Тихонов Владимир Алексеевич
Лицедеи
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Тихонов Владимир Алексеевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1892
Обновлено: 26/04/2013. 43k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Военные и путевые очерки и рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Владимир Алексеевич Тихонов
Лицедеи
Лет пять тому назад мне пришлось посетить один из бойких сибирских уездных городков. Грязная гостиница с "номерами для г-д приезжающих", куда завёз меня мой ямщик, выходила своим фасадом в городской общественный сад, разбитый на берегу глубокого заводского пруда.
Содержатель гостиницы, пожилой еврей, встретил меня довольно приветливо, с большою ловкостью помог вылезть из брички и даже покушался поддерживать "под локоток". Пока я поднимался по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, он клялся и божился, что примет все меры сделать моё пребывание в их городишке наиболее приятным и весёлым, и в конце концов отвёл мне очень грязную и вонючую комнату. Когда же я сделал ему на этот счёт соответствующее замечание, он, не обращая внимания на мои слова, бросился к окну, распахнул раму и, показывая рукой куда-то вдаль, воскликнул с большим пафосом:
-- Но вы пошмотрите зато какой вид!
Вид был, действительно, недурён. Вдали темнели голубовато-серые уральские горы. Под самыми окнами расстилался сверкавший на солнце пруд. Густые аллеи тянулись по его берегу. По аллеям, по случаю воскресенья, гуляла разношёрстная публика. Доносились звуки гармоники и весёлый праздничный говор толпы. Делать было нечего -- я примирился с комнатой и попросил, чтобы мне дали умыться. Хозяин исчез, а вместо него появился босой малый, в пёстрой ситцевой рубашке. Он, тяжело сопя носом и встряхивая непослушными волосами, принялся поливать мне на руки.
-- Тебя как зовут? -- спросил я его.
-- Трифон.
-- А знаешь ли ты, где живёт инженер Александр Иванов Ламзин?
-- Гы! -- осклабился малый во всю ширину своей сияющей физиономии. -- Чего спрашиваете!
-- Как чего спрашиваю? Спрашиваю: где Ламзин живёт? -- повторил я, не понимая его глуповатой улыбки.
-- Так нешто я не знаю? -- расхохотался Трифон.
-- А знаешь -- так скажи!
-- Вот! Да у нас всякий в городе знает, где Лександра Иваныч живёт.
-- Ах ты шут гороховый, да понимаешь ты, что я-то не знаю.
-- Ну?! Неужто не знаете? -- удивился малый и, сделав сейчас же серьёзную физиономию, принялся объяснять мне, что Александр Иваныч живёт за прудом, в доме Бушуевых, что возле заводских казарм, а что в настоящее время его в городе нет -- уехал на ревизию, вернётся же дней через пять, не раньше.
Это меня очень огорчило: перспектива прожить лишних пять дней в этом городишке, а главное -- прожить безо всякого дела, не представляла из себя ничего привлекательного. Знакомых у меня здесь не было ни души, развлечений тоже никаких не предвиделось, и я положительно не знал, чем наполнить предстоящее одиночество.
Умывшись, я принялся за поданный мне тем же Трифоном самовар. Не успел я налить себе ещё первый стакан, как дверь из коридора тихо скрипнула, и в комнату ко мне, робко переступая босыми ножками, вошёл мальчуган лет пяти с типичной жидовской мордочкой. В руках он держал какой-то лист серой печатной бумаги.
-- Тебе что? -- спросил я.
-- Афиса... -- пролепетал мальчуган, протягивая мне бумагу.
-- Афиша! Какая афиша? -- не сообразил я сразу. -- Ну, ну, давай твою афишу... Что тут такое?
И, развернув поданный мне лист, я так и ахнул от удивления: на афише, крупным, хотя и очень грязным шрифтом, значилось:
"
Гамлет
".
Как? Гамлет?! Здесь, за Уралом -- Гамлет?! И я внимательно принялся за чтение: "С дозволения начальства сегодня, в воскресенье, 16 июня (слова "в воскресенье", 16 июня, были вписаны чернилами), труппою драматических артистов под управлением и при участии известного столичного артиста М. И. Глумова-Карпинского, а также и знаменитой провинциальной артистки Ладо, представлено будет: "
Гамлет, принц Датский
", трагедия В. Шекспира". Затем уже следовало перечисление действующих лиц и фамилий участвовавших артистов. Фамилии были всё очень громкие, преимущественно двойные, а одна -- артиста, исполнявшего роль Полония -- даже тройная: Грош-Петров-Загибин. На самом низу афиши было написано чернилами, что "билеты можно получать в доме купца Валенкова, где будет происходить и самое представление".
"Вот так сюрприз!" -- подумал я, опуская афишу... и тут только заметил, что маленький жидёнок ещё в комнате и стоит в той же самой позе с протянутой ко мне ручонкой.
-- Чего же тебе ещё?
-- Гостинца... -- прошептал он.
Я сунул ему какую-то медную монету, он торопливо сжал кулачок, быстро юркнул из номера, и по коридору пронеслось дробное топанье его босых ножонок.
Вот уж подлинно: "Голенький ох! А за голеньким Бог!" Думал, что здесь никаких развлечений, ан оказывается, что тут подвизается целая труппа артистов, да ещё с такими громкими, хотя и никому неизвестными фамилиями. Одно меня смущало: по силам ли будет величайшее произведение величайшего поэта разным Глумовым-Карпинским, Ладо и Грош-Петровым-Загибиным? Но вспомнив остроумное замечание одного старого театрала, что Гамлет -- такая роль, в которой ни один актёр провалиться не в силах, -- решил немедленно отправиться за билетом.
Разыскать дом купца Валенкова было нетрудно -- он оказался почти напротив моей гостиницы. Какая-то облезлая дама с подвязанною щекой сидела за маленьким ломберным столиком и штопала белый чулок. При моём входе она быстро спрятала работу и сделала умильную физиономию.
-- Вам билет-с?
-- Да, пожалуйста, на сегодняшний спектакль.
-- В первом ряду?
-- Зачем же в первом, я думаю, что это будет слишком близко от сцены -- неудобно смотреть.
-- Нет, ничего-с... между сценой и креслами оркестр -- так что не очень близко; а то сзади, знаете, здесь публика очень простая, вам неприятно будет...
-- Ну что ж -- давайте хоть в первом! -- согласился я.
-- Рубль пятьдесят копеек.
Я вручил деньги.
-- А на вторник не желаете взять билетик? -- заискивающе посматривая мне в глаза, снова предложила кассирша. -- Очень интересное представление будет: "Фальшивый монетчик", драма в пяти действиях.
-- Нет, благодарю вас.
-- Отчего же? Возьмите, пожалуйста! А то, право, никто не ходит...
Я решительно отказался.
Возвратясь в гостиницу, я наткнулся на маленькую сценку: в буфетной комнате два каких-то юных оборванца резонились с жидом-содержателем.
-- Ей-Богу же сегодня отдадим! -- уверяли юноши.
-- Ладно сегодня! А откуда вы сегодня возьмёте? -- сомневался еврей.
-- Из сбора. Сегодня воскресенье, и сбор наверное будет хороший, -- Матвей Ильич обещал сегодня раздать жалованье.
-- Пхе! Ваш Матвей Ильич имеет деньги и без сбора, отчего он вам не даёт, когда вы у него служите артистами?
-- Да полноте, у него самого нет, а вот сегодня из сбора... Ей-Богу же! Вы нам хоть одних щей отпустите... Ну хоть щей только! -- упрашивали артисты.
-- Щей! И щи деньги стоят!
Но в конце концов хозяин смилостивился и крикнул стоявшей за буфетом нестарой ещё и очень недурненькой еврейке:
-- Соня, вели им отпустить одну порцию щей.
Соня что-то недовольно пробурчала под нос и вышла в другую комнату.
День провёл я в прогулке по городишку и в осмотре разных его достопримечательностей, которых, к слову сказать, было немного. Еврей-хозяин угостил меня, к удивлению моему, очень вкусным обедом и порядочным вином, уверяя при этом, что завтра ещё лучше будет.
-- Завтра я подам вам нельму, настоящего сибирского нельму... Ах, что это за рыба! -- патетически восклицал он.
-- А что?
-- Такого вкусного рыбу вы уф целом свете не будете кушать!
В половине восьмого я отправился в театр. Низенький и узкий зрительный зал, слабо освещённый тремя висячими лампами, был уже битком набит. Было душно, а между тем окна оказались наглухо закрытыми деревянными ставнями, вероятно в ограждение от любопытных и бесплатной публики, толпившейся перед фасадом дома купца Валенкова. Я пробрался в первый ряд. Передо мной помещался оркестр, ничем, впрочем, не отгороженный от партера. Оркестр весь состоял из четырёх инструментов: скрипки, кларнета, контрабаса и гуслей. Публика была сбродная. Чуйки, поддёвки, смазные сапоги, ситцевые кофточки и цветные платочки, по преимуществу. Изредка попадались "интеллигентный" сюртучок и два-три горных мундирчика; была дама с турнюром, была барышня без турнюра, одна особа явилась даже в какой-то вылинявшей бархатной накидке, подбитой мехом (это летом-то!). Публика сидела чинно, разговаривала вполголоса и усердно грызла кедровые орешки. В задних рядах кто-то было заиграл на гармонике, но его тотчас же остановили.
Но вот появился капельмейстер. Появился он почти совершенно так же, как и во всех благоустроенных театрах, т. е. из-за кулис, но только не из-под сцены, как это бывает, а прямо со сцены, отодвинув для этого угол грубо размалёванного полотна занавеси и неуклюже спрыгивая с подмостков на пол. В публике раздался сдержанный смех. Но г-н chef d'orchestre, нисколько не смущаясь этим, достал откуда-то из-под стула свою завёрнутую в красный платок скрипку (явившуюся таким образом пятым инструментом), бережно развернул её и принялся настраивать, перебрасываясь со своим оркестром отрывочными фразами на чистейшем еврейском жаргоне. Затем, немного спустя, со сцены раздались какие-то сигнальные стуки, и музыканты, переглянувшись между собой, грянули польку.
Но, Боже, что это была за музыка! Даже слоны и гиппопотамы едва ли решились бы танцевать под неё. Отрадное исключение представляли одни только гусли, которые с необычайной ловкостью выделывали свои замысловатые пассажи. Гусляр, единственный русский артист из всего оркестра, кажется, сам заслушивался своего инструмента; зажмурив глаза и вдохновенно откинув голову назад, он с необычайной ловкостью скользил по струнам своими грубыми и костлявыми пальцами. Я сидел напротив него и был несказанно доволен, что он хоть несколько отвлекал моё внимание от несносной какофонии остального оркестра.
Но вот на сцене снова раздались три зловещих стука, и музыканты замолкли, впрочем не все сразу: кларнет ещё попробовал взять две каких-то гнусливо-визгливых ноты. Размалёванное полотно заколыхалось и как-то боком наискось поползло вверх и... перед нами явился тронный зал во дворце короля Клавдия... [
В провинции "Гамлета" обыкновенно играют со второй картины
.]
Описывать самый спектакль я не буду, да это и невозможно: слишком уже неожиданно гадко и позорно было это представление! Скажу только, что ни костюмы, ни декорации, ни артисты не оставляли желать ничего худшего. Наиболее приличный костюм был на Гамлете, которого изображал сам Глумов-Карпинский, антрепренёр и премьер труппы; но зато что это был за принц Датский! Толстая и обрюзглая физиономия этого артиста как нельзя более гармонировала с его пьяным и хриплым голосом. Бессмысленная читка, перевирание стихов, какие-то несуразные жесты делали его до такой степени отвратительным, что я решил в первый же антракт удалиться из театра, тем более, что и остальные артисты достойно поддерживали ансамбль. Полоний, например, не стесняясь, подпускал "отсебятину"! Королева напоминала какую-то прачку; Офелия... Ах, эта Офелия! Известная (по заявлению афиши) артистка Ладо оказалась настоящей трактирной арфисткой с нижегородской или ирбитской ярмарки. Смотреть было не только нечего, но даже и стыдно: чувствовалось, что делаешься и сам невольным участником этого отвратительного кощунства, и я с нетерпением стал ожидать занавеса, чтобы бежать из театра... Занавес, наконец, опустился, а я... остался и просидел даже весь спектакль до конца.
Меня удержал Лаэрт.
Сколько раз мне приходилось видеть "Гамлета", но я ни разу не встречал ещё мало-мальски сносного исполнителя роли Полониева сына. Все они были напыщены, или крикливы, или не в меру развязны, но никогда -- вполне приличны. На этот раз Лаэрт заинтересовал меня чем-то оригинальным, ещё до сих пор мною не встреченным.
Актёр, игравший эту роль (какой-то Горич-Забайкальский), очевидно, был полный новичок на сцене. Он совсем ещё не умел ходить по подмосткам, не знал, куда девать руки и в своём "гишпанском" костюме чувствовал себя, очевидно, до крайности неловко. Мало того, с уверенностью можно было сказать, что он никогда в своей жизни не видал представления Гамлета на сцене и, следовательно, не имел образчика для подражания. Позаняться с ним, вероятно, тоже было некому, и вот он читал Шекспировские стихи (в переводе
Полевого
) по своему уразумению, т. е., как Бог на душу положит, и читал, надо отдать ему полную справедливость, хорошо, а местами даже и прекрасно. Может быть, он даже не понимал их, но он их чувствовал, -- а это главное. В первый раз передо мной Лаэрт явился не самим по себе, а братом, родным братом нежной, задумчивой Офелии, -- не той, конечно, Офелии, которую безбожно коверкала перед нами ярмарочная артистка Ладо, -- а той, которая создана титаническим творчеством великого драматурга.
Я старался не смотреть на жалкие отрепья, которые покрывали стройную фигуру юного артиста, я забывал его непослушные ещё руки, я не улыбался, когда он неуклюже, как-то боком передвигался по сцене, но я ни на минуту не отрывался от его прекрасного и вдохновенного лица, обрамлённого светло-каштановыми кудрями, и с наслаждением слушал его молодой и бархатный голос.
Он был один и нарушал весь ансамбль этого позорища. Остальные артисты всеми силами старались портить ему его сцены (едва ли, впрочем, умышленно), но правда поэта торжествовала, и я любовался им. Необычайно просто и трогательно были произнесены им слова, обращаемые к сестре перед отъездом:
"Уж всё моё на корабле. Прощай,
Сестра! Попутный веет ветер,
И путь мой будет недалёк. Смотри же,
Не поленись писать мне"...
С этих-то слов он и приковал моё внимание. Затем случился маленький инцидент: появляется Полоний и говорит:
"Да что ж ты медлишь?
Попутный дует ветер -- добрый путь!"
Почтенный г-н Грош-Петров-Загибин счёл нужным подпустить тут лёгенький фарс и вместо слов:
"Попутный дует ветер"...
с явным подчёркиванием произнёс:
"Попутный дутер веер"...
а потом поправился:
"Пудутный деер вутер"...
Публика наградила потешного артиста громким хохотом и аплодисментами, и тот начал стараться в этом направлении с удвоенной силой.
В четвёртом действии, после того, как Офелия-Ладо два раза на бис провизжала песню безумной, врывается Лаэрт. Самый выход его был неудачен, и первые фразы, очень сильные и горячие, он как-то скомкал, но зато стихи:
"Иссохни мозг мой, лейтесь мои слёзы!
Сестра моя! Твоё безумство будет
Заплачено злодею -- друг сестра,
Офелия! Да, лучше быть безумным,
Когда нам всё, что было драгоценно,
Всё изменило -- счастье и любовь!"
произнесены были им с таким искренним и сильным чувством, что за сердце схватили.
До самого конца спектакля Лаэрт приковывал моё внимание, и с дальнейшим развитием его роли всё чаще и чаще дарил моменты настоящего вдохновения. Артистов вызывали после каждого акта, особенно много выпало аплодисментов на долю потешного Полония и полупьяного Гамлета. Лаэрт же был всеми забыт, и имя Горича-Забайкальского ни разу не было произнесено в зрительном зале. Да оно и понятно: самая трагедия, благодаря безобразным сокращениям и перестановкам, очевидно, осталась совершенно непонятной для большинства, если почти не для всех зрителей. Восторги же их вызывали или безобразное рычание и выкрики Гамлета, или пошлые и плоские "отсебятины" Полония, или же, наконец, хриплое пение Офелии. Лаэрт ничего подобного себе не позволял и потому, естественно, остался незамеченным.
Только уже сходя с крылечка дома купца Валенкина, я случайно услыхал за собой кем-то обронённую фразу:
-- Ну уж и позорище! Всех бы их помелом со сцены. Впрочем, вот этот -- Лаэрт, -- приличный мальчик, и из него ещё кое-что может выработаться...
Возвратился я к себе поздно, был уже первый час в начале, но, к удивлению моему, городской сад ещё не совсем опустел, и я мог полюбоваться из окна моей комнаты, как мелькали неясные силуэты запоздавших гуляк, вспыхивали огоньки от закуриваемых папирос. Где-то, на противоположном конце сада, назойливо надрывалась гармоника. По безлюдным улицам лаяли собаки.
Я закрыл окно и улёгся спать. По коридору послышались шаги нескольких человек, потом кто-то пьяным и фальшивым голосом запел:
"Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня"...
и почти вслед за этим же в соседнем номере началась перебранка.
-- А я тебе говорю, что рупь семь гривен! -- уверял кто-то.
-- А вот и врёшь! -- Всего сорок копеек!
-- Зажилить хочешь?
-- И вовсе не зажилить...
-- Да ладно уж! Подавись!..
-- Сам ты подавись, вот что!
В саду в это время пронзительный женский голос отчаянно закричал: "Краул!" Собаки на улице залаяли громче прежнего...
Это мне всё так надоело, что я завернулся в одеяло и заснул.
Утром меня разбудил громкий говор в соседней комнате. Оказалось, что там квартировали артисты труппы Глумова-Карпинского, к которым явился хозяин гостиницы и настойчиво требовал, чтобы они немедленно очистили номер. Перегородка была очень тоненькая, и ко мне ясно доносился весь разговор.
-- Да, позвольте, мы вам сегодня за всё заплатим! -- уверял кто-то.
-- Заплатите? А из каких капиталов? Что вы, золотые россыпи нашли, что ли? -- издевался еврей-хозяин.
-- Да мы сегодня от антрепренёра должны жалованье получить!
-- Ха, ха, ха! Жалованье! От антрепренёра! Ну так я вам скажу, что ваш антрепренёр такой же мазурик, как и все!..
-- Положим, это так; но деньги-то он всё-таки отдаст! -- заметил кто-то голосом, напомнившим мне вчерашнего Полония.
-- Да, пойдите -- поймайте его! Вы вот всё тут спали, а он тем временем отличнейшим образом дал тягу.
-- Удрал?!! -- воскликнуло несколько голосов сразу, и на время у соседей всё затихло.
-- Ну, конечно, удрал! -- первым нарушил молчание еврей. -- А то что вы думаете, вас он что ли дожидаться стал бы?! Как же! Ну так вот что, прошу вас немедленно убираться из гостиницы, а то я пойду за полицией.
Еврей вышел из номера, а артисты притихли. Напоминание о полиции им, очевидно, было не по вкусу: грешки ли кое-какие водились, или, может быть, некоторые за неимением паспорта жили просто "по афишам", но только слово полиция произвело на них удручающее впечатление, и переругиваться они начали уже вполголоса.
В этот день я собирался съездить за город на один из ближайших частных заводов. Лошади были заказаны ещё накануне. Умывшись и напившись чаю, я тронулся в путь, оставив номер за собой и сказав хозяину, что вернусь завтра к вечеру или послезавтра утром.
"А тем временем, может быть, и мой приятель Ламзин вернётся", -- соображал я.
Утро стояло прекрасное, сытая тройка сибирских лошадок легко катила по наезженной дороге маленькую таратайку. Ямщик -- молодой парень с серёжкой в одном ухе, весело покрикивал и встряхивал вожжами.
-- Ты из ссыльных? -- обратился я к нему, когда мы выехали за город.
-- Чего? -- переспросил он, полуоборачиваясь ко мне.
-- Из ссыльных ты, что ли?
-- Нет, мы тутошные, коренные!
-- Раскольник?
-- Чего это?
-- По старой вере?
-- А вам на что?
-- Да так, ни на что, просто спрашиваю...
-- А коли ни на что, так и спрашивать нечего! -- огрызнулся парень и отвернулся от меня.
Я понял, что мой неосторожный вопрос испортил на некоторое время наши отношения.
Налево от меня синели далёкие уральские горы, дорога извивалась с бугра на бугор, по временам впереди начинал обозначаться лесок. Перевалило за полдень, становилось душно.
-- А вы из Рассеи? -- заговорил, спустя некоторое время, мой ямщик.
-- Из России.
-- Чиновник?
-- Нет, -- так, по своим делам езжу...
-- По купечеству, значит... А вы из чьих будете?
Я назвал ему мою фамилию.
-- Таких не слыхали! -- заметил он на это и соскочил с козел, так как перед нами начинался довольно крутой подъём, и лошади пошли шагом.
-- Ну, варнак, пошевеливайся! -- прикрикнул он на коренника, слегка подстёгивая его кнутом по ногам...
С завода я вернулся дня через три. В гостинице мне сообщили, что Ламзин уже приехал и справлялся обо мне. Я очень обрадовался этому известию и сейчас же, только слегка пообчистив мой запылившийся дорожный костюм, отправился к приятелю. Тот немедленно распорядился, чтобы мои вещи были перенесены из гостиницы к нему на квартиру, так как он не допускал и мысли, чтобы я мог квартировать не у него. С первого же дня он принялся знакомить меня с их разнообразною инженерскою мудростью, не давая мне, что называется, "ни отдыху, ни сроку".
На другой день, под вечер, я, утомлённый заводским шумом и грохотом машин, отправился погулять в общественный садик. Ламзин обещал придти туда попозже, по окончании работ, и просил меня подождать его на террасе гостиницы, в которой я жил первые дни пребывания моего в N.
Солнце стояло ещё высоко, было довольно жарко, и вследствие этого гуляющих в саду встречалось очень мало. Дойдя до гостиницы, я занял, как было условлено, столик на террасе, выходившей в сад, и спросил себе чаю.
-- А что же вы так и не попробовали у меня нельму? -- не то с упрёком, но то с сожалением заметил мне хозяин-еврей, подходя к моему столику.
-- Ну, время ещё не ушло, я не завтра уезжаю! -- отозвался я.
-- Да, время не ушло, а нельма ушла! Сегодня её у меня всю купцы съели, а когда получу свежую -- неизвестно! -- и почтенный Исаак Давидыч сокрушённо склонил голову и развёл руками.
-- И вот таково рыбу, что они ещё до сих пор в себя придти не могут! -- внезапно оживляясь продолжал он. -- До сих пор всё запивают это благородное кушанье шампанским.
-- Это не они ли так и шумят у вас в гостинице? -- осведомился я, намекая на громкие и пьяные голоса, доносившиеся до меня из внутренних комнат.
-- Они самые! Вторую дюжину уж заканчивают. Вы не смотрите, что наш городишко такой маленький... О! В нём такие капиталисты живут, что и для Москвы не стыдно! Хе, хе, хе! Бойкое здесь место... И знаете ли, чем все деньги нажиты? Ну не больше, не меньше, как... -- и еврей наклонился к моему уху, чтобы сообщить должно быть что-нибудь очень таинственное, но как раз в этот момент из гостиницы на террасу выскочил какой-то плохо одетый молодой человек и, громко хлопнув дверью, сбежал в сад.
Почти следом за ним выскочил другой субъект, тоже очень оборванного вида и, остановившись на ступеньках, крикнул убегавшему:
-- Петя! Петя! Да полно ты! Ну что ты ерепенишься?
-- Отвяжись! -- крикнул тот, уходя дальше и потом, приостановившись на минуту и обернувшись к нам лицом, дополнил. -- А им скажи, что все они -- свиньи, и больше ничего!
Лицо и голос молодого человека мне показались очень знакомыми, но только сразу я не мог вспомнить, где я встречался с ним, но когда останавливавший его субъект поднялся на террасу и, обращаясь ко мне и Исааку Давидычу, проговорил пьяненьким и унылым голосом: "Ведь вот горячка-то! Ничего с ними не поделаешь!" -- я догадался, что ушедший был Лаэрт из труппы сбежавшего Глумова-Карпинского, а оставшийся -- потешный Полоний или, вернее, сам г-н Грош-Петров-Загибин.
-- Ну и что такое с ним случилось? -- осведомился еврей.
-- Да что случилось, -- с гонором человек, ну а купцы разбаловались, вздумали над ним пошутить, а он, конечно, и обиделся, -- пояснил Полоний.
-- Вот народец! -- возмутился почтенный израиль. -- Самим кушать нечего, а тоже с гонором! Хо, хо! Да его за полтинник всего купить и продать можно.
-- Ну этого не больно купишь! -- вступился Грош-Петров-Загибин за товарища.
-- Так отчего же он мне за номер и за кушанья должен остался? Если он такой гоноровый человек, почему же он мне не отдаст два рубля пятнадцать копеек?
-- Отчего? Оттого, что денег нет! Очень просто! Карпинский нас надул.
-- А если денег нет, то зачем задирать нос?.. Нужно быть ещё очень благодарным, что господа купцы обедом его кормили, и сидеть с ними тихо и благородно и пить вино.
Из двери в это время высунулась какая-то всклокоченная купеческая голова и, обращаясь к Полонию, прохрипела:
-- Ну что?
-- Да что! Ушёл совсем! -- сокрушённо ответил тот.
-- А ушёл, так и наплевать! Эй, ребята! Идите сюда, здесь на воздухе не в пример чудеснее! -- крикнула голова, поворачиваясь во внутренние комнаты.
Вскоре вся купеческая компания выбралась на террасу. Появились стаканы, недопитые бутылки. Прислуживала купцам сама супруга Исаака Давидовича.
-- Что же этот твой приятель так и не вернётся? -- обратился один из компании к Грош-Петрову-Загибину.
-- Да Бог его знает, он у нас с придурью, -- обидится на что-нибудь, уйдёт, и уж вы его ни за какие шанишки [
По-сибирски -- коврижки
.] не воротите.
-- Ах, скажите, пожалуйста, форс какой! Обидится! На грош амуниции, да рупь амбиции! Какой прынц иностранный выискался!.. -- издевалось купечество.
-- Да, ведь, он, господа, не из простых, -- вступился за товарища комик, -- он -- княжеский сын. Родился-то он уже здесь, в Сибири, но отец его -- настоящий князь, только лишённый всего, потому что из ссыльных...
-- Ха, ха, ха! -- раскатилась компания. -- Не из простых! Ссыльное сиятельство! Знаем! Видали мы таких! Ты, может, тоже из благородных?
-- Нет, я -- что! Я как был просвирнин сын, так просвирнин сын и останусь! -- отбояривался от этих восклицаний сбитый с толку Полоний.
-- Только, знаете, он -- отчаянный! -- начал он опять, когда купцы немного поуспокоились и выпили по стаканчику холодненького.
-- Кто это?
-- Да вот приятель-то мой -- Горич. Он у нас в Омске какую штуку выкинул, -- беда!
-- А что такое?
-- Да что, чуть человека не убил... Была у нас актриска в труппе, молоденькая и очень недурна собой; только, знаете, начал за ней ухаживать один купеческий сынок... Ну та, конечно, ломается, кокетничает, чтобы, значит, покрепче закрутить молодца, -- свою политику девичью выводит...
-- Это что говорить, -- на это они мастерицы!
-- Да-с! Одним словом, приковала его совсем, из-за кулис не выходит, и на репетиции, и на спектакле всё у нас... Сколько мы этого шампанского перепили -- сказать невозможно!.. Только раз вечером -- шла у нас пьеса костюмная, т. е. значит не в русском платье и при шпагах -- купчик этот очень уж увлёкся и вздумалось ему поцеловать свой предмет... Ну та, конечно, не тут-то было... Он её за руку, -- вырывается; он это крепче, а она как крикнет: "Как, -- говорит, -- вы смеете со мной так обращаться?" Известное дело -- дурит, кокетничает... Только вдруг, откуда ни возьмись, Горич: "Негодяй! -- кричит. -- Хам! Забыл, -- кричит, -- где ты!" Да, без дальних рассуждений, выхватил свою шпажонку да как пырнёт купца в бок, мы так все и ахнули!..
Купцы тоже ахнули.
-- Ах, оглашённый! А! Вот Ирод! Да расказнить его за это мало! На купца посмел!.. -- послышались восклицания.
-- Да-с, -- продолжал Грош-Петров-Загибин, -- уж и не говорите! Бросились мы к ним разнимать. Глядим -- поцарапал ведь; положим, незначительно, -- часы у того в жилетке были, так помешали, ну, а всё-таки кровь... Купчик плачет: "Только тятеньке, -- говорит, -- не сказывайте"...
-- Боялся отца-то?
-- Боялся! Ну, конечно, оштрафовал антрепренёр Горича рублей на двадцать -- этим и дело кончилось, затушили.
-- Да что она ему, невеста была, что ли? -- осведомился кто-то.
-- Какая невеста, ничуть не бывало. Он, может, с ней и двух слов не сказал... Да дней через пять она и совсем от нас уехала; с приисков поверенный влюбился -- замуж вышла.
-- Так с чего же это он взбеленился-то?
-- А, значит, вступился за честь женщины.
-- За честь?!
-- Да-с! Он ведь у нас порядочный Дон Кихот.
-- Кто такой?
-- Дон Кихот -- рыцарь, значит.
-- И так ничего ему за это не было?
-- Говорю, оштрафовал антрепренёр на двадцать рублей.
-- Мало! Следовало бы при полиции и посечь маленько.
-- Ну, однако, что же, братцы, за россказнями-то у нас в стаканах паук паутину сплёл! -- спохватился кто-то, и все опять принялись за вино.
Начались шутки и остроты грубые, неотёсанные и неостроумные. Комик Грош-Петров-Загибин с ловкостью опытного прихлебателя юлил и поддакивал разгулявшейся компании и старался смешить её разными анекдотцами и сценками. Исаак Давидович и его супруга довольными, хозяйственными глазками посматривали на возраставшую батарею пустых бутылок.
В саду начали показываться гуляющие.
Я всё посматривал на главную аллею -- нейдёт ли Александр Иванович Ламзин, но очевидно какое-нибудь неожиданное дело задержало моего приятеля. Близкое соседство разгулявшихся купчиков мне уже начинало надоедать, тем более, что они дошли до того градуса, когда русская душа чувствует потребность в музыке, и обыкновенно начинаются попытки спеть что-нибудь хором. Их фальшивые и пьяные голоса резали уши. Пение, конечно, не ладилось, и из-за этого возникали неудовольствия и перебранки.
Вдруг вдали раздался какой-то крик... Потом сейчас же ещё и ещё... Публика в саду заволновалась и бросилась бежать по направлению к озеру... Встрепенулась и купеческая компания.
-- Эй, что там такое? -- крикнул один из них пробегавшему мимо террасы парню.
-- Да утонул кто-то! -- отозвался тот на ходу.
-- Кто? Кто утонул-то?
Но парень был уже далеко.
Через минуту терраса опустела. Событие это заинтересовало и меня, и я, сказав, чтобы мой чай не убирали, тоже поспешно направился вслед за бегущим народом.
На берегу заводского пруда собралась уже целая толпа... Все галдели, кричали, давали советы... Какой-то молодой паренёк, сидя на берегу, медленно раздевался, а саженях в десяти от берега покачивалась маленькая лодочка, в ней сидел какой-то мальчуган лет пяти и пронзительно визжал.
-- Что такое? Кто утонул? -- обратился я к одному из толпы.
-- Да вот мальчонки... влезли в лодку, оттолкнулись от берега, а один-то из них и скувырнулся... двое их было, а теперь один вон остался... -- пояснили мне.
В это время раздался плеск -- это раздевавшийся паренёк бросился в воду и ловко отмеривая руками "по саженки" поплыл к лодке.
-- Да кто другой-то был? -- допытывалась какая-то баба.
-- Неизвестно...
-- Другой? Да жидёнок, никак...
-- Какой жидёнок? Исаака Давидыча?
-- Он!
-- Ври больше -- жидёнок! Фершалов сынок!
-- Вот те и фершалов сынок! Фершалов-то сынок в челноке чай сидит! -- раздавались голоса в толпе.
Паренёк в это время доплыл уже до лодки и, схватив за конец верёвки висевшей на носу, хотел было подвести её к берегу.
-- Не тронь! Не тронь лодку-то! -- закричали на него с берега. -- Сведёшь с места, потом и не знатно будет!.. Не найти потом...
-- А ты мыряй! Слышь, мыряй!
-- Да, мыряй! Мырнёшь тут! Тут такая глубина, что и дна не достанешь! Багор надо...
-- Чего багор! -- Кошки бы принесли. Беспременно кошки... За неводом бы послать... Ах ты, Господи! Да что же это никто ничего не делает?! -- галдела толпа, глядя, как паренёк глупо и бестолково плавал вокруг лодки.
Подгулявшие купчики были уж тут, и тоже что-то кричали, и топтались без толку. Народ всё прибывал и прибывал... Вдруг в толпе раздался раздирающий душу женский крик. Это прибежала мать утонувшего ребёнка -- еврейка, жена Исаака Давидовича. Шум и галденье усилились ещё больше. Появился и сам Исаак Давидович, бледный, дрожащий; он что-то непонятно лопотал на своём жаргоне и старался удержать обезумевшую от горя жену, порывавшуюся всё броситься в пруд. Но вот мимо меня мелькнула какая-то знакомая фигура, и через минуту что-то грузное бултыхнулось в воду.
Толпа вскрикнула.
-- Бросился! Бросился! Кто? Кто бросился? Господин какой-то. Вон, вон он плывёт! Одетый! Утонет ведь! Ах! Хоть разделся бы! Да кто такой? Даже сапоги не снял! -- раздавались голоса.
Я пробрался поближе к берегу.
-- Петя! Петька! Сумасшедший! Вернись! Сапоги-то хоть сними! -- надрывался Грош-Петров-Загибин, маша руками вслед уплывавшему.
-- Представьте себе, ведь это Горич бросился! -- обратился он ко мне. -- Ведь вот он всегда такой! Утонет ведь! -- и снова, повернувшись к пруду, принялся кричать. -- Петя! Петька! Утонешь ведь! Вернись, говорю!..
Но Горич был уже у самой лодки и, ухватившись рукой за её борт, приподнялся несколько из воды, вероятно для того, чтобы сделать небольшую передышку.
Толпа на берегу притихла, только бившаяся на земле еврейка продолжала что-то бессмысленно причитать.
Но вот рука Горича отделилась от лодки, и голова его исчезла под водой.
-- Ну, утонет! Ну, конечно, утонет! -- словно сам с собой, проговорил стоявший возле меня комик.
Наступила минута напряжённого молчания... Затихла даже и несчастная мать, глядя какими-то лихорадочными глазами на то место, где колыхалась маленькая лодочка. Мальчуган, сидевший в ней, тоже замолк. Голая спина паренька белела возле кормы. Круги по воде расходились во все стороны...
Тяжёлая томительная минута тянулась невыразимо долго. Но вот снова всколыхнулась лодка, и голова Горича показалась на её поверхности.
-- Ну что? Что? Нашёл? -- раздались на берегу сдержанные вопросы.
Еврейка протянула руки вперёд и снова залилась слезами.
-- Отдохни! Петя! Отдохни! Да сними ты сапоги-то! -- опять заговорил Грош-Петров-Загибин, но так тихо, что слова его, очевидно, не могли долететь до лодки.
Горич отдохнул и снова исчез под водой, и снова напряжённое молчание сковало толпу, стоявшую на берегу.
На этот раз Горич вынырнул гораздо скорее, и все видели, как голый паренёк бросился к нему на помощь...
Толпа на берегу, вся как один человек, радостно вскрикнула: маленький еврейчик был найден!.. Вон, вон они кладут его в лодку, а вот и лодка, подталкиваемая пареньком, направилась к берегу.
Горич плыл сзади.
Шум и галденье началось невообразимое... Все радовались, все весело посматривали друг на друга, и можно было подумать, что не было тут человека, который не оказал какого-либо влияния на спасение маленького утопленника. Вопрос же о том, жив ли ещё он или уже успел задохнуться под водой, никому, кажется, не приходил в голову. Даже на лице матери появилось что-то вроде улыбки.
Грош-Петров-Загибин толкался возле меня и всё бормотал, как-то восторженно размахивая руками:
-- Ах, Петька! Ах, молодчина! Ведь вот -- всегда он такой!..
Лодка подплыла к берегу, и Исаак Давидыч бережно вынес своего сына... Мать бросилась к нему и снова завыла: мальчик казался мёртвым. Началась снова галденье, суетня, советы...