Lib.ru/Классика: Телешов Николай Дмитриевич. Против обычая

Н. Д. Телешов

Против обычая

Источник текста: Н. Телешов. Записки писателя. Рассказы. Москва. Издательство "Правда". 1987

OCR и вычитка Ю.Н.Ш. yu_shard@newmail.ru. Октябрь 2005 г.

Дорога вела сибирской заимкой. По сторонам за крестьянскими усадьбами раскидывались пашни, а впереди, где начинался березовый лес, на самом краю чернела одинокая землянка.

Уже вечерело, когда к этой землянке подошли двое молодых людей. Один из них был лет тридцати, красивый брюнет, с тонкими чертами лица, хорошо сложенный, одетый в охотничью куртку и высокие сапоги; за поясом у него висел пустой ягдташ, за плечами -- ружье; это был земский заседатель Василий Михайлович Волынцев, только что прибывший сюда из Петербурга. От страшной ли усталости, или от неудачной охоты он был не в духе и торопился домой, где его дожидалась масса дел, надоедливых и безынтересных. Спутником его по охоте был волостной писарь, бывший псаломщик Услышинов, уроженец здешнего села, знавший наизусть все пути и дороги и провожавший Волынцева "пур пассэ летан" -- как он сам выражался, хотя и не знал в точности, что это обозначает; вместо ружья он ходил с сучковатою тростью, курил вместо своих волынцевские папиросы и очень гордился, что "петербургский аристократ и первое лицо здесь" ни с кем, кроме него, не ведет компании; его пестрый пиджак и брюки навыпуск с обкусанными задками, и сапоги на высоких кривых каблучках, и набекрень надетый картузик, на котором виднелась на месте кокарды запыленная дырочка, его закрученные усы и на мизинце колечко -- все обнаруживало в нем местного сердцееда и франта, хотя Услышинов по серьезности и по костюму надеялся не отстать от Волынцева и быть ему "под пару".

Двери землянки были не заперты. Чтобы спросить напиться, Волынцев отворил их, но внутри никого не было, хотя у самого порога стоял "туяз", берестовый бурак, с молоком, покрытый большим куском хлеба, а рядом лежали яйца и творог.

-- Где же хозяин? -- досадливо сказал Волынцев.-- Я хочу пить.

-- Сколько угодно-с,-- отвечал писарь и потянулся за кринкой.-- Вы сами здесь хозяин!

-- Погоди,-- остановил Волынцев.-- Может быть, люди приготовили себе ужин... Странные люди: двери настежь, самих ни души... Этак всякий придет, мало ль здесь народа шатается. А после плакаться будут: обокрали!..

Услышинов вежливо усмехнулся.

-- Это нарочно так делают. Для того и поставлено, чтобы прохожие ели и пили... Не беспокойтесь, Василий Михайлович, кушайте, сколько угодно.

-- Для прохожих? -- усомнился Волынцев.-- Кто же это делает для прохожих? И с какой стати?

-- Все делают, во всех деревнях,-- отвечал с удовольствием писарь.-- Обычай старинный, спокон веков; его всякий себе, можно сказать, священной обязанностью ставит. Здесь, по заимкам, реже случается, а в деревнях -- прямо выносят еду каждую ночь на улицу, за окошко. Поставят на полочку, а ночью бродяга придет, отыщет -- ну и сыт!

-- Бродяга?.. Какой бродяга?

-- А вот которые с ссылки... из каторги бегут, из рудников там... Бродягами здесь называются.

Волынцев удивленно взглянул на писаря.

-- Да-с! Это и есть для них пропитание! -- добавил тот, радуясь неизвестно чему.-- Ведь через наши места этих беглых идет-идет, счету им нет! Может, сто лет все идут. Ну жители и привыкли.

Услышинов продолжал рассказывать, а Василий Михайлович стоял задумчивый, наморщив лоб и закусив губу. Он вспомнил, что слыхал об этом обычае еще в Петербурге, даже что-то читал или видел какую-то картину на выставке, но, не интересуясь тогда Сибирью, не обратил на это внимания и скоро забыл. Только теперь, столкнувшись лицом к лицу с фактом, он вспомнил прежние рассказы, горячие споры по этому поводу и недоумевал, даже более того -- поражался, как могла водвориться такая бессмыслица, как могло население идти так открыто против закона, его же самого охраняющего, как могло, наконец, начальство допускать такой странный обычай и дать ему укорениться в народе.

-- Ты говоришь, жители привыкли? -- с полузаботой, с полуусмешкой спросил он писаря, перебивая его рассказ.

-- Да-с. Привыкли.

-- И кормят? и поят?..

-- Да-с... Да это еще что! а вот бывает даже так, что некоторые за старостью или больные в лесах укрываются и не ходят в деревни, так этим многие прямо в лес на указанное место приносят и еду и даже, бывает, одежду... Очень хорошее обыкновение!

-- Да ты с ума, что ли, сошел?! -- почти крикнул Волынцев.-- Еще хвалит!.. Разве законно потакать разбойникам, укрывать и кормить беглецов?.. Это черт знает на что похоже, мой милый!

-- Кто знает...-- смутился писарь.-- Старинный обычай... как его разбирать будешь? Оно, конечно... А с другой стороны, везде так делают.

-- Ну и пусть везде делают! -- разгорячился Волынцев.-- А у меня не бывать этому безобразию!

Глаза его засверкали.

-- Ты меня знаешь: что сказано -- тому быть!-- добавил он запальчиво.-- Ну, спасибо, Иван Петрович, ты задал мне превосходную задачу. Пусть это будет моим дебютом! Интересное и новенькое дельце... Видно, сама судьба за меня!

И усталость и неудачная охота -- все было мгновенно забыто. Горячие мысли вихрем закрутились в голове Василия Михайловича, слагаясь в неясный, но грандиозный план. Он быстро вышел на дорогу, свистнул собаке, и Услышинов еле поспевал за ним, не понимая ничего, но побаиваясь его гнева.

Село, где поселился Волынцев, стояло на тракте; оно славилось отличными лошадьми и обильной охотой. На селе было много богатых мужиков. Домик Волынцеву отвели на почетном месте -- против церкви, вблизи волостного правления.

По каким причинам заехал сюда этот "российский барин", как его называли крестьяне, не было никому известно, но было по всему заметно, и по лицу и по манерам, что он не из тех, которых привыкли здесь видеть на службе: у него и тон не таков, и письма он получает с какими-то гербами, ни с кем не бранится, не дерется, но требует всего так быстро и настоятельно, что не поспеешь одуматься, хорошо это или худо. "У меня сказано -- сделано! Иначе здесь нельзя! -- твердил он постоянно Услышинову, которого нередко брал к себе для письменных занятий.-- У меня -- чтобы все было по-моему!"

Писарь был единственным человеком, с кем Волынцев позволял себе частную беседу и даже посвящал его в тайну своего пребывания в захолустье.

-- Я здесь ненадолго. Я здесь только учусь,-- говорил он писарю, приятно и загадочно улыбаясь.-- Ну, год, ну, два проживу -- а там...

И писарю мало-помалу становилось известно, что Волынцев -- петербургский чиновник, что у него громадные связи и блестящая будущность. Как было не дорожить вниманием такого человека, особенно если он приглашает к себе чай пить, берет на охоту, угощает вином!.. Он даже заметил однажды Услышинову:

-- Что ты меня все "благородием" величаешь? Меня зовут Василий Михайлович.

Даже это обращение на "ты", иногда с прибавлением "голубчик" или "мой милый", казалось писарю не только безобидным, но и приятным.

-- Извините меня, Василий Михайлович,--говорил ему писарь.-- Что за охота вам при вашем образовании и, так сказать, при всем положении да в этакой должности находиться? Низко-с для вас! Нашему брату пить-есть надобно, а уж вам, кажется...

-- Э, братец! -- возражал с удовольствием Волынцев.-- Черная работу необходима. Петр Великий -- и тот был, когда учился, простым рабочим. Всякое дело нужно в корню изучать... в корню!.. Разумеется, это не мое место, но ведь я здесь, повторяю, не навек!..

"Конечно,-- рассуждал после сам с собою Услышинов,-- Василий Михайлович желает поучиться, выдвинуться... Может быть, его через год и рукой не достанешь: увезут его в Петербург, куда-нибудь в министерство посадят... А вдруг он возьмет да и вспомнит тогда сибирского компаньона?.. А прогуляться с ним на охоту да про здешние порядки поговорить -- мне наплевать!.. Сколько угодно!"

Так рассуждал Услышинов, стараясь оказывать Волынцеву всевозможные услуги.

-- Как ты думаешь, Иван Петрович,-- спросил его на другой день заседатель,-- ради чего крестьяне кормят этих бродяг? У меня это просто из головы не идет.

-- Как сказать, Василий Михайлович: бродяга все же есть человек, и коль ему не подашь, так бог и самим ничего не даст,-- вот как думают наши крестьяне... Любую бабу спросите -- этими делами у нас все больше бабы заведуют,-- она вам сейчас скажет, что дорога, мол, ихняя дальняя, идут под страхом, сердешные, точно звери... Оно и жалко: каждому человеку пить и есть надобно... От любой бабы это самое услышите, честное слово-с!.. Да, кроме того, имеется и еще одно соображение...

-- Какое?

Писарь пожал плечами и, видимо, стеснялся.

-- Ну, говори, какое соображение! -- настаивал Волынцев.

-- Не обижают никого... Их не трогают, и они не трогают!..

-- Мило!..-- возмутился Василий Михайлович.-- Возможно ли тогда хоть какое-нибудь уважение к власти? Ведь допускать это -- значит, сознаваться в своем бессилии, войти с ними в стачку!.. Нет, мой друг, этому не бывать!.. Я не позволю мужикам откупаться от этих сорванцов. Ни за что на свете! Завтра же положу запрет. У меня шутки плохи!

В назначенный день собрались старшины волынцевского участка и покорно ожидали "штучки", какую заблагорассудится выкинуть их новому начальству. Уже заранее они не были с ним согласны, хоть и не знали еще, в чем дело.

Когда же к ним вышел Василий Михайлович, в новом мундире, стройный, красивый, с блестящими глазами, они сразу смутились и оробели. Он упрекнул их за беспорядки и объявил, что за такие дела самих сажают в острог, что, укрывая и помогая беглым, они действуют против закона и что если он только узнает, что где-нибудь кто-нибудь ослушается его приказания,-- всех под суд отдаст как сообщников. Старшины молча поклонились, и только один старик, покрутив головой, осмелился проговорить:

-- Слушаем!... Прикажем, ваше высокоблагородие... Только ладно ли будет?

-- Чтоб было!-- рассердился Волынцев и топнул ногою.

Старшины опять поклонились и разошлись с понурыми головами.

III

Весь вечер лил дождь. Волынцев шагал из угла в угол по своим небольшим комнатам, обдумывая возникший вопрос и проверяя самого себя.

"Конечно, я прав! -- мысленно решал он.-- Конечно, прав!"

Однако недовольство собою, чувство чего-то неладного, как будто внутреннего разлада и сомнительной правоты мешали ему успокоиться.

"Вот почему,-- думал он,-- не страшит и Сибирь закоренелых преступников: они знают, что могут убежать, что в бегстве будут сыты, одеты, а главное -- расчет на сочувствие и поддержку в народе".

То смущаясь, то ободряясь надеждой искоренить преступление -- вековое и общее, вошедшее в местный обычай, даже, по словам писаря, в священный долг населения,-- Волынцев видел в этом необыкновенный подвиг. В мыслях его порою вспыхивала радость, потому что борьба совпадала с целью -- учиться и выдвинуться, ради чего он покинул Петербург, родных и забрался в эту глушь, отделив себя добровольно от всего цивилизованного мира.

