Табурин Владимир Амосович
Прасковея-пятница

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Русское Богатство", NoNo 7--8, 1912.

   

ПРАСКОВЕЯ-ПЯТНИЦА.

I.

   Ну, и народу навалило. Три дня и три ночи идутъ, ѣдутъ, ползутъ. И здоровые, и больные, и убогіе, и калѣки. Глядишь на безногаго, ковыляющаго на рукахъ по пыльной дорогѣ, и дивишься -- какая сила, притянула его сюда.
   Святая Великомученица Пятница! Къ тебѣ прибѣгаютъ съ убожествомъ своимъ. Уголокъ земли, осчастливленный легендой о явленіи твоемъ, сталъ святымъ. Люди повѣрили туманной легендѣ. Никто никогда не требовалъ доказательствъ. никто въ свое время не записалъ точныхъ подробностей событія, но тѣмъ оно стало чудеснѣе, привлекательнѣе и достовѣрнѣе.
   На опушкѣ жидкой березовой рощицы когда-то явилась она двумъ пастухамъ, и съ тѣхъ поръ ежегодно въ этотъ день тысячи богомольцевъ тянутся сюда ощутить доказанную святость и утолить жажду темной души.
   Прасковья Захаровна шла пѣшкомъ отъ станціи -- верстъ пятнадцать. Она могла бы заплатить за мѣсто въ телѣгѣ, ей и даромъ предлагали довезти ее, изъ уваженія къ ея городскому платью, но ради усердія она рѣшила пройти пѣшкомъ.
   Версты за три до праздничной деревни она обогнала слѣпого. Клюкой онъ нащупывалъ дорогу. Телѣга съ кучей бабъ едва не задавила его. Прасковья Захаровна взяла его руку и повела. Онъ не поблагодарилъ ее за услугу. Это не только ее не обидѣло, но даже обрадовало, какъ принятіе обязательнаго долга.
   -- Совсѣмъ слѣпъ, дѣдушка?
   -- Охъ, совсѣмъ, матушка. Ни одной точки не вижу. На солнышко гляжу и не вижу.
   Оглянувшись бокомъ, Прасковья Захаровна замѣтила, что напрасно назвала его дѣдушкой. Это былъ мужикъ лѣтъ сорока, невысокій, но весьма плотный. Шелъ, поднявъ спутанную бороду и выпятивъ животъ. На плечахъ рваный зипунъ, на груди, наружу, большой кипарисовый крестъ. На ногахъ -- онучи. Запыленное лицо пестрѣло глубокими бурыми оспинами. Глаза были закрыты, но когда онъ подымалъ вѣки, изъ-подъ нихъ глядѣли мутные бѣлки.
   -- А гдѣ же твоя шапка?-- спросила Прасковья Захаровна, глядя на курчавую копну густыхъ волосъ, вполнѣ могущую замѣнить шапку.
   -- Потерялъ, милая. Присѣлъ отдохнуть въ лѣсочкѣ, снялъ шапку, а потомъ и найти не могъ. Спрашивалъ у людей. Говорятъ, не видать. Слѣпого обмануть -- не хитрость, милая.
   Они шли по правой сторонѣ дороги. Слѣва уже давно догналъ ихъ и шелъ наравнѣ съ ними монахъ въ черномъ ластиковомъ, сильно потертомъ, подрясникѣ. Побурѣвшая скуфейка глубоко сидѣла на головѣ, почти до бровей. Сбоку отдѣлилась одна прядь бѣлокурыхъ волосъ и крючкомъ выгибалась впередъ подъ ухомъ. Онъ часто поворачивалъ голову направо, желая заговорить съ прохожими, и когда багровые лучи заходящаго солнца ударяли ему въ лицо, онъ щурился, опуская длинныя темныя рѣсницы, и улыбался робко и ласково. Маленькія кисти рукъ уцѣпились за ременной поясъ. Онъ шелъ ровной неслышной походкой бывалаго странника. На сильно изогнутой спинѣ висѣлъ клеенчатый мѣшокъ, покрывая что-то угловатое, въ видѣ ящика..
   -- Извините, сударыня, за разговоръ,-- сказалъ монахъ, запинаясь.
   -- Какой разговоръ?
   Монахъ потупился и отбросилъ ногой камешекъ.
   -- За мои слова, которыя я желаю высказать. По всему видно, что вы госпожа -- и не побрезгали простымъ мужикомъ. Я издали наблюдалъ. Очень пріятно было видѣть.
   Онъ замолчалъ и нѣкоторое время смотрѣлъ себѣ въ ноги. Прасковья Захаровна ждала, что онъ опять заговоритъ. Очень ей понравился его голосъ вкрадчивый и убѣдительный. Такъ говорятъ люди, любящіе, чтобы ихъ слушали и всегда молчаливые при невниманіи.
   -- Слѣпецъ?-- вопросительно сказалъ монахъ.-- Блаженны не видѣвшіе и увѣровавшіе.
   Послѣ короткаго молчанія Прасковья Захаровна, желая ободрить монаха, спросила:
   -- Это что вы несете? Иконы?
   Монахъ повернулъ къ ней лицо и радостно улыбнулся.
   -- Нѣтъ, сударыня, это -- не образа, а матеріалъ для созданія оныхъ.
   -- Иконы пишете, батюшка?
   Монахъ глубоко вздохнулъ и посмотрѣлъ на небо.
   -- Такъ точно, сударыня. Пишу по образцамъ, а больше исправляю старыя иконы. Конечно, сердце и разумъ стремятся не къ этому, а что подѣлаешь.
   Слѣпому не понравилось вмѣшательство третьяго лица, и онъ перебилъ его рѣчь:
   -- Что за человѣкъ привязался?
   Прасковья Захаровна успокоила его, объяснила, кто съ ней разговариваетъ, и кстати велѣла ему положить руку на ея плечо. Его жесткая ладонь и пальцы царапали, какъ дубовая кора.
   Монахъ не обращалъ на него вниманія. Онъ поглядывалъ на своихъ спутниковъ, улыбался, вздыхалъ, показывая явное желаніе продолжать бесѣду.
   -- Вы въ монастырѣ научились писать иконы?-- спросила Прасковья Захаровна.
   -- Такъ точно, сударыня. Мой монастырь отдаленный. Я съ малыхъ лѣтъ поселился въ немъ и съ малыхъ же лѣтъ обучался живописи или, правильнѣе сказать, иконописи. Имѣются иконы моей работы всецѣло. Удостоились одобренія игумена.
   Монахъ сошелъ съ дороги, пропуская толпу. Когда туча пыли улеглась на желтѣющій овесъ, онъ перешелъ на другую сторону и зашагалъ рядомъ съ Прасковьей Захаровной. Продолжая говорить, онъ уже не поворачивалъ головы, избѣгая ея взгляда. Его интересовала не личность собесѣдника, а внимательный слушатель, кто бы онъ ни былъ.
   -- А затѣмъ какое же продолженіе послѣ этого слѣдуетъ? Всякій на моемъ мѣстѣ долженъ возрадоваться и удвоить усердіе. А я, между прочимъ, недоволенъ. Не кѣмъ-либо выше меня стоящимъ, Боже упаси... Самимъ собою недоволенъ...
   -- Почему же?
   -- Вы, можетъ быть, сударыня, не поймете меня, или, понявши, осудите, какъ осуждаютъ многіе. У насъ такой порядокъ -- пишутъ иконы по образцамъ. Дадутъ образецъ, ему же подражай. Ни малѣйшаго ущерба не допускается. Это понятно относительно лика Господа нашего Іисуса Христа, о немъ же свидѣтельствуетъ писаніе. Но относительно святыхъ угодниковъ, этого нельзя сказать. Достовѣрныхъ указаній мы не имѣемъ. Первоначальные образцы сдѣланы живописцами, людьми обыкновенными. Единственно силою воображенія... Не считайте меня, сударыня, хулителемъ, а я прямо скажу: не много такихъ иконъ, чтобы въ нихъ была истинная святость. Прости меня, Господи, грѣшнаго, ежели мои слова непонятны. Всякая икона, освященная, сама по себѣ священна. Противъ этого немыслимо спорить. Я говорю касательно живописи. Не всякая кисть, сударыня, достойна изобразить Преподобнаго. У насъ въ мастерской шестнадцать человѣкъ работаютъ. Есть мастера изрядные, а также юноши неразумные и неопытные. Ну, вы посудите сами, сударыня: какъ же допустимо, чтобы юноша писалъ святыя очи? Въ нихъ, въ очахъ, вся святость заключается. Можно и рисунокъ сдѣлать правильный, а главную точку все-таки не знать. Вся суть дѣла въ одной точкѣ. Нужно только понимать, гдѣ ее поставить.
   Прасковья Захаровна хорошо разглядѣла лицо монаха. Несмотря на, то что онъ волновался, щеки его оставались блѣдными. Отражалось это только на его подвижныхъ далеко загнутыхъ бровяхъ. Говорилъ онъ слабымъ голосомъ, часто вдыхая воздухъ, но мѣстами возвышалъ его, торопился высказаться и съ трудомъ подбиралъ выраженія. Видно было, что затронутый имъ вопросъ близокъ его душѣ.
   Замолчавъ, онъ нѣкоторое время смотрѣлъ впередъ, гдѣ виднѣлось широко раскинутое село съ бѣлой церковью, но по его прищуреннымъ глазамъ казалось, что онъ видитъ передъ собою только свои мысли. Внезапно передернувъ плечами и поправивъ надавившую лобъ скуфейку, онъ порывисто и грустно сказалъ:
   -- Горько, сударыня, и обидно. Я уважаю старшихъ и умру въ покорности. Мнѣ тридцать шестой годъ, и считаю я себя послѣднимъ изъ людей. Только въ одномъ случаѣ я имѣю свое мнѣніе. Обидно писать по образцамъ, ежели духовными очами видишь иные образцы...
   Прасковьѣ Захаровнѣ захотѣлось чѣмъ-нибудь успокоить своего страннаго собесѣдника.
   -- Гдѣ ужъ тутъ поработать, какъ слѣдуетъ. Требуется холстъ или доска въ настоящій размѣръ, а гдѣ ихъ взять? Денегъ у меня нѣтъ. Набралъ двѣнадцать рублей, такъ это монастырскія. Отпустили меня на короткій срокъ, для сбора. Вотъ и работаю мимоходомъ. Гдѣ лакомъ покрыть иконку, гдѣ красочкой изъянцы исправить. Иные жертвуютъ, какъ бы за работу, иные покормятъ, а иные просто спасибо скажутъ. Я платы не спрашиваю. Мнѣ, сударыня, денегъ не надо... Конечно, бывали работы и посерьезнѣе. Въ этомъ самомъ храмѣ, куда вы изволите идти, евангелисты на царскихъ вратахъ моей работы. Опять же не всецѣло, а отчасти -- по старому письму. Бываетъ, сорокъ верстъ крюку сдѣлаешь, а сюда зайдешь посмотрѣть на свое твореніе. Посмотришь и недоволенъ. Опять что-нибудь подмажешь или исправишь. Къ работѣ у меня жажда неутолимая. И, кажется, никогда мнѣ не найти настоящей точки.
   Въ голосѣ монаха Прасковья Захаровна слышала глубокую грусть. Она хотѣла чѣмъ-нибудь выразить ему свое участіе, но не находила словъ.
   -- Новые храмы ставятъ, -- продолжалъ онъ, -- кажись, можно бы заняться, а, между прочимъ, иконы жертвуютъ готовыя, покупаютъ въ городѣ. Есть побогаче храмы, въ коихъ нарочито пишутъ по формату, на мѣстѣ -- тоже не смѣй сунуться. У меня наружность не внушающая. Выписываютъ столичныхъ художниковъ. Ну, тѣ, разумѣется, свое дѣло знаютъ по своему. Видѣлъ ихъ работы и скорбѣлъ. Очень живописно пишутъ, а святости ни малѣйшей. Вы, сударыня, обращали вниманіе на новыя иконы?
   Прасковья Захаровна почувствовала, что ея мысль совпала съ мыслью монаха.
   -- Я, батюшка, въ этомъ отношеніи великая грѣшница. На иконы смотрю мало...
   Монахъ въ первый разъ повернулъ къ ней лицо. Сѣрые глаза его испуганно расширились, потомъ онъ перевелъ ихъ внизъ, глядя на дорогу, и покачалъ головой.
   -- И грѣхъ вашъ не такъ великъ... Сколь премудры и святы слова писанія, столь же много труда и разума требуется для живописнаго изображенія, чтобы сравняться съ ними. Я вамъ скажу, сударыня,-- я самъ къ этому дѣлу близко стою, ни о чемъ другомъ много не желаю мыслить, а между прочимъ сомнѣнія во мнѣ столь же много, сколь и благожеланія.
   Праздничное село было уже близко. Сѣрыя сумерки окутали поля высокихъ яровыхъ, затуманили между ними дорогу, но не отняли у неподвижнаго воздуха всей жары іюльскаго дня. Впереди глухо гудѣли голоса многихъ тысячъ богомольцевъ. У околицы образовался заторъ. Село не могло вмѣстить всѣхъ прибывшихъ. Пріѣхавшіе на повозкахъ расположились кругомъ него живой стѣной для ночлега подъ открытымъ небомъ. Конный отрядъ стражниковъ, врѣзавшійся въ толпу, заставилъ Прасковью Захаровну съ ея спутниками сойти съ дороги. На минуту они тутъ остановились.
   -- Дождалися мы Ильинской Пятницы,-- сказалъ монахъ и, посмотрѣвъ искоса на Прасковью Захаровну, тихо прибавилъ:
   -- Меня зовутъ, сударыня, Родіономъ.
   -- А меня -- Прасковьей Захаровной.
   Слѣпой радостно ахнулъ.
   -- Имя святое, праздничное, Прасковея. Не вижу барыни, а знаю, что добрая особа. Ручка какъ бархатная, генеральская. Должно быть, имѣете чинъ полковницы?
   -- Нѣтъ,-- равнодушно отвѣчала Прасковья Захаровна.-- Мой покойный мужъ былъ гражданскій чиновникъ.
   Слѣпой что-то сообразилъ и авторитетно добавилъ:
   -- Гражданскій чиновникъ... Ну, это тоже вродѣ полковника.
   Глядя на текущую мимо рѣку толпы, Прасковья Захаровна думала о тѣснотѣ въ домахъ, о трудности найти ночлегъ, но это ее нисколько не смущало. Она готова была сейчасъ пойти къ рощѣ и продремать всю ночь около святой березки.
   Всѣ трое опять пошли дальше и вмѣстѣ съ толпою влились въ узкую улицу села. Стражники и казаки, наблюдая порядокъ, пѣшихъ пропускали, а повозки, уже глубоко заѣхавшія, возвращали обратно. Люди, телѣги, лошади мѣстами смѣшались вплотную, кружились водоворотомъ. Прасковья Захаровна держала слѣпого за рукавъ. Скорѣй онъ ее велъ, чѣмъ она его. Поднявъ надъ головой палку, онъ густымъ басомъ выкрикивалъ:
   -- Дайте дорогу слѣпенькому... милые... дорогу дайте.
   Родіонъ шелъ рядомъ съ ней, больше всего стараясь въ тѣснотѣ не толкнуть ее. На площади около церкви онъ велѣлъ слѣпому свернуть въ сторону.
   -- Куда же мы идемъ, о. Родіонъ?-- замѣтила Прасковья Захаровна.-- Ночлега навѣрно не найти.
   -- Объ этомъ предметѣ, сударыня, не безпокойтесь. У меня тутъ есть знакомые. Зайдемте къ Самсону, церковному сторожу. Народу, дѣйствительно много, но больше все мужики простые да бабы. Должны оказать уваженіе вашему званію.
   Стало темнѣе. Лица едва различались. Однако, несмотря на то, что все село было въ шумливомъ движеніи, и говоръ слышался даже изъ переполненныхъ народомъ избъ, нигдѣ не свѣтилось огней. Хозяева боялись пожара. Въ каждомъ домѣ полы были застланы соломой для ночлежниковъ. Въ сараи, заполненные до верху свѣжимъ сѣномъ, никого не пускали.
   Долго пробиралась Прасковья Захаровна со своими спутниками мимо рядовъ палатокъ, ларей съ развѣшанными товарами, и ей казалось, что они крутятъ около одного мѣста. Но Родіонъ зналъ, куда онъ ведетъ. У одной избы, закрытой отъ дороги густой рябиной, онъ остановился и постучалъ посохомъ въ раму. Половина ея открылась, и онъ сунулъ туда голову. Снаружи не было слышно, о чемъ онъ говорилъ.
   Тѣмъ временемъ слѣпой своими вздохами выражалъ безпокойство.
   -- Ваше высокоблагородіе... и что тамъ въ избѣ -- духота, тѣснота. Народъ жадный... просить будутъ, безпокоить... Ночка теплая... На волѣ сколько хоть мѣста.
   Объ этомъ же думала и Прасковья Захаровна, но хотѣла подождать отвѣта Родіона.
   -- Васъ пустятъ,-- горевалъ слѣпой,-- а меня, може, и не пустятъ.
   Нѣсколько темныхъ фигуръ подошли къ дому, постучались въ двери и ворота двора., но тѣ и другія были на запорѣ.
   Когда окно захлопнулось, монахъ таинственно подозвалъ къ себѣ Прасковью Захаровну, она взяла за руку слѣпого, и всѣ трое прошли подъ окнами за уголъ. Здѣсь узкой тропинкой между завалинкой и огородомъ пробрались кругомъ крытаго двора и очутились въ темнотѣ, гдѣ стоялъ острый запахъ теплаго навоза. Уже и тутъ у стѣнки дома сидѣли и полулежали невидимые люди, дававшіе о себѣ знать шарканьемъ подбираемыхъ ногъ и ворчаніемъ.
   Кто-то открылъ заднюю дверь дома. Полы въ сѣняхъ и въ горницѣ, гдѣ въ углу свѣтилась лампадка, были заняты лежащими на густой соломѣ. На ногахъ оставался только одинъ человѣкъ, отворившій дверь. Стараясь говорить шепотомъ, Прасковья Захаровна объявила, что ей мѣста не надо, лишь бы устроили слѣпого.
   -- Всѣмъ хватитъ,-- громко и недружелюбно отвѣчалъ хозяинъ,-- Мѣста не купленныя -- потѣснятся.
   -- Самсонушка...-- просительно шепталъ монахъ,-- угоди госпожѣ, гдѣ бы тутъ уголочекъ свободный.
   Слѣпой спросилъ, гдѣ икона, и смѣло шагнулъ черезъ лежащихъ въ уголъ, закинулъ голову, вздохнулъ такъ, что огонь лампацы затрепеталъ, и перекрестился могучими движеніями.
   -- Тамъ въ углу и ложись,-- сказалъ ему Самсонъ. Потомъ недовѣрчиво оглядѣлъ Прасковью Захаровну, почесалъ поясницу и указалъ ей мѣсто на лавкѣ у окна, отвореннаго на огородъ. Она сначала сѣла на скамью, но, почувствовавъ мягкую солому подъ ногами, опустилась на полъ. Въ избѣ было тепло. Пахло хлѣбомъ и лампаднымъ масломъ. Свѣжая струя воздуха тихо лилась съ подоконника. Рядомъ съ Прасковьей Захаровной лежала больная женщина,-- это сразу было видно по ея движеніямъ, когда она старалась посторониться. За ней сидѣла старуха съ очень маленькой головой, покрытой темнымъ платкомъ. Скрывая узкія плечи, онъ опускался до земли, придавая всей фигурѣ форму конуса. Она что то передъ этимъ говорила, но по приходѣ новыхъ лицъ, смолкла и только жевала воздухъ, пристально глядя на Прасковью Захаровну, хотя не могла видѣть ея неосвѣщеннаго лампадой лица.
   Родіонъ помѣстился у печки, прислонясь къ ней спиною, и свалилъ рядомъ свою тяжелую сумку.
   Было тихо. Кто-то отрывисто похрапывалъ. Въ сѣняхъ Самсонъ укладывался спать. Онъ мрачно кряхтѣлъ, а его деревянная кровать угрюмо скрипѣла, точно оба они были недовольны непрошенными гостями.
   Маленькій мужиченко съ громадной бородой-лопатой, похожій на гнома и лежавшій до тѣхъ поръ около печки, свернувшись калачикомъ, приподнялъ свою совершенно лысую голову и понюхалъ воздухъ.
   -- Отъ кого это, ей-Богу, духъ такой? Больно негожій. Никакъ отъ тебя, монахъ?
   -- Отъ меня, другъ. Отъ меня,-- угадалъ.
   Мужиченко сконфузился и нѣкоторое время оглядывалъ Родіона и его котомку.
   -- Не монашій духъ... Вродѣ какъ деготь.
   Мужчина присѣлъ, рукавомъ утеръ вспотѣвшій голый черепъ и устремился взоромъ на монаха. Родіонъ сидѣлъ неподвижно, обнявъ руками колѣни. Его черный силуэтъ рѣзко выдѣлялся на бѣломъ фонѣ печи. Уснуть онъ не собирался. Неотвязныя думы томили его. Онъ радъ былъ поговорить и хотя бы краемъ коснуться любезнаго ему дѣла.
   -- Безъ этого, другъ, нельзя. Кисти отмыть или палитру вычистить... Нешто палитру можно водой трогать? Палитра должна быть жирная, пропитанная. Вотъ какая должна быть палитра.
   Родіонъ глубоко вздохнулъ и посмотрѣлъ на огонекъ лампады.
   -- Ну, объ этомъ что говорить...-- матеріалъ. Господи Боже милостивый. Конечно, безъ матеріала тоже нельзя. Дѣло духовное, а матеріалъ нуженъ. Въ книгѣ премудрости Іисуса сына Сирахова сказано: "Издѣліе хвалится по рукѣ художника". Взять, напримѣръ, бѣлила. Краска тяжелая до невозможности, свинцовая краска, а входитъ во всѣ составы. Небеса или облака, даже воздухъ густой безъ нея написать невозможно. Матеріалъ тяжелый, а изображеніе требуется легчайшее. Какъ быть? А очень просто. Рука должна быть легкая, а глазъ проникающій, вотъ и все. Немного и надо.
   Родіонъ внезапно взглянулъ на своего сосѣда.
   -- Воздухъ видѣлъ когда-нибудь?
   Вопросъ былъ настолько замысловатый, что слушатель вмѣсто отвѣта отвернулся и посмотрѣлъ на спящихъ, какъ бы призывая ихъ на помощь.
   -- Такъ вотъ ты и посуди. Воздуха ты и видать-то никогда не видѣлъ, а художникъ долженъ его красками изобразить. Тотъ, который не понимаетъ воздуха, тотъ не художникъ... Да мало ли еще какихъ тайныхъ предметовъ заключается въ семъ дѣлѣ. И словъ не найдешь высказать.
   Слушатель плохо понялъ, но зато пораженъ былъ совершенно искренно. Онъ медленно оглядѣлъ монаха отъ сапогъ до скуфейки.
   -- Иконы рисуете?-- робко спросилъ онъ.
   Родіонъ не отвѣтилъ. Маленькая рука его прижалась ко рту. Онъ грызъ ногти, и слышно было, какъ пристукивали его зубы.
   -- На заказъ работаете или по охотѣ?-- переспросилъ бородатый мужиченка.
   Родіонъ опять обхватилъ колѣни руками, но отвѣтилъ не сразу.
   -- И сладостное занятіе -- творить, и страхъ беретъ... Нѣтъ, ежели бы я на заказъ работалъ, я бы, можетъ, свои дома имѣлъ. И для разума легче. Вонъ въ селѣ Воронкино батюшка призвалъ меня. "Подмалюй, говоритъ, небеса на иконѣ Вознесенія".-- Нечего, говорю, поправлять. Письмо блѣдное, но исправное, строгановское письмо".-- "Какъ нечего? Палестина -- страна южная, нешто надъ ней такое небо? Подсини, братъ, маленько... Благословляю..." Нечего дѣлать. Взялъ кобальту, лесировочкой протеръ. Батюшка посмотрѣлъ. "Нѣтъ,-- говоритъ,-- мало синевы небесной". Ну, тогда я надавилъ ультрамаринту, бѣлилъ, малую часть кармину, да сиккативу для сухости и развелъ небеса заново съ переходомъ къ низу. Такая точка зрѣнія вышла, что я даже испугался, ей Богу. Посмотрѣлъ батюшка. Одобрилъ. "Вотъ это, говоритъ, истинно южныя небеса. Южнѣе быть не можетъ". Три рубля своихъ денегъ далъ. Я и двухъ часовъ не проработалъ. Вотъ какъ бываетъ, ежели дѣлаешь на заказъ. Только не люблю я этого.
   -- И что зря болтаетъ!-- сказалъ чей-то хриплый голосъ.-- Людей безпокоить... А еще монахъ.
   -- Спи, отецъ, не буду,-- ласково отвѣтилъ Родіонъ, поникши головой.
   Черезъ нѣсколько минутъ, однако, онъ, какъ бы проснувшись и продолжая свои мысли, сталъ шептать:
   -- Боже мой, Боже мой, и сколь ветхи храмы Господни, и сколь устарѣли святыя иконы. Обидно молящимся на такое запустѣніе. Иное письмо потрескалось отъ климата, у иныхъ грунтъ отсырѣлъ, краски потемнѣли, помертвѣли. Иныя такія, что не только молиться, а и смотрѣть не на что... Прости меня, Господи, грѣшнаго... Взять хотя бы здѣшнюю икону святой великомученицы Параскевы... Нешто такой ликъ подобающій?.. Закоптѣлый... мрачный.
   -- Это отъ пожара, батя,-- вставилъ шепотомъ лысый мужиченко.
   -- Тѣмъ болѣе нужно возстановить. Говорилъ я объ этомъ предметѣ отцу Никодиму. "Нельзя, говоритъ,-- икона явленная". Я ему и то и ее. Изъянъ отъ пожара, молъ, причины грубой и посторонней. "Не спѣши, говоритъ, она сама отойдетъ... и безъ твоихъ рукъ обойдемся..." Оставилъ. Больше не помышляю. Ежели съ этой точки смотрѣть, то единственно чуда надо ждать, не иначе...
   Родіонъ поднялъ глаза на икону, долго смотрѣлъ на лампаду и медленно перекрестился. Вѣрилъ ли онъ въ чудо или раскаивался въ своемъ сомнѣніи объ этомъ, онъ промолчалъ и опять уткнулся головою въ колѣни.
   Изъ всего сказаннаго монахомъ для лысаго мужиченка послѣднія слова оказались наиболѣе понятными и близкими уму и сердцу. Подержавъ ихъ въ своемъ воображеніи, онъ убѣдительно произнесъ:
   -- Да... ежели чудо... такъ это... дѣйствительно...
   Голосъ Родіона, осторожный и монотонный, разбудилъ однако нѣкоторыхъ спящихъ. Двѣ-три головы поднялись. Невидимые собесѣдники стали перешептываться.
   Прасковья Захаровна по прежнему сидѣла, на соломѣ, прислонясь къ лавкѣ. Больная безпокойно разбрасывала руками и мѣняла положеніе тѣла. Старуха сидя спала. Темный конусъ ея фигуры долго медленно раскачивался, готовый упасть, потомъ вздрагивалъ, старуха просыпалась и начинала часто дышать, какъ испуганная.
   -- Бабушка,-- сказала больная,-- разскажи еще про Пятницу. Какъ это пастухи-то...
   Старуха начала зѣвать. Тягучая зѣвота долго не давала ей приступить къ разсказу.
   -- И вотъ милая... одинъ-то пастухъ пустилъ въ нее камнемъ... Пустилъ это онъ въ нее камнемъ... а камень-то и врѣзался въ дерево... Какъ врѣзался въ дерево, такъ значитъ и сидитъ тамъ.
   -- Все тамъ?-- спросила со вздохомъ больная, точно вопросъ этотъ ее интересовалъ и мучилъ.
   -- Говорятъ, быдто тамъ. Другіе говорятъ. Я, признаться, не видѣла. Глаза ли мои слабые или, можетъ, грѣхи мѣшаютъ. Есть такіе люди, которые видѣли. Кто достоинъ, тотъ увидитъ.
   -- Какъ хорошо это,-- слабо сказала больная...-- Вотъ бы увидѣть, бабушка.
   -- Не надо желать, милая, само придетъ.
   Тутъ старуху опять одолѣла такая длительная зѣвота, что ей съ большимъ трудомъ удалось ухватить продолженіе разсказа.
   -- А другой-то пастухъ замахнулся на нее кнутомъ... Замахнулся это онъ кнутомъ, а кнутъ то и обвился кругомъ дерева, какъ змѣй древесный. Тутъ, значитъ, они и увидѣли... Открылись у нихъ глаза... Не простая это была женщина, а сама Пятница.
   -- Очень хорошо это...-- страдальчески протянула больная.
   Кто-то вздохнулъ съ чувствомъ полнаго удовлетворенія.
   Забыты дѣла мірскія. Мила и желанна одна мысль: освѣжить свою душу струей священной тайны.
   Въ робкой тишинѣ раздался торжественный голосъ Родіона:
   -- Премудрая и всехвальная Христова мученица Параскева, мужескую крѣпость пріемши, женскую же немощь отвергши, діавола побѣди и мучителя посрами...
   Лысый мужиченка всталъ на колѣни, помолился и положилъ три земныхъ поклона, зарывая свой большой лобъ въ мягкой соломѣ.
   Когда опять наступила тишина, старуха добавила:
   -- Она самая и была: Прасковея-Пятница. И день тоже пришелся въ пятницу.
   -- Не въ этомъ суть заключается,-- пояснилъ Родіонъ.-- Святая великомученица родилась въ день пятницы, который день на древнемъ языкѣ такъ и зовется: пятница. Имъ же родители окрестили младенца.
   Несмотря на усталость, Прасковья Захаровна спать не хотѣла. Въ избѣ она все равно не могла бы уснуть. Разговоры ей мѣшали. Думала она о томъ же, о чемъ и другіе, но разсказъ старухи не нравился ей. Отъ него вѣяли слишкомъ зауряднымъ вымысломъ. Если что-нибудь подобное и случилось когда-нибудь, то навѣрно не такъ, какъ объ этомъ разсказывали. Въ глубинѣ легенды она чувствовала возможную ясную правду, но кругомъ нея образовался грубый наростъ. Она не хотѣла больше слушать и нарочно громко спросила:
   -- А далеко ли отсюда часовня?
   Лысый ей отвѣтилъ:
   -- Съ версту будетъ. За церковью направо, въ гору.
   У Прасковьи Захаровны сердце забилось отъ загорѣвшагося рѣшенія идти туда и провести ночь наединѣ съ молчаливой березой.
   Она порылась въ карманѣ юбки, вынула изъ кошелька серебряный рубль и положила его въ руку больной женщины. Потомъ поднялась на ноги. Родіонъ понялъ ея намѣреніе.
   -- А что жъ, сударыня, благое дѣло придумали. Ночка теплая, сухая. Ежели и на травѣ, подстеливши при этомъ платочекъ, такъ не хуже будетъ, чѣмъ здѣсь. Мѣсто святое, молитвенное.
   Подъ образами поднялась плотная фигура слѣпого.
   -- И я, матушка, съ вами...
   Прасковья Захаровна перешагнула черезъ лежащихъ, взяла слѣпого за руку и повела его изъ избы.
   Родіонъ тоже всталъ, чтобы запереть за ними дверь.
   

