Тарле Евгений Викторович
Н. Г. Чернышевский и международная политика

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Академик Евгений Викторович Тарле
   Сочинения в двенадцати томах
   М., Издательство Академии Наук СССР, 1962
   Том XII.
   

Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИТИКА*

* Стенограмма доклада акад. Е. В. Тарле, прочитанного 17 ноября 1939 г. на научной сессии Ленинградского Государственного университета.

   Я хочу остановиться на том, что меня интересовало в Чернышевском. Я заинтересовался Чернышевским как публицистом, который напряженнейшее внимание посвящает не только тем проблескам, постепенно возраставшим в силе, революционных настроений, какие он находил в тогдашней молодежи, не только внутренним русским делам, но и международной политике. Не буду говорить обо всех воззрениях, какие он высказывал довольно обильно но вопросам международной политики, протекавшей перед его глазами, о его воззрениях на западноевропейскую историю, в частности, на революционное движение во Франции. Эти воззрения излагались им в целом ряде статей, статей интересных, часто оригинальных, о которых речь шла в литературе неоднократно, но я все это оставлю совершенно в стороне.
   Середина XIX в., 50--60-е годы, точнее говоря, вторая половина 50-х годов и первые полтора-два года 60-х годов -- это семилетие, о котором только и может идти речь, потому что с 1862 г. Чернышевский был изъят из общества и заживо погребен -- были замечательным периодом в истории международной политики.
   Я начну анализ воззрений Чернышевского не в той последовательности, в какой развивались события. Если бы я придерживался этого метода, я должен был бы начать с Крымской войны, продолжить объединением Италия и кончить борьбой бунтарского Юга против аболиционистов в Северной Америке. Но так как мы с вами занимаемся не историей международной политики, а историей воззрений Чернышевского, анализировавшего международную политику, то мы нс будем 'исходить из этой хронологии. Мы рассмотрим его воззрения, его высказывания в том порядке, в каком он сам это делал, порой несколько видоизменяя. Начнем с процесса объединения Италии, затем продолжим борьбой Севера с Югом, коснемся попутно, мимоходом, как сам Чернышевский мимолетно этого касался, некоторых событий австрийской истории и кончим Крымской войной, потому что Крымской войной он занимался, как вы знаете из его биографии, сидя в крепости, занимался, когда ему приходилось беречь каждый лист бумаги, на котором он писал, занимался тогда, когда только вследствие вмешательства со стороны благоприятствующих ему властей и прежде всего А. А. Суворова ему удалось написать заметки в связи е-книгой Кинглека, а еще раньше роман "Что делать?" Из всего, что Чернышевский написал о Крымской войне, ничто не увидело света при нем. То, что он писал о Крымской войне, являлось своего рода обобщением, некоторым итогом того, что оп ранее высказывал об Италии и потом о североамериканской междоусобице.
   Что прежде всего останавливает наше внимание, когда мы приступаем к его статьям об Италии? Прежде всего совершенно бесспорно его могучее влияние в данном случае на Добролюбова. Статья Добролюбова "Жизнь и смерть графа Бензо-Камилло Ка- вура" и другие являются перлами глубины мысли и литературного блеска, и только невежеством тех, кто до сих пор занимался Добролюбовым, можно объяснить, что эта сторона его деятельности остается совершенно в тени.
   Но, не сравнивая чисто литературной стороны статей Добролюбова со статьями Чернышевского об Италии, нужно сказать, что первенство в смысле оригинальности мысли, конечно, в данном случае остается (и Добролюбов никогда этого не оспаривал) за Чернышевским. Он своим пониманием итальянских событий не только прокладывал дорогу Добролюбову, по на этом материале он дал впервые несколько замечательных своих общеполитических установок.
   В освобождении Италии Чернышевский первый наметил соучастие и начинающуюся борьбу двух начал. Италия разъединена, Италия подчинена нескольким деспотическим абсолютистским правительствам. Во всяком случае такими устарелого типа тиранами были как Вурбонекая династия на юге, в королевстве Обеих Сицилии, так и внешний деспот -- самодержец, австрийский император в Ломбардии и Венеции. Положение требует непременно тех или иных насильственных действий, потому что добровольно ни австрийцы не уйдут из Ломбардии и Венеции, пи Бурбоны -- Фердинанд, а потом Франциск -- не покинут королевства Обеих Сицилий, не говоря о мелких деспотах Тосканы, Пармы, Модены и о святейшем папе Пио IX, который тоже без кровопролития не выпустит из рук Рима и Папской области.
   Налицо две программы: программа Кавура и программа революционная. Борьба либералов, сгруппировавшихся вокруг Кавура, и революционеров (мелкобуржуазных революционеров), лиц, которые считали революционный способ воздействия единственно годным,-- эта борьба в Италии проходит красной нитью через всю вторую половину XIX в., а не только через то семилетие, о котором мы говорим. Чернышевский на этой борьбе хотел непременно выявить -- поэтому-то он с такой упорной страстностью и останавливался на этом -- преимущества и единоспасающую сущность революционного метода, а не либерального. Но его мысль была настолько глубокой и широкой, что он нанимал всю необычность и трудность своей задачи -- доказательств на этом материале. В самом деле, мог ли он сказать определенно, что только метод Маццини, метод молодого Гарибальди, только этот метод приведет к уничтожению всех препятствий и к объединению Италии? Вглядываясь в обстановку, он не мог сказать это с точностью. Почему? Потому что у всех революционеров, вместе взятых, может не хватить сил, чтобы изгнать огромную дисциплинированную австрийскую армию из Северной Италии; у них может хватить сил уничтожить неаполитанских Бурбонов, у них может быть достаточно сил для того, чтобы выбросить тиранов из своих герцогств -- из Пармы, Тосканы, Модены,-- но Венецию им ни за что не освободить без посторонней помощи. В данном случае мысль Чернышевского является более объясняющей все дело, чем мысль Добролюбова. Добролюбов настолько уверенно, дидактически проводил блестящее разоблачение системы Кавура, что оставил кое-что в тени,-- то, что настоящий, большой революционный деятель, человек, у которого революционная теория неразрывно связывалась с очень большим стремлением к практической деятельности, Чернышевский отмечает. Это касается вопроса -- в чем сила Кавура. Если бы Капур говорил, что нужно издавать легальные газеты и журналы, нужно действовать убеждением, нужно действовать избирательными бюллетенями, тогда, мол, сами Бурбоны и австрийцы смягчатся, удостоверятся во враждебном к ним общественном настроении и уйдут, если бы такая наивная антиреволюционная теория была выдвинута Капуром, тогда ничего не стоило бы его разоблачить и политически уничтожить. Но за Кавуром было другое, и Чернышевский знал, что за Кавуром стоит и что очень осложняет все рассуждения о нем.
   Я говорил уже о последнем семилетии процесса воссоединения Италии, которое как раз пережито было Чернышевским. Это семилетие начинается с Крымской войны и с Парижского мира. Уже тогда Кавур, не верующий в определяющую мощь революции, не верующий и в силу либералов, которые около него группируются, обращается к внешней силе. Чтобы заслужить милость Наполеона III, он посылает в Крым войска (которые там и гибнут), хотя, казалось бы, с точки зрения итальянских национальных интересов, им при осаде Севастополя ровно нечего было делать. Но он выбирает такой сложный кровавый путь, путь пожертвования несколькими тысячами своих соплеменников, потому что он верит только в эту возможность объединения Италии. На Парижском конгрессе он стремится к тому, чтобы повернуть путем переговоров с Наполеоном III французскую армию против Австрии и этим тараном выбросить австрийцев вон из Северной Италии; он платит за это дорогой цепей -- двумя стародавними итальянскими провинциями, полным подчинением их воле чужого деспота; он согласен за это еще и еще раз дать все, что Наполеон III потребует.
   Добролюбов как раз эту сторону оставил совершенно в стороне, а Чернышевский не оставил ее в тени. Ум Чернышевского был направлен вообще в сторону синтеза и полного охватывания предмета. Его не интересовало сужение темы, даже если это сужение облегчало ему процесс аналитической работы.
   Чернышевский признает то, чего нельзя было не признать,-- что было действительностью, но он тут же извлекает из этого урок: он говорит (вернее, не говорит, потому что под носом у цензуры он не мог писать всего, а только подразумевает), что если бы Кавур обратился ко всем революционным силам, сделал бы все от себя зависящее, чтобы развить их дальше -- а от него многое зависело, как от всемогущего министра единственного национального итальянского государства Пьемонта,-- если бы он сделал все от себя зависящее, чтобы пустить в ход революционные силы и если бы они не собрались на его зов, если бы вместо них было пустое место, если бы не было приверженцев ни Маццини, ни Гарибальди в истории революционного итальянского движения, не было бы всех этих высадок, всей этой кровавой борьбы, которая наполняет собой десятилетия, тогда он был бы прав, обращаясь к Наполеону III. Но он этого не сделал и сделать не мог. Мало того, историческая вина Кавура, с точки зрения Чернышевского, заключалась в том, что он не только по пытался такой сбор всех революционных сил сделать, но что он боялся этого, всячески боролся с этим, не хотел помощи революционеров, и чем она была бы сильнее, тем он скорее ухватился бы за руку иностранного деспота -- вот в чем историческое преступление Кавура с точки зрения Чернышевского. Не в том, что он призвал Наполеона III, а в том, что он предпочел Наполеону III подарить итальянские провинции, да еще какие стародавние, часть итальянского народа, готов был всецело подчиниться Наполеону, рабски ползать перед ним на коленях, лишь бы только нс обратиться к революционерам, не подать им руку.
   Чернышевский делал из этого и другой вывод: что не только Кавур, но всякий либеральный деятель в логическом развитии своей идеи непременно сделает то, что сделал Кавур. А если выражаться без дипломатических ухищрений, что сделал Кавур, подарив чужому тирану две итальянских провинции (я говорю -- подарил, потому что он никого нс спрашивал, и все знали, что тот плебисцит, который устроил Наполеон III, был комедией; просто Кавур подарил их ему еще за несколько месяцев до начала войны против австрийцев), как это можно назвать? Это в сущности можно было бы назвать государственной изменой, совершенно типичной,-- часть территории, часть народа, никого не спросив, он выбросил из Италии. Значит он сделал нечто непоправимое, совершил государственную измену. К этой государственной измене, к распродаже своего народа и своей территории неизбежно скатывается всякий либеральный деятель, поскольку он либеральный деятель, в логическом конце своих размышлений, поскольку он в качестве либерала ни за что не подаст руки революционерам, а будет с ними бороться. Тут у Кавура была своя логика, либерально-изменническая логика, которая и привела к результатам, в данном случае неизбежным.
   Уже в статьях, касающихся объединения Италии, Кавура и Наполеона III, Чернышевский стремится на этом иностранном материале сделать выводы, относящиеся к русским либералам. Если мы ознакомимся со всеми перипетиями и зигзагами, через которые прошла мысль Чернышевского за эти годы, за те короткие годы, которые суждено ему было действовать на авансцене русской общественной жизни, то увидим, чем объясняется страстность Чернышевского, когда он делает эти выводы.
   Вот перед нами русский Кавур -- честный по-своему человек в том смысле, что он пока не сделал никакого, с точки зрения Чернышевского, логического вывода из своих доктрин -- Кавелин. Он берет Кавелина, как безусловно честного лично человека, по если сопоставить то, что он говорит о Кавелине не только в своих статьях, но и в переписке, с тем, что он говорит о Кавуре, то будет понятно, почему он нападает на Кавура: он имеет в виду своего Кавура, т. е. Кавелина, и русских либералов вообще.
   В одном из писем Добролюбову Чернышевский говорит, что поехал объясниться к Герцену по поводу статьи "Самое опасное", в которой Герцен пишет, что свистуны, т. е. тот же Добролюбов, Чернышевский и люди из "Современника", своими яростными, глупыми насмешками над либералами играют на руку правительству. Если вы припомните колоссальное значение Герцена в тогдашнем обществе, то поймете, как всполошился, и недаром, Чернышевский и сейчас же после появления этой статьи в "Колоколе" поехал в Лондон объясняться лично, потому что через прессу не объяснишься. И что же он оттуда пишет? Поговорив с Герценом, поняв Герцена, он пишет, что это -- Кавур в квадрате, что это -- тот же кавуро-кавелинский тип.
   Чернышевский не ставил знака полного равенства между Кавелиным и Герценом и даже между Кавуром и Кавелиным, не говоря уже о том, что Герцен--гигант в смысле литературного таланта и ума, а Кавелин сравнительно с ним пигмей, но в этот момент Чернышевский отмечает, что Герцен способен на все то, на что способен Кавур, что Герцен имел ту роковую, с точки зрения Чернышевского, черту, которую он подметил в Кавуре и в Кавелине,-- Герцен также в тот момент отмежевался от начинающегося революционного движения в России. Чернышевский, предвидя неминуемую железную неизбежность ската по наклонной плоскости, на которую вступает Герцен, уже в то время ставит над ним крест, приравнивает его к Кавелину, относит к кавуровскому типу, хотя пока и речи не может быть о полном при равнении Герцена к Капуру.
   Это -- один из примеров того, как Чернышевский судил об итальянских событиях. Еще другая характерная черта поражает нас в этих статьях -- необыкновенный его интерес к чисто военной стороне дела. Можно сказать, что если взять всю мировую революционную общественность XIX в., то два человека -- Энгельс и Чернышевский -- больше всего уделили внимания в это время чисто военным вопросам. Не только среди либералов, но даже среди революционеров было аксиомой, что военные вопросы -- военное дело, военная сторона истории -- могут занимать либо каких-нибудь казенных военных историков и теоретиков, либо военных вообще, что это дело совершенно не касается революционеров. Революционеры -- это предводители масс, предводители пролетариата, которые идут брать Бастилию и т. д. и т. д., это вовсе яге то, что руководители военных предприятий, сражений и т. д.
   Энгельс в более широком масштабе и на европейской арене, Чернышевский на русской арене решительно восстали против такого взгляда. У Энгельса это было теоретически обосновано, Чернышевский такого теоретического обоснования не давал, но всецело становился, не зная точки зрения Энгельса, на ту же точку зрения. Он считал, что военное дело, сражения и битвы, военные операции имеют гораздо более тесную связь с революцией, чем думают средние революционеры. Он выдвинул эту идею и на итальянском материале, проведя се в отношении Гарибальди. В последнем он видит такого революционера-воина, который не учился военному делу, не подкрашивал идеи войны, внося туда революцию, а, напротив, в революцию внес то, что выработало военное дело, для превращения индивидуальной мощи революционеров в коллективную мощь армии революции, повинующейся выработанному единству мысли. Армия революции, чем она дисциплинированнее, чем больше она похожа на настоящую армию, на хорошую дисциплинированную армию, тем лучше для революции.
   И в своих статьях об Италии Чернышевский с особым вниманием останавливается на вопросах военных, на войне 1859 г. В этой войне центральную роль играет французская армия, которую толкнул, бросил на чашку весов тот же деспот, ненавистный Наполеон III. Чернышевский считает, что эта французская армия, брошенная Наполеоном против Австрии в 1859 г., уничтожающая австрийцев и освобождающая Ломбардию, хоть и послана деспотом, который хочет забрать Савойю и Ниццу и меньше всего думает об освобождении итальянского народа, тем не менее делает объективно революционное дело -- окончательно разрушает Священный союз.
   Эта гибкость мысля и необыкновенное умение улавливать вес г, ход дела, тот выигрыш, какой получает революция, даже если этот выигрыш подносится рукой, ей враждебной, но тем или другим историческим обстоятельствам, это умение учитывать, что революция может выиграть даже на столкновениях своих врагов,-- это умение у Чернышевского неподражаемо и сказывается с необычайной силой и яркостью в его статьях об Италии. Этой стороной своего ума он также чрезвычайно похож на тех двух мыслителей, которые так ценили его,-- на Маркса и Энгельса.
   Когда после 2 декабря Наполеон III растоптал всякую тень свободы, растоптал, казалось, революцию и все чаяния, которые держали в напряжении революционную общественность с 1818 г., когда вся, казалось бы, эта революционная общественность нала, поникнув духом, когда Герцен считал, что романский мир копчен, и поставил точку к истории, тогда Маркс и Энгельс вовсе не пали духом,-- перед ними была налицо та бессмертная борьба сил, которая называется историей и которая никогда не прекращается.
   Это умение хорошо разбираться в смысле грядущих событий, выискивать просветы для революции там, где другие ничего иге видят, кроме глубины падения, эта черта, так ярко проявившаяся у Маркса и Энгельса, была и у Чернышевского. И по статьям, о которых шла речь, уже было ясно, почему его так интересует внешняя история, международная политика и какие выводы он отсюда делает.
   Только что прошла война, только что произошли такие крупные событии, как завоевание войсками Гарибальди Неаполитанского королевства, уничтожение австрийского владычества в Ломбардии, итальянское воссоединение, как выдвинулся вопрос другой войны, более кровавой, чем франко-итальянская война против австрийцев, -- войны, которая началась за Атлантическим океаном.
   Борьба Северных Штатов с Югом страстно интересовала Чернышевского. Дело было не только в том, что борьба эта в несколько других формах происходила перед его глазами в Петербурге, не только в том, что, глядя на Паскевича (сына знаменитого фельдмаршала) и на Шувалова, на этих двух главарей крепостнической партии, Чернышевский видел перед собой того же Дж. Дэвиса и других вождей-плантаторов. Не только это было важно, и не то, что паши крепостники и до и после 1861 т. всей душой сочувствовали южноамериканским плантаторам, -- Чернышевского увлекало другое.
   On считал, что прошел долгий период того омертвения, которое началось после Венского конгресса. Омертвение это прошло, период этот кончился, и севастопольский разгром уничтожил ту прежнюю твердокаменную реакцию, которая была налицо не только у нас в России, но и во всем мире. Нужно следить за тем, как революция, которая никогда не умирала, а была только в летаргическом сне, поднимется сейчас и, как стоглавая гидра, покажется разом в нескольких местах. И когда одна из голов этого революционного страшилища, грозного для рабовладельцев, показалась за Атлантическим океаном, мысль Чернышевского тотчас же всецело перенеслась туда.
   Не буду сейчас останавливаться на его огромном интересе, подавляющем интересе к чисто военным делам, на том, что он и тут считает, что только одни революционный способ может принести пользу. Здесь есть и другая сторона -- Чернышевский видит, что за Атлантическим океаном Кавуры невозможны. Здесь друг против друга пошли Север, который в данном случая по экономическим и политическим причинам желает освобождения негров, и Юг, который готов пролить потоки крови, но ни за что не дать уничтожить рабовладельчество,-- третьей стороны здесь нет, и все зависит от революционной непримиримости Севера. Чего боится больше всего Чернышевский, когда анализирует эту борьбу? Он боится не того, что южные штаты, отложившись, начнут свирепствовать вовсю (они угрожали всякими ужасами, что в плен они не будут брать, что будут уничтожать женщин и детей в городах аболиционистов и т. д. и т. д.). Он боится другого,-- что бунтовщики-рабовладельцы уступят слишком рано, что южные плантаторы, увлеченные борьбой, подсчитав в конце концов свои силы и увидя, что им совершенно не в мочь бороться с Севером, также уступят. Он боится того, что южане не будут достаточно яро вести борьбу, и потому Север их пощадит, и дело кончится каким-нибудь половинчатым решением. Вот чего Чернышевский боится больше всего.
   На Севере тот же мирный буржуа, честный, благородный человек Авраам Линкольн, освободивший негров, поставлен в такое положение, что мечтает всей душой примириться с плантаторами, если они (положат оружие. Но если они этого не сделают, если начнут осуществлять свои угрозы, тогда Авраам Линкольн превратится из ягненка в волка -- он должен будет стать революционером, у него не будет другого исхода. На этом особенно настаивает Чернышевский, указывая, что он боится, как бы плантаторы не повели войну слишком слабо и тем не заставили бы пощадить их. Тогда придется начать войну снова, но уже совершенно по другому поводу.
   Статьи о рабовладельчестве становились все более и более напряженными но той страстности, какую в лих вкладывал Чернышевский. Не забывайте, что в момент, когда он был арестован, борьба эта еще не кончилась, и ие только не решилась, но в тот момент (1862 г.) было совершенно неизвестно, кто победит.
   Прибавлю, что многие люди, даже всей душой настроенные в пользу северян и ненавидевшие плантаторов, уже перестали как будто верить в победу северян. Вы знаете тот случай, за который Герцен сам себя горько укорял в недостатке веры: Герцен в такой степени изверился в победу северян, что продал бывшие у него акции процентных бумаг, думая, что они ничего не будут стоить. Он ошибся, не переждал. Вот пример того, как человек, всей душой желавший победы северян, совершенно разуверился в ней.
   Чернышевский же ни на минуту не разуверился. Он был убежден, что северяне победят, злая, что пройдет долгое время, желал только, чтобы борьба была в более грандиозных формах. Чернышевский понимал, что тот, кто будет раздавлен, будет в самом деле раздавлен навеки.
   И здесь также, не зная Маркса и Энгельса, не читая их статей, потому что они печатались слишком далеко от него, Чернышевский шел всецело по их стопам. Сам не зная того, он подавал им руку и помотал им, потому что Маркс и Энгельс считали, что пока война не примет революционного характера, до тех пор ничего не выйдет -- так или иначе плантаторы уцелеют.
   Война приняла в конце концов революционный характер -- случилось то, что предвидел Чернышевский. Чем больше уступали северяне, которые не хотели революционного конца, тем непримиримее становились южане. Там, в Северной Америке, кавуровщина не была очень сильна, и когда действия плантаторов показали, как они ставят вопрос, северяне должны были пустить в ход все силы, привлечь негров к восстанию, к участию в войне, и Север победил. Это предвидение Чернышевского оправдалось в последствии.
   В разгар публицистической деятельности Чернышевского, шедшей в самых разнообразных направлениях в области как внутренней, так и внешней политики, в пору полного расцвета его могучего публицистического дарования он исчез за стенами Петропавловской крепости. Здесь ему пришлось подвести некоторые итоги той работы его мысли, которую мы с вами анализировали, на материале, казалось бы, не имеющем ничего общего с событиями в Италии, ни с событиями в Северной Америке,-- он начал обработку книги Кинглека, одного из участников и одного из первых историков Крымской войны. В качестве участника войны Кинглек дал гораздо больше интересного, нежели в качестве историка. Ошибка его была в том, что он упорно считал себя историком и предполагал, что для этого достаточно написать семь толстых томов.
   Чернышевский подготовлял, по-видимому, некоторую часть работы Кинглека к изданию на русском языке, но вряд ли мог мечтать о полном переводе этого большого произведения. Он успел подготовить немного и еще меньше успел дать собственных своих замечаний, которые нас только и интересуют.
   В полном соответствии с тем, как располагает свой материал Кинглек, Чернышевский говорит сначала о 2 декабря. Кинглек сначала выясняет главных виновников. Кинглек принадлежал к той отрасли идеалистической школы, именуемой героической, которая приписывала отдельным личностям руководящую роль в исторических событиях. Поэтому, выясняя виновников войны, Кинглек считает, что один из них Наполеон III. Он много останавливается на предыстории Наполеона III и на перевороте 2 декабря. Именно этим вопросом не мог не заинтересоваться Чернышевский. Но мы оставим это в стороне, как касающееся внутренней французской политики.
   Кинглека интересовал также другой вопрос, до постановки которого он не дорос, а Чернышевский на материале Кинглека этот вопрос ставит так: ну, хорошо, Наполеон III начал войту, Николай I начал войту, но если говорить о виновниках, можно ли назвать их виновниками? Нет, нельзя. Почему нельзя? Потому что они делали то, что делает человек, получивший безраздельную власть, делали то, что считали нужным делать, полезным для себя. С того момента, когда известный народ совершенно отрешается от себя и предоставляет все Наполеону III, о того момента этот народ не имеет права требовать у него отчета, а должен повиноваться ему, как среднеамериканские племена подчиняются своим царькам, так и он должен повиноваться с этого момента Наполеону III. Ему нужно было не подчиняться 2 декабря, а после 2 декабря захотел Наполеон III бросить народные массы в Крым на погибель, и они пошли или должны были пойти.
   Виновен ли Николай I? Кто разорил юг России, кто залил Кровью Крым, Севастополь, кто уничтожил сотни тысяч жизней? "О, если бы можно было сказать, что это сделал покойный государь, было бы легче",-- иго on те виновен по той же теории, какую Чернышевский выдвинул для Наполеона III.
   Здесь он вводит в своей заметке один очень интересный термин. Он не говорит: виновен французский народ, который подчинился Наполеону III, виновен русский народ, который подчинился Николаю Павловичу,-- он говорит: виновна "публика". Это -- термин ("публика") необычайно неопределенный, термин решительно немарксистский во всяком случае и не только немарксистский, но вообще ненаучный термин. Думаю, что Чернышевский, когда писал свои заметки в недрах Петропавловской крепости, должен был перед тюремным начальством соблюдать известного рода декорум, пускаться в известного рода конспирацию. Нам важно, что он понимает под этим термином. А понимает он под ним совершенно ясно правящие круги -- те, которые порицали Наполеона III во Франции и Николая Павловича у нас. Кто порицал? Порицали те, кто понимал развивающиеся события, понимал, но ничего не делал, чтобы так или иначе в них вмешаться. Он многих мог иметь в виду -- не только западников, не только Грановского, но и славянофилов, которые сначала подталкивали Николая Павловича к войне, ораторствовали на банкетах в Москве, а теперь того и гляди присоединятся к мечтам о Константинополе, о храме святой Софии. Когда же начались несчастья, они забились в уголок, сейчас же ушли куда-то и оттуда стали изображать какую-то порицающую оппозицию -- не вступали на революционный путь, а просто старались снять с себя ответственность, устроить как-нибудь так, чтобы на них не распространился одиум после севастопольского поражения. Это "публика", ненавистная Чернышевскому, которая только говорит, но ничего не делает, и которая, понимая, что нужно вметаться, не вмешивается. Она потеряла право взваливать вину на одного человека, будь это русский царь или французский император.
   Остается сказать еще очень немного. В заметках о Кинглеке,-- в скупых заметках, в которых больше перевода и лишь там и сям разбросаны отдельные замечания,-- Чернышевский переходит в плоскость, если хотите, просветительства, проповедничества, в ту плоскость, где он был страшно силен. Люди этого поколения, когда переходили в область политической дидактики, приобретали огромную силу. Они глубоко верили в мощь просветительной мысли. Почитайте, что говорит Чернышевский в записках о Кинглеке, и сравните с местом из письма к жене, к Ольге Сократовне, которое он написал из Петропавловской крепости. Письмо это приведено в прекрасном сборнике материалов, недавно выпущенном Панкратовой в Саратове.
   Сравните эти два места. В заметке о Кинглеке Чернышевский соглашается с ним (другой вопрос, насколько прав сам Кинглек): да, совершенно верно, эти господа, Наполеон III и окружавшие его люди, его клевреты, граф Морин, граф Персиньи, все те графы, которые окружали его, во исполнение его императорской воли начали пожар Крымской войны. "Допустим, что они это сделали, что им нужно было столкнуть англичан и русских,-- иронически пишет Чернышевский,-- но весь их успех был основан на невежестве. Англичане ровно ничего не знали о России, о нас, и мы ровно ничего не знали об англичанах. Англичане считали нас выродками, зверями, варварами, а при такой осведомленности немудрено, что и мы, и англичане, когда Морин и Персиньи столкнули нас лбами, но догадались, что нам нужно друг друга бить ядрами, штыками только дли удовольствия господ Персиньи и Морин, т. е. нескольких авантюристов, которые могли столкнуть лбами два, три, четыре великих народа и устроить великое побоище, поджечь пожар, который годами не мог утихнуть. Невежество -- основа всего, основа всех бедствий, невежество, неуменье одного народа нанять другой народ".
   У Чернышевского фанатическая вера в мощь просветительной мысли, вера, которая кажется отчасти наивной в меру неоправданности научной, марксистской мыслью. Но оставляя крипту, а отмечая только мысли Чернышевского, касающиеся международной политики, сопоставим цитированное место с письмом к жене, которое следователи по своей темной безграмотности приобщили к делам. Жандармский генерал Потапов, ведший первоначальное следствие, сам говорил Чернышевскому: "Я понимаю, что вы сердитесь на меня. Вы -- умный, ученый человек, а вас допрашивает еле грамотный человек -- хочешь приятеля пригласить am чашку чая, пишешь, не можешь написать и бросишь",-- этот генерал Потапов усмотрел даже в этом письме нечто революционное. Нас интересует это письмо, полностью напечатанное в сборнике Панкратовой, которое я рекомендую вашему вниманию. Чернышевский здесь пишет, что у него большие мысли о целом ряде работ просветительного, философского характера, что нужен человек, который сколько-нибудь понимает дело, понимает историю, понимает философию, понимает политику, он должен учить людей, потому и несчастных, что они так невежественны. Тут та же мысль, что в заметках о Кппглеке.
   Разумеется, только это свойство просветителей XVIII в., с которыми Энгельс сравнивал Чернышевского, эта вера в мощь всепокоряющей мысли, была свойством и Чернышевского. И тут, на примере внешней политики, ему казалось, что мысль о том, будто невежество -- вина всему, наиболее доказуема. Если говорить о внутренней политике, то, с его точки зрения, отдельные сословия (по нашей терминологии классы) борются не по невежеству, а потому, что отстаивают свои интересы. Но во внешней политике (мы не согласимся с ним, мы иначе подходим к вопросу), с его точки зрения, сплошь и рядом выясняется совсем другое. Люди начинают свирепо драться, не зная еще вчера друг друга, а завтра забывая друг о друге. Сегодня же они свирепо дерутся вследствие того, что несколько авантюристов и деспотов -- Морин, Персиньи, Наполеон III, Николай I -- столкнули их лбами. Тут действуют не интересы, а прежде всего невежество, делающее людей игрушками в руках таких авантюристов, как те, которые затеяли Крымскую войну.
   На этом у Чернышевского обрывается его анализ международной политики. Он был похоронен надолго в каземате и, выйдя оттуда, уже не возвратился к этим вопросам. Потускнело многое, потухло то яркое пламя, пламя веры в свою просветительскую роль, в несокрушимость своей просветительской роли, то пламя, которое так ярко в нем горело, и потому в нашем анализе материала мы должны на этом поставить точку.
   В славном, 1939, году, который мы с вами переживаем, как вы знаете, дипломатия победившей революции одержала и будет одерживать грандиозные успехи. В этот момент умы нашего поколения особенно должны быть предрасположены к тому, чтобы посвятить, хотя бы задним числом, достаточное внимание вопросам, которыми так долго и упорно пренебрегали старые русские публицисты, и с благодарностью вспомнить великого демократа, который вместе с учеником и товарищем своим Добролюбовым является в этом отношении одним из редчайших, но тем более блестящих исключений.

В кн.: Чернышевский Н. Г. (1889--1939). Труды научной сессии
к 50-летию со дня смерти. Л., 1941, стр. 295--304.

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru