Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Барды французской буржуазии

П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы

В четырех томах. Том второй

Москва 1932

БАРДЫ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗИИ¹

(Эмиль Жирарден и его философия)

Questions philosophique. -- La politique universelle. -- La liberté dans le mariage. -- Le droit. -- La l'Lerté. -- Paris, Michel-Lcvy frères, 1868

Об Эмиле Жирардене русские читатели знают только по газетам, иначе говоря, они знают его только как политического деятеля. Они знают, что он либерал, не очень, впрочем, крайний; что одно время он находился в довольно интимных отношениях с властвующею династиею, но что теперь он разошелся с нею и пишет очень едкие и остроумные статьи против Наполеона III и его политики; что он любит говорить парадоксы и что он сотрудничает в "Liberté"². Вот все, что знает о Жирардене большинство публики, читающей газеты, и притом такие газеты, как "Академические Ведомости", "Московские", "Голос" и т. п. Публика же, не читающая совсем газет или читающая одни только "Биржевые Ведомости", "Сын Отечества v и т. п., не знает даже и того. А между тем Эмиль Жирарден принадлежит к числу самых плодовитых, остроумных и смелых публицистов нашего времени. Он пишет более тридцати лет; он отзывается почти на все серьезные вопросы, волнующие умы современников, он относится к ним или, по крайней мере, старается относиться по возможности оригинально, своеобразно; его анализ, если и не всегда глубок, то всегда смел и решителен; он враг рутинных, на веру принятых понятий, без критики усвоенных воззрений, общих мест и заоблачного идеализма. У него нет и не может быть школы, он сам не принадлежит ни к какой партии, у него нет определенной, законченной системы, у него нет определенного политического мировоззрения. Потому он никогда не был и не может быть ни философом-систематиком, ни политическим деятелем. Как политический деятель Жирарден никуда не годится. Политический деятель должен быть непременно человеком партии, он должен твердо держаться определенного знамени, не перебегая от одного правительства к другому. Человек, который сегодня поражает ораторов оппозиции, а вчера вместе с ними восставал против министерства, который сегодня защищает либералов, а завтра братается с консерваторами, а там с радикалами, а потом опять с либералами,-- такой человек, хотя бы даже его ренегатство было совершенно искренно, хотя бы оно вызывалось неуклонною, упрямою последовательностью одной какой-нибудь идеи, не должен выступать на арену политической деятельности, потому что он всегда будет только тормозом, мешающим свободному движению партий. Никто не будет ему верить, никто не будет в состоянии на него положиться, вчерашние друзья будут проклинать его, а сегодняшние -- смотреть на него с обидною подозрительностью! Люди этого рода изменяют не из подлости: нет, у них засядет в голову один-два отвлеченных принципа, и они знать не хотят никаких политических соображений той или другой партии. Pereat mundus, fiat justitia {Пусть погибнет мир, только бы торжествовало правосудие. Ред.} -- вот их всегдашний девиз, и, разумеется, таким неподатливым или, лучше, неповоротливым умам нечего делать на арене политической борьбы. Их место в кабинете, на кафедре, а не в шумном собрании, не на трибуне. Пусть они занимаются своими отвлеченными принципами, пусть они самоуслаждаются своими теоретическими комбинациями и тешат себя своею заскорузлою последовательностью, но пусть они не мешаются в политику; для них непонятна тактика партии; ее последовательность, более разумная, чем их, всегда будет казаться им самою грубою непоследовательностью, и они, против воли и желания, всегда самым безукоризненным образом будут разыгрывать только роль Иуды. К такому-то сорту людей принадлежит и Эмиль Жирарден. Он не сделал и никогда не сделает политической карьеры, потому что он, по самому свойству своего ума, не может принадлежать ни к какой политической партии; ему кажется, будто он стоит выше их всех и будто те политические вопросы, из-за которых они борются и которые их разделяют на враждебные лагери, не заслуживают никакого серьезного внимания. "Я, -- говорит он в одном из писем к редактору "Gazette de France" (Lourdoueix),-- не обвиняю и не защищаю ни одного правительства. Если бы я вздумал обвинять или защищать одно из них, мне пришлось бы защищать или нападать на все" ("Liberté", р. 740). В другом месте он говорит: "По моему мнению, свобода -- это сущность; то или другое правительство -- только форма; для меня же сущность важнее формы"; потому, если бы. Например, Жирардену показалось, что наполеонисты делают более поблажки индивидуальной свободе, нежели, например, ну хоть бы какие-нибудь "демагоги" или "якобинцы", он бы сейчас же перешел на сторону наполеонидов и стал бы метать громы своего красноречия против "демагогов" и "якобинцев". Ему дела нет, что правительственные формы, взятые сами по себе, без отношения к той или другой личности, по самой сущности своей далеко не безразличны, что одни из них неизбежно предполагают развитие и расширение гражданской свободы, хотя бы временно они и влекли за собою последствия, не совсем благоприятные для этой свободы; что напротив, другие, какую бы поблажку ни давали свободе, а в принципе мыслимы только при ее полном отсутствии: что потому последовательность требует неуклонной, постоянной защиты первых, неуклонного, постоянного нападения на вторые. Но Жирарден устраняет в принципе политический вопрос на задний план и, вследствие этого, на практике считает себя в праве переходить с спокойною совестью со скамьи оппозиции на скамью сторонников министерства, слева направо и справа налево. "Я не роялист,-- говорит о себе Жирарден,-- я и не республиканец, я мыслитель" (je ne suis point royaliste, pas phn que ne suis républicain; je suis logicien), -- этими словами он вполне охарактеризовал себя. Какого же сорта этот мыслитель? Отголоском какого именно общественного элемента он является? Какие интересы воплощает его философия? К каким идеалам он стремится?

Известно (это известно русской публике даже по русским газетам), что сочинения Жирардена читаются нарасхват, что имя его пользуется во Франции огромною популярностью. Было бы слишком легкомысленно относить этот успех и эту популярность французского публициста исключительно на счет изящества его стиля, едкости его остроумия и других чисто внешних достоинств его произведений. Нет, их популярность имеет другую, более основательную и более законную причину. В них, как в самом чистом и безукоризненном зеркале, отразился весь дух, все направление, вся философия, все стремления и идеалы современном буржуазии. Жирарден -- это истинный поэт и философ буржуазии, н притом такой поэт и такой философ, который должен быть ей в особенности приятен, потому что в его поэзии и философия мелкие, эгоистические распри ловко скрыты самым тщательным образом под непроницаемую броню благородных фраз и возвышенных чувствований. Когда лавку прославляет лавочник, когда кредит воспевает ростовщик, когда торговец провозглашает принцип свободной торговли и т. п., тогда хотя лавка, кредит и свободная торговля находят себе красноречивых и полезных защитников, но защита их не производит ни на кого особенно сильного впечатления, потому что всякий знает, что ими руководит личный экономический интерес. Даже сами лавочники, купцы и ростовщики посмеиваются над такой защитой исподтишка, смекая, в чем тут дело. Но когда защита является со стороны, когда она преисполнена неподдельным либерализмом и благородством, когда самой, ближайшею, непосредственною ее причиною является не грубый расчет, а совершенно бескорыстный интерес к истине, тогда эффект выходят совсем другой. Лавочники, ростовщики и купцы подымают гордо головы и самодовольно восклицают: "и он за нас!" Публика тоже проникается к ним некоторым уважением и почтительно расшаркивается. Они, в самом деле, становятся героями дня. Таким именно защитником и воплощением интересов буржуазии и является Жирарден. Как же его не венчать! Как же его не читать!

Перед нами лежит толстый том его сочинений: "Questions philosophiques", вышедший в прошлом году. В нем собрано четыре весьма объемистых творения французского публициста, в которых он высказывается вполне и как теоретический мыслитель, и как практический прожектер. В "Le droit" и "La liberté" излагаются его теоретические воззрения на основные вопросы его рациональной философии, выставляются ее коренные принципы: в "Politique universelle" автор старается придать этим принципам практическую форму, показать их практические последствия, воплотить их в известные законы и учреждения. В "La liberté dans le mariage" делаются практические выводы из общих начал в применении к семейным отношениям, отношениям мужа и жены. Таким образом, ознакомившись с этими сочинениями, мы будем иметь возможность составить довольно полное понятие о его теоретических воззрениях и о практических реформах, предполагаемый им для осуществления этих воззрений, т. е. мы получим понятие не только о буржуазной философии, но и о тех практических последствиях, к которым она приводит. Разумеется, мы начнем с принципов, с теории, а потом уже перейдем к практике.

Современная промышленность, как это всем известно и как это много раз уже повторялось, опирается на начала, совершенно противоположные средневековому, феодальному режиму. Как там рабство, прикрепленность, безусловное господство авторитета были условиями sine qua non {Необходимыми. Ред.} существования тогдашней хозяйственной системы, так здесь полная свобода, свобода передвижения, свобода торговли, свобода роста, свобода конкуренции, свобода собственности от всяких феодальных привилегий, -- одним словом, полная свобода человеческой личности и, как следствие этой свободы, отрицание авторитета, господство индивидуализма, безграничного, безусловного, ничего не желающего ни знать, ни слышать о чужих правах, -- так здесь, говорим мы, свобода и индивидуализм служат краеугольным камнем всей хозяйственной системы. Когда хозяйственная система имела своею исходною точкою недвижимую земельную собственность, тогда в ней не могло возникнуть никакой потребности в необходимости свободы человеческой личности. Напротив, для феодала было выгодно, чтобы земледелец был прикреплен к его земле и не смел сдвинуться с нее ни на один шаг. У него не было свободного капитала для того, чтобы покупать живую силу там, где ее было много, и отдавать ее на жертву голодной смерти там, где ее было мало. Да притом же ограниченность сбыта, замкнутость домашнего хозяйства делали совершенно излишними всякие усовершенствования, всякие чрезмерные затраты и не дозволяли увеличивать издержки производства свыше крайнего minimum'a. При таких условиях земледельческих хозяйств труд вольнонаемного работника был бы крайне невыгоден, едва ли бы даже мог окупиться; и потому рабство, крепостничество было самою подходящею и единственно возможною формою труда в средние века. Но эта форма труда могла найти себе защиту и оправдание только в вере в какой-нибудь авторитет. Рабство могло быть объяснено или ссылкою на отдаленное предание или обращением к "высшему предназначению", указанием на "предопределение"; следовательно, идея несвободного труда была самым тесным образом соединена с идеею авторитета; первая обусловливала вторую, и вторая была немыслима без первой. Когда же исходною точкою хозяйства стал движимый капитал, тогда форма труда должна была быстро измениться. Для капитала самым невыгодным трудом был труд прикрепленный, -- и самым выгодным труд подвижней, ничем не связанный, могущий по произволу и без малейших задержек переливаться из одного конца в другой, с рынка на рынок, с фабрики на фабрику, с лавки в лавку, -- одним словом: труд свободный. Капитал сам постоянно переливается с места на место, постоянно стремится к концентрированию, старается стянуть вокруг себя возможно большее количество труда для того, чтобы покупать его по возможно более низкой цене. С этой целью он требует свободной, безграничной конкуренции как рабочих сил между собою, так и труда с капиталом. Он хочет, чтобы только одною этою конкуренциею, т. е. свободным предложением, с одной стороны, и свободным спросом, с другой, определялась средняя норма цены труда. Требуя, таким образом, свободы передвижения и свободы конкуренции для труда, он требует этих же даров и для себя, с настойчивостью еще более упорною. Образование и накопление капитала совершенно немыслимо без свободы обмена, без свободы передвижения. Только двигаясь, постоянно двигаясь и постоянно увеличивая и расширяя число своих оборотов, капитал может "расти и множиться". Являясь до некоторой степени продуктом личных достоинств и способностей человека или, по крайней мере, требуя их для своего, сохранения и приращения, господствуя над трудом в силу "свободного", "добровольного" договора, движимый капитал не нуждается для оправдания своей власти и своего господства апеллироватъ, подобно недвижимому капиталу, к авторитету. Он находит свое оправдание в свободе человеческой личности, в силе человека. Идея свободного труда и идея индивидуализма так же тесно связаны между собою, как идея рабского труда с идеею авторитета.

Итак, полная, безусловная свобода человеческой личности, как неизбежный результат совокупности всех тех свобод, при которых только и может процветать капитал, расширяться и развиваться современная промышленность,-- эта полная, безусловная, безграничная свобода человеческой личности, т. е. полный безусловный, безграничный индивидуализм -- вот истинная, глубокая, настоятельная потребность буржуазии. Буржуазия, конечно, очень хорошо понимает, что свободная конкуренция может быть для нее опасною только при безусловном равенстве борющихся сил, что безграничная свобода личности, что безграничное развитие индивидуализма могут быть для нее подозрительными. Только при доставлении всем и каждому равных материальных средств для своего развития и пользования своею свободою; она знает очень хорошо, что в современной промышленности такое равенство совершенно немыслимо и что потому требуемая ею безусловная свобода и безграничность личных индивидуальных прав человека для большинства людей останется требованием чисто формальным, утопическим, что только для нее одной оно имеет действительное, реальное значение, что только она одна извлечет из него всю ту пользу, какую можно из него извлечь. Зная и понимая все это, она мужественно распинается за свободу и без малейшей боязни апеллирует к интересам всего человечества. Из свободы она сделала себе какой-то кумир, которому не устает кланяться и воспевать гимны; "индивидуализм" -- ее девиз, на котором содержится вся ее мудрость, вся ее философия, все ее желания, все ее идеалы и виды на будущее.

Жирарден -- один из самых горячих, самых верующих и самых благочестивых жрецов этого буржуазного культа свободы и индивидуализма. "Если бы, -- говорит он сам,-- собрать все, что я писал для объяснения, определения, защиты и оправдания свободы, то едва ли бы все это могло уместиться в одной книге". Свобода -- любимая тема всех его рассуждений, основной принцип всего его миросозерцания. "Было ли хотя когда-нибудь хоть одно такое обстоятельство в течение всей моей двадцатилетней карьеры в качестве журналиста и депутата, -- с гордостью Восклицает он в одном письме к редактору "Gazette de France" в 1656 году, -- когда бы, ради страха или из честолюбия, расчета, холопства, каприза, фантазии, я изменил бы свободе и покинул бы ряды ее защитников? Стоял ли я когда-нибудь в рядах тех, которые, провозгласив свободу вчера, отрекаются от нее завтра, кто видел меня в их рядах хоть один день, один час, хоть одну минуту, одну секунду, -- пусть тот обличит меня? Если кто-нибудь хоть когда-нибудь замечал, что вера моя в свободу начинает слабеть, -- пусть тот обличит меня! Если кто-нибудь может сказать, что я приносил свободу в жертву интересу династии, или правительства, или министерства, -- тот пусть изобличит меня! Не защищаю ли я свободу всегда и постоянно, не делая различия между друзьями и врагами, оппозициею и министерством, королевством, республикою и империею? Не я ли защищал свободу прессы и против творцов закона 9 сентября 1835 года, гг. Брольи. Тьера и Гизо, которых так красноречиво поразил Royer-Collard, и против творцов закона 11 августа 1848 года, гг. Кавеньяка, Сенара и Мари, и против творцов закона 16 июля 1850 года, гг. Руэра и Бароша?³ Не я ли защищал свободу совести против Гьера и его друзей из оппозиции, требовавших в 1840 году у первого министра Гизо изгнания иезуитов из Франции и закрытия всех учреждений ордена?"⁴ и т. д., и т. д. Одним словом, сказывается, что Жирарден -- истинный рыцарь свободы и что вся его политическая и общественная карьера есть длинный и непрерывающийся ряд подвигов, совершенных им в честь своей богини! Боже праведный! сколько блестящих турниров, сколько переломленных копий! Но как же представляет себе свою богиню Французский публицист? В своей статье "La liberté" Жирарден сознается, что, несмотря на свое двадцатилетнее беззаветное и бескорыстное служение своей богине, он ее до сих пор (это было в 1856 г.) еще не определил и не выяснил себе ее образа. В письме к редактору "Gazette de Fiance" он впервые пытается сделать точное и ясное определение свободы, формулировать требования, содержащиеся в этом понятии. Послушаем же, что говорит он по этому поводу.

"Под свободою, -- говорит он, -- я подразумеваю немедленное или постепенное устранение всего, что препятствует развитию личности, полному проявлению индивидуального могущества человека.

"Под индивидуальным могуществом я подразумеваю право человека, человека развитого, думать, говорить и делать все, что он хочет, имея единственным, верховным судьею своих мыслей, слов и поступков свой собственный разум.

"Под свободою, под индивидуальным могуществом я подразумеваю возвращение индивидууму всего, что у него отняло государство; я подразумеваю их взаимную, полную независимость, независимость, которая положит конец всякому общественному попечительству, всякому легальному рабству; я подразумеваю естественное выделение того, что по самой природе своей нераздельно, из того, что по самой природе своей индивидуально; я подразумеваю, прежде всего, уничтожение обязательной военной службы и заменение обязательного, насильственного налога -- налогом добровольным". В другом месте он говорит: "Я не ставлю человеческой свободе никаких границ, кроме той естественной границы, которую определяет ей человеческий разум, социально образованный и вполне развитой. Я не разделяю того, что по самой сущности своей неделимо; поэтому я признаю, что, если человек имеет право свободно думать все, что ему угодно, то он имеет право и свободно высказывать то, что он думает; а если он имеет право свободно думать и говорить, то он должен иметь право и свободно делать все, что он думает и говорит, не рискуя подвергнуться за это уголовной ответственности, отвечая за свои поступки только сам перед собою" (стр. 750).

Общепринятое, ходячее определение свободы, как "право человека делать все, что не вредит ближнему", возмущает Жирардена до глубины души. Это ходячее определение ограничивает безусловный произвол человека, ставит в зависимость его личный интерес от интереса его ближних. Кроме того, это определение страдает отсутствием ясности и точности и допускает самые противоречивые и самые произвольные толкования. "Что значит, -- спрашивает Жирарден,-- не вредить ближнему? Разве, например, тот, кто поражает рабство и неволю там. где они существуют, не вредит владельцам рабов и невольников? Разве тот, кто борется против привилегий, не вредит всем имеющим привилегии? Разве тот, кто восстает против идолопоклонства, не вредит идолопоклонникам? Разве вообще тот, кто поражает какое-нибудь злоупотребление? не вредит лицам, извлекающим из него пользу? Разве тот, кто восстает против произвола, не вредит власти, действующей произвольно? Разве тот, кто обличает заблуждение, не вредит людям, слепо и сознательно поддерживающим его, как истину? Таким образом,-- заключает Жирарден, -- с точки зрения этого определения человек не свободен, не имеет права восставать против рабства, неволи, привилегий, идолопоклонства, злоупотреблений, произвола, лицемерия, заблуждения". Единственным критерием, единственным регулятором человеческой свободы должен быть разум человека,-- не разум человека постороннего, навязывающего насильственно индивиду разные правила в нормы, а разум самого этого индивида. Этот разум, который сводится, в конце концов, к уменью правильно рассчитывать, Правильно взвешивать свои личные выгоды и невыгоды, -- этот разум заставит человека пользоваться своею свободою в интересе своих ближних, потому что, по мнению Жирардена, такой образ действий всего более соответствует и его личному интересу. Кто обкрадывает, обманывает или оскорбляет своего ближнего, тот этим самым обманывает, обкрадывает и оскорбляет самого себя, так как, поступая дурно с другими, он ничем не гарантирован. Что и эти другие поступят с ним точно так же дурно. В человеческих отношениях должна существовать,-- говорит Жирарден,-- самая полная и безусловная взаимность, самая полная и безусловная солидарность. Истинный закон человека, живущего в обществе, истинный закон всех народов -- это взаимность ("Le droit", p. 639). Эта взаимность, -- утверждает Жирарден в своем "Le droit",-- не имеет ничего общего с талионом, ничего общего с тем первобытным правосудием, которое требовало: око за око, зуб за зуб. "Талион, -- говорит он, -- есть продукт варварства, взаимность же продукт цивилизации. В первобытном, варварском состоянии общества я противопоставляю свою силу силе, нападающей на меня. В цивилизованном же обществе я противопоставляю свой более последовательный ум уму менее последовательному; я не обкрадываю человека, который меня обокрал, потому что подражанием его поступку я бы не осудил, а только оправдал его. Осуждение свое, напротив, он найдет в моей честности,-- честности, которая дает мне право рассчитывать на равную честность и со стороны всех моих ближних. В варварском состоянии общества преимущество остается за более сильным, в цивилизованном состоянии -- за более рассудительным. Господство разума, как и господство силы, имеет свои законы. Действуя постоянно так, как мне предписывает мой разум, мне нечего бояться, что критерий, который я употребляю, когда-нибудь может обратиться против меня. Преступник рассматривается как человек, лишенный рассудка и воспитания, как человек, к которому не могут быть приложены правила, установленные для разумных существ. На него не смотрят как на человека, к нему относятся так, как относятся, например, к черепице, которая может упасть с крыши, к подводной мели, которая может угрожать кораблю, к камню, на который может наткнуться экипаж, к лошади или к быку, которые могут взбеситься; одним словом, как вообще относятся к случайности, на которую нужно заранее рассчитывать для того, чтобы взять против нее свои меры, не меры так называемой спасительной строгости, но меры, могущие служить действительною гарантиею, могущие действительно вовремя парализировать ее вредные последствия" (стр. 603). Следовательно, по этой теории, взаимность налагает на всех обязанность действовать в видах общих интересов; действовать, одним словом, так, как бы мы хотели, чтобы другие действовали относительно нас. Воры, убийцы, мошенники -- не более, как дурные счетчики, как глупые люди, не умеющие правильно рассуждать; воровство, убийство, мошенничество -- не более, как заблуждения человеческого ума, логические ошибки человеческого мышления. Против ошибок и заблуждений нелепо действовать строгими мерами уголовной репрессии. Ошибочным выводам следует противопоставить выводы правильные, неверному расчету -- расчет верный. Одним словом, чтобы не было ошибок и заблуждений, т. е. пороков и преступлений, нужно, чтобы люди, решаясь на тот или другой поступок, рассуждали и чтобы они рассуждали правильно. Нет ни малейшего основания полагать, что люди, получив свободу делать все, что они думают и говорят, я свободу думать и говорить все, что они хотят, непременно станут думать об убийстве, грабеже и разбое и что, вследствие данной им свободы делать все, что они думают, из них непременно выйдут убийцы, грабители и мошенники. Человеческое мышление имеет свои законы, и как бы ни была велика его свобода, оно, однако, никогда не пойдет к тому выводу, что 2X2 = 5. Точно гак же, как бы ни была велика и безгранична свобода человеческого ума при определении критериев для человеческих действий, он никогда не придет к той мысли, что всего разумнее поступать с другими людьми так, как мы бы не хотели, чтобы они поступали с нами. Потому, -- говорит Жирарден,-- нечего опасаться, что безусловная свобода действия, как следствие безусловной свободы мысли, может повести к взаимной борьбе и междоусобию. Напротив, она поведёт к миру и согласию, каждый будет стараться поступать относительно своих ближних так, как желает, чтобы ближние поступали относительно его. Этому правилу, этой если хотите, морали научит его простой арифметический расчет. Действуя же сообразно с этою моралью, он, разумеется, не станет ни убивать, ни красть, ни мошенничать, ни тиранить, ни обманывать. Следовательно, все дело состоит только в том, чтобы выучить человека рассуждать о том, что ему полезно и что ему вредно. "Учите его рассуждать,-- говорит Жирарден, -- как вы учите его считать. Учите его быть господином своих действий и мыслей, как вы учите его повиноваться. Убийство и свобода, воровство и свобода -- эти слова взаимно исключают друг друга; они противоречат друг другу, они уничтожают друг друга, потому что свобода, как продукт человеческого разума, человеческого рассуждения, есть верховное осуждение воровства и убийства". "Свобода в этом смысле (т. е. в смысле продукта человеческого рассуждения) есть логика добра. Рассуждение сводится к счислению, следовательно, свобода может быть определяема с точностью самой точной науки" (стр. 803).

Прежде чем мы пойдем дальше в изложении всех тех последствий, которые естественно вытекают из определяемого таким образом принципа свободы и которые действительно вызолятся цз него Жирарденом, мы считаем нелишним указать здесь, в самых общих чертах, те условия, при которых его полное осуществление будет возможным не в интересах одной какой-нибудь партии, а в интересах всего человечества вообще.

Жирарден полагает, что если мы предоставим индивиду, умеющему рассчитывать, полную свободу действовать так, как он думает, то он всегда будет действовать по принципу взаимности, т. е. будет действовать относительно своих ближних так. как они действуют относительно его, что эти ближние, ради своих выгод, будут действовать относительно его так, как они желают, чтобы "Я действовал относительно их, т. е. в их взаимных отношениях, будет господствовать мир, любовь и согласие. Все это совершенно справедливо, -- совершенно справедливо, что принцип взаимности и в настоящее время, и во времена прошедшие, одним словом, всегда был господствующим принципом человеческой нравственности, что каждый человек, если только он рассуждает о своих поступках, всегда применяет к оценке их именно этот принцип. Однако, что же мы видим? Господствуют ли в человеческих отношениях мир, любовь, согласие, или же в них преобладают другие, совершенно противоположные начала? Вопрос этот, само собою разумеется, не нуждается в ответе. Но он порождает другой вопрос, более серьезный: отчего в человеческих отношениях вместо любви, мира и согласия преобладают вражда, ненависть, раздор? Потому ли, что люди дурные счетчики, как полагает Жирарден, или по каким другим причинам? Если бы Жирарден был прав, если бы действительно дурные поступки людей были, только следствием одного их неразумия, мм были бы в праве ожидать, что по мере того, как люди просвещаются, по мере того, как они выучиваются рассуждать, т. е. считать, их взаимные отношения должны были бы становиться все лучше и лучше; мм в праве были бы надеяться, что люди, умеющие рассуждать, т. е. люди, принадлежащие к образованным, интеллигентным классам, долиты были бы поступать с своими ближними самым добродетельным, самым гуманным образом. Однако, в действительности этого нет. Правда, воры, убийцы, грабители и мошенники, появляющиеся в судах на скамьях подсудимых, преследуемые и караемые уголовным правосудием, эти воры, убийцы, грабители и мошенники выходят по большей части из "темных", невежественных, непросвещенных масс; объясняйте их поступки их невежеством, нерасчетливостью, быть может, вы немногим ошибетесь; быть может, действительно, если бы эти отважные плуты и разбойники были поумнее, то они не резали бы людей в домах и на больших дорогах, не нападали бы на них с оружием в руках, не разламывали бы их сундуков и комодов, не лазили бы в их карманы, не таскали бы носовых платков, и, быть может, им никогда бы не пришлось сидеть на скамье подсудимых. Но изменилась ли бы, вследствие этого, самая сущность, направление их деятельности; не изменилась ли бы только одна внешняя форма? Посмотрите вокруг себя, посмотрите на всех этих почтенных лавочников, аферистов, спекулянтов, ростовщиков -- они ли не умеют рассуждать и считать, им ли учиться арифметике? А между тем вглядитесь попристальнее в их деловые отношения к их ближним. Разве они относятся к ним так, как бы хотели, чтобы они к ним относились, если бы были на их месте? Разве барышник, продавая за высокую цену товар, необходимый потребителю, ставит себя на место покупщика и старается продать без всякой или, по крайней мере, с наименьшею для себя выгодою? Разве ростовщик, давая деньги под залоги, заботится " возможном понижении, а не о возможном повышении процента? Разве биржевой аферист, скупая бумаги по дешевым ценам в момент падения курса и продавая их по дорогим в момент возвышения, ставит себя на место их недальновидных или обманутых продавцов и покупщиков? Конечно, нет и тысячу раз нет. И если бы они действовали иначе,-- то, скажите, кто бы не назвал их безумцами? Ростовщик, дающий деньги за низкие проценты и даже совсем без процентов, лавочник, продающий товар с возможно меньшею для себя прибылью, аферист, продающий бумаги по той же цене, по какой он их купил, или дающий за них продавцу ту сумму, которую последний действительно за них заплатил,-- разве все эти господа, действуя в интересах должников и потребителей, не пустили бы по миру свои семьи, не довели бы себя и своих детей до голодной смерти? И у кого повернется язык назвать плохими счетчиками лавочника за то, что он старается сбыть свой товар как можно дороже и купить его как можно дешевле, ростовщика за то, что он не отдает даром своих денег, афериста за то, что он покупает денежные документы, когда на них стоит низкая пена, и продает их, когда цена стоит высокая? Неужели и их Жирарден называет людьми "sans discernement et éducation" {Без сознания и воспитания. Ред.}, как он называет воров, убийц и грабителей?

Нет, все это прекрасные счетчики, и их действии -- совсем не ошибки и заблуждения. Они действуют так, как бы действовал всякий на их месте, и действовать иначе они не могут, не изменяя своим собственным интересам. Отчего это? Да оттого, что правило, предписывающее человеку поступать относительно его ближних так, как он хочет, чтобы они поступали относительно "го, -- что это правило может иметь полное практическое применение только при господстве полной солидарности в человеческих интересах. Если же этой солидарности нет, если, напротив, они противоречивы и преисполнены взаимным антагонизмом,-- тогда эта мораль "возмездия", несмотря на всю ее практическую полезность, не может быть осуществлена в действительности. В самом деле, как может А, действуя в своих интересах, действовать в то же время и в интересах В, когда интересы А и В противоположны?

Итак, человеческий расчет, в смысле критерия человеческой свободы, только в том случае может повести к водворению мира, любви и согласия между людьми, когда экономические интересы этих людей, эти главные пружины, эти верховные двигатели веек их мыслей и поступков, -- не будут находиться между собою в антагонизме, когда среди них установится полная и ненарушимая солидарность. При отсутствии же этой солидарности эгоистический расчет, как высший критерий человеческой деятельности, никогда не приведет к упрочению гармонии, мира, любви и согласия в человеческих отношениях, и безусловное царство свободы, пропагандируемое Жирарденом, окажется выгодным только для тех, которые имеют возможность и досуг вполне наслаждаться этою свободою. А многие ли их имеют? Какую пользу извлечет из безусловной свободы мысли и слова масса людей, не умеющих думать и не имеющих досуга для болтовни? Какую пользу извлечет поденщик из безусловной свободы делать все, что ему вздумается, когда ему ничего другого и вздуматься не может, как делать то. что он теперь делает, т. е. вертеть колесо или начать землю из-за куска насущного хлеба? Кто же извлечет пользу из этой свободы? Только те, сравнительно говоря, очень немногие счастливцы, которые умеют думать и дорожат своими мыслями, у которых есть много досужего времени для того, чтобы болтать или писать, у которых, наконец, есть возможность жить, как им хочется, не стесняясь скучною заботою о куске насущного хлеба; одним словом, из нее извлекут пользу только люди экономически-самостоятельные и умственно-развитые. В их и только в их интересах проповедует Жирарден; его философия есть философия этой маленькой счастливой кучки людей, не знающей и не желающей знать, что, кроме их, существуют еще и другие люди, -- люди, для которых вся эта либеральная философия гроша медного не стоит. Эти другие люди совершенна позабыты философиею буржуа. Буржуа даже гордится своею забывчивостью: "Я не роялист и не республиканец, я не социалист и не экономист, -- самодовольно восклицает он, -- я просто логик". Но отчего же, однако, этот логик, чуждый мира и его страстей, в своих логических построениях так неуклонно воплощает экономические интересы одного класса и так постоянно забывает об интересах других классов? Пусть над этим вопросом поломают себе головы наши публицисты и философы, преклоняющиеся перед всепокоряющею силою человеческого ума и поющие хвалебные гимны всемогуществу идей.

Указав на буржуазный характер основного принципа жирарденовской философии, мы посмотрим теперь, какие выводит он из него последствия.

Человек должен пользоваться безусловною свободою во всех своих мыслях, словах и поступках, т. е. его личное "я",-- т. е. его разум должен быть единственным критерием, единственным законом всего, что он думает, говорит и делает. Это самый полный, самый смелый апофеоз индивидуализма; это самое полное, самое смелое возвеличение, почти обоготворение человеческой личности. Если для человека достаточно одного его разума, чтобы быть счастливым, если ему достаточно уметь только правильно рассчитывать для того, чтобы всегда правильно и действовать, то в таком случае сама собою падает необходимость регулировать его действия, его отношения к ближним какими бы то ни было правилами и учреждениями, ограничивающими, стесняющими безусловность и безграничность человеческой свободы. Жирарден понимает это, и потому, определив свободу, как было показано выше, он выводит из этого определения и все необходимо вытекающие из него последствия. "Следовательно,-- говорит он,-- в будущем не должно существовать: "Ни господства человека над человеком, осуществляется ли это господство посредством наследственного полномочия или периодического избрания.

"Ни законодательного собрания, -- как бы оно ни называлось и каким бы образом оно ни составлялось, -- вотирующего большинством голосов законы, безусловно обязательные для всех граждан государства.

"Ни положительных законов, -- законов, по природе своей, всегда коммунистических, подчиняющих одному общему правилу, подчиняющих под одну общую мерку людей с самыми разнообразными способностями, с самыми различными умами.

"Ни искусственно созданных властей, ни пассивного повиновения.

"Ни уголовной репрессии, т. е. произвольно назначаемых уголовных наказании, ни тюремщиков, ни палачей, ни тюрем, ни галер, ни эшафотов.

"Ни постоянных армий, влекущих за собою постоянные войны или увеличивающих шансы войн.

"Ни однообразной системы воспитания, не берущей в расчет разнообразия человеческих способностей, т. е. никаких университетских степеней.

"Ни юридического неравенства между мужчиною и женщиною.

"Нм государственного вмешательства в брачные отношения мужа и жены, имеющего целью поставить мера между нотариусом и священником, ни в отношения родителей к детям, имеющего целью разделение последних на законных и незаконных; ни государственного вмешательства в наследование имуществом, имеющего целью заменить свободное проявление воли завещателя предписанием мертвого закона.

"Ни таможен, препятствующих свободе торговли, взаимности обмена, водворению мира и соединению всего земного шара.

"Одним словом, ничто не будет, более препятствовать самому полному, всестороннему развитию всех способностей человека..." (стр. 708. 709).

Таким образом на практике принцип безусловной человеческой свободы сводится к разрушению не только сильной, но и вообще всякой государственной власти, к уничтожению господства положительных законов, -- к анархии. Но анархия в чистом своем виде может иметь место только при существовании полного, абсолютного равенства, парализирующего и уравновешивающего борьбу человеческих сил, борьбу, неизбежную при господстве принципа взаимности, проповедуемого Жирарденом. При отсутствии же такого равенства анархия, естественно, должна выродиться в олигархию, свободная конкуренция должна окончиться монополией", юридическое равенство фактическою эксплуатацией" человека человеком. А так как при существующих условиях хозяйственного быта этого равенства не существует и не может существовать, так как против этого равенства вооружается и Жирарден, заклятый враг всякого нивелирования, то само собою попятно, к каким результатам должно привести предлагаемое им индивидуализирование государства. Оно должно привести к расширению свободы промышленности и свободы конкуренции, выгодней только для одной буржуазии, к устранению от всякого участия в экономической жизни государства, т. е. той единственной силы, которая может своею мошною рукою изменить теперешнее невыгодное положение труда и обуздать своекорыстие капитала. Опять спрашиваем: кто же от этого выиграет?

Рядом с положительными законами и учреждениями, стесняющими и ограничивающими свободу человека, существует масса разного рода нравственных и юридических понятий, имеющих то же значение, только не всегда вполне хорошо сознаваемое, как и положительные законы и уголовная репрессия. Эти понятия должны служить как бы нашею нравственною уздою; они должны давать предписания и наставления нашей совести, они должны дать нам критерий для всех наших действий. Самым основным из всех этих понятий является, само собою разумеется, понятие о праве. Это понятие выставляется обыкновенно критерием наших отношений к ближним, нормою, с которою мы должны сообразовать нашу внешнюю деятельность. Но как же образовалась эта норма, откуда она взялась, представляет ли она собою нечто вечное, неизменное, непреложное, или она, напротив, постоянно колеблется, то суживается, то расширяется,-- носят ли она на себе какой-нибудь особый, специфический характер или же такого характера она не имеет? Вот те темные, запутанные вопросы, о которых спорят и по сие время юристы и философы и о которых они не перестанут сворить до тех пор, пока, наконец, никто не станет их слушать. Однако как бы ни были противоположны их мнения, все они или, по крайней мере, большая часть их согласны все-таки в одном: они согласны, что предписания права для всех людей обязательны, что в своих общих чертах они неизменны и что они существовали несравненно ранее регулируемых ими отношений. Впрочем, относительно итого последнего пункта разногласия уже гораздо более, чем относительно двух первых, и в последнее время все чаще и чаще приходятся слышать, что не право предшествовало факту, а, наоборот, факт -- праву. Допуская, однако, такую ересь, юристы и философы, чтобы не быть слишком последовательными, стараются усмотреть какое-то скрытое право в самом существовании факта, и, таким образом, в конце концов оказывается, что все-таки право -- явное или скрытое, что все равно -- древнее факта и что оно по своему происхождению супранатурально. Только этот супранатурализм и сообщает праву его внутреннюю санкцию, он оправдывает его всеобщую обязательность, только он превращает его в совершенно особенную, специфическую норму человеческих действий, -- особенную и специфическую в том отношении, что оно совершенно одинаково или должно быть одинаково у всех людей, что оно не зависит и не должно зависеть от личных особенностей индивидуального характера. Если вы отнимете от права этот его супранатуралистический характер, если вы допустите, что содержание права, в существенных, по крайней мере, чертах, не дается человеку уже вполне готовым и, так сказать, заранее начертанным на скрижалях его совести, если вы допустите, что человек сам себе вырабатывает его путем самостоятельного мышления, под влиянием всех условий окружающей жизни, если вы все это допустите, тогда право мгновенно теряет свою всеобщую обязательность, свою всеобщую объективность.-- оно становится субъективным, личным, индивидуальным воззрением того или другого человека, воззрением, которое, именно вследствие этого своего чисто личного характера, не может и не должно быть никому навязываемо. Право в смысле субъективного воззрения, личного мнения, право, которое одно у Ивана, другое у Петра и т. д., такое право никогда не может считаться обязательною нормою человеческих действий вообще Иван не может иметь ни малейшего разумного основания стесняться правом Петра; Петр -- правом Ивана; каждый живет своим правом, и для каждого "свое право" отождествляется с его собственными расчетами, соображениями, рассуждениями, с его субъективным рассудком. Следовательно, право вообще сводится и отождествляется с правом человека мыслить, рассуждать или, как выражается Жирарден, raisonner est le droit. Итак, индивидуализация права, низведение его с супранатуралистического пьедестала равносильно уничтожению его абсолютной обязательности, т. е. уничтожению его основного свойства, которое делает его, по воззрениям юристов и философов, общею нормою человеческих действий, общим регулятором человеческих отношений.

На чем же основан, чем оправдывается и доказывается тот супранатуралистический характера который приписывается праву юристами и философами? Все их основание, оправдание и доказательство сводятся к тому, что право содержит в себе предписания вечные, неизменные для всех народов и во все века обязательные и неизбежные. Эти вечные и неизбежные предписания, по мнению одних, существуют как-то вне человека, и человек одарен только способностью с большею или меньшею восприимчивостью усвоивать их себе и, раз усвоив, он обязан не только сам вполне подчиняться им, но и других приводить к такому же подчинению. По мнению других, эти вечные истины находятся не вне человека, а внутри его, вписаны в его совести. Жирарден в письмах к редактору "Gazette de France" подвергает своему анализу первое из этих воззрений и без особенного труда разоблачает всю его призрачность, всю его произвольной и неосновательность. Lourdoueix (редактор "Gazette de France") утверждали. что "человек одарен способностью видеть вечные истины, и что вне человека и над человеком существуют необходимые законы, которые он не может изменить". "Покажите же мне, -- восклицает Жирарден, -- эти вечные истины, которые вы, счастливый человек, имеете способность видеть и которых я не вижу, покажите мне эти необходимые законы, которые существуют над вами и надо мною и которые мы не можем изменить. Каковы они? Что они предписывают? Что они воспрещают? Где их санкция?" (стр. 594). И вслед за этим он приводит следующее место из Локка, которое было бы весьма кстати напомнить господам, подобным Лурдуье: "Если бы,-- говорит Локк,-- эти мировые законы были, так сказать, рождены людям, то я не могу понять, каким образом они могли бы нарушать их так спокойно и так искренно? Загляните в сердца солдат, только что взявших штурмом неприятельский город и жаждущих добычи и грабежа, найдете ли вы у них хоть какое-нибудь уважение к добродетели, к нравственным принципам, чувствуют ли они хоть какое-нибудь угрызение совести по поводу всех тех несправедливостей, которые они так спокойно совершают? Ничуть. Разбой, Насилие, убийство -- это не более, как игрушка, забава для людей, которым предоставлена полная свобода безнаказанно совершать эти преступления. И разве же не было народов, и притом народов весьма просвещенных, которые полагали, что бросить новорожденных детей, оставлять их умирать голодною смертью или быть растерзанными дикими зверями так же дозволительно, как я рождать их? И теперь еще существуют такие страны, где новорожденных детей живыми зарывают в землю вместе с их матерями, если последние умерли во время родов, или их убивают, если астрологи покажут, что они родились под несчастною засадою. В других странах дети убивают своих родителей, достигших известного возраста", и т. д., и т. д. Где же это всеобщее сознание, доказывающее существование врожденных нравственных принципов? Когда в моде было считать дуэль делом чести, тогда люди без малейшего зазрения совести убивали друг друга, и во многих странах, даже и теперь, всякая щепетильность в подобных случаях считается за великое бесчестие и т. д. Вся эта аргументация не может возбуждать ни малейшего спора, и приводимые ею доводы могут быть увеличиваемы и усиливаемы до бесконечности. Воззрение, поддерживаемое Лурдуье, противоречит самым общеизвестным {В журн. "Дело", повидимому по ошибке напеч.: "общественные". Ред.} фактам и отвергается в настоящее время даже самими юристами. Другой оппонент Жирардена, адвокат Тирслен, издевается над г. Лурдуье и, отвергая существование человеческого права вне, утверждает, что право существует внутри человека. "Право, -- говорит он, -- это способность человека делать все, что предписывает ему - долг: предписания же долга начертаны в его совести". "Но что же такое эти предписания совести, что такое эта совесть? -- спрашивает его Жирарден. -- Совесть, одобряющая в случае удачи то, что она прежде отвергала и порицала, -- настоящая ли это весть или подложная? Совесть, требовавшая жестоких и бесчеловечных наказаний за воображаемые преступления, -- настоящая ли это совесть или подложная? Совесть, оправдывавшая варфоломеевскую ночь, избиение альбигойцев, отменение "нантского эдикта", преследование евреев и т. п., была ли это настоящая или подложная совесть? Совесть, требовавшая пыток и инквизиции, заставлявшая распинать, полосовать, жечь апостолов новых идей, провозвестников любви и мира, -- была ли это настоящая совесть или подложная? Наполеон I, убивший французскую свободу и обагривший кровью Европу, Наполеон III, изменивший присяге и узурпировавший власть⁶, -- действовали ли они по внушениям настоящей или подложной совести? И как распознать настоящую совесть от подложной? Если уже все то, что считалось когда-нибудь правом, было предписанием настоящей совести, то кто же решится назвать эти предписания вечно истинными, непреложными и нравственными? Кто решится, в каком бы то ни было затруднительном деле, апеллировать к той шаткой, колеблющейся совести, говорящей сегодня одно, завтра совсем другое, мешающей с грязью вчерашнего бога и из вчерашней грязи создающей сегодня идола?"

Но если право не имеет супранатуралистического характера, если этот характер навязан ему насильственно, искусственно, то почему же оно существует? Почему существуют известные общие нормы, регулирующие внешние отношения людей, нормы, для всех обязательные, абсолютные? Пусть юристы и философы приписывают это супранатуральному происхождению права, -- их доводы противоречат фактам и потому не заслуживают серьезного внимания. Но если указываемая ими причина не существенна, если она даже совсем не существует, то где же настоящая, истинная причина?

Право, как обязательная норма, без внешней санкции не имеет ни малейшего смысла; предписывать может только тот. кто имеет возможность принудить исполнять свои предписания. Принуждение предполагает силу, следовательно, право без силы не имеет санкции; право без санкции -- не есть право. Итак, бессильное право немыслимо, против этого никто не станет спорить, -- по какой же вывод из этого следует? Если А не может существовать без В, а В может, то значит. А зависит от В, значит А не имеет внутренней самостоятельности. Далее, если смысл и все содержание А обусловливается качеством и содержанием В, если с изменением последнего всегда изменяется и первое, -- то не в праве ли мы Отсюда заключить, что В есть не только необходимое условие, но и необходимая причина А; мало того, что А есть только одно из проявлений В, что оно относится к нему, как часть к целому, как lex {Закон. Ред.} относится к jus {Право. Ред.}, т. е. они однородны по своей субстанции, тождественны по своей основной сущности. Прилагая это гипотетическое отношение А к В к фактическому, реальному отношению, существующему и существовавшему между правом и силою, Жирарден находит между этими двумя родами отношений полную аналогию, и потому он явственно приходит к выводу, что право однородно с силою, что право есть сила" и что "нет другого права, кроме силы" (стр. 697). "Я, -- говорит он, -- много читал, я перечитал почти все, что было написано об этом предмете; но я мало что узнал. И в самом деле, чем больше роешься в книгах, чем настойчивее исследуешь мысли автора для того, чтобы узнать, что же наконец нужно понимать под словами право, правосудие, разум, совесть, выставляемые критериями человеческих действий, тем более теряешься, тем более перестаешь понимать точное значение каждого из этих слов, по поводу которых комментаторы исписали целые тома. Единственное, в чем я твердо убедился,-- это то, что в мире существует только одно право: право сильнейшего. Платон признает это право, говоря: "В каждом государстве тот, кто управляет, разве не есть самый сильный?" Повидимому, это так. И каждый из имеющих власть в своих руках не устанавливает ли законов в своих личных интересах? Народ, овладев властью, создает законы демократические; монарх -- монархические и т. д. Создав таким образам законы, не утверждают ли они, что справедливость и правосудие требуют беспрекословного повиновения им? Не наказывают ли они лицо, нарушившее их, как лицо, оскорбившее справедливость? Итак, вот моя мысль: в каждом государстве справедливость и правосудие определяются выгодами лиц, держащих власть в своих руках, т. е. сильнейшими. Отсюда каждый рассудительный человек должен притти к тому заключению, что везде справедливым признается то, что выгодно сильнейшим". Кроме этой цитаты Платона, Жирарден в подтверждение своей мысли ссылается на авторитет Аристотеля, Руссо и даже Гизо -- этот ультра-благонамеренный доктринер высказывает мысль, что "где нет силы, там нет и права". Юристы, не пускающиеся в супранатуралистическую философию, держатся того же мнения. Но если факт, подмеченный еще Платоном и даже ранее его так называемыми софистами, статированный Спинозою, указанный Руссо, сознанный даже доктринерами и юристами, -- если этот факт действительно существует, если действительно сила создает и обусловливает право, если действительно право и сила синонимы, то возможно ли возводить этот факт в принцип, и к слову "так есть" прибавлять слово: "так и должно быть"? Для того, чтобы какой-нибудь факт, постоянно повторяющийся в человеческой истории, возвести в вечный, непреложный закон, для этого нужно сделать строгое различие между жизнию людей, как граждан, как членов известного общества, и их. так Сказать, общечеловеческою жизнию, т. е. между их отношениями Социальными и отношениями их, как членов одной и той же породы живых существ. Первого рода отношения изменчивы. Непостоянны, во всякое время могут быть преобразованы и зависят более от разного рода случайностей, чем от каких-либо непреложных законов. Отношения второго рода имеют характер постоянный, определенный и зависят от общих, неизменных естественных законов, управляющих животною жизнию и регулирующих взаимные отношения живых существ на всем земном шаре. Человек всегда может изменять свои гражданские отношения, обусловливаемые гражданскими законами, к своим согражданам и к целому обществу; но он не может изменить по своему произволу своих общечеловеческих отношений к людям, обусловливаемых законами его природы. Если наблюдаемый факт встречается только в социальной жизни людей, если он возможен только при известном общественном строе, то, разумеется, возводить его в закон нелепо и неосновательно. Если же он относится к общечеловеческим отношениям вообще, если повторяется во взаимных отношениях всех живых существ вообще, то мы имеем право приписать его действию общих, неизменных законов природы, т. е. признать его неизбежном и неустранимым при всякого рода социальной организации... Мы знаем, например, что все живые существа умирают, что между самками и самцами существуют известные половые влечения и т. И. Мы знаем, что эти факты встречаются при всякого рода социальных организациях и не только у людей, но я у всех животных вообще, и мы возводим эти факты и непреложные законы. С другой стороны, изучая историю социальных отношений людей, мы встречаемся с фактом бедности, неравномерного распределения богатства и т. п. Эти факты присущи только известным социальным организациям; вне этих организаций ничто не доказывает и не подтверждает их необходимости; они являются продуктом известных общественных и совсем не общечеловеческих отношений; потому мы не имеем права признать их непреложность и вместе с остальными экономистами веровать в их вечность. Но вот факт, с которым мы встречаемся повсюду, который господствует и в обществе, и вне общества, и в социальных, и в общечеловеческих отношениях, и в отношениях вообще всех живых существ, населяющих землю, -- это постоянное преобладание сильных над слабыми. Этим преобладанием, этим повсеместным господством силы, угнетающей и вытесняющей слабых, обусловливается прогресс животного царства, совершенствование животного организма. Более сильный, более совершенный организм не может жить в мире и согласии с организмом менее сильным, менее совершенным: он его покоряет себе и обращает его в орудие для своих целей, он увеличивает им средства к своему дальнейшему совершенствованию. Итак, сила обеспечивает господство над предметами внешнего мира, служащими к удовлетворению потребностей живого организма; отсюда и возникает естественное стремление каждого организма к увеличению своей силы, т. е дальнейшему усовершенствованию. Тот же общий закон природы повторяется и в отношениях людей друг к другу, взятых вне общества: расы более совершенные, т. е. более сильные, покоряют, вытесняют и истребляют расы менее совершенные, менее сильные; благодаря постоянному господству силы род человеческий постоянно совершенствовался и развивался. То же самое мы замечаем и в сфере общественных, социальных отношений; повсюду мы видим торжество сильных над слабыми. Но только здесь, на почве социальных отношений, сила и слабость получают совершенно другое условное значение; они перестают означать физиологическое совершенство и физиологическое несовершенство организма; под ними подразумеваются те внешние аттрибуты, которые дают одним людям возможность пользоваться большим, другим меньшим запасом средств, служащих для удовлетворения потребностей своего организма. Источник и причины происхождения этих внешних аттрибутов никаким образом не могут быть сведены во всех случаях к физиологическому неравенству людей, к превосходству организма одних над организмом других. Напротив, очень часто можно встретить организмы физиологически более совершенные, без всякой социальной силы, и, наоборот, организмы менее совершенные, облеченные этою силою и господствующие над первыми. Отсюда, хотя мы и должны признать, что общественные организмы испытывают на себе действие общего закона природы, предписывающего силе безусловное, естественное (а следовательно, и справедливое, т. е господство по праву) господство над слабыми, однако "тот закон, который, вследствие его повсеместности, может быть признан непреложным, на почве социальных отношений искажается и теряет свой разумный смысл. Здесь он перестает быть двигателем прогресса и социального совершенствования, потому что понятие о силе перестает выражать собою идею действительно индивидуальной силы, индивидуального совершенства: сильными считаются не люди более совершенные, более умные, более приближающиеся к идеалу человека, а люди, обладающие большим количеством средств к существованию. Вследствие этого, соперничество, возникающее между людьми, имеет своею целью не развитие и усовершенствование человеческой личности, а приобретение материальных богатств, достигаемое очень часто в ущерб развитию и прогрессу. Таким образом, если мы допустим, что такой порядок вещей не есть самый лучший, что он во многих отношениях неудовлетворителен, то в этой его неудовлетворительности следует обвинять не тот факт, что сила является повсюду правом, что она повсюду господствует и владычествует, а то, что понятие силы искажено и извращено, что так называемая социальная сила есть не более, как фикция, что она обусловливается не действительною силою, не действительным совершенством индивида, а чисто посторонними, внешними обстоятельствами. Сила всегда господствовала и всегда будет господствовать -- это общий закон, регулирующий отношения всех живых существ между собою; восставать против него бессмысленно, жаловаться на него нелепо. Без него немыслим прогресс, без него -- вечный застой и непробудная спячка. Но нужно только, чтобы сила была действительною силою. Если то, что теперь считается силою, не есть истинная сила, то нужно поставить вместо нее истинную, иными словами, нужно реформировать, видоизменить характер и значение социальной силы. Но как реформировать, как видоизменить?

К этому вопросу Жирарден и сводит, в конце концов, вопрос 6 критерии права. Если право есть сила, т. е если сила есть единственный критерий права, то, следовательно, определив характер силы, мы определим и характер критерия права.

По мнению Жирардена, вся история развития западно-европейских обществ может быть разделена на два периода: период варварства и период цивилизации. Характеристическою чертою первого периода являлось отождествление понятия о силе вообще с представлением исключительно о материальной силе. Характеристическою же чертою второго периода должно быть отождествление понятия о силе вообще с представлением о силе исключительно духовной, потому что только духовная сила, т. e. только человеческий разум, есть истинная, реальная сила человека, есть истинный показатель его совершенствования.-- Только она одна дает ему истинное превосходство; только она одна приближает его к высшему идеалу его породы. "В варварском состоянии общества материальная сила есть все, духовная сила ничто. В цивилизованном обществе сила материальная -- ничто, сила духовная -- все. Это деление, обусловливаемое самою сущностью вещей, показывает нам, что французское общество еще на полдороге от варварства к цивилизации. Войны, завоевания, деспотизм власти -- что это такое, как не проявление силы материальной, национальной? Науки, открытия, свобода -- что это все, как не проявление силы интеллектуальной, индивидуальной? Обман, богатство, конкуренция -- что все это, как не проявление силы промышленной, торговой?" (стр. 698). Таким образом, право сводится к силе, к господству человеческого разума. Умственная роль человека, индивидуальный интеллект признается единственным критерием как индивидуальной свободы, так и права. "Единственное право, которое ум мой ясно может понимать, -- говорит Жирарден, -- это право индивидуальное, право сильнейшего в умственном, научном, промышленном, торговом отношениях, право, повсюду заступающее место права коллективного, права сильнейшего в материальном, численном, легальном, территориальном отношениях; только одно это право не пустое, бессодержательное слово!" (стр. 711). Что же, однако, понимает Жирарден под силою материальною и под силою духовною? Он нигде не дает точного определения этим выражениям. Но это определение не трудно вывести из того, что он говорит об обеих этих силах. Говоря о силе материальной, он везде подразумевает физическое господство человека над человеком, т. е. господство, основанное на грубом насилии; т. е. под силою материальною он везде понимает силу телесную. В этом смысле он, говоря о праве, основанном на материальной силе, выражается следующим образом: Право, которое так высоко ценит телесную сторону человека и так низко его духовную, можно сравнить с телом, лишенным духа, лишенным разума; это идиотическое право" (стр. 700). Материальную, телесную силу Жирарден противополагает так называемой им духовной силе, и право этой духовной силы он признает истинным правом, реальным правом, разумным правом. Следовательно, всякое господство человека над человеком, основывающееся не на телесной силе, будет, с его точки зрения, разумным, правовым господством. Но деньги, богатство -- эта сила буржуазии, ведь это не телесная сила, ведь это не телесное превосходство? Составляет ли она часть духовной силы, и господство, основанное на ней, будет ля господством разумным, правовым, вполне соответствующим потребностям и задачам человеческой цивилизации? Если бы Жирарден был вполне последователен, если бы действительно он был только логик и ничего более, тогда, разумеется, он не мог бы признать богатство, деньги за духовную силу, он не мог бы оправдывать господства, основанного на этой мнимо-духовной силе; тогда он должен был бы разделить историю развития западноевропейских обществ не на два периода, как он это сделал, а на три. Между периодом варварства и периодом цивилизации он должен был бы поставить период буржуазии, взяв за характеристическую черту этого периода отождествление понятия о силе вообще с представлением об исключительной силе капитала, об исключительной силе денег. Он должен был бы сознаться, что как сила, основанная на превосходстве мускулов, так и сила, основанная на материальном богатстве, не составляют истинной, действительной силы человека, как существа мыслящего, разумного, и что преобладание этих сил, что борьба за них не может никогда привести ни к усовершенствованию человеческого рода, ни, следовательно, к развитию социального прогресса. Но Жирарден, верный своей буржуазной, а совсем не общечеловеческой логике, без малейшего колебания отождествляет период буржуазии с периодом цивилизации, силу денег, силу богатства с силою ума. "Единственное право, которое я могу понять,-- говорит он,-- есть право сильнейшего в умственном, научном, промышленном и торговом отношениях". Обратите внимание на подчеркнутые слова право сильнейшего в промышленном и торговом отношении, droit du plus fort industriellement, commercialement! Это значит: чем больше твоя фабрика, чем шире твои торговые обороты, тем больше должны быть и твои права! Твое богатство есть единственный критерий, единственная мера твоего права, потому что богатство служит показателем твоей духовной силы, твоего интеллектуального развитом! Вот вывод, к которому сводится вся эта, повидимому, такая либеральная, такая возвышенная, такая гуманная философия права. Вы видите, что и здесь, как и в вопросе о свободе, она является только покорною истолковательницею, беспрекословною слугою интересов буржуазии. Она обоготворяет человеческую личность, она индивидуализирует право, она отвергает положительные законы и государственное вмешательство в взаимные отношения людей, она разрушает самое государство, и все эти подвиги она совершает ради интересов движимого капитала, ради интересов буржуазии.

Но, разрушая государство, отвергая положительные законы, отвергая уголовную репрессию, что же ставит она на их место? В какие практические формы отливает она свои теоретические принципы? Ответ на эти вопросы мы находим в "Politique universelle", к которой мы теперь и обратимся ⁷.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Статья "Барды французской буржуазии (Эмиль Жирарден и его философия)" была напечатана и No 3 "Дела" за 1869 г. за подписью N. Принадлежность этой статьи перу Ткачева устанавливается другой его статьей, оставшейся в свое время ненапечатанной и воспроизводимой впервые в настоящем издании -- "Утопическое государство буржуазии (Эмиль Жирарден и его философия)"; в этой статье Ткачев прямо указывает, что она является продолжением статьи "Барды французской буржуазии".

Помещая статью Ткачева "Барды французской буржуазии" под общей рубрикой "Обозрение иностранной литературы", редакция "Дела" заявляла о своем намерении дать серию статей критико-биографического характера, посвященных иностранной литературе, и сообщала, что у ней в редакционном портфеле имеется ряд статей о современных французских публицистах (о Жирардене, Пельтане и Рошфоре). Статьи о двух последних публицистах на страницах "Дела" не появлялись. Поэтому определить, принадлежали ли эти статьи перу Ткачева и являлись ли они продолжением посвященной Жирардену 1-й части его статьи "Барды французской буржуазии",-- не представляется возможным.

² Эмиль Жирарден -- известный французский журналист, литературная деятельность которого началась в 20-х, а кончилась в 80-х годах XIX столетия Представитель умеренной буржуазии. Жирарден в эпоху революция 1848 г. резко нападал на временное правительство в своей газете "La Presse". в виду чего был арестован. Во время выборов президента республики Жирарден поддерживал кандидатуру будущего императора Наполеона III. При Наполеоне III Жирарден издавал газеты "La Presse" и "Liberté", в которых резко нападал на правительство. Когда в 1869 г. у власти оказался кабинет, возглавляемый бывшим либералом Оливье, Жирарден стал поддерживать правительство.

³ Закон 1835 г. поставил французскую прессу в очень тяжелое положение. Этим законом залог, который должны были вносить правительству редакции газет, был увеличен до 100 тысяч франков. За оскорбление короля. рассматриваемое как государственная измена, этим законом была установлены штрафы до 50 тысяч франков и тюремное заключение. В 1848 г., после революции, закон 1835 г. был отменен. Изданный вместо него новый закон вводил некоторые смягчения: однако и он был довольно тяжелым для прессы. Так, напр., за нападки на национальное собрание законом 1848 г. были установлены штрафы до 6 тысяч франков и тюремное заключение до 5 лет. Положение французской прессы значительно ухудшилось при Наполеоне III. В 1850 г., когда он был еще президентом, был издан закон, увеличивавший залоги, бравшиеся с журналов и газет, вводивший строгий полицейский контроль над торговлей книгами и газетами и устанавливавший суровые наказания за преступления печати.

⁴ Несмотря на то, что с 1830 г. официально деятельность иезуитов во Франции была прекращена и их организации закрыты, иезуиты продолжал" свою работу. Действуя полулегально, полуконспиративно, они открыли целую сеть своих школ. В 1845 г. эти школы были закрыты правительством. Тьер первоначально был противником иезуитов и высказывался против них в парламенте; впоследствии же, под влиянием распространения во Франции социалистических идей, он пришел к выводу, что главная опасность для буржуазной Франции заключается не в католичестве, а в социализме. "Франция -- говорил Тьер, -- может выбирать только между кате Анисом и социализмом". Вследствие этого, отношение Тьера к иезуитскому ордену и его деятельности стало более терпимым.

⁵ Варфоломеевская ночь -- избиение католиками протестантов (гугенотов) в Париже в ночь на 24 августа 1572 г., организованное аристократической католической партией. Вслед за этой ночью последовало избиение гугенотов в провинции Число жертв простиралось до нескольких десятков тысяч. -- Альбигойцы -- религиозная секта, существовавшая в XII и XIII вв. на юге Франции. В 1204 г. римский папа объявил крестовый поход против альбигойцев. Альбигойские войны продолжались 20 лет; в результате их весь юг Франции был разорен. -- Нантский эдикт -- указ французского короля Генриха IV, изданный в 1598 г. и разрешавший гугенотам свободное отправление культа. В 1685 г. при Людовике XIV эдикт этот был отменен, вследствие чего гугеноты массами эмигрировали из Франции, что нанесло сильный удар французской промышленности и торговле.

⁶ Избранный в декабре 1848 г. президентом республики и, несмотря на принесенную им присягу на верность конституция, начал снеге магически готовиться к государственному перевороту. 2 декабря 1851 г. он нарушив конституцию, объявил распущенной палату депутатов. Это было первым шагом к восстановлению империи. В 1852 г. империя была провозглашено официально.

⁷ См. помещенную ниже статью "Утопическое государство буржуазии".

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 05/05/2023. 68k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Эмиль Жирарден и его философия).

Ткачев Петр Никитич Барды французской буржуазии

БАРДЫ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗИИ1

ПРИМЕЧАНИЯ

Ткачев Петр Никитич
Барды французской буржуазии

БАРДЫ ФРАНЦУЗСКОЙ БУРЖУАЗИИ¹