В. Г. Тепляков
Стихотворения
----------------------------------------------------------------------------
"Здравствуй, племя младое...",: Антология поэзии пушкинской поры: Кн.
III . Сост., вступ. статья. о поэтах и примеч. Вл. Муравьева
М., "Советская Россия", 1988
----------------------------------------------------------------------------
Содержание
Отплытие
Томис. (Отрывок)
Гебеджинские развалины. (Отрывок)
Любовь и Ненависть
Одиночество
ОТПЛЫТИЕ
Adiu, adiu! my nativ chore
Fades, o'er the waters blue...
L. Byron {*}
{* Прощай, прощай! мой родной берег исчезает за синими волнами.... Лорд
Байрон (англ.). }
Визжит канат; из бездн зыбучих
Выходит якорь; ветр подул;
Матрос на верви мачт скрипучих
Последний парус натянул -
И вот над синими волнами
Своими белыми крылами
Корабль свободный уж махнул!
Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
Златой струится блеск по синему пути.
Прости, земля! прости, Россия,
Прости, о родина, прости!
Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн
И бездны перед ней отверстые казало!
Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн
Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О лютня странника, святой от грусти щит,
Приди, подруга дум заветных!
Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!
1
Пускай на юность ты мою
Венец терновый наложила -
О мать! душа не позабыла
Любовь старинную твою!
Теперь - сны сердца, прочь летите!
К отчизне душу не маните!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
2
Как жадно вольной грудью я
Пью беспредельности дыханье!
Лазурный мир! в твоем сиянье
Сгорает, тонет мысль моя!
Шумите, парусы, шумите!
Мечты о родине, молчите:
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
3
Увижу я страну богов;
Красноречивый прах открою:
И зашумит передо мною
Рой незапамятных веков!
Гуляйте ж, ветры, не молчите!
Утесы родины, простите!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
Они кипят, они шумят -
И нет уж родины на дальнем небоскате!
Лишь точка слабая, ее последний взгляд,
Бледнеет - и, дрожа, в вечернем тонет злате.
На смену солнечным лучам,
Мелькая странными своими головами,
Колоссы мрачные свинцовыми рядами
С небес к темнеющим спускаются зыбям...
Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи;
Глубокий мрак над кораблем;
И вот уж неприметным сном
На тихой палубе пловцов сомкнулись очи...
Всё спит, - и лишь у руля матрос сторожевой
О дальней родине тихонько напевает,
Иль, кончив срок урочный свой,
Звонком товарища на смену пробуждает.
Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой,
Как призрак в саване, коленопреклоненный,
Над спящей бездною встает;
Простонет над пустыней вод -
И рассыпается по влаге опененной.
Так перси юности живой
Надежда гордая вздымает;
Так идеал ее святой
Душа, пресытившись мечтой,
В своей пустыне разбивает.
Но полно! что наш идеал?
Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава?
Сосуд Цирцеи их фиал:
В нем скрыта горькая отрава!
И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом,
Над царством шумных волн, крылами дум носимый,
Пар_и_т мой смелый дух, как ветр неукротимый,
Как яркая звезда в эфире голубом!
Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья,
Об вас ли в этот миг душе воспоминать!
Об вас ли сердцу тосковать,
Измены ласковой коварные лобзанья!
Нет, быстрый мой корабль, по синему пути
Лети стрелой в страны чужие!
Прости, далекая Россия!
Прости, о родина, прости!
1829
ТОМИС
(Отрывок)
"Не буря ль это, кормчий мой?
Уж через мачты море хлещет,
И пред чудовищной волной,
Как пред тираном раб немой,
Корабль твой гнется и трепещет!"
- "Ужасно!.. руль с кормой трещат,
Колеблясь, мачты изменяют,
В лоскутья парусы летят
И с буйным ветром исчезают!"
- "Вели стрелять! быть может, нас
Какой-нибудь в сей страшный час
Корабль услышит отдаленный!"
И грянул знак... и всё молчит,
Лишь море бьется и кипит,
Как тигр бросаясь разъяренный;
Лишь ветра свист, лишь бури вой,
Лишь с неба голос громовой
Толпе ответствуют смятенной.
"Мой кормчий, как твой бледен лик!"
- "Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
О странник! буре улыбаться?"
- "Ты отгадал!.." Я сердцем с ней
Желал бы каждый миг сливаться;
Желал бы в бой стихий вмешаться!..
Но нет, - и громче, и сильней
Святой призыв с другого света,
Слова погибшего поэта
Теперь звучат в душе моей!
1829
ГЕБЕДЖИНСКИЕ РАЗВАЛИНЫ
(Отрывок)
Не мира ль древнего обломки предо мной?
Не допотопные ль здесь призраки мелькают?
Не руки ль грозные таинственной косой
Во мгле ничтожества сверкают?
Повсюду смерть! повсюду прах!
Столбов, поникнувших седыми головами,
Столбов, у Тленности угрюмой на часах
Стоящих пасмурно над падшими столбами, -
Повсюду сумрачный дедал в моих очах!
Над жатвой, градом пораженной,
Или над рощей, низложенной
Обрывом исполинских гор,
Или над битвенной равниной,
Покрытой мертвою и раненой дружиной,
Чей сумрачный скитался взор?
Пускай же те лишь алчут взгляды
Обнять дремучие громады
Сих чудных, Вечностью сосчитанных столбов:
Вот жатва, смятая Сатурновой пятою,
Вот сучья временем низложенных дубров,
Вот рать, побитая Ничтожества рукою
И в прахе спящая под саваном веков!
Здесь нет земного завещанья,
Ни письмен, ни искусства нет;
Но не древн_е_е ли преданья
Миров отживших дивный след?..
Дружины мертвецов гранитных!
Не вы ли стражи тех столбов,
На коих чудеса веков,
Искусств и знаний первобытных
Рукою Сифовых начертаны сынов?..
Как знать, и здесь былой порою,
Творенья, может быть, весною,
Род человеческий без умолку жужжал -
В те времена, как наших башен
Главою отрок достигал,
И мамонта, могуч и страшен,
На битву равную охотник вызывал!
Быть может, некогда и в этом запустенье
Гигантской роскоши лилось обвороженье:
Вздымались портики близь кедровых палат,
Кругом висячие сады благоухали,
Теснились медные чудовища у врат,
И мрамор золотом расписанных аркад
Слоны гранитные хребтами подпирали!
И здесь огромных башен лес,
До вековых переворотов,
Пронзал, быть может, свод небес,
И пена горных струй, средь пальмовых древес.
Из пасти бронзовых сверкала бегемотов!
И здесь на жертвенную кровь,
Быть может, мирными венчанные цветами,
Колоссы яшмовых богов
Глядели весело алмазными очами...
Так, так! подлунного величия звездой
И сей Ничтожества был озарен объедок, -
Пар_и_л умов надменных рой,
Цвела любовь... и напоследок -
Повсюду смерть, повсюду прах
В печальных странника очах!
Лишь ты, Армида красотою,
Над сей могилой вековою,
Природа-мать, лишь ты одна
Души магической полна!
Какою роскошью чудесной
Сей град развалин неизвестный
Повсюду богатит она!
Взгляните: этот столб, гигант окаменелый,
Как в поле колос переспелый,
К земле он древнею склонился головой;
Но с ним, не двинутый годами,
Сосед, увенчанный цветами,
Гирляндой связан молодой;
Но с головы его маститой
Кудрей зеленых вьется рой,
И плащ из листьев шелковитый
Колышет ветр на нем лесной!
Вот столб другой: на дерн кудрявый,
Как труп он рухнулся безглавый,
Но по зияющим развалины рубцам
Играет свежий плющ и вьется мирт душистый,
И великана корень мшистый
Корзиной вешним стал цветам!
И вместо рухнувшей громады
Уж юный тополь нежит взгляды,
И тихо всё... лишь соловей,
Как сердце, полное то безнадежной муки,
То чудной радости, с густых его ветвей
Свои льет пламенные звуки...
Лишь посреди седых столбов,
Хаоса диких трав, обломков и цветов,
Вечерним золотом облитых,
Семейство ящериц от странника бежит
И в камнях, зелени узорами обвитых,
Кустами дальними шумит!..
Иерогл_и_фы вековые,
Былого мира мавзолей!
Меж вами и душой моей,
Скажите, что за симпат_и_я?
Нет! вы не мертвая Ничтожества строка:
Ваш прах - урок судьбы тщеславию потомков;
Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?..
О, дайте ж, дайте для венка
Мне листьев с мертвых сих обломков!
Остатки Древности святой,
Когда безмолвно я над вами
Парю крылатою мечтой -
Века сменяются веками,
Как волны моря, предо мной!
И с великанами былыми
Тогда я будто как с родными,
И неземного бытия
Призыв блаженный слышу я!..
Но день погас, а я душою
К сим камням будто пригвожден;
И вот уж яхонтовой мглою
Оделся вечный небосклон.
По морю синего эфира,
Как челн мистического мира,
Царица ночи поплыла,
И на чудесные громады
Свои опаловые взгляды
Сквозь тень лесную навела.
Рубины звезд над нею блещут
И меж столбов седых трепещут,
И, будто движа их, встают
Из-под земли былого дети
И мертвый град свой узнают,
Пар_я_ во мгле тысячелетий...
Зверей и птиц ночных приют,
Давноминувшего зерцало,
Ничтожных дребезгов твоих
Для градов наших бы достало!
К обломкам гордых зданий сих,
О Альнаскары! приступите,
Свои им грезы расскажите,
Откройте им: богов земных
О чем тщеславие хлопочет?
Чего докучливый от них
Народов муравейник хочет?..
Ты прав, божественный певец:
Века - веков лишь повторенье!
Сперва - свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец,
За славой - роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом - изящные пороки,
Глухое варварство потом!..
1829
ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ
Conosceste i dubbiosi desiri?
Dante {*}
{* Знали ли вы затаенную страсть? Данте (ит.).}
Когда вокруг тебя, средь ветреных пиров,
Веселья пошлого морозный блеск мерцает,
Вельможа и богач, и светских мотыльков
Ничтожный, пестрый рой докучливо мелькает, -
Ты помнишь ли, что там, как жребий над тобой,
Угрюм иль радостен, твой раб иль повелитель,
Змеей иль голубем, дух злой иль добрый твой,
Повсюду бодрствует, в толпе незримый зритель?..
Твой друг, когда по нем душа твоя болит,
Наполнит для тебя весь божий мир любовью,
Мечтами райскими твой сон обворожит,
Как дух мелодии приникнет к изголовью...
Далекой области могучий властелин,
В венце рубиновом и в огненной порфире,
Тебе предстанет он таинственно-один
В чертогах радужных, в лазоревом эфире.
В глухую ночь времен с тобой проникнет он,
Тебе в хаосе их покажет царств паденье
И то, чем человек столь жалко ослеплен, -
В пучине тленности, в когтях уничтоженья.
Он тайны чудные царю морских валов
Открыть в коралловых дворцах тебе прикажет;
Тебе в утробе гор, под стражею духов,
Миров исчезнувших сокровища покажет.
К садам надоблачным восхитит он тебя,
Туда, где от любви сердца не увядают;
Где гнезда ангелов над морем бытия
В шипк_а_х небесных роз, в рубинах звезд сияют...
Но, если светскою прельстившись суетой,
Ты не поймешь меня и для высокой страсти
Закроешь грудь свою... страшись! я недруг твой;
Тебя подавит гнет моей волшебной власти!..
Твой ум, твою красу, как злобный демон, я
Тогда оледеню своей усмешки ядом;
В толпе поклонников замрет душа твоя,
Насквозь пронзенная моим палящим взглядом.
Тебя в минуты сна мой хохот ужаснет,
Он искры красные вокруг тебя рассеет;
Рука свинцовая дыханье перервет,
Мертвящий сердцем хлад под нею овладеет.
С тобой я в дикий бор, как вихрь, перенесусь,
Вкруг сердца огненной опутаюсь змеею;
В него, в твои уста медлительно вопьюсь,
Грудь сладострастною воспламеню мечтою.
Но тщетно знойные желанья закипят...
Больной души моей жестокое томленье,
Отрава ревности, напрасной страсти ад
Наполнят грудь твою в минуту пробужденья!..
1832
ОДИНОЧЕСТВО
Il faut que je vogue seul sur
l'ocean du monde.
Ballanche {*}
{* Я должен плыть один по океану вселенной. Балланш (фр.)}
В лесу осенний ветр и стонет, и дрожит;
По морю темному ревучий вал кочует;
Уныло крупный дождь в окно мое стучит;
Раздумье тяжкое мечты мои волнует.
Мне грустно! догорел камин трескучий мой;
Последний красный блеск над угольями вьется;
Мне грустно! тусклый день уж гаснет надо мной,
Уж с неба темного туманный вечер льется.
Как сладко он для двух супругов пролетит,
В кругу, где бабушка внучат своих ласкает,
У кресел дедовских красавица сидит
И былям старины, работая, внимает!
Мечта докучная! зачем перед тобой
Супругов долгие лобзанья пламенеют?
Что в том, как их сердца, под ризою ночной,
Средь ненасытных ласк в палящей неге млеют!
Меж тем как он кипит, мой одинокий ум!
Как сердце сирое, облившись кровью, рвется,
Когда душа моя, средь вихря горьких дум,
Над их мучительно завидной долей вьется!
Но если для меня безвестный уголок
Не создан, темными дубами осененный,
Подруга милая и яркий камелек,
В часы осенних бурь друзьями окруженный, -
О, жар святых молитв, зажгись в душе моей!
Луч веры пламенной, блесни в ее пустыне,
Пролейся в грудь мою, целительный елей -
Пусть сны вчерашние не мучат сердца ныне!
Пусть, упоенная надеждой неземной,
С душой всемирною моя соединится;
Пускай сей мрачный дол исчезнет предо мной,
Осенний в окна ветр, бушуя, не стучится.
О, пусть превыше звезд мой вознесется дух,
Туда, где взор творца их сонмы зажигает!
В мирах надсолнечных пускай мой жадный слух
Органам ангелов, восторженный, внимает...
Пусть я увижу их, в безмолвии святом
Пред троном Вечного коленопреклоненных;
Прочту символы тайн, пылающих на нем
И юным первенцам творенья откровенных...
Пусть Соломоновой премудрости звезда
Блеснет душе моей в безоблачном эфире, -
Поправ земную грусть, быть может, я тогда
Не буду тосковать о друге в здешнем мире!..
1832
Примечания
Отплытие (с. 64).
Перси (древнерус.) - грудь. Сосуд Цирцеи - Цирцея - по античным мифам,
волшебница с острова Эя, напоила спутников Одиссея волшебным напитком, от
которого они превратились в свиней.
Томис (с. 67).
Томис, или Томы - согласно легенде, место ссылки И погребения Овидия.
Гебеджинские развалины (с. 68).
Гебеджи - селение неподалеку от Варны; развалины представляют собой
множество колонн, разбросанных на территории нескольких километров. Сатурн -
в античной мифологии божество времени. Сиф - по библейскому преданию, третий
сын Адама, дети которого на двух колоннах записали все известные им сведения
о мире. Альнаскары - название передового отряда у арабов-кочевников.
Одиночество (с. 75).
Балланш Пьер-Симон (1776-1847) - французский писатель, автор
историко-философских сочинений.
----------------------------------------------------------------------------
Северные цветы на 1832 год
М., "Наука", 1980
----------------------------------------------------------------------------
ЖЕСТОКИЙ ПРИЗРАК
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея?
Напрасно жаждет грудь моя
От зноя сладостной прохлады -
Нет для души моей пощады,
Враждебный демон, у тебя!
Сокрыв ее в своей пустыне
И чудо посуливши ей,
Играешь грустью ты моей:
То полный дашь разлив кручине,
То вдруг всю остановишь кровь,
То сердце охладишь, то вновь,
Как едкий огнь кипучей лавы,
Волшебством взора своего
Льешь пламень гибельной отравы
На язвы тяжкие его!
Скрываясь от тебя, жестокий,
Парит ли ум мой одинокий
В делах минувших, славных дней
К судьбам народов и царей -
Ты тут, унылый и прекрасный,
И льется голос сладострастный,
Как мелодический ручей:
"Холодный мир тебя забудет,
Толпа друзей врагами будет;
Один лишь ангел... он с душой
Простится прежде, чем с тобой!.."
Воскресшим сердцем пламенея,
Летел я ангела обнять;
Но на челе его, чернея,
Как меж тюльпанов жало змея,
Измены вспыхнула печать.
Любимых дум моих слиянье,
Видений дивных корифей,
Во сне - ты вновь к душе моей
Летишь на тайное свиданье.
Как сладкопевный Серафим
Звучишь ей хором неземным:
Миров гармонией чудесной;
Иль Сильфов радужный народ
Свиваешь в легкий хоровод
Бряцаньем арфы неизвестной...
Иль в край, не знаемый землей,
Меж золотыми облаками,
Над беспредельными морями
Летишь, как звездочка, со мной.
То луг вдали узрев душистый,
Спешишь росой умыться чистой;
То гор над снежной высотой,
Купаясь в туче громовой,
Перун крылатый, обгоняешь;
То, ангел грусти, ты летаешь
С венком терновым на главе,
И над одром моим стенаешь
О нашем общем сиротстве.
То вдруг, подобно деве страстной,
Склонясь главой ко мне прекрасной,
Весною дышишь мне в уста;
Жжешь сердце огненным дыханьем,
И амврозическим лобзаньем,
Исхитив душу, как мечта,
От ней мгновенно отлетаешь,
И грудь ревнивою тоской,
Как ядом вскормленной стрелой,
С холодным смехом раздираешь...
Жестокий призрак, странный сон,
Всегда ль ты будешь пригвожден
К моей душе, минувшим вея,
Как вран и цепи Прометея!!.
В. Тепляков.
В отдельном издании стихотворений Теплякова это произведение имеет
следующий эпиграф:
"There are shades which will not vanish
There are thoughts thon canst not banish".
L. Byron.
Там же дан перевод: "Есть тени, которые никогда для тебя не исчезнут;
Есть мысли, которых ты никогда не изгонишь из своего сердца". Л<орд> Байрон.
----------------------------------------------------------------------------
Эпиграмма и сатира: Из истории литературной борьбы XIX века.
М.; Л.: Academia, 1931-1932.
OCR Бычков М. Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Белые страницы
(Эпиграмма на О. И. Сенковского)
"Собака лает - ветер носит";
Страницы белые поносит
Наш фантастический Барон:
Тупой остряк, зоил жестокой,
Ужели тем он так глубоко
В страницах этих огорчен,
Что в белизне их лиходейской
Нашел не то, чем для Лакейской
Он сам, журнальный наш Ферсит,
Базарной публики вития,
Свои страницы заказные
Немолчно каркая, чернит!..
----------------------------------------------------------------------------
Северные цветы на 1832 год
М., "Наука", 1980
----------------------------------------------------------------------------
THE BLUE STOCKINGS
Приятно пред родным Пенатом
Скитальца посох положить;
Приятно дядюшкой Филатом
Скорей Плутона угостить,
Приятно старую кокетку
Сарказмом горьким растерзать,
Приятно милую соседку
Женой-хозяйкою назвать.
Приятно также в час разлуки
Ее субретку ради скуки
Рассеянно поцеловать.
Но чепчик, полный мистицизма,
Политики и романтизма,
Всего приятней потрепать!..
The blue stockings
Синие чулки (англ.). В отдельном издании стихотворений Теплякова это
произведение имеет эпиграф из Мольера:
...les femmes docteurs ne sont point de mon gout.
"Les Femmes Savantes", A. I, Se. III.
Ученые женщины отнюдь не в моем вкусе.
"Ученые женщины", д. I, сц. III" (франц.)
Тепляков Виктор Григорьевич (1804-1842) - поэт, прозаик,
путешественник. В СЦ сотрудничал с 1830 г. и опубликовал в альманахе
следующие произведения: "Странники" (СЦ-1830); "Письмо III из Турции",
"Первая фракийская элегия. Отплытие", "Современное благополучие",
"Румилийская песня" (СЦ-1831).
--------------------------------------------------------------------------
Поэты 1820-1830-х годов. Том первый. Библиотека поэта. Большая серия.
Л. Советский писатель 1972 г.
-------------------------------------------------------------------------
421. БОНИФАЦИЙ
Часть 2
"Промчалась туча грозных бед,
Надежда сердцу улыбнулась;
Небесной благости исполнился обет;
Свобода гордая проснулась.
Пора насилия эхидну растерзать!
Уж полно нашими питаться ей сердцами;
Уж полно трепетной ненависти слезами
Кровь милой родины с цепей ее смывать!
Нет! наши язвы и мученья
Перстом нещадного отмщенья
Уж перед богом сочтены, -
И гибелью им в исцеленье
Беды врагов посулены!
По нашим пажитям гоняясь за зверями,
Уже оратая трудами
Не поругается жестокий властелин.
На ниву смятую печальный селянин
Безмолвной грусти взор не кинет;
В сосцах унылых матерей
Млеко для нежных чад от глада не застынет;
Убогий грабежу, рыдая, не покинет
Насущный хлеб своих детей!
Насильем буйного желания злодей
Красу невинную обидеть не посмеет:
Не для него любви цвет милый расцветет,
Не для него прекрасный плод
Под солнцем прелести созреет!
Последню старца кровь печаль не охладит,
Грусть пылкой младости чело не избраздит,
И безнадежность лучшей доли
Ее порывов не скует,
И гордый ум в цепях неволи
На лоне лени не заснет.
Пускай, презренный Карл[1], ряды твоей дружины
Дремучи, как полей Арденских исполины;
Пусть туча стрел твоих луч солнечный затмит!
Булат ли, мощною свободой изощренный,
Ряды трепещущих рабов не прояснит!
В груди ли, кровию отчизны обагренной,
От стрел их сердце задрожит!
Не с нами ль твой герой, о родина святая!
Что ж с Бонифацием нам буря боевая?
Как пламень молнии средь тучи громовой,
Врагов погибелью булат его сверкает;
Как глас торжественный победы роковой,
Звон арфы витязя в нас сердце зажигает
Огнем отваги боевой.
Где ж враг?.. на смертный пир, о витязь, мы готовы,
С тобой под вихорь стрел бесстрашно полетим;
С тобой тиранства скиптр свинцовый
В крови тиранов сокрушим!"
Так стан свой доблестных дружина оглашала,
И часто в облаках стрела
Мимолетящего орла
Иль врана, воя, догоняла.
Там ратник сталь свою точил,
Там меч с мечом, гремя, скрестился;
Иной свой дротик в цель пустил,
Иной копьем губить учился,
Меж тем властолюбивый Карл,
Марселя древнего восстаньем устрашенный,
К свободной стороне, насильем угнетенной,
Пределы Фландрии покинув, поспешал.
Уж шум его полков, уж бурных коней ржанье
Брега Лионского залива потрясли,
И самовластью на закланье
Уста тирана вновь марсельцев обрекли.
Разлей пожары, месть! лети к ним, истребление,
Влекися, тощее в цепях порабощенье!
Марсель, потупя взор, колена преклоня,
В руке властителя лобзай свои оковы!
Смирись! за твой позор еще светило дня,
Быть может, зреть тебе позволит Карл суровый.
Смирись! иль утопай в крови своих граждан.
Ты зришь, священная свобода,
Какую тучу мчит неистовый тиран!
И что ж! при токе ль слез - слез твоего народа -
Святой алтарь твой рухнет вновь!
Нет! он лишь под костьми бесстрашных сокрушится,
Трон самовластия на них лишь утвердится.
Нет! жив еще твой огнь в сердцах твоих сынов!
Марсельцам он, сей огнь священный,
В очах вождя горит спасения звездой;
Могуч, как гений их отчизны оскорбленной,
Он храбрых мстить зовет, готовясь в славный бой.
Но солнце блеск свой золотой
Уж ярче на холмы лазурные струило,
И изумруд лугов, и дальний небосклон,
И море синее, и гор румяный склон
Огнем рубиновым, сгорая, обагрило.
Сходила ночь на шумный стан,
И сон уж веял над шатрами;
Последний грохотал в долине барабан,
Последняя труба немела за холмами.
И смолкло всё, лишь ветерок,
Ропща, во мгле древес по листьям пробегает,
Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек
Вкруг рати спящей умирает;
Лишь крики часовых в глуши своих ветвей
Протяжно вторит лес дремучий,
И ржанье гордости своей
Порою с гулом скал сливает конь могучий.
Но кто в раздумьи хладный взор
В ночной тиши с приморских гор
Вперил на пенистые воды?
Я узнаю тебя, герой!
То Бонифаций, друг свободы,
То вождь марсельцев молодой!
На дерне, с арфой золотой,
Пред ним его копье булатное сверкает;
Но дума черная в очах его блуждает;
Но томных месяца лучей
Чело высокое бледней.
Какая ж грусть, о вождь, твой гордый дух смутила?
Тебе ль грустить? не твой ли меч
Для падшей родины свобода наточила,
Чтоб свой отрадный луч над нею вновь зажечь?[2]
Не ты ли струн своих умел волшебной силой
Героев из рабов безжизненных создать;
Не твой ли дивный глас знал душу девы милой
Неизъяснимых слез блаженством умилять?
Куда ж, младой певец, твое девалось счастье?
Ужель души твоей живое оладострастье
Столь рано грозного страданья обнял хлад?
Весною ль соловей дубраву не пленяет?
Весною ль сердце гор не рвет, не разрывает
И к небу не летит кипящий водопад!
Волшебной думы друг и мученик счастливый,
Где ж луч твоей весны, столь ясный, столь игривый?
Где сердцу милых снов и радость и тоска
И сердца огненны порывы?
Ах! тот, кого судьбы железная рука
По розам к бездне приводила;
С кем языком любви измена говорила;
Чью искренность добыв коварною хвалой,
Злоречье мщению на жертву отдавало;
Чье простодушие доверчивой рукой
Эхидну зависти ласкало, -
Тот, кто пред низкою толпой,
Обидой горькой уязвленный,
Отмщеньем немощным пылал.
На помощь милых сердцу звал
И плакал, милыми презренный,-
Тот знает, как младой внезапно вянет лик,
Тот в глубине души читает без ошибки;
Тоски насмешливой знаком тому язык
И тайна горестно-язвительной улыбки:
::::::::::::::::
1823
[1] - Карл д'Анжу, убийца юного Конрадина, виновник Сицилийских
вечерен. См.: Sismondi, Histoire de France и других.
[2] - Бонифаций III, владетельный барон Кастелланский и трубадур XIII
века, восстал с марсельцами против Карла д'Анжу, утеснителя его отечества,
убийцы отца его, палача юного Конрадина и виновника Сицилийских вечерен.
См.: Millot, Histoire des Troubadours, tome II. - Sismondi, Histoire de la
litterature du midi de l'Europe, tome I. - Pappon, Histoire de Provence и
других.
422. ЗАТВОРНИК
Земля! не покрывай кровь мою;
да не заглушатся мои стенания
в недрах твоих.
Иов
1
Земного бытия здесь нет;
Не тишина здесь гробовая -
Здесь хлад души, здесь сердца бред;
Здесь жизнь, покинув милый свет,
Жива, всечасно умирая!
2
Зари румяной узник ждет;
Но в бездне ль сей она взыграет!
Святую жалость он зовет -
Где жалость? где? - Над сводом свод
Его рыданья заглушает!
3
Как корни древа, перевит
Дедал страданий под землею;
Тюрьма тюрьму во мгле теснит;
Ручей медлительный бежит
Зеленой по стенам змеею.
4
В них сна вотще зеницы ждут -
И между тем в сей мгле печальной
Без пробуждения дни текут;
Минуты черные бредут,
Веков огромных колоссальней.
5
Вотще за мыслью мысль летит,
В хаосе гибельном вращаясь, -
От дум нестройных мир бежит;
Безумства яд душе грозит,
Во все мечты ее впиваясь.
6
И в черноте ль сей глубины
Еще живут воспоминанья?
Льют в сердце звуки старины,
И шум земной, и счастья сны,
Как дальней музыки бряцанье!
7
Здесь шум единый - ветра вой,
На башне крик ночного врана,
Часов церковных дальний бой,
Да крики стражей, да порой
Треск заревого барабана.
8
Почто ж душа к своим летит?
Ах, ни на миг слеза родная
Здесь грусть души не усладит!
С ней звук цепей здесь говорит;
Здесь слезы пьет земля сырая.
9
Как знать? быть может, над землей
Уж солнце вешнее играет;
А в сей пучине - мрак сырой;
Здесь хлад осенний и весной
Всю в жилах кровь оледеняет.
10
Но если солнечным лучом
Мой взор уж больше не пленится,
То над страдальческим одром
Пускай хоть ярый божий гром,
Примчась к оковам, разразится!
11
О, если б узник мог схватить
Стрелу перуна огневую,
Чтоб ею грудь себе пронзить!..
Но нет, страданью ль позабыть
Десницу Промысла святую!
12
О, хоть в виденьи ты ночном,
Моя Психея, мне явися!
О друге гибнущем своем
Вздохни, заплачь перед творцом
Иль горю горько улыбнися!..
1826?
423. КАВКАЗ
Г. А. Римскому-Корсакову
Забуду ли кремнистые вершины,
Гремучие ключи, увядшие равнины,
Пустыни знойные; края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья!..
Пушкин
Отчизна гор в моих очах,
Окаменелые гиганты предо мною;
Громады мрачные, как будто на часах,
Стоят гранитною стеною.
В венце из темного кустарника одна,
Зеленым бисером унизана другая;
Там - голых скал семья чернеет вековая,
Над ней волнистых туч клубится пелена...
Под тяжкими ее стопами
Вокруг богатыми махровыми коврами
Луга холмистые лежат.
На них, из сердца гор, кипучие фонтаны,
Бушуя, серебром растопленным летят;
В гранитных бронях великаны,
Склонясь на пропасти, их грозно сторожат;
И тихо речка голубая,
Змеей сапфирною утесы обвивая,
Журчит меж каменных стремнин.
Но кто сей мрачный властелин?
Иль замок мрачного громад сих властелина?
Огромный, с башнями зубчатыми дворец;
Ряд острых скал - его венец,
Седая дымка туч - одежда исполина.
Ты ль, пасмурный Бешту, колосс сторожевой,
В тумане облаков чело свое скрывая,
Гор пятиглавый царь, чернеешь предо мной
Вдали, как туча громовая?
Так, так, уж не во сне я новый зрю Парнасс!
Уж не восторженный богинею рассказа,
О люди, здесь я выше вас
Всей дивной вышиной Кавказа!
Здесь, на скалах Бешту, в утробе сих громад, -
В чертогах матери природы;
Здесь, где гранитные их своды
Со мною о веках минувших говорят!
Проснитесь, спящие под их навесом годы!
Вещай, отчизна гор, которая скала
Кровь Прометееву пила?..
Скажи, как он страданий вечность.
Неволи горькой бесконечность
За дружбу к смертному сносил?
И никогда душой высокой
Глухую непреклонность рока
О примиреньи не молил?..
Но посмотрите, как с Востока
Завеса палевых, свинцовых облаков
Свернулась, движется, сбегает...
И что ж? за нею мир духов,
Из перлов созданный, мелькает!
Я вижу здания янтарных городов,
Покрытых тонкими из снега кружевами;
Там сфинксы дивные; там странных ликов ряд -
Изида, Озирис, живой хрустальный сад -
В тумане розовом слиялись с небесами!
Но ты, святой Эльбрус[1], ты будто конь седой,
На коем смерть предстанет миру[2],
К светилу вечному, к далекому эфиру
Вознесся снежною главой!
Ровесник мира величавый,
Какой орел взлетал на твой венец двуглавый![3]
Всемирный океан тебя не поглотил:
Твой верх, как мавзолей надменный,
Белел над влажною могилою вселенной
И первой пристанью любимцу неба был!
Ты видел, как на мир тот ураган могучий
Своих несметных сил мчал громовые тучи[5];
Ты слышал рой их стрел, их бурной керны глас...[6]
Но страшный метеор угас -
И силы грозного - дым, пепла прах летучий!
О вы, которых все мечты
К земле продажною прикованы душою.
Рабы ничтожной суеты.
Придите с дикою громад сих красотою
Кумир души своей сравнить!
Но нет! Пигмеям ли о мелких их заботах,
О их тщеславии, о хладных их расчетах
С престолами громов небесных говорить!
Степей обширною темницей утомленный,
Как радостно, отчизна гор,
Мой на тебя открылся взор!
Восторженный, обвороженный
Красой твоих пустынных скал,
Как часто в дикие дедалы
Я на залетном их питомце проникал!
Как часто пировать в порфировые залы
Чад Эпикуровых сбиралася семья!
Но вы уж скрылися, счастливые друзья,
Как это солнце золотое,
Как это небо голубое,
Как эта теплая кавказская весна!
Как ты мертва теперь, пустынная страна!
Как молчалива ты! лишь ветр в ущельях мшистых
Трепещет - и с вершин кремнистых
От скал отторженный гранит
В глухие пропасти катит...
1 сентября 1828
[1] - Но ты, святой Эльбрус... Черкесы называют Эльборус Уах' Гамако,
то есть гора святая, чудесная.
[2] ...ты будто конь седой. На коем смерть предстанет миру... См.
Апокалипсис. - Клапрот справедливо замечает, что двуглавая вершина Эльборуса
имеет вид седла; я прибавлю - черкесского.
[3] Какой орел взлетал на твой венец двуглавый? По наблюдениям г.
Вишневского, Эльборус вышиною 16 000 футов. - "Никто не всходил на вершину
горы сей; жители Кавказа полагают, что для сего нужно особенное соизволение
божие" (Клапрот).
[4] - И первой пристанью любимцу неба был!.. Горские народы говорят,
что святой ковчег остановился сначала на вершине Эльборуса, и уже после того
отплыл к Арарату (Ibid.).
[5] Ты видел, как на мир тот ураган могучий // Своих несметных сил
мчал громовые тучи. Тамерлан. - "Когда властитель судьбы и правитель мира
решил в высокой воле своей прекратить войну в стране русских и черкесов, он
обратил победоносные фаланги и знамена свои к горе Албрузу... Знамена
завоевателя стран направились с признаком победы против Юри Берды и Ярахена,
начальников племени асов (оссетинцев). Дорога была непроходима; но он
повелел очистить ее, и, оставя там Амира Гаджи-Сеиф-Эддина с обозами, понес
войну к горе Албрузу, сражаясь беспрестанно с неверными - и в горных
твердынях их, и в их неприступных ущельях". - История Тимура; соч.
Шериф-Эддина Езды; персидская рукопись. (См. Voyage au Caucase par M. Jules
Claproth, t. II, p. 230 et suiv.).
[6] ...их бурной керны глас. Керна - род военной трубы; она была в
большом употреблении в войсках Тамерлановых: говорят, что звук ее
действительно ужасен и слышен в расстоянии многих миль (Ричардсон. - См.
также поэму "Огнепоклонники" Т. Мура).
424-430. ФРАКИЙСКИЕ ЭЛЕГИИ
(Писаны в 1829-м году)
Ma bouche se refuse a tout langage qui n'est pas le vetement meme de
la pensee... et d'ailleurs... ma lyre est comme une puissance surnaturelle
qui ne rend que des sons inspires.
Ballanche[1]
[1] Мои уста отказываются от всякого языка, ибо он не является
подлинным одеянием мысли... лира же моя, подобно сверхъестественной силе,
издает лишь внушенные ей свыше звуки. Балланш (франц.). - Ред.]
1. ПЕРВАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Отплытие[1]
Adieu, adieu! my native shore
Fades o'er the waters blue...
L. Byron [2]
Визжит канат; из бездн зыбучих
Выходит якорь; ветр подул;
Матрос на верви мачт скрыпучих
Последний парус натянул -
И вот над синими волнами
Своими белыми крылами
Корабль свободный уж махнул!
Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
Златой струится блеск по синему пути.
Прости, земля! прости, Россия,
Прости, о родина, прости!
Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн
И бездны перед ней отверстые казало!
Пусть так! но грустно мне!
Как плеск угрюмых волн
Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О лютня странника, святой от грусти щит,
Приди, подруга дум заветных!
Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!
1
Пускай на юность ты мою
Венец терновый наложила -
О мать! душа не позабыла
Любовь старинную твою!
Теперь - сны сердца, прочь летите!
К отчизне душу не маните!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
2
Как жадно вольной грудью я
Пью беспредельности дыханье!
Лазурный мир! в твоем сиянье
Сгорает, тонет мысль моя!
Шумите, парусы, шумите!
Мечты о родине, молчите:
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
3
Увижу я страну богов;
Красноречивый прах открою:
И зашумит передо мною
Рой незапамятных веков!
Гуляйте ж, ветры, не молчите!
Утесы родины, простите!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
Они кипят, они шумят -
И нет уж родины на дальнем небоскате!
Лишь точка слабая, ее последний взгляд,
Бледнеет - и, дрожа, в вечернем тонет злате.
На смену солнечным лучам,
Мелькая странными своими головами,
Колоссы мрачные свинцовыми рядами
С небес к темнеющим спускаются зыбям...
Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи;
Глубокий мрак над кораблем;
И вот уж неприметным сном
На тихой палубе пловцов сомкнулись очи...
Всё спит, - лишь у руля матрос сторожевой
О дальней родине тихонько напевает,
Иль, кончив срок урочный свой,
Звонком товарища на смену пробуждает.
Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой,
Как призрак в саване, коленопреклоненный,
Над спящей бездною встает;
Простонет над пустыней вод -
И рассыпается по влаге опененной.
Так перси юности живой
Надежда гордая вздымает;
Так идеал ее святой
Душа, пресытившись мечтой,
В своей пустыне разбивает.
Но полно! что наш идеал?
Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава?
Сосуд Цирцеи их фиал:
В нем скрыта горькая отрава!
И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом,
Над царством шумных волн, крылами дум носимый,
Парит мой смелый дух, как ветр неукротимый,
Как яркая звезда в эфире голубом!
Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья,
Об вас ли в этот миг душе воспоминать!
Об вас ли сердцу тосковать,
Измены ласковой коварные лобзанья!
Нет, быстрый мой корабль, по синему пути
Лети стрелой в страны чужие!
Прости, далекая Россия!
Прости, о родина, прости!
23 марта 1829
[1] - Общими примечаниями к этой и к другим Фракийским элегиям могут
служить изданные за два года перед сим Письма из Болгарии, археологическое
путешествие автора по древней Мизии, во время кампании 1829-го года.
[2] Прощай, прощай! мой родной берег исчезает за синими волнами.
Байрон (англ.). - Ред.
2. ВТОРАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Томис
Hic ego qui jaceo tenerorum lusor amorum
Ingenio perii Naso poeta meo.
At tibi qui transis ne sit grave, quisquis amasti,
Dicere, Nasonis molliter ossa cubent.
Ovid., Trist., Lib. III, El. 5. v. 70[1]
[1] Я, который лежу здесь, нежной любви песнопевец,
От своего и погиб дара поэт я Назон.
Ты же, прохожий, и сам любивший, за труд не сочти ты
Вымолвить: мягко пускай кости Назона лежат.
Овидий, Скорби, кн. III, элегия 5, стих 70
(лат., пер. А. А. Фета). - Ред.].
Свинцовой дымкою подернут свод небес.
По морю мутному холодный ветер бродит;
Ряды широких волн шумят, как темный лес,
И, будто рать на бой решительный, проходят.
"Не буря ль это, кормчий мой?
Как море вихрится и плещет!"
- "О нет, пусть этот ветр глухой
В послушных парусах трепещет!
Пусть бьется море: гневный вал
Еще до нас не долетает,
И наших пушек грозный шквал
Еще с цепей их не срывает!"
- "Смеюсь над бурей я твоей!"
Но что же там, в дали волнистой,
Как пояс желтый и струистый,
Мелькает на краю бунтующих зыбей?
Тебя ли вижу я, изгнанья край унылый?
Тебя ль, бессмертного страдания земля!
О степь, богатая Назоновой могилой![2]
Ты ль так безжизненна? тебе ль душа моя
Несет дар слез своих печальный?
Прими их! пусть в дали седой
Ты, как холодный труп, как саван погребальный,
Безмолвно тянешься над бездною морской, -
Красноречив твой глас, торжественный покой!
Святая тишина Назоновой гробницы
Громка, как дальний шум победной колесницы!
О! кто средь мертвых сих песков
Мне славный гроб его укажет?
Кто повесть мук его расскажет -
Степной ли ветр, иль плеск валов,
Иль в шуме бури глас веков?..
Но тише... тише... что за звуки?
Чья тень над бездною седой
Меня манит, подъемля руки,
Качая тихо головой?
У ног лежит венец терновый,
В лучах сияет голова,
Белее волн хитон перловый,
Святей их ропота слова.
И под эфирными перстами
О древних людях с их бедами
Златая лира говорит.
Печально струн ее бряцанье:
В нем сердцу слышится изгнанье;
В нем стон о родине звучит,
Как плач души без упованья.
Она поет:
1
Не говори, о чем над урною моей
Стенаешь ты, скиталец одинокой:
Луч славы не горит над головой твоей,
Но мы равны судьбиною жестокой!..
Число ль ты хочешь знать моих сердечных ран?
Сочти небес алмазные пылинки;
По капле вымери бездонный Океан,
Пересчитай брегов его песчинки!
Пускай минувшего завеса раздрана -
Мои беды заглушены веками;
Тоска по родине со мной погребена
В чужой земле, под этими песками.
Не верят повести Овидиевых мук:
Она, как баснь, из рода в род несется,
Течет из уст молвы - и как ничтожный звук
В дали времен потомству раздается!
2
О, как приветствовал на Тибровых брегах
В последний раз я римскую денницу!
Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах.
От глаз моих всемирную столицу!
И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной[3],
Моих богов отеческих жилище!
Изгнанник! где твой кров? - весь мир перед тобой,-
Прости лишь ты, родное пепелище!
Но нет! и целый мир был отнят у меня:
Изгнанье там поэта ожидало,
Где воздух - снежный пар; туман - одежда дня,
Там, где земли конец или начало![4]
Где только бранный шум иль бурь всегдашних вой
Пустынный гул далеко повторяет;
Свирепый савромат выходит на разбой,
Иль хищный гет убийство разливает![5]
3
Чернее тьмы ночной был цвет моих кудрей,
Когда узрел я берег сей кремнистый;
Промчался год один - и в недре сих степей
Я побелел, как лебедь серебристый!
Вотще в гармонии Овидиевых струн
Все таинства Олимпа обитали:
Упал на их певца крушительный перун -
И в сердце вмиг все звуки замолчали!..
Когда седой мороз над кровлями трещал,
Широкий Истр недвижен становился,
И ветр, как дикий зверь, в пустыне завывал,
И смятый дуб на снежный одр катился, - [6]
По беломраморным, застынувшим водам,
Как новый ток, в час бурного волненья,
Кентавры хищные неслись в то время к нам
С огнем войны, с грозой опустошенья[7].
4
Душа, сим гибельным тревогам предана,
Могла ль творить, как некогда творила?
Нет! с лиры брошенной Назонова струна
На бранный лук тогда переходила[8].
И радостно поэт на смертный мчался бой,
И с жизнью вновь к изгнанью возвращался;
Придешь ли ты назад, миг вольности златой?
Иль ты навек с душою распрощался?
Узрю ль я вновь тебя, родимой кровли сень?
Увижу ль вас, отеческие боги?
И тот волшебный край, где солнце каждый день
Златит весны зеленые чертоги?
И ты, о вечный град! узрю ль у ног твоих
Простертый мир перед семью холмами,
Блеск пышных портиков и храмов золотых,
И пену струй под бронзовыми львами?
5
Узрю ль и тот предел, где царственный народ
Благоговел пред гласом Цицерона,
И стогны, где поднесь родимый воздух пьет,
Как жар любви, поэзию Назона?
Моя Италия! к тебе, на светлый Юг,
Помчался б я быстрей крылатой птицы;
О солнце римское! когда ж от скифских вьюг
Оттаешь ты Назоновы ресницы?
Когда... но я вотще о родине стенал!
Надежды луч над сердцем издевался;
Неумолимого я богом называл:
От грусти ум в душе поколебался!
И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь
Ласкательством души уничиженной?
Нет, сам терновою стезею ты идешь.
Слепой судьбы проклятьем пораженный!..
6
Подобно мне, ты сир и одинок меж всех
И знаешь сам хлад жизни без отрады,
Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,
И плач без слез, и слезы без услады!
Но в гроб мой мрачного забвения печать
Вотще вклеймить мечтало вероломство -
Его завет певца престанет обличать,
Когда умрет последнее потомство!
Меж тем - пусть на земле, пред суетной толпой,
В ночи времен не гаснет солнце славы -
Пройдет ли луч его сквозь сумрак гробовой?
Моих костей коснется ль величавый?
Вотще труба молвы на безответный прах
Со всех сторон поклонников сзывает, -
Что пеплу хладному в тех громких похвалах,
За кои жизнь всечасно умирает!..
Умолк божественный - и с лирой неземной
Исчез, как луч во мгле свинцовой...
Взрывает волны ветр глухой,
На море льется блеск багровый.
Громады туч по небесам,
Как будто по морю другому,
Подобно мрачным кораблям,
К сраженью мчатся громовому.
Трепещут груды волн седых
И, как подавленные, воют, -
То не главы? ль духов морских
Струями локонов своих,
Как серебром, всё море кроют?
Души разбойника черней,
Сошлася с бурей мгла ночная
И, как завеса гробовая,
Весь мир сокрыла от очей.
Лишь пламень молнии струистый
Другого неба свод огнистый
Откроет - и во мгле ночной
С кипящей борется волной.
Темна, как сумрачная вечность,
Она подъемлется, идет...
"Матрос! что вдалеке твой взор распознает?
Что с мачты видишь ты?" - "Я вижу бесконечность!"
"Не буря ль это, кормчий мой?
Уж через мачты море хлещет,
И пред чудовищной волной,
Как пред тираном раб немой,
Корабль твой гнется и трепещет!"
- "Ужасно!.. руль с кормой трещат,
Колеблясь, мачты изменяют,
В лоскутья парусы летят
И с буйным ветром исчезают!"
- "Вели стрелять! быть может, нас
Какой-нибудь в сей страшный час
Корабль услышит отдаленный!"
И грянул знак... и всё молчит,
Лишь море бьется и кипит,
Как тигр бросаясь разъяренный;
Лишь ветра свист, лишь бури вой,
Лишь с неба голос громовой
Толпе ответствуют смятенной[9]
"Мой кормчий, как твой бледен лик!"
- "Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
О странник! буре улыбаться?"
- "Ты отгадал!.." Я сердцем с ней
Желал бы каждый миг сливаться;
Желал бы в бой стихий вмешаться!..
Но нет, - и громче, и сильней
Святой призыв с другого света,
Слова погибшего поэта
Теперь звучат в душе моей!
24 марта 1829
[2] О степь, богатая Назоновой могилой!"Странно, почему место Овидиева
изгнания было до сих пор предметом стольких ипотез, и почему некоторые
антикварии искали могилы римского поэта близь берегов Днестра (древнего
Тпраса). Известно, что это неизъяснимое предположение осуществлено даже
названием небольшого городка, построенного на берегу "Аккерманского залива и
еще до сих пор существующего под именем Овидио-поля". Стравон обозначает
довольно явственно географическое положение древнего Томиса... "Вправе от
морского берега, по направлению от священного устья Истера (Дуная), -
говорит он, - находится, в расстоянии 500 стадий, маленький городок Иструс
(вероятно, нынешний Гирсов). 250 стадий далее - существует Томис, другой
небольшой городок" и проч. (Strab., lib. VII, cap. VI). Аполлодор, Мела и
наконец сам Овидий не оставляют, кажется, никакого сомнения по сему
предмету. (См. сего последнего: Ex Ponto, IV, El. 14, v. 59. - Trist., Ill,
El. 9, v. 33.) По мнению Лапорт-дю-Тайля и Корая, французских переводчиков
Стравона, вычисление расстояний, сделанное размером олимпийских стадий, по
нашим новейшим картам, начиная от устья Дуная, называемого Эдриллисом,
заставляет думать о тожестве древнего Томиса с нынешним Томисваром; но что
такое Томисвар? Известный ориенталист г. Гаммер, думая видеть развалины
Томиса на месте нынешнего Бабадага, напрасно проискал во всей Добруджийской
Татарии "означенного на многих картах" города Томисвара и кончил свои
исследования откровенным признанием, что "in den ganzen Dobrudscha kein
solches Ort existiert" (Rumili und Bosna, geographische Beschreibung von
Mustapha Ben Abdalla Hadschi-Chalfa; [Во всей Добрудже не существует такого
места ("Румилия и Босния, географическое описание Мустафы бен Абдалла Хаджи
Хал-фа...") (нем.). - Ред.] стр. 30, в примечании). От Бабадага г. Гаммер
бросается за Томисом. к нынешней Монголии: "Der See, an welchem das alte
Tomi lag, - говорит он, - konnte der von Babadag, wahrscheinlicher aber, der
bei Mongolia gelegen sein". (Ibid., стр. 196.) [Море, у которого лежал
древний Томис, может быть Бабадагским морем; однако вероятнее, что оно
находится у Мангалии (там же, стр. 196) (нем.). - Ред.] Тожество Манголии с
древнею Каллатиею уже давным-давно доказано. Полагая (по таблицам Бартелеми)
греческий стадий в 94 ? французских тоаза и отношение сего последнего к
нашей сажени, как 76,734:84,000, я нахожу, что расстояние священного устья
Дуная от Томиса, полагаемое Стравоном в 750 стадий, заключает в себе около
129-ти наших верст. По карте генерала Гильемино, устье Дуная, называемое
Эдриллисом, находится от нынешней Кюстенджи почти точь-в-точь на таком
расстоянии. Сочинитель Исторической географии по древним картам Д'Анвилля
называет сей последний городок Константианою и ставит оный не далее четырех
французских лье от древнего Томиса. Основываясь как на этом, так и на всех
означенных соображениях, я осмеливаюсь думать, что во всяком случае могила
Овидия существовала не в одном моем воображении; но могла таиться (и даже
весьма невдалеке от меня) в окрестностях Кюстенджи, представившейся глазам
моим 24-го марта 1829 года, во время моего плавания в Варну" (Письма из
Болгарии, стр. 13-15).
[3] Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах,
От глаз моих всемирную столицу!
И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной...
Овидий сам замечает, что дом его находился близь Капитолия или даже
был соединен с ним:Hane (lunam) ego suspiciens, et ab hac Capitolia cernens,
Quae nostro frustra juncta fuere Lari;Numina vicinis habitantia sedibus,
inquam, Jamque oculis nunquam templa videnda meis,Dique relinquendi, quos
Urbs habet alta Quirini: Este salutati tempus in omne mihi, etc.Trist., Lib.
I, Eleg. III."Смотря на нее (луну) и при свете ее различая Капитолий,
который вотще соединен был с моими домашними ларами, боги, - сказал я, -
обитающие в соседственных чертогах; храмы, коих глаза мои уже никогда не
должны видеть; боги, мною покидаемые, которыми обладает высокий Град
квиринов, - простите навеки!" и проч.
[4] Изгнанье там поэта ожидало,
Где воздух - снежный пар; туман - одежда дня,
Там, где земли конец или начало!..
Ulterius nihil est, nisi non habitabile frigus.
Heu quam vicina est ultima terra mihi!
Trist., Lib. Ill, Eleg. IV.
"Далее нет ничего, кроме необитаемых льдов: как близка от меня
последняя земля мира!"
[5] Свирепый савромат выходит на разбой,
Иль хищный гет убийство разливает!
Кому неизвестно, какими ужасными красками изобразил Овидий место
своего изгнания, климат Скифии и варварство окружавших его народов: бессов,
савроматов, готов и проч., коих имена, как сам он выражается, не достойны
его гения: Quam non ingenio nomina digna meo!
[6] Овидий в X элегии III-ей книги своих Тристов много жалуется на
скифские ветры:Tantaque commoti vis est Aquilonis, ut altas Aequet humo
turres, tectaque rapta ferat."Сила Аквилона, когда он свирепствует, такова,
что высокие башни сравнивает он с землею и уносит сорванные крыши".Описание
следствий мороза также весьма живо и подробно:Pellibus, et sutis arcent mala
frigora braccis: Oraque de toto corpore sola patent.Saepe sonant moti glacie
pendente capilli, Et nitet inducto candida barba gelu.Trist., Lib. III,
Eleg. X."Шубами и мехами сопротивляются они лютому холоду; изо всего тела
наружу только одно лицо. Часто отягченные льдом волосы звенят при малейшем
движении, и брада белеет от мороза".
[7] Кентавры хищные неслись в то время к нам
С огнем войны, с грозой опустошенья.
Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas,
Sive redundatas flumine cogit aquas;
Protinus aequato siccis Aquilonibus Istro,
Invehitur celeri barbarus hostis equo.
Hostis equo pollens, longeque volante sagitta:
Vicinam late depopulatur humum.
Trist., Lib. Ill, EI. X.
"Скует ли сила Борея воды морские или разливы вод речных, тотчас по
уравненному сухими (морозными) ветрами Истру налетают к нам на быстрых конях
варвары - враги, мощные конями и стрелами, далеко реющими: окрестные страны
пустеют".
[8] Нет! с лиры брошенной Назонова струна
На бранный лук тогда переходила...
Овидий, в своем Послании к Северу, жалуется на то, что изо всех
римских изгнанников один он осужден на труды военные. "Читая стихи сии, -
говорит он, - будь к ним снисходителен, ибо не должно забывать, что я пишу
их во время приготовления к битве", и проч.
Deque tot expulsis sum miles in exule solus:
Tuta (nec invideo) caeteia turba jacet.
Quoque magis nostros venia dignere libellos,
Haec in procinctu carmina facta leges.
Ex Ponto. Lib. I, Epist. IX.
[9] См. Письма из Болгарии, стр. 18-20.
3. ТРЕТИЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Берега Мизии
Erst regierte Salurnus schlicht und gerecht,
Da war es Heute wie Morgen,
Da lebten die Hirten, ein harmlos Geschlecht
Und brauchten fur gar nichts zu sorgen:
Sie liebten und thaten weiter nichts mehr;
Die Erde gab alles freiwillig her.
Schiller[1]
Обширный божий мир раскрылся предо мной;
Мой безграничный дух гуляет на просторе,
Не помнит прошлого он цепи ледяной -
Вода ль забвенья это море?..
Уж семирукий Истр[2],с покровом на главе,
Стеная над своей коралловою урной[3],
За мною скатертью лазурной
Далёко утонул в Эвксинской синеве.
Как стар сей шумный Истр! чела его морщины
Седых веков скрывают рой:
Во мгле их Дария мелькает челн немой,
Мелькают и орлы Траяновой дружины[4].
Скажи, сафирный бог[5], над брегом ли твоим,
По дебрям и горам, сквозь бор необозримый[6],
Средь тучи варваров, на этот вечный Рим
Летел Сатурн неотразимый?[7]
Не ты ль спирал свой быстрый бег
Народов с бурными волнами,
И твой ли в их крови не растопился брег,
Племен бесчисленных усеянный костями?
Хотите ль знать, зачем, куда
И из какой глуши далекой
Неслась их бурная чреда,
Как лавы огненной потоки?
Спросите вы, зачем к садам,
К богатым нивам и лугам,
По ветру саван свой летучий
Мчат саранчи голодной тучи;
Спросите молнию, куда она летит,
Откуда ураган крушительный бежит,
Зачем кочует вал ревучий!
Так точно, Промысла не ведая путей,
Неслись полки Судьбы к ее предназначенью[8]:
И вот - из груди царств, от стали их мечей,
Воспрянул новый огнь - и чад глухих степей
Приблизил к цели провиденья!
Пускай их тысячи о брег седых времен,
Как волны шумные, разбились -
Остатки диких сих племен
Преобразили мир и с ним преобразились![9]
Но что же в том! пускай падут
Его старинные обломки,
За поколеньями другие восстают -
На гробе праотцев счастливее ль потомки?..
Владыки древние сих славных берегов,
Кто был блаженней вас, наперсники природы,
Когда средь кочевых, как люди, городов
Вы свято берегли наследие отцов -
Богатство дикой их свободы?
Любовь волшебная и кровных, и друзей[10],
Обмен сердечных излияний,
Незнанье гибельных страстей,
Незнанье ветреных желаний -
Шатра ль убогого в неведомой тени
Вы золотого века дни
Для скифа бедного всечасно воскрешали?[11]
Первообразного творенья чудеса,
Как пир божественный, очам его сияли;
Как бесконечный сад, дремучие леса
Пред ним, шумя, благоухали.
Ему пещерный свод чертогами служил,
Постелей - луг, блестящий златом;
Природы сын - тогда он был
Всему созданью милым братом.
Затеет пир - к нему толпой
Пернатых музыкантов рой
С своей мелодией слетится,
И миллион над ним огней
Во мраке праздничных ночей
Роскошно с неба загорится.
Пастух и царь в степях своих,
Не зная дальней их границы,
Он был вольней небесной птицы,
Когда с ним вихрь пустынь родных,
Его скакун неукротимый,
Гулял в степи необозримой.
Он был блаженнее царей,
Когда близь матери своей
Пред ним птенцы его играли;
Когда холмов зеленый скат
Толпы его рогатых стад,
Бренча звонками, покрывали;
Когда над горною струей,
В тени древес уединенной,
Домашних пчел привычный рой
Жужжал в долине сокровенной.
Недугом суетных забот
Сердца счастливцев не страдали:
Млеко овец, душистый мед
Их жизнь бродячую питали[12].
Порой, как пышный злак холмов
Для тучных стад и табунов
Пред их владельцем истощался -
Мгновенно в путь весь дом сбирался.
Пред ним, за ним - ковер степной
Вдали с небесной синевой,
Как пестрый Океан, сливался.
И кочевал счастливый скиф
Беспечно по лесам душистым,
Доколе, над ручьем сребристым,
Роскошный луг, под тенью ив,
Своею свежей красотою,
Своей пахучей муравою
Не обольщал его, - тогда
По новым паствам рассып_а_лись
Скитальцев шумные стада
И новым солнцем озарялись
Передвижные города[13].
О, для чего я не родился
В их мирной, радостной глуши,
Когда от мудрых грез еще не помрачился
Народ, природы сын, огонь твоей души![14]
Как птичка божия по воле,
Как вольный ветер в чистом поле,
Я по вселенной бы родной
Летал, семьей своей следимый,
Родными ларами хранимый,
Тоски не мучимый змеей!..
Но что за мыс в дали свинцовой,
Как трон Зефиров бирюзовый,
Сквозь радужный рассвета дым,
Мелькает над волной перловой,
Огнем облитый золотым?
Не ты ль, крылатый Лев, не ты ль на крыльях славы
В сей край с перунами победы прилетал;
Не здесь ли некогда торжественно сиял,
Звезда Венеции, твой отблеск величавый?[15]
В то время волны всех морей
Толпы отважных кораблей,
Тобой рассеянных, топтали;
На царства дани налагали
И дождь сокровищ золотой
В твою утробу проливали!
И где же ныне скипетр твой?
Где дни торжеств и громкой славы?
Пята Ничтожества подъята над тобой,
Рим Океана величавый![16]
Лишь странник гул твоих побед
Пред этим берегом невольно вспоминает
И взор презрительный на их простывший след,
На след подлунного могущества, бросает!..
Улегся ветер; вод стекло
Ясней небес лазурных блещет;
Повисший парус наш, как лебедя крыло,
Свинцом охотника пронзенное, трепещет.
Но что за гул?.. как гром глухой,
Над тихим морем он раздался:
То грохот пушки заревой,
Из русской Варны он примчался!
О радость! завтра мы узрим
Страну поклонников Пророка;
Под небом вечно-голубым
Упьемся воздухом твоим,
Земля роскошного Востока!
И в темных миртовых садах,
Фонтанов мраморных при медленном журчаньи,
При соблазнительных луны твоей лучах,
В твоем, о юная невольница, лобзаньи
Цветов родной твоей страны,
Живых восточных роз отведаем дыханье
И жар, и свежесть их весны!..
27 марта 1829
[1] Вначале царствовал простой и справедливый Сатурн,
Тогда Сегодня и Завтра были подобны друг другу,
Тогда жило безмятежное поколение пастухов,
Не имевшее нужды ни о чем заботиться:
Они любили и более не делали ничего,
Земля сама давала им всё необходимое.
Шиллер (нем.). - Ред.
[2] Уж семирукий Истр... По словам некоторых из древних писателей,
Истер (Дунай) впадал семью устьями в Черное море; шестью, по мнению других,
и только пятью, по свидетельству Иродота. Автор Исторической географии по
древним картам Д'Анвилля замечает, что из этих семи устьев - пять занесены
ныне песками.
[3] ...с покровом на главе,Стеная над своей коралловою урной..."На
одной из медалей Траяновых он (Дунай) представлен склоненным на урну и
покрытым занавесою в знак того, что исток его неизвестен" (Ноэль).
[4] Как стар сей шумный Истр! чела его морщины
Седых веков скрывают рой:
Во мгле их Дария мелькает челн немой,
Мелькают и орлы Траяновой дружины...
Подробности Дариева похода против скифов и войны Траяновой с
Децебалом, царем Дакийским, известны из Иродота и сокращений Диона Кассия.
[5] Скажи, сафирный бог... "Скифы, фракияне и геты чтили Дунай наравне
с Марсом, изображавшимся в виде меча, верховным божеством своим" (Иродот).
[6] ...над брегом ли твоим,По дебрям и горам, сквозь бор
необозримый..."Скордиски обратили страны сии (Мизию, Фракию и проч.) в
пустыни, покрытые лесами, которые простираются на несколько дней
путешествия" (Стравон).
[7] Средь тучи варваров, на этот вечный
Рим Летел Сатурн неотразимый?"
Земли, простирающиеся над Дунаем... суть с незапамятных времен большая
дорога и поле битвы всех варваров, извергнутых степями Азии на Европу"
(Мальте-Брун. См. также Письма из Болгарии, стр. 47-50).Рим сделался, по
изречению Св. Иеронима, могилою народов, коих он был родителем... "Свет
поколений угаснул; с главою империи Римской пала глава целого мира"[Quis
credat ut totius orbis extructa victoriis Roma corrueret, ut ipsa suis
populis et mater fieret et sepulchrum... ...Postquam vero clarissimum
terrarum omnium lumen extinctum est, imo romani imperii truncatum caput est,
ut verius dicam, in una urbe totus orbis interiret... obmutui (Hieron, in
Ezech). - Кто бы поверил, что рухнет Рим, возвеличенный победами над целым
миром, что он сам станет для своих народов и матерью и гробницей... ...После
того, как угас подлинно славнейший светильник в мире, после того, как
обезглавлена была римская империя, и поистине в один город вторгся целый
мир... заграждаю уста мои (Иероним) (лат.). - Ред.
[8] Так точно Промысла не ведая путей,Неслись полки Судьбы к ее
предназначенью...Зозим и Прокопий сохранили нам ответ Генсерика кормчему,
спросившему его: на какой народ хочет он плыть войною? - "На тот, против
которого бог!" - воскликнул предводитель вандалов [Cum e Carthaginis portu
velis passis soluturus esset, interrogatus a nauclero, quo tandere
populabundus vellet, respondisse: Quo Deus impulerit (Zozim., De bello
Vandilico, Lib. I, p. 188).Narrant cum e Carthaginis portu solvens a nauta
interrogaretur quo bellum inferre vellet, respondisse: In eos quibus iratus
est Deus (Procop., Hist. Vand., Lib. I). - Когда он готов уже был отплыть с
распущенными парусами от Карфагенских ворот и хозяин корабля спросил его,
кого же он собирается разорить, он ответил: "Кого обрек На это бог" (Зосим,
О войне с вандалами, кн. I, стр. 188).Рассказывают, что, когда он отплывал
от карфагенской гавани, моряк спросил его, на кого он хочет идти войной, он
же ответил: "На того, на кого разгневался бог" (Прокопий, История вандалов,
кн. I) (лат.). - Ред.
[9] Остатки диких сих племенПреобразили мир и с ним
преобразились!Орозий сохранил в своей истории любопытное, переданное ему Св.
Иеронимом в Вефлеэмской пещере признание Атаульфа, наследника Аларикова: "Я
сначала горел желанием, - говорит сей последний, - сгладить с лица земли
название Рима и заместить империю кесарей империей готфов. Убежденный потом
опытом в невозможности подчинить моих соотчичей власти законов, я переменил
намерение и, вместо разрушителя, решился сделаться восстановителем империи
Римской"[Nam ego quoque ipse virum quemdam Narbonensem, illustris sub
Theodosio militiae, etiam religiosum prudentemque et gravem apud Bethleem
oppidum Palestinae, beatissimo Hieronymo presbytero referente, audivi se
familiarissimum Ataulpho apud Narbonam fuisse: ac de eo saepe sub
testifecatione dedicisse quod ille, quam esset animo, viribus ingenioque
nimius, referre solitus esset se in primis ardenter inhiasse, ut obliterato
romanum nomine, romanum omne solum Gothorum imperium et faceret et vacaret:
esset que, ut vulgariter loquar, Gothia quod Romania fuisset; ...At ubi
multa experientia probavisset neque Gothos ullo modo pareri legibus posse
propter effrenatam barbariem, neque reipublicae interdici leges oportere,
elegisse se vatem, ut gloriam sibi et restituendo in integrum augendoque
Romano nomine, Gothorum viribus queret, habereturque apud posteros Romanae
restitutiones auctor, postquam esse non poterat immutator (Oros., Lib. VII).
- Я сам слышал от блаженнейшего пресвитера Иеронима, что некий муж из
Нарбоны, который во время знаменитой войны при Феодосии проявил твердость,
благоразумие и тщание под палестинской крепостью Вифлеемом, был в Нарбоне
ближайшим человеком к Атаульфу, и часто рассказывал, приводя доказательства
своим словам, что Атаульф, будучи велик духом, способностями и телесной
крепостью, говорил, что он страстно жаждал быть единственным в первых,
чтобы, уничтожив имя римлян, творить и разрушать все римское единой властью
готов; говоря просто, чтобы Готию сделать Римом... Убедившись, однако,
многократно на опыте, что готов нельзя подчинить законам из-за их варварской
необузданности, а запрещать законы республики нецелесообразно, счел себя
пророком и жаловался готским мужам, что, к славе своей восстановив и укрепив
в прежнем виде римское имя, прослывет у потомков виновником восстановления
римских обычаев из-за невозможности стать их разрушителем (Орозий, кн. VII)
(лат.). - Ред.
[10] Любовь волшебная и кровных, и друзей... и проч. См. Лукианова
Токсариса.
[11] - Cм. Юстина, кн. 9, гл. 2; Иродота, кн. IV; Стравона, кн. VII;
Арриана, кн. IV.
[12] Млеко овец, душистый мед
Их жизнь бродячую питали.
См. Юстина, кн. 11, гл. 2. "Иногда встречали мы толпы скифов,
переходящих беспрестанно с одного места на другое: шатры и крытые колесницы
служат им вместо домов; богатство их состоит в многочисленных стадах. Они
приносили нам в дар молоко и агнцев, не требуя никакого возмездия"
(Стемпковский).
[13] И новым солнцем озарялись
Передвижные города.
Campestres melius Scythae,
Quorum plaustra vagas rite trahunt domos,
Vivunt, et rigidi Getae,
Inmetata quibus jugera liberas
Fruges, et Cererem ferunt.
Horat., Lib. III, od. 24.
"Счастливее скифы, обитатели равнин, влачащие на колесницах свои
бродячие дома! Счастливее суровые геты, собирающие дары Цереры в полях
свободных и безграничных!"
[14] Когда от мудрых грез еще не помрачился
Народ, природы сын, огонь твоей души!..
Надутые суетными познаниями, почерпнутыми в школах Афинских,
непрошеные моралисты и законодатели: Токсарисы, Аварисы, Анахарсисы внесли в
отчизну множество мнений и обычаев чужеземных и таким образом поколебали
первобытную простоту скифов (См. Стравона, кн. VII).
[15] Не здесь ли некогда торжественно сиял,
Звезда Венеции, твой отблеск величавый?..
"Видите ли вы этот полукруглый, вдавшийся в море утес? ...он
называется Капо-Калакриею. На вершине оного находятся развалины старой
крепости, с многочисленными памятниками Венецианского владычества.Название
Capo Calacria (мыс Калакрия) отзывается действительно Венециею: а потому,
если верить, что место сие в самом деле принадлежало сей могущественной
республике, то должно полагать, что она основала на оном свое владычество по
разделении областей Восточной Империи между венециянами и французами в
1204-м году, после взятия Константинополя крестоносцами, бегства Алексия
Дуки (проименованного Мурзуфлом) и возведения на престол Восточной Империи
Балдуина, Графа Фландрского. Лёбо и другие историки говорят, что, вследствие
сего раздела, венецияне взяли, между прочим, на свою часть все приморские
места империи, от восточных берегов Ариятического моря до берегов
Эвксинского Понта; но если Калакрия находилась в числе сих приобретений, то
из сего ясно видно, что Лев Св. Марка проник с этой стороны еще глубже в
недра Восточной Империи" (Письма из Болгарии, стр. 21 и след.).
[16] Рим Океана величавый! Известно, с какою вежливостью уступил
Байрон это дивное Рим Океана Леди Морган, коей посчастливилось приложить его
прежде к Венеции. Замечая это обстоятельство, автор может только благодарить
своих предшественников за обогащение его Элегии сим смелым, красноречивым,
полным глубокой мысли выражением.
4. ЧЕТВЕРТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Гебеджинские развалины[1]
Пойду лить слезы и оглашу громкими воплями горы и стези пустыни,
некогда столь прекрасные; ибо всё сгорело на них, ибо там нет уж ни единого
проходящего, не слышно более гласа того, который обладал ими; ибо от птиц
небесных и даже до зверей земных, всё их покинуло и удалилось.
Иеремия, IX, 10
Не мира ль древнего обломки предо мной?
Не допотопные ль здесь призраки мелькают?[2]
Не руки ль грозные таинственной косой
Во мгле ничтожества сверкают?
Повсюду смерть! повсюду прах!
Столбов, поникнувших седыми головами,
Столбов, у Тленности угрюмой на часах
Стоящих пасмурно над падшими столбами,-
Повсюду сумрачный дедал в моих очах![3]
Над жатвой, градом пораженной,
Или над рощей, низложенной
Обрывом исполинских гор,
Или над битвенной равниной,
Покрытой мертвою и раненой дружиной,
Чей сумрачный скитался взор?
Пускай же те лишь алчут взгляды
Обнять дремучие громады сих чудных,
Вечностью сосчитанных столбов:
Вот жатва, смятая Сатурновой пятою,
Вот сучья временем низложенных дубров,
Вот рать, побитая Ничтожества рукою
И в прахе спящая под саваном веков!
Здесь нет земного завещанья,
Ни письмен, ни искусства нет;
Но не древн_е_е ли преданья
Миров отживших дивный след?..[4]
Дружины мертвецов гранитных!
Не вы ли стражи тех столбов,
На коих чудеса веков,
Искусств и знаний первобытных
Рукою Сифовых начертаны сынов?..[5]
Как знать, и здесь былой порою,
Творенья, может быть, весною,
Род человеческий без умолку жужжал -
В те времена, как наших башен
Главою отрок достигал[6],
И мамонта, могуч и страшен,
На битву равную охотник вызывал!
Быть может, некогда и в этом запустенье
Гигантской роскоши лилось обвороженье[7]:
Вздымались портики близь кедровых палат,
Кругом висячие сады благоухали,
Теснились медные чудовища у врат,
И мрамор золотом расписанных аркад
Слоны гранитные хребтами подпирали!
И здесь огромных башен лес,
До вековых переворотов,
Пронзал, быть может, свод небес,
И пена горных струй, средь пальмовых древес,
Из пасти бронзовых сверкала бегемотов!
И здесь на жертвенную кровь,
Быть может, мирными венчанные цветами,
Колоссы яшмовых богов
Глядели весело алмазными очами...
Так, так! подлунного величия звездой
И сей Ничтожества был озарен объедок, -
Пари?л умов надменных рой,
Цвела любовь... и напоследок -
Повсюду смерть, повсюду прах
В печальных странника очах!
Лишь ты, Армида красотою,
Над сей могилой вековою,
Природа-мать, лишь ты одна
Души магической полна!
Какою роскошью чудесной
Сей град развалин неизвестный
Повсюду богатит она!
Взгляните: этот столб, гигант окаменелый,
Как в поле колос переспелый,
К земле он древнею склонился головой;
Но с ним, не двинутый годами,
Сосед, увенчанный цветами,
Гирляндой связан молодой;
Но с головы его маститой
Кудрей зеленых вьется рой,
И плащ из листьев шелковитый
Колышет ветр на нем лесной!
Вот столб другой: на дерн кудрявый
Как труп он рухнулся безглавый,
Но по зияющим развалины рубцам
Играет свежий плющ и вьется мирт душистый,
И великана корень мшистый
Корзиной вешним стал цветам!
И вместо рухнувшей громады
Уж юный тополь нежит взгляды,
И тихо всё... лишь соловей,
Как сердце, полное то безнадежной муки,
То чудной радости, с густых его ветвей
Свои льет пламенные звуки...
Лишь посреди седых столбов,
Хаоса диких трав, обломков и цветов,
Вечерним золотом облитых,
Семейство ящериц от странника бежит
И в камнях, зелени узорами обвитых,
Кустами дальними шумит!..
Иероглифы вековые,
Былого мира мавзолей!
Меж вами и душой моей,
Скажите, что за симпат_и_я?
Нет! вы не мертвая Ничтожества строка:
Ваш прах - урок судьбы тщеславию потомков;
Живей ли гордый лавр сих дребезгов цветка?..
О, дайте ж, дайте для венка
Мне листьев с мертвых сих обломков!
Остатки Древности святой,
Когда безмолвно я над вами
Парю крылатою мечтой -
Века сменяются веками,
Как волны моря, предо мной!
И с великанами былыми
Тогда я будто как с родными,
И неземного бытия
Призыв блаженный слышу я!..
Но день погас, а я душою
К сим камням будто пригвожден;
И вот уж яхонтовой мглою
Оделся вечный небосклон.
По морю синего эфира,
Как челн мистического мира,
Царица ночи поплыла,
И на чудесные громады
Свои опаловые взгляды
Сквозь тень лесную навела.
Рубины звезд над нею блещут
И меж столбов седых трепещут,
И будто движа их, встают
Из-под земли былого дети
И мертвый град свой узнают,
Паря? во мгле тысячелетий...
Зверей и птиц ночных приют,
Давноминувшего зерцало,
Ничтожных дребезгов твоих
Для градов наших бы достало!
К обломкам гордых зданий сих,
О Альнаскары! приступите,
Свои им грезы расскажите,
Откройте им: богов земных
О чем тщеславие хлопочет?
Чего докучливый от них
Народов муравейник хочет?..
Ты прав, божественный певец:[8]
Век_а_ - веков лишь повторенье!
Сперва - свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец,
За славой - роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом - изящные пороки,
Глухое варварство потом!..
Но я, природы друг смиренный,
Мой цвет, надеждой возращенный,
За то ль так рано побледнел -
Что за бессмысленной толпою,
Пигмейских происков тропою,
Ползти я к счастью не хотел;
Что дар небес, огонь сердечный
Сберечь в груди своей желал
И, в простоте души беспечной,
Пронырства сетью бесконечной
Ничьей стези не преграждал?..
О! помню я, когда, бывало,
Природы всей недоставало
Мне для божественной любви -
Какая в чувствах симпат_и_я,
Какой огонь пылал в крови!..
Но я узнал сердца людские,
Изведал жало клеветы,
Неправды вытерпел гоненья,
Оплакал дружбы изменения,
Надежды попранной цветы;
И прах своих разбитых ларов,
Средь грозных жребия ударов,
Слезой кровавой оросил;
Потом фиал земной кручины
До дна, до капли осушил
И в дальний путь, с крестом судьбины,
По новым терниям ступил...
О! посмотрите ж: для поэта
Едва настало жизни лето -
И где ж, и где его тепло!
В очах уж нет любви магнита,
В усмешке колкой горе скрыто,
И дум перунами чело,
Как море бурное, изрыто;
И жар восторгов прежних стал -
С горнила сброшенный металл!
Но пусть мои младые годы,
Как листья падшие, развеяны судьбой -
Напрасно ль в прелестях вещественной природы
Мой дух незримою пленялся красотой!
Нет, нет! орел, на время пленный,
Свои он узы разорвет
И цепь существ, освобожденный,
В мирах надзвездных разберет;
И у создателева трона
С ним примиренный Аббадона
Вновь к Абдиилу подлетит,
Забудет грусть, не скажет; стражду!
И с ним любви бессмертной жажду
Из чаши солнца утолит...
Но поздно; скоро день заблещет;
Луна и звезды чуть горят;
Промеж седых столбов дубравный ветр трепещет -
И шепчет темный лес, и камни говорят...
Эфирной музыки мотивы,
Как ваши дикие чудесны переливы!
То беглый звук... то странный стон...
Гул, замирающий печально...
Нет, не земных тимпанов звон
Сей глас развалин музыкальный!..
Но поздно; мой казак не спит;
Вздремнув, уж пикой он сверкает;
Копытом в землю конь разит
И огнь из камней вышибает!
Садимся, едем; путь далек;
Куда приедем - знает рок!
Прости ж, о рой моих видений!
Былого мира прах святой;
И ты, развалин тайный гений,
Прими поклон прощальный мой!..
Апрель 1829
[1] Эти необыкновенные развалины находятся верстах в 15-ти от Варны,
по направлению к Праводам.
[2] Не мира ль древнего обломки предо мной?
Не допотопные ль здесь призраки мелькают?
"Жизнь была часто возмущаема на земле приводящими в ужас событиями.
Бесчисленное множество живых существ сделалось жертвою сих переворотов:
одни, обитатели сухой земли, поглощены потопами; другие, жители вод,
выдвинуты на сушу вместе с морским дном, внезапно возвысившимся; самые
племена их навсегда исчезли и оставили в мире только некоторые дребезги,
едва распознаваемые естествоиспытателем". (Кювье).
[3] Столбов, поникнувших седыми головами,
Столбов, у Тленности угрюмой на часах
Стоящих пасмурно над падшими столбами,-
Повсюду сумрачный дедал в моих очах!"
Обширная площадь развертывается перед вами при выезде из глубины
окружающего ее со всех сторон леса. На этой площади, пересекаемой в
нескольких местах высоким кустарником, громады сих исполинских колонн
тянутся, или лучше сказать, рассыпаны по пространству более трех верст. Я
говорю рассыпаны, ибо в расположении оных не заметно ни порядка, ни
обыкновенной архитектурной последовательности. Целые тысячи сих чудесных
колонн поражают вас самыми странными формами. В иных местах - они
возвышаются совершенно правильными цилиндрами; в других - представляют вид
башни, обрушенной пирамиды, усеченного конуса; иные делаются книзу толще и
кажутся опоясанными широкими карнизами. Есть возвышения, на коих несколько
подобных столбов так густо составлено, что заставляют невольным образом
думать об остатке древнего портика... Совершенное отсутствие капителей,
правильных карнизов и разных других украшений зодчества уничтожает, по
крайней мере для меня, всякую возможность рассуждать об архитектурном
ордене, по коему бы можно было загадывать о начале сих исполинских
развалин... говоря об их искусственном происхождении, я между тем должен
признаться, что все сие далеко недостаточно для объяснения человеческой цели
сих несметных колонн, столько же симметрических, сколько необыкновенных,
почти везде однообразных, но рассеянных по пространству, превосходящему
всякий размер зданий человеческих. Неужели сии великолепные громады суть не
что иное, как массы простых базальтических обломков? Неужели эта разительная
правильность форм и пропорций есть одна только прихоть природы, обманывающей
человека столь совершенным подражанием искусству, в стране, населенной
памятниками древности и роями славных исторических воспоминаний? В сем
последнем случае, ученые истолкователи природы прилагают, конечно, к
подобным феноменам свою любопытную ипотезу о существовании немых свидетелей
сих неизвестных, огромных переворотов, пред коими исчезают все изменения
нашего шара, произведенные людьми, ураганами, волканическими извержениями,
морскими разливами и тому подобными судорогами органического мира и проч. и
проч." (Письма из Болгарии, стр. 105 и след.; см. также стр. 193 и след.).
[4] ...не древнее ли преданья
Миров отживших дивный след?..
"Я полагаю вместе с гг. Делюком и Доломье, что самая неопровержимая в
геологии истина есть этот огромный, внезапный переворот, коего поверхность
нашего шара сделалась жертвою тому назад не более как за пять или за шесть
тысяч лет; что этот переворот... осушил дно последнего моря и образовал
страны, населенные ныне.Но эти страны... были уже обитаемы прежде, если не
людьми, то по крайней мере земными животными." (Кювье).
[5] ...тех столбов,
На коих чудеса веков,
Искусств и знаний первобытных
Рукою Сифовых начертаны сынов?..
Синкеллий говорит, что бытописатель Манефон хвалился сведениями,
почерпнутыми им не в архивах Египетских, а в священных книгах Агафодемона,
сына второго Гермеса и отца Татова, который списал их с колонн, воздвигнутых
до потопа Тотом, или первым Гермесом, в земле Сириадийской (?). - Иосиф,
ссылающийся столь часто на египетского летописца, занял, может быть, у него,
в 1-й книге своих Иудейских древностей, предание о двух колоннах, одной
кирпичной, другой каменной, на коих сыны Сифовы начертали знания
человеческие, для предохранения их от потопа, предсказанного Адамом. Обе эти
колонны существовали долго после Ноева времени. Т. Мур замечает, что на них
были найдены только астрономические таинства, и, предпочитая в сем случае
таблицы Хамовы, приводит слова Яблонского, который, следуя Кассиану,
говорит: "Quantum enim antiquae traditiones ferunt Cham filius Noae qui
superstitionibus ac profanis fuerit artibus institutus, sciens nullum se
posse superbis memorialem librum in arcani inferre, in quam erat
ingressurus, sacrilegas artes ac profana commenta durissimis, inculpsit
lapidibus".[ "Ибо насколько известно по преданиям древних, Хам, сын Ноя,
который был обучен лишь суевериям и обыденным знаниям, понимая, что никакую
книгу он не сможет взять с собой в ковчег, на который должен был взойти,
священные знания и невежественные выдумки высек в твердейшем камне" (лат.).
- Ред.
[6] В те времена, как наших башен
Главою отрок достигал... и проч.
Мифы о титанах, допотопных обитателях мира, пользовались некогда столь
могучей народностью, что не только Св. Августин, но даже отец Кирхер, ученый
17-го столетия, не могли ускользнуть от мысли о гигантах, рожденных сынами
богов от дочерей человеческих."В священных диптиках считается три
последовательных времени титанов......Я родился не от дуба... я родился не
от утеса; плоть моя была медь раскаленная; весь остров Крит мог я обходить
кругом в один день по три раза." (Балланш).
[7] Быть может, некогда и в этом запустенье
Гигантской роскоши лилось обвороженье... и проч.
Вся эта идеализация допотопного мира основана на некоторых
обозначениях Крития, Эвсевия, Лукиана и Плутарха, точно так же, как
перенесение столбов Тотовых в древнюю Мизию - на предании о каких-то
колоннах, воздвигнутых Сезострисом во Фракии. Нужно ли, впрочем, упоминать,
что изображение предшествовавшего Ною времени едва ли, во всяком случае,
может быть точнее истории и географии Орланда или Гулливерова странствия!
[8] Ты прав, божественный певец... и проч. "There is the moral of all
human tales; 'Tis but the same rehearsal of the past: First freedom, and
then glory, - when that fails, Wealth, vice, corruption, - barbarism at
last". L. Byron. Childe Harold's Pilgrimage, 4, CVIII. [Такова мораль всех
человеческих преданий; она - в бесконечном повторении прошедшего: вначале
свобода, затем слава; когда они исчезают - богатство, пороки, разложение -
и, наконец, варварство. Байрон, Паломничество Чайльд-Гарольда (англ.). Ред.
5. ПЯТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Гебеджинские фонтаны
Немногие умеют быть счастливы:
рабы страстей, носимые попеременно
волнами противными, они скитаются,
ослепленные, по морям безбрежным.
Нет сил противустать буре; нет сил
покориться ей!..
..........................................
Муж добра, муж разума, останься в пристани!
Пифагоровы золотые стихи
Вся тварь вокруг меня молчит,
Алмазный полдень с неба льется;
Как раскаленный шар, светило дня горит,
От зноя сердце тяжко бьется.
Глубокий лес передо мной,
Зубцами скал вдали пронзенный;
Над ними снова лес, и будто шлем стальной,
Зеленым гребнем оперенный,
Над лесом вновь утес крутой,
Лазурью неба окруженный.
Туда, туда, под склон древес!
Там воздух легче и живее...
Иду; густеет дикий лес,
Вздыхает грудь моя вольнее.
Луч солнца ярко-золотой,
Скитальца спутник прихотливый,
То быстролетно, то лениво
Среди зеленой мглы скользит передо мной.
Томимый жаждою палящей,
За шум струи животворящей
Чего в сей миг бы не дал я!
Иду - и вот в глуши прохладной,
Как голос матери отрадный,
Журчит источника струя.
Прервался лес - и предо мною
Темно-зеленой пеленою
Луг бальзамический лежит.
У ног гранитных великанов
Там двух топазовых фонтанов
Немолчный говор дребезжит.
Над ними сумрак ив плакучих,
Дубов и тополей дремучих
Душа весны животворит.
Их слезы крупною росою
Падут на пестрые цветы
И бриллиантовой змеею,
На солнце, мягкой муравою
Бегут за дальние кусты![1]
Приют святого вдохновенья,
Твой упоительный покой -
Тревог сердечных усыпленье,
Любви дыханье - воздух твой!
Ее эдем изображая,
С тобой на крыльях дум, о Делия младая,
Уж не в дубравы ль этих скал
Мудрец Тибулл перелетал?..[2]
Как здесь легко существованье!
Через душевные струящийся края,
Без мыслей, нектар созерцанья -
Единый признак бытия!
О! долго на распутьи света
Я жаждой умственной страдал,
Душой родную душу звал, -
И тщетно! - глас мой без ответа
В пустыне мира исчезал...
Слети же ты на крыльях лени,
Сих одиноких рощей гений;
Весны мелодию на чувства мне навей[3],
И от полуденного зноя
Дай кровлю страннику под склоном сих ветвей,
И в шуме горных струй душе его пролей
Святую магию покоя!
Так, так! исчез коварный бред,
Горячка сердца миновалась,
И мой изведал ум, что призрак юных лет,
Что всё, чем некогда мечта моя пленялась, -
Не на земле живущий цвет!..
Улыбка славы горделивой -
Подарок черни прихотливой;
Земное равенство - пожар,
Пиры в грязи окровавленной;
А гения высокий дар -
Цепь на скалах Святой Елены!..
О праве площадных друзей
Голодный Арлекин хлопочет;
Стал Крезом он - и на людей
Секиру мстительную точит.
Брамин на парий нападал,
Но Брамы милостей лишился -
И братом он гонимых стал,
И в Человечество влюбился!
Воюя будто за него,
Так целый мир нам ставит сети;
Вы козни поняли его -
И седовласые вам дети
Аршин показывают свой;
Постель Прокустова пред вами,
Вы к ней прикованы гвоздями:
Велики вы - на вас грозой
Топор-уравниватель грянет;
Вы малы - петлей роковой
Вас ложе страшное растянет!..
В глухом хаосе этой тьмы
Чего ж искать, к чему стремиться,
Куда бежать, зачем родиться?
И долго ль чувствовать, что мы
Не то, чем созданы быть в мире,
И в ледяном его кумире
Надежды солнце обожать?
О! долго ль горечью земною
Жить сердцу - и с самим собою
В борьбе жестокой изнывать?
Искать веселья в царстве скуки,
Таить свой гнев, любовь и муки
И мраком свет переграждать?
Иль их всемирное боренье -
Завет Адамова паденья?..
Увы! каким бы мы путем
Ни шли к Блаженству - Скорбь земная
Стоит пред радужным дворцом,
Все входы сердцу возбраняя,
Как страж потерянного Рая,
Архангел с огненным мечом!..
Наследья горького пресытившись плодами,
Обняв сей мир души очами,
Что ж делать - быть или не быть?
О, если б мог я обхватить
Всю цепь существ ее крылами!
Земные свергнуть суеты,
Попрать ничтожные желанья...
Быть может, мне души всемирной созерцанье
Открыло б ангелов мечты,
И первообраз красоты,
И мысли Вечной в нем сиянье!..
Не так ли некогда Кротонский жил Протей?[4]
Душой гармонию Вселенной
И хор небесных сфер он слышал, упоенный,
В святом безмолвии страстей!
Иль, если б я, в глуши безвестной,
Мог даже, как листок древесный,
Щадимый бурей, прозябать!
Поэзия уединенья,
В твоем бы сердцу вдохновеньи
Лилась эдема благодать!
Когда же снова ключ нагорный
В долине тихой и узорной
Ее нашепчет на меня?
Когда дубравы колыханье,
Дождя меж листьев трепетанье,
Склонясь на сук седого пня,
Сквозь мутный бред услышу я?
Когда порой струи речные,
О берега? дробясь крутые,
С приливом радостей земных
Мне суету представят их?
Когда всего, что в мире зреет,
Живет, растет и каменеет,
Я связь пойму с самим собой -
И, общим движимый движеньем,
В единый гимн со всем твореньем
Солью? клавир сердечный свой?..
Но без тебя его бряцанье -
Нестройных звуков сочетанье,
О ты, чей благодатный взор
И в глубь морей, и в недра гор
Льет животворное сиянье!
Ты, для кого сквозь дым златой
На луг росистый утро сходит,
Блистает полдень над рекой,
В безмолвной роще вечер бродит
И грез души на брег морской
Цвет фантастический наводит!
Ты, про кого с густых ветвей,
Сребримых месяцем перловым,
Поет бессонный соловей,
Любуясь озером садовым,-
Ты, чья волшебная струна
И в стоне робкой голубицы,
И в крике матери-орлицы,
И в звуках воздуха слышна!..
Природа-мать! ты всем богата,
Лишь для моих ли юных лет
Частички неземного злата
В твоей сокровищнице нет!
Нет той, чья б нежность примирила
С надеждой друга своего,
В душе б гармонию святую водворила
И мир бы внутренний его
Пред ним самим разоблачила!
Когда настанет зимний хлад,
Игрив ли горный водопад,
Глухих пещер горяч ли камень?
Но луч весны, но стали взмах -
И жив поток, и яркий пламень
Из камня сыплется в горах!
Любви согретые участьем,
Так, так и вы, мечты мои,
Вновь под безоблачным зазеленели б счастьем!
Поэт без имени, любовник без любви,
Я лишь в тебе, моя Психея,
Искал бы их - и, небом вея,
Живая райская струя,
Мне и любви, и вдохновенья
Лила бы в грудь душа твоя
Сугубое обвороженье!
С тобой, с одной тобой, в блаженной тишине,
Давно забвенному забытым мною светом,
В час зимних бурь камин, цветник приморский летом -
Другой бы вечности не надо было мне!..
Но горный ветер дышит слаще,
Как мир, огромен солнца шар;
Сквозь кружев_а_ древесной чащи
Горит рубиновый пожар.
Струится злато из фонтанов,
И горных зодчество громад
Как озаренный блещет град
Царя пирующих титанов,
И вот уж крупною росой,
Как будто сеткою алмазной,
Цветов и зелени густой
Покрылся шелк разнообразный.
Последний солнца луч угас;
Вокруг мелодия чуть слышимая льется,
Вечерней жертвы тихий глас,
И будто чистых душ эфирный рой несется
К надзвездной родине от нас...
Апрель 1829
[1] См. Письма из Болгарии, стран. 116-121.]
[2] С тобой на крыльях дум, о Делия младая,
Уж не в дубравы ль этих скал
Мудрец Тибулл перелетал?..
Кому из русских читателей неизвестна 1-я Тибуллова элегия, столь
прекрасно переведенная Дмитриевым, где внимание сердца останавливается,
между прочим, на следующих стихах:
Я о родительском богатстве не тужу;
Беспечно дней моих остаток провожу;
Работаю, смеюсь, иль с музами играю,
Или под тению древесной отдыхаю,
Которая меня прохладою дарит.
Сквозь солнце иногда дождь мелкий чуть шумит:
Я, слушая его, помалу погружаюсь
В забвение и сном приятным наслаждаюсь;
Иль в мрачну, бурну ночь, в объятиях драгой,
Не слышу и грозы, шумящей надо мной, -
Вот сердца моего желанья и утехи!]
[3] Весны мелодию на чувства мне навей..."Мелодия, если взять это
слово во всем доступном ему объеме, может проистекать (столько же от
сочетания звуков, сколько) от последовательности красок или от
последовательности благоуханий. Мелодия может проистекать от всякой
благоустроенной последовательности известных ощущений, от всякого приличного
ряда действий, коих сущность состоит из возбуждения того, что мы
исключительно зовем чувством." (Сенанкур).
[4] Не так ли некогда Кротонский жил Протей? Пифагор. - "Движения тел
небесных производят сладкую, божественную гармонию. Музы, сиренам подобные,
поставили на звездах свои престолы. Они-то учреждают мерное течение горних
сфер и присутствуют при той вечной, восхитительной музыке, которая слышна
только в безмолвии страстей и наполняла, как уверяют, душу Пифагорову чистою
радостью." (Путешествие младшего Анахарсиса).
6. ШЕСТАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Эски-Арнаутлар
Певцы сотрудники вождям;
Их песни - жизнь победам;
И внуки, внемля их струнам,
В слезах дивятся дедам.
Жуковский
Прочел молитву шумный стан,
Сверкнула пушка пред шатрами,
Последний прогремел в долине барабан,
Последний звук трубы растаял за холмами -
И смолкло всё... лишь ветерок
Орлы знамен приподымает;
Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек
Вкруг рати спящей умирает...
Лишь крики часовых, в глуши своих ветвей,
Протяжно вторит лес дремучий,
И ржанье гордости своей
Порою с гулом скал сливает конь могучий.
Над белым городом шатров,
Над темно-синими горами
Плывет луна меж облаков,
И пушек медь, и лес штыков
Сребрит дрожащими лучами.
Моих лишь сон бежит очей:
Как волны в море кочевые,
Мечты кипят в душе моей -
И будто тени вековые
С вершины гор нисходят к ней...
Нет, нет, минувших браней дети,
Из тайной мглы тысячелетий
Вас вызывать не стану я!
Когда б всей крови здесь пролитой
Из дола хлынула струя,
Иль рати, в сих местах побитой,
Извергла кости бы земля -
С тех пор, как Дария дружины
Топтали Фракии долины,
С тех пор, как варваров на римского Орла
За тучей туча находила
И с Амюратова сошедшая чела
Кроваволунной ночи мгла
Богов отчизну омрачила,-
О! верно б груда сих костей
Как новый Гемус возвышалась
И синева морских зыбей
До дна бы кровью напиталась!..
Отчизны гений боевой
Над сими спящими полками
В сей миг беседует со мной
Как медь звенящими устами.
Что он открыл душе моей -
Того не в силах я поведать;
Но, посреди родных мечей,
Весь божий мир готов проведать!
Чрез неприступный ли Балкан
Себе наш северный титан
Пробьет стезю пятой стальною;
К вратам ли тем, где древний щит
Прикован русскою рукою,
Орел двуглавый полетит
И в Византию ль прах Стамбула,
В когтях с перунами Кагула,
Луну низвергнув, превратит;
Иль дальше, дальше перед нами
Взмахнет широкими крылами,-
Повсюду следовать за ним
Готов певец родимой славы,
В устах с пеаном боевым[1],
В руках с мечом, сквозь огнь и дым,
В богатый град и в бой кровавый!..
Но вот уж месяц золотой
В сафирном небе догорает;
Дремоты поздней надо мной
Волшебство сладкое летает,
И постепенно умолкает
Мечта земная за мечтой...
Сама в себя душа глядится,
Века? в один проходят миг;
За звуком звук, за ликом лик
Поет, и тает, и родится...
Существ невиданных речам
Мой ум таинственно внимает;
По музыкальным он волнам
В ладье фантазии гуляет,
И неземного бытия
Всё глубже в море проникает
Душа свободная моя...
"К ружью! к ружью!" Неверных тучи
На русский налетают стан:
Гремит призывный барабан,
Как буря воет рог ревучий.
Сверкают яркие штыки,
Ржут кони, чуя супостата,
Над ними копий лес крылатый,
Смыкаясь, движут казаки;
И пушки грозными рядами
Влекутся тяжко меж полками;
В дыму зажженных фитилей
С трескучим блеском искры тлятся,
И сквозь туман желтей, красней
Отливы утренних лучей
На скате неба становя?тся.
Туманом сизым лес и дол
И гор подернута громада, -
Что нужды! знает наш Орел
Дорогу к солнцу Цареграда!
Вперед же, храбрые, вперед!
Но что за гул? Каймой багряной
Вдруг обвились края тумана:
Гора ли тяжкая падет,
Времен разбитая ударом;
Деревню ль молнии налет
Внезапным обхватил пожаром?..
Нет! посмотр_и_те: в этом рве
Не враны на костях пируют,
Не вихрь дрожит в его траве,
Не воды, с гор крутясь, бушуют, -
Как тучи алчной саранчи,
Толпы врагов на наших рвутся:
В руках, до плеч нагих, мечи,
В чалмах развитых ветры бьются.
Несметней волн они морских:
Внемлите диким воплям их,
Коней их топоту внемлите!
Вперед! рассейтесь, казак_и_;
Штыками, Русские полки,
Сердц_а_ неверных перечтите!
Вперед, стрелки! пусть ваш свинец
Рассеет смерть между врагами:
Родимых доблестей певец
Блюдет вас жадными очами![2]
В его душе пусть огнь и гром,
И визг ядра, и свист картечи,
И стали треск в дыму густом,
И целый хор кровавой сечи -
Как с воем моря ураган
В одну гармонию сольется
И ей проникнутый пеан,
Как меч о бр_о_ню, раздается!
Проглянул солнца ясный луч, -
Увы! с беспечностию равной
И крови он кипящий ключ,
И ручеек златит дубравный!
От ярких сабель и штыков
Крутятся искры над землею:
Видали ль гладных вы волков,
Когда они на близкий лов
Бегут нестройною толпою?
Так Оттоманские полки
На наши ринулись штыки!
Забил гремучий барабан;
Рог_а_ взревели боевые:
Видали ль вы, как Океан
Кат_и_т, почуя ураган,
Своих валов ряды седые?
Так стройно русские штыки
На вражьи двинулись полки!
Вперед! - и стой! и не дремлите!
Вернее пушки наводите!
Готовься к выстрелу!.. Пали!
И грянул гром, и дым клубами,
Огня пронзаемый браздами,
Как саван лег на одр земли,
Покрытой мертвыми телами,
И волны первые врагов
Разбились о булат штыков.
Но не надолго!.. обхватили
Наш полк передний тучи их,
И сабель полосы кривых
Его перунами покрыли.
Картечи русской свист умолк.
Равн_ы_ ли силы? Но взгляните:
Прирос к земле наш храбрый полк!
Простите ж, други, - и умрите!
Подмоги ружья далек_и_,
Пощады нет! но извинтите
В груд_и_ врагов свои штыки!
Они падут; леса густые
Так под секирами падут,
И жнет их меч, как в поле жнут
Серпы колосья золотые...
Но иногда в толпе сверкнет
Трегранный штык - и конь сердитый,
Беснуясь, на дыбы встает,
И всадник под его копыта,
Облившись кровию, падет.
Спешит подмога; барабаны
С рогами новыми гремят,
И огневые ураганы
Чугунный вновь наносят град.
И враг бежит; его телами,
Как рощей желтыми листами,
Окровавл_е_нный устлан дол.
И чрез Балканские громады
Свои, с победным криком, взгляды
Далеко бросил наш Орел.
И вот уж выстрелов не слышно,
На дол ночная сходит тень,
И солнце гаснущее пышно,
Как в первый мирозданья день.
И будто яства после пира,
Разлитых вин багряный ток,
Где кубок брошенный, где лира,
Где собеседницы венок -
Так трупы храбрых дол узорный
Своей усеяли толпой:
Где красный фес, где кивер черный,
В пыли, с пробитой головой.
Там лик от муки посинелый,
С кровавой пеной на устах;
Там ропот в стиснутых зубах,
В очах - перун окаменелый.
Там падший конь, в порыве мук,
Копытом дерн изрыл кудрявый;
На пушке судорожных рук
Там оттиск видится кровавый...
Но что за воины? их взгляд,
Средь груды вражьих трупов, сжат
Волшебной будто бы дремотой:
Так поселяне в поле спят,
С дневной управившись работой...
Пролома нет в стене стальной;
В одних руках еще сверкают
Штыки кровавые грозой;
Другие руки крест родной
К пробитым персям прижимают!..
Наш храбрый полк, несметный враг
Твою твердыню бил стальную -
И, не попятясь ни на шаг,
Ты весь погиб за честь родную![3]
Но доблесть храбрых не умрет:
Ее товарищ их походный,
Какой-нибудь старик безродный,
Порою зимних непогод,
В лачуге русской воспоет!
Слезами взор души-девицы
Тогда заблещет сквозь ресницы;
Взглянуть малюток на певца
Мать подведет с лучиной ясной,
И старца повесть не напрасно
Взволнует юные сердца!..
Май 1829
[1] В устах с пеаном боевым... У древних греков всякий гимн назывался,
в собственном смысле, пеаном. В Ксенофоновом Отступлении десяти тысяч пеан
встречается, однако ж, как боевая песнь исключительно.
[2] Родимых доблестей певец
Блюдет вас жадными очами!
Некоторые подробности сражения 5-го мая при Эски-Арнаутларе, коим
открылась кампания 1829-го года, изложены автором в его Письмах из Болгарии
(стр. 180-192). Очутясь вовсе неожиданно на поле сей достопамятной битвы, он
умственно очеркнул посреди самого ее разгара абрис предлагаемой элегии.
Впоследствии старался он расцветить ее колоритом только тех впечатлений, кои
душа его почерпнула в самом действии кровавой, разыгранной перед ним драмы.
По этой-то, может быть, причине ему приятно думать, что звуки певца родимых
доблестей проникнуты если не душою таланта, то по крайней мере той
неподдельной истиной, которую все усилия искусства едва ли вполне выразят
кабинетным бряцанием лиры.
[3] Наш храбрый полк, несметный враг
Твою твердыню бил стальную -
И, не попятясь ни на шаг,
Ты весь погиб за честь родную!
Охотский пехотный полк.
7. СЕДЬМАЯ ФРАКИЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Возвращение
Un jour assis sur le rivage,
Benissant un ciel pur et doux,
Plaignez les marins que l'orage
A fatigues de son courroux.
N'ont-ils pas droit a quelque estime
Ceux qui, las d'un si long effort,
Pres de s'engloutir dans l'abime
Du doigt vous indiquaient le port?
Beranger [1]
И где ж, и где перуны брани?
Где сладость жизни кочевой?
Гигантов призраки над перстью вековой
И цепь живых воспоминаний?
Где скалы Гемуса и Фракии леса,
Как радость ясные над ними небеса
И море, радужным сияющее светом?
Под миртой в мраморе журчащая струя,
И стоны горлицы, и трели соловья,
И темный кипарис пред белым минаретом?
О! где Востока сон и лень?
Прогулки тайные над озером садовым,
Когда влюбленной пери тень
Скользит над розами, под месяцем перловым?
Их нет! исчез волшебный сон!
Угрюмый Север предо мною;
Как саван бледный небосклон
Вновь над безжизненной раскинулся землею!
По морю темному ревучие валы
Среброголовыми скитаются холмами;
В лесу свистящий ветр, под сенью мертвой мглы,
Качает желтыми листами.
Дрожит окно мое от капель дождевых;
В камине уголья, краснеясь, догорают,
И прах обломков вековых
Скитальца ноги с пеплом их
Вотще, усталые, мешают!
Вотще? Нет, нет! на новый лад
Цветов далеких аромат,
И звуки дивной их природы,
И нравов яркие черты,
И бури бранной непогоды
Мои настроили мечты!
Их гений светлого Востока
Водой живою оросил,
Снам сердца крылья позлатил
И в душу древних дней глубоко
И гул, и отблеск заронил!
О, рой мгновений благодатных,
Как дух свободы необъятных,
Твои ль чары? забуду я!
Сегодня - город, завтра - волны,
Кипящий стан, утес безмолвный,
И конь, и посох, и ладья!..
В часы полдневные, бывало,
Над ясным морем я сижу
И там души своей зерцало
На мир лазурный навожу.
Над ним Балкан вдали синеет,
Корабль стопушечный белеет,
Скользя, как лебедь, между скал.
Уж близок он - и вдруг пропал
В дыму, над синими волнами,
Как будто скрытый облаками;
Их яркий пламень разорвал -
И громы с корабля глухие
К отбитым рвутся берегам:
То шлет далекая Россия
Родной привет своим сынам![2]
Но мне пора! ветрило ставьте!
Пловцы, за весла! в море правьте!
Попутный дышит ветерок:
Лети, мой греческий челнок!
И как дельфин челнок трепещет;
Белеет пена под веслом;
Вокруг лазурь морская блещет
Безмерным выпуклым стеклом.
Но тмится небо; ветры свищут;
Как мрамор, зыбь вдали пестра;
Кружится ялик; волны рыщут, -
Друзья, нам к берегу пора!
Пусть вражьи пушки и пищали
С приморских гор на нас глядят -
Тот берег наш - и вот пристали:
Пред нами покоренный град!
Там одр, с подушкою атласной,
Меня под белый полог ждет;
С улыбкой дева сладострастной
Вино отчизны подает.
И в душу взоры черноокой
Свой влажный пламень льют глубоко;[3]
Но в путь уж страннику пора!
Давно мой конь, Араб мой пленный,
Грызет узду и, распаленный,
По камням пляшет у двора!
"Казак, ты сел ли? С богом, с богом!"
И вот по дебрям, между скал,
Как вольный Фарис, поскакал[4]
Я на красавце быстроногом.
Он воздух пьет перед собой,
Дым из ноздрей летит кипящих,
Копыта искры льют струей,
Глаза - два уголя горящих!
Пусть надо мной леса шумят,
Потоков брызги вслед летят,
Чернеют рвы, мелькают горы -
В крови коня мой хлыст и шпоры!
Закрыл полнеба тучи дым;
Смят ураганом дуб косматый;
Летит перун - мой конь крылатый
Стрелою гонится за ним!
Чар_ы_ вина, любви и мщенья,
Как вы, такое ж упоенье
И вихорь бранного огня,
И волн с перунами сраженье,
И в поле бурный бег коня![5]
Покрылся дол сафирной мглою;
Звездами вечный свод горит;
Безмолвный месяц серебрит
Хаос развалин предо мною.
Брожу по мертвым грудам их:
Как грустно там и как отрадно
Искать следы чудес былых,
Топтать героев пепел хладный!
Там рой столетий - в миг один,
Пространство - в точку переходит;
Из темных прошлого пучин
Глагол таинственный выходит.
Царств колоссальных там сыны,
С их гордой славой и паденьем -
Всё и Ничто - обнажены
Души суровым размышленьем!..
"Казак! мягка ли здесь трава?
Клади седло мне в голов_а_;
Накрой плащом!.." - и сон приветный,
Как с древа сладкий, зрелый плод,
На вежди странника падет...
И шепчет ветер лишь рассветный:
"Пора, пора! зари огонь
На темя гор из рая льется;
Высо?ко жаворонок вьется;
Цветы в росе..." И вновь мой конь
Заржал, как будто возрожденный;
И странник, полный новых сил,
Творца, с природой пробужденной,
За новый день благословил.
И вот уж за стеной Балкана,
Под сенью русских он Орлов;
И пьет душою блеск штыков;
И сердце с треском барабана
Сливает средь родных шатров.
А в стане храбрых - много, много
Сердец, засыпанных землей,
Уж не сберет на славный бой
Грозой ревущая тревога!
И что ж за смерть - кровавый меч
Иль огнекрылая картечь
Дремучий строй наш прояснила?
Нет, вы взгляните на живых:
Иная м_у_ка образ их
Страшнее смерти заклеймила!..
"Ты был ли под ее серпом? -
Так ропщет голос дико-странный.-
Твой мозг морозом иль огнем
Стал, Черной Жницей обаянный?..
Послушай! ночью, средь шатров,
Вчера, как тать, она блуждала
И, будто в поле ряд снопов,
Серпом перунным их считала...
Как море в час грозы ночной,
Одежда Жницы волновалась;
Покрова дымка над главой
Кровавым заревом вздымалась...
И вдруг - подумай! не во сне -
Змеею что-то в уши мне,
Скользнув по сердцу, просвистало...
Смотрю: она к устам моим
Устами жгучими припала
И жадно к персям ледяным
Меня с усмешкою прижала!..
И дрогнул дол, и в зев морской
Шатров бегущий ряд бросался;
Один лишь в землю надо мной
Могильным мрамором въедался!.."
И вдруг несчастный замолчал;
Лик пятна черные покрыли;
Сверкавший взор недвижен стал -
И в землю новый труп зарыли.
И что ни день - то всё жадней
Пасть ненасытной становилась,
А небо ясное над ней
Веселым солнцем золотилось!
И зной мертвящий угнетал
Всю тварь; и только стон могильный,
Казалось, в воздухе летал;
На ветке лист не трепетал;
Не пели птицы; ключ обильный
Студеной влаги не давал.
Куда ж бежать от Жницы Черной?
Пред станом город; верно, там
Заразы нет еще тлетворной:
Иду к отверстым ворот_а_м!
Но для чего в тиши ужасной,
Как истуканов мертвый ряд,
Столпился там и стар, и млад?
Иду, зову - призыв напрасный!
И что ж? недвижны очи их;
Как мрамор, в черных пятнах лики,-
Погибли все! иль нет, меж них
Младенца слышите ль вы крики?
Сиротка-ангел, он цветком,
Лишь детской радости послушный,
У Черной Жницы под серпом,
На персях матери бездушной
Играет с пестрым мотыльком!..[6]
Но кто же ты, о дева-роза?
Ужель и твой младой шипок
Едва блеснул - и изнемог
В когтях у раннего мороза?
Ужель, сокровище любви,
Не бьется сердце в сей груди?..
Сих длинных локонов ужели
Мертва златистая струя?..
Творец небесный! не во сне ли
Сей милый образ вижу я!..
....................................
....................................
Что в том, как бедная любила,
Где странник перл Востока знал?..
Тиха утраченной могила:
Над ней морской лишь стонет вал!..
О вы, которые хотите
Утешить дух ее в раю,
Слезу сердечную свою
О друге девы уроните!..
..............................
..............................
..............................
..............................
Окончен путь; мой крепкий сон[7]
Уж бранный шум не возмущает;
Штыки не блещут вкруг знамен;
Фитиль над пушкой не сверкает.
Редут не пышет, как волкан,
И огнь его ночной туман
Ядром свистящим не пронзает,
И ярким заревом гранат
Эвксина волны не горят.
И что ж, в глуши ли молчаливой
Теперь промчится жизнь моя,
Как разгруженная ладья,
Качаясь в море без прилива?
Нет, други, нет! я посох свой
Еще пенатам не вручаю;
Сижу на бреге - и душой
Попутный ветер призываю!..
Июль 1829
[1] Сидя однажды на берегу, благословляя чистое и спокойное небо,
оплачьте моряков, обессилевших под яростью бури. Разве не заслуживают
доброго слова те, кто, изнемогая от долгих усилий, поглощаемые бездной,
указывали вам перстом на гавань? Беранже (франц.). - Ред.
[2] Этою картиною автор очень часто любовался в Сизополе, куда он
отплыл из Варны 12-го мая 1829 года, почти за два месяца до перехода через
Балкан русской армии.
[3] "Анхиало, 18-го июля 1829. Ура, ура! наконец Орлы русские за
Балканом. Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного
Сизополя. Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к
противоположному берегу и вскоре потом - на покрытую пушечным дымом
Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела,
воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива
Бургасского, нанял я быстролетный греческий каик и отплыл на нем из
неблагополучного города Сизополя, как было сказано в свидетельстве, выданном
мне от генерала П. Генерал С. навязал на меня своего переводчика, анхиалота,
скрывавшегося почему-то около 8-ми лет в чужбине от турецкого ятагана. К
этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас
на каике почти не было места; некоторые из наших спутников могли быть
поражены чумою; но нетерпение облобызать родимую землю говорило за них моему
сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась
мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из
воды едва ли на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный
северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру
усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег, и потому был
принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не
хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение
последовало лишь на рассвете. Забавно было видеть, как вместо карантинного
очищения мои нетерпеливые спутники погружались, совсем одетые, в море и как
беззаботно направляли потом стопы свои в город. Был какой-то праздник. Народ
толпился по тесным, кривым, но пестрым, но разнообразным улицам. Обогатясь,
с изгнанием турок, европейской терпимостью, не одна пара любопытных черных
очей осыпала нас из высоких окон своими электро-магнетическими искрами.
Переводчик Георгий вглядывался в лицо каждому встречному и почти на каждом
шагу бросался с восторженным; "калимера!" в объятия ближнего или приятеля.
Из русских я, вероятно, первый вошел тогда же в здешнюю соборную церковь и,
вследствие того, сделался предметом всеобщего шепота. В сравнении с
палаткой, где довелось мне прожить слишком два месяца в Сизополе, здесь
занял я квартиру истинно господскую. Лестница вверх; обширные полуовальные
сени с окнами a jour на живописную панораму города. Вокруг этих сеней
комнаты, из коих одна была мне уступлена. Веселый вид, блеск новизны и
опрятности дома, приветливость хозяев и - пуще всего - огонь пронзительных,
истинно восточных глаз молодой девушки, сестры их - как будто перешли в мое
сердце. Эта последняя встретила меня с фиалом туземного красного вина,
которое показалось мне, может быть, только потому нектаром, что было озарено
лучом, падавшим из очей Гебы прямо во глубину гостеприимной чаши. В своей
комнате нашел я кровать с белым пологом, с обтянутыми красным атласом
подушками. На этот эпикурейский одр бросился я так жадно, как будто хотел
вознаградить себя Эпименидовым сном за все тревоги, возмущавшие мой покой в
Сизопольском лагере. Заходящее солнце наводняло уже золотым огнем всю мою
комнату, когда, освободясь наконец из-под крыл Морфеевых, я машинально
подошел к окошку. Луч заката играл в густоте двух черневшихся у ворот
кипарисов, а над ними сияли две звезды очей моей Гебы, любопытно
устремленные из противоположного окна прямо на мою светлицу... Уже совсем
смеркалось, когда я вышел подышать вечерней прохладою... Анхиало небольшой,
но пленительный, но гораздо больше восточный городок, нежели Сизополь. В
особенности поразил меня турецкий квартал оного. Это узкая улица, накрытая
деревянной решеткою, по протяжению коей вьются гибкие лозы, образуя
мозаиковый потолок из виноградных кистей и листьев. На конце этой улицы
слева - краснеется дом правившего здесь паши; справа - белеется минарет,
примыкающий по одну сторону - к небольшой, осененной густыми деревьями
площадке, с журчащим на середине оной фонтаном; по другую - к Турецкому
кладбищу, сумрачной кипарисовой роще, убеленной надгробиями, с крючковатыми
восточными надписями, с венчающими их мраморными чалмами. Дымка ночи
облекала эту картину; полный месяц наводил на нее свое таинственное сияние;
дух запустения блуждал вокруг покинутой мечети; ропот фонтана сливался с
печальным воркованием горлиц, которое по временам вырывалось из-под тени
могильных кипарисов. Далее слышался торжественный голос моря, распростертого
за кладбищем необъятной сафирной равниною в оправе своего отлогого берега...
и проч." (Отрывок из путевого Дневника, во время кампании 1829-го года).
[4] Как вольный Фарис, поскакал... Фарисом называют бедуины удалого
наездника. - См. известное под сим названием стихотворение А. Мицкевича.
[5] См. Письма из Болгарии, стр. 160-162.
[6] Некоторые черты чумной заразы, опустошавшей в 1829-м году Болгарию
и Румилию, переданы здесь точно в таком виде, в каком они представлялись
глазам автора. "Здесь царство смерти, - говорит он в письме своем от 9-го
июля из Сизополя... - Спереди - война, сзади - зараза; справа и слева -
огражденное карантинами море. Все сношения с Россией прекращены совершенно.
Мы все, и живые, и мертвые, стоим лагерем пред очумленным равномерно
Сизополем. Дни наши - суть беспрерывные похороны; наши ночи - ежечасные
тревоги, возбуждаемые Абдераманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению
пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6-ти верстах отсюда. Словом - мы
уже думаем совсем не о том, как бы жить и щеголять знаменитыми открытиями;
но о том, как бы умереть веселей и покойнее, и проч."
[7] Из числа жертв этой гибельной заразы, да позволено будет автору
принести здесь дань сердечных слез своих священной для него памяти генерала
Свободского, известного своей Системой математических выкладок на счетах и
столь замечательного во многих других отношениях. Оригинал по приемам,
мудрец по мыслям, ребенок по простодушию, он соединял в себе воображение
артиста с отвлеченностью метафизика, с точностью и глубиной математика, и
под корою насмешливого бесстрастия таил неистощимое в любви к ближнему
сердце. Одинокому, брошенному судьбой на среду чуждого ему поприща,
застигнутому вдали от родины смертоносной заразою, он уделил автору два-три
аршина своей собственной палатки и не переставал быть ему истинным другом во
все продолжение сего тяжелого времени.
431. ЖЕЛАНИЯ
Si j'etais la feuille que roule
L'aile tournoyante du vent...
V. Hugo[1]
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Пушкин
1
Рано узнал я желания;
В сердце сначала моем
Речки то было плескание,
Моря волненье потом.
Сладки при ветре стенающем
Были с младенческих дней
Мне пред камином пылающим
Сказки про храбрых и фей.
2
В отрока мысль благодатную
Гений какой-то вдыхал -
Думу, не многим понятную;
С ней я повсюду блуждал.
Часто ручей гармонический
В лес меня дальний манил;
С душой соловей мелодический
Тайную речь заводил.
3
Осенью ль за море ласточки
Реяли вдаль до весны -
Думы на крыльях касаточки
В теплые слал я страны.
Пред орлом, на утесе пирующим,
Пропастей гласу внимал;
Над морем, с громами воюющим,
Молниям мысли вверял.
4
Вдруг свои радости скромные
Сердце устало любить;
Грезы какие-то темные
Начали душу мутить.
Слава приснилась мне бранная:
Грудью на вражий перун
Радостно в поле желанное
Мой полетел бы скакун!
5
Сердца меж тем развернувшийся
В праздности цвет увядал;
К персям Лаис прикоснувшийся,
Чувств кипяток остывал.
Бросил я саблю булатную,
Душу изведал людей:
Искру в ней тмил благодатную
Пестрый какой-то пигмей.
6
Сердце воспрянуло праздное:
Посох я странника взял;
В знойных пустынях алмазное
Солнце мой дух обожал.
Жизнь полюбилась мне бурная:
Горы в чужой стороне,
Моря равнина лазурная
Стали отчизною мне.
7
Скрылось меж тем обаяние:
Снова мне снится покой;
Персти могильной стяжание
Золото славы земной!
Кто же над жизнью остылою
Радости солнце зажжет?
Чью душу сестрой своей милою
Громко моя назовет?
8
Рощи ль Прованса душистые,
Скалы ль Таврических волн,
Вы ль, минареты сребристые,
Мой остановите челн?..
Хижина, миром хранимая,
Сад над лазурью морской -
Стали, как дева любимая,
Сердца любимой мечтой!
<Апрель 1829>
[1] Если бы я был листком, которым играют крылья вихря... В. Гюго
(франц.). - Ред.
433. ЧУДНЫЙ ДОМ
There are more things in heaven and earth, Horatio,
Than are dreamt of in your philosophy.
Shakespeare[1]
1
Есть царство златых, бриллиантовых дум;
По их океану блуждая,
Как сладко пирует воспрянувший ум,
Вещественный мир покидая!
К духам бестелесным, могучий Алкид,
За грань он подлунной далёко летит;
Но тише... вся тварь умолкает...
Уж сумрак глубокий обнялся с землей;
Вы слышите ль: полночь на башне седой,
Как дальний орган, завывает!..
Вот час, когда сердце раздумье грызет;
Минувшего призрак унылый
Ряды незабвенных знакомцев ведет,
Далеких и взятых могилой.
В заре улетевших, утраченных дней
Улыбки, и слезы, и звуки речей
Умолкших давно воскресают.
В сем мире, как в зале пустом, один я
Брожу и взываю: "Где ж пир и друзья?"
- "Где, где?" - лишь мечты повторяют!
Но нет, - то не эхо взволнованных дум,
Не голос души говорящей:
Я слышу тяжелый, медлительный шум;
Я вижу, при лампе горящей,
Туманным покровом одеянный лик.
Как ветр воплощенный, мелькнул он - и вмиг
К одру моему приклонился.
О брат! не в твоей ли груди предо мной,
Как перун огневой, ятаган роковой
Средь кровавого дыма сокрылся?
Что ж, бесценный мой гость, невозвратных ли дней
Ты вспомнил беседы златые,
Когда у бивачных будили огней
Друг в друге мечты мы родные?
И, жизни листая таинственный том,
Весь пошлый роман сей и в том, и в другом
Довольно пустым находили;
Свергали земного мучительный груз
И в царстве ума, средь божественных муз,
Тень чистого счастья следили?
Скажи ж, воплотился ль земной идеал?
Прекрасное вправду ль нетленно?
Кручины подлунной иссяк ли фиал
Пред солнцем любви неизменной?
И грустно пришлец покачал головой,
И как дым отлетел, и меня за собой
Повлачил непонятною силой.
Ряд покоев пройден, в мертвом всё было сне,
Только я и мой вождь в их немой глубине
Шум пробуждали унылый.
И в последней стене пред бесплотных вождем
Неприметная дверь отворилась,
И лестница, древним поросшая мхом,
Повитая плю?щем, явилась.
Мы с нее - и гранит вековой зазвучал;
Бледный луч, трепеща, по ступеням мелькал
От главы предлетящей мне тени.
И казалось, века необъятной чредой,
Молчаливо склонясь серебристой главой,
На каждой сидели ступени.
Сошли. Запустенье пред нами брело
По мрачно-глухим переходам;
Протяжное эхо, очнувшись, пошло,
Шепча, замирая по сводам.
Как прежде, луч бледный от тени бежал
И, мрак пробивая, очам открывал
Вдали чудеса подземелья.
Ничтожество с блеском, с блаженством земным,
Без гласа былое с грядущим немым
Сливались в таинственной келье.
Там гном безобразный прикован сидел
К богатствам подземного мира;
На черепе голом в крапиве горел
С алмазом рубин меж сапфира;
Близ лиры разбитой венец увядал,
Под ржавчиной бранной булат исчезал
И древних событий скрыжали;
На мраморе таинств умерших черты,
Раздранные свитков заветных листы
В пыли гробовой истлевали.
Вдруг взорам в мерцаньи внезапных лучей
Две бронзовых двери явились;
Два мраморных сфинкса у дивных дверей,
Как тайные стражи, теснились.
Гремя, отворились врата предо мной,
И зал необъятный, как храм вековой,
Нас принял под темные сени.
Там в странных одеждах, с поникшим челом,
Чудесные лица за длинным столом
Сидели безмолвно, как тени.
Пред ними орудия знаний людских
Огромную смесь представляли:
Там сферы стояли над грудами книг,
Близ циркулей свитки лежали.
И мнилось, там всё, чем, над мраком мирским
Возвысясь, роднится наш ум с неземным,
Во храме бессмертия жило.
Я к мудрой беседе шел робкой стопой;
Но черной повсюду над нею строкой -
"Ничтожество" - врезано было.
Недвижных скелетов безжизненный ряд
Над прахом ничтожным столпился
И, будто для славы, средь грозных палат,
Подобно живущим, трудился.
Вдруг бури нежданной свирепый налет
Потряс их огромный, их сумрачный свод;
Всё черной подернулось мглою.
Нарушился вечный порядок земли...
Но как передать вам виденья мои?
Над бездной стоял я глухою!..
2
О! кто обновит мой утраченный бред -
Сердечного моря разливы?
Мечты первобытной блаженный рассвет,
Страстей благородных порывы?
Как ярко всё в мире мне прежде цвело!
Где ж прежнего сердца святое тепло -
Души фимиам ароматный?
Доверенность к жизни, надежда, любовь,
Любовь всей природы - в груди моей вновь
Не вспыхнет ваш огнь благодатный!
На месте, где дивный собор мудрецов
Мне в зале волшебном явился, -
Хаоса немого тяжелый покров
Над черной пучиной клубился.
Толпы величавых, безмерных теней,
Как грозные тучи, мелькали над ней -
То боги ль подлунные были?
Мечтая ль о славе своей на земле,
Они ее призрак в сей пасмурной мгле
Средь общих развалин следили?
Но где ж мой вожатый? Меня он манил
За грани зияющей бездны;
В ней яростно бурный источник бродил,
О мост разбиваясь железный.
Я быстро промчался дорогой стальной -
И всё как в тумане исчезло за мной:
Мне виды открылись иные.
Согретые теплой душою весны,
Под чудным влияньем не нашей луны,
Сады красовались густые.
Там персик румяный с лимоном златым
Над влагой алмазной сплетался;
Зеркальный источник по перлам родным
Меж пестрых цветов извивался.
Зеленых дедалов душистую тень,
Казалось, хранила блаженная Лень;
Казалось, там Сон молчаливый,
Беспечно склонившись над ложем ручья,
Забыться под яркую трель соловья
Звал в сумрак развесистой ивы.
Магическим эхом под склоном древес
Эоловы арфы звучали,
И вдруг предо мною чертоги чудес
Сияньем златым заблистали.
Средь пышной ограды кипучий фонтан
Вокруг рассыпал серебристый туман,
Из бронзовой пасти сверкая.
И мраморных ликов недвижимый ряд
Терялся в дедале волшебных палат,
У светлого входа блистая.
Казалось - там творчества гений святой
Поставил свой трон благодатный
И всем, что душе открывает порой,
Украсил чертог непонятный.
Там радужным блеском роскошный кристалл
Узоры атласных ковров оживлял;
Там мрамор страдал и смеялся,
Боролся с любовью и таял от ней,
И мнилось, дух жизни в порыве страстей
На ликах картинных являлся.
Вдруг взорам далекий представился зал;
Оттуда, из двери кристальной,
Клубясь, амврозический пар побежал
С гармонией музыки дальней.
Туда полетел я - и десять смычков,
И десять клавиров, без всяких перстов,
Любимый романс мой запели.
И девы, как сны мимолетные, там
К далеким, казалось, лететь небесам
В движеньях воздушных хотели.
Взгляньте, как их дивный рой
Меж столбов резных мелькает;
Как от люстры золотой
Над эфирною толпой
Купол яшмовый сияет!
Взгляньте, как они вдали
В узах розовых томятся,
Развиваются, кружатся,
Чуть касаются земли!
Взгляньте, как живые звуки
Ловят ножки; как потом
Беломраморные руки
Гибким сходятся плетнем!
Из них одна, недвижная, немая,
Как между звезд красавица луна,
Стоит, высокому раздумью предана.
Пред нею лира золотая;
Но боже! взгляньте, как бледна
И как божественна волшебница младая!
К струнам магическим приникнула она -
И закипело вдохновенье;
И полилось в бряцаньи их
Тоски и радостей земных
Святое, райское забвенье.
Что пела дивная, что серафим поет -
Тимпан ли вам земной то в душу перельет!
Но я узнал ее! она своей тоскою,
Своей улыбкой роковою
Моей души беспечный мир
Мечтами странными от ранних лет смутила;
Ей в бро?не ледяной существенность явила
И звоном струн своих в какой-то чудный мир
Свою невольницу по пропастям влачила.
Доселе яркая звезда
Мелькала мне, чтоб вновь сокрыться,-
Теперь с прекрасной никогда
Моя душа не разлучится!
Так думал - и к милым ногам я упал, -
Бессмертного солнца сиянье,
Души своей душу я в ней обожал,
В ней видел всех благ сочетанье.
На грудь мою слезы святые текли;
Вдруг свечи погасли... и мрак издали
Стоглавою тучей помчался...
Я в страхе воспрянул; мой дух каменел:
Скелет безобразный мне в очи глядел
И к персям моим прижимался.
И где ж эта роскошь, искусств чудеса?
Где прелести дев неземные?
Вокруг меня дебри, глухие леса
И груды развалин седые.
По мраморам белым, по желтым костям
Лишь дух запустенья разгуливал там,
Лишь ветра блуждало стенанье.
Я смутные взоры на прах сей бросал
И череп красавицы - СВОЙ ИДЕАЛ -
Ногой оттолкнул до свиданья.
.............................................
.............................................
.............................................
.............................................
С тех пор мне в искусствах, в красе молодой,
В сокровищах знаний и в славе земной
НИЧТОЖЕСТВА зрится стяжанье!..
1831
[1] В небесах и на земле, Горацио, есть тысячи вещей, коих
существование никогда и не грезилось вашим философам.
434. ОПРАВДАНИЕ
Ah! Si...
Boufflers [1]
О! не вините струн моих
Изнеженное рокотанье:
Не эхо сердца ропщет в них,
Когда пафосских жриц лобзанья,
Звон чаш под тенью лип густых
В их беглом слышатся бряцаньи!
Что мне вам петь? С презреньем я
Любовь? - но в цвете бытия
Душа проникнута моя
Ее змеиною отравой!..
Рассейте ж славы дым пустой;
Мне о любви не поминайте;
Зовите жриц пафосских рой;
Мой кубок розами венчайте!
Меж тем безумие страстей,
Быть может, и в душе моей
Высокой жизни б не убило,
Когда бы солнце лучших дней
Мою весну озолотило!..
Как знать? - быть может, край родной
И мне приветно б улыбался;
В боях моею бы душой
Дух грозных тысяч зажигался;
И на обломках вражьих стен,
С родных воспрянувший знамен,
Везде б Орел наш развевался.
И гений брани увенчал
Меня бы славою гигантской;
Иль, может быть, на мне б сиял
Отчизны дар, венец гражданский.
Иль дивный клад родных камен
Открыл бы я в глуши времен;
Поток безвестных песнопений
В странах бы дальних зажурчал,
И ярким солнцем русский гений
Над миром радостно б сиял.
О други! крылья соколины
Душа расправила б моя,
Когда бы ранние кручины
Из урны бешеной судьбины
Не проливались на меня!..
....................................
Рассейте ж славы дым пустой;
Мне о любви не поминайте;
Зовите жриц пафосских рой;
Мой кубок розами венчайте!..
<1832>
[1] Ах! Если бы... Буффлер (франц.). - Ред.
437. ДВА АНГЕЛА
...What glorious shape
Comes this way moving; seems another mom
Ris'n оп mid-noon...
Milton. Paradise Lost. В. V.[1]
...Sorrow seems
Half of his immortality.
Lord Byron. Cain[2]
1
Есть ангел; чистой красотою
Как вешний блещет он цветок,
Небес под утренней слезою
Свой распускающий шипок.
Его глава, как солнце мая,
Окружена лучами рая.
В его божественных очах
Невинность разума сияет;
На мелодических устах,
Как луч на розовых листках,
Любовь бессмертная играет.
Крылами тихо веет он -
И сфер поющих миллион
В эфире радостно катится.
Ночная ль песня соловья
Иль ропот дальнего ручья,
Как нектар, в душу вам струится -
То с нею ангел говорит.
Уст ароматных ли магнит
Иль розы вас влечет дыханье -
То льется ангела призванье.
Атлас ли девственных ланит,
Зажженный поцелуем жарким,
Румянцем вспыхивает ярким -
То отблеск ангельских лучей
Со дна души наружу льется;
Сердечный голос - ангел сей;
Он блещет в магии очей,
Он над младенцем спящим вьется.
Посланник неба, мрак земной
Он солнцем правды озаряет,
Прощать обиды научает
И мир для юности живой
В поющий праздник превращает.
Он дружбы чистый льет бальзам,
Он облегчительным слезам
Страданья очи отверзает.
Он узнику в тюрьме глухой
Горит звездою избавленья
И грудь, пронзенную тоской,
Питает манной утешенья!..
Когда божественный слепец
Пел человека совершенство,
Любви невинность и блаженство
Двух первосозданных сердец, -
Не сей ли ангел солнце рая
Очам души его казал
И, мрак паденья разгоняя,
Пред ней эдем разоблачал?..
На лоне матери-природы
Он и мои младые годы
Когда-то розами венчал;
Игру младенца золотую
Благословеньем оживлял
И в сердце юноши святую
Миров гармонию вдыхал!
2
Другой есть ангел; бурной ночи
Его подобна красота;
Змеиным жалом блещут очи,
Кровавым заревом уста.
Венед, из острых молний слитый,
Горит вкруг гордого чела,
И белоснежные ланиты
Дум необъятных кроет мгла.
С усмешкой он добро святое
У черной злобы зрит в когтях;
Могильный червь, ничтожный прах -
Пред ним величие земное.
Вы громкой жаждете ль молвы -
Он кажет цепь Наполеона;
Отчизне ль жизнь дарите вы -
Сверкает чашей Фокиона.
Любви ли вас влечет магнит -
Он о Жоконде говорит;
Вы Сминдирида ли судьбиной
Хотите век понежить свой[3] -
Над вашей он, из роз, периной
Вздымает череп гробовой!..
В его фиале мед с отравой -
Всемирной скорби океан;
Чар_ы_ - в премудрости лукавой...
Струящий ненависть волкан -
Он против брата вам влагает
В десницу мстительный кинжал
И хладным пеплом осыпает
Любимый сердца идеал.
Предвечной бури бушеванье -
Его тлетворное дыханье.
Отпадших звезд крамольный царь,
То ядовитой он душою
В самом себе клянет всю тварь,
То рай утраченный порою,
Бессмертной мучимый тоскою,
Как лебедь на лазури вод,
Как арфа чудная, поет...
На все миры тогда струится
Его бездонная печаль;
Тогда чего-то сердцу жаль,
Невольных слез ручей кати?тся.
Не гнева ль Вечного фиал
В то время жжет воображенье,
И двух враждующих начал
Душе не снится ль примиренье?..
Когда на крыльях черных дум,
Далёко от земного края,
Пространства бездны измеряя,
Парил Гиганта мрачный ум,
Миров померкших над гробами
Ступени вечности считал,-
Не сей ли ангел бурь лучами,
Своими с Каином речами
Тогда поэта напитал?..
..............................
..............................
С тех пор как ты мой ум туманный,
О грозный ангел, посетил -
Какой-то голос дико-странный
В моей душе заговорил...
С тех пор в груди замерзли слезы,
Гляжу на всё с усмешкой я
И попираю жизни розы
В саду земного бытия!..
<1833>
[1] ...Что за величественная тень приближается; будто второе утро
встает в полдень...Мильтон, Потерянный рай, кн. 5. - Ред.
[2] ... Скорбь, кажется, - половина его бессмертия... Лорд Байрон,
Каин. - Ред.
[3] Сибарит, знаменитый своей негой и роскошью. Известна, между
прочим, его мучительная бессонница от помятого листка роз, составлявших его
перину.
438. МОЯ СТАРУШКА
...Смотри, там в водах
Быстро несется цветок розмаринный;
Воды умчались - цветочка уж нет!
Время быстрее, чем ток сей пустынный...
Батюшков
1
Придет пора - твой май отзеленеет;
Придет пора - я мир покину сей;
Ореховый твой локон побелеет,
Угаснет блеск агатовых очей.
Смежи мой взор, - но дней своих зимою
Моей любви ты лето вспоминай
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
2
Когда, твои морщины вопрошая
О розах мне сиявшей красоты,
Захочет знать белянка молодая,
Чью так любовь оплакиваешь ты, -
Минувших дней блесни тогда весною,
Жар наших душ на лютне передай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
3
"Как, - спросят, - жил покойный твой любовник:
Лисицею, иль волком иногда;
У двери ль был торчавший он чиновник?"
Главу подъяв, ответствуй: "Никогда!"
Мой дерзкий смех над бешеной судьбою,
Мой тайный плач ты внукам передай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
4
Поведай ты, как ураган жестокий
На всех морях крушил мою корму;
Как между тем под молниями рока
Лишь горю льстил твой путник одному.
О! расскажи, как сирой он душою
В твоей любви единый ведал рай;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
5
Когда, грустя, ты дряхлыми перстами
Коснешься струн поэта своего,
И каждый раз, как вешними цветами
Обвить портрет задумаешь его, -
Пари в тот мир ты набожной душою,
Где для любви настанет вечный май;
И, добрый друг, стихи мои порою
Пред камельком трескучим напевай.
<1833>
439. МЕНАДА
Ты вся мила, ты вся прекрасна!
Как пламенны твои уста!
Как безгранично сладострастна
Твоих объятий полнота!
Языков
Сад не блещет уж огнями,
Розами усеян зал;
Кубки брошены с венками,
Голос пира замолчал.
Мы одни. Как сладко дремлет
Голова теперь моя!
Беззаботность дух объемлет;
Только страсти сердце внемлет,
Дева неги, близь тебя!
Как прекрасна ты с обвитой
Виноградом головой,
С пикой тирса, в листьях скрытой,
И в небриде дорогой!
Такова ты, представляя
Хор планет в кругу менад
Или тигров собирая
И с усмешкой им бросая
Багрянистый виноград.
О! напень же снова чаши,
Или выпьем из одной, -
Стопит вместе души наши
Этот нектар золотой.
Но, мой друг, твои ланиты
Чувств пожаром уж горят;
Страстью жилки их налиты;
Пышет грудь, власы развиты,
Знойным солнцем блещет взгляд!
Что ж? от ласк моих ты больше
Юных персей не скрывай
И восторгов бурей дольше
Сердца жизнь усугубляй!
На устах как сахар тает
Твой душистый поцелуй;
С головы венок спадает;
Нежный голос замирает,
Будто ропот горных струй...
Глас сирены лицемерной,
Прочь от слуха моего!
Слава, прочь! я знаю верно,
Что не знаю ничего.
Океан тоски мертвящей -
Ум пытливый мудреца;
Нежный взор, бокал шипящий -
Вот луч рая, золотящий
Блеском радуги сердца!
<1836>
440. ВАКХИЧЕСКАЯ ПЕСНЯ
Dissipat Evius
Curas edaces. Quis puer ocius
Restinguet ardentis Falerni
Pocula praetereunte lympha!
Horat., Lib. II, od. 8. [1]
1
Наполним бокалы, - я жаждой такой
Досель никогда не томился, -
О, выпьем же! Кто не пивал под луной,
За чашей с людьми не мирился?
Всё в пестрой сей жизни коварный обман;
Лишь ты без обмана, шипучий стакан!
2
Всего на пиру я у жизни вкусил;
Душою пред черными таял очами, -
Любил я. О! кто на земле не любил?
Но милыми кто ж обаянный устами,
Всю цену блаженства изведал вполне,
Доколе он страсти томился в огне?
3
В те годы, когда наш младой идеал
Без крыльев нам дружество кажет,
Ласкал я друзей. Кто своих не ласкал?
Но кто же теперь нам докажет,
Что так ему верны бывали друзья,
Как ты, винограда златая струя?
4
Любви изменяет нам часто звезда,
Для дружбы душа холодеет.
Лишь ты неизменен, наш нектар, всегда!
Становишься стар ты. И кто ж не стареет?
Но кто же, как ты, похвалиться бы мог,
Что годы сугубят в нем сил кипяток?
5
Девичьим ли сердцем кто в жизни счастлив -
Соперник уж нашего близок кумира:
И вот мы ревнивы. Но кто ж не ревнив?
В тебе лишь гармония мира!
О чаша, чем больше счастливых тобой,
Тем каждый твой рыцарь довольней судьбой!
6
Когда с летом жизни для наших сердец
Разгул милых шалостей гибнет,
К бутылке мы рвемся душой наконец,
И вдруг постигаем, - но кто ж не постигнет, -
Что истины яркой теперь, как всегда,
На дне лишь бутылки играет звезда?
7
Когда отворился Пандоры сундук
И радость исчезла прямая,
Осталась надежда, бальзамом от мук.
Да, да! лишь надежда златая!
Но что нам в ее обольстительном сне:
Рой благ досундучных у чаши на дне!
8
Да зреет же вечно в садах виноград!
Когда мы с своей распростимся весною,
Вино, постарев, наш утешит закат.
Умрем мы. Но кто ж не умрет под луною?
Тогда на Олимпе нас встретит Зевес
И Геба наполнит фиалы небес!
<1836>
[1] Эввий думы гнетущие
Рассеет быстро. Отрок, проворнее
Фалерна огненную влагу
Ты обуздай ключевой водою!
Гораций, кн. 2, ода 8 (лат.). Перевод Г. Ф. Церетели.
441. СЛЕЗЫ И ХОХОТ
Оживите сердце вялое!
Дайте жить по старине!
Иль оплакивать бывалое
Слез бывалых дайте мне!
Жуковский
Alors je suis tente de prendre l'existence
Pour un sarcasme amer d'une aveugle puissance,
De lui parler sa langue, et, semblable au mourant
Qui trompe l'agonie et rit en expirant
D'abimer ma raison dans un dernier delire,
Et de finir aussi par un eclat de rire.
A. de Lamartine. Harmonies [1]
В былые дни, пред солнечным закатом,
Когда падет вечерняя роса,
Пылает бор и разноцветным златом
Подернутся над морем небеса;
Когда, браздя лазурные поляны,
Как призраки, блуждают облака -
Там чудный храм, там девы лик румяный,
Там гордый шлем и витязя рука;
Когда вдали на башне одинокой
Златого дня последний миг звучит
И за него, сливаясь в гимн высокий,
Всей твари глас творца благодарит, -
Тогда духовным сладострастьем
Переполнялась грудь моя;
Богатый радостью и счастьем,
Лил слезы я.
Теперь при мне дивятся ли природе,
Любовь ли чтут наперсницей харит,
О славе ли, о гордой ли свободе
Доверчиво мне юность говорит;
Брамина ль герб толпе надоедает,
Глядит ли в знать мой мальчик Франц Пейрон,
Былой ли шут богатством осыпает
Своих коней, поклонников и жен;
Дивится ль мир звезде Наполеона,
О Байроне ль толкует мне пиит,
Философ ли премудрость Соломона
Всем поровну со временем сулит,-
Тогда к своим я щам и каше
Мечтой восторженной лечу,
Дивлюсь какой-нибудь Малаше
И хохочу.
В былые дни, когда на дерн атласный
Глядит сквозь тень садовую луна
И соловья с кантатой сладострастной
Душа цветов гармонии полна;
Когда в часы прогулки молчаливой
Лилейных рук я трепет ощущал,
Ловил очей огонь красноречивый,
Улыбки блеск душой подстерегал...
Пусть нерв то было раздраженье, -
Но фактов скаредных меня
Тогда не грызло изученье,
И плакал я!
Теперь я зрю ль невинное созданье,
Влекомое к пороку нищетой,
Его спасу ль, дам телу одеянье,
Дам сердцу жизнь - и новою ль душой
Блеснет краса воскреснувшей лилеи,
И влюбится ль творец Пигмалион,
И вдруг потом о бегстве ль Галатеи
С его слугой услышит Селадон, -
Тогда (будь сказано меж нами)
Хоть я, вздохнув, и поворчу,
Но через миг, пожав плечами,
Захохочу.
В былые дни мне душ мечталось братство;
Я долго ждал: не встретится ль Пилад?
Делил бы с ним я бедность и богатство
И за него точил бы свой булат.
В подлунном мире - Аббадона,
Химера в нем твой Абдиил!
Но я читал тогда Платона
И слезы лил.
Теперь судьбы ль я с чадом повстречаюсь,
Его птенцом из праха ль извлеку,
Крестом ли с ним, с безродным, поменяюсь
И братом ли пришельца нареку;
И если он, сей друг, сей брат крестовый,
Меня пронзит кровавой клеветой,
Пришлет мне казнь иль тяжкие оковы
И прибежит позор увидеть мой, -
"Где ж ты?.. Спеши взглянуть, ленивец!" -
Тогда я Каину вскричу
И, равнодушный несчастливец,
Захохочу.
И стало быть, такими-то судьбами
Пускай с детьми толкует Гераклит;
И стало быть, над зрелыми умами
Да царствует философ Демокрит!
Перед комедией лубочной
Я больше плакать не хочу, -
И что б ни сделалось - нарочно
Захохочу!..
<1836>
[1] Тогда я склонен счесть жизнь горькой насмешкой слепой силы,
говорить с ней ее языком и, подобно умирающему, который обманывает агонию и
смеется, испуская дух, утратить рассудок в предсмертном бреду и тоже кончить
взрывом смеха. А. де Ламартин, Гармонии (франц.). - Ред.
В. Г. ТЕПЛЯКОВ
Имеются два сборника стихотворений Т.: "Стихотворения Виктора
Теплякова", М., 1832 (далее: Стих. 1832) и ""Стихотворения Виктора
Теплякова", ч. 1. Фракийские элегии; ч. 2. Стихотворения разных годов",
СПб., 1836 (далее: Стих. 1836).
421. Печ. впервые по автографу ПД. Другие части поэмы неизвестны. В
основе сюжета - восстание Бонифация III Кастелланского в XIII в. за
освобождение Прованса из-под власти Карла Анжуйского, возглавившего
крестовый поход против альбигойцев. О личности Бонифация, рыцаря и поэта, Т.
черпал сведения в "Литературной истории трубадуров" Милло (t. 2, Р., 1774,
р. 34), "Литературе полуденной Европы" Ж. Симонда де Сисмонди (2-nd ed., t.
1, P., 1819, p. 224), "Общей истории Прованса" Папона (t. 2, P., 1778, р.
337, 418), на которые он сделал ссылки; там же приведены и отрывки из
сирвент Бонифация. По-видимому, поэма должна была кончаться, согласно этим
источникам, предательством марсельцев, выдачей Бонифация Карлу и казнью его
(у Папона, впрочем, Бонифаций не казнен, а изгнан). В трактовке образа
Бонифация Т. следует традиции байронической поэмы (так, в источниках нет
мотива трагической любви и разочарования героя); не ставит он своей задачей
и воспроизведение исторического колорита, насыщая текст аллюзиями в духе
гражданской поэзии 1820-х годов. Влекися, тощее в цепях порабощенье! Ср. в
"Деревне" Пушкина: "Здесь рабство тощее влачится по браздам" и т. д. Сходила
ночь на шумный стан и т. д. В несколько измененном виде эти ст. (91-102)
вошли в 6-ю Фракийскую элегию "Эски-Арнаутлар" (ст. 1-12).
422. Стих. 1832, с. 49. По семейному преданию, было написано на стене
камеры в Петропавловской крепости, где Т. находился с 20 апреля до 24 июня
1826 г. (ИВ, 1887, No 7, с. 6; картотека Б. Л. Модзалевского в ПД). Эпиграф
- Библия, книга Иова, гл. 16, ст. 18. Дедал - см. примеч. 48. Психея - душа,
условно-поэтическое обозначение возлюбленной.
423. МT, 1829, No 11, с. 301, с датой и пометой: "Кавказские
минеральные воды". Печ. по Стих. 1832, с. 71. Стихотворение стилистически
тесно связано с письмом А. Г. Теплякову с Горячих Вод от 20 июня 1828 г.:
"Пускай ваш взор обнимет эти очаровательные картины истинно-романтических
окрестностей, эти муравчатые долины, которые подобно богатым, махровым
коврам подстилаются под стопы гор Бештовых, унизанных кудрявым, как
ярко-зеленый бисер, кустарником и низвергающих из недр своих шумные кипучие
водопады" (PC, 1896, No 2, с. 433; курсив мой. - В. В.). Ср. ст. 5-6, 11-14.
Посвящено Г. А. Римскому-Корсакову (см. примеч. 57), бывшему на Кавказе с
мая 1827 г. до октября 1828 г. (Пушкин, т. 13, с. 329; РА, 1910, No 10, с.
190; ср.: Н. В. Измайлов, "Роман на Кавказских водах" (Невыполненный замысел
Пушкина). - ПиС, вып. 37, Л., 1928, с. 91); ему же Т. адресовал и четвертое
"письмо из Болгарии" (22 апреля 1829 г.). "Кавказ" Т. послал И. П.
Шабельскому при письме от февраля 1829 г., где писал: "...осмеливаюсь я
препроводить к вам последнее свое стихотворение "Кавказ". Желаю, чтобы оно
понравилось вам столько, сколько я сам недоволен им. Увы! прихотливая муза
не терпит ни рассеянной головы, ни пустого сердца - неизбежных последствий
антипоэтического моего положения. Впрочем, мой абрис снят с природы; большая
часть первых даже красок была, сколько мне помнится, положена в глазах
ваших, перед пятиглавым Бештау, перед державным Эльборусом, на Кольце, при
Окаменелостях и проч., и проч... За красоту своей копии я ни под каким видом
не отвечаю, но за верность рисунка смело ручаюсь - и в этом отношении вы,
конечно, согласитесь со мною" (PC, 1896, No 2, с. 439). Эпиграф - из
"Посвящения" к "Кавказскому пленнику" Пушкина (не совсем точно). Ты ль,
пасмурный Бешту и т. д. Курсивом в тексте Т. выделяет парафразы из
"Кавказского пленника". Ср. цитацию этой же строки: "Письма из Болгарии",
М., 1833, с. 151 (далее - ПБ). Я новый зрю Парнасс. У Пушкина: "Был новый
для меня Парнасс". Богиня рассказа - парафраза из "Эпилога" "Кавказского
пленника". В утробе сих громад, - В чертогах матери природы. Эти строки есть
в стих. Т. "26 августа 1828", несомненно посвященном реальному эпизоду
кавказских встреч Т. (ср. далее ст. 85-87). Изида, Озирис - древнеегипетские
божества. Ты видел, как на мир тот ураган могучий и т. д. - парафраза строк
Из 1 и 2 строф "Дива и Пери" А. И. Подолинского; о присылке этой поэмы Т.
просил брата в письме от 20 июня 1828 г. (PC, 1896, No 2, с. 435). Чад
Эпикуровых сбиралася семья. К числу кавказских знакомых Т. принадлежали
генерал И. П. Шабельский (1795-1874), видимо, князь Леонид Голицын, все
семейство Римских-Корсаковых и некоторые другие лица (см.: PC, 1896, No 2,
с. 436, 438, 434; Сборник старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина,
вып. 10, М., 1902, с. 467).
424-430. "Фракийские элегии" Т. считал основным своим литературным
трудом ("главные волны нашего моря") и ощущал их как явление новое в
жанровом отношении (ПиС, вып. 29-30, Пг., 1918, с. 219; ср.: МН, 1836,
апрель, кн. 2, с. 740). Элегии создавались, по-видимому, одновременно с ПБ
(1829) и отразили впечатления путешествия по Востоку; будучи ближайшим
образом связаны с путевыми письмами Т., они в то же время естественно
сложились во "вторичный цикл", единый по своей эмоциональной тональности и
лирическому герою. Единство этого цикла было подчеркнуто и в извещении о
выходе Стих. 1836, написанном В. Ф. Одоевским (МН, 1836, апрель, кн. 2, с.
740). Издать "Фракийские элегии" полностью Т. намеревался еще в 1830 г. (ЛГ,
1830, 26 мая, с. 244), но осуществил это намерение только в Стих. 1836; в
это время, может быть по дипломатическим соображениям, Т. оговаривается в
печати, что элегии, как и ПБ, уже не соответствуют его нынешним взглядам
(см.: ЛЛ (Одесса), 1833, No 4, с. 30; ПБ, с. XII; Стих. 1836, с. XII). О
литературной установке "Фракийских элегий" см. биограф. справку. Выход в
свет Стих. 1836 вызвал иронический отклик Сенковского (БдЧ, 1837, т. 20, No
1, отд. 6, с. 2; No 2, отд. 6, с. 29), на который Т. ответил резкой
эпиграммой (PC, 1896, No 4, с. 205), и положительную рецензию Пушкина
(Совр., 1836, т. 3, с. 170; Пушкин, т. 12, с. 82); ср. также отклик в ЛПРИ,
1837, No 3, с. 25. Эпиграф - из сочинений Пьера-Симона Балланша (1776-1847)
- афористическое обобщение идей, выраженных в его "Опыте об общественных
учреждениях"; книгу эту (Oeuvres de М Ballanche, t. 2, P., 1830) T.
упоминает в письме к В. Ф. Одоевскому 1835-1836 г. (ПиС, вып. 29-30, с.
216). Примечания Т. к элегиям, отчасти раскрывающие их реалии и исторические
источники, см. в тексте. Имена и исторические факты, упомянутые только в
объяснениях Т., не комментируются.
1. СЦ на 1831, с. 7 втор, паг., с датой и пометой: "На венецианском
бриге "La Perseveranza""; вторично - ЛЛ (Одесса), 1834, No 4-5, с. 38, под
загл.: "Отплытие. Элегия". Печ. по Стих. 1836, с. 5. Комментарием к этой
элегии служит письмо А. Г. Теплякову из Варны 29 марта 1829 г. (ЛГ, 1830, 26
января, с. 41; в др. ред. - ПБ, с. 3), где Т. описывает свой отъезд 23 марта
1829 г.: "Сначала какая-то непонятная радость овладела моим сердцем... Я
расхаживал скорыми шагами по шканцам и громко декламировал: "Шуми, шуми,
послушное ветрило!" и проч. Но эта болтливая радость исчезла вместе с
берегами моей отчизны. Подобно Ирвингу Вашингтону, мне казалось, что в это
время я закрыл первый том моей жизни со всем тем, что он заключал в себе".
Минувшее душе моей
Как сон мудреный представлялось:
То красным солнцем ей являлось,
То моря бурного темней...
Несколько ранее описана сцена заката на море и цитируется строка
элегии: "Прости, о родина, прости" (ПБ, с. 7). В письме Т. прямо указал на
один из своих литературных источников - элегию Пушкина "Погасло дневное
светило..."; другой подчеркнут эпиграфом из 1-й песни "Паломничества
Чайльд-Гарольда" Байрона. О соотношении элегии с поэмой Байрона, не
мешающем, впрочем, "самобытному таланту" поэта, писал Пушкин (Пушкин, т. 12,
с. 82). Всё спит, - лишь у руля матрос сторожевой и т. д. Сцена с рулевым
матросом, напевающим баркаролу, есть также в письме Т. (ПБ, с. 10). Цирцея
(Кирка, греч. миф.) - волшебница, обольстившая Одиссея и при помощи
волшебного питья превратившая его спутников в свиней.
2. Одесский альманах на 1831 г., с. 157, с датой и пометой: "На
венецианском бриге "La Perseveranza"". Печ. по Стих. 1836, с. 13. В тексте
альманаха за примеч. Т. следовало примеч. М. П. Розберга (подписанное М. Р.)
со сравнением поэзии Греции и Рима. В трактовке Овидия Т. следует за
пушкинским посланием "К Овидию" (см.: В. Алексеев-Попов, Пушкин и
литературная жизнь Одессы. - В кн.: О. С. Пушкин в Одесi, Одеса, 1949, с.
146). Элегия была благожелательно принята; отмечалась легкость и звучность
стиха, при некоторой растянутости и однообразности (Тел., 1831, No 13, с.
98). Пушкин критиковал "неточность" и "фальшивость" некоторых строк (ст. 27,
39-40, 45-47); ст. 170-174, 179-197 назвал "прекрасными". Не буря ль это,
кормчий мой? и т. д. Корабль Т. был застигнут бурей недалеко от Добруджи;
перед угрозой кораблекрушения он вынужден был звать на помощь пушечными
выстрелами (ср. ст. 179 и ПБ, с. 19). Луч славы не горит над головой твоей,
Но мы равны судьбиною жестокой!.. Ср. у Пушкина: "Не славой, участью я равен
был тебе" ("К Овидию"). И радостно поэт на смертный мчался бой. Пушкин
указывал на историческую и психологическую неточность этой строки, ссылаясь
на 1 элегию 4-й книги "Скорбных элегий" Овидия, где поэт "признается... что
тяжело ему под старость покрывать седину свою шлемом и трепетной рукою
хвататься за меч при первой вести о набеге" (Пушкин, т. 12, с. 85).
Неточность эта у Т. сознательна: она характеризует отчаяние Овидия, фигура
которого приближена к лирическому герою (ср. ст. 190 и след.). Неумолимого я
богом называл. Речь идет об императоре Августе, по приказанию которого был
сослан Овидий.
3. Ст. 21-41 и 63-64 (последние - в несколько измененном виде) - ПБ,
с. 137 и 160 (письма А. Г. Теплякову из Девно 24 апреля и из Праводов 30
апреля). Печ. по Стих. 1836, с. 25. Эпиграф - из стих. Шиллера "Четыре века"
("Die vier Weltalter"). К берегам Добруджи (древней Мизии) корабль Т.
подошел 25 марта 1829 г. (ПБ, с. 15-20). 27 марта он был застигнут штилем в
виду Варны, откуда был слышен выстрел заревой пушки (см. ст. 148-149). До
Варны Т. добрался 28 марта к 12 часам дня (ПБ, с. 23, 25). Таким образом,
элегия должна предположительно датироваться 27 марта (см. ст. 150-151).
Эвксинская синева - Средиземное море. Дарий (VI в. до н. э.) - персидский
царь. Траян (53-117) - римский император. Не ты ль, крылатый Лев и т. д.
Пушкин указывал на близкое сходство этих стихов с описанием Венеции в 4-й
песне "Паломничества Чайльд-Гарольда" (Пушкин, т. 12, с. 86).
4. Стих. 1836, с. 33. Т. обнаружил развалины в Гебеджи 22 апреля 1829
г. и в тот же день описал их в письме к Г. А. Римскому-Корсакову (ПБ, с.
88). Эпиграф - Библия, Книга пророка Иеремии. Или над битвенной равниной и
т. д. В письме А. Г. Теплякову из Девно 24 апреля есть описание "равнины
старой битвы" (с цитатой из "Руслана и Людмилы") - ср. ПБ, с. 126. Армида -
см. примеч. 386. Это сравнение см. также в письме А. Г. Теплякову от 10 мая
(ПБ, с. 207). Взгляните: этот столб, гигант окаменелый и т. д. Ср. ПБ, с.
114. Альнаскар - герой арабской сказки из "1001 ночи", в мечтах о якобы
ожидающей его роскоши разбивший кувшин, в котором заключались все его
надежды на будущее богатство. Ты прав, божественный певец и т. д. Пушкин,
считавший "Гебеджинские развалины" лучшей из всех "Фракийских элегий",
особенно отметил эти стихи ("Это прекрасно! Энергия последних стихов
удивительна!"). Парафраза этих строк Байрона есть в письме А. Г. Теплякову
от 14 апреля: "Пускай философы толкуют после сего о высшем, таинственном
предназначении человека в здешнем мире: "время сделало один шаг" - и глухое
варварство воссело на обломках человеческой образованности" (ПБ, с. 62).
Аббадона - падший ангел в поэме Клопштока "Мессиада". Абдиил - любимый брат
Аббадоны, оставшийся серафимом.
5. Стих. 1836, с. 45. О "гебеджинских фонтанах" Т. писал в упомянутом
выше письме к Римскому-Корсакову 22 апреля 1829 г. Пифагоровы золотые стихи
- фрагмент из приписываемых Пифагору моральных сентенций, в передаче
позднейших биографов; в XVIII-XIX вв. были известны по книгам Ж.-Ж.
Бартелеми, С. Марешаля и др. (см.: Ю. Г. Оксман, Из истории агитационной
литературы 1820-х годов. - В кн.: Очерки из истории движения декабристов,
М., 1954, с. 477). Тема фонтана в творчестве Т. нередко ассоциируется с
темой кратковременного покоя и отдыха (см.: "Надпись к фонтану" - Стих.
1832, с. 133). Гения высокий дар - Цепь на скалах Святой Елены. Речь идет о
Наполеоне, умершем в ссылке на острове Святой Елены. Брамин - служитель бога
Брамы, представитель высшей касты в Индии; парии - низшая каста. Прокуст -
Прокруст, мифический разбойник, вытягивавший или обрубавший тела своих
жертв, чтобы они соответствовали величине специально приготовленного для них
ложа. Быть или не быть - начало монолога Гамлета в трагедии Шекспира. Психея
- см. примеч. 422.
6. Стих. 1836, с. 57. Отзыв А. С. Стурдзы об этой элегии как о
"высокой поэзии" см.: PC, 1896, No 8, с. 416. Эпиграф - из "Певца во стане
русских воинов" Жуковского. Прочел молитву шумный стан - см. примеч. 421.
Амюрат - турецкий султан Мурад II (1401-1451), ведший победоносные войны на
Балканах; сын его Махмуд в 1453 г. покорил Константинополь. Гемус - древнее
название Балкан. К вратам ли тем и т. д. По летописному свидетельству, князь
Олег, подойдя в 907 г. к Византии, "повесил щит свой на вратах в знак победы
и ушел от Царьграда". С перунами Кагула, Луну низвергнув - намек на разгром
П. А. Румянцевым турецкой армии при реке Кагуле 21 июля 1770 г.
7. Стих. 1836, с. 69. Эпиграф - стих. П.-Ж. Беранже "Куплет к
молодежи" ("Couplet aux jeunes gens"), Гемус - см. примеч. 429. Пери - см.
примеч. 261. Давно мой конь, Араб мой пленный и т. д. В письме от 30 апреля
(ПБ, с. 160), где описаны ощущения наездника, цитируются "гармонические
стихи" Жуковского "Песнь араба над могилою коня" (перевод из Мильвуа).
431. Стих. 1832, с. 159. Эпиграфы - из стих. "Обет" ("Vu") В. Гюго (в
сб. "Les Orientales") и из VIII главы "Евгения Онегина" ("Отрывки из
путешествия Онегина"). Соотносительность последнего эпиграфа и названия (а
также первой строки) стихотворения дает повод для датирования его 1830-1831
гг. (впервые цитированный фрагмент "Онегина" появился в ЛГ, 1830, 1 января,
с. 2; в сборник вошли стихи 1824-1831 гг.). Однако самое стихотворение по
содержанию близко к письму Т. из Правод 30 апреля 1829 г. (ПБ, с. 158), где
уже процитированы ст. 61-62. В абсолютном большинстве случаев, доступных
проверке, эпиграфы в стихах Т. появлялись лишь при перепечатке их в
сборниках. Поэтому есть основания считать, что "Желания" написаны в период
путешествия, не позднее конца апреля 1829 г., что отчасти подтверждается и
последними строфами. Персть - прах.
433. Стих. 1832, с. 169. Стихотворение снабжено примеч. издателя А. Г.
Теплякова: "Для объяснения случая, породившего сие странное произведение, мы
не излишним почитаем предложить нашим читателям отрывок из письма,
полученного нами от автора из Одессы от 15 августа прошлого года... "Все
нынешнее лето, - говорит он, - прожил я в странном, нелепом строении,
известном в *** под привлекательным названием Чудного дома. Представьте себе
обширное каменное строение, не принадлежащее ровно ни к одному
архитектурному ордену, или лучше сказать - заключающее в себе все роды
зодчества, со времен создания храма Соломонова, до нашего века. Главный фас
представляет совершенный снимок с этих рыцарских замков, из коих один столь
ужасен и вместе столь привлекателен в романе Горация Вальполя. Огромный
осмиугольный двор, узкие маленькие окна, разные лепные украшения,
разбросанные по массивным стенам здания, и проч. и проч. Один из боковых
фасов - призматический, между тем как другой тянется длинной крепостной
стеною с бесчисленным множеством окон, подобных узким амбразурам, вдоль
боковой улицы, и по черной своей закоптелости, кажется с противоположного
балкона выпачканным сажею из-под котла, в коем варится враг рода
человеческого. Внутреннее расположение комнат еще необыкновеннее:
параллелограммы, квадраты, треугольники, залы, конурки и проч. и проч. Там,
по какому-то особому устроению комнат, звуки, пробуждаемые в одной, слышатся
со стороны совершенно противоположной. Кроме сего - эта архитектурная
нелепость населена преданиями еще более уродливыми. Говорят, что
первоначальный хозяин и строитель дома, существо, подобное байронову
Манфреду, поселился, со времен русского завоевания мест сих, посреди
огромных развалин, коих начало относится, по мнению некоторых антиквариев,
ко временам одного (не помню которого именно) из царей тавро-скифских; что
мудрец сей возобновил часть строения и мало-помалу осуществил необыкновенные
мечты свои созданием нынешнего Чудного дома. Соседние кумушки утверждают,
что чудак сей был богопротивный колдун; рассказывают о подземельях,
простирающихся из-под Чудного дома вплоть до самого моря; о чудесах, о
сокровищах, о необыкновенных видениях, обитающих в глубине обвороженных
пещер - там, где чернокнижник творил обыкновенно свои заклинания, вызывая
духов, подчиненных его премудрости. Рассказывают, что одной из моих соседок
видится каждую ночь коляска, подъезжающая без лошадей к окнам Чудного дома с
безголовым человеком, сидящим в глубине оной; что к этому безмозглому рыцарю
спускается из окна дева - чудо прелестей, и вместе с ним исчезает до
следующей ночи... Правда, что наши молодые забавники обогащают всю эту
историю комментариями более нежели естественными; но как бы то ни было - в
первую ночь дом мой не был спокоен. Храбрый мой паж Франсуа согласился спать
не иначе, как только выставив голову из растворенной двери в мою комнату,
между тем как мой русский Фаревиц[318 - Одно из главных действующих лиц в
"Роб-Рое", романе В. Скотта.], беседующий, как вам известно, и во сне, и
наяву, и в чудных, и в обыкновенных домах, с нечистою силою, в скором
времени захрапел, застонал и вступил в неокончаемую конференцию с домовыми.
Я один пробыл между сном и бдением почти до самого света. Все обогащающие
квартиру мою предания представлялись уму моему сначала в беспорядке, потом в
какой-то чудной последовательности и, наконец, совокупно с роем посторонних
размышлений, составили какую-то странную фантасмагорию, коей посильное
описание в стихах при сем вам посылаю..." и проч.". В рецензии "Одесского
вестника" это стихотворение было отмечено как лучшее в сборнике ("Одесский
вестник", 1832, 21 мая, с. 162). Дом, описанный Т., находился в центральной
части города, на углу бывших Преображенской и Елисаветинской улиц и
существовал до конца XIX века; с ним был связан ряд местных легенд (Н.
Л<ернер>. "Чудный дом" (Из преданий русской провинции). - "Столица и
усадьба", 1917, No 89-90, с. 19). Эпиграф - из "Гамлета" Шекспира (акт 1,
сцена 4). Алкид (греч. миф.) - Геракл.
434. КБ, с. 279. Печ. по Стих. 1836, с. 127. Эпиграф - название
"немецкой новеллы" С. Буффлера. Об автобиографической основе стих. см.
биограф. справку. Пафосские жрицы - гетеры, служительницы любви. О други!
крылья соколины и т. д. Эти строки были процитированы А. Г. Тепляковым в
биографическом очерке о брате, как его автохарактеристика (ОЗ, 1843, т. 28,
No 4, отд. 8, с. 74).
437. ЛЛ (Одесса), No 24, 1833, с. 205, под загл.: ""Два ангела"
(отрывок)"; "Подарок бедным, альманах на 1834 г.", Одесса, 1834, с. 154 (с
тем же подзаголовком). Печ. по Стих. 1836, с. 175. Сохранилось несколько
выписок Т. из "Мессиады" Клопштока (во французском переводе), имеющих
помету: "К Двум ангелам" (ПД); возможно, "Мессиада" послужила одним из
источников стихотворения, хотя выписки Т. не находят прямых соответствий в
тексте. Божественный слепец - Джон Мильтон (1608-1674), великий английский
поэт, автор "Потерянного рая" (1667). Фокион (IV в. до н. э.) - афинский
полководец и государственный деятель, отличавшийся бескорыстием и суровым
ригоризмом; ложно обвиненный в измене, был приговорен к смерти и выпил яд.
Жоконд - герой распространенного сюжета, разработанного Ариосто, Лафонтеном
и авторами ряда комедий и комических опер XVIII и XIX вв., молодой красавец,
испытавший низкое вероломство женщин и ставший соблазнителем из желания
мести. Гигант - Байрон, автор мистерии "Каин".
438. ЛЛ (Одесса), 1833, No 19, с. 154. Вошло в Стих. 1836. В Стих.
1836 в оглавлении подзаголовок: "Подражание Беранже". Перевод стих. Беранже
"La bonne vieille"; строфы 3-4 - автобиографического характера. Т. особенно
интересовался Беранже в последний период своего творчества и сделал из него
несколько переводов ("Счастье", "Песнь казака"); ср. упоминание об этом
поэте в предисловии к Стих. 1832 (А. Г. Теплякова) как о "представителе
гражданской религии своих соотчичей, - Каннинге, говорящем языком едкой
сардонической поэзии" (с. VII). Эпиграф - из стих. Батюшкова "Источник".
Стих. "Моя старушка" предполагалось в 1834 г. перепечатать в одесском
альманахе "Подарок бедным" (см. письмо P. С. Эдлинг к Т. от февраля - марта
1834 г. - Р. Библ., 1916, No 5, с. 20), но потом оно было заменено (см.
примем. 437). Лишь горю льстил твой путник одному. Реминисценция из стих.
Беранже "Le vilain" ("Простолюдин").
439. Стих. 1836, с. 121. Эпиграф - из стих. H. М. Языкова "Дева ночи"
(1828). Менада - вакханка, жрица бога вина Вакха (Диониса). Тирс - жезл
Вакха и его спутников, увитый плющом и виноградом. Небрида - шкура молодого
оленя, одеяние менады. Или тигров собирая и т. д. Тигр считался животным,
посвященным Вакху.
440. Стих. 1836, с. 115. В оглавлении подзаголовок: "Подражание
Байрону". Вольный перевод песни Байрона "Наполни снова кубок.." ("Fill the
goblet again..."). Эпиграф - из 11-й (не 8-й) оды Горация. Эввий - одно из
имен Вакха.
441. Стих. 1836, с. 167. Форма стихотворения восходит к сатире
Вольтера "Jean qui pleure et Jean qui rit" ("Жан, который плачет, и Жан,
который смеется"). До Т. к ней обращались П. Сумароков ("Плач и смех", 1788)
и В. Ф. Раевский ("Смеюсь и плачу. (Подражание Вольтеру)", конец 1810-х -
начало 1820-х годов). Разработка темы у Т. оригинальна. Первый эпиграф - из
стих. Жуковского "Песня" ("Отымает наши радости...", 1820). Брамина ль герб
толпе надоедает и т. д. Метафорическое обозначение аристократического
высокомерия знати и претензий незнатных выскочек. Пусть нерв то было
раздраженье и т. д. Курсивом выделены слова "журнального языка",
стилистически чужеродные в поэзии. Т. пародирует "физиологическое"
"анатомирование" душевной жизни, считавшееся достоянием французской
"неистовой" словесности 1830-х годов. Пигмалион - см. примеч. 80. Мотив
Пигмалиона повторен Т. и в стих. "Галатея" (ЛЛ (Одесса), 1833, No 16, с. 128
и Стих. 1836, с. 149). Селадон - приторно чувствительный влюбленный (по
имени героя романа О. д'Юрфю (1568-1625) "Астрея").