Когда в клубе начинался превосходный обед, бывающий только по пятницам, и на этот раз, как нарочно, с бесподобным меню, -- в это самое время Александр Ильич Березин принужден был ехать на вокзал встречать своего старого товарища и родственника, Култаева. Ему было очень досадно прогулять этот обед, но не встретить было неловко, и Александр Ильич поехал.
Это был высокий, красивый мужчина лет 40 на вид, с темными крутыми усами, в пенсне, одетый щеголевато и со вкусом. Заложив одну руку в карман мехового пальто, а другой рукой, затянутой в перчатку, поигрывая тросточкой, он прогуливался по платформе в ожидании поезда, и хотя любил Култаева и был рад с ним увидеться, все-таки втайне досадовал на приятеля, которого принесло именно сегодня, а не вчера и не завтра: сейчас его дожидается большая компания, чтобы вместе выпить перед обедом водки, так как повар устроил им какую-то особенную "штуку" к закуске, -- такую штуку, что Александр Ильич не умел даже назвать ее по имени; это была совершенная новость в кулинарном искусстве, и по рассказам, такая вкусная и интересная, что волей-неволей, выпьешь лишнюю рюмку. Нетерпеливо прохаживаясь по платформе, холодной и тускло освещенной, Березин вынул часы: было как-раз то время, когда в клубе дается звонок к закуске и когда приходит по расписанию поезд. Появление на платформе начальника станции, носильщиков и жандармов несколько утешало его, и он мечтал, если поезд не запоздает, сейчас же взять с собою Култаева и, не заезжая домой, устремиться в клуб, хотя бы пришлось и не застать закуски. Где-то вдали послышались звуки рожка, потом среди вечернего сумрака вспыхнули три огненных глаза, которые росли и приближались, и вскоре полосы света заблестели по рельсам, а затем с шумом и стуком потянулись мимо Березина вагон за вагоном; раздался свисток, поезд остановился. Среди хлынувшей толпы Александр Ильич напрасно искал знакомое лицо. Все перемешалось.
-- Саша! Голубчик! -- послышался неожиданно голос за его спиной, и чья-то рука легла ему на плечо.
Александр Ильич обернулся. Перед ним стоял в сером суконном полушубке, отороченном серым барашком, в серой высокой шапке человек средних лет, блондин, с радостным выражением лица, улыбающийся, -- это и был Култаев. Они взялись за руки, потом поцеловались.
-- Рад, не рад, а принимай гостей! -- весело продолжал приезжий. -- Мы к тебе на постой!
-- Разумеется, ко мне. Я уж велел приготовить комнату.
-- Только должен тебя предупредить...
-- Э, полно! -- перебил Березин. -- Что за вздор, какие там церемонии! Едем скорее в клуб, нынче такой, брат, обед, что просто -- вот что!
В знак удовольствия, Березин поцеловал кончики своих пальцев, затем взял гостя за талию.
-- Ну, едем. Переоденься -- и марш!
-- А мы-то? -- послышался растерянный голос, и из-за Култаева выступила старуха, державшая на руках закутанного ребенка, а за ее шубу крепко цеплялся мальчик, лет четырех, с недоверчивыми сердитыми глазами. Березин удивленно взглянул на Култаева.
-- Твои племянники, -- отрекомендовал тот. -- Мальчишка -- Иван, девчонка -- Людмила. Ну, иди за мной, -- прибавил он, обращаясь к старухе, -- надо вам извозчика взять.
На это Березин с недоумением и с упреком заметил.
-- Как же это?.. Я думал, ты один... Что ж ты не написал мне, я приготовил бы им номер; у меня неудобно, ты знаешь.
-- Прости, голубчик. Засуетился немножко, ну, вот и вышел такой случай... Как-нибудь разместимся.
Александр Ильич обиделся и молча пошел вслед за Култаевым, а за ним нянька с детьми и носильщики с их узлами и пожитками.
-- У вас что-нибудь случилось? -- тревожно спросил Березин, как только они сели в сани. -- Отчего не приехала Катя? Она жива? Здорова?
-- И жива, и здорова, -- беспечно отвечал Култаев. -- Да я тебе дома все расскажу.
"На кой же чёрт ты притащил детей!" -- хотелось сказать Березину, но он сдержался и замолчал. Так всю дорогу они ехали молча, хотя Култаев вставлял иногда восторженные замечания по поводу попутных домов, ясного морозного вечера и встречных дам.
По приезде к квартире, Александр Ильич, раздраженный появлением зятя и неудавшимся клубским обедом, сердито дернул за колокольчик; через минуту выбежал в сюртуке и белом галстуке человек, бритый, с сильною проседью на висках, но увидав прежде всех няньку с детьми, недоверчиво загородил ей дорогу.
-- Вам кого нужно?
-- Отойди прочь! -- раздался вслед за его вопросом сердитый голос Березина, и лакей почтительно отступил в сторону.
Войдя все стали раздеваться, -- Александр Ильич небрежно сбрасывал с себя пальто, Култаев расстегивал множество крючков на своем полушубке, а нянька, посадив на деревянный диван ребенка, начала разматывать с него плед; старший мальчик стоял одиноко среди прихожей, закутанный в башлык и шубу, и было видно как от тепла зарделись его щеки. Когда к нему подошел лакей и сказал с улыбкой: "Шубочку вашу, барин, позвольте", -- он протянул ему обе руки, на которых были надеты вязаные перчатки, и тихо проговорил:
-- Мне жарко.
Когда все вошли в залу, нянька научила мальчика поздороваться с дядей; тот послушно, хотя и несмело, подошел к Березину и проговорил, потянувшись к нему для поцелуя:
-- Здравствуйте, дядя Саша.
Александр Ильич поцеловал его в влажные губы и ответил небрежно:
-- Здравствуй, Ванюша.
Затем подошел к девочке.
-- Это Людмила?
Он хотел поцеловать и ее, но та при виде незнакомца вдруг сморщила свое личико и залилась звонким плачем, замахав руками и ногами.
-- Ну, Бог с тобой, Бог с тобой! -- махнул рукой Александр Ильич и обратился к Култаеву. -- Пойдем в кабинет, а Сидор им устроит что нужно.
-- Сейчас, голубчик, -- ответил Култаев, -- я только у Сидора полотенце спрошу; надо с дороги хоть рожу-то вымыть!
Сидор стоял тоже в большом недоумении, не зная куда броситься, -- все торопились, все его звали и он сам, наконец, растерялся: не то бежать в кабинет зажигать лампу для барина, не то подать гостю полотенце, а тут еще нянька, ухватив его за локоть, спрашивала шепотом:
-- Где у вас, батюшка, девочку-то положить?
В смущении он взглянул на хозяина, как бы спрашивая его, как быть. Но Березина самого бесило все это, и он проворчал:
-- Делайте, господа, как знаете, только оставьте меня в покое! -- и махнувши рукой, торопливо ушел в кабинет, зажег там свечу и в раздражении почти повалился в кресла.
"Это чёрт знает, что такое! -- думал он, сердясь на Култаева. -- Натащил зачем-то ребят, точно домой приехал! Отлично знает, болван, что я терпеть не могу этого!.."
В соседней комнате послышался, наконец, скрип умывальника, плесканье и фырканье Кирилла Ивановича, а через четверть часа явился он и сам причесанный, в темном триковом пиджаке, с папиросой в зубах.
-- К твоим услугам! -- проговорил он, шутливо раскланиваясь. -- Хочешь здесь побеседуем, хочешь в клуб поедем, -- весь в твоем распоряжении.
-- Разумеется, в клуб! Я ничего не ел, а у меня дома не готовят. Я как волк...
Тон Александра Ильича был далеко не приязненный, однако, он вовремя спохватился и добавил любезнее:
-- Поедем, голубчик. Ей Богу, ни крохи во рту не было.
-- С восторгом и наслаждением! Я даже рад немножко кутнуть; ведь, всего день или два подышу столичным воздухом, а там опять провинция!
"День или два" -- это было самым приятным известием для Березина. Из-за двух дней не стоило очень огорчаться.
-- Ну, едем, едем! -- сказал он веселее и даже взял Култаева за плечо, словно боясь, чтобы тот опять не замешкался.
Едва они удалились, как Сидор, заперев за ними двери и сам еще ничего не понимая в происшедшей истории, потихоньку приблизился к столовой, которая была наскоро обращена в детскую; там стояли теперь два дивана, один для мальчика, огороженный для безопасности стульями, другой для няньки и два мягких кресла, составленные вместе, для девочки.
-- Нянюшка, -- сказал он осторожно, заглядывая в комнату, -- не нужно ли чего принести?
Добродушно улыбаясь, Сидор глядел, как нянька поила с блюдечка Людмилу молоком и торопила Ваню, который ел хлеб, прихлебывая из чашки:
-- Кушай, кушай скорей!
-- Чайку бы попить, -- не спеша ответила нянька. -- Вот детей уложу, а вы самоварчик бы приготовили. Вас как по имени-то?
-- Сидор.
-- А по батюшке?
-- По батюшке Михалыч. А вас как зовут?
Нянька назвалась Мариной Елпидифоровной.
-- Приготовлю, нянюшка; самовар уж кипит... Уж я вас так и буду величать "нянюшкой", а то имя-то у вас затруднительное, -- добавил Сидор и, притворив двери, удалился, остерегаясь заскрипеть сапогами.
Уже давно в стенах этого дома не раздавалось ни плача, ни детского лепета, ни старушечьих песен. Мальчик, утомленный дорогой, быстро заснул, но над девочкой нянька сидела долго, напевая ей вполголоса про Кота-мурлыку; наконец, убаюкав детей, она вышла в залу. Это была коренастая старуха лет 60, с темными выцветшими глазами, угловатыми манерами, крепким голосом и энергичным взглядом.
-- Пожалуйте, нянюшка, ко мне; самовар дожидается, -- сказал ей при встрече Сидор.
Когда они сели за стол, разговор у них не вязался. Сначала Сидор предложил водки, но оказалось, что няня водку не пьет, а любит мадеру.
-- Этого добра у нас сколько угодно! -- небрежно ответил Сидор. -- Что нравится, того и подадим. Барин у нас какой: одна заря его вгонит в дом, а другая выгонит; либо по театрам пошел, либо по клубам... В доме-то один я почти и живу, а он только спать заезжает... Человек независимый! -- добавил он с некоторым одобрением.
Сидор был уже очень немолод, уже давно серебрилась проседь на его висках, а за последнее время начали сильно редеть волосы по всей голове. Невысокого роста, с бритым ветшающим лицом, он усвоил себе скромную и степенную походку, хотя при надобности мог бегать очень проворно, особенно когда барин бывал не в духе и сердился на всякие пустяки; он очень дорожил Березиным и боялся потерять это место. В безотчетном распоряжении Сидора было все хозяйство, а заключалось оно, во-первых, в чайнице и сахарнице, которые никогда не должны иссякнуть до дна, затем в нескольких сортах холодной закуски, на случай, если Березин, вернувшись ночью, внезапно проголодается, или внезапно нагрянут гости, да еще, главным образом, в том, чтобы никогда, ни под каким предлогом, ни в какой час не отвечать "нету-с", -- если бы Березин сказал: "лафиту!" или "мадеры", или "сельтерской воды!" Обо всем этом обязан был заботиться Сидор и заблаговременно докладывать, что такой-то сорт подходит к концу.
-- Мадера у нас хорошая, нянюшка: три с полтиной бутылка плачена! -- сказал Сидор, удаляясь за угощением.
-- А барин не станет браниться? -- усомнилась нянька. -- Скажет: вот, наехали!
-- Барин? -- останавливаясь произнес не без достоинства Сидор. -- У нас всего вволю! Человек он благородный, жадностью не страдает.
Когда он вернулся с кувшинчиком в руках, нянька опять спросила:
-- Может, у вас замечают, сколько отпито?
-- Я замечаю, а больше здесь замечать некому. Кушайте, нянюшка, не стесняйтесь.
-- А вы себе-то что ж не нальете?
-- Пятый год -- нипочем-с!..
За чаем они разговорились. Сидор подробно рассказал, каков у него хозяин и каковы бывают гости; оказалось, что Березин прекрасный человек и все гости -- очень хорошие люди, а нянька передала про своих, причем барыня, Екатерина Ильинична, была, по ее мнению, ангелом во плоти, зато барин, Кирилл Иванович, нестоящим человеком, безобразником и "мотыгой".
-- Глаза бы на него не глядели! -- горячилась нянька, но по привычке к детской, говорила шепотом. -- Этакий человек! Этакий человек! Просто ни дня ни ночи не знает! И ушла б от него, Ирода, без оглядки, да вот ребяток жалко... Кабы барин Александр Ильич, нас не прогнал, так у вас бы, кажется, навсегда и остались!
-- У нас-то? -- усмехнулся Сидор. -- Нет-с, этому, видно, не суждено. У нас таких постояльцев не любят!
Он беззвучно и добродушно засмеялся, как бы отвечая шуткой на шутку.
-- У нас даже и крика-то детского, я вам скажу, никогда не бывало! -- весело продолжал он, отмахиваясь рукой. -- Да вы, нянюшка, и про Кирилла-то Иваныча совершенно напрасно... Человек он недурной, я его сколько лет знаю. Вот выпить -- охотник, что говорить, а только барин он ничего... хороший!
-- В гостях-то мы все хороши, -- не унималась старуха, -- на людях человека не разобрать, а ты полюбуйся на него дома... Нетто с этаким жизнь? То туда, то сюда, весь замытарился, как бес какой, прости Господи!.. Бывало, зверь зверем придет; то не так, другое не этак, и начнет перебирать! Ту-ту-ту! ту-ту-ту! -- только и слышишь, а потом опять из дома вон, и опять до рассвета!.. Уж барыню, Катерину-то Ильиничну, сама почти вынянчила, знаю, какая душа!.. А этот Ирод... вот хоть бы взять сейчас: куда его нелегкая понесла? Тут дети маленькие без крова, без...
Нянька не знала уже, каким бы словом позлее, поувесистее упрекнуть Кирилла Ивановича, и добавила:
-- А он, небось, в трактире сидит, вино свое проклятое лопает.
Она хотела что-то еще добавить, но в это время закричала девочка; голос ее раздался по всем комнатам, и нянька, наскоро сказавши спасибо, поспешила в детскую, а Сидор, поглядев ей в след, остановился в раздумье, покрутил головой, потом пожал плечами, опять немного подумал и заглушил самовар.
II
Когда Березин с Култаевым проезжали мимо ресторана и Култаев увидал громадные освещенные окна, то сейчас же предложил заехать сюда, вместо клуба.
-- У тебя в клубе приятелей много, будут мешать, а здесь мы отлично поедим и побеседуем по душам!
Александр Ильич согласился.
Через пять минут они сидели уже в отдельном кабинете с высоким лепным потолком, с массивными канделябрами на столе, и внимательно просматривали обеденную карту.
-- Дай-ка покуда водочки! -- решил Култаев, весело взглядывая на лакея. -- Икорки подай с лимоном, ну еще там... чего бы это?.. Ты ведь, Саша, рюмочку выпьешь?
Александр Ильич утвердительно кивнул головой, потом сказал тоном, не допускающим возражения, какие следует подать кушанья, и, потирая от удовольствия руки, добавил, что угостит сегодня таким обедом, какого в провинции за сто рублей не получишь.
Когда стол уставили водками и закусками, приятели чокнулись и разговорились.
