Ткачев Петр Никитич
Статистические очерки России

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. Том шестой
   Государственное социально-экономическое издательство. Москва. 1937
   

СТАТИСТИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ РОССИИ19

Статья первая

1. СТАТИСТИКА НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Непочтительные взгляды на статистику. Ее легкомыслие и ее тенденциозность. Порок ли это ее или добродетель? Отношения статистики к наукам общественным, антропологическим и к практической жизни. Абстрактный характер статистического факта. Непочтительные мнения о статистике ведут к оптимистическому воззрению на нее. Оптимистический взгляд на русскую статистику. Энгель, Корренти, Мейтцен. Оптимизм Центрального статистического комитета и почему я его разделяю? Цель настоящих очерков. Группировка материала.

   Между всеми отраслями общественных наук статистике как- то особенно посчастливилось: у людей ученых и практиков, у людей "теории и людей "жизни ее кредит стоит одинаково высоко; к ее авторитету прибегают во всех щекотливых вопросах общественной жизни; самые разнообразные профессии, самые отдаленные одна от другой специальности обращаются к ней за советами и указаниями. И, что в особенности замечательно, под ее знамена стекаются люди самых различных партий, самых противоположных мнений, самых враждебных национальностей; ни одна наука (я имею в виду собственно так называемые науки общественные) не дошла до такого космополитизма, как эта наука, хотя ее принято называть "юною наукою". Представьте себе, какое бы вавилонское столпотворение произошло, если бы собрать международный конгресс европейских политико-экономистов (со всеми их подразделениями, о которых и говорить даже страшно) или историков или юристов! А статистики не только очень мирно сходятся вместе со всех концов вселенной, но даже весьма мирно толкуют и кое до чего дотолковываются.
   Пользуясь такою космополитическою универсальностью в мире ученом, пользуясь большим уважением практических дельцов (которые, кажется, одну ее не называли "идеологиею"), статистика сумела снискать благорасположение даже "черкни непросвещенной", капризной и легкомысленной "публики". Правда, эта публика не любит, чтобы страницы читаемых ею книг рябили цифрами; она всегда охотно пропускает длинные вычисления, таблицы и т. п., но все-таки она питает к ним большое уважение. Аргументация, подкрепленная цифрами -- статистическими фактами,-- предпочитается обыкновенно всякий другой аргументации. Перед статистическим фактом читатель преклоняется с почтительным безмолвием. Публика, между нами будь сказано, очень любит авторитеты; она очень любит создавать себе какие-нибудь "ultima ratio", {Решающий, неоспоримый довод.-- Ред.} к которым бы можно было без дальнейшей критики апеллировать во всех спорных случаях. Прежде этими "ultima ratio" были для нее мистические науки; теперь, когда кредит этих "наук" окончательно пал, ома возводит в свои "intima ratio" статистический факт. И как прежде ее интересовала не столько та длинная цепь силлогизмов и посылок, из которых выведена теологическая или метафизическая догма, сколько самая эта догма, так и теперь ее занимают не столько статистические вычисления, сколько средний вывод. "Средний вывод" -- какая это прекрасная штука! Заручившись им, мы уже перестаем смущаться частностями, и нас весьма трудно сбить с позиции. На все возражения у нас готов один ответ: "Все это фразы и слова, теоретические умствования; мы же основываемся на статистических фактах. Ну, что вы можете сказать против статистического факта?" И если противник, подобно нам, не прибегнет под защиту авторитета "статистического факта", он должен будет со стыдом удалиться с поля состязания. Как же после этого не дорожить таким драгоценным, всегда без промаху бьющим орудием, как не уважать науки, в арсеналах которой оно фабрикуется?
   Однако, если сообразить, что орудие-то это часто бывает о двух концах" и что оба конца одинаково остры, то можно усомниться в его полезности. А если далее сообразить, сколько раз одни и те же "статистические факты" приводились в подтверждение самых очевидных нелепостей (вроде, например, выгодности рабочего труда и т. п.), то можно весьма основательно усомниться в незыблемости их авторитета вообще. В самом деле, вспомните, что с помощью статистики доказывались и доказываются тезисы диаметрально противоположные, что к ее данным апеллируют и те, которые находят, "что все идет к лучшему в этом лучшем из миров", и те которые утверждают, что, напротив, "все идет к худшему в этом худшем из миров", и те, которые держатся благоразумной середины между двумя крайностями, наконец, даже и те, которые насчет этого "щекотливого предмета" не имеют никаких определенных мнений. Вспомните, что не было почти ни одного спорного вопроса общественной жизни, по которому бы спорящие стороны не забрасывали друг друга "статистическими фактами" {Укажем хоть для примера на вопросы о свободе торговли, о смертной казни, о влиянии прямых и косвенных налогов, о влиянии грамотности на развитие преступлений, о влиянии бедности на размножение народонаселения в т. д., и т. д.},-- вспомните все это, и вам невольно подумается: да уж не прав ли был чудак Людер, который после многолетних статистических упражнений откровенно сознался, что "вся-то статистика яйца выеденного не стоит, даже хуже того: что она представляет собою лишь массу лжи и пустяков!" (Lüder "Kritik der Statistik"). Бэйль говорил, что с "историческими фактами обращаются обыкновенно, как с куском мяса на кухне; каждый приготовляет на свой вкус, так что одно и то же событие кладется во столько соусов, сколько существует историков"; нельзя ли того же, еще с большим правом, сказать и о фактах статистических? Разве один и тот же факт вам часто не подносится с такими различными приправами и под такими различными соусами, что вы ни за что не раскусите его тождества. В этом отношении статистика точно такая же легкомысленная дама, как и история: она с величайшею предупредительностью отдает себя к услугам каждого, кто только пожелает ею пользоваться... Когда я называю статистику "дамою легкомысленного поведения", то я эго делаю совсем не с целью ее обидеть, а просто для того только, чтобы определить те отношения, в которых мы должны стоять к ней. Мы не должны от нее требовать слишком многого и приступать к ней с слишком серьезными запросами; мы не должны воображать, будто она может разрешить нам какие-нибудь сложные общественные вопросы, мы не должны поддаваться иллюзии, будто она говорит только одну правду. Но, не ставя ее на высокий пьедестал непогрешимой мудрости, мы всегда можем рассчитывать, что связь с этою "легкомысленной дамой" не останется для нас без хороших последствий; она натолкнет нас на множество интересных обобщений и открытий; она намекнет, где следует и где не следует искать истину; она приучит нас "считать" там, где мы обыкновенно лишь "умствуем", вообще она возбудит нашу мозговую деятельность и даже подчас направит ее в надлежащую сторону. Неужели этого недостаточно, чтобы привязать нас к ней? Зачем же искажать ее характер и навязывать ей невозможные задачи? Она по существу своему не может разрешить никаких научных вопросов, потому что она совсем не наука; она ограничивается лишь простым, чисто эмпирическим сопоставлением фактов, нисколько не заботясь об их внутренней причинной связи. Но если человеческий ум так уже устроен, что он почти всегда от первых двух посылок заключает к последней, то статистике, как и истории, по необходимости приходится разыгрывать роль "дамы легкого поведения". Известно, что каждый общественный факт есть сложный продукт самых разнообразных влияний, что он всегда зависит от многих перекрещивающихся рядов "последовательностей" и "сосуществований". Определить все эти разнообразные влияния, все эти перекрещивающиеся последовательности" и "сосуществования" и выразить статистически их отношения к рассматриваемому факту, -- это вещь абсолютно невозможная, да едва ли и не бесполезная. Люди обыкновенно довольствуются определением лишь некоторых влияний, лишь некоторых последовательностей и сосуществовании, именно тех, которые им кажутся наиболее важными. Однако и этих-то "некоторых", "наиболее важных" так много, что еще и из них можно делать выбор. Вот тут-то статистика и предлагает вам свои услуги. С ее помощью вы можете определить отношения данного факта или к тому, или к другому, или к третьему и т. д. из многих условий, вызывающих и поддерживающих его существование. Ваш выбор будет вполне определяться вашим миросозерцанием и степенью вашего умственного развития. Он может быть весьма удачен и весьма нелеп, он может натолкнуть вас на гениальный вывод и привести к абсурду; но статистике до этого нет ни малейшего дела: сегодня она добросовестно укажет вам статистическое отношение взятых вами влияний к занимающему вас факту, а завтра она с такою же добросовестностью услужит вашему врагу и подкрепит своими цифрами его вывод -- вывод, совершенно противоположный выводу, сделанному вами. В этом случае она поступает точно так же, как и ее милая родственница -- история {Известно, что Шлецер называл статистику: "остановившеюся историею" и историю -- "продолжающеюся статистикою". Это определение во многих отношениях несостоятельно, но в нем очень метко и остроумно подмечена генеалогическая связь обеих этих наук.}. В богатом, цейхгаузе той и другой каждый "Сенька" свободно может выбрать по себе "шапку".
   Мне возразят, что все мною сказанное относится лишь к легкомыслию некоторых статистиков, а отнюдь не к самой статистике. Каждою наукою можно злоупотреблять, к данным каждой науки можно относиться недобросовестно, но наука тут не при чем; ее "храм" открыт для всех, что же мудреного, что в него нередко входят шарлатаны! Конечно, тут нет ничего мудреного. Но я говорю совсем не о шарлатанах и даже не о "легкомысленных людях". Я говорю о людях, которые вполне добросовестно относятся к изучаемому факту, которые совершенно не способны к "ученому шулерству". Скажите, чем они виноваты, если статистика несомненными цифрами доказывает им, что А в целом ряде разнообразных случаев предшествует В, и если они отсюда заключают, что между А и В должна существовать какая-нибудь причинная связь. Конечно, их вывод имеет чисто эмпирическое значение, но он совершенно правилен. Вы скажете, что им не следовало изолировать В от других влияний, которые, быть может, в такой же степени обусловливают его, как и А; вы скажете, что кроме А им следовало принять во внимание и С, и D и Е... и т. д. Но ведь в таком случае они бы никогда и ни на чем бы не могли остановиться. Статистика указывает лишь на эмпирические условия данного явления; сама она ничего не может сказать; которое именно из этих условии необходимо для него, -- это может сделать только та или другая наук а, изучающая природу этого явления; статистика же лишь освящает ей путь, наталкивает ее на плодотворные обобщения. Раз вы признали за нею эту роль -- а всякая другая роль решительно выше ее сил -- вы должны признать, что статистик, изолирующий данный факт из ряда бесчисленного множества сопутствующих ему условий и определяющий его отношения лишь к некоторым из этих условии, не только не поступает легкомысленно, но, напротив, самым вернейшим и целесообразнейшим образом содействует прогрессу науки. Какую бы пользу принес он науке, если бы вздумал добросовестно и с педантическою точностью вычислять статистические отношения В к А, С, D, Е, F... и т. д. вплоть до X и Z? Наука была бы просто Подавлена этою добросовестностью; хорошо еще, если из всех этих отношений можно было бы сразу видеть, какие более и какие менее постоянны? Но в большей части случаев (особенно, если вычисления произведены с аптекарскою точностью или не упущено из виду ни одного из самомалейших и ничтожнейших влияний) это оказалось бы невозможным. Наука очутилась бы лицом к лицу с ложною и запутанною цепью эмпирических условий, и она бы недоумевала, на котором из них ей следует сосредоточить по преимуществу все свое внимание. Напротив, когда статистик изолирует предварительно некоторые из этих условий и докажет, что между ними и данным фактом существуют весьма постоянные отношения, он этим самым как бы подскажет науке ее выбор. Правда, науке часто указывают таким образом ложные пути, но и самые заблуждения статистики приносят в этом случае больше пользы, чем вреда: не указывая, где следует искать истины, они показывают, по крайней мере, где ее не следует искать.
   Если бы мы считали статистику за науку, а не за простой агрегат эмпирических фактов, мы, конечно, не могли бы смотреть так снисходительно ни на ее заблуждения, ни на ее часто совершенно произвольные изолирования фактов. Но в качестве простого "сборника" эмпирических наблюдений над явлениями общественной и индивидуальной жизни, -- чем разнообразнее будет она группировать свой материал, чем больше будет изолировать свои наблюдения, чем смелее будет делать свои обобщения и подводить свои средние итоги, тем больше будет расширять горизонт науки, тем полнее и всестороннее осветит ей предметы ее исследования.
   Таким образом, польза "статистики", можно сказать, прямо пропорциональна ее легкомысленности; и если я назвал ее легкомысленною дамою, то этим я оказал ей особенную честь. Но легкомыслие статистики нисколько не мешает ей быть вместе с тем и наукой тенденциозной в самом благонамеренном смысле этого слова. В самом деле, укажите мне хоть на одно статистическое сочинение, которое бы не было тенденциозно? Сочинения Кэтле, Фарра, Энгеля, Блока, Легуа -- разве это не тенденциозные сочинения? Разве, читая их, вы не чувствуете, что их обобщения и выводы сделаны из фактов, нанизанных на предвзятую идею, может быть, очень верную и справедливую идею, но все-таки идею, заимствованную не из самых фактов, а взятую где-то со стороны.
   Да и как же могло бы быть иначе? Не будь у них этих со стороны заимствованных идей, чем же бы они связали факты, как бы они сделали выбор между ними, на каком бы основании они их рассортировали именно в такие, а не в другие группы? Ведь самые-то факты -- факты чисто эмпирические; все, что о них известно, это только то, что они находятся между собою в известных отношениях последовательности и сосуществования. Никакой другой связи между ними статистика не знает и знать не можете. А между тем группировать их по их чисто эмпирическим отношениям значит ограничиться одним лишь "собиранием статистического материала". Переработка этого материала предполагает иную его группировку, более сообразную с потребностями тех общественных или естественных наук, к ведомству которых он относится. Но где же взять основания для такой более научной группировки? Конечно, их можно заимствовать только у этих наук; эмпирический материал статистики не в состоянии их дать, иначе он бы и не был эмпирическим. Отсюда само собою понятно, почему всякая эмпирическая наука (называется ли она статистикою, историею, политическою экономиею ит. п.-- это все равно) по существу своему должна быть наукою тенденциозною. Предвзятая идея (тенденция) -- единственная нитка, на которую можно нанизывать эмпирический материал; выдерните эту нитку -- и он весь рассыплется; факты, так хорошо и красиво прилаженные один к другому, превратятся в безобразную "груду сырья", они мгновенно утратят для вас всякий смысл и всякое значение. Точные науки, т. е. науки в истинном значении этого слова, имеют такую связующую нитку в научном законе; из него они извлекают принципы для группировки своих фактов; поэтому нельзя себе представить тенденциозную математику или физику, физиологию и т. п., точно так же как нельзя себе представить нетенденциозную политическую экономию, историю, статистику и т. п. Единственное разумное требование, которое можно предъявлять эмпирическим наукам вообще и статистике в частности -- это, чтобы предвзятая ими идея, предвзятый принцип группировки фактов не противоречили основным выводам точных наук; раз статистика запаслась такими идеями, раз она напала на принцип группировки, оправдываемый априорическими соображениями, почерпнутыми из других, более точных сфер знания, она может (и не только может, но всегда так и делает) смело нанизывать на него свои факты, сглаживать их и округлять свои средние выводы. Без сомнения, дело не обойдется без некоторой неточности: там придется проглотить десяточек, здесь скушать сотенку, но это совсем не беда. Статистика, работающая над "средними цифрами", не имеет да и не может иметь претензий на точное выражение эмпирических фактов; она берет из них все, что ей кажется существенным, и дает в своих выводах лишь слабый, бледный очерк реальной действительности; чем рельефнее оттенена в этом очерке та или другая черта, тем легче становятся сравнения и обобщения. А эти-то сравнения и обобщения и важны для науки; они и наталкивают ее на надлежащий путь научных исследований.
   Объяснимся примером. Кэтле, в искусных руках которого статистика стала таким могущественным подспорьем для развития общественной науки, Кэтле, рассматривая таблицы уголовных отчетов Бельгии и Франции, группируя известным образом числа ежегодно обвинявшихся к осужденных, подводя средние итоги и округляя выводы, пришел к своему знаменитому обобщению о постоянстве ежегодно совершающихся преступлений. Это обобщение, в связи с некоторыми другими, послужило краеугольным камнем для основания специальной ветви статистики, так называемой нравственной статистики; оно дало новый толчок этой науке, направило статистические доследования в ту сторону, в которую они прежде никогда не заходили, побудило статистиков заняться сопоставлением таких фактов, которых они прежде и не думали сопоставлять. Благодаря этому обстоятельству явилось несколько новых статистических обобщений, оказавших сильное и несомненное влияние на развитие общественной науки. "История цивилизации в Англин" была ими вызвана и подготовлена; кто знаком с работами Кэтле и его последователей, тот согласится, что должны были иметь самое решительное и бесспорное влияние на гениальный ум Бокля; они дали ему известное направление и роковым образом предрасположили его к тем основным историческим воззрениям, которые он впоследствии так блистательно развил в своем великом творении. Итак, вот к каким неожиданным и в высокой степени замечательным результатам привело статистическое обозрение Кэтле.
   А между тем оно-то именно (если взять его в первоначальном виде, как оно явилось на свет в первом издании "Sur l'homme" 1835 г.) и представляет тип легкомысленного и неточного статистического обобщения. Начать с того, что Кэтле основал его на сравнении только лишь двух стран, поставленных в более или менее сходные условия, и, следовательно, он не имел права распространять его на государства, живущие при иных условиях. Этого мало, даже в Бельгии и Франции он взял такие ограниченные периоды времени (1826-- 1832 гг.), на которых педантическая осторожность ни за что бы не решилась строить никаких общих выводов. Но и это еще не все, из погодного сравнения преступлений, совершенных даже и в этот короткий промежуток времени, все-таки еще нельзя было заключить об их "правильном, из года в год повторяющемся постоянстве"; нужно было округлить погодные числа в средние, сравнить их не прямо между собою, а через посредство этих средних. При таком способе сравнения очень легко открыть постоянство. И все-таки вывод Кэтле, несмотря на его прочность и легкомыслие, оказал неоцененную пользу общественной и психологической наукам и нашел свое полное подтверждение в изысканиях последней. Предположите же теперь, что на плечах Кэтле сидела бы многодумная голова какого-нибудь нашего господина Неклюдова {Г. Неклюдов, как известно, начал свое служебное поприще ученым дебютом: магистерскою диссертациею ("Статистические этюды"), весьма пустою и ничтожною по своему внутреннему содержанию, в которой он, между прочим, тщился доказать, что "повторяющееся из года в год постоянство преступлений" -- выдумка тенденциозных статистиков, выдумка, не оправдываемая цифрами и объясняемая лишь легкомысленным округлением итогов"20.}. Что бы вышло? Решительно ничего: г. Кэтле-Нехлюдов педантически вычислял бы средние итоги, составлял бы таблички, рассортировывая по графам сырые материалы, прокорпел бы над этою неблагодарною работою весь свой век и все-таки не пришел бы ни к какому определенному заключению. Таблички его никого бы не натолкнули ни на какое счастливое обобщение, не принесли бы никому никакой пользы и были бы очень скоро забыты в архиве статистического хлама.
   Какой же вывод из всего этого следует? А тот, что ни легкомыслие, ни тенденциозность, ни отсутствие педантической точности не могут быть поставлены в "вину и осуждение" статистике. Напротив, этими самыми качествами она и полезна. Пусть она сопоставляет самые разнообразные ряды фактов, искусственно вырывая их из общей цепи "последовательностей" и "сосуществований"; пусть она округляет свои выводы, сглаживает эмпирические факты, увеличивает, в интересах ясности и рельефности, абстрактность своих "средних чисел" (этим обусловливается ее неточность), но пусть она только намеренно не фальсифицирует цифр, не прибегает к сознательным подлогам и подтасовкам; пусть она всегда будет верна истине, и она вполне исполнит свое назначение -- быть одним из путеводных светочей общества и антропологических наук.
   Я знаю, что есть писатели, видящие назначение статистики совсем не в этом: по их мнению, оно должно иметь характер по преимуществу практический, быть чем-то вроде справочной книги {Подобную же мысль высказывает, между прочим, один весьма почтенный русский писатель, которому наша литература одолжена двумя, хотя и незначительными, но умно и популярно написанными статистическими этюдами. Я говорю о г. Елисееве21. В одном из этих этюдов, напечатанном в "Современнике" (декабрь, 1861 г.), он говорит: "Мы думаем, что статистика должна приносить прежде всего практическую пользу в частной жизни, что она должна быть подручною, справочною книгою для помещика, купца, лекаря, местных административных властей и т. д." (стр. 211, статья "О движении народонаселения в России").} для разных административных, промышленных, торговых, финансовых и т. п. учреждений. При таком взгляде на статистику, они, конечно, не могут терпеть ее легкомыслия: они требуют от нее педантической точности и лаконической добросовестности. По их словам, она не должна искажать действительности своими абстракциями; она должна рабски подчиняться сложности эмпирических условий и не имеет права произвольно разрывать их. Одним словом, они проповедуют необходимость цифроедства, как некоторые проповедуют необходимость буквоедства. Мне кажется, что такой взгляд на статистику совершенно неоснователен. Спору нет, ее данные могут оказать и действительно оказывают практической жизни большие услуги; спору нет, без ее помощи и совета не обойдется ни одно из названных выше учреждений; но видеть в этих ее услугах ее главное назначение, исчерпывать ими всю ее задачу -- это так же нелепо, как нелепо бы было видеть главную задачу теории вероятностей в тех услугах, которые она может сказать страховым компаниям и игрокам в "рулетку". Тут, очевидно, смешивается эмпирико-прикладное с научно-прикладным значением статистики. Статистика как наука чисто прикладная и эмпирическая, собирая фактический материал и превращая его в ряд цифр, в одно и то же время может служить светочем и для практической жизни и для опытной науки; но той и другой она служит различным? образом: первую она обогащает своими материалами, тем эмпирическим сырьем, которое только и; может иметь значение в глазах практика; второй -- она предлагает тот же материал, но только в обработанном, очищенном виде. В этом виде он уже не есть реальное выражение реальных фактов; нет, он превращается в ряд абстрактных величин, не имеющих уже почти никакой практической ценности. В операциях над этим-то практически неоценимым материалом и состоит главная задача статистики. Потому можно сказать, что статистика работает главным образом для науки, а не для практики. "Практике" -- всем этим промышленно-торговым, акционерным и другим компаниям, административно-законодательно-финансовым ведомствам -- она отдает лишь груду тех эмпирических фактов, которые собрала с их же помощью, а общественным и антропологическим наукам она дает массу абстрактных фактов, т. е. тех фактов, которые она переработала собственными своими силами.
   Итак, статистика, насколько она может быть названа наукою, есть наука, по преимуществу абстрактная, ближе подходящая к типу наук математических, чем к типу наук описательных. Отсюда само собою очевидно, почему мы так снисходительно относимся к ее фактическим неточностям; я известной степени они даже совершенно неизбежны,-- я готов сказать,-- необходимы. Больше ли их бмдет или меньше, во всяком случае, ее средние итоги, ее гуртовые выводы никогда не могут иметь практического значения, и весьма глуп был бы тот человек, который вздумал бы делать из них какие-нибудь применения к своей частной жизни; Мне невольно вспоминается при этом следующий анекдот: некто был сдержим, с одной стороны, страстным желанием вступить в законный брак, а с другой -- боялся обременить себя излишним семейством. Слыхал он, что по статистике, средняя плодовитость женщин в различных местностях и у различных сословий бывает различна. Вот и начал он отыскивать такую местность, где бы плодовитость не превышала трех рождений на каждый брак. Нашел (и, вероятно, с большим трудом, потому что у нас, в России, как мы увидим ниже, коэфициент плодовитости редко где спускается ниже 4), женился, -- и что же оказалось в результате? -- вместо ожидаемых трех, жена преподнесла ему целую дюжину!
   Вот к каким печальным последствиям может привести взгляд на статистику, как на чисто практическую науку! Напротив, если вы смотрите на статистику, как на науку абстрактную, на науку округленных чисел и сглаженных неравенств, вы не станете тыкать ей в глаза каждою подмеченною вами фактическою неточностью, вы не станете придираться ко всякому пятку проглоченных ею преступников, ко всякому десятку неокрещенных ею младенцев или непохороненных покойников: вы простите ей (или даже одобрите, как это делаю я) ее легкомыслие и полюбите ее такою, какова она есть, не муча ее упреками за ее маленькие "грешки" и "неверности", не читая ей скучной марали о неприличии "легкого поведения".
   Вот к какому светлому оптимизму и к какой кроткой снисходительности приводит нас наш, повидимому, крайне непочтительный взгляд на статистику вообще, а следовательно, и на нашу русскую статистику в частности. Мы требуем от нее очень немногого: мы хотим только, чтобы она не подделывала сознательно цифр и чтобы она собирала их побольше, -- побольше да поразнообразнее, и, наконец, чтобы она старалась избегать грубых ошибок при самом процессе собирания. Затем мы заранее знаем (и вполне миримся с этим), что при всем своем старании она все-таки не избежит весьма значительных погрешностей и неточностей, что ее выводы очень редко могут иметь какое-нибудь практическое значение, что ее "средние итоги" дают лишь весьма общее и, так сказать, отвлеченное понятие действительности.
   В этом общем понятии, по самой его природе, не могут сохраниться все конкретные частности предмета, а потому если эти частности и ошибочно исчислены, беда не велика: общий фон картины от этого не пострадает.
   Неужели можно допустить, что русская статистика не в состоянии удовлетворить даже и этим умеренным требованиям, что она может разочаровать даже и эту поистине беспримерную снисходительность? Нет, допустить это было бы противно здравому смыслу, потому что наша статистика существует довольно долго, а следовательно, по необходимости должна была накопить и много материала. А ведь это почти все то, чего мы от нее требуем. Что практическая ценность этого материала весьма сомнительна, об этом и говорить нечего; что при собирании его было сделано множество упущений, что он вообще представляет собою лишь грубый сколок с действительности,-- все это старые и общеизвестные истины. Но эти истины нас не должны смущать: правда, благодаря их непрошенному вмешательству, средние числа нашей статистики имеют более абстрактный характер, чем в других западноевропейских государствах, но... это и все. Более или менее абстрактный, более или менее приближающийся к вероятной истине, более или менее "округленный",-- вот единственные эпитеты, приложимые к статистическим фактам; но если их достоинство всегда имеет только такой чисто относительный характер {"Статистика должна довольствоваться лишь относительной истиной", -- сказал Катле во время дебатов первой секции прошлого конгресса "Bulletin de Congres international de statistique". St. Petersbourg du (II/23 août).}, то какая же статистика не подойдет под эту эластическую мерку? Наша статистика подходит, и в этом нет сомнения; не я его говорю, и даже не Центральный статистический комитет (хотя и он тоже это говорит), это почти единодушно признали высшие статистические авторитеты, собиравшиеся в августе нынешнего года в залах Дворянского собрания22. Энгель прямо сказал, что он и вообще немцы глубоко ошибались, воображая, будто в России не разработана статистка, напротив, Россия представила ему "une sérié d'hommes profondément versés dans notre science..." Корренти высказался в том же духе {Ibid, p. 4, "Статистика, -- сказал он, -- которая представляет собою лучший метод социальной науки и составляет в то же время и ее основание (?), статистика разрабатывается в России не только с успехом, но"... и т. д.}; Мейтцен (Meitzen) с эмфазом воскликнул: "Господа, говорят, что Германия -- мать статистки; я же скажу, что нигде статистика не находит для себя более плодотворной почвы, чем в России..." Правда, похвалу этого последнего оратора нельзя ставить "в лыко"; под конец своей речи он до того заговорился, что даже и в "казаке", уединенно разгуливающем по пустыням Сибири, открыл статистика: ce cosaque marque la transition d'un monde à l'autre (?) c'est un pionier de la civilisation; il sert notre science" {Ibid, р. 4.}.
   Конечно, если все наши статистики похожи на нашего "казака", то это небольшая для нас похвала. Но нельзя же думать, будто наши знаменитые гост, хваля нас вслух, про себя думали о мейтценовском казаке, как о типическом представителе русских статистиков.
   Нет, я не сомневаюсь, что у нас существует "une sérié d'hommes profondément versés dans la statistique", и, следовательно, я не сомневаюсь, что у нас должно быть собрано много, много цифр... чего только мы в праве от нее и требовать. И, действительно, в последние полтора года наш Центральный статистический комитет одними своими изданиями должен бы был вполне рассеять все подобные сомнения, если бы даже они и могли еще у кого-нибудь существовать после лестных отзывов Энгеля, Корренти и Мейтцена. Известно, что несколько лет тому назад Центральный статистический комитет обещал издавать накопляющиеся у него материалы в виде сборников или статистических временников. В 1866 г. вышла первая книжка "Временника"; в 1871 г. вышел первый выпуск второй книжки; можно было опять опасаться, что дело на этом остановится, но нет, конгресс не остался без влияния на издательскую деятельность комитета: в 1872 г. он разрешился за раз шестью новыми выпусками "Bpeменника" (II, III, V, VI, VII, VIII) b, кроме того, двумя частями "Петербурга по переписи 10 декабря 1869 г.". Такая похвальная готовность делиться с публикою собранными материалами не составляет ни малейшего сомнения в обилии этих материалов. В один год 8 книг, испещренных цифрами, -- неужели это мало? Конечно, пессимисты легко могут открыть важные пробелы в этих книгах и найдут много "скудости" в этом "обилии" цифр. Но ведь как хотите, нельзя же все зараз... вдруг! Притом же в большинстве этих пробелов (на которые будет указано в своем месте) Центральный комитет нисколько не повинен... Нельзя все-таки не быть ему благодарным за его издательскую деятельность, так ревностно поддержанную в нынешнем году. Влияние конгресса, как я упомянул выше, может служить достаточным объяснением этой деятельности. Но мне кажется, что тут есть и другая причина: мне кажется, что в последнее время Центральный комитет тверже и решительнее стал на ту оптимистическую точку зрения, которую я старался выше развить и оправдать. Прежде (это отчасти видно из предисловия к "Временнику" 1866 г.) он как будто сомневался: да полно, стоит ли издавать весь этот ворох цифр? Теперь эти сомнения исчезли (конечно, они никогда не были слишком сильны), и комитет не только смотрит "снисходительно на свой фактическим материал, но и других приглашает к такой же снисходительности (вып. VIII, стр. VI). Особенно ясно обнаруживается этот оптимизм в рассуждениях издателей VIII выпуска по поводу "метрических книг". "Распространено мнение, -- говорят издатели, -- будто наши метрические книги весьма неисправны, едва ли не худшие из метрик всего мира. Каждым статистик, касающийся вопроса о движении населения в России, считает обязанностью высказать, что нашими метриками невозможно пользоваться по крайней их неисправности и пр. В особенности мрачными красками описано ведение и состояние наших метрических книг в исследовании покойного Д. П. Журавского: Об источниках статистических сведений (Киев 1866). Отзыв Журавского, высказанный с неподдельным жаром человека, соболезнующего о ненадежности источников, можно сказать, окончательно утвердил всех во мнении о совершенной негодности наших метрик. Уважая память Журавского, искренно и бескорыстно посвятившего свою жизнь статистике, вполне признавая прекрасные достоинства оставшихся после него трудов, мы позволим себе сказать, что его отзыв о метриках, хотя основанный на убеждении, носит на себе следы увлечения, весьма обыкновенного в людях, страстно преданных изучаемому предмету. Картина, напечатанная им, отличается мастерскою кистью, верностью многих подробностей, но с тем вместе грешит несколько против правил перспективы и колорита" и т. д. ("Статистический временник", вып. VIII, 1872 г., стр. 111). Затем, разбирая далее пессимистические воззрения г. Журавского, издатели находят, что все указанные им ниже недостатки наших метрик действительно существуют и нисколько не преувеличены, но... "что все-таки они (т. е. метрики) не настолько дурны, чтобы ими не могла "Пользоваться статистическая наука" (стр. VI). Для вящшего утешения издатели вспоминают, что "известный английский статистик У. Фарр в заседании статистического конгресса в Брюсселе объявил, что у них ежегодно пропускаются многие тысячи рождений" (ibid). "Конечно, замечают они далее, ошибки и неисправности, делаемые одним лицом или обществом, не могут служить оправданием таких же ошибок другого лица или общества, однако..." и т. д. Я вполне разделяю этот оптимистический взгляд Центрального статистического комитета на метрики. Не потому я его разделяю, что нахожу "увлечение" в критике Журавского, что считаю "начертанную им картину" погрешающею "против правил перспективы и колорита";-- нет, а просто потому, что в массе ошибок одной ошибкой больше, одной меньше, -- вещь не существенная. К тому же итоги, извлекаемые из метрических книг, хотя и не верны, т. е. не соответствуют действительному количеству ежегодных рождений, браков и смертей, но так как это несоответствие повторяется из года в год, то можно с большим вероятием предположить, что отношения между итогами весьма близки к реальному отношению, существующему между действительною прибылью и убылью нашего населения.
   Если в нынешнем году итог рождений, браков и смертей не верен, то ведь и в прошлом и в запрошлом году он был также и настолько же неверен; отношение, следовательно, останется таким же, каким бы оно было и в случае абсолютной верности обоих итогов. А для статистики, при ее абстрактном характере, отношения между цифрами имеют несравненно большее значение, чем, точность самых цифр; для пояснения этой мысли можно привести в пример хоть уголовную статистику: во Франции и Бельгии она достигла довольно значительной степени совершенства; она сделала много важных обобщений и пролила немало света в темную сферу уголовного права; однако, несмотря на все эти ее несомненные заслуги, цифры, над которыми она оперирует, нисколько не соответствуют действительным фактам; ее "итоги ежегодных преступлений", конечно, гораздо ниже действительных итогов; она не знает, может быть, и половины всех совершающихся преступлений, и, без сомнения, в ее "итоге виновных" есть много людей совершенно невинных, но так как эти неточности повторяются из года в год, то они взаимно друг друга уравновешивают, и отношение остается все-таки верным.
   Итак, мы одобряем и разделяем оптимизм нашего Центрального статистического комитета; но только нам кажется, что, раз став на эту точку зрения, он должен бы был издавать гораздо больше, чем он издает. Правда, он отговаривается тем, что собранные им материалы еще недостаточно обработаны, чтобы их можно было передать в публику. Офицеры генерального штаба в прошлом (1871 г.) издали, как известно, под редакциею Н. Обручева IV выпуск своего "Военно-статистического сборника". Это издание как по обилию собранного в нем материала, так по основательности его разработки {Жаль только, что некоторые отделы обработаны без должной многосторонности и потому страдают крайнею скудостью выводов. Так например, отдел уголовной статистики решительно плох. Конечно, издатели могут привести в свое оправдание недостаточность данных, обнародованных официальными учреждениями. И это совершенно справедливо; однако они могли бы пополнить пробелы, оставляемые отчетами министерства юстиции по монографиям частных лиц. Например, почему бы им было не воспользоваться превосходным трудом г. Анучина? О г. Максимове я не смею говорить, потому что, кажется, его "Сибирь и каторга" вышла в свет уже после издания IV выпуска "Военно-статистического сборника". Наконец, в ваших журналах (и, между прочим, в "Журнале министерства юстиции") иногда также появлялись небольшие исследования по уголовной статистке, и издатели сборника могли бы их принять к сведению в интересах большей полноты своего издания.} может быть поставлено на ряду с лучшими европейскими официозными статистическими сборниками. Если присоединить к этому превосходному труду еще несколько частных монографий, вроде, например, монографии г. Анучина по уголовной статистике, "Сибирь и каторгу" г. Максимова (сочинение хотя и не чисто статистическое, но заключающее в себе много дельных материалов по уголовной статистике), "Положение рабочего класса в России" г. Флеровского и т. п., если вспомнить замечательный труд г. Буняковского "О законе народонаселения",-- то, право, окажется, что мы совсем не так бедны "по части статистики", как по всем другим частям общественной науки. Жаль только, что наше статистическое богатство (помните, что богатство понятие относительное!) как-то остается совсем, незамеченным публикою; она даже почти ничего и не знает о нем. Да и как знать? Слишком обширные и специальные издания Центрального статистического комитета, генерального штаба и департамента таможенных сборов могут быть доступны только специалистам или слишком уже досужим людям, не знающим как убить время. Статистические исследования частных лиц слишком разбросаны и подчас слишком неинтересны; публика не имеет ни возможности, ни охоты следить за всеми ими. Знакомясь с статистическими фактами урывками, запоминая их отрывочно, без общей связи, она, конечно, легко их забывает и, несмотря на все свое к ним уважение, весьма мало ими интересуется. А, между тем, статистический факт, хотя и не заслуживает того авторитета, которым он пользуется, имеет, однако, полное право на наше внимание. Выше я сказал, что статистика по своему основному характеру более приближается к типу наук математических, чем описательных, что ее факты по своей абстрактности дают лишь весьма слабое понятие о конкретной реальности. Однако, как ни слабо и бледно это понятие, а все-таки статистика его дает и даже имеет в этом отношении некоторое преимущество перед такими же эмпирическими отраслями общественной науки. Ни одна из общественных наук не сводит к таким простым и несложным формулам сложное разнообразие общественной жизни, как статистика. Вследствие этого, хотя рисуемая ею картина слишком обща и отвлеченна, но зато каждая ее черта вызывает в уме целую вереницу образов, под каждым ее штрихом скрывается целый ряд бытовых картин. В лаконизме ее формул есть что-то увлекательное; в ее сухой абстрактности есть много жизни. Статистическая формула отнимает от этой жизни ее разнообразные цвета, ее рельефные детали, но зато она сосредоточивает в себе все ее существенные черты.
   Поэтому хотя главное назначение статистики и состоит в том, чтобы освещать пути исследований общественных и антропологических наук, однако она освещает в то же время и самую жизнь в ее главнейших и наиболее постоянных чертах. Наша русская статистика, вследствие крайней скудости ее данных и их дурной разработки, едва ли может оказать в настоящее время какие-нибудь серьезные услуги науке; ее важность определяется для нас, главным образом, тем светом, который она может пролить на наши общественные отношения.
   Потому в предлагаемых очерках я буду иметь в виду собрать в одно связное целое все те по различным изданиям разбросанные статистические данные, которые в своих абстрактных формулах могут представить нам главнейшие моменты, существеннейшие черты нашей жизни.
   Материалами мне будут служить, кроме изданий, упомянутых выше, некоторые и другие менее официальные источники, на которые будет указано в своем месте. Материал этот, мне кажется, всего естественнее разбить на три категории: к первой я отнесу все данные, касающиеся статистики народонаселения, ко второй -- данные, касающиеся промышленной статистики, как земледельческой, так и заводско-фабричной (сюда же, конечно, должны быть отнесены и данные об учреждениях, имеющих целью тем или другим способом содействовать развитию этой промышленности), и, наконец, к третьей я отнесу данные, касающиеся нашей финансовой статистики или нашего земско-государственного хозяйства.
   Сообразно с этою группировкою материала и наши очерки разделятся на три отдела:
   1) статистику народонаселения;
   2) статистику земледельческо-фабрично-торговой промышленности;
   3) статистику земско-государствениого хозяйства.
   

ГЛАВА ВТОРАЯ

Значение вопроса о народонаселении в России. Исторический обзор движения русского народонаселения. Сравнение коэфициента размножении в России с коэфициентсм размножения на Западе. Факторы коэфициента размножения. Отношение умирающих к рождающимся. Коэфициент относительной смертности и рождаемости. Коэфициент плодовитости. Браки. Выводы.

   Низкий уровень промышленного развития России, бедность ее производительности, обширность се территории при сравнительной скудости населения, почве, почти девственной или крайне небрежно обрабатываемой, придают у нас особую важность вопросу о размножении народонаселения. Ни в одной цивилизованной европейской стране народное богатство так всецело и непосредственно не зависит от количества живых рабочих сил, как в России. На Западе высоко развитая машинная техника и огромные запасы денежных капиталов, дорогих машин, железных дорог и т. п. отодвигают на второй план человеческий труд; да и в самом этом труде более ценится качество, чем количество. На Западе производство богатства и развитие производительных сил страны в значительной степени высвободились из-под тягостного господства грубой физической, мускульной работы; его дальнейший прогресс (конечно, до известных пределов) обусловливается главным образом нервною, умственною работою. У нас же, наоборот, участие капитала и умственной работы в создании богатства очень незначительно, а участие живого труда и мускульной работы почти исключительно определяет итог нашей промышленной производительности. С капиталистической точки зрения у нас нет прошлого; капитал, можно сказать, еще не организовался в высшие формы; до сих пор он прозябает на тех низших ступенях развития, когда всю свою выгоду ему приходится извлекать из наличных рабочих сил, из числительной величины, иными словами, из приращения населения, потому что приращение населения всегда находится в известном отношении к приращению рабочих сил. Там, где, например, английскому капиталисту понадобится 10 рабочих для того, чтобы извлечь из своего предприятия 10-процентную выгоду, русскому, желающему получить такой же процент, нужно будет 40 и более единиц живого труда. Средний заработок англичанина, по приблизительному расчету Дудлея Бокстера, может быть оценен в 170 с небольшим рублей, а русский едва вырабатывает в год, по вычислению Бушена, 40 руб. Таким образом, производительность труда первого более чем в 4 раза превышает производительность труда второго. То, что в Англии в данную единицу времени может сделать один человек, то в России в ту же единицу времени не сделают и четыре. Следовательно, для извлечения из одного и того же предприятия одинаковой выгоды русскому капиталу нужно располагать вчетверо большим комплектом рабочих, чем английскому, но этого еще мало. В то время как всякое увеличение числа живых рабочих сил в России пропорционально увеличивает выгоду капитала, в Англии и вообще в промышленных странах Западной Европы такой пропорциональности не только не предвидится, но, напротив, можно предполагать, что выгода будет уменьшаться. По общему экономическому закону при существующих условиях производства процент капитала, достигшего известной концентрации, возрастает обратно пропорционально возрастанию числа рабочих. Есть основание думать, что в Англии, например, капитал во многих отраслях промышленности уже достиг этого предела {Статистика английской промышленности показывает, что с возрастанием силы и запасов капитала уменьшается возрастание труда (т. е. число живых рабочих сил). Так например: с 1838 по 1862 г. машинное производство представляет увеличение числа паровых сил (т. е. числа лошадиных сих паровой машины) с 102 069 до 401 942, что дает более 74%; в тот же период число рабочих в соответственных производствах возросло с 423 400 до 764 473, что дает 45% с небольшим. Таким образом, в то время как среднее годичное увеличение капитала выражается 3%, среднее годичное увеличение живой рабочей силы -- 1,9%. С 1838 по 1856 г. среднее годичное возрастание первого равнялось только 2%, с 1856 по 1862 г.-- 11,8%; вторая же возрастала в оба периода на одинаковый (около 2) процент, т. е. с 1838 по 1856 г. она возрастала наравне с возрастанием капитала; а с 1856 по 1862 г. в 5 1/2 раз слабее (цифры для вычисления взяты у Блока, из его l'Europe, etc. р. 424, 425). У Маркса приведены цифры, доказывающие, что в некоторых промышленных округах Англии (Ланкашэйр, Чешэйр и Иоркшэйр) концентрация капитала достигла уже таких пределов, при которых дальнейшее его возрастание вызывает уже прямое уменьшение числа рабочих: так, с 1860 по 1865 г. в означенных округах число паровых станков возросло на 16%; веретен -- на 3%, лошадиных паровых сил -- на 5%; а число занятых рабочих уменьшилось с 94 119 до 88 913, т. е. на 5,5% (Das Kapital, р. 438, 439. Цитирую по гамбургскому изданию 1867).}; а потому там прирост населения противен его интересу. Этим объясняется, почему в Англии и на Западе вообще теория Мальтуса пользуется такою популярностью и почему, напротив, у нас (и в Америке) против нее вооружаются все мыслящие люди. Интересы капитала при данных условиях производства неизбежно (хотя часто и невидимо) направляют и регулируют господствующее общественное мнение; они же направляют и регулируют и самое движение народонаселения. От. сюда в промышленных государствах Западной Европы коэфициент прироста населения обнаруживает сильную тенденцию к регрессу (см. Статистические примечания к теории прогресса, "Дело", No 3). У нас мы должны, повидимому, ожидать противоположного явления; мы должны также думать, что самый процент прироста будет выше, чем на Западе. Этого требует логика интересов капитала, так как при отсутствии значительных запасов капитала вся его выгода зависит главным образом от количества эксплоатируемой живой рабочей силы.
   Но если даже с капиталистической точки зрения вопрос об увеличении народонаселения почти равносилен вопросу об увеличении выгод капитала, то с точки зрения общенациональной он не только у нас в России, но и везде, справедливо отождествляется с вопросом национального развития. Как бы ни смотрел капитал на живую рабочую силу, выгодно или невыгодно для него ее возрастание, во всяком случае, она всегда составляет неотъемлемое, самое действительное и прочное богатство нации. Для нации, чем больше рабочих сил, тем лучше; чем меньше, тем хуже, в особенности если эта нация, подобно России или Америке, обладает громадными массами почти невозделанной почвы, если ее территория населена скудно и неравномерно. При подобных условиях, ее экономическое, а следовательно, и общественное развитие почти всецело будет обусловливаться высотою прироста ее народонаселения. Без усиленной колонизации, без ежегодного почти 300-тысячного прилива переселенцев в Америку, она и в наше время стояла бы, по всей вероятности, почти на той же ступени экономического развития, на какой застал ее конец XVIII в. Но в конце XVIII века (в 1790 г.) население Америки не достигало и 4 млн. (3 929 328), в конце XIX в. (в 1870 г.) оно превышает 38 млн.; таким образом, в 80 лет оно возросло приблизительно на 34 млн., т. е. на 830%, что дает ежегодный процент прироста 16,6. Вот чему обязана Америка своим быстрым, почти беспримерным в истории экономическим прогрессом. Россия в смысле экономического развития находится в настоящее время почти в таком же положении, в каком находилась Америка в конце прошлого столетия, т. е. в условиях первобытной культуры. Только с помощью усиленного, в обширных размерах прилагаемого живого труда она может развивать свои производительные силы; а количество единиц живого труда обусловливается главным образом, как уже было сказано, величиною прироста населения. Мы говорим главным образом, потому что есть и другие условия, на которые будет указано ниже.
   Итак, интересы всей нации, как и интересы промышленности, в одинаковой степени требуют у нас быстрого размножения населения, высокого процента прироста. Совладение в этом случае требований национальных интересов с промышленными ставит в России "вопрос о народонаселении в более выгодно"положение, чем он стоит на промышленном Западе. Там есть партии, прямо заинтересованные в том, чтобы измышлять всевозможные преграды к естественному размножению людей. У нас же все должны видеть свою выгоду в устранении этих преград; все должны одинаково желать, чтобы народ наш "плодился и множился" без малейших ограничений или стеснений.
   Коэфициент размножения нашего народонаселения различными статистиками определяется различно. Блок, например, определяет его с 1635 по 1865 г. в 1,02; Корсак говорит, что "по выводам за несколько десятилетий (но каких же имен- н о?), сделанным в течение текущего столетия, средний процент естественной прибыли принимают на 1 % в год" (Кольб, Руководство к сравнительной статистике, т. I, стр. 173). Издатели "Военно-статистического сборника" определяют его в 1,42 (за пятилетие с 1859 по 1863 г.). Некоторые полагают, что он равняется 1 1/2% (см. "Движение народонаселения в России", "Современник", 1861, No 12) и т. п. Разнообразие всех этих цифр обусловливается, конечно, тем обстоятельством, что различные авторы берут для своих вычислений различные периоды времени. Чтобы найти более точную и определенную цифру, мы должны обозреть движение народонаселения с того момента, когда его впервые начали считать. Читатель знает, что это случилось в 1722 г. В этот год была произведена первая народная перепись, показавшая число жителей тогдашней России в 14 млн. (буду брать круглые числа); затем последующие переписи дали следующие результаты:

0x01 graphic

   Таким образом, в 145 лет народонаселение России возросло на 66 млн. или более чем на 400%, что дает в год 2,7%. Но этот процент еще не показывает нам естественного прироста народонаселения. За этот же период времени (с 1724 по 1868 г.) территория России была увеличена путем завоеваний и трактатов с 275 тыс. кв. миль до 380 тыс., т. е. на 105 тыс. кв. миль, т. е. более чем на 38%. В числе этик присоединенных земель были, конечно, громадные массы пустынных, почти безлюдных пространств, вроде, например, киргизских степей, занимающих десятки тысяч верст, но были также и густонаселенные страны, вроде Царства Польского, Финляндии, Остзейских губернии и т. п. Потому предположив, что на каждую кв. милю Царства Польского, Финляндии и Закавказья (всего около 16 тыс. кв. миль) Россия приобрела 500 чел. и на каждую кв. милю остальных 89 тыс. хоть 50 чел., мы можем с некоторым правдоподобием допустить, что население России в 1 1/2 и столетия не увеличилось более как на 52 млн., т. с. в период времени, почти в два раза превышающий время, взятое для Америки, оно возросло лишь на 300%, в 2 1/2 раза менее, чем в последней стране. С то лет тому назад на одну квадратную милю приходилось в России 64 жителя (взяты цифры 60-х годов прошлого столетия), в это же время в Англии на то же пространство земли приходилось около 1 500 чел., т. е. густота ее населения в 23 раза превышала густоту нашего; теперь, в конце 60-х годов текущего столетия, в Англии на 1 кв. милю приходится более 5 тыс. жителей, у нас с небольшим 210 чел. (80 млн./380 000 = 210,5). Таким образом, в то время как густота английского населения увеличилась на 3 500 чел. на каждую кв. милю, у нас оно увеличилось всего на 146! Но и этот ничтожный прирост в значительной степени обусловливается механическим присоединением к территории 60-х годов новых заселенных областей. Он еще ничего не говорит нам об естественной силе размножения самого населения. Чтобы найти процент естественного прироста, нужно несколько сократить число сравниваемых периодов. Переписи прошлого столетия не заслуживают ни малейшего доверия; ошибки их не ограничивались какими-нибудь тысячами или сотнями тысяч, они иногда пропускали целые миллионы; так например, при Екатерине в один прекрасный день вдруг было открыто несколько миллионов лишнего народа (Военно-статистический сборник, вып. IV, стр. 51).
   Притом же присоединение таких стран, как Царство Польское, Финляндия, слишком сильно влияет на процент прироста. Поэтому за конечный предел сравнений возьмем первую четверть нынешнего столетия. "После 1815 г., -- замечает составитель
   Военно-статистического сборника, -- больших завоеваний Россия не делала и в способе переписей радикальных перемен не производила". Возьмем же этот год за крайний предел.
   Ежегодный (маловероятный) процент прироста с 1722 по 1815 г. равняется -- 2,3.
   
   С 1815 по 1835 г. (7 и 8-я переписи) 1,66
   " 1835 " 1858 " (8 и 10-я переписи) 1,01
   " 1858 " 1868 " (данные Ц. ст. ком.) 0,81
   
   Таким образом, средний вероятный прирост нашего населения может быть определен в 1,16. При этом нельзя не заметить, что он обнаруживает весьма ясное стремление к регрессу, стремление, которое проявляется и коэфициентом размножения в промышленных странах Западной Европы. Но там этот регресс может быть объяснен условиями промышленной жизни, крайне неблагоприятными для развития здоровых организмов; там он выкупается (если только деньги могут выкупать недостаток жизненности) массою сконцентрированного богатства, высоким развитием нервной системы, цветущим состоянием умственной жизни. У нас же промышленность в зародыше, наше богатство почти всецело заключается в грубой мускульной силе миллионов рабочих, наши умственные капиталы крайне ограничены, нищенские, и губительное влияние промышленно-городской жизни не коснулось еще громадного большинства населения. Отчего же наше население убывает вместо того, чтобы прибывать и развиваться?
   Но может быть наш прирост слишком уже велик, может быть, он через меру превышает западноевропейский? Если это так, то, конечно, в его регрессе, по сравнению с регрессом последнего, нельзя еще усматривать неблагоприятного явления. Но так ли это? {По вычислению Центрального статистического комитета за 9 лет, с 1858 по 1867 г., население Европейской России с Кавказом приросло на 7%, что дает в год 0,77 (II том "Статистического временника", вып. I, стр. 155). Если же взять прирост народонаселения в губерниях Европейской России с 1868 по 1871 г., то процент прироста -- 1,2 (при вычислении взята цифра населения за 1867 г., потому этот процент выше действительного).}
   Легуа в своем "Le dixième dénombrement en France" (La France et l'Etranger, т. I. стр. 656) определяет средний прирост населения в 14 европейских государствах (Австрии, Пруссии, Саксонии, Италии, Испании, Англии, Баварии, Голландии, Бельгии, Норвегии, Данин, Швеции, Греции и Франции) в 0,86. По Гауснеру (Vergleichende Statistik von Europa, ч. I, стр. 198--202, 236, 237, 268--270), для тех же государств средний годовой процент приращения будет 0,98.
   Моро де Жонес в своих "Eléments de statistique" приводит следующие любопытные данные относительно коэфициента размножения в 16 государствах Европы {Вот эти государства: Швеция, Норвегия, Дания, Англия и Ирландии, Голландия, Бельгия, Франция, Австрия. Пруссия, остальная Германия, Швейцария, Испания, Португалия, Италия, Греция, Европейская Турция.} (стр. 429, 433).
   В 1788 г. европейское население (за вычетом России и Польши) равнялось 110 561 тыс. чел.; к 1852 г. оно возросло до 196 547 тыс., следовательно, за 62 года увеличилось на 67,4%, что дает средний ежегодный процент размножения 1,06.
   Блок для 18 европейских государств, по данным, относящимся к концу 60-х годов, определяет средний годовой процент размножения в 1,05 (L'Europe politique et sociale, p. 30).
   Таким образом, из сравнения всех этих данных оказывается, что наш коэфициент размножения не превышает среднего уро в н я коэфициентов размножения в Западной Европе. Но чтобы лучше выяснить его отношение к последним, возьмем две группы западноевропейских государств: группу государств с
   высоко развитою мануфактурно-фабричною промышленностью и группу государств с преобладающим земледельческим характером и сравним средний коэфициент приращения каждой из этих групп с нашим коэфициентом.

0x01 graphic

   Россия составляет, таким образом, как бы посредствующее звено между промышленными и земледельческими государствами Запада: коэфициент размножения ее населения выше, чем в первых, на 0,33 и ниже, чем во вторых, на 0,44; ближе всего он подходит к коэфициенту размножения в Турции. По данным Моро де Жонеса, в последней стране он равняется 1,06.
   Приведенные данные подтверждаются неопровержимыми дамными. Оптимисты, уверяющие, будто население России прирастает быстрее, чем в Европе, или лгут сознательно, или они весьма плохо знакомы с статистикою России и Западной Европы {Издатели "Военного статистического сборника" также разделяют, вместе с другими, это оптимистическое воззрение (см. вып. IV, стр. 82). В эту ошибку, с одной стороны, их ввел Гауснер (цифры которого не следует цитировать без поверки их другими данными), а с другой -- их неосновательное предположение, будто 1,42% может быть принято за нормальный процент помоста нашего населенно.}.
   Какими же статистическими факторами определяются этот малый размер прироста нашего населения и его регрессивные стремления?
   Коэфициент размножения зависит, во-первых, от отношения между рождающимися и умирающими; во-вторых, от отношения числа умирающих "рождающихся к населению и, в-третьих, от отношения числа рождающихся к числу браков. Рассмотрим каждое из этих отношений в отдельности.
   Сперва займемся отношением смертей к рождениям. Вот цифры за 60 лет:

0x01 graphic

   По последним данным, обнародованным в нынешнем году Центральным статистическим комитетом, в 1867 г. отношение умирающих к рождающимся точно так же выражается 100/140 ("Статистический временник", вып. VIII, стр. 6, 7). С 1868 по 1871 г. это отношение равнялось 100/131 ("Русский календарь" на 1873 г. А. Суворина, стр. 420--424).
   В Англии в том же 1867 г. (Блок, стр. 407; на 100 умерших приходится 161, т.-е. столько, сколько у нас приходилось в первое десятилетие нынешнего столетия. Во Франции, по вычислениям Легуа (Mortalité en France, etc., pp. 480 и 484), с 1800 по 1830 г. на 100 смертей приходилось 121 рождение, с 1850 по 1860 г.-- 110, а с 1860 по 1866 г.-- 116 рождений; за последнее пятилетие вычисление основано на цифрах Блока (L'Europe politique et sociale, p. 288).
   В Пруссии на 100 смертей приходилось средним числом с 1816 по 1865 г.-- 140 рождений (Блок, стр. 350). В Швеции на 100 смертей приходится 165 рождений; в Голландии -- 132; в Бельгии -- 137; в Испании -- 1 31; в Швейцарии -- 126 (последняя цифра вычислена по Кольбу, предшествующие -- по Блоку).
   Из сравнения всех этих данных оказывается, что существующее у нас среднее отношение между рождающимися и умирающими не хуже, чем на Западе. Правда, на 100 умирающих у нас приходится менее родившихся, чем в Англии, Швеции, Пруссии, но зато более, чем во Франции, Бельгии, Швейцарии, Голландии. Вообще, средним числам в 8 приведенных выше государствах на 2 рождения приходится 1,44 смертных случая; у нас же на 2 рождения приходится 1,40 смертных случая. Значит, с этой стороны все обстоит благополучно, и мы прогрессируем почти в одинаковой степени с Западной Европой. Но если мы оставим Европу в покое и ограничимся одним созерцанием наших собственных цифр, то тут мы встретимся с фактами другого рода. Приведенная выше табличка показывает, что отношение умирающих к рождающимся в последние десятилетия представляет довольно печальные результаты. В первые 30 лет текущего столетия на 100 умирающих приходилось 153 рождающихся, а в последующее 30-летие -- только 132, следовательно, на каждые 100 родившихся умирает теперь на 11 больше, чем прежде. Прежде отношение родившихся к умирающим равнялось 3 : 1,92, теперь 3 : 2,25.
   Итак на основании данных за 67 лет {В 1867 г. (последний год, относительно которого имеются точные к подробные сведения, обнародованные Центральным статистическим комитетом в прошлом, 1872 году) это отношение равнялось 3:2,13. Относительно же начала 60-х годов см. "Военный статистический сборник", вып. IV. стр. 54--66.} мы имеем полное право заключить, что в России смертность относительно рождаемости возрастает. Едва ли было бы основательно объяснять это возрастание какими-нибудь неточностями в ведении метрических книг. Что неточностей в них очень много, об этом никто не станет спорить; но влияние их должно было одинаковым образом отражаться как на списках умерших, так и на списках рождавшихся; если в первых есть пробелы, то они должны быть и во вторых. Нельзя же предполагать, что до 1830 г. пропускались одни только смертные случаи, а после 18)0 г. одни только рождения. Напротив, и до и после 1830 г. смерти пропускались и пропускаются чаще рождений (см. Предисловие к VIII вып. "Статистического временника" 1872 г.).
   Известно, что в метрические книги записывается не акт рождения и не акт смерти, а обряд крещения и обряд похорон. Таким образом, все самоубийцы, все зарытые в землю без "ладана, без пения церковного" не попадают в списки умерших. Большинство наших сектантов совершает похороны без приглашения православного священника; даже православные, если они бедны и живут далеко от прихода, обходятся без церковного обряда. При рождении, само собою разумеется, это бывает реже. Не окрестить ребенка значит наделать ему много хлопот в будущем, но зарыть покойника в землю, не отпевая его, это нередко допускается без всяких опасений официального вмешательства в судьбу покойника. Поэтому число записанных похорон всегда менее соответствует действительному числу смертей, чем число записанных крещений -- действительному числу рождений. Отсюда мы имеем право заключить, что вычисленное нами отношение смертей к рождениям в действительности еще неблагоприятнее, чем в нашей табличке.
   Однако само по себе взятое это отношение не может иметь, никакого влияния на прогресс или регресс коэфициента размножения. В двух обществах А и В, состоящих каждое из 100 тыс. чел., треть родившихся ежегодно умирает; но в А ежегодно родится 6 тыс., а в В только 3 тыс.; процент размножения первого общества 4, второго -- лишь 2%. Таким образом, главным фактором является в настоящем случае отношение числа смертей-рождений к населению, т. е. коэфициент относительной смертности и рождаемости.
   Как велики эти коэфициенты? Обнаруживают ли они стремление к прогрессу или регрессу? Это едва ли не самые важные и существенные вопросы в статистике народонаселения. А, между тем, именно на них-то наша официальная и официозная статистика и не дает прямых ответов. В заграничных статистиках показываются весьма различные цифры относительной смертности и рождаемости в России (что обусловливается, вероятно, различием сравниваемых периодов времени); притом же редко указываются источники. Центральный статистический комитет в 1863 г. обнародовал несколько данных об этом предмете, но эти данные касаются лишь 1855--1858 гг. (см. "Статистические таблицы Российской империи" за 1856 и 1858 гг.). Издатели "Военно-статистического сборника"" прямо говорят, что за отсутствием подходящих сведений "никаких заключений о смертности и рождаемости вывести нельзя; (вып. IV, стр. 53). Все затруднение состоит в том, что правильные ведомости о числе родившихся и умерших ведутся с начала нынешнего столетия только относительно лиц православного вероисповедания. Между тем число жителей определяется по переписям, притом без отделения православного народонаселения от неправославного. Таким образов, разделяя число наших рождений и наших смертей на число жителей, мы всегда получим отношение более благоприятное, чем оно существует в действительности.
   Обстоятельство это весьма существенно для определения вопроса о действительной величине относительных коэфициентов смертности и рождаемости, но для занимающего нас вопроса, для вопроса о движении этих коэфициентов, о их прогрессе или регрессе оно не имеет особенного значения. Процент иноверческого населения, по присоединении Польши и Финляндии, почти не изменяется; без большой ошибки его можно принять за величину постоянную (для Европейской России около 15%, для России вообще около 25%); следовательно, начиная с первой четверти нынешнего столетия, мы можем, уменьшая на этот процент общее число жителей, получить приблизительный итог православного населения. Если бы нам нужно было определить по этой цифре отношение рождающихся и умирающих к населению за один данный период, то мы нашли бы лишь приблизительное отношение. Взятое само по себе, оно едва ли заслуживало бы какого-нибудь серьезного внимания. Но если мы определим его подобным же образом (с допущением той же вероятной приблизительности) для целого ряда других периодов, то получим данные, совершенно годные для сравнения, и вывод из этих данных будет иметь значение хотя и не совсем точное, но вполне соответствующее реальным отношениям действительной жизни. Ошибка, допущенная при вычислении коэфициентов впервой периоде, правильно повторяясь во всех остальных, не изменит истинного характера их взаимных отношений. Если в первом периоде наше N (общее число населения) увеличено или уменьшено сравнительно с реальным N, то и во втором, и в третьем, и т. д. периодах оно увеличено или уменьшено на ту же сумму, а следовательно ояд отношений:

0x01 graphic

   (где m означает число смертей, n -- рождений) нисколько не изменится.
   В силу всех этих соображений мы считаем возможным определить в приблизительных цифрах движение наших коэффициентов смертности и рождаемости за текущее столетие. Среднюю пропорцию неправославного населения определим в 25%. (См. "Военно-статистический сборник" стр. 100--103, "Статистический временник", вып. II, вып. I). Среднее приблизительное число православного населения по 5-й и 6-й ревизиям -- 28 1/2 млн., по 6-й и 7-й ревизиям -- 31 млн., по 7-й и 8-й ревизиям -- 39 млн., по 8-й и 9-й ревизиям -- 48 млн., по 9-й и 10-й ревизиям -- 53 млн., по сведениям Центрального статистического комитета число лиц православного вероисповедания в 1858 г. равнялось 53 763 471. Приняв во внимание все эти данные, мы получим следующую таблицу движения коэфициента смертности и рождаемости:

0x01 graphic

   * Моро де Жонес определяет отношение умирающих к числу населения, как 1 : 33 (1833 г.) см. "Eléments de statistique", р. 282
   ** В пользу этих вычисления говорит отчасти следующий факт, Центральным статистический комитет в "Статистических таблицах Российской империи" за 1856 г. говорит: "по выводам, сделанным за несколько десятилетий текущего столетия, среднею пропорциею рождаемости в России принимается 1 родившийся на 21--23 чел., а смертность -- 1 умерший на 30--33 чел., в иные годы -- на 36 чел.": Блок, по данным Бушена, определяет отношение умирающих к числу населения за 1630--1660 гг." как 1 : 27,8; Гауснер -- как 1 : 27,7.
   *** "Статистический временник", II, вып. VIII, 1872 г.
   **** Последняя цифра взята на "Русского календаря" на 1673 г. А. Суворина, стр. 420--424.
   
   Из этих цифр мы имеем полное право сделать что оба коэфициента -- и смертности, и рождаемости -- обнаруживают у нас стремление к прогрессу, но не в одинаковой степени: в то время как первый повысился с 1/35,3 до 1/27,4, т. е. более чем на 22%, второй повысился лишь с 1/23,5 до 1/20,6 т. е. более чем на 12%. Следовательно, смертность нашего населения увеличивается быстрее, чем рождаемость. Коэфициент смертности, по последним вычислениям Центрального статистического комитета, обнародованным в нынешнем (1872) году, для всего народонаселения России вообще (без различия вероисповеданий) равняется 1 умерший на 27,4 жителей. Это отношение умирающих к общему числу населения мы можем принять за весьма близкое к действительности; иностранные статистики Блок, Гауснер и Легуа определяют почти тою же цифрою коэфициент нашей смертности. Потому мы имеем полное право взять се как данную для сравнения с коэфициентами смертности, вычисленными упомянутыми статистиками для других государств Западной Европы. Для большей наглядности мы сгруппируем эти данные в следующей таблице. При этом не лишне заметить, что цифры Легуа относятся по большей части к началу 50-х и концу 40-х годов; цифры Гауснера -- к началу 60-х, а цифры Блока -- к десятилетию, предшествующему 1860 г., русская цифра относится к тому же десятилетию. Таким образом, для сравнения взяты данные за период времени приблизительно одинаковый (см. таблицу на стр. 172).
   Вообще, следовательно, средний коэфициент смертности в Европе колеблется между 1/35 и 1/45; maximum доходит до 1/58, minimum нигде не превышает 1/32; у нас же он равняется, как мы видели, 1/27. По вычислениям некоторых статистиков (например Моро де Жонеса), мало, впрочем, достоверным, к этой же русской цифре приближается и коэфициент смертности в Турции (1/28). Говорят обыкновенно, что чрезмерная смертность нашего населения как бы покрывается его необыкновенною плодовитостью. Действительно, не подлежит ни малейшему сомнению" что коэфициент рождаемости в России превышает коэфициент рождаемости" государствах Западной Европы. Так он, по вычислениям Гауснера, колеблется между 1/36 и 1/24 у нас он доходит до 1/20 и 1/19 {Блок дает следующие данные для сравнения: на 100 жителей рождается (ibid., р. 35):
   В России -- 4,77
   " Саксонии -- 4,05
   " Прусски -- 3,98
   " Австрии -- 3,68
   " Испания -- 3,64
   " Норвегии -- 3,30
   " Дания -- 3,28
   " Голландии -- 3,27
   В Швеции -- 3,25
   " Баварии -- 3,24
   " Англии -- 3,22
   " Португалии -- 3,10
   " Бельгии -- 3,03
   " Греции -- 2,88
   * Франции -- 2,55}. Но чем обусловливается у нас это обилие рождений? Оно может зависеть или от обилия браков, или от плодовитости наших женщин. В первом случае оно, очевидно, не будет иметь никакого значения для оценки условии жизненности нашего населения, во втором -- оно, бесспорно, будет свидетельствовать о нашей физической силе и здоровье.

0x01 graphic

   Потому, если прогресс коэфициента рождений обусловливается у нас прогрессом коэфициента плодовитости, то мм можем хотя отчасти помириться с прогрессом нашей смертности. Но так ли это? Посмотрим, что говорят цифры. Цифр относительно этого предмета у нас имеется достаточно; с самого начала текущего столетия и вплоть до последних годов истекшего десятилетия обнародованы более или менее точные сведения как о числе браков, так и о числе рождений лиц православного вероисповедания. По этим данным движение коэфициента плодовитости представляется в следующем виде:
   

На 1 брак приходилось рождений.

   С 1800 по 1805 гг. -- 4.3
   " 1805 " 1810 " -- 4,3
   " 1810 " 1815 " -- 4,3
   " 1815 " 1820 " точных сведений о числе браков не имеется
   С 1820 по 1825 гг. -- 4,5
   " 1825 " 1830 " -- 4,8
   " 1830 " 1835 " -- 5,1
   " 1835 " 1840 " -- 5,1
   " 1840 " 1845 " -- 4,8
   " 1845 " 1850 " -- 4,8
   " 1850 " 1855 " -- 5,3
   " 1855 " 1860 " -- 4,4
   " 1860 " 1864 " -- 4,6
   " 1807 г. -- 4.8
   Средним числом на 1 брак приходилось рождений -- 4.6*.
   * С 1868 по 1870 г. это отношение равнялось приблизительно: на 1 брак 4,8 рождения ("Русский календарь").
   
   Следовательно, коэфициент плодовитости не обнаруживает в своем движении никакого заметного стремления ни к регрессу, пи к прогрессу: он постоянно вращается около одного среднего уровня, уклоняется вниз не более, как на 0,3, вверх -- 0,7; с 20-х годов нынешнего столетия он обнаружил стремление возвыситься и, поднявшись до 4.8, почти не сходит с этой нормы. Сам по себе взятый средний уровень плодовитости наших браков довольно высок. По вычислениям Ваппеуса, он превышает коэфициент плодовитости не только во Франции, но и в Англии (4,3), в Бельгии (4,7) и в Саксонии; в Пруссии же, Швеции, Норвегии и Голландии он (средний коэфиниент для этих четырех государств -- 4,6) на однаковом уровне с Россией. Однако, в действительности коэфициент нашей плодовитости должен быть гораздо ниже: из общего числа рождений не были исключены ни незаконнорожденные, ни мертворожденные. А, между тем, нельзя сказать, чтобы число тех и других было незначительно. По данным Центрального статистического комитета, в 1867 г. у нас приходился, например, 1 незаконнорожденный на 28 законнорожденных {По вычислениям Военно-статистического сборника (см. вып. IV. стр. 87), в пятилетие с 1859 по 1864 г. средним числом на 100 законнорожденных приходилось 3,56, что тоже составит на 1 незаконнорожденного 28 законнорожденных.} (православных), притом в городах почти на каждые 3 1/2 законных рождений приходится 1 незаконное. Что касается до метрворождениых, то, судя по словам Центрального статистического комитета (см. "Статистический временник" II, в. VIII, 1872 г., стр. IX), у нас совсем не имеется о них точных сведений; их по произволу зачисляют то в число "умерших", то в число "родившихся"; в некоторых губерниях их тщательно отмечают в отдельные рубрики, в других -- на них совсем не обращают никакого внимания. Так например, говорит Центральный статистический комитет, в Вятской губернии было показано мертворожденных за 1867 г. 2 132, а в губерниях Пермской и Тамбовской, имеющих почти такое же народонаселение и рождающих почти столько же, мертворожденных показано всего 79 и 137. Очевидно, в Вятской губернии запись мертворожденных производилась с должною основательностью, а в Пермской и Тамбовской -- без всякой основательности. Если мы предположим, что отношение, найденное в Вятской губернии между живорожденными и мертворожденными, равномерно для всей России, то у нас придется на 58 живых 1,7% мертворожденных, что дает в 1867 г. общий итог мертворожденных в 52 730. Но и этот итог, без сомнения, гораздо ниже действительного. Трудно, даже невозможно, предполагать, что у нас процент мертворождений был ниже, чем на Западе. Там он колеблется между 4 1/2 и 3 1/2%, а в некоторых государствах (как, например, в Голландии, в Цюрихском кантоне) достигает почти 5%. Принимая все это во внимание, мы смело можем положить, что, по крайней мере, 7% из общего числа рождающихся в России составляют незаконнорожденные и мертворожденные. На 3 440 тыс. (с небольшим) рождений 1867 г. это составит 240 800; следовательно, законно- и живорожденных остается 3 199 200. Но, конечно, и эта цифра далеко выше действительной; однако, само собою понятно, что коэфициент плодовитости при уменьшении общего числа рождений на 7% должен весьма значительно понизиться. Средним числом он не будет превышать за 60 лет текущего столетия 4,4, т. е. он будет ниже, чем коэфициент плодовитости в Пруссии, на 0,2, Австрии -- на 0,19, Швеции -- 0,12, Норвегии -- 0,3, Голландии -- 0.4, Баварии -- 0,13 (Ваппеус "Allgemeine Bevölkerungsstatistik", В. 2, стр. 315),
   Таким образом плодовитость наших браков в сравнении с европейскою весьма умеренна: она не достигает даже средней плодовитости Скандинавских государств, Пруссии, Австрии, Голландии и Баварии. К прогрессу никаких стремлений она не обнаруживает, и не в ней должны мы искать объяснение высокого уровня коэфициента нашей рождаемости. Нам остается, следовательно, обратиться к коэфициенту браков. Как велик у нас этот коэфициент и какую тенденцию он обнаруживает?
   С 6-й по 10-ю (1812 и 1858 гг.) ревизию наше народонаселение увеличилось более чем на 80%; число браков, падавшее на тот год, когда была произведена 6-я ревизия, равнялось почти 239 тыс.; в тот год, когда была произведена 10-я ревизия, оно возросло до 563 1/2 тыс., следовательно, на 90%.
   С 1812 по 1835 г. средним числом ежегодно приходился 1 брак на 106,5 жителя (в 1835 г., по Моро де Жонесу, 1 на 100 жителей); с 1835 по 1850 г. ежегодно приходился 1 брак на 103; с 1851 по 1860 г. 1 брак на 99 {С 1868 по 1871 г. 1 брак средним числом приходился на 101,4 жителя, а губерниях Европейской России (Календарь А. Суворина на 1873).}.
   Таким образом, относительное число браков у нас быстро возрастает, и в этом случае мы составляем решительный контраст с Западной Европою, где, по словам Легуа, коэфициент браков не обнаруживает никаких прогрессивных стремлений. Сравнение этого последнего коэфициента с нашим дает и другие весьма замечательные результаты; мы опять возьмем для большей точности цифры Гауснера и Блока.

0x01 graphic

   По вычислениям Моро де Жонеса ("Eléments de statistique" р. 271), относящимся к 30-м годам текущего столетия, для всей цивилизованной Европы (считая в том числе и Россию) приходится средним числом 1 брак на 121 жителя; за вычетом России, мы получим среднюю цифру, весьма близко подходящую к новейшим вычислениям Блока. Вообще, без большой ошибки, мы можем допустить средний коэфициент браков для всей Европы 1 на 130; следовательно, наш коэфициент, принимая его, как это делает Блок, 1 брак на 100, превышает европейский на 30%. Ни в одной из европейских стран, ни в один из известных нам периодов времени число браков не было так велико, как у нас {Может быть, исключение составляют Шотландия и Ирландия, где в 30-х годах, по вычислениям Моро де Жонеса, 1 брак приходился на 94 жителя. Впрочем, цифра эта внушает весьма мало доверия: она основана на данных лишь одного года (1831).}. Но разница в этом случае между нами и Европою покажется еще поразительнее, если мы вспомним, что у нас из каждой тысячи населения до брачного возраста доживает гораздо менее и мужчин и женщин, чем на Западе. Если мы возьмем отношение наших браков к бракоспособному населению (т. е. к общему числу мужчин в возрасте от 18 до 63 л., и женщин от 16 до 63 лет), то пропорция 1 на 98 изменится в пропорцию 1 на 50, т. е. из каждых 50 мужчин и женщин, достигших совершеннолетия и не совсем престарелых, один или одна вступают в брак. По таблицам Буняковского, до 20-летнего возраста у нас доживает 46% на 100 родившихся женщин; а так как мы знаем, что в промежуток между 46 и 51 годами родилось средним числом около 5 700 тыс. женщин, то, следовательно, мы можем предположить, что в 1867 г. (только о браках этого года имеются сколько-нибудь точные и подробные сведения) число женщин от 16 до 20 лет равнялось 3 400 тыс., число же женщин, вступивших в брак в том же возрасте (т. е. в возрасте 16--20 лет), определено Центральным статистическим комитетом (Временник II, вып. VIII, стр. 406) в 352 920 женщин; значит, из каждых 9 женщин в возрасте от 16 до 20 лет 1 вступает в брак. Вообще 1 брак у нас приходится на 32 женщины, достигших брачного совершеннолетия; во Франции 1 брак приходится только на 45 совершеннолетних женщин; в Англии -- на 50; в Бельгии -- на 48; в Пруссии -- на 42 и т. п. Таким образом, наши женщины имеют несравненно более шансов выйти замуж, чем француженки, англичанки, немки и т. п. Другою замечательною чертою наших браков является ранний возраст брачущихся. По вычислению Легуа, во Франции наибольший средний процент брачущихся выпадает для мужчин от 25 до 30 лет, для женщин от 20 до 26 лет. У нас на 100 брачущихся приходится;

0x01 graphic

   Следовательно, более половины женщин, вступающих в брак, едва достигают 20 лет; наивысший процент (68,6) брачущихся мужчин падает на возраст от 18 до 25 лет.
   Ниже мы подробнее рассмотрим влияние городской и сельской жизни, а также и некоторых других условий общественного быта на статистику наших браков, теперь же для нашей задачи достаточно и того, что сказано. Нам нужно было объяснить причину высокого коэфициента рождаемости и его прогрессивную тенденцию. Причина эта теперь найдена: обилие наших рождений зависит не от большой плодовитости наших женщин, сравнительно с западноевропейскими, а от обилия наших браков; с 1812 по 1860 г. коэфициент браков возвысился с 1 на 106 до 1 на 99; в то же время коэфициент рождаемости поднялся с 1 на 22 до 1 на 29; таким образом, прогресс последнего почти пропорционален прогрессу первого; первый возрос в 48 лет на 93%, второй на 90%, разность не превышает в год 0,06. Может быть эту разность, как она ни незначительна, следует приписать регрессу плодовитости. Хотя приведенные выше цифры и не оправдывают вполне этого предположения (средний коэфициент плодовитости за 20 летие от 1820 по 1840 г.-- 4,88, за 20-летие от 1840 до 1860 г. = 4,82, разность всего = 0,06!), но, во-первых, эти цифры относятся лишь к православному народонаселению, а во-вторых, мы уже сказали, что при определении отношения рождений к бракам у нас не всегда делается (если бы никогда не делалось, то это было бы лучше) различие между рожденными в браке и вне брака, и также между живорожденными и мертворожденными. Эти разнообразия дают нам право отнестись с некоторым скептицизмом к застою, обнаруженному яшеприведенными цифрами,-- к застою нашего коэфициента плодовитости; но едва ли еще не большее право дает нам на это тот факт, что коэфициент смертности постоянно прогрессирует. Трудно себе представить, чтобы люди, становящиеся все менее и менее способными противодействовать болезнетворным влияниям, могли в длинный период времени с неизменным постоянством удерживаться на одном и том же, сравнительно говоря, довольно высоком уровне плодовитости. Впрочем, в другом месте мы еще раз возвратимся к этому интересному вопросу и постараемся тогда указать на некоторые факты, подтверждающие наше предположение о вероятном регрессе русской плодовитости. Здесь мы ограничимся лишь простым указанием на него, как на правдоподобное объяснение разности, замеченной нами в быстроте прогрессивного движения коэфициента рождаемости сравнительно с коэфициентом браков.
   Прежде чем мы пойдем дальше, прежде чем мы обратимся к исследованию других отделов нашей статистики народонаселеним, сведем, для большей наглядности, в несколько общих выводов все то, что мы уже узнали:
   1) Процент прироста нашего народонаселения, хотя и выше, чем процент прироста во Франции, Англии, Бельгии и Швейцарии, но не выше, а ниже процента прироста в Скандинавских государствах, в земледельческой Испании и даже в Пруссии; вообще он близко подходит к среднему коэфициенту размножения для всей Европы.
   2) В своем движении он обнаруживает несомненное стремление к регрессу.
   3) Этот регресс обусловливается постоянно возрастающею смертностью.
   4) Прогресс коэфициента смертности не парализуется прогрессом коэфициента рождаемости, потому что прогресс первого идет быстрее, чем прогресс последнего, и отношение между рождающимися и умирающими обнаруживает стремление к уравнению, т. е. смертность возрастает не только относительно общего числа населения, но и относительно среднего ежегодного числа рождений.
   Высокий же уровень коэфициента рождаемости и его прогрессивное стремление вызывается у нас высоким уровнем и прогрессивным стремлением коэфициента браков.
   6) Статистика наших браков показывает, что а) среднее относительное число ежегодно заключаемых у нас браков значительно превышает среднее относительное ежегодное число браков во всей Европе; b) число это из году в год возрастает; с) характеристическая особенность наших браков -- ранний возраст брачущихся. Последнее обстоятельство объясняет в свою очередь сравнительную плодовитость наших браков. Известно, что ранние браки всегда отличаются хотя болезненным и слабым {Влияние ранних браков на увеличение смертности едва ли может подлежать какому бы то ни было сомнению. В следующей главе мы приведем для иллюстрирования этого факта некоторые данные из западноевропейской статистики, русская не дает достаточных материалов.}, но довольно многочисленным потомством. Ранние же браки указывают также на зависимое, подчиненное положение женщины в русской крестьянской семье. Но независимо от этой общей причины они могут в значительной степени обусловливаться численным отношением полов в различные возрасты. Каково же это отношение у нас и как оно должно отразиться на движении нашего народонаселения? К этому то вопросу, к вопросу о распределении народонаселения по полам и возрастам, мы теперь и обратимся.
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Распределение народонаселения по волам. Женский вопрос с статистической точки зрении. Численное отношение женщин к мужчинам в различных местностях России, в различных сословиях и возрастах. Влияние этого отношения на браки и на смертность. Распределение населения по возрастам. Социальное значение этого распределения. Сравнение данных русской статистики с данными западноевропейской статистики.

   Вопрос о распределении населения по полам представляет один из самых важных и существенных вопросов статистики народонаселения. Влияние этого распределения, влияние численного отношения мужчин к женщинам, отражается почти на всех сторонах общественной и экономической жизни народа; им до известной степени определяется не только семейное и общественное положение женщины, но и ее физическое, умственное и нравственное развитие. Разумеется, степень и характер этого влияния должны зависеть, в свою очередь, от основных условий данного экономического порядка. При различии этих условий одно и то же численное отношение полов может повести к самым противоположным результатам. При отсутствии войн, при сохранении первобытных условий дикой жизни численный перевес, по-видимому, всегда должен оказываться на стороне мужчин, и действительно, мальчиков всегда родится больше, чем девочек (кажется, европейская статистика не знает ни одного исключения из этого общего правила); только уже последующие условия общественной жизни изменяют это естественное или, лучше сказать, прирожденное отношение полов и дают обыкновенно перевес жене эму населению над мужским. Отсюда можно думать, что те страшные войны, которые опустошали Европу в момент вторжения в римские области варваров и которые с небольшими перерывами тянутся и до наших дней, что эти войны имели роковое значение для женщины. Они уменьшили число бракоспособных мужчин, но их гибельное влияние встретило себе противодействие во влиянии другого, более могущественного, фактора -- фактора экономического. В то время как человеческая кровь лилась во всех углах Европы и повсюду редело число мужчин, а число женщин возрастало, в это время экономическая жизнь развивалась в силу своей собственной логики, подкопала феодализм, уничтожила рабство раздвинула городские центры, расширила торговлю, создала и разрушила мануфактуру, а на ее развалинах воздвигла фабрику.
   Все отрасли промышленности, как бы оживленные паром, получили развитие, беспримерное в человеческой истории, спрос на труд увеличился пропорционально этому развитию; но он ее только увеличился, он стал разнообразнее; почти каждая сила, каждая способность человека имела шансы найти себе покупщиков. При таком экономическом состоянии общества численный перевес женщин над мужчинами, вместо того чтобы ухудшить общественное и семейное положение женщин, должен был, напротив, улучшить его или, по крайней мере, вызвать потребность к улучшению. На рынок, где спрашивают так много труда, женщина могла явиться конкурентом мужчин; эта конкуренция, конечно, понизила цену на человеческий труд вообще, но зато она открыла женщине мужские сферы деятельности. Женщины, не вышедшие замуж, шли на промышленный рынок, и, таким образом, численный перевес женщин, благодаря влиянию экономического фактора, перевел их на тот рынок, где они ценятся только как рабочая сила. В слове "работница" сглаживается различие полов. Как рабочая сила женщина получает ту же цену, какую имеет и мужчина. Но это еще не все. Когда часть женщин не находит себе выхода в браке, когда их рабочая сила получает самостоятельное значение, когда перед ними открывается возможность существовать не только в качестве жен, но и в качестве работниц, -- у них является потребность развивать в себе те способности, те свойства человеческой природы, о которых прежде им и думать было незачем.
   Все эти чисто априористические соображения находят себе полное подтверждение в фактах истории и статистики. Мы ограничимся здесь указанием лишь на некоторые из них.
   Опустошительные войны времен республики и первой империи, а также не менее войн губительно действовавшая на взрослое мужское население система так называемого "Вооруженного мира", с ее тягостными конскрипциями и громадными армиями, совершенно расстроили численное равновесие полов. Правда, оно было расстроено и прежде, но не в такой степени. Военное затишье, последовавшее за войнами Людовика XIV и Фридриха II, несколько пополнило комплект мужского населения; в начале же XIX века женское население превышало мужское: во Франции на 727 233 чел., в Англии на 355 555, что давало на 100 мужчин 105--108 женщин; в Австрии на то же число мужчин приходилось 125 женщин. Вообще же во всех государствах тогдашней Европы (относительно которых имеются сведения) число женщин значительно превышало число мужчин. К этому же времени, т. е. к первой четверти столетия, относится и начало движения в пользу женщин. Затем движение это получает особенно сильное развитие не во Франции, а в Англии и Германии. Между тем, экономические причины, вызвавшие женский вопрос в Англии и Германии, были налицо и во Франции. Но во Франции мужское население быстро стремилось уравновеситься с женским {Стремление это обусловливается, кажется, в значительной степени большим перевесом мужских рождений над женскими. Любопытные данные в этом отношении для сравнения Англии приводятся Моро де Жонесом. Приведем здесь только общий вывод: в Англии с 1801 по 1830 г. родилось девочек 4 836 788; мальчиков -- 5 050 678; разность -- 213 890: во Франции в тот же период -- девочек -- 13 730 814, мальчиков -- 14 620 830, разность 890 016; следовательно, на 100 девочек в Англии рождалось 104 мальчика, а во Франции 106; после 30-х годов перевес рождающихся мальчиков над девочками во Франции еще более увеличился (см. "Eléments de statistique р. 311).}, в Англии и отчасти в Германии такого уравновешения не только не происходило, но скорее замечалось обратное явление; в Англии, например, с 1851 по 1871 г. перевес женского населения над мужским увеличился на 70% (см. статью г. Шашкова "Хроника по женскому вопросу", "Дело", 1872 г., No 5). В начале нынешнего столетия во Франции, как мы видели, на 100 мужчин приходилось 105 женщин; к 30-ти годам перевес женского населения несколько увеличился, а с 1831 г. стал быстро понижаться, и в 60-х годах на 100 мужчин приходилось всего 100,3 женщины (Легуа). В то же время (1861 г.) в Англии на 100 мужчин приходилось 105,2 женщины, в Шотландии 111,5; в Вюртемберге 107,2; в Саксонии 104,3; в Швейцарии 103; в государствах, входивших в состав Германского таможенного союза, 102 (цифры взяты у Легуа и Кольба) и т. д.
   Напомним наконец читателям, что и эмансипационное движение женщин в Америке с особенною силою развилось после междоусобной войны Юга с Севером.
   Посмотрим же теперь, какое отношение существует у нас между обоими полами.
   По вычислениям Военно-статистического сборника (вып. IV, стр. 49), это отношение представляется в таком виде:
   

На сто мужчин приходится:

   В 50 губерниях Европейской России -- 102,5 женщины
   " Царстве Польском -- 106,8 "
   " Финляндии -- 105,4 "
   " Сибири -- 95,9 "
   
   При этом нужно заметить, что отношения эти весьма сильно изменяются в различных частях империи. Например, в губерниях Ярославской, Костромской, Вятской на 100 мужчин приходится от 111 до 118 женщин. В губерниях же Петербургской, Херсонской и Таврической -- от 80 до 90 женщин. Вообще относительно численности полов Россию {Губернии: Архангельская (107,4 женщины); Олонецкая (100,6); Вологодская (109,1); Вятская (111,7); Пермская (110,6); Нижегородская (108,5); Костромская (114,8); Ярославская (118,6); Тверская (108,8).} можно разделить на две резко противоположные части: северо-восточную и юго-западную. К первой принадлежат губернии, в которых на 100 мужчин приходится более 107 женщин: ко второй -- губернии, в которых на 100 мужчин приходятся менее 100 женщин {Сюда относятся губернии: Бессарабская (88,4); Хеосонская (91,4): Подольская (98,2); Киевская (99,6); Екатеринославская (98,2); Таврическая (88,9) и Астраханская (97,2).}. Перевес женского населения над мужским имеет место в 37 губерниях, в 10 же (Бессарабская, Херсонская, Подольская, Киевская, Екатеринославская, Таврическая, Херсонская, Московская, Минская и Петербургская) мужское население преобладает над женским; в 3 губерниях (Саратовская, Оренбургская, Харьковская) оба пола находятся почти в равновесии (на 100 мужчин приходится от 100,1 до 100,8 женщин). Военно-статистический сборник объясняет такое характеристическое различие южной и северной полос России тем обстоятельством, что в последней "господствуют многие промыслы и фабричные занятия, губящие мужчин более, чем женщин; в первой же заключаются губернии, развившиеся преимущественно на счет мужских переселенцев, которые и поныне продолжают приливать туда для различных работ в большей пропорции, тем женщины" (стр. 30). О влиянии городов на распределение полов будет говориться в следующей главе.
   По более новейшим исследованиям, обнародованным Центральным статистическим комитетом в 1871 г. (Статистический временник II, вып. I), отношение мужского народонаселения к женскфму представляется в таком виде:
   
   В губерниях Европейской России на 100 мужчин -- 102,4 женщины
   В Царств Польском -- 106,7 "
   В губерниях и областях Азиатской России -- 41,8 "
   Всего в России -- 101,2
   
   Среднее отношение женского населения к мужскому ниже, чем среднее отношение, существующее в Европе вообще. По мнению одного весьма авторитетного в этом случае писателя (Моро де Жонес), среднее отношение женского населения к мужскому для всей Европы равняется приблизительно 21 : 20, т. е. на 100 мужчин приходится 103 женщин ("Eléments de statistique"). Однако, по вычислению Лсгуа (La France et 1`Etranger, t. I, p. 655), в Дании, Италии, Бельгии и Франции на 100 мужчин приходится еще менее женщин, чем у нас: в Бельгии и Италии -- около 99,5, во Франции -- 100,5, в Дании -- 100,9.
   Посмотрим теперь, как распределяются полы по сословиям. Вычисления наши будут основаны на данных, собранных Центральным статистическим комитетом. Известно, что наше народонаселение во всех официальных статистических документах разделяется не по профессии (что было бы крайне необходимо), а по сословиям. В этом делении есть много искусственного, но за неимением другой классификации нам приходятся ограничиться
   только этой. Однако, рубрики, не имеющие почти никакого жизненно-практического значения, ироде, например, деления почетных граждан на потомственных почетных граждан и личных или деления дворян на потомственных и личных, мы все-таки соединим в одну рубрику, и при этом почетных граждан соединим с купцами.

0x01 graphic

   Вот иные сословия, иностранцы и лица, не приписанные ни к Одному и? вышеозначенных сословий:

0x01 graphic

   Городские сословия, т е. купцы и мещане, представляют следующие численные отношения полов.

0x01 graphic

   Таким образом, наибольший перевес женского населения над мужским представляет духовенство; за ним следуют мещане, за ними крестьяне и, наконец, дворяне; у купцов {Относительно купцов перевес мужского населения над женским может быть объяснен отчасти тем обстоятельством, что нередко мужчины, записываясь в гильдию, не берут гильдейского свидетельства для лиц женского пола. Впрочем, такой же перевес мужчин над женщинами существует в состоянии так называемых почетных граждан (потомственных и личных), взятом отдельно от купцов.} же, военных сословий и колонистов численность мужского пола перевешивает численность женского. Интересно было бы проследить, как влияет это распределение полов по сословиям на браки и смертность, но, к сожалению, мы не имеем для этого никаких данных. Ни браки, ни смертность ни рождаемость, распределенные по сословиям, никогда еще не приводились и не приводятся в известность статистическими комитетами. Это весьма прискорбный и весьма существенный пробел нашей статистики народонаселения. Нам приходится по необходимости ограничиться рассмотрением влияния численных отношений полов на браки и смертность не по сословиям, а вообще, безразлично для всего народонаселения России.
   Судя теоретически, можно бы было подумать, что обилие браков должно зависеть (в известной, конечно, степени) от большого перевеса женского населения над мужским; что чем больше в данной местности женщин, тем больше будет заключаться и браков. Однако, факты не только не оправдывают такого априористического рассуждения, но прямо его опровергают. Стоит только сравнить приведенные выше данные о численном отношении полов в различных местностях России с данными об относительном числе браков в тех же местностях, чтобы вполне в этом убедиться. Мы видели, что относительно численного распределения полов Россия разделяется на две резко очерченные полосы: северо-восточную и юго-западную. В первой женское народонаселение имеет решительным, далеко отклоняющийся от среднего уровня перевес над мужским; во второй, наоборот, мужское население преобладает над женским. Среднее относительное число браков, приходящихся на каждую из 9 губерний северной полосы, равняется 0,90 на 100 жителей, т. е. 1 брак приходится на 111 жителей; в губерниях юго-западной полосы 1 брак приходится на 99 жителей. Затем самый крупным итог вообще браков падает на губернии Волынскую, Воронежскую, З. В. Донского, Курскую, Оренбургскую, Орловскую. Пензенскую, Полтавскую, Самарскую, Рязанскую, Тамбовскую, Тульскую, Черниговскую и Харьковскую; во всех этих 14 губерниях 1 брак приходится менее чем на 100 жителей (средним числом 1 брак на 90,9 жителя), и именно в них-то численное отношение женщин к мужчинам всего ближе подходит к среднему отношению, вычисленному для всей России, именно к 102 женщинам на 100 мужчин. В 5 из названных губерний оно равняется 101 женщине на 100 мужчин, в двух (Харьковской и Оренбургской) число женщин почти равно числу мужчин (100,5 : 100); в четырех число женщин относится к числу мужчин, как 103 : 100, и только в трех -- число первых относится к числу последних, как 104 : 100.
   Таким образом, из всех этих сравнений можно вывести следующее лак мочение: число браков всего обильнее в тех именно местностях, где женское население по численности своей или менее мужского населения, или равно ему, или если и превосходит его, то на самый незначительный процент (1--2%); напротив, в тех местностях, где число женщин значительно превышает (свыше 4%) число мужчин, число браков спускается до своего minimum'а. Это общее заключение может быть подтверждено еще и следующими фактами. В России, как мы видели, коэфициент браков значите мню превышает коэфициент браков во всей Европе, зато у нас и численный перевес женщин над мужчинами гораздо ниже перевеса женского пола над мужским в большинстве западноевропейских государств. В России средним числом на 104 мальчика родится 100 девочек {За пятилетие, с 1859 по 1864 г., приходилось, средним числом, на 100 девочек 103 мальчика; в 1867 г.-- 104; с 1868 по 1370 г.-- 104 и т. д.}, между тем, смертность в женском поле весьма мало рознится от смертности в мужском; так, в начале 60-х годов (60--64) на 1 544 236 (среднее годовое число) родившихся мальчиков умерло 1 093 607; разность -- 440 629; на 1 478 511 родившихся девочек умерло 1 066 576; разность -- 411 935; следовательно, в то время как разность между родившимися мальчиками к девочками равнялась 65 725. разность между умершими мальчиками и девочками не превышала 27 031.
   То же явление повторилось и в конце 60-х годов (с 1868 по 1871 г.): разность между родившимися мальчиками и девочками равнялась 70 097; между умершими -- 46 069. Из 1 тыс. родившихся рождалось в это трехлетие 511 мальчиков и 489 девочек (беру круглые числа); из 1 тыс. же умерших: первых приходилось 509, вторых 491. Вследствие этого у час перевес бракоспособных мужчин (принимая за бракоспособных мужчин -- мужчин в возрасте от 20 до 60 лет) над бракоспособными женщинами (считая за бракоспособных женщин -- женщин, имеющих еше по своим летам шансы на замужество, т. е. от 16 до 40- летнего возраста) может быть выражен отношением 10:7, т. е. на 100 бракоспособных мужчин приходится всего 70 бракоспособных женщин {Вычисление сделано мною на основании подробных сведении о православном народонаселении за 1867 г., обнародованных в прошлом году (1872) Центральным статистическим комитетом, и расчетов г. Буняковского о возрастном распределении нашего народонаселения.}.
   Другое подтверждение нашего заключения мы можем видеть также в следующем факте. Из всех вероисповеданий обильнее всего браками магометане. В то время как в России, вообще, 1 брак приходится на 100 жителей, у магометан 1 брак приходится на 92 жителей, зато в России, вообще, на 100 мужчин приходится 102 женщины; у магометан на то же число мужчин приходится только 90 женщин.
   Таким образом, закон спроса и предложения проявляется здесь во всей своей силе; чем больше мужчин сравнительно с женщинами, тем выше спрос на последних и тем энергичнее они привлекаются к брачной жизни. Наоборот, чем меньше мужчин, тем ниже брачный спрос на женщин и тем большее количество их отбрасывается на рынок промышленного труда.
   Усиленный спрос на бракосочетания, с одной стороны, а с другой -- слишком ранние браки должны иметь своими последствиями увеличение числа вдовцов и вдовиц. И действительно, статистические данные подтверждают эти предположения. По сведениям, обнародованным Центральным статистическим комитетом в прошлом (1872) г., в 1867 г. на 100 браков приходилось у нас:
   
   Браков холостых с девицами -- 75,8
   " " со вдовами -- 4,5
   " вдовых с девицами -- 10,2
   " холостых со вдовами -- 9,5
   
   Следовательно, на 100 брачущихся мужчин оказывается около 20 вдовцов (т. е. 25%), на 100 брачущихся женщин приходится около 14 вдов, или более 16%. Легуа произвел подобные же вычисления для Франции, и вот выводы, к которым он пришел; на 100 брачущихся мужчин приходится 67,02 холостых, 12,98 вдовцов, на 100 брачущихся женщин -- 92,67 девицы и 7,33 вдовицы; следовательно, процент вдовцов во Франции равняется лишь 14,9, а вдов -- 7,9. Таким образом у нас число вдов более чем в два раза и число вдовцов почти в два раза превышает сравнительно число вдовцов во Франции. На 100 браков у нас оказывается вдовьих браков (т. е. где одна из сторон или обе стороны вдовые) 24,6, во Франции -- 18,2.
   Таково влияние численного отношения полов на браки; что же касается до его влияния на смертность, то в России оно весьма ничтожно. Мы уже видели, что смертность между женщинами у нас почти так же велика, как и между мужчинами. Из 26 мужчин умирает 1, -- 1 умершая женщина приходится на 27 женщин; 1 мужчина умирает из 53 жителей обоего пола, -- 1 женщина из 54 (цифры эти относятся к четырехлетию с 1867 по 1870 г.). Наибольшая разность в смертности мужчин и женщин падает на годы: от 0 до 20 лет и от 55 до 90 лет. До 5-летнего возраста мальчиков доживает 59%, девочек 61%. К 20-летнему возрасту остается из 1 тыс. родившихся мужчин 519; из 1 тыс. родившихся женщин 540. Следовательно, от 0 до 20-летнего возраста процент умирающих мужчин -- 48,1, процент умирающих женщин 46. Благодаря этому обстоятельству, в этот возраст (т. е. от 0 до 20 лет) на 10 тыс. населения приходится, по вычислениям Буняковского, 4 816 мужчин и 4 767 женщин, что дает разность в пользу мужчин -- 94. С 20 до 55-летнего возраста смертность у обоих полов почти одинакова, в чем можно убедиться из следующей таблицы:

0x01 graphic

   С 50 до 90 лет средняя цифра возрастных процентов смертности будет для мужчин 32,5, для женщин только 30,4.
   Таким образом, отсюда мы видим, что смертность между женщинами сравнительно с смертностью между мужчинами почти одинакова у обоих полов в возрасте от 20 до 30 лет, а в возрастах от 30 до 35, от 35 до 40, от 40 до 45, от 40 до 55 лет коэфициент смертности у женщин выше, чем у мужчин. Вследствие того в возрасте от 19 до 51 года в нашем населении замечается почти такой же резкий перевес сверстников-мужчин над сверстниками-женщинами, какой имеет место в возрасте от 0 до 15 лет. От 0 да 1 5 лет разность между числом мужчин- сверстников и числом женщин-сверстников = 98, т. е. на 10 тыс. населения приходится от 0 до 15 лет мужчин 3 636, женщин 3 538, или на 100 мужчин 97 женщин. С 14 до 18 лет число женщин берет перевес над мужчинами: в этом возрасте на 10 тыс. населения оказывается 829 мужчин и 833 женщины, что дает на 100 мужчин 100,4 женщины; в возрасте от 18 до 19 лет число женщин и число мужчин равны; с 19 до 51 года на 10 тыс. населения приходится 3 980 мужчин и 3 804 женщины" что дает разность в пользу мужчин в 176, или на 100 мужчин 95 женщин; начиная с 51 года число женщин снова берет перевес над числом мужчин, и с 51 до 90 и более лет на 100 мужчин приходится 120 женщин. Это возрастное распределение полой, с одной стороны, снова подтверждает высказанную выше мысль о влиянии численного отношения полов на браки, а с другой -- определяет характер его влияния на коэфициент смертности. Мы видим, что коэфициент женской смертности особенно высок, сравнительно с коэфициентом мужской смертности, в так называемые рабочие года человеческой жизни (с 20 до 55 лет); следовательно, чем больше будет женщин от 20 до 55 лет, тем выше должен быть за этот возраст и общий коэфициент смертности для всего народонаселения. Во всех остальных возрастах (за исключением, впрочем, возрастов от 85 до 90 и 90 до 95 лет) женнщины умирают реже, чем мужчины, потому обилие женщин от 0 до 20 и от 55 до 85 лет не может иметь дурного влияния на общий коэфициент смертности.
   Есть много и других в высокой степени интересных вопросов, связывающихся с вопросом о численном отношении мужчин и женщин, например, вопрос о состоянии здоровья народонаселения, о преобладании той или другой Щормы болезней, о заработной плате и т. п., но наша статистика не представляет достаточно данных для подобных исследований, и потому мы не будем их здесь касаться. Впрочем, в другом месте, когда мы будем говорить о наклонности нашего народонаселения к пьянству и к преступлениям, мы еще раз вернемся к численному отношению полов, теперь же перейдем к другому, не менее важному вопросу в статистике народонаселения, к вопросу о распределении жителей по возрастам.
   Важность этого вопроса трудно даже преувеличить: последствия возрастного распределения народонаселения, подобно последствиям полового распределения, отражаются сильно и в экономических и в нравственных сферах общественной жизни. От того или другого возрастного распределения будет зависеть не только взаимное отношение существующих в обществе рабочих сил к нерабочим, но также и отношение сил прогрессивных к силам регрессивным. Поразительное подтверждение этой мысли мы находим в сравнительных данных возрастного распределения европейского и североамериканского народонаселения. В 9 государствах {Вычисление сделано на основании таблицы, приведенной у Блока ("L'Europe politique et sociale", p. 44) 9 упомянутых в тексте государств: Франция, Бельгия, Голландия, Дания, Швеция, Ирландия, Великобритания, Норвегия и Пруссия.} Западной Европы (относительно других у нас нет данных) на 10 тыс. жителей приходится средним числом в возрасте от 20 до 30 лет 1 727 чел., от 60 до 100 лет 797; разность равняется 930 чел., т. е. на каждого старца в Европе приходится 2,16 юноши. В Америке на 10 тыс. населения считается юношей (от 20 до 30 лет) 1 836, старцев (свыше 60 лет) 420, т. е. на каждого старца приходится 4,4 юноши. При благоприятном отношении юности к старости может ли Америка не прогрессировать?
   Точно так же преобладание возраста от 30 до 40 и 30 лет -- того возраста, когда человеческий ум достигает наибольшей зрелости и наивысшей производительности (что подтверждается статистическими данными, приведенными Кэтле в его "Sur l'homme etc. "Physique sociale"), над старческим возрастом (свыше 60 лет) должно обеспечить обществу и большую сумму умственных сил. высший интеллектуальный прогресс. В Англии и Пруссии на 10 тыс. жителей приходится 1 327 чел. в возрасте от 30 до 40 лет, в Дании и Норвегии -- 1 377, в то же число жителей в первых двух странах считается 668 чел. свыше 60 лет; в двух последних -- 867; следовательно, в то время как в Англии и Пруссии на 1 старца приходится почти 2 умственно-зрелых человека (1,98), в Дании и Норвегии -- всего 1,5.
   Экономическое значение возрастного распределения еще очевиднее. "Дети, -- говорит по этому поводу знаменитый Брока, -- эта радость семьи и надежда нации, -- с точки зрения общественной экономии, бремя для народа: они потребляют, ничего не производя. Они живут в долг; этот долг они, конечно, уплатят впоследствии, если только останутся живы; но если они умрут раньше, чем успеют расквитаться с ним, то общество теряет даром весь потраченный на них капитал" {Выписка сделана по цитате Ле Фора (см. его ст. "Du mouvement de la population en France"; "Revue des deux Mondes", 1867 за май).}. То же можно сказать и о стариках, неспособных к работе: не производя ничего или производя очень мало, они являются с чисто экономической точки зрения общественными паразитами. Потому возраст от 0 до 15 лет и от 60 до 100 -- самый убыточный возраст для нации. Это в особенности справедливо относительно России; хотя в России средняя вероятная жизнь стариков в 60, 70 и 80 лет не превышает среднюю вероятную жизнь их сверстников в Англии, Франции, Бельгии и других государствах Западной Европы; зато средняя вероятная жизнь детей от 0 до 15 лет несравненно короче, чем на Западе. Таким образом, наши старики имеют столько же шансов умереть, сколько и старики Западной Европы, а дети -- гораздо меньше шансов жить, чем дети западноевропейцев. Для большей наглядности я позволю себе привести следующую таблицу, составленную мною для европейских государств, по данным Блока, а для России, по вычислениям г. Буняковского:

0x01 graphic

   Известно, что нигде так не велика смертность между детьми, как в России. По вычислениям Легуа ("La France et l'Etranger". t. II, 1870, p. 482), из 1 тыс. родившихся до 1 года доживают:

0x01 graphic

   В России же, по вычислению г. Буняковского. до 2-го года доживают из 1 тыс. только 735 (по Легуа, только 603, но его цифра ошибочна; 397 чел. из 1 тыс. родившихся умирает не в течение первого года, а в первые четыре года). Та же усиленная смертность детей продолжается у нас и в первые пять лет после рождения. Из 1 тыс. родившихся у нас умирает в первые четыре года 407, так что до 5 лет доживают только 593; между тем в Англии, по вычислению Фарра, до 5 лет доживают 742; в Бельгии, по вычислению Кэтле, 730; во Франции, по вычислению Демонферона. 707 (а по вычислению Легуа, 669); в Швеции, по вычислению Варинтина, 647 (а по Легуа, 626); в Норвегии, по вычислению Легуа, 687; в Данин, по вычислению того же статистика, 625.
   Еще рельефнее обнаруживается этот факт из тех данных, которые обнародованы в прошедшем (1872) году Центральным статистическим комитетом. Из них оказывается, что в 1867 г. из 100 умерших до 1 года умирает 33,6 чел.: до 5 лет -- 21 чел.; следовательно, в первые 5 лет умирают 54,6 чел." т. е. на первый 5 лет приходится умирающих более, чем на все последующие возрасты человеческой жизни.
   Если мы теперь возьмем за среднюю цифру ежегодных рождений в Европейской России 3 млн. {Эта цифра несколько ниже действительной. По вычислению "Военного статистического сборника", за 5 лет (с 1859 по 1864 г.) ежегодно рождалось средним числом 3 022 746. В 1867 г. цифра рождений, по вычислению Центрального статистического комитета равнялась 3 101 810. По "Русскому календарю", с 1868 по 1870 г. она равнялась 3 151 825. Для простоты вычислений мы взяли и тексте круглую цифру в 3 млн.} и если далее предположим, согласно вычислениям г. Буняковского, что из 100 чел. до 1 года умирает средним числом 26 чел.; до 2 лет -- 32 чел.; до 3 лет -- 36 чел.; до 4 лет -- 38 чел.; до 5 лет -- 40 чел., то окажется, что из общего среднего числа ежегодно рождающихся мы теряем;
   
   В 1 год -- 780 000 чел.
   " 2 года -- 184 000 "
   " 3 " -- 120 000 "
   " 4 " -- 60 000 "
   " 5 " -- 60 000 "
   Всего за 5 лет -- 1 200 000 "
   
   Эти 1 200 тыс. рождений, составляют ничем не вознаградимую потерю для общества; суммы, потраченные на содержанке этого миллиона детей,-- детей, родившихся как будто только для того, чтобы ввести родителей в расход на крестины и похороны, навсегда останутся безвозвратно потерянными. Если мы предположим, что содержание каждого ребенка, начиная с 1/2 года и до 3 лет, обходится около 3 коп. в день, что на его похороны и крестины тратится по 1 рублю, что лечение обходится, ну хоть, в 20--30 коп., то цифра этой потери, переведенной на деньги, дойдет почти до 17 млн. руб. Таким образом, ежегодно более миллиона родителей обкладываются 17-миллионным налогом в пользу смерти. Умри их дети в утробе матери, общество сберегало бы ежегодно, по крайней мере, около 6 десятков миллионов рублей. Потому высокий коэфициент наших рождений, при еще более высоком коэфициенте детской смертности, представляет скорее печальное, чем утешительное, явление; если бы у нас рождалось не 3, а 2 млн., то наша денежная потеря уменьшилась бы почти на 17 млн.
   С 5-летнего возраста смертность начинает уменьшаться, но все-таки до 1 5 лет -- тех лет, когда на ребенка можно смотреть, как на производительную силу (я, разумеется, говорю о детях большинства, а не меньшинства).-- из 100 родившихся умирает еще 5 чел. Таким образом, из общего числа ежегодно рождающихся до рабочего возраста доживают только 1 650 тыс. детей, , т. е. немножко больше половины. В следующее десятилетие, с 15 до 25 лет, смертность уменьшается до 4 чел. на 100 родившихся; затем она снова поднимается до 5 чел. в возрасте от 25 до 35 лет, в возрасте от 35 до 45 лет доходит до 7 чел. на 100; от 45 до 55 лет до 8 чел.; от 55 до 65 лет до 9 и от 65 до 75 лет -- до 11 чел.; с 75 лет коэфициент смертности снова начинает понижаться. На возвышение коэфициента смертности в рабочий возраст (от 25 до 50 л.) особенно сильное влияние оказывает, как мы видели, увеличение женской смертности. Рабочий возраст обходится женщине дороже, чем мужчине; в то время как из 1 тыс. родившихся мужчин в этом возрасте умирает 162, на то же число родившихся женщин умирает 172. Эту разность нужно отнести не столько насчет материнских обязанностей женщины, сколько на счет тяжелых физических работ, от которых у крестьян она редко освобождается и во время беременности. Предположение это основано на следующих данных: по сведениям Центрального статистического комитета ("Статистический временник", вып. VIII, 1872, стр. 451), в 1867 г. на 100 умерших приходилось в возрасте от 25 до 50 лет женщин -- 17; мужчин -- 16 (беру круглые цифры), между тем, в больших городах умирало в том же возрасте на 100 умерших 31 мужчина и только 15 (14,8) женщин, а в уездах и селах -- 14 мужчин и 17 женщин.
   Посмотрим теперь, как влияет эта возрастная смертность на возрастный состав нашего населения. Ле Фор ("Du mouvement de la population en France"), группируя народонаселение на три возраста: младенческий (от 0 до 20 лет), возмужалый (от 20 до 60 лет) и старческий (свыше 60 лет), определяет в следующих цифрах возрастным состав населения Франции, Бельгии, Голландии, Англии и Пруссии.
   На 10 тыс. жителей приходится:

0x01 graphic

   А в России, по вычислениям г. Буняковского, на то же число жителей приходится: от 0 до 20 лет -- 4 814; от 20 до 60 лет -- 4 594 чел. и свыше 60 лет -- 592.
   Следовательно, у нас детский и старческий возрасты являются преобладающими: на каждые 100 чел. населения детей и старцев приходится: во Франции 46,2; в Бельгии и Голландии 50,2; в Англии и Пруссии 52,9; в России же 54,06. Правда, процент старцев у нас, сравнительно с другими государствами, весьма незначителен, -- в одной только Америке он еще ниже {Вот сравнительная таблица числа старцев (т. е. лиц, имеющих свыше 60 лет), рассчитанная на 10 тыс. народонаселения:
   Северная Америка -- 420
   Россия -- 599
   Пруссия -- 602 (это по Блоку, а по Ле Фору -- 577)
   Ирландия -- 647
   Англия -- 734
   Голландия -- 770
   Швеция -- 782
   Дания -- 638
   Бельгия -- 895
   Норвегия -- 897
   Франция -- 1 015
   }, -- но зато процент детей выше, чем во всех государствах Западной Европы (относительно которых у нас имеются сведения), за исключением одной Германии. В Ирландии, как и в России, на 100 чел. населения более 48 лиц от 0 до 20 лет; во Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Швеции, Норвегии, Англии и Пруссии на то же число жителей приходится только 41,8 от 0 до 20 лет. Потому в России, несмотря на незначительное число стариков, возмужалый возраст представляет менее благоприятное отношение к населению вообще, чем на Западе; в то время как в 8 поименованных выше государствах на 100 жителей приходится более 48 (48,4) жит. в возрасте от 20 до 60 л., в России -- всего только 43 чел. Особенно поразительный контраст представляют в этом случае Франция и Россия. Во Франции, как известно, коэфициент рождений, наиболее уклоняется вниз от среднего общеевропейского коэфициента; в России, наоборот, он отклоняется наиболее вверх. Годичное число рождении у нас достигает своего maximum'а, во Франции своего minimum'а. На 100 жителей во Франции приходится 2,6 рождений (Ле Фор), в России -- 4,3 рождения (Буняковский). И, несмотря, однако, на это сравнительно ничтожное число рождений, в первой стране на 100 жителей приходится возмужалых рабочих (от 20 до 60 лет) 53,7 чел. во второй -- только 45,0 чел.
   Следовательно, 30 млн. народонаселения дают во Франции более 16 млн. рабочих, а в России то же народонаселение, при двойном числе рождений, дает только 13 782 тыс. рабочих.
   Легко вычислить (приблизительно, конечно), как велик должен быть тот экономический ущерб, который мы ежегодно несем благодаря этому, крайне неблагоприятному, сравнительно с Западней Европой, возрастному распределению нашего населения.
   По последним сведениям (с 1867 по 1870 г.), народонаселение России (как Европейской, так и Азиатской) доходит до 81 млн.; если бы у вас процент возмужалых рабочих стоял на тон же высоте, как во Франции или, по крайней мере, как в Европе, вообще, в таком случае число лиц, годных для работы (как мужчин, так и женщин), равнялось бы 43% млн. или 39 млн. чел. Но при том уровне, на котором он у нас стоит в действительности, число это почти не превышает 37 млн.; следовательно, при французском возрастном распределении населения у нас было бы шестью, а при обще европейском двумя млн. более рабочих, чем мы имеем их в настоящее время. Полагая, по крайне низкой опенке, что каждый рабочий производит ежегодно ценностей на 70 руб. (по Бушену, средняя ежегодная производительность России равняется почти 2 1/-2 млрд, рублей), мы, при 6 млн. лишних рабочих, производили бы на 420 млн., а при 2 млн. иа 140 млн. руб. более, чем производим теперь. Эти-то 420 или, по крайней мере, 140 млн. мы и теряем ежегодно благодаря нашему возрастному распределению.
   Но не одна только национальная производительность страдает от такого распределения: от него прежде всего страдают сами рабочие (т. е. рабочие по летам, а не по профессии), -- им приходится отбывать подати и повинности за слишком большое число нерабочих лиц.
   К сожалению, у нас не имеется точных данных для определения тех видоизменений, которым подвергается этот средний возрастной состав народонаселения в различных частях империи. В 1871 г. Центральный статистический комитет обнародовал, правда, некоторые сведения о возрастном составе населения по губерниям ("Статистический временник", II, в. I), но сведения эти, по признанию самого комитета, крайне отрывочны, недостоверны и притом же касаются лишь 4 губерний: Ярославской, Нижегородской, Киевской и Курляндской. Во всех этих губерниях возрастное распределение жителей гораздо благоприятнее, чем в остальной России, и значительно отклоняется от средних чисел г. Буняковского; так, в Ярославской губ. от 0 до 20 лет на 100 жителей приходится 36,9, а от 20 до 60 лет -- 31,3; в Нижегородской -- от 0 до 20 -- 42, а от 20 до 60 -- 31,2; к Киевской -- от 0 до 20 -- 48,5, а от 20 до 60 -- 47,5. Читатель видит, что средняя общерусская норма возрастного распределения сохраняется еще отчасти в Киевской губернии, но в губерниях Ярославской и Нижегородской она совершенно видоизменяется. Для Ярославской губернии мы находим отчасти оправдание этой аномалии в том, что там средний коэфициент детской смертности ниже среднего коэфициента детской смертности для всей России. На 1 тыс. смертных случаев в России вообще приходится 634 умерших в возрасте от 0 до 20 лет, а в Ярославской -- только 532. Но в Нижегородской губернии детей умирает не меньше, если не больше, чем во всей России (на 1 тыс. смертных случаев от 0 до 20 лет умирает 656 чел.). Поэтому там перевес возмужалого населения над детским нужно приписать влиянию каких-нибудь чисто местных, случайных причин, а быть может, и неверности статистических вычислений.
   Более точные сведения имеются о Царстве Польском и Великом княжестве Финляндском. В обоих этих областях возрастное распределение жителей решительно благоприятнее, чем в остальной России. В Царстве Польском на 100 жителей приходится в возрасте от 0 до 20 лет -- 41,2 чел.; затем свыше - 20 лет -- 58,8; в Финляндии на 100 жителей приходится: моложе 15 лет -- 35 чел., от 1 5 до 40 лет -- 40 чел. и от 40 до 60 лет -- 18 чел.
   Рассмотрим теперь некоторые частности возрастных отношений; до сих пор мы делили для удобства сравнения все народонаселение на три возраста, но такое деление слишком обще: оно дает понятие лишь об отношении рабочих сил к нерабочим. А, между тем, как мы сказали выше, возрастное распределение интересно не только с этой чисто экономической точки зрения; от него до известной степени зависит направление общественной и умственной жизни нации. Возраст от 1 8 до 30 лет можно принять за тот возраст, когда человек наиболее стремится к активности, когда, недостаточно еще умудренный опытом, он обнаруживает наибольшую смелость в своих стремлениях, наибольшую неустрашимость в своих действиях. Период жизни от 28 до 40 лет отличается, как известно, наивысшею умственною зрелостью, и потому в эти годы является та осторожная обдуманность, которая, под влиянием "уроков жизни", так легко вырождается в вялость и трусливую нерешительность. Жизненные цели определяются; во внутреннюю и внешнюю деятельность вносится больший порядок, она утрачивает свою прежнюю порывистость, она становится практичнее, а потому и менее расходится с действительностью по своим стремлениям и идеалам. Но ум, продолжая развиваться, усиленно работая, не позволяет человеку слишком сузить свой кругозор, слишком измельчить свои интересы. После 40 лет стремление к покою начинает преобладать над стремлением к деятельности. Посмотрим же, в каком взаимном отношении находятся эти возрасты у нас. Возьмем мужское народонаселение Европейской России и разделим его на 5 возрастов; детский -- от 0 до 18 лет; юношеский -- от 18 до 28 л.; возмужалый -- от 28 до 40 лет; зрелый -- от 40 до 55 лет и- престарелый -- свыше 55 лет. Из таблиц г. Буняковского следует, что на 100 тыс. мужчин в России приходится:
   
   От 0 до 18 лет 4 464 или 44,6%
   " 18 " 28 " 1 806 " 18%
   " 28 " 40 " 1 640 " 16,4%
   " 40 " 55 " 1 273 " 12,7%
   свыше 55 " 817 " 8,1%
   
   Мужское народонаселение Европейской России равняется почти 32 млн.; за вычетом детей у нас остается 18 728 тыс. чел. Следовательно, число наших юношей можно определить в 5 760 тыс. чел.; людей от 28 до 40 лет -- 3 248 тыс. чел., от 40 до 33 лет -- 4 064 тыс. чел.; свыше 33 лет -- 3 656 тыс. человек. Таким образом, у нас на 1 чел. в возрасте свыше 40 лет приходится 1,4 чел. в возрасте от 18 до 40 лет, а на 1 чел. и возрасте от 18 до 28 лет приходится 1,3 чел. в возрасте свыше 40 лет и 0,91 чел. в возрасте от 28 до 40 лет, вообще же на каждого юношу приходится 2,2 чел. в возрасте свыше 28 лет. На Западе почти в таком же отношении к взрослому населению (т. е. к населению свыше 30 лет) стоят липа в возрасте от 20 до 30 лет; так, в Бельгии. Дании, Швеции и Норвегии на 1 лицо в этом возрасте приходится от 2,5 до 2,2 взрослых. Во Франции и Голландии -- почти 3 взрослых для юношей, а в Англии -- 2,1, в Пруссии -- 2,09. Средним числом в Европе можно положить на 1 чел. от 20 до 30 лет 2,4 чел. свыше 30 лет. В Америке же на 1 юношу (от 20 до 30 лет) приходится только 1,7 взрослых (т. е. свыше 30 лет). В России -- 1,6 взрослых.
   Следовательно, с этой стороны возрастное распределение нашего населения отличается от западноевропейского более благоприятным отношением юношей от 20 до 30 лет к населению свыше 30 лет. Кроме того, на Западе перевес юношей, т. е. лиц от 20 до 30 лет, над лицами от 30 до 40 лет менее значителен, чем у нас. У нас на 100 чел. населения в возрасте от 20 до 30 лет считается 22, а в возрасте от 30 до 40 лет считается 15,4; следовательно, перевес первых над вторыми -- 6,6; в Северной Америке он -- 6,3. Но в Европе он гораздо меньше, а именно в Англии 4,5; в Пруссии -- 3,8; в Швеции -- 4,2; в Дании -- 5,1; в Норвегии -- 3,9; в Голландии -- 4; в Бельгии -- 3,1; а во Франции всего -- 1.6.
   По всей вероятности, возрастной состав нашего населения в городах, особенно больших, значительно разнится от приведенных здесь средних цифр. "Но у нас нет данных для определения этой разницы. Точные сведения о возрастном составе населения имеются только относительно одного Петербурга. В Петербурге возраст от 20 до 40 лет является преобладающим возрастом населения. На 100 жителей от 20 до 30 лет приходится 29,2 чел.; от 30 до 40 лет -- 19,2; от 40 до 60 лет -- 17,9, а от 60 до 100 лет -- 6. Следовательно, характеристические особенности петербургского возрастного распределения выражаются: 1) в весьма ничтожном проценте детей (от 0--20 лет), не превышающем 27,7 (что объясняется, конечно, с одной стороны, обилием пришлого рабочего населения, а с другой, как увидим ниже, меньшею плодовитостью браков); 2) в чрезвычайном перевесе юношеского народонаселения над народонаселением в возрасте от 30 до 40 лет (этот перевес = 10) и 3) в чрезвычайно вообще благоприятном отношении юношей к остальному населению: во всей России на 100 жителей приходится 22 юноши (от 20 до 30 лет), в Петербурге 29,4; на 1 юношу в Петербурге 1,4 чел. старше 30 лет, а во всей России 1,6 {Возрастной состав народонаселения должен оказывать несомненное влитие на "уголовную статистику" страны, но об этом влиянии мы будем еще говорить ниже, и потому здесь нет надобности касаться этого предмета.}.
   Рассмотрев главные факторы "движения народонаселения" всей России вообще, перейдем теперь к анализу тех видоизменяющих влияний, которые оказывают на эти факторы различные местные условия: городская и сельская жизнь, промышленные и земледельческие занятия, земельные отношения и т. д.
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Влияние местных условий на колебание средних коэфициентов рождаемости, плодовитости и смертности. Условия географические, климатические и социальные. Влияние географического положения и состава почвы на смертность и рождаемость. Влияние климата. Влияние времени года.

   В предшествующих главах мы определили в общих чертах средние для всей Европейской России коэфициенты главнейших факторов движения народонаселения -- смертности, рождаемости и плодовитости. Очевидно, что эти средние определения имеют чисто абстрактный, отвлеченный характер; своеобразные индивидуальные особенности единиц совершенно сгладились и стушевались в общем итоге. Чтобы придать этому итогу более конкретное значение, нужно снова разложить его на составные части. Сравнивая эти отдельные части или эти частные итоги с общим итогом, мы увидим, каким образом последний видоизменяется под влиянием индивидуальных условий той или другой местности. Изучая колебание средних коэфициентов под влиянием местных условий, мы достигаем двух весьма важных результатов: во-первых, получаем средние итоги, более соответствующие реальной действительности; во-вторых, нам уясняется относительное значение всех тех влияний, от которых зависит прогресс или регресс в движении народонаселения. Последнее особенно важно: только зная, какие именно из факторов нашей жизни всего более или всего менее влияют на нашу смертность, плодовитость и рождаемость, мы откроем себе возможность разумно регулировать движение народонаселения или, по крайней мере, выяснить теоретически целесообразнейшие средства для такого регулирования. Разумеется, мы не станем пытаться определить все или хоть большую часть этих местных факторов. Подобная попытка, хотя и могла бы при удаче повести к математически-точному решению занимающего нас вопроса, совершенно немыслима не только для русской статистики, но и для статистики вообще. Статистика имеет дело лишь с явлениями, более или менее постоянными или правильно повторяющимися и при этом допускающими числительную меру. Но само собою понятно, что есть мною таких фактов в нашей общественной и
   частной жизни, которые совершенно не могут удовлетворить этим требованиям; статистика не имеет никаких средств оценить влияние каждого из этих фактов в отдельности; оно для нее неуловимо; судить о нем ей приходится лишь по общему результату целой суммы подобных же, непосредственному изучению статистики недоступных влияний. Такое суждение всегда будет только приблизительным и нередко весьма проблематичным. По необходимости, статистика должна ограничиться только некоторою группою условий, некоторою категориею отношений, регулирующих нашу общественную и частную жизнь. Пределы этой группы, этой категории, могут более или менее раздвигаться, более или менее сжиматься, смотря по степени совершенства статистики в той или другой стране, но они никогда не могут исчезнуть совершенно. Это обстоятельство никогда не следует терять из виду; в противном случае легко впасть в неосновательные иллюзии насчет универсальной приложимости статистического метода, подобные иллюзии имеют обыкновенно своим практическим последствием то, что статистике предъявляются требования, очень мало соответствующие ее скромным средствам и ее ограниченному кругозору. Выше мы имели случай говорить о совершенной неуместности этих требовании. Но если они неуместны -- вообще, то они в особенности неуместны по отношению к русской статистике. Читатель ни на минуту не должен этого забывать. Круг явлений, группа влияний, доступных изучению нашей отечественной статистики, до крайности сужены; даже такие факторы, которые всегда могут и в более цивилизованых государствах давно уже подвергнуты точному статистическому анализу, у нас или совсем еще не исследованы, или исследованы только в слишком общих и, так сказать, отвлеченных формах. Потому и нам придется при определении влияния местных условий на средние, общие коэфициенты движения народонаселения придерживаться более общего и отвлеченного, а не частного и конкретного; т. е. нам придется каждый частный фактор, влияющим на нашу среднюю смертность, плодовитость и рождаемость, рассматривать не в отдельности, а в массе более или менее однородных факторов. Иными словами, нам придется в большинстве случаев относиться к фактам, вполне допускающим самое строгое статистическое взвешивание и исчисление, как мы бы отнеслись к фактам, недоступным ни для каких непосредственных статистических упражнений.
   Прежде всего разделяя общую совокупность местных условий на две большие группы: на группу так называемых естественных условии и группу условий общественных. Данные нашей статистики дозволят нам рассмотреть влияние каждой из этих групп лишь в самых общих чертах; мы должны заранее отказаться от мысли определить сколько-нибудь точным образом ту долю участия, которую принимают отдельные составные факторы обеих групп в конечном результате их совокупной деятельности. Мы будем в состоянии оценить относительное значение влияния целой группы, но не ее частных единиц. При современном состоянии нашей официальной статистики последнее совершенно немыслимо. Сделав эту оговорку, мы можем прямо обратиться и к самым исследованиям. Начнем с условий естественных, -- условий почвы, географического положения, климата и т. п.
   Читатель, конечно, знает, что эти условия сравнительно с громадным пространством России не слишком разнообразны; но, говоря вообще и безотносительно, она представляет собою множество контрастов, настолько резких, что постоянные жители одной полосы не всегда могут акклиматизироваться в другой. Правда, контрасты эти соединяются между собою последовательным рядом едва заметных переходных ступеней, тем не менее они сообщают различным местностям России довольно своеобразный характер, который, повидимому, нельзя игнорировать при исследовании вопроса о движении нашего народонаселения. В самом деле, если почва, климат и т. п. оказывают какое-нибудь заметное влияние на рождаемость, смертность и плодовитость, то, разумеется, сила и степень этого влияния всего рельефнее должны обнаружиться при сравнении местностей с наиболее разнохарактерными почвенными и климатическими условиями. Россия заключает в себе немало таких местностей, и в этом отношении она представляет в высокой степени поучительный материал, который, при рациональной разработке, может оказать важную услугу для разрешения вопроса об относительной силе влияния общественного и географического факторов на развитие народной жизни. К несчастью, материал этот весьма плохо исследован нашею статистикою; количество фактов, которыми она располагает, крайне скудно и вдобавок самая группировка и сопоставление их представляют почти непреодолимые трудности. Известно, что у нас все статистические данные группируются сообразно с официальным делением России по уездам и губерниям. Цифры же, обнародываемые Центральным статистическим комитетом при министерстве внутренние дел, почти всегда располагаются по губерниям, без означения уездов. Между тем, ни уездная, ни губернская единица не совпадает с естественным делением России по качеству ее климата и почвы. Некоторые губернии представляют, правда, громадные сплошные пространства, замечательно однообразные по своим почвенным и климатическим условиям. Иногда это однообразие распространяется на несколько соседних губерний, и, таким образом, из них составляется как бы одна область с довольно резко очерченным географическим характером. Иногда же, напротив, в состав одной и той же губернии входят местности, весьма мало сходные по своим физическим условиям. Таким образом, влияние физического фактора на движение народонаселения при сравнении отдельных губерний не может обнаружиться с достаточною ясностью. Потому мы должны будем составить из отдельных губерний несколько групп, сообразуясь с географическим положением занимаемых ими местностей и производить сравнения уже между этими группами. При этом окажется, что некоторые губернии по своему климату или по своей почве, или по своему этнографическому положению могут быть с одинаковым правом отнесены к нескольким группам, что, например, один из их уездов лежит в степной полосе, другой в черноземной и т. п. Такие, так сказать, промежуточные губернии мы во избежание всяких сомнений и недоразумений совсем устраним из наших сравнений. При теперешнем состоянии нашей статистики эти губернии всего менее могут содействовать разрешению занимающего нас вопроса. Конечно, при более тщательной и рациональной разработке губернского статистического материала анализ смертности и рождаемости в уездах, различных по своим физическим условиям, мог бы привести к интересным и поучительным выводам, но теперь мы поступим благоразумнее, если совсем оставим в стороне подобные исследования как слишком специальные, как слишком мало достоверные.
   Итак, разделим прежде всего Европейскую Россию (за исключением Закавказья, Финляндии и польских губерний) на естественные области с более или менее ясно выраженными географическими темпами.
   Г. Семенов в своем труде "О населенности Европейской России в зависимости от причин обусловливающих распределение населения империи" ("Статистический временник". II. вып. I, 1871 г.) разделяет Европейскую Россию на 14 естественных областей, причем им устанавливаются и такие признаки различий, которые не могут быть отнесены к разряду чисто физических признаков, вроде, например, густоты населения, системы хозяйства и т. п. Устранив эти различия, которые в настоящее время не должны нас занимать, и соединив в одно те местности, которые у г. Семенова не охарактеризованы достаточно своеобразными естественными особенностями, мы можем распределить большую часть губерний Европейской России на 8 областей, весьма различных по своим почвенным условиям, но не вполне различных по своим условиям климатическим. Для оценки влития климата на движение народонаселения мы сопоставили губернии крайнего севера с губерниями крайнего юга, губернии крайнего запада с губерниями восточными и центральными.
   Восемь областей, по которым мы группируем губернии Европейской России, представляют в общих чертах следующие физические особенности: 1) область Восточного полесья (губ. Вятская, Пермская, Уфимская, Оренбургская, части губерний Вологодской и Костромской); почва нечерноземная, малоплодородная; леса составляют более 70%; множество лугов, довольно обильное орошение водой; поверхность большею частью гористая и холмистая; 2) область Финского полесья (губ. Петербургская, Новгородская, Эстляндская, Олонецкая, часть Псковской); почва нечерноземная, покрытая огромными пространствами болот; леса составляют около 50%; поверхность земли мало возвышается над уровнем моря. К этой области по физическим условиям своей местности примыкает: а) так называемое Пинское Полесье, заключающее в себе Минскую губ., Северское Белорусское Полесье, заключающее в себе большую часть губ. Псковской, Витебской, Смоленской, Черниговской и губ. Могилевскую; 3) Западная окраина (Ковенская, Виленская, Гродненская. Курляндская и Лифляндская губ.); почва, хотя и не черноземная, но богатая перегноем и подходящая к черноземному, довольно плодородна; лесов от 20% до 38%; орошение водою обильное; 4) Черноземная нестепная область (губ. Волынская, Полтавская, Курская, Тамбовская. Подольская, Киевская, Симбирская, Пензенская и большая часть Бессарабской области. Воронежской. Черниговской, Орловской и Харьковской губ.); характеристические особенности этой полосы, как и двух следующих, мы полагаем настолько известными читателям, что было бы излишним распространяться здесь об этом; 5) Степная черноземная область (губ. Херсонская, Екатеринославская, Самарская, земля Донского войска, кроме калмыцкого округа, и часть губ. Саратовской); 6) Степная нечерноземная губ. (губ. Астраханская, Ставропольская, часть Таврической); 7) Область центральных губерний средней полосы России (губ. Московская, Тверская, Рязанская, Калужская, Тульская, Нижегородская, Владимирская и Ярославская); почва ее черноземная, малоплодородная, лесных пространств около 32%; изобилует водными сообщениями; поверхность земли -- сплошная возвышенность; 8) Область крайнего севера (губ. Архангельская и часть Вологодской); почта почти совершенно неспособная к земледелию; до пределов местной растительности -- сплошные леса, далее -- обширные тундры, пригодные только для оленеводства; орошение обильное.
   Вот те восемь естественных полос или областей, на которые можно разделять Россию с точки зрения физических условий ее почвы. Распределив по ним губернии Европейской России и подведя средний итог годовой смертности и рождаемости, мы получим следующую таблицу:
   На 100 жителей средним числом приходится:

0x01 graphic

   * В первую группу вошли следующие Губернии: Вятская, Пермская, Уфимская, Оренбургская, Вологодская, Костромская; во вторую -- Петербургская, Олонецкая, Новгородская, Псковская, Витебская, Смоленская, Минская, Эстляндская; в третью -- Ковенская, Гродненская, Виленская. Лифляндская, Курляндская; в четвертую -- Волынская, Полтавская, Курская, Тамбовская, Подольская, Киевская, Симбирская, Пензенская, Воронежская, Орловская, Харьковская, Черниговская, Бессарабия; в пятую -- Херсонская, Самарская, Саратовская, Екатеринославская; в шестую -- Астраханская, Таврическая; в седьмую -- Московская, Владимирская, Нижегородская, Тверская, Рязанская, Калужская, Тульская, Ярославская; и восьмую -- Архангельская.
   
   Из этой таблицы мы видим, что средний коэфцициент рождений, под влиянием местных физических условий, уклоняется вверх на 0,26, вниз -- немножко больше чем на 1,10; коэффициент смертности уклоняется вверх на 0,43, вниз -- на 1,4. Вообще же разность между средними итогами рождений и смертей в наших 8 группах не превышает для смертей 1,47, для рождений -- 1,36. Эта разность, и сама по себе взятая, не может быть названа значительною, но ее значение умалится еще более, если мы обратим внимание на колебание смертей и рождений в пределах каждой группы или в одной и той же губернии в различные периоды времени. В первой, например, группе, состоящей из 6 губерний, разность между коэфициентами смертности доходит до 1,33, между коэфициентами рождений -- до 1,03; во второй разность коэфициентов смертей равняется 2,23, а для коэфициентов рождений -- 1,88; в третьей средний итог обеих разностей равняется 1,18; в четвертой -- 1,65; в пятой -- 1,17 и т. д. Следовательно, между губерниями одной и той же группы оказывается более различия в движении народонаселения, чем между так называемыми естественными областями,-- другими словами, в местностях, более сходных между собою по своему географическому положению, замечаются более сильные колебания в коэфициентах рождении и смертей, чем в местностях менее сходных. Колебание рождаемости и смертности в одной и той же местности, но за различные периоды времени, даст точно так же разности несравненно значительнейшие, чем те, которые получились из вышеприведенной таблицы Возьмем для примера самый короткий период, пятилетний (с 1860 по 1865 г.), и посмотрим, как в это время изменялась рождаемость и смертность наших губерний. Предел изменений будет выражаться разностью между наибольшими и наименьшими коэфициентами. Из нашей таблицы, как мы видим, выходит, что наибольшая разность в колебании коэфициентов смертности по областям равняется 1,47; между тем в Астраханской губернии, в пятилетний промежуток времени, она равнялась 1,31; в Витебской -- 2,35, в Вятской -- 1.69; в Нижегородской -- 1,36; в Пермской -- 1,84; в Симбирской, Самарской -- 1,9; в Тульской -- 1,39; в Ярославской -- 1,12 и т. п. Коэфициент рождений, правда, не представляет таких заметных колебаний, однако, в некоторых губерниях, как, например, в Витебской, Симбирской и Бессарабской области, разность между его крайним понижением и повышением простирается от 1 до 122.
   Влияние климатических условий обнаруживается, повидимому, с большой ясностью, в чем легко можно убедиться из следующего сопоставления: в крайних северных губерниях (Архангельской, Вологодской, Олонецкой) на 100 жителей рождается средним числом 4,13, умирает -- 3,5 чел.; в крайних южных губерниях (Астраханской, Таврической, Екатеринославской, Подольской и Бессарабии) на то же число жителей родится 4,7, умирает -- 3,06. В губерниях западной окраины родится 4,2, умирает -- 2,4; в губерниях восточной окраины (Пермской, Уфимской, Оренбургской и Вятской) родится 5,2, умирает -- 4,3. В губерниях центральной полосы родится 5,08, умирает -- 3,9. Из этого сопоставления нетрудно видеть, что между югом и севером России не существует слишком заметной разницы в средних относительных количествах ежегодно между востоком и западом. Так, один человек родится:

0x01 graphic

   Замечательно, что наибольшее влияние оказывают климатические условия на колебание коэфициента смертности; влияние это обнаруживается не только на среднем годовом итоге умирающих, но и на их возрастном распределении. В западной окраине до 1 года из I тыс. чел. умирает около 264, а от 1 года до 15 лет -- около 290, итого всех умерших в детском возрасте на 1 тыс. умирающих вообще приходится 554, т. е. более половины; в восточной окраине до 1 года умирает 433, от 1 до 15 лет -- 212, итого 645, почти 2/3. В Архангельской и Олонецкой губерниях до 1 года умирает 355, от 1 до 15 лет -- 201, итого 556; в губерниях Астраханской, Таврической, Херсонской, Екатеринославской и Бессарабской области до 1 года умирает около 212, от 1 до 15 лет -- 374, итого в детском возрасте 586. Здесь опять мы замечаем несравненно большую разность между западом и востоком, чем между югом и севером; нельзя также не обратить внимания и на то, что в западной окраине и на юге наибольший процент детской смертности падает на возраст от 1 до 1 5 лет; между тем на востоке и на севере умирает более детей, не достигших одного года. Последнее обстоятельство ни в каком, однако, случае нельзя отнести на счет каких-нибудь климатических влияний. Так, преобладание детской смертности в возрасте от 0 до 1 года над смертностью от 1 до 15 лет замечается и в губерниях средней полосы, и в поволжских губерниях (например, в Симбирской, Самарской, Пензенской и т. д.). и даже в некоторых южных, например Астраханской. В западных и северо-западных губерниях, вообще, каас мы сказали, больше детей умирает с 1 до 15 лет, чем от 0 до 1 года, но в губерниях Эстляндской и Лифляндской, наоборот, до 1 года умирает больше, чем от 1 до 15 лет; в восточной окраине отношение умирающих до 1 года к умирающим от 1 до 15 лет равняется 433/212, а в Уфимской губернии, принадлежащей к той же окраине, оно равно 298/343. Впрочем, позволительно усомниться, принимают ли климатические условия действительно какое-нибудь прямое участие в слабой смертности западных и сильной смертности восточных губерний. Дело в том, что в западной части России рядом с местностями, где коэфициент смертности не превышает 1/41 (т. е. 1 смертный случай на 41 жителя), встречаются и другие местности, в которых один смертный случай приходится на 28 и менее жителей. Так, например, в губерниях Смоленской и Могилевской, примыкающих к Минской и Витебской, коэфициент смертности равняется 1/28, в Черниговской 1/24,6 и Волынской 1/30 и т. п.; точно так г сопоставление двух крайних пунктов на северо-западе и северо-востоке, юго-западе и юго-востоке говорит очень мало в пользу влияния на смертность населения. В северо-восточных частях Архангельской и Вологодской губернии один смертный случай приходится на 29 чел., а в Финляндии на 26, в Тавастгусской же губернии на 22 чел. В Келецкой, Варшавской и Радомской губерниях коэфициент смертностн равняется 1/30; в юго-восточном углу, заключающем в себе часть Астраханской, Оренбургской, Самарской и Саратовской губерний, один смертный случай приходится почти на 29 человек.
   Вообще, хотя не подлежит сомнению, что в западной полосе России смертность менее значительна, чем в восточной {По вычислениям издателей "Военно-статистического сборника", коэфициент смертности в западной и восточной полосах России может быть определен таким образом (вычисления относятся к пятилетию с 1859 по 1864 г.):
   В северо-восточных губ -- 4.06 на 100 жителей
   " юго-восточных " -- 3,74 " 100 "
   Средним числом -- 3,9
   " северо-западных " -- 3,67 " 100 "
   " западных " -- 2,83 " 10 "
   " юго-западных " -- 3,06 " 100 "
   Средним числом -- 3,18
   }, однако, и на востоке встречаются губернии (например, Самарская, Саратовская), в которых коэфициент смертности почти одинаков с коэфициентом смертности некоторых местностей на западе (например, губерний Смоленской, Могилевской, некоторых губерний бывшего Царства Польского и Финляндии); в бывшем Царстве Польском, в Финляндии и в районе так называемых западных губерний мы встречаем местности, в высокой степени сходные по своим климатическим условиям и в то же время с весьма различными коэфициентами смертности. Так например, в трех упомянутых выше губерниях Царства Польского коэффициент смертности равняется 1/30, а в соседних с ними, Калишской и Седлецкой, он не превышает 1/44. В Тавастгусской губернии (в Финляндии) он равняется 1/22, в Вазасской 1/25, а в губерниях С. Микельской и Выборгской он спускается почти до 1/39.
   Выше мы видели, что коэфициент рождений выше в южных и восточных губерниях России сравнительно с западными и северными губерниями. В первых он колеблется между 1/21 и 1/19, во вторых равняется 1/24. Отсюда можно было думать, что на юге и на востоке плодовитости женщины значительнее, чем на западе и севере. Но вот что говорят цифры:
   На один брак приходится рождений:
   
   На севере 5,0
   " западе 5,3 "
   На юге 4,6
   " востоке 4.7
   
   Таким образом, усиленная рождаемость на юге и востоке (взяты, как прежде, 6 восточных губерний и 6 южных) свидетельствует не о физическом здоровье населения, а только об относительной легкости браков. И действительно, коэфициент браков в этих губерниях выше средней нормы, вычисленной для всей России. Можем ли мы эту разность в плодовитости браков приписать влиянию климатических условий? На этот вопрос лучше всего ответят следующие цифры:

0x01 graphic

   Таким образом, коэфициент плодовитости в западных губерниях с 1859 по 1867 г. колебался с 3,7 до 5,3; в первой половине 60-х годов он был гораздо ниже, чем в южных и северо-восточных губерниях за те же годы (см. "Военный статистический сборник", в. IV, стр. 79), а между тем климатические и вообще физические условия местности были те же и во второй половине 60-х годов. По последним данным за 1868--1870 гг. коэфициент плодовитости в тех же губерниях равнялся 4,5 ("Русский календарь" Суворина, стр. 422, 423). Точно так же и в восточных губерниях: в пятилетие, с 1859 по 1864 г., коэфициент плодовитости равнялся 5,3, а с 1868 по 1870 г.-- 4,8. В 7 южных губерниях (Астраханской, Таврической, Херсонской. Земле Войска Донского, Бессарабии, Подольской и Екатеринославской) в 1867 г. коэфициент плодовитости был на 0,4 ниже, чем в северных губерниях, а в 1866--1870 гг. он превышал его на 1,1 {В 1867 г. на 1 брак приходилось:
   В Архангельской, Вологодской и Олонецкой губ. -- 5,0 рожден.
   " 7 южных губерниях -- 4,6
   В 1868--1870 гг. на 1 брак приходилось;
   В 3 северных губерниях -- 3,9 "
   " 7 южных " -- 5,0 "}. В Олонецкой губернии на 1 брак приходилось: с 1859 по 1864 г.-- 6,0; В 1867 г.-- 5,1; в 1868--1870 гг.-- 3,0 рождения. В Вологодской в 1859--1864 гг.-- 5,6; в 1867 г.-- 5,2; в 1868--1870 гг.-- 4,6 и т. п.
   Все эти сопоставления, число которых мы могли бы увеличить по желанию, ясно показывают, что физические условия не играют почти никакой роли в движении коэфициента плодовитости. При сравнении одних и тех же местностей в различные годы получаются, как мы видим, совершенно различные результаты: губернии, занимавшие в первой половине 60-х годов видное место в группе наиболее плодовитых губерний, к концу 60-х годов попадают в группу плодовитых, и наоборот. Очевидно, что в пределах одной и той же губернии, одной и той же местности, помимо постоянных, физических условий, действуют другие, более изменчивые, и они то именно и влияют на колебание коэфициента плодовитости, то поднимая его выше, то опуская ниже средней нормы. Даст ли нам возможность наша статистика определить эти условия -- об этом речь впереди. В настоящее время мы постараемся только определять, в каких именно губерниях плодовитость браков за истекшее десятилетие прогрессировала, в каких -- регрессировала. С этою целью сравним данные "Военно-статистического сборника", относящиеся к пятилетию, 1859--1863 гг., с данными за 1868--1870 гг., разработанными по материалам Центрального статистического комитета г. Корачунским для "Русского календаря". Из 49 губерний Европейской России в одной губернии (Самарской) коэфициент плодовитости остался без всякой перемены (в первую и во вторую половину 60-х годов он равнялся 5,0); в 16 губерниях уменьшился, в 32 увеличился; вообще для всей России возрос с 4,6 до 4,8, т. е. на 0,2. Maximum увеличения плодовитости замечается в следующих губерниях: в Виленской (на 1,1), Владимирской (на 1,0), Гродненской (на 1,1), Курской (на 1,3), Лифляндской (на 0,6), Минской (на 0,9), Полтавской (на 0,7), Саратовской (на 1,8), Таврической (на 2,5), Херсонской (на 1,2), Черниговской (на 0,6). Maximum уменьшения плодовитости представляют следующие губернии: Вологодская (на 1,0), Вятская (на 0,7), Нижегородская (на 0,6), Олонецкая (на 3), Тамбовская (на 0,6).
   Ниже мы будем иметь случай снова возвратиться к этим цифрам. Теперь достаточно будет только заметить, что как в первой, так и во второй группе, как в группе местностей с прогрессирующею, так и в группе местностей с регрессирующею плодовитостью, встречаются губернии, принадлежащие к различным естественным областям. Следовательно, и тут физические условия не играют никакой существенной роли. Насколько вообще незначительно их влияние на убыль или прибыль населения, на так называемый коэфициент размножения, это всего лучше можно видеть из следующего сопоставления: Maximum прироста замечается в следующих губерниях (за четырехлетие, кончающееся 1867 г.): Минской (13,5%), Херсонской (12,6%), Таврической (0,5), Уфимской (8,4), Виленской (6,4), Витебской (8,4), Гродненской (7,7), Ковенской (7,5), Московской (7,3), Земле Войска Донского (6,3), Киевской (6,5), Воронежской (4,7%), и т. д. За то же время в следующих губерниях коэфициент размножения показывает убыль населения: в Архангельской, Могилевском и Петербургской, а с 1868 по 1870 г. замечена убыль населения в губерниях Олонецкой и Эстляндской.
   Таким образом, мы видим, что относительно прироста населения Минская губерния стоит рядом с Херсонской, Таврическая с Уфимской; западные губернии рядом с Московской и т. п. Вообще, среднее приращение населения всей России, как мы говорили в предыдущих главах, определяется за 6 лет, с 1864 по 1870 г., в 1%. Приращение выше этой средней нормы наблюдается в 22 губерниях, в остальных 28 губерниях оно ниже. Наиболее слабый прирост населения (около 0,8% и менее) замечается в губерниях: Бессарабской области, Владимирской, Вологодской, Калужской, Костромской, Курской, Новгородской, Оренбургской, Пензенской, Пермской, Псковской, Рязанской, Саратовской, Симбирской, Смоленской, Тверской и Тульской. И в этой группе, как и в предыдущей, мы встречаем бок-о бок губернии северные с южными и центральными, западные с восточными. Очевидно, следовательно, что и коэфициент размножения, подобно коэфициентам плодовитости, смертности и рождаемости, зависит не столько от влияния географических и климатических условий, сколько от влияния условий социальных.
   Ваппеус в своем классическом исследовании о европейском народонаселении, сопоставляя статистические данные о смертности, рождаемости и плодовитости различных европейских и внеевропейских государств, пришел к такому же результату (Bevölkerungsstatistik, erst. Teil, S. 177, 178, 192). Влияние климатических и географических условий, по его мнению (авторитет которого, конечно, не подлежит сомнению), совершенно стушевывается и затирается другими, более могущественными влияниями -- влияниями факторов общественных. Исследования Легуа о движении французского народонаселения дают обильный материал для подтверждения этой мысли. Кэтле, еще 40 лет тому назад говоря о различной плодовитости в различных местностях, выражается таким образом: "Коэфициент плодовитости народонаселения даже наиболее сходных между собою стран представляет а своих колебаниях самые поразительные разнообразия, потому что, не говоря уже об общих социальных, влияния более непосредственные, частные, всегда действуют сильнее влияния климата". Правда, вслед за этим он цитировал без всякой критической оценки мнения Шатенефа, утверждающего, будто климатические условия играют весьма важную роль в движении коэфициента плодовитости и кладут весьма заметную грань между средними нормами этого коэфициента на юге и на севере Европы. Автор "Интенсивности европейской плодовитости" (Sur 1 intensité de la fécondité en Europe) доказывал,-- и на эти доказательства иногда и до сих пор ссылаются, -- что южный, теплый климат более способствует плодовитости, чем северный, холодный. Ваппеус в цитированном выше сочинении превосходно обнаружил всю неосновательность и абстрактность этих фантастических суждении о значении климата. Наша статистика, как мы видим, вполне подтверждает в этом случае воззрения Ваппеуса и представляет разительные доказательства лживости воззрений Шатенефа {Помимо всех тех данных, которые были приведены в тексте, пусть читатель обратит внимание на следующее сопоставление:
   На один брак приходилось детей (1868--1870 гг.):
   В Архангельской губ. -- 4,3
   " Вологодской " -- 4,6
   " Новгородской " -- 4,9
   " Петербургской " -- 4,9
   " Пермской " -- --
   " Бессарабии -- 4,1
   " Земле Войска Донского -- 4,5
   " Екатеринославской губ. -- 4,5
   " Подольской " -- 4,5
   " Астраханской " -- --
   " Херсонской " -- 5,2}.
   Чтобы покончить с анализом влияния чисто-физического Фактора, нам остается еще рассмотреть влияние движения земли на движение народонаселения и влияние племенных отличий. Данные нашей статистики не дают никаких материалов для определения влияния суточного движения земли -- дня и ночи -- на смертность и рождаемость; потому насчет этого вопроса мы ничего не можем сказать. Относительно влияния времен года наши сведения тоже весьма скудны; только в прошлом году Центральный статистический комитет обнародовал по этому поводу кое-какие данные ("Статистический временник" II, в. VIII, 1872 г); но и эти данные составлены лишь по наблюдениям одного года Превосходные исследования г. Гюбнера ("Статистические исследования санитарного состояния Петербурга"), хотя и касаются только одной местности империи, и притом местности, находящейся в более или менее исключительных условиях, могут все-таки послужить как бы дополнением к скудным сообщениям нашего Центрального статистического комитета. Мы и воспользуемся обоими этими источниками при нашем анализе. Но прежде, чем мы обратимся к ним, скажем несколько слов о тех выводах, к которым приводит анализ подобных же данных в государствах Западной Европы.
   Влияние времен года на рождаемость в первый раз, если не ошибаемся, было тщательно определено и выяснено Виллерме {См. его: De la distribution par mois des conceptions et des naissances de l'homme considérée dans ees rapports avec les saisons, avec les climats, avec le retour périodique annuel des époques de travail et de repos, etc., par S. R. Villermé.}. Последующие изыскания по этому вопросу (между прочим, и исследования Кэтле, который, как известно, очень многим позаимствовался у своего даровитого друга, положившего первые основания социально-медицинской статистики) только подтвердили его выводы. Основываясь на том, как ему казалось, несомненном факте, что maximum рождений на нашем полушарии падает на зимние месяцы (с января по март), minimum на летние (с июня по август) и что, наоборот, в южном полушарии (именно в Чили) месяцам европейского maximum'a соответствуют месяцы minimum а рождений, я месяцам minimum'а месяцы maximum'а, Виллерме заключает, что время зачатий у людей совпадает с весною, с тем временем, когда вся природа обновляется и половые отправления животных получают наибольшую силу напряжения.
   "Таким образом, говорит Виллерме, и в цивилизованном состоянии люди находятся в зависимости от периодических влияний солнцестояний нисколько не меньше, чем в диком состоянии, нисколько не меньше, чем все прочие животные и растения. Однако, новейшие исследования Ваппеуса значительно исправили и видоизменили этот вывод. Ваппеус, сопоставляя данные, относящиеся к Чили и к 5 европейским государствам (Сардинии, Бельгии, Голландии, Саксонии и Швеции), пришел к тому заключению, что физический фактор, о котором говорит Виллерме, не имеет того универсального, так сказать, очевидного значения, на котором последний настаивал. По исследованиям немецкого статистика оказалось, что 1) в течение года имеют место два maximum'a и два minimum'a рождений; 2) период наступления обоих этих maximum'ов и обоих minimum`ов во всех государствах (т. е. во всех государствах, относительно которых Ваппеус имел точные данные) более или менее совпадает; 3) относительная же и абсолютная норма наибольшего повышения и наибольшего понижения коэффициента рождений в различных государствах различна "Bevölkerungsstatistik", В. I, s. 238, 239). Первый maximum падает чаще всего на февраль месяц (в Сардинии, Бельгии и Голландии), иногда он наступает несколько ранее -- в январе (Саксония), иногда несколько позже -- в марте (Швеция). Второй maximum наступает везде в сентябре и только в Сардинии в октябре. Таким образом, первому maximum'у соответствует период весенних зачатий, второму -- зимних. По относительной величине того и другого maximum'a мы можем судить об относительном преобладании тех или других зачатий. Если наибольшее число рождений падает на январь или февраль, то это значит, что люди в своих воспроизводительных отправлениях наиболее сообразуются с жизнью природы вообще, что акт зачатия и у них находится в прямой зависимости от весеннего солнцестояния. Наоборот, если наибольшая сумма рождений падает на осенние и летние месяцы, то это будет значить, что брачные отношения и последствия, вытекающие из этих, отношений, находятся в большей зависимости от культурных влияний (установившиеся обычаи, религиозные воззрения, цены на жизненные продукты, война, мир и т. д. и т. д.), чем от влияний чисто физических.
   По данным Ваппеуса, следует, что на 12 тыс. рождений на январь, февраль и март (т. е. на месяцы, которым соответствует весеннее зачатие -- апрель, май, июнь) приходится: в Сардинии 3 217 (более 1/4); в Бельгии 3 372; в Голландии 3 377; в Саксонии 3 076; в Швеции 3 115. На апрель и май (соответствующие месяцам летнего зачатия -- июлю и августу) приходится: в Сардинии 2 067, в Бельгии 2 080; в Голландии 1 937; в Саксонии I 924; в Швеции 1 988. Число рождений, падающих на июнь, июль и август, во всех государствах ниже 1 тыс. в месяц.
   В сентябре же и октябре (месяцы, соответствующие зимнему зачатию) оно во всех государствах, за исключением Бельгии, почти так же велико (а в Швеции даже и больше), как и число рождений, приходящихся на зимние месяцы. В ноябре оно снова падает ниже тысячи; в декабре оно ниже тысячи в Сардинии, Бельгии и Швеции, но выше в Саксонии и Голландии. Относительно Франции у нас нет прямых указаний, в какие именно месяцы приходится наибольшее число зачатий, но если мы предположим, что это будут те именно месяцы, на которые падает maximum браков, то окажется, что зимние и отчасти осенние месяцы всего более богаты зачатиями. Так, по вычислениям Легуа ("La France et 1`Etranger", t. I, p. 496), maximum браков падает на февраль, затем, по убывающему числу браков, месяцы располагаются в таком порядке: январь, ноябрь, июнь, июль, октябрь, май, апрель, сентябрь, август, декабрь и март. В Сардинии, Бельгии и Нидерландах наибольшее число зачатий приходится, говоря относительно, на весенние месяцы (апрель, май, июнь); затем идет июль, а уж после него декабрь и январь. В Швеции по числу зачатий месяцы располагаются так: декабрь, июнь, май, январь, апрель, июль, август, март, февраль, сентябрь, октябрь и ноябрь. В Саксония: апрель, декабрь, январь, май, март, февраль июнь, октябрь, сентябрь, ноябрь, август и июль.
   Заручившись этими сравнительными данными, обратимся к цифрам русской статистики.

На 1 тыс. рождений в России приходится:

0x01 graphic

   Из этой таблицы оказывается, что и у нас колебание коэфициента рождений представляет, как и в государствах Западной Европы, два maximum'a. Первый и наибольший падает на январь, второй -- на летние и осенние месяцы: июль, август, сентябрь, октябрь и ноябрь. Minimum ы рождений падают: один на весенние месяцы (на март, апрель, май, июнь), другой на зимние (февраль и декабрь). Следовательно, наибольшее число зачатий должно быть в мае, ноябре, декабре, январе, феврале и марте, т. е. весною и зимою {На те же месяцы приходится наибольшее число браков, что видно из следующей таблицы:
   Из одной тысячи браков, совершается:
   В ноябре, декабре, январе, феврале, марте и мае -- 655,83
   " июне, июле, августе, сентябре, октябре и апреле -- 344,17}. Средним числом на 1 тыс. зачатий на май и март приходится 190.70 зачатий, на ноябрь, декабрь, январь и февраль -- 372,16. Полагая по три месяца на весну, лето, осень и зиму, мы получим следующее распределение зачатий по временам года:

0x01 graphic

   Из этой таблицы читатель легко убедится, что у нас весеннее солнцестояние не имеет существенного влияния на зачатия, весною среднее ежемесячное число зачатий значительно меньше, чем зимою и даже осенью. Социальные влияния нейтрализуют и, так сказать, извращают общие законы жизни природы, жизни животных и растений; воспроизводительные способности человека, подчиняясь данным условиям общежития, обнаруживают наибольшую деятельность в такое именно время года, когда у прочих животных и растений она почти бездействует. Этот замечательный факт с поразительною очевидностью доказывает нам, насколько общественная жизнь способна эманципировать нас от влияний чисто физических факторов, насколько ничтожна роль последних в регулировании наших социальных отношений. Чем же, однако, можем мы объяснить преобладание зимних и осенних зачатий над летними и весенними? Наша статистика представляет очень мало данных для прямого ответа на этот вопрос {В "Статистическом временнике" (вып. VIII) сообщены сведения о распределении рождений по месяцам, но без указания сословий; вследствие этого совершенно невозможно определить, в какие месяцы приходится наибольшее и наименьшее число рождений у крестьян, дворян, купцов и мещан. Было бы крайне желательно, если бы в последних выпусках "Временника" этот важный пробел был пополнен.}; мы по необходимости должны ограничиться одними предположениями. Известно, что громадное большинство нашего населения живет земледелием; известно также, что полевые работы, требующие сильного мускульного напряжения, до крайности утомительные и убыточные для организма, совпадают с весенними и летними месяцами: "пора любви" застает крестьян в поле, за тяжелым плугом, изнуренного зимней голодовкой. Все силы организма, еще не успевшего поправиться после зимней диэты, уходят на мускульную работу; воспроизводительные функции, не получая достаточного материала для своей правильной деятельности, ослабевают и на время как бы атрофируются. Тяжелый физический труд, как и постоянное нервное напряжение, всегда приводят к этому результату. По исследованиям одного статистика (довольно, впрочем, старым), берлинские поденщицы, изнуряющие себя непосильною работою, почти совершенно бесплодны. Осенью и в начале зимы у крестьян еще есть хлеб, полевые работы окончены; и с ослаблением напряженной рабочей силы начинают восстановляться силы воспроизводительные, которые, как известно, находятся в антагонизме с первыми. Объяснение наше находит себе некоторое (правда, довольно косвенное) подтверждение в следующем факте. Если мы разделим все население России на две группы: на жителей больших городов и на жителей сел и маленьких городов, то окажется, что в обеих группах движение коэфициента рождений не одинаково и, следовательно, не одинаковы и средние числа ежемесячных зачатий. Разность наглядно обнаруживается в нижеприводимой табличке:

0x01 graphic

   Следовательно, в больших городах разнос а между средним ежемесячным числом зачатий осенью и зимою равняется 2,52, а в уездах и мелких городах та же разность будет равняться 10,82, т е. превышает первую более чем в 4 раза. В больших городах из 1 тыс. зачатий на летние месяцы приходится около 493, а в уездах -- только 467. Не имеем ли мы права заключить отсюда, что зимние и осенние зачатия преимущественно преобладают в среде сельского, крестьянского населения. В Петербурге, по исследованиям г. Гюбнера, наибольший процент зачатий приходится на летние месяцы (около 27%), затем следуют осенние месяцы, потом зимние и наконец весенние {Процент месячных зачатий вычислен нами по проценту ежемесячных рождений. По данным Гюбнера, рождения распределяются в Петербурге помесячно следующим образом:
   Из общего числа годовых рождений приходится:
   На январь -- 7,3%
   " февраль -- 8,6%
   " март -- 9,3%
   " апрель -- 8,9%
   " май -- 8,6%
   " июнь -- 8,4%
   На июль -- 8,5%
   " август -- 8,3%
   " сентябрь -- 7,8%
   " октябрь -- 8,0%
   " ноябрь -- 8,5%
   " декабрь -- 7,3%}. Вообще же весну и лето приходится 50% годовых зачатий, т. е. ровно половина.
   Другой факт, подтверждающий наше предположение, представляет нам статистика движения еврейского населения. Евреи в России почти совсем не занимаются сельским хозяйством; по своей деятельности, по внешним условиям своей жизни они резко отделяются от господствующей массы населения. Соображения, которые мы привели выше для объяснения перевеса зимних и осенних зачатий над летними и осенними, не могут быть к ним применимы; их занятия не требуют от них никакого чрезмерного физического труда именно весною и летом; их, если можно так выразиться, рабочая сила круглый год находится в более или менее одинаковом напряжении, а потому и их воспроизводительная сила не находится ни в какое данное время года под ее исключительным гнетом; она может, повидимому, с большею правильностью подчиняться влиянию астрономических факторов и достигать наивысшего напряжения в период весеннего солнцестояния и наибольшего ослабления в период зимних месяцев. Что же говорят цифры?
   

