АВДОТЬЯ и РИВКА. Повѣсть изъ жизни русскихъ въ Америкѣ.
Пароходъ качало. Съ каждымъ новымъ взмахомъ волны одна стѣна большой каюты уходила куда-то въ бездну, а другая поднималась такъ высоко, что люди, лежавшіе въ глубинѣ гробообразныхъ коекъ и не въ конецъ измученные тошнотой, судорожно, хватались руками за края, опасаясь съѣхать внизъ. Время отъ времени какой-нибудь недостаточно крѣпко привязанный узелъ вылеталъ изъ потаеннаго угла и катился чрезъ всю каюту, какъ живой, попадая подъ ноги служителю, который переходилъ отъ стѣны къ стѣнѣ, балансируя руками, чтобы сохранить равновѣсіе.
Большая часть пассажировъ, впрочемъ, не подавала признаковъ жизни. Все это были люди, негодные для путешествій и впервые увидѣвшіе море: австрійскіе и русскіе евреи -- малокроввые, истощенные наслѣдственнымъ недоѣданіемъ; польскіе мужики, привыкшіе къ полному простору и задыхавшіеся въ этой непровѣтриваемой духотѣ; итальянскіе рудокопы, отравленные сѣрными испареніями или насквозь пропитанные мелкой угольной пылью. Больше половины было безграмотныхъ, ихъ загнали сюда, какъ быковъ въ ограду, пищу имъ разносили, какъ мѣсиво телятамъ, въ низкихъ деревянныхъ ушатахъ; матросы толкали ихъ и обращались съ ними, какъ съ арестантами. Они терпѣли молча и безропотно. На родинѣ приходилось выносить еще и не такія вещи.
Въ первый день, пока погода была хороша, они разглядывали другъ друга и понемногу знакомились между собою. Люди разныхъ національностей, которыхъ случай помѣстилъ на сосѣднихъ койкахъ, не имѣя общихъ словъ, обмѣнивались улыбками и оказывали другъ другу мелкія услуги. Ободранные итальянскіе ребятишки играли и дрались съ такими же черномазыми и курчавыми жиденятами, русинскія бабы изъ Галиціи помогали няньчить шведскихъ младенцевъ, толстыхъ и бѣлыхъ, какъ молодые поросята. Всѣ эти изгнанники европейской тѣсноты были проникнуты смутнымъ, но стихійнымъ чувствомъ общности несчастья, которое вырвало ихъ съ насиженныхъ мѣстъ вмѣстѣ съ корнемъ и заставило пуститься въ неизвѣстную сторону, гдѣ, но слухамъ, каждый человѣкъ самъ себѣ голова, и простой сапожникъ получаетъ три большихъ серебряныхъ "далера" на день.
На третій день на площадкѣ передъ бакомъ собрались музыканты разнаго племени со скрипками, гармониками и даже дудками, и составился импровизированный балъ, гдѣ крѣпкіе коломыйскіе чоботы старались плясать нѣмецкую пляску, хотя кованные каблуки сами собой сбивались на гопака, и ирландскіе широкіе башмаки вдругъ начинали выбивать дробь замысловатой джиги среди чопорныхъ фигуръ международной кадрили. Молодые люди начали перемигиваться и заводить обычную игру.
Но на четвертый день море устроило собственную пляску, и внезапный штормъ сорвалъ съ верхней палубы двѣ лодки. На полу подъ нижнимъ ярусомъ два раза показывалась вода. Больше половины эмигрантовъ, впрочемъ, не имѣли объ этомъ никакого понятія. Истощившись отъ судорожныхъ, но безполезныхъ усилій выворотить свой желудокъ на изнанку, съ головой тяжелой, какъ свинецъ, они лежали ничкомъ на своихъ соломенныхъ подушкахъ, равнодушные ко всему. Они бы, кажется, не замѣтили, если бы пароходъ сталъ тонуть, или кто нибудь обрилъ бы имъ голову, или простыни ихъ жесткой постели внезапно загорѣлись.
Авдотья высунула голову съ самой нижней койки и поглядѣла по сторонамъ. Къ собственному своему изумленію, она не чувствовала ни тошноты, ни головной боли, но неугомонная качка раздражала ее, какъ неотвязная рука, дергающая человѣка за полу, и наводила на нее тоску, сѣрую и густую, какъ туманъ, который со всѣхъ сторонъ окружалъ эмигрантское судно.
Авдотья была женщина широкой кости, но тощая тѣломъ, съ крѣпкими и тонкими плечами, какъ будто вырубленными изъ дубовой доски. Лицо ея было блѣдно, большіе сѣрые глаза глядѣли сердито и недовѣрчиво, и забота прорѣзала на лбу двѣ глубокія морщины.
Она была одѣта въ синюю юбку и пеструю ситцевую кофту, ноги ея, торчавшія изъ койки, были обуты въ козловые башмаки "со скрипомъ",.а на плечахъ лежалъ шелковый полушалокъ самаго, несомнѣнно, отечественнаго происхожденія.
"Грѣхъ!-- говорила она сама себѣ.-- Хозяйка, ковали ха!.. Бросила дѣтей, усадьбу, весь родъ, и поднялась, Бо-знать, куда!..
Когда она спрашивала себя, какъ она попала изъ своего родного села Краснаго, что подъ городомъ Добрынцемъ, на эту узкую койку, въ чрево желѣзнаго кита, ей казалось, что она видитъ сонъ.
Было ли это дьявольское навожденіе,-- шопотъ носился въ воздухѣ, слухъ переходилъ изъ одного села въ другое, что гдѣ-то далеко за моремъ есть земля, гдѣ бѣдные люди ѣдятъ пироги каждый день и жить просторно всѣмъ -- мужикамъ и бабамъ.
А потомъ пріѣхалъ Осипъ Жизка, мужикъ изъ Заверухъ, привезъ деньги и купилъ двѣ лошади. Онъ разсказалъ, что въ Америкѣ паспорта не надо, и послѣдняя прислуга получаетъ двѣнадцать "долеровъ" {Долларъ -- на наши деньги два рубля.} на мѣсяцъ.
"Плачутъ теперь дѣточки! соображала Авдотья.-- Клашкѣ девять скоро, а Антосику всѣ одиннадцать... Не ѣвши сидятъ... Тотъ, пьяница, развѣ накормитъ? Одно у него дѣло -- драться. И стараго таточку, должно быть, со двора согналъ..."
"А чтобы ты не дождалъ, проклятый" -- подумала она вдругъ съ привычнымъ чувствомъ гнѣва, которое копилось у ней за всѣ двѣнадцать лѣтъ ея брачной жизни и, наконецъ, перелилось чрезъ край, какъ брага изъ ушата.
"Иродъ, пьяница!.. мысленно назвала Авдотья своего постылаго брошеннаго мужа.-- Хвалился ты, пьяная морда: закопаю тебя живьемъ и кричать не дамъ! Вотъ тебѣ, собака, сраму на все село!.. Говорила я тебѣ, гадинѣ, убѣгу на край свѣта!.."
Она невольно ощупала лѣвой рукой правое плечо, гдѣ подъ платьемъ еще саднилъ большой синякъ, слѣдъ послѣдней ласки коваля Наркиса Бабули.
"Майся теперь!-- прибавила она, стиснувъ зубы.-- Во дворѣ четыре коровы, овцы, лошади, быкъ!.. Кто съ животомъ управится?.. Помирать ты станешь, дуракъ, никто тебѣ и ноги не прикроетъ!.."
Много побоевъ приняла Авдотья за эти двѣнадцать лѣтъ. Даже тѣло ея одеревенѣло, лишнее мясо сошло съ костей и краска съ лица, и она выглядѣла теперь, какъ недокормленная рабочая лошадь.
"Рождаются же такіе изверги на бѣломъ свѣтѣ!-- Молоко продаешь, гдѣ деньги дѣваешь?.. Вожжи измочалю объ тебя!.."'
"А за что?-- спросила себя Авдотья.-- Развѣ я! тоже не человѣкъ?"
Авдотьѣ понадобилось двѣнадцать лѣтъ, чтобы додуматься до этого первобытнаго вопроса, но отвѣтъ на него она дала не словами, а своимъ отчаяннымъ дѣломъ.,
Теперь Авдотья вспоминала свои послѣдніе дни въ Красномъ. Давно уже она клала грошъ къ грошу, затаила свою кишеню, какъ кошка кнышъ, за пять лѣтъ не разступилась хоть злотымъ на кварту пива, переносила мужнины кулаки и вожжи и накопила пятьдесятъ рублей. Думала, дочкѣ на приданое, а пригодилось на другое.
Авдотья вспомнила, что Клашка въ послѣдніе дни все держалась за ея юбку и говорила: "Живите съ нами, мамо!" -- дѣти догадались, что она хочетъ уйти.
"А что же мнѣ въ могилу съ вами лягти?" -- сказала почти вслухъ, какъ будто оправдываясь передъ отсутствующими дѣтьми.
"Плачьте, не плачьте! И какой вамъ прибытокъ, кабы матку до смерти забили? Теперь матка жива будетъ, можетъ, и васъ вызволитъ!.."
Поговорила она съ Жизкой, сказала:
-- Если есть въ тебѣ христіанская душа, дай мнѣ свѣтъ увидѣть, доправь меня до Америки!
А Жизка, говоритъ:
-- Я -- американскій человѣкъ, я вижу насквозь, какая твоя каторжная жизнь... Покажу тебѣ путь и платы не возьму, а только деньги нужны на дорогу, сто рублей.
Тутъ Ковалиха призналась въ первый разъ.
-- Половина,-- говоритъ,-- есть, а половину достану!
Продала она мѣховую шубу хорошую, еще отъ матери осталась, городской дипломатъ, шелковая шаль была большая, тоже продала, только полушалокъ остался, сбила всѣ сто рублей.
Потомъ уговорились они съ Жизкой, онъ, будто, пріѣдетъ въ Красное муку покупать, а назадъ будетъ ѣхать ночью и проѣдетъ мимо Ковалевой усадьбы. Авдотья выйдетъ навстрѣчу и онъ довезетъ ее въ Добрынецъ на машину.
-- Ты мнѣ знакъ подай!-- попросила Авдотья.-- Ночи теперь темныя, не наскочить бы мнѣ на чужого человѣка.
-- Ладно!-- согласился Жизка.-- Когда буду идти около воза, крикну на лошадь не "но!", а по-американски: "Горы опъ!" (торопись).
И вотъ Авдотья крадется съ узломъ за плечами. Темно кругомъ, хоть глазъ выколи. Дѣти спятъ, попрощаться хочется, да страшно, еще разбудишь. Тотъ сатана услышитъ.
Эхъ, прощай, Красное! Прощай, поле и нивы! Прощайте волы и коровы и всѣ добрые люди!...
Тошно рослому дереву выдернуть корни изъ родной земли... Свѣтитъ ли въ той Америкѣ солнце по нашему, текутъ ли свѣжія рѣки, зелено ли растетъ трава?...
Прощайте, православные! Поѣхала ковалиха къ самому старому дѣду на рога!..
Ночь и день Ковалиха ѣхала по машинѣ. Вмѣстѣ съ ней ѣхали разныя лица, поляки, жиды, хохлы; хоронятся другъ одъ дружки, не признаются. Одинъ говоритъ: "Я ѣду къ брату въ Сухоплавль", а другой говоритъ: "А я въ Шавелево землю снимать". Согрѣшила и Авдотья съ ними.
-- Дураки -- говоритъ,-- чего хоронитесь? Всѣ въ одно мѣсто ѣдете!...
Еще черезъ два дня они "украли границу". Собралось ихъ пять человѣкъ, да два нѣмца, чтобы дорогу показывать. А узлы поѣхали по чистой дорогѣ съ губернаторскимъ паспортомъ. У кого паспортъ былъ, такъ съ тѣми...
Полночь была. Опять такая же темень. Пошли они по дорогѣ. Лѣсокъ тутъ встрѣтился. Отворотили но тропинкѣ, шли, юли, пришли къ глубокой канавѣ, слѣзли люди въ канаву стали выдираться на верхъ, а ей не въ силу. Одинъ нѣмецъ, долгій такой: "Ну, говоритъ, давай -рука!" -- вытащилъ ее наверхъ.
За канавой свѣтлѣе стало. Прошли мало времени по полю, "нашли на домъ", въ окнахъ огонь горитъ, въ родѣ корчмы.
Не вытерпѣла Авдотья, спросила:
-- А гдѣ ваша граница?
А нѣмецъ говоритъ:
-- Овва! А канава гдѣ? Давайте на складке, водке пить!
А люди крестятся и говорятъ:
-- Слава Богу!
Потомъ они опять поѣхали по машинѣ до города Ямбурга (Гамбурга). Перестали люди говорить по-русски. Кабы не жиды, "некакъ бы хлѣба купить"".
Мужики чвъ Красномъ не очень любили жидовъ, особенно Мошку кабатчика. Но за послѣднія двѣ недѣли Авдотья уже научилась считать каждаго, кто умѣлъ сказать три слова по русски, землякомъ и братомъ.
Въ Ямбургѣ ихъ посадили въ эту желѣзную неволю и повезли по морю. Везутъ, везутъ, кто тамъ знаетъ, когда будетъ конецъ. Она опять высунула голову изъ койки и посмотрѣла черезъ каюту. На встрѣчу ей смотрѣло другое лицо, маленькое, смуглое, увѣнчанное огромной гривой жесткихъ и вьющихся волосъ, кое-какъ скрученныхъ на темени и издали похожихъ на черную мѣховую шапку.
-- Але вы не спите, Рива?-- спросила Авдотья.
Рива отрицательно качнула своей мѣховой шапкой.
-- Тошно мнѣ, Рива!-- призналась Авдотья.
-- И что такое тошно?-- презрительно переспросила Рива, думая, что Авдотью тошнитъ отъ морской болѣзни.-- Ихе! Я уговаривала себѣ, что я не стану ломать и вотъ я здоровъ!..
Ломать вмѣсто блевать было переводомъ еврейскаго слова.
Авдотья покачала головой.
-- Ой, нѣтъ, Рива!-- сказала она.-- Скажи лучше, на что мы въ Америку поѣхали?
-- Псс,-- прошипѣла Рива.-- На что поѣхали?.. Кусокъ счасця искать, доле!..
Она говорила такъ увѣренно, какъ будто въ новой странѣ за океаномъ счастье валялось на улицахъ или раздавалось даромъ каждому желающему.
-- А какъ же мы жить будемъ?-- продолжала Авдотья.
Разговоръ этотъ почти безъ всякихъ измѣненій происходилъ десять разъ, но Авдотья никакъ не могла имъ насытиться. Несокрушимая увѣренность и энергія словъ и жестовъ Ривки дѣйствовали, какъ электричество, и въ минуту унынія Авдотья спѣшила зарядить свою опустѣлую душу отъ этой живой лейденской банки.
-- Aтъ!-- сказала Ривка съ непоколебимымъ видомъ.-- Бархатъ и шелкъ станемъ мы носить.Шляпки надѣнемъ, какъ барыни!
-- А я куда пойду -- сказала Авдотья.-- Языка нѣту. Ничего не умѣю городское!..
-- Въ прислуге пойдешь!-- сказала Ривка увѣренно.-- Видишь, какая ты здоровая!.. Я бы такая была, ухъ, что бы я надѣлала!..
-- А ты тоже пойдешь въ прислуги?-- спросила Авдотья.
Лицо Ривки пріобрѣло угрюмый видъ.
-- А ни! сказала она.-- Я буду сама себѣ человѣкъ!
-- Что же ты будешь дѣлать?-- настаивала Авдотья
-- Сигаренъ,-- сказала Ривка.-- и папиросенъ. Я вже видала и въ старомъ мѣстѣ, якъ ихъ дѣлаютъ. У кого умъ есть, то завше не трудно вывчиться!..
-- Я бы тоже испытала, сказа, ла Авдотья.
-- А ни!-- убѣдительно повторила Ривка.-- Отъ папиросенъ духъ идетъ. Ты не привыкъ.
-- А ты вѣдь тоже не привычна!-- возразила Авдотья, сообразивъ, что ея спутница только еще хочетъ "вывчиться" новому ремеслу.
-- Фа!-- сказала Ривка.-- Ты деревенскій гое {Христіанка, крестьянка.}, ты любишь вольны духъ, а я виленска. Виленскій крѣпкій вонь, мой носъ привыкъ.
Авдотья ничего не возражала.
-- За того ты лучше или въ прислуге!-- разсудительно продолжала Ривка.-- Въ Америкѣ кушать много даютъ. Толстѣть станешь, бѣлый будешь, новый мужъ возьмешь.
Ривка звала подробности Авдотьиной исторіи и относилась къ нимъ въ высшей степени легкомысленно.
-- А ты почто не пойдешь въ прислуги?-- опять спросила Авдотья немного недовѣрчиво.
Ривка окончательно разсердилась.
-- Нехай ихъ всѣ черты возьмутъ!-- сказала она со злобой.-- Ты -- ковалиха, ты въ хозяяхъ жила. А я съ измалечки въ людяхъ. Мало они мой крови пили? Нехай они себѣ лопнутъ!..
-- Теперь южъ досыть!-- прибавила она, немного успокоившись.-- Я буду себѣ сама, сама!..
Ривкѣ, какъ и Авдотьѣ, было тридцать лѣтъ; она была еврейская прислуга и получала жалованье по третямъ,-- шесть, восемь рублей въ треть, а если помѣсячно, то по два рубля въ мѣсяцъ. Изъ этихъ денегъ она еще должна была помогать старой полуслѣпой матери, которая торговала пряниками и иголками въ одной изъ каменныхъ нишъ городской стѣны.
Стремленіе уѣхать въ Америку захватило Ривку еще молодой дѣвушкой. Даже когда Абрумка Рукавекъ, который служилъ "попихачемъ" у богатаго Ефроима, вдругъ задумалъ провести ее подъ свадебнымъ балдахиномъ, она сурово отвѣтила:
-- Сперва поѣзжай въ Америку, посмотри на бѣлый свѣтъ; заработай немного денегъ, чтобы наши дѣти не мучились, какъ нищіе!..
Но у Абрумки были маленькіе слезящіеся глазки, которые не могли смотрѣть на бѣлый, свѣтъ не щурясь; онъ такъ и остался попихачемъ и не завелъ даже собственнаго "краму", а Ривка стала понемногу копить деньги, по рублю въ мѣсяцъ, по три рубля въ треть и за десять лѣтъ накопила-таки деньги* необходимыя для переѣзда въ Америку.
Зато, вступивъ на бортъ переселенческаго корабля, она сразу отреклась отъ всей старой жизни и даже отъ Амбрумки и была полна рѣшимости пуститься по совсѣмъ новой дорогѣ и добиться тѣхъ бархатовъ и шелковъ, которые она видѣла по праздникамъ на своихъ многочисленныхъ барыняхъ. Ея душа стала острой и зубастой. Она походила теперь на небольшую бродячую кошку, которая готова пуститься на самыя отчаянныя штуки, забираться въ чужіе чуланы, красть голубей изъ голубятенъ, построить независимое гнѣздо между амбарами, на зло собакамъ, мальчишкамъ и дворникамъ.
II.
Пароходъ пришелъ въ нью-іоркскую гавань поздно вечеромъ и простоялъ до утра на якорѣ у Песчанаго залива. На другой день съ полудня маленькіе казенные пароходы стали свозить эмигрантовъ на островъ Эллисъ, гдѣ американскіе чиновники сортировали ихъ и однихъ выпускали на волю, другихъ оставляли впредь до разрѣшенія, а треть ихъ опредѣляли къ обратной отправкѣ въ Старый Свѣтъ.
Обширная зала съ окнами въ два свѣта, вся изрѣзанная переходами и перегородками, стала наполняться эмигрантами. Они проходили одинъ за другимъ въ узкія двери по длинному извилистому проходу, какъ овцы, пропускаемыя въ загонъ. Лица ихъ были блѣдны и еще носили слѣды морской болѣзни.
Передъ дверью стоялъ докторъ въ бѣломъ кителѣ, безцеремонно хваталъ онъ каждаго за шиворотъ, и заглядывалъ ему въ глаза, стараясь рѣшить, нѣтъ ли у него какой-нибудь заразительной болѣзни. Какой-то еврей съ паршами на головѣ былъ немедленно уведенъ въ сторону, какъ уличенный контрабандистъ. Его должны были отправить въ госпиталь и сначала вылечить отъ грязной болѣзни, а потомъ все-таки отправить назадъ, какъ будто въ наказаніе за провозъ контрабандной болѣзни.
Кругомъ стѣнъ залы обходила высокая желѣзная рѣшетка, оставляя неширокій корридоръ, въ которомъ толпились родственники и друзья эмигрантовъ, вызванные телеграммами, корреспонденты газетъ и всякіе случайные посѣтители.
Лица чиновниковъ напоминали тюремныхъ надзирателей. Это дѣйствительно была тюрьма. За рѣшетчатымъ корридоромъ тянулся другой, гдѣ помѣщались камеры для задержанныхъ. Двери ихъ были заложены тяжелыми деревянными брусьями и въ самомъ концѣ были устроены даже настоящія желѣзныя клѣтки, гдѣ сидѣли люди, осужденные на возвращеніе. Проходя мимо, можно было видѣть нѣсколько жалкихъ фигуръ, которыя держались руками за желѣзные прутья и печальными глазами смотрѣли сквозь нихъ на Божій міръ. По эту сторону рѣшетки стоялъ сторожъ, который отгонялъ каждаго, желающаго заговорить съ арестованными. Эти люди не были нужны ни Новому, ни Старому Свѣту. Ихъ бѣдность и болѣзнь были хуже преступленія, и ноги ихъ, ступивъ на свободную почву Америки, попали на мѣсто, окруженное тройной оградой и охраняемое часовымъ.
Черезъ полчаса всѣ загородки были биткомъ набиты. Люди Стараго Свѣта тѣснились въ нихъ узкими и длинными толпами, разбившись по языкамъ и національностямъ, и другъ за другомъ выходили къ допросу.
Каждый чиновникъ былъ полиглотъ, и въ общемъ они представляли чуть не всѣ языки Европы и Азіи. Въ разныхъ концахъ залы говорили по нѣмецки, по-шведски, по-итальянски и даже по-армянски и по-сирійски, какъ будто на другой день послѣ столпотворенія.
Американскіе посѣтители изъ-за другой стороны рѣшетки съ любопытствомъ разглядывали новоприбывшихъ. Большая часть ихъ въ свое время прошли по той же дорогѣ, но теперь они выглядѣли какъ будто люди другой породы. Они были въ соломенныхъ шляпахъ и короткихъ пиджакахъ, съ открытой грудью крахмальной цвѣтной рубашки и широкимъ пестрымъ галстухомъ съ развѣвающимися концами. Шляпы были сдвинуты на затылокъ, глаза смотрѣли задорно, и на губахъ какъ будто дрожало дерзкое слово, составляющее въ Америкѣ необходимое оружіе самообороны.
Эмигранты тоже одѣлись въ свое лучшее платье, но толстыя славянскія свитки, огромные чоботы, грубыя шерстяныя куртки сѣверянъ и кожанные лапти итальянцевъ имѣли странный и неуклюжій видъ. У многихъ на груди были приколоты клочки картона съ крупно написаннымъ адресомъ, какъ будто за ящикѣ съ кладью. Котомки на плечахъ придавали имъ видъ вьючныхъ животныхъ, привезенныхъ въ Америку для черной работы, которою брезгуютъ коренные жители.
У рѣшетки разыгрывались смѣшныя и трогательныя сцены. Двѣ дамы, очень прилично одѣтыя и очень похожія другъ на друга, съ смуглыми лицами и большими черными глазами, вѣроятно, армянки или гречанки, внѣ себя отъ возбужденія трясли руками желѣзныя прутья. Изъ толпы эмигрантовъ навстрѣчу имъ поднималось лицо высокой пожилой женщины подъ узкой парчевой наколкой и съ шелковымъ платкомъ, странно повязаннымъ сзади. Она не могла жестикулировать, ибо руки ея были заняты узлами, и была слишкомъ взволнована, чтобы кричать, но глаза ея улыбались и по щекамъ катились крупныя свѣтлыя слёзы. Это была встрѣча двухъ дочерей и матери послѣ многолѣтней разлуки.
Эмигранты выходили одинъ за другимъ съ узлами, женами и дѣтьми, безпомощно останавливаясь на порогѣ американской воли. Какая-то еврейская семья совсѣмъ застряла въ проходѣ, загораживая всѣмъ дорогу. Мужъ былъ съ длинной бородой и въ кафтанѣ до пятъ, жена въ буромъ парикѣ, подвязанномъ за ушами толстымъ чернымъ шнуркомъ. За нею слѣдовали шестеро дѣтей, маленькихъ и оборванныхъ, съ кистями лапсердаковъ, торчавшими изъ-подъ лохмотьевъ, и безъ всякой обуви. Въ дверяхъ произошло смятеніе, ибо шестой мальчикъ оказался не принадлежащимъ къ этой семьѣ и безсознательно шелъ сзади, потому что ему не съ кѣмъ, было оставаться. Чиновникъ поймалъ его за руку и отвелъ въ конторкѣ, гдѣ высокій и тощій посѣтитель съ горбатымъ носомъ и въ бѣдной одеждѣ спрашивалъ ломанымъ англійскимъ языкомъ Лейзера Бранеса, своего сына.
-- Это вашъ сынъ?-- спросилъ чиновникъ, подводя мальчика.
Посѣтитель смущенно улыбнулся.
-- Это, должно быть!-- сказалъ онъ, замявшись.
-- Ты Лейзеръ Бранесъ, да?-- обратился онъ къ мальчику по-еврейски.
Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ изподлобья на своего предполагаемаго отца..
-- Какъ же вы не можете узнать?-- недовѣрчиво спросилъ чиновникъ.
Америка дорожитъ дѣтьми и, поэтому, распространяетъ множество легендъ объ ихъ похищеніи. Большая публика склонна въ каждомъ незнакомомъ человѣкѣ предполагать такъ называемаго "охотника за малолѣтними".
-- Откуда мнѣ знать,-- возразилъ посѣтитель,-- когда я его оставилъ вотъ этакимъ,-- онъ отмѣрилъ на пальцѣ воображаемую величину,-- а теперь онъ вонъ какой!
-- Вы посмотрите въ спискахъ, пожалуйста! попросилъ онъ -- Я Мозесъ Бранесъ, а мой сынъ Лейзеръ Бранесъ. Ему на Пасху восемь лѣтъ минетъ.
-- А съ кѣмъ онъ пріѣхалъ?-- спросилъ чиновникъ.
-- Съ билетомъ, да!-- отвѣтилъ Бранесъ, не разобравъ.-- Одинъ пріѣхалъ, съ евреями!..-- тотчасъ же прибавилъ онъ.
Чиновникъ что-то проворчалъ и торопливо обернулся къ другимъ посѣтителямъ, которые толпою стояли у конторки.
-- Это мнѣ, да?-- спросилъ онъ подходя ближе.-- Я Лейзеле маминъ!
-- А какъ вы узнали, что онъ босой? вдругъ спросилъ чиновникъ, на минуту прерывая разговоръ съ другимъ посѣтителемъ и даже не оборачиваясь.
-- Фа!-- сказалъ Бранесъ.-- Какъ бы я не узналъ? У насъ въ Новой Жабкѣ всѣ мальчики босые... Я, беру его!-- прибавилъ онъ, беря мальчика за руку.
Чиновникъ махнулъ рукой и окончательно повернулся къ другимъ посѣтителямъ.
Авдотья попала въ толпу евреевъ и со страхомъ и изумленіемъ смотрѣла на чиновника, сидѣвшаго на соломенной качалкѣ съ высоко задранными ногами и производившаго допросъ. Это былъ огромный мулатъ, съ коричневымъ лицомъ, толстыми оливковыми губами и курчавой шерстью на головѣ, похожей на мелкія черныя смушки. Но онъ говорилъ съ евреями на виленскомъ нарѣчіи, и даже губы его сжимались характерными "литвацкими" ужимками.
-- Откуда ты?-- задалъ онъ Авдотьѣ первыйобычный вопросъ.
-- Я изъ Рассеи!-- отвѣтила Авдотья по-русски. Какъ и многіе жители Бѣлоруссіи и Литвы, она понимала еврейскій жаргонъ, но говорить на немъ не умѣла и поневолѣ перешла на свой родной языкъ.
Къ еще большему ея удивленію, мулатъ немедленно перешелъ на славянскій жаргонъ, довольно странный и смѣшанный изъ русинскаго, польскаго и еврейско-русскаго нарѣчія, но совершенно понятный для Авдотьи.
-- Иле мѣешь гроши?-- спрашивалъ онъ.-- Знаемыхъ въ краю, адресы?
Авдотья давала отвѣты, поглядывая на мулата, подозрительнымъ взглядомъ. Ей пришло въ голову, что "мурины", мучители грѣшниковъ на томъ свѣтѣ, должно быть, имѣютъ такія же лица и задаютъ новымъ пришельцамъ такіе же вопросы.
Денегъ у ней оставалось всего пять рублей, но Жизка, "американскій человѣкъ", предупредилъ ее о необходимости запастись адресами и даже списалъ для нея три адреса на бумажки.
-- Що ты вмеешь робить?-- спросилъ чиновникъ
-- Все!-- отвѣтила кратко Авдотья. Она невольно подняла и показала ему свои большія руки, покрытыя мозолями и заскорузлыя отъ грубой деревенской работы.
-- А здѣсь що робитимешь?-- продолжалъ мулатъ.
Авдотья немного подумала, потомъ окончательно рѣшилась.
-- Пойду въ прислуги!-- сказала она твердо. Она какъ будто давала обязательство заниматься въ Америкѣ именно уборкой и чисткой чужихъ вещей и квартиръ.
Чиновникъ поднялъ Авдотьину бумажку и сталъ смотрѣть адреса. Жизка-таки постарался, и сквозь его запутанную русско-польско-англійскую орѳографію явственно проступали реальныя названія улицъ и номера домовъ.
-- А то якіе люди?-- спросилъ чиновникъ мимоходомъ.
-- То паны!-- отвѣтила Авдотья съ убѣжденіемъ.
Жизка хвалился, что его знакомцы въ Америкѣ всѣ хорошіе люди. Истина, однако, требуетъ засвидѣтельстовать, что фамилія одного изъ нихъ была Айзексъ, а другого Броадъ въ сокращеніи изъ Бродскій.
-- А взяли бы они тебя?-- спросилъ чиновникъ.
-- А чему бы они не взяли?-- возразила Авдотья немного обиженнымъ тономъ,-- Я себѣ, слава Богу, здорова!
Мулатъ немного подумалъ и махнулъ рукой.
Чиновникамъ было предоставлено дискреціонное право пропускать или не пропускать эмигрантовъ, сообразно ихъ внѣшнему виду и связности ихъ отвѣтовъ. Но послѣдняя недѣля отличалась большой придирчивостью, и нѣсколько десятковъ человѣкъ уже были запрятаны въ различныхъ камерахъ и палатахъ острова. Теперь запасъ жестокости истощился. Просьбы мужчинъ и слезы женщинъ успѣли пронять даже заскорузлые нервы пріемщиковъ и съ Авдотьи должна была начаться новая, болѣе кроткая недѣля. Чиновникъ соображалъ, что въ Нью-Іоркѣ вѣчный недостатокъ въ прислугѣ; глядя на мозолистыя руки Авдотьи, онъ подумалъ, что, навѣрное, эта суровая и крѣпкая баба не останется безъ работы въ американскомъ Вавилонѣ.
Авдотья взвалила на плечи свой узелъ и, пробравшись сквозь толпу писцовъ, служителей и носильщиковъ острова Эллиса, которые съ озабоченнымъ видомъ сновали взадъ и впередъ, стала спускаться съ лѣстницы, выводившей на дворъ. Она не имѣла яснаго представленія о томъ, чего отъ нея хотѣлъ этотъ огромный чернолицый мужикъ, похожій на чорта, но она чувствовала, что была опутана неволей и теперь выбирается на свободу. На дворѣ ярко свѣтило горячее іюньское солнце, зеленая травка покрывала откосы острова, гладкая вода разстилалась кругомъ^ какъ зеркало, и легкій вѣтерокъ уносилъ тонкій туманъ, открывая громаду зданій незнакомаго города. Авдотья вышла на дворъ подъ открытое небо и стала обѣими ногами на твердую землю, послѣ четырнадцатидневнаго пребыванія въ плавучей желѣзной тюрьмѣ. И вдругъ не только этотъ пароходный плѣнъ, но вся предыдущая жизнь показалась ей безпросвѣтной тюрьмой, гдѣ она мучилась такъ много лѣтъ вмѣстѣ со всѣми другими людьми.
У каждаго была своя цѣпь и свой сторожъ, и никто не смѣлъ поднять голову и сказать громкое слово.
Ей пришлось убѣжать ночью изъ дому, красться по лѣсамъ и болотомъ, отдаться на чужую власть и ласку, выносить непонятную брань, грубые жесты и толчки, чтобы дождаться до перваго солнечнаго просвѣта.
Для того, чтобы съѣхать на берегъ, нужно было дождаться, пока отойдетъ очередной пароходъ. На площадкѣ передъ мостикомъ собралась цѣлая толпа освобожденныхъ эмигрантовъ; агенты дешевыхъ гостинницъ и комиссіонныхъ конторъ, искатели дешеваго труда и разные темные бродяги еврейскаго и ирландскаго квартала. Какой-то маленькій человѣкъ съ бритымъ лицомъ и фуражкѣ съ козырькомъ прошелъ мимо Авдотьи и вдругъ заговорилъ съ ней по-польски.
-- А цо, пани, машь ту робиць?-- спросилъ онъ, значительно сжимая свои тонкія губы.
Авдотья молчала.
-- Я моге для пани зналезць обовензокъ (я могу найти для васъ занятіе),-- не унимался человѣкъ.
-- Не надо!-- коротко отвѣтила Авдотья.
-- То пани бендзешь съ тылько задаремно мучила (въ такомъ случаѣ вы будете только напрасно мучиться),-- настаивалъ незнакомый доброхотъ.
Грубый и вольный воздухъ Америки уже заразилъ ее, и она тоже готова была толкаться въ толпѣ и драться съ каждымъ встрѣчнымъ, чтобы вырвать себѣ "кусокъ новаго счастья какъ говорила Рявка.
Еврейка тоже вышла на дворъ, сгибаясь подъ тяжестью своихъ узловъ. Она смѣло объявила себя папиросницей и ее пропустили безъ затрудненій. Кромѣ того, у ней осталось еще тридцать пять рублей отъ десятилѣтнихъ сбереженій.
Пароходъ перерѣзалъ проливъ и причалилъ къ пристани у батареи. Толпа эмигрантовъ хлынула на улицу. У самыхъ дверей стоялъ городовой гигантскаго роста и чудовищной толщины и, помахивая увѣсистой дубиной, сердито подгонялъ каждаго, кто медлилъ выйти изъ прохода. Его грубое лицо заросло короткой рыжей бородой и выглядѣло необычайно свирѣпо. Его какъ будто нарочно выбрали и поставили здѣсь, чтобы внушить эмигрантамъ, что и въ Америкѣ полиція можетъ при случаѣ показать кузькину мать.
Потомъ и этотъ послѣдній тюремный сторожъ остался сзади. Группы эмигрантовъ стали переходить черезъ площадь, направляясь къ подъему на воздушную желѣзную дорогу. Прохожіе невольно останавливались и глядѣли на этихъ новыхъ пришельцевъ съ тяжелыми мѣшками и неувѣренными движеніями. На каждомъ шагу эмигранты встрѣчали что-нибудь непривычное, къ чему надо было присмотрѣться и освоиться.
Недалеко отъ входа на лѣстницу группа пожилыхъ евреевъ въ длиннополыхъ сюртукахъ, съ большими нечесанными бородами и завитыми пейсами, застряла у круглой рогатки. Они никакъ не могли взять въ толкъ, что каждый поворотъ пропускаетъ только одного человѣка, и лѣзли всѣ вмѣстѣ, одновременно тыкая вѣтки рогатки въ противоположныя стороны. Прохожіе смѣялись. Одна худощавая американка въ сѣромъ платьѣ, съ длинной сѣрой шеей и свѣтлыми глазами, похожая на сѣрое змѣиное чучело, подошла поближе.
-- Пусть учатся!-- говорила она нравоучительнымъ тономъ.-- Пусть привыкаютъ, какъ нужно ходить въ Америкѣ!..
Она собиралась уже собственноручно показать евреямъ, какъ проходятъ въ рогатку, но въ это время сзади подбѣжалъ собственный проводникъ еврейской группы, такой же неуклюжій нечесанный, но въ шнуровыхъ ботинкахъ и шляпѣ котелкомъ, и безцеремонно растолкалъ своихъ кліентовъ въ разныя стороны.
-- Вы, дураки!-- торопливо говорилъ онъ -- и того не умѣете!..-- Вотъ смотрите -- показывалъ онъ черезъ дорогу:-- это -- каръ (вагонъ электрической дороги), а тамъ вверху -- элвейтедъ (воздушная желѣзная дорога); а тутъ вездѣ шаны (мастерскія) и сторгаузы (магазины), а на углахъ дрог-сторы (аптеки), а это шейнъ.
Послѣднее нѣсколько непонятное слово относилось къ деревянному позолоченному трону, на который итальянскій чистильщикъ сапогъ сажалъ своихъ кліентовъ. Обученіе эмигрантовъ, очевидно, начиналось съ перваго момента ихъ выпущенія на почву новой земли.
Черезъ пятнадцать минутъ обѣ путешественницы опять шли пѣшкомъ въ самомъ центрѣ еврейскаго квартала, который на русско-еврейскомъ жаргонѣ носитъ названіе Дантана (нижній городъ). Онѣ направлялись къ огромному дому на улицѣ Черри, который сверху до низу былъ набитъ нищенскими квартирами и дешевыми пристанищами для бѣдныхъ эмигрантовъ. Авдотья съ удивленіемъ смотрѣла кругомъ. Дѣйствительно, зрѣлище окружавшей ее жизни не имѣло себѣ подобнаго на всемъ земномъ шарѣ и могло поразить даже менѣе простодушнаго человѣка. Улицы, прорѣзанныя совершенно прямо и перекрещивавшіяся, какъ квадраты шахматной доски, были обставлены шести и восьмиэтажными домами. По асфальтовой мостовой на сложныхъ рельсовыхъ колеяхъ бѣжали, скользили и летѣли разнообразные вагоны, конные, электрическіе съ воздушной тягой, электрическіе съ подземнымъ проводникомъ.
Четыре линіи воздушной желѣзной дороги тянулись но главнымъ улицамъ на тридцативерствую длину, поддерживаемыя безчисленными желѣзными столбами, массивными какъ колонны. На-столбахъ лежала сѣть желѣзныхъ шпалъ, просвѣчивавшихъ на солнцѣ, какъ короткія прямыя ребра. Черезъ, каждыя полторы минуты съ грохотомъ и визгомъ пробѣгали поѣзда, переполненные пассажирами, которые всѣ ѣхали взадъ и впередъ и не могли проѣхать мимо.
Однако, кромѣ мостовой, вагоновъ и домовъ, все остальное было иное, не американское. Даже среди вывѣсокъ, которыми были унизаны сверху до визу фасады зданія, на каждомъ шагу попадались характерныя квадратныя буквы еврейскаго письма. Высокій доска-человѣкъ шагалъ по мостовой двухъ-саженными ходулями и на его груди и спинѣ висѣли ярко исписанныя доски еврейской рекламы; газетные мальчишки, шнырявшіе на перекресткахъ, продавали только еврейскія газеты. Это было настоящее еврейское царство. На, каждомъ шагу эмигрантамъ попадались подробности уличной жизни, странно и ярко напоминавшія картину, знакомую съ дѣтства. На гладкой асфальтовой мостовой лежалъ слой знакомой городской грязи, обрывки бумаги, обломки разбитой посуды, арбузныя и апельсинныя корки; въ одномъ мѣстѣ даже попалась дохлая вошка, которую кто-то ночью выкинулъ на улицу, чтобы не платить за ея уборку обществу вывоза падали. Чистильщики улицъ убирали эту грязь дважды въ день, но жители успѣвали вываливать вдвое больше того, что было очищено, и въ нѣкоторыхъ узкихъ мѣстахъ образовались настоящія залежи гуано. По тротуарамъ взадъ и впередъ сновала и переливалась неисчислимая толпа, и, глядя на окружавшія лица, Авдотья ясно увидѣла, что все это земляки, пришельцы изъ Вильно, Люблина и Балты. Вмѣстѣ съ англійскимъ языкомъ раздавалась еврейская, а мѣстами даже русская рѣчь, ибо выходцы изъ Москвы и Одессы до сихъ поръ говорили между собой по-русски. Мелкія лавочки выглядѣли совсѣмъ, какъ въ бѣлорусскомъ мѣстечкѣ. Въ окнахъ были выставлены вѣнки лука, большія ржавыя селедки, бѣлыя крутыя булки съ плетешкомъ на коркѣ. Передъ дверью стояли мѣшки съ орѣхами, кадки съ солеными огурцами и капустой, патока, даже деготь и подсолнечныя сѣмечки.
На окнахъ табачныхъ лавокъ даже красовался двуглавый орелъ надъ крупной русской надписью "здѣсь продаютъ русскій табакъ средней и мелкой крошки".
На нѣкоторыхъ улицахъ тротуары и даже мостовыя были сплошь заставлены возами и ручными тележками, вокругъ которыхъ происходила дѣятельная торговля, какъ на импровизированной ярмаркѣ. Нью-Іоркекій городской уставъ запрещаетъ такую торговлю, но даже тяжелыя палки ирландскихъ полисменовъ ничего не могли подѣлать съ еврейской суетой. Впрочемъ, многія монументальныя фигуры, неподвижно стоявшія на перекресткахъ, съ гутаперчевымъ шлемомъ на головѣ и четвероугольной бляхой на груди, имѣли тѣ же знакомые крючковатые носы и маленькіе завитки темнорусыхъ кудрей на лбу и на вискахъ, какъ и приватные прохожіе. Еврейскій кварталъ давалъ контингентъ не только для городовыхъ, но даже для кулачныхъ бойцовъ, жокеевъ, профессіональныхъ игроковъ въ мячъ и бѣгуновъ на велосипедахъ.
Вся дѣятельная работа этой кипѣвшей, какъ въ омутѣ, жизни производилась тѣми же евреями. Носильщики съ крупными носами и курчавыми пейсами, слипшимися отъ пота, перетаскивали мебель, катали десятипудовыя бочки, подгоняли тяжелые фургоны, наполненные до верху готовыми фабричными товарами. На всѣхъ углахъ строились дома, кишѣвшіе такими же черными и курчавыми каменьщиками. Изъ улицы въ улицу тянулся непрерывный рядъ крупныхъ портняжныхъ мануфактуръ, гдѣ создавались груды готоваго платья, которымъ еврейскій кварталъ Нью-Іорка снабжаетъ всю сѣверную и даже южную Америку. Несчастные факторы и фантастическіе мелкіе торговцы, которые задыхались и умирали съ голоду въ мелкихъ мѣстечкахъ западнаго края, вступивъ на американскій берегъ, попали въ самое жерло рабочаго водоворота, и безпокойная Америка сразу переучила ихъ и научила такимъ вещамъ, о которыхъ они не имѣли понятія въ первую половину своей жизни. Все это скопище жестикулировало, орало, суетилось и грызлось съ неудержимымъ азартомъ, какъ на бердичевскомъ база, двѣ въ пятницу. Однако, другія подробности этой странной жизни также громко говорили объ иныхъ условіяхъ, болѣе просторныхъ и счастливыхъ, чѣмъ на старой родинѣ.
На каждой улицѣ возвышались солидно построенные школьные дома, настоящіе дворцы, въ шесть этажей съ облицовкой изъ сѣраго гранита, откуда по временамъ сквозь высокія арки воротъ выливался на улицу потокъ мальчиковъ и дѣвочекъ, пестро перемѣшанныхъ и дравшихся на ходу.
Табуны ребятишекъ, безстрашно шнырявшіе по улицамъ между быстро летѣвшими вагонами, всѣ были въ крѣпкихъ башмакахъ и штанишкахъ безъ заплатъ. Да каждомъ углу, гдѣ толпа была порѣже, подростки играли въ мячъ, безцеремонно перекидывая его черезъ голову прохожихъ.
Итальянецъ съ шарманкой на колесахъ остановился у тротуара и сталъ вертѣть ручку машины. Дѣти сбѣжались со всѣхъ сторонъ. На тротуарѣ немедленно начался импровизированный балъ, нѣсколько десятковъ миніатюрныхъ паръ взапуски кружились, сходились, расходились, продѣлывали самыя мудрыя на. Четырехлѣтняя дѣвочка вся въ бѣлокурыхъ кудряшкахъ, перевязанныхъ на темени голубымъ шелковымъ бантомъ, высоко подобравъ бѣлое платьице, сѣменила на одномъ мѣстѣ голыми пухлыми ножонками, представляя вѣчный камень преткновенія для кружившихся паръ. Нѣсколько самыхъ отчаянныхъ сорванцовъ, взявшись за руки, скакали въ сторонкѣ, выжидая удобную минуту, чтобы врѣзаться въ кругъ танцующихъ и превратить его въ еще болѣе веселый и шумный "цѣпной хороводъ."
Шарманщикъ получилъ обильную дань съ толпы зрителей, собравшихся вокругъ, и покатилъ дальше свою музыкальную телѣжку. Цѣлый отрядъ дѣтей послѣдовалъ за нимъ, чтобы продолжать свое веселье на каждой остановкѣ. На ходу они старались всячески донимать итальянца, садились на телѣжку и заставляли его тащить себя, дергали его за поли, даже пролѣзали между катившимися колесами но шарманщикъ переносилъ все съ неистощимымъ терпѣніемъ и даже угощалъ болѣе выдающихся танцоровъ паточными конфектами. Авдотья удивлялась молча и пассивно. Глядя на танцовавшихъ дѣтей, она вдругъ припомнила Клашку и Антосика, которые остались тамъ, далеко, и сердце больно сжалось. Но восторгъ Ривки не имѣлъ границъ. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ.
-- Это все наши сдѣлали!-- неутомимо повторяла она.-- Русскіе... жиды!
Сквозь ея восторгъ пробивалась мысль, что если еврейскіе переселенцы построили столько домовъ и завели такія большія мастерскія, то и она, Ривка Шмалцъ, сумѣетъ чего-нибудь добиться.
Нѣсколько мальчишекъ, отставшихъ отъ шарманщика, обратили свое вниманіе на эмигрантовъ.
Двое или трое забѣжали впередъ эмигрантовъ и съ комическимъ видомъ выступали передъ ними, передразнивая ихъ движенія. Маленькій карапузъ въ короткихъ штанишкахъ, цвѣтной полосатой фуфайкѣ и красной фригійской шапкѣ подошелъ къ Ривкѣ вплотную.
-- Гдѣ башмаки покупала, землячка?-- спросилъ онъ ее по-еврейски съ совершенно серьезнымъ видомъ.
Башмаки Ривки съ резиновыми вставками и четвероугольными носками, дѣйствительно, были не похожи на американскую шнурованную, трижды простроченную обувь.
Начинался маленькій уличный скандалъ, и грузный полисменъ, лѣниво стоявшій у фонаря, тяжелымъ шагомъ направился навстрѣчу эмигрантамъ,
-- Копъ, копъ идетъ! {Копъ -- уличная кличка нью-іоркскихъ гороховыхъ.} -- Закричали ребятишки, разсыпаясь въ разныя стороны. Они совсѣмъ забыли объ эмигрантахъ и съ тѣмъ же увлеченіемъ стали изображать тяжелую поступь огромнаго копа. Сорванецъ, разговаривавшій съ Ривкой, надулъ щеки и взбилъ на брюхѣ рубашку, изображая одутловатую фигуру новаго непріятеля.
"Копъ" съ равнодушнымъ видомъ отошелъ въ сторону и опять сталъ у фонаря. Дѣти въ Америкѣ пользуются большой безнаказанностью и позволяютъ себѣ затрогивать самые непреоборимые авторитеты.
Пріятельницы помѣстились въ маленькой, совершенно темной квартирѣ, гдѣ и безъ нихъ было уже человѣкъ десять жильцовъ. Хозяйка отвела имъ общую постель въ углу комнаты съ платой по четвертаку за ночь. Днемъ всѣ уходили по своимъ дѣламъ, а къ ночи собирались, какъ тараканы въ щель, и ложились спать на полу въ повалку.
Огромный домъ былъ населенъ паріями населенія, бѣдными, больными и ни къ чему непригодными людьми, въ перемежку съ бѣднѣйшими изъ зеленыхъ эмигрантовъ. Здѣсь были собраны отбросы Вильны и Варшавы, изъѣденные золотухой и покрытые коростой, съ руками тонкими, какъ спички, съ ввалившеюся грудью и отравленною кровью. Они были слишкомъ тощи и голодны, чтобы научиться чему-нибудь среди окружающей суеты. Общество еврейской благотворительности тратило на нихъ ежегодно сотни тысячъ долларовъ, вносило за нихъ квартирную плату, дѣлало еженедѣльныя выдачи на пищу и лекарства, но безъ всякаго видимаго результата, ибо эти люди роковымъ образомъ уже не могли измѣниться.
Ривка, впрочемъ, тотчасъ убѣжала съ одной изъ знакомыхъ, пріобрѣтенныхъ по дорогѣ, и вернулась поздно вечеромъ. Издали ее трудно было узнать. Она сняла старую виленскую тальму, похожую на свитку, и "зеленые" башмаки. Теперь на ногахъ ея красовались низко вырѣзанныя туфли изъ желтой кожи со шнуровкой, достигавшей до носковъ. Плоская грудь ея была обтянута бѣлой брилліантиновой блузкой съ прошивками, а голова покрыта широкополой шляпой съ большимъ перомъ, окрашеннымъ въ модный огненно-красный цвѣтъ.
-- Вотъ какъ ты одѣлась!-- сказала Авдотья не безъ нѣкоторой зависти.
Она еще не усвоила ни одного англійскаго слова, но успѣла понять, что въ этой странѣ цѣна человѣка, прежде всего, опредѣляется платьемъ.
-- Атъ!-- сказала Ривка какъ будто въ подтвержденіе.-- Я сама дура, пускай моя одежа будетъ умная!..
-- Чисто сковородка!-- сказала Авдотья, разглядывая новое пріобрѣтеніе подруги.-- Много, небось, денегъ!
Въ головѣ ея промелькнула на минуту мысль, нельзя ли и ей пріобрѣсти такую соломенную сковороду, обвитую ярко-красными перьями.
-- Что наши деньги!-- презрительно фыркнула Ривка.
Она пустила въ ходъ остатки своихъ сбереженій, ни мало не разсчитывая впередъ.
-- Вотъ здѣсь такъ деньги, кому Богъ счастья пошлетъ! Постманъ имѣетъ сто далеровъ на мѣсядъ, шлесеръ три далера въ день!..
-- Ну,-- недовѣрчиво воскликнула Авдотья.-- А прислуга?
-- Что прислуга!-- не унималась Ривка.-- Нѣтъ,ты послушай! Ты себѣ только послушай! Ихній далеръ будто какъ рубъ, а но нашему два рубля. Это вѣдь шесть рублей на день, а! Страхъ, какія деньги!..
-- Что-то ужъ очень много!-- недовѣрчиво сказала Авдотья -- Въ Красномъ, кажется, даже у пана не было такихъ страшныхъ денегъ.
-- А еще здѣсь Юнія есть!-- продолжала разсказывать Ривка.-- Вотъ это такъ хозяйка! Платитъ по три далера, еще по три съ половиной, а день короткій! Еще солнце не зашло, или домой, гуляй до вечера. А работа у ней весь годъ не кончается!
Въ головѣ ея все спуталось, и она была недалека отъ того, чтобы связать эти шальныя деньги съ антихристовой печатью.
-- Есть и католицкая,-- сказала Ривка,-- а есть и жидовская. Просто сказать, всѣхъ вѣръ.
У Авдотьи отлегло отъ сердца. Конечно, ни Антихристъ, ни католицкая Юнія не стали бы платить наличныя деньги за еврейскія души.
-- Зачѣмъ же она нанимаетъ людей?-- спросила она уже съ любопытствомъ.
-- Я сама не знаю!-- призналась Ривка.-- Но я узнаю!-- прибавила она своимъ непоколебимымъ тономъ.-- Я до всего докопаюсь въ этой Америкѣ.
-- Вотъ намъ бы наняться къ ней!-- сказала Авдотья.
-- Я уже нанялась!-- сообщила Рника съ невозмутимымъ видомъ.
-- Тьфу!-- даже сплюнула Авдотья.-- Какая ты проворная, Господь съ тобой! Говори по чемъ!
Она готова была повѣрить, что Ривка пробралась къ невѣдомой, но щедрой ІОніи и будетъ получать три съ половиной далера въ день.
-- Я по два далера,-- сказала Ривка,-- въ недѣлю! Развѣ это мало?-- прибавила она, видя разочарованіе на лицѣ Авдотьи.-- Ничего, потомъ будетъ больше! Дома, небось, еще меньше получали!-- прибавила она, какъ будто для собственнаго утѣшенія.
Авдотья немного подумала.
-- А день долгій?-- спросила она дѣловымъ тономъ.
Хотя она не видѣла еще ни одного американскаго босса (хозяина), безпокойное чувство человѣка, продающаго свой трудъ, уже заговорило въ ней, и она интересовалась не только платой, но и длиной рабочаго дня.
-- Ничего, мы привычны!-- сказала Ривка.-- Дома, небось, еще дольше работали!
Авдотья опять подумала.
-- Обѣщалась я начальнику здѣшнему въ прислугахъ счастья искать,-- сказала она,-- черному тому. Ужотко я попробую завтра!
Авдотья была чужда романтическаго идеала независимой жизни, увлекавшаго Ривку.
"Самостоятельная" работа на фабрикѣ "отъ слонца до слонца" за два "далера" въ недѣлю не имѣла въ ея глазахъ никакой привлекательности.
III.
На слѣдующее утро оказалось, что три молодыя дѣвушки, пришедшія вмѣстѣ съ пріятельницами на одну и ту же квартиру, тоже нашли работу. Одна нанялась сметывать юбки, другая пришивать пуговицы, третья вмѣстѣ съ Ривкой пристроилась къ табачному дѣлу. Плата у всѣхъ была такая же, какъ у Ривки, два доллара въ недѣлю, но онѣ были на седьмомъ небѣ отъ восторга, сознавая, что это только первый шагъ.
Авдотья вмѣстѣ съ другой, довольно пожилой еврейкой, которая сознавала себя слишкомъ старой для обученія новой работѣ и тоже рѣшила наняться въ прислуги, отправилась въ ближайшую контору наемнаго труда.
Это была обширная комната въ нижнемъ этажѣ, увѣшанная объявленіями съ маленькой конторкой въ углу, за которой стоялъ небольшой бритый человѣкъ въ крахмальной рубахѣ безъ сюртука и жилета и съ толстой сигарой въ зубахъ. Несмотря на широкій бѣлый воротникъ съ моднымъ перегибомъ и широкій проборъ посрединѣ головы, лицо человѣка за конторкой было до такой степени характерно, что Авдотья прямо подошла и безъ колебанія заговорила съ нимъ по-русски.
Агентъ не выказалъ особаго удивленія, но вѣжливо попросилъ Авдотью и ея спутницу немного подождать. Его русскій языкъ даже оказался правильнѣе и чище бѣлорусскаго нарѣчія Авдотьи.
У стѣны на соломенныхъ стульяхъ сидѣло около десятка хорошо одѣтыхъ барынь и ждало очереди. Авдотья и ея спутница отошли въ сторону и тоже усѣлись на стульяхъ у стѣны.
-- Я хочу имѣть прислугу!-- сказала она по-англійски, но съ явнымъ иностраннымъ акцентомъ, ибо, несмотря на свой внѣшній видъ американской модной дамы, это была бывшая эмигрантка, какъ три четверти жителей Нью-Іорка.
-- Всѣ хотятъ имѣть прислугъ!-- возразилъ агентъ.-- Но служить никто не хочетъ -- вотъ бѣда!.. Два доллара!-- прибавилъ онъ.
Дама безъ возраженій заплатила.
-- Кого же вы мнѣ порекомендуете?-- сказала она почти просительнымъ тономъ, несмотря на свой шумящій тренъ.
-- Я самъ не знаю!-- отозвался агентъ нѣсколько смягченнымъ тономъ.-- Постойте! У меня есть то, что вамъ нужно.
Одна изъ барынь, сидѣвшая недалеко отъ Авдотьи, поднялась съ мѣста и лѣниво подошла къ конторкѣ. Она была одѣта нисколько не хуже первой, и на шляпѣ ея вмѣсто перьевъ былъ цѣлый огородъ цвѣтовъ и мелкихъ плодовъ и даже деревянный позолоченный лимонъ на зеленой вѣткѣ.
-- Хотите пожить у этой дамы?-- спросилъ агентъ.
-- Мнѣ нужно знать условія!-- сказала миссисъ Странски такимъ ломанымъ англійскимъ языкомъ, что нанимательница немедленно перешла на другой, болѣе знакомый.
-- Естесь пани польска кобѣта?-- спросила она тоже съ акцентомъ.
Эти дамы, кажется, ни на одномъ языкѣ не могли говорить безъ акцента.
-- Такъ!-- сказала миссисъ Странски.
Услышавъ знакомые звуки, Авдотья широко открыла глаза и стала внимательно прислушиваться.
-- А сколько жалованья?-- сурово спрашивала миссисъ Странски.