В волнении и раздумье он подошел к окну.

Там, за окном, было серо и мутно: дождик бился в стекла, где-то чудилась однотонная песня ветра, и было скучно везде и сиротливо. Волынцев засмотрелся. Он видел перед собой пустынную улицу сквозь густые сумерки, видел грязную, потемневшую дорогу, постепенно сливавшуюся с дождем и вечерними тенями. Мысли его мало-помалу становились бессвязнее, уносясь куда-то, возвращаясь и перепутываясь. Манила предстоящая борьба, соблазняла почетная будущность, а в душу просилось что-то далекое, минувшее и позабытое... Ему вспомнилось вдруг иное, лучшее время, когда он сам был моложе, лучше, отзывчивее... Он так же стоял однажды перед окном, так же упорно глядел на дорогу -- только это был Петербург, людные улицы, морозная звездная ночь, а за столом шумела молодая компания, споря и горячась, защищая любовь, милосердие и жалость ко всем униженным и несчастным. Он и сам тогда сочувствовал этому и, обернувшись, увидел добрые разгоряченные лица товарищей, увидел свою сестру, которая молча слушала, не сводя блестящих глаз с говорившего студента... Словно желая и теперь увидеть те же лица, Василий Михайлович обернулся, но маленькая неуютная комната была пуста, на столе тускло горела свечка, и повсюду чувствовался запах тулупа и дегтя, занесенный только что ушедшими мужиками.

"Как все это было давно!" -- вздохнул он, припоминая прежнее время, прежние верования, мечты и надежды, и опять в душе его смутно, точно эхо, отозвалось что-то старое, доброе...

Дождь монотонно шумел за окном. Одиночество, скука и ночное безмолвие настраивали на свой лад воображение Волынцева, и ему стало казаться, что такое же тусклое небо, которое моросило теперь беспрерывным дождем, раскинулось всюду, над всей Сибирью, залило ее мутными потоками, и нигде нет защиты в эту черную ночь от ливня, от сырости, от грязи и холода; вряд ли даже звери не попрятались в свои норы; неужели только люди, бездомные и голодные, бегут в это время, бегут лесами, окольными дорогами, пользуясь темнотой и прячась от других людей...

Волынцев живо представил себе такого беглеца, промокшего, проголодавшегося, который ночью среди мрака подходит к избе, ищет и находит хлеб и снова скрывается, боясь попасться на глаза такому человеку, как, например, он -- Волынцев.

-- Вздор! -- резко перебил он течение своих мыслей и снова зашагал по комнате.-- Все это сентиментальность и фразы, из которых ничего не может быть путного!

Так думал Волынцев, решив не поддаваться минутным увлечениям и во что бы то ни стало искоренить вредный и беззаконный обычай.

-- Нужно покончить разом и навсегда! Твердый в своем решении, он не допускал уже более, чтобы жалость закралась к нему в душу.

Близилось к осени.

Василий Михайлович не мог на себя нарадоваться: то, что слагалось десятками и сотнями лет, что вошло уже в кровь и плоть населения, он разрушил единым словом, единым взмахом пера.

"Так и впредь буду делать!" -- думал он с удовольствием и при случае расспрашивал старшин о бродягах, строго-настрого подтверждая приказ.

Увлеченный первым успехом, Волынцев писал о своем подвиге в Петербург родным, когда к столу подошел Услышинов и молча поклонился.

-- Ты что? -- спросил Волынцев, не отрываясь от письма.

-- Да что, Василий Михайлович, опять лошадь украли,-- отвечал писарь.

-- Черт знает что такое! Это ни на что не похоже! -- разгорячился Волынцев и, отбросив письмо, взволнованно зашагал по комнате.-- Конечно, теперь осень... самое воровское время...