На 1 тыс. зачатий средним числом у евреев приходится:

   Весною -- 263,29
   Летом -- 247,70
   Осенью -- 245,20
   Зимою -- 243,81
   
   В каждый весенний месяц -- 83,76
   " каждый летний месяц -- 82,56
   " каждый осенний месяц -- 81,73
   " каждый зимний месяц -- 81,27
   
   Цифры эти настолько красноречивы, что не нуждаются ни в каких комментариях с напей стороны. Конечно, мы не имеем права утверждать, что одному только отсутствию причины, объясняющей, по нашему мнению, преобладание среди русского населения зимних и осенних зачатий над летними и весенними, может быть приписана та зависимость от астрономических влияний, воспроизводительных функций еврейского племени, которая так рельефно обнаруживается из только что приведенной таблицы. По всей вероятности, тут действуют и какие-нибудь положительные, присутствующие, а не только отсутствующие условия, но нам нет надобности вдаваться в разбор их. Во всяком случае, отсутствие известного факта (преобладание зимних зачатий над весенними), при отсутствии условия, от которого, как мы предположили, этот факт должен зависеть, может служить, если и не положительным, то отрицательным доказательством в пользу справедливости нашей гипотезы.
   Интересно теперь сопоставить исчисленное нами помесячное распределение зачатий с помесячным распределением браков. По-видимому, maximum'ы зачатий должны совпадать с maximum'ами браков; действительно, количество осенних и зимних браков относится к числу летних и весенних браков, почти как 3 : 1 (760/240). Однако, не все те месяцы, на которые падает наибольшее число зачатки, представляют maximum'ы браков. Лучше всего в этом можно убедиться из следующего сравнения. Возьмем, с одной стороны, месяцы с наибольшим числом зачатий, с другой -- с наибольшим числом браков и расположим их по убывающим степеням их maximum`ов. Месяцы с maximum'ами зачатии расположатся в таком порядке: май (102,7), ноябрь (97,5), декабрь (93,1), февраль (92,7), январь (08,7), март (87,9). Месяцы с maximum'ами браков дают такой последовательный ряд: Г февраль (225,7), январь (193,9), октябрь (153,7), ноябрь (144,9), май (73,7). Ни март, ни декабрь, как видит читатель, не фигурируют в этом ряду; зато они фигурируют в той груше месяцев, на которые приходится minimum браков; в этой группе они занимают первое место: ни в одном месяце не совершается так мало брасов, как в марте и декабре (9,9 и 7,3); конечно, это легко объясняется тем, что с ними совпадает два строже всего соблюдаемые поста, рождественский и великий.
   Однако, из приведенных цифр оказывается, что оба эти поста, влияя на уменьшение браков, нисколько не влияют на уменьшение зачатий. В марте весеннее солнцестояние, в декабре известные условия крестьянской жизни благоприятствуют возбуждению производительной силы человека. Возбуждение приводит к своим естественным последствиям, несмотря ни на какие формальные преграды,-- и в августе и ноябре коэфициент рождений поднимается до своего maximum'a. Отсюда мы должны допустить, что посты не оказывают никакого заметного влияния на помесячные колебания коэфициента рождений и что колебания эти обусловливаются другими, более глубокими причинами.
   Обратимся теперь к анализу влияний времени года на смертность. Но заметим прежде всего, что в данных по этому предмету, собранных и изданных в прошлом году Центральным статистическим комитетом, допущен весьма существенный пробел: не указано влияние времени года на смертность по возрастам. Известно, что чем слабее человеческий организм, тем в большей зависимости находится он от влияния погоды. Дети и старики гораздо труднее приспособляются к переменам времени года, чем люди возмужалые, -- потому в тех местностях, где первые преобладают над вторыми, влияние холодных и теплых месяцев сильнее отражается на общей смертности населения, чем в местностях с преобладанием возмужалых. Собственно говоря, для определения вопроса с состоянии народного здоровья особенно важно исследовать, насколько возмужалое население той или другой местности способно противостоять быстрым переменам температуры. Но вследствие указанного выше пробела в наших статистических данных подобные исследования в настоящее время совершенно невыполнимы. Точно так же отсутствие точных сведений о возрастном составе населения различных губерний лишает нас возможности определить, насколько этот состав обусловливает влияние времен года на колебание коэфициента смертности.
   Западноевропейские статистики, имея дело с данными более точными и обстоятельными, чем те скудные материалы, которые находятся в распоряжении наших статистиков, определили некоторые общие правила или законы, регулирующие в известных пределах влияние времени года на смертность. Особенно важны в этом отношении исследования Мозера над смертностью в Кенигсберге; хотя эти исследования относятся к 20-м и 30-м годам нынешнего столетия, но те выводы, к которым они привели немецкого статистика, и до сих пор остаются в полной силе. Мозер показал, между прочим, что maximum смертностей не совпадает с maximum'ом понижения или повышения температуры, и наступает лиш через месяц; что повышение температуры выше среднего нормального уровня летом повышает, а зимою понижает коэфициент смертности; понижение же температуры действует на него обратным образом. Еще гораздо раньше Мозера, сто лет тому назад, знаменитый статистик Петр Варгентина, изучая движение смертности в Швеции, пришел к заключению, что ни высокая, ни низкая температура, взятые сами по себе, не оказывают на смертность почти никакого влияния; но зато быстрая перемена их (какова бы ни была их высота) значительно ее усиливает. Не жар и холод вредят здоровью, а внезапный переход от одного к другому. Положение это, по мнению Ваппеуса, вполне подтверждается и данными современной статистики. Наконец, наблюдения самого Ваппеуса ("Bevölkerungsstatistik", 253, 234) показывают, что в европейских государствах maximum смертности приходится обыкновенно на первую половину года, minimum -- на вторую. Но из этого факта, как справедливо замечает автор "Bevölkerungsstatistik", нельзя еще делать никаких заключений относительно влияния повышения и понижения температуры на смертность. Правда, во всех тех государствах, о которых он говорит, первая половина года холоднее второй. Однако, если бы холодная температура и усиленная смертность находились между собою в причинной связи, тогда мы вправе были бы ожидать, что maximum смертности всегда выпадал бы на зимние месяцы, и притом на холоднейший из них -- на январь, а ее minimum на летние месяцы, и притом на теплейшие. Оправдывается ли такое предположение фактами? Данные Ваппеуса отвечают на этот вопрос отрицательно. Мы приведем здесь эти данные и потом сопоставим с ними данные нашей статистики.

Процентное распределение смертности по временам года

0x01 graphic

   * Данные относительно Франции взяты нами у Легуа ("De la mortalité en France", "La France et l'Etranger", v. I, p. 489).
   
   Из этой таблицы оказывается, что в большей части (за исключением Баварии) несеверных государств maximum смертности выпадает на зимние месяцы, в северных же государствах -- Норвегии, Дании и Швеции -- на весенние, а в Исландии -- на летние. Minimum же смертности в большей части государств приходится на лето; только в Бельгии и Дании осенние месяцы отличаются наименьшею смертностью.
   В России, по данным за 1867 г., коэфициент смертности представлял следующие колебания: из 1 тыс. чел. умирало в июле 101,84; в августе 99,93; в январе 96,36; в марте 95,12; в апреле 86,19; в феврале 82,99; в мае 79,90; в июне 74,50; в ноябре 72,26; в декабре 71,17; в сентябре 68,91.
   По временам года (считая по три месяца на зиму, весну, осень и лето) процент распределения смертности представляется в таком виде;
   
   Зимою -- 25,0
   Весною -- 26,2
   Летом -- 27,6
   Осенью -- 21,2
   
   Таким образом, в России наибольший процент смертности падает на летние месяцы. В этом отношении, наше отечество резко отличается от других государств Европы и представляет большое сходство с Исландией. Однако, процентное распределение смертности в различных местностях ее представляет весьма значительные уклонения от средней нормы. В большинстве губерний смертность дважды поднимается до своего maximum'a, иногда оба maximum'a падают на одно и то же время года иногда на разные. Вообще, относительно распределения этих maximum'ов губернии России можно распределить на 3 группы.
   1-я группа: maximum падает на июль и август: Астраханская, Бессарабия. Владимирская, Вологодская. Вятская, Казанская, Костромская, Нижегородская, Новгородская, Оренбургская, Пермская. Тамбовская. Уфимская, Ярославская.
   2-я группа: maximum падает на январь и август (или июль): Воронежская, Екатеринославская, Орловская, Пензенская. Рязанская, Самарская, Симбирская, Тульская, Эстляндская, Херсонская.
   3-я группа: maximum падает на январь и февраль (март): Архангельская, Витебская, Волынская, Виленская, Гродненская, Киевская, Ковенская, Курляндская, Лифляндская, Могилевская, Московская, Минская, Олонецкая {В Олонецкой губернии зимний maximum падает не на январь, а на декабрь, а весенний не на март, а на май.}, Подольская, Черниговская.
   В большинстве губерний один из maximum'ов смертности падает на июль или август, другой maximum на январь, и только в немногих местностях России коэфициент смертности в весенние месяцы (март) поднимается до уровня январского maximum'a. Что касается до minimum'а, то он далеко не представляет такого разнообразия, как maximum, почти во всех губерниях он падает на осенние месяцы, преимущественно на октябрь и ноябрь, а также на декабрь. Исключение из этого правила составляют западные губернии (Виленская, Гродненская, Ковенская, Витебская, Минская, Могилевская, Курляндская, Лифляндская и Эстляндская) и 7 южных и юго-западных губерний (Волынская, Киевская, Подольская, Таврическая, Харьковская, Херсонская и Черниговская). В этих губерниях наименьшая смертность выпадает на долю лета.
   Из всех этих данных можно сделать только следующее заключение: в России, как и в Западной Европе, большее количество смертей приходится на первую половину года, меньшее -- на вторую {Именно: число смертей с января по июль к числу смертен с июля по август относятся, как 515 : 405.}; как и в Западной Европе, осень отличается наименьшей смертностью, но вообще влияние времен года на повышение и понижение коэфициента смертности до такой степени неправильно и неопределенно, что его невозможно подвести ни под какие общие правила. В губерниях, совершенно сходных между собою по своему географическому положению и по своим климатическим условиям, коэфициент смертности при одних и тех же температурных влияниях представляет самые разнообразные отклонения от своей средней нормы; и. наоборот, в губерниях, ни в чем не сходных, он нередко обнаруживает в своих колебаниях поразительное однообразие. Так например, в Бессарабии и Вологодской губернии, в Астрахани и в Перми летние жары усиливают смертность; в Подольской и Таврической губерниях -- уменьшают. В Екатеринославскои губернии январские морозы возвышают коэфициент смертности, в Астраханской -- не оказывают на него никакого влияния и т д. Только одни западные (Виленская, Ковенская, Гродненская, Курляндская, Лифляндская Витебская. Могилевская и Минская) да восточные губернии (Пермская, Вятская, Оренбургская и Уфимская) представляют некоторое постоянство в распределении смертности по временам года. Во всех восточных губерниях смертность возрастает в июле и августе и ослабевает осенью; во всех западных губерниях она усиливается в январе и уменьшается летом.
   Интересно было бы заняться исследованием вопроса, какие именно классы населения выказывают наименьшую или наибольшую способность противостоять годичным колебаниям температуры, но, к несчастью, наша статистика не дает для этого никаких данных. Все, что мы можем, -- это только указать в общих чертах на распределение смертности по временам года среди исключительно городского населения и населения сельского и с преобладающим сельским характером Легуа, делая подобные же сопоставления городского населения с сельским, пришел относительно Франции к следующему выводу: в Сенском департаменте (Париж) коэфициент смертности достигает своего maximum`а весною, стоит на довольно высоком уровне зимою и опускается до minimum`a осенью, в городах средней руки смертность усиливается зимою и ослабевает летом и осенью; среди сельского населения она усиливается зимою и весною, летом же доходит до miniraum'a. У нас аналогичные сопоставления могут быть выражены в такой форме:

0x01 graphic

   * Вывод этот нагляднее представляется следующею таблицею, составленною нами по данным французского статистика Легуа ("De 'a mortalité en France", etc., "La France et l'Etranger" т. 1, pp 476--492):

0x01 graphic

   
   Из этой таблицы оказывается, что наше лето производит такое же губительное влияние на сельское население, на обитателей захолустных городков, какое весна -- на столичных жителей. Осень -- самое благоприятное время года как для городских, так и для сельских жителей; но зима легче переносится в провинции, чем в столице. Причину этого, без сомнения, следует искать в крайне изменчивой и непостоянной петербургской погоде, в внезапных переходах от 20--30 мороза к оттепели, и наоборот. Мы уже сказали выше, что на усиление смертности не столько влияет низкая или высокая температура, сколько самый переход от холода к теплу, от тепла к холоду.
   Что же касается способности на его городского население противостоять вредным влияниям погоды, то из таблички нашей видно, что эта способность развита у него не особенно сильно и нисколько не сильнее, чем у сельского населения. Как в городах, так и в селах смертность распределяется по временам года крайне неравномерно: разность между ее minimum'ом и maximum'ом достигает почти 1/4 ее средней нормы; во французских городах она ниже 1/8; точно так же наибольшее уклонение от этой средней нормы у нас доходит почти до 4 (3,8), а во Франции не превышает 2 (1,7). Равномерность же распределения смертности во месяцам прямо пропорциональна способности населения без вреда для здоровья приспособляться к переменам температуры.
   Следовательно, наши города весьма мало содействуют улучшению гигиенических условий жизни населения.
   Но если нельзя заметить никакой существенной разницы в распределении помесячной смертности между городским и сельским населением России, то, с другой стороны, невозможно отвергать, что такая разница несомненно существует в распределении помесячной смертности между различными племенами, населяющими империю. В следующей главе мы возвратимся еще к анализу влияния племенных особенностей на движение народонаселения. Здесь достаточно будет заметить, что русские, немцы, поляки и евреи не в одинаковой степени умеют приспособляться ко всем временам года. Русские, без особенного труда, повидимому, переносят свою зиму. Maximum смертности среди православного населения падает исключительно на июль и август; смертность в три зимние месяца к смертности в три летние месяца относится, почти как 6 : 7. Напротив, между протестантами и католиками особенно зимою увеличивается смертность, а в летние месяцы она достигает своего minimum's, в октябре и ноябре она начинает возрастать, но до maximum's доходит не в январе (как бы этого следовало ожидать), а в марте. Может быть, гут действует закон Мозера, по которому крайности в колебаниях температуры лишь только через месяц вызывают соотвествующие крайности в колебаниях коэфициента смертности.
   А может быть, причину этого явления мы должны видеть в нашей весенней погоде, отличающейся вообще непостоянством и довольно быстрыми и неожиданными колебаниями температуры. Выше мы имели уже случай убедиться, что романские и германские народы и вне пределов нашего отечества не легко переносят влияние "весны". Ваппеус приписывает это тому обстоятельству, что весна в нашем климате (разумеется, это не относится к северной полосе России) представляет слишком резкий и недостаточно последовательный переход, от зимних холодов к летнему теплу. Подобно немцам и полякам, и евреи с большим трудом приспособляются к этому времени года. У них тоже весна значительно возвышает коэфициент смертности; впрочем, своего minimum'a он достигает в январе. Однако, нельзя при этом не заметить, что как maximum, так и minimum смертности еврейского населения далеко ниже тех норм, которых они достигают у православных, католиков и протестантов. Потому помесячное распределение смертности у первых гораздо равномернее, чем у последних. Это доказывает, что евреи обладают большею силою противодействия вредным влияниям погоды сравнительно с другими племенами.
   Совпадение наибольшей смертности среди католиков, протестантов я евреев с зимними и отчасти весенними месяцами весьма просто объясняет нам, почему во всех западных губерниях и некоторых южных коэфициемт смертности достигает своего maximum'a в январе и марте, а в губерниях восточных и центральных -- в июле и августе. Племенной состав населения определяет в этом случае движение смертности для целых полос империи. Но это не единственный случай влияния племенного состава на смертность, рождаемость и плодовитость различных местностей России. К анализу этого влияния мы теперь и перейдем.
   

ГЛАВА ПЯТАЯ

Влияние племенных особенностей на движение народонаселения. Дает ли русская статистика достаточно данных для определения этого влияния? Движение народонаселения по исповеданиям. Сравненье коэфициентов рождений, браков, плодовитости и смертности у православных, лютеран, католиков, евреев, магометан и идолопоклонников. Средний итог движения, коэфициент рождений и смертен в Европейской России и бывшем Царстве Польском с 1831 по 1861 г. Православные и раскольники. Мнение Ваппеуса о влиянии племенных особенностей на движение народонаселения.

   Мы рассмотрели в предыдущей главе влияние почвенных и климатических условии, т. е. влияние так называемого физического фактора а движение народонаселения. Влияние национальности представляется как бы переходною ступенью от анализа влияния физического фактора к анализу влияния общественного фактора. Национальность может быть отнесена отчасти к первому, отчасти к последнему. Если у католиков (французы, поляки и немцы из южной Германии) или протестантов (шведы, пруссаки, уроженцы Финляндии и Прибалтийских губерний), у евреев или магометан коэфициент браков, рождений и смертей уклоняется в том или другом отношении от коэфициента браков, смертей и рождении у православных (великороссов, малоруссов и белоруссов), то подобные уклонения мы должны объяснить себе или совокупностью тех общественных условий, среди которых живут протестанты, католики, евреи и т. п., их занятиями, степенью их благосостояния, особенностями их религии и т. п., или племенными особенностями различных групп, принадлежащих к этим различным вероисповеданиям, или же и тем и другим вместе. Таким образом, влияние национальности слагается из двух элементов -- один по своему характеру может быть назван общественным, другой -- физическим.
   К несчастию, состояние нашей официальной статистики заставляет нас держаться тех искусственных рубрик, которых держится и она. Вместо деления народонаселения по национальностям, у нас имеется только деление его по вероисповеданиям. Известно, что границы обоих делении нисколько не совпадают между собою. Под рубрику, например, русских, католиков или протестантов подходит не одна какая-нибудь определенная национальность, а несколько, -- иногда целая группа весьма различных национальностей. Поэтому исследование влияния вероисповеданий на колебание коэфициентов браков, рождений и смертей дает нам понятие не об отношении движения народонаселения в пределах русской национальности к движению народонаселения в пределах польской, французской и всякой другой национальности, взятой в отдельности, а об отношении движения народонаселения в пределах русской национальности к движению народонаселения в пределах нерусских национальностей вообще. Сделав эту весьма существенную оговорку, познакомимся теперь с теми данными (заметим в скобках, весьма скудными), которыми располагает на этот счет наша официальная статистика.
   Начнем со статистики рождений. Мы видели уже, как высок коэфициент рождений в Европейской России. Средним числом, на 20 жителей приходилось в конце прошлого десятилетия (1867--1870) 1 рождение. Но у чисто русского, православного населения (не считая раскольников) этот коэфициент был еще выше: 1 рождение у них приходилось на 19 жителей. У всех же других национальностей, населяющих Европейскую Россию, он был гораздо ниже. Ближе всего к православным стоят в этом случае католики, у них 1 рождение приходится, средним числом, на 22 1/2 жителя. У поляков, т. е. в губерниях бывшего Царства Польского, по данным, собранным в Географических и статистических очерках Царства Польского {Данные эти, впрочем, довольно старые: они относятся почти ко второй четверти нынешнего века и обнимают период лет с 1832 по 1857 г.}, 1 рождение приходится на 23 жителя. За католиками следуют магометане (1 рождение на 23 жителей), за магометанами -- протестанты и евреи (1 рождение почти на 29 жителей). В Финляндии, по "Материалам для статистики Финляндии", в период с 1830 по 1830 г. приходилось, средним числом, одно рождение на 28 жителей. В губерниях прибалтийских: Эстляндской, Курляндской и Лифляндской коэфициент рождений, сравнительно говоря, весьма низок: там 1 рождение приходится на 30--32 жителя. Преобладающим элементом населения в этих губерниях являются: эсты (721 тыс.), латыши (833 тыс) и немцы (120 тыс); вообще число православных к общему числу лютеран относится, как 1 : 9 (Риттих, Материалы для этнографии России. Прибалтийский край). Коэфициент рождений у евреев и у католиков гораздо ниже, как мы сейчас видели, чем у православных, и этим обстоятельством следует объяснить тот факт, что в губерниях Витебской, Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской и Могилевской 1 рождение приходится на большее число жителей (именно на 21--22 жителя), чем России, вообще, и в центральных, восточных и некоторых южных губерниях в особенности. В этих последних губерниях (Владимирская, Воронежская, Вятская, Киевская, Курская, Нижегородская, Оренбургская, Орловская, Пензенская, Пермская,
   Рязанская, Самарская, Симбирская, Смоленская, Тульская, Уфимская, и в южных: Земле Войска Донского, Екатеринославской губ., Таврической, Харьковской и Черниговской), населенных по преимуществу православными, 1 рождение приходится на 18--19 жителей, а в некоторых на 16 (Оренбургская) и даже на 14 жителей (Таврическая). Наибольшее отклонение вниз от среднего уровня представляет коэфициент рождений у так называемого инородческого, идолопоклоннического населения.
   У идолопоклонников 1 рождение приходится всего только на 50 чел., т. е. менее даже, чем у французов, у которых коэфициент рождений стоит на более низком уровне, чем где бы то ни было.
   Но во Франции низкому коэфициенту рождений (1 рождение на 40 жителей) соответствует, как известно, и низкий коэфициент плодовитости (на 1 брак 3,4 рождения); у наших же идолопоклонников на 1 брак приходится, средним числом, более четырех детей, следовательно, немногим меньше, чем в России вообще.
   Отсюда нужно заключить, что низкий процент рождений у инороческого населения зависит не столько от слабосилия и физического вырождения, как от малого количества браков. И, действительно, коэфициент браков у идолопоклонников не только несравненно ниже, чем в России вообще, но даже ниже, чем и в Европе. В России, как мы знаем, 1 брак приходится на 99 жителей, в Европе -- на 133 жителя, у идолопоклонников же -- только на 212 жителей. Причину такого слабого процента браков следует искать, по всей вероятности, в невыгодном отношении полов. В то время как в 50 губерниях Европейской Росси на 100 мужчин считается 102 женщины, в губерниях бывшего Царства Польского -- 106, в Финляндии -- 103, у инородцев -- всего только 90. При подобном, сравнительно незначительном, числе женщин моногамия не должна представлять особенных выгод для нашего идолопоклоннического населения.
   Однако, влияние идолопоклонников на понижение коэфициента рождений тех губерний, в которых они по преимуществу сосредоточены, совершенно незаметно. Так, наибольший процент идолопоклоннического населения замечается в губерниях; Вятской, Земле Войска Донского, Казанской, Пермской, Самарской, Симбирской и Уфимской; между тем именно в этих-то губерниях (за исключением, впрочем, Казанской) коэфициент рождений не только не ниже, но, напротив, значительно выше коэфициента рождений для всей России. Только в Архангельской губернии инородцы, повидимому, оказывают на него некоторое влиянии: в этой губернии рождается гораздо меньше, чем по всей России, именно: одно рождение приходится не на 20, а на 27 жителей, хотя, конечно, и тут, быть может, действуют другие причины.
   Идолопоклонническое население в Архангельской губернии не превышает по своей численности идолопоклоннического населения в губерниях Вятской, Самарской и Симбирской, а, между тем, в последних оно остается без всякого влияния на коэфициент рождений.
   Относительное число рождений может зависеть, как мы уже знаем, или от относительного числа браков, или от их плодовитости. Которой же из этих двух причин мы должны приписать то понижение коэфициента рождений, которое мы замечаем отчасти у католиков и в особенности у протестантов, евреев и магометан? Ответом на этот вопрос может послужить следующая табличка, составленная по данным Центрального статистического комитета ("Статистический временник" II вып. VIII).

0x01 graphic

   Эта таблица показывает нам, что понижение коэфициента рождений у католиков и протестантов зависит исключительно от сравнительно (т. е. сравнительно с православным населением) меньшего ежегодного числа браков, тогда как самая плодовитость их не только не ниже, но, напротив, выше плодовитости браков православных. Понижение коэфициента рождений у язычников и у евреев обусловливается, с одной стороны, уменьшением числа браков, с другой -- ослаблением их плодовитости; уменьшение же рождений у магометанского населения следует исключительно отнести "а счет одной второй причины, т. е. на счет уменьшения плодовитости браков.
   Более высокая плодовитость протестантских и католических браков сравнительно с православными браками зависит, быть может, отчасти и от возраста брачущихся. У православных большинство брачущихся мужчин и женщин вступает в брак ранее 20 лет, напротив, у протестантов и католиков maximum браков падает на возраст от 20 до 25 лет. Русская женщина имеет более всего шансов вступить в брак между 16--20 годами, католичка и протестантка между 20--25. А так как до 20 лет доживает меньшее число женщин, чем до 16, то не может ли это обстоятельство послужить также и к объяснению более низкого ковфкциента браков между католическим я протестантским населением сравнительно с населением православным?
   Впрочем, относительно плодовитости браков существует мнение, что они бывают тем плодовитее, чем моложе брачущиеся. Судя по данным нашей статистики (данным весьма скудным), пшенке это не вполне справедливо. В этом можно отчасти убедиться из следующего сопоставления: из 1 тыс. брачущихся женщин до 20 лет вступает в брак: у католиков и протестантов около 1/3; у евреев и магометан более 1/2; у армяно-грегориан более 2/3; плодовитость же браков у первых превышает 5 рождений на 1 брак, у вторых она менее 4 рождений на 1 брак, у последних -- 3,6.
   На различную плодовитость браков различных вероисповеданий оказывает влияние, по всей вероятности, и отношение возраста жениха к возрасту невесты. Но наша статистика не дает таких прямых указаний для определения этого отношения, и мы по необходимости должны ограничиться одними только косвенными указаниями. Ваппеус в своей "Статистике народонаселения" (ч. 2, стр. 306, 307) приводит несколько интересных софистических сопоставлений, доказывающих, что разность возрастов между брачущимися может быть до некоторой степени определена отношением рождающихся мальчиков к числу рождающихся девочек. В тех странах, в которых в большинстве браков возраст супруга значительно превышает возраст супруги, процент мужских рождений сравнительно с женским будет выше, чем в тех странах, в которых между возрастами супругов не существует слишком большой разницы. Так, всего значительнее эта разница во Франции, напротив, в Англии она всего меньше: в первой на 100 женских рождений приходится 103,8 мужских; во второй -- только 104,4 мужских рождения.
   Если принять эту гипотезу Ваппеуса (разделяемую вместе с ним и многими другими статистиками) за вполне достоверную, то мы должны думать, что наибольшую разницу в возрастах брачущихся представляют браки идолопоклонников, католиков и лютеран; наименьшую -- браки евреев и православных. На 100 девочек рождается мальчиков: у идолопоклонников 107, у католиков 106, у лютеран 103, у православных 104, у евреев 103 {Другим, косвенным доказательством может служить также тот факт, что у католиков и протестантов браки вдовцов с девицами более часты, чем у православных и евреев. На 1 тыс. браков у православных приходится 95,5 браков вдовцов с девицами; у евреев -- 108,2; у протестантов -- 147,7; у католиков -- 144,8.}.
   Судя по тому, можно было бы предположить, что у католического и протестантского народонаселения процент женщин менее значителен, чем у еврейского и православного. Но на саном деле этого нет. В католическом и протестантском населении женщин нисколько не меньше, чем в православном и еврейском. У православных на 100 мужчин приходится 102,2 женщины, у евреев 104; у католиков 102,4; у протестантов 106. Отсюда можно было бы заключить, что у протестантов и католиков смертность между женщинами менее значительна, чем у православных: и, действительно, у последних на 26 женщин ежегодно умирает одна, тогда как у первых одна умершая приходится на 40--44 женщины. Но зато у первых и смертность мужчин также гораздо слабее, чем у последних, т. е. православных. У православных разность между смертностью мужчин и женщин равняется разности 28--26; у католиков и протестантов -- разности между 40--44 и 39--40. Конечно, нельзя не согласиться, что отношения эти не представляют слишком существенных различий. Потому более высокий процент женщин среди католико-протестантского населения сравнительно с населением православным, несмотря на то, что у последнего родится менее мальчиков, чем у первого, не может быть приписан тому или другому колебанию относительной (т. е. относительно мужской смертности) смертности женщин. Причины, которые обусловливают его, пока неуловимы для нашей статистики; по всей вероятности, их следует искать в каких-нибудь чисто внешних и, так сказать, случайных обстоятельствах, например, в эмиграционном движении иностранцев в Россию.
   Однако, даже из тех немногих данных, которые мы сейчас привели, можно предполо жить, что гигиенические условия жизни у католиков и протестантов более удовлетворительны, чем у православных. Следующая табличка покажет нам, что, вообще, православные имеют гораздо более шансов умереть, чем лица всех других вероисповеданий, не исключая и язычников.
   Один умерший приходится:
   
   у православных -- на 27,2 жителя
   " магометан -- 28,6 "
   " армяно-грегориан -- 31,2 "
   " католиков -- 40,2 "
   " протестантов -- 42,9 "
   " язычников -- 58,2 "
   
   Из этой таблицы читатель видит, что высокий процент смертности, так невыгодно отличающий Россию от всех цивилизованных государств Старого и Нового Света, падает исключительно на православное население страны; у нерусских национальностей коэфициент смертей нисколько не выше, а у идолопоклонников даже и гораздо ниже, чем у народов Западной Европы. Конечно, цифра смертности идолопоклонников, быть может, несколько преувеличена, и вообще она заслуживает мало доверия {Хотя, рассуждая теоретически, такой низкий коэфициент смертности довольно правдоподобен. Мы уже видели, что у язычников коэфициент рождений тоже очень низок. Если бы он не сопровождался малою смертностью, то наши инородцы очень скоро должны были бы совершенно исчезнуть с лица земля. Однако, нет никаких положительных данных, из которых мы могли бы сделать заключение о их вырождении или уменьшении их никаких существенно важных отличий от колебания коэффициента смертности у населения православного; поэтому мы и не станем утомлять дальнейшими сопоставлениями внимание читателей.}, но цифры относительно других вероисповеданий, если и сомнительны, то ровно настолько же, насколько могут быть подвергнуты сомнению и все прочие наши сведения по части статистики русского народонаселения. Ближе всего к русским по коэфициенту своей смертности стоят магометане, далее всего (не считая язычников) -- католики и протестанты. Смертность между ними менее значительна, чем в Австрии, Пруссии, Баварии, Саксонии, Италии, Испании, и почти одинакова со смертностью во Франции, Бельгии, Голландии, Швейцарии и даже Англии. Но этого мало: не только численность смертей у нашего неправославного населения гораздо меньше, чем у православного, но и самая смертность распределена по возрастам гораздо благоприятнее. Мы уже знаем, что в России, вообще, особенно сильна смертность в детском возрасте: из сопоставления же смертности в пределах различных вероисповеданий оказывается, что и тут наиболее страдательною частью населения являются православные. По данным Центрального статистического комитета, в 1867 г. приходилось из 100 умерших:

0x01 graphic

   Следовательно, в то время как у православного населения на 100 умерших умирает в возрасте 1--5 лет 55,9, у неправославных умирает всего 44,7. По вычислениям Ваппеуса на 100 умерших приходится в возрасте от 0--1 года: в Бельгии 18,77, в Голландии 23,9, во Франции 17,76, в Австрии 31,9. Отсюда видно, что только у нашего православного населения в первый год жизни умирает детей более, чем на Западе; у населения же неправославного не только не больше, но скорее меньше. Затем, в последующие возрасты -- с 5 до 12 лет, с 13 до 40 лет, с 40 до 60 лет и с 60 до 80 и больше, -- коэфициент смертности у неправославного населения не представляет в своих колебаниях никаких существенно важных отличий от колебания коэфициента смертности у населения православного; поэтому мы и не станем утомлять дальнейшими сопоставлениями внимание читателей.
   Таковы, в наиболее общих чертах, те различия, которые представляются нам при сравнении движения неправославного и православного населения Европейской России. Теперь сам собою возникает вопрос: обусловливаются ли эти различия какими-нибудь племенными особенностями или причину их следует искать в различии общественных условий, среди которых живут у нас лица сравниваемых вероисповеданий? Условия жизни, например, евреев, католиков и протестантов совсем не одинаковы с условиями жизни массы коренного православного населения. Большинство первых живет в городах, занимается торговлею или так называемыми свободными профессиями и по степени своего материального благосостояния может быть отнесено к средним достаточным классам. Особенно это справедливо относительно лютеран и католиков, живущих в 50 губерниях Европейской России. В губерниях бывшего Царства Польского главная масса народонаселения принадлежит к католическому вероисповеданию; эта масса находится, говоря приблизительно, почти в таких же условиях, как и масса православного населения в Европейской России. Потому из сопоставления коэфициентов смертности, рождений и браков в Европейской России и в Царстве Польском можно, повидимому, извлечь некоторые данные, если и не для прямого, то, по крайней мере, хоть для приблизительного разрешения вопроса об участии племенных особенностей в движении народонаселения. По последним сведениям, обнародованным Центральным статистическим комитетом в прошлом году, движение народонаселения в 10 губерниях бывшего Царства Польского представляется в таком виде: 1 рождение приходится на 22,5 жителя, 1 брак на 139 жителей, 1 умерший на 37 чел. (цифры относятся к 1867 г.); в Европейской же России, как мы знаем, в том же году приходилось: 1 рождение на 19,7 жителя, 1 брак на 101 жителя, 1 умерший на 27,1 жителя. Очевидно, что цифры эти представляют значительную разницу. Где искать причину этой разницы? Нет сомнения, что если бы она заключалась в племенных особенностях, то замеченная разница должна была бы повториться и при сравнении отдельных губерний Царства Польского с губерниями Европейской России, особенно губерний, населенных коренными русскими. Но в действительности этого нет. В губерниях, например, Варшавской. Келецкой и Радомской коэфициент браков, смертей и рождений не выше коэфициента браков, смертей и рождений наших северных губерний (Архангельской, Вологодской и Олонецкой), ниже, чем в Прибалтийском крае (Лифляндия, Курляндия и Эстляндия), и значительно приближается к нему в губерниях Ярославской, Тверской, Костромской, Новгородской *. Кроме того, далеко не все года, за которые имеются официальные данные о движении народонаселения, дают результаты, подобные тем, к которым приводит сопоставление цифр смертей и рождений в Европейской России и Царстве Польском за 1867 г. Чем более обширные периоды времени мы станем брать, тем ничтожнее будет замечаемое нами различие. Если мы сравним движение русского и польского народонаселения за 30 лет (с 1831 по 1861 г.), то результаты получатся до того тождественные, что можно усомниться в каком бы то ни было влиянии племенных особенностей на человеческую смертность и рождаемость. В Царстве Польском с 1831 по 1861 г. приходилось 1 рождение на 21,4 жителя и 1 смерть на 30 чел.; за то же время в Европейской России: 1 рождение на 22,0 жителя. 1 смерть на 29,8 чел. {У католиков, живущих в 50 губерниях Европейской России и большинство которых тоже поляки, норма движения народонаселения совершение другая. У них, как помнит читатель, 1 рождение приходится на 22 жителя, а 1 смертный случай на 40 жителей.}
   * На 100 жителей населения приходится в губ.

0x01 graphic

   К подобному же выводу приводит нас и другой факт. Сравним движение народонаселения у раскольников и православных. При таком сравнении, само собою разумеется, не может быть и речи о каких бы то ни было племенных особенностях. Православные и раскольники разнятся между собою только некоторыми религиозными догматами и обрядами, которые, конечно, не могут оказать никакого существенного влияния на смертность или рождаемость; они принадлежат к одной и той же национальности, живут среди более или менее однородных климатических и почвенных условии, следовательно, если в движении народонаселения у последних мы замечаем уклонения от средней нормы движения народонаселения у первых, то мы имеем полное право отнести их на счет влияния чисто общественных факторов: образа жизни, известной степени материального благосостояния и т. п., одним словом, всей совокупности тех нравственных и экономических отношений, которые характеризуют быт большинства наших раскольничьих сект довольно рельефно, отличая его от быта массы православного населения. К несчастию, однако, наша официальная статистика не имеет точных сведений не только о движении народонаселения среди раскольниках, но даже и о числе их. В официальных источниках помечаются обыкновенно только так называемые явные раскольники, открыто игнорирующие исполнение обрядов православной церкви и сами заявляющие о своей принадлежности к расколу. Эти явные раскольники составляют только незначительное меньшинство; большинство же принадлежит к числу тайных, неявленных раскольников. По вычислениям г. Бушена, общая численность полного раскола доходит до 10 млн., а по данным Центрального статистического комитета -- около 1 млн. (926 639) {"Военно-статистический сборник", основываясь на отчетах духовного ведомства о числе исповедывавшихся, но не причащавшихся св. тайн, и не исповедывавшихся и не причащавшихся, полагает, что к числу тайных раскольников принадлежит около 5 млн. лиц, считающихся по спискам православными. Однако, это вычисление дает цифру едва ли ниже действительной; во-первых, в ответах, на которых оно основано, имеются сведении не о всех православных; во-вторых, раскольники наиболее гонимых сект часто видят себя вынужденными и исповедываться и причащаться; в-третьих, наконец, по ним нельзя составить ни малейшего понятия о количестве малолетних раскольников. В них просто сказано: не исповедывавшихся и не причащавшихся по малолетству 9 млн. чел. Все ли эти 9 млн. православные или между ними есть и тайные раскольники? По данным, из которых исходит "Военно-статистический сборник", этого никак нельзя видеть.}. Об этом 1 млн. мы только и можем говорить. Впрочем, если бы у нас даже и имелись точные сведения о тайных раскольниках, то едва ли бы они принесли нам в данном случае существенную пользу: необходимость тщательно скрывать свою принадлежность к расколу заставляет их избегать всяких редких отличий в образе жизни во взаимных отношениях. Тайные раскольники стараются по возможности ничем явно не выделяться от окружающей их среды, а потому особенности их быта не могут отлиться в ту определенную, законченную форму, в которую они нередко отливаются у раскольников явных; пропорционально их скрытности и вынужденному лицемерию и влияние этих особенностей на движение народонаселения должно уменьшиться. Отсюда данные о явных раскольниках должны представлять нам более целесообразный материал для сравнения, чем данные о тайных раскольниках, если бы даже они и имелись. Беда только в том, что и о явных-то раскольниках сколько-нибудь, обстоятельные сведения собраны Центральным статистическим комитетом только за один 1867 г. В этот год у раскольников приходилось: 1 рождение на 26,4 чел.; 1 смертный случай на 35,5 чел.; 1 брак на 247 чел.; на 1 брак более 8 детей. Сравнив эти цифры с теми, которые приведены выше относительно рождений, браков, плодовитости и смертей православного населения, мы сейчас же увидим, что между движением первого и второго существует весьма существенная разница, более даже существенная, чем та, какая, например, существует между православными и магометанами или евреями. Конечно, значение этой разницы не следует слишком преувеличивать. Весьма вероятно, что она обусловливается до известной степени самым способом ведения списков рождающихся и умирающих; у православных ведение этих списков, главным образом, лежит на обязанности приходского духовенства; у раскольников оно возложено на полицию или находится под ее непосредственным контролем (см. Св. зак., т. XIV, стр. 67; Улож. о наказ., ст. 1443). Однако, даже приняв во внимание все те неправильности, которые могут быть допускаемы при исчислении рождающихся и умирающих у раскольников, нельзя не сознаться, что они пользуются лучшим здоровьем и относительно всех факторов движения народонаселения поставлены в несравненно более благоприятные условия, чем православные: на каждые 100 чел. у них умирает одним человеком менее, чем у последних. На 100 умерших в возрасте до 1 года у православных умирает 33,2, у раскольников же -- только 24.5; от 1 до 3-летнего возраста: у православных около 21 (20,7); у раскольников -- 19. Хотя число рождений у последних ниже, чем у первых, но зато плодовитость раскольничьих браков почти вдвое превышает плодовитость православных браков у раскольников в 1867 г. на каждый брак приходилось 8,3 рождения. Такая плодовитость не встречается ни в одной стране Западной Европы. Очень может быть, что несколько преувеличена и что часть рожденных вне брака фигурирует в списках рожденных в браке, однако едва ли эта часть особенно велика, потому что и количество внебрачных рождений довольно значительно. У православных вообще на 1 рождение вне брака приходится 28,2 брачных рождения, у раскольников только 9,3, т. е. из 10 рождений одно незаконное. Это обилие незаконных рождений легко объясняется тем обстоятельством, что значительная часть раскольничьих сект не признает таинства брака; этим должен быть объясняем и крайне низкий уровень коэфициента раскольничьих браков.
   Сопоставляя все эти данные с приведенными выше цифрами о движении народонаселения в пределах различных вероисповеданий, мы неизбежно должны притти к такому результату; движение народонаселения у наших раскольников более подходит к той норме его, которую представляют католическое, протестантское и иудейское вероисповедания, чем к той, которую находим у православного. Этот вывод не говорит, конечно, в пользу того мнения, которое приписывает племенным особенностям существенное влияние на направление движения коэфициентов рождений, браков и смертей. Вообще же говоря, наша статистика в настоящее время не обладает годными материалами ни для прямого опровержения, ни для прямого подтверждения этого мнения. Из ее данных можно делать пока только чисто гипотические выводы, хотя разноплеменность состава нашего населения дает, повидимому, возможность для более прямого и точного решения занимающего нас вопроса. Но чтобы осуществить эту возможность, для этого официальная статистика должна обратить побольше внимания, чем она делает это теперь, на тщательное записывание и группирование фактов, касающихся движения народонаселения различных племен, населяющих или временно проживающих в пределах России, и к рубрике "движение народонаселения по вероисповеданиям" прибавить рубрику "о движении народонаселения по племенам". Данные последней рубрики во всех отношениях представляют большой интерес и гораздо важнее, с точки зрения общественных наук, чем данные первой рубрики. Пока же рубрика отсутствует, пока все наши сведения о племенном составе населения сводятся к знанию (и то приблизительному) одной численности племен {"Сведения об этнографическом составе населения, -- говорят составители "Военно-статистического сборника" (вып. IV, стр. 93), -- весьма, скудны и притом или относятся не ко всему населению, или же сами по себе не вполне точны. Этнографическая карта и таблица Кеппена, показывающие инородческое население России, в настоящее время уже устарели; новейшие же исследования, как например, "Карта Европейской России с показанием количества, состава и распределения инородческих племен" (1858 г.), этнографические карты и таблицы Эркерта и этнографическая карта славянских народностей Мирковича заключают в себе сведения только приблизительные". Точно такой же характер имеют и сведения "Военно-статистического сборника". Он в этом и сам сознается. Но если бы даже они были и совершенно точны, то все-таки, при современном состоянии нашей "племенной статистики", они не имели бы никакого существенного значения и могли бы служить разве только к простому удовлетворению праздного любопытства. Потому мы их здесь и не производим, и любопытных читателей отсылаем к 94--96 стр. IV выпуска "Военно-статистического сборника".}, пока у нас не делается никаких серьезных попыток не только для сравнительного, но даже и для простого изучения условий их жизненности, их смертности, плодовитости, рождаемости и т. п., до тех пор нам ничего более не остается, как обратиться за решением вопроса о влиянии племенных особенностей на движение народонаселения к авторитету западноевропейских статистиков. Едва ли не самым компетентным судьею в этом деле может служить Ваппеус, который искусно сопоставил в своем известном статистическом труде данные о смертности и рождаемости различных европейских и внеевропейских народностей, принадлежащих не только к кавказской расе, но и к расе негритянской. Результат этого широкого сопоставления он сам формулирует приблизительно таким образом: на коэфициент рождений, плодовитости и смертей расовые и племенные особенности не оказывают никакого существенного влияния (см. данные, приводимые им на стр. 137, 156, 192; т. I). Самую выдающуюся роль в статистике народонаселения должны играть, по его мнению (мнению, разделяемому большинством авторитетных и беспристрастных статистиков), факторы общественные. "Число смертей и рождений данной страны, -- говорит он в одном месте (стр. 192, т. I), -- обусловливается главным образом степенью ее благосостояния и ее культурного развития, а совсем не теми чисто физическими факторами (климат, раса), которые не стоят ни в какой прямой причинной связи с прогрессом человеческого общества и его цивилизациею". Данные русской статистики относительно влияния почвы и климата вполне подтверждают эту мысль; данных относительно влияния племенных особенностей у нас, как мы видели, совсем не имеется; но зато все, что мы знаем о движении народонаселення по вероисповеданиям, особенно сопоставление православных с раскольниками, католиков в Европейской России (большинство их поляки) с католиками в бывшем Царстве Польском (следовательно, тоже поляками) и последних с русскими, если и не дает положительного доказательства, то, по крайней мере, косвенным образом подтверждает вывод Ваппеуса. Всего этого слишком достаточно, чтобы заставить нас допустить, что то, что оказалось справедливым для всего света, должно быть справедливо и для России и что в России как и везде, движение народонаселения определяется не влиянием физического, а влиянием социального фактора, что не почва и климат, не племенные особенности, а условия общественной жизни оказывают на него самое могущественное и неотразимое влияние. К анализу этого-то влияния мы теперь и перейдем.
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Что мы подразумеваем под выражением: социальным фактор? Метод наших исследований. Распределение общественных условий, влияющих на движение народонаселения, по группам. Влияние густоты населения на смертность, рождения и браки. Влияние среднего количества хлеба, производимого различными местностями, и среднего урожая на движение народонаселения. Влияние неурожаев на смертность и браки. Данные западноевропейской статистики; данные русской статистики. Влияние урожайных лет на возвышение коэфициента браков и смертей. Общие выводы.

   Под общим именем социального фактора мы будем подразумевать всю совокупность разнообразных условий, влияющих на человеческую жизнь, за исключением климата, почвы и племенных особенностей. Определить степень значения каждого из этих условии, даже просто перечислить всех их, было бы делом совершено невозможным, а может быть, и бесполезным. Мы ограничимся только некоторыми из них, прячем в выборе их мы по необходимости должны будем соображаться не столько с действительною важностью того или другого влияния, сколько с количеством и качеством собранных о нем официальных данных. Есть много условий, имеющих несомненное и весьма серьезное значение в деле движения народонаселения, например, хоть влияние занятий, образа жизни различных классов и т. п., но относительно их официальная статистика хранит молчание, и волей-неволей нам приходится последовать в этом случае ее примеру. Конечно, мы не откажемся от попытки хотя косвенно определить их значение; однако, само собою понятно, такое косвенное определение не даст нам вполне точных и достоверных результатов.
   Метод, которому мы намерены следовать при анализе социальных влияний, будет состоять в простом сопоставлении данных, касающихся движения народонаселения, с данными относительно каждого из рассматриваемых условий, взятого в отдельности. Для удобства сравнения мы разделим последние на следующие группы: 1) группу условий, зависящих от густоты населения, от среднего количества хлеба, приходящегося на каждого жителя, и от урожаев; 2) группу условий, зависящих от распределения земель между земледельцами, от величины их поместий, вообще, от данного состояния поземельной собственности и от отношения числа землевладельцев из высших и средних сословий к числу землевладельцев из сословия крестьян; 3) группу условий, зависящих от господствующего образа занятий жителей; 4) группу условий городской и сельской жизни и, наконец, 3) группу условий, зависящих, от большего или меньшего благосостояния жителей, насколько мы можем судить о последнем по данным сельскохозяйственной, промышленной и финансовой статистики и статистики народного образования и т. п. Сопоставляя каждую из этих групп с коэфициентамм смертей, рождений, браков и плодовитости, как во всей России вообще, так и в отдельных частях ее, мы выясним себе их относительное значение, если и не вполне точно, то, по крайней мере, вполне рационально. В первой главе мы уже сказали, что цель и задача статистических исследований должна состоять главным образом в том, чтобы наводить общественную науку на те или другие сопоставления, могущие дать ключ к определению причинной связи, существующей между разнообразными явлениями общественной жизни, т. е. к установлению управляющих ею законов. Очевидно, что цель эта всего удобнее может быть достигнута именно при том методе исключений, которого мы здесь придерживаемся. Известное социальное явление, например, известная норма движения народонаселении, определяется всею совокупностью различных климатических, этнографических и общественных условий; каждое из этих условий более или менее участвует в произведении общего результата, т. е. данной нормы браков, рождений, смертей и т. д., но как и насколько участвует? Чтобы решить этот вопрос, мы берем сперва одно какое-нибудь условие и, исключая из сравнения все остальные, определяем величину его изолированного влияния на колебание коэфициентов движения народонаселения; затем переходим к другому, третьему и т. д. условиям и поступаем с ними точно так же, т. е. констатируем степень того влияния, которое каждое из них в отдельности оказывает на прогресс или регресс рассматриваемых коэфициентов. Разумеется, метод этот далеко не имеет той строгой научности, которую он получает в сфере "точных наук". Физик, например, определяя при его посредстве величину сил А и В, давших в результате своей совокупной деятельности какое-нибудь явление СП. может не только умозрительно, но и в действительности, изолировать деятельность А от деятельности В и наглядным образом определить роль каждой из них в произведении CD. Статистик же, очевидно само собою, никогда не в состоянии совершенно удалить какое бы то ни было из данных условий. Все, что он может сделать, -- это взять для сравнения местности, в которых более или менее одинаковы условия, не введенные а сравнение (например, анализируя влияние климата, он может взять для сравнения местности, поставленные приблизительно в одинаковые общественные условия), или, не обращая на эти условия никакого внимания, как будто бы их на деле совсем не существует, взять для сравнения местности, в которых данный социальный факт (например, известная норма коэфициента смертности) изменяется при неизменчивости и остается неподвижным при изменчивости условий, введенных в сравнение. Конечно, такой способ сравнения и изолирования открывает довольно широкое поле для гадательных гипотез, и достигнутые с его помощью результаты никогда не могут иметь иного значения, кроме вероятного. Мы считаем нужным снова напомнить об этом нашим читателям, потому что одна только правильная оценка достоинств и недостатков принятого нами метода даст им возможность отнестись к нашим выводам сознательно и разумно, не преувеличивая и не умаляя их истинного значения.
   Анализ влияния социального фактора на движение народонаселения мы начнем с группы общественных условий, стоящей всего ближе к группе чисто-физических условий, т. е. с таких фактов, за которыми хотя и нельзя не признать общественного характера, но которые, тем не менее, почти столько же зависят от данного климата, почвы, этнографических особенностей страны, сколько и от ее экономического строя. Мы говорим о влиянии густоты населения относительно количества хлеба, сбираемого с полей и, вообще урожаев, на коэфициенты рождений, смертей и браков.
   Займемся прежде всего вопросом о движении народонаселения под влиянием отношения, существующего между ним и занимаемою им землею. По мнению большинства экономистов и статистиков, это отношение, т. е. густота населения, оказывает самое решительное влияние на его смертность и рождаемость.
   "Мы можем вполне констатировать тот факт, -- утверждает профессор Шмоллер, -- что число рождений постепенно уменьшаемся вместе с густотою населения". ("О новейших результатах статистики", изд. Вишневского и Путяты, 1873, стр. 7). В pendant к этому экономисты мальтузианской школы в увеличении народонаселения (относительно данного пространства) видят причину возвышения коэфициента смертности. Посмотрим, что говорят нам цифры нашей статистики. Разделим 30 губерний Европейской России на шесть групп: к первой отнесем губернии, в которых на 1 кв. милю приходится от 20 до 200 жителей, ко второй -- губернии, в которых на 1 кв. милю приходится от 200 ДО 300 жителей: к третьей -- на 1 кв. милю приходится от 3 00 до 1 тыс. жителей; к четвертой -- от 1 тыс. до 1 500 жителей, к пятой -- от 1 500 до 2 тыс. жителей и, наконец, и губерниях шестой группы -- на 1 кв. милю приходится более 2 тыс. жителей. Коэфициенты рождений, смертей и браков вычислены для каждой группы по данным "Военно-статистического сборника" (с 1859 по 1864 г.), "Статистического временника", вып. VIII, кн. II (1867 г.) и таблицам, составленным г. Карачунским для "Русского календаря" на 1873 г. (см. таблицу на стр. 238).

0x01 graphic

   Если для большей наглядности мы разделим наши шесть групп на две категории, то окажется, что в первой категории (в которую попадут все губернии с населением менее 1 тыс. жителей на 1 кв. милю) общее среднее число, выведенное из данных таблицы, определится приблизительно: для рождающихся -- 4,68 на 100 жителей, для умирающих -- 3,29 на 100 жителей, для браков на ту же единицу народонаселения приходится -- 0,92; во второй же категории (губернии с населением, превышающим 1 тыс. душ на 1 кв. милю) на 100 жителей придется около 4,96 рождений, 3,63 смертных случая на 1,01 брака. Итак, у нас густота населения не только не влияет на понижение, но скорее даже благоприятствует возвышению коэфициента рождений. Впрочем, если сопоставить губернии второй группы с населением менее 500 жителей на 1 кв. милю с губерниями шестой группы, в которых на 1 кв. милю приходится более 2 тыс. жителей, то позволительно усомниться в каком бы ни было влиянии густоты населения на рождаемость. В самом деле, во второй группе на 100 жителей приходится средним числом 5,21 рождений; в шестой -- 5,03. То же должно сказать и о браках: с первого взгляда может показаться, будто относительная численность браков увеличивается пропорционально густоте населения, но стоит только сопоставить ту же вторую группу с четвертою, т. е. губернии, имеющие от 200 до 500 жителей на 1 кв. милю, с губерниями, имеющими от 1 тыс. до 1 500 жителей, чтобы убедиться в неосновательности подобного заключения; в губерниях второй группы на 100 жителей приходится средним числом 1,02 брака, в губерниях же четвертой группы -- только 0,91. В последние годы (1868--1870) численность браков в губерниях шестой группы почти равнялась численности их в губерниях второй группы; а численность их в губерниях первой группы (с населением от 20 до 200 жителей на 1 кв. милю) равнялась их численности в губерниях четвертой группы. Колебания коэфициента смертности точно так же не зависят, повидимому, от данного отношения народонаселения к земле. Правда, в трех последних группах средний коэфициеит смертности несколько превышает средний коэфициент смертности первых трех групп. Но сравните зато губернии шестой группы (имеющие более 2 тыс. жителей на 1 кв. милю) с губерниями второй группы, а последние с губерниями четвертой и третьей групп, и окажется что смертность не только не увеличивается, но скорее даже уменьшается по мере возрастания густоты населения. Так, в губерниях, имеющих более 2 тыс. жителей на 1 кв. милю, на 100 человек приходится ежегодно около 3,58 смертных случаев: в губерниях с населением от 200 до 500 жителей на 1 кв. милю -- 3,70; в губерниях с населением от 500 до 1 тыс. жителей на 1 кв. милю -- 3,21; в губерниях с населением от 1 тыс. до 1 500 жителей -- 3,49 и, наконец, в губерниях с населением от 1 500 до 2 тыс. жителей -- 3,82.
   Если мы будем сравнивать не целые группы, а отдельные губернии, то влияние густоты населения на его рождаемость и смертность станет еще менее уловимым. Возьмем для примера хоть шесть губерний; три, в которых густота населения достигает своего maximum'a, и три, в которых она доходит до своего minimum'a:

0x01 graphic

   Все эти сопоставления приводят нас к следующему выводу: в России густота населения, взятая сама по себе, не оказывает никакого заметного влияния на движение коэфициентов смертности, рождаемости и браков. Может быть, это происходит оттого, что густота нашего населения вообще крайне незначительна и maximum едва может сравняться с minimum'ом западно-европейской населенности. Но всего правдоподобнее, что отношение жителей к числу кв. миль занимаемого ими пространства, несмотря на все уверения мальтузианцев, не играет никакой существенной роли в статистике народонаселения; влияние его, по всей вероятности, совершенно парализуется и уничтожается другими более могущественными факторами общественной жизни. Населенность, например, Бельгии и Саксонии в 2 1/2 раза превосходит населенность Франции и Австрии, а между тем нельзя сказать, чтобы две первые страны были поставлены в менее благоприятные условия относительно рождаемости и смертности, чем две последние (см. II главу, "Дело", No 1, стр. 188, 189)23.
   Экономисты, утверждающие, будто густота населения влияет на уменьшение рождаемости и на увеличение смертности, основываются не столько на фактах, признанных статистикою, сколько на априористических соображениях, измышленных их собственными мозгами. По соображениям этим выходит, что чем больше народа живет на данном пространстве, тем меньшее количество хлеба приходится на каждого человека, а чем меньше приходится хлеба, тем слабее становится человеческая воспроизводительность и тем более усиливается человеческая смертность. Рассуждая совершенно абстрактно, такое заключение может быть совершенно справедливо, но в применении к реальным фактам оно не выдерживает самой поверхностной статистической проверки. В основе его лежит совершенно произвольное Предположение о какой-то изолированной местности, жители которой исключительно живут производительностью одних своих полей. В действительности этого никогда не бывает и не может быть,-- по крайней мере, в тех странах, экономическая жизнь которых вышла из условий первобытной варварской культуры. В цивилизованных и даже полуцивилизованных государствах, как бы ни было неблагоприятно положение данной местности относительно соседства и путей сообщения, рождаемость и смертность жителей всегда гораздо более зависит от общего уровня их благосостояния, от развития их экономических сил, чем от того или другого количества хлеба, собираемого ими со своих полей. Даже в России, при ее дурных путях сообщения и громадных расстояниях, при ее низком уровне экономического развития, -- даже в России движение народонаселения, как мы это сейчас увидим, почти нисколько не подчиняется влиянию земельной производительности. По степени своей производительности все губернии Европейской России (за исключением польских и финляндских) могут быть снова разделены на шесть групп. К первой группе мы отнесем те из них, в которых на каждого человека приходится средним числом менее 1 четверти хлеба (считая в том числе и картофель); ко второй отнесем губернии, в которых из общего годового сбора, т. е. с озимого и ярового поля, на каждого человека приходится от 1 до 1 1/2 четверти; к третьей губернии, в, которых на человека приходится от 1 1/2 до 2 четвертей; к четвертой -- губернии, дающие на человека от 2 до 3 четвертей; к пятой -- губернии, дающие от 3 до 4 четвертей, к шестой -- от 4 до 3 четвертей и свыше {Для некоторых читателей, быть может, интересно будет знать, ка кие именно губернии входят в каждую из шести групп. Менее 1 четверти хлеба на жителя приходится в губерниях: Архангельской и Астраханской; от 1 до 14 четверти в губерниях: Екатеринославской, Московской, Оренбургской, Петербургской, Херсонской; от 14 до 2 четвертей в губерниях: Виленской, Витебской, Вологодской, Новгородской, Олонецкой, Пермской, Псковской, Харьковской и Черниговской; от 2 до 3 четвертей в губерниях: Владимирской, Волынской, Воронежской, Вятской, Казанской. Калужской, Киевской, Ковенской, Костромской, Минской, Могилевской, Подольской, Полтавской, Самарской, Саратовской, Симбирской, Смоленской, Тверской, Эстляндской, Ярославской и в области Бессарабской; от 3 до 4 четвертей в губерниях: Курляндской, Курской. Лифляндской, Нижегородской, Пензенской, Рязанской и Тамбовской; от 4 до 5 четвертей и свыше в губерниях: Орловской, Тульской и в Земле Войска Донского.}.
   Данные, на основании которых составлена эта группировка, относятся к половине 60-х годов и заимствованы из "Военно-статистического сборника" (вып. IV, стр. 247). А потому для правильности сравнения и цифры относительно рождающихся, умирающих и вступающих в брак, приводимые в нашей табличке, взяты приблизительно за тот же период.

0x01 graphic

   Следовательно, в губерниях, производящих хлеба менее 1 четверти на человека, коэфициент рождений выше, а коэфициент смертей ниже, чем в губерниях третьей и четвертой группы, т. е. в губерниях, производящих на человека от 1 1/2 до 3 четвертей. В губерниях, производящих на человека всего только от 1 до 1 1/2 четвертей, и в губерниях, производящих на человека более 5 четвертей, оба коэфициента почти равны. Только относительно браков мы замечаем, что их коэфициент возрастает пропорционально возрастанию коэфициента хлебной производительности губерний. Однако, имеем ли мы основание предполагать, что возрастание первого коэфициента находится в какой-нибудь причинной связи с возрастанием второго? Если бы это было действительно так, то следовало бы ожидать, что мы встретим подобную же пропорциональность в движении обоих коэфициентов и при сравнении отдельных губерний. А, между тем, ее-то именно мы и не встречаем. Так, ко второй группе относятся две губернии -- Екатеринославская и Херсонская, в которых коэфициент браков не только не ниже, но даже превышает коэфициент браков Орловской и Тульской губерний, входящих в состав шестой группы. В первых двух губерниях на 100 жителей приходится 1,14 брачущихся, в двух последних -- 1,10. В четвертой и пятой группах мы находим губернии (например Ярославскую, Курляндскую, Бессарабию, Костромскую, Тверскую и др.), в которых коэфициент браков ниже, чем в Астраханской, принадлежащей к первой группе. Наконец, с пределах одной и гой же группы средняя норма браков различных губерний до такой степени различна, что решительно невозможно допустить существование какой бы то ни было зависимости между колебаниями этой нормы, с одной стороны, и земельною производительностью, с другой. Вот возьмите, например, губернии хоть второй группы; их всего пять; все они производят очень мало хлеба -- не свыше 1 1/2 четвертей на человека; в одной из них (Петербургской) на 100 жителей приходится всего 0,84 брачущихся; в двух (Екатеринославской и Херсонской) -- 1,18 и 1,10; еще в двух (Московской и Оренбургской) -- 0,91 и 0,99. То же явление мы замечали и во всех остальных группах, даже в первой, в состав которой входят всего только две губернии; и в этих двух губерниях разность между коэфициентами их браков доводит до 0,12.
   Итак, относительное (т. е. относительно населения) количество хлеба, производимого данною местностью, не оказывает существенного влияния на браки, рождения и смертность ее жителей.
   Если относительное количество хлеба, производимого данною местностью, не играет никакой заметной роли в движении народонаселения, то не следует ли нам думать, что и средняя величина урожаев (т. е. количество хлеба, производимого дайною местностью, без отношения его к ее населению) не должна оказывать существенного влияния на среднюю ежегодную норму браков, рождений и смертей?
   Все 50 губерний Европейской России могут быть разделены по средней урожайности своих земель на три категории: к первой относятся губернии с среднею урожайностью (всего хлеба вообще) свыше четырех, ко второй -- свыше трех (от 3,01 до 3,92), а к третьей -- свыше двух (от 2,23 до 2,89). В губерниях первой категории средний коэфициент (выведенный приблизительно за тот же период, за который была вычислена и средняя норма урожаев) рождений равняется 4,5 (т. е. на 100 жителей 4,5 рождения), смертей -- 2,8, браков --0,98. В губерниях второй категории коэфициент рождений равняется -- 4,9, смертей -- 3,6, браков -- 1,02; в губерниях третьей категории: средняя годовая норма рождений доходит до 5,1 на 100 жителей, смертей -- до 3,5, браков -- 1,03. Сопоставляя эти данные можно, пожалуй, притти к заключению, что с возвышением средней урожайности полей, с одной стороны, уменьшаются коэфициенты рождений и браков, с другой -- уменьшается смертность. Однако, один уже тот факт, что в губерниях с высшим средним урожаем вместе с уменьшением смертности уменьшается число рождений и браков, может заставить усомниться в существовании какой бы то ни было причинной связи между колебаниями коэфициентов движения народонаселения и среднего урожая. Если низкий процент смертности в губерниях первой категории обусловливается высокой урожайностью их полей, то почему же, влияя на смертность, она нисколько не влияет на браки и рождения? Известно, что обилие хлеба всегда влечет за собою обилие браков, а обилие браков вызывает обилие рождений. Наконец, почему в губерниях второй и третьей категорий средняя норма смертности одинакова, между тем как средний урожай в губерниях второй категории относится к среднему урожаю в губерниях третьей категории, почти как 2:1? Но, кроме того, сопоставляя отдельные губернии, в пределах одной и той же категории, мы еще более убедимся, что между среднею смертностью, установившеюся в данной местности, и средним урожаем ее полей не существует ни малейшего соотношения. В состав первой категории входят, например, две губернии, Нижегородская и Тамбовская, в которых, несмотря на сравнительно довольно высокий уровень среднего урожая, смертность доходит до 3,6 и 4,2 на 100. В Лифляндии, которая по средней урожайности своих полей занимает самое первое место в ряду губерний Европейской России, средняя смертность выше, чем в Виленской, занимающей в этом ряду сороковое место; она выше также смертности пяти губерний, входящих в состав первой категории, несмотря на то, в последних средняя норма урожая ниже, чем в Лифляндии. В губерниях второй и третьей категорий, при одинаковом среднем урожае, смертность колеблется от 2,62 на 100 до 4,44 на 100. В Орловской, например, губернии, при среднем урожае 3,92, смертность доходит до 4,3 на 100, а в Костромской, при среднем урожае 2,66, она равняется только 2,7 на 100. В Тульской губернии, при среднем урожае 3,19, из 100 чел. умирает 4,4, в Оренбургской, занимавшей по степени урожайности своих полей последнее место в ряду губерний Европейской России (средний урожай -- 2,2), из 100 умирает 3,5 человек и т. п. {Группировка составлена по данным "Военно-статистического сборника", IV вып., стр. 249. Средний урожай вычислен за три года (1864, 1865, 1866). При вычислении среднего урожая за более продолжительный срок (например десятилетний) получится несколько иная группировка. Так, за десятилетие, с 1867 по 1867 г., средний урожай нескольких губерний, не доходивший с 1864 по 1867 г. до 4 зерен, доходит до этой нормы, и поэтому эти губернии (например Черниговская) должны быть отнесены к первой категории; точно так же несколько губерний из третьей перейдут во вторую, а две губернии -- из первой во вторую. Впрочем, сущность дела от втого не изменяется: как бы мы ни группировали губернии по их средней урожайности, мы, во всяком случае, не найдем никакого соотношения между движением браков, смертей и рождений, с одной стороны, и колебаниями средней нормы урожаев, с другой. Распределяя губернии Европейской России на 3 категории по среднему урожаю за десятилетие, с 1857 по 1867 г., получим для первой категории коэфициент рождений -- 4,5, смертей -- 2,9; для второй -- коэфициент рождений -- 5,1; смертей -- 3,7; для третьей -- средняя норма рождений -- 5, смертей -- 3,6. Следовательно, в губерниях последней категории смертность менее значительна, чем в губерниях второй, хотя норма среднего урожая в губерниях третьей категории к норме среднего урожая в губерниях второй категории относится как 1 : 2.}.
   Это отсутствие всякого соотношения между среднею урожайностью данной местности, с одной стороны, и движением ее народонаселения, с другой, весьма просто объясняется тем обстоятельством, что благосостояние жителей не столько зависит от среднего урожая, сколько от распределения между ними поземельной собственности, количества платимых им налогов, от развития торговли и промышленности, от состояния путей сообщения и т. п. Само собою, например, понятно, что жители губерний с высокою нормою среднего урожая будут находиться в несравненно менее выгодных условиях относительно смертей к рождений, чем жители губерний с более слабым урожаем, если последние весь свой скудный сбор хлеба истребят на месте, а вторые из своего обильного запаса оставят себе ровно столько, сколько нужно для прокормления 1/10 населения. Скажут, быть может, что за вывезенный хлеб урожайная губерния получит деньги или товары, на счет которых и будут существовать остальные 9/10 ее жителей, оставшихся без туземного хлеба. Но вопрос: и м л и еще пойдут деньги и товары, вырученные за проданный хлеб? Ведь, они могут принадлежать совсем не им, а именно той 1/10 частичке всего населения, для которой и без того хлеба хватит. Таким образом, все зависит от того, кому принадлежат поля с высоким урожаем -- большинству или меньшинству населения. Однако, если даже они и принадлежат большинству, но за отсутствием сбыта хлеб приходится продавать по низким ценам, то едва ли жизненные условия жителей урожайных губерний будут лучше, чем жителей менее урожайных губерний, пользующихся удобными и дешевыми путями сообщения. Весьма вероятно, что при равенстве всех других экономических условий и при одинаковой близости различных местностей к торговому рынку средний урожай хлебов должен оказать некоторое влияние на движение народонаселения; а так как подобного равенства у нас не существует, дурные же пути сообщения делают весьма чувствительною разность расстояния от места сбыта, то трудно было бы и ожидать, чтобы средний урожай играл какую-нибудь роль в статистике нашего народонаселения.
   Однако, если средняя, установившаяся норма урожая или средняя плодовитость полей не влияет заметным образом на браки, рождения и смертность населения, то этого никак нельзя сказать об отклонениях от этой средней нормы, о так называемых урожайных и неурожайных годах. Западноевропейская статистика давно уже констатировала тот факт, что неурожайные годы играют весьма важную роль не только в статистике движения народонаселения, но и вообще в социальной жизни общества; посредственно или непосредственно они влияют почти на все стороны этой жизни, порождают нередко глубокие потрясения во всем общественном организме, изменяют иногда самую историю страны. Г. Архангельский в своем небольшом, но весьма основательном этюде "О влиянии неурожайных годов на смертность в России" (Сборник сочинений по судебной медицине, судебной психиатрии, медицинской полиции, общественной гигиене и т. д., в I) напоминает читателям, что крестовые походы совпали с страшным неурожаем 1095 г.; неурожай предшествовал восстанию английских баронов в XIII века; перед восстанием Америки был сильный неурожай в 1765 г. и затем неурожай в 1775 г. Известно, что Великой французской революции и революции 1848 г. предшествовали неурожаи 1788, 1789 и 1847 гг. Мы можем, с своей стороны, прибавить к этому, что реформационное движение XVI века и последовавшие за ним религиозные войны имели своими отчасти предшественниками, отчасти спутниками страшные неурожаи; июльской монархии точно так же предшествовали неурожай и дороговизна съестных припасов. Конечно, в одном голоде нельзя видеть существенную причину, вызвавшую все эти события на свет божий, но невозможно также отрицать, что и его влияние здесь не осталось без значения. Он приводит в брожение массы, делает их более отважными и предприимчивыми, заставляет их менее дорожить жизнью, иными словами создает условия, благоприятствующие для всякого рода общественных движений.
   Что же касается влияния голодных лет или, что все равно, дороговизны хлеба на статистику народонаселения, то самые простые априористические соображения ставят его вне всяких сомнений. Само собою понятно, что при неурожае смертность должна усилиться среди беднейших классов населения, число браков уменьшиться, и, вследствие этого, на следующий год разность между родившимися и умершими должав опуститься ниже своей средней нормы.
   Статистика вполне подтверждает эту, -- если можно так выразиться, -- априористическую очевидность {В Париже (вычислено количество умерших за 90 лет, с 1694 по 1784 г.) средняя смертность была: в течение 10 самых дорогих годов (цена пшеницы 21 ливр 10 су за сетье) -- в каждый 21 174; в течение 10 самых дешевых годов (цена пшеницы за сетье 17 ливров 3 су) -- в каждый 17 529. В Турине в 5 дешевых годов (1828, 1830, 1834--1836) умерших было 4 638; в Турине в 5 дорогих годов (1829, 1831, 1835--1837) умерших было 5 231. В Лондоне: при цене пшеницы 58 ш. 10 п. умерло в 1802 г. 20 508; при цене пшеницы в 113 ш. 7 п. умерло 25 670 (1800). В 7 английских графствах: в 1801 г. цена пшеницы поднялась до 118 ш. 3 п.; умерло 55 965; в 1804 г. она понизилась до 60 ш. 1 п.; цифра же умерших -- до 44 794 (Кольб, т. II, стр. 286).}. Легуа в своем этюде "Des chertes en France et de leur influence sur le mouvement de la population" ("La France et l'Etranger", t. I, pp. 17--21) приводит следующие интересные данные относительно движения цен на хлеб и коэфициента смертности во Франции, начиная с 1800 по 1860 г.; средняя ценность гектолитра пшеницы в 1801 и 1807 гг. с 20 франков 34 сантимов (цена 1801 г.) дошла до 23 франков 71 сантима, вместе с этим средняя цифра умерших в 1808 г. возросла в двух следующих с 731 208 до 840 314. В 1811 г. был страшный неурожай, так что в следующем году цена на пшеницу поднялась до 34 франков 34 сантимов за гектолитр: смертность увеличилась сравнительно с 1810 г. всего на 41 тыс. и то только в 1813 г., хотя в этом году цена на хлеб опять упала до 22 франков 51 сантима. В 1815 г. цена на хлеб равнялась 19 франкам 53 сантимам, число умерших простиралось до 690 885; в 1817 и 1818 гг. первая поднялась до 30 франков 40 сантимов, второе -- до 721 610, т. е. всего на 30 725. Между тем, в следующем, 1819 г., несмотря на то что цена на хлеб упала до 18 франков 42 сантимов, число умерших равнялось 752 551, т. е. увеличилось сравнительное 1810 г. на 61 666. В 1839--1840 гг. цена на хлеб повысилась с 19 франков 50 сантимов на 21 франк 88 сантимов; хотя это повышение немногим разнится от повышения 1801 и 1802 гг., однако, смертность почти нисколько не усилилась, а уменьшилось только среднее число родившихся с 963 099 (1838 г.) до 955 288 (1839--1840 гг.). В 1846--1847 гг. цена на хлеб возросла; в 1846 г. До 24 франков 0.5 сантимов, в 1847 г. до 29 франков 0,1 сантима, а, вообще, в эти два года она увеличилась, сравнительно с 1845 г. более чем на 36%; смертность же возросла на 12%. В 1816--1817 гг. цена на хлеб возросла, как мы видели, на 55%, а смертность -- всего на 4,4%.
   Таким образом, из этих данных Легуа оказывается: во-первых, что повышение смертности всегда следует за повышением цен на хлеб; во-вторых, что между повышением смертности и повышением цен не существует никакого определенного, постоянного соотношения; и, наконец, в-третьих, что усиленная смертность наступает обыкновенно не в самые неурожайные годы (или годы хлебной дороговизны), а в непосредственно за ними следующие.
   Исследования Ваппеуса относительно Пруссии и Англии приводят почти к тем же результатам {

0x01 graphic

   (Allgemeine Bevölkerungsstatistik, erst. Teil, S. 196).}.
   Посмотрим же, насколько эти выводы западноевропейских статистиков подтверждаются на данных русской статистики.
   Едва ли есть надобность снова делать ту оговорку, которую нам так часто уже приходилось делать выше: как относительно этого вопроса, так и относительно большей части наиболее интересных вопросов, касающихся статистики движения народонаселения, сведения, сообщаемые нашими официальными и официозными источниками, крайне скудны, отрывочны и почти совершенно не разработаны. Мы постарались извлечь из них все, что было можно, причем главным базисом для вычислений нам служили материалы, собранные в "Военно-статистическом сборнике", первой книге "Временника" (за 1866 г.) и VII вып. 2-й книги.
   В первую половину текущего столетия у нас было несколько весьма значительных неурожаев, которые по десятилетиям распределились следующим образом: с 1820 по 1830 г.-- три неурожая; с 1830 по 1840 г.-- четыре: с 1840 по 1830 г -- пять. В первое десятилетие (с 1820 по 1830 год) средняя ежегодная разность между родившимися и умершими равнялась 608 141; во второе десятилетие -- 324 337 и. наконец, в третье -- 487 948. Та ким образом, каждый лишний неурожай уменьшал среднюю годовую разность, т. е. увеличивал отчасти смертность, отчасти понижал число рождений, почти на 60 тыс. За неурожайными годами следуют по обыкновению (хотя и не всегда, как мы сейчас увидим) годы наибольшей смертности и наименьшей рождаемости.
   Так, в 1820 и 1821 гг., по официальным документам, значится неурожай; в эти годы разность между родившимися и умершими была: в 1820 г. около 632 тыс., в 1821 г. 600 тыс., т. е. не ниже средней нормы, выведенной за 10 лет. Зато в 1823 г. разность внезапно понизилась до 562 тыс. (т. е. ниже средней нормы). То же случилось и в 1827 г.: в неурожайный год разность была значительно выше средней нормы, в 1828 г. она не превышала 576 789. При неурожае 1833 и 1835 гг. разность понизилась сравнительно с среднею нормою за 10 лет (с 1830 по 1840 г.) до 524 337, в 1833 г.-- до 299 754, в 1835 г.-- до 387 259. В 1839 г. неурожай не увеличил смертности и не уменьшил коэфициента рождений, но зато в 1840 и 1841 гг. она понизилась средним числом до 397 985. В 1842 г. местный неурожай в семи губерниях понизил разность с 487 948 чел. (средняя цифра разности за 1840--1850 гг.) до 315 735. При неурожае 1846 г. число умерших и родившихся не только не понизилось, но, напротив, значительно повысилось сравнительно с среднею нормою; но в следующем 1847 г. разность между обоими числами с 556 094 (1846 г.) дошла до 494 900; в 1848 г. число умерших превысило число родившихся на 332 276.
   Таким образом, при неурожаях 1820, 1821, 1839 и 1846 гг. губительное действие голода обнаружилось не в самые голодные годы, а в годы, непосредственно за ними следующие. Напротив, В 1833, 1835 и 1842 гг. неурожай и усиленная смертность совпали.
   Если от этих общих данных мы перейдем к данным отдельных губерний, то найдем новое подтверждение тех выводов западноевропейской статистики, о которых говорено было выше. Прежде всего, все губернии Европейской России можно разделить на несколько групп по количеству неурожаев в данный период времени; возьмем хоть десятилетие с 1857 по 1867 г. В это десятилетие в 1 3 губерниях было менее двух неурожаев, в 11 -- более двух, в 15 -- более трех, в 6 -- более четырех и, наконец, в 3 -- более пяти {К первой группе (менее 2 неурожаев) относятся губернии: Вологодская, Новгородская, Лифляндская, Ковенская, Витебская, Гродненская, Могилевская, Минская, Смоленская, Владимирская, Подольская, Нижегородская и Петербургская. Ко второй группе (более 2 неурожаев): Архангельская. Виленская, Курляндская, Калужская, Костромская, Оренбургская, Рязанская, Симбирская, Черниговская, Ярославская и Тверская. К третьей группе (более 3 неурожаев): Олонецкая, Вятская, Эстляндская. Киевская, Волынская, Тульская, Орловская, Курская, Полтавская. Харьковская, Казанская, Саратовская, Херсонская, Таврическая и Земля Войска Донского. К четвертой группе (более четырех неурожаев):, Екатеринославская, Пензенская, Тамбовская, Воронежская, Московская, и обл. Бессарабская. К пятой группе (более 5 неурожаев): Астраханская, Самарская и Пермская.}.
   Сообразно с этим мы разделили их на 5 групп и вывели (приблизительно за тот же период времени, именно с 1857 по 1867 г.) среднюю смертность для каждой группы; в результате наших вычислений получилась следующая таблица:

0x01 graphic

   За неурожаем почти всегда следуют и в отдельных губерниях, как и во всей России, годы с усиленной смертностью; в очень немногих случаях усиленная смертность и неурожай совпадают. Гак, в Казанской губернии был неурожай в 1859 г.-- в этом году коэфициент смертности равнялся 3,47 на 100 жителей; в 1860 г. он достиг до 4 на 100, а средний коэфициент, выведенный за 5 лет (1859--1864 гг.), был равен 3,49. В Архангельской -- неурожай озимых хлебов в 1859 г., -- коэфициент смертности в этом же году с 3,13 (средний коэфициент за 5 лет) поднялся до 4,04. В Бессрабик неурожай в 1865 г.,-- цифра умерших в том же году возросла с 25 985 (средняя цифра умерших за 5 лет, предшествовавших 1865 г.) до 28 201. В Воронежской губернии неурожай яровых хлебов в 1862 г., -- в этом же году смертность (3,71 на 100) была ниже средней нормы смертности с 1859 по 1864 г. (4 на 100), зато в 1863 г. она возвысилась до 4,90. В Костромской губ. после неурожая 1859 г. коэфициент смертности в следующем 1860 г. равнялся 4,02, тогда как средний коэфициент за пятилетие не превышал 2,72. В том же 1659 г. были неурожаи в губерниях: Пензенской, Симбирской и Тамбовской, а в 1862 г. в губерниях: Таврической и Харьковской, и вот как они отразились на движении коэфициента смертности:

0x01 graphic

   С другой стороны, неурожай, бывший в 1859 г. в Нижегородской губернии, повысил смертность в том же году с 4,3 до 4,91. Почему же в одном случае смертность усиливается в самый год неурожаев, в другом -- в последующие годы?
   Проще всего было бы объяснить это явление размерами неурожая: чем сильнее неурожай, тем скорее должно обнаружиться его роковое влияние на человеческую жизнь и, наоборот, чем он слабее, тем позже наступает голоданье. Однако, статистика не подтверждает такого объяснения: она показывает, что нередко самые сильные неурожаи вызывали усиленную смертность только в следующем году, а самые слабые усиливали ее в том же самом году. Например, неурожай в Таврической губ. в 1862 г. был весьма сильным неурожаем; сбор хлеба был в 2 1/2 раза ниже среднего, и тем не менее он, как мы видели, усилил смертность не в том же 1862 г., а только на следующий 1863 г. Неурожай в Нижегородской губ., в 1860 г. был менее значителен (сбор хлеба в неурожайный год к среднему сбору хлеба относился как 2,75 : 4,14), и тем не менее его смертоносное влияние почувствовалось в том же самом году. То же самое можно сказать о Виленской и Витебской губерниях: бывшие там в 1865 г. неурожаи подняли в том же году коэфициент смертности; однако, своим размером они уступали неурожаям, бывшим в Воронежской и Таврической губерниях (1862 г.) и вызвавшим усиленную смертность только в следующем году.
   На основании этих данных можно предполагать, что различие во времени обнаружения последствий голода зависит часто от местных, более или менее случайных причин, от количества хлебных запасов, оставшихся от предыдущего года, от общего состояния здоровья населения в данной местности, от ее близости к торговому рынку, от разведения таких растений, которые могут на некоторое время служить суррогатом хлеба, от большего или меньшего достатка ее жителей, от большей или меньшей исправности и дешевизны путей сообщения и т. д., и т. д. Уловить и констатировать степень влияния каждого из этих обстоятельств, определить участие, принимаемое им в ускорении или в замедлении последствий голода, наша статистика, в настоящее время решительно не может, потому и на поставленный выше вопрос она не в состоянии дать никакого определенного ответа.
   Неурожайные годы, как давно уже известно западноевропейской статистике {Легуа в цитированной выше статье приводит для Франции следующие интересные данные:
   В период с 1811 по 1813 г. цена на гектолитр пшеницы возросла до 34 франков 34 сантимов (с 19 франков 61 сантима -- цена 1810 г.) -- число браков уменьшилось с 232 943 (цифра браков 1810 г.) до 213 147. Во время дороговизны хлеба, наступившей в 1817--1818 гг., число браков уменьшилось с 249 247 (цифра браков в 1816 г.) до 209 610. Во время дороговизны 1846/47 г. число браков уменьшилось сравнительно с 1845 г. (в этом году число браков равнялось 283 236) на 24 272 (до 258 966). Наконец, дороговизна 1854 г. уменьшила, по мнению Легуа, число браков на 11 тыс. (ibid., стр. 18--21).}, влияют не только на увеличение смертности, но и на уменьшение браков. И замечательно, что это влияние точно так же чаще обнаруживается не в самый неурожайный год, а в последующий. Предлагаемая табличка, составленная по данным русской статистики, весьма наглядно иллюстрирует этот факт. Она относится к 23 губерниям; относительно остальных у нас или не имелось достаточных сведений, или в них влияние неурожаев на браки настолько парализовалось другими влияниями, что и уловить его совершенно невозможно. Впрочем, губернии, в которых неурожаи не вызвали понижения коэфициента браков, составляют незначительное меньшинство {Из 50 губерний Европейской России только в семи коэфициент браков нисколько не понизился под влиянием неурожая, именно: в Костромской, Курляндской, Новгородской, Олонецкой, Подольской, Самарской и Саратовской.} (см. табл. на стр. 232).

0x01 graphic

   * Неурожаи относятся к периоду с 1839 по 1863 г. В некоторых губерниях в эти годы было по два неурожая. В таблице для краткости взят только один неурожайный год; данные о другом неурожае (в тех губерниях, где во взятый нами период было 2 неурожая) будут помещаемы в выносках.
   ** В Воронежской губернии, кроме неурожая 1839 г. (о котором помещены данные в таблице), был еще неурожай в 1862 г. В этом году коэ- фициент браков -- 1,23, в следующем -- 1,04.
   *** В Лифляндской неурожай в 1861 г., число браков -- 1,01; в 1862 году -- 0,97.
   **** В Пермской неурожай в 1861 г.; число браков -- 1,10; в следующей 1862 году -- 0,12.
   ***** В Полтавской неурожай в 1862 г.; число браков -- 1,15; в следующем 1863 году -- 0,74.
   
   Из этой таблицы естественно вывести такое заключение; неурожай почти никогда или очень редко понижает число браков в том же году (только в 6 подчеркнутых в таблице губерниях коэфициент браков уменьшился в неурожайный год); напротив, в неурожайный год браков иногда заключается даже более, чем в другие годы. Так, например, в губерниях Волынской, Вятской, Воронежской, Калужской, Пермской, Полтавской, Тульской, Ярославской и Московской в год неурожая коэфициент браков превышает на довольно значительную цифру среднюю норму браков, выведеную за пять лет. Зато в следующий за неурожаем год коэфициент браков неизменно понижается; и это понижение замечается гораздо чаще относительно браков, чем относительно смертей. С другой стороны, урожай возвышает коэфициент браков, но опять-таки не в самый урожайный год, а в последующий. Правда, влияние урожайных лет далеко не так сильно отражается на статистике движения народонаселения, как влияние неурожаев, однако, из таблицы, приводимой в выноске *, читатель заметит, что оно все-таки может подлежать статистической оценке и что цифры, в которых оно выражается, имеют довольно точный и определенный смысл. Боясь испещрять текст таблицами и цифрами, мы ограничимся здесь приведением лишь общих итогов; в 22 губерниях приходилось, средним числом, в урожайный год 1,00 браков на 100 жителей, в следующий за неурожайным -- 1,13; а средний коэфициент браков за пятилетие (с 1839 по 1863 г.) равняется 1.01. Следовательно, в урожайный год число браков было ниже средней нормы; только в шести губерниях возвышение коэфициента браков совпадало с урожаем. Конечно, после того что мы знаем о влиянии неурожаев на браки, нас нисколько не может удивлять увеличение их не в самый год урожая, а в последующий за ним; гораздо удивительнее то обстоятельство, что число браков в урожайный год опускается ниже средней нормы. Что ото, простая ли случайность или какой-нибудь общий закон, причины которого нам неизвестны? Данные русской статистики не дают никаких материалов для решения этого вопроса; данные западноевропейской статистики решают его в слишком общей форме: из них мы узнаем только, что в годы дороговизны жизненных припасов браки уменьшаются; в годы дешевизны хлеба, в годы, следующие за войнами, эпидемиями и т. п., -- увеличиваются. Но когда именно наступает это увеличение, но предшествует ли ему некоторое понижение коэфициента браков и чем последнее обусловливается -- обо всем этом мы не можем вывести из них никаких точных заключений, тем более что они имеют в виду не столько влияние урожайных, сколько влияние неурожайных лет; поэтому относительно второго мы находим в западноевропейской статистике весьма много драгоценных и поучительных указании, относительно же первого ее указания и слишком общи, и слишком неполны.
   * Приводимая здесь таблица составлена на основании тех же данных, как и таблица о влиянии неурожаев на браки, и относится к тому же периоду времени:

0x01 graphic

   
   Если урожаи влияют на увеличение числа браков, то не в праве ли мы ожидать, что они должны влиять и на уменьшение смертности? По всей вероятности (судя по данным западноевропейской статистики), они и действительно имеют это влияние, однако, у нас оно парализуется какими-то другими влияниями, то потому во многих губерниях мы замечаем в урожайные годы не уменьшение, а, напротив, возвышение коэфициента смертности. Так например, в Архангельской губернии были большие урожаи в 1858 и 1859 гг. {Мы берем наивысшие урожаи в период 1858--1865 гг.}; можно было бы думать, что цифра смертности понизится, а на самом деле она повысилась с 2,88 (средняя годовая норма смертен в период 1859--1865 гг.) до 3,02 на 100 жителей (1859 г.). В Бессарабии в урожайный 1860 г. смертность равнялась 2,74 на 100 жителей, тогда как средняя норма за пять лет не превышала 2,60. В Воронежской губернии урожай в 1863 г., -- в том же году на 100 жителей умирало 4,90, а средний коэфициент смертности равнялся только 4,00. В Симбирской -- урожай в 1860 г., -- смертность в этом году равнялась 4,47 на 100, а средняя смертность в период 1859--1865 гг. не превышала 3,80. В тот же период были весьма значительные урожаи в губерниях: Астраханской, Владимирской, Екатеринославской, Курляндской, Новгородской и пр.; коэфициент смертности в урожайный год почти равнялся среднему коэфициенту за все пятилетие. В последующий год тоже не замечалось никакого заметного уменьшения смертности.
   Весьма трудно сколько-нибудь удовлетворительно объяснить все эти факты; впрочем, это и не дело статистики: она лишь констатирует известные соотношения, определяет степень их постоянства, а разъяснение их смысла, вызвавших их причин и т. д. она предоставляет заботам других общественных и антропологических наук.
   В заключение сгруппируем те общие выводы, к которым привел нас анализ влияний, рассмотренных здесь общественных условий на движение народонаселения.
   Во-первых, ни густота населения, ни среднее относительное количество хлеба, производимого данною местностью, ни средний Урожай ее полей не оказывают никакого осязательного влияния на смертность, браки и рождения населения.
   Во-вторых, уклонение от средней нормы урожая, как вверх, так и вниз, вызывает изменения в обычном, установившемся порядке движения народонаселения.
   В-третьих, особенно существенные и наиболее заметные изменения вызываются уклонениями этой средней нормы вниз: неурожайные годы постоянно усиливают смертность и уменьшают число браков, а следовательно, и число рождений. Смертность усиливается и браки уменьшаются обыкновенно (но не всегда) не в самый год неурожаев, а в последующий.
   В-четвертых, уклонение ее вверх почти постоянно сопровождается незначительным увеличением браков, причем это увеличение обыкновенно обнаруживается не в самый урожайный год, а также только в последующий. Но между урожаем, с одной стороны, и уменьшением числа смертей, с другой -- никакого постоянного соотношения не существует и нередко на урожайные годы падает наивысший коэфициент смертности.
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Процентное отношение пахотных земель в различных губерниях и их значение в статистике народонаселения. Крестьяне-собственники. Причины, расстраивающие крестьянское хозяйство. Налоги, их влияние на коэфициенты смертей, браков и рождений. Колебания коэфициентов движения народонаселения под влиянием его сословного состава.

   В этом очерке мы намерены рассмотреть вторую группу общественных условий, подвергнуть анализу влияние поземельного хозяйства и распределение поземельной собственности на движение народонаселения. Мы видели уже, что ни среднее количество ежегодно собираемого хлеба, ни средний уровень урожая в различных губерниях не оказывают никакого заметного влияния на среднее ежегодное число рождающихся и умирающих. То же самое можно сказать и о влиянии распределения по губерниям пахотных земель. Количество пахотных земель в различных губерниях весьма различно: в некоторых губерниях, например, в Тульской, оно достигает до 70% общего пространства, в других (Архангельской), оно не превышает 1/10%. Если мы сравним две местности с minimum'ом и maximum'ом пахоты, то окажется, что в губернии, имеющей наибольший процент пахотных земель, из 100 жителей умирает почти 4,5; в губернии, имеющей наименьший процент пахотных земель, на то же число жителей умирает всего 2,8. Конечно, это сопоставление имеет слишком частный характер для того, чтобы из него можно было выводить какие-нибудь общие заключения. Но если мы соразмерим круг сопоставляемых данных, если вместо двух мы возьмем все 50 губерний Европейской России, то все-таки придем к одному и тому же результату, т. е. где преобладает крупная собственность, там коэфициент смертности выше. Для удобства сравнения разделим все эти губернии на три группы: к первой отнесем губернии, в которых процент пахотных земель превышает 50 (от 70--50%), ко второй -- губернии, в которых процент пахотных земель равняется от 50 до 25; наконец, к третьей -- губернии, имеющие пахотных земель от 25 до 0,1% {В первую группу войдут следующие губернии: Тульская, Курская, Воронежская, Тамбовская, Киевская, Рязанская, Ковенская, Орловская, Черниговская, Калужская, Подольская. Во вторую: Пензенская, Симбирская, Харьковская. Могилевская, Витебская, Херсонская, Полтавская, Казанская, Владимирская, Виленская, Гродненская, Московская, Нижегородская, Смоленская, Бессарабская обл.. Ярославская, Волынская, Псковская, Екатеринославская, Тверская, Саратовская. В третью: Земля Войска Донского, губернии: Минская, Вятская, Курляндская, Лифляндская, Костромская, Таврическая, С.-Петербургская, Эстляндская, Самарская, Новгородская, Уфимская, Пермская, Оренбургская, Вологодская, Олонецкая, Астраханская, Архангельская.}. В губерниях первой группы один умерший приходится средним числом на 27,3 жителя; один родившийся -- на 20,2 жителя. В губерниях второй группы один умерший приходится на 28,1 жителя, один родившийся -- на 21,3 жителя; в губерниях третьей группы на 32,1 жителя умирает один, а на 23,5 -- один родится {Смертность и рождения вычислены по данным за трехлетие с 1867 по 1870 г. Если взять пятилетие, с 1859 по 1864 г., то, хотя цифры смертей и рождений изменятся, но отношения между ними останутся те же самые, какие указаны в тексте (ср. данные "Военно-статистического сборника", вып. IV, стр. 54--67).}.
   Таким образом, оказывается, что отношение пахотных земель к общему пространству губерний прямо пропорционально коэфициенту смертности: чем больше в данной местности пахотных земель, тем выше стоит смертность. Само собою понятно, что между обоими этими фактами не может существовать никакой причинной связи.
   Развитие крестьянской земельной собственности содействует понижению коэфициента смертности. Факт этот всего лучше доказывается следующею табличкою, составленною по данным выкупной операции и движения народонаселения, относящимся к концу 60-х годов.

0x01 graphic

   * К первой группе относятся 10 губерний: Витебская, Гродненская, Могилевская, Подольская, Киевская, Волынская, Виленская, Ковенская, Минская и Оренбургская.
   ** Ко второй группе -- 11 губерний: Екатеринославская, Харьковская, Таврическая, Херсонская, Черниговская, Казанская, Уфимская, Саратовская, Пензенская, Воронежская и Ставропольская.
   *** К третьей группе -- 12 губерний: Земля Войска Донского, Симбирская, Полтавская, Вятская, Курская. Самарская, Новгородская, Смоленская, Олонецкая, С.-Петербургская, Тамбовская и Тверская.
   **** К четвертой группе -- также 12 губерний: Псковская, Московская, Калужская. Рязанская, Костромская, Владимирская, Пермская, Тульская, Орловская, Вологодская, Ярославская и Новгородская.
   
   Замечательно при этом то, что в 10 губерниях первой группы коэфициент смертности в период времени, предшествующий земельной эмансипации крестьянства, был гораздо выше. В начале 60-х годов, по данным "Военно-статистического сборника", 1 умерший приходился в этих губерниях средним числом на 28 жителей. Следовательно, по мере распространения крестьянской собственности, по мере увеличения числа крестьян-собственников, смертность между ними уменьшается. Вместе с уменьшением смертности увеличивается и плодовитость браков, т. е. увеличиваются воспроизводительные способности народонаселения; так, в 10 губерниях первой группы на 1 брак приходилось детей: 1859 по 1863 г.-- 4,1, а с 1868 по 1870 г.-- 4,8. С 1858 по 1863 г. население этих губерний возросло (от перевеса рождений над смертями) на 1.5%, на тот же самый процент увеличилось оно и в период с 1867 по 1870 г. Следовательно, в первом периоде средний ежегодный перевес рождений над смертями равнялся -- 0,3%, во втором -- 0.5%.
   Однако, благотворное влияние распространения крестьянской собственности на развитие жизненных сил населения должно в значительной степени ослабляться скудостью средств крестьянина, лишающею его возможности обрабатывать свою землю удовлетворительным образом. Особенно вредно отражается на его хозяйстве недостаток рогатого скота и обусловливаемое им дурное и неправильное удобрение полей.
   По новевшим сведениям, общее число рогатого скота в 50 губерниях Европейской России не превышает 21 млн. голов. Пахотной же земли в тех же губерниях считается около 89 млн. десятин (88 802 тыс.), так что на каждую пахотную десятину приходится 0,23 рогатого скота. Предполагая, что во всех губерниях России господствует трехпольная система и что, следовательно, под паром ежегодно остается около 29 млн. десятин, мы получим на каждую паровую десятину менее одной головы скота. По расчетам же сельских хозяев для надлежащего удобрения 1 десятины среднего качества земли необходимо до 60 возов, или 1 200 пудов навоза, а так как с одной головы крестьянского скота получается средним числом в год около 200 пудов навоза, то для удобрения десятины необходимо не менее 6 голов скота. Очевидно, что крестьянское хозяйство, выставляющее на 3 десятины парового поля всего каких-нибудь две коровы, т. с. удобряющее десятину вместо 1 200 пудов навоза только 133 пудами, не может извлекать из своей земли никаких существенных выгод. Дурному удобрению соответствует дурной урожай. Известно, что средний урожай России (3 1/2) -- самый низкий во всей Европе; из 30 губерний Европейской России почти в 30 нехватает хлеба для местного потребления; дурно унавоживаемая почва быстро истощается, и результатом этого быстрого истощения являются хронические неурожаи и голодовки.
   По нашему расчету, на десятину парового поля при имеющемся у нас рогатом скоте приходится всего 133 пуда навоза. Но в действительности в большинстве местностей Европейской России количество удобрения должно быть гораздо меньше, потому что распределение скота по хозяйствам помещичьим и крестьянским далеко неравномерно. Напротив, распределение скота по губерниям не представляет существенных уклонений от средней нормы: только в 5 губерниях (Астраханской, Архангельской, Курляндской, Эстляндской и Оренбургской) на 1 десятину пашни приходится от 3,9 до 1 штуки рогатого скота; в 16 губерниях -- от 0,9 до 0,5 штук и в остальных 29 губерниях -- менее 1 штуки на 2 десятины пашни. Таким образом, в большинстве губерний на средний душевой крестьянский надел (3 1/2 десятины) приходится около одной штуки рогатого скота. Само собою понятно, что эта общая, повсеместная бедность в скоте не может оказывать никакого заметного влияния на видоизменение средней нормы движения народонаселения по губерниям. Если бы наши губернии существенно разнились одна от другой относительно количества скота, приходящегося на каждую десятину, в таком случае мы, вероятно, могли бы показать на цифрах смертности, как отражается эта разность на здоровье населения. В настоящее же время у нас нет достаточных материалов для сравнения; приходится все губернии разделить на две неравные группы: в одну войдут всего только 5 скотообильных губерний, в другую -- остальные 45. Из подобного сопоставления, очевидно, невозможно извлечь никакого рационального вывода. Правда, в 5 скотообильных губерниях коэфициент смертности (1 умирающий на 33,4 жителя) будет гораздо ниже, чем во всех других губерниях России, взятых вместе (1 умирающий на 27,6 жителя), но отсюда мы еще не имеем права заключать, будто между этою разностью коэфициентов смертности и разностью средних количеств скота существует какая бы то ни была причинная связь. В самом деле, в первой группе есть одна губерния (Оренбургская), в которой, несмотря на относительное обилие скота (на пахотную десятину 2,3 головы рогатого скота), коэфициент смертности доходит до 1 умерший/23 жителя, с другой стороны, в Бессарабии на пахотную десятину считается всего 0,6 рогатого скота, а между тем там один умерший приходится на 39 жителей. В западных губерниях Минской, Виленской, Ковенской, Гродненской и Витебской, на 1 десятину пахотной земли приходится 0,3 головы рогатого скота и один умерший более чем на 33 жителей. То же самое можно сказать о губерниях: Херсонской, Подольской, Волынской, Тамбовской, Земли Войска Донского и др., во всех этих губерниях, несмотря на относительную скудость скота (от 0,4--0,3 головы рогатого скота на 1 десятину), средний коэфициент смертности стоит почти на том же уровне, как и в 5 скотообильных губерниях.
   Основываясь на всех этих данных, мы решительно утверждаем, что при всеобщем недостатке в скоте незначительные колебания его средней нормы в различных губерниях не оказывают никакого влияния на колебания коэфициента смертности.
   При дурной обработке и плохом урожае, обусловливаемых недостатком скота, благосостояние крестьянина должно находиться в прямой зависимости от количества принадлежащей ему земли. Средним числом на каждого крестьянина приходится в России около 3 1/2 десятин.
   Величина крестьянского надела в различных губерниях и даже в различных уездах одной и той же губернии весьма различна. В некоторых губерниях она определяется в 2 1/2, в 2 3/4 десятины (minimum надела в губерниях Черниговской, Тульской, Рязанской и др.), в других -- в 9, 10 и даже в 12 десятин (губерния Астраханская). Есть губернии (например, Таврическая, Киевская, Самарская и Вольшокая), в которых крестьяне одного уезда наделены какими-нибудь 3--4 десятинами, а крестьяне другого -- 9 1/2 и 12 десятинами. Потому вычисление среднего крестьянского надела не только для целой группы губерний, но даже и для одной губернии, может иметь лишь приблизительное, более или менее абстрактное значение. Однако, нам необходимо прибегнуть к помощи этой абстракции; без нее мы не в состоянии будем наглядно определить отношение, существующее между среднею величиною крестьянского участка, с одной стороны, и средним уровнем коэфициента смертей и рождений, с другой. Величина крестьянского надела колеблется между тремя нормами: между 5--8, 4--5 и 3--4 десятинами; эти нормы могут быть приняты за средние. Соображаясь с ними, мы разделили все губернии Европейской России (за исключением 3 Прибалтийских, 4 губерний Западного края, Бессарабия, Земли Войска Донского и Архангельской губернии) на три группы и для каждой группы вычислили средний коэфициент смертей и рождений по данным 1866--1870 гг.

0x01 graphic

   Следовательно, величина крестьянского надела обратно пропорциональна величине коэфициента смертности: смертность возрастает по мере уменьшения надела и ослабевает по мере его увеличения. Но на коэфициент рождении он, судя по таблице, не оказывает заметного влияния. Впрочем, в последней группе губерний он выше, чем в двух первых; это дает нам право предположить, что на рождения величина крестьянского надела оказывает совершенно иное, противоположное влияние, чем на смертность: возрастая, она не увеличивает, а, напротив, уменьшает их число; с другой стороны, чем меньше надел, тем выше коэфициент рождений. В губерниях северо-западного края коэфициент смертности, как мы видели выше, принадлежит к числу наиболее низких коэфициентов во всей России. Там 1 умерший приходится на 33, а в остальной России на 27 и 28 жителей. Зато в этих губерниях средняя стоимость десятины (18 р. 6 к.) почти в два раза ниже, а средний душевой участок несколько выше сравнительно с среднею стоимостью и с средним душевым участком в остальной России.
   На коэфициент браков размер крестьянской собственности оказывает точно такое же влияние, как и на коэфициент рождений. В губерниях, в которых крестьянский надел колеблется мег жду 5,8 и 8 десятинами, 1 брак приходится на 113 жителей; в губерниях, где размер надела колеблется между 3,7--5,2 десятинами, 1 брак -- на 111 жителей, и, наконец, в губерниях 3-й группы, с наделом от 2,7 до 3,5 десятины -- на 96 жителей. Следовательно, чем выше размер крестьянской собственности, тем меньше браков и рождений и тем ниже коэфициент смертности. Даже самые браки заключаются позднее в тех губерниях, где крестьянский надел крупнее. Сели все губернии России мы разделим на две почти равные группы, поместив в одну губернии с наделом от 4 до 8 десятин, в другую -- с наделом от 2 3/4 до 4, то окажется, что в первой группе на 100 брачущихся мужчин приходится (по данным Статистического временника", кн. II, вып. VIII, 1872 г.) 35 не достигших 20 лет; в губерниях второй группы на то же число брачущхся до 20 лет вступает в брак 45 чел., т. е. без малого половина. Конечно, было бы в высокой степени нелепо объяснять все эти колебания коэфициентов браков, рождений и смертей одним только влиянием размеров крестьянской собственности; тут действует множество самых разнообразных причин, и наша статистика лишена пока возможности определить степень участия каждой из них в произведении того общего, среднего результата, с которым мы здесь только и имеем дело. Само собою понятно, что при разделении всех или почти всех губерний России на 3 большие группы нам приходилось нередко подводить под одну и ту же категорию губернии, не имеющие между собою ничего общего, за исключением величины крестьянского надела {Для того чтобы сам читатель мог в этом убедиться, мы приводим здесь перечень губерний, вошедших в каждую из групп. В первую группу (с наделом от 5,8--8 десятин) вошли губернии: Астраханская, Витебская, Вологодская, Вятская, Костромская, Новгородская, Олонецкая. Оренбургская, Пермская, Псковская, Самарская, Саратовская, Таврическая, Киевская и Волынская. Во вторую группу (с наделом от 3,7--5,2 десятины) вошли губернии: Могилевская, Нижегородская, С.-Петербургская, Тверская, Уфимская, Херсонская Ярославская и Подольская.
   В третью группу (с наделом 2,7--4,2 десятины) вошли губерния: Владимирская, Воронежская, Екатеринославская, Казанская, Калужская, Курская, Московская, Орловская, Пензенская. Рязанская, Симбирская, Смоленская, Тамбовская, Тульская, Харьковская, Черниговская и Полтавская.}; потому мы должны были надеяться встретить в браках, смертях и рождениях отдельных губерний значительные отклонения от средней нормы. И, действительно, в первой группе попадаются губернии (Олонецкая, Оренбургская и Пермская), в которых коэфициент смертности гораздо ниже, чем в некоторых губерниях второй и третьей групп (например, Екатеринославской, Херсонской и Тамбовской); точно так же и среднее число рождений в иных местностях, имеющих больший надел, превышает среднее число браков и рождений в местностях с меньшим наделом. Но за всем тем большинство губерний каждой группы весьма близко подходит к вычисленной нами (для целой группы) средней норме движения народонаселения, а потому, несмотря на всю абстрактность этой нормы, мы должны признать за нею некоторое реальное значение, и в ее колебаниях под влиянием колеблющегося размера крестьянской собственности мы должны видеть приблизительно верное выражение действительно существующих на практике отношений.
   Третьей, весьма существенной причиной, парализующей влияние "крестьянской собственности" на понижение коэфициента смертности, является неравномерность налогов. Нет сомнения, что эта неравномерность должна отзываться вредно на благосостоянии сельского хозяйства. И, действительно, статистика подтверждает эту мысль самым решительным образом. Возьмем хоть одни прямые налоги. Они распределяются довольно равномерно по различным губерниям, и благодаря этой неравномерности мы можем с приблизительною вероятностью определить их влияние на движение народонаселения. Разделив всю сумму прямых налогов (к ним мы относим: подушную подать, оброчную подать с государственных крестьян, выкупные платежи, сбор на государственные земские потребности, губернские и земские налоги, налог на недвижимые городские имущества, пошлины за право торговли и промыслов и некоторые другие сборы) на общее число жителей (мужчин) губернии, мы находим, что в некоторых губерниях на 1 душу мужского населения падает более 7 руб. прямого налога, в других -- около 4 руб., в третьих -- около 5 руб. и т. д. Сообразно с этим все 50 губерний Европейской России могут быть разделены на 5 категорий; определи средний коэфициент смертей, рождений и браков для каждой категории, мы наглядно представим себе влияние налога на движение народонаселения (см. табл. на стр. 263).
   Таким образом, возвышение налога с 3 до 9 руб. увеличивает коэфициент смертности. На браки и рождения налоги, судя по этой таблице, не оказывают заметного влияния, в губерниях, в которых на каждого жителя приходится средним числом более 9 руб. налога, коэфициент рождений стоит на том же уровне, как и в губерниях, в которых каждый житель платит от 2 р. 81 к. до 4 1/2 руб. То же можно сказать и о браках. Хотя в губерниях пятой группы браков меньше, чем в губерниях первой и второй групп, но зато в губерниях четвертой их больше, чем в губерниях трех предшествующих групп. Вообще, колебание коэфициентов браков и рождений не находится ни в каком отноше- нии к колебаниям средней нормы налогов.
   0x01 graphic
   Государственные крестьяне платят налогов вообще менее, чем бывшие крепостные: оброчной подати (соответствующей выкупному платежу) им приходится вносить средним числом около 4 руб. с человека; вся сумма налогов, падающих на государственного крестьянина, колеблется между 4 р. 30 к. и 9 1/2 руб.; сумма же налогов, оплачиваемых бывшим крепостным. В 35 губерниях колеблется от 7 руб. до 12 руб. и только в 6 губерниях ниже 5 руб. {Следующие цифры нагляднее всего показывают отношение средней нормы налога, оплачиваемого государственным бывшим крепостным крестьянством: свыше 9 руб. государственный крестьянин платит только в 2 губерниях, бывший крепостной -- в 16; от 9 до 7 руб. государственный крестьянин платит в 8 губерниях, а бывший крепостной -- в 19; от 7 до 5 руб. государственный крестьянин -- в 32 губерн., а бывший крепостной -- в 9; менее 5 руб. государственный крестьянин -- в 8 губерниях, а бывший крепостной только в 6.} Благодаря этому обстоятельству (уже не говоря о причинах исторических) государственные крестьяне находятся в лучшем экономическом положении, чем бывшие крепостные, и мы вправе ожидать, что в тех губерниях, где первые являются преобладающим элементом населения, коэфициент смертности будет ниже, чем в тех губерниях, где преобладающим элементом населения являются вторые. Оправдывается ли это предположение данными статистики? Вот что говорят факты. На 100 чел. жителей в 14 губерниях приходится от 50 до 80 чел. государственных крестьян, ив 14 же губерниях -- от 50 до 87 чел. бывших помещичьих; в первых 14 губерниях один умерший приходится на 29,4 жителя, в последних -- на 27,4 жителя. Средняя норма смертности для всей Европейской России колеблется между 1 умерший/27 жителей и 1 умерший/28 жителей, следовательно, в губерниях, населенных по преимуществу государственными крестьянами, коэфициент смертности ниже, чем в России вообще. В Бессарабии, Астраханской и Архангельской губ. государственные крестьяне составляют от 55 до 68% всего населения, средний же 1 умерший/38 жителей коэфициент смертности равняется почти такой же процент населения составляют бывшие крепостные в губерниях Ярославской (55%), Тульской (69%) и Смоленской (68%), между тем, коэфициент смертности в этих губерниях 1 умерший/23 жителей. Зато в губерниях, где бывшие крепостные составляют не более 2 1/2 % всего населения, один умерший приходится на 29,2 жителя. Отсюда сам собою вытекает следующий вывод: коэфициент смертности прямо пропорционален процентному отношению бывшего крепостного населения к населению губернии вообще. Исключение из этого общего правила представляют губернии: Витебская, Минская, Могилевская, Курляндская, Лифляндская и Эстляндская. Во всех этих губерниях коэфициент смертности не превышает 1 умерший/34 жителя, между тем как бывшие крепостные крестьяне составляют от 56 до 87% всего населения. Но нельзя ли объяснить этого факта тем, что в трех западных губерниях уже все крестьяне, как мы выше видели, сделались собственниками и в трех прибалтийских на долю каждого крестьянина прямых государственных и земских повинностей приходится не более 3 руб.
   Что касается влияния других сословий на движение народонаселения, то наша статистика представляет относительно этого вопроса следующие, не лишенные интереса, данные. Губернии, в которых дворянство и духовенство составляют от 9 до 4% (средним числом 6 1/2%) всего населения, 1 умерший приходится на 31,1 жителя; 1 родившийся на 22,8 жителя; губернии, в которых процент дворян и духовных не превышает 2,8% (средним числом 2,2%), коэфициент смертности равен 1 умерший/28 жителей; коэффициент рождений = 1 умерший/28,8 жителей, наконец, в тех губерниях, в которых процент этот ниже 2%, один умерший считается на 27,7 жителя; один родившийся на 21,8 жителя.
   Мещанство и купечество, точно так же как дворянство и духовенство, содействуют понижению коэфициента общей смертности, но не оказывают заметного влияния на колебания коэфициента рождений. Наибольший процент купцов и мещан падает на губернии западные и юго-западные, а именно, на губернии: Виленскую, Витебскую. Волынскую, Гродненскую, Киевскую. Ковенскую, Минскую, Могилевскую, Подольскую, Таврическую, Херсонскую, Черниговскую и Бессарабскую область. Здесь они составляют около 18% всего населения, тогда как в России вообще на 100 жителей приходится не более 8 чел. купцов и мещан. Коэфициент смертности в этих губерниях, как мы знаем, значительно выше, чем в остальных губерниях. Средним числом во всей России умирает 1 из 27 жителей (1868--1870 гг.), а в 13 перечисленных губерниях -- 1 из 32,5 жителя. Напротив, в тех губерниях (Воронежская, Вятская, Вологодская, Нижегородская. Оренбургская, Пермская и Харьковская), в которых процент мещанства и купечества доходит до своего minimum'а (средним числом до 1,9%), коэфициент смертности почти достигает до своего maximum'a -- 1 умерший приходится здесь на 24 жителя. Что касается коэфициента рождений, то, как мы уже сказали, процентное отношение мещан и купцов к общему числу жителей губернии не оказывает на него никакого существенного влияния. В двух губерниях, имеющих одинаковый процент мещан и купцов (Таврическая и Подольская) -- несколько более 11% -- в одной 1 рождение приходится на 14 чел., в другой -- на 20; в Ковенской губернии 1 рождение приходится на 27 чел., в Виленской -- на 22, а между тем в обеих губерниях процентное отношение мещанства и купечества к населению вообще одинаково (16% с небольшим). В Нижегородской и Воронежской губ. коэфициент рождений (1 рождение/19,6 жителя) почти совпадает с коэфициентом рождений в губерниях Черниговской и Киевской (1 рождение/19,5 жителя), хотя в первых двух губерниях процент мещанства и купечества не превышает 9%, а в двух последних он равняется почти 12% всего населения.
   Коэфициент браков, повидимому, более зависит от влияния сословного состава населения, чем коэфициент рождений. В этом можно убедиться из следующей таблицы:

0x01 graphic

   Таким образом, мы видим, что коэфициент браков обратно пропорционален процентному отношению дворян, духовных, мещан и купцов к целому населению губернии и прямо пропорционален процентному отношению крестьянства к общему числу жителей. Это значит, что в тех губерниях браков будет больше, где меньше дворянства, духовенства, мещанства и купечества и где больше крестьянства; и в тех губерниях их будет меньше, где меньше крестьян или больше дворян, духовных, купцов и мещан. Явление это, по всей вероятности, объясняется тем, что между крестьянами преобладают ранние браки, а потому они имеют более шансов дожить до супружества, чем, например, дворяне или купцы. "Супружества в классе дворян и чиновников, -- говорит автор "Исследования о рождении и смертности детей в Новгородской губернии", -- состоят под влиянием службы. Служба в чинах по уездным городам редко начинается ранее 20 лет; а служащий чиновник редко вступает в брак до получения чина и почти никогда до получения должности или места, так что средний возраст при вступлении в брак чиновников без ошибки можно положить в 30 лет". Овдовев, "чиновник очень редко вступает во второй брак" (стр. 11). "Как супружества чиновников состоят под влиянием службы, так супружества купцов (и, прибавим от себя, торгующего мещанства) состоят под влиянием торговли. Застой торговли производит застой браков; оживление ее увеличивает и число браков. Ни в каком состоянии нет столько расчетов касательно бракосочетаний или столько при них расходов, как в купечестве; все такие причины производят то, что браки в купечестве замедляются не менее, как и у чиновников. В купечестве вдовство также редко покрывается вторым и еще реже -- третьим браком". "Из всех сословий, -- продолжает тот же исследователь, -- чадородная жизнь крестьян самая продолжительная. Имея все обеспечение в земледелии, которое так многосложно, что дает занятие равномерно во все времена года и непременно для двух сил -- мужа и жены, крестьянин был бы бобылем, если бы решился оттягивать супружество по достижении совершеннолетия. Поэтому крестьянин женится рано, а лишившись первой или второй жены, непременно вступает во второй и третий брак частью для того, чтобы удержать за собою свою землю (?), частью для того, чтобы поддержать свое семейство. Необходимость брачной жизни для него так велика, что она не ограничивается и некоторыми недостатками телесными, даже и некоторою болезненностью, что наиболее способствует наследствен гости болезней от одного поколения к другому. Имея все обеспечение первых потребностей в одном земледелии, крестьянин живет почти уединенно от мира; он нисколько не терпит, если случится застой промышленности или торговли, когда уменьшают свои браки купцы и мещане"; даже в случае неурожая "он не остановит ни своего, ни сыновнего брака, а только отложит его с осени или зимы до весны, чтобы не кормить даром невестку" (стр. 14). Хотя замечания эти и относятся к одной только губернии, однако их можно без малейшей натяжки применить к большинству местностей Европейской России, и в них читатель найдет совершенно достаточное объяснение приведенных выше цифр и сделанных из них выводов.
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Влияние занятий на движение народонаселения. Фабрично-заводская промышленность. Сравнение движения народонаселения в губерниях промышленных и непромышленных. Влияние городской жизни. Данные статистики и влияние городской жизни в Западной Европе на рождения (законные и незаконные), браки, плодовитость и смертность. Данные русской статистики. Русский и западно-европейский город. Общая характеристика влияния на движение народонаселения среднего русского города. Уклонения от средней нормы и их причины.

   Наша статистика, как мы заметили выше, не дает никаких данных для определения влияния различных занятий на движение народонаселения. У нас в официальных таблицах совсем не существует рубрики, показывающей распределение жителей по занятиям, а существует только рубрика, показывающая распределение их по сословиям. Но и в сословных рубриках указывается одна только численность сословия, а о коэфициентах его рождений, браков и смертей не сообщается никаких сведений. Поэтому мы не имеем никакой возможности определить не о бедственно влияние занятий на движение народонаселения. Все, что мы можем сказать об этом, -- это вычислить, как видоизменяются коэфициенты рождений, смертей и браков в губерниях, пользующихся преимущественно репутациею промышленных, сравнительно с губерниями, пользующимися репутациею земледельческих. Однако, читатель не должен терять из виду, что и в так называемых промышленных губерниях огромное большинство населения занято земледелием; вообще, земледелие составляет повсеместно господствующее занятие низших сословий России. Число лиц, занятых на всех наших фабриках и заводах, не составляет 1/50 всего мужского населения {По новейшим данным ("Временник", кн. II, вып. VI, 1872 г.) число лиц, занятых на фабриках и заводах, необложенных акцизом, доходит до 392 тыс. с небольшим; свеклосахарным производством занято около 61 тыс. ("Временник", кн. I, 1866 г.); добычей золота, серебра, меди и вообще извлечением из почвы минеральных богатств -- около 150 тыс. чел. (ibid.) Полагая, что на винокуренных, пивоваренных заводах и табачных фабриках, средним числом, ежегодно работает 100 тыс. чел., мы получим общую цифру всех рабочих на всех наших фабриках и заводах (как обложенных, так и не обложенных акцизом), равную приблизительно 600 тыс. чел.}. Потому даже в таких губерниях, как Петербургская, Московская и Владимирская, в которых фабрики и заводы (необложенные акцизом) производят ежегодно ценностей на сумму, превышающую среднюю годовую стоимость производства всех русских (в пределах, разумеется, Европейской России) фабрик и заводов, взятых вместе, -- даже в этих губерниях общее число заводских и фабричных рабочих к общему числу жителей относится, как 1 : 21. Число совершеннолетних, способных к работе мужчин может быть определено в названных губерниях в 1 млн. (берем круглую цифру); число заводских и фабричных рабочих равняется 227 348 чел. ("Статистический временник", серия II, вып. VI, 1872), -- следовательно, 1 заводский и фабричный рабочий приходится почти на 4,4 рабочих вообще, т. е. заводско-фабричною промышленностью занимается менее 1/4 всего рабочего населения наших наиболее промышленных губерний. Вообще же, во всех губерниях, принадлежащих к так называемой центральной промышленной области и петербургской промышленной области (губернии Московская, Тульская, Калужская, Смоленская, Тверская, Ярославская, Костромская, Нижегородская, Владимирская, Тамбовская, Рязанская и Петербургская), один заводско-фабричный рабочий приходится на 54 жителей и на 14 рабочих вообще. Правда, не все губернии, входящие в центральную промышленную полосу, могут считаться типическими представительницами наиболее промышленных местностей Европейской России. У нас есть губернии, имеющие несравненно более прав попасть в категорию "промышленных", чем, например, губернии Смоленская, Тамбовская, но они не подведены под нее единственно потому только, что они расположены не в центральной, а в восточной полосе. Да и вообще при теперешнем младенческом состоянии нашей промышленности и крайней неудовлетворительности нашей экономической статистики трудно даже и сказать, какие губернии следует относить к категории "промышленных" и какие не следует. Начать с того, что у нас ни по одной губернии не имеется точных сведений ни о количестве фабрично-заводских рабочих, ни об общей сумме фабрично-заводского производства. Центрально-статистический комитет при министерстве внутренних дел, издавая в прошлом году "Материалы для статистики заводско-фабричной промышленности в Европейской России", откровенно сознавался, что все его "сведения о числе фабрик и заводов не только не имеют достаточной точности, но едва ли могут вообще выражать что-либо, потому что по некоторым губерниям включены в это число мелкие ремесленные заведения и частью даже кустарный промысел, в других же губерниях пропущены некоторые фабрики и заводы больших размеров. Число рабочих по некоторым фабрикам и заводам вовсе не показано, а по многим другим показано неверно, так как резко противоречит сумме производства. Суммою производства некоторые заводы и фабрики показывают только чистую свою прибыль, другие же -- валовый доход, т. е. сбытых ими изделий, третьи -- просто произвольные цифры" ("Статистический временник", серия II, вып. VI, стр. XXII, XXIII). Кроме того, в общепринятых группировках губерний на промышленные и непромышленные берется обыкновенно общая сумма стоимости производства. Между тем, для нас в настоящем случае гораздо большее значение имеют не столько размеры производительности заводско-фабричной промышленности, сколько количество лиц, занятых этою промышленностью. Хотя, повидимому, последнее зависит от первого, но в действительности не всегда так. Например, в Симбирской губернии общее число лиц, занятых фабрично-заводскою промышленностью, более чем в три раза превышает число фабрично-заводских рабочих в Эстляндской губернии, а сумма производства в первой губернии и сумма производства во второй относится, как 3 : 5. В Херсонской губернии число рабочих на фабриках и заводах не достигает и 3 тыс., в Тамбовской и Пензенской доходит почти до 7 тыс., между тем, итог производительности херсонских фабрик и заводов почти в два раза больше сравнительно с итогом промышленной деятельности тамбовских и пензенских заводов. Число фабричных в Саратовской губернии к числу фабричных Псковской губернии относится, как 4 1/2 : 2; сумма же производства -- как 1 1/2 : 3 1/2. И подобных примеров можно было бы привести очень много, но нам кажется, что приведенных примеров достаточно для того, чтобы показать, как непрактично и неосновательно было бы с нашей стороны, если бы мы по средней стоимости фабричной производительности в той или другой губернии стали делать какие-нибудь заключения о действительном отношении, существующем в ней между фабрично-заводским населением вообще. Поэтому мы будем при составлении группы промышленных губерний обращать самое главное внимание на число лиц, занятых в них промышленностью. Отсюда само собою понятно, что наша классификация не вполне будет совпадать с общепринятою. К категории промышленных губерний мы отнесем только те, в которых число фабрично-заводских рабочих составляет не менее 1/30 части всего мужского населения, а именно; Петербургскую, Московскую, Владимирскую, Калужскую, Костромскую, Тверскую, Лифляндскую, Ярославскую, Рязанскую, Черниговскую, Симбирскую, Пензенскую, Тамбовскую, Пермскую и Оренбургскую. Во всех этих губерниях 1 фабрично-заводский рабочий (не считая тех, которые работают на винокуренных и свеклосахарных заводах, а также которые занимаются добыванием из земли различных минералов) приходится на 54 души населения вообще и на 26 душ мужского населения в частности; между тем во всех губерниях Европейской России 1 фабрично-заводский работник приходится на 152 жителя и на 75 мужчин.
   Рассуждая a priori, трудно допустить, чтобы такой ничтожный элемент фабрично-заводского населения мог оказать какое-нибудь существенное влияние на движение народонаселения в целой губернии. Одно статистика показывает, что во всех этих 15 губерниях (за исключением, впрочем, Лифляндской, стоящей в совершенно иных экономических условиях сравнительно с остальными 14 губерниями) коэфициенты смертей и рождений очень мало отклоняются от среднего уровня, не превышающего для рождений 1 рождение/20 жителей, а для смертей 1/23 жителя. В пяти губерниях с наивысшим процентом фабрично-заводского населения (считая тут и рабочих, занятых извлечением и обработкою минералов) -- губерниях, из которых две принадлежат к центральной промышленной полосе (Московская и Владимирская), две к так называемой полосе Уральского Полесья (Пермская и Оренбургская) и одна прилегает к Новгородско-финскому Полесью, -- губерниях, разнящихся между собою не только относительно климатических и почвенных условий, но также и относительно количества пахотных земель, распределения собственности, сословного состава населения и т. п., -- в этих губерниях движение смертности и рождений представляет тем не менее поразительное сходство. Коэфициент смертей ни в одной из них не превышает 1 умерший/24 жителя, а в Пермской и Оренбургской доходит даже до 1 умершего/17,7 жителя и 1 умершего/16,5 жителя вообще же он равняется, средним числом, 1 умерший/22,6 жителя. Таким образом, все 5 наиболее промышленных губерний России отличаются и наивысшим процентом смертности. С другой стороны, и число рождений в них значительнее, чем в большинстве других губерний. В Пермской и Оренбургской губерниях 1 родившийся приходится на 17 чел. жителей, во Владимирской -- на 19, в Московской -- на 21 и только в одной Петербургской -- на 27. Эта последняя цифра относится к 1666--1870 гг.; по данным предшествующих лет (с 1859 по 1867 г.), в Петербургской губернии одно рождение приходится только на 22 жителей (см. "Статистический временник", вып. VIII, 4, 5; "Военно-статистический сборник", вып. IV, стр. 62, 63). Можно, однако, думать, что коэфициент 1/27 ближе к истине, чем коэфициент 1/22; столица должна оказывать сильное влияние на движение народонаселения всей губернии, а в столице число рождений, сравнительно говоря, весьма незначительно, что зависит, главным образом, от незначительного числа браков и довольно позднего возраста брачущихся. Во всей Петербургской губернии один брак приходится почти на 140 жителей, тогда как средний коэфициент браков для Европейской России вообще 1 брак/100 жителей. Моложе 20 лет из 100 мужчин вступают в брак не более 9. При подобных условиях коэфициент рождений едва ли и может быть выше 1 брак/27 жителей. В остальных четырех промышленных губерниях один брак приходится почти на 100 чел. (средним числом),-- следовательно совпадает с средним коэфициентом для всей России; но коэфициент рождений выше среднего; отсюда мы должны заключить, что браки в промышленных губерниях отличаются несколько большею плодовитостью, чем в России вообще, и, действительно, в 1868--1870 гг., в России вообще на 1 брак приходилось 4,8 рождений, а в губерниях Московской, Владимирской, Пермской и Оренбургской -- более 5,2 рождений. Физиологическую причину как этой высшей плодовитости браков, так и чрезвычайной смертности населения следует искать, по всей вероятности, в ранних супружествах; в то время как в России вообще из 100 мужчин 36 вступают в брак ранее 20 лет, в четырех названных губерниях ранее двадцати лет вступает в брак 44 %.
   В губерниях, хотя и входящих в состав нашей промышленной группы, но в которых один заводско-фабричный рабочий приходится более чем на 100 мужчин, а именно в губерниях: Ярославской, Тамбовской, Калужской и Костромской, один умерший приходится на 28 жителей, один родившийся на 22,2 жителя и один брак на 112 жителей. Однако, отсюда еще нельзя заключить будто коэфициент смертности прямо пропорционален, а коэфициент рождений и браков обратно пропорционален проценту заводско-промышленного населения. В 10 губерниях {В губерниях: Киевской, Волынской. Полтавской, Черниговской, Харьковской, Курской, Воронежской, Орловской, Тульской и Рязанской.}, лежащих в пределах Черноземной области, отличающихся плодородием своих полей, занимающихся по преимуществу земледелием и отделяющих на фабрики и заводы (винокуренные не идут в счет) самый ничтожный процент своего населения (1/200 часть всего своего мужского населения), один умерший приходится средним числом на 25 жителей, а один родившийся -- на 19,5 жителя. Следовательно, влияние заводско-промышленного населения чувствуется только (и то в довольно слабой степени) в четырех, пяти наиболее промышленных губерниях, а в остальных оно не имеет почти никакого значения для статистики народонаселения. Правда, средний прирост населения в Центральной промышленной области весьма незначителен; по данным Центрального статистического комитета ("Статистический временник", кн. II, вып. I, 1871 г., стр. 147), он составляет не более 2 1/2% в девять лет или около 0,2% в год; а в Оренбургской губернии население с 1868 по 1870 г. уменьшилось на 382 чел.; зато в Пермской губернии оно возросло почти на 24% тыс. Но можно ли этот низкий прирост населения отнести на счет влияния промышленности? Едва ли, ввиду следующих фактов: в тот же 9-летний период в губерниях Архангельской, Вологодской и Олонецкой население возросло всего только на 1 1/2 %; в губерниях Новгородско-финского Полесья -- на 3%, а в губерниях степной, нечерноземной области (Таврическая, Астраханская, часть Самарской, Ставропольская, часть Земли Войска Донского) "население в последние десять лет совсем не прибывало" (стр. 144). То же можно сказать о губерниях Смоленской и Могилевской. При этом следует еще заметить, что центральная промышленная область принадлежит к числу наиболее заселенных полос России. Если,-- говорит г. Семенов в статье своей: "Населенность Европейской России в зависимости от причин, обусловливающих распределение населения империи", -- если взять совокупность наиболее производительных областей империи, а именно черноземной нестепной, черноземной степной, центральной промышленной и западной окраины, то получится сплошное пространство, заключающее в себе менее 1/3 всего пространства Европейской России, с населением в 51 млн. Следовательно, оно заселено вчетверо гуще остальных 2/3 империи; несмотря на то, в это время, как в остальных 2/3 империи, редкое население приросло всего только на 3/4% в 9 лет, в этой одной густо заселенной трети оно, за тот же период, приросло на 8,6%. Итак, центральная промышленная область относится к той именно полосе Европейской России, которая отличается к более густым населением, и более высоким процентом его прироста. За трехлетие, с 1868 по 1870 г., население Европейской России возросло на 1,1%, а население центральной промышленной области -- на 1,2%. Эти цифры приводят нас к тому заключению, что наши промышленные губернии относительно движения народонаселения находятся не только не в худших, но скорее даже в лучших условиях, чем губернии остальной России вообще. Такой вывод вполне подтверждается и всем тем, что мы знаем, что в местностях, где только начинает возникать промышленность, население всегда быстро возрастает, и возрастание это продолжается до тех пор, пока развитие промышленности достигает известного, более или менее высокого уровня -- уровня, при котором дальнейшее увеличение народонаселения противоречит интересам капитала. Тогда начинается обратное движение, отчасти сверху вниз, отчасти снизу вверх; число браков и их средняя плодовитость уменьшаются, а вследствие этого уменьшается и число рождений; коэфициент же смертности или остается неизменным, или возвышается. По исследованиям Легуа, Наибольший прирост населения замечается именно в тех департаментах, которые отличаются наиболее развитою промышленностью. С 1800 по 1862 г. население Франции, вообще, прирастало ежегодно на 0,57%. Между тем как в Сенском департаменте средний годовой процент прироста (в периоде 1836 по 1861 г.) равнялся 3,06; в департаменте Буш дю Рои -- 1,6%; в Роне --1,5%, в Лауре -- 1,02%. Вообще с 1836 по 1861 г. население 170 общин, с населением в 5 и более тысяч жителей,-- общин, к числу которых принадлежат все сколько-нибудь замечательные промышленные центры Франции, возрастало на 2,12% ежегодно; между тем, население всей Франции, за тот же период, ежегодно возрастало только на 0,35%, а население сельских общин (имеющих менее 5 тыс. жителей) -- на 0,13%. Совершенно к такому же результату приводят и наблюдения над движением английского народонаселения. В десять лет, с 1850 по 1861 г., народонаселение Англии возросло на 12%, в то же время население Лондона возросло на 18%; население 20 главнейших промышленных центров (имеющих более 70 тыс. жителей) возросло на 25%; между тем как народонаселение менее значительных городов (от 5 до 20 тыс. жителей) увеличилось всего на 4%, а население разных мелких бургов, деревень и местечек (имеющих менее 5 тыс. жителей) совсем не увеличилось.
   Однако, этот чрезвычайно быстрый прирост населения крупных промышленных центров в Западной Европе сравнительно с населением местностей с слабо развитою промышленностью зависит не столько от перевеса рождающихся над умирающими, сколько от постоянной эмиграции в города и вообще в промышленные округи жителей сел и деревень. Промышленные центры всегда оказывают притягательное влияние на население окрестных местностей. Мы сейчас только видели, насколько процент прироста населения больших городов Франции и Англии выше процента прироста деревенских общин. Но в действительности перевес рождающихся над умершими в последних несравненно значительнее, чем в первых. Так, во Франции в 1861 г. число родившихся превосходило число умерших: в департаменте Сены -- на 10 672 чел.; в прочих городах, имеющих более 5 тыс. населения -- на 22 979 и, наконец, в деревенских общинах -- 104 930 (Легуа, "Du mouvement de la population en France séparément dans les villes et les campagnes, p. 37) Исследования другого статистика, Ваппеуса (т. II, стр. 481--486), вполне подтверждают исследования Легуа. Ваппеус утверждает (основываясь на опыте 14 западно-европейских государств), что естественное приращение народонаселения (т. е. приращение, обусловливаемое перевесом рождающихся над умирающими) зависит главным образом от сел и деревень. Город же играет в этом случае роль паразита: он живет на счет воспроизводительных способностей деревенского населения. Поглощая, втягивая в себя значительную часть сельского приращения, увеличивая, с его помощью, число своих обитателей, он сам весьма слабо содействует увеличению населения целой страны. Напротив, по мнению многих беспристрастных и авторитетных статистиков, он подтачивает жизненные силы народа, сокращает среднюю вероятную жизнь людей, уменьшает плодовитость браков, развивает половые потребности самым неправильным и беспорядочным образом и возвышает коэфициент смертности. Такова, в коротких словах, общая характеристика влияния условий городской жизни в Западной Европе на движение народонаселения. Чтобы она не показалась слишком голословною, мы сошлемся на следующую табличку, составленную Ваппеусом по официальным данным, о колебаниях коэффициентов рождений и смертей в городах и сельских округах:

0x01 graphic

   Легуа приводит для Франции относительно движения коэфициентов рождения и смертей в селах и городах следующие интересные данные. В Сенском департаменте, движение народонаселения которого находится под исключительным влиянием Парижа, на 100 чел. жителей умирает 2,53; в других городах -- 2,5, а в деревнях -- только 2, или 1 --из 50 жителей. Зато в деревнях 1 родившийся приходится на 38,7 жителя; в городах -- 1 на 34,5, а в департаменте Сены -- 1 на 32,1.
   Таким образом, статистика показывает, что в городах смертность сильнее, чем в деревнях, а относительное число рождений в последних слабее, чем в первых. При этом нельзя не обратить внимания на следующий факт: разность между смертностью в городах и селах прямо пропорциональна разности между количеством городских и сельских рождений: по мере того как уменьшается первая (например, в Вюртемберге, Саксонии), уменьшается и вторая.
   Высший коэфициент городских рождений предполагает, очевидно, и высший коэфициент браков. И, действительно, относительное число браков в городах везде (за исключением, впрочем, Саксонии, Вюртемберга и некоторых других местностей Германии) гораздо значительнее, чем в деревнях. По вычислениям Ваппеуса, в Голландии в. городах 1 брак приходится почти на 115 чел. жителей, а в деревнях -- на 126; в Бельгии в городах -- на 131, в деревнях -- на 148; в Швеции в городах -- на 127, в деревнях -- на 138; в Дании в городах -- на 104, в деревнях -- на 113 и т. п. Для Франции Легуа приводит следующие цифры.

Один брак приходится на число жителей:

   В департаменте Сены -- на 101
   " остальных городах -- " 122
   " деревнях -- " 129
   
   Если бы городские браки были так же плодовиты, как деревенские, тогда высокий коэфициент городских рождений был бы вполне объясним. Но дело в том, что плодовитость этих браков почти везде слабее плодовитости деревенских. В Голландии плодовитость первых и плодовитость вторых относятся, как 2,4 : 3,07; в Швеции -- как 1,8 : 3,1; в Пруссии -- как 2,5 : 3,1; в Гольштейне -- как 2,7 : 2,6 (Ваппеус, т. 2, стр. 483). Во Франции в департаменте Сены на 1 брак приходится 2,6 детей, в деревнях -- 3,15. Легуа полагает, что одну из существенных причин этой сравнительно высшей плодовитости деревенских браков перед городскими следует видеть в ранних супружествах; известно, что деревенские жители вступают в брак раньше городских {Для Франции Легуа следующим образом вычисляет средний возраст брачущихся:

0x01 graphic

   (См. "Du mouvement de la population dans les villes et les campagnes", p. 175).}, оттого в городе, независимо от всех других условий, должны быть особенно развиты внебрачные отношения и, как результат их, сравнительно высокий коэфициент незаконнорожденных. И, действительно, во Франции, например в департаменте Сены, на 100 рождений приходится 26; в городах -- 11,36, а в деревнях около 4 (Легуа); в Голландии: в городах -- 7,7, в селах -- 2,8: в Бельгии: в городах -- 14 1/2%, в деревнях -- 5,8%; в Швеции: в городах -- 27,4%, в деревнях -- 7 1/2%; в Дании: в городах -- 16%, в селах -- 10% (Ваппеус). Но так как смертность между незаконнорожденными всегда бывает сильнее, чем между законнорожденными {На 100 рождений, вообще, в Берлине умирает от 0 до 5 лет 42,08; на 100 законных рождений -- 40,03; незаконных -- 55,13. Во Франции: на 100 законных рождений в первый год жизни умирало (1861--1864 гг.) 16,56; на то же число незаконных -- 32,12. В Австрии на 100 родившихся и браке в первый год умирает 23,9; вне брака -- 32,7. В Баварии на 100 рождений в первый год умирает вообще 32,4; на 100 законных рождений -- 31,1; на 100 незаконных рождений 37,1 и т. д. (см. исследования Легуа, "Les naissances illégitimes en Europe; La France et l'étranger, t. II, p. 444, 445).}, то процент детской смертности в городах должен быть выше процента детской смертности в деревнях. Статистика подтверждает это предположение. По вычислениям Ваппеуса оказывается, что в первые пять лет на 100 родившихся умирает (в процентах):

0x01 graphic

   А по вычислению Легуа, средняя вероятная жизнь горожанина во все возрасты гораздо короче средней вероятной жизни деревенского жителя. Каждый городской житель в момент рождения имеет вероятность дожить: в департаменте Сены до 31 г.
   3 м., в прочих городах до 35 л. 7 м.; а каждый деревенский житель -- до 38 л. 7 м. По прошествии первого года вероятная жизнь для жителя Сенского департамента -- 38 л. 5 м., остальных городов -- 42 г. 3 м., деревень -- 46 л. 4 м. Достигнув 20 лет, житель департамента Сены имеет вероятность прожить еще 31 г. 9 м., житель прочих городов -- 36 л. 9 м., житель деревень -- 39 л., 3 м. Только для 30-летнего человека вероятная жизнь остается неизменней, будет ли он жить в деревне или городе (но только не в Париже и вообще не в Сенском департаменте, где она и в этом возрасте несколько короче).
   Следовательно, западно-европейский город, этот высший центр цивилизации, фокус, сосредоточивающий в себе все умственные и материальные богатства человечества, вместо того чтобы содействовать улучшению жизненных условий народонаселения, укреплять его физически и нравственно, оберегать его здоровье, продлить его среднюю жизнь, достигает на практике как раз противоположных результатов: он сокращает среднюю жизнь, усиливает смертность, ослабляет плодовитость браков, разводит поколения хилых и недолговечных людей.
   Таково гигиеническое значение городской жизни на Западе. Посмотрим, как отражается она на движении нашего народонаселения, какое влияние оказывает она на колебания коэфициентов браков, рождений, смертей, плодовитости и т. а. Относительно этого вопроса наша официальная статистика давно уже собирала кое-какие сведения, и мы теперь постараемся яма воспользоваться для наших выводов.
   В России, как известно, городская жизнь находится еще в зародышевом состоянии. Громадное большинство населения (около 90%) живет в деревнях {

0x01 graphic

   }. Да и самые города по общей своей физиономии мало чем отличаются от деревень. В некоторых губерниях (Харьковская, Пензенская) сельские жители (крестьяне) составляют преобладающий элемент их народонаселения. Вообще городские сословия в собственном смысле этого слова (купцы, мещане, почетные граждане) составляют не более 55% населения всех городов вообще, сельские сословия -- более 20%; а высшие сословия (дворянство и духовенство) около 7%. Во Франции городским поселением считается поселение, имеющее не менее 5 тыс. жителей, у нас же средним числом на каждое поселение приходится около 4 тыс. Следовательно, если всех мнителен, живущих в наших городах (около 8 млн.), разделить поровну на общее число городских поселений (2 207), то ни одно из них не могло бы иметь во Франции значения города. У нас есть города, в которых считается не более 90 тыс. жителей; городов с населением более 100 тыс. жителей всего только 5; более половины городов (1 219) имеют население, не превышающее одной тысячи; с населением от 15 тыс.-- не более 212 городов (т. е. 1/10 часть всех городских поселений Европейской России); между тем, в Англии, если разделить число городских жителей на общее количество городов, то на каждый такой средний город придется не менее 15 тыс. жителей, г Малонаселенности наших городов вполне соответствует и их материальная бедность: если из общей суммы доходов всех наших городов (более 16 млн.) мы вычтем доходы Петербурга, Москвы, Одессы (составляющие около 8 млн.) и остаток разделим на общее число городов (не считая посадов, местечек и т. п.), то средний годовой доход не будет превышать 1 5 тыс. руб. Вообще, доходы одного Парижа (по бюджету за 1872 г.) более чем в 7 раз превышают доходы всех русских городов, взятых вместе (первые относятся ко вторым, почти как 125 : 16). Размеры их торговых и промышленных оборотов тоже крайне незначительны; обширную торговлю ведут всего каких-нибудь 10--12 городов; большая часть фабрик и заводов находится в уездах. Так например, если мы возьмем две самые промышленные губернии России, Московскую и Владимирскую, и посмотрим, как распределяется у них заводско-фабричная производительность, то окажется следующее: из 1 525 фабрик и заводов Московской губернии только 633 в городах, остальные все в уездах; из 362 фабрик и заводов Владимирской губернии -- в городах 130, в уездах 232. Сумма стоимости производства городских фабрик и заводов обеих губерний немножко больше 60 1/2 млн.; а уездных -- до 80 млн. За исключением г. Москвы, городское фабрично-заводское производство двух по преимуществу промышленных губерний не превышает по своей ценности 15 млн., т. е. составляет около 1/10 части всей суммы производства владимирских и московских фабрик. То же самое мы находим и в других губерниях (см. "Материалы для статистики заводско-фабричной промышленности", "Статистический временник", серия II, вып. VI, стр. 80--147). Повсюду (кроме, разумеется, Петербургской и Московской губерний) большая часть фабрик и заводов приходится на уезд, меньшая -- на город. Следовательно, у нас город совсем не имеет того фабрично-промышленного значения, какое он имеет на Западе; его нельзя назвать промышленным центром, в нем совершенно отсутствует большая часть тех условий, которые так губительно влияют на жизнь и здоровье населения больших европейских городов. Тут нет ни чрезмерного скопления богатств, с одной стороны, ни массы пролетариев, с другой, тут нет резкой противоположности между излишествами роскоши и лохмотьями нищеты; бедность распределяется в нашем городе более или менее равномерно; общественной жизни, со всеми ее треволнениями, совсем не существует, торговый и промышленный рынки не представляют никаких данных для сильных ощущений; нервная система наших горожан постоянно пребывает в таком же ненарушимом покое, как и нервная система обитателей деревень; и там и здесь самодержавно царит рутина и застой, и там и здесь мы встречаемся с упорною умственной апатиею, сонливою вялостью, преобладанием растительной жизни над животною. Даже материальная обстановка городской жизни мало чем отличается от обстановки деревенской. Немощеные и никогда неосвещаемые улицы, ветхие деревянные домишки красноречивее всяких цифр показывают, как недалеко ушел наш город от деревни. Правда, жилых дворов в первом больше, чем в последней: на каждое городское поселение жилых дворов приходится, средним числом, около 270; на каждое сельское поселение -- менее 25; но зато населенность городского двора к населенности деревенского относится почти как 3 : 2, т. е. на каждый городской дом приходится около 12 жильцов, а на деревенский около 8. По одному этому уже можно судить о размерах наших городских жилищ и о том, насколько они обширнее и поместительнее деревенских. Вообще, у нас не существует той резкой противоположности между городом и деревнею, какая существует в более цивилизованных государствах Западной Европы; наш средний город -- это та же деревня с тою только разницею, что в нем почти в 10 раз больше домов, чем в последней, что вместо каких-нибудь 100, 200 чел. в нем живут 3 тыс., 4 тыс., что состав его жителей немножко разнообразнее, а улицы немножко чище, чем в деревне, -- вот и все. Само собою понятно, что эта характеристика среднего города не может быть применена ко всем городам: и у нас есть города с чисто европейской физиономиею (Петербург, Варшава, Одесса) -- города, не имеющие ничего общего с деревнею; и чем больше будет развиваться сеть железных дорог, чем больше будет развиваться туземная промышленность и торговля, тем многолюднее, богаче и цивилизованнее будут становиться наши города. Правда, если в экономическом быту крестьянства не произойдет никаких существенных перемен, то едва ли можно надеяться на сколько-нибудь быстрый прогресс в сфере городской жизни. Решительное преобладание сельских занятий над всеми другими отраслями промышленного труда долго будет удерживать большинство населения в селах и самому городу придавать характер какой-то казенной деревни. За последние тридцать-сорок лет материальное благосостояние наших городов немножко улучшилось, судя, по крайней мере, по цифрам их ежегодных доходов. В 1838 г. годовой доход всех городов, вместе взятых, равнялся 6 678 тыс.; в 1868 г. он дошел до 16 115 тыс., т. е. увеличился более чем на 141%; конечно, в такой же пропорции возросли и расходы с 6 699 тыс. до ? 16 063 тыс. руб.; но самое это увеличение расходов указывает на некоторые улучшения в материальной обстановке города; так, теперь из 1 6 млн. городского бюджета более 2 млн. тратится на его "наружное благоустройство": город начинает украшаться и обстраиваться, его улицы начинают моститься и иногда под ними прокладываются даже газовые и водопроводные трубы. Несмотря, однако, на этот, хотя и незначительный, но тем не менее действительный прогресс нашего города, процент прироста городского населения гораздо ниже сельского и притом не обнаруживает пока никакой заметной тенденции к возрастанию. Мы оказали уже, что на Западе городское население везде возрастает быстрее деревенского*; у нас же средний процент прироста в городах -- 0,72, в уездах -- 1,5 ("Военно-статистический сборник", вып. IV, стр. 67). Судя, однако, по тому, что мы говорили выше о сходстве условии нашей городской и сельской жизни, можно было бы думать, что естественный прирост городского и сельского населения должен быть более или менее одинаков. Однако, статистика, как мы видели, опровергает такое предположение. Она показывает, что в городах разность между умершими и рождающимися значительно меньше, чем в деревнях {По данным "Военно-статистического сборника" (вып. IV, стр. 66 и 67), в пятилетие, с 1859 по 1864 г., в городах средним числом ежегодно рождалось 275 322 чел., а умирало 228 080, что дает разность между родившимися и умершими в 47 242 чел., или около 17%, на все число родившихся. В деревнях в то же время рождалось 2 747 424, умирало 1 932 103; разность 815 321, или почти 27%.
   По данным "Статистического временника" (вып. VIII, 1872 г.), в 1867 г. в "важнейших городах" (числом 77) родилось 148 565, умерло 129 929, разность -- 18 636, или 12,5%; в уездах и менее значительных городах родилось в том же году 2 953 245, умерло 2109 723; разность 843 522, или 28% (см. стр. 11, 128 и 256).}. Вследствие чего же происходит это уменьшение разности? Оттого ли, что в городах коэфициент рождений слишком низок сравнительно с коэфициентом деревенских рождений, или оттого, что коэфициент смертей слишком высок, или от той и другой причины вместе?
   * Ваппеус приводит следующую табличку сравнительного возрастании городского и сельского населения на Западе. Средний годовой процент прироста:

0x01 graphic

   
   По данным "Военного статистического сборника", относящимся, впрочем, к одному только пятилетию, оказывается: в русских городах на 100 жителей ежегодно рождается, средним числом, 4,59, а умирает 3,86; в деревнях же на то же число жителей родившихся приходится 5,09, умерших 3,58. Цифры "Статистического временника" (серия II, вып. VIII, 1872 г.) вполне подтверждают эти вычисления. "Статистический временник" берет не все города, а только 77 главнейших, заключающих в себе почти половину (около 3 1/2 млн.) всего городского населения России. Сопоставив рождаемость и смертность этих городов с рождаемостью и смертностью уездов, вместе с остальными маловажными городами-деревнями, мы приходим к следующему результату:

0x01 graphic

   И так, в городах не только коэфициент смертей выше, но и коэфициент рождений ниже, чем в деревнях, и притом среднее ежегодное число городских рождений почти настолько же ниже ежегодного числа деревенских, насколько ежегодное число деревенских смертей меньше ежегодного числа городских. Условия городской жизни в такой же степени благоприятствуют развитию смертности, в какой препятствуют прогрессу рождений. В этом отношении наши города не совсем походят на западноевропейские: там хотя и умирает больше, чем в деревнях, но зато и родится больше; у нас же умирает больше" а родится меньше. Чем объяснить этот факт? Тем ли, что плодовитость наших городских браков еще слабее сравнительно с плодовитостью деревенских браков, чем на Западе, или тем, что у нас в городах браков вообще заключается меньше, чем в деревнях? Что касается плодовитости наших городских браков, то, действительная в среднем итоге она ниже плодовитости деревенских. По данным "Военного статистического сборника", на 1 брак родится в городах 4,1, в деревнях -- 4,6. По данным "Статистического временника", в 77 важнейших городах Европейской России на 1 брак приходится 4,3 рождения, а в уездах с остальными городами -- 4,8. Следовательно, 20 браков в уездах дают потомство в 96 чел., а в городах -- всего только 86 чел. Конечно, сама по себе взятая, эта разность не настолько значительна, чтобы можно было одною ею объяснить низкий коэфициент городских рождений. Если бы число браков в наших городах равнялось числу браков в уездах, тогда даже и при теперешней своей плодовитости городские браки дали бы около 143 тыс. рождений; прибавляя к этому числу среднее число незаконных рождений (около 33 тыс.), мы получим средний годовой итог городских рождении (в 77 городах) с лишком в 178 тыс.; разделив это число на общую сумму жителей (около 3 300 тыс.), мы найдем, что относительный коэфициент рождений равнялся бы в этом случае почти той же цифре, которою определяется в настоящее время коэфициент деревенских рождений 1 рождение/20 жителей. Следовательно, главную причину низкого коэфициента городских рождений сравнительно с сельскими мы должны искать не столько в уменьшении плодовитости браков, сколько в уменьшении самого их числа. В городе Западной Европы, как мы видели, браки заключаются гораздо чаще, чем в деревне; у нас наоборот. В 1867 г., по данным Центрального статистического комитета, средним числом 1 брак приходился на 102 жителя; из общего числа браков в 77 важнейших городах было заключено 26 368 браков; в уездах и остальных менее важных городах -- 396 621, что даст: в больших городах 1 брак на 128 жителей, в уезде с мелкими городами -- на 100,5 жителя {По вычислениям издателей "Военно-статистического сборника" (вып. IV, стр. 78 и 79), точно так же оказывается, что в деревнях браки многочисленнее, чем в городах". Исключения из этого общего правила, впрочем, довольно многочисленны, а именно в губерниях: Архангельской, Вологодской, Олонецкой, Пермской, Оренбургской, Новгородской, Эстляндской, Лифляндской, Подольской, Полтавской, Курской, Воронежской, Таврической, Земле Войска Донского и некоторых др.-- в городах заключается не меньше браков, чем в деревнях. Во всяком случае, в большинстве губерний не 100 жителей приходится браков: в городах 87, а в деревнях 105.}. Причину этого сравнительно крайне низкого коэффициента городских браков следует, конечно, искать в самом составе наших городских поселений. Мы видели, что собственно горожане (купцы, цеховые и мещане) составляют около половины всего населения наших городов; другую половину составляют дворяне, духовенство, крестьяне и военное сословие; крестьяне приходят в города по большей части на заработки и очень редко выбирают себе жен среди городского мещанства. Дворяне и чиновники вступают в брак в довольно поздний возраст, и потому вообще между ними заключается меньше браков, чем среди других сословий. Присутствие же в городах войска должно, разумеется, содействовать, с одной стороны, понижению общего годового итога браков, с другой -- развитию внебрачных отношений. И, действительно, относительно возраста брачущихся и высокого коэфициента незаконных рождений наши города мало чем отличаются от западноевропейских. Вообще в России до 20 л. вступают в брак из 100 брачущихся мужчин около 37, из 100 брачущихся женщин -- около 57; в больших городах (77). Это отношение изменяется таким образом: до 20 лет вступают в супружество 13% мужчин и 42% женщин, в уездах же и мелких городах -- 38% мужчин и 37% женщин. Здесь мы снова встречаем подтверждение той мысли, что поздние браки в противоположность ранним парализуют плодовитость женщин. И у нас, как на Западе, плодовитость горожан слабее плодовитости деревенских жителей, зато и у нас, и на Западе первые вступают в браки позже, чем последние. Поздние браки всегда имеют своим последствием: во-первых, более сильное и здоровое потомство, во-вторых, развитие внебрачных половых сношений. Число незаконнорожденных и в наших городах, как и в городах Западной Европы, значительно превышает число незаконнорожденных в деревнях. Наша официальная статистика имеет весьма неполные и неточные сведения о незаконнорожденных, да и эти сведения в большинстве случаев ограничиваются только живорожденными: мертворожденные совсем не разделяются на законно- и незаконнорожденных. Однако, как ни неполны и неточны эти сведения, по ним, все же, можно, если не определить абсолютное число внебрачных рождений, то, по крайней мере, уяснить себе отношение, существующее между их деревенским и городским коэфициентом. По данным "Военно-статистического сборника", Незаконнорожденные составляют в городах 10,2% всех рождений, в деревнях же -- не более 2,9%. В городах Московской губернии на 100 рождений вообще приходится около 36 незаконных. В Москве в 1871 г. законные рождения относились к незаконным, почти как 3 : 2. В Петербурге с 1866 по 1872 г. родилось 116 736 чел.; в том числе вне брака 26 864, следовательно, одно незаконное рождение приходится на 3,3 законных, т. е. почти 1/3 петербургских жителей рождается вне брака. В 1867 г. число рождении во всей России равнялось 3 101 810; из них законных было 2 999 007, незаконных 102 803, т. е. на 29 законных 1 незаконное. В главнейших городах в том же году родилось 148 565 чел., в том числе в браке 115 624, вне брака 32 941,-- следовательно, отношение законных рождений к незаконным равнялось 3,5: 1, или на 7 законных рождений приходилось 2 незаконных; между тем, в уездах с остальными незначительными городами 1 незаконное рождение приходилось на 41 законное. Следовательно, коэфициент незаконнорожденных в наших городах почти равен коэфициенту незаконнорожденных в Сенском департаменте и гораздо выше коэфициента незаконнорожденных остальных городов Франции, а также городов Бельгии, Голландии, Данин, Пруссии, Шлезвига, Гольштейна, Ганновера и вообще большинства государств Западной Европы *. Чрезмерное развитие внебрачных рождений дает право предполагать, что в наших городах должна господствовать в больших размерах детская смертность и женские рождения должны преобладать над 1 мужскими. Известно, что как то, так и другое -- как недолговечность детей, так и преобладание женских рождений над мужскими -- всегда наблюдаются при внебрачных рождениях. Легуа в своем исследовании "О незаконных рождениях в Европе" показал, что отношение этого преобладания девочек над мальчиками при внебрачных рождениях выражается цифрой 100 к 103,7, а при законных -- 100 к 105,1. Почти точно такая же пропорция существует в девяти следующих государствах Западной Европы (Австрия, Бавария, Бельгия, Ганновер, Италия, Нидерланды, Саксония, Швеция и Норвегия). Легуа утверждает, что во всей Европе существует одна только страна, представляющая исключение из этого общего правила, именно Шотландия: там эта пропорция изменяется в пользу преобладания мальчиков над девочками и в незаконных рождениях. Наша официальная статистика не имеет точных сведений об отношении мальчиков к девочкам при законных и незаконных рождениях. Однако, если мы будем основываться на данных, собранных за один 1867 г. Центральным статистическим комитетом, то мы должны притти к заключению, что наблюдения Легуа у нас не вполне подтверждаются. В 1867 г. у нас было в браке рождено 1 534 902 мальчика и 1 464 104 девочки; вне брака -- 52 455 мальчиков и 50 348 девочек; следовательно, на 100 мальчиков, законно- и незаконнорожденных, приходится одинаковое число девочек -- 96. В уездах и незначительных городах при незаконных рождениях рождается даже больше мальчиков сравнительно с девочками, чем при законных: при последних, мальчики относятся к девочкам, как 100:99; при первых -- как 100:93. Только в больших городах при незаконных рождениях девочки имеют решительный перевес над мальчиками; на 100 мальчиков там рождается 100,8 девочек. Однако, несмотря на этот перевес незаконнорожденных девочек над незаконнорожденными мальчиками и несмотря на значительное число незаконных рождений среди городского населения, все-таки в общем итоге в городах на одно и тоже количество девочек рождается более мальчиков, чем в деревнях. В 1867 г. на 100 девочек родилось: в больших городах 107 мальчиков, в уездах с остальными городами -- 104. По данным "Военно-статистического сборника", в городах приходится на 100 родившихся мальчиков только 92,4 девочки, а в селениях число последних доходит до 96,1. Следовательно, более высокий коэфициент мужских рождений в городах сравнительно с деревнями не есть факт случайный, имевший место в одном только году, но он наблюдается постоянно, и 1867 год не отличается в этом отношении от всех других годов, за которые у нас имеются данные. Статистика Петербурга и Москвы представляет новые данные для его подтверждения. В Петербургской губернии на 100 девочек родится 105 мальчиков, в Московской -- 104; между тем, в Петербурге на 100 девочек рождается 108, а в Москве 106 мальчиков; на Западе, однако, мы видим совершенно обратное: там в городах число рождающихся мальчиков сравнительно с девочками менее значительно, чем в деревнях; так например, относительно Франции Легуа вычислил, что на 100 рождающихся девочек в департаменте Сены родится 104,15 мальчика, в прочих городах -- 104,85, а в деревнях -- 106,13. По словам этого статистика, в Европе вообще деревенские браки дают более высокий коэфициент мужского потомства, чем женского. Такое резкое различие в относительных колебаниях мужских и женских рождений в наших городах и s городах Западной Европы может быть объяснено двумя причинами: или вообще более удовлетворительным состоянием физического здоровья нашего городского населения сравнительно с населением деревенским, или большею разностью в возрастах брачущихся в деревнях и городах. Правда, в западноевропейском городе браки заключаются в более зрелом возрасте, чем в селах; но у нас разность между возрастами брачущихся в городах и деревнях гораздо значительнее, чем на Западе. Во Франции, например, средний возраст брачущихся в городах равняется 31 г. 1 м., в деревнях -- 30 л. 3 м., у нас же средний возраст брачущихся (мужчин) в городах доходит до 29 лет, в деревнях не превышает 23 л. По всей вероятности, этими же двумя причинами (или одною из них) следует объяснить и тот факт, что в наших городах детская смертность далеко не имеет тех размеров, каких она достигает в наших деревнях. В этом отношении наш город выгодно отличается от западноевропейского: там, как мы видели, детская смертность в городах значительнее, чем в деревнях, у нас же на 1 тыс. умирающих на первом году в больших городах 286,32 чел. в возрасте от 1 до 5 лет умирает 151,78; в уездах с остальными городами: в возрасте от 0--1 года умирает 339,87; в возрасте от 1--5 лет -- 212,53 ("Статистический временник", в. IV, 1872 г., стр. 451). Впрочем, цифры эти относятся только к одному году, и потому делать на основании их какие-нибудь общие выводы довольно рискованно.
   * Для большей ясности сведем в одну таблицу цифры, на которые было указано выше в тексте:

0x01 graphic

   Итак, движение народонаселения в нашем среднем городе представляет следующие "черты сходства и различия с движением народонаселения в западноевропейском городе. В западноевропейском городе коэфициент смертности выше, а коэфициент плодовитости ниже, чем в деревнях. То же явление наблюдается и в нашем городе. Но на Западе рядом с более высоким коэфициентом смертей, мы находим и более высокий коэфициент рождений и браков сравнительно с деревнями; в нашем же городе, наоборот, не только умирает больше, чем в деревнях, но и рождается меньше и коэфициент браков менее значителен, чем в последних. И у нас, и на Западе в городах браки заключаются позднее, чем в деревнях; и у нас, и на Западе процент незаконнорожденных в первых гораздо выше, нежели в последних. Затем в нашем городе на одно и то же число женщин родится больше девочек, чем в деревнях, на Западе -- меньше; детская смертность среди городского населения у нас менее значительна, чем в деревнях, а на Западе, наоборот, в городах детей умирает больше, а в селах меньше.
   Однако, читатель впадет в большую ошибку, если вздумает применить эту общую характеристику движения народонаселения среднего, т. е. более или менее абстрактного, города к каждому данному, конкретному городу в частности. В действительности наши города представляют самые поразительные различия относительно наиболее существенных факторов движения народонаселения -- относительно смертности, рождений и плодовитости. Некоторые из них находится в таких благоприятных условиях относительно смертности, которым позавидовали бы самые богатые кварталы самых богатых европейских городов. Так например, по данным "Статистического временника" (вып. IV, 1872 г.). основанным, впрочем, на цифрах одного 1867 г., в Бобруйске 1 умерший приходится на 80,9 жителей, в Пинске -- на 60,2, в Вильно и Динабурге -- на 43, в Бахчисарае -- на 37, в Ревеле -- на 40, в Николаеве -- на 42 и т. п. Зато в других коэфициент смертности стоит далеко ниже средней своей нормы для всей России. В Курске 1 умерший приходится на 17 чел. жителей, в Пензе -- на 16, в Перми -- на 14, в Кременчуге и Рязани -- на 17,6, в Симбирске -- на 16,1 и т. п. В городах, отличающихся наибольшею смертностью, мы замечаем и наибольшую рождаемость: так, в Пинске 1 родившийся приходится на 40 жителей, в Бобруйске -- на 63,2, в Вильно и Динабурге -- почти на 40, в Бахчисарае -- на 31, в Ревеле -- на 33, в Николаеве -- на 30. Напротив, в Курске 1 родившийся -- на 18 жителей, в Пензе -- на 13,4, в Перми -- на 14,3, в Кременчуге и Рязани -- на 15, в Симбирске -- на 17. Вообще, оба эти коэфициента в наших городах, как и везде, обратно пропорциональны. Из 30 губернских городов в 21 и, кроме того, в Дерпте, Вышнем-Волочке, Екатеринбурге и Кронштадте -- смертность превышает рождения; в 1867 г. средним числом в этих 26 городах {Архангельск, Кишинев, Владимир, Житомир, Воронеж, Вятка, Казань, Ковно, Курск, Минск, Калуга, Нижний-Новгород, Орел, Пермь, Екатеринбург, Псков, Дерпт, Кронштадт, Симбирск, Смоленск, Тверь, Вышний Волочек, Тула, Уфа, Ярославль и Рыбинск.} 1 умерший приходился на 22,7, 1 родившийся -- на 27,1; следовательно, население почти половины всех наиболее важнейших из наших городов убывает под влиянием смертности на 4,4%, а приращается всего лишь на 3,6%. В Петербурге, в период с 1866 по 1872 г., родилось 116 736 чел., а умерло 151 120, т. е. за пять лет перевес умерших над родившимися составляет 34 384. В Москве с 1870 по 1872 г. родилось 36 335 чел., а умерло 41 897, т. е. в два года население убыло на 5 562 чел. Таким образом, в обеих наших столицах перевес умерших над родившимися ежегодно уменьшает население -- в Москве почти на 1/2%, в Петербурге на 1%. Отсюда мы можем сделать то общее заключение, что как ни различна величина коэфициентов рождений и смертности в наших городах, но в большинстве их (по крайней мере, важнейших из них) смертность гораздо значительнее рождаемости.
   Само собою понятно, что при тех значительных уклонениях от средней нормы коэфициентов городских рождений и смертей, на которые только что было указано, мы вправе ожидать (встретить подобные же уклонения и в движении коэфициентов городских браков и их плодовитости. И, действительно, коэфициент браков в важнейших городах Европейской России колеблется от 1 брак 1 брак/171 жителя до 1 брак/90 жителей *; в не менее широких границах изменяется и их плодовитость; в некоторых городах, как например в Астрахани, Рыбинске и Екатеринбурге, каждый брак дает от 5,9 до 6,1 детей, зато в других, например, в Житомире и Кишеневе, на брак приходится 2,6 и 2,7 детей; вообще из 46 важнейших и наиболее населенных городов Европейской России** в 17 (и в том числе в Петербурге, Одессе, Риге, Дерпте, Киеве, Херсоне и т. п.) на 1 брак приходилось в 1867 г. от 2,6 до 3,9 детей; в 15 -- от 3,9 до 4,9 и в 14 (в том числе в Астрахани, Рыбинске, Ржеве, Перми, Оренбурге, Уфе и т. п.) -- от 4,9 до 6,1 детей.
   Чем можно объяснить все эти разнообразные и часто совершенно неожиданные уклонения важнейших факторов движения городского народонаселения от их средних норм? При теперешнем состоянии нашей официальной статистики вопрос этот должен остаться без ответа. Мало того, данные об этих уклонениях основываются, как мы уже заметили выше, на сведениях, собранных за один только год. Может быть, при расширении поля наблюдения мы должны будем притти к заключению, что разность в движении народонаселения различных городов не так велика, как это нам теперь кажется, может быть, факты, собранные за более или менее продолжительные периоды, дозволят нам подчинить ее какому-нибудь общему правилу и выяснить вызывающие ее причины" Но это дело будущего; желательно было бы, однако; чтобы наш Центральный статистический комитет не ограничился собиранием и группировкою данных одних только важнейших городов, так как число их вообще очень ограничено и, кроме того, самый выбор их несколько произволен. Классификация, принятая издателями "Военно-статистического сборника", на город и уезд, без сомнения, гораздо правильнее и практичнее, хотя в рубрике город следовало бы ввести еще подразделение на города более и менее важные.
   * По данным "Статистического временника" (см. вып. I и VIII, 1871 и 1872 гг.) в 1867 г. 1 брак приходился:

0x01 graphic

   ** Астрахань, Вильно, Владимир, Вологда, Воронеж, Вятка, Гродно, Калуга, Нижний-Новгород, Новгород, Петрозаводск, Пенза. Рыбинск, Ржев, Чернигов, Уфа, Николаев, Керчь, Оренбург, Екатеринбург, Пермь, Орел, Полтава, Рязань, Тверь, Смоленск, Тула, Ярославль, Вышний-Волочек, Москва, Петербург, Одесса, Херсон, Харьков, Кишинев, Киев, Казань, Рига, Дерпт, Бердичев, Псков, Нахичевань, Курск, Архангельск, Витебск, Житомир.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   19. "Статистические очерки России" были напечатаны в "Деле" за 1873 г., NoNo 1, 4, 5, 7 и 10 за подписью Нионов.
   20. См. примечание 15 в I т. настоящего издания.
   21. Помимо названной ниже статьи "О движении народонаселения в России", имеется в виду статья Елисеева "Производительные силы России", напечатанная в No 3 "Отечественных записок" за 1868 г.
   22. В августе 1872 г. в Петербурге состоялся VIII международный статистический конгресс.
   23. См. стр. 240 настоящего издания.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru