2 . Вдохновенное проповедническое слово есть искусство sui generis. Оно коренится в интимном христианском опыте, в общении Духа Святого, в реальной духовной жизни. Проповеднический дар не есть только искусство и , в частности, ораторское искусство. Искусство, в собственном смысле, не состоит лишь в заразительном выражении чувства, но им предполагается также способность художника наблюдать жизнь, воспринимать ее, усвоять чужие разнообразные чувства, вызывать в себе раз испытанные чувства и выражать их преднамеренно заразительно, пользуясь известной техникой. Искусство может передавать чувства, хотя пережитые художником, но не глубоко заложенные в его природе, не открывающие самой его душевной сокровенности, - и даже совершенство искусства проявляется в выражении таких именно схваченных чувств во всем разнообразии человеческой жизни. Таково же и ораторское искусство. Оратор по определению классической риторики, должен учить, нравиться и убеждать (Сiсer. Orator , с. XXI; Quint. Instit . orat . lib. III, c. 5) и точнее - учить и нравиться для того, чтобы убеждать; оратор, главным образом, должен действовать на сердце (Сic. Brut . с. LXXX: permovere atque incitare animos - inflam mare animos audientium); цель оратора та, чтобы его слушатель по его желанию волновался сильными чувствами ( Orat . с. XXXVIII). Для этого и сама ораторская речь должна быть пламенной (nec umquam is, qui audiret, incenderetur, nisi ardens ad eum perveniret oratio. Ibid.). И классическая риторика яркими чертами рисует образ художественной ораторской речи. Оратор должен жить преимущественно сердцем (pectus est, quod disertos facit. Quint. Instit. orat. lib. LX, c. 7); искусство ораторское состоит в умении так выражать свои чувства, чтобы они передавались слушателям, склоняя их к определенному действованию. Отсюда классическая риторика ставила красноречие в тесную связь с психологией, требовала от оратора знания наклонностей своих слушателей, умения приспособляться к их душевному состоянию, - оратор должен "замечать, какая душа, от каких речей и по какой причине необходимо либо убеждается, либо не убеждается" (Платона Федр, 271, В; в перев. Карпова, ч. 2, изд. 2, стр. 101); отсюда же она предявляла известные требования к личности оратора, - она требовала, чтобы оратор по своему умственному и нравственному облику заслуживал доверие у слушателей (Aristot. Ar. rhetor, lib. I, с. 2), она даже говорила: nemo orator nisi vir bonus (Quint. Inst. orat. lib. XII, c. 10). Но преимущественное свое внимание классическая риторика обращала на все то, чем оратор во время речи действовал на слух и зрение слушателей, и смотрела она на все это исключительно с художественной точки зрения. Она требовала, чтобы речь оратора была художественна и со стороны формы, и по музыкальности строя; она обращала строгое внимание на голос и произношение и ставила успех ораторской речи более в зависимость от произношения, чем от содержания (Id. LXI, с. 3); она полагала, наконец, красноречие не в одном слове, но вместе и в "действовании" оратора (est enim actio quasi corporis quaedam eloquentia) и считала весьма важными для успеха оратора его движения, осанку и выражение лица (Сiс. Orat . с. XVII. XVIII). В классической древности, кроме красноречия ученого и собственно ораторского, было даже известно красноречие софистов. Это было мастерство доказывать то, в чем сам говорящий не был убежден, - доказывать безразлично за и против; это было чисто словесное мaстерство - изворотливость мысли, умение владеть речью, играть словами. Такое мастерство софисты применяли к самым отвлеченным философским положениям. Их целью было не столько убеждать, сколько нравиться (Cicer. Orai. с. XIX: non tam persuadere, quam delectare). Напротив, христианское проповедничество предполагает такие переживания, которые составляют самую глубину проповеднической личности. Христианским проповедником может быть только христианин, - и это христианин, для которого дело проповеди есть самое высшее христианское дело. Проповедь раскрывает определенное мировоззрение, которое доставляет ей известное содержание. Ее задача - передать слушателям это цельное мировоззрение, передать им всю "душу" проповедника (1 Фесс. 2, 8) и, в свою очередь, захватить всю душу слушателей, возродить их. Поэтому христианской проповеди совершенно чуждо должно быть все искусственное, рассчитанное на быстрое возбуждение временных чувств, все обязанное исключительно усвоенной технике, внешним приемам. Христианская проповедь есть искусство sui generis, но в ней не должно быть ничего специфически-искусственного. Или, по крайней мере, все таковое не лежит в сущности проповедничества и является параллельным мотиву тщеславия. Поэтому влияние языческого ораторского искусства на древнее христианское проповедничество должно признать, в существе дела, отрицательным. На ораторские приемы даже у блестящих проповедников четвертого века, не говоря уже о последующих веках упадка просвещения и проповедничества, - следует смотреть не как на достоинство, а как на недостаток, как на уступку проповедников по человеческой слабости, по славолюбию, прихотливым желаниям слушателей, увлекавшихся красноречием и ждавших от проповеди не научения, а наслаждения. Так смотрели на это сами проповедники - Иоанн Златоустый, Василий Великий, Григорий Богослов. Так первый из них в беседе XXX на Деяния Апостольские, упрекая своих слушателей за то, что они "не ищут слова умилительного, а ищут слова услаждающего и произношением, и составом речи, как будто слушая певцов и музыкантов", пишет о себе: "и мы холодным и жалким образом стараемся угождать вашим желаниям, которые следовало бы отвергать. И бывает то же, как если бы какой отец своему слишком нежному и притом больному сыну давал пирожное, прохладительное и все, что только услаждает, а полезного ничего не предлагал... То же бывает и с нами, когда мы заботимся о красоте выражений, о составе и благозвучии речи, чтобы доставить удовольствие, а не принести пользу, чтобы возбудить удивление, а не научить, чтобы усладить, а не умилить, чтобы получить рукоплескания и отойти с похвалами, а не исправить нравы. Поверьте мне, - не без причины говорю, - когда слова мои сопровождаются рукоплесканиями, в то время я чувствую нечто человеческое, - почему не сказать правды? - радуюсь и услаждаюсь; но когда, возвратившись домой, подумаю, что рукоплескавшие не получили никакой пользы, а если чем и могли воспользоваться, то потеряли от рукоплесканий и похвал, тогда скорблю, жалею и плачу, думаю, что все я говорил напрасно, и говорю сам себе: какая польза от моих трудов, когда слушатели не хотят получить никакой пользы от слов моих?"