Lib.ru/Классика: Ткачев Петр Никитич. Новые книги

НОВЫЯ КНИГИ.

1. Исторія мѣстнаго самоуправленія въ Россіи. Т. I. Введеніе. Уѣздъ московскаго государства. А. Д. Градовскаго. С.-Петербургъ. 1868 г.

2. Исторія культуры девятнадцатаго вѣка. Томъ первый. Время, первой имперіи, соч. У. Гонеггера, перев. съ нѣмец. С.-Петербургъ. Изданіе Даманскаго. 1869 г.

3. Современные французскіе писатели. Разсказы Дроза. Очерки Дюма-сына и Тэна. Фонарь (Lanterne) Рошфора. С.-Петербургъ. 1868 г.

4. Японія. Очерки изъ записокъ путешественника вокругъ свѣта. Вартошевскаго. Взглядъ на политическую и соціальную жизнь народа. С.-Петербургъ. 1868 г.

5. Почему и потому. Вопросы и отвѣты по наиболѣе важнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ. Для учащихся въ школѣ и дома. Составлено докт. Отто Уле съ 87-ю рисунками въ текстѣ. Подъ редак. А. Н. Шульговскаго. С.-Петербургъ. Изд. Трубниковой и Стасовой. 1869 г.

Когда до насъ доходили слухи, что вотъ тамъ-то и тамъ-то сокращаются штаты, что вотъ тамъ-то и тамъ-то бѣдные, чиновники остались безъ дѣла (а слѣдовательно и безъ жалованья) и не знаютъ, куда прикинуться и какимъ способомъ спасать свое грѣшное тѣло отъ голодной смерти, что нѣкоторые изъ нихъ, начитавшись классиковъ, подумываютъ даже сдѣлаться землепашцами, и колонизировать тундры и степи нашего обширнаго отечества, что другіе, неполучившіе классическаго образованія, стремятся вступить на паперти Спаской церкви въ конкуренцію съ нѣкоторыми героями и Петербургскихъ трущобъ";-- когда до насъ доходили эти слухи, мы недоумѣвали и изумлялись великой недогадливости этихъ бѣдныхъ заштатныхъ чиновниковъ. Къ чему эти фантастическіе планы, навѣянные классицизмомъ "Московскихъ Вѣдомостей" и реализмомъ "Петербургскихъ трущобъ"? Вѣдь еслибы даже они и могли когда нибудь осуществиться, то осуществленіе ихъ ни мало не послужило бы ко благу и преуспѣянію заштатныхъ чиновниковъ; оно бы только преждевременно свело ихъ въ могилу или въ полицію. А мы полагаемъ, что и то и другое въ одинаковой степени непріятно и нежелательно. Между тѣмъ, подъ самымъ ихъ носомъ, была дѣятельность, негрозившая ни могилою, ни полиціею, сулившая напротивъ долголѣтіе, почетъ, деньги и славу, дѣятельность, для которой они были вполнѣ способны. Къ чему имъ было мечтать о подвигахъ на паперти Опаской церкви и о воздѣлываніи тундръ и степей, когда передъ ними лежалъ невоздѣланный вертоградъ россійской науки? Неужели они не понимали, что воздѣлывать послѣдній гораздо легче, чѣмъ осушать тундры и пахать степи; неужели они не догадывались, что совершать подвиги на по" прищѣ науки гораздо удобнѣе и -- это главное -- безопаснѣе, чѣмъ на паперти Опаской церкви, гдѣ и подачка меньше, и конкурентовъ больше. О, недогадливые заштатные чиновники, отчего не сдѣлались вы учеными, когда вамъ не повезло на службѣ? Но, позвольте, скажутъ, быть можетъ, намъ нѣкоторые наивные юноши, не вполнѣ еще вкусившіе отъ плода россійской науки и невосчувствовавшіе всей его сладости,-- позвольте, вѣдь для того, чтобы быть ученымъ, нужно имѣть нѣкоторыя способности, нужно удовлетворять нѣкоторымъ условіямъ, которымъ едва ли могли удовлетворять господа заштатные чиновники. Наивные юноши,-- скажите же вы намъ, какія такія способности должны имѣть наши ученые и какимъ условіямъ должны они удовлетворять? По нашему мнѣнію, да вѣроятно и по мнѣнію всѣхъ благомыслящихъ людей, они должны имѣть только двѣ способности: способность усидчивой, кропотливой дѣятельности, способность писать безостановочно и даже безсвязно; должны удовлетворять только двумъ условіямъ: быть прилежными, терпѣливыми, и не бояться гемороя. Неужели же заштатные чиновники не имѣли этихъ способностей, не удовлетворяли этимъ условіямъ? "Позвольте,-- скажутъ опять наивные юноши,-- да вѣдь кромѣ этихъ условій, есть еще и другія: недостаточно быть усидчивымъ, прилежнымъ, терпѣливымъ и имѣть геморой; чтобы сдѣлаться ученымъ, нужно имѣть въ головѣ кое-какія ясныя мысли, опредѣленныя понятія..." Ясныя мысли, опредѣленныя понятія! Это зачѣмъ? И кого это удивлять будутъ наши воздѣлыватели вертограда науки ясными мыслями и опредѣленными понятіями? Кому онѣ теперь нужны?

Но люди, привыкшіе давать словамъ и мнѣніямъ авторитетъ факта, потребуютъ и отъ насъ доказательства. Для этого мы готовы взять на себя обязанность, черезъ каждые три мѣсяца, доказывать справедливость нашего взгляда на качества, необходимыя для русскаго ученаго, фактами и примѣрами,-- фактами безспорными, примѣрами недвусмысленными. Признаемся: скорбная и непріятная обязанность, но мы мужественно беремъ ее на себя въ видахъ назиданія наивныхъ юношей и указанія новыхъ путей къ существованію заштатнымъ чиновникамъ. Мы уже отчасти приступили къ выполненію ея въ нашихъ предъидущихъ библіографическихъ хроникахъ. Недавно, на примѣрѣ г. Аристова, мы показали, какова должна быть логика и каковъ долженъ быть умственный кругозоръ у человѣка, вступившаго на профессорскую кафедру; теперь, на примѣрѣ г. Градовскаго, мы покажемъ какова должна быть ясность мыслей и сила пониманія у человѣка, претендующаго на званіе ученаго. Мы не будемъ, разумѣется, здѣсь вдаваться въ оцѣнку достоинствъ и недостатковъ чисто-фактической стороны труда г. Градовскаго, такъ какъ эти достоинства и недостатки обусловливаются именно тѣми качествами и свойствами, которыхъ мы никогда не отрицаемъ у русскихъ ученыхъ вообще, и у г. Градовскаго въ частности. Здѣсь насъ будутъ интересовать главнымъ образомъ его понятія, взгляды и воззрѣнія, что, по нашему мнѣнію, составляетъ всегда самую существенную часть во всякомъ ученомъ сочиненіи, особенно сочиненіи, относящемся къ области соціальныхъ и политическихъ наукъ.

Понятія, взгляды и воззрѣнія на предметы, входящіе въ кругъ его изслѣдованій, собраны въ введеніи,-- введеніи, которое уже было напечатано на страницахъ Русскаго Вѣстника, подъ заглавіемъ "Государство и Провинція",-- потому на введеніи мы и остановимся.

Авторъ разсматриваетъ въ немъ провинціальный вопросъ, т. е. вопросъ о провинціи и ея отношеніяхъ къ государству,-- о централизаціи и децентрализаціи. Онъ начинаетъ съ увѣренія, что

"провинціальный вопросъ, какъ и сама провинція, есть произведеніе новыхъ европейскихъ государствъ и находится въ тѣсной связи съ понятіями о національности".

Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что

"различіе элементовъ, обусловливающихъ національность теперь и въ древности, составляетъ главное основаніе различія между новымъ и древнимъ міромъ" (стр. VI).

Прекрасно. Но чѣмъ же обусловливалась національность въ древнемъ мірѣ и чѣмъ она обусловливается теперь?

"Въ древности, Философствуетъ г. Градовскій,-- различіе національностей установлялось элементами скорѣе общественнаго, чѣмъ политическаго характера",

т. е. это значитъ, что въ древности основаніемъ національности служили религія, языкъ, особый, своеобразный складъ общественныхъ отношеній и общественной культуры, сложившейся подъ вліяніемъ мѣстныхъ этнографическихъ и историческихъ условій. Вы, конечно, до сихъ поръ были убѣждены, читатель, что эти элементы составляютъ основаніе національности не только въ древнемъ, новомъ, то и во всякомъ другомъ мірѣ. Вы были убѣждены, что тамъ, гдѣ народы не отличаются одинъ отъ другого ни языкомъ, ни религіею, ни общественными учрежденіями, -- тамъ они вообще ничѣмъ другъ отъ друга не отличаются; тамъ и національность -- какъ совокупность соціально-культурныхъ особенностей народа, -- не опирается ни на какой прочный фундаментъ,-- тамъ если и существуетъ понятіе о ней, то это понятіе химерично, неосновательно, тамъ его можно пропагандировать только въ интересахъ рутины и застоя. Но г. Градовскій полагаетъ, что

даже при одинаковости общественныхъ культурныхъ элементовъ, есть еще нѣкоторыя начала, которыя могутъ создать прочную національность; и что эти-то начала и лежатъ въ основаніи современной національности. Это начала политическія. Политическій бытъ страны, государство, становится единственнымъ условіемъ, главнымъ мотивомъ національнаго различія" (стр. VII;.

Вотъ что. Но развѣ государство и вообще условія политическаго быта той или другой страны не суть продукты ея общественныхъ отношеній, условій ея соціально-культурнаго быта? Если послѣднія одинаковы, или, какъ совершенно вѣрно заключаетъ г. Градовскій, стремятся сдѣлаться одинаковыми, то гдѣ основанія для различія первыхъ? Тамъ, гдѣ государства разграничиваются между собою горами, рѣками, а не правами, не особенностями экономическаго быта, ни общественными учрежденіями, не языкомъ и не религіею -- тамъ нѣтъ и не можетъ быть отдѣльныхъ національностей, и если, не смотря на это, народы еще продолжаютъ существовать въ видѣ отдѣльныхъ государствъ,-- то такое существованіе не имѣетъ за себя никакого raison d`être, оно обусловливается причинами случайными, неразумными,-- причинами, которыя должны быть устранены въ видахъ прогресса человѣчества. Исторія западно-европейскихъ народовъ показываетъ, что ихъ національности постепенно лишаются своихъ существенныхъ элементовъ, что они. постепенно ослабляются и уничтожаются. Прогрессъ, сглаживая соціально-культурныя особенности быта народовъ, ведетъ къ отрицанію національности. Различіе между національностями древняго міра и новаго совсѣмъ не качественно, т. е. и въ древнемъ, какъ и въ новомъ мірѣ они слагаются изъ совершенно одинаковыхъ элементовъ, но въ новомъ мірѣ эти элементы дѣйствуютъ гораздо слабѣе, чѣмъ въ древнемъ, и съ каждымъ годомъ ихъ значеніе все болѣе и болѣе умаляется. Но г. Градовскій, какъ видите, думаетъ объ этомъ предметѣ иначе: по его мнѣнію, новое государство можетъ и всегда должно оставаться мотивомъ національнаго различія; по его мнѣнію, новое государство не зависитъ и не обусловливается "религіозными и другими учрежденіями".

"Общественныя формы древности -- говоритъ онъ -- давали опредѣленное содержаніе государству"; въ наше же время "государственная власть не является такимъ продуктомъ религіозныхъ и другихъ общественныхъ учрежденій, гдѣ ея объемъ и характеръ опредѣляется исключительно объемомъ и характеромъ извѣстнаго общества, тоже заранѣе опредѣленнаго".

Что это такое?-- неумѣнье ли выражаться, безсознательная ли чепуха, или чепуха сознательная и нарочно придуманная!? Государство не есть продуктъ религіозныхъ и другихъ общественныхъ учрежденій, объемъ и характеръ государственной власти не опредѣляется объемомъ и характеромъ даннаго общества, -- такъ что же такое государство, и чѣмъ же опредѣляется характеръ государственной власти? И почему въ древнемъ мірѣ формы государственнаго быта зависѣли отъ формъ общественнаго, а въ новомъ этой зависимости не существуетъ? Если бы г. Градовскій хотя какимъ нибудь намекомъ отвѣтилъ на эти вопросы, -- тогда, быть можетъ, мы поняли бы и его воззрѣнія на національность. Но, увы, онъ не только этого не дѣлаетъ, но даже еще болѣе спутываетъ наши понятія объ этомъ предметѣ. Такъ, въ одномъ мѣстѣ, онъ говоритъ, что, въ настоящее время

"сліяніе народностей въ отношеніи культурныхъ различій сдѣлалось не только возможнымъ, но даже необходимымъ," -- что "общая историческая жизнь сгладила нравы, сблизила языки, слила, смѣшала племена," -- а черезъ страничку онъ утверждаетъ, что "государство, оставаясь главнымъ мотивомъ національнаго различія, должно заботиться о развитіи и равномѣрномъ распространеніи всѣхъ особенностей даннаго народа по всѣмъ его частямъ. Національная идея (?), лежащая въ основаніи извѣстной культуры, должна сдѣлаться такимъ же всеобщимъ "актомъ, какъ сама государственная власть ея законодательство" (стр. VIII).

Изъ первой половины этой фразы оказывается, что государство въ томъ именно и состоитъ, чтобы противодѣйствовать прогрессу, противодѣйствовать направленію исторической жизни народовъ. Прогрессъ, историческая жизнь народовъ, по собственному сознанію г. Градовскаго, сглаживаютъ ихъ культурныя различія, ихъ нравы, сближаетъ языки и религіи,-- а государство, напротивъ, должно стараться "о развитіи и распространеніи всѣхъ особенностей даннаго народа". За чѣмъ же это? къ чему навязывать государству такія анти-прогрессивння цѣли, заставлять его идти противъ логики фактовъ? А, потому -- какъ явствуетъ изъ второй половины фразы,-- что

"національная идея должна сдѣлаться такимъ же всеобщимъ "актомъ, какъ сама государственная власть и ея законодательство".

Вотъ это удовлетворительно! Одно только остается не совсѣмъ понятнымъ: что это такое за "національная идея", и зачѣмъ она должна сдѣлаться "всеобщимъ фактомъ?" Не дурно бы было, если бы г. Аристовъ написалъ коментаріи къ г. Градовскому, а г. Градовскій соблаговолилъ бы дополнить своими воззрѣніями на національность воззрѣнія на тотъ же предметъ своего достойнаго товарища по ремеслу. Не дурно было бы также, если бы эти два ученые мужа писали будущія свои сочиненія сообща: мы полагаемъ, что послѣднія значительно выиграли бы въ ясности мысли и опредѣленности выраженія. Впрочемъ мы сомнѣваемся, чтобы наше желаніе исполнилось, потому что оба мыслителя, кромѣ трезваго, яснаго міросозерцанія, обладаютъ еще чрезмѣрно развитымъ самомнѣніемъ, которое никакъ не дозволитъ имъ соединиться подъ одною обложкою. Самомнѣніе г. Аристова выражается въ томъ, что онъ свысока и презрительно относится къ исторической наукѣ на Западѣ; самомнѣніе г. Градовскаго высказывается въ его отношеніяхъ къ спорамъ французскихъ публицистовъ о централизаціи и децентрализаціи. Онъ полагаетъ, будто

эти французскіе публицисты сами не понимаютъ, о чемъ говорітъ и чего хотятъ, не понимаютъ до такой степени, что консерваторы становятся либералами, либералы консерваторами (См. стр. LXX.)

Со стороны человѣка дѣйствительно понимающаго это дѣло, подобный приговоръ не показался бы намъ ни страннымъ, ни предосудительнымъ. Но со стороны г. Градовскаго, онъ намъ кажется столько же неумѣстнымъ, сколько и неосновательнымъ, такъ какъ самъ авторъ не только не понимаетъ того вопроса, о которомъ взялся толковать, но даже не понимаетъ и того, что о немъ говорятъ другіе. Вопросъ этотъ, какъ мы сказали, есть вопросъ о централизаціи и децентрализаціи, или -- если оставить въ сторонѣ пустую игру въ слова и не подразумѣвать подъ децентрализаціею простое перемѣщеніе центральной власти изъ одного общаго центра въ нѣсколько мѣстныхъ, -- вопросъ объ отношеніяхъ центральной, политической власти къ мѣстнымъ общественнымъ элементамъ. Тамъ, гдѣ этимъ элементамъ предоставлено право свободнаго развитія и самоуправленія -- тамъ будетъ децентрализація; напротивъ, тамъ гдѣ преобладающимъ началомъ является начало государственное, гдѣ оно подчиняетъ себѣ различные общественные союзы и регулируетъ, по своему произволу, общественныя отношенія -- тамъ будетъ централизація. Вопросъ о провинціи, при такомъ взглядѣ на децентрализацію, не имѣетъ существеннаго значенія, не имѣетъ въ томъ отношеніи, что отсутствіе самостоятельной и самоуправляющейся провинціи не есть необходимый признакъ централизаціи. Условія общественной жизни, стремленія и потребности общества могутъ быть до такой степени общи и одинаковы въ различныхъ мѣстностяхъ, что всякія провинціальныя особенности сгладятся и уничтожатся, и такъ какъ во всѣхъ провинціяхъ будутъ преобладать совершенно одинаковые интересы и желанія, то очевидно, что обособленное самоуправленіе отдѣльныхъ мѣстностей станетъ дѣломъ совсѣмъ ни необходимымъ и даже не нужнымъ, въ видахъ общественной свободы. Напротивъ, при господствѣ такого экономическаго порядка вещей, который налагаетъ своеобразный отпечатокъ на различныя мѣстности, входящія въ составъ государства, децентрализація, въ смыслѣ освобожденія общественныхъ элементовъ отъ государственной опеки, должна выразиться въ мѣстномъ провинціальномъ самоуправленіи. Нетрудно догадаться, какой именно экономическій порядокъ имѣемъ мы здѣсь въ виду -- порядокъ, опирающійся исключительно на землевладѣльческій элементъ. Землевладѣніе приковываетъ людей къ одной извѣстной мѣстности и подчиняетъ ихъ интересы вліянію этой мѣстности; отсюда обособленность, исключительность этихъ интересовъ въ каждой отдѣльной мѣстности, отсюда потребность въ особомъ органѣ, который оберегалъ бы эти интересы, потребность мѣстнаго самоуправленія. Напротивъ, при господствѣ промышленнаго порядка, условія экономической жизни различныхъ мѣстностей до того обобщаются, что потребность мѣстнаго самоуправленія видоизмѣняется въ потребность общественнаго самоуправленія.

Изъ этихъ соображеній, съ одной стороны, можно видѣть, что вопросъ о провинціи совсѣмъ не исчерпываетъ вопроса о централизаціи и децентрализаціи, какъ ошибочно полагаетъ г. Градовскій; съ другой, имъ легко объясняются тѣ противорѣчія и странности, которыя онъ усмотрѣлъ въ теоріяхъ буржуазныхъ защитниковъ децентрализаціи и централизаціи. Повидимому буржуазія стремится къ централизаціи, но въ тоже время всѣ буржуазные публицисты защищаютъ децентрализацію, и съ крайнимъ ожесточеніемъ относятся къ пропагандистамъ идеи сильнаго центральнаго государства; централизаторы, съ другой стороны, проповѣдуютъ необходимость усиленія центральной власти въ видахъ устраненія экономическаго неравенства, въ интересахъ сословія, враждебнаго буржуазіи. Путаница, какъ видите, страшная. Однѣко, на самомъ дѣлѣ тутъ нѣтъ ни малѣйшей путаницы. Дѣло въ томъ, что мысль г. Градовскаго, будто "централизація есть исконное стремленіе буржуазіи", совершенно ошибочна. Исконное стремленіе буржуазіи заключается совсѣмъ не въ осуществленіи сильнаго государства, а напротивъ въ эмансипированіи общества отъ всякой государственной опеки, въ ограниченіи его роли скромными обязанностями судьи и полицейскаго, въ изъятіи изъ подъ его вліянія большей части сферъ человѣческой дѣятельности. Въ этомъ смыслѣ буржуазія является противницею сильной центральной власти и слѣдовательно сторонницей децентрализаціи. Но какъ примирить эти стремленія съ ея отношеніемъ къ мѣстному самоуправленію? Очевидно, если понимать подъ децентрализаціею одно только мѣстное самоуправленіе, одинъ только провинціализмъ, -- какъ это дѣлаетъ г. Градовскій, -- то путаница выйдетъ страшная и дѣйствительно можетъ показаться, что буржуазные публицисты сами не понимаютъ, чего они хотятъ. Но, какъ мы уже сказали, провинціализмъ есть одно, но не единственное выраженіе децентрализаціи; другимъ его выраженіемъ является индивидуализмъ,-- индивидуализмъ самодовольный и эгоистическій, нетерпящій государственной опеки, ставящій личныя цѣли, личные интересы выше цѣлей и интересовъ государственныхъ, окружающій государственную власть такими условіями, при которыхъ она является скорѣе властью фиктивною, чѣмъ дѣйствительною. Такимъ образомъ, французская буржуазія, уничтожая мѣстныя особенности, игнорируя провинціализмъ, опиравшійся на землевладѣльческомъ элементѣ, стараясь даже, въ критическую минуту, временно усилить значеніе центральной власти,-- не забываетъ, однако, своего основнаго принципа, своей основной тенденціи и чуть только борьба миновалась, чуть только третіе сословіе изъ ничего стало всѣмъ, она пишетъ его на своемъ знамени и проводитъ его въ жизнь Послѣ этого всякій, даже непроницательный человѣкъ пойметъ, что составляетъ исходную точку зрѣнія французскихъ буржуазныхъ публицистовъ, пишущихъ о централизаціи и децентрализаціи. Они берутъ за исходную точку понятіе о личной свободѣ человѣка, -- идею индивидуализма. Такъ они дѣйствительно и поступаютъ. Кажется, ясно и просто. Но г. Градовскій никакъ не можетъ взять этого въ толкъ, и упрекаетъ французскихъ публицистовъ въ непослѣдовательности и въ непониманіи дѣла,-- упрекаетъ за смѣшеніе понятій централизаціи и децентрализаціи съ одной стороны, съ гувернатализмомъ и индивидуализмомъ съ другой. Этого одного примѣра уже вполнѣ достаточно для охарактеризованія силы пониманія автора и знакомства его съ стремленіями и цѣлями французской, да и вообще всякой буржуазіи. Но посмотримъ теперь, какъ самъ онъ рѣшаетъ поставленный имъ вопросъ объ отношеніяхъ центральной власти къ мѣстному самоуправленію.

Замѣтимъ прежде всего, что споръ между централизаторами и децентрализаторами основывается на томъ предположеніи, что будто центральная политическая власть имѣетъ въ виду цѣли и задачи болѣе широкія и возвышенныя, чѣмъ господствующіе общественные органы; послѣдніе преслѣдуютъ чисто-эгоистическіе, личные интересы, первая -- интересы общіе, государственные. На практикѣ, однако, этого не бываетъ,-- на практикѣ государство всегда является представителемъ однихъ только привилегированныхъ элементовъ общества, и потому его цѣли и задачи совпадаютъ съ цѣлями и задачами послѣднихъ. Слѣдовательно, въ примѣненіи къ современному западно-европейскому государству, вопросъ о централизаціи и децентрализаціи не имѣетъ никакого существеннаго значенія. Но когда говорятъ о централизаціи, то обыкновенно подразумѣваютъ идеальное государство, преслѣдующее одну только цѣль -- общее благо, и во имя этого общаго блага, требующее подчиненія своему интересу интересовъ разныхъ общественныхъ элементовъ, сложившихся подъ вліяніемъ данныхъ историко-культурныхъ условій; съ этимъ согласенъ и г. Градовскій.

"Такъ или иначе, говоритъ онъ,-- централизаторы имѣютъ въ виду общій, хотя отчасти и отвлеченный государственный порядокъ; защитники же самоуправленіе по не волѣ, отстаиваютъ общественно-историческіе основы государства".

Иными словами,-- первые имѣютъ въ виду общую теорію гармоніи общественныхъ отношеній, вторые же защищаютъ данную рутину, обусловленную историческимъ ходомъ общественнаго развитія. Одни являются, слѣдовательно, представителями началъ прогресса, реформы, преобразованія; другіе -- началъ застоя и регресса. Можетъ ли быть между ними какой нибудь компромиссъ, какая нибудь сдѣлка? Нѣтъ, не можетъ быть, и потому централизаторы и децентрализаторы до сихъ поръ еще такъ, же далеки отъ примиренія и соглашенія, какъ были и при самомъ началѣ спора. Они полагаютъ и полагаютъ, по нашему мнѣнію, совершенно справедливо что государство можетъ основываться или на началахъ децентрализаціи или на началахъ централизаціи, но отнюдь не на началахъ смѣшанныхъ. Въ теоріи, разумѣется, можно представить себѣ и смѣшанное государство, какъ можно представить либерально-консервативнаго дѣятеля, но на практикѣ эти противуположности непримиримы, и если онѣ существуютъ вмѣстѣ, то одно изъ нихъ непремѣнно возьметъ верхъ и вытѣснитъ другое. Потому, всякія такія сдѣлки между двумя противоположными началами, какъ бы онѣ не казались, повидимому, увлекательными и соблазнительными, въ сущности, совершенно нелѣпы и не цѣлесообразны. Но вотъ эти-то безполезные компромиссы, эти-то средніе пути, эти-то торныя дорожки всего чаще и выбираются людьми глупыми и недальновидными, онѣ всего милѣе и любезнѣе ихъ сердцу. У нихъ не хватаетъ соображенія рѣшить, которое изъ двухъ началъ есть истинное, которая изъ двухъ дорогъ есть настоящая; и они, чтобы выйти изъ затруднительнаго положенія, оба начала признаютъ за истинныя, обѣ дороги за настоящія. Но такъ какъ, къ несчастію, нельзя разомъ идти по двумъ діаметрально-противуположнымъ направленіямъ, то они волею неволею должны выбрать среднее, которое и заводитъ ихъ обыкновенно въ дебри и болота непроходимыя.

Къ числу этихъ недалекихъ и недальновидныхъ людей, какъ уже вѣроятно и догадывается читатель, принадлежитъ и г. Градовскій" Принимая начала централизаціи и децентрализаціи за истинныя и вполнѣ законныя, онъ оба ихъ вводитъ въ государство и старается примирить въ своей провинціи. Что это за идеальная провинція, въ которой должно примириться непримиримое, мы съ достовѣрностью сказать не можемъ, такъ какъ г. Градовскій обозначаетъ организацію ея управленія только въ самыхъ общихъ и неопредѣленныхъ чертахъ; мы знаемъ только, что тутъ будутъ и правительственные органы, съ извѣстною долею власти, и органы мѣстнаго общественнаго самоуправленія, также съ извѣстною долею власти, но какія отношенія установятся между этими двумя разрядами правительствующихъ органовъ, какъ они уживутся другъ съ другомъ, какіе рубежи разграничатъ сферы ихъ дѣятельности -- объ этомъ мы ровно ничего не знаемъ. То общее правило, которымъ г. Градовскій думаетъ опредѣлить границы правительственнаго вмѣшательства въ сферу общественной дѣятельности, совершенно несостоятельно, и онъ самъ даже признаетъ его несостоятельность.

"Какъ только, говоритъ онъ (стр. LXXXV) -- личный интересъ перестаетъ быть главнымъ руководящимъ мотивомъ дѣятельности, начинается роль правительственныхъ органовъ".

Но за страничку передъ этимъ, приводя благотворительность въ примѣръ подобной дѣятельности, онъ, какъ бы не предчувствуя того, что скажетъ на послѣдующей страницѣ, утверждаетъ, что

"изъ того, что благотворительность не можетъ бытъ дѣломъ частнымъ, не слѣдуетъ, чтобы она производилась одними правительственными органами. Напротивъ, участіе въ этомъ дѣлѣ органовъ общественныхъ необходимо и часто правительственные органы не могутъ выдержатъ съ ними конкуренцію" (LXXXIV).

Итакъ, роль правительственныхъ органовъ не начинается тамъ, гдѣ личный интересъ перестаетъ быть главнымъ руководящимъ мотивомъ дѣятельности. Гдѣ же она, однако, начинается, г. Градовскій? Вѣдь нельзя же, наконецъ, предполагать, будто читатели настолько невнимательны или безпамятны, что имъ можно на одинъ и тотъ же вопросъ давать два совершенно различные отвѣта на двухъ сосѣднихъ страничкахъ. Кажется, г. Градовскій дѣйствительно разсчитываетъ на безпамятность своихъ читателей, и потому на той же LXXXV стр. онъ даетъ третій отвѣтъ, который уже и не опровергаетъ ни на предъидущихъ, ни на послѣдующихъ страницахъ. Такую удивительную стойкость въ убѣжденіяхъ мы объясняемъ только тѣмъ, что отвѣтъ этотъ уже слишкомъ общъ и неопределѣненъ, и, строго говоря, это даже не отвѣтъ, а повтореніе вопроса въ утвердительной формѣ. Послушаемъ:

"Роль правительственныхъ органовъ начинается тогда, утверждаетъ г. Градовскій, --когда юридическій порядокъ нарушается, когда частныя силы оказываются недостаточными для преодолѣнія "всѣхъ препятствій"

Какихъ препятствій? И когда, въ какихъ случаяхъ частныя силы оказываются недостаточными? И какъ въ этихъ случаяхъ должны дѣйствовать правительственные органы? Все это такіе вопросы, на которые нельзя отвѣтить заучеными фразами попугая, и потому г. Градовскій проходитъ ихъ весьма благоразумнымъ молчаніемъ; но оставляя ихъ безъ отвѣта, онъ оставляетъ безъ отвѣта самый существенный вопросъ своей фантастической провинціи, -- вопросъ объ отношеніяхъ органовъ центральнаго правительства къ органамъ мѣстнаго самоуправленія.

"Отношеніе государства къ обществу, говоритъ въ заключеніе г. Градовскій,-- опредѣляется какъ отношеніе единства къ разнообразію. Единство есть такой же законъ государственной жизни, какъ разнообразіе и равномѣрное дѣйствіе какъ органовъ единства, такъ и органовъ разнообразія есть необходимое условіе государственнаго развитія. Единствѣ представляется государствомъ и его офиціальными органами, разнообразіе проявляется дѣятельностью общества. Уничтожить одно въ пользу другого -- значитъ уничтожить условія правильнаго общественнаго развитія. Прежде всего подобное сочетаніе необходимо для того, чтобы личность провинціи стала дѣйствительнымъ жизненнымъ фактомъ. Должность главы провинціи только формально изображаетъ эту личность. Дѣйствительное содержаніе дается ей только общественными элементами" и т. д.

Какое надутое и безцѣльное многословіе тамъ, гдѣ достаточно было бы двухъ словъ, и ни одного слова тамъ, гдѣ дѣйствительно нельзя отдѣлаться двумя, тремя безсвязными фразами. Мы привели эту выписку для характеристики способа выраженій г. Градовскаго. Способъ выраженія характеризуетъ способъ мышленія; человѣкъ, который такъ безсвязно, съ такимъ трудомъ и съ такою замѣчательною неясностью рѣшается излагать самыя простыя и общеизвѣстныя истины, едва ли можетъ быть названъ мыслящимъ человѣкомъ, потому что никакъ нельзя допустить, чтобы онъ слишкомъ часто практиковался въ процессѣ мышленія. Ученый, который, выставивъ общее требованіе теоріи, не представляетъ никакихъ положительныхъ данныхъ для удовлетворительнаго разрѣшенія ея, а отдѣлывается только неопредѣленными фразами, напрасно претендуетъ на то званіе, которое носитъ; онъ не учёный, а шарлатанъ и фразеръ.

Но допустимъ даже, что гармоническое состояніе "органовъ единства" и "органовъ разнообразія" можетъ осуществиться на практикѣ такъ, какъ этого желаетъ г. Градовскій. Что же изъ этого выйдетъ? Органы мѣстнаго самоуправленія всегда являются представителями господствующихъ классовъ данной мѣстности, выразителями и защитниками экономическихъ интересовъ этихъ классовъ. Въ этомъ смыслѣ, въ нихъ всегда преобладаютъ начала охранительныя, консервативныя. Органы же государственнаго управленія -- если понимать его въ смыслѣ идеальномъ -- должны напротивъ являться представителями -- по выраженію самого г. Градовскаго,-- "общихъ интересовъ, раціонально-юридическаго порядка, раціональной пользы",-- представителями отвлеченнаго государственнаго и общественнаго строя. Въ этомъ смыслѣ въ нихъ должны преобладать начала прогресса, и во имя этихъ началъ отрицательное отношеніе къ данному statu quo. Слѣдовательно, стремленіе къ гармоническому сочетанію органовъ единства и разнообразія есть, въ сущности говоря, стремленіе къ гармоническому сочетанію началъ консерватизма съ началами прогресса, т. е. къ такому порядку вещей, при которомъ бы прогрессъ нейтрализировалъ регрессъ, а регрессъ -- производилъ тоже дѣйствіе на прогрессъ, и общественная жизнь находилась бы такимъ образомъ въ состояніи полнѣйшаго застоя. Вотъ желанный идеалъ, вотъ искомый государственный порядокъ, вотъ раціональное рѣшеніе провинціальнаго вопроса, по понятіямъ г. Градовскаго. И такъ г. Градовскій сперва требуетъ, чтобы государство было проводникомъ анти-прогрессивной идеи національности, потомъ предлагаетъ такую организацію органовъ центральнаго и мѣстнаго управленія, которая должна гарантировать обществу вѣчный застой, препятствовать развитію его силъ и въ консервативномъ и въ прогрессивномъ направленіи.

Преданіе, рутина, прогрессъ, консерватизмъ, мѣстныя особенности и общія начала -- все это смѣшивается и перепутывается въ его государственной теоріи и изъ всего этого выходитъ какая-то безобразная система застоя, иначе называемая системою равновѣсія.

Впрочемъ, систему эту изобрѣлъ не самъ г. Градовскій, онъ заимствовалъ ее изъ иностранныхъ книжекъ. Книжки, изъ которыхъ почерпалъ г. Градовскій свою государственную мудрость, были, по всей вѣроятности, произведеніями французскихъ доктринеровъ, потому что воззрѣнія этихъ почтенныхъ господъ отразились не только на его общихъ взглядахъ по части государственной теоріи, но также и на его историческихъ взглядахъ, спеціально относящихся къ исторіи мѣстнаго управленія въ Россіи. Исторія мѣстнаго управленія, которую онъ разсматривалъ въ связи съ исторіею сословій, что, вообще говоря, дѣлаетъ большую честь его догадливости и о чемъ мы, по долгу справедливости, не можемъ умолчать,-- исторія мѣстнаго управленія представляется ему въ видѣ естественнаго, неизбѣжнаго, логическаго процесса развитія, долженствовавшаго непремѣнно привести къ земскимъ учрежденіямъ. Рабское поклоненіе передъ фактомъ, стремленіе раціонализировать все, что совершилось, начиная съ московской и кончая петербургскою централизаціею, есть естественное послѣдствіе подобнаго взгляда. Общинное самоуправленіе, по понятіямъ автора, должно было привести къ централизаціи, закрѣпившей сословія; закрѣпленныя сословія сплотили и создали государственное единство; съ утвержденіемъ государственной силы старое значеніе сословій и связанная съ нимъ централизація сдѣлались безполезны. Отсюда является необходимость въ мѣстныхъ земскихъ учрежденіяхъ, которыя должны были явиться средствомъ осуществленія экономической свободы освобожденныхъ сословій.

"Такимъ образомъ,-- радостно заключаетъ свое изслѣдованіе г. Градовскій,-- у насъ мирно совершается подъ вліяніемъ свободы величайшая реформа, которая стоила Западу столько крови" (стр. 382).

Какъ это пріятно и утѣшительно! И отчего это, подумаешь, мы такими умными уродились? А что мы дѣйствительно умны, лучшимъ доказательствомъ этого служитъ самъ авторъ... Итакъ историческія изслѣдованія г. Градовскаго утѣшительны для россіянъ вообще, но, кромѣ этой общей утѣшительности, они имѣютъ еще спеціальную утѣшительность для нѣкоторыхъ въ частности. Такъ, напримѣръ, на гг. Скарятина съ Коми, особенно утѣшительно подѣйствуетъ стр. 209 и 210, въ которыхъ развивается мысль о преимуществахъ, въ государственномъ отношеніи, личнаго землевладѣнія передъ общиннымъ, и доказывается -- т. е. говорится, потому что г. Градовскій вообще не имѣетъ привычки доказывать,-- будто общинному землевладѣнію, въ противуположность личному, присущъ духъ замкнутости, разъединенности, чуждо пониманіе общихъ интересовъ., гг. Катковъ съ Коми. съ. особеннымъ удовольствіемъ остановятся на стр. СXVII, гдѣ говорится о томъ, какъ должна относиться государственная власть къ нѣкоторымъ окраинамъ Россіи. Утѣшительно также на многихъ подѣйствуетъ мысль, высказываемая имъ въ введеніи, мысль, что въ новомъ государствѣ свобода человѣка совсѣмъ не зависитъ отъ того, принимаетъ или не принимаетъ онъ участіе въ политической государственной жизни страны. Она покажется тѣмъ болѣе утѣшительною, что повидимому совершенно справедлива. Только при болѣе глубокомъ вниманіи обнаруживается вся ея лживость. Изъ всѣхъ свободъ, которыми можетъ пользоваться человѣкъ, самая важная и существенная есть свобода экономическая, т. е. свобода пользоваться по своему личному усмотрѣнію своимъ трудомъ и всѣми его продуктами; только пользованіе этою свободою открываетъ человѣку доступъ ко всякой другой свободѣ; безъ нея же всѣ другія свободы будутъ миражемъ, неосуществимымъ правомъ, пустою фикціею. Но, посмотрите же теперь, кто пользуется въ западно-европейскомъ государствѣ экономическою свободою? Очень немногіе, именно тѣ, которые принимаютъ непосредственное участіе въ управленіи государствомъ. Вся остальная масса, устраненная отъ участія въ управленіи, находится въ экономической зависимости, и вслѣдствіе этого не имѣетъ ни случая, ни возможности воспользоваться тѣми драгоцѣнными преимуществами свободы, которыми пользуются привилегированные классы.

Мы могли бы привести еще нѣсколько примѣровъ глубокомыслія г. Градовскаго, но мы полагаемъ, что и приведеннаго достаточно для того, чтобы, съ одной стороны, нѣсколько разочаровать наивныхъ юношей, а съ другой, вселить въ сердце заштатныхъ чиновниковъ нѣкоторую самоувѣренность и надежду. Прочтя нашу бѣглую замѣтку, быть можетъ, многіе изъ нихъ возвеселятся духомъ и радостно воскликнутъ: "не все еще пропало, мы тоже можемъ сдѣлаться учеными и заслужить славу". Отъ души желаемъ вамъ этого: надѣемся, что вертоградъ россійской науки пріобрѣтетъ въ васъ достойныхъ, соревнователей и сподвижниковъ гг. Градовскихъ, Аристовыхъ, Рождественскихъ и проч. и проч.

-----

Нѣсколько времени тому назадъ вышла въ русскомъ переводѣ "Исторія новѣйшей культуры" Гонеггера; мы высказали тогда свой взглядъ на эту книгу; теперь, по поводу выхода перваго тома "Исторіи культуры девятнадцатою столѣтія", намъ приходится повторить свой отзывъ. Новое сочиненіе Гонеггера отличается отъ стараго однимъ только своимъ объемомъ; оно повторяетъ всѣ тѣ недостатки, на которые мы указывало, говоря объ "Исторіи новѣйшей культуры": таже фразистость, таже безсвязность и разбросанность, таже поверхностность, тоже непониманіе общихъ причинъ развитія культурныхъ отношеній, тоже неумѣнье схватывать и рельефно изображать характеристическіе признаки этихъ отношеній. Всѣ эти недостатки умаляютъ до нѣкоторой степени то значеніе, которое должна бы была имѣть эта книга, по грандіозности своего плана въ новѣйшей исторической литературѣ. Авторъ хочетъ представить въ ней картину общей культуры девятнадцатаго столѣтія, въ соціальномъ, политическомъ, интеллектуальномъ и эстетическомъ отношеніи. Но вмѣсто общей картины, онъ представилъ только отдѣльныя черты, несгруппированныя въ одно цѣлое и очерченныя весьма слабо. У него нѣтъ исторіи -- въ настоящемъ смыслѣ этого слова,-- у него только сырые матеріалы, которые могутъ служить для справокъ; культурныя отношенія онъ разсматриваетъ болѣе съ статической, нежели съ динамической стороны. Онъ не показываетъ, какъ они постепенно развивались и вытекали одно изъ другого, онъ не указываетъ и общихъ причинъ этого развитія. На соціальную, экономическую сторону народнаго быта обращено очень мало вниманія, сравнительно съ другими сторонами общественнаго быта. Взаимная связь всѣхъ этихъ сторонъ не выяснена и не опредѣлена. Потому, хотя авторъ и говоритъ въ предисловіи, что онъ особенно желалъ бы "уловить и прослѣдить самую душу времени" -- однако, этому прекрасному желанію не суждено было осуществиться. За то другое желаніе автора -- изобразить "психическіе портреты, какъ бы жанровыя картины дѣлъ и лицъ" -- осуществилось довольно удачно. Гонеггеръ, самъ, заявляя объ этомъ своимъ читателямъ, хвалитъ себя не понапрасну. Жаль только, что излишняя фразистость, нѣкоторая неопредѣленность и туманность вредятъ простотѣ, ясности и отчетливости рисовки. Главнымъ и существеннѣйшимъ элементомъ культуры Гонеггеръ считаетъ литературу, и потому на ней-то исключительно и сосредоточивается все его вниманіе.

"Ея фигуры,-- говоритъ онъ,-- имѣютъ для меня столь главное значеніе, что на остальное я смотрю почти какъ на матеріалъ, необходимый для полноты; желалъ бы я, чтобы въ ихъ готовомъ рисункѣ они были для читателя тѣмъ, чѣмъ долгое время при самой работѣ были они для автора, для котораго они уже потускли послѣ своего окончанія".

Это третіе желаніе автора намъ кажется тоже исполнится, но только не вполнѣ, а отчасти: его фразисто-неопредѣленныя изображенія, можетъ быть, и дѣйствительно произведутъ на нѣкоторыхъ любителей трескучихъ фразъ, нѣкоторые впечатлѣніе, но это впечатлѣніе изгладится сейчасъ же, какъ только глаза оторвутся отъ книги и изображенія потускнѣютъ въ памяти читателей, такъ же скоро, какъ они потускнѣютъ и въ памяти самого автора. Для образчика и для примѣра проведемъ здѣсь одну изъ самыхъ блестящихъ и наиболѣе удачныхъ характеристикъ автора-характеристику романтической школы. Вотъ какими чертами онъ опредѣляетъ ее.

"Темное, далеко-уходящее стремленіе, алканіе неясныхъ идеаловъ, питающееся жадно всосаннымъ чувствомъ кипучей юношеской и мужской силы (?); вызывающее кокетничанье съ жизнью и смертью, съ міромъ и мышленіемъ: игра съ любовною радостью смерти, съ страстнымъ желаніемъ и дикими мученіями, столь распространившаяся и столь безсознательная, что выраженіе неудовлетворенія было находимо даже въ статуяхъ древнихъ; доведенное до обожанія почитаніе искуства, которое соединяется съ религіею и любовью къ женщинамъ въ одно чувство, проникающее сердца всѣхъ романтиковъ съ различными оттѣнками, хотя всегда неясное; рядомъ съ тысячу разъ проповѣдуемою вѣрою въ благодатную силу искуства -- играніе въ него и имъ, вредящее ему самому и лишающее его существенности; вообще фантастическое созиданіе безъ этическаго содержанія и той серьезности, которая одна только и облагораживаетъ искуство и жизнь; олицетворенная внѣшность и диллетантизмъ въ широкихъ размѣрахъ; житейская мудрость свободнаго наслажденія и смѣлаго порыва, которая, однако, совершенно на нѣмецкій ладъ остается доктринерскою, даже въ "Луциндѣ", именно потому и развратной; дерзко заносчивый духъ, который, чванясь самимъ собою, желалъ бы выдать себя за геройское мужественное сознаніе; мечты о дружбѣ, унаслѣдованныя отъ древнихъ союзовъ поэтовъ и снабженныя этими романтическими душами, всѣми сахарными сладостями слабоосмысленной цивилизаціи, всегдашняя готовность провозглашать и начинать новыя творенія, которыя рѣдко идутъ дальше перваго почина, воля, желающая только хотѣть, и одушевленіе, стремящееся къ великому, но безсильное, ибо хотя въ немъ есть высокопарящее творческое стремленіе, но нѣтъ истинной силы, смѣсь безсодержательнаго, искуственнаго мечтанія, разжигаемаго только ради его собственнаго жара, у котораго желаютъ грѣться и опьяняться холодныя души, съ жадною къ сентенціямъ и рефлексіи, но никоимъ образомъ не глубокою жизнію мысли, при чемъ то и другое безпорядочно перекрещивается, полемическое высокомѣріе, карабкающееся на бѣдный дѣятельностью идеализмъ и неясное эстетическое образованіе; на гармоническій продуктъ анализа и мечтательности безъ формы, безъ связи, безъ сознательной цѣли въ творчествѣ; самонаблюденіе, самовосхищеніе, самообожаніе, возведеніе ничтожнаго въ важное, въ большей степени, нѣмъ это когда нибудь дѣлали французы, обращеніе обыкновеннаго въ необыкновенное, извѣстнаго въ неизвѣстное, низкаго въ возвышенное, конечнаго въ вѣчное, вообще установленіе безконечной видимости, въ чемъ по Новалису, по крайней мѣрѣ, имѣвшему къ тому естественнѣйшее влеченіе, заключается необходимое романтизированіе міра; во всемъ этомъ рафинировка и неестественность, отсюда новеллы о художникахъ, исторія живописцевъ, признанія прекрасныхъ душъ, литература писемъ -- вотъ душа романтики", (стр. 216).

Въ этой характеристикѣ самымъ рельефнымъ образомъ обнаруживаются всѣ достоинства и недостатки гонеггеровскихъ характеристикъ и потому читатели, конечно, извинятъ васъ за слишкомъ длинную выписку. Отличительными чертами этихъ характеристикъ, является, съ одной стороны, мѣткость опредѣленій, съ другой, ихъ крайнее обиліе. Очевидно, что авторъ не умѣетъ схватить существенныхъ особенностей предмета и выразить ихъ въ нѣсколькихъ точныхъ и ясныхъ положеніяхъ. Онъ не можетъ опредѣлить его въ одинъ, такъ сказать, пріемъ; онъ хватается то за ту, то за другую черту, пересчитываетъ всѣ ихъ по порядку, не различая важныхъ отъ неважныхъ, постоянно повторяясь и утомляя своимъ многословіемъ. Оттого читая его характеристику, вы встрѣчаете въ ней много очень вѣрно-подмѣченныхъ и рѣзко-очерченныхъ особенностей; но, за то, когда "вы ее прочтете, у васъ въ головѣ не остается ничего, кромѣ какого-то треска и шума.

Характеристики философскихъ системъ, кромѣ всѣхъ здѣсь указанныхъ недостатковъ, отличаются еще и неясностью и неполнотою. Нѣмецкимъ философамъ, публицистамъ и литераторамъ вообще отдается предпочтеніе передъ французскими и англійскими въ томъ отношеніи, что авторъ о первыхъ говоритъ гораздо обстоятельнѣе и подробнѣе, нежели о вторыхъ. Такъ, напримѣръ, посвящая характеристикамъ нѣмцевъ Инцу и Мюллеру по нѣскольку страницъ, о Кабанисѣ онъ говоритъ всего на какихъ нибудь 13, 14 строчкахъ и притомъ съ крайнею небрежностью и неосновательностью (см. стр. 151). Группировка матеріала искуственная и часто даже совершенно безпорядочная. Такъ, напримѣръ, по какому-то удивительному соображенію Іеремія Бентамъ отнесенъ имъ къ тому отдѣлу, въ которомъ разсматриваются англійскіе ученые и мыслители этого времени, и къ отдѣлу, озаглавленному "соціальныя черты", гдѣ говорится объ успѣхахъ земледѣлія, торговли и промышленности.

Трудно также понять, на какомъ основаніи Контъ отнесенъ къ циклу философовъ 19-го вѣка. Какъ по времени своей научной и общественной дѣятельности (которая, какъ извѣстно, уже совсѣмъ почти прекратилась съ 1797 г.), такъ въ особенности по характеру и направленію своей философіи, онъ всецѣло принадлежитъ XVIII вѣку.

-----

Въ заключеніе замѣтимъ, что переводъ книги отмѣнно плохъ что, впрочемъ, составляетъ общее правило въ изданіяхъ г. Ламанскаго.

Маленькая книжка, появившаяся недавно въ продажѣ, подъ заглавіемъ: "Современные французскіе писатели" и расходящаяся, какъ мы слышали, довольно успѣшно,-- принадлежитъ къ числу самыхъ отвратительныхъ литературныхъ спекуляцій, какія только совершались за послѣднее время на нашемъ литературномъ базарѣ. Издатель постыдился даже выставить свое имя; -- и это дѣлаетъ честь его стыдливости, хотя и не говоритъ въ пользу его искренности. Что бы вы сказали, читатель, если бы какой нибудь французъ-шарлатанъ, желая просвѣтить свою націю насчетъ положенія русскаго общества и состоянія русской литераторы, ну хоть 60-хъ годовъ, вздумалъ бы перевести на французскій языкъ и издать подъ одною обложкою статьи, пожалуй, Добролюбова и "Петербургскую клубничку" съ "ерундою" Камбека въ придачу? Но французъ, поступая такимъ образомъ, дѣйствовалъ бы, по всей вѣроятности, безсознательно, неумышленно, безъ всякой задней цѣли, безъ всякой грязно-спекулятивной мысли. Гдѣ же таки французу не жившему въ Россіи (да и жившему даже) было узнать, что такое Добролюбовъ, что такое Петербургская Клубничка и что такое Левъ Камбекъ. Слышалъ онъ отъ своихъ пріятелей, что и Добролюбовъ читается и Камбекъ читается, и Петербургская Клубничка читается,-- ну и сообразилъ: значитъ, молъ, вкусамъ удовлетворяютъ и общество характеризуютъ, слѣдовательно,.почему же ихъ и не издать подъ одною обложкою, написавъ на ней: "Современные русскіе писатели".Подобныя соображенія со стороны француза, мало просвѣщеннаго насчетъ Россіи, весьма естественны и весьма извинительны; но со стороны русскаго, который имѣетъ полную возможность, прежде чѣмъ начинать знакомить своихъ соотчичей съ французскими писателями, самъ ознакомиться съ французскою литературою,-- подобныя соображенія уже совсѣмъ не естественны и со всѣмъ не извинительны. Тутъ уже, значитъ, онъ дѣйствуетъ умышленно, сознательно, надуваетъ и морочитъ публику. Если даже онъ станетъ оправдываться незнаніемъ французскаго языка, то и это не облегчитъ его вины: зачѣмъ же онъ брался за дѣло, которое, при своемъ невѣжествѣ, онъ не могъ выполнить, и которое другіе могли исполнить гораздо лучше и добросовѣстнѣе его. Но издатель "Современныхъ французскихъ писателей" не можетъ аппелировать даже и къ своему невѣжеству по части французскаго языка, потому что въ предисловіи онъ самъ торжественно заявляетъ, что, издавая Дроза и Дюма-сына подъ одною обложкою съ Рошфоромъ,-- онъ дѣйствовалъ не на обумъ, а руководствовался извѣстными соображеніями, которыя ясно показываютъ, что онъ имѣетъ претензію не только на знаніе французскаго языка, но даже и на знакомство съ французскою современною литературою. Правда, дурной переводъ и эксцентрическое сочетаніе именъ заставляютъ насъ сильно усумниться въ основательности претензій издателя, -- но такъ какъ онъ заявляетъ эти претензіи, то и Богъ съ нимъ, тѣмъ хуже для него.

Въ предисловіи онъ, чувствуя, вѣроятно, нѣкоторую тяжесть на сердцѣ, спѣшитъ завѣрить читателей будто

"соединеніе въ одной книгѣ трехъ именъ -- Дроза, Тана и Дюма-сына далеко не случайное и что "не случайно является здѣсь Рошфоръ, журналъ котораго "Фонарь" (La Lanterne) пріобрѣлъ въ такой короткій срокъ всесвѣтную извѣстность."

Почему же, однако, не случайно?-- вопрошаетъ недоумѣвающій читатель. А потому, видите-ли, объясняетъ догадливый издатель, что

если три названные писатели въ извѣстной степени характеризуютъ французское общество, то Рошфоръ характеризуетъ слабый стороны правительства".

Но въ какой степени, какимъ образомъ и какое именно французское общество характеризуютъ три названные писателя? Вотъ если бы вы, г. издатель, разъяснили намъ этотъ вопросъ-то это было бы весьма любопытно. Но такъ какъ вы недогадались этого сдѣлать, то, нечего дѣлать, придется намъ говорить за васъ. Возьмемъ для примѣра хоть Дроза, разсказы котораго занимаютъ чуть ли не половину всей-книги. Признаемся, мы еще никогда не читали въ русской литературѣ ничего болѣе конфертативнаго, болѣе клубничнаго, чѣмъ эти разсказы. Произведенія разныхъ Бредовыхъ, Крестовскихъ, Авенаріусовъ и Боборыкиныхъ, по сравненію съ ними,-- лепетъ невиннаго и цѣломудреннаго младенца. При этомъ они ни мало не характеристичны для французскаго общества, потому что ихъ конфертативные сюжетцы заимствованы совсѣмъ не изъ особенностей французскаго общества, а изъ тѣхъ пошлыхъ спальныхъ сценъ, которыя мы найдемъ въ какомъ угодно обществѣ... Авторъ съ неподражаемымъ цинизмомъ описываетъ, что чувствуютъ мужъ и жена въ первую ночь брака, съ какими приготовленіями приступаютъ они къ отправленію супружескихъ обязанностей, какія при этомъ разговоры ведутъ, какіе жесты дѣлаютъ и т. п. На эту тему сводятся всѣ его разсказы. Усмотрѣть въ нихъ нѣчто другое, болѣе серьезное такъ же трудно, какъ трудно, напримѣръ, усмотрѣть нѣчто возвышенное, ну хоть въ извѣстномъ стихотвореніи Пушкина: "Первая ночь". Правда, издатель ухитрился увидѣть въ нихъ

"сатиру", "средство для проведенія въ массу читателей весьма симпатичныхъ идей (?!) о бракѣ, о любви, и семьѣ"

но, къ несчастію, не всѣ одарены подобною остротою зрѣнія, и не всѣ могутъ находить симпатичными клубничные эпизоды изъ спальной жизни мужей и женъ. Большинство обыкновенныхъ читателей не найдутъ въ нихъ ровно ничего, кромѣ клубнички и грязнаго цинизма. Какой же выводъ можно сдѣлать изъ нихъ? Намъ кажется только одинъ: во французской, какъ и во всякой другой литературѣ, есть жалкіе и вредные писаки, которые, подобно уличнымъ проституткамъ, -- спекулируютъ насчетъ половыхъ влеченій человѣка и, искусно возбуждая ихъ пикантными сюжетцами и циническими разсказцами, -- открываютъ своимъ произведеніямъ-огромный сбытъ въ массѣ той невѣжественной публики, которая по преимуществу живетъ еще чисто-животною жизнію. Считать этихъ литературныхъ проститутокъ -- "современными писателями" совершенно нелѣпо, потому что они всегда существовали и будутъ существовать еще вѣроятно очень долго. Чѣмъ ограниченнѣе сфера разумной дѣятельности, предоставленной человѣку, чѣмъ болѣе чувствуетъ онъ себя стѣсненнымъ въ удовлетвореніи высшихъ потребностей своей природы, тѣмъ сильнѣе развиваются въ немъ его низшія, чисто животныя побужденія и тѣмъ, слѣдовательно, съ большимъ сочувствіемъ и одобреніемъ относится онъ ко всему, что льститъ этимъ побужденіямъ, и тѣмъ большую поддержку встрѣчаютъ въ ней всякіе уличные и литературные пошляка. Произведенія ихъ точно также выражаютъ особенности извѣстнаго общества, какъ уличная потаскушка -- степень умственнаго развитія того города, гдѣ она торгуетъ своими прелестями. Понимаете ли вы это, г. анонимный издатель современныхъ французскихъ писателей? Если вы этого не понимаете, то папъ остается только удивляться вашей по истинѣ изумительной непонятливости. Если же вы это понимали,-- въ чемъ мы почти не сомнѣваемся,-- и все-таки сочти нужнымъ перевести и издать разсказы Дроза, то какія же другія побужденія могли руководить вами, какъ не разсчетъ на слабоуміе вашихъ читателей? Вы, подобно имъ, хотѣли спекулировать "грѣшною слабостью" праздной публики, для того? чтобы извлечь изъ своего изданія возможно большіе барыши. Успѣхъ "Физіологіи брака" Дебэ соблазнилъ васъ.-- Но увлеченіе перспективою большихъ барышей еще было бы въ васъ извинительно, а вотъ что нензвительно: зачѣмъ вы лицемѣрите, зачѣмъ вы облѣпливаете этою вонючею и грязною клубникою Фонарь Рошфора, зачѣмъ вы такъ его уродуете и сокращаете? Зачѣмъ вы стараетесь оправдать помѣщеніе Рошфора рядомъ съ Дрозомъ и Дюма какими-то теоретическими соображеніями, тогда какъ вы руководствовались чисто-лавошническими разсчетами угодить на всѣ вкусы и зашибить лишнюю копѣйку? Въ предисловіи вы утверждаете, будто въ циническомъ отношеніи Дроза къ женщинѣ выразился господствующій взглядъ на нее всего французскаго общества; будто Тэнъ въ разсказахъ, напечатанныхъ въ Пишемъ изданій, "удачно рисуетъ типъ французскаго воспитанія дѣвушекъ" И будто статья Дюма-сына "Парижская проституція" заслуживаетъ особеннаго вниманія публики. Все это, предупреждаемъ читателей, совершеннѣйшая ложь. Въ фельетонной болтовнѣ Тена и въ трескучихъ завываніяхъ Дюма-сына только кретинъ какой нибудь Можетъ найти нѣчто достойное вниманія и даже вообще чтенія. Что же касается до взглядовъ французскаго общества на женщину, то не благоугодно ли будетъ справиться читателямъ съ тѣми фельетонами "С.-Петербургскихъ Вѣдомостей", въ которыхъ, не такъ еще давно отзывались парижскіе митинги по поводу женской эмансипаціи; не благоугодно ли ему также будетъ пробѣжать переведенныя на русскій языкъ романа, ну хоть Андре Лео (не говоря уже о Жоржъ-Зандъ), писательницы, пользующейся во Франціи весьма хорошею репутаціею, и онъ пойметъ тогда, какъ его безсовѣстно надуваетъ и морочитъ невѣжественный или безчестный издатель "Современныхъ французскихъ писателей".

Что касается до перевода и изданія Фонаря, то, разумѣется, это дѣло хорошее и полезное; но издатель выполнилъ его отмѣнно дурно: во-первыхъ онъ сокращалъ и урѣзывалъ Фонарь, руководствуясь соображеніями совершенно непонятными и даже для него самого, вѣроятно, неясными. Разумѣется, мы говоримъ здѣсь не о тѣхъ совращеніяхъ и урѣзкахъ, которыя онъ долженъ былъ сдѣлать, повинуясь силѣ независящихъ отъ него обстоятельствъ. Кромѣ этихъ вынужденныхъ сокращеній, онъ сдѣлалъ много и добровольныхъ. Въ предисловіи издатель увѣряетъ, будто онъ выпустилъ только тѣ мѣста, гдѣ Рошфоръ повторяется, или гдѣ онъ толкуетъ о вещахъ, имѣющихъ чисто-мѣстное значеніе и для насъ непонятныхъ. Это опять неправда: выпущено очень много и такихъ мѣстъ, гдѣ авторъ совсѣмъ не повторяется и говоритъ о предметахъ, могущихъ имѣть и у насъ нѣкоторый интересъ. Во-вторыхъ самый переводъ могъ бы быть сдѣланъ гораздо лучше.

-----

Россіяне любятъ путешествовать, но рѣшительно не умѣютъ наблюдать и соображать. Прошлый разъ мы имѣли случай убѣдиться въ этомъ, разбирая книжку г. Кушелевскаго; нынче намъ приходится убѣдиться въ этомъ еще разъ, благодаря г. Бартошевскому. Г. Бартошевскій -- офицеръ, кажется, россійскаго флота,-- по долгу службы или по собственному желанію объѣхалъ вокругъ свѣта и побывалъ въ Японіи. Мы не знаемъ, какъ долго продолжалось его путешествіе, но мы полагаемъ, что очень не долго; такъ что онъ едва успѣлъ составить себѣ кое-какое, весьма смутное представленіе о тѣхъ земляхъ и народахъ, мимо которыхъ ему приходилось проѣзжать. Когда онъ вернулся на родину, это смутное представленіе стало еще смутнѣе и еще безсвязнѣе. Это обстоятельство должно бы было, повидимому, заставятъ его или постараться позабыть поскорѣе о своемъ путешествіи вокругъ свѣта, для того, чтобы не загромождать памяти неясными представленіями, или же обратиться къ сочиненіямъ русскихъ и иностранныхъ путешественниковъ, для того, чтобы съ помощью ихъ указаніе припомнить, осмыслить, уяснить и дополнить свои прежнія, личныя наблюденія. Но, къ удивленію нашему, г. Бартошевскій ни сдѣлалъ ни того, ни другого: онъ не постарался ни забыть, или, по крайней мѣрѣ, тщательно умолчать о своемъ путешествіи, ни дополнить и уяснить своихъ воспоминаній; ему показалось, что будетъ гораздо удобнѣе и прибыльнѣе взять эти воспоминанія такъ, какъ они есть, записать ихъ на бумажку, пока они еще не совсѣмъ вылетѣли изъ головы и отослать эту бумажку въ типографію. Пожалуй, что такъ для кармана и дѣйствительно прибыльнѣе, да за то для вашей чести и репутаціи, г. Бартошевскій, гораздо убыточнѣе. Не печатали бы вы своихъ записокъ, никто бы и не зналъ, что вы были въ Японіи, жили въ ней и ничего не могли, какъ слѣдуетъ замѣтить и припомнить. Г. Бартошевскій назвалъ свои безсвязныя воспоминанія "Взглядомъ на соціальную и политическую жизнь народа". У него въ книгѣ дѣйствительно есть такой взглядъ, но взглядъ этотъ можетъ имѣть значеніе развѣ только для тѣхъ изъ его самыхъ близкихъ и интимныхъ знакомыхъ, которые вѣрятъ ему на слово. Для остальной же публики, а въ томъ числѣ и для насъ, неимѣющихъ счастія знать васъ лично, -- онъ не имѣетъ ни малѣйшей цѣны. Намъ бы хотѣлось знать не то, какъ онъ, г. Бартошевскій, изволитъ смотрѣть на соціальный бытъ японскаго народа, а то, каковъ на самомъ дѣлѣ этотъ бытъ. Но вотъ именно этому-то законному нашему любопытству и не удовлетворяетъ книжка г. Бартошевскаго. Рисуя мрачными красками положеніе китайскаго пролетаріата, онъ говоритъ, что и въ Японіи начинаютъ проявляться признаки его, но что,

"вѣроятно, развитіе ихъ остановится подъ вліяніемъ проникающей въ страну европейской-цивилизаціи".

Это утѣшительно, но едва ли правдоподобно, по той весьма простой причинѣ, что сама "европейская цивилизація" не можетъ отрѣшиться отъ пролетаріата и что, по своему основному характеру, она скорѣе можетъ ускорить, нежели остановить его развитіе въ Японіи. Но до какой точки развитія онъ дошелъ въ Японіи въ настоящее время, откуда онъ явился, когда онъ явился, почему онъ явился, въ какихъ отношеніяхъ онъ находится къ прочимъ классамъ населенія? Вотъ вопросы, которые естественно возникаютъ въ умѣ читателя, при чтеніи цитированныхъ нами строкъ, и на которые онъ тщетно будетъ искать отвѣта въ книгѣ г. Бартошевскаго. А между тѣмъ разрѣшеніе ихъ было безусловно обязательно для автора, если онъ дѣйствительно желалъ познакомить публику -- хотя приблизительно, хотя въ общихъ чертахъ,-- съ соціальнымъ бытомъ японскаго народа. Не говоря ни слова объ образованіи и положеніи японскихъ пролетаріевъ, авторъ точно также ничего не говоритъ и о соціальномъ положеніи японскихъ жителей вообще. Изъ одного мѣста его книжки можно догадаться, что въ Японія, какъ и вездѣ, жители раздѣляются на классы, и что эти классы "въ одинаковой степени отвѣтственны передъ закономъ" (стр. 29). Но какіе это классы, въ какихъ они находятся между собою отношеніяхъ, въ какихъ отношеніяхъ состоятъ они къ князьямъ-феодаламъ (о которыхъ тоже упоминается вскользь въ одномъ мѣстѣ), какія средства они имѣютъ къ существованію, и въ чемъ, наконецъ, заключается ихъ равенство передъ закономъ, фактическое оно или юридическое,-- обо всемъ этомъ не говорится ни слова. О политическомъ бытѣ страны -- тоже ни слова. О чемъ же наконецъ говоритъ г. Бартошевскій? спроситъ насъ удивленный читатель. Говоритъ онъ о томъ, о чемъ обыкновенно говорятъ наименѣе наблюдательные и проницательные путешественники -- объ одеждѣ японцевъ, объ ихъ наружности, о нѣкоторыхъ чертахъ изъ ихъ домашней жизни и т. п. Впрочемъ, чтобы быть вполнѣ справедливымъ къ автору, не скроемъ отъ читателя, что въ его книжкѣ есть двѣ три странички, гдѣ онъ говоритъ объ отношеніяхъ европейскихъ просвѣтителей къ японцамъ и къ японской литературѣ.

"Японская литература,-- разсказываетъ онъ,-- обязана своимъ происхожденіемъ Китаю: собственно японскія письмена явились не раньше VIII-го вѣка по P. X., а до тѣхъ поръ японцы довольствовалась китайскими рукописями, добытыми еще въ третьемъ столѣтіи. Но такъ какъ вообще китайская культура не могла выдержать критики японскаго ума, то и литература, родившись подъ вліяніемъ китайской, естественно стремилась сдѣлаться самостоятельною, такъ что если китайскій элементъ еще силенъ въ ней, то это объясняется двумя главными причинами: во-первыхъ религіею, наводнившею литературу теологическими цитатами и желанію (вѣроятно авторъ хотѣлъ сказать: желаніемъ) двора удержатъ подражаніе китайскимъ классикамъ; хотя вслѣдствіе напускнаго патріотизма микадды и поощряютъ сочиненія различнаго рода азбукъ, которыя вслѣдствіе того являются чуть не ежедневно, но это единственное проявленіе ихъ національныхъ стремленій, тамъ какъ они враждебно смотрятъ на развитіе народной культуры, видя свой идеалъ въ китайской рутинѣ. Поэтому всякое описаніе непремѣнно должно быть изложено въ извѣстномъ видѣ; такъ пѣвецъ моря непремѣнно долженъ представить своего героя сидящимъ на берегу его, и слѣдящимъ за движеніемъ волнъ, полетомъ птицъ и плаваніемъ рыбъ, точно также всякій другой предметъ не излагается иначе, какъ подъ извѣстными разъ навсегда принятыми формами. Этотъ классицизмъ, подражаніе китайскимъ образцамъ, всегда задерживалъ и доселѣ задерживаетъ всякое развитіе японской литературы. Народъ достигнулъ хорошаго элементарнаго образованія, такъ какъ всякій умѣетъ цитатъ и писать, но благодаря этимъ двумъ задерживающимъ силамъ, религіи и правительству,-- не можетъ продолжать свои знанія дальше извѣстныхъ положенныхъ ему границъ. Разныхъ системъ азбукъ въ Японіи больше сорока, но всѣ они созданы не для обработки или бѣлѣе легкаго изученія языка, а для различныхъ ничтожныхъ потребностей; такъ по одному алфавиту надо писать къ старшему, по другому -- къ младшему, особенно пишется къ женщинѣ, къ родителямъ, къ священнику и т. д., да и эти цѣли совершенно не достигаются, такъ какъ всякій, сколько нибудь образованный японецъ, считаетъ своею обязанностью знать китайскіе знаки, которыми пишутся всѣ научныя и беллетристическія сочиненія. Содержаніемъ японскія книги очень не богаты, чего иначе немогло и быть при низкомъ развитіи народа, въ нихъ ничего вы не найдете, кромѣ самыхъ элементарныхъ свѣденій о математикѣ, отчасти о географіи, естественной исторіи и медицинѣ, да повѣстей эротическаго содержанія" (стр. 49).

Въ другомъ листѣ авторъ увѣряетъ, что

"литературные тузы въ Японіи еще большіе охотники до клубнички, чѣмъ наши современные поэты" (стр. 50",

такъ что мы совѣтуемъ анонимному издателю "Современныхъ французскихъ писателей" перенести свою дѣятельность въ Японію -- тамъ онъ встрѣтитъ несомнѣнный успѣхъ и пріобрѣтетъ прочную и почетную славу. Не туда ли отправился и г. Тибленъ для изданія 2-го тома "Новыхъ русскихъ писателей"?

Однако и въ этой мертвящей литературѣ, насквозь проѣденной китаизмомъ и классицизмомъ, начинаютъ пробиваться свѣжія мысли, начинаетъ слышаться голосъ протеста. Г. Бартошевскій разсказываетъ, что ему случайно удалось наткнуться на одну небольшую японскую повѣсть, по своему сюжету и по своей тенденціи рѣзко отличающуюся отъ общаго направленія японской литературы. Содержаніе ея просто и несложно. Въ ней изображается дѣвушка, стоящая, по умственному своему развитію, выше окружающихъ ее людей; жизнь, на первомъ же шагу, встрѣчаетъ ее непріязненно, постоянно напоминая ей, что она вещь, созданная не для себя, а для наслажденія другихъ. По окончаніи своего воспитанія, она должна поступить въ наложницы къ богатому чиновнику; она его ненавидитъ, но не можетъ избавиться отъ него, потому что онъ уже два года, какъ пріобрѣлъ ее въ собственность у хозяйки дома, и только ждалъ, когда ей минетъ четырнадцать лѣтъ, для того, чтобы вступить въ полное обладаніе ею; къ счастію, хозяйка, заключившая это условіе, умираетъ, а новая требуетъ вторичной уплаты. Дѣвушка радуется и блаженствуетъ, полагая, что рабство ея кончено, и что она освободится отъ чиновника; но чиновникъ рѣшается заплатятъ снова требуемую сумму, чѣмъ отказаться отъ обладанія ею: несчастная, не видя возможности законнымъ образомъ освободиться отъ нелюбимаго человѣка, убѣгаетъ отъ него, и умоляетъ своихъ родителей выкупить ее. Но родители, какъ водится, отвергаютъ свою безумную дочь, отказывающуюся отъ того счастія, которое посылаетъ ей судьба, въ видѣ важнаго и богатаго чиновника. Съ грустью возвращается она назадъ, но на пути встрѣчаетъ своего знакомаго лодочника, друга своего дѣтства, разсказываетъ ему свое горе и онъ выкупаетъ ее и женится на ней. Вотъ и вся почва этого незамысловатаго разсказа; авторъ хочетъ показать въ немъ всю печальную безвыходность положенія японки, Я изображаетъ женщину, рѣшающуюся протестовать и бороться съ тѣми ужасными условіями, въ которыя поставилъ ее законъ; правда, эта борьба слаба, этотъ протестъ робокъ и незначителенъ, но, какъ справедливо замѣчаетъ г. Бартошевскій, важно уже самое побужденіе поплыть противъ теченія, стать въ разрѣзъ съ существующими безобразными понятіями. По этому разсказу -- продолжаетъ онъ далѣе -- надо предположить, что есть же въ Японіи какой нибудь классъ или хоть кружокъ людей болѣе здраво смотрящій на вещи, кружокъ, которому суждено, конечно, двинуть впередъ застоявшееся японское общество и произвести переворотъ въ его понятіяхъ. Замѣчательно, что протестъ впервые раздался со стороны женщинъ; это показываетъ, что хотя ея соціальное положеніе въ высшей степени гнусно и отвратительно, но что въ умственномъ отношеніи она стоитъ -- сравнительно, разумѣется, -- на довольно высокой степени развитія. И дѣйствительно, г. Бартошевскій говоритъ, что въ Японіи женщины получаютъ совершенно одинаковое образованіе съ мужчинами, всѣ они умѣютъ читать и писать и обучаются всѣмъ тѣмъ наукамъ, которыя только доступны японцамъ! Повидимому, вліяніе европейцевъ, которые нерѣдко стали теперь вступать въ бракъ съ японками, должно бы было еще болѣе способствовать нравственному и умственному возвышенію послѣднихъ, но на дѣлѣ выходитъ на оборотъ; европеецъ не возвышаетъ, а еще болѣе унижаетъ, оскорбляетъ, развращаетъ японку, возбуждая къ себѣ, съ ея стороны, вполнѣ справедливую ненависть и, вѣроятно, презрѣніе, смѣшанное съ ужасомъ и страхомъ.

"Женившись на ней -- говоритъ г. Бартошевскій,-- онъ смотритъ на нее не какъ на жену, а какъ на публичную женщину и обращается съ нею съ тою подлою высокомѣрностью, съ тѣмъ глубокимъ презрѣніемъ, какіе характеризуютъ отношенія нашихъ мужчинъ съ падшими женщинами; характеристичною чертою этого обращенія служатъ безпощадные нападки и глумленія надъ обычаями страны, направленные, не за улучшеніе взглядовъ или привычекъ женщины, а на то, чтобы втоптать ее въ грязь, показавъ свое превосходство, тогда какъ на самомъ дѣлѣ эти господа ближе японцевъ къ дѣйствительно образованнымъ людямъ Европы только тѣмъ "ракомъ, который надѣтъ на ихъ спинѣ. Понятно, что образъ дѣйствій этихъ господъ возбудилъ справедливое негодованіе японцевъ, но, къ несчастію, этотъ вопросъ съумѣли обратить въ политическій, послѣ чего уничтожился всякій предѣлъ своеволію европейцевъ". (Стр. 39.)

Отраднымъ исключеніемъ являются отношенія къ японцамъ американцевъ и русскихъ. Русскихъ -- представителями которыхъ здѣсь являются морскіе офицеры,-- японцы и японки особенно жалуютъ; первые жалуютъ ихъ за то, что они не вмѣшиваются ни въ какія политическія и общественныя дѣла; вторыя за то, что они не требовательны насчетъ женской чистоплотности и не заставляютъ своихъ женъ, подобно французамъ и англичанамъ, часто мѣнять свое бѣлье. И то и другое дѣлаетъ, по нашему мнѣнію, большую честь господамъ морскимъ офицерамъ; если и вы, г. Бартошевскій, принадлежите къ ихъ числу, то и вамъ это дѣлаетъ честь.

-----

Въ заключеніе нашей хроники, рекомендуемъ вниманію читателей, небольшую, только-что вышедшую на этихъ дняхъ, книжечку подъ заглавіемъ "Почему и потому, вопросы и отвѣты по наиболѣе важнымъ отраслямъ естественныхъ наукъ". Въ сущности это не болѣе, какъ краткій курсъ физики, изложенный весьма толково и популярно, съ объясненіями, въ формѣ вопросовъ и отвѣтовъ разнаго рода, болѣе или менѣе обыденныхъ. Фактовъ физическаго міра. Порядокъ изложенія такой: сперва дается общее опредѣленіе разсматриваемаго физическаго закона или явленія; потомъ разрѣшаются разнаго рода частные практическіе вопросы, возникающіе по поводу фактовъ обусловливаемыхъ или зависящихъ отъ этого явленія или закона. Напримѣръ, возьмемъ хоть главу о теплотѣ. Прежде всего авторъ показываетъ, что обыкновенно подразумѣваютъ подъ теплотою въ общежитіи, потомъ опредѣляетъ, въ чемъ состоитъ истинная сущность этого явленія и какъ объясняетъ его современная наука. Все это излагается очень сжато и кратко,-- менѣе чѣмъ на одной страничкѣ. Послѣ этого слѣдуетъ цѣлый рядъ вопросовъ, съ болѣе или менѣе обстоятельными отвѣтами: почему сыплются искры, если ударить кусочкомъ стали о кремень? Почему можно обжечь руки, если быстро спускаться на нихъ по канату? Почему часто сырое сѣно загорается? Почему если пахнетъ вѣтеръ или если дунутъ ртомъ, потухнетъ свѣчка? и т. д., и т. д. Конечно, эти вопросы не исчерпываютъ всѣхъ этихъ недоумѣній, которыя могутъ возникнуть въ головѣ учащагося при встрѣчѣ съ тѣмъ или другимъ физическимъ фактомъ; но уже это дѣло учителя давать дальнѣйшія объясненія и возбуждать новые вопросы. Особенность этого метода состоитъ въ томъ, что ученику даются уже готовыя объясненія всевозможныхъ частныхъ случаевъ, вытекающихъ изъ общаго правила, а не требуется, чтобы онъ самъ доходилъ до этихъ объясненій, чтобы онъ самъ подводилъ единичныя явленія подъ общіе законы. Разумѣется, такая метода не годится для учениковъ уже болѣе или менѣе развитыхъ, но для начинающихъ она въ высшей степени полезна и практична. Особенно полезна она для тѣхъ изъ начинающихъ, которые приступаютъ къ изученію физики безъ помощи наставниковъ и руководителей. Намъ казалось бы только, что достоинства этой, методы значительно увеличились бы, если бы вопросы были расположены въ логической системѣ; факты, по поводу которыхъ они возникаютъ, бываютъ болѣе или менѣе сложны, болѣе или менѣе однородны, потому ихъ необходимо слѣдовало бы раздѣлить на категоріи, на степени ихъ однородности и сложности, и сообразуясь съ этими категоріями ставить вопросы именно такимъ образомъ, чтобы сперва шли вопросы о фактахъ менѣе сложныхъ, потомъ болѣе сложныхъ, и чтобы вопросы о фактахъ однородныхъ составляли особыя группы. Такая постановка вопросовъ незамѣтно пріучала бы ученика къ логическому мышленію и облегчала бы пониманіе отвѣтовъ. Къ несчастію, книга Уле далеко не вполнѣ удовлетворяетъ этому условію; въ нѣкоторыхъ отдѣлахъ оно какъ будто соблюдается, за то въ другихъ совершенно игнорируется. Видно, что авторъ не имѣлъ его въ виду. Впрочемъ этотъ недостатокъ легко можетъ быть устраненъ и исправленъ, если учащійся будетъ пользоваться этою книгою при руководствѣ хорошаго учителя.

Но не только для учащихся, эта книга можетъ быть полезна также и для самихъ учителей. Авторъ говоритъ даже въ предисловіи, что, при составленіи ея, онъ ихъ въ особенности имѣлъ въ виду. Она, по его мнѣнію, должна облегчить для нихъ трудъ -- находить явленія природы, изъ которыхъ въ методическомъ порядкѣ могли бы быть выведены наиболѣе важные законы. Намъ кажется, что она дѣйствительно можетъ достигнуть этой цѣли, хотя, разумѣется, вполнѣ компетентными судьями въ этомъ дѣлѣ могутъ быть только сами учители.

П. Т.

"Дѣло", No 10, 1868

Оставить комментарий Ткачев Петр Никитич (bmn@lib.ru) Год: 1868 Обновлено: 28/08/2019. 76k. Статистика. Статья: Критика Новые книги	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: 1. История местного самоуправления в России. Т. I. Введение. Уезд московского государства. А. Д. Градовского. С.-Петербург. 1868 г. 2. История культуры девятнадцатого века. Том первый. Время, первой империи, соч. У. Гонеггера, перев. с немец. С.-Петербург. Издание Даманского. 1869 г. 3. Современные французские писатели. Рассказы Дроза. Очерки Дюма-сына и Тэна. Фонарь (Lanterne) Рошфора. С.-Петербург. 1868 г. 4. Япония. Очерки из записок путешественника вокруг света. Вартошевского. Взгляд на политическую и социальную жизнь народа. С.-Петербург. 1868 г. 5. Почему и потому. Вопросы и ответы по наиболее важным отраслям естественных наук. Для учащихся в школе и дома. Составлено докт. Отто Уле с 87-ю рисунками в тексте. Под редак. А. Н. Шульговского. С.-Петербург. Изд. Трубниковой и Стасовой. 1869 г.

Ткачев Петр Никитич Новые книги

НОВЫЯ КНИГИ.

Ткачев Петр Никитич
Новые книги