Тарле Евгений Викторович
Адмирал Ушаков на Средиземном море (1798-1800)

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Освобождение Ионических островов.
    Действия эскадры Ушакова у берегов Италии.


Тарле Евгений Викторович.
Адмирал Ушаков на Средиземном море
(1798--1800)

Предисловие

   Давно отмеченный Грибоедовым недуг части русской общественности в XVIII--XIX вв.-- доходившее иногда до подобострастия преклонение перед Западом, перед иностранцами главным образом потому, что они -- иностранцы, -- сказался и на посмертной участи Ушакова. Только в наши дни его имя получило достойное всенародное признание.
   Так же, как, например, в истории паровых двигателей забыли имя Ивана Ползунова, опередившего почти на два десятилетия Уатта, а в лучах славы Лавуазье потонуло и забылось все, что успел наметить и высказать Ломоносов за много лет до французского химика, так же, как при жизни Яблочкова даже не было сделано серьезной попытки отстоять первенство России перед Америкой в истории электрического освещения, так же как и в истории радиовещания Маркони получил сполна все то, что по праву принадлежало имени Александра Степановича Попова,-- так же точно ближайшие к Ушакову поколения беспрекословно признали в искусстве ведения морских операций первенство и превосходство Нельсона над Ушаковым, даже не желая считаться с тем хронологически точным фактом, что Ушаков в своих флотоводческих приемах, в своей тактике морского боя явился новатором в полном смысле слова. Упустили из вида, что Нельсон выступил в самостоятельной роли и мог проявить свой талант лишь во второй половине девяностых годов XVIII столетия, когда уже давно успели прогреметь почти все главные морские победы Ушакова, так что никаких "Уроков" у Нельсона русский флотоводец уже никак брать не мог.
   В России хоть и поздно, лишь в наше время, все же оценили Ушакова и высоко вознесли его имя. Что же касается Западной Европы и Америки, то его и теперь продолжают там почти вовсе игнорировать. [96]
   Но победы Ушакова на Черном море, давшие ему почетное прозвище "морского Суворова", не входят в хронологические рамки предлагаемой работы, специально посвященной лишь последнему по времени подвигу славного адмирала -- его Средиземноморской экспедиции 1798--1800 гг., и немногие страницы первой главы имеют целью лишь в нескольких словах напомнить о том, как создавалась репутация Ушакова среди черноморских моряков перед тем, как он вывел русские корабли на просторы Средиземного моря.
   Исторический интерес, который представляет Средиземноморская экспедиция Ушакова, конечно, еще гораздо значительнее, чем интерес чисто биографический. В высшей степени важную роль сыграло это второе (после Чесмы) появление русских военно-морских сил на Средиземном море, причем действовал на этот раз уже не Балтийский, а совсем юный Черноморский флот, при самом зарождении которого принимал такое деятельное участие Ушаков. Политические последствия экспедиции были очень велики. Завоеватель Италии Бонапарт утверждал в 1797 г., что захват Ионических островов французами он расценивает выше, чем покорение всей Северной Италии. Он имел в виду громадное стратегическое значение Ионического архипелага как опорного пункта, как первоклассной средиземноморской позиции при всяком дальнейшем агрессивном предприятии, куда бы таковое ни направлялось: против Египта, против Бокка-ди-Каттаро, против Константинополя, против русских черноморских владений. Ушаков ликвидировал в 1798-- 1799 гг. этот захват и изгнал французов с Ионических островов. Это обстоятельство в корне изменило всю ситуацию на Средиземном море и подготовило почву для действий Сенявина в 1805--1807 гг., сыгравших в свою очередь важную роль в истории третьей европейской коалиции против Наполеона.
   Основными материалами для предлагаемой характеристики военной и дипломатической деятельности адмирала Ф. Ф. Ушакова за время славной Ионической кампании 1798--1800 гг. являются документы Центрального государственного архива военно-морского флота в Ленинграде, Центрального государственного архива древних актов и Центрального государственного военно-исторического архива в Москве, а также Ленинградского исторического архива и Рукописного отделения Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, в большей своей части собранные и подготовляемые к печати Главным архивным управлением Министерства внутренних дел СССР совместно с Институтом истории Академии наук СССР для сборников документов "Адмирал Ушаков". [97]
   Некоторая часть документов была напечатана ранее в приложении к вышедшей в 1856 г. книге Р. Скаловского "Жизнь адмирала Федора Федоровича Ушакова" и в "Материалах для истории русского флота", ч. XV и XVI, изд. Морского министра, СПб., 1895--1900 гг.
   Из непосредственных документальных публикаций я использовал служебную и личную переписку адмирала Нельсона (The dispatches and letters of vice-admiral lord viscount Nelson) и другие издания, на которые имеются ссылки в тексте.
   Кроме всех этих источников, есть одно произведение мемуарной литературы первостепенного значения, которым я пользовался. Это "Записки флота капитан-лейтенанта Егора Метакса", посвященные описанию боевых "подвигов российской эскадры, покорившей под начальством адмирала Ф. Ф. Ушакова Ионические острова... в 1798 и 1799 гг."
   Записки эти, впервые в полном виде изданные В. Ильинским в 1915 г., прошли тогда как-то почти незамеченными. Между тем по своему значению для истории этой экспедиции и биографии Ф. Ф. Ушакова книга Е. П. Метакса решительно незаменима. Она чуть ли не изо дня в день фиксирует события, очевидцем и деятельным участником которых был этот молодой грек, поступивший на службу в русский флот еще в 1785 г. и пользовавшийся доверием Ушакова в течение всей средиземноморской кампании. [98]

Освобождение Ионических островов

1. Перед экспедицией в Средиземное море

   Подобно Суворову, Кутузову, Сенявину, Нахимову, Федор Федорович Ушаков родился в небогатой дворянской семье и вступил в жизнь без денег и без покровителей.
   Когда шестнадцатилетним юношей Ушаков поступил в 1761 г. кадетом в морской корпус в Петербурге, русский флот был в упадке. Но уже готовилось его возрождение. Очень скоро после вступления на престол Екатерина II взялась энергично за дело. Для нее вопрос о флоте связывался прежде всего с вопросом борьбы за Азовское и Черное моря. Врагом на этих морях являлась Турция, располагавшая значительными морскими силами. Ослабленная на море в борьбе с Англией, Франция своего флота посылать сюда не собиралась. Дипломатические же отношения с Англией в первые полтора десятка лет царствования Екатерины были более чем удовлетворительны. Политика Вильяма Питта Старшего торжествовала еще очень долго после ухода его от непосредственного участия в правительстве. Использовать Россию в упорной борьбе против Франции -- вот что являлось тогда движущей силой британской внешней политики. Могла быть (и стала в конце концов) довольно опасной Швеция, но еще не приспело время для авантюр Густава III.
   Для успешной борьбы с Турцией прежде всего необходимо было подумать о создании флота на Азовском и Черном морях. Строительство этого флота на старых петровских воронежских и донских верфях было поручено вице-адмиралу Алексею Наумовичу Сенявину. Под его энергичным руководством с ранней весны 1769 г. было приступлено к созданию военно-морской базы в Таганроге, постройке на Дону первых боевых кораблей [99] и формированию для них экипажей из моряков, которые довольно крупными партиями прибывали сюда из Балтийского флота.
   В числе офицеров, командированных в распоряжение А. Н. Сенявина, прибыл на Дон и мичман Ф. Ф. Ушаков, который уже 30 июля 1769 г. был произведен в лейтенанты. Свои способности, знания и усердие к службе Ушаков вполне доказал в годы русско-турецкой войны, но развернуться его дарованиям за это время было совершенно невозможно. Как ни энергично создавался флот на Дону, однако в первые годы войны его сил едва хватало для защиты Азовского моря и его берегов от покушений турецкого флота, более сильного и располагавшего базами в Еникале, Кери, Анапе и Суджук-кале.
   Все же к весне 1773 г. молодой флот, обеспечив владение Азовским морем, перенес свои действия в воды Черного моря, успешно прикрывая берега Крыма от неприятельских десантов, и, нанеся противнику ряд чувствительных ударов на море, в значительной степени облегчил положение русской армии в Крыму.
   Однако в ходе борьбы А. Н. Сенявину и его соратникам приходилось считаться с недостаточностью морских сил России на Черном море и частенько, по выражению П. А. Румянцева, возмещать нехватку материальных ресурсов силой духа и "иногда отвагою награждать свою слабость"{1}.
   На четвертом году войны Ушаков получил в командование посыльный бот "Курьер", а затем и более крупное судно -- 16-пушечный корабль "Модон". К концу войны мы видим Ушакова в Балаклаве участником обороны этой первой русской базы на побережье Крыма.
   В 1775 г. Ушаков был переведен в Балтийский флот.
   Одним из пунктов Кучук-Кайнарджийского мира было признание Турцией права свободного плавания русских торговых судов из Черного моря в Средиземное и обратно. Основываясь на этом, Екатерина II в целях усиления флота на Черном море предприняла попытку провести в него под видом торговых судов несколько фрегатов из состава Балтийского флота. Корабли эти, нагруженные разными товарами, под торговым флагом и с убранными в трюм пушками, должны были после некоторого пребывания в Средиземном море проследовать в Константинополь в расчете, что турки пропустят этот "коммерческий" караван через проливы. Экспедиция эта была отправлена в 1776 г., и Ушакову, уже в чине капитан-лейтенанта. пришлось участвовать в ней в качестве командира фрегата "Св. Павел". Почти три года эта небольшая эскадра плавала по Средиземному морю, но в Черное море не попала, потому что Турция, недовольная Кучук-Кайнарджийским миром, под [100] влиянием прежде всего Франции уже начинала готовиться к новой войне против России и подозревала русское коварство в посылке многочисленных "торговых" судов.
   С 1783 г. Ушаков служил в новых портах Черноморья: сначала в Херсоне (1783--1785 гг.), а потом (с 28 августа 1785 г.) -- в Севастополе.
   Эти населенные пункты громко именовались городами, хотя Херсону, когда Ушаков прибыл в этот поселок, было от роду пять лет, а Севастополю еще и того не было. В Херсоне служба была тяжелая. Ушаков много потрудился по борьбе с чумой, которая разразилась там как раз в первый же год его службы. К этому времени уже успела выявиться яркая черта Ушакова, сближающая его с позднейшими нашими замечательными флотоводцами: Лазаревым, Нахимовым, Макаровым. Мы имеем в виду заботу о матросе, о его здоровье, о гигиене на корабле, об общем благосостоянии команды, его неустанную борьбу против разворовывания казенных денег, ассигнуемых на пищу и одежду личного состава флота.
   Ушаков выселил всех своих моряков далеко за город на все время, пока не утихла эпидемия. Все работы на несколько месяцев были прерваны.
   Когда началась русско-турецкая война 1787--1791 гг., Ушаков еще на подчиненных ролях проявил себя талантливым боевым руководителем. Борьба предстояла нелегкая. Ведь эта война ничуть не походила на русско-турецкую войну 1768-- 1774 гг., которая тоже была трудна. Турки начали готовиться к реваншу тотчас же после Кучук-Кайнарджийского мира. Султан только тем успокоил свое духовенство (улемов), возбуждавшее недовольство в народе, что мир с русскими -- это не мир, а лишь перемирие, передышка; и когда после нескольких лет мира Россия в 1783 г. присоединила Крым, то улемы уже совсем открыто и без препятствий со стороны властей предвещали войну с проклятыми гяурами и несомненное торжество правоверных. Усиленно строили корабли, укрепляли изо всех сил Измаил и другие крепости, набирали и обучали матросов. Да и внешняя дипломатическая обстановка складывалась для Оттоманской Порты благоприятно: к старому другу -- Франции -- прибавились новые друзья Полумесяца -- Англия, Пруссия, Швеция, так что хотя австрийский император Иосиф II и стал на сторону Екатерины, но все-таки настроение в Константинополе было самое воинственное. А на море, где Австрия ни малейшей помощи русским оказать не могла, и подавно позволительным казалось рассчитывать на полный успех турецкого флота над еще только что созданным слабым русским флотом.
   Не сразу засияла над Черным морем звезда Ушакова. Первый выход Ушакова в море в августе 1787 г. в эскадре графа [101] Марка Войновича, где он, командуя в чине бригадира кораблем "Св. Павел", был начальником авангарда, окончился неудачей. В поисках турецкого флота эскадра была застигнута у румелийских берегов страшным продолжительным штормом. Один корабль погиб, другой без мачт в полузатонувшем состоянии был занесен в Босфор и здесь захвачен турками: остальные в сильно потрепанном виде вернулись в Севастополь и требовали продолжительного ремонта. В борьбе со стихией Ушаков проявил себя смелым и знающим моряком и, занесенный к кавказским берегам, все же благополучно довел свой корабль до базы.
   3 июля 1788 г. на Черном море произошла первая "генеральная баталия" между обоими флотами, где Ушаков в той же должности начальника авангарда блестяще проявил свое тактическое искусство. Встреча противников произошла у острова Фидониси. Против семнадцати линейных кораблей (в том числе пять 80-пушечных) и восьми фрегатов турецкого капудана-паши Эски-Гасана русский флот имел два линейных корабля (оба 66-пушечные) и десять фрегатов. По силе артиллерии и количеству выбрасываемого в залпе металла турки были сильнее почти в три раза.
   Но после ожесточенного трехчасового боя противник во избежание совершенного поражения вынужден был отступить и скрыться в беспорядке.
   Искусные действия авангарда под руководством Ушакова не дали противнику осуществить его план окружения слабейшего русского флота и использовать свое превосходство в силах. Разгадав намерения врага, Ушаков блестяще отразил нападение его авангарда, связал боем самого Эски-Гасана и тем лишил последнего возможности руководить задуманной атакой.
   В стремлении приписать победу своему руководству завистливый и малоспособный Войнович в донесениях о бое затушевал роль Ушакова и подвиги его кораблей. Ушакову пришлось отстаивать себя и заслуги своих храбрых подчиненных, и происшедший на этой почве конфликт с Войновичем неизбежно должен был рано или поздно привести к устранению Ушакова с боевого поприща. Однако вмешательство Потемкина, по заслугам оценившего Ушакова и увидевшего в нем многообещающего флагмана, в корне изменило обстановку. Войнович, проявивший себя и в дальнейшем бесталанным и трусливым начальником, был сменен, а на его место весной 1790 г. был назначен Ушаков.
   Не прошло и четырех месяцев, как разгром турецкого флота в Керченском проливе позволил Потемкину с удовлетворением написать своему избраннику: "отдавая полное уважение победе, одержанной вами над флотом неприятельским... приписую оную благоразумию вашего превосходительства и неустрашимой [102] храбрости вверенных вам сил.."{2}, а полтора месяца спустя Ушаков и флот ответили новой победой под Хаджибеем.
   "Знаменитая победа, одержанная черноморскими силами, под предводительством контр-адмирала Ушакова... над флотом турецким, который совершенно разбит и рассыпан с потерей главного своего адмиральского корабля... служит к особливой чести и славе флота черноморского. Да впишется сие достопамятное происшествие... ко всегдашнему воспоминанию храбрых флота черноморского подвигов",-- отмечал в приказе Потемкин{3}.
   Годы боевого руководства Черноморским флотом под начальством Потемкина, может быть, были счастливейшими или, во всяком случае, спокойнейшими с точки зрения личной удовлетворенности в жизни Ушакова.
   Потемкин был как раз таким начальником, который, нуждаясь в активном помощнике в деле строительства флота, его подготовки и боевого руководства операциями, видел в Ушакове человека, ясно понимающего роль и значение флота в текущей войне, владевшего искусством побеждать на море и способного организатора. И Потемкин, который, нуждаясь в боевом руководителе для флота, вынужден был в течение войны последовательно избавляться от бездеятельного бюрократа Мордвинова, неспособного и трусоватого Войновича, без колебаний остановил свой выбор на Ушакове.
   Вызвав к себе в Яссы Ушакова, Потемкин, хорошо разбиравшийся в людях, увидел в нем человека, которому можно доверить судьбу флота и борьбы на море. Ушаков жаждал активной деятельности на море, он не любил берега и связанной с ним канцелярщины. Вернувшись как-то после трехнедельного поиска у неприятельских берегов, Ушаков выразил это в одном из служебных писем: "просил я позволения... вторично идти с флотом в поход... я только весело время проводил в походе, а возвратясь сюда, принужден опять заняться за скучные письменные дела"{4}.
   Потемкин понял его и освободил от этих "дел". Уведомляя Ушакова о назначении его командующим флотом, Потемкин писал: "Не обременяя вас правлением адмиралтейства, препоручаю вам начальство флота по военному употреблению"{5}.
   У Потемкина к Ушакову было и полное доверие, и теплое чувство, которого никогда у него не было и в помине относительно Суворова. Не любил Григорий Александрович, чтоб его очень уж затмевали и отодвигали на второй план, а оставаться на первом плане, на той самой арене, на которой развертываются блистательные подвиги легендарного героя Суворова, было мудрено. Да и характер у Александра Васильевича был вовсе не такой, чтобы при личных сношениях и служебных столкновениях стирать углы и смягчать обиды. Конечно, Потемкин знал твердо, [103] что без Суворова не обойтись, что, например, если Суворов не возьмет Измаила, то и никто этой крепости не возьмет. Это-то князь Григорий Александрович знал очень хорошо, но и сам Суворов знал это тоже вполне отчетливо и давал чувствовать... С Ушаковым было совсем другое. Потемкин никогда во флотоводцы себя не прочил, так же, как Екатерина II его не прочила, и тут с каждой морской победой Ушакова росла не только слава Ушакова, но и слава Потемкина -- создателя Черноморского флота, начальника, сумевшего оценить и возвысить Ушакова.
   Пока был жив Потемкин, Ушаков мог твердо рассчитывать на поддержку могущественного человека, верховного и бесконтрольного главы всех вооруженных сил на юге России и на Черном море.
   Военные действия на море возобновились в 1790 г. В апреле 1790 г. Потемкин вызвал адмирала Ушакова к себе в Яссы, чтобы дать ему инструкции на предстоящие летние месяцы. Положение было нелегкое для России: враги вставали со всех сторон. Можно было ждать появления англичан в проливах и дальше проливов... Уже в мае Ушаков с эскадрой начал кампанию нападением на Анатолийское побережье, где его крейсерство привело к нескольким частным успехам. Побывал он уже в самом конце мая и близ Анапы, где бомбардировал суда и крепость.
   Этот поход Ушакова имел предупредительный, "превентивный" характер: бомбардировка Синопа 22 мая, сожжение нескольких турецких судов в Синопской бухте (где суждено было 18 ноября 1853 г. Нахимову нанести сокрушительный удар туркам), бомбардировка Анапы, полная, растерянность турецких военачальников, убегавших при приближении русских,-- все это говорило о том, что, несмотря на количественное и материальное превосходство турецкого флота на Черном море, ему не выдержать решительной встречи с Ушаковым.
   Активное действие Ушакова у анатолийских берегов, помимо военного ущерба, привело к полному прекращению подвоза снабжения в Константинополь. Легкие крейсерские суда ушаковской эскадры, рассредоточившись вдоль побережья, топили и захватывали застигнутые в море суда, шедшие в столицу с грузами продовольствия и снабжения. Обеспокоенное турецкое правительство спешно готовило флот к выходу, усиливая его новыми кораблями. Новому капудану-паше Гуссейну было приказано разбить русский флот и высадить десант в Крым. Порта рассчитывала на восстание татар и лелеяла мысль о захвате и уничтожении Севастополя.
   Результатом всех этих приготовлений было появление в конце июня в крымских водах турецкого флота из десяти линейных [104] кораблей, шести фрегатов и трех с половиной десятков более мелких военных судов. Русская эскадра встретилась с неприятелем 8 июля 1790 г. "против устья Еникальского пролива и реки Кубани", как обозначает Ушаков место разыгравшегося тут морского боя. Пять часов длился бой, кончившийся бегством неприятеля, которому, однако, удалось увести с собой свои поврежденные суда. У русских кораблей тоже были повреждения, но все они очень быстро были исправлены.
   Победа в "Еникальском" проливе ликвидировала угрозу высадки турок в Крыму и нападения с моря и с суши на Севастополь.
   Турецкий флот, отойдя к своим берегам, спешно приводил себя после боя в порядок. Не осмеливаясь вернуться в Константинополь без сообщения о том, что дерзкий "Ушак-паша" наказан за свои набеги на Синоп и Анапу, в то же время не решаясь на новую встречу с русским флотом, Гуссейн решил занять выжидательное положение. Его наступательный порыв прошел, но тот факт, что в недавнем бою турецкий флот не был количественно ослаблен и продолжал значительно превосходить русский, подал мысль вновь попытать счастья.
   Турки знали, что в Херсоне достраивается несколько кораблей, предназначенных для усиления севастопольской эскадры. В расчете перехватить эти корабли после их выхода из Лимана Гуссейн решил перейти в район Очакова и здесь у Хаджибея выждать их выхода. Возможно, были намерения уничтожить и гребной флот, базировавшийся на Лиман и имевший задание в ближайшее время перейти на Дунай для совместных действий с армией.
   Во всяком случае, Гуссейн не уходил из Черного моря после первой, неудачной для него, но все-таки нерешающей, несмотря на серьезные потери в людях, боевой встречи с Ушаковым. Турецкий флот уже стоял близ Хаджибея, когда Ушаков 25 августа вышел искать его.
   Сражение, разыгравшееся между Хаджибеем и Тендрой, не было непрерывным боем, продолжавшимся два дня, как об этом писали в Европе. Это был ряд столкновений, происходивших с промежутками 28 и 29 августа 1790 г. Турки были разбиты и, понеся тяжкие потери, обратились в беспорядочное бегство. У адмирала Ушакова в этих боях было десять линейных кораблей, шесть фрегатов, два бамбардирских судна, семнадцать легких судов (крейсерских). У турок -- четырнадцать линейных кораблей, восемь фрегатов и двадцать три мелких судна. Флот у турок был больше и лучше русского, и то, что Ушаков говорит о турецких более мелких судах, что они были "хорошей постройки", можно было бы, судя по отзывам иностранных наблюдателей, применить и к большим турецким кораблям и [105] фрегатам. Но русских моряков у них не было, не было у них и Ушакова.
   При первом же появлении русской эскадры на горизонте-турки стали спешно сниматься с якорей и в беспорядке вступать под паруса. Не перестраивая своей эскадры из походного порядка (она шла тремя колоннами) в боевой, Ушаков устремился на арьергард турецкого флота, стремясь отрезать его от главных сил.
   Это заставило капудана-пашу, выстроив передние корабли в боевую линию, повернуть на обратный курс, чтобы прикрыть. отставшую часть своего флота. Сражение сделалось общим и продолжалось до темноты, причем к вечеру турецкая линия была сбита и противник обратился в беспорядочное бегство-Особенно пострадали корабли турецких флагманов. С наступлением темноты погоня была прекращена, и Ушаков, ввиду признаков наступления штормовой погоды, приказал стать на ночь на якорь.
   Как и в предыдущем сражении, тактика Ушакова сводилась к бою на самой ближней дистанции (чтобы иметь возможность ввести в дело всю артиллерию, до самого мелкого калибра) и нанесению сосредоточенного удара по турецким флагманам с целью лишить их возможности руководить боем. Для этого Ушаков выделял из нескольких быстроходных судов особый резерв, который в решительный момент по сигналу адмирала устремлялся или для поддержки той или иной части своего флота, или для усиления атаки на флагманов. С рассветом 29 августа турецкий флот оказался также стоящим на якоре в беспорядке вблизи русских кораблей, и Ушаков приказал возобновить. бой. Обрубая канаты, турецкие корабли в панике стремились оторваться от противника. Во время погони был застигнут, зажжен и вынужден к сдаче адмиральский корабль "Капитание". Едва с него были сняты адмирал со штабом и часть матросов, как объятый пламенем корабль взлетел на воздух. В дальнейшем русские захватили еще один линейный корабль "Мелекибахри" и три мелких судна. Разбитый противник в беспорядке бежал в Константинополь, потеряв в пути потонувшими от боевых повреждений один линейный корабль и несколько мелких.
   Победа была полная. Море было полностью очищено от противника.
   Наградой за победу Ушакову была георгиевская звезда, то есть орден Георгия 2-й степени, который в свое время был дан С. К. Грейгу за уничтожение турецкого флота при Чесме.
   В еще большей мере проявилось флотоводческое искусство Ушакова в сражении у мыса Калиакрия 31 июля 1791 г.
   Обнаружив стоящий у берега под прикрытием батарей [106] турецкий флот в составе восемнадцати линейных кораблей, семнадцати фрегатов и сорока трех мелких судов, Ушаков с целью выиграть ветер (он дул с берега) прошел с флотом между берегом и противником и обрушился на не ожидавших подобного маневра турок всеми силами.
   Был праздник рамазана, и часть турецких экипажей беспечно веселилась на берегу. Атакованный противник, рубя канаты, в беспорядке и панике стремился вступить под паруса и выйти из-под удара в море.
   Сталкиваясь друг с другом, ломая себе реи и бугшприты, турецкие корабли беспорядочно бежали в море. Все попытки капудана-паши построить флот в боевой порядок были безрезультатны. Подняв сигнал "нести все возможные паруса", Ушаков гнал турецкий флот, сосредоточив атаку на флагманских кораблях неприятеля. К темноте противник был совершенно разбит и думал только о спасении. Ночь прекратила преследование, и более легкие на ходу турецкие суда устремились к Босфору{6}.
   Некоторые корабли, с трудом добравшись до пролива, в полузатонувшем состоянии от пробоин, требовали для спасения помощи с берега и всем своим видом с полной очевидностью свидетельствовали о результатах новой встречи с флотом "Ушак-паши".
   Турецкий флот, разбитый у Калиакрии, был последней ставкой оттоманского правительства на море. В его состав входили не только основные морские силы Турции, но и эскадры ее вассалов -- алжирская и тунисская. Вторым после капудана-паши флагманом являлся алжирский паша Саид-Али, славившийся своим боевым опытом и храбростью. Он уже наперед похвалялся, что разгромит русский флот и привезет "Ушак-пашу" в Константинополь в железной клетке. Но действительность ниспровергла эти мечтания: Ушаков разгромил турок так страшно, что Саид-Али едва унес ноги, а боевая ценность турецкого флота со всеми входившими в его состав алжирскими и тунисскими эскадрами оказалась после встречи у Калиакрии равной нулю.
   Стратегическое и политическое значение этой победы было огромно. Хотя к концу лета 1791 г. уже выяснилось, что бряцавшая оружием Англия не выступит против России, и поражение Вильяма Питта Младшего в парламенте по вопросу о войне с нею было уже совершившимся фактом, но эта победа Ушакова делала всякие разговоры об английском выступлении совершенно праздными.
   Турецкое правительство, уже перед тем начавшее переговоры о перемирии, но тянувшее их в расчете на английскую помощь, теперь спешно послало курьера в ставку визиря с приказом [107] султана немедленно заключить перемирие; второй курьер вручил Потемкину просьбу о прекращении военных действий на море. Население Константинополя было в паническом настроении, и султанское правительство ждало прямого нападения Ушакова на Босфор и столицу.
   Потемкин был в восторге. "Одержанная победа,-- писал он Ушакову,-- служит к особливой славе вашей", а Екатерина II, посылая контр-адмиралу орден Александра Невского вместе с благодарностью Черноморскому флоту за его боевые подвиги, указывала в грамоте, что эта "знаменитая победа... служит новым доказательством особливого мужества и искусства вашего"{7}.
   Таким образом, победа у Калиакрии окончательно сломила волю Порты к затягиванию войны. Были возобновлены прерванные было переговоры, длительные, но уже более не прерывавшиеся. Война фактически закончилась. Оправиться от Измаила и Калиакрии турки не могли.
   После заключения в декабре 1791 г. Ясского мира Ушаков продолжал командовать корабельным Черноморским флотом и состоять главным начальником Севастопольского порта. Но еще до заключения мира, в октябре 1791 г., его постигла беда: скончался Потемкин, высокоодаренный человек, умевший понимать и ценить чужой талант. Он неизменно поддерживал Ушакова во всех его начинаниях, давал простор его инициативе. Порывы, капризы и некоторая взбалмошность князя Григория Александровича не вредили и не подрывали ряда полезных для флота дел, задуманных и осуществлявшихся неутомимым адмиралом.
   Потемкин видел стремления недоброжелателей Ушакова унизить и очернить достоинства его как боевого руководителя. Это особенно ярко проявлялось у старших морских начальников, какими были Мордвинов и Войнович, которые, видя в Ушакове опасного соперника, не могли простить Ушакову ни расположения к нему Потемкина, ни его военных дарований, ни вводимых им новшеств в деле боевой подготовки флота и в тактике, ни, наконец, его боевых успехов. Примеру старших подражали и некоторые более молодые, даже из числа непосредственно подчиненных Ушакову офицеров, и это временами создавало для него весьма тягостную обстановку.
   Не раз приходилось Ушакову обращаться за помощью к Потемкину, который немедленно шел навстречу. "Из письма вашего,-- писал по одному из таких случаев Потемкин,-- примечаю я вашу заботу в рассуждении недоброхотов ваших. Вы беспокоитесь о сем напрасно... Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии, и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от [108] прямых заслуг. Служите с усердием и ревностью и будьте в прочем спокойны"{8}.
   Но со смертью Потемкина обстановка резко изменилась. Удаленные Потемкиным от управления и боевого руководства флотом, Мордвинов, Войнович{9} и их сторонники снова принялись за сведение счетов. К тому же убранный из Черного моря Мордвинов, теперь произведенный в вице-адмиралы, в качестве ставленника Платона Зубова снова вернулся на пост главного начальника Черноморского флота.
   Человек поверхностного ума, бездеятельный и формалист, Мордвинов, обладая фактическим всевластием по должности первого члена Черноморского адмиралтейского правления, причинил немало вреда флоту в первые годы войны до своего вынужденного ухода. Потемкин скоро расценил Мордвинова как законченного бюрократа и высказывал ему это. Вот что писал он в октябре 1788 г., выведенный из терпения бюрократизмом Мордвинова: "Я вам откровенно скажу, что во всех деяниях правления больше формы, нежели дела... Есть два образа производить дела: один, где все возможное обращается в пользу и придумываются разные способы к поправлению недостатков... другой, где метода (т. е. шаблонная, бюрократическая форма -- Е. Т. ) наблюдается больше пользы -- она везде бременит и усердию ставит препоны".
   Было у Потемкина столкновение с Мордвиновым и из-за Ушакова, который был вызван князем в Херсон для деловых переговоров, но ввиду того, что свидание задержалось, был отправлен Мордвиновым обратно в Севастополь. По-видимому. Потемкин намечал назначить Ушакова руководить боевыми действиями флота в Лимане, чего Мордвинов не желал. За самовольную отправку Ушакова в Севастополь Мордвинов получил от Потемкина строгий выговор и, конечно, помнил это.
   Став снова непосредственным начальником Ушакова, Мордвинов, явно завидовавший громкой его славе, мелочными придирками теснил Федора Федоровича, раздражая его и по мере-сил мешая ему. Мордвинов подчеркнуто не признавал ни его боевого опыта, ни служебного и морского авторитета. И хотя в сентябре 1793 г. Ушаков, наконец, "по линии" был произведен в вице-адмиралы, Мордвинов не упускал случая для сведения старых счетов.
   Особенно обострилась ссора именно в 1798 г., за несколько месяцев до того, как началась Средиземноморская эскпедиция Ушакова. Мордвинов посылал Ушакову приказы о вооружении двенадцати кораблей, а Федор Федорович не мог уловить в путаных бумагах начальства точный смысл: "Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено [109] нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь",-- ядовито писал Ушаков Н. С. Мордвинову 22 марта 1798 г.{10}
   Отношения между ними еще более ухудшились, когда во время "пробы" двух вновь выстроенных на херсонских верфях кораблей (в мае 1798 г.) Мордвинов нашел, что эти суда, строившиеся под его личным наблюдением, вполне мореходны, остойчивы и пр., а Ушаков публично, в присутствии многих капитанов, находившихся в Севастополе, высказался, что испытания эти проведены искусственно, нарочно организованы при тихой погоде и корабли не имели должной нагрузки,-- словом, что эта "проба" фальшива и поэтому никуда не годится. Раздраженный Мордвинов грубо оскорбил Ушакова. Вне себя от. гнева, Ушаков тотчас вслед за этой сценой обратился с письменным протестом не только к самому Мордвинову, но и непосредственно к императору Павлу. Он описал императору, что предпочитает смерть, если не обратят внимание на его жалобу. Он просил разрешения прибыть лично в Петербург, чтобы обстоятельно рассказать царю о сомнительной проделке Мордвинова с "пробой" этих кораблей. Павел велел Адмиралтейств-коллегии рассмотреть жалобу и доложить ему.
   Жалоба Ушакова написана была в самых сильных выражениях. Адмирал жаловался на злобные и оскорбительные придирки Мордвинова и приписывал "тяжкий гнев главнокомандующего" именно отрицательной экспертизе Федора Федоровича относительно осмотренных судов: "...при самом отправлении моем со флотом на море вместо благословения и доброго желания претерпел я бесподобную жестокость и напрасные наичувствительнейшие нарекания и несправедливость, каковую беспрерывно замечаю в единственное меня утеснение. При таковой крайности не слезы, но кровь из глаз моих стремится. Смерть предпочитаю я легчайшею несоответственному поведению и служению моему бесчестью"{11}.
   Но за результат жалобы Ушакова Мордвинов мог быть спокоен. В глазах Павла I Ушаков являлся креатурой ненавистного ему Потемкина, Мордвинов же был лицом, в свое время пострадавшим от своевластного "фаворита" Екатерины. Можно было ожидать, что Адмиралтейств-коллегия учтет это и не встанет на защиту Ушакова. Так оно и случилось. Коллегия нашла, что имеющихся в ее распоряжении материалов для вынесения решения недостаточно, затребовала от обеих сторон дополнительные объяснения... Словом, началась обычная канцелярская волокита. Но все же было признано, что Ушаков был прав, указывая на неясность приказов Мордвинова.
   У нас есть еще ряд документов, относящихся к этой жесточайшей ссоре двух адмиралов: а) донесение вице-адмирала [110] Г. Г. Кушелева в Адмиралтейств-коллегию о повелении императора дать единое заключение о годности кораблей 19 июня 1798 г.; б) от того же числа всеподданнейший доклад конторы Черноморских флотов Адмиралтейств-коллегий; в) всеподданнейший доклад конторы главного правления Черноморских флотов о самовольных действиях Ф. Ф. Ушакова 21 июня 1798 г.; г) выписка из протокола Адмиралтейств-коллегии о взаимоотношениях между вице-адмиралом Ф. Ф. Ушаковым и адмиралом Н. С. Мордвиновым 15 июля 1798 г.; д) рапорт Ушакова Адмиралтейств-коллегии 5 августа 1798 г.; е) "Из журналов Адмиралтейств-коллегии о жалобе Ф. Ф. Ушакова на Н. С. Мордвинова", 25 августа 1798 г.{12}
   Эта документация не относится непосредственно к точной теме настоящей работы, но она интересна для характеристики прямой, честной натуры Ушакова, его принципиальной стойкой готовности бороться против интриг и клеветы злобных, завистливых и могущественных врагов. Интересны эти документы для изучающих Черноморский флот как характеристика порядков в морском ведомстве в частности.
   Но вот в разгар конфликта двух адмиралов внезапно и круто все изменилось: снова наступил исторический момент, когда России понадобилась не серая бездарность, вроде Мордвинова, а боевой руководитель и славный своими подвигами на море Ушаков.

2. Начало экспедиции в Средиземное море

   Еще в самом начале 1798 г. русскому правительству стало известно, что во французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какой-то крупной морской операции. В Тулоне, Марселе и ряде других портов велось усиленное вооружение боевых кораблей, оборудование большого числа транспортов и сосредоточение значительного количества войск. Это шли приготовления к задуманной Бонапартом и принятой Директорией Египетской экспедиции. Но для отвлечения внимания от истинной пели экспедиции распространялись ложные слухи о намечаемом вторжении в Англию, десанте на Балканский полуостров, вероятном союзе между Директорией и Оттоманской Портой и вторжении французского флота через открытые Турцией проливы в Черное море.
   Обеспокоенный полученными сведениями, Павел I уже в начале февраля приказал Черноморскому флоту под начальством Ушакова спешно готовиться к началу кампании, а до его готовности организовать с помощью крейсеров наблюдение у берегов Крыма, в районе Керченского пролива и от Аккермана до Тендры. [111]
   В указах Павла Мордвинову и Ушакову высказывалось опасение о возможности вовлечения Турции в союз с Францией и предлагалось, усилив бдительность на море, надежно прикрыть берега от покушений противника. Ушаков деятельно готовил флот в составе 12 линейных кораблей и больших фрегатов, выслав легкие крейсера в море для действий между Севастополем и Одессой.
   Распространяемые агентами Бонапарта слухи сеяли тревогу и вызывали усиление военных мероприятий. В начале апреля были получены сведения, что французы уже вводят свой флот в Мраморном море, и Ушакову было приказано выйти в море для отражения покушений противника. 23 апреля последовал новый рескрипт Павла I на имя Ушакова:
   "Вследствие данного уже от нас вам повеления о выходе с эскадрою линейного флота в море и занятии позиции между Севастополем и Одессой, старайтесь наблюдать все движения как со стороны Порты, так и французов, буде бы они покусились войти в Черное море или наклонить Порту к каковому-либо покушению".
   Таким образом, еще весной 1798 г. в Петербуге не знали, с кем придется воевать Черноморскому флоту: с французами или с турками? или с теми и другими?
   И чем более распространялись слухи о загадочных военных приготовлениях в Тулоне, тем более в Петербурге крепла мысль, что удар вернее всего будет направлен против русских черноморских берегов.
   13 мая 1798 г. последовал новый рескрипт Павла:

"Господин вице-адмирал Ушаков.

   Коль скоро получите известия, что французская военная эскадра покусится войти в Черное море, то, немедленно сыскав оную, дать решительное сражение, и мы надеемся на Ваше мужество, храбрость и искусство, что честь нашего флота соблюдена будет, разве бы оная (эскадра) была гораздо превосходнее нашей, в таком случае делать Вам все то, чего требует долг и обязанность, дабы всеми случаями мы могла воспользоваться к нанесению вреда неприятелям нашим"{13}.
   Таким образом, одним из толчков, предопределивших в дальнейшем выступление Павла против Франции, был взволновавший всю Европу выход из Тулона флота с 36-тысячной экспедиционной армией под начальством Бонапарта. Как мы видели, когда сначала готовилась, а затем отправилась в свой загадочный путь эта экспедиция, в Петербурге уже было решено принять немедленно меры предосторожности. Куда направляется Бонапарт? В Ирландию (как сам он нарочно распускал слухи)? В Константинополь? В Египет? [112]
   Что Бонапарт высадился в конце июля 1798 года в Александрии и что не успевший помешать этому Нельсон все же разгромил французский флот 1 августа при Абукире, в России узнали очень нескоро. Но одновременно с известиями об этом пришло сообщение и о захвате французами Мальты. Считая себя великим магистром Мальтийского ордена, Павел принял это как вызов. И хотя высадка французов в Египте рассеивала пока опасения за Черное море, но опасность дальнейшей агрессии на Ближнем Востоке побудила Павла предложить Турции союз для совместных действий "против зловредных намерений Франции".
   Беспокойство в России внушало именно последнее. Дипломаты, генералы и адмиралы, выросшие в традициях и воззрениях екатерининских времен, знали, что при старом французском режиме неизменным принципом французской политики была всемерная поддержка Турции и в ее борьбе против России я что упорное стремление упрочить свои торговые интересы на востоке Средиземного моря, а если повезет счастье, то,и на Черном и Азовском морях долгими десятилетиями руководило всей дипломатической деятельностью версальского двора. Революция в этом отношении мало что изменила, и, например, марсельская буржуазия с таким же искренним сочувствием приветствовала политику Директории в Леванте, с каким встречала, всегда враждебная России, планы и действия на Востоке министра Людовика XV -- герцога Шуазеля или министра Людовика XVI -- графа Верженна. Но гремевшая уже по всему свету слава молодого завоевателя Италии Бонапарта придавала всем слухам и предположениям о новом его предприятии особенно тревожный характер. Было ясно, что если Бонапарт направится на Константинополь, то, добровольно или по принуждению, Турция непременно вступит с ним в союз, и соединенная франко-турецкая эскадра и десантный флот войдут в Черное море.
   Султан Селим III и его диван боялись французов именно потому, что на этот раз "союз" с Францией крайне легко мог превратиться в завоевание французами части турецких владений. При этих условиях предложение Россией союза для совместной борьбы против грозящего нашествия было встречено Портой вполне сочувственно, тем более, что, кроме России, в этом общем антифранцузском наступлении должны были принять участие Австрия и Англия.
   Еще до того, как этот внезапный "союз" с Турцией был заключен, последовал высочайший указ адмиралу Ушакову от 25 июля 1798 г. Ему приказывалось "немедленно отправиться в крейсерство около Дарданеллей, послав предварительно авизу из легких судов" к русскому посланнику в Константинополе Томаре. Дальше Ушакову предлагалось ждать извещения от [113] Томары о том, что Порта просит русской помощи против французов, и как "буде Порта потребует помощи", Ушаков должен был войти в Босфор и действовать совместно "с турецким флотом противу французов, хотя бы и далее Константинополя случилось"{14}.
   Удивляться, что обратились именно к Ушакову, не приходится. Герой, одержавший несколько замечательных морских побед на Черном море, знаменитый на всем Востоке непобедимый "Ушак-паша" не имел в тот момент соперников между русскими адмиралами. Ушаков получил высочайший указ 4 августа 1798 г. в Севастополе. Немедленно он начал сборы -- и уже 13 августа вышел в море с эскадрой в составе шести линейных кораблей, семи фрегатов и трех посыльных судов. Общее число артиллерийских орудий было 794, общее число морской пехоты и команды ("служителей") -- 7411 человек{15}. По утверждению летописца и участника похода лейтенанта Е. П. Метаксы, корабли были будто бы лучшие в Черноморском флоте, командный состав и матросы -- отборные. Среди капитанов -- в большинстве ученики и соратники Ушакова по войне 1787--1791 гг.: Д. Н. Сенявин (командир корабля "Св. Петр"), И. А. Шостак, И. А. Селивачев, Г. Г. Белли (в документах называемый иногда Белле), А. П. Алексиано, Е. Сарандинаки, И. О. Салтанов и другие, уже имевшие во флоте весьма почетную репутацию.
   В Константинополе уже велись переговоры о заключении союза с Россией, и когда 23 августа Ушаков с эскадрой прибыл к Босфору, или, как его тогда курьезно называли, к "Дарданеллам Константинопольского пролива", в отличие от "просто" Дарданелл, соединяющих Мраморное море с Эгейским, он тотчас послал в Константинополь уведомление о том русскому посланнику В. С. Томаре и уже 24 августа получил ответ, приглашавший его немедленно войти в Босфор.

3. Ушаков в Константинополе

   24 августа Ушаков со своей эскадрой вошел в пролив, а 25 августа утром русская эскадра расположилась перед Буюкдере. На следующий день султан прислал к Ушакову драгомана адмиралтейства с разными "многими учтивостями" и бриллиантовой табакеркой. А 28 августа состоялась первая конференция Ушакова с представителями Порты.
   Турция согласилась выделить под верховное командование Ушакова четыре линейных корабля, десять фрегатов и корветов и "до тридцати малых судов". Маршрут для Ушакова намечался такой: Архипелаг к берегам Мореи, "к Корону, Модону и Наварину (sic!)", а оттуда прямо к Ионическим островам. [114] Здесь и должна была произойти боевая встреча Ушакова с французскими оккупационными силами.
   "По всем ведомостям Блистательная Порта и весь народ Константинополя,-- доносил Ушаков 29 августа,-- прибытием вспомогательной эскадры бесподобно обрадованы: учтивость, ласковость и доброжелательство во всех случаях совершенны"{16}.
   Согласно директиве, полученной из Петербурга, пределы действий эскадры ограничивались районом Египта, Кандии (Крита), Мореи и Венецианского залива, "смотря по нужде в обстоятельствам". В зависимости от последних предлагалось также оказывать содействие находящейся в Средиземном море английской эскадре.
   Переговоры с Портой, в которых принял участие и Ушаков, закончились соглашением, по которому соединенные русская и турецкая эскадры под общим начальством Ушакова должны были следовать в Средиземное море для освобождения от французов захваченных ими Ионических островов.
   В биографии Ушакова и в боевой истории России открылась новая славная страница.
   Почему именно ему поручили огромной важности военную и дипломатическую функцию,-- это, принимая во внимание уже заслуженную им репутацию, понятно само собой.
   А почему такое большое политическое предприятие было начато, как оно протекало, как оно окончилось и как Ушаков увенчал себя новыми лаврами уже не только российской, но в всеевропейской славы,-- об этом нам говорят те документы, к анализу и изложению которых мы теперь и обратимся.
   Вторая половина XVIII в. была временем, когда сплошь в рядом военному вождю приходилось обращаться в дипломата и принимать на месте, не дожидаясь указаний из далекого Петербурга, крайне ответственные решения. Петербургская "обратная почта" приносила ответы Коллегии иностранных дел на запросы иногда через месяц, иногда через полтора после отправления этих вапроеов с берегов Черного моря или Дуная, а иногда и через три месяца, если запрос отправлялся, например, с Ионических островов. Обстановка вынуждала действовать самостоятельно, случались промахи... И не все полководцы чувствовали в себе призвание к дипломатическим переговорам. Суворов терпеть их не мог и прямо раздражался, когда ему обстоятельства навязывали дипломатические функции.
   В противоположность Суворову, Румянцев и Кутузов (в особенности Кутузов) обнаружили замечательные дипломатические способности. Первый навсегда связал свое имя не только с Ларгой и Кагулом, но и с Кучук-Кайнарджийским [115] миром, а второй прославился не только Бородинским боем, но и Бухарестским трактатом, по которому, к полному изумлению всей Европы, Россия получила Бессарабию.
   Ушаков в этом отношении должен быть причислен к военным вождям типа Румянцева и Кутузова, хотя до своей стратегии и тактике он уже давно заслужил прозвище "морского Суворова".
   Его проницательность, тонкость ума, понимание окружающих, искусно скрытая, но несомненная недоверчивость не только к врагам, но и к "союзникам", и даже главным образом к союзникам, -- все это позволило ему совершенно, по существу, самостоятельно вести русскую политику и делать большое русское дело на Средиземном море в течение двух тревожных и критических лет европейской политики одновременно с Суворовым. Многие дипломатические трудности, с которыми они оба сталкивались, происходили от аналогичных причин. Замечу кстати, что Суворов необыкновенно высоко ставил всегда Ушакова.
   Суворов терпеть не мог осторожных и увертливых карьеристов-немцев, любивших, на всякий случай, прибавлять чуть ли не к каждому своему высказыванию, что они ве знают "наверное" -- "nicht bestimmt". И именно поэтому великий полководец ценил твердость и точность Ушакова. Вот что читаем у Бантыш-Каменского: "Суворов, не любивший рассыпать похвалы там, где не следовало, особенно уважал Федора Федоровича и любил отдавать справедливость его заслугам. В бытность Суворова на севере Италии к нему приехал от Ушакова офицер с бумагами, немец по происхождению. "А что, здоров ли мой друг, Федор Федорович?" -- спросил Суворов. Посланный отвечал; "А, господин адмирал фон-Ушаков?" -- "Убирайся ты с твоим фон! -- воскликнул Суворов.-- Этот титул ты можешь придавать такому-то и такому-то, потому что они нихт-бештимтзагеры, немогузнайки, а человек, которого я уважаю, который своими победами сделался грозой для турков, потряс Константинополь и Дарданеллы и который, наконец, начал теперь великое дело освобождения Италии, отняв у французов крепость Корфу, еще никогда не уступавшую открытой силе, этого человека называй всегда просто Федор Федорович!""{17}
   Ушаков проявил себя как умнейший, тонкий и осторожный дипломат и вместе с тем как человек широкого государственного кругозора.
   Случилось, что уже к концу его блестящей деятельности обстоятельства поставили его во главе соединенных морских сил России и Турции сперва для изгнания французов с Ионических островов, чрезвычайно важных в стратегическом [116] отношении для всего хода борьбы на Средиземноморском театре, а затем для операций у берега Италии с целью содействия Суворову в деле очищения последней от войск французской Директории.
   Обстановка на Средиземноморском театре создалась чрезвычайно сложная. Генерал Бонапарт, отправившись в мае из Тулона на завоевание Египта, как уже было сказано, захватил по пути остров Мальту и затем, сбив с толку гонявшегося за ним по всему морю Нельсона, благополучно высадил свою армию в Александрии и победоносно двинулся вперед к Каиру, сокрушая сопротивление противника на суше. Но опоздавший Нельсон все же нашел сопровождавший экспедицию Бонапарта французский флот и одержал большую морскую победу при Абукире 21 июля (1 августа) 1798 г.
   Вторжение французов в Египет затрагивало не только английские и турецкие интересы, но и русские, хотя, конечно, в меньшей степени. Укрепление французов на Средиземном море в восточной его части грозило полным превращением Турции во французского вассала, появлением французского флота на Черном море, то есть уничтожением всего того, что было достигнуто Россией в результате как Кучук-Кайнарджийского мира 1774 г., так и Ясского мира 1791 г. Египетская экспедиция с этой точки зрения являлась прямым продолжением и как бы дополнением предшествующих событий: захвата Бонапартам Венеции в 1797 г., занятия числившихся за Венецией, хоть и не всегда реально ей подвластных, Ионических островов, утверждения французов в Адриатическом море. Нечего и говорить, что завоевание Бонапартом почти всего Аппенинского полуострова и утверждение французов в Неаполе и в королевстве Обеих Сицилий делали более осуществимыми все дальнейшие планы и предначертания Директории, связанные со странами Леванта.
   Но не только эти причины толкали Павла к войне против Франции. Для него Директория была той же ненавистной революционной "гидрой", как и Конвент, и он считал своей священной обязанностью бороться против этой "гидры". Как и во всем, он решил не следовать примеру матери. Екатерина II, может быть, громче всех в Европе кричала о необходимости сокрушить силой "парижских чудовищ", которых она, конечно, и в самом деде яростно ненавидела и опасалась,-- но за все свое царствование не послала против Франции ни одного русского солдата, предпочитая, чтобы другие взяли на себя эту нелегкую борьбу. А Павел именно и желал явиться паладином монархического принципа, спасителем "тронов и алтарей" и т. д. Он и оказался фактически еще до начала XIX столетия царем, установившим мрачной памяти традицию "европейского [117] жандарма", роль которого так долго играл после Павла русский царизм при Александре I и при Николае I.
   Когда все эти разнообразные мотивы обусловили участие России во второй коалиции, оказалось, что два других главнейших партнера в затевавшейся тяжелой борьбе -- Австрия и Англия -- не только относятся неискренне, но уже наперед держат против нее камень за пазухой. Австрийский император Франц и его министр граф Тугут умоляли Павла прислать на помощь Австрии в Северную Италию Суворова с русской армией. Английский кабинет во главе с Вильямом Питтом Младшим, конечно, жаждал, чтобы на помощь англичанам как можно скорее пришли русские эскадры в Средиземное и Северное моря. Но и австрийцы и англичане боялись русских не доверяли им, завидовали их успехам, хотя по существу эти успехи шли на пользу общему делу. А главное -- эти союзники мечтали уже наперед не только о победе над французами при помощи русских, но и о том, чтобы сами-то русские не очень задерживались на тех местах, где эти победы произойдут. Это почувствовал на севере Италии и в Швейцарии Суворов. Сразу это понял и действовавший на Ионических островах и на юге Италии Федор Федорович Ушаков, и он вовремя сумел приготовиться к скрытым ударам и парировать их.
   В Петербурге еще долгое время не очень ясно и в некоторых отношениях совсем неправильно представляли себе, как обстоят дела на Средиземном море, куда шла эскадра Ушакова. В столице царил совсем неосновательный оптимизм: "Вы знаете, что экспедиция Бонапарта исчезла, как дым", -- с удовольствием сообщает канцлер князь Безбородко С. Р. Воронцову 6 октября 1798 г., то есть именно тогда, когда Бонапарт победоносно шел с армией по Египту, сметая прочь всякое сопротивление турок и мамелюков.
   Из-за ложной информации канцлер Безбородко делал совершенно неправильные выводы о предстоящих задачах Ушакова в Средиземном море. Выходило, что о Египте беспокоиться уже незачем. Нельсон будет "блокировать Тулон и прочее", а Ушаков сможет "овладеть островами венецианскими (т. е. Ионическими)", согласовав свои действия с действиями Нельсона и "охраняя берега итальянские, способствовать блокаде Мальты"{18}. Захват Мальты особенно раздражал "гроссмейстера" Павла.
   А на самом деле Нельсону пришлось блокировать не Тулон и берега Италии, а прежде всего египетские порты и Мальту, и Ушакову необходимо было считаться с требованиями Нельсона о помощи.
   По данным Коллегии иностранных дел, как явствует из того же письма Безбородко С. Р. Воронцову, Ушаков имел под [118] своей командой к моменту выхода из Дарданелл 9 линейных кораблей, 5 больших фрегатов и несколько мелких судов. А у турецкого вице-адмирала, шедшего вместе с Ушаковым к Ионическим островам, было 6 линейных кораблей, 10 фрегатов и 30 легких судов. Эти сведения были слишком преувеличены. Русская эскадра имела в этот момент всего 6 кораблей, 5 фрегатов и 3 малых судна с 7 400 человек экипажа (из них солдат 1700). Турецкая же эскадра состояла из 4 кораблей, 8 фрегатов и корветов и 4 малых судов.
   Старые екатерининские вельможи просто не могли опомниться и поверить ушам и глазам своим: русские в союзе с турками. Но чего не сделает французская революция! "Надобно же вырасти 1аким уродам, как французы, чтобы произвести вещь, какой я не только на своем министерстве, но и на веку своем видеть не чаял, то есть: союз наш с Портою и переход флота нашего через канал. Последнему я рад, считая, что наша эскадра пособит общему делу в Средиземном море и сильное даст Англии облегчение управиться с Бонапарте и его причетом",-- писал Александр Андреевич Безбородко русскому послу в Англии С. Р. Воронцову{19}, сообщая некоторые подробности об экспедиции Ушакова.
   Настойчиво указывалось Ушакову на необходимость всячески оказывать полное внимание и почтение туркам, чтобы искоренить их застарелое недоверие. "Впрочем, поручаю вам стараться избегать и не требовать липшего от Порты и не терять из виду, что, помогая ей, не должны мы становиться в крайнюю тягость. Я полагаюсь относительно сего на ваше благоразумие, быв уверен, что вы будете тащись о выгодах ваших подчиненных, притом и о сохранении наилучшего от нас впечатления как в самом султане и министерстве его, так и в простом народе",-- писал Павел в рескрипте на имя Ушакова 25 сентября 1798 г.{20}

4. Переговоры с турками

   Начав переговоры о совместных действиях, Турция тем самым вступала во вторую коалицию -- если не формально, то фактически. Встреченный в Константинополе самым ласковым образом султаном Селимом III, Ушаков принял деятельное участие в разработке ближайших планов военных действий. Турецкому правительству уже было известно и о высадке Бонапарта в Александрии и о его походе из Александрии к югу, в глубь страны (хотя ничего более точного обо всем этом не знали), и об истреблении французской эскадры Нельсоном при Абукире. Но опасность для Турции и, поскольку с ней связана была Россия, также и для русских интересов не миновала. [119] Французы еще в 1797 г., согласно условиям мира в Кампоформио, захватили Ионические острова и часть Балканского западного побережья в Эпире и Албании. Таким образом, не только Египет, но и западная часть Балканского полуострова отхватывалась французами уже непосредственно от владений Порты. Ионические острова являлись самой важной французской стратегической базой да востоке и в центральной части Средиземного моря.
   В ряде совещаний, кроме русских (Ушакова и Томары) и турок (великого визиря, рейс-эффенди и др.), принял участие также английский представитель Спенсер Смит. Ушаков, судя по всему, ставил себе в этих совещаниях две цели: во-первых, получить в возможно лучшем виде вспомогательную турецкую эскадру; во-вторых, все же не брать на себя точных обязательств, в случае успешного изгнания французов присоединить Ионические острова к владениям султана, которому они вовсе не принадлежали, но который очень хотел их получить. И то и другое Ушакову удалось. Он получил под верховное свое командование турецкую эскадру, а насчет Ионических островов ничем определенным не обязался. Турция получала лишь совместный с Россией протекторат над островами, да и то временный.
   Чтобы покончить с вопросом о дипломатической стороне совокупных русско-турецких действий, прибавим, что когда Ушакова уже давно не было в Константинополе, турецкие дипломаты и русский посланник Томара продолжали совещаться,-- и 13 (24) ноября, зная уже о сдаче французами Ионических островов (кроме Корфу) Ушакову, Томара счел необходимым поставить Ушакова в курс вырабатываемых решений. Крайне любопытное письмо Ушакову "о целях и задачах" внешней политики России по отношению к Турции направил посланник Томара из Константинополя 13 (24) ноября 1798 г. "секретно"{21}. Подчеркивание секретности весьма понятно...
   Оказывается, что "высочайший двор" очень мало полагается на своих турецких импровизированных "союзников", которые в течение ста лет были союзниками Франции против России. А посему нужно очень прочно, надолго рассорить турок с французами. Прежде всего пусть Ушаков, соблюдая корректно все требования международного права, принятые между цивилизованными нациями, не мешает Кадыр-паше и туркам делать на Ионических островах с французами все, что им заблагорассудится, даже нарушать подписанные французами условий капитуляции: "...намерение высочайшего двора есть стараться чей можно более раздражить взаимно Порту и Францию, следственно, соблюдая с вашей стороны в рассуждении французов правила войны вообще принятые, не должно [120] понуждать к наблюдению (соблюдению -- Е. Т. ) их турков. Пущай они, что хотят делают с французами, и турецкий начальник, хотя в самом деле вам подчинен, но в наружности товарищ, может поступать с ними как хочет,-- нарушение же капитуляции вам приписано быть не может", тем более, что французы попадут в руки турок (якобы для увоза их в Константинополь), "а вам обременяться пленными не следует и невозможно". Как увидим, Ушаков и тут оказался человеком несравненно более высоких понятий о туманности и о русской национальной чести и достоинстве, чем Павел I, которого лживая монархическая легенда и историография так упорно старались всегда представить в образе благородного рыцаря в великодушного Дон-Кихота. Его "донкихотство" не имело ровно ничего общего с великодушием. Как увидим, Ушаков и не подумал даже пытаться осуществить эти жестокие макиавеллистические инструкции. Не довольствуясь этими планами, Томара советует Ушакову еще высадить именно турецкий десант в Северной Италии, в Анконе, близ границ Цизальпинской республики. Чем больше турки будут там безобразничать и грабить, тем более непримиримо рассорятся Турция и Франция и тем больше "охоты" получат турки к войне, потому что во имя одной лишь "отвлеченной" борьбы против революции турки воевать долго не станут. Вот если дать им пограбить, это дело иное: "Возвращаясь к сказанному в начале сего письма касательно заведения чем можно большей вражды меж Директорией и Портой, не заблагорассудите ли, ваше превосходительство, убедить Кадыр-бея и Али-пашу к сделанию десанта близь Анконы в границах Цизальпинской республики?" Так как русские не могут и не должны грабить частных жителей, а "турки одни могут воспользоваться добычей" пленного населения, то пусть турки и десант одни делают, "разве только под прикрытием нашим". А этот турецкий грабеж "превеликий ропот и волнение произведет во всей Цизальпине и нацию турецкую заохотит к войне, чего, по несчастию, искать. должно, ибо на действие в черни турецкой нынешних отвлеченных войны причин долго полагаться не можно". Ничего не поделаешь! "Возвышение", "отвлеченные причины", "спасении тронов и алтарей" -- все это да "турецкую чернь" действует меньше, чем перспектива вволю пограбить. Но и этим предложением Ушаков не подумал воспользоваться и сурово и бдительно воспрещал туркам даже малейшие попытки к грабежу.
   Довольно знакомства с этим официальным письмом Томары к Ушакову, чтобы понять, до какой степени все гуманные, благородные поступки Ушакова и его офицеров и на Ионических островах, и в Италия обусловливались тем, что Ушаков действовал диаметрально противоположно тому, что ему [121] рекомендовалось Павлом I и его непосредственными дипломатическими представителями. Ушаков своим стойким неповиновением спасал честь России, которую царь без колебаний своими преступными и гнусными "предначертаниями" пытался втоптать в грязь.
   Конечно, уже самое изгнание французов с этих островов создавало безопасность и для Архипелага и для проливов. Но Селиму III приятнее было бы видеть Ионические острова в своей власти, а не во власти своих неожиданных, совсем для Турции новых, русских друзей. Вопрос об островах уточнен не был.
   Ушаков добился не только предоставления ему турецкой эскадры, но и обязательства турок снабжать русский флот продовольствием и в случае надобности материалами (натурой, а не деньгами) для ремонта судов. Затем Ушаков со своими офицерами осмотрел турецкие корабли. С чисто технической стороны эти суда произвели превосходное впечатление: "все корабли обшиты медью, и отделка их едва ли уступает нашим в легкости... Артиллерия вся медная и в изрядной исправности", но "ни соразмерности, ни чистоты" в вооружении и в оснастке русские не нашли: "паруса бумажные к мореплаванию весьма неспособные. Экипаж турецкий был очень плох, набирались люди из невольников и просто с улицы, часто насильственным путем и по окончании похода снова выгонялись на улицу. Дезертирством спасалось от службы около половины команды в течение каждого похода. Нет ни малейшей выучки у офицеров, нет карт, нет приборов, даже компас бывает лишь на одном адмиральском корабле. Медицинского обслуживания нет вовсе: какой-то беглый солдат Кондратий сделался из коновала главным штаб-лекарем на турецком флоте"{22}.
   Появление Ушакова возбуждало в течение его пребывания в турецкой столице живейшее любопытство всюду, где он появлялся, отношение к нему было самое предупредительное, и сам он вел себя с большим тактом, сознавая, конечно, что его "союзнические" и дружественные отношения с турками кажутся константинопольскому населению, не искушенному в тонкостях и превратностях дипломатии, несколько парадоксальными. Он спешил начать действия, но турки проявили обычную медлительность.
   На "конференции в Бебеке", на которой присутствовали турецкий министр иностранных дел (рейс-эффенди) Измет-бей, английский посланник Сидней Смит, русский посланник Томара и адмирал Ушаков, было решено отделить от соединенных эскадр русской и турецкой четыре фрегата (по два от каждой) и десять канонерских лодок к острову Родосу. Затем отправить один посыльный корабль в Александрию, чтобы [122] там осведомиться у английского командора, блокирующего александрийский порт, нужны ли ему эти десять канонерских лодок. Если он скажет, что нужны, то идти от Родоса в Александрию, сопровождая эти десять канонерок помянутыми четырьмя фрегатами. Вместе с тем английский представитель Сидней Смит и непосредственно адмирал Ушаков снесутся с адмиралом Нельсоном и узнают о его пожеланиях.
   Только 11 сентября Ушаков, уже пришедший в Галлиполи, принял Кадир-бея (в документах иногда "Кадыр-бей") и знакомился со вспомогательной турецкой эскадрой. Кадир-паша, ставший в подчинение по отношению к Ушакову, имел под своим начальством шесть линейных кораблей, восемь фрегатов и четырнадцать канонерских лодок. Таким образом, численностью турецкая эскадра превосходила русскую, но боеспособностью неизмеримо уступала ей. Не все корабли турецкой эскадры пошли непосредственно вместе с Ушаковым, а только четыре двухдечных корабля, шесть фрегатов и четыре корвета, а остальные пока остались в Дарданеллах для охраны пролива.

5. Ионические острова под владычеством французов

   Группа Ионических островов называлась также о давних пор "Семь островов". Под этим названием понимались острова: Корфу, Кефалония, Св. Мавра, Итака, Занте, Цериго, Паксо. Ряд других островов, тоже входящих в этот архипелаг (Фано, Каламо, Меганисси, Касперо, Цериготто, Антипаксо, группа мелких островков Строфады или Стривали), примыкает к перечисленным семи островам и очень редко упоминается в документах. Климат островов мягкий, как в средней Италии, во летом большие жары. Почва для земледелия, садоводства, виноградарства и огородничества очень благоприятная. Маслины произрастают в изобилии. Есть соляные варницы; всегда существовала обильная охота за дичью, и охотничий промысел с давних пор был очень развит, так же как и рыболовство. Кое-где (на о. Корфу, на о. Занте, на о. Кефалония) существовала в те времена уже довольно развитая ремесленная деятельность (ткачество, ювелирное и кожевенное дело, прядение шелка и др.).
   В самом конце XVIII в. на Ионических островах существовала немногочисленная аристократия, которая, однако, уже не пользовалась былыми феодальными правами над личностью землевладельца, а мелкое крестьянское землевладение было очень развито, и крестьяне, жившие недалеко от городов, старались без участия торговых посредников сами сбывать в города сельскохозяйственные продукты. Более крупные [123] землевладельцы сдавали нередко свои земли в аренду. При этом крупные поместья принадлежали не только дворянам-аристократам, но часто и лицам недворянского происхождения. При младенческом состоянии тогдашней статистики в этих местах авторы, писавшие об Ионических островах, избегали давать какие-либо точные указания о классовом составе населения всех этих островов. Есть французское, но лишь общее, показание, по которому все население Ионических островов составляло в 1799 г. 242 543 человека. Казалось бы, что если "аристократы" могли не любить французов, приносивших лозунги первых лет революции о равенстве и свободе, то уже крестьяне-то во всяком случае должны были быть на их стороне. Но французский офицер, капитан Беллэр, наблюдатель и участник событий на Ионических островах, передает, что именно крестьяне сразу же стали на сторону русских, как только Ушаков подошел к Ионическим островам. Вот, например, что случилось (еще до высадки русских) на о. Занте: "более восьми тысяч вооруженных крестьян, сбежавшихся со всех концов острова ночью, собрались вблизи города под русским знаменем. Эти бунтовщики решили помешать французам препятствовать высадке неприятеля (русских -- Е. Т. )"{23}.
   Наконец, казалось бы, что среди городского населения можно было бы ждать проявления сочувствия французам, "сыновьям великой революции", по тогдашнему ходячему выражению. Но и здесь не было сколько-нибудь прочной симпатии к французским завоевателям. Одной только агитацией дворян нельзя, конечно, объяснить ни массовых антифранцузских выступлений крестьян, ни такого сильного брожения среди буржуазии ("les bourgeois de Corfou"), что французскому командованию пришлось и разоружать горожан, и усмирять артиллерией мятежников, и приказать сжечь целое предместье, и все это еще до прибытия русской эскадры{24}. Явно недоумевая сам по поводу такого "всесословного" отрицательного отношения к французам, капитан Беллэр предлагает читателю явно неудовлетворительное идеалистическое объяснение: греки и русские одной и той же православной церкви.
   Мы дальше еще увидим, что есть и другое, гораздо более реальное объяснение: французы очень мало церемонились с собственностью и крестьян и горожан.
   У нас есть одно очень ценное показание беспристрастного свидетеля, посетившего Ионические острова в 1806 г. Описывая царившие там условия, он утверждает, что французы, захватив в 1797 г. острова, не только не стали на сторону крестьян-арендаторов, ни, напротив, своей политикой помогали помещикам угнетать крестьян, стараясь тем самым утвердить свое господство: "Дворянство отдает земли свои на откуп и [124] беспрестанно ропщет на леность и нерадение мужиков, будучи не в силах принудить их к трудолюбию, ибо мужики до срока условий остаются полными хозяевами и не платят своих повинностей; посему помещики издавна почитаются у них врагами. Французы, обнадежив дворянство привесть в послушание народ, были приняты (дворянами) в Корфу с радостью, но ничего не сделали, кроме того, что некоторым, кои более им помогали, дали лучшие земли, отнимая оные по праву завоевателя у тех, которые им не казались (не нравились)"{25}. Мудрено ли, что крестьянство ненавидело французских захватчиков?
   Таким образом, обстоятельства складывались для Ушакова благоприятно. Мог ли рассчитывать на какую-нибудь поддержку со стороны греческого населения французский главнокомандующий генерал Шабо, о котором рассказывает Беллэр, всецело ему сочувствующий, его подчиненный и очевидец усмирения взбунтовавшихся горожан Корфу, которые укрепились в Мандухио -- предместье города Корфу? "Генерал, видя упорное сопротивление греков и желая щадить свои войска, велел бомбардировать Мандухио артиллерией с Нового форта, с двух полугалер и бомбардирского судна "Фример". Огонь этой артиллерии принудил бунтовщиков покинуть дома, которые они занимали. Чтобы отнять у них надежду на возвращение туда и чтобы особенно наказать жителей, генерал приказал сжечь предместье. Вследствие этого гренадеры 79-й полубригады вошли туда. Одни из них сражались с греками, тогда как другие, снабженные факелами и горючими веществами, рассеялись по домам и поджигали их... После семи часов сражения бунтовщики были вытеснены из их позиций и большинство домов в Мандухио было сожжено"{26}.
   После этих предварительных замечаний о том, что творили французские захватчики на островах еще до прибытия Ушакова, для нас многое станет понятным в его успехах, к последовательному рассказу о которых и переходим.

6. Освобождение островов Цериго и Занте

   28 сентября (9 октября) 1798 г. Ушаков подошел к о. Цериго (Чериго). В тот же день с фрегатов "Григорий Великия Армении" и "Счастливый" на остров был высажен десант, который занял крепость Св. Николая. Французы укрылись в крепости Капсала. 1 (12) октября эта крепость подверглась комбинированной атаке со стороны десанта, трех русских фрегатов и одного авизо. Французы сопротивлялись упорно, но не очень долго. Подавленный мощью, артиллерийского огня [125] и стремительностью атаки, французский гарнизон уже через несколько часов принужден был вывесить белые флаги. Ушаков поставил мягкие условия: французов отпускали "на честное слово" (не сражаться в эту войну против России), и им позволено было выехать в Анкону, занятую тогда французским гарнизоном, или в Марсель.
   Здесь Ушаков впервые начал осуществлять план, который он, по-видимому, наметил еще до открытия военных действий. Население (греки по преимуществу) встретило русских с необычайным радушием, и Ушаков своим первым же распоряжением еще усилил эти благожелательные чувства: он объявил, что поручает управление о. Цериго, попавшим в его власть, лицам "из выборных обществом дворян и из лучших обывателей и граждан, общими голосами признанных способными к управлению народом"{27}. Острову давалось местное самоуправление, причем выборы на первых порах ограничивались двумя классами: дворян и торгового люда (купцов, судовладельцев, домовладельцев). Конечно, это самоуправление было подчинено верховной власти адмирала Ушакова, но, по обстоятельствам времени и места, самоуправление с правом поддерживать порядок своими силами, с правом иметь собственную полицию, с охраной личности и собственности от возможного в военную пору произвола привело в восхищение островитян.
   Чтобы вполне объяснить восторженный прием, которым так обрадован был адмирал Ушаков, нужно вспомнить историческую обстановку, в которой совершалось освобождение Ионических островов от французов русскими моряками.
   В самой Франции это были годы крутой крупнобуржуазной реакции, время жестокого гонения на якобинцев. К 1798-- 1799 гг. уже миновало то время, когда французов с надеждой встречала как освободителей часть (и значительная часть) населения стран, куда они входили победителями. Крутая эволюция, превратившая "войны освобождения" первых светлых времен революции в войны завоевания и ограбления,-- эволюция, уже очень заметная в 1796 г., при первом вторжении Бонапарта в Италию, продолжалась все ускоряющимся темпом в течение 1797--1799 гг. Греки и славяне Ионических островов, итальянское крестьянство Обеих Сицилий и Церковной области, египетские феллахи на берегах Нила жестоко чувствовали суровый военный деспотизм победителей, полнейшее свое бесправие перед французами и ощущали французское завоевание как грабительский захват, потому что в большей или меньшей степени грабеж населения в этих южных странах, занятых французами, практиковался невозбранно. Пресловутый лозунгу брошенный генералом Бонапартом,-- "война должна кормить себя сама", -- [126] приносил свои плоды{28}. Даже та часть населения, которая в других местах больше всего поддерживала французов, то есть буржуазия, здесь, на Ионических островах, не оказала им ни малейшей помощи: ведь эти "Венецианские", как их называли, острова, так долго состоявшие в тесной связи с Венецией -- богатой торговой республикой, почти никогда не знали угнетения буржуазного класса феодальным дворянством, а от военных постоев, от произвола и грабежа французов именно торговцы в городах страдали в первую очередь. В Калабрии, Апулии, Неаполе положение было иное: если часть крестьянства и городской неимущий класс остались в общем врагами французов, то часть буржуазии ("образованный класс") стала на сторону Французской республики. Но несмотря на кратковременность пребывания французов в королевстве Обеих Сицилий, к концу этого пребывания даже и в среде буржуазии успели обнаружиться симптомы недовольства: стали замечать, что французское завоевание имеет в виду интересы не столько итальянской, сколько французской крупной буржуазии. Все это было уже задолго до установления военной диктатуры и полного самодержавия Бонапарта 18 брюмера 1799 г.
   Такова была та солидная почва, которая подготовила благоприятное для русских настроение среди части населения сначала на Ионических островах, а потом в Южной Италии. если же на Ионических островах это благожелательное настроение населения выразилось в столь бурновосторженных формах, то не следует забывать, под каким террором жило христианское (греческое по преимуществу) население островов. Ведь Ушаков; явился тогда, когда могущество Али-паши Янинского на западе Балкан находилось в зените. А о том, что между французами и Али-пашой уже велись переговоры, на островах были осведомлены.
   Наибольшую ненависть населения Ионических островов французские захватчики возбудили к себе именно своей временной дружбой с Али-пашой, который, почувствовав эту поддержку и опираясь на нее, подверг страшному опустошению ряд селений, истреблял там (в Нивице-Бубе, в селе св. Василия, в городе Превезе, в других местах) христианское (греческое и славянское) население. Около шести тысяч человек было перерезано. Вешали для забавы семьями по четырнадцать человек на одном дереве, сжигали живьем, подвергали перед убийством страшнейшим пыткам. Изверг Юсуф, командующий войсками Али-паши, предавался всем этим зверствам именно в последние месяцы перед появлением Ушакова. "Можно представить себе без труда, какое впечатление эта мрачная драма произвела на Ионических островах. Популярность французов не могла противостоять подобным испытаниям",-- пишет гречанка Дора д'Истрия, не [127] желающая показать из любезности к своим французским читателям, что, помимо гибельной для греков политики "дружбы" французов с Али-пашой, французская популярность была подорвана уже очень скоро после 27 июня 1797 г., когда генерал Бонапарт, уничтожив самостоятельность Венецианской республики, послал одного из своих генералов (Жантильи) занять, Ионические острова{29}. Грабежи и поборы всякого рода и полное уничтожение даже того очень скромного самоуправления, которым пользовалось население при венецианском владычестве, водворение полнейшей военной диктатуры -- все это еще да разбойничьих подвигов Али-паши на албанском берегу сделала французских захватчиков ненавистными большинству обитателей Ионических островов, особенно крестьянам. Это сильно облегчило Ушакову освобождение Ионического архипелага.
   13 (24) октября 1798 г. Ушаков от о. Церbяго перешел со своим флотом к о. Занте. Положение он застал здесь такое, французский гарнизон засел в крепости на крутой горе и, кроме того, выстроил несколько батарей на берегу. Ушаков приказал капитан-лейтенанту Шостаку разгромить батареи и высадить, десант. Для этой операции были выделены два фрегата и гребные суда. После оживленной перестрелки Шостак сбил батареи и начал высадку десанта. Жители острова толпами стали сбегаться к берегу, восторженно приветствуя русские войска. Произошло, правда, некоторое замешательство, когда вместе с русскими стали высаживаться и турки, потому что греки ненавидели и боялись турок еще больше, чем французов. Но уже очень скоро они сообразили, что главой предприятия является Ушаков, и успокоились.
   Наступал вечер, а оставалось еще самое трудное дело -- взять крепость. Орудия, палившие с русских кораблей по крепости, ничего поделать не могли, так как ядра не долетали. Капитан-лейтенант Шостак послал в крепость к французскому коменданту полковнику Люкасу парламентера с требованием немедленной сдачи. Люкас отказал. Тогда Ушаков приказал десанту штурмовать высоту, на которой располагалась крепость, Солдаты и моряки, окруженные толпами жителей, освещавших путь фонариками, двинулись к крепости под предводительством капитан-лейтенанта Шостака. Но тут из крепости вышел комендант Люкас, изъявивший желание договориться с русским командованием о сдаче. Боясь, что население растерзает его, если он появится во французском мундире, Люкас явился переодетым в штатское.
   Шел уже одиннадцатый час ночи, когда Люкас встретился с Шостаком в доме одного из старшин города, грека Макри, Шостак обещал в 8 часов утра выпустить из крепости с воинскими почестями французский гарнизон, который сдастся в плен [128] и сдаст все свое оружие. Имущество у французов было обещано не отнимать, но они должны были возвратить все награбленное у населения. Русские обязались не преследовать тех, кто стал в свое время на сторону французов.
   14 (25) октября состоялась сдача гарнизона, и над крепостью был поднят русский флаг. Комендант, 444 солдата и 46 офицеров с очень большим трудом были отправлены к Ушакову на корабли,-- разъяренный народ хотел отбить их и растерзать. Нужно сказать, что, помимо ограбления жителей и произвола военных властей, греки островов (особенно Занте, Кефалонии и Корфу) страдали еще от полного прекращения с появлением у них французов какой бы то ни было морской торговли. Англичане еще до появления ушаковской эскадры пресекли всякое сообщение между Ионическими островами, Мореей и Италией. Обнищание населения быстро прогрессировало именно на тех островах, где торговля прежде кормила большую массу жителей.
   На русских кораблях с пленными французами обращались прекрасно; тем же из них, кто попал на суда Кадыр-бея, довелось вынести все муки галерных невольников. В конце концов пленные были отправлены в Константинополь, а восемнадцати семейным офицерам Ушаков разрешил выехать с семьями в Анкону, занятую тогда французами.
   15 (26) октября Ушаков при звоне церковных колоколов, встреченный криками и приветствиями громадной толпы, высадился на берег. Во время шествия русских им из окон бросали цветы. Солдат и моряков угощали вином и сладостями, на домах вывешены были ковры, шелковые материи, флаги. "Матери, имея слезы радости, выносили детей своих и заставляли целовать руки наших офицеров и герб российский на солдатских сумках. Из деревень скопилось до 5000 вооруженных поселян: они толпами ходили по городу, нося на шестах белый флаг с Андреевским крестом". Все это ликование совсем не нравилось туркам, которые "неохотно взирали на сию чистосердечную и взаимную привязанность двух единоверных народов",-- пишет очевидец Метакса{30}. Но дальше чувства населения Занте выразились еще боле недвусмысленно.
   Ушаков собрал немедленно "главнейших граждан" к себе на совещание и сразу же заявил, что предлагает приступить "к учреждению временного правления, по примеру острова Цериго". Во время этого совещания громадная толпа народа собралась на большой площади, ожидая результатов. "Но когда зантиоты услышали, что они остаются независимыми под управлением избранных между собой граждан, то все взволновались и начали громогласно кричать, что они не хотят быть ни вольными, ни под управлением островских начальников, а упорно требовали быть взятыми в вечное подданство России, и чтобы определен был [129] начальником или губернатором острова их российский чиновник, без чего они ни на что согласия своего не дадут"{31}.
   Дело было совершенно ясно для всех: островитяне смертельно боялись и ненавидели турок и были убеждены, что какое бы самоуправление Ушаков им ни дал, турки, как только он со своей эскадрой уйдет, под каким-либо предлогом (или вовсе без всякого предлога (завладеют островом, что будет еще безмерно хуже, чем французское управление. Единственно, чему они верили, было покровительство России. Ушаков смутился. "Такое неожиданное сопротивление, сколь ни доказывало народную приверженность к России, крайне было оскорбительно для наших союзников и поставляло адмирала Ушакова в весьма затруднительное положение"{32}. Ему пришлось объясняться с народом, и это объяснение, записанное в отчете Метаксы (не русского, а грека по происхождению) вплетает новый лавр в исторический венец славы Ушакова. "Он (адмирал Ушаков -- Е. Т. ) с ласкою доказывал им (народу -- Е. Т. ) пользу вольного, независимого правления и объяснял, что великодушные намерения российского императора могли бы быть худо истолкованы, ежели бы, отторгнув греков от ига французов, войска его вступать стали в Ионические острова не яко освободители, но яко завоеватели, что русские пришли не владычествовать, но охранять, что греки найдут в них токмо защитников, друзей и братьев, а не повелителей, что преданность их к русскому престолу, конечно, приятна будет императору, но что он для оной договоров своих с союзниками и с прочими европейскими державами порушать никогда не согласится". Жители долго спорили и не соглашались, и "много стоило труда адмиралу Ушакову отклонить сие общее великодушное усердие зантиотов"{33}.
   На первых порах Ушаков назначил "трех первейших архонтов", а уж те должны были кооптировать других членов совета, Полицию ("городскую стражу") должны были избрать сами граждане.
   За дарованием самоуправления последовала судебная реформа, заменившая военные суды времени французской оккупации.
   Уже через четыре дня, 19 (30) октября 1798 г., Ушаков предоставил "дворянам и мещанам" острова Занте и других Ионических островов "избрать по равному числу судей, сколько заблагорассудится, для рассмотрения дел политических и гражданских, сходно обыкновенным правилам и заповедям божиим. Буде ваши судьи в рассматривании дел преступят путь правосудия и добродетели, имеете право на их место избрать других. Вы можете также общим советом давать паспорты вашим единоземцам за печатью вашего острова"{34}.
   Очень характерно для Ушакова изданное им в первые же дни освобождения Ионических островов распоряжение: выплатить [130] жителям островов те долги, которые остались за французами. Погашать эти долги предлагалось с таким расчетом, чтобы всем хоть частично хватило: "которые бедные люди и французы им должны, следовательно, заплату (sic! -- Е. Т. ) должно делать всякому не полным числом, сколько они показывают, а частию должно оттого уменьшить, чтоб и другие не были обидны"{35}.
   Это было нечто совсем уже неслыханное ни в те, ни в другие времена. Конечно, немудрено, что молва о том, с какой внимательностью и участием русский адмирал относится к населению, широко распространялась по островам восточной части Средиземного моря и на о. Мальта.
   Оставив на Занте небольшой гарнизон, Ушаков отправился дальше к о. Корфу.
   Но еще до ухода от берегов Занте адмирал получил известие, что отправленный им для овладения о. Кефалония капитан 2 ранга И. С. Поскочин успешно выполнил 17 (28) октября 1798 г. свое поручение.

7. Освобождение островов Кефалония и Итака

   Любопытно отметить, что еще до прибытия Поскочина к о. Кефалония жители этого острова восстали против французов, и те, очистив берега, бросили батареи и бежали в крепость. Но им не удалось укрыться. Посланный Поскочиным отряд перехватил французов и взял их в плен. Нужно сказать, что здесь, на Кефалонии, по-видимому, все же были кое-какие приверженцы французов -- если не среди крестьян, то среди городского населения. По крайней мере на нечто подобное намекают следующие строки записок Метаксы: "Народ наполнял воздух радостными восклицаниями и клялся истребить всех французов и приверженцев их... Чернь, устремясь на один дом, начала оный грабить, называя хозяина якобинцем", но русский мичман "бросился в толпу, захватил зачинщиков и растолковал им, что дело это не касается до них, что должно оное оставить на рассмотрение самого адмирала..." Что этот случай не был единичным, доказывают следующие слова того же Метаксы: "Все благонамеренные граждане изъявили страх свой и подтвердили, что оба города (Ликсури и Артостоли -- Е. Т. ) окружены множеством вооруженных деревенских жителей, которые намереваются ворваться в оные и их ограбить под предлогом злобы своей противу якобинцев"{36}. Поскочин немедленно принял меры, выставив заряженные пушки перед пикетами. А Ушаков приказал грем фрегатам приблизиться на картечный выстрел к обоим городам Кефалонии и в случае грабежей и буйств и невозможности остановить народ "лаской" стрелять сперва холостыми [131] зарядами, а затем картечью. Таким образом, русская картечь чуть-чуть не была пущена в ход, но только не против "якобинцев", а в защиту "якобинцев"! Но толпа присмирела, и никто не пострадал.
   23 октября (3 ноября) о. Кефалония посетил Ушаков. Население встретило адмирала с таким же ликованием, как и на других островах. К нему привели взятого в плен вместе со всем гарнизоном французского коменданта Кефалонии Ройе. Француз "изъявил главнокомандующему чувствительнейшую свою благодарность за вежливое и человеколюбивое обхождение капитана Поскочина, которого он назвал избавителем, защитившим как его самого, так и всех французов от мщения цефалониотов (кефалонитов -- Е. Т. )". Ройе утверждал, что греки грубо с ним обошлись еще до прибытия эскадры: "Ежели бы не усилия великодушного сего офицера (Поскочина -- Е. Т. ), подвергнулись бы мы, конечно, неминуемой и поносной смерти.." Ушаков отвечал: "Вы все называете себя образованными людьми, но деяния ваши не таковы... Вы сами виновники ваших бед..." Ушаков намекал на постоянные грабежи и безобразные насилия французских оккупантов над жителями островов, возбудившие такую ненависть к французам. Очень характерно, что Ушаков укорял Ройе не за то, что тот служит "безбожной республике", а за то, что он очень плохо ей служит. "Я вел себя, как следует исправному французскому офицеру",-- сказал Ройе. "А я вам докажу, что нет,-- возразил Ушаков.-- Вы поздно взялись укреплять вверенный вам остров, вы не сделали нам никакого сопротивления, не выстрелили ни из одного орудия, не заклепали ни одной пушки"{37}.
   Невольно приходит на память слепая, беспощадная ярость Нельсона по отношению к пленным "бунтовщикам", откровенно им признаваемая ненависть к французам "за то, что они французы", его безобразное поведение в Неаполе летом 1799 г., гнусная казнь пленного республиканского адмирала Караччиоло. Благородная укоризна Ушакова французскому офицеру за то, что тот плохо исполнил свой долг перед Французской республикой, необычайно характерна для русского флотоводца.
   Общее настроение Ушакова выяснилось вполне после его прибытия в Кефалонию. Организовав сразу и здесь нечто вроде самоуправления, то есть немедленно избрав несколько постоянных жителей острова (причем адмирал привлекал также и крестьян), которым поручалось на первых порах поддерживать порядок и подготовить организацию выборов в местный совет, Ушаков незамедлительно должен был разрешить очень важный вопрос. На Кефалонии и на Итаке французская оккупация оставила больше следов, чем на островах Цериго и Занте. Дворянство здесь было полно жажды мести против тех горожан, которых [132] подозревали или даже очень доказательно уличали в сочувствии "якобинцам". Разъяренные враги этих оказавшихся в совсем отчаянном положении местных "якобинцев" жаждали немедленной расправы, жаждали крови. "Именитое" купечество острова, раздраженное прекращением морской торговли во время французской оккупации, этих несчастных "якобинцев" не только не защищало, напротив, старалось расправиться с ними. Кто были эти "якобинцы"? Трудно сказать в точности,-- по-видимому, представители довольно немногочисленной кефалонийской интеллигенции{38}, может быть, также представители мелкой буржуазии, как это было в соседней Морее. Так или иначе, Ушакову на другой же день после его появления на Кефалонии были представлены все нужные документы для ареста и осуждения ряда лиц, заседавших в устроенном французами "муниципалитете" (вроде того "муниципалитета", который французы устроили в 1812 г. в Москве) или подписавших прокламации во французском духе и т. д. Доносители имели все основания ждать, что Ушаков поступит так, как в подобных случаях поступали все без исключения австрийские и английские военачальники, то есть предаст обвиняемых "якобинцев" аресту, следствию, суду, казни. Но русский адмирал поступил иначе: "Адмирал Ушаков, входя в положение сих несчастных граждан, покорствовавших силе и действовавших, вероятно, более от страха, нежели из вредных намерений, не обратил никакого внимания на донос сей я избавил мудрым сим поведением обвиненных не токмо от неминуемых гонений, но и от бесполезных нареканий"{39}.
   Благородная натура Ушакова больше всего сказалась при освобождении Ионических островов именно в настойчивом стремлении оградить "якобинцев", то есть жителей островов, которые были дружественно настроены по отношению к французам, от всяких обид и притеснений со стороны их соотечественников. "Как мы всех бывших в погрешностях по таковым делам (в сочувствии к французам -- Е. Т. ) простили и всех островских жителей между собою примирили, потому и имения от них или от родственников их отбирать не надлежит",-- читаем в повелении Ушакова от 26 ноября 1798 г. Если же кто провинился "в весьма тяжких преступлениях", то его надлежит судить судом выборных от населения судей "обще с комиссией нашей", назначенной от адмирала. А вот и инструкция этому суду, даже над "весьма важными" преступниками: "Но за всем тем полагаю лучше все, что можно, простить, нежели наказать, а особо, чтобы в числе виновных безвинные родственники их не страдали", И еще и еще настаивает Ушаков: "обо всех таковых решение делать справедливое и всевозможно стараться [133] избегать напрасной обиды и притеснений, о чем наистрожаише делать рассмотрение, дабы какой-либо несправедливостью не подвергнуть себя суду всевышнего"{40}. Нужно припомнить все зверства дворянско-феодальной и клерикальной реакции всюду, где она в эти годы торжествовала, чтобы оценить всю исключительность поведения Ушакова на Ионических островах.
   Даровав, как и во всех прочих местах, попадавших в его власть, политическую амнистию "якобинцам", Ушаков 28 октября (8 ноября) покинул Кефалонию.

8. Освобождение острова Святой Мавры

   Перед отбытием Ушаков "по общему желанию здешних обывателей", как он считает нужным прибавить, оставил на о. Кефалония небольшой отряд. Он сделал распоряжение о подавлении силой беспорядков, если таковые произойдут, но прибавил: "Однако по доброму ко мне расположению и благоприятству всех здешних жителей такового неприятного дела случиться и не ожидаю. Уверен, что всякий, восчувствовав наши благодеяния, приятство и истинное желание всем жителям совершенных благ и спокоя, будут стараться исполнять все то, что сим предложением моим назначено"{41}. Никаких "ослушаний" на Кефалонии не произошло.
   Да и вообще, судя по всем данным, случаев "ослушания" на островах произошло очень мало. Когда в самом конце декабря 1798 г. Ушаков получил донесение от жителей о. Цериго об одиннадцати гражданах, которые "не слушают никого", "самовольствуют" и "пригласили себе сообщников", то Ушаков и тут ограничился лишь распоряжением отрешить этих людей от всех должностей. А если окажутся люди, ведущие политику в пользу французов, то "таковых предписываем прислать к нам на эскадру или по крайней мере из острова Цериго выгнать". Однако и тут дело должно быть в руках местных судей: "офицеры от нас оставленные, по постановлению судей островских жителей, в судебные общественные дела мешаться не должны". Но в делах высшей политики, "где долг и польза" союзных держав (России и Турции) этого требуют, конечно, органы местного суда в самоуправления должны повиноваться распоряжениям оккупационных властей. Больше ничего об "ослушниках" на о. Цериго документы не упоминают.
   Отойдя от Кефалонии, Ушаков направился к о. Корфу, но уже в пути получил известие, которое заставило его внезапно изменить маршрут и двинуться не к Корфу, а к о. Св. Мавры, как его называют русские источники (итальянцы, греки в англичане называют этот остров Санга-Маура). Известие пришло [134] от капитана 1 ранга Дмитрия Николаевича Сенявина, которого Ушаков отправил к о. Св. Мавры, еще находясь на о. Занте. Сенявину было поручено овладеть островом, но теперь Сенявин извещал адмирала о встретившихся серьезных трудностях. Отрядив часть своих сил к о. Корфу для подкрепления блокады острова (уже начатой), Ушаков с четырьмя русскими судами (2 линейных корабля и 2 фрегата) и тремя турецкими (2 линейных корабля и фрегат) пошел к о. Св. Мавры.
   Сенявин немедленно ввел его в курс дела. Во-первых, оказалось, что французский гарнизон намерен серьезно сопротивляться, имеет сильную артиллерию и засел в крепости, очень хорошо защищенной со всех сторон большими водными преградами. Во-вторых, внезапно возникло очень неприятное осложнение: Али-паша Янинский -- юридически представитель и чиновник Порты, а фактически самостоятельный властитель части Эпира и части Албании -- вошел в тайные сношения с французским комендантом о. Св. Мавры, полковником Миолеттом, обещая последнему за сдачу 30 000 червонцев и немедленное отправление всего французского гарнизона в Анкону или любой другой порт, находящийся во власти Франции. Одновременно Али-паша подослал лазутчиков к влиятельным жителям острова, обещая им полную безопасность и всякие блага.
   Конечно, Али-паша хотел захватить остров (отделенный совсем узеньким проливом -- в "пятьсот шагов" ширины -- от албанского берега, принадлежавшего уже Янинскому паше) лично для себя. Но поскольку этот паша "числился" все-таки на турецкой службе и в подчинении у султана, он делал вид, будто старается в пользу союзников, которые поэтому должны ему помогать, а не мешать.
   Ушаков решил во что бы то ни стало как можно скорее овладеть о. Св. Мавры. Еще до прибытия Ушакова Сенявин энергично обстреливал крепость с ближайшей горы и с албанского берега, где он устроил батарею. Следует заметить, что узкий пролив, отделяющий о. Св. Мавры от албанского берега, очень мелок, и местами его можно было переходить вброд.
   Все это заставляло Ушакова очень серьезно обдумать обстановку, создавшуюся в связи с происками Али-паши.
   Положение французского гарнизона, поскольку выручки ниоткуда не предвиделось, становилось безвыходным. Оно было таким, собственно, с первого момента появления Ушакова в этих водах; если до высадки Сенявина еще возможно было рассчитывать уйти с острова на судах, которые обещал дать Али-паша, то теперь, когда русские уже высадились и бомбардировали крепость, о реальной помощи со стороны Янинского паши нечего было и думать.
   Французы дали знать, что они согласны сдаться, если Ушаков [135] их отправит в Анкону на своих судах. Но адмирал категорически отказал. Осада продолжалась. К Сенявину явились "старшины" острова, заявившие, что они собрали 8000 вооруженных добровольцев и просят позволения принять участие в готовящемся штурме крепости. Однако до штурма дело не дошло. 1(12) ноября над французской цитаделью был поднят белый флаг. Все условия русского командования были приняты. Гарнизон в составе 46 офицеров и 466 солдат был объявлен военнопленным. В крепости было взято 2 знамени, 59 пушек, много боевых запасов и на месяц провизии.
   Но раньше, чем продолжать свое победоносное продвижение, Ушакову необходимо было принять к серьезному соображению подозрительные махинации и прямые угрозы безопасности Ионических островов, исходившие с западного побережья Балканского полуострова от самого могучего из тамошних турецких сатрапов -- Али-паши Янинского.

9. Али-паша Янинский

   Али-паша принадлежал к тому типу свирепых восточных атаманов, игрою случая попавших в положение почти самостоятельных государей, наиболее ярким представителем которых является, например, современный ему персидский изверг Ага-Магомет-хан, опустошивший Грузию в 1795 г. Сфера действий у Али-паши была, конечно, несравненно более узкая, сил было гораздо меньше, но психологически они похожи друг на друга, как родные братья. Располагая хорошо вооруженной группой подчинившихся ему феодальных властителей, Али-паша, во-первых, держал в рабском повиновении население той части Албании, которой ему удалось овладеть, а во-вторых, с давних пор приучил это подвластное население смотреть на постоянные набеги и вторжения в земли соседей, как на главную, если не единственно доходную и надежную статью бюджета государства и частных лиц.
   В какой зависимости находился Али-паша от султана Селима III? С чисто юридической стороны никаких сомнений быть не может: он числился верноподданным рабом повелителя правоверных, калифа константинопольского. Но ведь и египетский хедив и властители Туниса и Алжира тоже числились в таком сане,-- от этого константинопольскому султану было не легче. Али-паша иногда посылал дань султану или бакшиши сановникам Дивана (в особенности, если перед этим удавалось удачно ограбить турецких купцов), порой же ровно ничего не посылал и, напротив, обирал до нитки владения султана. Али-паша держал в страхе в особенности подчиненные туркам балканские народы западного побережья полуострова -- греков, сербов. Только [136] черногорцы мало боялись отрядов Али-паши и иногда внезапным налетом облегчали возвращавшихся из лихой экспедиции янинцев от обременявшей их добычи. Неимоверная жестокость Али-паши Янинского особенно близко роднила его с персидским Ага-Магомет-ханом. Али-паша часто предавал пленников перед казнью самым утонченным жестоким пыткам, он гордился сложенными в горы отрубленными головами, украшавшими его сады и дворец.
   Что зависимость Али-паши от Константинополя фиктивна, это Ушаков понял вполне. "Оной господин Али-паша весьма сумнителен в верности Порте Оттоманской",-- писал адмирал 18 декабря 1798 г. Томаре и прибавлял, что Али-паша боится только русских: "опасается только бытности моей здесь с российской эскадрою и сил наших соединенных. Под ласковым видом старается мне льстить и обманывать"{42}.
   Али-паша Янинский владел не только Яниной. В большей или меньшей степени власть его, то расширяясь, то суживаясь территориально, распространялась и на Эпир, и на некоторые области Фессалии, и на Албанию, и иногда на запад Македонии. Писалось в фирманах, что Али-паша -- турецкий подданный и как бы наместник султана. Это до такой степени считалось бесспорным государственно правовым фактом, что султаны неоднократно, но тщетно обнаруживали желание срубить ему голову. "Палачи в одежде придворных чиновников, имевшие повеление отрубить ему (Али-паше -- Е. Т. ) голову, лишались обыкновенно собственной своей, как скоро вступали только в его владения"{43}.
   Умный, ловкий, зоркий, очень решительный предводитель, зверски жестокий по нраву и проявлявший жестокость даже тогда, когда она не вызывалась никакой необходимостью, Али-паша начал свою карьеру очень скромно: рядовым разбойником в шайке своего отца Вели, грабившего путешественников на юге Албании, но кончившего жизнь в качестве провинциального турецкого сановника в сане "аги" (правителя) города Тепеленги.
   Умертвив после смерти отца всех своих братьев и прочих претендентов на наследство, Али быстро возвысился внезапными нападениями на соседей и постоянными удачными походами на больших феодалов Фессалии, Македонии, Эстира, кончавшимися нередко аннексией их владений. Турецкий султан боялся его. "Порта, видя все покушения свои противу его жизни тщетными и опасаясь сильного перевеса на всем восточном берегу Адриатического моря, ежели Али-паша объявит себя явно независимым, прибегала... к разным робким и бессильным мерам, страхом ей внушаемым. Видя твердость, решимость и силу Али, султан принужденным нашелся, наконец, не оспаривать у него обладания отторгнутых у него лучших европейских [137] его провинций". Так говорит Метакса, которому пришлось лично побывать у Али-паши после прибытия эскадры Ушакова в Средиземное море.
   Таков был могущественный фактический властитель нескольких пашалыков Адриатического побережья Балканского полуострова. Ушакову пришлось иметь дело с этим опаснейшим человеком. Али-паша именно в это время внезапно напал на город Превезу (на юге Эпира), перебил часть французского гарнизона, вырезал значительное число жителей и дочиста ограбил город.
   Но как только Али-паша узнал о появлении Ушакова, он снова поспешил вступить в сношения с французами. Через посланных в гор. Корфу и другие места эмиссаров Али-паша предложил французскому командованию союз и дружбу против русских. От Превезы Али-таша направился к городу Парга. Паргиоты решили города не сдавать и защищаться до последней капли крови. Они немедленно послали к Ушакову на эскадру, стоявшую у о. Занте, депутацию, умоляя о помощи и принятии их в русское подданство. Ушаков ответил, что "он ни мало не уполномочен приобретать для России новые земли или подданных, почему, к сожалению своему, требование жителей Парги удовлетворить не может и не в праве". Выслушав это, депутаты пришли в "величайшее отчаяние; они пали к ногам адмирала Ушакова", рыдали и заявили, что если Ушаков не позволит им поднять русский флаг и откажет в покровительстве, то они перережут всех своих жен и детей и пойдут с кинжалами на Али-пашу... "Пусть же истребится весь несчастный род наш",-- кричали депутаты. Взволнованные русские офицеры "стояли в безмолвном исступлении". Ушаков просто не знал, что ему делать. Он "прошел раза два по каюте и, подумав несколько, объявил депутатам, что уважая горестное положение паргиотов и желая положить пределы дерзости Али-паши.., соглашается принять их под защиту соединенных эскадр на таковом же основании, как и освобожденные уже русскими Ионические острова, что, впрочем, зная великодушие своего государя, он ответственность всякую берет охотно на себя"{44}.
   Неописуемый восторг овладел депутатами Парги, они целовали руки и ноги русского адмирала.
   Смелым был поступок Ушакова. Прежде всего адмирала мог постигнуть гнев Павла, потому что Константинополю вовсе не нравилось такое самочинное покровительство русских городу, числившемуся турецким владением. Затем приходилось раздроблять и без того малые русские силы между материком я островами, между Али-пашой и французами. Хлопот было много.
   Ушаков решил сделать попытку, спасая Паргу, в то же время обеспечить мирные отношения с Али-пашсй. И тут он проявил [138] себя замечательным дипломатом. Письмо Ушакова к Али-паше -- в своем роде образчик дипломатического искусства. Приходилось объяснять такие недвусмысленные поступки, как посылку отряда с офицерами, с несколькими орудиями, с военным кораблем на помощь паргиотам. Ушаков в этом письме делает вид, будто паргиоты -- отныне друзья и союзники не только Ушакова, но также Али-паши и султана турецкого, словом, всех, кто борется против французов, и что город Парга вполне дружествен и даже покорен Али-паше (заметим, что войти туда Али-паше и его войскам так и не пришлось). Это письмо, помеченное 25 октября (5 ноября) 1798 г., в дружелюбных тонах уведомляло Али-пашу, как истинного "союзника", об успехах русской эскадры на островах Цериго, Занте, Кефалонии, а "между прочим", и "о новых союзниках" -- паргиотах. И выдерживая эту роль союзника, Ушаков даже поздравляет Янинского пашу "с знаменитой победой" (над городом Превезой), о чем Али-паша ему сообщил. Вот выдержки из этого любопытного документа, написанного Ушаковым в изысканно любезном стиле:
   "Высокородный и превосходительный паша и губернатор провинции Янины, командующий турецкими войсками.

Милостивый государь мой!

   Почтеннейшее письмо ваше чрез нарочно присланного с наиприятнейшим удовольствием я имел честь получить. За благоприятство и дружбу, мне оказанные, и за уведомление о знаменитой победе вашей покорнейше благодарю и вас с тем дружелюбно и с почтением моим поздравляю; притом, имею честь уверить о совершеннейшей дружбе и тесном союзе наших государей-императоров, которых повеления мы с глубочайшим благоговением и дружелюбно выполняем. Рекомендую себя в дружбу и благоприятство вашего превосходительства и уверяю честным словом, что всегда стараться буду вспомоществовать вам во всех действиях, к общей пользе против наших неприятелей французов. Об острове же Св. Мавры уведомляю, что я во все острова, прежде бывшие Венецианские, весьма благовременно общие приветствия наши и приглашения с командующим турецкою эскадрою Кадыр-беем послал. Острова Цериго, Занте, и Цефалонию от французов мы освободили и, взяв их (французов -- Е. Т. ) пленными, отослали на матерой берег полуострова Мореи, а некоторых отпустили на договоры. Из острова Св. Мавры двоекратно ко мне присланы прошения островских жителей; весь народ оного острова с покорностью отдается в общее наше покровительство и просит, чтобы мы приняли их на тех же правах, на каких устанавливаем обще с Кадыр-беем все прочие острова, оставляя их свободными до высочайшей конфирмации обеих дружественных держав наших. А за сим два дни прежде вашего письма получил я также от жителей острова [139] Св. Мавры уведомление, что они, отдавшись совсем в нашу волю и покровительство, и флаг на оном подняли российский.
   Я вас, милостивый государь, поздравляю с тем, что мы на крепостях всегда поднимаем обще два флага: Российский и Турецкий. Послал я от себя два корабля к острову Св. Мавры, также и от турецкой эскадры два же корабля посланы, и приказал я командующему отдельной от меня эскадрою, флота капитана 1 ранга и кавалеру Сенявину, сей остров, крепость и обывателей принять в общее наше покровительство и учреждение; флаги поднять на крепости оба вместе, Российский и Турецкий, которые означают совершенную между нациями нашими дружбу. Надеюсь, что ваше превосходительство с таковыми благоприятными нашими распоряжениями также согласны. Военные наши действия и распоряжения производим мы по настоящим обстоятельствам политическими правилами сходно с обнародованными от Блистательной Порты Оттоманской извещениями; со всеми островскими и береговыми жителями обращаемся весьма дружелюбно, привлекая их ласковостию и добрыми нашими с ними поступками, покоряем даже сердце и чувствования их в нашу волю и распоряжения. Обсылками моими во все острова, прежде бывшие Венецианские, успел я дотоль приятной цели достигнуть, что и из Корфы неоднократно уже получаю уведомления, что жители оного острова нетерпеливо ожидают нашего прибытия и с сердечным признанием своей покорности, с распростертыми руками вас примут и общими силами стараться будут с нами вместе истреблять французов. Город, крепость и весь народ отдаются в наше покровительство и распоряжение на тех же правах, какие мы утверждаем.
   При таковых благоприятных обстоятельствах надеюсь и вашему превосходительству можем мы делать помоществование и всех береговых жителей, против которых войска ваши находятся, покорить без кровопролития, об чем из многих уже мест ко мне писали и просят, и особливо из Парги, чтобы мы приняли их в нашу волю и распоряжение, и что они ожидают только наших повелений и во всем покорны.
   Я и Кадыр-бей дали им письма, и я в письме своем советовал им, чтобы они явились к вашему превосходительству, объявили бы оное и на таковых условиях вам отдались с покорностью. Чрез таковые благоприятные наши с ними поступки весь этот край даже сам себя защищать может против общих наших неприятелей, а жители островские и береговые будут нам вернейшие я искренние друзья и надежнейшие исполнители волн нашей во всех наших предприятиях. Вся важность будет состоять во взятии крепостей острова Корфы, но и тут, я надеюсь, что таковыми поступками нашими и благоприятством к жителям мы можем ваять крепости в непродолжительном времени. [140]
   Если благоугодно вашему превосходительству береговых жителей принять в таковое же покровительство ваше и оказать им ваше благоприятство, то они будут ободрены и во всех случаях станут делать нам всякие вспоможения. В случае же надобности, в рассуждении острова Корфу, если потребуется ваше нам воспомоществование, буду писать и просить о том ваше превосходительство и надеюсь, что вы к тому готовы"{45}.

10. Осложнения в отношениях Ушакова с Али-пашой

   Это письмо вполне ясно по основному мотиву. Ушаков вовсе не имел в виду отдавать под разбойничью власть Али-паши освобождаемые острова. Он решил оставить их в своем распоряжении. Поэтому он усвоил себе по отношению к янинскому властителю особую тактику. Он делал вид, будто всерьез считает Али-пашу верноподданным и послушным чиновником турецкого султана, а поэтому может требовать с его стороны всяческой помощи в осуществлении предначертанной в Константинополе цели. С другой стороны, Ушаков после первых же серьезных успехов и занятия четырех островов дал понять Али-паше, что островов-то он ему не даст ни в коем случае и что острова будут "свободны", пока их участь не будет решена союзными правительствами. Но "береговые жители", против которых Али-паша воюет, не входят в сферу влияния Ушакова, и с ними Али-паша может ведаться, конечно, не рассчитывая на русскую помощь. Это звучало тонкой насмешкой. Янинскому паше удалось, правда, взять Превезу, но город Парга отбил все атаки войск Али-паши и продолжал сопротивление.
   Письмо Ушакова от 25 октября (5 ноября) 1798 г. было переслано Али-паше с тем же нарочным, который привез Ушакову письмо от Али-паши. Но не успел Ушаков отправить это послание, как он узнал о новом наглом насилии со стороны Али-паши, который схватил русского консула в Превезе Ламброса, заковал его в кандалы и отправил на галеру. Колебаться не приходилось. Ушаков немедленно написал 29 октября (9 ноября) новое письмо янинскому деспоту, но уже совсем в ином тоне. Приводимый ниже текст этого письма мы находим в "Записках" Метаксы, которого Ушаков отправил к Али-паше.
   "Жители города Парги прислали ко мне своих депутатов, прося от союзных эскадр помощи я защиты противу покушений ваших их поработить. Ваше превосходительство угрожает им теми же бедствиями, которые нанесли войска ваши несчастным жителям Превезы.
   Я обязанным себя нахожу защищать их, потому что они, подняв на стенах своих флаги соединенных эскадр, объявили [141] себя тем под защитою Союзных Империй. Я, с общего согласия турецкого адмирала Кадыр-бея, товарища моего, посылаю к ним отряд морских солдат с частью турецких войск, несколько орудий и военное судно.
   Узнал я также, к крайнему моему негодованию, что, при штурмовании войсками вашего превосходительства города Превезы, вы заполонили пребывавшею там российского консула майора Ламброса, которого содержите на галере вашей скованного в железах. Я требую от вас настоятельно, чтобы вы чиновника сего освободили немедленно и передали его посылаемому от меня к вашему превосходительству лейтенанту Метаксе, в противном же случае я отправлю нарочного курьера в Константинополь и извещу его султанское величество о неприязненных ваших поступках и доведу оные также до сведения его императорского величества всемилостивейшего моего государя"{46}.
   Прибыв в Превезу, Метакса почти тотчас был принят Али-пашой. Идя на эту аудиенцию, русский офицер по дороге едва не упал в обморок от нестерпимого смрада: по обе стороны большой лестницы резиденции Янинского паши "поставлены были пирамидально, наподобие ядер пред арсеналами, человеческие головы, служившие трофеями жестокому победителю злополучной Превезы"{47}.
   Ознакомившись с письмами Ушакова, Али-паша заявил Метаксе:
   "Адмирал ваш худо знает Али-пашу и вмешивается не в свои дела. Я имею фирман от Порты, коим предписывается мне завладеть Превезою, Паргою, Воницою и Бутринтом. Земли сии составляют часть матерого берега, мне подвластного. Он адмирал, и ему предоставлено завоевание одних островов... Какое ему дело до матерого берега? Я сам визирь султана Селима и владею несколькими его областями... Я мог, да и хотел было, занять остров Св. Мавры, отстоящий от меня на ружейный выстрел, но, увидя приближения союзных флотов, я отступил,-- а ваш адмирал не допускает меня овладеть Паргою!.. Что он думает"{48}
   Консула Ламброса Али-паша, однако, в конце концов согласился освободить. От взятия Парги он отказался, примирившись с пребыванием там посланного Ушаковым русского гарнизона.
   Метакса вернулся благополучно, с полным, так сказать, "личным успехом". А ведь почти одновременно произошел случай, о котором сам Али-паша с восхищением вспоминал, как о ловкой военной хитрости. Притворившись другом и союзником французов, высадившихся на берег Эпира, Али-паша получил от Директории осыпанный драгоценными каменьями кинжал в знак нерушимого союза и дружбы Янинского паши с Францией. И сейчас же после этого, выторговав у султана кое-какие уступки. Али-паша заманил к себе под предлогом чествования своего [142] нового друга и союзника французского генерала Роза, задержал его, заковал в кандалы и после пыток отправил в Константинополь, где султан Селим III заключил генерала в Семибашенный замок. Оттуда Роз уже не вышел.
   По другой версии, расходящейся с показанием Али-паши, генерал Роз женился на дочери одного из янинских вассалов Али-паши в Парге и был просто взят в плен при занятии и разграблении Парги войсками Али-паши. Он был отправлен в качестве пленника в Константинополь, где и умер. Вместе с ним Али-паша послал султану в знак верноподданнической любезности 296 отрубленных голов французов, взятых в Парге и других местах. Необычайно характерно, что, не зная уже как выбранить Али-пашу за это варварство, француз де Бютэ, бывший в Константинополе в 1797--1799 гг., пишет в своих воспоминаниях об этой посылке 296 отрубленных голов: "...этот трофей... достойный Робеспьера..." Для француза-реакционера времен Директории, да еще француза дворянского происхождения, эта выходка очень характерна{49}.
   Метакса был спасен страхом Али-паши перед Ушаковым. Али-паша осведомился у Метаксы, не тот ли это Ушаков, который разбил "славного мореходца Саид-Али" (Саид-Али был разбит при Калиакрии в 1791 г.). Импонировала янинскому варвару не только громкая на всем Леванте слава "Ушак-паши" и его эскадры, но и его успехи в борьбе против французов. Али-паша не посмел ни отказать Ушакову, ни задержать Метаксу.
   Ушаков совсем не ждал столь полного успеха своей политики. Уже не только население острова, но и народы западной части Балканского полуострова ("матерый берег") волновались. и громко требовали "остаться под Россией". Это ставило Ушакова в щекотливое положение: ведь тут уже затрагивались не интересы Али-паши, а права и суверенная власть Оттоманской Порты. Вот что писал Ушаков вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Кушелеву 10 (21) ноября 1798 г., еще до овладения о. Корфу:
   "Благодарение всевышнему богу, мы с соединенными эскадрами, кроме Корфы, все прежде бывшие венецианские острова от рук зловредных французов освободили. Греческие жители островов и матерого берега, бывшего венецианского же владения, столь великую приверженность имеют к государю императору нашему, что никак не можно описать оную. Едва я только успокаиваю их; не хотят ничего общего иметь с турками: все вообще в присутствии турок кричат, что никакого правления и правителей не хотят, кроме русских, и беспрестанно-восклицают: "Государь наш император Павел Петрович!" Политические обстоятельства понудили меня уговаривать их всячески, что государи наши императоры послали нас единственно [143] освободить их от зловредных французов и сделать вольными на прежних правах, до воспоследования высочайшей конфирмации. Сим успокаиваются они только потому, что надеются на будущее время непременно остаться под Россиею. Хотя я знаю, что политические обстоятельства сего не дозволят, но как эти бедные люди после останутся и на каких правах, неизвестно: мы узаконяем их теперь и доставляем спокойствие"{50}.
   В самом деле, с первого же момента появления своего у Ионических островов Ушаков, его моряки и солдаты вели себя по отношению к местному (греческому, по преимуществу, а также славянскому) населению так благожелательно, с таким непритворным русским добродушием и до такой степени водворили атмосферу спокойствия и полной личной безопасности, что, местные жители, привыкшие к совсем другому обхождению со стороны французских оккупантов, просто не могли в себя прийти от удивления и восхищения. А тут еще был и близкий материал для сравнения. Али-паша именно в это время напал на торговый город Превезу. Взяв Превезу, он, как уже сказано, варварски перерезал значительную часть мужского населения, угнал женщин, захватил все имущество горожан. Немногие спасшиеся бежали на занятые Ушаковым острова, моля о защите.
   Все это и произвело вполне естественный эффект. Можно смело сказать, что не было у России в 1798--1800 гг. более преданных друзей, чем население Ионических островов, которое трепетало от ужаса при одной мысли об уходе русской эскадры, Нельзя без чувства законной гордости за русского моряка читать сохранившуюся в нашем Военно-морском архиве рукопись донесения Ушакова Павлу, в котором дано простое, но тем более волнующее описание создавшейся после первых побед Ушакова обстановки. Читатель увидит, что Ушаков жалеет об отсутствии "историографа" при его эскадре. Но он сам оказался прекрасным историографом деяний своих воинов и в то же время гнусных злодейств Али-паши. Донесение Ушакова помечено 10 (21) ноября 1798 г. В нем Ушаков как бы резюмирует свои достижения на Ионических островах. Этот документ так важен и так ничем не заменим, что его должно привести тут полностью. Всякой изложение может лишь ослабить впечатление от него, Вот что адмирал писал Павлу:
   "Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу: прежде бывшие венецианские острова, большие и малые, все нашими соединенными эскадрами от французов освобождены, кроме острова Корфу, который содержится эскадрами нашими в блокаде. Берега от полуострова Мореи, простирающиеся к венецианскому заливу, также от французов освобождены, обыватели всех оных мест столь привержены и преданы вашему императорскому величеству, я не в состоянии описать той великой [144] приверженности, какая действительно от душевного рвения их явственна, а особо когда пришли мы с эскадрами к острову Занте, встречены жителями оного острова так, как во всеподданнейшем рапорте моем от 26 минувшего октября (ст. ст.-- Е. Т. ) объяснено, редкое гребное судно и лодка показали, на которых не было бы российского белого флага с Андреевым крестом, когда по надобности я сходил на берег и был в монастырях и в церквах, от стеснившегося народа по улицам и от устраняющегося на обе стороны нельзя было пройтись от чрезвычайного крику, беспрестанно возглашающего имя вашего императорского величества "виват Павел Петрович, виват государь наш, Павел Петрович!" Генерально почти во всех домах и из окошек оных выставлены висящие флаги первого адмирала, несколько тысяч таковых было видно по всем улицам на белых платках и на холстине нарисованные Андреевым крестом, также из окошек развешано было множество одеял, платков и разных бумажных и шелковых материев. Женщины из окошек, а особо старые, простирая руки, многие крестясь плачут, показывая видимость душевных действиев, какие в них от удовольствия происходят, малолетних детей выносят, заставляют целовать руки у офицеров, даже и у служителей наших, словом, во всех островах замечено мною в рассуждении обывателей чрезвычайная приверженность к вашему императорскому величеству, таковой вид наносит товарищам моим (туркам -- Е. Т. ) неприятность, но я всеми способами -- учтивостью и ласкою стараюсь их успокоить всех, знатных первейших жителей, приходящих ко мне, всегда посылаю к Кадыр-бею, командующему турецкою эскадрою, для оказания такового к ему почтения, и с просьбами, с какими ко мне приходят, к нему также посылаю, и все дела касающиеся решаем вместе общим нашим согласием".
   Ушаков явно хочет возбудить в Павле сочувствие и желание помочь населению "матерого берега", страдающего от разбойничьих подвигов Али-паши: "Одно только сумнительство со мною встретилось, когда Али-паша, командующий на берегу турецкими войсками, разбил в Превезе французов и покусившихся быть вместе с французами несколько жителей, по побеждении их в Превезе, перерезаны все, кто только ни попали в руки, старые и малые и многие женщины, а достальных, которые взяты женщины и ребята продаются торгом подобно скотине и отдаются в подарки, прочие же разбежались в разные острова и наполнили оные стоном и плачем, которые же после осмелились возвратиться в Провезу и с теми же поступлено жестоко и многие лишились жизни, достальные не смеют возвратиться. По убедительным просьбам от таковых людей писали и я и Кадыр-бей учтивые наши письма к Али-паше и для успокоения жителей просиди его всех оставшихся жителей города [145] Превезы, равно и взятых пленными жителей же из разных островов великодушно простить и освободить, но незаметно, подействуют ли наши просьбы.
   Все прочих мест береговые жители, прежде бывшие в венецианском владении, видя чрезвычайные жестокости, пришли в отчаянность и озлобление, а особо обыватели города Парга, хотя неоднократно пашою принуждаемы были нескольким люди подписать договоры, какие он им приказал сделать, но все общество не принимает их и слышать не хочет; в город и крепость его и войска, от него посылаемые, не впущают, подняли сами собою российский флаг на крепости и из рук его не выпускают, неотступно просят от эскадр наших покровительства. Я писал об них Али-паше и к ним писал, чтобы они явились к Али-паше и просили бы его принять их в защиту и покровительство на тех же правилах, какие учреждаем мы на островах. Депутаты явились к нему с покорностью, но насильным жестоким образом принуждены написать от себя такие договоры, какие он желал, и когда они возвратились с ними, то общество и слышать не хотело, к нашему флагу на крепости подняли еще турецкий флаг и явились ко мне, обливаясь слезами, от ног моих не отходят, чтобы мы соединенными эскадрами приняли их в защиту, покровительство и распоряжение союзных держав сходно на тех же правилах, как острова от нас учреждены".
   Но Ушаков предвидит, что царь усомнится, можно ли, не нарушая "священных" монархических прав султана, помочь несчастным жителям Парги: "Я послал их, чтоб просили о том сотоварища моего Кадыр-бея, он весьма довольно их со своей стороны уговаривал, чтобы отдались Али-паше, но в отчаянности их напоследок лично Кадыр-бею, командующему эскадрою, при моем офицере и при драгомане от Порты, ко мне определенным, решительно отозвались, что буде мы не примем их в наше покровительство и заплату, которого они от нас просят в крайней своей отчаянности, последнее употребят средство -- порежут всех своих жен и детей. Против Али-паши и войск его, когда будут они их атаковать, в городе их и крепости станут драться до того, пока умрут все до одного человека, российского и турецкого флагов, которые они имеют, сами собою добровольно никак не оставят.
   При таковых крайностях имели мы между собою в общем собрании в присутствии моем, Кадыр-бея, присланного от Порты я нему министра Махмут ефендия, драгомана от Порты, при мне находящегося, и присланного секретаря от Али-паши советовалися в полагали, чтобы Паргу оставить на время под нашим покровительством на основании островских жителей до высочайшей только конфирмации, как об ней поведено будет. Примет ли Ади-паша сей наш совет или нет, остаюсь я теперь еще в [146] безызвестности, но жители Парги не отходят и не освобождают меня никакими отговорами, неотступно настоят и просят слезно, чтобы непременно приняли мы их в наше покровительство и чтобы я дал им хотя одного офицера с тремя или четырьмя солдатами и позволил бы иметь флаг наш на крепости, инако они решаются лучше умереть, нежели отдаться Али-паше".
   Адмирал хочет соблазнить Павла перспективой укрепления русского влияния на атом берегу: "Всемилостивейший государь, таковые чувствительные обстоятельства повергают меня в великое сумнение, я замечаю, Блистательная Порта, конечно, старается и намерена весь тот берег удержать в своем подданстве, потому опасаюсь я, чтобы сей случай не нанес какого-либо безвинного на меня подозрения и негодования, тем паче предосторожность в рассуждении моей опасности понуждает меня сумневаться, что никакого предписания о установлении островов и всего прежде бывшего венецианского владения, как они должны остаться, я не имею кроме того, что, в конференции будучи, полагалось со всеми обывателями сих мест поступать со всякой благосклонностью, приятством и дружеством, и по совету с нашим министром и по публикациям, какие выданы от Порты манифестами от патриарха, сходно с оными поступаем мы и острова узаканиваем, на таковом точно основании, делая их вольными и на прежних правах до высочайшей конфирмации. Но Паргу, на матером берегу состоящую, по означенным обстоятельствам не смеем мы сами собою с Кадыр-беем приступить и узаконить и чтобы дать им от нас для охранения их офицеров и служителей, и теперь в таком я еще состоянии, ежели Али-паша не последует нашему совету, дать ли нам от себя в Паргу сколько-нибудь людей на том основании или оставить ее вольною Али-паше. Жители оного места от меня не отходят и не решаются ни на что другое, кроме просимого ими удовлетворения. Откровенно осмеливаюсь всеподданнейше донесть вашему императорскому величеству генерально все жители здешнего края, прежде бывшие в венецианском владении, бесподобную приверженность имеют к России и к вашему императорскому величеству; сими только средствами мы малым числом десантных наших войск побеждаем и берем крепости, которых великими турецкими войсками и без наших, по мнению моему, никак бы взять было невозможно, ибо жители островские все бы противу их вооружились и были бы преданы французам и с ними вместе дрались бы до последней крайности, словом, по сие время действия наши простираются по учтивым я благоприятным нашим обращениям с островскими жителями, которых стараюсь я привлечь и уговорить с ними действовать обще против французов. Жестокие поступки Али-паши на берегу поколебали было сумлением и всех островских жителей, но как беспрерывно стараюсь я их [147] успокаивать, то они с великой доверенностью ко мне идут вооружаться и действуют со мной. Теперь прибыл я с эскадрою в Корфу, и жители с восхищением и с распростертыми руками нас принимают".
   Ушаков не смеет просить прямо о присылке небольшого подкрепления, но намек вполне ясен: "Всемилостивейший государь, если бы я имел с собою один только полк российского сухопутного войска для десанта, неприменно надеялся бы я Корфу взять совокупно вместе с жителями, которые одной только милости просят, чтобы ничьих других войск, кроме наших, к тому не употреблять, жители будут служить нам по всей возможности и всеми силами, обстоятельства только мои не допускают увериться, могу ли без десантных войск с людьми одними, в эскадре нашей имеющимися, ее взять, тем паче провиант на эскадре почти весь в расходе, остается на малое количество только дней, дров также почти нет, от Кадыр-бея посланы суда в Морею за провиантом и за дровами, которой мы ожидаем, но таковое доставление провианта будет весьма медлительно и не может составить количества столько, чтобы путь наш был далеко от Корфу. Министр вашего императорского величества, в Константинополе находящийся, писал ко мне и установил, как должно будет провиант заготовлять и доставлять ко мне, но это будет для будущего времени, за всем тем, блокируя Корфу, стараться буду надзирать, чтобы французы в здешнем крае нигде десант не высадили, действия наши буду располагать по известиям, какие от стороны Анконы и из других мест получать буду. Всеподданнейше осмеливаюсь просить вашего императорского величества при столь важных и многотрудных делах, какие случаются по всем сим обстоятельствам, не имею я хороших с достаточными сведениями письмоводцев, историографа, также нет живописца, которые могли бы все то описывать и делать, что по уставу вашего императорского величества полагается, дела же многие, какие случаются, весьма нужно бы вести исторически подробнее, нежели я, будучи занят множеством разных дел, то исправлять могу, и, необходимо надобны к сему отлично способные люди, о которых всеподданнейше прошу, есть-ли возможно откудова, надлежит всемилостивейше повелеть ко мне доставить. Потому можно бы иметь лучших переводчиков иностранных языков, при мне хотя и есть офицеры, знающие иностранные языки, но в письма и в переводе недостаточны, сколько бы желалось и надобно, В острове Корфу, по осведомлениям моим, состоят в крепостях и на острове Видо французского гарнизона с присовокуплением к ним разных людей до 3-х тысяч человек, на кораблях, под крепостью находящихся, на французском корабле 84-пушечном при весьма отличной сильной своей артиллерии экипажу людей считая до осьми сот человек, на взятом от англичан в плен [148] 60-пушечном считают не полной комплект, на одном фрегате, на двух бомбардирских и на нескольких еще судах, сказывают, дюдей недостаточно, а сколько числом, еще неизвестно. Я сего числа с эскадрою подхожу в близость к крепости к острову Видо, намерен его атаковать и стараться десантом соединенных эскадр овладеть, а после действовать по обстоятельствам, что как способнее окажется"{51}.

11. Начало блокады острова Корфу

   9 (20) ноября 1798 г. эскадра Ушакова прибыла к о. Корфу и стала на якорь в бухте Мисанги.
   Предстояло самое трудное дело. Город Корфу был расположен между двумя крепостями: старой -- венецианской -- на крайней оконечности узкого гористого мыса, далеко вдающегося в море, и новой -- чрезвычайно укрепленной силами французов земляными валами, искусственными водными преградами и стенами. Эта новая крепость состояла из трех отдельных мощных укреплений, соединенных подземными переходами с заложенными минами. Перед о. Корфу находится небольшой остров Видо, горные возвышенности которого господствуют над городом и крепостью Корфу. Ушаков, окинув глазами местоположение и указывая на Видо, сказал: "Вот ключ Корфы".
   Ушаков установил тесную блокаду Корфу. Русская и турецкая эскадры расположились полукругом по внешнюю сторону о. Видо, причем русские корабли заняли фланги этой линии и находились против старой и новой крепостей. Но что было делать дальше? Сил для штурма могучих укреплений у Ушакова было совершенно недостаточно. Правда, в Константинополе его заверили, что всем пашам и правителям Мореи, Албании, Эпира посланы строгие приказы оказывать Ушакову всякую помощь и военными силами и продовольствием, какую только он потребует. Ушаков требовал, но ровно ничего не получал. Провиант присылали часто негодный, а людей долго и вовсе не присылали.
   Ушаков отрядил часть эскадры к порту Гуино (или Гуви), находившемуся в нескольких километрах от крепости, и здесь произвел первую высадку на о. Корфу. Французы уже старались от крепости не удаляться, и высадка совершилась благополучно. В городе Гуино. и в окрестностях местное население приняло русских не менее радушно, чем на Цериго, Занте, о. Св. Мавры и Кефалонии. Самый город был разрушен французами довольно основательно перед их уходом оттуда в крепость, но все же русские моряки проводили здесь в течение своей долгой стоянки время довольно хорошо. Греки и итальянцы быстро сошлись с русскими.
   "...Пустыня с развалинами преобразилась в веселое обиталище; все оживотворилось... и никто не помышлял о недостатках, [149] им претерпеваемых. Надобно признаться, что одним только русским предоставлено творить подобные чудеса: щедрость их, гибкость в обхождении, расположение к удовольствиям всякого рода и легкость, с коею научаются они чужестранным языкам, сближают их весьма скоро со всеми народами"{52}.
   Дело сильно затягивалось. Правда, флот Ушакова значительно пополнился за время невольного зимнего бездействия. 9 (20) декабря к Ушакову явился от берегов Египта капитан 2 ранга Сорокин с двумя фрегатами. Он был отправлен Ушаковым к Александрии в свое-время еще из Дарданелл и после трехмесячного стояния там, не получая ни от турок, ни от англичан никакого провианта для своей команды, отбыл к о. Корфу. Сорокин за время своего участия в блокаде Александрии перехватил несколько судов, на которых французы пытались проскользнуть. У 18 французских офицеров, захваченных таким образом, оказалось в наличности 30 тысяч червонцев. Ушаков немедленно отпустил французов на честное слово во Францию, причем их деньги полностью были им возвращены после простого их заявления, что эти червонцы принадлежат лично им, а не французской казне.
   "Собственность обезоруженных неприятелей была свято уважаема... (что крайне изумило французов -- Е. Т. ) в сию добычами преисполненную войну". А 30 декабря 1798 г. (10 января 1799 г.), после трудного плавания и задержек из-за противных ветров, к Ушакову явился и контр-адмирал Павел Васильевич Пустошкин, дельный и храбрый моряк, учившийся с Ушаковым еще в Морском корпусе и отличившийся в 1791 г. в битве при Калиакрии. Теперь ему снова предстояло воевать под начальством своего прославленного школьного товарища. Пустошкин привел с собою два 70-пушечных корабля.
   Подкрепление эскадры Ушакова кораблями Сорокина и Пустошкина было тем более необходимо, что на турецких "союзников" надежда была плоха. Французскому кораблю "Le Généreux" (именуемому в наших документах иногда "Женере", а иногда "Женероз") удалось после нескольких неудачных попыток в темную ночь проскользнуть мимо турецких судов, стороживших французские корабли, и уйти в море. Когда Ушаков забил тревогу и послал своего офицера к турецкому контр-адмиралу, то оказалось, что контр-адмирал Фетих-бей был погружен в глубокий сон. Но даже в бодрственном виде турок оказался совершенно бесполезен. В момент, когда каждая секунда была дорога для организации погони, Фетих-бей вдруг открыл дискуссию: он заявил, что не надеется "уговорить свою команду" выйти в море, что его команда жалованья давно не получает, провианта тоже не получает, скучает по своим семействам и вообще стала такой сердитой, что нужно даже скрыть [150] от нее требование Ушакова. А если француз и убежал, так, дескать, тем лучше, меньше их тут останется. В заключение турок заявил: "Француз бежит... чем гнаться за ним, дуйте ему лучше в паруса..."
   По-видимому, эта неудача так раздражила и взволновала Ушакова, что он решился на шаг, который прямо диктовался сложившейся обстановкой. Приходилось опасаться, что решительно никто из пашей западного берега Балканского полуострова и не хочет и не может подать достаточную помощь войсками и провиантом, несмотря ни на какие фирманы, и главное -- сделать это в срок. Феодалы -- "паши" и не думали повиноваться приказам Порты и никакой подмоги Ушакову не прислали. Адмирал волновался и раздражался.
   "Я многократно просил ваше превосходительство и обнадежен был вашими требованиями от пашей с Румелийской стороны присылки войск к облажению крепкой осадою Корфу. Вы имеете от Блистательной Порты Оттоманской повеление, от кого именно требовать вам войск для таковых надобностей, потому и повторяю письменно просьбу мою вашему превосходительству, чтобы вы ни малейше не медля потребовали от пашей войска... долгое время пропущено понапрасну и в великий вред, в сие время французы беспрестанно разоряют деревни, грабят и обирают из их крепости провизию и всякие богатства, и крепости укрепляют бесподобно. Ежели еще несколько времени будет пропущено, то очевидная опасность настоит, что крепости Корфу взять будет невозможно",-- писал Ушаков горемычному "союзнику" Кадыр-бею{53}. Но все настояния были тщетны. Единственным властителем, который мог, если бы захотел, оказать реальную поддержку, был Али-паша.
   Ушаков решил обратиться к Али-паше.
   Ускорить взятие Корфу представлялось неотложным еще и потому, что неприятельский гарнизон очень осмелел.
   В момент прибытия русских к о. Корфу французских вооруженных сил на острове числилось около 3000 человек. Вооружение у французов было достаточное, провианта же было запасено на продолжительный срок. Командовавший французским гарнизоном генерал Шабо был человеком храбрым и решительным. Его офицеры и солдаты сражались на Корфу мужественно.
   Учитывая все это, Ушаков не предпринимал рискованных попыток случайным налетом овладеть французскими укреплениями, а решил ждать обещанных подкреплений с берегов Мореи и Албании. Но жители Корфу, которым не терпелось покончить с французами, решили рискнуть. Инженер Маркати (грек) сформировал добровольческий отряд численностью 1500 человек, и Ушаков помог этому отряду, дав ему три орудия и прислав некоторое количество солдат. Первые действия отряда были [151] довольно удачны; орудия причинили известный ущерб той части крепости, где французы не ожидали появления новой батареи. Однако спустя несколько дней французы произвели очень крупную вылазку, и местный отряд ударился в бегство. Русские не бежали, но были окружены и все погибли, кроме 17 человек, попавших в плен. Был взят в плен и Маркати, которого французы немедленно расстреляли так же, как и нескольких жителей Корфу, попавших с ним в плен. Русские же пленные были обменены на соответствующее число французов. Произошло все это 20 ноября (1 декабря) 1798 г. После этого успеха французы осмелели, их вылазки участились.
   Ушаков принял меры к тому, чтобы сделать осаду более тесной, и это привело к прекращению вылазок, предпринимавшихся французами. Одновременно он усилил и строгость морской блокады острова.
   До нас дошел суровый окрик и выговор Ушакова капитану 2 ранга Селивачеву, который писал, что "не надеется" эффективно защищать проходы южного пролива Корфу "по малости с ним судов". Федор Федорович послал грозный ответ: "С вами находится большой российский фрегат, два турецких корабля и (турецкий -- Е. Т. ) фрегат же. Как при таком количестве судов можете вы писать неприличное, чтобы вы не могли защищать и не пропускать судов? Я рекомендую вашему высокоблагородию иметь старание и бдительное смотрение французских кораблей и никаких судов не пропускать, а ловить их, бить, топить или брать в плен и во всем прочем поступать по силе закона". Ушаков ни за что не хотел допустить повторения случая бегства корабля блокированной при Корфу французской эскадры. "Из кораблей французских, здесь стоящих, приготовляются отсель бежать, будьте осторожны, должны вы быть больше под парусами, а не на якорях, крейсируйте ближе к крепости, чтобы лучше вы могли осмотреться, ежели покусятся они бежать"{54}.
   Ушаков опасался не только бегства блокированных французских кораблей, но и прорыва подкреплений, которые могла послать Директория для спасения осажденных в Корфу французов.
   Селивачев должен был охранять южный пролив, а адмирал Пустошкин -- крейсировать в Венецианском заливе (в Адриатическом море), чтобы не допустить французскую подмогу с севера. Все это поясняет Ушаков в письме к русскому полномочному министру в Неаполе Мусину-Пушкину 11 января 1799 г.{55}
   Это были напряженные, трудные дни для Ушакова. "Десантных войск со мной нет, а одних морских служителей к штурмованию крепости недостаточно, да и остров Видо, весьма укрепленный и снабженный достаточным числом французских войск, нами еще не штурмован..." [152]
   О том, чтобы заставить Ушакова снять осаду, французы, конечно, и думать не могли, но осада крепости затягивалась, так как для штурма ее не хватало десантных войск. Поэтому-то Ушакову и пришлось пойти на трудный и неприятный шаг -- обратиться за помощью к Али-паше.
   Трудность заключалась вовсе не в том, что янинский владыка мог отказать. Ушаков прекрасно понимал, что паша с величайшей готовностью выполнит просьбу. Деликатность предприятия состояла в том, чтобы, получив эту помощь от Али-паши, не отяготить себя никакими обязательствами перед ним, а самое главное -- не дать ему ни одного вершка территории Ионических островов.
   Федор Федорович призвал снова Метаксу и, снабдив его точными инструкциями, отправил к Али-паше с письмом и с богатейшим подарком -- осыпанной бриллиантами и изумрудами табакеркой, оцененной в две тысячи золотых червонцев.
   Начались переговоры. Положение русского импровизированного "дипломата" было нелегкое. Ведь чем, собственно, Метакса мог заинтересовать Али-пашу, кроме драгоценной табакерки? Ровно ничем, по крайней мере из того, о чем мечтал Али-паша.
   Сначала переговоры шли, по-видимому, не очень гладко. Али-паша, отчаявшись в возможности утвердиться на каком-либо из Ионических островов, требовал, чтобы Ушаков после взятия Корфу выдал ему в награду за помощь половину французской артиллерии и все мелкие французские суда, стоявшие на рейде (крупных там не было).
   "Много стоило мне труда дать ему уразуметь,-- пишет Метакса,-- что такового обещания не в силах дать ни сам султан Селим, потому что союзники почитают все Ионические острова не покоренною добычею, но землями, исторгнутыми токмо от владений французов, и в коих все до последней пушки должно оставаться неприкосновенным. Я Али-паше представил, что бескорыстное содействие даст ему случай обезоружить врагов своих при Порте Оттоманской, а особенно Низед-пашу, бывшего тогда верховным визирем, и утвердить самого султана в хорошем об нем мнении, чем влияние его по всему матерому берегу еще более увеличится, что и высочайший российский двор не оставит, конечно, при случае оказать ему своего благоволения и наградит его щедрыми подарками"{56}.
   Долго не соглашался Али-паша "променять" пушки и галеры, в которых ему отказывали, на довольно неопределенные обещания будущих турецких и российских милостей. Помогло делу то, что очень уж к тому времени испортились отношения между этим опасным и сомнительным "губернатором" Эпира и константинопольским правительством. [153]
   "Он (Али-паша -- Е. Т. ), -- пишет Метакса, -- казался мне весьма озлобленным на Порту, может быть и притворно". "Я здесь силен,-- говорил Али-паша Метаксе. -- Скорее султан будет меня бояться в Стамбуле, нежели я его в Янине. Алчность к моим сокровищам заставит его, может быть, воевать со мною, но все они в заблуждении: я не так богат, как они думают".
   Все-таки Али-паша как раз в то время стал сильно побаиваться султана. Он даже пожаловался Метаксе, что алчные константинопольские министры берут у него большие взятки, а никакого толку от этого нет,-- так уж часто этим министрам рубят головы в столице. "Едва сделаешь себе подпору и приятеля, он уже без головы, а ты без денег",-- так горько жаловался Али-паша, очевидно считая подобный непорядок прямо издевательством над своей личностью.
   Али-паша в конце концов согласился оказать помощь Ушакову, сообразив, что это согласие, может быть, в самом деле рассеет темную тучу, собиравшуюся против него в Константинополе. Но на одном условии Али-паша настаивал. "Скажи мне свое мнение откровенно,-- внезапно спросил он Метаксу,-- думаешь ли ты, что независимость, которую ваш адмирал провозглашает здесь, будет распространена и на греков матерого берега?" "Конечно, нет,-- отвечал Метакса, у которого был готов ответ на этот неизбежный вопрос,-- прочие греки не под игом французов, как ионийцы, а подданные султана"{57}. Тем самым Превеза оставалась в руках Али-паши, и он избавлялся от дальнейших беспокойств в своих владениях "на матером берегу".
   Но неудобный это был "союзник" для Ушакова, принужденного к нему обратиться. Греки жестоко обеспокоились и боялись, что Али-паша, раз допущенный на остров Корфу, уже не уйдет оттуда.
   Быстрые успехи Ушакова на островах Занте, Цериго, Кефалония, Св. Мавры были учтены французским командованием на о. Корфу довольно правильно. Французы поняли, что если греческое население островов всячески помогает русским и их поддерживает, то это происходит прежде всего от очень бесцеремонной завоевательно-грабительской практики французского поведения на всех этих островах, царившей вплоть до прихода русской эскадры. Поэтому в этом оставшемся еще и наиболее сильном оплоте французской власти, то есть на о. Корфу, французское командование решило повести усиленную агитацию, рассылало воззвания и обращалось к населению как к "союзникам" в общей борьбе. "Французы.., укрепясь в крепостях и на острове, бесподобно употребляют теперь все пронырливости обратить островских жителей к себе и уверяют их о их заблуждении, объясняют, что мы их совсем обманули, всеми возможностями стараются уверить их, что они обмануты, каковые об оном [154] выдают и рассылают по всему острову в великом количестве печатные листы и публикации",-- сообщает Ушаков посланнику Томаре.

12. Атака и взятие острова Видо, капитуляция острова Корфу

   Адмирал в самом деле был в трудном положении. Он хорошо донимал, что если среди населения острова Корфу стали проявляться "замешательство и развраты", то происходит это не "только от красноречия французских "печатных листов", сколько потому, что греки смущены и раздражены участием Али-паши и его головорезов в готовящемся штурме обеих крепостей острова Корфу. "Необходимость одна понудила нас противу упорного желания здешних островских обывателей взять малое количество войск от Али-паши, и сие привело жителей в такую расстройку, что бесподобно (беспримерно -- Е. Т. ). Я стараюсь всеми возможностями успокаивать и уверять их, что все таковые войска находятся под собственным моим начальством, что я стараться буду не допускать их ни до чего, что бы могло жителей обеспокоивать, но единственно с ними общими силами вместе блокировать и взять крепости, а что потом обыватели островские останутся на таковых же правах, как и прочие острова,-- хотя таковое старание мое и оказываемые всегдашние благоприятства успокаивают их несколько, но за всем тем многие колеблются и большей частью от нас уже отстают..."{58}
   Али-паша обещал прислать в помощь Ушакову 3000 албанцев и отпустил Метаксу с подарками. Спустя несколько дней, 2 (13) февраля, Али-паша, в богатейшей одежде и окруженный великолепной свитой, явился с визитом к Ушакову на адмиральский корабль. А начиная с вечера 10 (21) февраля на судах стали прибывать выделенные Али-пашой войска. Всего прибыло около 2500 албанцев вместо 3000 обещанных. Не обмануть гяура хоть немножко Али-паша никак не мог.
   11 (22) февраля посланный им отряд высадился в порту Гуино на о. Корфу. Как увидим дальше, особого толку от этого запоздавшего подкрепления не получилось, и албанцы (во всяком случае -- отдельные части их) вызвали своим поведением такой гнев и такое презрение со стороны Ушакова, что он воспретил даже пускать их в город Корфу после окончательной своей победы.
   Нужно снова напомнить, что войска Али-паши называются тут, как назывались и тогда, "албанцами" лишь для краткости: настоящих албанских жителей там было меньше, чем турок.
   Неожиданно двое других пашей прислали Ушакову еще 4750 человек, так что в общем этих "албанцев" оказалось [155] 4250 человек. Но и такая подмога была мизерна сравнительно с теми силами, какие были обещаны султаном (12000 чел.).
   Много хлопот было с отрядом Али-паши, а польза оказалась совсем ничтожная. Не желая сражаться, турки, однако, во время своего пребывания на Корфу обнаруживали большую энергию в грабежах, буйствах, нападениях на церкви с целью их ограбления и т. д. Штурм неприступных укреплений Корфу был произведен русскими. Все сделали русские и только русские, помощи они фактически ни от кого не получили.
   Ни от хитрого, ничем не стеснявшегося Али-паши, ни от "регулярных" турецких сил Кадыр-бея Ушаков реальной подмоги не имел. "...дела сколько здесь не счесть, вся блокада и во всех рассылках и во всех местах, и все успехи производимые деланы все одними моими только судами, а из турецкой эскадры кого ни посылаю, пройдет только час-другой -- и тотчас назад идет. Когда велю где крейсировать и не приходить назад к нам, то отошед остановятся и дремлют все время без осмотрительностей... Я измучил уже бессменно всех моих людей в разных местах... Прилежнейшие наши служители (матросы), от ревности и рвения своего желая на батареях в работу и во всех бдительностях в дождь, в мокроту и в слякость, обмаранных в грязи, все терпеливо сносили",-- так описывал Ушаков положение вещей во время борьбы за Корфу{59}. При этом эскадра была очень плохо снабжена боезапасом: "Недостатки (скудость) наши, бывшие при осаде Корфу, во всем были беспредельны, даже выстрелы пушечные, а особо наших корабельных единорогов необходимо должно было беречь на сильнейшие и на генеральные всего производства (всей операции -- Е. Т. ) дела. Со мной комплект только снарядов к орудиям, тотчас можно было бы их расстрелять и расстреляли бы мы их понапрасну, весьма с малым вредом неприятелю..." Поэтому Ушаков медлил со штурмом, пока не подошли все его суда и не стало возможным укрепиться на более выгодных позициях.
   С прибытием присланного Али-пашой албанского отряда, а также небольших отрядов других пашей, Ушаков ускорил приготовления к штурму. Усилилась бомбардировка крепостных укреплений. Адмирал решил начать действия против о. Видо, в то же время не прекращая и обстрела обеих крепостей о Корфу.
   Совершенно внезапно большинство албанского отряда отказалось участвовать в готовившемся общем штурме. Началось с того, что отряд Али-паши не пожелал участвовать в штурме Видо. Только ли тут действовало отсутствие дисциплины, свойственное воинству Али-паши и проявлявшееся особенно часто в тех случаях, когда сам предводитель отсутствовал, или же коварный Янинский паша дал понять командному составу посланного [156] им отряда, что незачем особенно усердствовать, но результат оказался плачевным. "Для убеждения их адмирал (Ушаков -- Е. Т. ) ездил сам на берег и обнадеживал их в успехе, видя же, что ничто не помогло албанцев убедить соединиться с нашими войсками, он хотел было понудить их строгостью к повиновению, но тогда они почти все разбежались, оставя начальников своих одних". Но эти начальники оказались вполне достойными своих подчиненных. "Адмирал, услыша от сих последних, что он предпринимает дело невозможное, усмехнулся и сказал им: "ступайте же и соберитесь все на гору при северной нашей батарее, и оттуда, сложа руки, смотрите, как я в глазах ваших возьму остров Видо и все его грозные батареи""{60}. Только немногие из отряда Али-паши пошли за Ушаковым.
   Действия против о. Видо были предприняты 18 февраля (1 марта) в семь часов. Атака была начата кораблями флота, быстро занявшими по сигналу адмирала свои места по диспозиции. Против каждой из пяти батарей противника действовала заранее определенная группа кораблей, которые должны были сломить сопротивление батарей и тем обеспечить высадку десанта. Французы энергично и упорно сопротивлялись. Пользуясь близостью русских кораблей, подошедших к берегу на дистанцию картечного выстрела (2--2,5 кабельтова), противник попытался стрелять калеными ядрами, с целью вызывать на них пожары, однако мгновенно засыпанные картечью и ядрами батареи вынуждены были отказаться от этого сравнительно медленного способа стрельбы и перейти на обыкновенные ядра и картечь{61}.
   Адмирал флота И. С. Исаков в своем труде "Приморские крепости"{62}, высоко оценивая план атаки о. Видо, указывает: "Артиллерийский огонь фрегатов, а затем и линейных кораблей благодаря исключительно высокой выучке русских комендоров, хорошему маневрированию капитанов и решительной дистанции, выбранной для боя (дистанция картечного выстрела), уже через четыре часа непрерывного действия сломил боеспособность батарей и гарнизона... Правильно оценив критический момент боя, Ушаков в 11 часов утра приказал начать высадку, не прекращая огня кораблей".
   Руководя атакой на наиболее ответственном участке, Ушаков на флагманском корабле "Св. Павел", показывая пример бесстрашия, сперва направился к батарее No 1 и на ходу обрушил на нее несколько залпов всем бортом. Затем, пройдя близко вдоль берега к батарее No 2 и засыпав ее ядрами и картечью, подошел к батарее No 3 и встал здесь на шпринг на ближнем картечном выстреле так, чтобы обоими бортами громить обе батареи.
   Занятая адмиралом позиция позволяла ему видеть результаты [157] артиллерийской атаки и своевременно определить момент своза десанта на предназначенные планом береговые участки.
   В этот самый решительный момент войска, присланные Али-пашой, просто-напросто отказались участвовать в бою: "...турки и албанцы за работу ни один человек никогда не принялись, даже и орудия все втащены на гору и поставлены на места нашими служителями". Что касается турок, то в документах, где Ушаков мог быть вполне искренен, он оценивал турецкую "помощь" весьма невысоко. А там, где нужно было вести тонкую политику, Федор Федорович лукавил и похваливал: "...словом, вообще, взятие крепостей Корфу целый свет может отдать справедливость вверенной мне эскадре и нашему действию; но, чтобы утвердить более и более дружбу нашу с Блистательной Портой Оттоманскою, в реляции пишу я все вообще и их похваляю, и отношу им признательность". Правда, турки, поскольку зависело от их прямого начальства, "помогают по их возможности". Но беда в том, что их "возможности" были слишком уж скромны: "кораблей турецких в атаке острова не поставил я с нашими", причем Ушаков руководился целью убрать подальше турецкие корабли "в их собственное сбережение", ибо "они но могут скоро лечь шпрингом, как скорость надобности требует, и в это время были бы они против батарей кормами, их с батарей могли бы расстрелять, а они могли бы нам помешать недеятельностью..."
   Решительно все сделала русская эскадра, и Ушаков со справедливой гордостью пишет посланнику Томаре: в эскадре к моменту боя было восемь кораблей и семь линейных фрегатов всего-навсего, а "действие мое против крепостей кораблями российскими, которые деятельностью своею, когда они к тому употребляются, стоят больше, нежели тридцать или пятьдесят тысяч сухопутного войска"{63}.
   "Беспрерывная, страшная стрельба и гром больших орудий,-- писал очевидец и участник дела Метакса,-- приводили в трепет все окрестности... Видо, можно сказать, был весь взорван картечами и не только окопы... не осталось дерева, которое бы не было повреждено сим ужасным железным градом... В одиннадцать часов пушки с батарей французских были сбиты: все люди, их защищавшие, погибли, прочие же, приведенные в страх, кидались из куста в куст, не зная, куда укрыться..."{64}
   По новому сигналу начать высадку назначенные в десант часта поспешно бросились на приготовленные у борта кораблей баркасы, катера, лодки и мгновенно устремились к трем намеченным для высадки небольшим бухточкам и "с невероятной скоростью вышли на берег".
   Всего было высажено 2159 человек. Выбивая противника из складок местности, десантные части пробились к центральному [158] редуту и здесь, после трехчасового боя, окончательно сломили сопротивление гарнизона.
   Потрясенные боем французы, видя безнадежность дальнейшего сопротивления, стали сдаваться, но бывшие в составе десанта турки, не слушая криков о пощаде, стали безжалостно-резать неприятеля. Стараясь спасти пленных, русские моряки и солдаты окружили их стеной; было приказано стрелять по туркам, если они будут пытаться уничтожать сдающихся французов. "Сия решительная мера спасла жизнь всех, может быть,. французов,-- турки не пощадили бы, конечно, ни одного"{65}. Пленных во главе с комендантом о. Видо генералом Пивроном благополучно доставили к Ушакову, пытавшиеся же уйти с Видо на лодках были потоплены выстрелами с русских кораблей.
   В 2 часа дня на Видо замолкли последние выстрелы и взвились союзные флаги.
   В этот момент никого, кроме русских, около крепости не было: Ушаков не подпустил ни албанцев, ни турок, очень надеявшихся на добычу.
   На позднейшие жалобы Али-паши до тому поводу, что его отряд не был подпущен к взятым уже обеим крепостям о. Корфу и к городу, Ушаков отвечал: "Ежели бы албанские войска и турецкие вместе с нашими вошли в город и крепости, то и основания оных не могло бы остаться: все было бы истреблено, кровопролитие, плач (sic! -- Е. Т. ) и вопль последовали бы, междоусобия и войны были бы с островскими жителями. Я предвидел все это и крепости Корфу принял одними нашими войсками, высадя их со стороны моря на шпинаду (эспланаду -- Е. Т. )"{66}.
   Около половины французского гарнизона, оборонявшего остров, погибло. По данным Метаксы, из 800 рядовых французского гарнизона было взято в плен 422 человека, остальные пали в бою: из 21 офицера в плен попало 15. Русские потери были значительно меньше (около 125 человек убитыми и ранеными). Турок было убито и ранено 78 человек, албанцев убито 23, ранено 82 человека.
   Оставалось решить очень серьезную задачу -- овладеть еще двумя крепостями на самом острове Корфу -- Старой и Новой -- с их мощными долговременными укреплениями.
   Выраженные заблаговременно сухопутные войска уже были готовы к штурму укреплений Новой крепости -- Св. Авраама, Св. Рока и Св. Сальвадора. В штурме должны были принять. участие и отряды местных жителей, но, сомневаясь в успехе, они совсем не явились. Корфиоты полагали, что выделенных войск недостаточно для захвата столь сильных укреплений, и считали штурм обреченным на неудачу. Албанцы же, кроме незначительного числа охотников, вообще отказались участвовать в штурме. [159]
   Но это не изменило хода событий. В назначенное время русские войска, усиленные десантом с кораблей, решительно атаковали укрепление Св. Рока и, преодолев рвы, при помощи штурмовых лестниц ворвались внутрь. Увидя невозможность-противодействовать стремительной атаке, французы, заклепав пушки и взорвав погреба, отступили в укрепление Св. Сальвадора, где намеревались организовать упорную защиту. Однако-ворвавшиеся на их плечах солдаты и матросы быстро сломили сопротивление, и через полчаса в результате ожесточенной рукопашной схватки французы в беспорядке бежали и отсюда. Та же участь постигла и укрепление Св. Авраама. Через полтора часа после начала штурма все передовые укрепления Новой крепости были в руках русских.
   Падение о. Видо и передовых укреплений Новой крепости резко снизило моральное состояние французского гарнизона. С занятием острова русская артиллерия получила полную возможность беспрепятственно и почти безопасно для себя обстреливать Старую крепость о. Корфу, а быстрое занятие внешних укреплений Новой крепости показало французам, что развязка наступит гораздо раньше, чем они рассчитывали.
   Главный комиссар Директории Дюбуа и дивизионный генерал Шабо, комендант о. Корфу, прислали 19 февраля (2 марта) к Ушакову трех офицеров с предложением принять их сдачу и начать переговоры. Ушаков ответил, что он прекращает на 24 часа военные действия.
   В своем письме Дюбуа и дивизионный генерал Шабо сообщали Ушакову:

"Господин адмирал!

   Мы думаем, что бесполезно жертвовать жизнию многих храбрых воинов российских, турецких и французских для овладения Корфою. Вследствие сего мы предлагаем вам перемирие на сколько времени вы рассудите для постановления условий о сдаче сей крепости. Мы приглашаем вас к сообщению нам по сему намерений ваших для прекращения кровопролития. Если вы сего желаете, то мы составим намереваемые нами предложения, буде вы не предпочтете сами сообщить нам о предложениях ваших". Письмо было доставлено 19 февраля Ушакову.
   Ответное письмо Ф. Ф. Ушакова 19 февраля 1799 г. Дюбуа и генералу гласило{67}:
   "По почтеннейшему письму вашему о договорах, до сдачи крепостей Корфу касающих, сей же час переговоря с командующим турецкою эскадрою, и за сим же ответ доставлю, дабы не проливать напрасно кровь людей, я всегда на приятные договоры согласен и между тем пошлю во все места, чтобы от сего времени на 24 часа военные действия прекратить. Впрочем с почтением имею честь быть" и пр. [160]
   Характерные детали сдачи Корфу русской эскадре зафиксированы в корабельном журнале корабля "Захарий и Елизавета", команда которого принимала участие в приеме пленных французов и военного имущества (даты в документе по старому стилю).
   "Февраля 19. 19 числа приезжал на корабль "Павел" из крепости Корфу на французской лодке под нашим и французским флагами адъютант французского генерала, командовавшего в крепости гарнизоном, и с ним два офицера армейских, привезя письмо к главнокомандующему от оного генерала Шабо и генерал-комиссара Дюбуа, в коем просили остановить военные действия и пролитие крови храбрых войск с обеих сторон и положить сроку о договорах до сдачи крепостей Корфу касающихся. Главнокомандующий, согласясь с командующим турецкой эскадрой, спустя малое время отправил одного адъютанта в крепость с ответом, дав сроку учинить договоры в 24 часа, приказывая на такое время прекратить военные действия во всех местах; в 5 часов пополудни главнокомандующий отправил в крепость Корфу флота лейтенанта Балабина, отправляющего должность при нем адъютанта, с договорами, по коим главнокомандующий обеих эскадр требовал сдачи крепостей, которой в 9 часа пополудни возвратился обратно на эскадру".
   "Февраля 20. 20 числа приехали на корабль "Павел" под нашим и французским военными флагами из крепости Корфу на лодке французские комиссары для утверждения и размены договоров; тогда приехал на оной же корабль командующий турецкой эскадры адмирал Кадыр-бей и с ним определенный от Дивана во флот министр Махмуд Ефендий, которые заседали обще с адмиралом Ушаковым и французскими чиновниками при заключении капитуляции о сдаче Корфу. По заключении оной отправил обратно в крепость с майором нашей эскадры Боаселем для подписания сих договоров начальствующим в крепости генералитетом, и оной майор Боасель с подписанной капитуляцией вскорости возвратился, в которой заключалось: крепости Корфу с артиллерией, амуничными запасами, съестными припасами, материалами и всеми казенными вещьми, которые ныне состоят в арсенале и магазинах, также все вещи казенные как состоящие в городском ведомстве, так и принадлежащие гарнизону, в том числе корабль "Леандр" ("Leander" -- Е. Т. ), фрегат "Бруна" ("La Brune" --E. Т.) и все другие суда республики французской, сданы быть имеют во всей целости по описи определенным от российской и турецкой эскадр комиссарам; гарнизон французский через один день от подписания капитуляции при военных почестях выйдет из всех крепостей и ворот, которые он ныне занимает, и, будучи поставлен в строй, положит оружие и знамена свои, исключая генералов [161] и всех офицеров и прочих чиновников, которые останутся при своем оружии.
   После сего оный гарнизон с собственным его экипажем перевезен будет в Тулон на судах наймом и содержанием российской и турецкой эскадр под прикрытием военных судов, и дивизионному генералу Шабо со всем его штатом, разными чиновниками позволено отправиться в Тулон, или в Анкону, из оных мест, куда он пожелает коштом договаривающихся держав; генералитет и весь французский гарнизон обязывается честным словом в течение 18 месяцев отнюдь не принять оружие против Империи всероссийской и Порты Оттоманской и их союзников.
   Французы, попавшиеся в плен во время осады Корфу, на тех же правах отправлены будут вместе с французским гарнизоном в Тулон с обязательством на честное слово не принимать оружие противу помянутых империй и союзников их во все течение настоящей войны, пока размена их с обоими империями российскою и турецкою учинена не будет. Больные ж, остающиеся здесь из французского гарнизона по невозможности следовать за оным, будут содержаны наравне с больными российскими и турецкими на коште договаривающихся держав, а по излечении отправлены будут в Тулон..."
   "Февраля 22. 22 числа по возвещении утренней зори сигналом ведено обеим эскадрам сняться с якоря и идти между крепостями Корфу и острова Видо, куда подошли и стали линиею по всему рейду на якоря, окружая все крепости оною, и легли на шпринг противу оных крепостей для предосторожности...
   Пополудни того же числа французский гарнизон, выходя из крепости в надлежащем устройстве, положил пред фрунтом наших войск свои ружья и знамя сходно с капитуляцией). Войска наши, приняв оные и всю амуницию, немедленно заняли все укрепленные места нашим караулом, в сие же время французские флаги с крепостей спущены и подняты на оных наши; то ж на корабле "Леандре", фрегате "Бруна" и прочих судах флаги союзных держав, и со оных крепостей салютовано адмиральскому флагу из 7 пушек, которым ответствовано равным числом; в то ж время главнокомандующему привезены на корабле "Св. Павел" французские флаги с крепостей и с судов, знамя гарнизона, то ж и ключи от всех крепостей, ворот и от магазин, которой обще с генералитетом и протчими командующими отправились в Корфу в церковь св. чудотворца Спиридона для принесения господу богу благодарственного молебствия. По сходе на берег встречены были множеством народа и первейшими жителями обще с духовенством с величайшею почестью и восклицаниями, возглашая благодарность всемилостивейшему государю императору Павлу Петровичу за избавление [162] их от ига неприятельского, производя беспрерывный колокольный звон и ружейную пальбу во всех домах, из окон вывешены были шелковые материи и флаги первого адмирала, которые также многие из жителей, держа в руках, теснились, желая видеть своих избавителей, а по выслушании благодарственного молебствия главнокомандующие эскадрами и протчими возвратились на корабли.
   В крепостях острова Корфу при приеме по осмотру определенных оказалось мортир медных разных калибров 92, чугунных 9-ти пудовых каменнострельных 13, голубиц (гаубиц -- Е. Т. ) медных 21, пушек медных разных калибров 323, чугунных разного калибра 187, ружей годных 5495, бомб разного калибра чиненных 545, нечиненных 36 849, гранат чиненных 2116, нечиненных 209, древгаглов 1482, ядер чугунных разных калибров 137 тысяч, кнепелей (sic! -- Е. Т. ) 12 708, дуль свинцовых ружейных 132 тысячи, пороху разных сортов 3060 пудов, пшеницы немолотой в разных магазинах до 2500 четвертей и... морского и сухопутного провианта по числу французского гарнизона месяца на полтора, также оказалось во многих магазинах по разным должностям припасов и материалов немалое количество. Судов при Корфу находящихся: корабль 54-пушечной, обшитый медью "Леандр", фрегат 32-пушечной "Бруна", поляка "Экспедицией" о 8 пушках медных, одно бомбардирское судно, галер 2, полугалер годных 4, негодных 3, бригантин негодных 4 и 3 купеческие судна, и оные купеческие судна надлежит казне или хозяевам; велено комиссии об них сделать рассмотрение; в порте Гуви один 66-пушечный корабль ветхой, также один корабль, 2 фрегата ветхие, затопшие; при крепости же Корфу и в порте Гуви нашлось не малое количество дубовых и сосновых лесов, годных ко исправлению кораблей и в перемену рангоута..."
   "Февраля 23. 23 числа послано на корабль "Леандр" пристойное число жителей для его исправления, а на фрегат "Бруна" посланы служители с турецкой эскадры, которой по согласию главнокомандующих соединенными эскадрами взят турками, а корабль "Леандр" достался российской эскадре"{68}.
   Текст капитуляции кончается так: "На российском адмиральском корабле "Св. Павел", февраля 20 дня 1799 года, вантоза 13 дня 7 года республики французской, подписали: Грувель, Дюфур, Карез, Брит, Кадыр-бей, вице-адмирал Ушаков. Вышеписанная капитуляция ратифицирована и принята именем французского правления нижеподписавшимися: Генеральный комиссар Исполнительной Директории французской республики Дюбуа и дивизионный генерал Шабо. Печати приложены: Кадыр-бея, вице-адмирала Ушакова, Дюбуа и Шабо"{69}. [163]
   Итак, произошла сдача на капитуляцию сильнейшей по тому времени крепости с большим и храбрым гарнизоном, со значительными запасами вооружения и провианта. В общем французов сдалось на Корфу 2931 человек, во главе с генеральным комиссаром Французской республики и тремя генералами. Из указанного числа сдавшихся пехоты было 2030 человек, артиллеристов 387, моряков 379, инженерного корпуса 56, гражданских чиновников 52.
   Документальные данные о сдаче Корфу следует дополнить рассказом летописца и участника экспедиции Метаксы.
   Торжественное шествие Ушакова по улицам города было встречено неописуемым энтузиазмом населения, богато украсившего свои дома.
   "Радость греков была неописанна и непритворна. Русские зашли как будто в свою родину. Все казались братьями, многие дети, влекомые матерями навстречу войск наших, целовали руки наших солдат, как бы отцовские. Сии, не зная греческого языка, довольствовались кланяться на все стороны и повторяли: "Здравствуйте, православные!", на что греки отвечали громкими "ура""{70}.
   Русские захватили 54-пушечный корабль "Leander" и фрегат "La Brune" (называвшийся в наших источниках "Бруна", "Брюно", "Ла Брюнь"){71} и, сверх того, несколько мелких судов. Трофеи, найденные в крепости, как мы видели, были очень значительны.
   Взятие Корфу завершало полную победу Ушакова -- овладение русскими всей группой Ионических островов. В Европе не могли прийти в себя от удивления: флот взял сильнейшую крепость!
   Едва ли не лучшей оценкой действий Ушакова и его моряков были облетевшие весь флот слова поздравления, посланного Суворовым Ушакову:
   "Великий Петр наш жив. Что он, по разбитии в 1714 году шведского флота при Аландских островах, произнес, а именно: природа произвела Россию только одну: она соперницы не имеет, то и теперь мы видим. Ура! Русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: зачем не был я при Корфу, хоти мичманом!"{72}.

13. Организация Ушаковым самоуправления Ионических островов

   Пленные французские генералы, стойко выдержавшие осаду и конечный штурм,-- Шабо, Дюбуа, Ливрон и Верьер -- прибыли к Ушакову на корабль.
   "Французские генералы, выхваляя благоразумные распоряжения адмирала и храбрость русских войск, признавались, что [164] никогда не воображали себе, чтобы мы с одними кораблями могли приступить к страшным батареям Корфы и острова Видо, что таковая смелость едва ли была когда-нибудь видана... Они еще были более поражены великодушием и человеколюбием русских воинов, что им одним обязаны сотни французов сохранением своей жизни, исторгнутой силою от рук мусульман"{73}.
   Дополним этот рассказ о свидании французов с Ушаковым показанием, идущим от французского пленника:
   "Русский адмирал принял нас в кают-компании (на корабле "Св. Павел"). Он оказал очень ласковый прием всем нашим начальникам... После обычных приветствий вице-адмирал Ушаков велел подать нам кофе... Ушакову около пятидесяти лет. Он кажется суровым и сдержанным. Он говорит только по-русски...",-- пишет капитан Беллэр, который был очень тронут воинскими почестями, оказанными с русской стороны убитому французскому офицеру Тиссо, и вообще любезным отношением к французам со стороны победителей. Беллэр дает в своих записках несколько наблюдений над русскими и их эскадрой: "Адмиральский корабль "Св. Павел" хорошо построен и вооружен бронзовыми пушками так же, как и прочие суда... Это судно содержится очень чисто и в хорошем порядке". Русская морская артиллерия очень хороша. "Лучший порох на свете -- это русский... Мы имели случай убедиться в превосходстве этого пороха над всеми известными сортами во время осады Корфу, когда русские бросали на значительное расстояние бомбы в 25 килограммов веса". "Русская пехота одна из лучших в Европе", русский солдат "не боится смерти". Он скорее даст себя убить, чем сдастся. Но он "неспособен что-либо сделать без специального приказа своего офицера"{74}.
   Это было напечатано в Париже в 1805 г. Через семь лет русские солдаты (и партизаны) доказали Беллэру, что он несколько поспешил со своими выводами.
   Горячую симпатию греческого народа к русским отмечает и другой французский наблюдатель, храбрый офицер анконского гарнизона Мангури. Он подчеркивает, что в данном случае действовали и недавние исторические воспоминания о Чесме, "об Орлове, о бессмертной Екатерине". И он тоже говорил о корректном и культурном поведении русских офицеров, о дисциплинированности и хорошем поведении (la tenue) их солдат. Очевидно, уж не зная, как лучше похвалить русских за их поведение, Мангури великодушно сулит им в будущем самую высокую честь и самую сладостную награду: "Русские офицеры большей частью подражали нашим манерам и гордились знанием нашего языка. Они могли бы со временем, пожалуй, назваться французами Балтийского моря и Архипелага"{75}. Это так неподражаемо забавно, что невольно вспоминается классический [165] разговор француза капитана Рамбаля с Пьером Безуховым, которого Рамбаль хочет в награду за спасение своей жизни непременно произвести во французы.
   Всюду, где французы встречались с отрядами из эскадры Ушакова, они настойчиво подчеркивали варварское поведение турок и благородство русских. "Московский флаг на корабле начальника напоминал о враге, которого должно опасаться, но который знает законы войны. Не то было с флагом оттоманским",-- говорит Мангури, вспоминая о позднейшем событии, о котором у нас будет речь дальше, о прибытии флотилии Войновича к Анконе{76}.
   Награды, ордена, богатые дары, лестные грамоты посыпались на Ушакова, но не столько от Павла, сколько от султана Селима III. Депутации от населения не только о. Корфу, но и от ранее освобожденных Ушаковым островов Цериго, Занте, Св. Мавры и Кефалония, одна за другой выражали свою горячую благодарность и восторженные поздравления. Они подчеркивали, что русский адмирал даровал им самоуправление, свободу, водворил спокойствие и тишину, "утвердил между всеми сословиями дружбу и согласие". Это был явный намек на то, что Ушаков не позволил обижать и притеснять решительно никого из лиц, подозреваемых в "якобинстве" и в приверженности к французам. Ушаков разработал основы временной "конституции". Он создал на островах орган, избранный не только от дворян, купцов и вообще зажиточного населения (по-видимому, владельцев домов, виноградников, усадеб), но и от крестьян. В качестве верховного органа намечался "Сенат семи соединенных островов" из делегатов от органов самоуправления, собирающийся на о. Корфу и решающий дела, затрагивающие общие интересы островов. Этим органам самоуправления поручалась организация администрации и суда. У нас нет точных данных о том, как именно в это время происходили выборы, как функционировали органы самоуправления, каковы фактически были действия сената на Корфу и т. п. Да и слишком короток был срок существования этого самоуправления{77}. Однако очень показательно, что население Ионических островов смотрело с величайшей радостью на то упорядоченное, безопасное, спокойное существование, которое дали им и поддерживали у них в течение всего своего пребывания Ушаков и его моряки. Когда летом 1800 г. Ушаков окончательно покидал Средиземное море, сенат Ионических островов, снова и снова благодаря Ушакова за "столькие благодеяния", объявил торжественно, что народ Ионических островов "единогласно возглашает Ушакова отцом своим".
   Подобные же горячие приветствия и изъявления бесконечной благодарности получены были русским адмиралом от [166] каждого из освобожденных им островов. Население о. Корфу поднесло Ушакову великолепно украшенный алмазами меч, остров Занте -- серебряный щит и золотой меч, остров Кефалония -- золотую медаль, на которой были выбиты портрет адмирала и надпись "За спасение Ионического острова Кефалонии" и т.д.
   Обозленный тем, что Ушаков совершенно отстранил его и ждавшие удобного случая грабежа его войска от участия в дележе добычи, Али-паша поспешил, предупредив официальное донесение русского адмирала Томаре, известить турецкое правительство в Константинополе о своей горькой обиде: он со своими героями взял обе крепости Видо и Сан-Сальватор на о. Корфу, а его не подпустили к городу и к добыче, и русский адмирал все забрал себе! Все эти дрязги и жалобы разочарованного в своих упованиях янинского бандита очень раздражали Ушакова, неоднократно вынужденного разъяснять Томаре истинную историю взятия Корфу и всю неосновательность и наглость претензий Али-паши. В конце концов Ушаков даже написал опровержение всех этих жалоб Али-паши уже непосредственно верховному визирю Оттоманской Порты Юсуф-Зыю-паше.
   "Войска его (Али-паши), в весьма малом количестве здесь находившиеся,-- не только брать остров Видо, но и помогать нам отказались и с нами не пошли",--писал между прочим Ушаков{78}.
   В сущности Ушаков создал впредь до окончательного решения союзных правительств почти совсем самостоятельную республику под временным протекторатом России и Турции. Фактически никаких вмешательств русской военной власти во внутренние дела Ионических островов не было.
   Очень характерно, что данное Ушаковым государственное устройство показалось кое-кому из заправил среди населения Ионических островов слишком уж "демократическим" и либеральным. Когда он отправился из Корфу в Сицилию, какие-то самозванные делегаты с о. Корфу съездили в Константинополь и "упросили министерство Порты и русского посланника Томару изменить конституцию и одному дворянству предоставить всю власть", тогда как Ушаков устроил "Сенат островов" именно так, что "Сенат и все присутствия составлены были из депутатов той и другой стороны поровну" с целью "примирения двух партий на островах, сильно враждовавших: дворян и поселян"{79}. Конечно, дворянам удалось у посланника Павла I и у султана Селима III добиться всего, чего они хотели: ушаковская конституция была "исправлена". В 1800 г. Ушаков короткое время побывал на о. Корфу и энергично отстаивал дело [167] справедливости, "предвидя пагубные последствия и междоусобную войну" от этих дворянских происков. Но затем он уже навсегда покинул острова. Ушаков имел тогда случай убедиться, что дворян поддерживают тайно и англичане и австрийцы. В особенности Австрия была недовольна "нравственным влиянием на островах этих", которое внес Ушаков своими славными победами и своим слишком, на австрийский взгляд, демократическим законодательством.
   Тут будет кстати упомянуть об одном эпизоде, относящемся к весне 1799 г.
   У Ф. Ф. Ушакова имелось повеление царя "избрать из находящихся под его (Ушакова -- Е. Т. ) командой штаб-офицера и отправить на Черную гору к тамошнему митрополиту для изъявления ему и всему народу черногорскому о мирном его императорского величества к ним расположении и благоволении". Ушаков командировал с этим поручением в Черногорию капитан-лейтенанта Клопакиса 2 марта 1799 г.{80} Клопакис это поручение выполнил, причем по пути испытал немало затруднений со стороны австрийских властей. Оказалось, не к весьма, конечно, приятному "удивлению" Клопакиса, что австрийцам давным-давно было известно о его путешествии. На Черную гору его не пустили (под предлогом карантина, вследствие "заразы", якобы там свирепствующей), но все-таки дали знать митрополиту. Он приехал и виделся с русским капитан-лейтенантом в монастыре, назначенном "политичным образом" для этого свидания. "Вообще же,-- пишет Клопакис о командовавшем в Рагузе командире,-- генерал принял меня ласково, ни дать, ни взять как русская пословица говорит: мягко стлать, а жестко спать". При свидании Клопакиса с митрополитом были соглядатаи, которые "политично (его -- Е. Т. ) караулили", но был момент, когда удалось побыть с глазу на глаз{81}. Впрочем, никакой миссии, кроме указанного довольно невинного поручения, Клопакис и не имел к черногорскому владыке. Но тут характерна подозрительность австрийских властей ко всякой попытке сношений России с балканским славянством.
   Высоко вознес Ушаков честь русского знамени в этом краю. Слава его военных успехов и лестные, даже часто восторженные слухи о его великодушии разносились среди греческого и славянского населения южнобалканских и островных владений Турции.
   Конечно, трудно было бы ожидать, чтобы с момента освобождения русскими Ионических островов там воцарилась безмятежная идиллия, и, вероятно, случаев нарушения добрых отношений между эскадрой и населением островов, а особенно дрязг и несогласий между отдельными классами населения было достаточно. Но документов об этих случаях почти вовсе [168] не сохранилось. Есть очень скудные свидетельства о жалобах и кляузах личного характера, восходивших до Ушакова. Однако есть единичные указания и на нечто, гораздо более серьезное. Например, мы нашли коротенькое и очень грозное (вовсе не в его обычном стиле) письмо Ушакова. "Правлению" острова Кефалония в ответ на какую-то не дошедшую до нас жалобу жителей острова на свое выборное правление: "Если просьба сия справедлива, что вы и товарищи ваши ослушны исполнять наши повеления, знайте, что я по получении от вас ответа, если вы не оправдаетесь в вашей ослушности, тот же час пошлю в Кефалонию эскадру или сам с эскадрою буду, и всех ослушающихся нашему повелению без изъятия и первейшие от вас особы арестовав, пошлю в Константинополь пленными иди еще гораздо далече, откуда и ворон костей ваших не занесет. Мы одолели крепкую крепость Корфу, а Кефалония против войск наших не может стоять долго... Довольно уж вашей ослушности, когда повеление наше по сие время не исполнено, и приказывалось вам всех тех, которые противятся нашим повелениям, от должности отрешить или арестовать и прислать ко мне"{82}.
   В чем было дело -- неясно ни из этого документа, ни из двух других, сюда относящихся. Ясно одно: на о. Кефалония возникло движение, направленное против состава правления и апеллировавшее к Ушакову. Ясно и то, что враждующие группы старались очернить друг друга в глазах Ушакова и обвинить в крамольных замыслах против русской эскадры и ее начальника. Но Ушаков разобрался, очевидно, в неосновательности подобного рода обвинений. Никого он не арестовал на Кефалонии и никого не засылал туда, где "ворон" и "костей" сосланных не соберет. А волнения народа, направленные по-прежнему против правления, продолжались, и еще 20 апреля 1799 г. Ушаков писал на беспокойный остров: "Известно мне, что правление в острове Кефалонии и по сие время еще не учреждено. Народ негодует на депутации и просит скорейшего учреждения, а между тем чернь дошла до дерзости и ослушания, сбираются во множестве людей и почти бунт заводят". Ушаков убеждает "соблюдать тишину и порядок и ожидать окончательного решения терпеливо". А "окончательное решение" Ушаков обещает вскоре: "Послали мы повеление во все острова прислать в Корфу к соединенным эскадрам депутатов для составления правления наилучшим образом, как должно быть республике. Мы начали уже учреждение сие приводить в порядки. Ожидаем только скорейшей присылки депутатов и вместе со всеми ими тотчас оное правление и весь порядок установим единообразно на всех островах, каковое учреждение и на остров Кефалонию немедленно прислано будет; я всевозможно [169] стараться буду скорее оное установить. Желаю от всей искренности моей доставить всем островам совершенное спокойствие и предписываю всем обывателям острова Кефалонии восстановить между собой приятство и дружелюбие". Ушаков тут же извещает беспокойных кефалонийцев об успехах союзников в Италии и о ложности слухов, "передаваемых от французов"{83}. А временно, до выработки общего положения, он приказывает выбрать баллотировкой, или, как он выражается, "балантирацией", новое правление "из первейших особ из дворянства и прочих граждан и обывателей"{84}. Больше о волнениях на острове Кефалония в документах, которыми мы располагаем, нет упоминаний.
   Другой случай если не волнений (их и в Кефалонии в точном смысле не было), то брожения умов был на о. Занте. 24 марта 1799 г. Ушакову была представлена петиция за подписью 259 жителей города Занте. После восторженных поздравлений адмирала с победой на о. Корфу и с окончательным освобождением Ионических островов петиционеры просили расширения права выбирать судей не только "от одного первой степени" "состояния", то есть не только из "бывших дворян", которых на острове всего триста семейств, но также из "лекарей, стряпчих, законоистолкователей (sic!--Е. Т. ), нотариусов, купцов, а также промышленников, заводчиков, мастеровых, художников", а всех этих людей "считается несколько тысяч в городе Занте". Речь идет о распространении избирательных прав на "купцов и разночинцев". И необычайно характерно, что, поскольку можно понять из безобразнейшего, безграмотного, местами лишенного грамматического смысла перевода на русский язык этой греческой бумаги (подлинника в делах нет), петиционеры настаивают, чтобы Ушаков вернул новым предписанием те права населению, которые он дал острову, как только прибыл, и которые узурпировали с тех пор дворяне: "преимуществами, дарованными вам богом, поставляли и поучали вы нас в первый день вашего прибытия на остров Занте, тот же дух да благоволите превратить настоящее правление в островах имянным вашим подписанием"{85}.
   Резолюция Ушакова неизвестна. Но, судя по другому документу, имеющемуся в делах, брожение в городе Занте продолжалось еще некоторое время, и в начале мая ходили "слухи по городу неприятные", а именно, что если выбирать депутатов (в сенат всех островов, созываемый в Корфу) будут дворяне, "то хотят броситься на дворянские дома, зажечь и разграбить". Мутят (по словам донесения) и тайные приверженцы французов, "которые от вас (Ушакова -- Е. Т. ) прощены милосердно"{86}. Но и в городе Занте в конце концов все обошлось [170] без взрыва. А обнародованная вскоре ушаковская "конституция" произвела успокаивающее действие.
   12 апреля 1799 г. Ушаков предложил избрать делегатов от всех Ионических островов и прислать их в город Корфу. Здесь эти делегаты вместе с делегатами от Корфу и составили ядро "сената", который и начал выработку проекта государственного устройства островов под русским и (фиктивным) турецким объединенным владычеством.
   К концу мая 1799 г. был уже готов и утвержден Ушаковым "План о учреждении правления на освобожденных от французов бывших венецианских островах и о установлении в оных порядка".
   "План" отдавал высшую административную власть в руки выборного сената, собирающегося в Корфу и состоящего из делегатов от островов, причем эти делегаты выбираются как от дворян, так и от жителей, имеющих определенный годовой доход (фиксированный особо для каждого острова). Сенат имеет верховный надзор как за судом, так и за органами местного самоуправления (так называемыми "малыми советами", или "конклавами"). Самоуправлению дана большая компетенция, обеспечивающая фактическую власть за дворянством и зажиточным торгово-ремесленным классом. Конечно, верховные права сюзерена и покровителя, то есть фактически представителя России, остаются не ограниченными ни сенатом, ни местными учреждениями. Но вместе с тем нигде не говорится о том, в чем именно заключается вмешательство верховной власти в обыденное течение дел в суде и администрации{87}.
   Когда в середине июня 1799 г. в Константинополь и Петербург отправлялись депутации, избранные населением Ионических островов и имевшие целью испросить конфирмацию нового государственного устройства Ионических ("Эгейских") островов,-- то тяготение к России продолжало оставаться очень сильным и именно в простолюдинах, в "нижнем народе", хотя Ушаков уже категорически заявил о нежелании Павла принять острова в русское государственное подданство: "...особо все вообще искать будут вашей протекции, они и все общество всех островов одно только счастье почитают, ежели не лишатся протекции России, а нижний весь народ слышать не хотят иного ничего, как только желают быть в совершенном подданстве России. Не безызвестно мне, что этого быть не может и что государь император не пожелает и не предпримет, дабы Порта не почувствовала, а пожелает всегда сохранить дружбу, но народ здешних островов и по сие время в уповании о том же..." Силу этих стремлений Ушаков, вообще чуждый преувеличений в слоге, выражает так: "Как видно, дойдут до всякого бешенства, теперь они только дышат тою надеждою, что протекции России [171] не лишатся, это только мнение оживляет их надежду, впрочем все депутаты надежду имеют на вашу только протекцию и покровительство, и искать будут оных и во всем будут вам послушны, так как и мне неограничено".
   Так писал 14 июня 1799 г. Ушаков В. С. Томаре в Константинополь об отправляющихся в Петербург депутатах{88}.
   Итак, вслед за полным овладением Ионическим архипелагом воспоследовало дарование населению своего рода "хартии" самоуправления, которая при всей своей неясности, половинчатости, при всем дворянско-цензитарном характере постановлений о выборах (очень притом путано сформулированных) казалась тогда на востоке Средиземного моря весьма либеральной. Таковой ее, по крайней мере, находили австрийцы.
   На островах при русских обеспечивались благосостояние населения и права личности больше, чем при турках или французских оккупантах.
   Слава Ушакова гремела во всей Европе.
   Но среди триумфов адмирал Ушаков не переставал помнить, что его миссия еще далеко не кончена и что большая тягота предстоит в ближайшем будущем. Он мог предвидеть, что начинается новая страница его средиземноморской эпопеи и что опять ему придется считаться не только с неприятелем, но и с "союзниками", происки и тайные интриги которых представят большую трудность, чем борьба с примитивными восточными хитростями умного и удачливого хищника и счастливого военного предводителя Али-паши Янинского или противодействие обманным махинациям повелителя правоверных Селима III, да "сюрпризам" со стороны турецких адмиралов вроде Фетих-бея, отказавшегося идти в погоню за бежавшим неприятельским кораблем на том основании, что команда может "рассердиться", если ей предложить выйти в море.
   Раздражало и беспокоило Ушакова также очень плохое снабжение его эскадры продовольствием и всем необходимым.
   Снабжение эскадры Ушакова зависело от двух ведомств снабжения: русского и турецкого. Можно себе без труда представить, как худо кормили ушаковских моряков турки. Но и из России все запаздывало.
   Вот что писал, например, Ушаков "верховному визирю Юсуф-Зыю-паше" 30 марта (10 апреля) 1799 г.:
   "Непременным долгом поставляю донести вашей светлости, что для продовольствия служителей вверенной мне эскадры морской провиант из Константинополя и из Морей привозят на судах совсем негодный; сухари из нечистого разного хлеба, смешанного с мякиною и кострикой, весьма худы и притом много гнилых; вместо гороху, бобы совсем негодные, и доставляют [172] не суп, а одну черную воду, почему служители есть их не могут; вместо гречневых и ячневых круп, худой нечистый булгур, смешанный с ячменем и овсом, и в которых множество целых зерен ячменных и овсяных, так что сколько его ни разваривают, зерна сии и мякину проглотить весьма трудно; вино красное привозят сборное из разных мест Морей, малыми количествами, огорклое, с гарпиусом, окислое и к употреблению негодное; мяса соленого в привозе к нам и по сие время еще нет; малыми количествами и весьма дорогою ценою покупаю я его здесь, но и денег на покупку теперь у меня в наличии не имеется. От худой провизии служители, мне вверенные, начали во многом числе заболевать и умирать, и старший доктор с медицинскими чинами, освидетельствовавший нашу провизию, нашли, что люди больными делаются единственно от нее и представляют, чтобы такую худую провизию в пищу людям не производить. Посему всепокорнейше прошу вашу светлость повелеть как наискорее к нам провизию доставить лучшего качества, а худую повелеть выбросить в море или сложить куда-нибудь в магазины"{89}.
   Но визирь сам воровал гораздо больше всех тех, на кого Ушаков мог приносить непосредственную жалобу. У кого же просить помощи? Ушаков и к русским властям обращался, но толку также не получалось. Отпускаемые казной деньги застревали по дороге.
   Организация снабжения была поставлена и в русском и в турецком адмиралтействах из рук вон плохо. Одни суда с провиантом, отправленные из Константинополя, "в зимнее время разбились", другие пришли с опозданием на четыре месяца.
   Таким образом, поддержки "тыла" Ушаков в эту многотрудную весну 1799 г. почти никакой не имел, и это его угнетало и раздражало. "Из всей древней истории не знаю и не нахожу я примеров,--писал Ушаков 31 марта (11 апреля) 1799 г. русскому посланнику в Константинополе Томаре,-- чтобы когда какой флот мог находиться в отдаленности без всяких снабжений, и в такой крайности, в какой мы теперь находимся. Мы не желаем никакого награждения, лишь бы только по крайней мере довольствовали нас провиантом, порционами и жалованьем, как следует, и служители наши, столь верно и ревностно служащие, не были бы больны и не умирали с голоду, и чтобы притом корабли наши было чем исправить и мы не могли бы иметь уныния от напрасной стоянки и невозможности действовать"{90}.
   Кстати заметим, что и с наградами не очень расщедрились при дворе Павла Петровича. Павел наградил Ушакова бриллиантовыми знаками к имевшемуся у него ордену Александра Невского. Кроме того, за взятие Корфу Ушакова произвели в [173] адмиралы. Прав был адмирал, когда писал впоследствии 14(25) августа 1799 г. русскому посланнику в Константинополе Томаре: "За все мои старания и столь многие неусыпные труды из Петербурга не замечаю соответствия. Вижу, что, конечно, я кем-нибудь или какими-нибудь облыжностями расстроен; но могу чистосердечно уверить, что другой на моем месте может быть и третьей части не исполнил того, что я делаю. Душою и всем моим состоянием предан службе, и ни о чем более не думаю, как об одной пользе государевой. Зависть, быть может, против меня действует за Корфу; я и слова благоприятного никакого не получил"{91}. Впрочем, сам Томара был невиновен в интригах против Ушакова. Вскоре после того, как Томара узнал о взятии Корфу, он писал Павлу, что "многие из министров турецких в последнее время открыто говорили, что крепость без надлежащей осады и обыкновенно употребляемых при атаке средств взята быть не может"{92}.
   Вчитываясь в письма Ушакова с о. Корфу, мы чувствуем, что, кроме безобразно организованного снабжения его эскадры, кроме вечной лжи со стороны турок и продажного турецкого правительства, кроме предательских козней Али-паши, адмирала раздражало еще нечто, о чем он почти вовсе не упоминает, если не считать редких, как бы невольно прорывающихся слов. Ушакова заливали лестью, восторженными приветствиями, осыпали восточными дифирамбами за взятие Корфу, завершившее так блестяще всю Ионическую эпопею русского флота, ему рукоплескали в Константинополе, его венчали лаврами освобожденные им греческие островитяне, но "иглы тайные сурово язвили славное чело..."
   Раздражали и беспокоили Ушакова вежливые, но настойчивые требования Нельсона, давно уже звавшего его прочь от Ионических островов, ждавшего его там, где у России не было никаких интересов, но где англичанам нужна была русская помощь.
   31 декабря 1798 г. (11 января 1799 г.) русский посол Томара послал из Константинополя Ушакову важное извещение: к союзному договору России с Турцией примкнула Великобритания.
   "Приятным долгом поставляю сообщить вашему превосходительству копию союзного оборонительного трактата высочайшего договора с Портою Оттоманскою и секретных артикулов, на которой государственные ратификации 27 декабря разменены были мною у Порты с верховным визирем. Английской оборонительной трактат, в виде приступления к нашему, был подписан 25, сего же течения, с уполномоченными Порты, коммодором Сидней Смитом и братом его, резидующим здесь министром [174] английским, уполномоченным к тому от его величества короля великобританского. Коммодор Сидней Смит командует в водах Порты морскими силами своей нации. Он прибыл сюда на 80-пушечном корабле "Тигре", на котором вскоре отправляется в Александрию, и объявлял мне желание учредить с эскадрою вашего превосходительства сообщение морем и план свой о том перед отъездом отсюда поручить мне имеет для доставления вам"{93}.
   Но вместе с тем вдогонку за этим извещением о союзе с Великобританией посланник Томара посылает Ушакову и другое письмо (в тот же день), очевидно, убедившись из разговора с Сиднеем Смитом, что тот теперь поспешит потребовать от русского союзника действий очень трудных, очень опасных а абсолютно ненужных России, а нужных только Англии. Он решительно советует Ушакову не поддаваться советам Сиднея Смита и Нельсона и, "в удовлетворение требования лорда Нельсона отправя к Анконе по расчислению вашему (Ушакова -- Е. Т. ) довольно сильный отряд, самого вам главного пункта предприятий ваших, покорения крепости в острове Корфу, из виду терять не следует". Это Ушаков и без советов Томары знал. Разница между ними была лишь та, что Томара считал возможным в самый критический момент осады Корфу отделить "довольно сильный отряд" в Италию, а Ушаков твердо решил, что пока он не овладел Корфу, ничего и никуда он отделять от своих сил не станет, сколько бы и с какой бы настойчивостью английский адмирал этого ни требовал. [175]

Действия эскадры Ушакова у берегов Италии

1. Ушаков и Нельсон

   Настала теперь пора коснуться вопроса об отношениях Ушакова с Нельсоном. Эта тема является вполне естественным и необходимым заключением первой части эпопеи ушаковского флота в Средиземном море и как бы прямым предисловием ко второй части: от действий русской эскадры на Ионических островах -- к действиям у южноитальянских берегов, в Калабрии, Апулии, Неаполе, Риме.
   Непохож был великий русский флотоводец Ушаков на английского адмирала Нельсона. Ушаков, идя абсолютно самостоятельным путем, явился творцом новой наступательной тактики. Он не только поломал все догмы застывшей линейной тактики, господствовавшей в западноевропейских флотах того времени, но разработал и практически осуществил новые маневренные формы боя. Нельсон же, особенно сначала, был счастливым последователем и продолжателем своего соотечественника Клерка, талантливым реализатором его идей. Ушаков проявил себя как блестящий новатор морского боя и одержал замечательные морские победы, еще не имея никакого понятия о Нельсоне, задолго до того, как Нельсон получил сколько-нибудь самостоятельное положение в британском флоте, что случилось лишь в 1797 г., когда он отличился в сражения близ мыса Св. Винцента.
   Западноевропейская историография отчасти по неведению, отчасти умышленно замалчивала Ушакова. В то же время она обстоятельно изучала и превозносила Нельсона. Да и у нас в России потомство долго было к Ушакову так же неблагодарно и несправедливо, как Александр I и тогдашние вельможи из русского морского ведомства.
   В силу всего этого посмертная слава Нельсона оказалась быстро утвердившейся, в то время как заслуги Ушакова не [176] были достаточно оценены и высокий талант его не получил вплоть до нашего времени справедливого и своевременного признания.
   Но главное и основное несходство между двумя флотоводцами было в свойствах морального порядка. "Дурной памятник дурному человеку",-- так выразился о колонне Нельсона на Трафальгарской площади в Лондоне Герцен, любивший и уважавший Англию и английский народный характер и ставивший английскую честность в частной жизни, английское чувство независимости, свободолюбие очень высоко.
   Приговор Герцена звучит сурово, но заслуженно. Нельсон был, правда, храбрым военачальником, преданным родине патриотом. Человек, потерявший в боях руку, глаз и, наконец, в завершающий момент своей последней победы, не колеблясь, подставивший под неприятельский огонь в опасном месте свое давно искалеченное тело, прославлялся в английской литературе на все лады. Но если сравнивать моральные качества Ушакова и Нельсона, то становится очевидным, что последнему было совершенно незнакомо великодушие к поверженному врагу, рыцарское отношение к противнику, уважение к ценности человеческой жизни, которые так ярко проявлялись в Ушакове. Наш герой в этом смысле был -- не колеблясь говорим -- бесконечно выше Нельсона. В тот период, о котором у нас идет речь, Нельсон показал себя, в самом деле, бессердечным человеком. Объяснять чудовищные злодеяния, без малейшего протеста допущенные Нельсоном в Неаполе и других местах, тем, что он очень уже ненавидел "якобинцев", извинять позорное, коварное нарушение подписанной капитуляции и повешение капитулировавших (например, адмирала Караччиоло), оправдывать эти отвратительные поступки прискорбным влиянием "порочной сирены" (a wicked siren) -- любовницы адмирала, жестокой садистки Эммы Гамильтон -- трудно, и все такие ухищрения некоторых биографов Нельсона, конечно, не могут заставить забыть об этих черных делах его. Ушаков тоже не был "якобинцем", но он, посылая, согласно заданию, своих моряков и солдат изгонять французов из Неаполитанского королевства, боролся только с вооруженным врагом и не позволял бросать в огонь, жарить на кострах, пытать мужчин и женщин за то, что они считались республиканцами. Наоборот, моряки и солдаты Ушакова спасали несчастных людей, которых монархические банды королевы Каролины и кардинала Руффо, ничуть не сдерживавшиеся всемогущим в тот момент в Неаполе адмиралом Нельсоном, гнали, как диких зверей, предавали неслыханным истязаниям. "Evviva il ammirale!" ("Да здравствует адмирал Нельсон!") восторженно вопили озверелые "защитники трона и алтаря", заливая кровью [177] беззащитных жертв улицы Неаполя. И было счастьем, если этим жертвам удавалось вовремя укрыться под защиту высаженных ушаковской эскадрой русских моряков.
   Еще до упомянутых кровавых происшествий Ушакову пришлось считаться с тайным недоброжелательством Нельсона. Проявляя внешнюю любезность, он терпеть не мог русских и их начальника. Нельсон опасался успехов русских в Средиземном море, в то же время нуждаясь в их помощи.

2. Разногласия между Ушаковым и Нельсоном

   Жизненные пути двух замечательных флотоводцев в 1798-- 1799 гг. скрестились. "Официально" они явились со своими эскадрами в Средиземное море делать одно и то же дело: изгнать французов с Ионических островов, с Мальты, из Южной Италии и прочно блокировать французскую армию в Египте. А "неофициально" Нельсон с подозрительностью, с тревогой и ревностью и, может быть, даже с еще более сильными чувствами следил за каждым движением Ушакова. "Я ненавижу русских" (I hate the Russians), не скрывая от окружающих, говорил он.
   В течение всей второй половины XVIII в. в британской внешней политике боролись две тенденции, русофильская и русофобская. Самым ярким представителем первой был Вильям Питт Старший (лорд Чэтем), самым решительным представителем второй был впоследствии, уже в самом конце XVIII в., сын его Вильям Питт Младший. Питт Старший был убежден, как и подавляющее большинство руководящих английских политиков его поколения (середины XVIII столетия), что главным, поистине смертельным врагом Англии была, есть и останется на веки веков Франция -- гегемон могучего союза "Бурбонских дворов" (Франции, Испании и королевства Обеих Сицилий) -- и что с этой точки зрения следует всецело идти по той линии, по которой и без того ведут Англию ее серьезные экономические интересы, т. е. по прямому пути к заключению союза с Россией. Открыто враждебная по отношению к России политика руководителя французской дипломатии герцога Шуазеля была на руку Вильяму Питту Старшему и дальнейшим последователям его политики, потому что, по мнению англичан, это могло втянуть Екатерину в вооруженную борьбу против Франции. Это настроение англичан дало русским возможность при решительной поддержке Англии, игнорируя все угрозы Шуазеля, прийти в 1770 г. в Архипелаг, потопить при Чесме турецкий флот, четыре года владеть почти всеми островами Архипелага и спокойно вернуться на родину. Но еще при [178] жизни лорда Чэтема (уже давно не бывшего у власти) международное положение стало сильно меняться. Кучук-Кайнарджийский мир, присоединение Крыма к России, новая русско-турецкая война, взятие Очакова, казавшийся прочным союз России с Австрией -- все это стало сильно менять настроение новых английских кабинетов. Провозглашение Екатериной "вооружепного нейтралитета" разрушило окончательно мечты о союзе Англии с Россией, и английский посол Гаррис (впоследствии лорд Мемсбери) был отозван из Петербурга, так и не сумев разгадать все "лукавства" Екатерины II, которую он раздражительно сравнивал с петербургской летней ночью: сколько ни смотришь, никак не поймешь -- светло или темно.
   Бразды правления в Англии с декабря 1783 г. попали фактически в руки (тогда 24-летнего) Вильяма Питта Младшего. Сообразно с изменившимися условиями, особенно с 1789 г., когда Франция, главный враг Англии, временно выбыла из строя, Питт Младший повел решительную борьбу против России, и в 1790--1791 гг. обстановка неоднократно казалась близкой к объявлению войны. Начавшееся постепенное превращение оборонительной войны французов в экспансионистскую и поразительные военные успехи последних, гнетущая необходимость русской помощи -- все это вынудило Питта Младшего снова обратиться к русскому союзу, о котором так долго и тщетно мечтал его отец, граф Чэтем.
   Теперь, при Павле, английские дела, казалось бы, должны были пойти на лад. Питт Младший уже не боялся нареканий, что русские только дурачат его обещаниями оказать военную помощь против французов. Павел заключил союз с Австрией, с Англией, с королевством Обеих Сицилий, послал войска, послал корабли. Суворов оказался в Северной Италии, Ушаков, действовал в Средиземном море. Но как Вильям Питт Младший не верил Павлу, так и Нельсон не верил Ушакову. Правда, Ушаков тоже нисколько не верил "союзникам" и гораздо быстрее, чем царь в Петербурге, проник во все извилины их политики, насколько это было возможно при сравнительно ограниченной сфере его непосредственных наблюдений и действий.
   Дело обстояло так. Человек поколения Вильяма Питта Младшего, Нельсон с первого момента появления Ушакова в Средиземном море не доверял русским планам и старался их парировать, насколько это было возможно при внешне "союзнических" отношениях. Он вырос, приобрел политические воззрения, симпатии и антипатии именно в те годы, когда Питт Младший круто повернул против России руль британской политики. И не мог Нельсон никак перемениться в столь короткий срок, как несколько месяцев, предшествовавших созданию второй коалиции, хотя Питт Младший и принужден был [179] обстоятельствами вдруг разыгрывать роль "друга" России. Камень за пазухой, который Нельсон всегда держал против русских, был явственным -- Ушаков его сейчас же заметил. Нельсон был очень хорошим адмиралом, но посредственным дипломатом, и в этом отношении тягаться с Федором Федоровичем ему было нелегко.
   Адмиралы прежде всего не могли не столкнуться на решении вопроса о направлении ближайших ударов по их общему врагу. Англичанин желал, чтобы Ушаков взял на себя большой труд по блокаде Александрии и вообще египетских берегов, чтобы не выпустить большую французскую армию, с помощью которой генерал Бонапарт завоевал Египет. Потом русские должны были помочь своими морскими и сухопутными силами освобождению Южной Италии от французов. Вот и все. А затем -- лучше всего, чтобы русские убрались без особых промедлений туда, откуда пришли, то есть в Чернов море. Главное -- воспрепятствовать русским обосноваться самим в качестве освободителей от французского завоевания на Ионических островах и на Мальте, если они возьмут Мальту.
   Опасность с точки зрения английских интересов Нельсон усматривал двойную. Для Ионических островов (и прежде всего для Корфу) вследствие того, что если русские выбьют оттуда французов, то уж их-то самих никто и никак не изгонит и, следовательно, колоссальной важности средиземноморская позиция попадет в прочное обладание России. Между тем как же воспрепятствовать русским отвоевывать Ионические острова у французов, когда именно за этим русско-турецкая эскадра и прибыла? Опасность для Мальты казалась Нельсону еще более очевидной: русский император являлся гроссмейстером ордена Мальтийских рыцарей, и если русские утвердятся на Мальте, перебив или забрав в плен французов, то уже подавно ни за что оттуда не уйдут, а заявят, что с помощью божьей вернули русскому царю, мальтийскому гроссмейстеру, его достояние.
   Таковы были щели и таковы были опасения Нельсона в первое время после появления Ушакова в Средиземном море.
   Что касается Ушакова, то его пути были предначертаны не только официальной инструкцией, но и ясным пониманием русских интересов, поскольку их возможно было учесть и оградить в той сложной внешней и дипломатической обстановке, в которой адмирал оказался.
   Постараемся восстановить документальную картину отношений Ушакова с Нельсоном с самого начала экспедиции.
   Прибыв в Константинополь, Ушаков 31 августа (11 сентября) 1798 г. написал Нельсону о том, что у него есть 6 кораблей, 6 фрегатов, один "репетичныи" фрегат, и 3 авизо. Он [180] поздравил Нельсона с победой при Абукире ("при реке Ниле") и заявил, что заочно рекомендует себя "в благоприятство и дружбу". Ушаков сообщил, что Порта обещает ему выделить в помощь эскадру из 6 кораблей, 10 фрегатов и 30 мелких судов, причем дает задания охранить берега Турецкой империи, Архипелаг, Морею и изгнать, "если возможно", французов с Ионических ("Венецианских") островов. "А оттоль, ежели окажется в них надобность", отрядить суда для осады Александрии.
   "Важность сего плана для Порты ясно доказывается положением этих островов и вернейшими известиями о намерении французов, сильно в них укрепясь, напасть на империю Оттоманскую со стороны Албании и Мореи, но и засим, ежели бы потребно наше подкрепление в случае важной сей надобности, то к вспомоществованию мы готовы, в соответствии сего прошу ваше превосходительство сообщить мне известия, какие вы имеете о действиях и намерениях неприятеля, также и о расположениях ваших против оного; и в состоянии ли вы после славной победы вашей продолжать блокаду Александрии, закрывать сторону Средиземного моря меж Сицилии и Африки..."{1}
   Вообще из этого письма видно, что Ушаков хотел бы предоставить Нельсону действовать у берегов Египта и в центральной части Средиземного моря по возможности без русской помощи. Все же он обещал, если окажется надобность, дать Нельсону из своей и турецкой эскадр для блокады Александрии 4 фрегата и 10 канонерских лодок. Не получая ответа, Ушаков вторично написал о том же Нельсону 12 (23) сентября{2}. Ушаков обратился через него к начальнику английского отряда судов, блокирующих Александрию, с просьбой уведомить, нужна ли тому русско-турецкая помощь. Ответ он просил направить командующему эскадрой из 4 фрегатов и 10 канонерских лодок, (которая посылается им к о. Родосу и будет там ждать уведомления. Только 6 (17) ноября 1798 г. Нельсон впервые написал Ушакову письмо, содержащее приветствие, но ни одним словом не касавшееся вопросов Ушакова. Ушаков также отозвался коротеньким любезным приветствием, где упомянул о писанных ранее Нельсону письмах, но не повторил уже своих вопросов{3}. Это весьма понятно. Ушаков обязан был предложить помощь, но желать ослабления своей эскадры, желать траты людей и судов под Александрией он не мог. Настаивать на посылке русских судов ему не приходилось.
   Ушаков знал, что Ионические острова -- ключ к Адриатике и к Архипелагу, и он твердо решил не уходить оттуда, пока этот ключ не окажется полностью в руках России.
   1 (12) декабря Нельсон написал Ушакову из Неаполя:
   "Cэp, я был польщен любезным и лестным письмом [181] вашим... и я буду горд вашей добротой и ценной дружбой... Я еще не слышал о соединении перед Александрией турецкой и русской эскадр с моим уважаемым другом капитаном Гудом, которого я оставил начальствовать блокадой". Дальше Нельсон с ударением пишет, что надеется скоро овладеть Мальтой, "где развевается неаполитанский флаг, под сенью которого сражаются храбрые мальтийцы".
   Не довольствуясь этим, спустя два дня, уже 3 (14) декабря, Нельсон еще приписывает в постскриптуме следующий упрек Ушакову:
   "Только что прибыл из Александрии английский фрегат, и я вижу с истинным сожалением, что еще 26 ноября (нов. ст. -- Е. Т. ) не прибыла никакая эскадра, чтобы помочь капитану Гуду, который давно нуждался в продовольствии и подкреплении. Прибыли всего лишь один или два фрегата и десять канонерок, тогда как, конечно, должно было послать не меньше, чем три линейных корабля и четыре фрегата с канонерками и мортирными судами. Египет -- первая цель, Корфу -- второстепенная"{4}.
   Другими словами: русские должны знать, что Мальты им ни в коем случае не видать, а будет она отдана его сицилийскому величеству, тупоумному, трусливому и жестокому неаполитанскому тирану Фердинанду. Это -- во-первых. А во-вторых, русским надлежит проливать свою кровь у берегов Египта, чтобы дать Египет англичанам. Такова, поучает Нельсон Ушакова, должна быть первая цель русских (Egypt is the first object). Во имя столь заманчивой для русских цели они должны поменьше заботиться о своем утверждении на Ионических островах, и в частности на Корфу, то есть там, где у России в самом деле был шанс укрепиться и где, как Нельсон знал, население всецело сочувствовало русским.
   Но Ушаков, по-видимому, с самого начала сношений с Нельсоном хорошо понял, чего хочется англичанину, и самым ласковым образом отклонял все эти добрые советы и неуклонно вел свою линию.
   Со своей стороны, зная, что Ушаков ни за что не бросит Корфу и другие Ионические острова, Нельсон принялся за обходные дипломатические маневры. 6 (17) декабря он написал Кадыр-бею -- турецкому адмиралу, стоявшему рядом с Ушаковым перед Корфу: "Я надеялся, сэр, что часть соединений турецкой и русской эскадр пойдет к Египту, первой цели войны для оттоманов (the first object of Ottoman arms), а Корфу -- это второстепенное соображение".
   Мы видим, что здесь он внушает турку, будто не только для англичан, но и для турок Египет гораздо важнее Ионических [182] островов. Нельсон обращает внимание Кадыр-бея на то, что англичане имеют право рассчитывать на помощь. "Я блокирую Тулон и Мальту, кроме того, защищаю итальянский берег,-- и я был уверен, что о всех странах, лежащих к востоку от острова Кандии, позаботится соединенная эскадра оттоманов и русских"{5}.
   Но плохая была надежда на Кадыр-бея, который все свое спасение (и личное и своей эскадры) чаял только в поддержке и руководстве "Ушак-паши". Поэтому Нельсон, воспользовавшись прибытием к нему в Неаполь уполномоченного великого визиря Келим-эффенди, попытался возбудить подозрительность турок против Ушакова и вообще против русских планов и намерений. "Я имел долгую и дружную беседу с Келим-эффенди о поведении, которого, по-видимому (likely), придерживается русский двор по отношению к ничего, я боюсь, не подозревающим и прямодушным (upright) туркам",--писал он 6 (17) декабря английскому резиденту в Константинополе Спенсеру Смиту. А вот доказательство, которым рассчитывал Нельсон убедить "прямодушного" турка: "Нужно было бы послать к Египту сильную эскадру, чтобы помочь моему дорогому другу капитану Гуду, но России показалось более подходящим Корфу". Сообщая обо всем этом Спенсеру Смиту, Нельсон туг же откровенно излагает причину своих поступков: "Конечно, дорогой сэр, я был вправе ждать, что соединенные флоты турок и русских возьмут на себя заботу о делах восточное Кандии. Я никогда не желал видеть русских к западу от Кандии. Все эти острова уже давно были бы нашими (All those islands would have been ours long ago)"{6}.
   Вот исчерпывающе ясное, точное и правдивое, вполне искренне на этот раз высказанное объяснение тревоги и досады Нельсона: Ушаков перехватил у него Ионические острова! И самое раздражающее Нельсона обстоятельство заключается именно в том, что, опоздай Ушаков хоть немного,-- все пошло бы на лад и острова остались бы за Англией. Но Ушаков не опоздал. "Капитан Траубридж был уже совсем готов к отплытию (absolutely under sail), когда я с горестью услышал, что русские уже находятся там",-- жалуется Нельсон на свою неудачу Спенсеру Смиту.
   Но вот Нельсону доносят, что Ушаков завоевал уже Ионические острова, собирается покончить с крепостями Видо и Сан-Сальватор на Корфу, устраивает там какие-то новые, либеральные порядки, дарует грекам самоуправление, а главное -- вовсе не собирается отдавать острова туркам, что было бы, правда, не так идеально хорошо, как если бы отдать их англичанам, но все-таки гораздо приемлемее, чем если острова останутся в русских руках. Не нравится все это, сильно не [183] нравится лорду Нельсону! "Поведение русских не лучше, чем я всегда ожидал, и я считаю возможным, что они своим поведением принудят турок заключить мир с французами, вследствие еще большего страха перед русскими",-- писал Нельсон 27 декабря 1798 г. (7 января 1799 г.) Спенсеру Смиту{7}.
   Время шло, и нетерпение англичанина возрастало. Чем яснее Нельсон видел, что русский адмирал вовсе не намерен следовать его "дружеским приглашениям", а ведет свою собственную линию, тем больше разгоралась его вражда к Ушакову. Он уже там, где мог (т. e. за глаза), совсем перестал стесняться в выражениях. "Нам тут донесли, что русский корабль нанес вам визит, привезя прокламации, обращенные к острову (Мальте -- E. Т.), -- пишет Нельсон 10 (21) января 1799 г. капитану Боллу, блокировавшему Мальту.-- Я ненавижу русских, и если этот корабль пришел от их адмирала с о. Корфу, то адмирал -- негодяй (he is blackguard)"{8}.
   Почему же так сердито? Исключительно потому, что Ушаков, опираясь на мальтийское гроссмейстерство Павла, а главное -- обещая мальтийскому населению полное самоуправление, может, пожалуй, соблазнить местных жителей и отвратить их от уготованной им Нельсоном участи стать верноподданными его британского величества. А ведь Нельсон уже знал, что Ушакову, даровавшему самоуправление Ионическому Архипелагу, есть чем похвастать в своих воззваниях к жителям других средиземноморских островов, освобождаемых русским флотом от захватчиков или ожидающих такого освобождения. Вот это-то и могло показаться адмиралу Нельсону особенно нежелательным и опасным!
   Тревога Нельсона все усиливалась. Он уже не столько боялся французов, владевших пока Мальтой, сколько русских союзников, которые собираются помогать в блокаде острова, но которые (как он опасался) пожелают поднять на Мальте русский флаг. Он уже наперед боялся создания русской "партии" на острове. Нельсон усиленно выдвигал в этот момент в качестве "законного" владельца Мальты (то есть, точнее, в качестве английской марионетки) неаполитанского короля Фердинанда, не имевшего и тени каких-либо прав на остров, так как с 1530 г. и вплоть до завоевания Бонапартом в 1798 году Мальтой владел орден иоаннитов ("мальтийские рыцари"). Беспокоясь по поводу возможных в будущем успехов Ушакова и русских воззваний среди населения Мальты, Нельсон пустился на такое ухищрение: пусть блокирующий Мальту английский капитан Болл даст знать мальтийцам, что "неаполитанский король -- их законный государь" и что поэтому должен развеваться над островом неаполитанский флаг, а британская эскадра будет его "поддерживать". "Если же [184] какая-нибудь партия водрузит русский флаг иль какой-либо иной, то я не разрешу вывоза хлеба с о. Сицилии или откуда бы то ни было",-- говорил Нельсон в письме Боллу 24 января (4 февраля) 1799 г., зная, что осажденная Мальта голодает и что жители умоляют прислать им из Сицилии хлеба. Мало того, Нельсон решил немедленно повести контрпропаганду против России. "С вашим обычным тактом вы передадите депутатам (от населения Мальты -- Е. Т. ) мое мнение о поведении русских. И если какие-нибудь русские корабли или их адмирал прибудут на Мальту, вы убедите адмирала в очень некрасивой манере обращения (the very unhandsome manner of treating) с законным государем Мальты, если бы они захотели водрузить русский флаг на Мальте, и поведения относительно меня, командующего вооруженными силами державы, находящейся в таком тесном союзе с русским императором"{9}. Нельсон подчеркивает свои особые права: он блокирует и атакует Мальту уже почти шесть месяцев.
   Английский адмирал теперь хотел уже, чтобы русские поскорее шли в Италию, но ни в коем случае не к Мальте.
   4 (15) февраля 1799 г. Нельсон написал Ушакову письмо с настоятельной просьбой "во имя общего дела" отправить. к Мессине как можно больше кораблей и войск. Мотивировал он эту просьбу тем, что ряд его крупных судов блокирует египетские гавани и Мальту{10}.
   Томара со своей стороны в эти горячие дни докучал Ушакову ненужными письмами и нелепейшими советами. Например, он предлагал Ушакову из албанцев Али-паши составить... морской отряд корсаров для "произведения поисков на берегах Италии, принадлежащих французам" и сообщая разные вздорные фантазии. Коммодор Смит, побуждаемый Нельсоном, старался через Томару заставить Ушакова "отделить в Египет два корабля и два фрегата российских и столько же от турецкой эскадры". Томара не понимал всей абсурдности такого требования с точки зрения русской выгоды: Ушаков нуждался во всех своих силах в эти критические дни подготовки штурма обеих крепостей о. Корфу (письмо Томары писано 29 января (9 февраля) 1799 г.){11}.
   Ушаков отлично проник в игру Нельсона и стойко парировал и обезвреживал все ухищрения своего неискреннего, лукавого "союзника". Приводим весьма интересный документ -- письмо Ушакова русскому посланнику при Оттоманской Порте В. С. Томаре из Корфу 5 марта 1799 г., то есть через дв& недели после сдачи этой крепости:
   "Милостивый государь Василий Степанович! Требования английских начальников морскими силами в напрасные развлечения нашей эскадры я почитаю за не иное, [185] что как они малую дружбу к нам показывают, желая нас от всех настоящих дел отщетить (то есть отстранить -- Е. Т. ), и, просто сказать, заставить ловить мух, а чтобы они вместо того вступили на те места, от которых нас отделить стараются.
   Корфу всегда им была приятна; себя они к ней прочили, а нас разными и напрасными видами без нужд хотели отделить или разделением нас привесть в несостояние.
   Однако и бог, помоществуя нам, все делает по-своему -- и Корфу нами взята, и теперь помощь наша крайне нужна Италии и берегам Блистательной Порты в защиту от французов, усиливающихся в Неапольском владении.
   Прошу уведомить меня, какая эскадра есть и приуготовляется в Тулоне. Англичане разными описаниями друг против-друга себе противоречат и пишут разное и разные требования.
   В Тулоне или один или два большие корабля есть да разве еще два или три фрегата -- и то сумнителъно: теперь вся сила их (французов -- Е. Т. ), сколько есть, большею частию в Анконе, да и та ничего не значит. Сир (sic! -- Е. Т. ) Сидней Смит без нашей эскадры силен довольно с английским отрядом при Александрии. Не имея и не знав нигде себе неприятеля, требования делают напрасные и сами по себе намерение их противу нас обличают. После взятия Корфу зависть их к нам еще умножится, потому и должно предоставить все деятельности мне производить самому по открывающимся случаям и надобностям. К господину Сир Сиднею Смиту я писал, что теперь не имею на эскадре провианта и многие суда требуют починки и исправления, да и встретившиеся теперь обстоятельства и необходимые надобности к выполнению эскадрами отделить теперь корабли и фрегаты от меня никак не дозволяют; также объясняю, что в Тулоне эскадры французской нет или не более вышеозначенного количества, да и те, уповаю, блокированы будут господином Нельсоном.
   Ежели осмелюсь оказать -- в учениках Сир Сиднея Смита я не буду, а ему от меня что-либо занять не стыдно. Ежели я узиаю, что будет надобно, и того я не упущу"{12}.
   Но ни распылять своих сил, ни быть "в учениках" у англичан Ушаков не собирался. Смит писал Ушакову 4 марта 1799 г.:
   "Господин вице-адмирал!
   За долг почитаю вас уведомить о весьма неприятном известии, которое я получил из Сант-Ельмы д'Акра. Французы вошли в Сирию и завладели Газом. Войска Дзезар-паши не оборонялись более, как неаполитанцы в Италии. Паша просил послать к нему помощь, чего я и сделал; сие оставляет Александрию при менее защиты и до прибытия вашей части, которую [186] я вас прошу споспешествовать, чтоб защитить сию сторону с той области нашего общего союзника.
   Имею честь быть господин вице-адмирал вашего высокопревосходительства покорный слуга.
   Подписано Шмит (Смит -- Е. Т. )"{13}.
   Ушаков отвечал на подобные письма Смита так:
   "Письмо ваше по новому штилю от 4 марта я получил с отправленного от меня к вашему высокородию от 5 числа сего месяца письма моего через Константинополь при сем прилагаю точную копию, в котором все обстоятельства нашей эскадры и здешняго края, требование его величества короля Неаполитанского и господина контр-адмирала Нельсона от нас вспоможения. Италии и бытностей нашей в Мессину объяснены, из чего усмотреть соизволите, что теперь кораблей отделить из эскадры нашей никак невозможно, да и провизии, с чем бы было можно выйти, совсем не имеем, а притом, как из письма вашего видно, вам потребны войска для высадки на берег, но со мною войск, кроме комплектных корабельных солдат и матросов, нисколько излишних нету, а уповаю, что они должны быть присланы ко мне или в другие места, куда они назначаются. За сим свидетельствую истинное мое почтение я преданность, с каковыми навсегда имею честь быть"{14}.
   12 (23) марта 1799 г. Нельсон обратился с письмом к Ушакову:
   "Сэр! Самым сердечным образом я поздравляю ваше превосходительство со взятием Корфу и могу вас уверить, что слава оружия верного союзника одинаково дорога мне, как слава оружия моего государя. У меня есть величайшая надежда, что Мальта скоро сдастся... Флаг его сицилийского величества вместе с великобританским флагом развевается на всех частях острова, кроме города Валетта, жители которого с согласия его сицилийского величества поставили себя под покровительство Великобритании. Эскадра завтра выходит для блокады Неаполя, которая будет продолжаться с величайшей силой, вплоть до прибытия вашего превосходительства с войсками вашего. царственного повелителя, которые, я не сомневаюсь, восстановят его сицилийское величество на его троне"{15}.
   Степень "сердечности" этого поздравления нам вполне ясна. На Мальту русским незачем идти, там уже развеваются два флага -- неаполитанский и английский, а вот нужно поскорее успокоить "его сицилийское величество", люто трусившее в этот момент и молившее о русской помощи.
   Письмо лорда Нельсона Ф. Ф. Ушакову о просьбе сицилийского короля прислать часть флота Ф. Ф. Ушакова в Мессину для защиты его государства тоже очень характерно. [187]
   Это было уже второе письмо о Мессине. Первое Нельсон ваправил Ушакову 5 марта 1799 г.:
   "Его сицилийское величество посылает к вам письма и доверенную особу, дабы говорить лично с в. п. и турецким адмиралом о нынешнем состоянии дел сей области, и с прошением, чтобы вы назначили часть вашего флота в Мессину для защиты сего государства, не допустя оное пасть в руки французов, и как в. п. получите письмо о сем вашем предмете от вашего министра, то я осмеливаюсь только объявить в. п., сколь великую услугу вы окажете общей пользе и особо его сицилианскому велич., отправя сколько можно кораблей и войска в Мессину. В Египте ныне находятся следующие корабли, именно: "Кулодени" 74, "Зилос" 74, "Лайон" 64, "Тайгер" 80, "Тезеус" 74, "Свивтшюр" 74, "Си-Горс" 38, "Етна" и "Везувиус" -- бомбардирские; Мальту блокируют и 4 линейные корабля, 4 фрегата и корвет, и надеюсь в краткое время видеть его сицилийского величества флаг поднятым в городе Лавалета"{16}.
   Вот уже май наступил, а все еще ничего в Неаполе поделать с французами не могли, и все еще приходилось глядеть на восток и ждать, не покажутся ли, наконец, паруса Ушакова. "Мы не слышим вестей о движении русских войск от Зары. Если бы они (русские -- Е. Т. ) прибыли, то дело с Неаполем было бы окончено в несколько часов",-- писал Нельсон адмиралу лорду Джервису (графу Сент-Винценту) 28 апреля (9 мая) 1799 г.{17}
   Но тревога Нельсона скоро улеглась. Наступило лето 1799 г., и корабли Ушакова показались у берегов Италии. В средиземноморской эпопее ушаковской эскадры начиналась новая страница.

3. Действия отряда Сорокина у Адриатического побережья Южной Италии

   Освобождением Ионических островов закончился первый этап операций Ушакова на Средиземном море. И немедленно должен был начаться другой: действия против французов на юге и на севере Апеннинского полуострова. На юге речь шла об изгнании французов из королевства Обеих Сицилий и из Рима, на севере -- о всемерной помощи с моря действиям Суворова в Ломбардии и Пьемонте, т. е. у Анконы и у Генуи.
   Рассмотрим операции русского флота в хронологической последовательности: сначала на юге Италии, потом на севере.
   Для того чтобы обрисовать положение, в какое попали русские вооруженные силы летом и осенью 1799 г., необходимо напомнить обстановку, сложившуюся в королевстве Обеих Сицилий к весне 1799 г., когда Нельсон стал так настойчиво вызывать к итальянским берегам адмирала Ушакова с его флотом. [188]
   Со времени захвата французами папского Рима в феврале 1798 г. и Мальты в июне того же года королевство Обеих Сицилий чувствовало себя в прямой опасности. Но когда Бонапарт со своей отборной армией углубился в пустыни Египта и Сирии, а Нельсон 21 июля (1 августа) 1789 г. истребил у Абукира французский флот, неаполитанское правительство сильно приободрилось. А вскоре прибыли и достоверные известия о том,. что против Франции образовалась могущественная коалиция,. возглавляемая Англией, Австрией и Россией, и что турки порвали свои дружественные отношения с французами, заключив союз с Россией. Проход русского флота через Босфор и Дарданеллы и появление Ушакова в Средиземном море явились решительным подтверждением этих слухов.
   Фактическая правительница Неаполя и всего королевства Обеих Сицилий королева Каролина воспрянула духом. Бешено ненавидя французов, "неаполитанская фурия", как ее тогда называли, считала себя призванной мстить за свою родную сестру -- французскую королеву Марию-Антуанетту, гильотинированную в 1793 г. Они считала, кроме того, делом личного спасения и безопасности своей династии скорейшее изгнание французских войск из Южной Италии, где те уже начали захватывать пограничные местности.
   Что касается короля Фердинанда, то этот человек, не очень уступая в жестокости своей супруге, был от природы необычайно труслив. Когда однажды (уже во время волнений в Неаполе в 1820 г.) английский представитель, пробуя успокоить перепуганного короля, сказал ему: "Чего же вы боитесь, ваше величество? Ведь ваши неаполитанцы -- трусы", Фердинанд со слезами ответил: "Но ведь я тоже неаполитанец и тоже трус!" Таким он был и смолоду, и в среднем возрасте, и в старости,-- каков в колыбельку, таков и в могилку.
   Если бы это от Фердинанда зависело, он, конечно, ни за что не взял бы на себя инициативу войны против французов. Но от короля зависело очень мало. Решающую роль здесь (как и во всех прочих вопросах, возникавших в Неаполе) сыграла королева Каролина, у которой оказалась могущественная поддержка в лице адмирала Нельсона.
   11 (22) сентября 1798 г. Нельсон с частью своего флота впервые подошел к неаполитанским берегам. Победителя в Абукирском бою Неаполь встретил такими овациями, каких он до той поры нигде еще не удостаивался. И тут-то, при триумфальном появлении Нельсона в Неаполе, произошла первая встреча адмирала с женщиной, сыгравшей столь роковую для него роль. в ближайшие месяцы. Первая встреча сразу решила все в отношениях между Нельсоном и женой британского посла в Неаполе, леди Эммой Гамильтон. Их отношения интересуют нас здесь, [189] конечно, лишь постольку, поскольку леди Гамильтон взяла на себя посредническую роль между Нельсоном и королевой Каролиной, интимнейшей подругой которой сделалась пронырливая английская авантюристка. С этой-то поры в правительственных кругах Англии и начались высказывавшиеся по адресу Нельсона сначала намеками, а потом и более откровенно обвинения в том, что он подчиняет интересы британской политики на Средиземном море заботам о благе неаполитанской королевской семьи и безопасности Неаполя. Впоследствии говорили, например, что под влиянием королевы Каролины и леди Гамильтон он без нужды ускорил начало войны Неаполя с Францией. Следует заметить, что сам Нельсон, яро ненавидя французов и будучи полон самоуверенности после абукирской победы, нисколько не нуждался ни в чьих влияниях, чтобы торопить наступление войны. Если влияние Эммы Гамильтон и королевы Каролины сказалось, то несколько позднее (не в 1798, а в 1799 г.), и выразилось оно в позорящем память знаменитого английского адмирала попустительстве свирепому белому террору и даже в некотором прямом участии в безобразных эксцессах того времени.
   Во всяком случае, если Фердинанд из трусости некоторое время еще противился жене, то прибытие адмирала Нельсона решило дело. Нельсон прямо заявил Фердинанду, что ему, королю, остается "либо идти вперед, доверившись богу и божьему благословению правого дела, и умереть со шпагой в руке, либо быть вышвырнутым (kicked out) из своих владений".
   Началось наступление 30-тысячной неаполитанской армии против примерно 15 тысяч французов, имевшихся налицо в Тиме и между Римом и неаполитанской границей. При первых же встречах с французами неаполитанцы ударились в позорнейшее, беспорядочное бегство в разные стороны. Через пять недель от этой "армии" ровно ничего не осталось. Возглавлял бегство король Фердинанд, далеко опередивший своих солдат в смысле быстроты движения и величины покрытой дистанции. Король ни за что не желал оставаться со своей семьей в Неаполе и был перевезен Нельсоном в декабре 1798 г. на Сицилию, в Палермо. Спустя месяц, в январе 1799 г., французы, занявшие Неаполь, провозгласили образование "Партенопейской республики".
   Нельсон оказался в крайне незавидном положении. О том, что именно он подбивал Фердинанда к войне, знали все. Это создавало еще более благоприятную почву для разговоров о зловредном влиянии на Нельсона его любовницы леди Гамильтон и о чрезмерной заботе адмирала об интересах семьи неаполитанских Бурбонов.
   Неладно для Нельсона было и то, что осада Мальты, длившаяся уже много месяцев, не приводила решительно ни к каким [190] результатам. Это обстоятельство бросало невыгодный свет на боеспособность британского флота, особенно при сопоставлении: безрезультатности осады Мальты с блестящими успехами Ушакова на Ионических островах. Почему Ушаков преодолел все-укрепления на Ионических островах, почему он взял сильную крепость Корфу с большим французским гарнизоном, а знаменитый Нельсон ничего не может поделать с французским гарнизоном, высаженным Бонапартом на Мальте в июне 1798 г. в продолжавшим благополучно там оставаться? И почему сам Нельсон не руководит непосредственно действиями под Мальтой, а предпочитает общество "двух развратных женщин" в Палермо? Так непочтительно выражались в Европе о королеве Каролине и ее (а в то же время и адмирала Нельсона) интимнейшей подруге Эмме Гамильтон.
   Между тем французы заняли не только столицу, но и все другие важные центры в бывшем королевстве Обеих Сицилий Нельсону необходимо было поскорее найти какой-нибудь выход. А выход был один: обратиться за помощью к Ушакову, так как без русских на суше ровно ничего путного как-то не выходило.
   Неприятно обращаться к русскому адмиралу, которого только что обзывал за глаза бранным словом, стыдно признаваться, что зависишь от русских, которых "ненавидишь", но... сила солому ломит. Если Ушаков пришлет своих моряков и солдат, можно будет выбить французов, а если не пришлет, то и будут они сидеть в Неаполе столь же упорно, как сидят на Мальте.
   И Нельсон пишет в Петербург английскому послу Уитворту: "Мы ждем с нетерпением прибытия русских войск. Если девять или десять тысяч к нам прибудут, то Неаполь спустя одну неделю будет отвоеван, и его императорское величество будет иметь славу восстановления доброго короля и благостной королевы на их троне". Так почтительно и с таким чувством Нельсон именовал тупого и трусливого злодея Фердинанда и его "неистовую фурию", восседавших на престоле королевства Обеих Сицилий.
   К Ушакову отправляются письма Нельсона. К Ушакову на о. Корфу едет с мольбой о помощи специальный уполномоченный от короля Фердинанда министр Мишеру.

4. Высадка десанта Белли в Манфредонии

   Ввиду таких просьб и настояний Ушаков решил, еще не уводя всю свою эскадру от Ионических островов, выслать к южным берегам королевства Обеих Сипилий небольшой отряд из [191] 4 фрегатов с десантом под командованием капитана 2 ранга А. А. Сорокина.
   22 апреля (3 мая) отряд Сорокина неожиданно появился у крепости Бриндизи. Французский гарнизон во главе с комендантом крепости в панике бежал. Вот что писал Ф. Ф. Ушаков русскому посланнику в Константинополе В. С. Томаре о взятии Бриндизи ("Бриндичи"):
   "Милостивый государь Василий Степанович! С удовольствием имею честь уведомить ваше превосходительство" что неаполитанского владения город Бриндичи и крепость при оном отрядами нашими от французов освобожден. С всеподданейше-го рапорта его императорскому величеству и с письма губернатора города Летчи, к неаполитанскому консулу писанного, прилагаю копии, из которых усмотреть изволите, в какой робости находятся теперь французы. Коль скоро увидели они приближающуюся нашу эскадру к Бриндичи, из-за обеда без памяти бежали на суда и ушли; оставили даже весь прибор свой на столе, собранные в контрибуцию деньги и серебро, ничего из оного взять не успели. С таковым добрым предзнаменованием ваше превосходительство поздравить честь имею"{18}.
   От Бриндизи отряд Сорокина пошел вдоль берега Италии до города Манфредония, где 9 (20) мая был высажен десант в составе около 600 человек. Десант возглавил командир фрегата "Счастливый" капитан 2 ранга Белли.
   Григорий Григорьевич Белли был в числе лучших офицеров ушаковской эскадры. В сражениях при Фидониси 3 (14) июля 1788 г., в Керченском проливе 8 (19) июля 1790 г., у Тендры 28--29 августа (8--9 сентября) 1790 г., у Калиакрии 31 июля (11 августа) 1791 г. он показал себя первоклассным морским офицером. В Средиземном море Белли отличился и при Церито (Чериго), и при Занте, и под Корфу.
   Высадившись в Манфредонии, Белли начал свой победоносный поход к Неаполю. С чисто военной стороны поход был настолько блестящим для русского оружия, что Павел, давая за него Белли очень высокую награду -- орден Анны I степени, воскликнул: "Белли думал меня удивить; так и я удивлю его". В течение примерно трех недель небольшой русский отряд не только взял Неаполь, но и освободил от французов две трети Неаполитанского королевства.
   Неаполитанский министр Мишеру, сопровождавший отряд Белли, писал Ушакову 13 (24) июня из Неаполя: "Я написал вашему превосходительству несколько писем, чтобы уведомить вас о наших успехах. Они были чудесными и быстрыми до такой степени, что в промежуток 20 дней небольшой русский отряд возвратил моему государю две трети королевства. Это еще не все, войска (русские -- Е. Т. ) заставили все население [192] обожать их. Не было ни одного солдата, а тем более ни одного офицера, который оказался бы виновным в малейшем насилии или инсубординации или грабеже. Вы могли бы их видеть осыпаемыми ласками и благословениями посреди тысяч жителей, которые называли их своими благодетелями и братьями. До сих пор они показали себя самыми дисциплинированными солдатами: а в Портичи они обнаружили всю свою доблесть. Колонна в тысячу патриотов (французов и неаполитанских республиканцев -- Е. Т. ) приближалась к Портичи от Торре дель-Аннунциата; против них было выслано лишь 120 русских солдат, и русские бросились в штыки на превосходившего их в десять раз неприятеля. Триста французов было перебито, 60 взято в плен, остальные разбежались и были истреблены окрестными крестьянами. Русские забрали при этом пять пушек и два знамени. Я не могу не заметить, до какой степени это дело покрыло ваших русских славой. С этого момента весь народ (неаполитанский -- Е. Т. ) возложил все свои надежды и упования на присутствие таких храбрых людей". Мишеру выражает надежду вскоре увидеть в Неаполе самого Ушакова и передать ему "маленькую русскую армию, которой мы (неаполитанцы -- Е. Т. ) обязаны спасением королевства"{19}.
   Выживший из ума старик посол Гамильтон, в руках которого побывала копия этого письма Мишеру Ушакову, снабдил письмо злобными и тупыми замечаниями -- клеветническими выпадами против русских, имевшими целью смягчить болезненное для самолюбия Нельсона впечатление от восторженных похвал неаполитанского министра по адресу русских матросов и солдат. Ясно, что и другие чужие письма перехватывались британским посольством и уже оттуда направлялись к Нельсону.
   Письмо Мишеру вполне согласуется с рядом других аналогичных свидетельств, показывающих, что русские, и только русские, оказались способными справиться с французскими оккупантами, далеко превосходившими их своей численностью.
   При этом заметим, что в другом документе, исходящем от Мишеру, он подтверждает драгоценные для нас показания о .благородной защите "якобинцев" русскими моряками. Вот что читаем в письме Мишеру неаполитанскому посланнику в С.-Петербурге, дюку де Серра-Каприола. Письмо это сохранилось в нашем архиве не в подлиннике, а в русском переводе. Оно относится к русской победе под Портичи.
   "...но 14-го числа (мая -- Е. Т. ) войска российские увенчались беспримерною славою: узнав, что около тысячи мятежников напали при Портичи на малый отряд наших войск, послали мы туда 125 человек всегда победоносного войска с двумя полевыми орудиями, кои прибыли на место сражения в самое то время, когда превосходство сил злодеев принудило было [193] войска королевские к отступлению. После нескольких пушечных выстрелов герои ударили в штыки и в одно мгновение одержали победу; бунтовщики потеряли 300 человек убитыми и 60 пленными, 5 пушек, 25 лошадей и одно знамя; остатки их рассеяны совершенно. У нас убито только три человека и несколько раненых, которые, однако, теперь уже все здоровы.
   Вам должно быть известно, что несколько дней у нас продолжалось беспокойство в народе: над якобинцами истинными и мнимыми жестокие производились истязания, грабежи и неистовства, как от народа, так и от легких войск; но русские во все сие время занимались лишь укрощением предававшихся ярости и восстановлением тишины; целые восемь дней ими лишь одними хранилось общее спокойствие, и они единодушно всеми жителями провозглашены спасителями города. При осаде Сант Яго отправляли они должности пионеров, артиллеристов и простых солдат и много способствовали к завоеванию сего города..."{20}.
   Русские спасли город от грабежа монархических шаек и разбойничьих подвигов "руффианцев".
   Кроме традиционной храбрости русских моряков и солдат, нужно отметить, как одну из причин их молниеносных успехов, еще одно обстоятельство -- враждебное отношение населения королевства Обеих Сицилий к французам, как к захватчикам.
   Не углубляясь в подробный анализ социально-политической обстановки в королевстве Обеих Сицилий и не повторяя того, что сказано о причинах непопулярности французов среди населения Ионических островов, укажем лишь, что приход французов в Южную Италию не был воспринят большинством крестьянского населения как освобождение от феодальных уз. Во-первых, французы, следуя по сельским местностям Апулии и Калабрии, вели себя не как освободители, а как завоеватели, требуя провианта и отбирая перевозочные средства сплошь и рядом путем грабежа и насилий. Во-вторых, добравшись до Неаполя и провозгласив там "Партенопейскую республику", французское командование фактически не провело никаких социальных реформ, которые могли бы вызвать в самом деле симпатии к французам населения королевства или многочисленной в Неаполе городской бедноты. Даже та часть образованного общества, которая приняла французов с сочувствием, очень в них разочаровалась.
   "Партенопейская республика" с первого момента своего существования оказалась фактически просто эксплуатируемой колонией новой, послереволюционной крупной французской буржуазии. Диктатура французских завоевателей в Неаполе с января 1799 г., когда в столице была установлена "Партенопейская республика", до середины июня того же года, когда она [194] погибла, держалась почти исключительно на штыках. Но с весны количество этих штыков стало быстро убывать. Директория должна была спешно перебрасывать свои войска с юга Италии на север, в Ломбардию, где суворовские победы грозили смести с лица земли французское владычество.
   Если все-таки Фердинанд так долго ничего не мог поделать с французами, то это объясняется позорной трусостью как самого короля, так и его армии, спасовавшей перед организованными и храбро сражавшимися французскими войсками, а также отсутствием серьезного военного руководства, хаотичностью всей государственной организации королевства, бесхозяйственностью и многоначалием.
   Таковы были обстоятельства, при которых действовал русский десант, высаженный кораблями отряда Сорокина в заливе Манфредония. Прибытие русских все изменило. Отряд Белли пошел в авангарде. Нестройные, недисциплинированные, но очень многочисленные толпы крестьян и отчасти горожан, собравшихся под командой кардинала Руффо, следовали за русскими.
   Следует принять во внимание еще одно существенное обстоятельство. Французы знали, что при сдаче в плен непосредственно русским их жизнь будет в полной безопасности. Вести о том, как благородно относительно пленных ушаковские моряки вели себя при завоевании Ионических островов (а подобный образ действий был тогда явлением невиданным), успели широко распространиться в Южной Италии, и это отчасти смягчало прежнюю ярость сопротивления французов.

5. Поход Белли на Неаполь и его взятие, варварство неаполитанской династии и поддержка зверств реакции

   Нельсоном. Отношение к этому Ушакова и русских моряков
   Русский отряд, при котором находился кардинал Руффо со своими вооруженными силами, шел к Неаполю, ломая сопротивление неприятеля. Считалось, что командует Руффо, стоявший во главе "королевской армии", как пышно назывались вооруженные и недисциплинированные толпы, которые около него собрались. Но все делали, конечно, русские, а вовсе не кардинал Руффо. Русские разбили французов под Портичи, взяли форт Виллему, они же взяли Мадалену и Мадаленский мост. Русские военные достижения сознательно замалчивались англичанами. Капитан Фут, весьма старавшийся принизить роль русских, в своем официальном донесении Нельсону принужден был сделать это в такой курьезнейшей форме: "Вечером 13 июня [195] (нов. ст. -- Е. Т. ) кардинал, или, скорее, русские, взял форт Виллему и Мадаленский мост"{21}. Это "или, скорее, русские (or rather Russians)" прямо бесценно в своей наивной откровенности: не упомянуть о главных виновниках победы нельзя было никак.
   Руководящая роль русских обязывала кардинала Руффо очень и очень считаться с волей их начальника -- капитана 2 ранга Белли.
   Здесь мы подходим к тому моменту, когда русская воинская честь была поддержана не только на поле брани и когда русские воины, которых зигзаги тогдашней внешней политики царского правительства привели к борьбе на юге, как и на севере Аппенинского полуострова за чуждое и ненужное России вредное дело, показали, что они, являясь беспрекословно повинующимися и храбро выполняющими боевой приказ солдатами, быть палачами побежденных ни в коем случае не желают.
   Изучая документы эпохи, можно часто встретиться с многочисленными замечаниями и упоминаниями, указывающими на то, что русские, высадившиеся летом 1799 г. на юге Италии, стремились как можно скорее покончить с кровопролитием и способствовать заключению такого перемирия, которое позволило бы французам и ставшим на их сторону неаполитанским "якобинцам" с безопасностью для жизни покинуть пределы королевства Обеих Сицилий и отправиться в Тулон, ближайший французский порт.
   В этой обстановке, по настоянию русских, кардинал Руффо принужден был заключить то знаменитое перемирие, вопиющее нарушение которого англичанами вызвало кровавые последствия и легло навсегда таким черным пятном на историческое имя Нельсона.
   Сначала капитулировала крепость Кастелламаре, потом два замка--Кастель д'Уово и Кастель Нуово (del'Uovo e Nuovo), где находились французы и наиболее скомпрометированные республиканцы Неаполя. По условиям этих "капитуляций" кардинал Руффо обязывался разрешить французским гарнизонам укреплений выйти из замков с военными почестями, с оружием и военным имуществом, с развернутыми знаменами, с двумя заряженными пушками. Все итальянские республиканцы, укрывшиеся в замках, как мужчины, так и женщины, точно так же получали гарантию личной безопасности, и им предоставлялся свободный выбор: либо вместе с французским войском перейти на корабли, которые их доставят в Тулон, либо остаться в Неаполе, причем им гарантировалось, что ни они, ни их семьи не подвергнутся никакому утеснению (sans etre inquiétés ni eux, ni leurs familles). Этот документ был подписан французами 10 (21) июня, кардиналом Руффо и представителями [196] Ушакова и Кадыр-бея 11 (22) июня 1799 г., а 12 (23) июня он был подписан представителем Нельсона -- капитаном Футом.
   Узнав об этой капитуляции, проведенной русскими моряками и спасавшей побежденных, Нельсон, жаждавший уничтожения французов и республиканцев, впал в состояние, если можно так выразиться, холодного и длительного бешенства. Он считал, что условия капитуляции слишком почетны для французов и для ненавистных ему неаполитанских "якобинцев" и что именно это лишает его, Нельсона, лавров победы. И зачем Фут согласился подписать документ о капитуляции? Почему кардинал Руффо, беспощадный истребитель "якобинцев", вдруг стал таким мягкосердечным, что тоже согласился выпустить из рук врага, которому ни малейшего спасения ни откуда невозможно было ждать? Нельсон с бешенством задавал эти вопросы.
   Нельсон немедленно послал суровейший выговор своему представителю капитану Футу, и вот какое объяснение он получил от своего подчиненного.
   Фут доложил, что "русские провели договор" и что кардинал Руффо, "который очень нуждался в помощи русских, не хотел дать им никакого повода к жалобам"{22}. Мало того, оказывается, уже 8 (19) июня был готов и подписан "русским начальником" и кардиналом Руффо проект этих условий капитуляции, а 11 (22) июня капитану Футу была представлена и сама капитуляция, формально подписанная русскими и кардиналом Руффо.
   В данном случае снова было проявлено то благородство со стороны ушаковских моряков по отношению к "якобинцам", которое мы констатировали, говоря о действиях Ушакова на Ионических островах. Но здесь заслуга русских была несравненно большей, потому что безмерно сильнее были препятствия. "Неаполитанская фурия" Каролина и леди Гамильтон, фактически управлявшие королевством и руководившие действиями Нельсона, ненасытно жаждавшие пыток, истязаний и публичных казней, знавшие, что во всех этих варварских неистовствах им обеспечена полнейшая поддержка неаполитанской черни, духовенства и грабительских орд, шедших за Руффо, ни за что не хотели мириться с тем, что русские вырвали из их когтей побежденных "якобинцев". И они немедленно предприняли свои меры.
   Теперь мы должны перейти к тому событию, которое по честному признанию английской правдивой наблюдательницы мисс Эллен Уильямс, вызвало такой отклик всех любящих и уважающих Англию и честь Англии людей: "Мы были бы менее удивлены, если бы услышали, что янычары рассуждают о правах человека и правах народов в представительных собраниях [197] в Константинополе, чем мы были удивлены, видя как английские офицеры сделались исполнителями произвольных и кровожадных приказов итальянского государя, направленных претив свободных людей, нарушив договор, подписанный офицером английской нации вместе с представителями других держав"{23}.
   13 (24) июня 1799 г. Нельсон прибыл в Неаполь со своей эскадрой. С ним была, конечно, леди Гамильтон. Королевская семья пока оставалась в Палермо, потому что король Фердинанд продолжал бояться, хотя Неаполь уже был в руках кардинала Руффо, а укрепленные замки капитулировали.
   Немедленно Нельсон объявил, что он не признает подписанной русскими и его же представителем Футом капитуляции. Даже кардинал Руффо, сам жесточайший усмиритель, был возмущен этим актом и объявил, что ни он, ни его войско не будут участвовать во враждебных действиях против французов.
   Понадеявшиеся на честное выполнение условий капитуляции французы и несчастные республиканцы вышли из укрепленных замков. Кое-кто из них успел даже пересесть на транспорты, которые отходили в Тулон. Но транспорты были остановлены по приказу Нельсона, и все были арестованы. Часть французов и республиканцев была посажена на особые суда, где арестованных настолько сбили в кучу, что они не могли ни сесть, ни лечь; другую часть перевезли в неаполитанские тюрьмы.
   И современные Нельсону и писавшие о нем впоследствии критики его действий немало положили сил, чтобы отчасти иезуитскими, отчасти юридически-сутяжническими "логическими" доводами оправдать поступки Нельсона, возмутившие даже кардинала Руффо. Сам же английский флотоводец крайне мало заботился о своих оправданиях. Он без малейшего смущения объяснял дело так: капитуляция была подписана, когда еще британский флот не подошел к Неаполю, а вот теперь он подошел, поэтому никакая капитуляция признана быть не может. Впоследствии супруги Гамильтон подсказали Нельсону, что нужно больше всего напирать на то, будто Руффо не имел права без согласия короля подписывать капитуляцию, а также на то, что Нельсон имел от короля Фердинанда неограниченные полномочия.
   В последовавшей гнусной оргии неаполитанская чернь рвала на части несчастных людей, сжигала их на площадях, а учрежденные королевским правительством судилища соперничали в неистовой жестокости приговоров. Пытки и всякого рода казни производились долгие дни и недели подряд.
   Нельсон и непосредственный его помощник капитан Траубридж также лично проявили полную беспощадность в [198] бессовестность в расправе с капитулировавшими республиканцами Неаполя.
   Нельсон решил повесить адмирала Караччиоло, командовавшего флотом республиканцев. Он наскоро организовал военный суд и, побуждаемый своей любовницей леди Гамильтон, которая, собираясь уезжать, хотела обязательно присутствовать при повешении, приказал немедленно же исполнить приговор. Караччиоло был повешен в самый день суда 18 (29) июня 1799 г. на борту линейного корабля "Minerva". Тело Караччиоло весь день продолжало висеть на корабле. "Необходим пример",-- пояснял английский посол Гамильтон, вполне стоивший своей супруги{24}.
   Черным пятном легла эта эпопея коварства и зверства на память Нельсона. Королю Фердинанду, королеве Каролине, супругам Гамильтон в смысле репутации терять было нечего. Но живший до этого момента и после него, как храбрец, и умерший, как храбрец, британский флотоводец Нельсон не пощадил в 1799 г. своего имени.
   Зато честь и репутация русских моряков остались совершенно незапятнанными. По единодушным показаниям современников, русские спасали несчастных республиканцев, за которыми охотилась, как за дикими зверями, роялистская чернь.
   Следует еще отметить, что начальник русского отряда капитан 2 ранга Белли, вопреки вероломству Нельсона, старался твердо выполнять условия капитуляции. Согласно показанию Риччарди, одного из неаполитанских республиканцев, вышедших из замков Кастель д'Уово и Кастель Нуово, русские войска "выпустили со всеми военными почестями всех людей гарнизона со стороны морского арсенала, где этот гарнизон сложил оружие и был посажен на суда, чтобы быть отвезенным в Тулон"{25}. Сели на суда и неаполитанские "якобинцы", уже считавшие себя спасенными. Но суда, как было сказано, англичане остановили в море и возвратили в Неаполь. Жертвам, которых русские пытались спасти, не удалось, таким образом, уйти от палачей.
   Павел, ничего не знавший о действиях Белли относительно "якобинцев" и его истинном отношении к ним, и в частности о том, что Белли выпустил всех из замков и, желая спасти им жизнь, позволил поскорее сесть на транспорт, писал Суворову:
   "Сделанное Белли в Неаполе доказывает, что русские на войне всех прочих бить будут, да и тех, кто с ними, тому же научат".
   Царь имел в виду лишь победу русских над французами. Не поздоровилось бы, вероятно, Белли, если бы Павел знал все подробности... Неаполитанский дипломат Мишеру писал о военных действиях ушаковских моряков и солдат:
   "Конечно, не было другого примера подобного события: одни лишь русские [199] войска могли совершить такое чудо. Какая храбрость! Какая дисциплина! Какие кроткие, любезные нравы! Здесь боготворят их, и память о русских останется в нашем отечестве на вечные времена".

6. Блокада отрядом Пустошкина Анконы

   Другой из двух главных "союзников" и "сотоварищей" России во второй коалиции -- австрийский двор -- был, по существу, еще более недоброжелательно настроен по отношению к России, чем британский кабинет. Австрийцы еще больше опасались русских войск и их внедрения в итальянские владения Габсбургов, чем Нельсон боялся упрочения русского владычества на Ионических островах. Много тяжелых минут доставила эта зложелательная, тайно интригующая и подкапывающаяся политика венского правительства великому Суворову. Его в ярость приводили "подлые невежества" председателя придворного военного совета австрийского министра Тугута, "председателя гофкригсрата", фактически заправлявшего всеми делами. Суворов жаловался, что "беспрестанные от интриг неудовольствия отчаяли" его, и Александр Васильевич, называвший Тугута не иначе, как "совой", ставил (даже в официальной переписке) такой альтернативный вопрос, недоумевая, какой из двух ответов дать о Тугуте: "Сия сова не с ума ли сошла? Или никогда его не имела?"
   Тугут вредил в это же самое время не только Суворову, но и Ушакову, подрывая по мере сил успехи русских своих "союзников" и на суше, и на море. Однако дипломатический стиль Ушакова был совсем не такой, как у Суворова, да и положение его было иное.
   Столкнуться с австрийским "ножом за пазухой" Ушакову пришлось в трудное время, осенью 1799 г., когда уже русская помощь была не так нужна австрийскому правительству и когда, следовательно, можно было разрешить себе усиление наглости по отношению к русским.
   В то время как моряки под командованием капитана 2 ранга Белли отличились на суше, кораблям флота пришлось действовать под Анконой. Австрийское правительство через русского посла в Вене Разумовского очень просило Ушакова отрядить часть своих кораблей в Адриатическое море, чтобы, во-первых, помочь взять Анкону, где засел двухтысячный французский гарнизон, и, во-вторых, оградить крайне важные для Австрии торговые перевозки в Адриатике. Сам Суворов был вынужден торопить Ушакова и предлагать ему помочь австрийцам взять [200] Анкону. Вот что писал, еще находясь в Вене, великий фельдмаршал Ушакову 5 мая 1799 г.

"Милостивый государь мой Федор Федорович.

   Здешний чрезвычайный и полномочный посол пишет ко мне письмо, из которого ваше превосходительство изволите ясно усмотреть необходимость крейсирования отряда флота команды вашей на высоте Анконы; как сие для общего блага, то о сем ваше превосходительство извещаю, отдаю вашему суждению по собранию правил, вам данных, и пребуду с совершенным почтением.
   Милостивый государь вашего превосходительства покорнейшей слуга
   гр. А. Суворов Рымникский".
   1 (12) мая 1799 г. Ушаков отправил два русских корабля и два фрегата, а также турецкие корабль, два фрегата и корвет и во главе этой эскадры поставил контр-адмирала Павла Васильевича Пустошкина (произведенного 9 (20) мая того же года в вице-адмиралы).
   7 (18) мая 1799 г. Пустошкин появился под Анконой. Войск у Пустошкина почти вовсе не было, но за короткое время ему удалось сделать очень много.
   Эскадра Пустошкина уничтожила или изгнала с моря итальянских и французских корсаров, невозбранно грабивших торговые суда любой национальности. Русские моряки освободили от французских захватчиков Сенигалью и ряд других населенных пунктов северо-восточного итальянского побережья. Австрийцы в этом труднейшем деле никакой помощи русским морякам не оказали. Очистив море, Пустошкин успешно начал подготовку к взятию Анконы. Но тут Ушаков, по настоянию Нельсона, вынужден был внезапно отозвать эскадру Пустошкина к Корфу, так как распространились тревожные слухи о вступлении в Средиземное море сильного франко-испанского флота.
   Одновременно к Корфу был отозван и отряд капитана 2 ранга Сорокина.
   Ушаков принял меры на случай встречи с вражеским флотом. Он собрал в Корфу всю свою эскадру, снабдил ее провиантом и 25 июля (5 августа) отправился к берегам Сицилии на соединение с адмиралом Нельсоном, просившим Ушакова выступить совместно с английским флотом. 3 (14) августа эскадра Ушакова пришла в Мессину.
   К этому времени выяснилось, что опасность со стороны франко-испанского флота преувеличена. По просьбе Суворова, готовившегося начать наступление к берегу Генуэзского залива, Ушаков 19 (30) августа отправил к Генуе под командованием вице-адмирала Пустошкина три корабля и два малых судна, чтобы пресечь подвоз морем запасов неприятельским войскам. В тот же день к Неаполю в помощь отряду Белли был [201] послан капитан 2 ранга Сорокин с тремя фрегатами и одной шхуной. Сам же Ушаков с остальными кораблями пошел в Палермо, чтобы, "условясь в подробностях с желанием его неаполитанского величества и с лордом Нельсоном", пройти к Неаполю, а оттуда в Геную "или в те места, где польза и надобность больше требовать будут"{26}. Еще до прихода Ушакова в Палермо, 3 (14) августа 1799 г. туда прибыл из Англии вице-адмирал Карцов с тремя линейными кораблями и фрегатом. Карцов поступил немедленно под команду Ушакова. Экипаж у Карцова оказался страдающим "цынготной болезнью", и Ушаков с целью излечения цынготных направил всю эскадру Карцова к Неаполю. Нас не должно удивлять, что экипаж русской эскадры, прошедшей от Англии до Южной Италии и крейсировавшей по Средиземному морю, так страдал от цынги, как если бы эскадра стояла, затертая льдами, где-нибудь за Полярным кругом: ни англичане, ни турки, ни неаполитанцы не были озабочены доставлением доброкачественной провизии русским союзникам.
   Когда Ушаков 22 августа (2 сентября) пришел со своими кораблями в Палермо, то оказалось, что и Нельсон и король Фердинанд непременно желают оставить русскую эскадру у неаполитанских берегов. Нельсон желал этого для того, чтобы не пускать русских к Мальте, король же -- из непреодолимого страха перед французами и вследствие полной уверенности, что без русских порядок в его столице еще не скоро будет установлен. Вот что мы читаем в "Выписке из исторического журнала о совместных совещаниях адмирала Ф. Ф. Ушакова с лордом Нельсоном".
   "Между тем адмирал с господином вице-адмиралом Карцовым и командующим турецкой эскадры неоднократно еще виделись с лордом Нельсоном и с первым его сицилийского королевского величества министром Актоном имели между собой военный совет о общих действиях.
   Главнокомандующий желал иметь действия общими силами противу Мальты, дабы как наивозможно скорее принудить ее к сдаче, но господин лорд Нельсон остался в прежнем положении о своей эскадре, что она должна иттить непременно частию в порт Магон, а прочие в Гибралтар, также и объявлено, что и португальская эскадра непременно пойдет в Португалию.
   При оных же обстоятельствах главнокомандующий получил вторичное письмо от его королевского величества, в котором объяснено формальное требование в рассуждении союза и верной дружбы его королевского величества с государем императором всероссийским, чтобы адмирал с обеими союзными эскадрами отправился в Неаполь для воостановления и [202] утверждения в оном спокойствия, тишины и порядка ц прочих обстоятельств, в письме его величества объясненных..."{27}
   Когда военные действия против французов в Неаполе и всем королевстве окончились, эскадра Ушакова все же не могла пойти к Мальте -- не только потому, что Нельсон не хотел того допустить, до и по другим причинам. Во-первых, турецкая эскадра самовольно ушла к себе домой, в Константинополь, и ушаковский флот тем самым уменьшился в своем составе весьма значительно. Во-вторых, Рим, захваченный в свое время войсками Бонапарта, оставался во власти французов, грабивших город.

7. Поход русского десанта на Рим и его занятие

   Следует сказать, что в Риме среди самых широких слоев народа французы снискали себе еще большую ненависть, чем в Неаполе. Но и тут без русской помощи "союзники", т. е. англичане, неаполитанцы и австрийцы, долго ничего поделать не могли.
   Ушаков сделал все от него зависящее, чтобы, не отвлекаясь римскими делами, идти, наконец, к Мальте. Но что было делать с турками? Матросы Кадыр-бея взбунтовались и грозили выбросить за борт всех своих офицеров и самого Кадыр-бея. Они заявляли, что им надоело воевать так долго и так далеко от Турции. А тут еще прибавились события, очень ускорившие уход турецкой эскадры.
   Жаловавшиеся на "скуку" турецкие матросы время от времени пробовали с ней бороться, грабя при случае жителей Палермо. Но тут коса нашла на камень: сицилийцы оказались весьма оперативными в самозащите; произошло большое побоище на берегу, причем турки были жесточайше поколочены: четырнадцать человек у них было убито, пятьдесят три ранено и сорок человек пропало без вести{28}.
   Это происшествие произвело на поколоченных турецких матросов настолько отрицательное впечатление, что они определенно заявили своему начальству о своем непреложном решении отправиться поскорее домой.
   Перепуганный насмерть Кадыр-бей явился в Палермо к Ушакову и умолял его восстановить дисциплину. Ушаков отправился на турецкую эскадру и восстановил порядок, но длительных результатов добиться не мог. Дело в том, что и турецкие морские офицеры, не весьма далеко ушедшие от своих подчиненных в понимании дисциплины и воинского долга, тоже "соскучились" воевать под верховным командованием русского адмирала. Ни ограбить богатые Ионические острова Ушаков им не дал, ни перехватывать на море зазевавшихся "купцов" [203] под нейтральным флагом не позволял, ни насильничать в Палермо не разрешал; никакой радости для них от этой экспедиции не было и впредь не предвиделось. А в Константинополе тоже сообразили, что если даже от освобождения Ионических островов никакой реальной пользы Турция не получила, то уж подавно ничего не получит от действий в Италии. Поэтому едва ли взбунтовавшиеся турецкие матросы могли очень бояться гнева своего правительства. Турецкая эскадра ушла "самовольно" к себе домой. Ушаков должен был, по настоятельной просьбе короля Фердинанда, идти с оставшимися у него кораблями из Палермо в Неаполь, где слишком уж бушевала (с самого конца июня) и грабила чернь, которая, разохотившись, нападала уже не только на "якобинцев", а на всех, у кого можно было чем-либо поживиться.
   Вот что доносил русский представитель при неаполитанском дворе Италинский А. В. Суворову 1 (12) сентября 1799 г.:
   "Сиятельнейший граф, милостивый государь.
   Господин адмирал Ушаков, по прибытии своем сюда (в Палермо -- Е. Т. ) с российскою и оттоманскою эскадрою... имел намерение итти в Мальту, стараться принудить неприятеля к сдаче тамошней крепости. Опасное положение, в котором находится Неаполь по причине не утвердившегося еще в народе повиновения законам, заставило господина адмирала, исполняя волю и желание его неапольского (sic! -- Е. Т. ) величества, следовать к оному столичному городу. Завтра вся эскадра российская, состоящая в 7 линейных кораблях, снимается с якоря, турецкая сего дня поутру пошла к Дарданеллам. Служащие на ней матросы давно ропщут, что их задержали в экспедиции гораздо более того, сколько они обыкновенно бывают в море; наконец, будучи здесь, совершенно взбунтовались, отрешили от команды адмиралов и прочих начальников и, презирая все уведомления, поплыли в отечество. Господин адмирал Ушаков, по восстановлении спокойствия в Неаполе, желает предпринять выгнать французов из Рима и надеется иметь в том благополучный успех"{29}.
   8 (19) сентября 1799 г. Ушаков со своей эскадрой пришел в Неаполь. Здесь все еще продолжались зверства монархических банд. Ушаков сделал попытку облегчить участь неаполитанских республиканцев, непосредственно обратившись к министру неаполитанского правительства Актону, который все беспокоился, достаточно ли бдительно сторожат пленников. Ушаков писал Актону 7 (18) октября 1799 г.:
   "Во оном столичном городе спокойно, замечается только сие, что казнь виновных сначала народу весьма желательна, но беспрерывное продолжение оной начало приводить многих в содрогательство и в сожаление, которое час от часу [204] умножается. Более, по всей видимости, худых последствий теперь ожидать ни от кого нельзя, кроме разве от родственников тех, которые содержатся в тюрьмах и ожидают таковой же злощастной участи, и, конечно, ежели бы не прилежное смотрение караулами, могло бы от отважных людей случиться что-либо для освобождения родственников своих и приятелей... Но, ваше высокопревосходительство, почитаю к отвращению таковых могущих быть дерзких замыслов должно взять надежнейшие меры и самые лучшие могли бы быть высочайшим милосердием его королевского величества и общим прощением впадших в погрешности (кроме только самоважнейших преступников, о которых должно сделать рассмотрение). Не благоугодно ли будет употребить об оном ходатайство ваше его величеству, яко любящему отцу свое отечество и своих подданных, таковое благодеяние восстановит усердие, ревность и повиновение законам и наилучшему исполнению повелениев..."{30}
   Благодаря вмешательству Ушакова было спасено много неаполитанских "якобинцев".
   Каролина и ее супруг не смели отказывать Ушакову, ибо на очереди стоял вопрос о походе на Рим, где еще находился французский гарнизон в 2 500 человек. Без русских справиться было очень мудрено. Неаполитанские властители были крайне храбры по отношению к безоружным и беззащитным, но очень скромны там, где приходилось иметь дело с вооруженным и боеспособным неприятелем.
   Рим был занят французами в связи с общим завоеванием Северной и Средней Италии Бонапартом в 1796--1797 гг. Как и в Неаполе, в Риме была налицо не очень многочисленная республиканская партия, стоявшая на стороне французов, но народная масса либо была совсем равнодушна, либо определенно враждебно относилась к завоевателям и смотрела на них, как на жадных захватчиков.
   Когда Неаполь вернулся в конце июня 1799 г. под власть Фердинанда, то одним из первых предприятий, затеянных им под прямым давлением англичан, и был поход против французского гарнизона в Риме. Дело казалось вполне верным, так как с севера, из Тосканы, на Рим шел австрийский отряд генерала Фрелиха, который уже приблизился к Чивита-Кастеллано.
   Начальство над французским гарнизоном принадлежало генералу Гарнье, человеку очень энергичному. Он вышел из Рима и бросился навстречу неаполитанцам, отбросил их и разбил. Сейчас же после этого Гарнье круто повернул по направлению к Чивита-Кастеллано против австрийцев, уже совсем подошедших к городу. 1 (12) сентября произошло сражение, в котором австрийцы были разбиты наголову и отступили или, точнее, отбежали на несколько миль. [205]
   Так обстояли дела перед тем, как Ушаков прибыл в Неаполь и высадил 800 человек морской пехоты и матросов под командой полковника Скипора и лейтенанта Петра Ивановича Балабина для похода на Рим. Прослышав о приближении. к Риму отряда Скипора и Балабина, Гарнье, несмотря на свои победы как над неаполитанцами, так и над австрийцами, согласился начать переговоры о капитуляции гарнизона. 16 (27) сентября капитуляция была подписана командующим неаполитанской армией маршалом Буркардом и капитаном Траубриджем -- командиром британского линейного корабля, пришедшего в Чивита-Веккию. Австрийский генерал Фрелих не согласился с условиями капитуляции, но когда Гарнье снова на него напал и снова разбил его наголову, то Фрелих счел себя удовлетворенным и согласился.
   По условиям капитуляции французы получали право свободно выйти из города не только с оружием, но и со всеми награбленными ими вещами и богатствами. Ушаков узнал, что Буркард, действуя явно с согласия кардинала Руффо, просто решил выпустить французов с оружием и обязался даже переправить их, куда они захотят. Это давало французам полную возможность немедленно отправиться в Северную Италию воевать против суворовской армии. Самим же неаполитанцам ничего не нужно было, кроме возможности войти в Рим и в усиленных темпах продолжать (но уже в свою пользу) производившееся так долго французами систематическое ограбление римского населения.
   Уже 15 (26) сентября 1799 г., накануне формально подписанной капитуляции Рима, Ушаков с возмущением укорял Траубриджа за дозволение французам спокойно, со всем вооружением уйти из Рима, Чивита-Веккии, из Гаэты, и, не зная еще о совершившихся фактах, Ушаков требовал, чтобы Траубридж продолжал с моря блокировать Чивита-Веккию, потому что иначе освобожденные французы -- "сикурс (помощь -- Е. Т. ) непосредственный и немаловажный" для французской армии, сражающейся на севере против Суворова{31}.
   Но этот протест не помог. В руки Ушакова попал документ, показавший ему, что еще за пять дней до его укоризненного письма Траубридж уже уведомил неаполитанского главнокомандующего генерала Буркарда о "великодушных договорах" и "кондициях", которые он своей властью решил предоставить французскому генералу Гарнье. Конечно, Гарнье поспешил принять "великодушные" предложения Траубриджа{32}. Англичанин очень подчеркивает свое "великодушие", избавившее его от дальнейших хлопот и проволочек. Во что его "великодушие" обойдется суворовским солдатам, которые вскоре [206] увидят перед собой новые французские подкрепления, это Траубриджа интересовало меньше всего на свете.
   Буркард и кардинал Руффо, конечно, очень рады были, что предводимая ими банда грабительской монархической голытьбы, военная ценность которой была равна нулю, не должна будет дальше сражаться с французами, и Буркард с своей стороны вполне одобрил решение Траубриджа{33}.
   Ушаков написал 24 сентября (5 октября) гневное письмо кардиналу Руффо, причем указывал на "самовольно и неприлично" проявленную Буркардом инициативу. На самом деле Буркард явился лишь козлом отпущения: он действовал с согласия Руффо, и русский адмирал явно дал почувствовать кардиналу Руффо, что вполне понимает его ложь и увертки.
   "Ответствую: по всем общественным законам никто не имеет права брать на себя освобождать общих неприятелей из мест блокированных, не производя противу их никаких военных действий и не взяв их пленными", -- писал Ушаков кардиналу Руффо: "...господин маршал Буркгард не должен приступить. к капитуляции и освобождать французов из Рима, тем паче со всяким оружием и со всеми награбленными ими вещами и богатствами".
   Но все было напрасно. Англичане не только освободили французские войска, но и стали с полной готовностью перевозить их на Корсику, откуда уже рукой подать было до суворовских позиций в Северной Италии...{34} Случилось, следовательно, именно то, чего опасался и на что негодовал Ушаков.
   Скипор и Балабин получили от Ушакова приказ возвратиться в Неаполь, не продолжая похода к Риму. Кардинал Руффо немедленно написал адмиралу Ушакову письмо, умоляя его не возвращать русский отряд в Неаполь, во-первых потому, что французы согласились уйти только под влиянием известий о приближении русских, а во-вторых, потому, что если русские не войдут в Рим, то "невозможно будет спасти Рим от грабежа и установить в нем добрый порядок". Мало. того, кардинал Руффо решил уж пойти на полную откровенность и признался, что "без российских войск королевские (неаполитанские -- Е. Т. ) подвержены будут великой опасности и возможно отступят назад".
   Вот что читаем в переведенном на русский, язык с итальянского в канцелярии Ушакова письме кардинала Руффо от 1 октября 1799 г. к адмиралу (подлинника в делах нет):
   "Естли французский генерал Гарниер подписал капитуляцию о здаче (sic! -- Е. Т. ) Рима и крепости Сант-Анжела, то конечно не решился он к тому по единому явлению маршала Буркарди в 1000 человек неапольских войск в окрестностях (sic! -- Е. Т. ) онаго столичного города, но что он узнал о [207] прибытии российской эскадры в сию гавань; да и не сомневался о высажении десантных войск, опасаясь, что те войска вместе с королевскими употреблены быть могут противу Рима, опасаясь также и приближения австрийцев; все сии резоны заставили его предпочесть капитуляцию, нежели подвергнуть себя опасностям, его угрожающим; ежели российские войски (sic! -- Е. Т. ) продолжать не будут марш свой к Риму, то ваше превосходительство увидите, что маршал Буркарди не может принять и проводить неприятеля к Чивита-Веки, да и вступление его в Рим не может быть в безопасности. Известно, что число состоящих там французов простирается более 1500 человек и может быть больше число приумножится римлянами, которые, подражая своим приятелям, хотят следовать во Францию. Занятие Рима будет опасно, ибо, как известно, начальники многочисленной республиканской толпы думают: дабы по выступлении оттуда французов занять город и крепость и оных защищать. По таковым обстоятельствам нужно будет иметь повеление в. прев., чтобы войска эскадры вашей продолжали марш свой и потому, что иначе невозможно будет спасти Рим от грабежа и установить во оном доброй порядок. Без российских войск королевские подвержены будут великой опасности, и может быть, что оные отступят назад, оставляя Рим гораздо в худшем состоянии, нежели оно было прежде заключения капитуляции. Так как Анкона не может быть оставлена при немногих российских войсках, ее блакирующих (sic! -- Е. Т. ), то эти новые войски (sic! -- Е. Т.) могут итти вперед для других предприятий. Господин Италинский, министр его в. им. всероссийского, в. прев. словесно сообщит другие резоны, которых не могу я показать на бумаге"{35}.
   Ушаков снова приказал Скипору и Балабину идти в Рим. 30 сентября (11 октября) 1799 г. в первый раз за историю Рима русские войска вступили в "вечный город". Вот что доносил об этом событии лейтенант Балабин адмиралу Ушакову:
   "Вчерашнего числа с малым нашим (корпусом вошли мы в город Рим. Восторг, с каким нас встретили жители, делает величайшую честь и славу россиянам. От самых ворот св. Иоанна до солдатских квартир обе стороны улиц были усеяны обывателями обоего пола. Даже с трудом могли проходить наши войска. ,,Виват Павло примо! Виват московито!" -- было провозглашаемо повсюду с рукоплесканиями. "Вот,-- говорили жители,-- вот те, кои бьют французов и коих они боятся! Вот наши избавители! Не даром французы опешили отсюда удалиться!" Вообразите себе, ваше высокопревосходительство, какое мнение имеет о нас большая и самая важная часть римлян, и сколь много радости произвела в них столь малая наша [208] команда! Я приметил, что на всех лицах было написано искреннее удовольствие"{36}.
   Этого донесения Балабина, цитируемого Висковатовым в 1828 г., нет в документах, бывших в моих руках. Но есть у меня донесение Скипора, почти буквально повторяющее слова Балабина: "...спешил я походом с войсками, мне вверенными, к Риму для освобождения его и Чивита-Веккии от неприятелей. Худость дороги препятствовала скорости, а особо провозу тяжелой артиллерии и вчерашний день прибыл к оному благополучно, служители (матросы -- Е. Т. ) здоровы. По приходе в Рим застал я его уже освобожденным по капитуляции, предложенной командором Трубричем (sic! -- Е. Т. ) и подписанной маршалом Буркардом... Был я встречаем премножеством собравшегося народа под стенами римскими и, вступая в город с музыкою неаполитанскою, во всех улицах восклицали с радостью: вива императоре Павло примо, вива Московити!"{37}
   Ликование римского населения объясняется весьма простой причиной: в городе уже начали хозяйничать монархистско-бандитские шайки кардинала Руффо, снискавшие себе такую специфическую славу, что именно с этой поры в английский язык вошло новое слово "руффианец", the ruffian, для обозначения грабителя и громилы. Приход безукоризненно державших себя, дисциплинированных русских войск спас Рим от грозивших ему ужасов. "В Риме сил никаких важных не остается, кроме неодетых и нерегулярных войск... а только составляют важность наши войска под командой моей, состоящие в Риме",--доносил Скипор Ушакову.
   В Риме могло повториться в меньших размерах то, что произошло в Неаполе: неаполитанский сброд, очень трусливый в бою, был неукротим в насилиях и грабежах. Но здесь все эти эксцессы монархической неаполитанской черни были прекращены с самого начала, и пока русский отряд был в городе, римские республиканцы и все вообще подозреваемые в "якобинстве" могли быть спокойны.
   Отряд Скипора и Балабина, пробыв некоторое время в Риме, вернулся к эскадре Ушакова в Неаполь.
   Так закончились военные действия Ушакова и его моряков в неаполитанских водах и на суше. Но политическое действие трактата о помощи России королевству Обеих Сицилий продолжалось. Этот договор был подписан еще 29 ноября (10 декабря) 1798 г. в Петербурге. Со стороны короля неаполитанского договор подписал посол маркиз де Серра-Каприола, со стороны Павла I -- Безбородко, Кочубей и Растопчин. Ссылаясь на этот договор, Фердинанд выпросил у Ушакова в самом конце 1799 г. при уходе русской эскадры, чтобы тот еще на некоторое время оставил в Неаполе Белли с его отрядом. [209]

8. Возобновление действий русских под Анконой и конфликт Ушакова с австрийцами

   Частям эскадры Ушакова было суждено еще принять боевое участие в действиях против неприятеля в тех северных рукавах Средиземного моря, которые носят названия моря Адриатического и моря Лигурийского, другими словами -- воевать под Анконой и под Генуей.
   В нерадостной общей политической обстановке приходилось действовать теперь Ушакову. Австрийский император и двор, взывавшие ранее к Павлу о спасении и пресмыкавшиеся перед Суворовым, когда он появился с русскими войсками по мольбе австрийцев, осенью 1799 г. круто изменили фронт и переменили тон. Теперь, после того, как Суворов, одержав ряд блестящих побед, изгнал французов из Северной Италии и, совершив героический переход через Альпы, ушел в Швейцарию, можно было от тайных интриг перейти к довольно откровенной неприязни. Правда, русские еще нужны были, чтобы завершить дело Суворова и отнять у французов два порта, оставшиеся в стороне от стремительного победоносного движения Суворова: Анкону на Адриатическом море и Геную -- в глубине Генуэзского залива. Но австрийцы надеялись, что Павел так или иначе из коалиции не выйдет, а поэтому ни с кем из русских начальников и представителей особенно церемониться не считали уже нужным. Страшный Бонапарт, отнявший у австрийцев Италию, пропадает где-то далеко в египетских песках, а Суворов, освободивший от французов Северную Италию, ушел. Словом, все обстояло как будто благополучно. Не могли же в Вене предвидеть, что Бонапарт неожиданно вернется из Египта, вторично разгромит австрийцев под Маренго 14 июня 1800 г. и снова завоюет Италию. Не могли австрийцы предвидеть и того, что слишком уж большая бесцеремонность австрийских генералов и английских адмиралов по отношению к России может способствовать такому совсем неожиданному крутому дипломатическому перевороту, как решительное сближение между Павлом и Бонапартом.
   Попутно укажем, что адмирал Ушаков уже весной 1799 г. имел вполне надежную документацию по вопросу о степени искренности и сердечности австрийских чувств касательно России вообще и его самого, в частности. В мае 1799 г. Ушакову доставили письмо, писанное австрийским комендантом ("губернатором") района Боко-ди-Каттаро (Bocca di Cattara) Брадесом и адресованное австрийскому консулу на о. Занте. В этом письме, заблудившемся по дороге, перехваченном и попавшем в руки Ушакова, австриец интриговал против введенной Ушаковым "конституции", слишком "демократичной", [210] очевидно, с австрийской точки зрения. Ушаков в точности узнал об австрийских попытках внести "развратность и помешательство в наших учреждениях островов" и о том, что австрийцы стараются склонить жителей Ионических островов "на сторону австрийской нации".
   То, что произошло сначала под Анконой, а потом под Генуей, оправдало самые пессимистические предчувствия Ушакова, которые могли у него возникнуть при чтении этого перехваченного письма.
   По настоятельной просьбе Австрии Ушакову еще в июне 1799 г. пришлось отделить от своего и находившегося в его распоряжении турецкого флота особую эскадру под командованием капитана 2 ранга графа Войновича и послать ее к Анконе.
   Началась блокада Анконы.
   Вот что писал Войнович в письме полковнику Скипору 5 октября 1799 г.:
   "Батареи наши со всех сторон построены на картечных выстрелах, канонада производится непрестанно со всех сторон, и с моря отчасти фрегатами и по большей части вооруженными мной требакулами и лодками, на которых поставлены большого калибра пушки. Неприятель неоднократно покушался делать великие вылазки, но прогоняем был с немалым уроном".
   Блокада Анконы, установленная Войновичем, была очень реальна. В Анконе начался голод, усиливалось дезертирство из полуторатысячного французского гарнизона, запертого в городе и крепости{38}.
   Так обстояло дело, когда в сентябре под Анкону прибыл австрийский отряд генерала Фрелиха.
   Между Фрелихом, недружелюбно и в высшей степени нагло относившимся к русским, и графом Войновичем произошла ссора. Неприятности начались почти непосредственно после прибытия восьмитысячного австрийского корпуса под Анкону. Войнович полагал, что австрийцы желают под Анконой поправить свою военную репутацию, сильно пострадавшую в Риме, который они никак не могли взять без русских: "Австрийцы, сожалея, что не могли иметь чести в Риме, всеми мерами и происками стараются получить верх при взятиии Анконы",-- зло иронизирует Войнович в донесении Ушакову от 17 октября 1799 г. Русский командир явно усмотрел в этих происках австрийцев вполне реальную цель: "Они крайне стараются и желают отдалить нас от сей экспедиции и захватить все себе. Я известился партикулярно под Триестом, что они хотят, если удастся, заключить капитуляцию тайно. Но я уверен, что в сем им успеть не удастся". [211]
   Стремление Фрелиха было заставить русских убрать свой десант с берега и вообще уйти от Анконы. А Войнович, не желая отказываться от чести победы, предлагал Фрелиху покончить дело штурмом{39}. Но Фрелих, конечно, отказался.
   Проведав о том, что Фрелих завел с французами переговоры о капитуляции, Войнович немедленно дал знать об этом Ушакову, который командировал в качестве русских представителей двух офицеров. Фрелих их не принял. Тогда Войнович написал австрийцу резко протестующее письмо: "Я не могу быть равнодушным к сей новой обиде... и я должен еще раз учинить представление против такого поступка, столь противного честности, долженствующей существовать между начальниками союзных войск, и которые разрушают взаимное согласие"{40}.
   Протест не возымел действия. Фрелих выпустил неприятеля из Анконы, и Войнович решил довести обо всем происходящем до сведения Ушакова:
   "Австрийский господин генерал Фрелих тайным образом, не уведомя меня, учинил с французским генералом Монье о сдаче Анконы сего ноября 2 дня капитуляцию и через 24 часа 4 ноября (sic! -- Е. Т. ) выпустила французский гарнизон из крепости.
   ...я в то же время ему объявил, что на такую капитуляцию не согласен, но он, введя тайно в крепость в числе 3000 чел. гарнизон, писал мне, что нашим и турецким войскам назначает квартиру в Фано и Сенигалии".
   Французы, уходя, обобрали жителей Анконы, "оставив их без ничего", как выражается неискушенный в стиле капитан Войнович{41}.
   Ссора жестоко обострилась, и Войнович резко объяснялся с австрийцем.
   Фрелих пожаловался Ушакову и немедленно получил от русского адмирала ответ, представляющий собой интереснейший документ, который совсем по-новому и очеиь ярко освещает все дело.
   Прежде всего Ушаков настаивал на том, что капитан 2 ранга Войнович имеет полное право на начальствование в освобожденнмх русскими силами местах.
   Что именно успели сделать русские,-- об этом Ушаков напоминает австрийцу весьма внушительно.
   Во-первых, русская эскадра очистила Адриатическое море "от множества корсаров французских", бравших в плен "всякие суда", вследствие чего "коммерция австрийских судов и прочих союзных держав в бедственном состоянии находилась". Все это русскими судами прекращено, "и коммерции открыта безопасная".
   Во-вторых, на берегах Италии высадившиеся русский войска истребили и частью изгнали неприятеля "боем" из Фано, [212] из Сенигальи и других мест. Ушаков напомнил забывчивому австрийскому генералу, что от русского флота был отделен и послан к Анконе отряд судов под командованием Пустошкина с прямым приказом отнять у французов Анкону, "и была уже верная надежда" добиться этого успеха, когда появление в Средиземном море французского и испанского флотов заставило Ушакова отозвать Пустошкина для соединения русских сил с английскими, требовавшими этой помощи. Но вскоре же после отозвания Пустошкина Ушаков послал к Анконе капитана 2 ранга графа Войновича. Что же застал Войнович, прибыв на место? Оказалось, что с уходом отряда Пустошкина австрийцы не смогли удержать ни Сенигалью, ни Фано; французы их выгнали оттуда и снова водворились в этих местах, которые, таким образом, находились "вторично в бедственном состоянии от французов". Мало того, французы укрепились там еще лучше прежнего. Пришлось снова спасать австрийцев. "Граф Войнович употребил наиприлежное старание неприятеля десантными войсками в разных местах разбить, а в Фано неприятельский гарнизон сверх убитых 653 человек взят им военнопленным". Все это Войновичу удалось также с помощью присоединившейся тотчас к русским части населения -- "нерегулярных войск из обывателей к нему присоединившихся". Укрепившись на суше, Войнович "обложил сильною осадою Анкону, устроил около ее батареи к ближней дистанции даже на картечный выстрел, поставя на них большие корабельные орудия". Держа Анкону в течение двух месяцев в "тесной осаде" и с суши и с моря и бомбардируя ее из больших орудий, Войнович привел неприятеля "в немалое ослабление". Было все это, иронически напоминает Ушаков генералу Фрелиху, еще "прежде прибытия вашего превосходительства с войсками". Когда Фрелих прибыл, то дело казалось выигранным: "Войнович уповал, что вы по существующей дружбе императорских дворов... согласитесь с ним общими силами в самой скорости и нимало не медля настоящими действиями принудить Анкону к сдаче". Но ничего подобного не случилось. "С крайним сожалением узнал я, что ваше превосходительство до приходе к Анконе не сделали императорским (русским -- Е. Т. ) войскам, столь долго осаждающим оную, ни малейшего уважения и требовали одни, сами собой, от французов сдачи Анконы на капитуляцию". Не довольствуясь этим, Фрелих стал распоряжаться в тех городах на берегу, которые были дважды, как уже сказано, завоеваны русскими (после того как французы выгнали австрийцев). Фрелих "показал виды и желание отдалить войска наши с сухого пути". С этой целью австриец пустился на все. "Вы употребили некоторые предлоги под видом разных жалоб обывателей и делаете заметное промедление в надежде, когда [213] настанут крепкие ветры и бурливая погода, тогда десантные войска наши неминуемо должны будут возвратиться на суда, о чем и господин граф Войнович упоминает". Ушаков напрямик показал Фрелиху, что понимает все его хитрости. "Я крайне о таковых происшествиях сожалею, они совершенно противны общей пользе союзных держав"{42}.
   Но курс, взятый Фрелихом, как и всеми другими австрийскими генералами, диктовался из Вены, и курс этот был твердый. Русские освободили своей кровью от французских захватчиков Северную Италию, и Суворов уже стал не нужен. Русские очистили Адриатическое море, могущественно способствовали падению Анконы, и Ушаков со своими моряками тоже оказался не нужен. Значит можно было распоясаться окончательно и уже никак и ничем себя не стеснять.
   Фрелих, не потрудившись даже уведомить Войновнча, принял сдачу Анконы и отказался допустить русских в гавань после сдачи. "Я предвижу,-- доносил Войнович Ушакову,-- что они (австрийцы -- Е. Т. ) хотят всем завладеть сами, по сие никаким образом допустить не могу, чтобы дать обесчестить флаг его императорского величества, разве что возможно он по своей многочисленности учинит то силой"{43}.
   Ушаков всецело одобрил образ действия Войновича. Русский адмирал был возмущен тем, что Фрелих, не уведомляя Войновича, приступил к переговорам с французами о капитуляции Анконы. "Таковой поступок,-- писал Ушаков Войновичу 7 (18) ноября 1799 г.,--противен есть общественным правам законов, ибо всегда тот начальствовать должен, "то имеет крепость в осаде, а не тот, который пришел уже после"{44}.
   7 (18) ноября 1799 г. Ушаков написал Фрелиху решительное письмо, в котором категорически требовал, чтобы капитуляция Анконы была принята и австрийцами и русскими сообща. С письмом в Анкону был послан лейтенант Балабин, которому поручалось на месте "обо всем осведомиться". Извещая об этом Фрелиха, Ушаков угрожал австрийцу в случае "неприятных происшествий" довести дело до императора Павла.
   "Между прочим,-- писал Ушаков Фрелиху, --в письме вашего превосходительства упомянуто о графе Войновиче весьма оскорбительно. Я столь верного службе его императорского величества и исправного офицера отнюдь ни в чем не подозреваю и посылаю с сим и с прочими к вам письмами нарочно правящего при мне должность адъютанта флота лейтенанта Балабина и приказал ему обо всем осведомиться. Долгом поставляю еще напомянуть вашему превосходительству, ежели на письма мои в рассуждении капитуляции и всех принадлежностей не получу удовлетворение, непременно обо всем со всякой подробностью всеподданнейше донесу его императорскому [214] величеству, но надеюсь, что по существующей между дворами совершенной дружбе таковых неприятных происшествий до разбирательства высочайших дворов вы не допустите..."{45}
   На другой день, 8 (19) ноября 1799 т., Ушаков получил точное извещение о сдаче Анконы, состоявшейся 2 (13) ноября. Ушаков немедленно написал обо всем Павлу I:
   "После всеподданнейшего донесения моего вашему императорскому величеству сего ноября 7-го дня о переписке австрийского генерал-лейтенанта Фрелиха и флота капитана и кавалера графа Войновича, осаждающих с войсками Анкону, 8-го числа получил я рапорт и письма графа Войновича и приложенную при оных капитуляцию о сдаче Анконы, присланную к нему от генерал-лейтенанта Фрелиха. Граф Войнович в письме своем объясняет, что господин Фрелих тайным образом, не уведомя его, учинил с французским генералом Монье о сдаче Анконы сего ноября 2 дня капитуляцию и чрез 24 часа французский гарнизон выступил из крепости. Сия капитуляция прислана к Войновичу для одного только сведения, и войска вашего императорского величества вместе с войсками Блистательной Порты Оттоманской, с давнего времени осаждающие Анкону и приведшие оную до последней уже крайности, при всех надлежащих законных правах победителем от капитуляции и от договоров с французами отдалены, даже о травах, им. надлежащих, в капитуляции не помянуто, кроме что в прелиминарном пункте, опробованном генерал-лейтенантом Фрелихом, сказано: французы для того с командующим союзных войск не хотят сделать капитуляцию, будто бы не выполнена им капитуляция, сделанная о сдаче Фано, но ясно заметно, что сие учинено несправедливо и для единственной пользы французов и генерал-лейтенанта Фрелиха: первые не имели надежды по данному от меня предписанию графу Войновичу получить от него столь величайшие выгоды, каковы даны им оною капитуляциею, а генерал-лейтенант Фрелих воспользовался отдалением войск союзных от всех почестей им надлежащих. Вошед в Анкону с войсками, старается все взятое в плен и в призы завладеть и удержать за собою, даже в письме к графу Войновичу объяснил назначение квартир союзным войскам в Фано и Сенигалии. По таковых последствиях граф Войнович послал флотилию в Анконскую гавань и приказал поднять флаг вашего императорского величества на моле и на всех пленных кораблях и прочих судах, которые после ночного времени при рассвете и подняты (прежде нежели были какие другие) по праву блокирования эскадрою оную гавань и удержания их от вывода из оной, также приказал командующему десантными войсками войти в крепость и поднять флаг вашего императорского величества вместе с флагами австрийскими, [215] а сие также исполнено. Вторым письмом граф Войнович доносит, что дал он повеление флота капитану Мессеру и лейтенанту и кавалеру Ратманову с назначенными к ним офицерами сего ноября 4-го дня описать все состоящие в Анконе суда и гавань, но генерал-лейтенант Фрелих к тому оных не допускает; флаги российские на всех судах и в гавани подняты и караулы поставлены, но он требовал, чтобы везде спустить поднятые везде флаги, и уведомляет, что послал к своему двору эстафет и до получения на оной ответа ни к чему допустить не намерен. О чем с глубочайшим благоговением вашему императорскому величеству донося, рапорт флота капитана графа Войновича и приложенную капитуляцию, тож два письма означенных последствиях, ко мне доставленное в оригинале, всеподданнейше доношу я ожидаю об Анконе, о пленных в оной кораблях и. прочих судах, о магазинах и о разных припасах и материалах, принадлежащих французам, высочайшей конфирмации вашего императорского величества, а затем, когда посланный от меня флота лейтенант Балабин из Анконы возвратится и какие еще обстоятельные сведения мною получены будут, старание иметь буду за сим же всеподданнейше представить"{46}.
   Павел одобрил действия Ушакова и приказал Коллегии иностранных дел обратиться с протестом к австрийскому двору. В Вене, очевидно, нашли, что Фрелих слишком уж торопится и что русские еще, пожалуй, могут понадобиться. Ретивый генерал был смещен и даже отдан под суд, ничем дурным для него, впрочем, не окончившийся.

9. Русские под Генуей

   Как уже было сказано, Ушакову пришлось послать часть своих сил к Генуе в помощь австрийцам, долго и совершение безуспешно ее осаждавшим.
   Австрийский гофкригсрат так же точно не хотел пускать Суворова к Генуе, как на юге Нельсон не хотел пускать Ушакова к Мальте. И так же, как англичане бесконечно долго осаждали Мальту, так и австрийцы бесконечно долго осаждали Геную. Но поддержка со стороны русских эскадрой и небольшим десантом могла казаться гофкригсрату, с одной стороны, очень желательной, а с другой -- вполне, так сказать, безопасной в смысле возможности захвата русским союзником -этого богатого и крайне важного пункта.
   Генуя захвачена была французами еще при первом завоевании Северной Италии генералом Бонапартом. Взять Геную можно было не с моря и не флотом, а с суши силами пехоты. На суше же австрийцы не имели русской помощи, и поэтому [216] ничего путного у них не выходило. Шел месяц за месяцем, а Генуя держалась.
   Руководил осадой (к моменту прибытия Пустошкина) австрийский генерал Кленау -- один из множества австрийских военачальников, которых, по известному выражению Суворова, относившемуся к австрийцам, отличала "привычка битыми быть". Генерал Кленау тоже никак не мог избавиться от этой вредной привычки.
   Прибыв под Геную со своей эскадрой, вице-адмирал Пустошкин "был обнадежен, что Генуя в скорости взята будет". На самом же деле Генуя была занята только 24 мая (4 июня) 1800 г., когда у генерала Массена, оборонявшего город, истощились все припасы, причем уже через полторы недели после этого Бонапарт разгромил австрийцев при Маренго и Генуя тотчас же была возвращена французам. До всех этих событий было еще очень далеко летом и осенью 1799 г, когда генерал Кленау убеждал Пустошкина в близости австрийской победы. Кленау просил о высадке русского десанта в помощь австрийской сухопутной армии. Пустошкин войск не имел и мог высадить лишь батальон в 200 человек. У австрийцев было несколько тысяч человек. Предпринятый штурм французы отбили. Австрийцы были жестоко разбиты, они потеряли, как донес Ушаков царю, "до трех тысяч человек, в том числе более взятых в плен, чем убитых"{47}. Очень характерна одна деталь: разбежавшаяся австрийская армия бросила маленький русский отряд на произвол судьбы. У русских оказалось выбывшими из строя 75 человек, в том числе убитыми 38, ранеными 18 и взятыми в плен 19. Пустошкин донес, что русский отряд "оказал отличное мужество и храбрость". Весьма показательно, что при позорнейшем поведении австрийцев весь русский отряд не был перебит или взят в плен.
   Сражались русские превосходно. "При местечке Сестрин (sic! -- Е. Т. ) я на гребных судах наш десант перевез на корабль и еще цесарцев вышеписанных 48 человек не без трудности и могу доложить по справедливости в сем случае весьма доволен исправностью и усердием к службе его величества" своих моряков, благополучно спасавших заодно также и разбитых австрийцев ("цесарцев"): "сие случилося в ночное и мрачное с мокротою время, а притом со стороны открытого моря", добавляет Пустошкин в своем рапорте Ушакову{48}.
   Пустошкин вернулся со своей эскадрой в Мессинский пролив лишь весной 1800 г., когда Павел вышел из второй коалиции и, к большому, вероятно, удовольствию Пустошкина, повелел "впредь никакого содействия с австрийскими войсками не иметь"{49}. В связи с этим Пустошкин отбыл к Ушакову, уже снова стоявшему со своей эскадрой у Ионических островов. [217]
   Донесения Ушакова об из ряда вон выходящем по наглости поведения австрийцев под Анконой и об их позорной трусости под Генуей поступили в царский кабинет как раз тогда, когда стала выявляться истинная суть предательских действий Австрии относительно русских в течение всего похода Суворова вообще, а в частности после великой его победы под Нови. Все это складывалось в довольно законченную общую картину. Выход России из второй коалиции постепенно назревал. Психологически и политически он становился неизбежным еще до того, как в Петербург пришли известия о внезапном возвращении Бонапарта из Египта, о последовавшем спустя три недели после этого события низвержении Директории (переворот 18 брюмера 1799 г.) и об установлении во Франции суровой военной диктатуры первого консула. Все эти новые-впечатления вскоре заставили Павла и его советчика Ф. В. Ростопчина думать о новой ориентации русской внешней политики. До "дружбы" между парижским и петербургским самодержцами было пока еще далеко, но разрыв союза с Австрией, а спустя некоторое время и с Англией, был предрешен, как было предрешено и отозвание в Россию Суворова и Ушакова.
   Впрочем, Ушаков не сразу получил приказ о возвращении в Черное море. Адмиралу велено было сначала покинуть Италию и возвратиться к Ионическим островам, где с ним Пустошкин и соединился.
   Любопытно отметить разительное сходство поведения англичан касательно русских в отношении Мальты с поведением австрийцев при действиях под Генуей. Австрийцы не хотели, чтобы Суворов шел под Геную, и старались его "спустить с гор" в Швейцарию; вместе с тем они взывали все время к тем же русским о помощи. Так же точно поступали и англичане. Мы видели, как Нельсон противился походу эскадры Ушакова к о. Мальта. Но когда наступила уже поздняя осень 1799 г., когда Ушаков к концу декабря ушел совсем из Италии к Ионическим островам, а Мальта все не сдавалась, Нельсон круто переменил фронт и стал просить русских о помощи.
   "Дорогой мой сэр! Мальта -- всегда в моих мыслях и во сне и на яву!" -- скорбел он перед русским представителем в Палермо Италийским. Нельсон напоминал русскому представителю, "как дорога Мальта и ее орден русскому государю". Русская помощь была так нужна, что Нельсон пустился на явную хитрость: лишь бы русские пришли и взяли Мальту,. а ведь потом можно, признав "дорогой сердцу русского царя" Мальтийский орден под царским гроссмейстерством, фактически Мальту прибрать к британским рукам{50}. Прося помощи от начальника сухопутных сил на Минорке, Нельсон писал [218] генералу Эрскину: "Дорогой сэр Джемс! Я в отчаянии относительно Мальты... Двух полков в течение двух месяцев при русской помощи будет достаточно, чтобы дать нам Мальту, освободить нас от врага, стоящего у наших дверей, удовлетворить русского императора, защитить нашу торговлю на Леванте..."{51} Не зная, как лучше подольститься к Павлу, Нельсон дослал царю, "как гроссмейстеру Мальтийского ордена", детальный рапорт об осаде Мальты и в самых льстивых, смиренных тонах просил царя пожаловать за великие заслуги орденские отличия капитану Боллу (руководителю осады Мальты) и... Эмме Гамильтон!
   Но все эти ухищрения не помогли. Нельсону следовало спохватиться раньше. Раздраженный Павел уже отвернулся от союзников.

10. Возвращение на Ионические острова. Конец Средиземноморской экспедиции адмирала Ушакова

   7 (19) января 1800 г. Ушаков, покинув Италию, пришел со своей эскадрой к о. Корфу. Военные действия русского флота в Средиземном море окончились.
   Нелегко было на душе у адмирала. Он увидел, что заслуги его моряков и его собственные не оценены по достоинству. Не только в недостаточности наград, в небрежности и скупости правительства было дело. Изменчивая политика неуравновешенного, действовавшего порывами Павла I направлялась в 1800 г. уже по совсем иному руслу. Вчерашние друзья и союзники становились противниками, вчерашний враг понемногу превращался в союзника, и подвиги Суворова на суше я успехи Ушакова на Средиземном море постепенно утрачивали свое значение в глазах двора и правительственных сановников.
   Если Павел оказался крайне скуп на награды для Ушакова, то он обнаружил большую щедрость по отношению к кардиналу Руффо, который со своей шайкой монархических бандитов, преданных святой единоспасающей католической церкви и династии Бурбонов, (прославился неслыханными гнусностями, жестокостью и грабежом по отношению ко всем бывшим республиканцам. По-видимому, царь учуял что-то неладное в письме Ушакова, где в осторожных выражениях все-таки рекомендовалось прекратить, наконец, белый террор в Неаполе и где адмирал окольными путями давал почувствовать, что хорошо бы самому Павлу Петровичу написать об этом Фердинанду. А уж зато кардинал Руффо был в глазах царя выше всяких подозрений в мирволении к бунтовщикам. Поэтому, как бы в укор и в назидание Ушакову, царь пожаловал [219] кардиналу Руффо и восторженный "всемилостивейший" рескрипт, восхвалявший его "подвиги", и орден Александра Невского, и звезду Андрея Первозванного, награду, выше которой не знала Российская империя. Вот только Нельсон, не постеснявшийся письменно выпрашивать у Павла высокой русской награды для Эммы Гамильтон, несколько опоздал со своим домогательством, так как царь очень уж стал сердиться на англичан. Иначе и Эмма тоже оказалась бы награжденной выше Ушакова за свои капитальные заслуги перед Российской империей, которые за ней, несомненно, открыли бы без малейшего труда, по первому мановению свыше, окружавшие царя Кутайсовы. То ли еще случалось при дворе Павла Петровича!..
   Ушаков видел, что он и его экспедиция уже мало кого интересуют в Петербурге, и это его явно волновало и обижало.
   Раздражали Федора Федоровича и турки своей вороватостью, полной бессовестностью в служебных отношениях, своими поползновениями приписать себе несуществующие заслуги. Возмущением и гневом проникнуто следующее письмо его к В. С. Томаре, откуда приводим характерные выдержки:
   "...турки ни в каких работах нам не помогали, а на всех батареях, сколько их ни было в самое жестокое, худое, дождливое и грязное время, все работы проводили одни наши служители, великим числом находясь при оных беспрерывно. Они всякой день переделывали и починивали станки, леса доставали весьма в отдаленных местах, рубили и переносили их на себе, словом сказать, служители наши замучены были в беспрерывных работах, а турки были только зрителями: ни один из них ни за топор, ни за кирку, ни за лопатку не принялся. Служители мои все были ободраны: обувь и платье, все, так сказать, на них исчезло, на часть полученных денег купил я им капоты и обувь и тем сохранил их в здоровьи и они через то удержали батареи. Не низость ли начальников турецких вступаться и злословить нас таковыми неприличностями?
   Кто взял Корфу кроме меня? Я честь им только делал и делаю для сохранения дружбы! Я с моим кораблем, не говоря уже о прочих, при взятии острова Видо подошел к оному вплоть к самому берегу и стал фертоинг против двух самых важных батарей, имеющих в печках множество приготовленных каленых ядер, на малый картечный выстрел от оных, и с помощью моих же нескольких фрегатов, около меня ставших, оныя сбил; защитил фрегат их, который один только и был близко батарей, и, не успев лечь фертоинг, оборотился кормою к батареям; прочие корабли мои фрегаты збили другие батареи, турецкие же корабли и фрегаты все были позади нас и не близко к острову; ежели они и стреляли на оный, то чрев нас и два ядра в бок моего корабля посадили с противной стороны [220] острова. Я не описал этого в реляции для чести Блистательной Порты, для сохранения и утверждения более и более между нами дружбы. Ежели Капитан-паша или другой турецкий начальник таким образом возьмут боем подобную крепость, как Корфу, что бы они с нее не взяли? Ежели бы они не интересовались и тогда ничего я бы им не оказал, кроме похвальбы их дела, и более еще имел бы с ними дружбы, но вместо этих денег, которые я употребил на покупку людям капотов и обуви. В острове Корфу на берегу, близко деревни Апотомо, у пристани соленых озер, были два превеликие бунта соли, покрытые черепицею, и одна магазина (sic! -- Е. Т. ) полнонасыпанная; турки расположились около их, сделали торг по приказанию начальников и всю соль распродали, я оставил им все это на их волю, в замену вышеозначенных денег; сия продажа соли более стоит, нежели те деньги, какие мне доставлены; словом, я не интересовался нигде ни одной полушкою и не имел надобности. Всемилостивейший государь мой император и его султанское величество снабдили меня достаточно на малые мои издержки. Я не живу роскошно, потому и не имею ни в чем нужды с моей стороны, и еще уделяю на расходы бедным и к приветствию разных людей, которые помогают нам усердием своим в военных делах; не имею этой низости, -- как злословит меня Капитан-паша, потворствуя, можно сказать, человеку, действительно по справедливости долженствующему быть наказану наижесточайше".
   Матросов и солдат Ушакова даже кормить сколько-нибудь сносно забывали. Еще перепадало кое-что тем его кораблям, которые были с ним с самого начала в экспедиции, вновь же пришедшие эскадры -- Карцова и Пустошкина -- не принимались во внимание. Ни припасов не присылали, ни денег, которые были необходимы для закупки провианта. "Союзники" тоже либо не выполняли в этом отношении своих обязательств либо всячески норовили сократить (поставки. Жизненный правдой дышит тот рапорт-жалоба, с которым Ушаков обратился к императору Павлу 27 апреля (9 мая) 1800 г. Никакие повествования не дадут читателю такой яркой и ясной картины, как этот документ. Вчитавшись в него, мы понимаем, почему Ушаков решился на такой шаг, который по тогдашним обстоятельствам таил в себе немало опасностей.
   "Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу. В рассуждении провианта надеялся я, что Блистательная Порта все эскадры будет довольствовать своим провиантом; но полученные мною ныне письмом из Константинополя полномочный министр кавалер Томара уведомляет, что Порта одну только эскадру, которая под моим начальством прошла через Константинопольский пролив, довольствует, а эскадры [221] вице-адмиралов Пустошкина и Карцова, полагает, должно быть, продовольствием не на ее содержании и отпуску ко мне (провианта на них не полагается. По сие время же находящиеся в отдалении от меня эскадры довольствовались провиантом, состоявшим на них при отправлении из Корфу, а затем, по недоставлении к ним, докупали на эскадры: вице-адмирала Пустошкина в Ливорно, на фрегаты, при Анконе находящиеся, в Триесте, на фрегаты же, при Неаполе состоящие, получают из Неаполя да и я в бытность мою с эскадрами в Мессинии и в Неаполе, как и прежде всеподданнейшим рапортом от меня донесено, небольшое количество провианта получил от неаполитанского правительства и на их ли счет оной или должны будем мы заплатить, как положено будет, мне неизвестно. Ныне же (провиантом довольствуются эскадры, от меня снабжаемы, тем только, которой я получаю от Блистательной Порты обще с тем, который в прошлом году прислан был из черноморских шортов. Сего весьма было бы не достаточно, но как от Порты неполное число ко мне провианта доставлялось и долго привозу его не было, потому оставалось некоторое количество в заслуге служителям и на деньщиков штаб- и обер-офицерам, ибо они натурою провианта не получают; сие количество частью и способствовало к продовольствию других эскадр, но чрез то служителей заслуженной ими провиант и офицеров за деньщиков по окончании кампании должно будет удовольствовать деньгами по расчету сколько им следовать будет".
   Хуже всего было то, что эскадру оставили буквально на произвол судьбы, то есть расхитили отпущенные на нее средства и истребили, заметая следы воровства, всякие документы, по которым можно было бы доискаться до истины: "Ныне же, ежели эскадры возвращением к своим портам замедлятся и долго пробудут в здешнем краю, провиант на них к продовольствию откудова получать предписание не имею, равно и три гренадерские батальона, под командою князя Волконского третьего состоящие, довольствуются провиантом выдачею им сухарей и крупы от меня же из получаемого от Порты, и об них на продовольствие провиант откудова получать повеления не имею и впредь чем довольствовать провианта у меня будет недостаточно, также и деньги на покупку оного в отпуск ко мне не положено; деньги на покупку провиантов и на исправление кораблей задерживаются из сумм, какие у меня случаются по кредитивам из Константинополя, переводимые из получаемых полномочным министром Томарою от Блистательной Порты и частью из переводимых же на жалованье служителям, через что, не имея потребного количества наличных денег, выдачи служителям жалованья за многое уже время не было. [222]
   Надлежащих же верных отчетов по отдаленности от меня эскадр до соединения их со мною по разным обстоятельствам сделать невозможно и все счеты о издержках сделаны будут по соединении со мною.
   А между тем денег в немалом количестве на разные потребности будет весьма недостаточно. Заимствуюсь я из разных мест по тем же кредитивам, но и по оным из отдаленных мест получать средств не имею. Осмеливаюсь всеподданнейше просить ваше императорское величество о высочайшем повелении, откудова провиант получать должно на эскадры вице-адмиралов Пустошкина и Карцева и на батальоны гренадерские, под командою князя Волконского третьего состоящие, и о денежной казне на экстраординарную сумму на исправление-и снабжение эскадр многими потребностями, которые по необходимости в разных местах частию покупаются. Такелаж и прочие припасы и материалы ожидаются в доставление из черноморских портов"{52}.
   Таково было снабжение ушаковских моряков в их долгом боевом походе...
   Если бы не островитяне Корфу, Занте, Цериго, Кефалонии, восторженно встретившие вернувшуюся к ним из Италии русскую эскадру, то продовольственное положение русских моряков и солдат было бы критическим.
   С 7(19) января до 6(18) июля 1800 г. Ушаков пробыл на Корфу. Эти месяцы были периодом сплошного триумфа. "Спасителю всех Ионийских островов" -- значилось на медали с портретом Ушакова, которую выбили на о. Кефалония. В многочисленных грамотах (от о. Занте и других) восхвалялись дела русского флотоводца, выражалась ему благодарность за великодушие и за избавление населения от иноземных завоевателей.
   Таким же триумфальным было возвращение Ушакова через" Константинополь в Черное море. Султан лично благодарил Ушакова. Английский представитель и другие посланники явились к адмиралу на корабль с визитом.
   Довольно долго пробыв в Константинополе, Ушаков в конце октября 1800 г., т. е. через четыре с половиной месяца после выхода с о. Корфу, привел эскадру в Севастополь.

11. Последние годы службы, отставка и смерть адмирала Ушакова

   На этом и окончился в сущности славный боевой путьУшакова.
   Хотя Мордвинов уже не был во главе Черноморского флота к моменту возвращения Ушакова из Средиземноморской [223] экспедиции, но от этого ни Черноморскому флоту, ни Ушакову легче не стало.
   Главным командиром Черноморского флота (или, как тогда говорили, "Черноморских флотов" -- корабельного и гребного) вместо Мордвинова был назначен адмирал Виллим Фондезин. Этих Фондезинов было двое, и известны они были во всем флоте по крылатому слову хорошо разбиравшейся в людях Екатерины II: "тот виноват перед отечеством, кто обоих Фондезинов в адмиралы ввел"{53}. Фондезин ненавидел Ушакова почти так же, как Мордвинов, и по той же причине: по обычной вражде завистливой бездарности к таланту.
   С прибытием в Черное море Ушаков по существу оказался не у дел. Мы уже не видим его ни командующим флотом, ни старшим членом Черноморского адмиралтейского правления. Единственным его занятием является сдача хозяйственных и денежных отчетов и дел по экспедиции и тягостные канцелярские сношения с тыловыми органами флота. На этой работе его застает смерть Павла.
   С началом нового царствования во главе морского управления снова оказались враги Ушакова. Мордвинов, назначенный в 1802 г. сперва вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, а затем и морским министром, поспешил выжить Ушакова с Черноморского флота. В том же году Ушаков был переведен на береговой, не имевший военного значения пост главного командира гребного флота и начальника флотских команд в Петербурге.
   Талантливые деятели стали не нужны, высшие посты в руководстве и управлении флотом оказались в руках Мордвиновых, Фондезинов, Траверсе и им подобных бюрократов и царедворцев.
   Но хуже всего было то, что как раз в это время, в первые годы царствования Александра, в русских правящих сферах одерживает верх мнение о малой полезности флота для России вообще. Традиция заветов Петра Великого, поддержанных с таким блеском во второй половине XVIII столетия Спиридовым, Грейгом, героями Чесменской экспедиции, блестящими подвигами Ушакова сначала в Черном море, а потом в Средиземном,-- эта традиция, на которую не посягал даже взбалмошный, неуравновешенный Павел, начинает при Александре тускнеть и забываться. Многое этому способствовало. Из развертывавшихся в Европе грандиозных событий в Петербурге делались такие скороспелые выводы: у Англии первоклассный флот, а что она сделала? Ничего она не может поделать против Бонапарта, у которого флот плох, но зато сухопутная армия превосходна. Россия -- не морская держава,-- и не флот, а армия спасет ее от опасности и т. д. [224]
   Император Александр, которого льстецы считали компетентным в руководстве и организации сухопутной армии единственно по той причине, что он абсолютно ничего не понимал в морском деле, создал в 1802 г. Особый Комитет по образованию флота, и уже в самом названии этого учреждения и в наказе ему заключалась вопиющая, несправедливая, презрительная мысль, якобы флота у России вовсе нет: наказ повелевал Комитету принять меры "к извлечению флота из настоящего мнимого его существования к приведению оного в подлинное бытие ". Председатель Комитета, дилетант в морском деле, Александр Романович Воронцов полагал, что России вовсе не нужно быть сильной морской державой: "в том ни надобности, ни пользы не предвидится". Тот же Воронцов весьма авторитетно заявлял Александру: "Посылка наших эскадр в Средиземное море и другие дальние экспедиции стоили государству много, делали несколько блеску и пользу никакой".
   Опровергнуть эту явную ложь Ушакову ничего бы не стоило. Освобождением и управлением Ионических островов (вплоть до 1807 г., когда в Тильзите Александр I уступил Наполеону эти острова) Россия приобрела опорный пункт на Средиземном море, очень повысила свой престиж среди всех прибрежных держав, а также среди греков и славян Балканского полуострова, и снискала себе не "несколько блеску", а большую славу, которая держалась долго и была тем "невесомым", но реальным приобретением, теми моральными "imponderabilia", "невесомостями", которыми самые трезвые, самые реальные дипломаты вроде Наполеона I, вроде Бисмарка, вроде А. М. Горчакова всегда очень и очень дорожили. Ложью было и утверждение о том, что экспедиция в Средиземном море "дорого стоила": Ушаков мог бы ответить Комитету, что он не потерял во время этой экспедиции ни одного корабля, ни от врагов, ни от бурь, а еще добыл трофеи: шестнадцать судов и галер противника (среди которых были один линейный корабль и один фрегат). Людские потери, считая с ранеными (составлявшими подавляющее большинство), были равны 400 чел. За это время на Ионических островах и в Южной Италии, а также близ Анконы -- двенадцать крупных и мелких укреплений, считая тут и первоклассную крепость (точнее две крепости) на о. Корфу, были взяты штурмом и осадой. Если Александр Павлович пожалел, повинуясь своему чувствительному сердцу, 400 человек, выбывших из строя у адмирала Ушакова, то почему же он ни в малейшей степени не пожалел, например, двадцати тысяч русских солдат, убитых и раненых в один только день 8 февраля 1807 г. на кровавом поле побоища под Прейсиш-Эйлау во время долгой войны, затеянной во имя спасения прусского короля Фридриха-Вильгельма III, который, спустя пять [225] лет, в качестве верного союзника Наполеона посылал своих пруссаков грабить Россию?
   Но ни в 1802 г., ни в 1807 г., ни позже Ушаков этих вопросов не задал и не мог задать царю по той простой причине, что в высшие сферы он не был вхож, и, например, в Комитет А. Р. Воронцова приглашен вовсе не был. Но зато в этот Комитет были приглашены Мордвинов, и Виллим Фондезин, и тому подобные лица. Еще получше других из членов этого Комитета, пожалуй, был П. В. Чичагов, позднейший злополучный (и в самом деле приводивший много аргументов в свое оправдание) виновник или один из виновников удачи Березинской переправы Наполеона, герой знаменитой крыловской басни "Щука и кот".
   Все эти члены Комитета, которым уже никак не привелось самим снискать для России "несколько блеску", не сочли нужным пригласить в свою среду знаменитого адмирала, овеянного славой многих блестящих подвигов.
   Нужно ли удивляться, что, как только Н. С. Мордвинов стал министром "морских сил", карьера Ушакова немедленно окончилась. Его выжили сейчас же: он, великий флотоводец, морской Суворов, создатель новой тактики корабельного флота, был назначен начальствовать гребным флотом, уже заканчивавшим свое существование, и береговыми командами в Петербурге, а на принадлежавшее ему по праву место командующего Черноморским флотом был назначен французский эмигрант, один из тех ничтожных трусов, попрошаек и авантюристов, которых прикармливал русский двор с первых же лет французской революции,-- маркиз де Траверсе. Именно этот тип и был впоследствии многократно изображен Салтыковым-Щедриным в образе французского эмигранта маркиза Сакрекокэн-соломенные ножки и т. п.
   Сначала этот пошлый и абсолютно бездарный проходимец, бивший по щекам старых инвалидов, разорял Черноморский ("ушаковский") флот, а впоследствии Александр I, на которого почему-то маркиз де Траверсе производил самое отрадное впечатление, дал ему возможность, в качестве министра, разорять уже и весь русский флот в полном составе.
   Глубоко обиженный и болезненно затронутый пренебрежением к флоту вообще и явным забвением его заслуг в частности, Ушаков еще четыре года оставался на службе.
   На глазах Ушакова шел процесс разложения и упадка флота, обреченного на бездействие. Началось все возрастающее в ущерб морской службы увлечение солдатской строевой муштрой, плавания почти прекратились, постройка новых кораблей замерла. С материальным упадком флота началось и его моральное разложение. [226]
   Бессильный помешать этому, Ушаков в конце 1806 г. подал в отставку, написав в своем прошении о ней не только о "телесной", но и "душевной" болезни.
   Документация, касающаяся отставки Ушакова, так по-своему интересна, что мы считаем уместным познакомить с ней читателя.
   19(31) декабря 1806 г. Ушаков подал в отставку, и спустя две недели, 2(14) января 1807 г., Александру был представлен следующий доклад товарища морского министра П. В. Чичагова:
   "Балтийского флота адмирал Ушаков в поданной на высочайшее вашего императорского величества имя просьбе объясняет, что, находясь в службе 44 года, продолжал оную беспорочно, сделал на море более 40 кампаний, две войны командовал Черноморским линейным флотом против неприятеля и был во многих сражениях с пользою; ныне же при старости лет своих отягощен душевной и телесной болезнию и опасается по слабости здоровья быть в тягость службе, посему и просит увольнения от оной, присовокупляя к тому, что он не просит награды, знатных имений, высокославными предками вашими за службу ему обещанных, но останется доволен тем, что от высочайшей милости и щедроты определено будет на кратковременную его жизнь к пропитанию. В службе состоит оной Ушаков с 1763 года, в нынешнем чине с 1799 года, жалованья получает в год по 3600 рублей и постольку же столовых"{54}.
   Александр не то смутился, не то просто заинтересовался этим прошением знаменитого флотоводца, проникнутым такой горечью и явной обидой, и велел морскому начальству узнать у Ушакова, как сообщил последнему Чичагов, "в чем заключается душевная его болезнь, дабы его величество мог сделать что-либо к его облегчению"{55}.
   Ушаков 12 (24) января ответил Чичагову:
   "Вследствие милостивого благоволения его императорского величества, в письме вашего превосходительства мне объявленном, о узнании подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении о увольнении меня при старости лет за болезнию моею от службы упомянутой, всеподданнейшее свое донесение его императорскому величеству при сем представить честь имею, всепокорнейше прошу ваше превосходительство представить его всемилостивейшему государю императору и не оставить вашим благоприятством по моему прошению, от 19 декабря (ст. ст.-- Е. Т. ) минувшего 1806 года писанному, в каковой надежде, имею честь быть с совершенным почтением и преданностью"{56}.
   При этом препроводительном письме Ушаков направил императору Александру следующий ответ:
   "Всемилостивейший государь! В письме товарища министра морских дел объявлено [227] мне: вашему императорскому величеству в знак милостивого благоволения благоугодно узнать подробнее о душевной болезни моей, во всеподданнейшем прошении о увольнении меня при старости лет за болезнью моею от службы упомянутой.
   Всеподданнейше доношу, долговременную службу мою продолжал я от юных лет моих всегда беспрерывно с ревностью, усердием и отличной и неусыпной бдительностью. Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые мною знаки отличий, ныне же по окончании знаменитой кампании, бывшей на Средиземном море, частию прославившей флот ваш, замечаю в сравнении противу прочих лишенным себя высокомонарших милостей и милостивого воззрения. Душевные чувства и скорбь моя, истощившие крепость сил, здоровья, богу известны -- да будет воля его святая. Все случившееся со мною приемлю с глубочайшим благоговением. Молю о милосердии и щедроте, повторяя всеподданнейшее прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г."{57}
   Александр этим удовольствовался, и 17 (29) января 1807 г. последовало "высочайшее повеление" императора Александра I "об увольнении от службы адмирала Ф. Ф. Ушакова":
   "Балтийского флота адмирал Ушаков по прошению за болезнью увольняется от службы с ношением мундира и с полным жалованием"{58}.
   Так окончилась долгая и многотрудная служба родине знаменитого русского адмирала. У императора Александра Павловича проявилось в данном случае в идеальной полноте то качество, которое впоследствии поэт Гейне приписывал монархам вообще, иронически называя его "истинно царственной неблагодарностью". Позднее так же безобразно обошелся царь и с Д. Н. Сенявиным.
   Ушакову суждено было прожить еще десять лет после отставки. Доживал он свой славный век в тиши деревенского уединения, забытый двором и великосветским обществом. Только на флоте еще вспоминали о человеке, который, возвеличив русский морской флаг, где-то там, в глубине России, никнет "в тишине главою лавровой", как говорил о подобных ему героях Пушкин. Смерть пришла в 1817 г.

* * *

   Своими подвигами на Черном море Ушаков закрепил преобладание там юного русского флота. Ему же суждено было провести русский флот через Дарданеллы и Босфор и спустя 28 лет после Чесмы проникнуть в Средиземное море, покрыв и здесь славой русский морской флаг. Это второе появление русского флота в Средиземном море было с чисто военной точки зрения не менее славным, чем первое. [228]
   Боевые подвиги Ушакова, его моряков и солдат, освободивших Ионические острова от французских захватчиков, принесли населению этих островов совсем неслыханное для тех времен самоуправление. В Южной Италии Ушаков и его подчиненные вели себя далеко не так, как это было бы по нраву императору Павлу, имевшему уже в 1798--1799 гг. все типичные черты "жандарма Европы". Ушаков и его моряки и солдаты воевали с блестящим успехом против французских военных захватчиков, которые смотрели и на Ионические острова, и на Италию исключительно как на богатую колонию для французской крупной торгово-промышленной буржуазии, потому что во внешней политике Директории на Апеннинском полуострове к тому времени уже ничего революционного не оставалось: эра захватнических войн Бонапарта началась в 1796--1797 гг., а в 1799 г. Наполеон уже стал полным диктатором Франции и продолжал в грандиозных масштабах свои агрессии. Южноитальянское крестьянство смотрело на французов не как на освободителей, но как на грабителей. Это не значит, конечно, что правление неаполитанских Бурбонов не было еще гораздо хуже и реакционнее, чем верховенство французской Директории и ее военных агентов.
   Воевать с неаполитанскими либералами, помогать палачам Фердинанда, королевы Каролины и Эммы Гамильтон, вешать неаполитанских "якобинцев" ни Ушаков, ни его подчиненные, в полную противоположность обнаружившему такую жестокость Нельсону, не пожелали. Наоборот, они делали, что только было в их силах, чтобы спасти этих несчастных, как это было ими гораздо более успешно проделано уже раньше в отношении греческих "якобинцев" на Ионических островах. Но была огромная разница в положении: на Ионических островах хозяином был Ушаков, а в Неаполе -- Нельсон...
   В морской истории России обе экспедиции -- и первая (1769--1774 гг.), окончившаяся славными победами в Архипелаге, и вторая, ушаковская (1798--1800 гг.), ознаменованная столь большими военными успехами на Ионических островах,-- имеют огромное значение.
   Моряки внушительно продемонстрировали перед лицом всего мира, что русский народ ничуть не считает Средиземное море ни французским, ни неаполитанским, ни испанским, ни турецким, ни английским озером.
   Ушакова, несмотря на его вспыльчивый нрав, несмотря на требовательность в делах службы и строгую дисциплину, очень любили и офицеры и матросы. Он зорко охранял интересы матросов от высших, средних и малых "комиссионеров", заведовавших доставлением продовольствия, и вообще от разнообразных хищников, наживавшихся на матросских пайках. [229] Ушаков очень заботился также о морских госпиталях и о подаче медицинской помощи экипажам. Его моряки знали хорошо, как он за них воюет с сильными мира сего, какие бумаги он им пишет, как он ни перед какой грозящей неприятностью, ни перед каким риском порчи важных отношений не останавливается, если дело идет о том, чтобы его матросы не болели на Средиземном море полярной цингой только потому, что кто-то в Севастополе или Константинополе крадет деньги, отпущенные на продовольствие. Сквозь маску сдержанного, хотя изредка и вспыльчивого, требовательного к себе и к другим начальника и матросы и офицеры сумели разглядеть благородного, справедливого и прежде всего великодушного человека, умеющего взыскивать, но умеющего и прощать. Свои великие таланты и заслуги перед родиной он скорее недооценивал, чем преувеличивал, но его болезненно оскорбляло то "презренных душ презрение к заслугам", от которого ему приходилось так долго страдать в обстановке морской бюрократии того времени.
   Ушакова оценили в России по достоинству только в нынешнее, советское время, когда его именем назван один из высших орденов страны. Его боевые подвиги, его флотоводческое искусство, в котором он опередил Нельсона, его заслуги перед родиной занимают одно из виднейших мест в военной истории нашего государства, которую мы бережно храним и тщательно изучаем.

Приложение:
Приказ Ф. Ф. Ушакова по флоту с изложением плана атаки о. Видо

   17 февр. 1799 г.
   
   При первом удобном ветре от севера или северо-запада, не упуская ни одного часа, по согласному положению намерен я всем флотом атаковать остров Видо; расположение кораблей и фрегатов, кому где при оной атаке находиться должно, означено на планах, данных г-м командирам. По учинении сигналов приуготовиться итти атаковать остров Видо, и сняться с якоря надлежит, чтобы все на гребных судах было уже готово, корабли и фрегаты во всем были бы к бою готовы по сигналу итти атаковать остров. Напервее следовать фрегату "Казанской Богородице" к первой батарее, и проходя стараться ее сбить, а потом стать на назначенном месте на якорь шпрынгом, а не худо иметь и верп с кормы, буде вознадобится. За ним, не отставая нимало, следовать турецкому фрегату "Харим-капитану" и также стать на свое место. За ним в близком же расстоянии фрегат "Николай", которому также проходить первую батарею и сбивать, ежели осталась от первых еще не сбита, а притом, проходя оную батарею, стрелять по двум стоящим в бухте между первой и второй батареями французским судам и стараться выстрелами их потопить или людей с их согнать на берег, чтобы их оставили; между тем на берег во все места, где есть закрытые французы за маленькими канавками и за Маленькими же брустверами, для ружей сделанных, ежели где есть между ими поставленные пушки, то и оные идучи сбить непременно, и потом каждому стать на свои назначенные места, и тотчас лечь шпрынгом, оборотя борты к батареям так, чтобы одного борт был против первой батареи, а другого против судов, стоящих в бухте, а третьего против третьей батареи, и все встречающееся навиду сбивать пушками. За первыми двумя фрегатами итти шхуне No 1 и идучи носовыми пушками стрелять по батарее и по судам, стоящим в бухте; а потом остановиться в средине бухты и пушками очистить все берега, и когда со всех мест из траншей французы выгнаны будут вон, тогда оной шхуне стараться очищать берега, приуготовляя [849] их для к сходу десанта; ему помогать фрегатам "Николаю" и "Харим-капитану", а также и от эскадры послана будет к нему помощь на вооруженных барказах. За фрегатом "Николаем" в близкой же дистанции следовать фрегату "Григорий Великий Армении"; ему, проходя первую и вторую батареи, стрелять во все места, где надобность потребует, потом проходить третью батарею и, обходя мыс с маленьким каменным рифом, как можно збивать третью батарею, и между оною и 4 батареями стать на якорь и шпрынгом, збивать батареи и очищать сильною канонадою берег, за ним блиско же следовать турецкому фрегату "Мехмет-бея", ему проходить тою же дорогою за фрегатом "Григорий Великия Армении", стрелять по батареям и на берег в потребные места, а потом стать на якорь шпрынгом в своем месте "Панагии Апотоменгане" итти за ними, чинить то же исполнение и стать в определенном место на якорь шпрынгом, и ей же стараться очистить потребные места на берегах для десанта, оттаскивая набросанные деревья прочь, вспоможение им сделано будет барказами от разных судов. За сими судами весь флот пойдет к острову, каждый в назначенное свое место и становятся шпрынгом на якоре; подходя к острову во время своего прохода до настоящих мест, каждому стрелять по батареям и при берегах по всем закрытым местам, то ж с половину горы и на гору, где заметны будут укрывающиеся французы, и, став на якорь шпрынгом, докончить очистку места пальбою. Как же скоро мною замечено будет, что французы все со сдешней стороны острова уйдут и навиду их не будет, тогда прикажу я вести десанты во все удобные места острова, где ссаживать оной способно; гребным судам, везомым десант, промеж собою не тесниться, для того и посылать их не все вдруг, а один за другим, передовые из оных должны очистить дорогу на берегах закиданную, рытвины тотчас забросать землею или чем только возможно, а где неудобно сходить на берега и переходить места закрытия, там набрасывать лестницы с каждого корабля и фрегата,с собою взятыя,и сверх лестниц бросать доски, по оным и пушки переводить на берег. Где передовыми таковые мосты набросаны будут, оставить их на месте для последующих за ними, для переправы, а прочие лестницы и доски нести с собою для всяких могущих встретиться препятствиев, от которых они способствовать будут Говорят, будто местами есть несколькие перекопы канавками, лестницы и доски служить будут через оные мостами; также сказывают, хотя и невероятно, будто есть на острову в которых-то местах набросанные колючки, засыпаны землею и понакиданы травою, так что без осторожности можно на оные попортить ноги; господам десантным штаб- и обер- и унтер-офицерам, кто будет напереди иметь осмотрительность, ежели это справедливо, то в таких местах для проходу бросать лестницы и сверх оных доски, оне и могут служить мостом безопасным; а потом господам баталионным командирам, командующим десантными войсками, искать неприятеля, разбить или побрать в плен, и остров от оного стараться освободить; вместо знамен иметь с собою флаги, коих иметь до 10, все батареи, которые овладены будут, поднимать на них флаги, кои означать будут нашу победу, флаги поднимать во всех местах, где только войска наши случатся, а куда потребен будет сикурс, для показания онаго даны будут особые сигналы; требующим сикурсу друг другу помогать. Когда войска наши взойдут на верх горы, иметь осмотрительность, и где потребно будет, и там укрепляться пушками, и закрывать себя поспешно легоньким окопом идя турами, но это в самой только важной надобности делать надлежит, а инако, не теряя времени, стараться овладеть всем островом, и отнюдь не замедливать, а я буду иметь смотрение и беспрестанно сикурсом подкреплять буду. Господам командующим пушки, снаряды, лестницы, доски, топоры, лопатки, веревки и все потребности иметь в готовности положенные на гребные суда, также и десантные служители, чтобы все были в исправной готовности. Как скоро благополучный ветер настанет, тотчас [850] я снимусь с якорей и со всем флотом буду спешить исполнить, как означено. Десантными командирами определяю: в авангардии, под начальством господина контр-адмирала Пустошкина состоящей, баталионный командир полковник Скипор, а средней и задней части, под моим ведомством находящейся, майору Боаселю; в средине ж между оными, ежели вознадобится отделение, послать от передовой части майора Гамена, и всем оным чинить исполнение со всякой осторожной осмотрительностью и с добрым порядком; по оказавшимся случаям и обстоятельствам поступать с храбростию благоразумно, сообразно с законами. Прошу благословение всевышняго, и надеюсь на ревность и усердие господ командующих.
   
   Источник: ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 15, л. 42-44. Копия.

Примечания

Освобождение Ионических островов

   {1} Письмо гр. П. А. Румянцева гр. И. Г. Чернышеву от 21 июля 1771 г, -- Материалы для истории русского флота, ч. VII. СПб., 1877, стр. 736.
   
   {2} Материалы для истории русского флота, ч. XV. СПб., 1895, стр. 316.
   
   {3} Там же, стр. 332.
   
   {4} Там же, стр. 307.
   
   {5} Там же, стр. 288.
   
   {6} Мы не останавливаемся на анализе тактических приемов Ушакова в этом сражении и отдельных фазах сражения. Интересующимся рекомендуем статью вице-адмирала Ю. Ф. Ралля. Наступательная тактика адмирала Ф. Ф. Ушакова. -- Морской сборник, 1945, No 7.
   
   {7} Грамота Екатерины II Ушакову от 14 октября 1791 г.-- Материалы для истории русского флота, ч. XV, стр. 580.
   
   {8} Там же, стр. 576.
   
   {9} Мордвинов был уволен Потемкиным в декабре 1788 г., а Войнович-- в марте 1790 г.
   
   {10} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6925, л. 96, Копия. Письмо Ф. Ф. Ушакова Н. С. Мордвинову, 22 марта 1798 г.
   
   {11} Там же, д. 6, л. 33--35. Протокольная запись. Всеподданнейшее прошение вице-адмирала Ф. Ф. Ушакова императору Павлу I, 5мая 1798 г.
   
   {12} Документы "а", "б" и "в" напечатаны во II томе Архива графов Мордвиновых. СПб. , 1901, стр. 352--353 и 353--355. Документ "г" (рукопись) находится в ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. No 964/2, л. 137--139 (копия). Документ "д" (рукопись) находится в ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия Ф. Ф. Ушакова, д. 6926, л. 67--69 (копия). Документ "е" напечатан в Материалах для истории русского флота, ч. XVI, стр. 324--326.
   
   {13}ЦГАВМФ, ф. Сборный. 1798 г., д. 7, л. 88--89. Копия.
   
   {14} Высочайший указ вице-адмиралу Ушакову 1798 г., июля 25.-- Материалы для истории русского флота, ч. XVI, стр. 250.
   
   {15} Метакса Е. Записки флота капитан-лейтенанта Егора Метаксы. Пг., 1915, стр. 5. Это -- единственное полное издание ценнейших "Записок" с предисл. и прим. В. Ильинского. По другим данным, было 7 линейных кораблей, 5 фрегатов и 4 авизо. В общем, и по тем и по другим данным, 16 судов (у Скаловского Жизнь адмирала Федора Федоровича Ушакова на стр. 219 явная ошибка: "17").
   
   {16} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6, л. 49--51 Протокольная запись. Рапорт вице-адмирала Ф. Ф. Ушакова императору Павлу I о прибытии в Константинопольский пролив etc. 29 августа 1798 г.
   
   {17} Бантыш-Каменский Д. Словарь достопамятных люей русской земли, ч. 5. М., 1836, стр. 198--199. Эти строки взяты Бантыш-Каменским из недописанного документа, имеющегося в делах ЦГАВМФ в Ленинграде.
   
   {18} Сб. РИО, т. 29. СПб., 1881, стр. 407--408. Безбородко -- Воронцову, 6 октября 1798 г.
   
   {19} Сб. РИО, т. XXIII. СПб., 1881, стр: 406.
   
   {20} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 97, л. 11--12. Копия Рескрипта Павла I вице-адмиралу Ф. Ф. Ушакову, сентября 28, 1798 г , г. Гатчина.
   
   {21} ЦГАДА. Госархив, XX разр., д. 372, л. 185--186. Отношение В. С. Томары Ф. Ф. Ушакову о целях и задачах внешней политики etc. 13 (24) ноября 1798 г.
   
   {22} Метакса Е. Цит. соч., стр. 19.
   
   {23} Bellaire. Précis des opérations générates de la division française du Levant. P., an XIII (1805), p. 449.
   
   {24} Там же, стр. 285--287.
   
   {25} Броневский В. Записки морского офицера в продолжении кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 г. ,ч. II. СПб., 1836, стр. 100--101.
   
   {26} Bellaire. Цит. соч., стр. 286--287.
   
   {27} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6926, л. 147--148. Копия. Ср. также цит. соч. Е. Метаксы, стр. 37.
   
   {28} Любопытно, что генерал Бонапарт поспешил послать на Ионические острова ученого Арно и неотступно требовал от него, чтобы тот поскорее собрал и отправил в Париж все картины, статуи, драгоценные рукописи, какие только найдет. Арно не успел: русские помешали.
   
   {29} Istria D. Les Iles Ioniennes. -- Revue des deux mondes, t. XVI. P., 1858, p. 398. Дора д'Истрия допускает небольшую неточность: командировка Жантильи состоялась 12 июня (24 прериаля) 1797 г., а 27 июня (9 мессидора) французы уже высадились на о. Корфу.
   
   {30} Метакса Е. Цит. соч., стр. 50--51.
   
   {31} Там же, стр. 51.
   
   {32} Там же.
   
   {33} Там же, стр. 51--52.
   
   {34} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 6925, л.316. Обращение Ф. Ф. Ушакова к жителям о. Занте об организации местного самоуправления 19 октября 1798 г.
   
   {35} Там же, л. 313. Копия. Ордер Ф. Ф. Ушакова майору Дандри о выплате частным лицам французских долгов 20 октября 1798 г.
   {36} Метакса Е. Цит. соч., стр. 70--71.
   
   {37} Там же, стр. 73--74.
   
   {38} Ее наличие констатируют наши источники.
   
   {39} Метакса Е. Цит. соч., стр. 76.
   
   {40} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6926, л. 240. Копия. Ордер Ф. Ф. Ушакова комиссии и выборным судьям etc. 26 ноября 1798 г.
   
   {41} Там же, д. 6927, л. 2 об.-- 3 об. Копия. Обращение Ф Ф. Ушакова и Кадыр-бея к жителям и старшинам о. Цериго etc. 2 января 1799 г.
   
   {42} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 45, л. 148--150. Письмо Ф. Ф. Ушакова В. С. Томаре 18 декабря 1798 г.
   
   {43} Метакса Е. Цит. соч., стр. 115.
   
   {44} Там же, стр. 129--130.
   
   {45} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 97, л. 13--15. См. также Скаловский Р. Жизнь адмирала Федора Федоровича Ушакова. СПб., 1856, стр. 373--376.
   
   {46} Метакса Е. Цит. соч., стр. 131--132.
   
   {47} Там же, стр. 134.
   
   {48} Там же, стр. 140--141.
   
   {49} Эти воспоминания Butet до сих пор не изданы. Их цитирует Пизани в своей небольшой статье: L'expédition russo-turque aux Iles Ioniennes.-- Revue d'histoire diplomatique, 1888, No 2, p. 211.
   
   {50} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 97, л. 18. Копия. См. также: Скаловский Р. Цит. соч., стр. 379--380.
   
   {51} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6, л. 72--76. Протокольная запись.
   
   {52} Метакса Е. Цит. соч., стр. 159.
   
   {53} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф Ушакова, д. 6926, я. 225. Копия. Письмо Ф. Ф. Ушакова Кадыр-бею, 2 декабря 1798 г.
   
   {54} Там же, д. 6925, л. 443. Копия Ордер Ф. Ф. Ушакова капитану 2 ранга Селивачеву, 21 декабря 1798 г.
   
   {55} ЦГАДА, ф. КП Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 46, л. 36--37. Копия. Письмо вице-адмирала Ф. Ф. Ушакова полномочному министру в Неаполе В. В. Мусину-Пушкину-Брюсу, 11 января 1799 г.
   
   {56} Метакса Е. Цит. соч., стр 191--194.
   
   {57} Там же, стр. 194.
   
   {58} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 45, л. 148--150. Письмо Ф. Ф. Ушакова В. С. Томаре etc. 8декабря 1798. Корабль "Св. Павел".
   
   {59} Там же, д. 46, л. 100--103. Подлинник Письмо,.Ф. Ф. Ушакова В. С. Томаре, 5 марта 1799 г. Корабль "Св. Павел".
   
   {60} Метакса Е. Цит. соч., стр. 215.
   
   {61} Для успешного действия каленые ядра требовали длительного накаливания до вишневого цвета в особых печах и более сложного процесса заряжания, что сильно снижало скорость стрельбы.
   
   {62} Исаков И. С. Приморские крепости. Примеры морских атак Корфу.-- Морской сборник, 1945, No 5-6, стр. 33.
   
   {63} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 46, л. 71--74. Подлинник. Письмо Ф. Ф. Ушакова .В. С. Томаре, 5 марта 1799 г. Корабль "Св. Павел".
   
   {64} Метакса Е. Цит. соч., стр. 212.
   
   {65} Там же, стр. 213-216.
   
   {66} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 46, л. 71--74. Подлинник. Письмо Ф. Ф. Ушакова В. С. Томаре, 5 марта 1799 г. Корабль "Св. Павел".
   
   {67} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 6927, л. 89 об. Копия.
   
   {68} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 1064, л. 36--41.
   
   {69} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию в Средиземном море, д. 15, л. 36--38. Копия. Капитуляция крепости Корфу 20 февраля 1799 г.
   
   {70} Метакса Е. Цит. соч., сор. 220.
   
   {71} "Leander" был английским кораблем; в составе эскадры Нельсон участвовал в Абукирском сражении и после него был отправлен с донесениями о победе и трофеями в Англию, но в пути захвачен французами. Павел I велел вернуть его англичанам, которые все же заплатили за него 8 тысяч фунтов стерлингов. Фрегат "La Brune" был отдан туркам.
   
   {72} История русской армии и флота, т. IX. М., 1913, стр 57.
   
   {73} Метакса Е. Цит. соч., стр. 222.
   
   {74} Bellaire. Précis des opérations générales de la division fran&3231aise du Levant. P., an XIII (1805), p. 353--355.
   
   {75} Mangоurit A. B. Défense d'Ancone, т. I. P., an X (1802),
   
   {76} Там же, стр. 126.
   
   {77} В 1807 г., согласно условиям Тильзитского мира, острова, к величайшему прискорбию их населения, попали снова в руки французов.
   
   {78} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 97, л. 56 об., No 80. Копия без подписи. Письмо вице-адмирала Ф. Ф. Ушакова верховному визирю Юсуф-Зыю-паше, 27 марта 1799, при Корфу.
   
   {79} Скаловский Р. Цит. соч., стр. 340--341.
   
   {80} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 6927, л. 116 об. Копия. Ордер Ф. Ф. Ушакова капитан-лейтенанту Клопакису о передаче черногорскому митрополиту мирного расположения русского императора ко всему черногорскому народу, 2 марта 1799 г.
   
   {81} Там же, д. 5921, л. 97--99. Копия. Рапорт капитан-лейтенанта Клопакиса Ф. Ф. Ушакову о его свидании с митрополитом в Будуваре 17 марта 1799 г.
   
   {82} Там же, д. 6927, л. 96 об. Копия. Письмо Ф. Ф. Ушакова правлению острова Кефалония 23 февраля 1799 г.
   
   {83} Там же, л. 215--217. Копия.
   
   {84} Предложение Ф. Ф. Ушакова депутации острова Кефалония 20 апреля 1799 г.
   
   {85} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6920, л. 66--67. Копия письма 259 жителей города Занте Ф. Ф. Ушакову 24 марта 1799 г., о. Занте.
   
   {86} Там же, д. 6921, л. 107--108. Копия. Рапорт капитан-лейтенанта Телесницкого Ф. Ф. Ушакову 4 мая 1799 г.
   
   {87} ЦГАДА, ф. Госархив, XX разр., д. 379. Приложение к донесению Ушакова Павлу I от 21 мая 1799 г.
   
   {88} Там же. Письмо Ф. Ф. Ушакова В. С. Томаре, 14 июня 1799 г. Корабль "Св. Павел".
   
   {89} Скаловский Р. Цит. соч., стр. 433--434.
   
   {90} Там же, стр. 435.
   
   {91} Там же, стр. 349.
   
   {92} Там же, стр. 350.
   
   {93} ЦГАДА, ф. Госархив, XX разр , д. 379, л. 190. Копия. Отношение В. С. Томары Ф. Ф. Ушакову, 31 декабря 1798 г.

Действия эскадры Ушакова у берегов Италии

   {1} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 6926, л. 113 об. Копия. Письмо Ф. Ф. Ушакова Нельсону 31 августа 1798 г.
   
   {2} Там же, л. 131 об.--132. Копия. Письмо Ф. Ф. Ушакова Нельсону 12 сентября 1798 г.
   
   {3} Скаловский Р. Цит. соч., стр. 381--383.
   
   {4} The dispatches and letters of vice-admiral lord viscount Nelson, vol. III. London, 1845, p. 197.
   
   {5} Там же, стр. 203--204.
   
   {6} Там же, стр. 204
   
   {7} Там же, стр. 224.
   
   {8} Там же.
   
   {9} Там же, стр, 255--256.
   
   {10} Там же, стр. 266.
   
   {11} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 46, л. 546--549. Канцелярский отпуск-черновик. Письмо В. С. Томары Ф. Ф. Ушакову, 29 января (9 февраля) 1799 г.
   
   {12} Там же, л. 94--97.
   
   {13} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 6920, л. 70. Копия. Пер. с французского.
   
   {14} Там же, д. 6927, л. 167 об.-- 168. Копия. Письмо Ушакова сэру Сиднею Смиту ("Сир Сидни Шмит") 16 марта 1799 г.
   
   {15} The dispatches and letters of vice-admiral lord viscount Nelson, vol. IlI, p. 304--305.
   
   {16} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 15, л. 39 об. -- 40. Копия. Это письмо в русском переводе. Английского подлинника его в "Dispatches" я не нашел.
   
   {17} The dispatches and letters of vice-admiral lord viscount Nelson, vol. IlI, p. 350.
   
   {18} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 97, л. 59. Копия без подписи.
   
   {19} Publications of the Navy Records Society, vol. XXV. London, 1903, p. 199--201.
   
   {20} Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина (ГПБ). Материалы для Российско-турецкой кампании 1798, 1799 и 1800 гг., ч. 2, л. 100--101. Из бумаг А. В. Висковатова.
   
   {21} The dispatches and letters of vice-admiral lord viscount Nelson, vol. III, p, 478.
   
   {22} "The cardinal told the officer whom I sent that he knew nothing of what going on, that he stood in great need of the aid of the Russians, that he would not give them the least ground for complaint and that it was the Russians who conducted the treaty". -- Publications of the Navy Record Society, vol. XXV. Cambridge, 1903, p. 246.
   
   {23} Williams H.M. Aperçu de l'état, des moeurs et des opinions dans la républiqae française, t. I. P., 1801, p. 176.
   
   {24} Publications of the Navy Records Society, vol. XXV, p. 251.
   
   {25} Там же, стр. 323.
   
   {26} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 7.
   
   {27} Там же, д. 1064, л. 58. Копия.
   
   {28} ЦГАДА, ф. КП. Переписка посланника Томары с адмиралом Ушаковым, д. 46, л. 510 и 511. Рапорт Ф. Ф. Ушакова Павлу I о неповиновении матросов турецкой команды. Сентябрь 1799. Корабль "Св. Павел".
   
   {29} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 7, л. 706--707. Копии без подписи.
   
   {30} Там же, л. 789--790. Копия.
   
   {31} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 15, л. 100 и об. Письмо Ф. Ф. Ушакова английскому командиру Трубричу (sic!). 15 (26) сентября 1799 г.
   
   {32} Там же. Письмо английского командира Трубрича (sic!) командующему неаполитанскими войсками Буркарду, 21 сентября 1799 г.
   
   {33} Там же, письмо Буркарда -- Трубричу (sic!), 22 сентября 1799 г.
   
   {34} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 7, л. 791--795. Рапорт начальника десантных войск полковника Скипора адмиралу Ф. Ф. Ушакову о вступлении войск в Рим 1 (12) октября 1799 г.
   
   {35} ЦГАВМФ, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова по командованию эскадрой в Средиземном море, д. 15, л. 101 об -- 102. Копия. Письмо неаполитанского наместника кардинала Руффо Ф. Ф. Ушакову 1 октября 1799 г.
   
   {36} Висковатов А. Военные происшествия в Неаполитанском королевстве 1798 и 1799 гг. -- Славянин, 1828, ч. V, стр. 360--361.
   
   {37} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 7, л. 791--795. Рапорт начальника российских десантных войск полковника Скипора адмиралу Ф. Ф. Ушакову, Рим, 1 (12) октября 1799 г.
   
   {38} Там же, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6921, л. 45. Письмо Н. Д. Войновича полковнику Скипору 5 октября 1799 г.
   
   {39} Там же, д. 6920, л. 79--80. Письмо графа Н. Д. Войновича Ф. Ф. Ушакову 17 октября 1799 г.
   
   {40} Там же, ф. Сборный, д. 52, л. 11. Письмо капитана 2 ранга Войновича генералу Фрелиху 2 ноября 1799 г.
   
   {41} Там же, л. 18 и 19. Войнович -- Ушакову, 4 ноября 1799 г.
   
   {42} Там же, л. 13--15.
   
   {43} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 52, л. 17--18. Копия.
   
   {44} Там же, д. 15--16.
   
   {45} Там же, л. 16--17. Копия с перевода письма, писанного на итальянском языке.
   
   {46} Там же, л. 24--26. Копия.
   
   {47} Там же, д. 1064, л. 175.
   
   {48} Там же, ф. 119. Канцелярия адм. Ф. Ф. Ушакова, д. 6921 л 83-- 84. Рапорт Ф. ф. Ушакову, 11 декабря 1799.
   
   {49} Там же, ф. Сборный, д. 1064, л. 175.
   
   {50} Мahan A. T. The life of Nelson, vol. II. London, 1897, p. 11.
   
   {51} Там же, стр. 12--13.
   
   {52} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 1064, л. 179. Копия.
   
   {53} Дневник А. В. Храповицкого (1782--1793 гг.). СПб., 1874.
   
   {54} ЦГАВМФ, ф. Высочайшие повеления, рескрипты, указы, д. 132.
   
   {55} Там же.
   
   {56} ЦГАВМФ, ф. Сборный, д. 602, л. 98. Копия.
   
   {57} Там же.
   
   {58} Там же, ф. Высочайшие повеления, рескрипты, указы, д. 99 л. 22. Подлинник.

----------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Тарле Е. В. Адмирал Ушаков на Средиземном море (1798--1800) // Академик Е. В. Тарле. Сочинения, т. 10, стр. 95--227
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru