Тетмайер Казимеж
Отрывки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Гимн Аполлону
    Триумф
    Двойная Смерть
    Заколдованная княжна
    Карьера попугая
    Гробы
    Дождь
    Недоразумение
    Гордость
    Из афоризмов
    Эпитафия
    Ледяная вершина
    Монарх
    Кукла
    Из воспоминаний художника
    К небу.

КАЗИМІРЪ ТЕТМАЙЕРЪ.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

Томъ І-й.

Изданіе В. М. Саблина.

  

ОТРЫВКИ.

СТИХОТВОРЕНІЯ ВЪ ПРОЗѢ.

БЕЗДНА.

ПЕРЕВОДЪ

А-фьевой, Тучанской и др.

  

MOCKBA.-- 1907.

Типо-лит. РУССКАГО ТОВАРИЩЕСТВА печатн. и издател. дѣла.

Чистые пруды, Мыльниковъ пер., соб. домъ.

  

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

  

ОТРЫВКИ.

  

ОГЛАВЛЕНІЕ.

  
   Гимнъ Аполлону
   Тріумфъ
   Двойная Смерть
   Заколдованная княжна
   Карьера попугая
   Гробы
   Дождь
   Недоразумѣніе
   Гордость
   Изъ афоризмовъ
   Эпитафія
   Ледяная вершина
   Монархъ
   Кукла
   Изъ воспоминаній художника
   Къ небу
  

ГИМНЪ АПОЛЛОНУ.

   Разсказываютъ, что великій гимнъ Аполлону, который пѣли въ Дельфахъ и который былъ извѣстенъ всей Греціи, сочиненный, увы, неизвѣстнымъ намъ авторомъ (впрочемъ, и самъ гимнъ пропалъ), получилъ свое происхожденіе слѣдующимъ образомъ:
   Музыкантъ шелъ въ раздумьи черезъ рощу, въ такомъ раздумьи, что ударился лбомъ объ вѣтку каштана или акаціи, свѣшивавшуюся съ дерева, и, ударившись, неожиданно крикнулъ: "О Fojbos Apollo!" Отъ этого возгласа и получилъ начало гимнъ, который пѣли въ Дельфахъ, когда ихъ осаждали полчища персовъ. Музыкантъ пошелъ дальше, не оглянувшись даже назадъ.
   Вѣтка каштана или акаціи, прославленный на всю Грецію гимнъ и богъ солнца Fojbos Apollo! А вѣтка однако всегда останется вѣткой, объ которую могутъ задѣвать тупые лбы -- перекупщики яствъ и чеснока, завитые щеголи и афинскіе хоровые пѣвчіе.
  

ТРІУМФЪ.

   О, воистину, этотъ тріумфъ достоинъ побѣдителя! Пантера, красивая пятнистая пантера, съ блестящими глазами, гибкая какъ тростникъ, подкрадывается къ мѣсту, гдѣ спитъ путникъ. Глаза ея блеснули, словно двѣ злыхъ звѣзды. Она тихо бьетъ хвостомъ по колышущимся, стройнымъ бокамъ. Крадется. Блестятъ ея бѣлые зубы. Крадется. Кровь, готовая брызнуть изъ жилъ, раздуваетъ ноздри. Еще минута. Прилегла, выгнулась для прыжка -- а путникъ спитъ. Подъ его рукой ножъ, но онъ спитъ. Ножъ этотъ, какъ клыкъ дикаго кабана, распоролъ бы ей животъ, но путникъ спитъ.
   Пантера видитъ хорошо этотъ сонъ, крѣпкій и тяжелый, послѣ долгой, трудной, обезсилившей путника дороги.
   Подлое животное!
  

ДВОЙНАЯ СМЕРТЬ.

   Одинъ извѣстный швейцарскій врачъ разсказывалъ мнѣ про привезеннаго къ нему проводника, который водилъ на самыя дикія вершины группы Mont Blanc, а теперь умиралъ отъ зараженія крови вызваннаго иглой, которой оцарапала его цвѣточница изъ Ст.-Жюльенъ. Этому человѣку не столько жаль было жизни, сколько вотъ чего: "Это даже не называется смертью, докторъ, это даже не называется смертью"... Говорилъ мнѣ этотъ докторъ, что онъ не видѣлъ никогда выраженія такой гордости и ироніи, какъ на лицѣ этого умирающаго проводника по Альпамъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ, который водилъ на Mont-Blanc, Aiguille du Nord и Mont Blanc de Tacul -- и смерть отъ того, что онъ заразился иглой цвѣточницы изъ Ст.-Жюльенъ -- это двойная смерть.
  

ЗАКОЛДОВАННАЯ КНЯЖНА.

   Сѣрымъ, пустыннымъ полемъ ѣхалъ странствующій рыцарь.
   Онъ ѣхалъ въ глухой, темный лѣсъ.
   Но на опушкѣ лѣса онъ остановился: подъ балдахиномъ изъ плюща сидѣла женщина. Лѣсъ сталъ шумѣть мелодично, а на мху медленно, одинъ за другимъ, расцвѣтали цвѣты.
   -- Ты прекрасна -- сказалъ рыцарь.
   Женщина улыбнулась.
   Цвѣтовъ зацвѣло больше.
   -- Ты добра -- сказалъ рыцарь.
   Женщина улыбнулась
   И цвѣтовъ зацвѣло еще больше.
   -- Душа твоя мать этихъ цвѣтовъ?
   Женщина улыбнулась.
   Цвѣты, сверкающіе, ароматные покрыли весь лѣсной мохъ.
   Заколдованная княжна,-- подумалъ рыцарь.
   Тогда женщина, показавшаяся рыцарю заколдованной княжной, достала изъ-подъ складокъ своего бѣлаго платья вѣсы, которые употребляются въ бакалейныхъ лавкахъ, и, положивъ на одну изъ чашекъ гирю, стала осторожно, чтобъ обѣ чашки сравнялись, сыпать на другую изюмъ. Сначала немножко посыпала, затѣмъ отняла -- очень тщательно.
   Шумъ умолкъ и завяли цвѣты. Въ глухой, темный лѣсъ уѣзжалъ странствующій рыцарь.
  

КАРЬЕРА ПОПУГАЯ.

   У браминовъ странная способность къ наблюденіямъ.
   Одинъ изъ нихъ шелъ черезъ пальмовый лѣсокъ и по дорогѣ увидалъ на землѣ попугая.
   -- Попугай,-- сказалъ онъ и сталъ къ нему присматриваться.
   Попугай смотрѣлъ вверхъ, какъ бы ища чего-то; затѣмъ подскочилъ къ одной изъ пальмъ и сталъ на нее карабкаться. На половинѣ дороги остановился.
   -- Попугай -- сказалъ браминъ.
   Птица стала карабкаться дальше и, очутившись на верхушкѣ пальмы, тотчасъ же оглянулась кругомъ.
   -- И тамъ тоже -- только попугай,-- сказалъ браминъ.
  

ГРОБЫ.

   Странно смотрѣть на это. Стоятъ два гроба. Въ одномъ лежитъ что-то, что умерло, и въ другомъ лежитъ что-то, что умерло. Что же?.. Два этихъ человѣка, что ходятъ среди гробовъ, не знаютъ, что собственно тамъ, въ этихъ гробахъ. Что-то, что лишаетъ ихъ покоя, чего имъ жаль, а что -- не знаютъ.
   И больше: они не знаютъ, когда родилось то, что однако могло умереть, и не могутъ вспомнить совсѣмъ, когда положили эти останки въ два гроба.
   Странно смотрѣть на это. Стоятъ два гроба, Въ каждомъ изъ нихъ лежитъ что-то, что умерло. Два человѣка ходятъ вокругъ гробовъ. Что-то лишаетъ ихъ покоя, чего-то имъ жаль, что-то умерло для нихъ.
  

ДОЖДЬ.

   Видали ли вы когда-нибудь стрекозъ? Вскочатъ на высокую траву, тотчасъ же пригнутъ ее къ землѣ, но долго держаться не могутъ и никакихъ слѣдовъ послѣ нихъ не остается.
   У одного римскаго гражданина была въ саду мраморная статуя одного изъ боговъ. Однажды онъ велѣлъ выкрасить ее въ голубую краску.
   -- Богъ измѣнился,-- думалъ римлянинъ.
   Однако пошелъ дождь и смылъ краску.
   Покрасили статую въ красную краску и дождь также счистилъ ее.
   Не прочнѣй оказалась и желтая краска.
   Голубая, красная и желтая по очереди,-- а статуя всегда оставалась попрежнему бѣлой. Значитъ, не дѣлай усилій! Можешь вызвать лишь минутную внѣшнюю перемѣну въ томъ, что неизмѣнно, какъ на мгновеніе и только съ виду можешь поколебать ты то, что нерушимо; но эта перемѣна и колебаніе будутъ всегда только мимолетной внѣшностью и ничѣмъ больше.
   И знай -- все, что божественно и сдѣлано изъ мрамора -- все это обмоетъ дождь, падающій съ неба, хотя бы ты и обратилъ весь свой садъ въ краску, чтобъ только загрязнить это.
   Все, что божественно пусть будетъ подобно мрамору; пусть будетъ спокойно, какъ мраморъ: останется всегда самимъ собой и все минуетъ его.
  

НЕДОРАЗУМѢНІЕ.

   Между артистами и публикой существуетъ обычно недоразумѣніе, возникшее оттого, что публика, требующая отъ артистовъ наибольшей впечатлительности и оригинальности въ искусствѣ, не можетъ ужиться съ нею въ жизни,-- какъ будто человѣкъ, въ которомъ ночное безбрежіе моря или шумъ вихря будятъ извѣстную силу, можетъ не испытать въ себѣ дѣйствія подобныхъ силъ когда видитъ что нибудь такое, что потрясаетъ его въ жизни реальной.
   Съ другой стороны и артисты ищутъ у массы той способности, какой одарены сами, забывая о томъ, что эта-то способность отличаетъ и обособляетъ ихъ отъ нея, дѣлаетъ тѣмъ, что они есть, что составляетъ ихъ исключительное свойство, ихъ признакъ. Отсюда происходитъ тотъ диссонансъ, который бываетъ иногда бряцаніемъ колокольчика объ деревянный столъ, а иногда скрежетомъ, отъ котораго кровь стынетъ въ жилахъ. Это то, что заставляетъ сказать такого Словацкаго: "Ты знаешь, какъ долженъ я страдать, чтобъ только пѣть", что вырывается изъ устъ Байрона гордымъ, полнымъ тоски: "или Англія не для меня, или я не для Англіи". И встаютъ эти жизни, "поэмы для Бога", слишкомъ часто представляющія сплошное кровавое поле битвы, надъ которымъ только гордость гаситъ солнце днемъ, а мѣсяцъ ночью, чтобъ его не видалъ никто, кромѣ Бога.
  

ГОРДОСТЬ.

   Чудовищный психическій грифъ вонзаетъ свои когти въ глубину души.
   Конвульсіи ея, ея больной стонъ, безуміе ея страданій не трогаютъ его: чудовищный психическій грифъ вонзаетъ свои когти въ глубину души и терзаетъ. Онъ идетъ, какъ ангелъ смерти, убивавшій Египетскихъ первенцовъ, какъ палачъ Ирода, рѣзавшій грудныхъ дѣтей въ Виѳлеемѣ. Плачущая, дрожащая, обезумѣвшая до неистоваго отчаянія душа напрасно молитъ о милосердіи; грифъ терзаетъ.
   И кровь течетъ.
   Все больше и больше, все сильнѣй и сильнѣй течетъ она, красная, теплая, прямо изъ сердца. И струятся рѣки крови, лучшей крови, которой никто никогда не искупитъ, о которой никогда не перестанетъ жалѣть.
   Словно пожаръ, гонимый вѣтромъ, это проклятіе человѣческой души, называемое гордостью, выжигаетъ, вытравляетъ, опустошаетъ.
   Горе тѣмъ людямъ, которые одержимы ангеломъ гордости, потому что это -- ангелъ смерти.
   Ни одинъ ядъ не дѣйствуетъ такъ, ни одинъ червь такъ не точитъ.
   О, если бъ гордость была мечомъ въ рукахъ рыцаря безъ страха и упрека!
   Но чаще это дубина въ рукахъ помѣшаннаго, бритва въ рукахъ безумца, и эти потоки крови -- красной, теплой, прямо изъ сердца -- плывутъ напрасно, напрасно, и не вернутся въ сердце уже никогда. А, все-таки, разрывай душу грифъ съ когтями смерти и пусть не слабѣетъ твоя мощь и ярость!
   Лучше разбить себѣ объ стѣну лобъ, чѣмъ потомъ спрашивать себя, зачѣмъ позволилъ другимъ прикоснуться къ нему? Это самое большее нравственное бѣдствіе.
  

ИЗЪ АФОРИЗМОВЪ.

   Согласитесь, было бъ огромной глупостью, если бъ кто нибудь положилъ къ ногамъ женщины жизнь, если бъ онъ принесъ ей въ жертву всего себя, а она со своей стороны дала бы только воспоминаніе, что такъ было.
  

-----

  
   Бойся смѣха изъ таинственныхъ глубинъ души человѣческой, бойся именно ты, который хочешь исторгнуть слезы, потому, что этотъ смѣхъ можетъ бросить тебѣ въ лицо вмѣсто слезъ судороги страданія.
  

-----

  
   Иронія, съ которой люди обыкновенно относятся другъ къ другу, иронія людей богатыхъ, умныхъ и счастливыхъ -- дешева и самое большее заслуживаетъ "je m'en fiche pas mal". Она не приноситъ вреда, хотя можетъ быть непріятной. Иронія же, которую будитъ экзальтація -- убійственна.
  

-----

  
   У творцовъ есть безсознательный инстинктъ, который велитъ имъ итти туда, гдѣ они находятъ вдохновеніе. Кажется, что они ищутъ Богъ невѣсть чего, въ дѣйствительности же ищутъ только творческаго подъема.
   Правда, что иногда въ придачу они находятъ смерть.
  

ЭПИТАѲІЯ.

   Здѣсь лежу я, жившая для любви и любившая счастье.
   Посадите розу на моей могилѣ, розу цвѣтущую и благоухающую, потому что моя жизнь цвѣла, и увяла я, какъ цвѣтокъ.
   Спокойно и безъ сожалѣній схожу я въ Аидъ. Я познала жизнь и была подобна облаку, насыщенному солнцемъ, или радужному кругу на водѣ.
   О, аѳиняне, посадите розу на моей могилѣ, розу цвѣтущую, и благоухающую, потому что часы моей жизни спадали съ дней и ночей, какъ лепестки съ чашечки розы, благоухающіе и ясные.
   Если на розахъ заслезится утренняя роса, это глаза мои плачутъ слезами наслажденія, если заслезится вечерняя заря -- это слезы сладкихъ воспоминаній. Ибо жизнь моя цвѣла, и увяла я, какъ цвѣтокъ, не зная другихъ слезъ.
   О вѣчная, безсмертная Киприда со стройными бедрами и непобѣдимымъ волшебствомъ грудной опояски, божество, которое сильнѣе чѣмъ сама смерть,-- сдѣлай такъ, чтобъ взлелѣянное мною желаніе не пошло со мной въ могилу, но чтобъ оно наполнило міръ, какъ паръ благоухающій и теплый наполняетъ воздухъ послѣ весенняго дождя. И отрадно будетъ мнѣ тамъ, надъ Ахерономъ грезить, что я умножила Счастье.
  

ЛЕДЯНАЯ ВЕРШИНА.

   Ослѣпительная горная ледяная вершина. Сверкаетъ издали на солнцѣ, словно золото и хрусталь. Лучистое зарево падаетъ на тучи, которыя кружатся вкругъ нея. Кажется, что Богъ оперся на эту вердшну Своей рукой и оставилъ на ней Ея сіяніе. Что-то изумительное!
   Вѣдь это же только ледъ. Утомленная перелетная птица замерзнетъ, упавъ туда, путникъ съѣдетъ въ пропасть, цвѣтку не за что зацѣпиться, чтобъ расти. Ослѣпительное, усыпанное золотыми кристаллами пространство пусто и безплодно и изумляетъ только своими божественными чарами, какъ мраморная Венера своей сверхчеловѣческой красотой.
   Почему же это такъ красиво?!
  

МОНАPXЪ.

   Когда горѣлъ городъ, осажденный врагомъ, монархъ не могъ скрыть печали на своемъ лицѣ.
   Кругомъ стояли толпы слугъ.
   -- А вѣдь я властелинъ,-- думалъ онъ.
   Когда любовница измѣнила ему, покидая вмѣстѣ съ пажемъ висячіе сады, монархъ не могъ скрыть обиды на своемъ лицѣ.
   Кругомъ стояли толпы слугъ.
   -- А вѣдь я властелинъ,-- думалъ онъ.
   Когда было поднято возстаніе противъ него, и оскорбительные крики черезъ замковыя окна долетали до его ушей,-- монархъ не могъ скрыть гнѣва на своемъ лицѣ. Кругомъ стояли толпы слугъ.
   -- А вѣдь я властелинъ -- думалъ онъ.
   И онъ ушелъ. Черезъ длинные коридоры отъ галлеріи къ галлереѣ шелъ онъ, пока не остановился передъ большими желѣзными дверями. Отворилъ ихъ и вошелъ въ залъ, совсѣмъ темный и удаленный отъ свѣта.
   Здѣсь не было видно зарева горящаго города, сюда не долеталъ топотъ коня, уносившаго невѣрную любовницу, здѣсь не было слышно оскорбительныхъ криковъ возставшаго народа. Монархъ закрылъ желѣзныя двери. Молчаніе и мракъ окружили его Онъ былъ властелиномъ.
  

КУКЛА.

   Какъ разъяренные кони, что взлетаютъ на скаты, покрытые льдомъ, съ такою силой, что ледъ трескается, гремитъ и разсыпается на тысячи искрящихся обломковъ,-- летятъ человѣческія мысли, а что знаешь ты объ этомъ?
   Забилось ли когда нибудь передъ твоимъ слухомъ человѣческое сердце, забилось ли оно кроваво, трагично и страшно; подобно пещерѣ, гдѣ зіяютъ пропасти безъ дна, безъ свѣта, безъ выхода?
   Затопили ли тебя когда нибудь, какъ наводненіе, слезы земли?
   И знаешь ли ты, что такое страсть, которая разрушаетъ душу, какъ ударъ грома -- башню, знаешь, что такое желаніе, которое охватываетъ душу, какъ моръ проклятые Богомъ города, знаешь, что такое тоска, которая заламываетъ руки человѣка, какъ самая сильная боль, самое безысходное отчаяніе? Знаешь ли ты? Такъ чего же ты хочешь здѣсь, бездушная кукла?
  

ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ ХУДОЖНИКА.

   Одно изъ самыхъ тяжелыхъ моихъ воспоминаній -- это смерть Горвена. Онъ умеръ такъ, какъ и жилъ: одинокій, покинутый и страшно несчастный. Мы оба служили одному кумиру -- искусству; серьезно, всему другому служить гораздо выгоднѣй -- искусство не даетъ дохода.
   Слава? Если рядомъ съ ней не идетъ заработокъ, нѣтъ ничего глупѣе и смѣшнѣе славы. Горвенъ рисовалъ очень хорошіе пейзажи и пока рисовалъ ихъ, выжималъ кое-какія деньги съ "торговцевъ искусствами", но какъ только чахотка свалила его въ постель, прекрасные дни "Aarnjnez" окончились -- онъ сталъ терпѣть нужду. Мы то, мы -- были, но мы сами еле существовали. Мы, ученики академіи, были всѣ молоды, вдали отъ дома и отъ своихъ, которые, впрочемъ, слишкомъ заняты другими дѣлами, чтобы думать о начинающемъ художникѣ. Весь гардеробъ Горвена, его великолѣпный сюртукъ, крылатка, которой онъ такъ гордился, его булавки съ жемчугомъ, porte-bonheur отъ какой-то кузины -- ушло. Я знаю это лучше всѣхъ, такъ какъ самъ продавалъ эти вещи торговцамъ и относилъ въ закладъ. Однажды въ полдень, въ очаровательный мартовскій день я пришелъ къ Горвену. Едва я открылъ дверь, онъ живо поднялся съ постели и сказалъ:
   -- Знаешь, кто былъ здѣсь?
   -- Кто?-- спросилъ я, замѣтивъ сразу, что онъ въ сильной горячкѣ.
   -- Смерть была. Это было около 11 час. утра. Я лежалъ съ закрытыми глазами, вдругъ холодъ пробѣжалъ по моему тѣлу. Я открылъ глаза. Волосы дыбомъ стали на головѣ. Представь себѣ, она сидѣла здѣсь, на кровати. Она совсѣмъ такая, какой ее рисуютъ -- скелетъ въ длинномъ покрывалѣ. Все замерло во мнѣ отъ ужаса и отвращенія. Она вытянула руку и оперлась у меня на груди -- вотъ здѣсь. Морозъ, ледяной морозъ пронизалъ меня насквозь. Потомъ все исчезло...
   -- Галлюцинація -- вставилъ я, чтобъ успокоить его.
   -- Нѣтъ, это смерть... Значитъ, конецъ...
   Голова его упала на подушку. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно.-- Нѣтъ никакого сомнѣнія, что это была смерть.-- Горвенъ кончилъ. Мы молчали нѣсколько времени, затѣмъ онъ заговорилъ:
   -- Знаешь, тамъ у насъ на сѣверѣ есть большое, большое озеро. Кругомъ него растутъ ели, орѣшникъ и много другихъ деревьевъ. Недалеко отъ озера стоялъ нашъ домъ. Слушай, какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобъ меня привезли туда, привязали къ доскѣ и спустили въ воду. У насъ тамъ, на сѣверѣ надъ водой чайки летаютъ... Какъ хотѣлъ бы я, чтобъ онѣ летали надо мной. Развѣ это невозможно, чтобъ меня привезли туда, на сѣверъ, на наше большое озеро...
   Онъ говорилъ съ неизмѣримой печалью. Прошло столько лѣтъ, а я помню каждое слово.
   Опять мы молчали минуту. Горвенъ поднялъ немного голову, посмотрѣлъ на себя и на постель и сказалъ почти шопотомъ, съ огромной печалью и горечью: Какъ это грязно...
   Дѣйствительно, его рубаха, наволочка на подушкѣ, простыня -- все это не смѣнялось очевидно очень давно.
   -- Почему ты не велишь прислугѣ смѣнить?-- спросилъ я,
   Онъ съ улыбкой и удивленіемъ посмотрѣлъ на меня:
   -- И ты спрашиваешь? Вѣдь ты же самъ помогъ продать и заложить мнѣ все, что было. У меня теперь нѣтъ ничего, кромѣ того, что видишь...
   Судорога сдавила мнѣ горло, а онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Молчалъ довольно долго, потомъ опять заговорилъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не все. Тамъ въ сундукѣ у меня есть чистая простыня, наволочка и рубашка. Я прячу это нарочно на день смерти. Не могу же я лежать, какъ послѣдній нищій. Я не такой бѣднякъ, какъ думаютъ: у меня есть чистая постель и чистое бѣлье, найдутся и такіе, у которыхъ и этого нѣтъ, правда?.. Ну, мой дорогой, слушай. Когда я умру, постелите мнѣ за-ново постель и одѣньте чистое бѣлье, а потомъ, если сможете, перевезите меня туда къ намъ, на сѣверъ, къ нашему большому озеру. Привяжите меня къ доскѣ и пустите на воду въ чистой рубахѣ. Тамъ у насъ на сѣверѣ чайки летаютъ, спустите меня тамъ въ воду...
  

КЪ НЕБУ.

   Шла Ганка по Скупневой Горѣ, а вѣтеръ дулъ такой, что, казалось, броситъ ее въ долину. Хотя была на ней душегрѣйка, а поверхъ теплый платокъ, но ей было такъ холодно, что морозъ мурашками пробѣгалъ по каждой косточкѣ. По небу въ бѣшеномъ вихрѣ кружились снѣговыя тучи, сквозь которыя, какъ сквозь оловяный листъ, свѣтило солнце, лишенное блеска, словно мертвое.
   Кругомъ была страшная пустота, а отъ вѣтра стоялъ такой шумъ въ горахъ, что ужасъ сжималъ грудь: казалось, всѣ Татры стонутъ.
   А Ганка все шла впередъ.
   Если бы кто нибудь встрѣтилъ ее, то вѣрно спросилъ бы: "И зачѣмъ это ты идешь сюда, дѣвушка, въ эти горы, въ эту пустыню, въ этотъ шумъ? Тамъ никто не живетъ, только звѣрь заворчитъ на тебя, да смерть оскалитъ на тебя свои зубы; безсиліе повалитъ тебя на землю и -- конецъ. Кто же это идетъ въ горы къ концу осени? Или вернись сейчасъ, или ты ужь никогда не вернешься. Если пойдешь дальше, не увидишь больше ни зеленой травы, ни свѣтлаго овса. Вѣтеръ заморозитъ тебя, снѣгъ засыплетъ тебя, орлы и ястреба разнесутъ по вершинамъ твое молодое тѣло. Зачѣмъ же ты идешь туда, дѣвушка?
   Такъ спросилъ бы навѣрно каждый, кто встрѣтилъ бы ее, но здѣсь уже никто не могъ ее встрѣтить-, охотники уже давно повѣсили на стѣны свои ружья, такъ какъ козы теперь не стоятъ выстрѣла: уже никто не бродитъ по горамъ. Хотя кругомъ такъ страшно пусто, Ганка рада этому, такъ какъ никто уже не будетъ спрашивать, куда она идетъ.
   Да и что же бы она сказала ему? Что бѣжитъ въ горы отъ своего несчастья и позора?.. Куда?.. Зачѣмъ?.. Она сама не знаетъ и не думаетъ объ этомъ. Идетъ впередъ, чтобъ только итти, чтобъ только быть дальше отъ людей. Роковой часъ приближался и скрываться дальше было уже трудно... Не съ ней одной случилось это, но худшаго не могло случиться. Отецъ и мать умерли, не оставивъ Ганкѣ ничего, потому что все, что было, пропили до тла; родня, какъ и всякая зажиточная родня, даже не хотѣла слушать о такой нищей, какъ Ганка. А Войтекъ, что обѣщалъ жениться на ней, сказалъ только: "Оставайся съ Богомъ" -- и уѣхалъ въ Америку. И Ганка осталась въ деревнѣ одинокая, покинутая, на службѣ у жида, который презиралъ ее; теперь она знала навѣрное, что онъ ее выгонитъ. А дальше? Куда она дѣнется? Что ей дѣлать? Ей пришлось бы умереть съ голоду прежде, чѣмъ оправиться отъ болѣзни, да еще такъ трудно найти работу съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Если бъ еще люди были добрые, а то, когда то же случилось съ Зоськой Косярской, никто не сказалъ ей ни слова, потому что та богачиха, а на нее, Ганку, указывалъ пальцемъ первый встрѣчный.
   А вѣдь она такой же человѣкъ и такое же Божье твореніе, какъ другіе.
   И ею овладѣло страшное отчаяніе. Ей было такъ тяжело на свѣтѣ, что иногда казалось, будто она не выдержитъ, и сейчасъ начнется...
   Развѣ броситься съ моста въ воду? И она шла на мостъ, но сколько ни смотрѣла она въ тихую муть, зеленую и неподвижную, какъ что-то отбрасывало ее назадъ и она убѣгала, словно за плечами кто-то хваталъ ее за косу и хотѣлъ спихнуть въ воду. Хотѣла было броситься въ колодезь, но было бы еще тяжелѣй упасть въ эту темную бездну.
   Такъ приходилось расплачиваться за ту нѣжную безумную любовь, за ту безмѣрную нѣгу, которую она впивала въ себя, какъ густой медъ. Не было для нея ни мѣста, ни радости въ жизни. И боялась Ганка роковой минуты, боялась жида, боялась людей, боялась ксендза викарія, который съ амвона вызывалъ по имени "развратницъ", называлъ ихъ прикаженными и совѣтовалъ сторониться отъ нихъ, какъ отъ заразы,-- боялась своего несчастья и своей горькой участи -- надо же ей было куда-нибудь дѣваться.
   Однажды въ полдень, въ воскресенье сѣла Ганка за корчмой на дровахъ и стала плакать. Плакала такъ, что глаза чуть не вытекли вмѣстѣ со слезами, а потомъ накинула на себя платокъ и пошла. Шла все впередъ, къ горамъ, сама не зная, куда идетъ. Шла, лишь-бы итти. Дорогу къ Гонсеницовымъ прудамъ она знала, потому что тамъ пасла коровъ. Вотъ и повернула туда. На Скупневой горѣ снѣгъ былъ по щиколки, но Ганка все шла. Передъ ней зачернѣли хижины. Святый Крѣпкій Боже, какъ ей было здѣсь хорошо. Сколько было здѣсь веселья, смѣху! Здѣсь Войтекъ пасъ скотъ и здѣсь они полюбили другъ друга на Ганкино несчастье. Здѣсь пасли также Бронця Вавускова и Марыся. Не разъ они ходили съ коровами на Зеленыя, ложились тамъ лицомъ къ солнцу и пѣли такъ, что эхо звенѣло по Косцельцу. А солнце скользило по зелени такое свѣтлое, что было весело смотрѣть. Куда ни оглянешься, черныя и пестрыя коровы тамъ и сямъ звонятъ колокольчиками, а тамъ, высоко на вершинахъ горъ бѣлѣютъ овцы Войтека, позвякивая колокольчиками, а Войтекъ играетъ на свирѣли или поетъ:
  
   "Ни тяжело мнѣ, ни легко,
   Только мнѣ, дѣвица, къ тебѣ далеко...
  
   А она отвѣчала ему на это:
  
   Были бъ у меня ключи ото дня,
   Запирала бъ я ночку съ полудня.
  
   Такъ пѣли они издали другъ другу, а эхо шло по Косцельцу. Солнце было такое ясное, что каждый цвѣтокъ смѣялся.
   А когда старый Томекъ игралъ въ шалашѣ на гусляхъ, а Войтекъ вскакивалъ танцовать! Никто не плясалъ лучше его. Онъ такъ носился надъ землей, словно ему придѣлали къ плечамъ соколиныя крылья. Всѣ дѣвушки съѣли бы его глазами, но онъ былъ ея, Ганусинъ возлюбленный.
   Или когда шелъ дождь, и они всѣ сидѣли около сторожки, а Войтекъ полуобнималъ ее, прижималъ къ себѣ, а у нея сердце чуть не выскакивало изъ груди отъ радости. А когда онъ цѣловалъ ее, у нея темнѣло въ глазахъ и губы не могли оторваться отъ губъ.
   Онъ былъ для нея дороже звѣздъ, дороже солнца, что свѣтитъ на небѣ. Старый Томекъ разсказывалъ сказки, а они, сидя около сторожки, прижавшись другъ къ другу, слушали.
   Господи Боже, все это прошло, какъ будто было во снѣ...
   Прошло и не вернется...
   Хижины уже остались позади нея; она шла къ Зеленой. Снѣгъ шелъ все сильнѣй, а вѣтеръ дулъ крѣпче и крѣпче; духъ захватывало въ груди. Гдѣ-то, по склону пробѣжали испуганныя козы, одна, двѣ -- Ганка насчитала ихъ пять. Помчались къ Лиловой, зачернѣли по уступу на снѣгу и исчезли. Незамѣтно повернула Ганка къ уступу Лиловой и пошла дальше.
   Силы стали покидать ее и какіе-то красные круги, словно огоньки, стали летать передъ ея глазами, сначала далеко, потомъ все чаще и краснѣй, словно кровавый дождь. Было такъ холодно, словно ея тѣло обложили льдомъ. Странный шумъ почувствовала Ганка въ головѣ, что-то жгло ея мозгъ.
   Она остановилась. Всюду горы; бѣлые хребты, черныя, закутанныя снѣгомъ вершины, такія высокія, какими онѣ не казались ей никогда, вѣтви одѣтой снѣгомъ замерзшей плакучей сосны, пропасти, въ которыхъ вѣтеръ кружилъ вихри снѣга, а на небѣ -- солнце, какъ за оловяной завѣсой, безъ блеска, словно мертвое. Страшная пустота и глушь...
   Но Ганка шла дальше, хорошо даже не сознавая, зачѣмъ ушла изъ деревни, и есть ли тамъ, за ней какая-нибудь деревня.
   Что-то грезилось ей, словно далекій колокольный звонъ и пѣніе ксендза, вродѣ, какъ на похоронахъ ея матери; а вѣтеръ временами завывалъ такъ, словно могилы стонали на кладбищѣ.
   Ноги Ганки стали заплетаться, въ глазахъ потемнѣло, а въ головѣ все больше шумѣло и жгло. Казалось, все валится на нее и ее давятъ скалы, плакучія сосны, тучи.
   Она чувствовала на груди и плечахъ давленіе и тяжесть точь въ точь какъ въ модзимерскомъ костелѣ въ праздникъ Вожьей Матери. Она думала, что ее задавятъ тогда въ толпѣ. Ей вспомнилась эта Божья Матерь въ голубомъ плащѣ, съ золотой короной на головѣ, надъ алтаремъ. Горячо молилась тогда передъ Нею Ганка, чувствуя надъ собой несчастье. Помолилась бы она и теперь, но туда такъ далеко итти, а колѣни ея подгибались; она только стала шептать: "Богородице, Дѣво, радуйся, благодатная Марія, Господь, съ Тобою"...
   Вдругъ какое-то сіяніе заколыхалось надъ горой. Ганка дрогнула. Что же это тамъ? А сіяніе, словно сотканное изъ лазури и серебра, становилось все ярче и шло къ Ганкѣ. Испугалась Ганка страшно, а шумъ въ ея головѣ сталъ еще сильнѣй и ноги подкосились; хотѣла бѣжать, но ей показалось, что изъ этого сіянія плыветъ къ ней голосъ тихій и нѣжный: Не бойся...
   Ганка остановилась.
   А голосъ отозвался снова.
   -- Иди.
   -- Куда? -- шепнула Ганка.
   Голосъ отвѣтилъ:
   -- Къ небу.
   Тогда Ганка осмѣлилась поднять глаза и увидѣла лицо, какъ медъ, и глаза, какъ цвѣты. Что-то въ родѣ голубого плаща маячило въ сіяніи и золотая корона замигала въ вышинѣ.
   -- Ты ли это, Царица Небесная?-- шепнула Ганка. И показалось ей, что Матерь Божія кивнула ей головой и пошла впереди нея къ Лиловой. Она почувствовала въ себѣ приливъ какихъ-то новыхъ силъ, колѣни перестали дрожать, шумъ въ головѣ стихъ, а холода она почти не чувствовала. Вѣтеръ тоже стихъ на минуту. Только все тусклѣй блестѣло солнце, совсѣмъ мертвое. Ганка шла быстро, съ какой-то бодростью, но скоро ноги ея стали опять заплетаться, красныя хлопья посыпались передъ глазами, шумъ охватилъ голову и ею овладѣло такое безсиліе, что она не могла вытащить ногъ изъ снѣга.
   -- Владычица, я сѣла бы -- шепнула она.
   -- Ну такъ садись -- отвѣтилъ голосъ изъ сіянія.
   Ганка усѣлась подъ большимъ камнемъ, и, опершись на него плечами, вытянула наболѣвшія ноги. Но вдругъ сіяніе стало меркнуть, расплываться, исчезать. И снова вокругъ не было ничего, кромѣ пропастей и снѣга, печальнаго, беззвучнаго.
   Все это въ глазахъ Ганки сливалосъ въ какія-то массы снѣга и горъ подъ мутнымъ небомъ.
   -- Что прикажешь, Владычица?-- прошептала она. Но отвѣта не было. Она хотѣла кричать, но не могла. Казалось, что кто то наложилъ тяжолыхъ камней на каждую руку и ногу. Дрожь, какъ мурашки, поползла по тѣлу и такое безсиліе овладѣло ею, что она едва могла дышать. Словно кто заткнулъ рукою глаза и уши. Она не видѣла и не думала ни о чемъ; чувствовала только, что снѣгу кругомъ нея все больше и больше, что онъ покрылъ ея ноги, достаетъ до пояса, засыпаетъ грудь. Ей дѣлалось все теплѣй и она была рада.
   Въ воздухѣ стихло и даже солнце блеснуло яснѣй на мгновеніе, осыпая снѣгъ серебромъ.
   Ганка, совсѣмъ обезсилѣвшая, смотрѣла впередъ и чувствовала, что съ ней происходитъ что-то странное, словно въ ней все тяжелѣетъ постепенно и превращается въ ледъ. Ею овладѣвало все большее безсиліе и какая-то тяжелая сонливость.
   -- Усну -- подумала она.
   Вдругъ свѣтъ померкъ отъ мятели, съ воемъ сорвался вѣтеръ съ горъ, метя цѣлыя горы снѣга передъ собой и теребя ихъ такъ, что онѣ разлетались, какъ перья глухаря, растерзаннаго орломъ. Лицо Ганки сталъ рѣзать острый, мелкій ледъ, а вихрь то сметалъ съ нея снѣгъ до пояса, то по шею засыпалъ опять. Теплая кровь засочилась съ лица и шеи Ганки, изрѣзанной льдомъ.
   На мгновеніе боль вернула къ ней сознаніе.
   -- Вотъ моя смерть -- подумала она и охваченная ужасомъ хотѣла двинуться, встать, но силы совсѣмъ оставили ее, и въ головѣ помутилось опять. Она слыхала шумъ, видѣла горы, но все меньше, все слабѣй.
   И снова на снѣговой тучѣ во мглѣ заблестѣло сіяніе, блѣдные, но ближе прежняго, тутъ, возлѣ Ганки. Ей показалась даже, что какая-то рука дотрогивается до ея плечей. Она подняла глаза: то же лицо, какъ медъ и глаза какъ цвѣты, только гораздо блѣднѣе. И снова показалось ей, что тотъ же голосъ, тихій и нѣжный произноситъ:
   -- Иди.
   -- Куда?-- шепнула Ганка.
   -- Къ небу! Дай руку -- сказала Матерь Божія.
   И Ганка дала руку и пошла...
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru