Книгоиздательство Е. Д. Мягкова. "НАРОДНАЯ МЫСЛЬ".
Танъ.
Дни Свободы. Повѣсть изъ московскихъ событій.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. 1906.
Посвященіе.
Въ это ужасное, неистовое время, когда отъ каждаго газетнаго листа пахнетъ свѣжею кровью и гарью сожженныхъ селеній, и въ каждомъ порывѣ пролетающаго вѣтра нудится эхо разстрѣловъ, стоны истязаемой дѣвушки, о чью голую грудь инквизиторъ въ синемъ мундирѣ съ художественнымъ сладострастіемъ гаситъ-зажженную папиросу, мнѣ кажется, иногда, что тѣхъ прекрасныхъ дней не было, что то былъ сонъ, несвязный бредъ на яву. Быть можетъ, я сидѣлъ въ тюрьмѣ, безъ книгъ, безъ свиданій, безъ переписки съ близкими. Голова моя горѣла, и въ одну изъ безсонныхъ ночей ко мнѣ слетѣла мечта, чтобы утѣшить меня своими прихотливыми красками.
Но нѣтъ, то былъ не сонъ: толпы на улицахъ, радостныя слезы, общій порывъ къ свободѣ, вѣющія знамена. И самыя неистовства торжествующей реакціи убѣждаютъ насъ въ томъ, что тѣ дни были въ дѣйствительности. Намъ, русскимъ, до сихъ поръ исторія судила за каждый проблескъ свѣта платить волною мрака, каждый порывъ къ свободѣ искупать десятилѣтней тюрьмой.
Но въ тѣ дни былъ уже не проблескъ, а цѣлое зарево, было землетрясеніе, поколебавшее самыя основы вѣковой твердыни безправія и произвола. Пусть же надъ нами свершится самое худшее. Никакіе ужасы и жестокости не могутъ изгладить слѣда тѣхъ достопамятныхъ дней, ибо они озарили настоящее и бросили свою густую и алую тѣнь, далеко впередъ, на все будущее Россіи.
Въ моей повѣсти нѣтъ героя и фабула едва намѣчена. Или лучше сказать, героемъ ея является московскій народъ, а фабулой -- трагедія короткихъ дней свободы. И эта трагедія едва намѣчена. Она вся впереди, вся въ будущемъ.
Памяти гражданъ, погибшихъ въ Москвѣ за свободу, съ благоговѣйнымъ почтеніемъ посвящаетъ авторъ.
15 февраля 1906 г.
I. Митинги.
-- Баринъ, копѣечку!
Сенька бѣжалъ по краю тротуара, шлепая резиновыми калошами. надѣтыми на босу ногу и рискуя свалиться въ канаву.
-- Копѣечку, ради Христа, баринъ добрый!..
Но добрый баринъ только засовывалъ руки глубже въ карманы и шелъ впередъ, показывая преувеличенно твердымъ шагомъ и напряженнымъ выраженіемъ лица, что онъ не замѣчаетъ и не желаетъ замѣчать Сенькиной просьбы.
-- Бабушка не ѣвши... Хлѣбца купить.
Сенька дѣйствительно жилъ при бабкѣ Аксиньѣ, тоже промышлявшей нищенствомъ, но она не приходилась ему ни бабкой, ни какой либо родственницей вообще.
Присталъ онъ къ ней два. года тому назадъ, послѣ смерти своей матери Авдотьи, которая жила съ бабкой Аксиньей въ смежныхъ углахъ, а умерла въ больницѣ отъ брюшнаго тифа.
Сенька остался жить при бабкѣ и даже переползъ на ночлегъ въ ея уголъ за ситцевую занавѣску. Впрочемъ ихъ отношенія съ бабкой не отличались прочностью. Сенька ходилъ отдѣльно отъ старухи и приходилъ домой по вечерамъ, принося собранныя повѣстки. Днемъ онъ кормился кусками хлѣба, выпрошеннаго въ булочной, заходилъ въ чайную выпить чаю. Иногда онъ уходилъ ночевать къ случайнымъ товарищамъ и являлся домой только на другой день къ вечеру. Старуха ворчала, потомъ забывала и переставала.
Бабка Аксинья относилась къ жизни съ какимъ то страннымъ равнодушіемъ. Свои собственныя копѣечки она собирала и завязывала въ узелки шатка, но иногда Сенька вытаскивалъ платокъ изъ подъ подушки и опустошалъ узелокъ, а старуха забывала и не замѣчала пропажи.
Въ послѣднее время Сенька сталъ совсѣмъ отбиваться отъ бабки. Онъ не ночевалъ дома по нѣскольку ночей и ютился въ ночлежкѣ, въ странномъ полуразрушенномъ домѣ у самаго рынка. Домъ былъ большой и ни на что непохожій. Въ срединѣ былъ небольшой дворъ, похожій на проломъ въ крышѣ. Кругомъ по стѣнамъ вились лѣстницы деревянныя и желѣзныя, скрывались притоны, похожіе на лисьи норы, громоздились ночлежныя мѣста, сложенныя изъ хвороста, какъ большія птичьи гнѣзда. Здѣсь ютились проститутки, мелкіе воры, безпаспортные нищіе. Вечеромъ почти изъ подъ каждой занавѣски просто и безстыдно выставлялись двѣ пары ногъ. Матери поили водкой грудныхъ младенцевъ, чтобъ они не мѣшали имъ спать съ любовникомъ.
Почти въ каждой ночлежкѣ былъ картежный майданъ и по ночамъ шла азартная игра на обрывкѣ сукна, брошенномъ на полъ, какъ въ острогѣ.
Сенька ночевалъ у тетки Зеленой, въ маленькой ночлежкѣ направо, и безъ всякой платы. Анисья Зеленая когда то ходила по улицамъ вмѣстѣ съ его матерью и не только не требовала съ него никакой платы за ночлегъ, но даже во вторую ночь, когда на полатяхъ не было мѣста и Сенькѣ пришлось улечься на полу, она бросила ему большую старую рогожу, которая одновременно могла служить подстилкой и одѣяломъ.
Такимъ образомъ, несмотря на свое сиротство Сенька былъ на этомъ свѣтѣ не безъ знакомыхъ и покровителей.
Ради Христа!
Сенька вышелъ изъ переулка и пошелъ по Моховой, продолжая преслѣдовать прохожихъ своей постоянной жалобой. Просить на Моховой было опасно изъ-за городовыхъ, но Сенька не очень боялся городовыхъ. Онъ былъ малъ, вертлявъ и легокъ на ногу. Сенькѣ минуло четырнадцать лѣтъ, но на видъ ему нельзя было дать и двѣнадцати. И когда городовому случалось изловить его за шиворотъ, Сенька тотчасъ же съеживался и принимался хныкать и причитать о старой бабушкѣ. У него былъ такой тщедушный видъ, что даже городовой не выдерживалъ и дѣло кончалось пинкомъ и приказомъ убираться домой. До сихъ поръ Сенька ни разу не ночевалъ въ участкѣ.
Ради Христа!
Идти по Моховой пришлось противъ вѣтра и Сенькѣ: стало холодно. Уши у него посинѣли. Не смотря на движеніе, руки его зябли и онъ то засовывалъ ихъ поглубже въ; узкіе рукава куртки, то выдергивалъ ихъ оттуда и трясъ ими въ воздухѣ.
И его однообразная жалоба звучала рѣзко и монотонно, какъ голосъ осенняго ненастья:
-- Ради Христа!
На Моховой было людно, люднѣе обыкновеннаго. Прохожіе переходили съ мѣста на мѣсто, останавливались на углахъ и смотрѣли въ одну сторону.
Патруль казаковъ проѣхалъ срединой улицы. Они были рослые, съ папахами, заломленными на ухо, и на высокихъ черныхъ лошадяхъ. Лица у нихъ были темныя, бородатыя, и они казались людьми другого народа, конными завоевателями изъ далекихъ и чуждыхъ степей.
И оттого, что они проѣхали мимо, рѣчи на улицѣ стали тише и на лица прохожихъ упала тѣнь, какъ отъ тяжелаго облака.
Но Сенька смотрѣлъ на казаковъ съ восхищеніемъ и тайной завистью. Во-первыхъ, онъ любилъ лошадей, хотя до сихъ поръ ему еще ни разу не удавалось забраться на конскую спину. Во-вторыхъ, Сенька былъ патріотъ, любилъ военныхъ, полковую музыку, шитье мундировъ.
Уличные бродяги часто пылаютъ оффиціальнымъ патріотизмомъ, быть можетъ, потому, что этотъ патріотизмъ тоже живетъ на улицѣ и составляетъ ея единственное украшеніе. Парадъ есть даровое зрѣлище, доступное даже бездомному нищему.
Сенька тоже бѣгалъ на парады и смотры. Въ началѣ японской войны Сенька ходилъ вмѣстѣ съ патріотическими манифестаціями и кричалъ ура. Дѣлалъ онъ это безкорыстно, безъ всякой платы. Потомъ манифестаціи прекратились, и уличный патріотизмъ сталъ линять по мѣрѣ военныхъ неудачъ.
Неудачи русскаго оружія огорчали Сеньку почти до слезъ.
-- Эхъ, не умѣетъ Куропаткинъ,-- сокрушался иногда Сенька самъ про себя съ наивною безцеремонностью уличнаго дикаря.-- Мнѣ бы дали, я бы живо распорядился. Раскаталъ бы япошекъ, только трещало бы.
И Сенька не шутя воображалъ себя боевымъ генераломъ на бѣломъ конѣ, какъ рисуютъ Скобелева...
Казаки проѣхали и исчезли впереди.
Копѣечку, ради Христа!..
На встрѣчу Сенькѣ попалась группа молодыхъ людей. Впереди шелъ студентъ въ тужуркѣ и пальто въ накидку, несмотря на холодъ. Онъ что то оживленно разсказывалъ своему сосѣду, и прошелъ было мимо Сеньки, но обернулся на его голосъ и подошелъ къ мальчику.
-- Что, братъ, озябъ?-- спросилъ онъ громко.-- Возьми на счастье!..
И онъ положилъ бъ Сенькину руку серебряную монету.
-- Сегодня я щедрый,-- прибавилъ онъ съ усмѣшкой,-- сегодня не жалко!..
Двугривенный!..
Сенька схватилъ монету и перешелъ на другую сторону улицы. Въ эти дни подавали очень скупо и это было совсѣмъ неожиданное счастье.
-- Чего это онъ сегодня щедрый,-- подумалъ Сенька мимоходомъ,-- чудакъ-баринъ.
Быстрая чёрная тѣнь мелькнула мимо Сеньки. Изъ-за угла выскочилъ человѣкъ, по виду молодой рабочій, въ сѣрой курткѣ и шапкѣ съ наушниками. Онъ мчался, какъ олень, наткнулся на прохожаго и чуть не сбилъ его съ ногъ. Сенька замѣтилъ, что на лѣвой сторонѣ его лица было кровяное пятно.
Вслѣдъ за нимъ выскочили двое огромныхъ городовыхъ, одинъ съ нагайкой, другой съ револьверомъ въ рукахъ.
-- Стой, держи!-- невольно крикнулъ Сенька.
Но даже городовые не поддержали этого крика. Они бѣжали молча и только тяжело сопѣли и сжимали въ рукахъ свое оружіе.
Бѣглецъ перебѣжалъ съ одной стороны улицы на другую, но увидѣлъ новый конный отрядъ, наѣзжавшій издали, и шарахнулся обратно. Онъ юркнулъ въ переулокъ довольно близко отъ своихъ пѣшихъ преслѣдователей.
-- Лови!-- заоралъ Сенька, увлеченный жаромъ этой новой охоты.-- Мазурикъ!
-- А этого не хочешь?
Молодой человѣкъ, шедшій рядомъ съ Сенькой, внезапно поднесъ къ его носу кулакъ.
-- У, за что?-- захныкалъ Сенька съ удивленіемъ и страхомъ.
Его неожиданный врагъ былъ одѣтъ прилично к даже щеголевато. Но въ эту минуту лицо его исказилось отъ злости и Сенька видѣлъ, что еще слово, и онъ опуститъ кулакъ на его голову.
Позавчера, въ пріютѣ у тетки Зеленой подрались за картами два ночлежника и лицо молодого прохожаго показалось Сенькѣ похожимъ на лицо одного изъ дравшихся.
Пѣшіе городовые, добѣжавъ до угла, на минуту остановились. На перекресткѣ столпилась группа зрителей и выраженіе ихъ лицъ не обѣщало ничего хорошаго.
-- За что обижаешь?-- хныкалъ Сенька,-- нищенькаго!..
-- Искаріотъ,-- прошипѣлъ молодой человѣкъ,-- своего травишь, хулиганъ!..
-- Забастовщики, должно быть,-- подумалъ Сейма со злобой.
Уже около недѣли вся жизнь въ городѣ стояла. Желѣзныя дороги не возили, заводы не работали, лавки не торговали. По ночамъ фонари не свѣтили и на улицахъ было темно.. Сенька отнесся къ этимъ новымъ и страннымъ явленіямъ прежде всего съ точки зрѣнія своего промысла. Прохожихъ и господъ на улицахъ было много, но всѣ они стали какіе то странные, не то злые, же то опасливые, совсѣмъ на откликались на просьбу и не давали ничего.
Помимо того, на улицахъ появилось много нищаго, оборваннаго народа, подростковъ и взрослыхъ. Все это были новые конкурренты Сеньки. Взрослые часто даже не просили, а прямо требовали подачки. Одни изъ прохожихъ поспѣшно давали требуемое и уходили прочь; другіе ругались и грозили участкомъ. Подросткамъ же и дѣтямъ, просившимъ безъ назойливости, давали меньше всего.
А странная и непонятная забастовка росла со дня на день. Закрылись торговые ряды, конки перестали ходить, остановилось множество фабрикъ и даже мелкихъ мастерскихъ.
Въ послѣдніе два дня къ этому присоединилась еще новая подробность, чувствительная даже для Сенышной ночлежки. Забастовалъ водопроводъ и вся городская бѣднота и мелкота остались безъ воды...
Кто такіе забастовщики и почему они бастуютъ, Сенька представлялъ себѣ не совсѣмъ ясно. По городу ходили объ нихъ самые невѣроятные разсказы. Говорили, что они одѣты во все черное, что въ одномъ карманѣ у нихъ золото, а въ другомъ револьверъ, что они ходятъ въ кольчугахъ, носятъ пулеметы подъ мышкой, и перебѣгаютъ по подземнымъ подкопамъ съ одного конца Москвы на другой. Каждому бастующему платятъ пять рублей въ день, а упрямыхъ загоняютъ въ сараи и запираютъ впредь до конца забастовки на хлѣбъ и на воду.
Конные городовые тоже подъѣхали, толпа тотчасъ да разсѣялась и двинулась въ разныя стороны по тротуарамъ.
Онъ вспомнилъ о недавно полученной милостынѣ и пошелъ обратно по переулку, направляясь въ чайную и разсчитывая истратить цѣлый гривенникъ, чтобы хорошенько обогрѣться.
Чайная была закрыта, но въ черномъ трактирѣ черезъ дорогу окна свѣтились. Тамъ было довольно много народу, но когда Сенька подошелъ къ стойкѣ и попросилъ чайникъ кипятку, ему сказали, что воды нѣтъ. Сенька посмотрѣлъ на столы и увидѣлъ, что посѣтители все-таки пьютъ, кто пиво, а кто также и водку. Онъ вынулъ свой двугривенный, махнулъ рукой и попросилъ дать себѣ пива и баранокъ. За сосѣднимъ столомъ двое рабочихъ громко разговаривали. Одежда у обоихъ была измазана кирпичемъ и известкой; должно быть это были каменьщики или штукатуры. Бутылка водки; стояла на столѣ еще до половины полная.
-- Развѣ мы люди,-- говорилъ одинъ, ударяя ладонью по столу,-- мы какія то вещи безчувственныя. Ниже насъ человѣка нѣтъ.
-- Буде,-- унималъ другой.-- Наливай рюмку!
-- Нѣтъ, постой!-- не унимался первый.-- Подати съ кого берутъ,-- съ простого народу?
-- Перестань Ваня,-- уговаривалъ его товарищъ, очевидно настроенный спокойнѣе. Но Ваня не слушалъ уговоровъ.
-- Накладываютъ намъ по шеѣ,-- говорилъ онъ сердито,-- трещитъ загривокъ.
-- Нѣтъ, ты скажи,-- спрашивалъ онъ грозно.-- Кто проигралъ японскую войну? Чья неустойка, зачѣмъ до конца не дрались?..
-- Знаешь,-- продолжалъ онъ зловѣщимъ тономъ,-- теперь господа бунтуютъ. А если черный народъ содвинется, съ тѣми не сладить.
За другимъ столомъ прямо ругались. Нападалъ мужчина лѣтъ сорока, тощій и злой, въ картузѣ и короткомъ дальше подвязанномъ веревкой. Напротивъ него сидѣлъ молодой малый въ барашковой шапкѣ и пальто съ смушковымъ воротникомъ.
Онъ видимо былъ выпивши и во хмѣлю неспокоенъ. Малый въ смушковомъ пальто былъ, напротивъ того, совершенно трезвъ и защищалъ свои взгляды настойчиво, но сдержанно.
-- Развѣ мы бунтуемъ?-- говорилъ онъ.-- Бунтуютъ хулиганы, которые стекла бьютъ и людей грабятъ. А мы хотимъ хорошаго, а не плохого. Не безпорядку, а настоящаго порядку.
За третьимъ столомъ шелъ разговоръ о равноправіи инородцевъ.
-- Кто мутитъ?-- восклицалъ грузный мужчина въ поддевкѣ и сапогахъ бутылками.-- Знаемъ мы.
-- Кто требоваетъ? Еврейскія права, это къ чему сходственно? У нихъ все начальство купленное. Но здѣсь Москва, а не Бердичевъ, здѣсь святыни православныя, здѣсь обожгутся.
-- О Господи,-- продолжалъ онъ снова, впадая въ меланхолическій тонъ.-- Все мутится, все шатается. Евреи бунтуютъ, армяны бунтуютъ. Валдаманы, и тѣ не повинуются,-- (онъ видимо хотѣлъ сказать: молдаване),-- всѣхъ сортовъ, всѣ націи. А зачѣмъ, я не понимаю.
Сенька невольно прислушивался къ этимъ необычайнымъ рѣчамъ. Слова: бунтъ, бунтуютъ въ послѣднее время стали все чаще и чаще звучать даже въ атмосферѣ грязныхъ ночлежекъ рынка.
-- Кто бунтуетъ?-- спрашивалъ себя Сенька.-- Конечно господа бунтуютъ противъ простого народа. Стало быть, простому народу надо содвинуться противъ господъ.
-- А какіе господа?-- подумалъ Сенька, и предъ его глазами какъ будто проплылъ рядъ прохожихъ, мужчинъ и женщинъ, въ суконныхъ тубахъ и хорошихъ мѣховыхъ шапкахъ. Рядъ былъ огромный, безъ конца. Иные изъ нихъ подавали Сенькѣ милостыню, но большая часть проходила мимо, заложивъ руки въ карманы. Сердце Сеньки сжалось холодной злобой и враждой. Онъ вспомнилъ веселаго студента, давшаго ему двугривенный и злоба его вспыхнула съ новой силой.
-- Пойти опять на Моховую,-- сказалъ онъ себѣ, выходя изъ трактира,-- на то же счастье.
И онъ подумалъ, что хорошо было бы встрѣтить другого добраго прохожаго, который далъ бы ему новый двугривенный.
На улицѣ темнѣло. Всѣ лавки были закрыты и многія окна даже забиты досками для охраны стеколъ. Фонарей не было, но народу было по прежнему много.
Пройдя нѣсколько кварталовъ Сенька замѣтилъ, что народъ этотъ какой то особенный и что онъ движется почти весь въ одномъ и томъ же направленіи. На Моховой это движеніе опредѣлилось яснѣе.
-- Это и есть забастовщики,-- внезапно сообразилъ Сенька,-- а идутъ они къ университету.
Сенька пошелъ вслѣдъ за другими, не безъ любопытства разглядывая своихъ таинственныхъ сосѣдей. Таинственные забастовщики не имѣли въ себѣ ничего страшнаго, но Сенька присматривался къ нимъ и никакъ не могъ рѣшить, что это за порода. Господа не господа. Одежа сѣрая, все больше картузы, высокіе сапоги, рубахи косоворотки и руки большія, грубыя. А для "простого народа" одѣты слишкомъ чисто и выглядятъ черезчуръ чинно.
-- Какъ будто все табельщики или мастера,-- подумалъ Сенька. Но мастера, какъ извѣстно, бываютъ больше пожилые, а здѣсь замѣтно преобладала молодежь, юноши, даже подростки, молодыя дѣвушки въ черныхъ платьяхъ. Они оживленно разговаривали и весело перекликались изъ группы въ группу.
Было впрочемъ немало и болѣе возмужалыхъ, отцовъ семейства, съ суровыми лицами, на которыхъ время и заботы наложили глубокіе слѣды. Эти шли въ одиночку и не говорили, а о чемъ то угрюмо думали, каждый про себя.
Стариковъ было мало и они больше жались сторонкой, какъ будто хотѣли пропустить мимо человѣческую волну и остаться сзади.
Предъ университетомъ была почти давка. Два человѣческихъ потока приливали справа и слѣва, встрѣчались у воротъ и вливались внутрь. Нигдѣ не было видно полиціи, или казаковъ, или какой бы то ни было охраны. Впрочемъ и Сенька совсѣмъ забылъ объ охранѣ. Какое то настроеніе непонятное, но сильное, какъ будто сообщилось ему отъ этой текущей толпы и несло его впередъ. Любопытство мучило его.
Ему непремѣнно хотѣлось пройти внутрь и узнать, о чемъ будутъ ^говорить эти люди и для чего они собрались къ этому ог1ромному и мрачному зданію, похожему на крѣпость и принадлежащему сугубымъ крамольникамъ-студентамъ.
Внутри передъ воротами стояли двѣ линіи студентовъ и публика проходила между ними узкимъ рядомъ, но одному и но два. У каждаго изъ студентовъ въ петлицѣ былакумачевая ленточка и Сенька понялъ, что это распорядители.
Митингъ эс-эровъ,-- Юридическая, третій этажъ направо. Товарищи, проходите направо!..
-- Соціалъ-демократическій общій -- Большая аудиторія.
-- А вы, товарищъ, куда?-- обратился одинъ изъ студентовъ къ Сенькѣ.
Онъ былъ совсѣмъ маленькій, немногимъ больше самого Сеньки, съ розовыми щеками, какъ будто покрытыми легкимъ пушкомъ. Подъ его мундиромъ была надѣта ситцевая рубашка, подвязанная тканымъ поясомъ, и несмотря на свой отвѣтственный постъ, онъ выглядѣлъ мальчикомъ, убѣжавшимъ изъ школы.
Но Сенька былъ еще меньше этого юнаго стража. Грязный, съежившійся въ своихъ лохмотьяхъ, онъ походилъ на какой то человѣческій грибъ.
-- Куда вы, товарищъ?
-- Я хочу послушать, я никого не трогаю, я хочу пройти!..
Сенька говорилъ торопливо, почти захлебываясь. Во всей этой толпѣ было что то торопливое, стремительное, боявшееся опоздать.
-- Ну проходите, гражданинъ!-- сказалъ другой студентъ, высокій, кудрявый, съ смѣющимися глазами.-- Пустите его, Великановъ! Пусть всѣ идутъ, кто хочетъ.
Обширный университетскій дворъ представлялъ поразительное зрѣлище. Онъ былъ весь залитъ народомъ, какъ Кремль въ Пасхальную заутреню. Даже на грудѣ строительныхъ обломковъ, поднимавшейся выше передней стѣны, стояли и сидѣли люди. Мѣстами толпа стояла плечо въ плечо. Въ другихъ мѣстахъ оставались проходы. У многихъ въ рукахъ были зажженные стеариновые огарки, горѣвшіе красными язычками, въ замѣну потемнѣвшихъ фонарей. И сходство съ пасхальной заутреней выступало еще сильнѣе.
Многія большія группы стояли концентрически; въ центрѣ ихъ смѣнялись ораторы и произносились рѣчи. Внутри университета больше не было мѣста и здѣсь на дворѣ происходили самостоятельные митинги, обмѣнъ рѣчей и мнѣній.
Сенька однако не сталъ оставаться на дворѣ, онъ былъ убѣжденъ, что самое настоящее тамъ, внутри этого большого сѣраго дома. Подвигаясь вмѣстѣ съ человѣческой толпой, постоянно приливавшей къ главному входу, онъ мало-по-малу проникъ сквозь дверь и забрался въ шинельную.
Шинельная была совершенно запружена народомъ. Вѣшалки, стоявшія въ разныхъ концахъ, были завалены платьемъ, хотя повидимому проходившіе не снимали ни шапокъ, ни пальто. Сторожа въ мундирныхъ ливреяхъ стояли на своихъ мѣстахъ и смотрѣли на толпу тусклыми непонимающими глазами. Они имѣли крайне измученный видъ. Собранія происходили уже вторую недѣлю, днемъ и ночью, и сторожа безъ отдыха стояли на своихъ постахъ.
Въ сущности говоря, они не имѣли никакого отношенія къ заботѣ о поддержаніи порядка, и могли бы свободно уйти домой на все это время. Но такой образъ дѣйствій заключалъ бы въ себѣ самоотрицаніе и это было свыше ихъ силъ. Швейцары тоже составляли одно изъ колесъ бюрократической машины просвѣщенія, пониже "субовъ" и педелей.
Когда Сенька входилъ въ шинельную, одинъ швейцаръ, сѣденькій тщедушный старичекъ, даже остановилъ какого то господина, который казался солиднѣе другихъ, и сказалъ жалобнымъ, почти слезливымъ тономъ.
-- Господинъ, а господинъ, входъ въ университетъ постороннимъ лицамъ воспрещается.
Господинъ остановился, посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, потомъ разсердился.
-- Ты что, профессоръ,-- спросилъ онъ злобно и насмѣшливо,-- ректоръ ты, что не пускаешь публику на митингъ?..
Предъ лѣстницей стояла плотная цѣпь студентовъ.
-- Тише, медленнѣе!-- уговаривали они напиравшую толпу,-- Идите небольшими группами, лѣстница не выдержитъ.
Толпа останавливалась передъ этимъ предостереженіемъ и по лѣстницѣ поднималась длинная и узкая волна, страннымъ, размѣреннымъ шагомъ, но даже по движеніямъ ногъ идущихъ можно было видѣть, какъ хочется имъ бросить эту медленность и стремительно взбѣжать вверхъ по лѣстницѣ, въ атмосферу митинговъ и бурныхъ рѣчей.
Сеньку больше никто не останавливалъ и не разспрашивалъ. Онъ поднялся вмѣстѣ съ другими, и прошелъ въ самый конецъ длиннаго корридора, къ первой аудиторіи. Здѣсь тоже была толпа. Дверь аудиторіи была открыта, но внутри больше не было мѣста.
Впрочемъ, благодаря своему маленькому росту, Сенькѣ удалось постепенно пробраться внутрь. Напоръ толпы даже помогалъ ему, проталкивая его впередъ. Мѣстами онъ нагибался и прямо пролѣзалъ подъ ногами тѣснившихся.
Внутри аудиторіи наибольшая давка была въ передней половинѣ. Дальше, гдѣ поднимались другъ надъ другомъ ряды скамеекъ, было замѣтно просторнѣе, ибо самый напоръ публики мѣшалъ пробраться туда слишкомъ многимъ.
Толпа у двери имѣла смѣшанный характеръ. Здѣсь было много людей одѣтыхъ получше, очевидно изъ болѣе зажиточнаго класса, студенты, курсистки. Напротивъ того, на скамьяхъ сидѣли почти исключительно рабочіе, въ небрежной и испачканной одеждѣ, съ грубыми и черными руками. Молодежь преобладала, но было много пожилыхъ. Все это были, желѣзнодорожники, слесаря, машинисты, стрѣлочники, сторожа. Забастовка длилась восемь дней и дѣло шло о слишкомъ серьезныхъ интересахъ. Теперь вся рабочая масса, вовлеченная въ движеніе стихійнымъ ходомъ событій, жаждала слышать, куда ведутъ ее вожди и на что можно надѣяться, и являлась на митинги почти въ полномъ составѣ.
Многіе изъ сидѣвшихъ держали въ рукахъ зажженныя свѣчи, какъ на дворѣ. Другіе прилѣпили ихъ къ столамъ передъ собою. Другого освѣщенія не было и дрожащіе лучи, которые падали на суровыя, нахмуренныя, бородатыя лица придавали всему собранію что то таинственное, сказочное, и вся огромная аудиторія, съ темными тѣнями, трепетавшими по угламъ, походила на пещеру или на собраніе заговорщиковъ въ подземномъ склепѣ.
На кафедрѣ стоялъ предсѣдатель, низкаго роста, плотный, въ коричневой курткѣ и съ платкомъ на шеѣ. Въ его петлицѣ тоже была красная ленточка. Лицо у него было злое и измученное. Собраніе длилось уже нѣсколько часовъ. Публика постепенно смѣнялась, а онъ все оставался на своемъ посту. Настроеніе толпы было бурное и ему приходилось то успокаивать собраніе, то удерживать ораторовъ чуть не силой, для того чтобы они не выскакивали раньше времени и не перебивали другъ друга.
Впереди предсѣдателя стоялъ ораторъ, высокій, худощавый, въ шведской курткѣ и съ платкомъ на шеѣ. Лицо у него было блѣдное, опушенное короткой темной бородкой. На щекахъ были пятна сажи. Рѣчь у него была громкая, отрывистая, страстная, вся состоявшая изъ ряда послѣдовательныхъ вспышекъ. И казалось, какъ будто онъ только что вырвался изъ битвы, и что на лицѣ его пороховая колоть, и что весь онъ еще дышитъ возбужденіемъ, страстью и рѣшимостью схватки. Это былъ извѣстный машинистъ Вьюшковскій, тотъ самый, который первый вывелъ свой паровозъ изъѣдено, выпустилъ изъ него паръ и началъ такимъ образомъ всероссійскую забастовку.
-- Товарищи,-- говорилъ Вьюшковскій,-- братья!-- Уже болѣе недѣли длится забастовка. Семьи наши голодаютъ, дѣти ложатся спать безъ ужина. Пускай! Будемъ терпѣть, товарищи, будемъ страдать, ради родины нашей, ради несчастной Россіи и ради будущаго счастья нашихъ дѣтей, и внуковъ, и правнуковъ.
-- Правительство наступило Россіи ногами на грудь. Чиновники душатъ народъ, пьютъ изъ него кровь. Нѣтъ нигдѣ правды, нельзя молвить свободнаго слова. Вездѣ денной грабежъ, насиліе, разстрѣлъ.
-- Насъ, желѣзнодорожниковъ, начальство наше не считаетъ за людей. Какіе у насъ оклады, пятнадцатирублевые... А у нихъ десятки тысячъ. Насъ донимаютъ штрафами, обращаются съ нами, какъ съ послѣдними людьми... Мы не могли вынести этого, товарищи, мы рѣшили сбросить съ себя иго, мы хотимъ быть свободными людьми.
-- Будемъ стоять твердо, товарищи. Съ нами всѣ классы, вся Россія. За это дѣло стоитъ стоять цѣною голода и самой смерти.
Толпа ревѣла отъ возбужденія, рукоплескала и топала ногами. Вьюшковскій перелилъ въ нее часть сожигавшаго его огня и въ эту минуту она была готова полѣзть на стѣну, съ голыми руками броситься на пушки и вооруженныя крѣпости.
Рядомъ съ Сенькой стоялъ низенькій, сѣдоватый слесарь, въ старомъ картузѣ и слишкомъ широкомъ пальто, видимо съ чужого плеча. Онъ тоже проявлялъ крайнее возбужденіе, но въ немъ боролись двѣ противоположныя стихіи.
-- Какъ жить будемъ?-- начиналъ онъ внезапно думать вслухъ, видимо даже не сознавая, что его мысли переходятъ въ слова.-- Шестеро дѣтей, все дѣвчонки...
И вдругъ поддаваясь заразѣ страсти, исходившей отъ оратора, громко вскрикивалъ.
-- Правда, надо стоять!-- и даже весь подавался въ сторону кафедры, какъ будто привлекаемый неодолимой силой...
А черезъ минуту опять начиналъ думать вслухъ:-- Какъ жить будемъ? Что было, въ мойку пошло. Завтрашній день чайку ужъ не попьемъ.
Сенька тоже пришелъ въ большое волненіе.
Слова оратора были ему не очень понятны: -- Стоять за Россію, которую кто то обижаетъ, стоять до конца, до самой смерти -- Но кто именно обижаетъ Россію, онъ не могъ разобрать. Его понятіе объ отечествѣ было элементарное, географическое, и согласно этому понятію Россію могли обижать только внѣшніе враги, японцы, англичанка, турокъ. Что касается внутреннихъ враговъ, забастовщиковъ, смутьяновъ, то по его философіи выходило, что и они наняты внѣшними врагами за наличныя деньги.
Но здѣсь, именно эти самые забастовщики обвиняли передъ лицомъ Россіи другихъ и сваливали вину на само вышнее правительство?
Кто былъ правъ, Сенька не могъ разобраться, но его поразила страшная серьезность этихъ людей, ихъ готовность на жертвы, рѣшимость стоять до конца. Онъ сразу почувствовалъ, что такія настроенія не создаются подкупомъ и волна общей страсти подхватила его и понесла съ собой. Что то въ сердцѣ его громко и болѣзненно откликнулось на призывъ. Эти чернолицые измазанные желѣзнодорожники были недовольны своей долей. Сенька тоже былъ недоволенъ, его доля была нестерпима и онъ самъ удивлялся, какъ онъ выносилъ ее до сей поры.
Они кричали, что имъ нужны права, прибавка жалованья, и этотъ маленькій уличный нищій тоже готовъ, былъ вскочить на кафедру и прокричать во всеуслышаніе, что и ему не въ моготу вѣчный голодъ, шатаніе по улицамъ, ночлеги въ углахъ, страхъ городового, что онъ не желаетъ больше, чтобы его пинали ногами, какъ шелудивую собаку, что онъ тоже хочетъ быть человѣкомъ.
И какъ будто подражая своему сосѣду, сѣдоватому слесарю, Сенька въ самозабвеніи сдѣлалъ шагъ по направленію къ кафедрѣ...
Движеніе у двери усилилось. Новый ораторъ пробился сквозь ряды и вышелъ впередъ.
Слушатели привѣтствовали его рукоплесканіями:-- Сѣдой, Сѣдой!..
Новый ораторъ имѣлъ замѣчательную наружность. У него было смуглое лицо, большіе глаза, черные и пламенные, низкая черная борода и шапка густыхъ волосъ, почти совершенно сѣдыхъ и только мѣстами пронизанныхъ черными прядями.
-- Товарищи!-- началъ Сѣдой краткимъ и рѣшительнымъ гономъ.-- Мы говорили довольно, теперь нужно дѣйствовать. Первое: У насъ много семейныхъ, совсѣмъ бѣдныхъ. Имъ нечѣмъ жить. У комитета денегъ не хватаетъ. Будемъ повсюду собирать деньги, отдадимъ послѣднее, чтобъ поддержать тѣхъ, которымъ труднѣе всего.
Второе: насъ здѣсь пятьдесятъ тысячъ, но мы не безопасны. Каждую минуту могутъ напасть на насъ, а у насъ голыя руки. Братья рабочіе, организуйтесь! Чтобъ враги: ваши не захватили васъ въ расплохъ.
Толпа, стоявшая у двери, снова заволновалась. Чья то рука съ силой поднялась вверхъ и пачка бѣлыхъ листковъ; взвилась надъ собраніемъ и посыпалась на головы стоявшихъ.
Собраніе зашумѣло.-- Намъ, давайте намъ!-- кричали на скамьяхъ.
Всѣ вскочили на ноги, готовые ловить воззванія. Новыя и новыя пачки листковъ взлетали вверхъ и разсыпались по всѣмъ угламъ аудиторіи, какъ бѣлыя птицы, или ширококрылыя бабочки. Они залетали въ самые темные углы. Нѣкоторые неожиданно взлетали вверхъ и задерживались карниза, дразня толпу, слѣдившую глазами за ихъ полетомъ и ожидавшую внизу.
Ораторъ сошелъ съ кафедры. Люди на скамьяхъ разбились на отдѣльныя группы. Публика у дверей стала выходить въ корридоръ. Наступилъ короткій перерывъ, какіе бываютъ необходимы даже въ самой сгущенной агитаціонной атмосферѣ.
Сенька тоже поймалъ листокъ и спряталъ его за пазуху. Читать онъ не умѣлъ, но этотъ бѣлый бумажный клочокъ казался ему чѣмъ то важнымъ и необходимымъ. Онъ ка будто боялся, что все это ему снится и хотѣлъ имѣть вещественное доказательство на случай возможнаго пробужденія.
Спрятавъ листокъ, Сенька вышелъ вслѣдъ за другими Третья дверь на правой сторонѣ корридора была полуоткрыта. Сенька заглянулъ въ нее и увидѣвъ новое собраніе, прошмыгнулъ внутрь.
Здѣсь былъ митингъ водопроводныхъ рабочихъ. Все это былъ какой то особенный народъ, коренастый, неуклюжій сътемными лицами и угрюмыми взглядами.
Они засѣдали безъ предсѣдателя, но ораторы у нихъ были свои. Высокій человѣкъ въ черной блузѣ стоялъ на столѣ вмѣсто кафедры и громилъ члена управы Брылкина, который завѣдывалъ городскими водопроводными дѣлами.
-- Теперь Брылкинъ заискиваетъ,-- кричалъ человѣкъ въ блузѣ.-- Да! Мы стали нужны городу. Боятся они насъ. А прежде Брылкинъ кричалъ: "Не знаю никакихъ делегатовъ Ваше дѣло молчать и работать. Не будетъ вамъ уступокъ"
-- Вода -- жизнь города,-- продолжалъ ораторъ.-- Противникъ у насъ въ рукахъ. Помните, товарищи: по Брылкински никакихъ уступокъ! Нѣтъ перемирія съ врагомъ. Наше перемиріе съ врагомъ: за горло его, колѣномъ ему на грудь...
Собраніе зашумѣло. На верхней скамьѣ поднялся пожилой рабочій въ полушубкѣ и высокихъ сапогахъ. Онъ вышелъ въ проходъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ внизъ и остановился.
-- Я тоже хочу сказать насчетъ водопровода.-- началъ онъ, запинаясь и пріискивая слова,-- что для мелкаго народа очень тяжело быть безъ воды. Кто побогаче, можетъ запасти, а бѣднымъ теперь напиться негдѣ, развѣ на Москву-рѣку бѣжать, какъ скотина. Бѣдныхъ людей пожалѣть надо.
-- Пожалѣть!..
На другомъ концѣ залы волосатый черный человѣкъ вскочилъ съ мѣста и перебилъ старика.-- А насъ кто жалѣлъ?
-- Тебѣ воду надо?.. Намъ не надо воды. Мы кровь свою прольемъ вмѣсто воды...
-- Вѣрно!-- заревѣло собраніе.-- Браво, ура!..
-- Ну, какъ знаете!
Старикъ недоумѣло развелъ руками, сошелъ внизъ по проходу между скамьями и направился къ двери.
Когда онъ проходилъ мимо Сеньки, мальчикъ поднялся и тоже пошелъ къ выходу. Окрикъ чернаго внушилъ ему недоумѣніе и испугъ.-- Зачѣмъ они хотятъ проливать кровь?-- думалъ онъ и въ головѣ его всплывали прежніе разсказы о кровожадности забастовщиковъ.
Выходя изъ дверей старикъ почти столкнулся съ мальчикамъ и невольно посмотрѣлъ на него внимательнѣе. Жалкій видъ и оборванная одежда Сеньки тотчасъ же внушили ему подозрѣніе.
-- Ты что тутъ дѣлаешь, мальчикъ?-- спросилъ онъ довольно суровымъ тономъ.
-- Я такъ!-- замялся Сенька.-- Я самъ по себѣ.
-- Да ты чей?-- настаивалъ старикъ съ новымъ недружелюбіемъ.
-- Я ничей,-- сказалъ Сенька,-- я уличный.
-- А ты не карманникъ?-- спросилъ старикъ тѣмъ же тономъ.-- Зачѣмъ ты сюда пришелъ?
Сенька внезапно почувствовалъ, что лицо его вспыхнуло отъ гнѣва и стыда.
-- Я не воряга,-- сказалъ онъ отрывисто.-- Копѣечки на улицѣ собираю, никого не трогаю... А вамъ грѣхъ.
-- О,-- сказалъ старикъ болѣе дружелюбно,-- ты сердитый. А гдѣ ты живешь? Можетъ, намъ по дорогѣ будетъ.
-- На улицѣ живу -- угрюмо объяснилъ мальчикъ.
-- На какой улицѣ?-- переспросилъ старикъ не разобравъ.
-- На панели живу,-- объяснилъ Сенька,-- съ рукой хожу.
-- Хорошая жизнь,-- похвалилъ старикъ.-- А ночевать куда пойдешь?..
-- Отсюда далеко!-- сказалъ Сенька.-- Къ бабушкѣ.
Они уже были на улицѣ и шли рядомъ среди ночной темноты.
-- Знаешь что, Сенька,-- прибавилъ старикъ подумавъ.
-- Пойдемъ ко мнѣ ночевать. Ко мнѣ близко.
Въ эти памятные дни случайные встрѣчные на митингахъ быстро знакомились и сближались, уходили обѣдать и ночевать къ незнакомымъ людямъ, какъ будто къ своимъ. Сенька, кромѣ того, своимъ жалкимъ замореннымъ видомъ внушилъ состраданіе сердобольному старику, который за минуту передъ тѣмъ сожалѣлъ о мелкомъ народѣ, страдающемъ безъ воды.
Порфирій Ивановичъ жилъ на Малой Бронной, въ огромномъ шестиэтажномъ домѣ, на самомъ верху. Квартира -его состояла изъ комнаты и кухни, но благодаря высотѣ, въ ней не было недостатка ни въ воздухѣ, ни въ свѣтѣ. Днемъ изъ оконъ открывался великолѣпный видъ на домовыя крыши, а въ солнечный день дымъ, поднимавшійся изъ трубъ, напоминалъ ѳиміамъ.
Въ кухнѣ на столѣ горѣлъ тусклый ночникъ. Дѣвочка, лѣтъ двѣнадцати крѣпко спада въ креслѣ передъ печкой, положивъ голову на руку и сладко всхрапывая.
-- Шш!-- прошипѣлъ старикъ предостерегающе, но дѣвочка, уже проснулась и вскочила съ мѣста.
-- Ты, тятя?-- спросила она и принялась зажигать дампу.
-- А это кто?-- прибавила она безцеремонно, указывая рукою на новаго гостя.
-- Это -- Сенька!-- объяснилъ старикъ кратко.
-- А это Машенька, дочка моя,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Сенькѣ и указывая на дѣвочку.-- Младшенькая. А старшія померли. А тетка Арина спитъ...
-- А отчего же онъ такой рваный?-- сказала дѣвочка серьезнымъ тономъ, разглядѣвъ Сенькины лохмотья.-- А ужинать хотите?-- продолжала она, не дожидаясь отвѣта.
-- Картошка съ саломъ есть, въ печуркѣ стоитъ.
-- Пить хочется,-- сказалъ старикъ,-- дай воды!..
-- Не дамъ,-- сказала дѣвочка шутливо.-- Отчего тамъ не пилъ?
-- У меня чай есть,-- прибавила она съ гордостью,-- нате пейте!..
-- Вотъ молодецъ!-- похвалилъ старикъ.
-- Гдѣ были, чего слыхали?-- разспрашивала дѣвочка, пока отецъ и его гость ужинали и пили чай.
-- Былъ у водяныхъ чертей,-- сказалъ старикъ, не объясняя въ точности, дѣйствительно ли онъ имѣетъ въ виду чертей изъ воды, или только тѣхъ же водопроводныхъ рабочихъ.
-- Не слухаютъ они меня, не пускаютъ воду.
-- А на что вода?-- спросила дѣвочка безпечно.
-- Развѣ тебѣ не нужно воду?-- спросилъ отецъ съ удивленіемъ.
-- Я запасла,-- объяснила дѣвочка,-- полонъ бакъ натаскали, съ теткой вмѣстѣ. А другіе какъ сами знаютъ.
-- Да ты чего, Маша?-- спросилъ отецъ съ прежнимъ удивленіемъ.
-- А что!-- сказала дѣвочка, надувъ губы.-- Меня не взялъ на митингу, а чужихъ мальчиковъ водишь.
-- Да чего тебѣ тамъ дѣлать?-- убѣждалъ ее старикъ.
-- А я бы рѣчь сказала,-- горячилась дѣвочка,-- ей-Богу, влѣзла бы на столъ!..
-- Чего тамъ рѣчь,-- доказывалъ старикъ,-- они и меня не слухаютъ.
-- А чего тебя слухать? Ботъ я бы крикнула не по твоему:-- Не поддавайтесь, ребята, бастуйте до конца!..
Ея крошечная фигурка и дѣтское лицо странно противорѣчили ея буйнымъ рѣчамъ. Конца ихъ разговора впрочемъ Сенька не слышалъ. Послѣ долгаго дня, проведеннаго на морозѣ, въ постоянной бѣготнѣ и волненіяхъ, теперь когда онъ вошелъ въ теплую комнату и наполнилъ желудокъ пищей и питьемъ, его тутъ же разморило и онъ припалъ головой къ столу, какъ хворый индюшонокъ подъ нашестью.
Смутно сквозь сонъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, почувствовалъ на плечѣ руку, уводившую его въ другую комнату. Заснулъ онъ на полу на какихъ то ватныхъ лохмотьяхъ, остаткахъ отслужившаго пальто, съ крошечной подушкой, мягкой и разсыпчатой, похожей скорѣе на мѣшокъ съ отрубями, чѣмъ на настоящее изголовье.
На другое утро, когда Сенька проснулся, дѣвочка уже хлопотала у печки и заваривала чай. Порфирій Ивановичъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ черный хлѣбъ, слегка намазанный масломъ и круто посыпанный солью.
-- Ага, проснулся!-- привѣтствовала она гостя.
-- Какой ты странный,-- прибавила она, пристально разглядывая мальчика, пока онъ приводилъ въ порядокъ свои лохмотья.-- Ты, видно, старинный забастовщикъ!..
-- Я не забастовщикъ,-- сказалъ мальчикъ съ оттѣнкомъ обиды въ голосѣ.
-- Развѣ?-- спросила дѣвочка съ удивленіемъ.-- А ты что, служишь или такъ работаешь?
-- Я не работаю!-- сказалъ мальчикъ угрюмо.
-- А что же ты дѣлаешь?-- приставала дѣвочка,-- кто ты таковъ?
-- Иванъ Пятаковъ!-- огрызнулся мальчикъ.-- Я Сенька, самъ по себѣ живу.
Дѣвочка продолжала пытливо смотрѣть на мальчика.
-- А ты грамотный?-- спросила она неожиданно.
-- Нѣтъ! признался Сенька, потупивъ голову.
-- Такъ ты, должно быть, хулиганъ,-- сказала Маша съ убѣжденіемъ.
Опять это позорное слово!..
-- Я не хулиганъ,-- крикнулъ Сенька запальчиво и вдругъ остановился. Онъ не зналъ, что сказать дальше. Онъ не принадлежалъ ни къ какому опредѣленному классу рабочихъ людей, и чувствовалъ, что дѣйствительно эта новая и обидная кличка могла быть не безъ основанія примѣнена къ нему.
-- Хулиганы бываютъ большіе,-- сказалъ наконецъ Сенька,-- а я маленькій.
-- Будетъ тебѣ малаго тормошить,-- вмѣшался отецъ.-- Садись, Сенька, попьемъ чайку, а потомъ пойдемъ по своимъ дѣламъ.
Порфирій Ивановичъ глядѣлъ довольно угрюмо. Повидимому, его доброжелательное чувство къ маленькому нищему прошло съ ночнымъ сномъ и онъ предпочиталъ избавиться отъ его дальнѣйшаго общества.
-- Я пойду!-- подтвердилъ Сенька послушно и съ стѣсненнымъ сердцемъ. Онъ застегнулъ свою рваную куртку и остановился въ нерѣшительности.
-- Пей чай!-- лаконически повторилъ старикъ.
Сенька присѣлъ къ столу. Комната, въ которой они находились, была низкая, но довольно большая. Стѣны ея были украшены карточками въ бумажныхъ рамкахъ. У задней стѣны стояли три плетеныхъ стула и столъ, покрытый скатертью. На скатерти стояла высокая лампа съ полукруглымъ колпакомъ, открытымъ вверхъ, и на зеленой каменной ножкѣ.
У окна стоялъ переплетный станокъ и лежалъ ворохъ большихъ полуготовыхъ конторскихъ книгъ. На подоконникѣ, стояли банки съ клеемъ и лежалъ круглый ножъ и листочекъ золотой бумаги.
Голова Сеньки работала: старикъ, повидимому, переплеталъ еще вчера и стало быть не принадлежалъ къ забастовщикамъ.
-- Дяденька,-- спросилъ онъ, выпивъ свою чашку,-- для чего люди забастовку дѣлаютъ?
-- Для денегъ!-- сказалъ старикъ со вздохомъ.
-- Ужли получаютъ?-- сказалъ Сенька съ тяжелымъ чувствомъ. Въ его умѣ воскресла легенда объ иностранныхъ деньгахъ, будто бы раздаваемыхъ забастовщикамъ.
-- Дикая твоя голова!-- возразилъ старикъ.-- Не получаютъ, а хотятъ получить больше жалованья отъ хозяевъ. Для того бросаютъ работу, дѣлаютъ бунтъ... А я боюсь.
-- Вотъ и у насъ въ мастерской сами бросить не схотѣли, а заказали Шауфусовскимъ: "придите, снимите насъ съ работы!".
-- А я боюсь,-- повторилъ Порфирій Ивановичъ въ видѣ какого то припѣва.
-- И дома сталъ работать,-- началъ онъ опять,-- книжечки сшивать. Все потомъ пригодится.
Подобно многимъ переплетнымъ рабочимъ, онъ имѣлъ дома станокъ, на которомъ работалъ по вечерамъ и но праздникамъ. У него былъ постоянный заказъ отъ магазина конторскихъ книгъ. Теперь, во время вынужденнаго досуга, онъ усилилъ домашнюю работу. Носить книги въ магазинъ онъ пока не рѣшался, но надѣялся, что конечный итогъ его заработка за эту недѣлю не будетъ особенно ниже обычной нормы.
-- А что, это хорошо,-- спросилъ Сенька,-- забастовку дѣлать?
-- А какъ сказать!-- задумчиво сказалъ Порфирій Ивановичъ.-- Когда удача есть, пожалуй, хорошо. А когда удачи нѣтъ, тогда скандалъ. Голодуютъ поди, всю одежу съ себя продадутъ, а перемѣны нѣту. Лучше бы уже не начинать.
Сенька о чемъ то упорно думалъ.
-- У кого работа есть, тѣ бросаютъ,-- сказалъ онъ медленно.-- А у кого нѣту работы, тѣ какъ?