-- Никак нет, Василий Михайлович, осень здесь ни при чем,-- со вздохом проговорил писарь.-- Никогда у нас этакого безобразия не бывало.

Что ни день, то приходила новость: уводили лошадей, резали телок, обирали проезжих. Глухой ропот поднимался в народе: боялись за хлебные амбары, за избы, а поджог, по общему мнению, был неминуем. Но Волынцев твердо стоял на своем. Борьба увлекла его; он лично производил дознания, разъезжал по всему участку, нанимал на свои деньги сторожей и совершенно забыл об отдыхе.

"Дорого мне это обходится, и возни очень много, но без того не расстанусь, чтобы не вышло по-моему!" -- писал он в письмах к матери, нередко хвалясь, что имя его пронеслось грозой по Сибири.

По его, однако, не выходило. Воровство усиливалось, не стало сладу. Наконец, у самого Волынцева увели ночью верхового коня, а любимую собаку его удавили и назло повесили ее перед окошком спальни.

Волынцев рассвирепел. Целую ночь он ворочался в постели без сна и чуть не плакал от обиды и злости. Он не мог примириться с мыслью, что его любимец, черный понтер,-- повешен.

"Ну, зарежь, застрели -- все легче! -- думал Василий Михайлович.-- А то повесили!.."

-- Это ужасно! Это бесчеловечно! -- возмущался он и поклялся, что теперь уже ни за что не отступит и всех переловит.

Прошел год... Волынцев успокоился. Крестьяне его боялись, о бродягах было почти не слышно... Из Петербурга ему уже писали, что скоро он получит высшее назначение, а он писал в Петербург, чтобы на лето приезжали к нему мать и сестра.

"У нас полное раздолье, воздух чистый, домик мой просторный, все крайне дешево и всего сколько хочешь. Реки кишат рыбою, а дичи так много, что некуда девать,-- писал он домой, соскучившись без родных.-- Дело мое теперь уладилось, все тихо, и я буду при вас почти неотлучно..."

-- Иван Петрович, пойдешь со мной на охоту? -- предложил однажды он писарю, выбрав свободное время.

-- С восторгом-с, Василий Михайлович!

Они снарядились по-прежнему: Волынцев пошел с ружьем, Услышинов с своей дубинкой.

Проходя по заимке, они заглянули в землянку. Там было пусто.

-- А помнишь, Иван Петрович,-- сказал заседатель,-- как в прошлом году мы здесь расшумелись? Теперь видишь-- ничего нет! Во всем необходима смелость и твердость: уступи я тогда хоть на волос, испугайся воровства или пожара -- ну и кончено! Те же мужики меня в грош не ставили бы. А теперь -- нет! Теперь на меня как на грозу все смотрят!

-- Стойкость характера -- дело великое!-- похвалил писарь.-- Оно, конечно, если не себя показать, так для чего было и беспокоиться вам ради этакой должности... Вам впору быть губернатором либо в министерстве что-нибудь этакое... а не здесь, не у нас!

-- Я говорю, что и Петр Великий сначала был добровольно корабельным мастером... Что ж делать, нужно учиться... Нужно всегда начинать с первой ступеньки, с нижней, чтобы в точности изучить дело, а там шагай себе хоть через десять, но первая ступенька необходима -- это мое правило. Единственно, о чем я тужу,-- продолжал Волынцев,-- что собаку мою повесили. Вот подлецы! Ничего мне больнее не могли придумать, разбойники!

-- Еще бы-с!

-- Главное, повесили -- вот что обидно!

-- Чего хуже!

-- Я вот сейчас с ружьем иду... Конечно, убивать буду, но ведь смерть смерти рознь: застрелить я могу, но повесить -- нет! Рука не поднимется. Здесь хлоп -- и баста. А там эта петля, эти судороги, этот высунутый язык...

Волынцев нервно содрогнулся, а писарь из сочувствия плюнул и махнул рукою.

Весь день бродили они по полям и рощам и, наконец, утомленные, расположились близ озера отдохнуть. Услышинов развел костер, а Василий Михайлович приготовил фляжку.

Солнце клонилось к западу, пламенем и золотом отражаясь в воде. Вокруг цвели травы желтыми, белыми, розовыми цветами; кое-где возвышались над ними одинокие сосны или торчала седая полынь. Было тихо, безлюдно и таинственно, точно деревья, травы и цветы, прощаясь до завтра с солнцем, обменивались с ним приветствием. Все мирно ликовало, все было полно жизни, все, казалось, понимало друг друга, и только задымившие костер два охотника с их окровавленной добычей казались здесь чужими и лишними.

Вдруг позади их в кустах послышался говор:

-- Этот вон самый?

-- Он! Тот самый!

Охотники оглянулись. Шагах в двадцати от них на опушке леса стояли три человека. Один из них глядел в упор в их сторону, а другой показывал пальцем.

-- И этого-то молодчика знаем!

Услышинов заметил на себе пристальный взгляд и, испугавшись, схватился за палку.

-- Вам что? -- крикнул Волынцев, видя, что оборванцы подходят ближе.

Продолжая сидеть на траве, он внимательно и спокойно разглядывал их фигуры. Все трое были плечисты и крепки, с загорелыми, обветренными лицами: видно, что не один день и не одну ночь провели они под открытым небом. Высокий парень с шрамом на лице шел впереди; одет он был поверх рубахи в рваный пиджак, в зимнюю шапку и сибирские бродни; у второго на ногах были надеты шерстяные пимы; третий был бос, но вокруг шеи повязал грязный платок и на голову надел фуражку.

-- Вам что? -- строго повторил Волынцев и выпрямился во весь рост, быстро поднявшись с травы.

-- Да нам что... Ты наших обидел, а теперь сам становись к расчету.

Только тогда Волынцев понял, в чем дело. Он нервно схватился за ружье и отскочил на шаг.

-- Прочь, негодяи!!

-- Чего ж гонишь,-- возразил с насмешкой бродяга.-- Место небось божеское: ни ты, ни я ему не хозяин.

Писарь с трясущимися руками и побледневшим! лицом глядел во все глаза на Волынцева, ожидая от него защиты.

"Стреляйте! Спасайте!" -- хотел закричать он, но не мог выговорить ни слова.

Выстрелить -- Василию Михайловичу и самому приходила мысль. Но как будешь стрелять, когда стоят безоружные люди и нет причин убивать их! Держа наготове ружье, он снова крикнул:

-- Прочь! Или всех перебью на месте!

Лицо его было бледно, глаза горели.

-- Давненько с тобой посчитаться хотелось! -- продолжал бродяга.

-- Больно много обиды от тебя видели, барин! -- сказал другой.

-- И сжечь тебя давно собирались, да мужиков, соседов твоих, было жалко! -- добавил третий.

Все они заговорили сразу, обступив Василия Михайловича с трех сторон.

-- Считаться?!.-- вскрикнул Волынцев, и голос его зазвенел.-- Я вам дам считаться, разбойники!!

И в одно мгновение переменилась картина: обомлевший писарь видел, как блеснуло вскинутое ружье, грянул выстрел, кто-то вскрикнул, все перемешалось -- и Волынцев стоял с поднятым кверху дулом ружья, за которое крепко схватился бродяга, а второй сдавил заседателю горло. Еще мгновение -- и ружье было вырвано, а руки Волынцева загнуты назад и затянуты шарфом. Он пытался вырваться. Хрипел, кусал зубами одежду, бил ногами о землю, вертел головою.

-- Нету, барин, прочно! -- засмеялся бродяга -- А ты чего с палкой стоишь? -- крикнул он писарю,-- Или тоже подохнуть хочешь?

Больше он ничего ему не сказал и даже отвернулся, как от не стоящего внимания. Но Услышинов уже сам бросил трость и нервно гладил ноги, которые у него подгибались от ужаса.

-- Разбойники!! Негодяи!! -- хрипел Волынцев, все еще надеясь высвободить руки.

Потом он перестал биться, гордо выпрямился и сказал глухим, но твердым голосом:

-- Что нужно?..

-- Да ничего не нужно. А чтобы ты знал, как порядки нашему брату заводить, так вот получи!

Он снял с себя ременный пояс и подал Волынцеву.

-- Дарю тебе его навечно! А сучок сам себе выбирай: потолще или потоньше, пониже или повыше -- твое дело, укажи, где знаешь. Нам все равно.

Волынцев молчал. Блестевшие глаза его сразу потускнели, голова повисла на грудь, и голос осекся,

-- Такой ладно будет?-- спросил бродяга, указывая на сосновый сучок.-- Место хорошее: у всех на виду.

Василий Михайлович стоял бледный и силился что-то выговорить, но губы его дергались в разные стороны.

-- Ну что ж, барин? Этак тебя до завтра не переждешь. Прощай! Не поминай лихом.

-- Да как же это так?! -- вскрикнул не своим голосом Услышинов, трясясь и не попадая зуб на зуб.-- Что ж это!..

В глазах у него потемнело от ужаса.

-- Брысь ты, песья душа!! -- раздалось в ответ, и чья-то крепкая рука хлопнула его по затылку. Он пошатнулся, потом упал на колени, потом снова вскочил и бросился бежать неизвестно куда, падая и поднимаясь, не чувствуя под собою ног, без оглядки, без пути и без отдыха.

-- Ну что ж, барин? -- повторил спокойно бродяга, держа Волынцева за воротник.-- Не стоишь ты сам того, чтоб нам из-за тебя на нашу душу твою душонку брать. Черт с тобой! Ложись на травку. Выпорем как следует -- и развязка на первый случай! Скидывай свою амуницию! А ежели глупостей своих напредки не оставишь, тогда уж не прогневайся: обязательно повесим, где бы ты ни был!

Уже свечерело, когда Услышинов прибежал к старшине, потеряв дорогой фуражку.

-- Заседатель повешен! -- кричал он и плакал и, задыхаясь, едва мог передать о случившемся.

Когда миновало первое впечатление и старшина собрался с мыслями, то перекрестился и вымолвил:

-- Ну, вечная ему память...

Потом он вздохнул и в раздумье добавил:

-- Да и то сказать -- не жилец он был здесь!

А еще позднее, когда путь уже освещала луна, добрался кое-как до дома и Волынцев, без ружья, без охотничьих доспехов и без тужурки, опираясь на палку Услышинова. Никогда и никому он не рассказывал о том, что с ним было. Несколько дней он даже избегал встречаться с людьми и не мог свободно ни садиться на стул, ни вставать со стула.

Стал он мрачен и молчалив. Даже Услышинов на свои сочувственные вопросы не получал ответа.

Когда пришла, наконец, телеграмма с разрешением отъезда в Россию и когда Волынцев сидел уже в тарантасе, окруженный чемоданами, с двумя револьверами за поясом и с вооруженным стражником при ямщике, он, подавая руку писарю, сказал ему на прощанье, как всегда загадочно:

-- Обо мне вы здесь еще, надеюсь, услышите, черт возьми!!

А когда тройка мчалась уже по безлюдной дороге мимо того леса, где Волынцев недавно охотился, он приподнялся в своем тарантасе, презрительно сощурил глаза, вынул из кобуры револьвер и два раза выстрелил в лес.

Эхо ответило ему из леса громкими раскатами, а встревоженные кони помчались вскачь.

1894

Оставить комментарий Телешов Николай Дмитриевич (yes@lib.ru) Год: 1894 Обновлено: 14/07/2012. 35k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Из цикла "По Сибири".

Телешов Николай Дмитриевич Против обычая

Н. Д. Телешов

Телешов Николай Дмитриевич
Против обычая