Тан-Богораз Владимир Германович
У входа в Новый Свет
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Тан-Богораз Владимир Германович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1902
Обновлено: 30/06/2007. 30k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Художественная проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Владимир ТАН-БОГОРАЗ
У ВХОДА В НОВЫЙ СВЕТ
Путешествие кончалось. Широкие морские волны, целую неделю
перебрасывавшие наш пароход слева направо и справа налево, колотившие посуду
в столовой и заставлявшие нас, вопреки всем законам тяготения, взлетать
вверх по лестницам, кататься по стенам и сшибать друг друга с ног у входа в
гостиную, наконец остались сзади. Пароход вошёл в широкий и просторный
залив, который служит преддверием Нью-Йоркской гавани, лежащей у общего
устья двух великих рек. Прощальный обед в обеденной зале первого класса
только что окончился; американские дамы с лицами, бледными от морской
болезни, но в нарядных вечерних туалетах я со свежими цветами у корсажа
толпились на площадке у выхода на верхнюю палубу. Сквозь широко
распахнувшуюся дверь снаружи врывались струя холодного морского воздуха и
полоса ночного мрака, так как последние лучи зари совершенно погасли.
Мужчины столпились на палубе у наружных нерил под мелким, но надоедливым
дождём и напряжённо вглядывались в темноту, ожидая увидеть блеск сигналов на
прибрежных маяках Нью-Йорка.
-- Русский, смотрите, смотрите! -- возбуждённо воскликнул мой приятель и
сосед по табльдоту, Мак-Лирн, маленький, тощий американец с худощавым лицом
и довольно беспечными манерами. -- Вот она, Америка!
Кроваво-огненный глаз перемежающегося маяка вспыхнул на самом краю
горизонта и точас же погас и потом опять вспыхнул.
-- О, Америка, Америка! -- возбуждённо закричали пассажиры. -- Ура!
-- Ура! -- дружно подхватили дамы сзади. -- Тройное ура Америке!
Огненный глаз маяка всё открывался и закрывался.
-- Эка она подмигивает! -- кричал Мак-Лири. -- Соскучилась старуха! -- В
голосе его звучала нежность; он разговаривал с невидимым чёрным берегом, как
с любимым существом. -- Смотрите! -- говорил он мне ежеминутно. -- Там наша
широкая страна! Наш собственный мир!..
На обоих концах палубы, отведённых для публики второго класса, тоже
толпились люди, кричали ура и даже махали платками, слабо белевшими в
темноте. Обе площадки второго класса составляли продолжение нашей, но качка
на них чувствовалась сильнее и брызги морской воды падали чаще и обильнее.
Они были отделены от нас тонкой и почти незаметной верёвкой, но я имел
случай много раз убедиться, что этот малозаметный барьер не уступал
крепостью любой железной решётке и каменной стене старой Европы. И теперь
никто не хотел подойти к барьеру даже близко, и мы стояли на нашей
просторной палубе, окружённые свободным пространством и не обращая внимания
на две группы людей, собравшихся справа и слева.
Для пассажиров третьего класса были отведены узкие проходы внизу,
покрытые проволочной сеткой и поливаемые солёным дождём при малейшем
волнении. Я спустился по лестнице и вышел в эти узкие, снаружи открытые
коридоры, которые ещё не успели обсохнуть от морской воды. Толпа эмигрантов
теснилась во всю длину прохода, прижимаясь к сетке и напоминая арестантов,
ожидающих урочного часа в зале свиданий. Наш пароход считался
аристократическим и не брал много этой "челяди", как презрительно выразился
помощник капитана в разговоре за обеденным столом, но несколько сот человек,
которые не хотели ожидать настоящего эмигрантского парохода, пробрались и
сюда. Люди неопределённого типа и народности, в грубой полуматросской
одежде, перекликавшиеся между собой на лондонском жаргоне, не свободном в то
же время от иностранных искажений, стояли бок о бок с работницами из
Спитальфильда во фризовых жакетах и больших шляпах с яркими лентами, из-под
которых выглядывали светло-рыжие космы плохо причёсанных волос. Итальянские
рудокопы в летних куртках, совершенно не подходивших к зимнему американскому
холоду, ёжились и дрожали, напряжённо всматриваясь вперёд. Почти все это
были сицилианцы и апулийцы, убежавшие от домашнего голода и солдатской
расправы, чтобы искать счастья и работы на американских железных дорогах.
Кучка австрийских крестьян, словаков или поляков, смирных и белокурых,
похожая на кучку светлошёрстых овец, держалась в стороне, в самом дальнем
углу парохода. В другом углу на мешках и ящиках уселись три семьи евреев,
различного происхождения, не имевшие даже общего языка для того, чтобы
разговаривать друг с другом, но соединившие вместе целую стаю мелких
черномазых ребятишек, напоминавших грязных и голодных воробьёв. Я успел
познакомиться с ними в скучные дни морского переезда. Одна семья
принадлежала старому портному, который ехал из Англии по письму старшего
сына, нашедшего в Америке хорошую работу. Старик и его жена были родом из
Велижа, Витебской губернии, и ещё помнили жаргон, но четверо детей, в
особенности младшие, мальчик и девочка, говорили только по-английски и с
удивлением раскрывали глаза на протяжные звуки гнусавой речи своих
галицийских соплеменников. Галицийская семья ехала из Перемышля и не
говорила ни слова ни на каком языке, кроме жаргона. Pater familias, сухой и
ещё не старый человек, в длинном сюртуке, но уже без традиционных пейсов,
кажется, был на родине мелким торговцем. У него, по-видимому, были кое-какие
деньги, но он был ужасно испуган незнакомой обстановкой и иноязычной толпой
и только поминутно вздыхал и посматривал вверх на деревянные доски верхней
обшивки, заслонявшие небо. Третья семья состояла из молодого наборщика с
женой и ехала из Ковно. В трёх семьях были четыре женщины, которые во всё
время переезда беспомощно валялись на скамейках или стояли, прислонясь к
перилам и свесив голову на край борта, но я ни разу не слышал, чтобы
которая-нибудь из них пожалела о спокойной земле, оставшейся сзади. Теперь
они стояли за плечами своих мужей и смотрели вперёд ещё напряжённее их,
ожидая от Америки таких чудес, каких пока ещё невозможно найти нигде на
свете. Особенно жена наборщика, работница с табачной фабрики, самоучкой
выучившаяся читать, была энтузиасткой Америки, и речи её напомнили мне
другие времена и другую обстановку, не имевшую ничего общего с этим кораблём
и толпой кокнеев, -- дымную комнату на Петербургской стороне, наши вечные
споры и светлые девичьи очи, смотревшие так смело и доверчиво вперёд. Но
ведьма-действительность не пожалела ни иллюзий, ни смелости и одинаково
расправилась с мечтателями и скептиками...
Маленькая лоцманская лодка с фонарём на носу, треща вёслами, подъехала к
корме парохода. Я поспешил наверх, рассчитывая узнать новости из Южной
Африки, так как мы покинули Европу в самый разгар войны. Толпа пассажиров со
всех сторон обступила помощника капитана.
-- Что Кронье, что Ледисмит? -- спрашивали разные голоса. Но, на наше
несчастье, нам попался лоцманом какой-то грубый морской волк, который ни
капли не интересовался политикой.
-- А кто такой Кронье, чёрт его возьми? -- спросил он хладнокровно.
-- Кронье -- генерал буров! -- кричали отовсюду.
-- Чёрт меня возьми, если я знаю! -- упрямо повторил лоцман, и больше мы
ничего не могли от него добиться. Впрочем, быть может, это неведение было
для нас выгоднее, чем точные сведения, ибо на другом пароходе, прибывшем
одновременно с нами, где пассажиры успели получить газеты с берега,
произошло правильное сражение между американскими бурофилами и английскими
джинго, причём последние были разбиты и выдержали в одной из зал осаду, не
хуже Ледисмита. На нашем пароходе англичан было мало, но общественное мнение
американцев склонялось зато больше на английскую сторону. Даже Мак-Лири,
ирландское происхождение которого пробивалось из каждого слова его речи, с
пафосом говорил о четырёх поколениях своих американско-английских предков.
-- Мы не хотим, чтобы голландский мужик вырезывал себе клинья из
англо-саксонского сюртука! -- повторял он настойчиво. -- Они сами начали...
Теперь пускай платят за разбитые горшки!..
Пароход спустил якорь и остановился до утра. Разочаровавшись во всех
расчётах на лоцмана, публика мало-помалу перебралась в гостиную, и началось
обычное препровождение времени, которое повторялось из вечера в вечер в
течение всего нашего путешествия. Мужчины, не стесняясь присутствием дам,
разлеглись на мягких кушетках или уселись в небрежных позах, протянув ноги
на противоположное кресло и загораживая дорогу каждому, кто пожелал бы
пройти мимо. Кавалеры и барышни сидели большей частью попарно и усердно
занимались флиртом. Знакомство, случайно завязавшееся на пароходе, должно
было прерваться при первом шаге на твёрдую почву. Быть может, поэтому шутки
и даже жесты заходили несколько дальше того, что можно было ожидать. Молодая
англичанка из Вест-Индии, с здоровым лицом, обтянутым белой, но грубой
кожей, и шероховатым, как тёрка для хрена, с белокурой копной волос на
голове и большими белыми зубами, похожая на молодую белую лошадь, сидела на
круглом табурете у фортепиано и упрямо переигрывала несколько пьес, которые
успели набить нам оскомину в течение недели. Тут были две довольно грубые
шансонетки и несколько патриотических песен прямо с улицы. Американец из
Нью-Йорка с тускло-чёрными глазами и довольно длинными, совершенно прямыми
волосами, очень похожий на тех деревянных индейцев, какие расставлены в
Нью-Йорке перед табачными лавочками, сидел рядом с ней на том же табурете и
время от времени делал вид, что хочет свалиться, и хватался для поддержки за
её стан. Он руководил хором, который сидел сзади на скамье и состоял из двух
молодых пар. Мужчины были с обнажёнными головами, так как девицы сняли с них
дорожные шапочки и надели на собственные кудри. Все остальные присутствующие
джентльмены были в шапках и шляпах.
Американцы пели с обычной англо-саксонской деревянностью, суживая рты и
старательно вытягивая все глухие гласные звуки своего языка.
Видели вы солдат в парке?
Что за удивительное зрелище!..
Горничные и кухарки.
Бегут со всех сторон
При первом звуке трубы...
Ту-ру-ру, ту-ру-ру!..
Идут, идут
Солдаты сквозь
Зелёный парк!..
Я полюбопытствовал узнать, кому принадлежало это излияние воинственного
восторга кухарок: англичанам или американцам.
-- Мы не разбираем! -- ответил с беспечной улыбкой режиссёр хора. --
Можете присчитать за обоими!
Он был прав. Воинственное настроение филиппинских воинов ничем не
отличалось от воодушевления героев Тугелы. Обе великие отрасли
англо-саксонской расы трогательно совпадали в выражении своих патриотических
восторгов.
На другом конце залы собрался кружок более солидных людей. Костюмы здесь
были проще и галстуки не имели таких ярких цветов. Здесь тоже не было
недостатка в патриотических чувствах, но вульгарность коммивояжеров,
завывавших за фортепиано, вызывала здесь явное неодобрение.
-- Нью-йоркская плесень! -- повторял мой другой сосед по табльдоту,
джентльмен с бледным лицом, лысиной на затылке и большими стоячими
воротничками, подпиравшими ему подбородок. -- Разве это американцы? В
Нью-Йорке среди всех этих германцев, итальянцев да евреев настоящего
американца и не сыщешь! Разве вот негры!.. -- прибавил он, злобно улыбаясь.
Соседи смеялись. Противопоставление негров, рождённых в Америке,
европейским эмигрантам носило характер настоящей американской шутки.
-- Отбросы столиц! -- продолжал оратор, нисколько не опасаясь, что его
услышат за фортепьяно. -- Наши прапрадеды в Бостоне и Салеме пришли тоже из
Европы, но это был цвет Англии и Германии!..
Очевидно, это были всё те же четыре поколения предков, о которых так
много говорил Мак-Лири. Я бегло пересмотрел окружавшие лица. Нельзя было
отрицать, разумеется, что у каждого из них в своё время был прадед и даже
пращур, но некоторые слишком горбатые носы вместо американского Салема
указывали на Солим иудейский.
Впрочем, как только я уселся среди кружка, разговоры о Салеме и
Нью-Йорке смолкли, и американские знакомцы, по своему обыкновению, принялись
забрасывать меня вопросами о России, Сибирской железной дороге и Сибири
вообще. Такие вопросы появлялись изо дня в день с неистощимым разнообразием,
касаясь всех областей человеческой жизни и промышленности; обыкновенно, я
отвечал довольно подробно, стараясь по мере сил рассеять убеждение, что в
Петербурге ходят по улицам настоящие четвероногие медведи. Это утверждал
Мак-Лири, ссылаясь на венгерского романиста Мавра Иокая, писавшего романы из
русской жизни, очень популярные в Америке, и, к сожалению, мой авторитет не
был достаточно велик, чтоб подорвать вес его слов.
Сегодня, однако, я вообще не был расположен ни к объяснениям, ни к
защите.
-- Оставьте меня в покое! -- объявил я без обиняков. -- Расскажите лучше
что-нибудь сами!.. Скажите, например, много ли в Америке русских?
-- Больше, чем нам нужно! -- бесцеремонно проворчал один крючковатый
нос.
-- Как это больше? -- спросил я с удивлением.
-- А так!.. -- повторил крючковатый нос. -- Из каждой сотни девяносто
девять человек лишние.
-- О ком вы говорите? -- спросил я с тем же удивлением. -- Об евреях?
-- Ну да! -- продолжал нос. -- Русские... евреи... Кто их знает!.. Мне
кажется, в России никого нет, кроме евреев. По крайней мере к нам никто не
приезжает...
-- Чем же вам не нравятся евреи? -- спросил я.
-- Беспокойный народ! -- с ожесточением объяснил нос. -- Нам таких не
нужно!.. Затевают стачки, беспокойство на улицах. В Америке это не пойдёт...
У нас свобода!..
Как раз в это время в Чикаго разгоралась огромная стачка железнодорожных
машинистов, почти исключительно коренных американцев. Я напомнил о ней этому
приверженцу свободы.
-- Так я ведь говорю вам, -- повторил бесцеремонно нос, -- что нам это
не нужно!.. Какие стачки?.. Мы не позволим, чтобы у нас вырывали деньги
прямо из рук! У нас своя свобода, американская!..
-- Разве евреи такие бойкие? -- спросил я.
-- У, беда! -- пожаловался нос. -- Огонь!.. За какие-нибудь пять центов
в неделю они готовы весь Ист-Энд [Восточная половина Нью-Йорка.] вверх дном
поставить. Крик... гвалт... Такой отвратительный народ!..
Не мешает прибавить здесь, что крючковатый нос несколько раз говорил при
мне по-немецки, хотя очень неохотно и с варварским английским акцентом, и я
сильно подозреваю, что четыре поколения его американских предков были не
чужды Иордану. Быть может, и на русско-еврейских переселенцев он изрыгал
хулы именно потому, что они напоминали ему то, что он старался всю жизнь
забыть.
-- Нет, я знаю! -- сказал другой собеседник, богатый фермер из
Орегона. -- У нас есть другие русские! Смирные... Землю пашут и по
воскресеньям целый день в церкви сидят.
-- Меннониты! -- догадался я.
-- Должно быть! -- сказал фермер. -- Но они предпочитают, чтобы их
называли Russian. Любят Россию. Никак не могут забыть. Говорят, хорошо жили
там.
-- Скандинавы тоже хорошие земледельцы! -- сказал первый собеседник. --
И тоже смирные!..
-- Нам такие нужны! -- одобрительно подтвердил крючковатый нос. --
Смирные и чтоб землю пахали. А шататься по улицам в городах и без них
найдётся!..
-- Я читал в газетах, -- сказал Мак-Лири, -- об этих в Канаде!.. Как
они?.. -- старался он припомнить. -- Тоже русские, с Кавказа!..
-- Черкесы! -- прибавил он с торжеством.
-- Черкесы в Канаде? -- переспросил я с удивлением. -- О, да,
духоборы!..
-- Ну да, духоборы! -- согласился Мак-Лири. -- Горные жители... Они
дрались с вами за свою свободу, а потом султан велел им переселиться... На
английских кораблях...
Он упорно отказывался отличить духоборов от черкесов.
-- Они тоже хорошие земледельцы! -- прибавил он полуутвердительно.
-- Я говорю, -- вмешался крючковатый нос, который никак не мог
успокоиться, -- есть тут русская девушка, Ева Гольдман по имени,
агитаторша... Говорит на перекрёстках с бочки!.. Вот чертовка!.. Зачем
только приезжают такие?.. Будто бы американские капиталисты выжимают
рабочих, как пресс мокрое бельё...
-- О, у вас было бы, -- вы бы сейчас её уняли!.. -- прибавил он с
сознанием превосходства, но не без лёгкой зависти.