Телешов Николай Дмитриевич
Портной Белоусов и профессор Грузинский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Николай Дмитриевич Телешов

Портной Белоусов и профессор Грузинский

(Из книги "Записки писателя. Воспоминания и рассказы о прошлом")

   Иван Алексеевич Белоусов и Алексей Евгеньевич Грузинский были близкими друзьями. Их связывала не только искренняя дружба, но и взаимное уважение в течение тридцати лет. Люди различных кругов и по рождению, и по воспитанию, и по образованию, они сходились тем не менее в очень многом, а главное -- в самой настоящей, в самой действительной любви к литературе, а также в доброжелательном и даже ласковом отношении к людям: оба они любили, чувствовали и понимали природу, и оба были, несомненно, поэтами.
   Грузинский был старше Белоусова на пять лет. В ранней юности, когда одному человеку двадцать, а другому пятнадцать, эта разница значительна и существенна, но чем дальше, чем глубже входят люди в жизнь, эта разница стирается, становится ничтожной и совершенно не ощущается. Так было и здесь, тем более что друзья наши впервые встретились в возрасте уже зрелом. Но когда они еще не знавали один другого, разница между ними была не только возрастная: Грузинский был уже филологом, окончившим Московский университет, а Белоусов в это время был ремесленником -- простым портным из Зарядья, прошедшим лишь курс городского училища. Перед одним открывалась широкая дорога ученого, перед другим -- серая жизнь мастерской, на верстаке, или "катке", с иглой, наперстком и утюгом, среди будничных забот и мелких интересов, в затхлой мещанской обстановке одного из московских переулков, лежащих между бывшей Варваркой (ныне улица Разина) и Москвой-рекой. Вся эта местность была заселена сплошь мастеровым людом -- сапожниками, скорняками, портными да мелкими лавочниками и разносчиками, обслуживавшими близлежащие торговые ряды. И отец Белоусова был портной-ремесленник, полуграмотный человек. В доме его, где рос будущий поэт, никогда не было ни одной книги, иметь которые считалось более чем излишним, а сочинять их -- крайне предосудительным и неприличным, да никому и в голову не могло прийти, чтобы мог среди них оказаться такой отступник. В доме получались лишь "Полицейские ведомости" -- газета, состоявшая только из приказов, городских уличных происшествий и объявлений; подписка была вынужденной и обязательной, и, чтоб не пропадали даром деньги, газета читалась "от доски до доски". В доме никто, конечно, не подозревал, что Иван Алексеевич любит книги, много читает и много вычитывает из них существенного для жизни -- не портного Белоусова, но Белоусова-поэта, каковым он родился и каковым был всю свою жизнь до конца, и это призвание свое считал самым лучшим для человека, самым славным, самым радостным, как бы оно ни было иногда тяжело. По словам его любимого поэта Сурикова:
  
   Мы душой в борьбе не пали:
   В темной чаще испытаний
   Наши песни мы слагали.
  
   И юноша Белоусов, отработав день в качестве портного, по ночам, когда в доме все засыпали, писал свои песни, свои думы, свои стихи. И не только писал, но вскоре начал мало-помалу и печатать их в мелких газетах и журналах под разными псевдонимами, тщательно скрывая свое настоящее имя, чтобы не нажить суровой семейной беды.
   Приблизительно в этот период я и познакомился с Белоусовым. Это было в 1885 году. Я тоже писал в это время стихи и уже с год как печатал в "Радуге" свои мальчишеские опыты. Мне было лет восемнадцать, Белоусову -- года двадцать два. Помню, он пришел ко мне однажды сам познакомиться и переговорить о товарищеском сборнике стихов, который группа начинающих поэтов решила тогда издать. И вот оба мы при первой же нашей встрече, еще не зная один другого, подали друг другу в первый раз в жизни руки, да так с тех пор и остались близкими друзьями на всю нашу долгую жизнь -- до могилы. Я совершенно не мог бы припомнить ни одного года, ни одного литературного события в моей жизни, которые не были бы так или иначе связаны с Иваном Алексеевичем. Через год после нашей встречи мы издали сборник стихов "Искреннее слово", в котором участвовало девять авторов, в одинаковой степени никому не известных. Но даже и здесь И. А. подписался не своим именем, под стихами стояла подпись: "И. Б. Усов". Домашний режим Белоусова был до того суров, что, помню, нашу оживленную переписку того времени приходилось направлять не по адресу И. А., где он жил и работал, а куда-то к Александровскому саду, в стекольный магазин Нечаева-Мальцева, на имя какого-то конторщика, для передачи Белоусову.
   В день похорон Ивана Алексеевича у только что выросшего могильного холма один из его многочисленных товарищей высказал мысль о том, что мещанская среда со всеми ее устоями и традициями не повлияла на свободную душу поэта: Белоусов рос и начинал свою литературную жизнь в Зарядье среди лавочников, портных и мелких верноподданных мещан восьмидесятых годов, в разгар реакции, когда вся Россия была под пятой абсолютизма, когда не только страхом, но и черносотенным пафосом заставляли людей проникаться красотой самодержавных принципов, величием торжественных молебнов с ревом протодьяконов. В это самое время юноша-портной, совершенно одинокий в своих стремлениях и порывах, начинает почему-то любить гонимого украинского поэта Тараса Шевченко. Он изучает его язык, тоже гонимый в то время, начинает переводить его стихи сам и собирать их в переводах других писателей. Всякое насилие, тем более торжествующее насилие, было с ранней юности чуждо его ласковой душе и ненавистно его редкостно чистому сердцу. Просто по натуре своей он должен был "идти к обиженным, идти к униженным, быть первым там". И никакой реакционный пафос не мог его захватить даже среди мещанского окружения его юности: он и в одиночестве был верен тому, что составляло впоследствии, в зрелом возрасте, его общественное лицо, его сущность.
   С Белоусовым мы сошлись как-то сразу и весьма прочно. Нередко он приходил ко мне и читал свои стихи, очень простые, очень ласковые; рассказывал много о "Кобзаре" и о жизни Тараса Шевченко и мечтал об издании полного "Кобзаря" в переводе известных поэтов. Рассказывал он иногда и про молодого писателя Чехова, с которым он был тогда уже знаком, но Чехов еще не был в то время известен как Чехов, а знали его только как веселого рассказчика -- Антошу Чехонте. Белоусов шил ему пиджаки и все прочее и, принося мерить, разговаривал с ним о литературе и литераторах и однажды решил признаться ему в писании стихов, которые Чехов прочитал и одобрил.
   В качестве портного Белоусов долгое время одевал многих литераторов и журналистов. Шили у него братья Чеховы, Тихомиров, Златовратский, Сергей Глаголь (Голоушев), шили Грузинский, Тимковский. Да и кому из литературной братии в свое время не шил он простые будничные костюмы, куртки, шубы, штаны! А время он переживал тогда трудное, даже тяжелое. Вскоре после женитьбы он разошелся с отцом, перебрался в Фуркасовский переулок и открыл свою портновскую мастерскую. Как сейчас вижу я над воротами дома скромную вывеску: "Портной Белоусов". А за этим "портным" уже числилось несколько книг стихотворений, многочисленные переводы из "Кобзаря", из Ады Негри, из Бернса и длинный ряд рассказов для детей.
   В эту тяжелую для него пору свалил его на много месяцев жестокий ревматизм, осложнившийся сердечной болезнью. Помню, стоял среди комнаты опустевший верстак, пищали где-то ребятишки, а сам работник и добытчик средств лежал почти без движения в постели. Потом его перевезли на Украину, и на этом, помнится, его портновская деятельность закончилась. По возвращении в Москву он уже становится профессионалом-литератором, принимает ближайшее участие в общественной жизни, издает журнал, выпускает книжку за книжкой своих сочинений. К тому времени возникает товарищеский кружок "Среда", привлекший в свои ряды почти всех выдающихся писателей той эпохи. Ближайшим участником этого кружка становится, конечно, и Белоусов. Общество любителей российской словесности избирает Белоусова в свои члены и казначеи. Литературно-художественный кружок, имевший большое общественное значение, избирает его в состав дирекции и поручает ему ответственное дело -- так называемый "Чеховский капитал" для выдачи из него пособий действительно нуждающимся писателям, артистам, художникам, и Белоусов в течение ряда лет выполняет все поручения с присущей ему любовью к делу и добросовестностью.
   Личная моя жизнь связана с Белоусовым многими нитями. Как уже сказано, мы сошлись с ним вдруг и на всю жизнь. Когда в 1888 году Белоусов женился на Ирине Павловне, бывшей ему тоже целую жизнь верным другом, он позвал меня быть у него шафером -- роль смешная по теперешним временам и почетная в прежнее время. И я этим шафером был. Здесь, как подробнее описано выше, на веселой, очень веселой пирушке он познакомил меня с Антоном Павловичем Чеховым и с Гиляровским, бывшими в числе гостей. Для меня это было первое в жизни литературное знакомство.
   Вокруг Белоусова всегда группировались интересные люди. В большинстве это были люди простые -- крестьяне, ремесленники, мелкие служащие, рабочие,-- но все они были так или иначе причастны к литературе. Так называемые "самоучки", по их собственному определению, образовали впоследствии "Суриковский кружок писателей из народа", из которого в свою очередь возник "Союз крестьянских писателей". Среди них я встречался у Белоусова с такими писателями, как Сергей Терентьевич Семенов, горячо рекомендованный Л. Н. Толстым, со Спиридоном Дмитриевичем Дрожжиным, со столяром Травиным, с Козыревым, с Леоновым, с сельскими учителями и учительницами, с актерами, изобретателями, журналистами -- начиная с никому неведомых и кончая крупными именами. Белоусов был знаком с Толстым, Чеховым, Короленко, Горьким и с большинством известных писателей и знаменитостей своего времени, вел с ними переписку и оставил о многих из них интересные воспоминания.
   Из опыта за полвека я вынес такое впечатление: кто с Белоусовым близок, от тех дурного не жди.
   В марте 1902 года наш литературный кружок "Среда" решил товарищески справить двадцатилетие писательской жизни Белоусова. Собрались, как обычно, у меня в квартире наши друзья, человек сорок. В этот вечер впервые появился у нас на "Среде" Алексей Евгеньевич Грузинский, знававший Белоусова раньше и желавший принять участие в его празднике. К этому же вечеру я получил письмо из Ялты от А. П. Чехова, в котором он поручает мне поздравить "милого Ивана Алексеевича, которого он считает настоящим писателем, и писателем в своем роде единственным, и, кроме того, человеком очень хорошим". Больной Златовратский тоже прислал мне поручение передать Белоусову его заочный сердечный привет и искреннее пожелание всяких успехов в его дальнейшей литературной деятельности в том направлении симпатий и сочувствия к народу, которое, как писал Златовратский, "было всегда в его произведениях особенно привлекательно".
  
   Знакомство с Грузинским было для меня приятным и, кроме того, полезным, потому что познания его в области литературы были значительны и он умел делиться этими познаниями с особой сердечностью и с заражающей слушателей любовью.
   Начиная с белоусовского юбилейного вечера Грузинский стал бывать у нас почти каждую "Среду", и вскоре мы настолько сблизились, что перешли на "ты". И вот с тех пор в течение двадцати восьми лет, вплоть до его кончины, прожили в искренней приязни. К этому мудрому человеку, широко и многогранно образованному, с тонким пониманием художественной красоты и любовью к народному творчеству во всех его видах -- в том числе к народной музыке, с огромными познаниями в области народной словесности, приятно было обращаться за советами, справками, беседой. Вся его жизнь протекала в Москве, в мире ученых, литераторов, педагогов, общественников и деятелей культуры и просвещения. Немало трудов в области научных исследований, биографий великих людей, критики, переводов и оригинальных сочинений, в прозе и стихах, оставил Алексей Евгеньевич. С увлечением и знанием дела работал он по русскому фольклору, редактировал знаменитые сказки Афанасьева, былины, собранные Рыбниковым, народные песни Шейна; его переводы некоторых арабских сказок из "Тысячи и одной ночи" могут считаться лучшими. Он разрабатывал архивы Л. Н. Толстого, Короленко и других писателей, работал и по западной литературе; переводил в стихах излюбленных им величайших поэтов Востока, как Фирдоуси, книгу Х века "Шах-Наме".
   Воспитанник Московского университета. Грузинский был долгое время председателем старейшего литературного Общества любителей российской словесности. Нелегкая задача, хотя и почетная, выпала на долю Грузинского. В период его председательства был крепко поставлен вопрос о памятнике Гоголю в Москве -- вопрос, застрявший ранее на многие-многие годы в канцелярских дебрях. В сущности все было готово: и проект скульптора Андреева и денежные суммы; недоставало только энергичного толчка со стороны общественности, а день столетия со дня рождения Гоголя приближался. И Грузинский этот толчок дал со свойственной ему прямотой. Всю эту тормозящую канцелярщину сдали под надзор общественного комитета, в который вошли профессора, писатели и художники, и через год, к юбилейному сроку, памятник был поставлен и торжественно открыт.
   Помню это ясно потому, что Грузинский привлек меня в казначеи этого комитета и мне пришлось распутывать такие сложные многолетние дела, наткнуться на такие "чудеса" казначейских отписок и ухищрений, что страшно было принять на себя это запутанное и бездокументное дело долгого нерадения и общественной небрежности. Но в комитет вошли теперь новые люди, прямые, энергичные, с именами, пользующимися безусловным общественным доверием, и решили дело осуществить во что бы то ни стало. С проектом памятника многие не были согласны, но, раз на конкурсе проектов он получил первую премию и был принят жюри для постановки на московской площади, оставалось только осуществить это к юбилейному сроку. Заслуга в этом деле Грузинского была очень значительная.
   В частной, интимной жизни, в товарищеской среде Грузинской был всегда милым, остроумным, веселым и в то же время серьезным собеседником. Приезжая, что называется, в гости, он всегда привозил с собой что-нибудь очень интересное и прочитывал это своим друзьям. Работая над архивом Толстого, он иногда читал нам никому еще не известные варианты и целые главы из "Войны и мира" и других великих творений; при этом он комментировал тексты, и, я помню, эти чтения производили на слушателей сильное впечатление.
   Известный литературовед Н. М. Мендельсон, сослуживец Грузинского по Румянцевскому музею (ныне Ленинская библиотека), рассказывал нам, как А. Е. Грузинский ежедневно своей медленной, тихой походкой направлялся в кабинет, где собраны были величайшие сокровища, которыми может гордиться русская культура,-- художественные произведения Л. Н. Толстого, его дневники, его переписка вплоть до 1880 года. И когда мы входили туда и видели там Грузинского -- спокойного, тихого, как-то гнездящегося среди этих ящиков, карточек, папок,-- в общении с теми, кто приходил работать над этими сокровищами, чувствовалось, что он там в своей сфере. С необыкновенной тщательностью, доходящей до скрупулезности, работал он над исследованиями текстов, над установлением постепенных редакций, и чувствовалось в нем особое, глубокое проникновение в дух тех сокровищ и времен, которые он изучал.
   Алексей Евгеньевич ценил красоту во всем и умел понимать ее. В этом было большое обаяние его бесед. Так же, как и Белоусов, он был членом нашей "Среды", был директором литературно-художественного кружка, членом товарищеского "Книгоиздательства писателей", поставившего своей задачей бороться с частными эксплуататорами писательского труда, и некоторое время был заведующим нашим издательством. Как и вся наша группа, в течение четверти века обслуживавшая московскую общественность в самых широких размерах, Грузинский и Белоусов оба постоянно встречались и работали вместе в кассе взаимопомощи литераторов и ученых, в Обществе деятелей периодической печати и литературы, в Литературно-художественном кружке, в Чеховском обществе, в Союзе писателей.
   Менее чем за месяц до смерти Белоусова (он умер 7 января 1930 года) несколько старых друзей, в их числе и Грузинский, по желанию самого больного, собрались у его постели в день его рождения, 10 декабря, когда ему исполнилось шестьдесят шесть лет. Болен он был тяжело и в сущности безнадежно. Все это сознавали, да и сам он отлично понимал свое положение. Он был тем не менее весел в этот вечер, насколько может быть весел человек, который знает, что его дни сочтены. Это сознание не покидало его ни на минуту; он видел, что умирает, но старался не показывать это своим друзьям, хотя все это невольно прорывалось даже среди шутливых разговоров. Между прочим, он говорил, что вот ему сегодня шестьдесят шесть лет, и когда он подсчитал всякие выпуски своих сочинений, то оказалось, что их к сегодняшнему дню вышло в свет в различных изданиях тоже шестьдесят шесть.
   -- А вот шестьдесят седьмой вещи я уже не издам,-- невольно прорвалось у него среди беседы.-- Да и шестьдесят седьмого года тоже, пожалуй, не проживу.
   Не только года, но и месяца не протянул он с того дня. О нем нельзя не сказать, что это был человек с прекрасным и чистым сердцем, желавшим всюду и всем только добра. Все окружающие его любили и ценили именно за его душевную чистоту. В виде примера приведу письмо А. Е. Грузинского к Белоусову -- последнее послание к умирающему другу от человека, любившего и ценившего его, который пережил своего друга всего лишь на две недели. В этом письме Грузинский, говоря о своих личных отношениях к Белоусову, выразил отношение большинства людей, знававших близко Ивана Алексеевича. Он так обобщил, так хорошо выразил это отношение, что под письмом этим, я уверен, подписались бы с радостью все старые друзья Белоусова.
   Вот это письмо от 18 декабря 1929 года.
   "Дорогой мой, милый старый друг, Иван Алексеевич. Слышу, что опять тебе стало нехорошо, и тоскую по тебе, и защемило мое, тоже нездоровое, сердце. Годы наши с тобой немалые и ненадежные, кто знает, когда и как придется опять свидеться после последней нашей встречи 10 декабря у тебя. И мне захотелось написать тебе то, что сейчас мне думается и чем полна душа.
   Мы с тобой водили дружбу очень долго, пожалуй, близко около сорока лет; сколько именно, я сейчас не вспомню, да оно и неважно; важно то, что, как далеко я ни углубляюсь в прошлое, я не помню времени, когда мы не были знакомы и дружны. Конечно, было оно, такое время, когда-то, но, повторяю, я забыл его, а во весь длинный ряд годов с тех пор, как я начал жить здоровым и крепким и молодым человеком, и до сегодня в моей душе твой милый образ стоит как близкий, и радушный, и дружественный. И мне хочется сказать тебе, что за все время я не помню не только поры, не помню ни одного дня, когда бы между нами прошла тень ссоры или неудовольствия. Для меня эти 30--40 лет дружбы с тобой полны ясного, ласкового света и тепла. И за эту безоблачность, которая не так уже часто бывает в жизни, мне хочется сказать тебе спасибо и от всей души тебя поцеловать.
   Вот несколько слов, которые меня потянуло написать тебе, милый друг. Я знаю, что ты не сомневаешься в моем искреннем отношении, но надеюсь, что мой дружеский порыв, родившийся прямо из сердца, найдет созвучный отклик в твоей душе. Желаю тебе, милый друг, найти еще сил для борьбы с твоим недугом. Обнимаю тебя по-братски.

Твой Ал. Грузинский".

   Предчувствие не обмануло Грузинского: утром в день похорон Белоусова с ним сделался тяжелый сердечный припадок, а через две недели, 22 января, не стало и его.
  
   Источник текста: Н. Телешов. Записки писателя. Рассказы. Москва. Издательство "Правда". 1987
   OCR и вычитка Ю.Н.Ш. yu_shard@newmail.ru. Октябрь 2005 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru