Тимковский Николай Иванович
Драма

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Николай Тимковский

Драма

I.

   Знаменитая итальянская актриса Тина ди-Лоренцо играла в "Даме с камелиями". Театр был переполнен публикой. В ложе Наврохиных сидело пять человек: сам Наврохин, представительный брюнет, только что начинающий приходить в солидный возраст; жена его, полная блондинка, одетая с большим вкусом; сестра Наврохиной, немолодая девушка; Маевский, хороший знакомый Наврохиных, и гувернантка их, очень молоденькая, очень худенькая и очень застенчивая.
   Во время 1-го акта Наврохины перешептывались между собою и посмеивались над Арманом:
   -- Возлюбленный-то старенек!
   -- Разумеется, Маргарита могла бы найти себе помоложе...
   Маевский, розовый, тщательно выбритый и весь чистенький, точно только что вымытый огуречным рассолом, разбирал вполголоса наружность примадонны, каждое движение ее, одобряя с видом знатока "разработку роли".
   В антракте Наврохин принес из буфета два яблока и, подавая одно жене, другое - своячнице, сострил:
   -- Вы говорите, в театре яблоку упасть негде; а вот я целых два принес в ложу.
   Наврохина, откусывая яблоко своими блестящими крепкими зубами, заметила:
   -- Не правда ли Лида, -- как жаль, что в антрактах нет музыки?
   Маевский возразил, что он -- враг оркестра в драматических театрах,и начал пространно доказывать ненужность его. Завязался спор, под который Наврохин раза два украдкой зевнул. Поднялся занавес.
   По мере развития пьесы Наврохины делались все серьезнее: Михаил Сергеевич не зевал и не острил, Евгения Николаевна оставила в покое Армана, а Маевский то и дело повторял:
   -- Какая красота! Какая красота!
   Лидия Николаевна, державшаяся, по старой институтской привычке, необыкновенно прямо, сидела все время неподвижная, как статуя, и не отрывала глаз от бинокля; а гувернантка, опершись локтями о барьер ложи, так и замерла, жадно глядя на сцену, и по ее учащенному дыханию можно было заключить, как она взволнована. В антрактах Наврохины горячо аплодировали, а Маевский восторженно кричал своим свежим тенорком: "браво, браво!" Гувернантка, как только опускался занавес и освещался зрительный зал, тотчас же хваталась за либретто и, закрыв лицо локтями, казалась погруженною в чтение; но страницы зачастую что-то уж слишком долго не переворачивались, и тогда можно было заметить, как из ее глаз падали на либретто крупные слезы: она быстро смахивала их ... боязливо косилась по сторонам.
   -- Что, Вера Ивановна, каково? - спросила ее Наврохина в последнем антракте.
   -- Да... -- ответила гувернантка сдавленным голосом, не оборачиваясь на вопрос.
   В ложу зашел Воронин, знакомый Наврохиных, господин с ипохондрическим лицом и развинченным телом.
   -- Здравствуйте, Егор Валентинович! - приветствовала его Наврохина. - Что, каково?
   -- Прекрасная актриса.
   -- Смотрите - все плачут!
   -- Ну, эти слезы скоро пересыхают, -- возразил Воронин.
   -- Этакий брюзга! - сказала ему с досадой Наврохина, а Лидия Николаевна молча с негодование отвернулась от него и сердито зашуршав черным шелковым платьем, отсела подальше от Воронина.
   В последнем акте Наврохина поминутно сморкалась в маленький платочек, обшитый кружевами, от которого распространялся в ложе запах резеды; Лидия Николаевна тоже не могла себя сдержать себя и всхлипнула. Что касается Михаила Сергеевича, то он все время морщился, как от зубной боли, внутренно сердясь на актрису за то, что она заставляет его страдать.
   -- Это гениально! Это художественно! Это сама жизнь! - восклицал вполголоса Маевский с таки видом, как будто вся публика ждала от него, как от оракула, этих изречений.
   Вера Ивановна закусила себе чуть не до крови губу и прослушала так весь последний акт; грудь ее волновалась, узкие плечи то и дело вздрагивали. Когда занавес опустился, она повернула голову, и ее маленькие, серые, печальные глаза встретились с сияющим взглядом заплаканных глаз Наврохиной: эти красивые голубые глаза смотрели так ласково, а крошечные бриллиантовые серьги так мило сверкали в ушах, что Вера Ивановна инстинктивно придвинулась к Наврохиной, как придвигается иззябший человек к огню. Наврохина так же машинально потянулась к ней и взяла ее руку; рука была холодна и дрожала в горячих, полных руках Евгении Николаевны.
   -- Я думаю, вы никогда не забудете этого впечатления? - сказала Наврохина, нежно улыбаясь ей и глазами, и губами.
   -- О, никогда!
   -- Вы плакали? Я тоже не могла удержаться от слез... Ах. смотрите, сморите, -- ее забросали цветами!
   На сцену, действительно, летели со всех сторон цветы. Наврохин и Маевский успели уже сбежать вниз и вместе с восторженной толпой теснились к рампе. В театре стоял стон от аплодисментов и криков. Молодежь лезла на сцену. Наступая на ноги и опрокидывая кресла.
   -- Смотрите, как ваш супруг неистовствует, - сказал Воронин, завернувши в ложу проститься. -- Михаил Сергеевич так рад, что наконец страдания на сцене кончились!.. Ведь он терпеть не может драм.
   Лидия Николаевна бросила на Воронина презрительный взгляд и вышла из ложи; а Евгения Николаевна говорила:
   -- Ах, отстаньте вы с вашей желчью! Разве вы не видите, что все, все охвачены одним чувством? Посмотрите, что делается у рампы!
   -- Да. Публика в восторге, -- согласился Воронин, -- но особенно шумят те, которые... ничего не поняли, -- как, например, мой сосед по креслу. Он в первый раз видит "Даму с камелиями", не знает ни пьесы, ни итальянского языка; он только сейчас спрашивал меня: "в чем же тут, собственно, дело?" -- а теперь кричит так, что рискует выйти из театра без голоса. И вообще, во всем этом есть много стадного...
   -- Нет, вы положительно состарились, -- сказала Наврохина и принялась махать платком артистке.
  

II.

   Вернувшись из театра, Наврохины пили чай и закусывали. В столовой кипел самовар, стояли бутылки с вином и холодные блюда. Пока хозяева переодевались. Маевский и Лидия Николаевна успели поспорить об искусстве. Оба были завзятые театралы, оба перевидали много знаменитостей и даже имели от них фотографические карточки с их факсимиле; но в то же время они не сходились между собою ни в одном пункте.
   -- Знаете, что вы такое? - кипятилась Лидия Николаевна. - Вы верхогляд по призванию, -- да-с! Вам решительно все равно: Тина ди Лоренцо, Поссарт, дрессированные собаки, Зембрих - или какая-нибудь танцовщица, опереточная певица, укротительница зверей... Вам нужно все видеть для того только, чтобы поговорить об этом. В сущности, к серьезному искусству вы совершенно равнодушны...
   -- Во всяком случае, не более вас! - кричал Маевский, расхаживая в возбуждении по столовой. - Вы только серьезничаете - вот и вся разница. От Поссарта в "Лире" вы с ума сходите, а от комедий Шекспира, Гоголя, Островского брезгливо морщитесь! Вы - идолопоклонница - вот вы кто! Вы обожаете Поссарта, Барная, Дузе так же как в институте обожали учителя Иванова или "милочку Петрову"; а что касается серьезного искусства...
   -- А не выпить ли нам водки? - перебил его хозяин, появляясь в столовой. - Серьезное искусство - хорошая вещь, но я, знаете ли, не люблю долго парить в облаках. Ну-ка, по рюмочке!
   -- Ах, боже мой, уж они водку пьют! - сказала Наврохина, входя в столовую в простеньком, но кокетливом платье. - А я до сих пор не могу прийти в себя. Образ несчастной Маргариты стоит, как живой, у меня перед глазами!..
   -- Ты помнишь, как она умирала? - спросила Лидия Николаевна. - Ведь это сама красота!
   -- Ах, я так и вижу перед собой это прекрасное, измученное лицо!..
   Мужчины, закусывая, разговаривали о знакомых, встреченных в театре:
   -- У Воронина опять желчь разлилась...
   -- А Шугаева-то как подвело? Говорит, от умственных занятий...
   -- Знаем мы эти умственные занятия!
   -- А Горянскую видели? Муж в клуб, а она - в театр... с своим Сержем.
   -- Ведь вот подите, -- не стареет!..
   А Лидия Николаевна, отпивая маленькими глоточками кипяток с вареньем, говорила сестре:
   -- Да, Женя, только тогда и живешь и чувствуешь себя человеком, когда получаешь такие впечатления. От этой будничной жизни, с ее мелочами и дрязгами, душа черствеет, принижается... Искусство делает нас добрее, чище. Умнее... а где же Вера Ивановна?
   -- Да, в самом деле, -- где она? Неужели легла спать?
   -- Бывают такие счастливые натуры, которые всему предпочитают сон, -- заметила не без яду Лидия Николаевна.
   -- Она, должно быть, очень устала, -- возразила Наврохина. - Я видела, как она пошатывалась. Когда выходила из театра. Пойду, посмотрю, что она делает.
  

III.

   Наврохина вошла в комнату гувернантки. Вера Ивановна сидела, одетая, перед свечкой, закрыв лицо руками, и не слыхала, как вошла Евгения Николаевна.
   -- Вера Ивановна, что с вами?
   Девушка вздрогнула всем телом, встала навстречу Наврохиной - и вдруг зарыдала.
   -- Что вы, что вы? О чем? - испугалась Наврохина.
   Она усадила веру Ивановну на диван, села с ней рядом и обняла ее за талию.
   -- Ну же, душечка, полно!.. Что такое случилось? Неужели драма так расстроила вас?.. Не принести ли вам капель?
   Вера Ивановна, захватив в рот кончик носового платка, чтобы заглушить рыдания, давилась от слез и вся тряслась...
   -- Ах, бог мой, скажите же, что с вами? - произнесла Наврохина, страшно обеспокоенная; потом встала, заперла дверь и опять подсела к гувернантке. - Вы больны?
   Вера Ивановна вместо ответа судорожно рвала на себе часовой шнурок, точно он душил ее...
   -- Ну, успокойтесь же, голубушка, бога ради: вы меня терзаете!.. У вас какое-нибудь горе случилось?.. Ну, овладейте собой и поведайте мне это горе. Ну же, право, -- какая вы... Так нельзя.
   -- Вы... -- начала было Вера Ивановна, но спазмы перехватили ей голос.
   -- Говорите же... может быть, я сумею помочь вам? Ведь вы знаете, что я принимаю в вас искреннее участие.
   -- Вы у меня одна, одна... -- с усилием выговорила Вера Ивановна. - У меня, кроме вас, никого нет... Если не к вам, то больше не к кому...
   -- Бедная! - прошептала Наврохина, привлекая к себе Веру Ивановну.
   -- Я боялась вас, потому что ведь я мало знаю вас... я вас всех боюсь. Но сегодня в театре я видела ваше лицо... У вас было такое лицо... я узнала, что вы - добрая. Вы пожалеете... вы поймете... Я видела, как вы плакали...
   Ее бессвязная речь оборвалась. Наврохина ждала. Вера Ивановна ломала себе пальцы...
   -- Ах, если бы вы знали, как я несчастна, как я несчастна! - простонала девушка. - Я и всегда была такая... У меня никогда не было радости... а главное - чужая. Чужая для всех!
   -- Но для нас... для меня вы - не чужая. И моя девочка любит вас... и все мы к вам за эти месяцы так привыкли... вы у нас свой человек.
   Вера Ивановна стиснула руку Наврохиной своими влажными от слез руками и заговорила прерывисто, задыхаясь, путаясь от волнения...
   Она рассказала Наврохиной тяжелую повесть своей жизни. Эти повести так часто происходят в действительности и так часто встречаются в литературе, что уже не привлекают к себе особенного внимания. "Обыкновенная история" -- говорят, натолкнувшись на такую повесть в жизни. "Слишком затрепано!" -- говорят, встретив нечто подобное в литературе... Вера Ивановна, круглая сирота, кончив курс в сиротском институте, тотчас же поступила на место гувернантки. Начались мытарства... Она была напугана с детства, вечно помнила, что она сирота, что ей не за кого уцепиться и не у кого искать защиты, и потому была безответна. Переменив несколько мест, она попала, наконец, в семью тамбовского землевладельца. Весной приехал туда на каникулы сын-студент. От нечего делать или потому, что гувернантка чем-нибудь понравилась ему, но он тотчас же не теряя времени, принялся ухаживать за нею. Вера Ивановна, не видавшая ни от кого ласки, привязалась к нему после первого его ласкового слова, а вскоре уже любила его без оглядки. Овладев ее душой, он так же легко овладел и ее телом. Он называл ее наедине своей невестой, строил планы будущей совместной жизни, но однажды ночью был застигнут отцом в комнате гувернантки. А утром скрылся из родительского дома, оставив Вере Ивановне письмо. В письме он бранил себя за бесхарактерность, проклинал судьбу и жестокосердие людей, но адреса своего не оставил. Гувернантку обвинили в развратном поведении и с позором выгнали. Ей посчастливилось найти место в том же уезде; но через неделю до новых патронов дошли из самых достоверных источников слухи о безнравственности гувернантки: она опять потерла место, получив при этом новый ряд оскорблений. Страшное время пережила она, скитаясь без места, с разбитым здоровьем и сердцем. Она поняла, что "жених" ее принадлежал к числу людей, которые отнюдь не хотят делать низостей - и всегда их делают; поняла также и то, что ей предстоит быть матерью...
   Наврохина слушала признания гувернантки, и целы рой ощущений волновал ее. Сначала, как это ни странно, она ощутила где-то глубоко внутри себя смутное чувство удовольствие при мысли, что с ней, Наврохиной, ничего подобного не случалось и впредь не случится; но это ощущение было мимолетно, почти неуловимо, и тотчас же сменилось замешательством: "Как же теперь быть?.. Все это так неожиданно... такие осложнения... Как в подобных случаях поступают?" Но сейчас же вслед за этим ее охватило жадное любопытство, и она забросала Веру Ивановну вопросами: неужели она любит его до сих пор? И за что она его полюбила? И как могла она так неосторожно... поступить?
   Но Вера Ивановна не отвечала; она сидела в изнеможении, понурив голову и тяжело дыша. Признание не облегчило ее... Наврохина исподтишка смерила ее внимательным взглядом и заметила, что ее талия, в самом деле, неестественно полна; потом перевела взгляд на ее лицо: ей бросились в глаза припухшие от слез щеки и покрасневший кончик носа... "Неужели и я бываю так же некрасива, когда плачу?" -- промелькнуло у нее в голове, но она отогнала эту мысль и старалась думать о том, как несчастна, в самом деле, эта Вера Ивановна: "Бедная, ее никто не любит!.. Ее даже красивой назвать нельзя. Ее просто обманули. Конечно, он не был влюблен в нее".
   И она смотрела на вздрагивавшее перед нею истощенное тело с тем состраданием, которое обиднее всякого равнодушия. Она жалела гувернантку, как жалеют жалкое от рождения существо, какого-нибудь физического урода или калеку. Вера Ивановна не была уродом, но по наружности принадлежала к тем незаметным существам, которые могут прожить среди людей целые годы, не возбуждая ни в ком особенного интереса, и уйти из жизни так же незаметно: "Что это Веры Ивановны давно не видно?" -- "Да ведь она умерла". - "А!.. Скажите!"
   -- Это ужасно, ужасно! - машинально повторяла Наврохина, желая выразить Вере Ивановне сочувствие к ее горю, -- а сама в то же время не могла отделаться от раздражающей ее мысли: "Как это она в таком положении не постеснялась идти в гувернантки к моей Соне?" -- в сердце ее уже начала вырастать вражда к Вере Ивановне; но она старалась подавить ее. Чувствуя, что сейчас надо думать и говорить не об этом. А о чем-то другом...
   -- зачес так отчаиваться? - сказала она, поглаживая тихонько Веру Ивановну по спине, чтобы успокоить ее, -- и вдруг, совершенно неожиданно для себя самой, прибавила:
   -- Но как вы решились, при таких... обстоятельствах, взять место гувернантки?.. Я не упрекаю вас, -- нет, нет! Не думайте этого... я это так сказала.
   Вера Ивановна при этом вопросе согнулась как-то беспомощно и прошептала:
   -- Я совсем не ожидала этого.
   -- Какая наивность! - заметила Наврохина, будучи не в силах удержаться от улыбки.
   -- Мне некуда было деваться... Я дошла до крайности... -- шептала Вера Ивановна, нагибаясь все ниже и ниже. - У меня куска хлеба не было... Заложила все, что могла...
   Из столовой донесся шум голосов.
   -- "Ах, ведь меня ждут там!" -- подумала Наврохина и вдруг вся наполнилась беспокойством. "Что же однако делать? Как нам быть с нею? Вот положение!"
   -- Вы никому не скажите об том? Никому? - встрепенулась Вера Ивановна.
   -- Ах, разве я не понимаю!
   -- Ради бога, не говорите!
   Она схватила с умоляющим видом руку Наврохиной и прошептала:
   -- Мне умереть хочется.
   -- Полноте, полноте, -- что вы!
   -- Не хватает больше силы... За что обрушивается на меня все, все?.. За что они забросали меня грязью? Что я им сделала? Неужели же я... хуже всякого червя?.. А что ждет моего ребенка: одна мука!.. Господи, какая тоска...
   Она вдруг оборвалась, хотела заглянуть в глаза Наврохиной, но они беспокойно блуждали по комнате, и она никак не могла уловить их взгляда. Тогда вдруг по щекам и губам гувернантки пробежали судороги, как будто она неожиданно увидала перед собой вместо родного лица - противную гримасу. "Зачем я говорю все это?.. Зачем я рассказала ей? Ведь она для меня - чужая... Теперь все кончено!" И ей живо представилась мать Наврохиной, высокая, благообразная старуха, с вечным вязаньем в костлявых руках и неумолимым сознанием долга в лице. Этой благообразной старухи, перед которой она почему-то чувствовала себя особенно виноватой, гувернантка боялась, как привидения.
   -- Ради всего святого, не говорите Елизавете Григорьевне... умоляю! - прошептала Вера Ивановна, и в глазах ее появилось выражение ребенка, которого собираются бить. - Я боюсь. Боюсь... Я помню, как все меня оскорбляли. Вы не выдадите меня?
   В дверь тихонько постучались.
   -- Женя, Маевский уходит, -- послышался голос Наврохина, сопровождаемый позевываньем.
   -- Сейчас, -- откликнулась Наврохина. - Мы еще поговорим с вами, Вера Ивановна. Не надо падать духом... А теперь мне нужно пойти проститься. Главное -- вы успокойтесь немножко. Право. Вам бы принять валерьяновых... Я пришлю сейчас.
   И она, зачем-то осторожно ступая на цыпочках, вышла из комнаты.
  

IV.

   Маевский и Лидия Николаевна одевались в передней. Лидия Николаевна не жила с сестрой: по ее словам, она "не выносила зрелища семейного благополучия"...
   -- Что там такое? - спросила она.
   -- У нее просто разыгрались нервы: слишком сильное впечатление от спектакля.
   Но глаза Евгении Николаевны бегали при этом так двусмысленно, а в лице было такое неестественное оживление, что Маевский и Лидия Николаевна переглянулись.
   Проводив гостей. Муж, неистово зевая, ушел спать, а Наврохина достала из своей аптечки пузырек с валерьянкой и, приняв зачем-то таинственный вид, велела горничной отнести его Вере Ивановне. Затем она, поколебавшись с минуту, направилась к спальне матери, тихонько отворила дверь и заглянула. Елизавета Григорьевна сидела, полураздетая, у лампы и пришивала что-то к детской шляпке.
   При взгляде на строгое лицо матери, Наврохиной снова овладела нерешительность. "Ведь я обещала никому не говорить", -- пронеслось у нее в голове. - "Ну. Так что же? Я и не скажу ничего маме", -- мысленно возразила она себе: "я так только поговорю... вообще. А с другой стороны, имею ли я право скрыть это от матери и мужа?.. Конечно, конечно, имею, -- потому что это - чужая тайна, и притом я обещала этой несчастной... Я просто обязана сохранить секрет...
   Но в таком случае, как же Соня? Ведь надо же принять меры: дело слишком важное, целый скандал. Я, как мать, обязана... Это - мой долг. Наконец ведь мы не людоеды: не съедим же ее!" Но тут она вспомнила жалкое лицо Веры Ивановны и почувствовала внутри какую-то неловкость... "Нет, я не скажу маме, -- я только намекну ей: надо же посоветоваться, как все это устроить получше, поделикатнее"...
   С этой мыслью она вошла в спальню.
   -- Что тебе, мой друг? - спросила Елизавета Григорьевна, посмотрев из-под очков на дочь.
   -- Ты еще не легла, мама? До сих пор?
   -- Если позволительно засиживаться так долго с гостями, то еще позволительнее засиживаться за работой, -- сказала наставительным тоном старуха.
   Елизавета Григорьевна смотрела на свои обязанности матери и бабушки, как на миссию, и нередко ради этой миссии просиживала до утра за никому не нужной работой; но зато она получала право быть образчиком матери и бабушки и носить на своем лице выражение того зловещего спокойствия, которое в глазах иных нервных людей страшнее всякой угрозы...
   -- Я поставлена в затруднительное положение... -- начала Наврохина. Присаживаясь к ногам матери, и тут же мысленно прибавила: "Конечно, я ничего не скажу маме".
   -- Что случилось? - спросила Елизавета Григорьевна, неторопливо снимая очки.
   -- Я хорошенько не знаю, как надо держать себя в известных случаях. Вот и пришла посоветоваться с тобой...
   -- И хорошо сделала, мой друг. Я слушаю тебя.
   -- Тебе, мама, вероятно, приходилось натыкаться в жизни на такие происшествия...
   -- Вероятно, мой друг... я слушаю.
   -- Например, если в семье, где есть дети, с кем-нибудь из людей, стоящих близко к ним... ну, например, с нянькой, бонной, гувернанткой...
   -- Ну?
   -- Случится, по выражению простонародья, "грех"...
   -- Ну?
   -- Предположим, с гувернанткой это случилось...
   -- С Верой Ивановной?
   Наврохина смутилась...
   -- Нет, я так, вообще говорю... Я не про нее.
   Елизавета Григорьевна надела очки и пристально посмотрела на дочь; должно быть, лицо дочери было в эту минуту очень красноречиво, потому что старуха встала с самым решительным видом и сказала:
   -- Я понимаю тебя. С Верой Ивановной случилось то, после чего нельзя оставаться в доме?
   -- Я говорила не про нее. А вообще... Я не хотела говорить... Кто же виноват, если ты сама догадалась?.. - говорила Наврохина, глядя с замешательством на строго вопросительное лицо матери. - Не рассказывай, по крайней мере, об этом Мишелю.
   -- Бог мой, как это мне самой в голову не пришло! - воскликнула Елизавета Григорьевна. - Да ведь довольно посмотреть на одну ее фигуру!.. Бедная, бедная девочка!
   -- Ну, положим, мама, она далеко не девочка...
   -- Что ты, мой друг, с ума сошла? Я говорю не о ней. А о Соне. Ведь Сонечке уже десятый год; кругом прислуга, которая уж, верно, заметила... Того гляди, нашепчут ребенку разных глупостей... или будут, не стесняясь говорить при Соне... Ах, боже мой! Давно у нее это?
   И она принялась расспрашивать по пунктам Евгению Николаевну. Наврохин давно храпел у себя в спальной, а дамы все шептались...
  

V.

   Утром Евгения Николаевна, свежая после хорошего сна и ванны, вошла в кабинет к мужу, неся в руках газету. Наврохин, одетый во фрак, торопливо укладывал бумаги в портфель, готовясь ехать в суд.
   -- Видел ты описание вчерашнего спектакля в газетах? - спросила Евгения Николаевна, здороваясь с мужем, и стала читать ему рецензию, которую Наврохин слушал вполуха: "Вчерашнее представление "Дамы с камелиями" было сплошным торжеством"... "Зрители, растроганные до глубины души, плакали!.." "Артистку засыпали цветами..." "Был поднесен адрес..." "Спектакль представлял беспрерывный ряд оваций"...
   -- Овации овациями, -- сказал Наврохин, роясь в письменном столе, -- вот, что нам делать с гувернанткой-то?
   -- Как, -- ты уже знаешь? - изумилась Наврохина. - Мама не должна была говорить тебе... Притом она уж чересчур строго относится к этим вещам... А ты как думаешь? Твое мнение?
   -- Мое мнение такое, что мне надо спешить в суд. Делай, как знаешь.
   -- Конечно, оставаться ей у нас в таком положении неудобно... но только у меня просто не хватит духу сказать ей об этом!
   -- Ну, а у меня. Матушка, времени нет, -- с досадой возразил Наврохин и засуетился больше прежнего. - Ты уж сама устраивайся с ней, а я в эти дела не вмешиваюсь.
   -- Но послушай, Мишель...
   -- Опоздал! - воскликнул он, взглянув на часы, схватил портфель под мышку и выбежал из кабинета.
   Вера Ивановна столкнулась с ним в столовой. По тому беглому взгляду, которым окинул ее с ног до головы Наврохин, она догадалась, что он уже все знает. Тогда она бросилась к себе в комнату и с лихорадочной поспешностью принялась укладывать свои вещи, комкая, как попало, белье, беспрестанно забывая о том, что она только что сделать и, замирая от страху, когда слышала чьи-нибудь шаги... Ей бросилась в глаза тетрадка французских переводов Сони, и она вспомнила, что Соня в это утро в первый раз не пришла с ней поздороваться...
   Но вот все с грехом пополам уложено: остается уехать. При одной мысли, что надо выйти к Наврохиным, встретиться с Елизаветой Григорьевной, говорить с ней, пройти мимо горничной и няньки, -- кровь приливала ей к сердцу, и у нее не хватало сил переступить порог своей комнаты. Ей казалось, что уже все знают об ее стыде: и горничная, и нянька, и швейцар внизу, и все ждут ее появления, чтобы унизить ее оскорбительным любопытством. Наконец, она решилась и, перекрестившись машинально маленькими крестиком, вышла из комнаты.
   Войдя в столовую, она увидела издали Наврохину, которая, заметив ее, торопливо скрылась в кабинете мужа. Вера Ивановна постояла и пошла в гостиную. "Поскорей бы уж!" -- со стоном думала она... Дверь отворилась, и вошла Елизавета Григорьевна. Вера Ивановна через неплотно закрытую дверь успела рассмотреть Соню, которая сидела в бабушкиной комнате с книгой в руках. Елизавета Григорьевна поторопилась притворить дверь и произнесла, как всегда, нараспев:
   -- Bonjour!
   -- Bonjour, -- ответила Вера Ивановна дрожащим голосом, чувствуя, что у нее подгибаются ноги.
   Елизавета Григорьевна стояла перед ней с поднятой головой и молча смотрела на нее... Вера Ивановна поняла.
   -- Я пришла сказать... я должна покинуть ваш дом.
   Старуха подняла брови.
   -- Да?
   -- Есть уважительные причины...
   -- Да?
   Старуха молча вынесла деньги, молча вручила их Вере Ивановне и так же молча кивнула ей головой...
   Вера Ивановна уехала.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Николай Тимковский. "Повести и рассказы". Книга II, 1901 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru