Lib.ru/Классика: Тихонов Владимир Алексеевич. Философ в мешке

Владимир Тихонов

Философ в мешке

Несколько лет назад мне пришлось быть на одной из больших товарных пристаней на Волге. День стоял жаркий и погожий. Над рекой с резким писком носились чайки, а на берегу шла неугомонная толчея рабочего дня. Грузили и выгружали баржи. Кипы кудели, кули овса, мешки с мукой подавали то на тачках, то прямо на спине в стоявшие тут же товарные вагоны. Крючники -- наполовину отъявленные босяки, или как их называют в этой части Волги "зимогоры", то, кряхтя под тяжелой ношей, взбирались по мосткам на верх к рельсам, то весело переругиваясь и помахивая железным крюком на толстой веревке, сбегали вниз обратно к баржам. Приказчики и железнодорожные служащие препирались из-за вагонов или мирно попивали чаек; торговки под навесом у ларьков ругались со своими покупателями из-за гнилой воблы, из-за ржавой сазаньей икры или бутылки кислых щей. Все кругом галдело, ругалось и между этим делом -- работало.

Один я стоял без дела и скучал в ожидании моего товарища-инженера, осматривавшего какую-то поломку железнодорожного пути.

Мимо меня то и дело сновали "зимогоры", бросая на меня любопытные взгляды, как бы говорящие: "Зачем, дескать, этот ненужный человек здесь торчит?" Я тоже не без любопытства посматривал на них. Какое разнообразие типов, наречий и даже костюмов. Были тут совсем белобрысые, с веснушчатыми лицами костромичи, были скуластые, приземистые казанцы, были черные и смуглые южане из Новороссии, были сухощавые поляки, жилистые белорусы, крепкие, как камень, поморцы и одутловатые, бледнолицые подонки вообще больших городов. В говоре их слышалось то "оканье", то "даканье", то "дзяконье", то московская растяжечка на "а", то певучий вятский говорок.

Одеяние их -- почти сплошь рубище. Редкий -- в лаптях. Сапогов нет и в помине: недаром же и зовется "босая команда". На голове -- у кого картуз со сломанным козырьком, у кого дырявая шляпа гречневиком, у кого татарский белый колпак, или просто тюбетейка, у кого какая-то мерлушатая рвань, бывшая может быть некогда и приличной шапкой. Кто в рубахе, подпоясанной веревкой и в серых портах, кто в портах и в жилетке, -- кто в одних портах. Это преимущественно тачечники. А один так был и без рубахи, и без портов и весь костюм его состоял из старого, донельзя грязного холщового мешка из-под муки. В нижней части мешка были прорезаны три дыры -- одна по середине для головы, и две по бокам -- для рук. И это все, что покрывало его наготу: ни лаптей, ни шапки не имелось.

И этот-то вот "зимогор" более всего привлекал мое внимание. И не только своим костюмом, но и, главным образом, странным выражением лица, смуглого, как голенище, заросшего клочковатой, полуседой бородой. Черные волосы густой щеткой росли у него на голове. Но когда он проходил мимо, из-под густых нависших бровей его на меня взглядывали два карих, ясных и умных глаза и потрескавшие губы его в это время кривились, не то в презрительную, не то просто в насмешливую улыбку. Мне казалось, что именно это он считает меня "ненужным" человеком.

Работал он, что называется, с повадкой, т. е. без большого усердия, но и без особенной лености. Взвалит на спину семи-восьми пудовую кипу кудели, крякнет и попрет наверх ровным и выверенным шагом. Обнаженные до колен ноги его напрягутся всеми мускулами; жилы на руках нальются кровью, глаза прикроются и уж он идет, ни на что не смотрит, только себе под ноги. А когда назад возвращается, не галдит, не сквернословит, а только крюком помахивает да улыбается. А проходя мимо меня, непременно шаг замедлит и взглянет, как бы говоря: "Что, ненужный человек, все еще торчишь?"

Взгляд этот мало-помалу начал смущать меня и я, чтоб лишний раз не вызывать его, отошел от мостков и присел на валявшееся у самой воды бревно. Присел и закурил папиросу.

Но не прошло и минуты, как, смотрю, этот зимогор в мешке в мою сторону направляется.

Подошел и тоже на бревно сел.

Помолчали.

И вдруг слушаю и ушам не верю:

-- Une cigarette, monsieur, s'il vous plait.

Кто это говорит? Понять не могу. Смотрю -- да это он! А зимогор улыбается и опять на чистейшем французском языке говорит мне:

-- Да вы не удивляйтесь! Во Франции всякий извозчик по-французски говорит!

-- Так вы, стало быть, француз, -- делаю я догадку, протягивая ему портсигар.

-- Ну, положим, я не француз, -- переходя уже на русский язык, заговорил он. -- Но я знаю, что такие господа, как вы, любят, чтобы к ним обращались на сем благородном диалекте. Больше шансов на успех не правда ли? А? Заговори я с вами прямо по-русски, вы, пожалуй, мне папиросы-то не дали бы. А? А французскому-то языку весь портсигар открыли. Полагаю, что возражать не станете.

Я согласился, что в его словах есть большая доля правды и спросил:

-- Так, стало быть, вы русский?

-- Чистейший, батюшка, русский; да французу-то никогда до такого милого исхода и не додуматься.

-- Что вы называете именно "милым исходом?" -- спросил я.

-- А вот мое настоящее положение.

-- И вы считаете его милым?

-- Милым? Это мало сказать! Великолепным! Чудным! Несравненным! Я неустанно благословляю тот день и час, когда мне пришла мысль сделать этот шаг.

-- А не бравируете ли вы немножко? -- улыбнулся я.

-- Бравирую? Но мне нет смысла теперь бравировать перед кем бы то ни было, ибо теперь я не только homo sapiens, но и, gracia Dio, homo liberis!

-- Ох, не верится что-то! По всему видно, т. е. по вашим манерам, по языку, что вы были когда-то то, что называется "человек из общества", а человеку из общества нелегко отрешиться ни от своих привычек, ни от комфорта, в котором он вырос.

-- Вот видите ли, молодой человек, -- как-то вдруг особенно вразумительно заговорил мой зимогор, -- в то время, когда я был нищим, я действительно вращался в так называемом "обществе", если даже хотите -- в сливках этого общества и рассуждал совершенно так же, как вы рассуждаете сейчас, т. е., что отрешиться от того комфорта, в котором я рос с самого детства -- выше сил человеческих. Легче пустить себе пулю в лоб, чем лечь спать не только без белья, но даже на грубое белье. Но добрый гений меня надоумил, я решился и благословляю судьбу.

-- Давно?

-- А вас это интересует? -- лукаво улыбаясь, спросил он.

-- Как вам сказать? Конечно... до некоторой степени... да...

-- Да вы не мямлите, пожалуйста! И не конфузьтесь! Помилуйте, как же! "Человеческий документ!" Ведь вы -- писака. Конечно, писака! Так я и вижу! Ну, так вот что, я не прочь удовлетворить ваше любопытство. Теперь час моей сиеста.

Обыкновенно в это время я отправляюсь куда-нибудь в тень и ложусь спать. Но на этот раз я готов поступиться моей привычкой. Но, конечно, не даром, mon cher! Даром в этом мире ничего не должно делаться. А потому, вы угостите меня пивом, яичницей и водкой, а я вам преподнесу "человеческий документик". Здесь, в двух шагах есть трактир, специально приноровленный для нашего брата, так что вы свободно можете туда войти, особенно со мной. Идет!

-- Идет, -- согласился я.

Трактир действительно был в двух-трех шагах. В буфетной комнате за прилавком стоял приземистый и курносый ярославец.

-- Bonjour monsieur Ermolai! -- делая величественный жест рукой, Кинул ему мой зимогор.

-- Бонжур, мусью! -- осклабляясь, ответил буфетчик.

-- Видали? -- обратился ко мне мой спутник. -- Уважение и преданность, преданность и уважение. Но мы не будем здесь останавливаться. Пройдемте в садик.

В грязном загоне, где росло две-три бузины, стояло несколько столиков. Один из них мы и заняли,

-- Скажите заранее, какую приблизительно сумму имеете вы в виду депансировать здесь.

-- Ну, что же, два -- три рубля, -- сказал я.

-- О! Это целый капитал! Мы обойдемся и меньшим! Сережа! -- крикнул зимогор.

И к нам, быстро перебирая ногами, подбежал грязноватый малый, тоже ярославского типа.

-- Скажи-ка ты Ермолаю Васильевичу, чтоб он соорудил нам приличный опрокидон и закусон. Прежде всего, конечно, водки, но -- холодной. Теплую я ему на лысину вылью. На закуску огурцов, воблы и сазаньей икры с луком. Затем, яичницу по-гвардейски. Знаешь, как он для меня приготавливает, т. е. с ржаными сухариками и рыжиками. Да перцу побольше, перцу! И сверху зеленым лучком посыпать. Затем захолодить полдюжинки пивца, да петцольдовского, смотри! Сегодня со мной хороший приятель, из петербургских! Да чтобы живо, не задерживать!

-- Слушаю, ваше высокоблагородие! -- ответил Сережа и подхватив грязную салфетку под мышку, помчался в дом.

Я глядел, слушал и глазам не верил. Передо мной сидел человек в мешке, в одном только джутовом, грязном мешке! А командовал и распоряжался, как любой купец в московском трактире.

-- Не правда ли, вас все это удивляет? Да? А, между тем, тут нет ничего удивительного: я миллионер, настоящий миллионер! Вот мне и воздают по достоинству. А между тем, когда подумаешь, что каких-нибудь семь лет тому назад я был еще нищим, бедным, жалким нищим в гвардейском мундире. И приезжая к Дюссо, заискивающе смотрел в глаза метр д'отеля monsieur Felix'а, не зная наверное -- "даст он мне сегодня обедать или нет. Да, cher ami", все это было когда-то и я даже не могу прибавить: "только не помню -- когда", потому что отлично знаю, что это было равно семь лет тому назад.

Впрочем, начнем ab оvо. Семь лет тому назад, я -- tel que je suis, -- но только причесанный у Альфреда, гладко выбритый, одетый с иголочки у NN, опрысканный духами Houbigant -- все это, конечно, в кредит -- служил в одном из самых блестящих полков или, -- для того, чтобы труднее было догадаться, -- в одной из самых блестящих гвардейских частей. Воспитание и образование получил я в пажеском корпусе. Не делайте больших глаз! Из этого корпуса выходят и не такие сюрпризы и пажи могут перерождаться с одной стороны в такого босяка, как я, с другой стороны -- в великого Кропоткина, вождя мирового анархизма. Но и звезда, от звезды отличествует. Так и тут. Да-с. А вон Сережа и водку несет! Выпьем!

Я отказался от водки, но с удовольствием выпил стакан хорошего и холодного пива.

-- Родители мои были люди небогатые, но родовитые и чванные, -- выпив водки и закусывая рыже-красной икрой, продолжал мой зимогор. -- И благодаря этому чванству я попал в пажеский корпус и вышел в блестящую гвардейскую часть. Денег у меня было мало, а расходы... Вы, cher ami, не можете себе и представить, что такое расходы петербургского гвардейского офицера. Это -- прорва. Это бездонная бочка. Сколько ни сыпь туда, все мало. Никаких денег не хватает. Но зато -- кредит! Кредит широкий даже для такого, строго говоря, захудалого дворянчика, каким был я.

И вот не прошло и года после выпуска, как я был уже в тисках -- с одной стороны потребностей, вошедших в привычку, а с другой -- кредиторов. И стал я нищим. И нищенскую лямку эту тянул я лет восемь, вывертываясь, изворачиваясь, изощряясь, то и дело попадая в унизительное положение; то и дело рискуя быть вызванным к барьеру... Черт знает, что за состояние! Например, я обедал у Дюссо. Вы думаете потому, что мне очень это нравилось? Ничуть не бывало! Мне до черта опротивело это шаблонное, однообразное меню: creme d`asperges; sol au vin blanc; filet mignon petit poix anglais; gelineamt rТtit и puding Besobrasoff. Вот в особенности этот-то "пудинг Безобразов" больше всего и надоел. Я бы с удовольствием был рад перекочевать через улицу к Борелю или пообедать у Палкина -- тогда еще был старый Палкин, против Публичной Библиотеки и кормили там недурно, -- но, увы, эти пути для меня были заказаны. Я был должен у Дюссо и поэтому должен был есть у Дюссо. И так во всем. Я был должен у портного NN и поэтому должен был и одеваться у него. Я был должен путаться непременно с Люси Дюжарден, потому что она считалась моей "поповкой", так мы в шутку называли тогда наших амишек. А Люси эта была старая, сухая, некрасивая и держалась только благодаря косметикам да аптеке. Но связь с ней давала мне "позу" и поддерживала кредит. Я не имел права думать и чувствовать так, как бы мне хотелось, а должен был думать и чувствовать так, как это было принято в нашей части, плюс традиции пажеского корпуса. Я не имел права свинью назвать свиньей, если mot d'ordre был считать ее прекраснейшим и выдающимся человеком и наоборот. Я не имел права читать книг и газет, которых бы мне хотелось. По средам и воскресеньям я был обязан бывать в балете, хотя терпеть не могу женщин с зонтиками на бедрах, а люблю женщин просто голых или полуголых, но без этих дурацких балетных тюников. По пятницам неизменно нужно было дежурить на тошнотворно скучных "fixes" графини S.; по субботам -- надо было быть в цирке; а по воскресеньям -- утром -- надо было быть на параде в Михайловском манеже. Это была не жизнь, а каторжное нищенство и духовное, и материальное.

Конечно, "блажении нищие духом", если у них есть пять-шесть бабушек, которые оставят им большое наследство. Такие всю жизнь проживут в этом золотом беличьем колесе, пока ликантропия не положит предел их прозябанию. Но бедность и кредиторы заставляют иногда задумываться.

Стал задумываться и я. Особенно когда закрылся ресторан Дюссо и все счета были предъявлены ко взысканию. А тут и портной NN умер и наследники его стали ликвидировать дело, а как венец всего -- ростовщик Мишель начал вдруг все чаще и чаще напоминать мне о моих с ним денежных счетах.

И вот в одно прескверное осеннее утро я вдруг понял, что так дольше жить нельзя и... подал в отставку. Шаг был трудный, но "благородный" -- я не хотел "позорить свой мундир" и "честь той части, в которой я имел счастье служить". Подумаешь, как славно я поддерживал эту "честь" в продолжение восьми лет! Но закваска старого пажа еще крепка была во мне и я "благородно ретировался".

Подав в отставку, я задумался. Ну, а дальше что? Долгов, сделанных мною, мне всю жизнь не выплатить. Пойти по гражданской службе? Т. е. надеть ярмо какого-нибудь мелкого чинуша и жить, и мыслить так, как принято в таком то департаменте, т. е. опять сделаться нищим духом, только в штатском платье -- нет, слуга покорный! А на что другое я больше был способен? Я -- полуграмотный человек, недоросль из дворян, нищий с привычками креза. Что же мне делать? Я стал искать исхода, я стал искать ответа на этот проклятый вопрос. Я чувствовал, что этот ответ уже копошится где-то на дне моей души, но не смел, понимаете, не смел произнести его. Всякая инициатива была загублена шаблонным воспитанием. Ее заменил стадный инстинкт. Энергия ушла на фронт и выправку. И в обществе я уже не мог более жить, не имея к руководству кодекса морали той или другой части.

Череп пухнул от этих мыслей и я не выдержал и... запил. Горько, отчаянно запил. Вы знаете, что у нас, в России, можно умереть с голоду, но только в трезвом виде. Пьяненький же всегда найдет своего "угостителя" и я пил, пил, пил, не помня себя... Да я и не хочу вспоминать этого времени. Это была тяжелая, переходная полоса моей жизни...

И вот, в один прекрасный день, я проснулся или очнулся, если хотите, миллионером. На мне был вот такой же джутовый мешок, а в руке железный крюк на толстой веревке. Я нашел свое место и понял счастье. С водкой -- баста! Мне еще сегодня работать надо. Давайте выпьем пива!

Мы выпили по стакану пива.

-- Ну, теперь, если хотите, я вам расскажу мое настоящее. Весна. Волга прошла. Загудели пароходы, потянулись караваны баржей. Я, в моем костюме, который, как вы изволите видеть, устроен вовсе не "рассудку вопреки, наперекор стихиям", и с моим неизменным сотрудником вот этим крючком, с пяти часов утра уже на работе. В десять -- перерыв для обеда. Мой обед незамысловат: квас, лук и черный хлеб Если находится угоститель, то и стаканчик водки -- на свои в будни я не пью, я не пьяница. Я философ и у меня есть характер. В будни я пью на чужие. Впрочем редкий день не приходится пить. Я умею импонировать людям и меня охотно угощает даже здешний трактирщик, чтоб только послушать рассказов об ином мире. Мы все любим "иной мир". Добродетельные буржуа особенно охотно читают романы из жизни воров и убийц; воры и убийцы -- обожают читать о маркизах и невинных пастушках.

Одни короли только читают о королях, да еще о собственных подвигах. Мой ужин таков же, как и обед, если не случается extra, т. е "угостителя".

Я работаю, синьор, я сильно работаю и зарабатываю не менее рубля в день и прячу деньги -- конечно не в банк, они слишком часто лопаются, но у меня есть такой камень, который стережет мои недельные сбережения. Этот камень, при моем содействии, расшибет каждому голову, кто только дерзнет прикоснуться к нему. Сплю я где попало: у меня хороший, здоровый крепкий сон. Не без сновидений. Но когда я вижу себя во сне в былой обстановке, я просыпаюсь, как после кошмара. Мне делается гадко, если я хотя бы во сне могу увидать себя болваном.

Суббота. Работы окончены. В моем каменном банке, или банке под камнем, к этому дню обыкновенно скапливается около шести рублей. Cher ami! Шесть рублей в руках умного человека -- большой капитал, а в моих -- это целое состояние.

Окончив работу, я беру ванну, прямо в Волге, споласкиваю мой костюм и тут же просушиваю его на песочке. Вообще, я стараюсь тратить как можно менее времени на мой туалет. На эту мысль навел меня бывший когда-то у меня пудель: бывало встанет, встряхнется и пойдет. А по субботам я его купал. В память пуделя я и себя купаю по субботам. Но у пуделя было преимущество: ему не надо было выполаскивать свою шкуру отдельно, она купалась вместе с ним. Мой джутовый мешок, конечно, излишество, но что делать? Наши социальные условия еще далеки до совершенства!..

Покончив с моим туалетом, я иду в ресторан, т. е. вот именно сюда, к моему милому monsieur Ermolai и иду не потому, что я ему должен, -- о, нет! -- ни одной копейки, да он и не поверит, в этом случае он гораздо умнее Дюссо -- а иду я к нему потому, что он со мной особенно почтителен, а я люблю почтительность. А еще потому, что его повар приготавливает удивительную солянку, поразительную! Просто пальчики оближешь! Да вот, приходите в субботу, я вас угощу и -- не бойтесь, -- не на ваш счет! В субботу я сам делаюсь угостителем. Итак, солянка, бутылка водки и пива -- quantum satis. Никогда, ни у Дюссо, ни у Донон, ни в московском Эрмитаже я не едал так вкусно, как я ем здесь по субботам.

А затем, после принятия вина и пищи, я отдаю себя во власть женщинам. Cher ami! Что это за женщины! Люси Дюжарден с ума бы сошла от зависти, если бы хоть одну из них увидала -- toute nue! Это или здоровая, словно из стали выкованная, женщина зрелых лет, или подросточки, понимаете, cher ami -- подросточки! Бутончики!.. Персики!.. Я, синьор, сластолюбив и горжусь этим! У первых, т. е. у женщин, лики обыкновенно уже несколько тронутые, но ведь, "с лица не воду пить", как говорит мудрейшая пословица; ну а у подросточков даже и мордочки бывают премиленькие... И я преимущественно придерживаюсь их. Это мой жанр, хотя они и стоят дорого -- рубль, а иногда даже -- два. Но это, что за экземпляры! Эти ангельчики, пройдя наши руки, сплошь да рядом попадают к вам, в большие города и, уже когда они изношены и истрепаны, вы платите за них бешеные деньги.

Летом я люблю густировать примеры. Но недурны и зрелые женщины нашего круга. Они пьяны и потому искренни в своей страсти, чего вы никогда не найдете среди ваших demi-monde'нок. Страстны и бескорыстны. Это тоже недурной гарнир, которого вы совершенно лишены.

Итак, ночь с субботы на воскресенье, я провожу в оргии, которой позавидовали бы римские цезари. В воскресенье, к полудню, я уже пресыщен и заваливаюсь спать, сохранив полтинник на опохмелье. Вечером я просыпаюсь, опохмеляюсь и снова сплю.

А в понедельник, рано утром я свеж и бодр и начинаю свой трудовой день. И так все лето. Бывают маленькие вариации, в виде, например, схватки с каким-нибудь негодяем, протянувшим лапу к моему куску, но вы, cher ami, видите эти мускулы? Они никогда не были так хороши, когда я носил гвардейский мундир. Я привык к тяжелой работе, я дышу свежим воздухом, я умерен в пище, питье и любви целую неделю и только на седьмой день позволяю себе хорошую встряску. Я философ жизни, а как таковой, конечно и гигиенист.

Наступает зима. Мои коллеги обыкновенно отправляются "стрелять", т. е. нищенствовать по городам. Я -- нет. Я не люблю ставить мою жизнь в зависимости от случайностей. Я иду тоже в город: у меня там collage -- это обыкновенно какая-нибудь славная и здоровая кухарка. Cher ami, я вам особенно рекомендую кухарок. Это гарантирует во-первых, хороший, питательный стол, а во-вторых -- теплый ночлег. Рабочие руки не останутся без работы, если они таковы, как у меня. Моя Дульцинея обыкновенно одевает меня с ног до головы. Не бойтесь! Я всегда возмещаю ей эти расходы не только любовью, но и деньгами! Проклятый климат. Он требует непременно зимой полушубка, валенок и шапки.

Я нахожу себе работу черную, тяжелую -- для других, но для меня, как нельзя более подходящую. Также работаю шесть дней, а на седьмой делаю мой субботний Ausflug. По воскресеньям высыпаюсь. Бывают и тут маленькие вариации -- если кухарка ревнива, случаются легкие потасовки.

Зимой -- я читаю. Вы спросите -- что? А все, что попадет под руку. Книжку найти не трудно. Если вы встретите симпатичную барышню или юного студента, попросите только у них "книжки почитать", они завалят вас ими. Помилуйте! Человек в рваном полушубке и в валенках и вдруг жаждет просвещения! Да это клад и такая благодарная почва для пропаганды! Кроме шуток! За время моего "босячества" я прочитал гораздо более интересных книг, чем за время моего гвардейского нищенства.

Но и длинной зиме есть свой конец. Прилетят жаворонки, потянет теплым ветерком с юга и... прощай моя кухарка. Я опять здесь, на Волге, в моей стихий. Et voila tount!

И человек в мешке поднял свой стакан с пивом и чокнувшись со мною, сказал:

-- Ну, а теперь мы должны расстаться! Вы -- съели мой "человеческий документик", а я -- ваш завтрак. Благодарить нам друг друга не за что! Мне пора на работу, а вам... в лямку "ветхого человека". Addio!

И он протянул мне свою страшную, мускулистую руку.

-- Впрочем, приходите в субботу! Я вас такой солянкой угощу, какой вам и у Тестова не подадут!

А затем, лукаво прищурив глаз, прибавил:

-- А буде пожелаете и бутончик предоставлю. Только с вас, как человека не нашего общества -- десять рублей. Это уже prix-fixe... Да вот еще совет: не берите с собой много денег. Мои коллеги ограбить могут. А revedera.

И он, весело помахивая своим железным крюком на толстой веревке, вышел из трактирного садика.

----------------------------------------------------

Впервые: журнал "Пробуждение" No 2, 1910 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Оставить комментарий Тихонов Владимир Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1910 Обновлено: 23/03/2016. 23k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Тихонов Владимир Алексеевич Философ в мешке

Владимир Тихонов

Философ в мешке

Тихонов Владимир Алексеевич
Философ в мешке