идеалы и почва

КУЛЬТУРНЫЕ ИДЕАЛЫ И ПОЧВА²⁷