-- Ты, пожалуйста, не сердись, Саша. Я знаю, ты не любишь детей, но что ж поделаешь!
-- Пустяки, -- снисходительно возразил Березин, -- день, два -- что за беда!.. Ты обрати внимание на балык.
-- Великолепен!
Отведав балыка и икры, Александр Ильич опять заговорил:
-- Если б ты был один, то гости хоть тысячу лет, я очень рад, а то ведь я дома не обедаю, у меня даже кухарки нет. Согласись, неудобно же детям обедать с лакеем, да и чёрт его знает, где он сам-то обедает... в какой-нибудь харчевне. Ну, это в сторону! Рассказывай новости: зачем приехал, для чего детей притащил, да кстати, ты не сказал, отчего не приехала Катя? Она здорова?
Култаев горько вздохнул.
-- Давай выпьем еще по единой, -- сказал он вместо ответа, -- а затем я буду докладывать тебе обо всем подробно.
Они снова чокнулись.
-- Видишь ли, -- нерешительно начал Култаев, -- я боюсь тебя огорчить... Только ты не волнуйся, пожалуйста, ничего тут особенного нет -- просто этакое увлечение... Ерунда разная. Для Кати я был, оказывается, очень груб, потому что у нее душа возвышенная, а у меня, видишь ли, низменная. Отсюда пошли нелады и прочее... Словом, мы с женой разъехались.
-- Как?! -- почти вскрикнул Березин, бросая есть, и сорвав с себя салфетку, которую заложил было за воротник, вытаращил на зятя глаза.
Тот продолжал:
-- Люди мы совершенно различные. Я -- посредственность, человек обыкновенный; как говорится, толченого стекла не ем. Ну, а сестру свою ты знаешь, описывать тебе ее нечего. Все мы, конечно, не боги, и я не прочь иногда выпить водки (при этом Култаев налил себе в рюмку). А за моей за каждой рюмкой следили, вели счет: это, мол, первая, это вторая, да как тебе не стыдно, да как это нелепо, -- и все это, знаешь, на философский лад, с разъяснениями, с цитатами... Чёрт знает!
Он выпил и досадливо поставил рюмку обратно на стол.
-- Я ничего не понимаю пока, -- сердито заметил Александр Ильич. -- Говори яснее: в чем у вас дело?
-- В чем дело... Дело в том, что я брошенный муж, и дети брошены, и семья развалилась. Ясно теперь?
-- Я не вижу причин.
-- Причина, брат, там: за границей! Причина -- ее спутник теперешний.
-- Идеал!! -- горько засмеялся Кирилл Иванович. -- Идеал!.. Разве у моей жены могут быть простые любовники? Это истинное совершенство: умом -- Сократ, красотой -- Аполлон, речист, как Цицерон, а благороден, как Дон Кихот, что ли, чёрт его побери!.. Хотя, на мой взгляд, это просто мерзавец, извини за выражение! Придет, бывало, ко мне в дом и начнет меня же бранить: все мужья это, мол, люди безнравственные, люди дикие, потому что такой-то философ говорит то-то, а этакий -- вот этак говорит; и чёрт его не знает, обернет дело как-то так, что если тебе жена не изменила, то ты же, по его словам, выходишь подлец подлецом!.. Извини, голубчик, я еще выпью одну рюмочку: нервы, знаешь, расшатаны и очень устал с дороги.
Склонивши голову на руку, Березин с тоской и с жалостью слушал его беззаботную повесть.
-- Кто ж он такое?
-- Так, -- отвечал Култаев, -- неопределенное нечто: рыцарь, и негодяй, и порядочный человек и жулик... Смесь какая-то. Просто, по-моему, -- бабник.
-- Что ж ты мне не писал ничего? -- обиделся Александр Ильич. -- У вас там целая драма, а я ничего не знаю. Разве я Кате не брат? Разве я тебе не товарищ?
-- Я, кажется, писал... Я думал, ты знаешь.
-- Откуда ж мне знать? Это странно!
-- За этим я, впрочем, сейчас и приехал... Дай, брат, мне руку... по-старому, по-дружески! Я теперь одинок на свете... Тяжело, Саша... Тяжело!
Голос его дрогнул.
-- А дети? -- сказал Березин, желая этим вопросом указать, что он вовсе не одинок.
Култаев, не отвечая, встал и прошелся по кабинету.
-- Тяжело мне это говорить, -- начал он после небольшого молчания, -- но все равно когда-нибудь нужно. Ты, Саша, человек со средствами, ты дашь им отличное воспитание...
-- При чем же я? -- вступился за себя Александр Ильич.
-- А при том, что ребята будут отныне принадлежать тебе, а не мне, потому что они... не мои!
-- Что?! -- вскрикнул Березин и быстро поднялся из-за стола.
-- Не мои! -- с криком повторил Култаев. -- Вот! Вот взгляни эту карточку!
Он вытащил из кармана портрет мужчины с резкими энергичными чертами лица и швырнул его Березину на тарелку.
-- Сравни с ребятами!
-- Ты очумел! -- горячился Александр Ильич, схватывая портрет и, не глядя, бросая его в негодовании опять на тарелку. -- Ты с ума сошел!
-- Нет, ты вглядись в эту рожу! Посмотри, каковы глаза! -- настаивал Култаев. -- Разве у меня такие глаза? У жены такие глаза?
Он стоял перед Березиным и махал ему возле самого носа портретом.
-- Ты взгляни! Ты вглядись! Ты сравни Людмилу с этим канальей! Ну, что?.. Каково?.. А Иван -- разве не одно лицо? Разве нет сходства?
Резко изменившийся тон и даже голос Култаева, его сверкающие глаза, его оскорбительное подозрение сестры -- все так поразило Александра Ильича, что он возмутился до глубины души и не знал, что делать, не находил даже слов, чтобы излить свое негодование.
-- Чёрт знает! чёрт знает! -- повторял он десятки раз и взволнованно шагал по комнате.
-- Где же сестра? Куда она скрылась?
-- Говорю, за границей.
-- С ним?
-- С ним.
Березин пожимал плечами, дергал усы и не переставал ходить из угла в угол.
-- Ну, а дети? -- спросил он тревожно.
-- Дети -- к тебе.
-- Куда ж я с ними денусь?
-- Девай, куда знаешь.
-- Это смешно, мой милый! У меня не воспитательный дом!
-- У меня тоже не воспитательный дом! -- резко ответил Култаев. -- Я их привез, а ты получи, как дядюшка, и делай с ними все, что угодно. А мне содержать их не на что, у меня за душой рубля не осталось!
Александр Ильич, несмотря на свое раздражение, вдруг почувствовал, что ему не отделаться благополучно от этой истории и что Култаев сейчас взвалит на него все обязанности.
-- Да не могу я детей воспитывать! -- жалобно вступился он за себя.
-- И я не могу, потому что уеду.
-- Ну, и я не могу! Я человек холостой... У меня своя жизнь!
-- А у меня нет своей жизни?
-- Ты -- отец!
-- Это еще вопрос! -- с раздражением воскликнул Култаев. -- А вот ты -- родной дядя. Это верно, это бесспорно!
Березин хотел возражать, но не знал, как и против чего, и ясно увидел, что не было больше выхода, что он обезоружен и окончательно попался.
-- Ну, чего ты кричишь? -- смущенно остановил он зятя. -- Дай мне обдумать. Не могу я думать, когда ты меня чуть не за горло схватил!
Держать детей в своем доме ему казалось настолько невероятным и стеснительным, что не мог допустить об этом даже мысли, и не согласился бы ни за что на свете, а потому замолчал, надеясь что-нибудь выдумать. Он сидел в кресле, крутя усы и качая ногою, свистел, курил и сердился, но, как ни придумывал, ничего придумать не мог.
-- Куда же ты едешь, однако? -- сказал он Кириллу Ивановичу, немного отдохнув от волнения. -- Надеюсь, не навек? Ведь ты вернешься когда-нибудь?
-- Не знаю, -- отвечал тот, тоже спокойнее. -- Еду я на работу... в Сибирь, потому что прожился до копейки с этой неурядицей, а там мне готово хорошее место. Ты войди в мое положение: не могу я без всяких средств воспитывать детей... не моих к тому же! Рассуди сам.
Желая рассудить, Березин мог только развести руками.
-- Без денег, конечно, трудно, -- согласился он, все еще надеясь освободиться. -- Без денег... да. Это другое дело.
-- А ты богат, ты не жаден, ты вообще порядочный человек, -- быстро добавил Култаев. -- Пускай дети поживут у тебя хоть немного... Жалко все-таки: мелюзга, неповинные... А там ты спишешься с сестрой... Вот возьми ее адрес... Она не смеет отказаться от них. Ну, потерпи полгода, -- авось не развалишься.
-- Это дело другое, -- повторил Березин уже с видимым облегчением.
Он спрятал записку с адресом в карман и опять проговорил:
-- Это дело другое.
Намекнув на сестру, Култаев сразу облегчил ему задачу: стоило, в самом деле, написать ей, чтоб увозила детей, -- и развязка! Он даже обрадовался такому исходу, так как на месте Култаева он и сам уехал бы от ребят, потому что это дело совсем не мужское.
-- Хорошо, я ей напишу, -- сказал он вполне успокаиваясь. -- В самом деле, уж если матери будут бегать от своих детей, так это Бог знает что такое.
Через час Березин и Култаев снова сидели рядом и дружно беседовали. Кирилл Иванович поднимая за тоненькую ножку широкий, плоский фужер, где пенился мозельвейн, не спеша подносил его к губам и, отхлебнув ароматной влаги, говорил о современном обществе, которое идет к разрушению, вспоминал счастливую холостую жизнь, рассуждал о женщинах, восхищался какой-то певицей, а Березин сидел задумчивый и молчаливый не прикасаясь к вину.
III
Сейчас же после отъезда Култаева, Александр Ильич отправил за границу к сестре письмо, полное упреков, в котором просил и даже требовал, чтоб она увозила детей, и с нетерпением ожидал ответа. Но прошел почти месяц, ответа не было.
Он страшно хандрил и тяготился своими невольными жильцами, хотя квартира его была слишком просторна и даже велика для одинокого человека; у него была зала, ни на что ему ненужная, была столовая, в которой он, бывало, по утрам пил чай, был кабинет, где иногда с приятелем распивалась бутылка лафита, и была еще спальня, единственная необходимая комната; но во всей этой обстановке Александр Ильич жил бобылем: кухню не держал, целыми днями не бывал дома, а когда наступала очередь приглашать товарищей играть в карты, то ужин приносили из ресторана. Знакомых у него было почти полгорода, но ближайшими приятелями считались Мюллер, Керчин и Тузов, -- его постоянные карточные партнеры.
Тузов был старшиной в клубе по кулинарной специальности, сорокалетний толстяк и великан, беспечальный и добродушный человек, говоривший всем "ты" и величавший всех, по старинной привычке "голубушкой", причем он умышленно картавил и говорил "голюбушка". Впоследствии его самого так прозвали, и прозвище это стало так популярно, что даже у клубских швейцаров не спрашивали, здесь ли Тузов, а говорили, не здесь ли Голюбушка, и те отвечали, что здесь, или -- "не приезжали". Василий Васильевич Керчин был того же поля ягода, только худой, близорукий и страшный привередник относительно вин и еды; прежде чем съесть кусок поданный ему в клубе или в ресторане, он потычет его вилкой, поглядит, наклонясь почти носом в тарелку, понюхает, поморщится и велит подать свежий, находя этот негодным и вредным; водку, которой он пил не более одной рюмки, всегда находил слишком теплой и, прежде чем выпить, щупал рукой бутылку и отсылал обратно; поданный хлеб он находил или толсто отрезанным или слишком мягким и вообще, был для прислуги обременительным гостем, за что и получил от нее прозвание "Казни Египетской". Мюллер был членом всех клубов, играл во все игры, пил без разбора любое вино, ел все, что попадется, и ухаживал за всеми женщинами, при этом всех любил, и все его любили.
Таковы были ближайшие приятели Александра Ильича, завзятые холостяки и жуиры, как он сам, и жизнь их шла уже несколько лет ровно и одинаково, по раз сложившемуся образцу.
Теперь образ жизни Березина начал волей-неволей меняться. Во-первых, ему не хотелось объяснять историю с сестрой и показывать детей, а поэтому, когда наступала очередь приглашать на винт, приходилось лгать и выдумывать разные причины; кроме того, в его повседневную жизнь начало вкрадываться множество мелочей, и они раздражали его иногда до того, что он готов был бежать из своего дома. О прежнем строе не было и помина. В зале его валялся рыжий конь, с обломанной мордой, которого Александр Ильич всегда приказывал убирать, и его убирали, но он все-таки постоянно валялся, то под столом, то под роялем; двери в столовую были всегда закрыты и самая комната, обращенная в детскую, приобрела какой-то кисло-молочный запах, которого терпеть не мог Березин; по ночам, когда он обыкновенно возвращался домой, нередко слышался детский плач, и хозяину, точно вору, приходилось идти мимо столовой "на цыпочках", остерегаясь более крупного переполоха; наконец, Сидор ежедневно стал надоедать с разными мелочами и докладывать обо всем, что требовалось няньке: то ему пожалуйте на молоко, то прачка требует денег, или нужно матрасик купить, или таких предметов, о которых Александр Ильич утратил уже всякое представление.
-- Убирайся ты к чёрту! Надоел! -- крикнул он однажды на Сидора, однако, прогоняя его, он понимал, что без молока детям не обойтись, без матрасика тоже, без прачки -- то же самое, и приходилось звать Сидора обратно и исполнять все его требования. Березин не был скуп и готов был сделать все, но только не при таких условиях, налагавших на него какую-то обязанность, точно он в самом деле должен был помнить и заботиться о всякой тряпке. Ему было досадно.
-- Разве не можешь говорить толком? -- упрекнул он Сидора. -- Лезешь каждый день со всякой ерундой! Говори сразу, что нужно; терпеть не могу этой мелочности.
Вынув из кармана деньги, Березин добавил:
-- Вот тебе на детей, на месяц, и не приставай, пожалуйста.
К крайнему огорчению Сидора, через несколько дней пришлось опять беспокоить барина.
-- Что ж теперь станешь делать! -- сказал он Березину, разводя руками. -- Без кухарки в доме никак нельзя. Приказали бы, Александр Ильич, кухарку нанять, расход невесть какой, а удобства куда много! Кухня у нас все равно гуляет -- одни тараканы живут. А детям, сами знаете, то молоко вскипятить, то супцу... Кухарка все бы это отлично сделала; рублей семь-восемь за месяц, только и разговора, а удобства куда ж больше теперешнего!
Александр Ильич, выслушав его, молча стукнул ладонью по столу, однако, отсчитал семь рублей.
-- Ну вас! Нанимай, кого знаешь, только чтоб я не слыхал больше ни слова об этом!
Ежедневно поутру, когда Березин пил у себя кофе, к нему являлся племянник, в барежевой курточке табачного цвета, в высоких лиловых чулках и черных кожаных туфлях -- здороваться; он подходил к нему молча, тянулся к губам для поцелуя и, пролепетав: "С добрым утром", уходил обратно, всегда замедляя шаг, а иногда останавливаясь в дверях и оглядываясь.
-- Ванюша! -- остановил его однажды Березин. -- Отчего ты всегда на меня смотришь, когда уходишь?
-- Няня не велит с вами разговаривать, -- просто ответил мальчик, держась в нерешительности за скобку двери.
-- Почему не велит?
-- Она говорит, вы нас не любите.
Не то досаду, не то упрек себе почувствовал Александр Ильич, но ему не понравился прямой и простодушный ответ ребенка.
-- А ты меня разве любишь? -- спросил он, подзывая его к себе.
-- Люблю.
-- За что же?
Ваня задумался.
-- Я не знаю...
Он не совсем правильно выговаривал слова и разделял их неверно. В его ответе как бы слышалось: "Я нес... наю".
Березин вздохнул и, как человек непривыкший обращаться с детьми, вместо сочувствия поерошил ему стриженые волосы.
-- Хочешь кофе? -- спросил он потом, вглядываясь в нежные черты его личика, напоминавшие лицо матери, когда та была еще девушкой.
-- Хочу... И хлеба мне можно?
-- И хлеба хочешь?
-- Да. С хлебом мы всегда пьем... потому что...
Березина это заинтересовало. Он веселее взглянул на мальчика, и, когда тот не докончил речи, Александр Ильич спросил с улыбкой:
-- Ну, ну, говори -- почему?
-- Потому что... хлеб... Потому что мы всегда кушаем хлеб. Без хлеба ведь нельзя ничего кушать; суп нужно кушать непременно с хлебом, котлетку нужно с хлебом... Все дети с хлебом кушают, а без хлеба кушают только нехорошие мальчики, которые на улице.
Березин весело усмехнулся, впервые в жизни услыхавши детскую логику. Голос и тон, которым рассуждал Ваня, были серьезны, и в них так и сквозила тенденция няньки. "Хитра же ты, старая! -- подумал Александр Ильич. -- Поди, чего натолковала!.." И перед ним выступила ясно картина нянькиных уроков. Вот она сердито предостерегает детей не беспокоить дядю и не разговаривать с ним... Почему?.. Да потому, что он "не любит их", потому что он сам с ними неласков, сердит, несправедлив.
-- Дядя Саша! -- перебил Ваня течение его мыслей. -- Вы знаете, где мама?
-- Мама?
Березин нахмурился, не зная, что отвечать.
-- За границей, -- сказал он нехотя.
-- А это где заграница?
-- Это, брат, далеко. В другом государстве.
-- В некотором?
-- Я не понимаю, что ты спрашиваешь.
-- Как же не понимаете! -- продолжал мальчик совершенно серьезно. -- Мама, значит, живет в некотором царстве, в некотором государстве, где царь Додон?
-- В этом самом! -- засмеялся Березин.
-- А что она там делает?
-- Ну, это тебе не для чего рассказывать.
-- А няня говорит, что мама там страдает... А что это значит -- страдает? Это ее наказывают?
-- Да, да... именно! -- рассеянно подтвердил Александр Ильич, которому вдруг надоели расспросы ребенка. -- Ступай к себе, Ванюша, мне некогда, да скажи няньке, чтоб глупостей не болтала.
Не прошло и пяти минут, как по всему дому поднялся крик и плач. Громче всех кричала девочка звонким раздирающим голосом, точно захлебываясь в слезах; более грубо и более протяжно вторил ей Ваня, приговаривая при этом какие-то слова.
-- Я тебя нахлопаю! Я тебя нахлопаю! -- раздавался среди плача сердитый голос няньки. -- Будешь ты вперед слушаться!..
Но от угрозы Ваня кричал еще сильнее, и казалось, будто он тянет на бесконечной ноте букву "ы", а девочка взвизгивала чаще и продолжительнее и разражалась чуть не истерическими рыданиями.
Зажавши уши, Александр Ильич метался по кабинету, проклиная Култаева и детей и себя и, наконец не выдержав, начал звонить в колокольчик.
-- Уйми ты этот скандал! -- крикнул он вбежавшему Сидору. -- Чёрт знает, что делается.
Тот побежал в детскую.
-- Шш! -- прошипел он, резко махнув руками. -- Тише! Барин сердится.
Нянька с сердитым лицом сидела на стуле, у ног ее каталась по ковру Людмила, вздрагивая от рыданий всем телом; Ваня стоял среди комнаты с разинутым ртом и по щекам у него катились слезы. От общего гама сморщился даже Сидор.
-- Тише!.. Шш!.. -- махнул он опять на детей. -- Уймите, нянюшка! Разве можно этак орать!
Не двигаясь с места, нянька ответила:
-- Кто их уймет! Ишь, как телята кричат. Кричи, кричи! -- сердито обратилась она к Ване. -- Авось, тебя дядюшка выстегает розгой. Кричи, кричи, дождешься ты этого.
-- Уймите вы их! -- настаивал Сидор, начиная сам раздражаться. -- Деточки!.. дети!.. Перестаньте. Ай-ай-ай, какой стыд!.. -- качал он головою, глядя на Ваню. -- Да возьмите вы, нянюшка, ребенка-то на руки.
-- Пусть валяются. Никого не возьму. Чистое наказанье Господне, а не дети.
-- Нельзя этого! -- горячился Сидор.
-- Мало чего нельзя! Помирать мне теперь, что ль, из-за них! -- отвечала нянька.
Слыша их перебранку, дети голосили еще громче. Расстроившись, Ваня начал быстро топать ногами от бессильной досады, и было похоже, что он пляшет, если б не его крик и не слезы. Сидор хлопал себя по бедрам руками, громко сетовал на нянькино бездействие и несправедливость; но та сидела, не желая двинуться с места, и только взгляд ее становился все мрачней и мрачней.
Березин не выдержал.
-- Чёрт знает, что такое! -- сердился он. -- Сумасшедший дом какой-то устроили! -- и схватив с письменного стола колокольчик, начал быстро и нервно трясти его.
-- Подай пальто, -- сухо и гневно приказал он вбежавшему Сидору, направляясь в переднюю. -- Скажи им, чтоб этого больше не было!
Сидор сочувствовал барину и понимал его настроение; отворяя на улицу дверь, он был почти уверен, что Александр Ильич ночевать теперь не приедет.
-- Вот Господь оказию послал! Этак подвернутся они под горячую руку -- всех из дому сию минуту прогонит!
Он вздыхал, волновался, и то жалел детей, то досадовал на них, и, покрутив головой, пошел разведывать о причине такого переполоха, который он мысленно называл "Содом и Гоморра..."
Присутствие детей в доме Александра Ильича клало на все свой отпечаток; маленькие деспоты не признавали ни власти, ни времени и, не опасаясь за свою дальнейшую судьбу, устраивали хозяину такие сюрпризы, что жизнь для него в собственном углу становилась подчас невыносимой. Особенно его обижала Людмила. Для Березина это был не человек, а нечто оживленное, такое изнеженное и хрупкое, что он боялся всякого прикосновения к ней, опасаясь сломать ей руку, ногу или даже голову. Но это хрупкое нечто так привязалось к Александру Ильичу, так любило, несмотря на бдительность няньки и Сидора, вбегать к нему в кабинет и бросаться на низкий турецкий диван, что держало Березина всегда в страхе за судьбу ее рук и ног. Иногда ему хотелось обругать ее, вышвырнуть вон, как надоедливого котенка, но Людмила, свернувшись клубком на диване, глядела на него так невинно и весело, так искренно смеялась, воображая, что дядя с ней собрался играть, что у того опускались руки.
Людмила относилась к Березину и Сидору с одинаковым доверием и любовью; ей было все равно, кто из них слуга, кто хозяин; ей было важно лишь то, что один позволял кататься по дивану, а другой рассказывал ей сказку, постоянно одну и ту же -- про Бабу-Ягу, -- и девочка всегда ликовала; она крепко обвивала ручонками шею Сидора и, целуя его, восклицала, заливаясь беззаботным смехом: "Сиденька! Ми-енький!" -- что должно было означать "миленький Сидор".
Вообще Сидор проявил необыкновенную нежность в обхождении с детьми и такую ловкость, что удивлялась даже старая нянька. Случалось, что дети расшалятся до того, что нет с ними сладу; тогда Сидор важно и медленно входил в комнату, сложив назади руки, и, выдержав паузу, важно заявлял:
-- Ну, дети, давайте думать.
-- Как думать? -- интересовался Ваня.
-- А вот как... Смотри.
Сидор медленно опускался на стул и хмурил брови.
-- Вот я сяду и буду думать, а ты на меня гляди. Потом ты сядешь и будешь думать, а я буду глядеть.
Это было так ново, что крики смолкали, беготня затихала, и Сидор с минуту сидел молча и неподвижно, строго нахмурясь, а Ваня молча глядел на него, ожидая, что вот-вот он сейчас сделает что-нибудь интересное.
-- Теперь ты садись и думай, -- обращался к нему Сидор немного спустя, -- а я вот только в чулан схожу, вино принесу.
Затем он уходил и не возвращался, а дети, в ожидании его, занимались чем-нибудь другим, и капризы их или шалости прекращались.
IV
В клубе, между тем, разнеслась уже весть, что у Березина объявились дети; втихомолку приятели пересмеивались, ожидая случая подтрунить над ним, и случай такой представился вскоре, когда в клубе был маскарад.
Александр Ильич, заняв по обыкновению, столик, сидел за бутылкой лафита в ожидании знакомых и с спокойным любопытством оглядывал туалеты проходивших мимо него дам.
-- Вот он, герой-то наш, а мы его ищем! Здравствуй, Сашенька! Поздравляем, голубчик! -- весело говорил ему Мюллер, подойдя вместе с Керчиным.
Оба они подсели к столу и, продолжая смеяться и шутливо раскланиваться, требовали угостить шампанским.
-- С какой стати? Я не именинник.
-- Именины не штука, именины каждый год бывают! -- говорил Мюллер, похлопывая Александра Ильича по спине. -- А ты, Сашенька, не лукавь. Слышали, братец, слышали! Ставь-ка флакончик холодного, -- шила в мешке, брат, не утаишь!
В это время подошел третий приятель.
-- Александр Ильич! Батюшка ты мой! -- воскликнул он еще издали, протягивая к Березину руки. -- Поздравляю, поздравляю!.. Вот уж именно по пословице вышло: не было ни гроша, да вдруг алтын!
-- Да с чем вы меня поздравляете?
-- Детей полны комнаты, а ты спрашиваешь, с чем!
Все трое громко и дружно расхохотались, так что смех их привлек к столу еще нескольких знакомых.
-- В чем дело? С чем вы его поздравляете? -- спрашивали они весело.