Вот дом!.. Вон, вон, из-за сосен мелькнул забор... вон крышу видно... дымок клочками ползет между заиндевевшей хвоей; и полосами иней тает-осыпается!.. Дома-то тепло-тепло. Дома-то -- дома!
-- Да погоняй же, миленький!
Она и немножко озябла-таки, и горит-пылает нетерпением: всю дорогу думала о родном гнезде. Красота там, дома!
Мужик лениво хлестнул веревочным кнутом костлявую пристяжную, старую-старую сивку, и сажен через полсотни сани, сделав поворот с большой дороги, остановились у прясла.
За пряслом усадебное поле -- "девичье поле"! Сколько раз она тут с сестрами и с тетками, "подвязавши под мышки передник", копала картофель и пела хоровые "девичьи" песни. Девушка смотрит с блаженной улыбкой на полевые ворота при дороге и на белый крашеный столб с доской:
"Девичье поле" Мыза Гурьевых
Лицо девушки вдруг принимает немного грустный вид, и она, слегка покачивая понурой головой, точно кланяясь этому родному столбу, нежно и грустно произносит про себя: "Милое девичье поле, прощай!"
Мужик слез с козел, чтоб отворить ворота на усадебную дорогу. Быстро выскочила за ним из саней и девушка. Теперь, вздернув раза два головой кверху, тоже точно приветствуя этот столб кивком снизу вверх, она, про себя же, задорно и радостно произнесла: "Ну, а пока -- здравствуй!"
И, обращаясь к мужику, сказала:
-- Ты поезжай тихонько-тихонько сзади -- я пойду вперед. И у тех ворот остановись, а на двор не въезжай, пока не вышлют за тобой.
Сейчас, сидя в санях, она все время шевелила закоченевшими пальцами ног, стараясь разогреть их движением. Мягкий английский плед не мог спасти от мороза маленькие ножки в тонких шевровых ботинках и низеньких резиновых калошах. Шутя, девушка думала: "И из саней не вылезти будет. Приеду, пусть меня выносят и несут прямо на лежанку, отогревать". Но вот мелькнула новая шутливая мысль, и она уже забыла про озябшие ноги и бежит-торопится по снежной малоезженой дороге, забивая калоши сухим хрустящим снегом, и ей тепло и весело: она скажет, что пришла со станции пешком. И бабушка, обнажив в радостной улыбке все свои дивно-белые прошлогодние зубы, пропоет ей, как всегда, меняя у на о, романс удивления:
-- Н-но?! Натка, ты влёс!
-- Бабушка, я никогда не вру.
-- Н-но?! Да дай на тебя поглядеть-то, детка, дай!
И, целуя ее, будет смотреть на нее, ненаглядную, и сразу же ничего не увидит. И снимет очки, чтоб не мешали, -- и опять ничего не увидит. Натка вытащит из кармана у бабушки носовой платок и сухо-насухо вытрет все радостные слезы на бабушкиных глазах и крепко поцелует эти милые маленькие морщинистые глаза, и тогда бабушка уже все разглядит: и Наткины горящие от мороза щеки и нежно-лукавую улыбку и тоже что-то неладное в глазах -- должно быть там растаял застрявший мороз и сверкнул росинками -- и будет бабушка целовать детку, пока та не закричит: "Ой, бабушка, ваши новенькие зубки мне щеку ушибли!" "Н-но?! Влёс?.. -- рассмеется бабушка на деткину насмешку. "Правда, бабушка, -- бо-бо!" Натка покажет пальцем на щеку, и бабушка поцелует больное место.
Поле-то "девичье" у дороги маленькое -- сотню шагов прошла, вот и сосны родные на опушке, у забора. Девушка и им приветливо кивнула головой, и от ее, уже профессионально наблюдательного, взгляда не ускользнула розоватая окраска инея на ветвях: солнце опускалось к горизонту и стволы деревьев были темнее вершин.
Ворота дощатого забора за леском заперты, как всегда, а калитка полуоткрыта, -- девушка вошла.
Цепной пес вылез из конуры, зарычал было сразу, но, узнав родную, завилял хвостом и с ласковым визжаньем распростерся на брюхе: как это всегда было хорошо, когда маленькая, нежная ручка гладила его по голове! -- вспомнил и подставляет теперь и голову, и шею, и спину.
И маленькая ручка в пуховой перчатке -- теплая, только что выскользнув из беличьей муфты -- гладит и голову, и шею, и спину старого Солдата: похолодевшая морщинистая кожа на его лбу сбирается от нервного удовольствия в складки и опять разглаживается. Старая, полинявшая, но еще мохнатая морда с короткими щетинистыми, николаевских времен, усами осклабилась в улыбку, и, когда-то суровые, видавшие бои и бури, глаза, теперь от времени давно потускневшие, вдруг снова оживились, но глядят покорно и ласково.
-- Ну, ступай, Солдатик, на место. Ступай, миленький.
И пес слегка взвизгнул, как взвыл, и тихо пополз в свою конуру.
На дворе было тихо, никого. Девушка пошла и на минуту остановилась в раздумье, идти ли на парадное или на черное крыльцо; и опять пошла, улыбаясь: "Пусть встречают гостью!"
Вдруг увидала: там, за оголенными, засыпанными снегом кустами старой сирени, налево, за фасадом, шумят-смеются ребята, Павлуха с Надей. "Батюшки, да это гора моя!.. Моя гора! Моя гора!.."
И, все забыв, девушка побежала к детям. Вот от парадного крыльца, чрез сугроб, дорожка; вот скамейка у стариков вяза и липы: отсюда до самой середины озера, точно стальная пружина изогнулась, широкая, блестящая полоса льда. "Да ведь это же одна прелесть!.. Видно, что Сергей делал. Молодчина!"
Девушка восхищенным взглядом скользит по горе с высоты отлогого берега на поверхность озера, и восхищенным взглядом смотрят на нее оторопевшие, смущенные, но и обрадованные ее неожиданным появлением Павлуха и Надя. У Нади в одной руке веревочка от маленьких ручных санок, другой она крепко держит руку братишки, и теперь оба не знают, что же им делать: стоять, бежать, говорить, молчать.
-- Здорово, дитёныши! -- обращается к ним девушка, широко раскрывая им навстречу руки, чтоб обнять их, как всегда.
Ребята, оставив салазки, сразу бросаются к ней, обнимают ее ноги, она целует по очереди то одного, то другого.
-- Поместимся! -- с радостной улыбкой уверенно отвечает Надя. -- Корзину с бельем -- во какую! -- возят.
И девочка бросилась к горе, торопливо поправляет расшатанные, обледенелые санки передком под уклон, села впереди, обседлала их, собираясь править: дело привычное. Чрез минуту уже все трое со смехом и вскриками стремительно несутся вниз, под гору. Маленькие валенки Нади то коснутся льда, то опять поднимутся над ним; то одной ногой, то другой нажмет она, -- и санки летят, как по нитке. Помогает править и усевшаяся сзади барышня. И вот уже они на льду озера, раскат кончился, но бег еще неудержим, а правящие сбились с такта, и санки вдруг завернулись, пошли вперед задом, поехали вбок. Смех и визг. Вот и в сугроб въехали, опрокинулись.
-- Ах, барышня... ах!.. Ах, барышня... ах!.. -- сокрушенно лепечет растерявшаяся Надя. Сама вся в снегу, она начинает торопливо очищать от снега барышнину шубку.
А барышня смеется, достала из кармана носовой платок и, утерев свое лицо, утирает Надю и шутливо ворчит:
-- Ну что: барышня, ах? Ты думаешь, ты одна умеешь в снегу кувыркаться, а я -- нет? Вот, погоди-ка, я одна поеду, так туда ли еще закачусь. Ну, хорошо, хорошо! -- говорит она, отирая в последний раз мокрым платком тающий снег на краях рукава.
Павлуха сползал тем временем в сугроб и пыхтит-тащит малыш залетевшую туда, далеко, барышнину муфту.
-- Вот молодчина! -- внушительно произносит барышня и, беря муфту, дружески, размашисто хлопает парня по плечу.
А сверху, по проложенной рядом с горой дорожке для подъема, уже спешит-спускается Сергей. Он видел из сторожки, что кто-то прошел по двору к дому, разглядел серенькую беличью, крытую мехом вверх шубку и такую же серенькую беличью шапочку и муфточку, узнал свою "кошечку"-барышню, накинул на плечи полушубок, забежал на господскую кухню доложить о приезде гостьи и побежал туда, куда она прошла -- к горе. Увидав барышню с ребятами около опрокинутых санок, он почтительным поклоном и добродушным смешком приветствовал ее:
-- Что же это такое-с?.. Кораблекрушение?.. Здравствуйте, барышня. С приездом.
-- Здравствуйте, Сергей.
Барышня в свою очередь ласково улыбнулась ему и кивнула головой.
-- Что же это: не крива ли гора-то, что она вас завела туда-то? -- полушутя, полусерьезно говорил Сергей, внимательно пробегая взглядом по горе и потом с вопрошающей улыбкой смотря в лицо барышни.
-- Нет, дивная гора! Это я виновата. Должно быть разучилась править. А гора -- один восторг! Это вы делали, Сергей?
-- Так точно.
Барышня, поднимаясь теперь по снежной тропинке вверх, и сбоку оглядывая лоснящуюся гору, сказала:
-- Ведь она у вас не ледяная -- стальная.
Сергей с довольным видом опять окинул взглядом свое создание и с уверенностью произнес:
-- Так точно.
И, как всегда находчивый, серьезно добавил:
-- Я поливал, а товарищ-мороз ковал. Сегодня всю ночь так-то ли молотом постукивал, что у меня в дворницкой слышно было: стены потрескивали.
Барышня оглянулась на него и с шутливой улыбкой сказала:
-- Вы душка, Сергей.
Улыбнулись и тащившиеся сзади с салазками ребята. На рябоватом, заросшем рыжеватой щетиной лице Сергея румянец вдруг стал гуще: от морозу ли, от подъема ли в гору, от удовольствия ли -- не заметил он, когда, почувствовал, как кровь прилила к щекам, и только весело, по солдатской привычке, отрезал:
-- Рад стараться.
Барышня продолжала быстро идти впереди него, и он заботливо предупредил:
-- Барышня, не оступитесь, поглядывайте под ноги.
Она немного замедлила шаг и сказала:
-- Я вам, Сергей, хороших книжек для чтения привезла.
Глаза Сергея заблестели так остро, как будто хотели проникнуть чрез густую шапку темно-русых волос барышни, чтобы ласково заглянуть ей сейчас прямо в лицо, и голос прозвучал мягкими сердечными нотами:
-- Вот на этом, барышня, больно спасибо. Это дороже всего.
А сверху от скамейки, другой уже более ласковый и нежный голос, хотя и тоном упрека, звал ее:
-- Наташа, что же ты это?.. Здравствуй!
-- Мама!.. Прости! Милая, хорошая мама, прости!
Девушка в два, в три прыжка была наверху и обнимала и целовала мать. И мать, распахнув наскоро накинутую на плечи шубку, широко обнимала и крепко целовала свою давно жданную девочку и с счастливым выражением в глазах всматривалась в ее лицо, раскрасневшееся и от морозу, и от движения, и от смущения.
-- Хороша, нечего сказать! -- ласково говорила мать после того, как они, расцеловавшись, пошли к дому. -- Все такая же, ничуть не лучше.
-- Мамулинька, прости!
-- Что захочешь по-своему -- ни о ком не подумаешь.
-- Эгоистка, мамочка, эгоистка!
Наташа, запустив руку к матери под шубу и обняв ее за талию, прижимаясь, говорила тихо-шутливо, как секрет:
-- Нет, нет, мамочка, я все время думала! Думала: вот сейчас приду тихонько в переднюю и спрошу таким хорошим-хорошим голоском: "Дома Александра Петровна Гурьева?" И мамочка услышит и в щелочку посмотрит: кто такая? Вот видишь, и неправда, что я не думала. А тут смотрю -- гора... Ну разве я виновата, что вы увидали меня раньше!
-- Лина!.. Тетя!.. -- громко приветствовала теперь Наташа шедших ей навстречу от крыльца двух худощавых довольно высокого роста женщин, -- молодая в одном платье, на старшей накинут на голову и плечи большой байковый платок: видно было, что, при желании поскорее встретить гостью, о выходе на мороз не задумались. Наташа, оставив мать, так же радостно и бойко целовалась и здоровалась теперь с сестрой и теткой.
-- Что же ты не телеграфировала, что приедешь сегодня? -- говорила ей серьезным, деловым тоном Лина. -- По твоему письму мы хотели выслать лошадей на станцию завтра.
-- А я все дела успела кончить вчера -- зачем же мне было еще торчать в Петербурге. Знала, что возницу на станции найду. Вот уж он и въехал, -- сказала она, увидав стоявших на дворе лошадей.
Вещи из саней были вынесены, мужик стоял в ожидании расчета. Наташа крикнула ему: "Идите на кухню".
-- Ну, что, тетя, как ваши куриньки поживают? Плодятся и множатся? -- ласково, с немного насмешливой улыбкой, обратилась она теперь к тетке.
Тетка покачала немного головой, как бы с ласковым упреком за давно знакомую ей насмешку любимой племянницы, и шутливым же тоном ответила:
-- Плодятся и множатся. Как будто это тебя так интересует?
-- Да, тетя. Я вам сейчас, придем, забавный анекдот расскажу... А может быть, это и рецепт -- сельскохозяйственный... Ой, да я озябла!
Она прибавила шагу, идя впереди сестры и тетки к крыльцу. А сзади шла Александра Петровна и любовно смотрела на стройную фигуру дочери, казавшейся такой изящной в ее сером беличьем наряде, такой грациозной с своими легкими, как у белочки, движениями.
А еще поодаль, замыкая шествие и уже направляясь к своей дворницкой, Сергей любовно же посмотрел вслед барышне, как-то незаметно для самого себя вздохнул и подумал: "Как царевна в сказке!.."
На пороге гостиной Наташу встречала бабушка. Опираясь на костыль, она, нетерпеливая, выползла, из своей комнаты и пробиралась в переднюю, чтоб хоть чрез стеклянную дверь взглянуть на двор: куда же они все запропастились?
-- Сто зе, Валюска, идут? -- спрашивала она горничную, уже караулившую в передней у парадной.
-- Идут, Ирина Николаевна.
И Варя широко распахнула дверь навстречу морозу. Мороз легким облачком ворвался в тепло-натопленную комнату, поклонился отворившей ему девице до земли, да сразу же и облапил ее, охальник, косматыми лапами за ноги, аж девку в дрожь бросило. Варя как-то безотчетно отскочила от дверей. А мороз уж и к другой прильнул: вся охваченная морозным облаком вошла, как с неба спустилась, Наташа.
И бабушка, увидав дорогую, стремясь обнять ее, подняла обе руки, и свободную и с костылем, и, не в силах тронуться с места, только восклицала, точно всхлипывала:
-- Натка!.. Натка!..
Наташа замахала на нее обеими руками:
-- Уходите, уходите, скорей, бабушка: простудитесь, я с морозу!
Бабушка, как виноватая, опустила руки, мгновенно повернулась и, идя к дивану в гостиной, лепетала сама с собой:
-- Усля, дусецька! Усля усь, ус-ля!.. Усля!..
Она грузно опустилась на диван и уставилась восхищенным и в то же время немного грустным взглядом на двери в переднюю.
Чрез две-три минуты Наташа, раздевшись, расцеловавшись и с Варей, оттерев озябшие руки и щеки, и еще раз обняв не спускавшую с нее глаз мать, вошла в гостиную. Улыбаясь, вся сияя радостью, молодостью, здоровьем, направилась прямо к бабушке. Старуха, отставив теперь свой костыль к дивану и уже не поднимаясь с места, простирала к внучке руки и, вся дрожа от волнения, причитала своим детским лепетанием:
-- Здравствуйте, бабусенька, здравствуйте моя хорошая! -- говорила Наташа, целуя бабушку, потом опускаясь перед ней на колени, целуя ее руки в снова обнимая и целуя склонившееся к ней морщинистое, но дорогое ей лицо. -- Ну, как вы тут, бабушка? Хорошо ведете себя? Не хвораете? Молодцом?
-- Холёсё, холёсё! Молодцом! -- смеясь, отвечает старуха, обнажая из-под старческих иссохших губ два ряда великолепных белых зубов.
Наташа дерзко-нежно постукивает по щеке и, лукаво подмигивая, спрашивает:
-- Зубки не болят?
Бабушка улыбается еще шире и целует внучку и ласково-ласково лепечет:
-- Не болят, сялунья ты моя холёсая. Не болят. Отлицьные зюбы -- не далём пятьдесят цельковых заплятиля.
Из дверей в столовую выглянула Лина:
-- Ната, хочешь, дать тебе сейчас чаю, согреться, или прямо -- через пять минут будем обедать?
-- А чай есть, готовый?
-- Кипяток на плите. Чрез минуту.
Бабушка вмешалась:
-- Давай, Полинька, сколее цяю, цяю -- детке соглеться надо. Надо. А потом и обедать сколее.
Наташа тоже подтвердила это сестре ласковым утвердительным взглядом и послала ей воздушный, одними губами, поцелуй.
-- Замёлзля, а? Долёгой-то?.. Да ты как плиехаля-то?.. -- допрашивала теперь бабушка Наташу. -- Лёсядей-то не посылали...
-- Мне так хотелось вас поскорее видеть, бабушка, что я пешком пришла, -- серьезным тоном сказала Наташа. А в глазах светится задорный огонек насмешки.
Бабушка, во всем доверчивая, приняла было сначала ее слова, как всегда, за чистую монету. Но догадалась и, уже и сама затаив ласковую насмешку, как играют с детьми, выразила своим певучим тоном скорее удивление, чем сомнение:
-- Н-но!.. Натка, ты влёс?
-- Правда, бабушка. Что, вы! Четыре-то версты. Да разве мы сто раз не хаживали пешком в город. Вам не дойти, а у нас ноги молодые.
Бабушка готова была и верить и не верить. И только покачивая головой, ласково смеясь, говорила:
-- Влёс, Натка, влёс! По глазам визу, сто влёс. Озольница известная.
И она обнимала и целовала все еще стоявшую перед ней на коленях Наташу, и слезы радости застилали глаза старухи: она сняла очки, положила их на стол, достала из кармана платок и, торопливо вытерев глаза, вытерла и очки, опять надела их и снова ласково-ласково смотрела на внучку. А Наташа тоже полным любви взглядом смотрела на бабушку и с милой усмешкой, точно с укоризной, покачивала головой и думала: "Как по писаному!" И, вдруг вскочив, она бурно обняла старуху и, засыпав ее поцелуями, говорила:
-- Ах, вы, бабуня моя хорошая! Милая, хорошая!
Тетя Анна Петровна вошла со словами:
-- Наташа, мама зовет тебя наверх посмотреть, все ли вещи внесли в твою комнату. Извозчика я уже рассчитала, он сейчас уезжает.
-- Иду, иду! Бабусенька, до свидания пока. Бегу умыться.
А на дороге -- Лина с чаем. Наташа взяла у нее из рук чашку и, поцеловав сестру в лоб, пошла, прихлебывая горячий чай и причмокивая, к лестнице в мезонин.
II
За обедом.
Александра Петровна, в черном, строгом, точно монашеском платье, сидит на хозяйском месте, на конце стола; по правую руку от нее Наташа, за ней Лина, по левую -- бабушка и Анна Петровна. Ни Анна Петровна, ни Лина не сняли и к обеду своих красивых ситцевых передников с нагрудниками, как привыкли ходить дома, за работой, в течение всего дня.
-- Господи, какой суп! Какой суп! -- восклицает Наташа и с аппетитом, и точно торопясь, глотает ложку за ложкой янтарный картофельный суп. -- В целом мире нет такого супа как на мызе Гурьевых "Девичье поле"!
Бабушка, заслушавшись, чуть не проносит ложку мимо рта и, вся радостная, глядит на внучку:
Любовно смотрит на Наташу мать и, берясь за разливательную ложку, спрашивает:
-- Еще?
С полным ртом, Наташа отвечает ей только кивком головы и благодарным, улыбающимся взглядом -- и подставляет тарелку. И, глотнув опять несколько ложек горячего супа, она в восторге потряхивает головой и весело, одобрительно ухает:
-- У-у-ух!.. Ощущаю радость бытия!
-- Ну вот погоди, -- говорит Александра Петровна, -- на Рождестве мы тебя еще супом с гусиными потрохами угостим.
-- Вот чудесно! -- восторженно откликается Наташа.
-- Как заль, Натка, стё ты только на пляздник плиехала; позиля бы у нас подольсе, -- сказала бабушка.
-- Ой, бабушка, я и так долго! До праздника целых девять дней, да все Святки. Еще и вам надоем и сама соскучиться успею.
-- Нам-то не надоес, а лязве вот тебе-то с нами-то надоест, -- сказала немного огорченным тоном бабушка и добавила: -- Да на Святках-то весело будет: гости будут, плиедут и Надя, и Оля, и лебятиски из Петелбулга, Зенька с Володей.
-- Ну да, бабушка, знаю, знаю: к детям приедут и еще дети, начнутся святочные игры, елка, -- все это очень мило, весело, прелестно, но... но...
По лицу Наташи пробежала легкая тень как бы мелькнувшего перед ней призрака скуки, и она с немного иронической улыбкой, резко меняя свой восторженный тон на скучающий, сказала;
-- Все это так знакомо-перезнакомо, так пригляделось, все эти празднования праздников.
-- Разве тебе, как художнице, не интересны такие впечатления? -- вставила свое замечание Анна Петровна.
Наташа просто, задушевно ответила:
-- Нет, тетя.
-- Так что же интересно? -- с легким оттенком уязвленного самолюбия спросила Анна Петровна,
-- О, многое другое, тетя! -- воскликнула Наташа и, снова оживляясь, заговорила с возрастающим увлечением: -- Живой, творческий труд -- вот что интересно! А не интересно все, что избито, истрепано, что стало банальным. Я лично потеряла всякий вкус к тому, что называется праздниками. Мой праздник только в труде, за работой. Вся моя жизнь -- праздник!
-- Ну да, -- снисходительно произнесла Анна Петровна, с разочарованием качнув головой, -- если... так...
А Наташа горячо продолжала:
-- Я сама создаю праздник себе и другим своей работой. И на этом пути я жажду новизны. Новизны впечатлений, новизны настроений. Я бегу от всего, что нарушает мое творческое настроение.
Лина с неопределенной задумчивостью как-то кротко произнесла:
-- Бежишь и от нас -- с нашей работой и заботой и с нашими праздниками...
Наташа взглянула на нее, и ей вдруг стало жаль сестру, в глазах ее мелькнула ласковая грусть. Мягко, задушевно она сказала:
-- Родные, хорошие мои, я не бегу, я приехала к вам больше чем на две недели. Ведь это же страшно долго! Целая вечность. В это время я успею все вам рассказать, вы все расскажете мне. Дальше у меня уже больше ничего не останется.
Точно соскучившись даже и говорить-то об этом, она опять резко переменила тон и, вся ликующая, восторженная, с пафосом, но быстро-быстро произнесла:
-- И я помчусь за запасом новых впечатлений туда, где кипит мировая жизнь! Помчусь в мой Париж, где каждый новый день родит новую идею, новую красоту, новую гармонию, где жизнь горит и блещет, как алмаз, переливаясь всеми цветами радуги!..
-- Дай твою тарелку, -- сказала Наташе Александра Петровна, беря с только что поданного горничной блюда кусок жареной курицы.
-- Merci, мама, -- сказала Наташа и, обласкав улыбающимся взглядом сочную, белую грудинку, положенную ей матерью, она слегка покачала головой и с шутливым сокрушением произнесла: -- Одна из ваших воспитанниц, тетя? Бедная куринька!
И Наташа взглянула на Анну Петровну.
Та улыбнулась.
-- Какая она вероятно была ласковая. За вами по двору ходила, кудахтала... Правда, тетя?
Анна Петровна усмехнулась:
-- Может быть.
-- А вы и не заметили! -- с шутливой укоризной сказала Наташа. -- У вас сколько их?
-- Сейчас с полсотни.
-- Ах да, тетя! -- спохватившись, сказала с улыбкой Наташа. -- Я хотела вам рассказать давеча анекдот. Слушайте: мне рассказывали, что какой-то богобоязненный помещик, из истинно-русских, решил, что если уж исправлять нравы, так во всем. И ввел законное единобрачие у себя в курятнике. Из проволочной сетки устроил клетки и в каждую посадил во курице с петухом.
-- Н-но?.. Натка, ты влёс? -- отозвалась бабушка!
-- Нет, бабушка. Мне рассказывали.
Александра Петровна с улыбкой, но ворчливо заметила:
-- Охота такой вздор повторять.
Наташа возразила:
-- Мама, на свете все бывает. А в особенности в наше время.
-- В наше время девушки таких анекдотов не рассказывали.
-- Да что же тут, такого, мама? Это рассказывал у нас в классе один из учеников, у него у самого имение рядом с тем помещиком. Он уверял, что это истинная правда и что помещик находил, что так куры больше яиц нести будут.
-- Какой вздор! -- возмутилась Анна Петровна.
-- Тетя, я ничего в сельскохозяйственных рецептах не понимаю! -- иронизировала Наташа. -- А мы только все немало смеялись, что помещиковы дочки будто бы рассказывали, что половина кур подохли. Вероятно, куры способны только нести яйца, а не способны к семейной жизни.
Улыбнулась бабушка, улыбнулась Лина, улыбнулась и Анна Петровна и, обгладывая куриную ножку, сказала пресерьезным тоном:
-- Очень вероятно.
С минуту, занятые едой, все помолчали. Потом Александра Петровна сказала:
-- Хорошими рассказами вы там занимаетесь в вашей школе.
-- И такими ли! -- звонко рассмеялась Наташа. С лукавой улыбкой посмотрев на мать, она добавила: -- Я думаю, мамочка, и вы в институте были не без греха.
-- Так ведь мы были одни барышни, а вы там вместе с учениками.
-- Так что же, мамочка. Мы привыкли в одном классе рисовать голых натурщиков и голых натурщиц. Мы не видим в этом ничего дурного, и, если мы в разговорах называем иногда вещи своими именами, так, право же, мама, все это очень-очень прилично, и как бы тебе это сказать... это и чисто, и чистоплотно.
Она стала вдруг серьезна и углубилась на минуту в еду. И сейчас же, так же серьезно и очень выразительно, как бы отвечая на какую-то свою мысль, сказала:
-- У нас нет фарисейства. Мы открыто называем предрассудки предрассудками, и не делаем ничего тайного, чего не посмели бы сделать явно.
На минуту опять общее молчание.
Заговорила бабушка:
-- Да ты зацем опять была в сколе-то, Натка? Ведь ты усь коньциля.
-- Я же писала вам из Петербурга, что приехала сдать отчет о своей заграничной поездке за первый год. Теперь опять получила деньги и еду на второй.
-- Да, да, я и забыла. "Девичья" память-то, -- пошутила бабушка. Помолчав, спросила: -- Ты сто зе, опять в Палис?
-- В Париж, бабушка.
-- И надольго?
-- Навсегда, бабушка.
-- Н-но! Ну, усь и навсегда. Плиедесь когда-нибудь к нам-то.
-- Еще бы, бабушка, летом же приеду.
-- Ну, то-то! Эх, кабы у меня ноги не болели, и я бы с тобой в Палис поехаля.
-- Поедемте.
Бабушка сокрушенно качнула головой:
-- Нет усь, куда усь! Цево тут людям месять зить. Умилять сколя надо. Вот ты там будесь в Пализе-то, мне и писи. А я буду думать, как будто это я сама там. Ты мне все писи.
-- Что же ты теперь будешь делать в Париже? -- спросила Александра Петровна.
-- Еще хорошенько не знаю, -- ответила Наташа. -- Думаю начать писать какую-нибудь картину.
-- А твои офорты, гравюры?
-- Да, конечно и это. Но это я теперь делаю только для школы.
-- А ты мне еще писала с таким увлечением о твоих офортах, -- сказала Лина. -- И правда, те рисунки, которые ты мне прислала, они были прелестны. Ты говорила, что у тебя там есть какая-то своя печатная машина?
-- О, да, да, -- с какой-то наивной небрежностью и точно торопясь, ответила Наташа, -- но теперь меня уже влечет другое. Я почувствовала в себе силы. Настоящее искусство -- только в красках. У Штиглица я занималась живописью как бы мимоходом. У нас ведь там все больше к прикладному искусству тяготеют. Ну и у меня не было веры в себя. Теперь пробудилась. В Париже я познакомилась с одним художником. Он тоже офортист и чудный преподаватель по офорту, но пишет и масляными красками. Как офортист, он -- профессор; как живописец -- он еще только "ищет себя". Меня так увлекли его искания, что я сама попробовала писать тоже. И он одобрил.
-- Что же ты пишешь: пейзажи или жанр?
-- Пока только пейзажи, но пробовала писать и лица.
-- И что же, удачно?
-- Да. Улавливаю сходство.
-- Натка, ты написи с меня польтлет, -- сказала бабушка шутливо, но так, что в ее тоне послышался страстный каприз старого ребенка.
-- Непременно, бабушка! Я сама об этом думала, когда ехала сюда. Ведь я с собой взяла все: и кисти, и краски, и полотна. А мольберт мы тут как-нибудь соорудим.
-- Да твой старый цел, -- сказала Лина.
-- Да, я и забыла.
-- Вот холёсё-то, -- обрадовалась бабушка.
-- Ну, Наташа, у нас сегодня пирожное неважное, -- сказала Александра Петровна, когда на стол подали печеные яблоки. -- Тебя сегодня не ждали, и ничего другого сделать не успели. Вот завтра...
-- Мама, да разве я такая избалованная! Что ты! -- тоном ласкового упрека прервала ее Наташа.
Александра Петровна любовно поглядела ей в глаза:
-- Я хочу, чтоб ты "ощущала радость бытия".
Наташа притянула к себе ее руку и поцеловала ее:
-- Мамочка, мне здесь все хорошо, все радостно! Я страшно люблю печеные яблоки! Да еще со сливками. Довольно, довольно, мамочка, куда ты! Неужели ты думаешь, что я выпью целый стакан? Боже, какие вкусные сливки, -- вот что значит свои-то!
Бабушка сказала:
-- И яблоки свои. Ныньце холёсий-холёсий был улозяй на яблоки.
-- Это все ты, Лина, заведуешь этим? -- сказала Наташа, обращаясь к сестре.
-- Да, -- просто, но с чувством удовлетворения сказала Лина. -- У меня нынче был очень удачный год. Мы одних яблоков продали на тысячу рублей.
Бабушка опять вставила свое замечание:
-- А сколько ягод всяких было, сколько валенья навалили. Плёдовали дазе соседям. Я говолю Полиньке: ты бы плямо узь фаблику отклиля.
Наташа с равнодушным восторгом сказала:
-- Право, я иногда с гордостью думаю о вас! Какие вы тут независимые. Все-то вы умеете делать сами, все-то у вас свое. Если бы был жив папа, он мог бы с чувством удовлетворения сказать: мои мечты о "девичьем поле" сбылись.
Анна Петровна, иронически улыбнувшись, заметила:
-- Кроме только того, что все дочки, кроме Лины, разбежались отсюда.
Наташа немного смутилась и как-то не сумела сказать ничего другого, как:
-- Всякому свое, тетя. Меня папа ведь сам направил к Штиглицу.
Александра Петровна с тихой грустью и лаской в голосе сказала:
-- А я вот здесь часто вспоминаю отца и всегда благодарю его за то, что он тогда сделал этот шаг -- порвал с городом, сел на землю. Когда я последний раз была в Петербурге, мне жизнь там показалась такой скучной, такой неинтересной. Отвыкла, что ли, я, а только как-то все кажется там таким ненужным мне -- а чувствуешь, что жить там страшно трудно. На меня там какая-то жуть нападает. И хочется скорей домой, сюда.
Наташа на минуту задумалась и сказала:
-- Я иногда и в Петербурге, и в Париже думала о вас всех здесь... и иногда, когда мне бывало там тяжело, грустно, трудно -- я вам завидовала. Но обыкновенно я сознаю, что ни за что не могла бы жить вашей жизнью.
Лина смотрела на Наташу любовным, но немного печальным взглядом. И на ее слова сказала:
-- Вот и Надя и Оля говорят ведь то же самое. Но ты любишь свое дело, свое тамошнее житье, а они наоборот: им здесь страшно нравится. Здесь сразу оживают, сразу становится другое выражение лица. А как только начинает приближаться время возвращения на службу, так сами не свои. И чем что-нибудь здесь приятнее -- погода ли, или что-нибудь вообще хорошее, тем это действует на них хуже. -- С улыбкой Лина добавила: -- Уезжают прямо в черной меланхолии. Бабушка сказала:
-- Есцё бы дусецька. Здесь-то они у себя дома, а там в цюзих людях. Я бы ни за стё не согласилась зить ни в Валсяве ни в Москве. Затоскуесь, как от эдакой-то зисти, как здесь, да в гувелнантки ехать.
Вздохнув, бабушка с покорностью задумчиво произнесла:
-- Стё поделяесь. Велно там люцсе думают свою судьбу найти.
Наташа спросила:
-- А что -- Надя писала мне, что она получает место классной дамы в каком-то московском институте. Да? Она уже получила его?
-- Нет еще, -- ответила Александра Петровна. -- Это будет с осени.
Лина с грустью заметила:
-- По-моему, это для нее будет еще тяжелее, чем в гувернантках.
-- А по-моему -- ей бы остаться уж в конце концов здесь, если ей здесь так нравится? -- сказала Наташа и вопросительно посмотрела на мать.
-- Для этого надо, как и хотел отец, уйти всем в черный рабочий труд. А им это надоело. Наш участок земли при найме рабочих да испольном хозяйстве всех нас прокормить не может. Приходится и за отхожие промыслы браться.
Бабушка покачала головой и тихо сказала, обращаясь к Наташе:
-- Не хватит всем-то, дюсецька, не хватит. Одеваться-то мы любим в сёлковое, кусять-то мы все хотим слядко, а на лисние-то льты и не хватает. Стё делать-то -- залябатывать надо. Вот тебе холёсё из сколи-то на загляницнюю поездку дают, а то где бы взять-то.
Наташа весело посматривала на бабушку и с шутливой уверенностью произнесла
-- Погодите, бабушка, я сделаюсь знаменитой художницей, буду страшно дорого продавать мои картины, тогда все мы заживем на славу.
-- Н-но? -- отозвалась бабушка своим обычным тоном не то удивления, не то недоверия; и сейчас же добродушно добавила: -- Ну, дай Бог, дай Бог!