II.

   Бѣлыя ночи миновали. Звѣзды горѣли ярче и таинственнѣе. Тѣни тонули глубже. Небо задумалось, какъ темныя очи, опустившія надъ собой густыя рѣсницы.
   Слѣпой держалъ свою руку на плечѣ Прасковьи Захаровны. Они шли тихо и долго молчали.
   -- Не холодно безъ шапки?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, барыня, милая -- это нипочемъ. Дождя бы не было.
   Прасковья Захаровна посмотрѣла на небо, и ей подумалось, что тишина и благоговѣніе, которыми дышала ночь, будутъ продолжаться вѣчно. Она хотѣла бы убѣдить въ этомъ слѣпого, внушить ему радостное спокойствіе.
   -- Дождя не будетъ. Небо чистое, звѣздное.
   Слѣпой вздохнулъ.
   -- Господи милосердный... Хотя бы однимъ глазкомъ поглядѣть на міръ Божій...
   Прасковья Захаровна закрыла глаза, стараясь представить себѣ положеніе слѣпого; и не видя на яву, она продолжала мысленно видѣть дорогу, поля, темный пригорокъ рощи съ мелькающимъ огонькомъ. Какая же темная пустота должна быть въ душѣ у слѣпого, не видящаго всего того, что даетъ и разнобразитъ мысль?
   -- Неужели всю, всю жизнь прожилъ слѣпымъ?
   Ей показалось, что рука слѣпого дрогнула. Онъ глухо промычалъ и отвѣтилъ не сразу.
   -- Всю жизнь, родимая... всю какъ есть. Родился слѣпымъ. Ни одного предмета не вижу. Не знаю, какой видъ имѣютъ. Которые предметы руками достаю, тѣ и понимаю, а которые не достать, тѣхъ и незнаю. Лѣсу не знаю, морей не знаю, небушка со звѣздами не знаю.
   Прасковья Захаровна ясно почувствовала тягость положенія слѣпого. Ей захотѣлось сейчасъ же помочь ему. Дать хотя намекъ того блага, котораго онъ лишенъ. Это желаніе такой стремительной волной нахлынуло на нее, что у нея ослабѣли ноги. Она остановилась.
   -- Присядемъ тутъ, отдохнемъ. Разскажу я тебѣ кое-что.
   Слѣпой покорно опустился на землю у дороги, на краю сухой канавки. Вытянувъ руки на колѣняхъ и, склонивъ голову на бокъ, насторожилъ ухо, какъ бы ожидая услышать нѣчто значительное.
   Прасковья Захаровна погладила его по косматой головѣ и опустилась рядомъ.
   -- Тебя какъ зовутъ?
   -- Зовутъ меня Ананіемъ. Кто знаетъ, такъ и зоветъ. А то просто "слѣпой".
   -- Ну, такъ вотъ слушай, Ананій, что я тебѣ скажу.
   Она оглянула небо, перелѣсокъ, прозрачный горизонтъ востока, нѣжную волну млечнаго пути. Онъ не могъ понять того, что понимается зрѣніемъ, и она стала разсказывать то, что она слышитъ душою и чувствуетъ.
   -- Помнишь, когда въ церкви пѣвчіе поютъ. Пропоютъ молитву и послѣ этого, въ концѣ, протяжное "аминь". Ихніе голоса все тише и тише, и ужъ, думаешь, кончилось пѣніе, и, кажется, голосовъ не слышно, а они все еще гудятъ и уходятъ къ Богу. А тамъ съ высоты ангелы ждутъ, когда пѣсня отъ людей долетитъ до нихъ, и тогда подхватятъ ее и пропоютъ своими святыми голосами передъ престоломъ Господа. Много тысячъ ангеловъ поютъ молитву, и голоса ихъ не пропадаютъ, а уходятъ все дальше и дальше безъ предѣла, потому что въ нихъ вѣчное явленіе Создателю. Намъ не слышно, и понять это можно только мысленно. Когда пропоютъ они послѣднее слово "аминь", разнесется оно по всей вселенной, и звенитъ, и звенитъ не умолкая... Вотъ такое же, какъ это протяжное "аминь", и есть небо.
   Ананій погладилъ свои колѣни и наклонилъ голову.
   -- Хорошо говорите, матушка, очень складно. Видно, и молиться хорошо умѣете...
   Прасковья Захаровна отвѣчала задумчиво, какъ бы про себя:
   -- Пожалуй, что не умѣю. Мѣста настоящаго не могу для этого найти. Всѣмъ себя можетъ человѣкъ насытить: когда жажда -- напьется холодной воды вдоволь, есть захочетъ -- насытится, радость придетъ -- порадуется, а. вотъ помолиться до сыта не всякій можетъ. Отчего такъ? Не знаю. Можетъ быть, вѣры мало, или что мѣшаетъ. Въ храмѣ людно и какъ-то безпокойно. Я думаю, что въ первыя времена христіанства, когда вѣрующіе собирались тайкомъ въ подземныхъ пещерахъ -- вотъ тогда хорошо молилось... Было тоже со мной, два года тому назадъ, когда умеръ мой мужъ. Помню, какъ я тогда молилась по ночамъ у гроба. Себя забывала, а чувствовала, что близокъ тотъ, кому я молилась... Время прошло, горе улеглось, и стало какъ то пусто на душѣ...
   Прасковья Захаровна не любила откровенничать, но теперь, въ ночной тишинѣ открытаго поля, наединѣ со слѣпымъ ей говорилось легко.
   -- Да неужели-же только тогда человѣкъ можетъ молиться, когда сердце его ущемитъ горемъ? Нѣтъ, и въ радости нужна молитва... Нужна, какъ хлѣбъ. Тѣмъ болѣе, когда чего-то ищешь и ожидаешь. Вотъ я все время послѣ смерти мужа жду, что онъ о себѣ скажетъ. Вѣдь невозможно же, чтобы отъ его души ничего не осталось. Цѣлыми днями объ немъ думаю, а во снѣ ни разу не видала. Вотъ ужъ одно это непонятно. Какая-то тайна тутъ есть. Всякіе сны вижу, и живущихъ, и покойниковъ, которыхъ давно позабыла, а его не вижу. На могилу его хожу, хорошо тамъ, спокойно для размышленія, и объ этомъ еще больше думается, но знаешь, что напрасно: именно тамъ-то его и нѣтъ... Въ послѣдній разъ была цвѣточки подновить къ поминкамъ. Скончался онъ какъ разъ въ Ильинъ день. Вспомнила я тутъ про Ильинскую пятницу... Давно, еще дѣвушкой слышала, но никогда не думала объ ней. Меня тоже зовутъ Прасковьей... Дай, думаю, поѣду. Радостно мнѣ стало при этой мысли... Вотъ теперь я здѣсь и все чего-то жду...
   -- Пятница -- она замѣчательная, ваша высокородіе,-- убѣдительно промолвилъ слѣпой, нарушивъ долгое молчаніе Прасковьи Захаровны,-- Чудеса бывали разныя. Вамъ извѣстно?
   -- Да, говорятъ.
   -- А которые исцѣлялись, тоже хорошо имъ было. Люди кругомъ и тѣ радовались. Надѣляли ихъ. Одинъ безногій исцѣлился и рублей тридцать денегъ собралъ.
   -- Ну, не надо говорить объ этомъ. Пойдемъ дальше.
   Незамѣтно подымаясь въ гору, дорога вошла въ рощу. Широкая аллея, окаймленная высокими деревьями и крытая звѣзднымъ куполомъ неба, походила на храмъ. Впереди стояла бѣлая часовня какъ церковный иконостасъ. За открытой дверью горѣли огни лампадъ. По краямъ аллеи виднѣлись какія-то тѣни. Однѣ лежали, другія сидѣли. Гдѣ то осторожно шептались, боясь нарушить святую тишину. Свѣтился огонекъ, отражаясь на бѣлыхъ страницахъ книги, положенной на землѣ. Передъ ней, на колѣняхъ, изогнувшись, стоялъ человѣкъ и вполголоса читалъ.
   Дойдя до часовни, Прасковья Захаровна опустилась на колѣни и велѣла сдѣлать то же слѣпому. Внутрь она не хотѣла войти. Тамъ казалось тѣсно, жарко и не такъ торжественно, какъ въ темной таинственной рощѣ. Еще стоя на колѣняхъ и глядя на освѣщенныя иконы въ глубинѣ часовни, она почувствовала, что налѣво отъ нея, среди густой стѣны деревьевъ, стоитъ та самая березка, для которой она сюда пришла. Ея близость она угадывала и тихо радовалась. Когда невольными движеніями она встала на ноги и повернулась налѣво, то увидѣла высокій стволъ съ огненными вѣтвями. Молодыя густолиственныя березки толпились кругомъ, какъ невѣсты и молодки около вѣщей старухи. Древняя береза стояла въ тѣсной оградѣ. Прасковья Захаровна подошла къ ней и взялась руками за рѣшетку. На землѣ у ствола, заполняя все пространство внутри ограды, лежали какіе то свертки. Направо шагахъ въ пяти возвышался большой камень. Припавъ къ нему, темнѣла фигура, судя по голосу,-- женщина. Она жалобно причитала, говорила отрывочныя слова молитвъ, и вмѣстѣ съ этими скорбными нотами тихо звучалъ серебристый плескъ воды. Почему тамъ была вода, Прасковья Захаровна не знала. Ее не тревожило любопытство. Одно только чувство она испытывала ко всему, что было кругомъ -- спокойное благоговѣніе.
   Тихая, вдохновенная ночь. Воздухъ остановился, боясь потревожить вѣтви деревьевъ, жадно внимающихъ вѣщей березѣ. Черныя, сухія вѣтви давно ужъ не украшаются нарядной зеленью. Съ того дня, когда св. Прасковея явилась подъ ней, счастливая избранница отошла отъ жизни и стала монахиней. Земля кругомъ нея, утоптанная милліонами проходившихъ здѣсь богомольцевъ, млѣетъ въ ожиданіи новаго чуда и зоветъ на свою грудь новыя толпы вѣрующихъ.
   Прасковья Захаровна вспомнила о слѣпомъ только тогда, когда увидѣла его, идущаго на голосъ женщины. Онъ тоже нагнулся подъ камнемъ, и послышался плескъ воды. По движеніямъ рукъ видно было, что онъ смачиваетъ слѣпые глаза. Слышенъ былъ и его голосъ, похожій на тихій, радостный смѣхъ. Поднявшись, онъ пошелъ болѣе смѣлыми шагами прямо къ Прасковьѣ Захаровнѣ. Подойдя, онъ бросилъ на землю палку, одной рукой взялся за рѣшетку, а другой ухватилъ ея руку. Ей стало жутко. Она ждала чего-то необыкновеннаго.
   -- Однимъ глазкомъ будто вижу,-- сказалъ онъ съ дѣтской радостью, сжимая руку Прасковьи Захаровны своей жесткой ладонью.-- Предметовъ не вижу, а какъ бы огонекъ... Вотъ онъ, махонькій... Шмыгаетъ въ родѣ комарика... Съ чего это, барыня? Отъ святой воды? Истинно чудесное дѣло... А, можетъ, отъ мнѣнія?..
   Прасковья Захаровна почувствовала, что передъ ней самой всталъ жгучій вопросъ и ждетъ отвѣта. Но сейчасъ она не смогла и не хотѣла рѣшать его и провѣрять ощущенія слѣпого. Сейчасъ нужно было только успокоить себя и не отнимать надежды у него.
   -- Это такъ и должно быть...-- вдохновенно сказала она и незамѣтно подъ косынкой перекрестилась.
   Слѣпой издалъ могучій вздохъ.
   -- Слава тебѣ, Господи... Завтра подъ икону пойду, авось удостоюсь.
   Онъ все стоялъ въ прежней позѣ и держалъ ея руку.
   -- Вамъ бы отдохнутъ, милая барыня... Здѣсь народъ присунется... Пошли бы въ рощу, уснули на травкѣ. Я посижу, поберегу.
   Въ темнотѣ Прасковьѣ Захаровнѣ показалось, что слѣпой разсматриваетъ ее. Это замѣтно было по слабымъ движеніямъ его головы. Она чувствовала, какъ его невидимый взглядъ скользитъ по ея лицу, плечамъ и груди.
   Выдернувъ свою руку, Прасковья Захаровна повернулась къ нему бокомъ и прислонилась спиною къ рѣшеткѣ.
   -- Я хотѣла бы остаться одна. Думаю, что никто не помѣшаетъ.
   Слѣпой покорно согласился.
   -- Какъ вамъ угодно.
   Потоптался на мѣстѣ, ногой нащупалъ песокъ, поднялъ его, обошелъ кругомъ рѣшетки, держась за нее рукою, и, разсчитавъ направленіе, пошелъ дальше. Мѣсто ему очевидно было хорошо знакомо. Прасковья Захаровна слѣдила за нимъ. Видя, какъ онъ ощупью пробирается между деревьями, она подумала:
   -- "Нѣтъ, это мнѣ показалось".
   У дороги стоялъ открытый ларекъ. Слѣпой постучалъ въ стѣну палкой.
   -- Есть тута кто?
   Вмѣсто отвѣта послышался протяжный зѣвокъ. Человѣкъ, дремавшій на кучѣ такихъ же свертковъ, какіе валялись въ оградѣ березы, всталъ на ноги и зажегъ восковую свѣчу, прилипшую къ прилавку своими отеками. Тутъ же лежали стопы духовныхъ брошюрокъ, а въ плоскихъ ящикахъ свѣчи.
   Вглядѣвшись въ Ананія, свѣчникъ промолвилъ тономъ совершеннаго безразличія:
   -- А ты, дядя, опять ослѣпъ? Какой аккуратный.
   -- Такое дѣло, милый,-- одинаково безразлично отвѣчалъ Ананій,-- Одному горе мыкать, а другому -- зубоскалить. Зимой полегчало, а къ Покрову опять затуманило... Бѣда съ ими, съ глазами...
   -- Ну, ладно, не скули... Какъ разъ ко времени подоспѣлъ. Покупаешь что ли?
   -- Нѣтъ. Полковница тутъ одна есть. Вздумала ночевать на волѣ. Въ избѣ и солома, и крыша, а тутъ какъ ей на голой землѣ, безъ подушки. Постарайся, милый человѣкъ.
   -- Да что надо?
   -- Одолжи пару куделечковъ покруглѣе. Будетъ ей замѣсто подушки.
   -- Да гдѣ она?
   -- Недалече, я донесу. Утромъ возьмешь.
   -- Гдѣ тебѣ, слѣпому. Я самъ пойду.
   Бесѣда разогнала сонъ свѣчника. Онъ выбралъ изъ кучи три штуки пухлыхъ кудельковъ и вышелъ изъ ларька.
   -- Ну, слѣпой, показывай дорогу.
   -- А ты, милый, не болтай зря. Будешь болтать, не одного меня обидишь...
   Прасковья Захаровна нисколько не удивилась услужливости посторонняго человѣка. Къ этому тихому мѣсту такъ подходила забота и братская любовь. Онъ говорилъ успокоительнымъ, ласковымъ голосомъ. Кудельки положилъ у рѣшетки въ видѣ изголовья. Большой шерстяной платокъ Прасковьи Захаровны, висѣвшій у нея на рукѣ, разстелилъ по землѣ и пригладилъ. Сучья и камешки изъ-подъ него подобралъ. Но когда она пожелала имъ накрыться, онъ долго его встряхивалъ и, сложивъ, одѣлъ ей на плечи. На ея вопросъ, что это за свертки, служащіе ей подушкой, онъ объяснилъ, что то -- куделя шерсти, приносимые бабами въ видѣ жертвы. Потомъ ихъ продаютъ, а деньги идутъ на храмъ.
   -- Ночка, слаза Богу, теплая, замѣчательная,-- сказалъ свѣчникъ пѣвучимъ, ласковымъ голосомъ.-- И не мудрено сударыня: такой великій праздникъ, для него и ночка такая. Въ прошедшемъ году тоже, напримѣръ, въ эту самую ночь была такая стужа, что люди болѣли, а вотъ нынче тепло.
   Въ заключеніе свѣчникъ объявилъ, что его зовутъ Онисимъ и, если понадобится, найти его можно въ ларькѣ. Пожелалъ спокойной ночи и ушелъ.
   Ананій потоптался на мѣстѣ и послѣдовалъ за нимъ.
   Прасковья Захаровна осталась одна. Присѣла, облокотилась на изголовье и долго смотрѣла черезъ рѣшетку на часовню. Нѣсколько разъ туда входили люди и, пробывъ нѣкоторое время, выходили обратно. Налѣво плескалась вода. Туда тоже подходили и склонялись надъ камнемъ. Сзади ея кто то прошелъ. Она обернулась, но никого не увидала; черезъ минуту тѣ же тихіе шаги приблизились и остановились совсѣмъ близко. Она не обернулась, а встала на колѣни, чувствуя, что кто-то стоитъ надъ ней. Сердце трепетно забилось. Она упорно стала смотрѣть на стволъ и увидѣла отчетливыя полосы, какъ бы слѣды отъ кнута. Ей стало жутко, что противъ воли она должна повѣрить въ нескладную легенду. Выше что-то бѣлѣло. Чѣмъ больше она всматривалась, тѣмъ пятно становилось отчетливѣе. Неужели это камень, тотъ самый, который долженъ бы былъ разлетѣться въ пыль, а не смущать напоминаніемъ о себѣ?..
   Испоконъ вѣка люди бросаютъ камнями въ тѣхъ, кто имъ непонятенъ, бросаютъ камнями даже въ избранныхъ и хлещутъ кнутами тѣхъ, которые осмѣливаются проповѣдывать истину. Они забываютъ страданія обиженныхъ, но всегда помнятъ орудія пытокъ. Христіанская религія вѣнчается символомъ смертной казни.
   Это такъ. И люди ему поклоняются больше, чѣмъ слову истины. Почему же имъ не поклоняться камнямъ, которыми побивались праведники, и бичамъ, которыми ихъ стегали?..
   ...Напрягая зрѣніе, Прасковья Захаровна старалась разсмотрѣть сѣрое пятно и убѣдить себя, что это не камень. Множество людей старались увидѣть его, но ей это было не нужно. Пускай лучше это будетъ кускомъ бѣлой коры. Она смотрѣла до слезъ и, наконецъ, увидѣла, что это не камень. Сѣрое пятно стало свѣтлѣе, увеличилось и зашевелилось... Это была маленькая рука, слабо очерченная и прозрачная. Рядомъ пониже стало тоже свѣтлѣе, точно колыхнулся бѣлый рукавъ. Не смѣя отвести глазъ отъ руки, Прасковья Захаровна смотрѣла на нее, не мигая. Но и не видя, чувствовала и угадывала продолженіе руки, плечо и всю фигуру. Кругомъ стало темнѣть. Стволъ березы, листва деревьевъ, ограда -- все потеряло очертанія, растаяло, и только одно мѣсто въ ростъ человѣка оставалось освѣщеннымъ. Похоже было на то, когда черезъ узкую, длинную лѣсную просѣку, передъ разсвѣтомъ, виднѣется въ концѣ ея свѣтлый выходъ въ открытое поле. Не нужно было переводить глазъ и осматривать фигуру. Она сразу была видна вся, какъ далекое облако. Плечо тихо приблизилось къ дереву, и маленькая голова прислонилась къ рукѣ. На лицѣ не было ни красокъ, ни тѣней. Оно было прозрачно, какъ утреннее небо, но взоръ не проникалъ черезъ него. Оно не было похоже на лицо человѣка, съ чертами ясно обозначенными. Глаза не имѣли вида темныхъ пятенъ, но они были и смотрѣли. Ими глядѣли свѣтъ и вѣра, не знающая сомнѣнія.
   Прасковья Захаровна стояла на колѣняхъ, потрясенная и радостная. Она смотрѣла и слушала. Если бы она услышала шепотъ, похожій на человѣческій голосъ, то все очарованіе исчезло бы. Нѣтъ, она слышала мысли, излучаемыя отъ лика, глядящаго на нее. Нѣсколько разъ говорящій взоръ повторилъ ей: "не сомнѣвайся". Для нея было ясно, въ чемъ не сомнѣваться, но она хотѣла переспросить: "Въ чемъ? Въ будущей жизни"? Раньше мысленнаго вопроса она уже увидѣла отвѣтъ: "Да, ты не умрешь, и никто не умираетъ". Свѣтлый ликъ приблизился, какъ бы давая возможность лучше разсмотрѣть его и убѣдиться, что на немъ нѣтъ тѣней сомнѣнія.
   Прасковья Захаровна протянула черезъ рѣшетку руки съ благодарностью и мольбой, но видѣніе заколыхалось, отодвинулось назадъ и послышался говорящій взоръ: "Не проси у меня ничего. Я не могу ничего дать, кромѣ утѣшенія и надежды.. Тебѣ самой ничего не нужно. Ты даже сама можешь дать другимъ".
   "Благодарю тебя",-- мысленно сказала Прасковья Захаровна:-- "только теперь поняла, что мнѣ ничего не нужно. Ты наполнила меня святой вѣрой".
   Блѣдный ликъ ласково глядѣлъ на нее и точно слушалъ. Потомъ онъ опять заговорилъ: "Люди несчастны оттого, что ждутъ отъ неба больше, чѣмъ оно можетъ дать. Они слѣпы и не видятъ блага кругомъ себя. Они бросаютъ камнями въ то, чему сами же потомъ поклоняются. Смотри сюда. Ты не вѣрила, но это правда".
   Рука, прислоненная къ дереву, отклонилась, и Прасковья Захаровна ясно увидѣла выступающій на поверхности ствола камень величиною въ большое яблоко.
   Ликъ затуманился, глаза стали грустны и замолчали. Та же рука сдѣлала движеніе, какъ бы смахивая камень, и онъ упалъ, ударившись о корни и затерявшись среди кучи куделей.
   Прасковья Захаровна устремилась глазами въ то мѣсто, куда упалъ камень. Старалась разглядѣть его среди пачекъ шерсти. Протянула руку, чтобы нащупать его. Подымать глазъ больше не нужно было. Она и такъ чувствовала, что видѣніе исчезло. Но послѣ него остался слѣдъ, осязаемый и возбуждающій жадное любопытство. Она искала его рукою, оцарапала себѣ плечо. Взяла зонтикъ, рылась имъ въ . кучѣ кудельковъ, торопливо и съ боязнью, чтобы дѣйствительность не оказалась обманомъ воображенія. Нѣсколько разъ ея зонтикъ натыкался на что-то твердое, но сдвинуть его съ мѣста не хватало силъ. Можетъ быть, это былъ обнаженный корень дерева. Движенія въ неудобной позѣ ее утомили. Она ухватилась обѣими руками за брусья рѣшетки и, уткнувъ между ними лицо, не отрывала глазъ отъ того мѣста, гдѣ долженъ былъ находиться камень.
   

III.

   Съ восходомъ солнца около часовни и дерева толпились люди. Чей-то хриплый назойливый голосъ выкрикивалъ: "Чудесный случай въ женскомъ монастырѣ! Многодневный сонъ монахини послѣ причастія за три копейки"!
   Прасковья Захаровна лежала на спинѣ, покрытая тяжелымъ полушубкомъ. Жесткій край полы царапалъ подбородокъ и отдавалъ густымъ запахомъ овчины. Рядомъ налѣво сидѣлъ слѣпой и ощупью считалъ на ладони только что полученныя мѣдныя деньги. Проходящіе участливо посматривали на нее, шепотомъ справлялись у слѣпого о ея положеніи, и нѣкоторые клали ему на ладонь копѣйку. Подошелъ Онисимъ, нагнулся надъ ней, ослѣпивъ накрученнымъ на шеѣ шарфомъ цвѣта красной смородины.
   -- Ваше высокоблагородіе, умойтесь водичкой святой -- тутъ недалече.
   Прасковья Захаровна откинула рукой полушубокъ и присѣла. Голова была тяжелая, какъ послѣ угара, въ лопаткахъ ломило. Слѣпой замѣтилъ ея движеніе и сказалъ, не поворачивая головы:
   -- Съ добрымъ утромъ. А ночку худо съ вами было. Я рядомъ сидѣлъ, берегъ. Своимъ полушубкомъ накрылъ.
   Ей стало неловко отъ обращенныхъ на нее любопытныхъ взглядовъ. Она поднялась на ноги, оправила юбку и оглядѣлась. Бѣлая часовня ослѣпительно сіяла надъ солнцемъ. Въ шумѣ толпы, въ яркихъ нарядахъ, чувствовался праздникъ, суетливая радость. Но уже не было того благоговѣйнаго уюта какъ ночью. Шагахъ въ пяти отъ березки высился надъ землею большой камень-валунъ. Нѣсколько человѣкъ стояли кругомъ него. Женщина съ. обнаженной, худой и темной, какъ обгорѣлая палка, рукой держалась слабыми пальцами за край камня. Здоровая рука тянулась къ серединѣ его и, горстью забравъ изъ котловинки воды, смачивала больную руку. Высокій, костистый мужикъ въ голубой рубахѣ и бархатной жилеткѣ снялъ шейный крестъ и окунулъ его въ воду, сердито поглядывая на сосѣдей. Молодая, краснощекая баба въ лиловомъ повойникѣ, стоя на колѣняхъ, нѣсколько разъ зачерпнула жестяной кружечкой воды. Мужъ сзади подставлялъ ей бутылку, покуда она не наполнилась. Тогда онъ самъ взялъ кружку, хлебнулъ изъ нея остатокъ и ладонью расправилъ усы.
   Прасковья Захаровна смотрѣла, не двигаясь съ мѣста. Онисимъ сказалъ ей успокоительнымъ тономъ:
   -- Вы, госпожа, не сомнѣвайтесь. Воду выплещутъ -- я свѣтленькой налью.
   -- Откуда же вы нальете?
   Онисимъ кивнулъ головой въ сторону, гдѣ стоялъ полный ушатъ воды съ плавающимъ берестовымъ ковшомъ. Но въ глазахъ Прасковьи Захаровны онъ замѣтилъ недовольное удивленіе.
   -- Вы, ваше сіятельство, не обижайтесь. Вода чистая, свяченая. Изъ колодца достаемъ. А то гдѣ же ее взять? Прежде, дѣйствительно, говорятъ, была вода неизсякаемая. Ну, тогда и въ народѣ больше вѣры было. А теперь гдѣ же ее взять? Послѣ дождя, дѣйствительно держится, а коли дождя не было, гдѣ же ее взять? Не желаете ли слѣдочки посмотрѣть?
   Онъ подошелъ къ толпѣ и ближайшихъ раздвинулъ. Прасковья Захаровна тоже подошла и нагнулась къ тому мѣсту камня, на которое Онисимъ указывалъ кистью руки съ повернутой кверху ладонью.
   -- Святая Параскева, нареченная Пятницей, явилась на семъ мѣстѣ пастухамъ въ чудесномъ видѣніи, передъ восходомъ солнца, и на семъ камнѣ оставила слѣды ногъ своихъ. Имѣются три слѣдочка. Одинъ, обращенный на востокъ, который слѣдочекъ виденъ явственно, другой -- на югъ, родину великой мученицы, съ пятью пальцами, и третій, не имѣющій направленія, по причинѣ одной пятки.
   Прасковья Захаровна грустно смотрѣла на шероховатую поверхность камня. Ее смущало то обстоятельство, что углубленія, которыя принимались за слѣды ногъ, находились не сверху камня, а сбоку, на поверхности почти отвѣсной. Стоящіе кругомъ оставили свое дѣло и внимательно осматривали барыню. Ей казалось, что они смотрятъ недружелюбно, угадывая и осуждая ея невѣріе. Она отошла. Онисимъ былъ уже впереди и тономъ опытнаго проводника продолжалъ свои объясненія. По голосу замѣтно было, что въ немъ давно пропалъ интересъ и къ мѣсту, и къ событію, о которомъ онъ разсказываетъ.
   -- Подъ симъ деревомъ великомученица явилась пастухамъ. Но пастухи тѣ и не признали ее. Одинъ бросилъ камнемъ, и тотъ камень вошелъ въ дерево... Теперь имѣется одинъ слѣдъ, но первое время камень долго пребывалъ въ немъ...
   Прасковья Захаровна не слушала его и, просунувъ зонтикъ черезъ ограду, ворошила имъ кудельки. Онисимъ скороговоркой докончилъ свой разсказъ и добавилъ:
   -- Очень многіе интересуются и жертвуютъ по состоянію. Не забудьте вашъ платочекъ, сударыня.
   На голосъ Онисима подошли богомольцы. Ихъ больше всего интересовала барыня, повидимому, важная, хотя и просто одѣтая. Эта важность замѣтна была въ ея строгомъ недовѣрчивомъ взглядѣ. Какая-то согбенная старушка, щурясь и поглядывая на нее, какъ на солнце, отважилась попросить милостыни, но Прасковья Захаровна ее не слышала. Она все еще продолжала рыться зонтикомъ въ оградѣ рѣшетки. Онисимъ замѣтилъ это.
   -- Вы что, сударыня, ищете?
   "Сказать или нѣтъ?" -- подумала Прасковья Захаровна. Ей хотѣлось бы провѣрить ночное впечатлѣніе. Можетъ быть, само происшествіе станетъ для нея болѣе убѣдительнымъ, если она разскажетъ о немъ вслухъ. Тихо, чтобы ее слышалъ одинъ Онисимъ, она промолвила:
   -- Ночью я видѣла камень... Или, можетъ быть, мнѣ показалось...
   Онисимъ ничуть не удивился. Онъ даже увѣрилъ Прасковью Захаровну, что подобный случай весьма возможенъ.
   -- Позапрошлое лѣто одна баба тоже видѣла. Совсѣмъ простая баба, босая пришла. Однимъ словомъ -- видѣла. Тоже ночью. Неизвѣстно, кто удостоится.
   -- Упалъ съ дерева и скатился вотъ сюда,-- еще тише проговорила Прасковья Захаровна, чувствуя, что она кого-то обманываетъ.
   Это дополненіе нѣсколько затронуло любопытство Онисима. Онъ строго посмотрѣлъ на нее, а затѣмъ уставился на мѣсто, куда она указывала зонтикомъ.
   -- Чего стоишь?-- громко рявкнулъ чей-то голосъ.-- Поискать надо.
   Прасковья Захаровна вздрогнула и оглянулась. Надъ ея плечомъ появилось пестрое лицо слѣпого. Тѣло его дрожало. Нижняя челюсть вмѣстѣ съ пыльной бородой шевелилась и выдавала его волненіе. Поднявъ голову и какъ бы взывая къ далекой толпѣ, онъ провозгласилъ:
   -- Православные! Камень тотъ нашелся! Радость великая! Ищите, братцы. Ты, Онисимъ, разбери заборъ-то. Эхъ! кабы не слѣпота, поискалъ бы я.
   Отъ большого камня, отъ часовни, отъ дороги уже бѣжали люди. Черезъ рѣшетку совались руки, палки, рылись въ куделяхъ, царапали сухую, жесткую землю. Надъ головами блеснула бѣлая рубаха мальчугана, поднятаго тремя парами рукъ, и исчезла за оградой.
   -- Собирай въ одинъ уголъ!-- кричали въ толпѣ.
   -- Не найтить его, братцы. Въ землю ушелъ.
   -- Въ землю не ушелъ, а пескомъ разсыпался.
   Прасковью Захаровну затолкали. Она отошла къ часовнѣ. Сердце ея билось тревожно и тоскливо. Тайная быль, лучезарная и драгоцѣнная, какъ откровеніе, вынесена теперь на свѣтъ, на повѣрку жадныхъ искателей святости и потеряла свое очарованіе, стала похожа на грубую выдумку.
   Кто-то сбоку толкнулъ Прасковью Захаровну. Она посторонилась и дала дорогу женщинѣ, идущей кругомъ часовни на колѣняхъ. Весь передъ ея юбки былъ протертъ и болтался лохмотьями. Очевидно, она двигалась такимъ способомъ издалека. Передъ входомъ въ часовню она встрѣтилась со старушкой, тоже идущей на колѣняхъ, но при помощи двухъ палокъ. Простоволосыя головы у обѣихъ были мокры отъ тяжелаго усердія. Онѣ сурово оглянули одна другую, какъ двѣ ревнивыя соперницы, и поползли дальше.
   Около ограды толпа увеличилась. Шумъ голосовъ повысился. Вырывались угрозы и ругательства. Похоже было на свалку.
   Прасковья Захаровна подошла ближе. Слѣпого съ трудомъ удерживали нѣсколько человѣкъ. Онъ вырывался и мычалъ. Краснощекая баба въ лиловомъ повойникѣ и съ бутылкой святой воды потянула за рукавъ своего мужа, участника свалки. Увидѣвъ Прасковью Захаровну, она жалобно обратилась къ ней:
   -- Нашелъ камень человѣкъ, и не отдаетъ вишь... Говорятъ, и камень не настоящій. Въ сторонкѣ подобралъ...
   Подошла старушка съ заплаканными глазами.
   -- Настоящій камень, милая. Сама видѣла, какъ онъ рукой въ оградѣ шарилъ. Истинно настоящій... Зрячіе искали, а слѣпой нашелъ... Подумать надо...
   Онисимъ стоялъ рядомъ, поглядывая назадъ, гдѣ у него въ ларькѣ уже началась торговля. Прасковья Захаровна нетерпѣливо толкнула его.
   -- Ради Бога, прекратите же это безобразіе!
   Онъ лѣнивыми движеніями, но съ полной вѣрой въ силу своего вліянія растолкалъ поочередно всѣхъ, окружившихъ слѣпого.
   Прасковья Захаровна взяла Ананія за руку и поспѣшно повела его прочь. Онисимъ догналъ ее и пошелъ рядомъ. Она вспомнила, что ничего не дала ему, на ходу достала кошелекъ и положила нѣсколько серебряныхъ монетъ на протянутую ладонь. Пройдя еще нѣколько шаговъ, Онисимъ кивнулъ на слѣпого, незамѣтно махнулъ рукой, какъ бы совѣтуя отъ него отвязаться, и отошелъ.
   Сзади еще нѣкоторое время шла толпа. Камень не давалъ покоя всѣмъ, кто зналъ о случившемся. Не вѣрилось, что это былъ обыкновенный, ничего нестоющій камень. Встрѣчные, видя толпу, останавливались, спрашивали, въ чемъ дѣло, и имъ таинственно разсказывали, что нашелся давно утерянный камень. Много лѣтъ богомольцы искали, и, наконецъ, слѣпой удостоился найти его. Въ пересудахъ и толкахъ о происшествіи люди останавливались, собирались группами, толпа увеличивалась и расползалась, а вмѣстѣ съ нею и вѣсть о чудесномъ событіи, въ которое каждому такъ жадно хотѣлось повѣрить.
   Прасковья Захаровна шла, запыхавшись отъ быстрой ходьбы и тянула за собой слѣпого. Они долго молчали. Уже на серединѣ дороги, когда за ними перестали слѣдить, они пошли тише.
   -- Ваше высокоблагородіе,-- радостно промолвилъ Ананій.-- А вѣдь камень-то у меня за пазухой...
   Прасковья Захаровна ничего не отвѣтила. Только что происшедшая исторія была ей непріятна. Ее коробило при мысли, что сама она была причиной бурной сцены у дерева. Камень, лежащій за пазухой у слѣпого, она чувствовала сама на своей груди, какъ тяжелый грузъ на совѣсти. Хотѣла сказать слѣпому "брось его", внезапно повернула къ нему голову и увидѣла каріе глазки, остро смотрящіе на нее.
   Это ее такъ испугало, что она отшатнулась и еще разъ пристально вглядѣлась въ лицо Ананія. Изъ-подъ вѣкъ опять глядѣли мутные бѣлки. Оставивъ его руку, она пошла дальше. Ананій невозмутимо слѣдовалъ за ней.
   Нужно было сейчасъ же выяснить, показалось ли ей, или она обманута.
   -- Я отдохну, жарко,-- сказала Прасковья Захаровна и присѣла на краю дороги. Это было то самое мѣсто, гдѣ они сидѣли ночью, когда она разсказывала слѣпому о небѣ.
   Ананій остался на ногахъ, оперся на посохъ и опустилъ голову. Видъ у него былъ равнодушный и сонливый.
   -- Послушай, Ананій, -- нерѣшительно начала Прасковья Захаровна.-- Ты обманулъ меня?
   -- Чѣмъ же я обманулъ васъ, барыня?
   Ананій помолчалъ и, нисколько не мѣняя своего безразличія, сталъ говорить съ растяжкой.
   -- И берегъ васъ, и денегъ вашихъ не бралъ. Молились вы -- не мѣшалъ намъ. Стали охать, я рядышкомъ сѣлъ, своей овчиной накрылъ. Гдѣ же обманъ?
   -- Да, ты обманулъ меня и другихъ обманываешь. Ты не слѣпъ.
   Ананій грустно качнулъ головой, пошаркалъ ногами и кряхтя сѣлъ рядомъ съ Прасковьей Захаровной. Низкое солнце начинало уже припекать и ударяло имъ прямо въ лица. Она раскрыла зонтикъ, но не столько отъ солнца, сколько отъ безконечной вереницы прохожихъ. Ананій нѣсколько разъ вздохнулъ.
   -- Вотъ вы какая барыня. Чѣмъ бы подать убогому, вы обижаете. Въ избѣ дали, у часовни дали, Онисима наградили, а мнѣ хоть бы копѣечку.
   -- Напрасно такъ говоришь. Къ тебѣ первому я отнеслась съ участіемъ. Ночью на этомъ самомъ мѣстѣ мы съ тобой сидѣли, и я, какъ могла, старалась тебя утѣшить. Подаяніе подаяніемъ, но я думала, что и слово утѣшенія дорого человѣку... Я вѣдь еще не знала, что ты меня обманываешь...
   -- Помню это... Убогому на хлѣбъ нужно, а вы ему романцы разсказываете... Ишь какого жениха нашли...
   Прасковью Захаровну передернуло.
   -- Теперь я увѣрена, что ты меня обманулъ. Но я все равно дамъ тебѣ...
   Она достала кошелекъ и стала рыться въ немъ.
   -- Я тебѣ дамъ три рубля, но если ты признаешься, что ты не слѣпой, то я дамъ тебѣ пять.
   Ананій улыбнулся и покачалъ головой.
   -- И все то вы, барыня, замѣчаете. Больно ужъ вы замѣчательная. Ну ладно, давайте... пять рублей.
   Прасковья Захаровна торопливо вынула золотую монету и положила ее на колѣни Ананію. Взглядъ ея скользнулъ по его лицу. Онъ смотрѣлъ на нее открытыми глазами хитро и добродушно. Ей оставалось только уйти, но она хотѣла еще сказать ему нѣсколько словъ и вызвать въ немъ хоть малѣйшую долю искренности. Не дожидаясь ея вопроса, онъ самъ заговорилъ:
   -- Вотъ вы, барыня, зрячая, и можно сказать изъ всѣхъ зрячихъ, самая зрячая. Видите, чего и не надо видѣть. Слѣдочки на камнѣ разглядывали, а приложиться не захотѣли. Темные люди прикладываются, а вы безъ вниманія. На святую воду тоже обидѣлись. Очень вы зрячая, барыня, оттого и вѣры въ васъ мало.
   -- Не знаю, что ты тамъ говоришь и думаешь, а дѣлаешь ты нехорошо -- обманываешь.
   -- А молюсь-то я мало, думаете? По всѣмъ селамъ исходилъ, въ монастыряхъ былъ. Гдѣ праздникъ, тамъ и я. Грабителю простится, не только мнѣ. А кому отъ меня вредъ? Никого не обижаю. Даютъ -- беру, не даютъ -- иду дальше.
   -- Да вѣдь берешь-то ты обманнымъ путемъ,-- какъ ты этого не понимаешь?
   -- Я неграмотный. Можетъ, по ариѳметикѣ или по грамматикѣ оно и по твоему выходитъ, а я понимаю такъ: коли даешь, такъ не высматривай и не выпытывай, кому даешь. Не искушай, а давай отъ усердія. Сотвори благо. А я за свой грѣхъ достаточно Господа Бога молю...
   -- Слѣпой ты Ананій, только не глазами, а разумомъ.
   Прасковья Захаровна порывисто закрыла зонтикъ, чтобы сдѣлать какое-нибудь движеніе, и концомъ его стала рыть пыльную землю.
   Ананій склонилъ голову на бокъ, точно прислушиваясь къ послѣднимъ словамъ.
   -- Слѣпой и голодный... Это -- вѣрно. Ты вотъ, барыня, выколи мнѣ глаза, да положи мнѣ въ годъ на харчи сумму денегъ, тогда и обману не будетъ. Я и слѣпой проживу. Слѣпые, говорятъ, ближе къ Царствію Небесному. Тутъ не имѣемъ, такъ авось тамъ получимъ...
   Очень многое хотѣла сказать Ананію Прасковья Захаровна, но знала, что это было бы безцѣльно. Онъ представился ей большой гранитной глыбой, одной изъ тѣхъ, какія она во множествѣ видѣла на поляхъ, идя со станціи къ праздничному селу. Много лѣтъ неподвижно лежатъ онѣ на мѣстѣ, и пахарь со своимъ плугомъ обходитъ ихъ.
   Стараясь не глядѣть на него, она встала, оправила юбку и сдѣлала нѣсколько шаговъ по дорогѣ. Ананій послѣдовалъ за ней, не отставая. Голосъ его зашипѣлъ надъ ея плечомъ:
   -- Послышьте, барыня... Спасибо за милость, а на счетъ другаго прочаго болтать нечего... Кому какое дѣло до чужихъ грѣховъ...
   Прасковья Захаровна ничего не отвѣтила и ускорила шаги.
   

IV.

   Въ церкви уже отслужили утреню. Все село было на ногахъ. Въ ларяхъ началась торговля, а на каруселяхъ -- веселье.
   Въ избѣ Самсона пили чай. Солома, лежавшая ночью на полу, была сложена въ сѣняхъ. У окна, выходящаго въ огородъ, стоялъ столикъ. Сбоку у самовара сидѣлъ хозяинъ и по своему вдовьему положенію самъ разливалъ гостямъ чай. Лицомъ къ окну сидѣлъ сѣдой старикъ, Самсоновъ тесть, пріѣхавшій на ярмарку покупать лошадь. Ближе къ образамъ помѣстился Родіонъ. Его чашка была уже опрокинута, и онъ задумчиво покусывалъ ногти, глядя черезъ окно на улицу. У дверей сидѣла пожилая женщина, старавшаяся быть незамѣтной. Она пришла нарочно для того, чтобы посмотрѣть на монаха.
   Самсонъ жаловался тестю, что въ заутреню въ церкви собрали меньше десяти рублей, да и то все мѣдяками. Прежде бывало не только рубли клали, но и крупныя бумажки. Купцовъ и господъ нынче не видать... А которые побогаче, скупы стали.
   Для тестя, слывшаго человѣкомъ богатымъ, этотъ разговоръ былъ непріятенъ, и потому онъ торопился допить вторую чашку чая, чтобы идти по дѣламъ.
   -- Никакъ наша полковница идетъ,-- сказалъ Родіонъ.-- Хозяинъ, иди, зови.
   Самсонъ махнулъ рукой.
   -- Самъ зови. Твоя знакомая -- не моя. И что это нынче много полковницъ развелось. Одѣла шляпку и полковница. У этой и шляпки нѣтъ.
   Родіонъ широкими шагами вышелъ изъ избы. Прасковья Захаровна очень ему обрадовалась. Она сама искала домъ сторожа, но среди другихъ не могла признать его. При ихъ появленіи въ избѣ, Самсонъ, не вставая съ мѣста, увѣренно кивнулъ головой. Но за то тесть уступилъ ей свою табуретку, низко поклонился, пожалъ руку зятю и поспѣшилъ уйти,
   -- Чаю не желаете ли?-- сурово спросилъ Самсонъ, во всѣхъ подробностяхъ оглядывая свою гостью.
   Прасковьѣ Захаровнѣ на видъ казалось лѣтъ тридцать пять. Темные волоса, причесанные на проборъ, прикрывались чернымъ кружевнымъ платкомъ. Когда она молчала, ея довольно пухлыя губы были плотно, какъ бы насильно стиснуты. Круглые темнокаріе глаза смотрѣли удивленно и долго не мигали. Но когда она переводила свой взглядъ или дѣлала движеніе, миганіе ихъ становилось очень частымъ. Плечи ея почти все время подергивались, точно отъ озноба. Одѣта она была въ черную гладкую юбку и сатиновую кофту въ талію, съ лиловыми цвѣтами по черному фону. Изъ-подъ такого же отложного воротника выступалъ бѣлый шарфикъ, завязанный бантомъ. Въ рукахъ, довольно большихъ, съ тупыми пальцами, она держала черный ластиковый зонтикъ на стальной палкѣ съ ручкой кольцомъ. Юбка, въ виду далекой ходьбы, была подобрана у таліи простой веревочкой. Оттого на ходу открывались крупныя плоскія ступни ногъ въ прюнелевыхъ ботинкахъ. На лѣвой рукѣ у нея висѣлъ сложенный шерстяной платокъ, пушистый, темно-зеленый съ малиновыми клѣтками. Только одинъ этотъ платокъ оцѣнилъ по достоинству Самсонъ и призналъ его принадлежностью настоящей барыни.
   Она молча сѣла на табуретъ и стала смотрѣть въ боковое окно.
   -- Какъ изволили почивать на свѣжемъ воздухѣ, сударыня?-- ласково спросилъ ее Родіонъ.
   Прасковья Захаровна замигала глазами, придвинула къ себѣ чашку, положила сахару и только тогда отвѣтила:
   -- Хорошо. Мнѣ было очень хорошо.
   Потомъ пытливо посмотрѣла на Родіона, какъ бы желая что-то добавить, по, взглянувъ на Самсона, промолчала.
   -- И не мудрено сударыня,-- глубокомысленно замѣтилъ монахъ.-- Такая ночка и такое мѣсто.
   Оба внимательно смотрѣли на Прасковью Захаровну. Она нѣсколько разъ передернула плачами. Самсонъ потянулся было къ рамѣ.
   -- Може, для васъ окно закрыть?
   -- Нѣтъ не надо. Мнѣ не холодно. Отчего такой шумъ?
   -- Народу много, оттого и шумъ. Ярмарка, торговля идетъ, карусели, стрѣльба въ цѣль. Тутъ всякаго удовольствія найдешь. Этими днями весь годъ кормимся.
   -- А когда крестный ходъ пойдетъ?
   -- Когда...-- повторилъ Самсонъ и строго посмотрѣлъ на бабу, подсѣвшую поближе къ Прасковьѣ Захаровнѣ.-- Послѣ обѣдни, да и то не сразу. А вотъ когда соберутъ пятьдесятъ рублей, тогда и пойдетъ. Раньше икону съ мѣста не тронутъ.
   Родіонъ качнулъ головой.
   -- Неправильно это. Нельзя опредѣлять сумму подобно купцамъ.
   -- Не нами придумано, милый. Раньше по сту рублей собирали. Тогда господа пріѣзжали въ собственныхъ каретахъ. Графы и князья бывали въ мундирахъ, а теперь и господа пѣшкомъ приходятъ.
   Любопытная баба поправила на головѣ желтый съ голубыми цвѣтами платокъ и вмѣшалась въ разговоръ:
   -- Вотъ Аверьянова бабка разсказываетъ -- одинъ купецъ дочку привезъ. У дочки на шеѣ нарывъ. Огромаднѣйшій нарывъ. Шеи повернуть не могла. Не то что бы простой нарывъ, сказать, напримѣръ, водяной, а такой, что внутри его крупа. Повели ее подъ икону. Вышла она съ другой стороны, а нарыва и не видать. Говорятъ, послѣ этого доктора мѣста не могли найтить, гдѣ онъ и былъ-то. Удивленіе.
   Въ то время, когда баба разсказывала объ исцѣленіи купеческой дочки, въ избу неслышно вошелъ Ананій и сѣлъ въ уголку, у печки, на стойку для самовара. Самсонъ мелькомъ взглянулъ на него, какъ на человѣка давно знакомаго, налилъ въ свою чашку самаго жидкаго чаю, взялъ кусочекъ сахару, баранку и все это молча подалъ новому посѣтителю.
   -- Да,-- прибавилъ онъ отъ себя.-- Чудеса бывали... бывали чудеса. Теперь мало, а прежде такія чудеса бывали, что весь народъ удивлялся.
   Онъ самъ зналъ не мало случаевъ исцѣленія, но разсказывать объ этомъ считалъ дѣломъ женскимъ.
   Прасковья Захаровна чувствовала, что Родіонъ все время пристально смотритъ на нее, какъ бы чего-то ожидая, но заговорить не рѣшалась. Онъ понялъ это, поглядѣлъ на бабу, на Самсона и опустилъ голову, подпирая ладонью лобъ.
   -- Я хотѣла вамъ кое-что разсказать,-- промолвила она, мѣшая ложечкой въ чашкѣ.-- Но не знаю, удобно ли сейчасъ. Можетъ быть, потомъ...
   -- Самсонъ,-- сказалъ монахъ, не подымая головы,-- ты бы маленько вышелъ.
   -- Зачѣмъ мнѣ уходить? Я въ своемъ домѣ,-- гордо отвѣчалъ Самсонъ.
   Однако всталъ и мотнулъ головою бабѣ въ желтомъ платкѣ.
   -- Ну, иди тетка. Нечего тутъ сидѣть.
   Сѣвъ опять на мѣсто, онъ пытливо оглянулъ Прасковью Захаровну.
   -- Меня бояться нечего. Я не урядникъ.
   Какъ бы желая удостовѣриться, дѣйствительно ли его нечего бояться, она ласково взглянула на него. Онъ въ первый разъ увидѣлъ на себѣ ея взглядъ и улыбнулся. Тогда она начала.
   Въ открытыя окна набѣгалъ ярмарочный шумъ. Прасковья Захаровна говорила тихо и сбивчиво. Ее трудно было слушать. Родіонъ нагнулся ближе и подставилъ ухо. Самсонъ закрылъ окна и опять сѣлъ на свое мѣсто, облокотись на столъ.
   -- Въ первый разъ въ жизни мнѣ довелось видѣть подобное. Ужъ не знаю, какъ думать. Вѣрить или не вѣрить. Знаю, что не во снѣ это. Уснула я уже потомъ. Очень устала и ослабла. И теперь, какъ закрою глаза, задумаюсь, такъ опять она представляется мнѣ, какъ живая. И не забуду я этого во всю жизнь.
   Немигающими глазами глядя въ окно, и нервно перебирая пальцами ручку зонтика, Прасковья Захаровна подробно разсказала о своемъ ночномъ происшествіи. Слушатели ни однимъ вопросомъ или замѣчаніемъ не перебили ее. Говорила она торопливо, нѣкоторыя фразы шепотомъ, иногда обрывала ихъ на серединѣ, но оба слушателя вполнѣ поняли ее. Видно было, что разсказъ не оставилъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ его правдивости.
   Родіонъ выпрямился и значительно посмотрѣлъ на Самсона.
   -- Да. Узрѣть своими глазами святую -- это дѣло большой важности. Означаетъ премудрость и вѣру. У васъ много вѣры сударыня, и ваша вѣра чистая. Я смотрю съ такой точки, что нужно объявить батюшкѣ.
   -- Это можно,-- согласился Самсонъ.-- Народу тоже лестно узнать. Сумму денегъ наберутъ скорѣе.
   -- Ты, Самсонъ, оставь. Твоими устами глаголетъ сребролюбецъ. Благая вѣсть не имѣетъ цѣны. Возрадуйся и ликуй. Вотъ ей цѣна. Отгони отъ себя подобныя мысли.
   -- Нѣтъ, зачѣмъ же разсказывать!-- испуганно спохватилась Прасковья Захаровна.-- Съ вами я говорю, потому что хотѣлось кому-нибудь довѣрить свои мысли. Сначала хотѣла разсказать тому слѣпому, но у меня съ нимъ вышла непріятность...
   Ананій, сидѣвшій все время смирно, поднялся на ноги и громко крякнулъ. Прасковья Захаровна обернулась. Подумала разсердиться, выразить свое недовольство, что ее не предупредили о его присутствіи, но рѣшила успокоиться и не подымать исторіи. Ананія она стала бояться. Непріятно и жутко было ей слушать, какъ онъ, выйдя на середину комнаты, заговорилъ добродушнымъ упрекомъ:
   -- А про камешекъ-то, барынька, и забыли. Все разсказали, а про камешекъ-то и промолчали. Зачѣмъ же такъ! Ничего не осталось, только одинъ камешекъ и остался. Вотъ онъ, желанный, у меня за пазухой.
   Прасковья Захаровна быстро замигала глазами и заволновалась, точно вспомнила о неотложномъ дѣлѣ.
   -- Послушайте, Самсонъ,-- сказала она, хватая сторожа за рукавъ.-- Возьмите у него камень. Пожалуйста, возьмите -- это необходимо...
   Самсонъ подошелъ къ Ананію.
   -- А ну-ка, покажь?
   Ананій сложилъ руки на груди.
   -- Тебѣ не покажу. Отнимешь. Я нашелъ, я и владѣю. Я знаю, кому показать. Народу покажу, а тебѣ не дамъ.
   -- Ну, тогда выдь изъ избы. Не околачивайся. Поѣлъ, попилъ, больше тебѣ тутъ дѣлать нечего, ступай.
   Ананій ушелъ не сразу. Помолился на образъ, отвѣсилъ Самсону поклонъ, поблагодарилъ "за чай, за сахаръ" и только тогда выбрался за дверь.
   -- Это какой-же камень, сударыня?--вкрадчиво спросилъ Родіонъ.
   Прасковья Захаровна досадливо отмахнулась рукой.
   -- Не стоитъ объ этомъ говорить...
   Подумавъ немного, она продолжала:
   -- Къ чудному, святому, примѣшивается столько грубаго, безобразнаго... Какъ это грустно... Впрочемъ, отчасти я сама виновата... Да, еще вотъ что. Я пришла сюда и говорила съ вами для того, чтобы попросить...
   Она посмотрѣла Самсону въ глаза.
   -- Я хочу посмотрѣть икону.
   Самсонъ загадочно взглянулъ на Родіона, тотъ задумчиво опустилъ глаза, и оба помолчали.
   Икону могъ безпрепятственно смотрѣть всякій, но просительный тонъ Прасковьи Захаровны смутилъ Самсона.
   -- Можно это?-- спросила она, замѣчая его нерѣшительность.
   -- Можно-то можно, да церква заперта.
   -- А ты бы открылъ, ключи у тебя,-- посовѣтывалъ Родіонъ.
   Самсонъ сердито смахнулъ мухъ, насѣвшихъ на сахаръ.
   -- Вотъ пойдетъ крестный ходъ... всѣ гляди и подходи подъ икону.
   -- Это не то...-- заторопилась Прасковья Захаровна.-- Я это знаю, но я хочу одна, чтобы никто не помѣшалъ. Говорятъ, икона ваша замѣчательная.
   -- Да, это правильно. Икона самая знаменитая. Люди за сто верстъ приходятъ. Многіе жертвуютъ.
   -- Вы говорите, что покуда не соберутъ пятидесяти рублей, икону не вынесутъ?
   -- Такъ точно. Законъ такой.
   Самсонъ сурово посмотрѣлъ на Прасковью Захаровну и внушительно пояснилъ:
   -- Не поднять иконы. Очень тяжела. А какъ соберутъ сумму денегъ -- легко станетъ. Полегчаетъ икона.
   Родіонъ хрустнулъ сложенными пальцами и, вытянувъ руки на колѣни, заговорилъ нараспѣвъ:
   -- Всесвятое и непорочное мученіе принесши, яко вѣно пречестное безсмертному жениху Христу, ангельское ликостояніе возвеселила еси и побѣдила еси демонскія козни...
   Родіонъ говорилъ высокимъ теноромъ, стараясь придать побольше чувства и тайнаго смысла словамъ молитвы. Самсонъ привсталъ и набожно перекрестился. Прасковья Захаровна уперлась локтемъ о ручку зонтика, а ладонью закрыла глаза. Уже Родіонъ замолчалъ, но она еще сидѣла въ такомъ положеніи. Потомъ очнулась, опять заторопилась и радостно сказала:
   -- Я хочу внести недостающія деньги. Сколько у васъ не хватаетъ?
   Самсонъ удивился, но не показалъ этого и сталъ неторопливо убирать со стола чашки.
   -- Да сколько... Рублей десять собрали. За обѣдней соберутъ не меньше какъ десять, либо пятнадцать. А вотъ еще четвертной билетъ -- насчетъ этого неизвѣстно.
   Праековья Захаровна достала кошелекъ и зашевелила пальцами въ золотыхъ монетахъ.
   -- Кому я могу передать?
   -- Можно старостѣ или самому батюшкѣ.
   -- Потомъ я вамъ должна за чай и за пріютъ.
   Самсонъ посмотрѣлъ на кошелекъ и высоко поднялъ косматыя брови.
   -- Объ этомъ не безпокойтесь. Гостямъ уваженіе.
   Прасковья Захаровна вынула изъ другого отдѣленія кошелька два рубля и положила на столъ. Самсонъ взялъ деньги, какъ бы для порядка, чтобы онѣ не мѣшали на столѣ, и пошевелилъ ключами въ карманѣ.
   -- Церкву открыть можно, безъ препятствія... Вѣдь вамъ только посмотрѣть?
   Родіонъ всталъ, тряхнулъ волосами и одѣлъ скуфейку.
   -- Ну, иди, отворяй... Не томи...
   Онъ вышелъ первымъ. Прасковья Захаровна тоже поднялась и оказала ему въ догонку.
   -- Отецъ Родіонъ, я бы хотѣла, чтобы и вы пошли съ нами.
   Когда всѣ вышли изъ избы, Самсонъ остановился замкнуть снаружи дверь и подозвалъ Прасковью Захаровну.
   -- Вы, барыня, слѣпого не очень балуйте. Такой привязчивый человѣкъ. Зубами вцѣпится -- вотъ какой онъ. Ежели на двугривенный пожалѣете, и довольно будетъ. Онъ свое соберетъ...
   Вдвоемъ они пошли по людной шумной улицѣ. Прасковья Захаровна замедлила шаги, чтобы не поровняться съ Родіономъ.
   -- Я уже узнала его. Онъ вовсе не слѣпъ.
   -- Это вѣрно. Лучше насъ съ вами видитъ.
   -- Послушайте... Какъ же это назвать?
   -- А зачѣмъ называть? Никто названія не требуетъ. Вотъ ежели бы его стали судить, ну тогда и названіе нашли бы, а то вѣдь его судить не будутъ. Кому онъ мѣшаетъ?
   -- Но вѣдь нужно же уличить его.
   -- Скандалъ заводить? Упаси Господи отъ этакого сраму. У насъ тихо, спокойно, благостно. Пришелъ калѣка, исцѣлился -- и слава Богу. Видимость очень даже примѣрная. Люди смотрятъ и радуются. А намъ какое дѣло? Намъ докторскаго свидѣтельства не нужно. Говоритъ человѣкъ, что каждый годъ у него глаза туманомъ заволакиваетъ. Кто его знаетъ? Разныя бываютъ болѣзни. Я вотъ съ размаху наболталъ вамъ, чего не слѣдуетъ, а, можетъ быть, я и самъ въ обманѣ.
   -- Однако, съ вами говорить довольно трудно.
   -- Не надо касаться, барыня, тогда и легко будетъ. Человѣку хорошо, покуда онъ не желаетъ касаться, а начнетъ касаться -- смотришь, и то худо, и то нехорошо. Это всегда такъ бываетъ, барыня.
   

V.

   Въ ограду церкви уже тянулись калѣки, спозаранку занимая мѣста на паперти. Спорили и шепотомъ перебранивались. Появленіе Самсона водворило порядокъ. Съ нимъ здоровались почтительно, какъ съ начальствомъ. Безрукій, обнаженный до пояса, замахалъ короткими обрубками, чтобы обратить на себя вниманіе Прасковьи Захаровны. Другой, сидя на верхней ступени, выставилъ отрѣзанную до колѣна и обнаженную ногу. Тупымъ концомъ ея съ розовыми буграми онъ дѣлалъ сокращательныя движенія. Прасковья Захаровна невольно отвернулась и забыла подать милостыню.
   Самсонъ ключемъ открылъ дверь и, когда всѣ трое вошли, заперъ ее изнутри. Подъ низкимъ потолкомъ еще стоялъ запахъ ладана, свѣчного дыма и человѣческихъ тѣлъ. Прасковья Захаровна взглядомъ устремилась впередъ на иконостасъ, ожидая увидѣть то, что искала. Самсонъ вошелъ въ алтарь, она остановилась у солеи, съ недоумѣніемъ оглянулась и только тутъ поняла, почему Родіонъ отошелъ направо, громко стукнулъ колѣнями объ полъ и сталъ класть земные поклоны. Осторожно зашла она за его спину, со страхомъ глядя на большую въ массивной оправѣ икону, стоящую на подставкѣ. Тутъ было мало свѣту. Надъ закрытой южной дверью высоко глядѣло маленькое окошко. Первое, что ей бросилось въ глаза,-- это бусы, разноцвѣтныя ленты, украшавшія икону, и слабые блики позолоченной ризы. Темный ликъ робко глядѣлъ изъ-за серебра. Не было вдохновеннаго свѣта ни на челѣ, ни въ очахъ. Грустно и жуткостало Прасковьѣ Захаровнѣ. Она не могла поднять руки, чтобы перекреститься передъ бѣднымъ изображеніемъ. Закрыла глаза, увидѣла свѣтлое лицо, безъ блестящихъ ризъ, безъ яркихъ лентъ, среди зеленыхъ вѣтвей -- и тогда перекрестилась.
   Родіонъ всталъ на ноги, отряхнулъ полы рясы и отошелъ въ сторону. Но, увидѣвъ, что Прасковья Захаровна не молится, приблизился къ ней и сказалъ на ухо:
   -- Великомученица Параскева... Та самая... которая вамъ явилась...
   -- Нѣтъ, это не та...-- твердо и съ горячностью сказала Прасковья Захаровна.-- Совсѣмъ не похожа!
   -- И не мудрено сударыня: кто же ее видѣлъ?
   -- Я ее видѣла, и сейчасъ она у меня передъ глазами. На икону мнѣ обидно даже смотрѣть...
   Она отошла и сѣла въ углу на табуретку. Родіонъ всталъ рядомъ и продолжалъ говорить осторожнымъ шепотомъ.
   -- Икона, сударыня, явленная. Говорятъ, подъ тѣмъ самымъ деревомъ явилась. Явленная икона всегда древняя, но сія икона еще отъ пожара почернѣла. Видъ несоотвѣтственный, надо правду сказать... Прости Господи и помилуй.
   Послѣ долгаго молчанія, когда ясно слышались шаги Самсона въ алтарѣ, Прасковья Захаровна сказала тихо и осторожно, точно вслухъ подумала:
   -- Вотъ вы исправляете иконы... Отчего бы тутъ вамъ не постараться?..
   Помолчавъ, она прибавила еще тише:
   -- Можетъ быть, для того она и явилась мнѣ, чтобы я надоумила васъ...
   Родіонъ трепетно вздохнулъ.
   -- Говорилъ неоднократно отцу Никодиму. У него одинъ отвѣтъ: "Не хлопочи -- сама просвѣтлѣетъ". А между прочимъ, краски годъ отъ году чернѣютъ. И грѣхъ, и обида.
   Прасковья Захаровна подумала и, быстро замигавъ глазами, обратилась къ монаху:
   -- Вотъ что, Родіонъ... Если я сама пойду отдавать батюшкѣ деньги и попрошу его?.. Можетъ быть, онъ разрѣшитъ?
   -- По просьбѣ богомольцевъ, надо полагать, разрѣшитъ.
   -- Тогда вы сдѣлаете?
   Лицо Родіона освѣтилось радостной надеждой. Глаза вскинулись кверху и, опустившись, поглядѣли на Прасковью Захаровну съ благодарностью.
   -- Какъ же не сдѣлать, сударыня, ежели въ семъ отрада моей жизни.
   -- Я заплачу за труды ваши.
   Родіонъ замахалъ руками.
   -- И денегъ не надо. Мнѣ радость, мнѣ же и деньги?.. Доброе изволеніе, сударыня, цѣны не имѣетъ.
   Онъ поглядѣлъ на икону долгимъ, скорбнымъ взглядомъ и покачалъ головой.
   -- Сколько разъ я стоялъ передъ ней на колѣняхъ и мыслилъ: великая святыня, а пребываетъ въ запустѣніи. Ликъ во мракѣ, и въ очахъ ни малѣйшей святости. Умомъ видишь многое благолѣпіе, а рука не дерзаетъ. Господи Боже мой, прости меня многогрѣшнаго: и боязно, и сердце пламенно горитъ.
   -- Это вѣрно, что боязно, отецъ Родіонъ. Я не знаю -- сумѣете ли вы? Вѣдь это дѣло серьезное.
   -- Получить бы благословеніе. Это есть главный предметъ... А затѣмъ молитва и стараніе. Я имѣю въ себѣ силу нѣкую, сударыня. Тѣломъ я слабъ и къ молитвѣ бываю нерадивъ, и не то что по малости моей вѣры, а я думаю, по слабости моей словесной способности. Писанные акафисты, молитвы, тропари и прочее я хорошо знаю на память, а самъ отъ себя ни одного стиха не умѣлъ сочинить. Но письмомъ живописнымъ я очень многое изобразить могу. Какая это сила, и самъ не знаю, а только что имѣю эту силу съ малыхъ лѣтъ. Еще младенцемъ я возлюбилъ чертить святыхъ ангелочковъ...
   -- Вы меня послушайте, Родіонъ,-- перебила его Прасковья Захаровна, неопредѣленно глядя мимо иконы,-- словами это трудно объяснить, но представьте себѣ лицо свѣтлое, какъ облако, на немъ нѣтъ красокъ, и оно не похоже на лицо человѣка. У людей глаза только смотрятъ, и можно по нимъ понять однѣ простыя чувства, а эти глаза говорятъ -- ихъ можно слышать и узнать слова истины.
   -- Глаза, сударыня, зависятъ отъ одной точки. Нужно знать, гдѣ ее поставить.
   -- Затѣмъ на этомъ лицѣ нѣтъ тѣней -- вы понимаете?
   Брови Родіона сдвинулись. Его огорчило смутное сомнѣніе
   -- Безъ тѣней весьма затруднительно обойтись. Нужна лѣпка -- она же тѣнями дается.
   -- Ну, я не знаю, а говорю вамъ только: никакихъ красокъ и никакихъ тѣней.
   Родіонъ грустно посмотрѣлъ на царскія врата, гдѣ въ кругахъ блестѣли яркими красками четыре евангелиста его работы, и, какъ виноватый, отошелъ назадъ и прислонился спиною къ стѣнкѣ. Прасковья Захаровна поняла его смущеніе и промолвила:
   -- Да, это трудно, отецъ Родіонъ, очень трудно.
   Затѣмъ встала и, какъ бы желая отойти отъ сомнѣнія, направилась къ выходу.
   Самсонъ замѣтилъ ее и поспѣшилъ къ двери, звеня на ходу ключами. Родіонъ догналъ ее уже на паперти. Прежде чѣмъ сказать ей, онъ грустно и обиженно посмотрѣлъ ей въ глаза.
   -- Не оставляйте меня, сударыня. Вы же обѣщали пойти къ батюшкѣ.
   -- Да, я пойду. Самсонъ, проводите меня. Я хочу внести деньги.
   -- Помимо сего вы обѣщали попросить насчетъ иконы. Вы, сударыня, не сомнѣвайтесь. Я приложу усердіе.
   -- Хорошо, объ этомъ я тоже скажу.
   Родіонъ пошелъ рядомъ съ ней. Онъ то держалъ руки на поясѣ, то подносилъ одну изъ нихъ ко рту, нервно грызя. Предстоящее рѣшеніе его сильно волновало.
   ...Домикъ священника стоялъ за церковью, въ глубинѣ густого садика. Самъ отецъ Никодимъ сидѣлъ у стола, поставленнаго на средней дорожкѣ, и пилъ чай со свѣжимъ вареньемъ. Кусты смородины цѣликомъ скрывали его полную фигуру въ сѣромъ подрясникѣ вмѣстѣ съ головою и густою копною бѣлокурыхъ волосъ, сіяніемъ свѣтившихся противъ солнца. Онъ только что отпустилъ церковнаго старосту, съ которымъ дѣлалъ счетъ тарелочному сбору, и переговаривался съ матушкой, сидѣвшей въ мягкомъ креслѣ на крошечной терраскѣ дома. Она боялась загара и, кромѣ того, любила это мѣсто потому, что съ нѣкотораго возвышенія черезъ прорѣху въ парусинѣ, закрывавшей балконъ, она однимъ глазкомъ могла видѣть всѣхъ проходящихъ по переулку, сама оставаясь невидимой. Прасковью Захаровну и ея спутниковъ она замѣтила уже издалека и поспѣшила донести объ этомъ батюшкѣ.
   -- Самсонъ чтой-то идетъ и женщина какая то. Еще монахъ этотъ, живописецъ; тоже приплелся. Къ намъ, вѣрно, идутъ.
   Самсонъ вошелъ въ калитку одинъ для предварительнаго доклада. Подойдя къ батюшкѣ, онъ сразу приступилъ къ самой сути дѣла. Объявилъ о желаніи пріѣзжей полковницы принести денежную жертву и началъ разсказывать о чудесномъ видѣніи, явившемся ей ночью. Батюшка прервалъ его и приподнялся во весь ростъ, такъ что ему стало видно стоящихъ у калитки.
   -- Сударыня! прошу покорно, войдите. Здорово, монахъ!-- Обожди маленько.
   Самсонъ вынесъ для Прасковьи Захаровны съ балкона стулъ и поставилъ около столика.
   -- Ежели насчетъ жертвы,-- началъ отецъ Никодимъ, напрасно отыскивая на лицѣ посѣтительницы выраженіе полковницкой солидности -- ...ежели насчетъ жертвы, то вѣдь могли бы и въ храмѣ во время обѣдни.
   Прасковья Захаровна постояла и сѣла безъ приглашенія. Посмотрѣла на красныя грозди смородины, на золоченый крестъ надъ церковью, блестѣвшій на солнцѣ сквозь вѣтви рябины, и опустила глаза.
   -- Я, батюшка, не буду у обѣдни.
   -- Что жъ такъ?
   -- Я люблю молиться наединѣ. Въ большіе праздники, когда въ церкви тѣснота и давка, я не могу молиться.
   -- Ну чтожъ, ежели ваше такое убѣжденіе, держите его при себѣ, не разглашайте. Совратить людей легче, чѣмъ вразумить. Одна паршивая овца... съ позволенія сказать, оно такъ говорится вообще, все стадо портитъ... Ну-те-съ...
   -- Если вы, батюшка, смотрите на меня, какъ на грѣшницу, то, можетъ быть, я пожертвовать не имѣю права?
   -- Ну, этого сказать нельзя... Я приму. Вѣдь ваша, жертва отъ усердія, безъ лицемѣрія и гордости...
   -- Кромѣ того, я затруднилась бы положить въ церкви двадцать пять рублей...
   Отецъ Никодимъ торопливо глотнулъ изъ стакана и съ размаху поставилъ его на блюдечко.
   -- Ну, разумѣется, такую сумму лучше отдать мнѣ прямо въ руки. Вы будьте покойны -- я приму.
   Прасковья Захаровна вынула изъ кошелька нѣсколько золотыхъ монетъ и положила на столъ. Отецъ Никодимъ, какъ бы не замѣчая этого, все свое вниманіе сосредоточилъ на самой крупной ягодѣ варенья, стараясь выловить ее ложкой изъ банки, а лѣвой рукой нечаянно собралъ монеты и накрылъ ихъ блюдечкомъ.
   Проглотивъ ягоду и запивъ чаемъ, онъ дѣловито сказалъ:
   -- А затѣмъ любопытно было бы услышать подлинное сообщеніе о нѣкоторомъ случаѣ. Самсонъ уже говорилъ мнѣ, но безъ подробностей.
   Прасковья Захаровна почувствовала себя исповѣдницей. Отецъ Никодимъ переждалъ ея молчаніе.
   -- Ну-те-съ.
   Тогда она, глядя вдоль заросшей дорожки, пестрѣвшей солнечными пятнами, стала сбивчиво, отрывочными фразами, разсказывать. Батюшка слушалъ ее разсѣянно и безпокойно поглядывалъ на балконъ дома. Черезъ прорѣху парусины виднѣлись пальцы и ухо попадьи.
   -- Да, случай столь необыкновенный,-- перебилъ отецъ Никодимъ повѣствованіе Прасковьи Захаровны.-- А вы бы, матушка, вышли на волю! Мадамъ не побрезгуетъ нашей кампаніей.
   Попадья появилась на лѣсенькѣ и, кивнувъ нѣсколько разъ головой, присѣла на ступенькахъ. Самсонъ отошелъ къ Родіону и сталъ съ нимъ бесѣдовать у калитки. Прасковья Захаровна сѣла бокомъ, чтобы ее слышала попадья, но уже говорила тускло, неохотно, только чтобы скорѣе кончить.
   Отца Никодима интересовало не столько содержаніе разсказа, сколько практическое значеніе событія. Онъ, между прочимъ, спросилъ, замужняя ли Прасковья Захаровна или вдова, и, не давъ ей кончить, привелъ неожиданное соображеніе:
   -- Мое мнѣніе таково,-- самый наилучшій способъ изложить все это письменно. Можно затѣмъ напечатать въ епархіальныхъ вѣдомостяхъ.
   Прасковья Захаровна испугалась.
   -- Зачѣмъ же это, батюшка?
   -- Цѣль нѣкая. Случай столь необыкновенный, тѣмъ болѣе, что вашъ покойный супругъ имѣлъ чинъ полковника.
   -- Нѣтъ, онъ былъ коллежскій ассесоръ.
   -- Ну, чтожъ. Чинъ тоже немаловажный. Такое же высокоблагородіе. Вы изложите ваши слова на бумагѣ, а я просмотрю и покажу архіерею. Ежели одобритъ, можно отпечатать въ видѣ отдѣльной брошюры и продавать по двѣ либо по три копейки. Подпишите ваши званіе, фамилію и все полностью. Для богомольцевъ это будетъ весьма отрадно.
   -- Я бы не хотѣла этого, батюшка. И вообще жалѣю, что разсказывала объ этомъ. На словахъ выходитъ совсѣмъ не такъ, какъ было на самомъ дѣлѣ... И пришла сюда совсѣмъ не для этого.
   -- Понимаю. Спасибо, что пришли. Жертву вашу я пріобщу, куда слѣдуетъ.
   -- И это не то. У меня, батюшка, къ вамъ просьба. Я видѣла икону святой Прасковеи. Она совсѣмъ не такая.
   -- То есть, въ какомъ же это смыслѣ?
   -- Я же вамъ разсказывала. Я... видѣла ее... Я увѣрена что именно такая она и должна быть.
   Прасковья Захаровна на минуту воодушевилась. Слова полились легко и красиво, складывая тотъ воздушный образъ, который ей представился. Отецъ Никодимъ поглаживалъ скатерть и кивалъ головой. Трудно было понять -- слушаете ли онъ ее, или соображаетъ объ изданіи своихъ брошюрокъ. Замѣтивъ это, она сама перешла къ болѣе практическимъ доводамъ.
   -- Кромѣ того, живопись попортилась отъ пожара и отъ времени. Краски потускнѣли. Вы сами, батюшка, знаете, въ какомъ видѣ икона.
   Отецъ Никодимъ вздохнулъ, поправилъ упавшіе на лобъ волосы и посмотрѣлъ на балкончикъ.
   -- Вы, матушка, идите себѣ. Это васъ не касается.-- Попадья покорно поднялась на лѣсенку и сѣла на свое мѣсто.
   -- Я-то знаю,-- началъ батюшка, упорно глядя на Прасковью Захаровну,-- а вотъ вы-то и не знаете. Икона, сударыня, святостью дорога, а не художествомъ. Иныя иконы пишутъ вродѣ картинъ, хоть на выставку вѣшай. А для храма нужна не картина, а именно иконописная живопись. Именно такъ.
   -- Но вѣдь на иконѣ и живописи не видно. Она почернѣла. Я думаю, что въ этомъ случаѣ можно возстановить краски.
   Отецъ Никодимъ глубоко вздохнулъ.
   -- Подобныя мысли и у меня были, ежели хотите знать. Неоднократно объ этомъ самомъ слышалъ отъ постороннихъ. И рѣшить-то это -- дѣло не легкое, а выполнить и того труднѣе.
   -- Тутъ, батюшка, есть монахъ-иконописецъ...-- осторожно сказала Прасковья Захаровна.
   -- Знаю и понимаю, для чего онъ пришелъ. Просилъ меня о томъ же. И работу его знаю.
   Батюшка всталъ во весь ростъ и тряхнулъ головой по направленію къ калиткѣ.
   -- Ну-ка ты, подойди сюда, живописецъ.
   Родіонъ вошелъ въ садъ, поклонился батюшкѣ и смиренно всталъ передъ нимъ.
   -- Вотъ, госпожа хлопочетъ за тебя. Работу желаетъ тебѣ доставить. А понимаешь ли ты, какое это дѣло? Можешь ли ты осилить?
   Родіонъ склонилъ голову и развелъ руки.
   -- Неужели, ваше преподобіе, вы не довѣряете? Вѣдь я не изъ корысти -- денегъ мнѣ не надо. Не изъ гордости, не изъ лукавства, а единственно по призванію. Талантъ имѣю природный отъ Господа Бога, такъ неужели же нельзя довѣрить?
   -- Конечно, ежели не торопясь, да съ усердіемъ, да съ молитвой -- одолѣть можно. Я знаю, ты кистью умѣешь владѣть. Нѣкоторое обновленіе требуется, противъ этого не спорю, а какимъ способомъ, этого ужъ сказать не могу. Можетъ выть, почистить да лакомъ покрыть.
   -- Все можно сдѣлать, ваше преподобіе -- только благословите. Ликъ будетъ свѣтлѣе, и святость въ очахъ. Есть такая точка, нужно только знать, гдѣ ее поставить.
   -- Это ужъ твое дѣло -- ты живописецъ.
   Отецъ Никодимъ погрузился въ соображенія, а Родіонъ стоялъ передъ нимъ въ трепетномъ ожиданіи. Его безпокойный взоръ перебѣгалъ отъ бѣлой скатерти на дорожку, отъ голубого купола церкви, надъ которомъ кружились голуби, на широкій лобъ отца Никодима.
   Прасковья Захаровна сидѣла смирнехонько, боясь прибавить лишнее слово. Ее уже начинало тяготить сознаніе, что противъ воли она сама выдвинута на первый планъ, и именно благодаря ей можетъ случиться много ненужнаго и непріятнаго.
   Наконецъ, отецъ Никодимъ выразилъ свое рѣшеніе, дѣлая видъ, что это стоило ему большого труда:
   -- Ну чтожъ... Постарайся. Благословляю...
   Родіонъ бросился на колѣни и поцѣловалъ его руку, Вставъ на ноги, онъ все еще не могъ говорить отъ радости. Его плоская грудь поднялась отъ усиленнаго дыханія. Отецъ Никодимъ тоже помолчалъ, нахмурился и добавилъ:
   -- Если хорошо выйдетъ, можно печатную копію приготовить въ маломъ размѣрѣ, а на оборотѣ нѣкоторое описаніе... Пробудь у насъ на праздникѣ, а потомъ и займись. Вотъ, госпожа полковница тебѣ кое-что поразскажетъ. Вы ему, мадамъ, откройте, а ты вникни.
   Родіонъ перебилъ его:
   -- Зачѣмъ же откладывать на будущее, батюшка? Будущее невѣдомо, а нынѣ я чувствую въ себѣ силу.
   -- Когда же ты хочешь?
   -- Да сейчасъ. Принадлежности имѣю при себѣ.
   -- Что ты, родимый?.. Сегодня обѣдню служить, крестный ходъ пойдетъ.
   Родіонъ возвелъ очи къ небу, и первыя слова сказалъ съ такимъ воодушевленіемъ, что сидѣвшая, задумавшись, Прасковья Захаровна вздрогнула.
   -- Ваше преподобіе! Повѣрьте мнѣ! Когда снизошло вдохновеніе, то откладывать немыслимо. Живописецъ, ваше преподобіе,-- существо непонятное. Все одно, духовный, или свѣтскій. Къ духовному мои слова даже ближе касаются. Пребывающій въ спокойномъ состояніи -- это тварь незамѣтная. И ежели какая работа въ подобное время, то она не имѣетъ настоящей цѣны. Но когда придетъ мигъ, и возгорится священный огонь, тогда, ваше преподобіе, нельзя удерживать себя. Даже немыслимо и грѣшно. Руки дрожатъ, во всемъ тѣлѣ горѣніе, красокъ не успѣваешь надавить на палитру. Вотъ какая это сила.
   Родіонъ передохнулъ и понизилъ голосъ:
   -- Вся работа, ваше преподобіе, у меня сейчасъ передъ глазами. Вотъ все одно, какъ вашъ ликъ. Я съ барыней говорилъ. Мнѣ извѣстно ихнее происшествіе. Все извѣстно, и теперь настоящій ликъ у меня, какъ живой, передъ глазами.
   -- Ну, ты смотри, очень-то не передѣлывай. Не вышло бы худо. Изъяны подмажь кое-гдѣ, да вообще посвѣтлѣе сдѣлай. Можетъ быть, и однимъ лакомъ довольно будетъ.
   Родіонъ нетерпѣливо кивалъ головой. Самсонъ показался изъ-за кустовъ.
   -- Ты, Самсонъ, запри его въ церкви до обѣдни. Пускай ужъ начнетъ, ежели такая охота. А вы, сударыня, послѣ крестнаго хода зайдите ко мнѣ. Потолкуемъ касательно краткаго описанія.
   Батюшка всталъ. Прасковья Захаровна пожала руку, протянутую до высоты ея подбородка, и поцѣловала ее.
   

VI.

   Родіонъ остался въ церкви одинъ. Положилъ ящикъ съ красками на табуретку, перенесъ ее къ иконѣ и поставилъ осторожно, чтобы не стукнуть. Затѣмъ, не взглянувъ на икону, неслышно ступая, прошелъ до солеи и опустился на колѣни. Прижимая пальцы ко лбу, онъ долго не отнималъ ихъ. Нижняя часть ладони прикрывала глаза и тогда въ темнотѣ рисовался безъ красокъ и тѣни свѣтлый образъ, которому онъ молился.
   Положивъ три земныхъ поклона, Родіонъ робко подошелъ къ иконѣ и долго смотрѣлъ на нее. Рѣзко очерченные глаза, брови, носъ, дѣтскаго склада ротъ -- все это, прописанное въ тѣняхъ тяжелымъ асфальтомъ, окаменѣло безъ общей связи, въ грубой условности, благообразно и тупо. Работа была исполнена правильно по образцамъ, какъ и другія иконы, развѣшанныя по стѣнамъ церкви.
   Родіонъ открылъ ящикъ, взялъ палитру, надавилъ красокъ поближе къ краю, захватилъ нѣсколько кистей, не выбирая любимыхъ, и безъ мастихина прямо кистью сталъ мѣшать краски, нервно спѣша и боясь потерять желанную минуту. Сразу получился привычный тѣльный тонъ. Нужно было отнять у него красочность, подойти къ серебристо-сѣрому, воздушному и безкровному. Но этотъ холодный тонъ испугалъ его. Онъ прибавлялъ ему теплоты -- выходило слишкомъ тѣлесно, опять охлаждалъ, старался согрѣть его своимъ воображеніемъ, клалъ мазки на палитрѣ, на большомъ пальцѣ, держащемъ ее, на крышкѣ ящика изъ-подъ красокъ, на стѣнѣ и, наконецъ, утомленный этимъ исканіемъ, подошелъ къ иконѣ и смѣлыми взмахами проложилъ этимъ тономъ свѣтовыя мѣста.
   Получилось дерзко и оскорбительно. Черныя незакрытыя, тѣни остались невыносимо жестки. Задыхаясь, Родіонъ составилъ тѣневой тонъ наудачу, торопливо, улавливая его при самой прокладкѣ, чтобы скорѣй связать свѣтотѣни и дать общее впечатлѣніе.
   Сдѣлавъ это, онъ отошелъ и долго смотрѣлъ, прищурившись. Походило на гипсовую лѣпку. Родіонъ испугался. Тѣни отнимали воздушность, которой онъ добивался. Въ ту же минуту онъ вспомнилъ слова Прасковьи Захаровны -- "на немъ нѣтъ тѣней". Это осѣнило его новой увѣренностьюю. Сухими кистями и шпахтелемъ онъ сталъ снимать наложенную тѣневую краску и прокладывать общій тонъ. Подмалевка была еще груба, но онъ уже угадывалъ красоту законченной работы. Широкія щетинныя кисти не годились, онъ бросилъ ихъ на полъ, схватилъ тонкія колонковыя, и легкими, чуть подогрѣтыми контурами сталъ прописывать линіи лица. Ему стало легко и радостно. Онъ находился въ томъ состояніи, когда художникъ не чувствуетъ въ пальцахъ дерева кисти, а работаетъ взоромъ и дыханіемъ. Между его душой и работой укрѣпилась тѣсная связь. Блѣдный ликъ былъ неясенъ, какъ видѣніе, но онъ уже глядѣлъ. Онъ глядѣлъ настолько остро, что нужно было сгладить контуры глазъ. Для гармоніи и другія линіи пришлось ослабить и свести почти на нѣтъ. Однако общее впечатлѣніе не только не ослаблялось, но получало ту духовную красоту, которую онъ искалъ. И какъ это было просто: ликъ безъ тѣней съ неуловимыми линіями. Ихъ можно было скорѣй понять, чѣмъ увидѣть.
   Родіонъ дышалъ спокойнымъ восторгомъ. Работа, на которую надо было положить недѣлю, казалось оконченной. Онъ уже боялся тронуть ее кистью.
   Забылъ о времени, о приближеніи часа обѣдни. Онъ не зналъ, прошла ли минута, или нѣсколько часовъ. Онъ сдѣлалъ свое дѣло, сдѣлалъ больше, чѣмъ ожидалъ самъ, и теперь не могъ оторвать глазъ отъ своего творенія.
   Кто-то постучалъ въ дверь. Онъ не обратилъ на это вниманія. Но, когда послышался звонкій поворотъ ключа, онъ радостно насторожился, ожидая сейчасъ услышать пріятное для своего самолюбія.
   Самсонъ вошелъ, громко стуча сапогами. Это не понравилось Родіону. Онъ отошелъ отъ иконы, строго посмотрѣлъ на вошедшаго и уже не спускалъ съ него глазъ.
   Самсонъ досмотрѣлъ на икону и сталъ чего-то искать кругомъ.
   -- Гдѣ же она?-- спросилъ онъ удивленно: -- Вынулъ, что-ли?
   -- Кто?-- спросилъ Родіонъ и тоже оглянулся.
   -- Да икона, вынулъ, что ли?
   Родіонъ спокойно кивнулъ на свою работу и въ первый разъ посмотрѣлъ на нее издали.
   Ризы ярко блестѣли своей позолотой. Цвѣтные камни пестрѣли въ тяжеломъ, богатомъ металлѣ. Красныя, голубыя, желтыя ленты, ряды бусъ, искусственные цвѣты кричали о своей праздничной красотѣ. А въ круглой глубинѣ, откуда прежде глядѣлъ темный, суровый ликъ, было сѣро и пусто.
   Родіонъ остолбенѣлъ. Потомъ робко подошелъ къ иконѣ и совсѣмъ близко вглядѣлся въ свою работу. Въ сѣромъ пятнѣ онъ уже не могъ разглядѣть ничего того, что онъ недавно видѣлъ въ минуты напряженнаго вниманія.
   Съ испугомъ и недоумѣніемъ посмотрѣлъ онъ на Самсона. Съ такимъ же тревожнымъ вопросомъ глядѣлъ на него и тотъ, ожидая отвѣта. Но, не дождавшись его, рѣшительно подошелъ къ иконѣ и потеръ пальцами сѣрое мѣсто. Проглянуло темное старое письмо. Самсонъ понюхалъ пальцы и укоризненно покачалъ головой:
   -- И что выдумалъ! Сейчасъ обѣдню служить, а онъ грунтовку наложилъ. Да въ умѣ ли ты, Родіонъ?
   Поглядѣвъ на монаха, неподвижно и молча стоявшаго, съ видомъ человѣка совершенно подавленнаго, Самсонъ подумалъ, что съ Родіономъ случилось неладное.
   -- Да никакъ у тебя языкъ отнялся? Стирай грунтовку, слышь? Успѣешь положить послѣ праздника. Давай тряпку.
   Родіонъ молча подалъ ему тряпку, указалъ на жестяную фляжку скипидара, положилъ палитру и безразлично отошелъ въ сторону.
   Теперь изъ открытаго окна у выходной двери онъ услышалъ шумъ и голоса, которыхъ раньше не замѣчалъ. Ему было жарко, въ особенности головѣ. Онъ снялъ скуфейку и подошелъ къ окну.
   Толпа запрудила площадку и ступеньки паперти. Подъ солнцемъ блестѣли лоснящіеся затылки и цвѣтные платки вблизи, и потныя лица въ дальнихъ рядахъ. Родіонъ всталъ у края окна, чтобы его не увидѣли. Но всѣ глаза была устремлены на человѣка, стоящаго на верхней ступени. За угломъ крытаго входа виднѣлось только плечо; но, когда повернулась приподнятая голова съ выступающей впередъ скомканной бородой, Родіонъ узналъ слѣпого. Всѣ кричали, перебивали другъ друга, а слѣпой говорилъ медленно, не возвышая голоса, и слышать его можно было только урывками. Онъ говорилъ:
   -- И тая самая особа удостоилась... Явилась къ ней Великомученица... явилась къ ней и будто сказала: "Ты, говоритъ, угодна стала мнѣ своей вѣрою и щедростью... Много нынче пришло сюда угодныхъ для меня въ этотъ мой день. Прежде мало приходило угодныхъ, и ликъ мой на иконѣ былъ печальный и темный... А теперь, говоритъ, много угодныхъ, а потому ликъ мой просвѣтлѣетъ"... Вотъ, значитъ, православные, такъ и понимайте: просвѣтлѣетъ икота, стало быть. Зазвонятъ къ обѣднѣ, идите въ храмъ и смотрите. Всѣ смотрите... Нынче я тоже увижу. Будьте усердны и, между прочимъ, не забывайте убогихъ... Тая барыня много пожертвовала отъ богатства своего, а еще угоднѣе, ежели кто отъ своей бѣдности...
   Ананій говорилъ, очевидно, давно и повторялся. Нѣкоторые изъ толпы уходили, но большинство слушали съ вниманіемъ. Задавали ему вопросы, онъ отвѣчалъ, и рѣчь его переходила въ собесѣдованіе. На протянутую ладонь клали ему монеты, и онъ быстро зажималъ ихъ въ кулакъ другой руки и этимъ полновѣснымъ кулакомъ жестикулировалъ, причемъ въ воздухѣ болтался привязанный веревкой къ локтю посохъ.
   Кто-то изъ толпы закричалъ:
   -- А гдѣ камень? Покажь!
   -- Тотъ камень у меня подъ грудями. Прежде самъ увижу, а потомъ и другимъ покажу. Всѣ увидятъ. Ни одинъ зрячій не нашелъ, а я вотъ слѣпой и нашелъ. Это слѣдоваетъ обязательно понимать...
   Родіонъ пересталъ слушать. Безпокойная мысль о своей начатой работѣ опять кольнула его. Ему странной показалась эта связь ея съ ожиданіями богомольцевъ. Странной и въ то же время необходимой. Мучительныя потуги создать изображеніе святой чистоты стояли передъ нимъ, какъ тяжелая задача, а громкіе голоса сзади совершенно ясно кричали ему, что они требуютъ отъ него гораздо меньше, чѣмъ онъ самъ отъ себя.
   Вспомнивъ, что Самсонъ остался хозяйничать около иконы и могъ натворить бѣды, Родіонъ пошелъ къ нему.
   Но положеніе дѣла оказалось болѣе, чѣмъ удовлетворительно. Самсонъ встрѣтилъ его ласковымъ, одобреніемъ.
   -- Ну, и мастеръ же ты, Родіонъ. Ей Богу. Я думалъ, онъ грунтовку наложилъ, а это у него составъ особенный. Ужъ я стиралъ, стиралъ -- всю тряпку вымазалъ, а ликъ вишь какой сталъ.
   Ликъ, дѣйствительно, сталъ другимъ. Онъ посвѣтлѣлъ. Самсонъ все еще держалъ тряпку въ рукѣ, приподнявъ ее, какъ художникъ свою кисть, сдѣлавшую на картинѣ послѣдній ударъ. Онъ смотрѣлъ передъ собою съ благоговѣйнымъ восторгомъ, а Родіонъ съ недоумѣніемъ.
   Вмѣстѣ съ копотью сошло -- очевидно, отъ скипидара -- бывшее на иконѣ вторичное письмо, а, можетъ быть, грубая лесировка непрочными чернѣющими лаками. Контуры остались тѣ же, но исчезло аскетическое, тусклое выраженіе. Щеки закруглились, въ глазахъ открылись бѣлки, брови раздвинулись, отнявъ этимъ у лица суровость. Если прежнее изображеніе тонуло въ безнадежномъ мракѣ, то это новое, улыбающееся, искало свѣта и радости. Два усердныхъ художника въ своихъ взглядахъ разошлись до крайнихъ предѣловъ человѣческихъ чувствъ, но ни одинъ не сумѣлъ подняться выше ихъ.
   Мѣстами виднѣлись изъяны: верхняя краска не отошла, оставивъ пятна, а мѣстами нижнее письмо стараніями Самсона было протерто до дерева. Онъ сообразилъ, что исправить это -- дѣло пустое, и самъ подалъ Родіону палитру.
   -- Пусть будетъ такъ... повторилъ нѣсколько разъ Родіонъ, не трогаясь съ мѣста. Онъ чувствовалъ, что съ него снята тяжесть, но вмѣстѣ съ нею и надежды, которыя онъ лелѣялъ.
   -- Подмажь, милый,-- торопилъ его Самсонъ.-- Долго ли тебѣ. Ну, и мастеръ же ты, монахъ... Ей Богу, мастеръ.
   Покорно взялъ Родіонъ поданныя кисти и сталъ машинально подбирать тона и записывать изъяны. Мысли его путались. Онъ видѣлъ себя въ темномъ глухомъ лѣсу, гдѣ отыскивалъ драгоцѣнный кладъ, между тѣмъ какъ посланъ онъ только для того, чтобы принести вязанку валежника.
   Самсонъ искренно радовался. Вся работа будетъ окончена за одинъ разъ. И батюшка, и богомольцы, и Прасковья Захаровна -- всѣ останутся довольны.
   -- Прибавь румянцу, милый... Не жалѣй краски... Такъ пріятнѣе будетъ.
   Родіонъ поддался уговорамъ Самсона. Даже находилъ ихъ разумными. До сихъ поръ онъ смотрѣлъ только на одинъ ликъ, теперь же, отходя назадъ и видя всю икону съ ея блескомъ и яркими пятнами, онъ чувствовалъ, что въ лицѣ, для связи, не хватаетъ красокъ. Въ каждомъ взмахѣ своей кисти онъ видѣлъ грѣхъ и старался скорѣй кончить, чтобы уйти изъ храма и никогда больше не взглянуть на свою работу.
   Самсона удивляло безучастное молчаніе живописца. Онъ замѣтилъ даже, какъ тотъ украдкой утеръ глаза рукавомъ рясы.
   -- Да никакъ у тебя слезы, отецъ Родіонъ?
   -- Слезы, милый. Это ты вѣрно замѣтилъ.
   -- Съ чего же это? Работу кончишь до обѣдни. Ни хлопотъ тебѣ, ни заботъ. Насчетъ награды тоже не бойся. Отецъ Никодимъ цѣлковый дастъ,-- это ужъ вѣрно. Полковница тоже не оставитъ.
   -- Не поймешь ты меня, Самсонушка, вотъ что. И разъясню тебѣ, а все-таки не поймешь. Отъ обиды плачу. Вѣдь ликъ-то былъ ужъ написанъ, а ты его стеръ. Ты своими глазами не видалъ, а я видѣлъ...
   Самсонъ заглянулъ въ прищуренные влажные глаза Родіона и строго нахмурился.
   -- Полно тебѣ врать. Кончай да отдохни. Голова у тебя слабая.
   Родіонъ положилъ палитру и кисти въ ящикъ. Всталъ бокомъ къ иконѣ, глядя на царскія врата, сгорбился и, захвативъ лѣвой рукой правый локоть, началъ нервно грызть свои ногти.
   -- Дерзнулъ я, Самсонушка. Возгордился выше мѣры. Я. рабъ ничтожный и скудоумный. Какъ изобразить божественное? Это дѣло непостижимое. И для міра земного непонятное. Захотѣлъ я писать по своему разумѣнію. И не осилилъ. Отъ этого обида великая и смущеніе. И скажу я себѣ теперь: оставь, Родіонъ, свои помыслы. Пиши по образцамъ. Вотъ какъ...
   

VII.

   Не зная, куда дѣваться, Прасковья Захаровна пошла бродить по ярмаркѣ. Почти сутки она ничего не ѣла, но не чувствовала голода. Она искала, гдѣ бы утолить мучившую ее жажду.
   Въ тѣсной толпѣ трудно было пробираться и даже увидѣть что-нибудь. Неподвижный горячій воздухъ держалъ надъ головами пыль, поднимаемую тысячами ногъ. Точно стеклянный колпакъ покрылъ ярмарку. Люди дышали не воздухомъ, а чужимъ дыханіемъ. Дымъ отъ самоваровъ не подымался, а стелился облаками. По дорогѣ, огибающей церковь, тянулись ларьки съ галантереями, образами и лакомствами. Большія бочки съ селедками, пригрѣтыми солнцемъ, придавали остроту спертому воздуху. Около каждаго покупателя толпилось человѣкъ по десяти любопытныхъ.
   На площади передъ воротами въ церковную ограду размѣстились фокусники, за три копейки глотающіе гвозди, непрерывно вертящіяся карусели съ развеселыми пассажирами, лотерейные столики съ пирамидой никому ненужныхъ бездѣлушекъ и обязательнымъ и неприкосновеннымъ самоваромъ наверху.
   Крикъ, ругань, взвизгиваніе женщинъ и усталый хрипъ шарманокъ съ бубнами.
   Въ концѣ деревни золотистая пыль подымалась выше. Тамъ находилась конная. Не доходя до площади, противъ солиднаго зданія трактира, на столбахъ съ перекладинами, какъ на висѣлицахъ, висятъ хомуты и сбруя. Телѣги, таратайки, брички, городскія пролетки съ поднятыми оглоблями смѣшались въ широкомъ кольцѣ кругомъ площади. Въ повозкахъ и въ тѣни подъ повозками уже третьи сутки ночуютъ и сидятъ ошалѣвшія отъ жары бабы. У нихъ большая забота -- слѣдить за своими мужьями. Если какая-нибудь хозяйка зазѣвается или вздумаетъ пройти за крестнымъ ходомъ, хозяинъ-продавецъ метнетъ въ трактиръ и оставитъ тамъ не малую долю своей выручки. Если же онъ покупатель и крѣпко держитъ свой кошель, то, побывавъ тамъ, придетъ въ такое состояніе, что торговаться съ ловкимъ цыганомъ ему уже будетъ не по силамъ.
   Въ кругѣ, въ облакахъ пыли гоняютъ коней, торгуются до одурѣнія, ругаются до слезъ, по десятку разъ бьютъ по рукамъ, плюютъ, расходятся и опять принимаются торговаться.
   Повинуясь теченію толпы, Прасковья Захаровна обошла ярмарку и свернула на лужайку, гдѣ подъ широкимъ парусиновымъ навѣсомъ стояли наскоро сколоченные столы и скамейки. Тутъ пили чай и закусывали. Въ сторонкѣ два громадныхъ самовара поочередно доливались и закипали. Расторопный парень въ голубой плисовой жилеткѣ и розовой рубахѣ, потный и ошалѣлый, бросался, какъ на пожарѣ, разнося кипятокъ. Подъ низкимъ навѣсомъ было душно, какъ въ банѣ, однако изъ глубины столовъ то и дѣло покрикивали:
   -- Эй, милый! Тащи водицы пожарчѣе!
   Прасковья Захаровна сѣла на крайнюю скамейку. Сосѣди посторонились, но особеннаго вниманія на нее не обратили. Она, между прочимъ, замѣтила, что всѣ получаютъ только кипятокъ и завариваютъ собственный чай. Многіе имѣли даже свои кружки и стаканы. У расторопнаго торговца вся посуда была въ расходѣ, поэтому ей долго пришлось ожидать свободной кружки.
   Противъ нея за столомъ сидѣла женщина съ груднымъ ребенкомъ. Испуганно взглянувъ на Прасковью Захаровну, она такъ все время и не спускала съ нея глазъ. Ея мужъ сидѣлъ бокомъ, спиною къ ней, пилъ съ блюдечка чай и разсказывалъ кому-то, что вчера за крестнымъ ходомъ одна старуха шла на колѣняхъ, а на лбу въ волосахъ прицѣпила себѣ зажженную свѣчу. Поспѣвать ей было трудно, и она цѣплялась за другихъ. На нее смотрѣли жалостливо и подсобляли. Кончилось однако плохо. У одного купца вытащила она изъ кармана кошелекъ съ деньгами. Забрали ее, да такъ со свѣчей на лбу и повели къ старостѣ. Тамъ при ней и другія краденыя вещи нашли.
   -- Грѣхъ-то какой...-- отозвался женскій голосъ.
   -- Безъ грѣховъ тоже нельзя,-- отвѣтилъ разсказчикъ и внушительно посмотрѣлъ на говорившую.-- Они, грѣхи, способствуютъ для покаянія: одно къ одному.
   Расторопный парень подалъ Прасковьѣ Захаровнѣ кружку чаю, отзывавшагося рыбой, и два куска сахару на ладони. Не торопясь, она отпивала по глоточку, изнывая отъ жары и смутно слушая, что кругомъ говорилось. Мужикъ съ женой и ребенкомъ ушли, и на ихъ мѣсто сѣли новыя лица. Справа у края столовъ появились цыганки въ яркихъ нарядахъ, старыя и молодыя. Онѣ безцѣльно толкались на одномъ мѣстѣ, какъ люди себѣ не принадлежащіе и ожидающіе приказанія хозяина. Тамъ же на краю сидѣлъ за столомъ солидный мужчина, по виду приказчикъ изъ экономіи, съ толстой серебряной цѣпочкой на шеѣ. Самая старая цыганка долго приставала къ нему съ предложеніемъ погадать, но солидный мужчина надменно отказывалъ ей чуть замѣтными движеніями головы. Однако старая цыганка не отвязывалась и наконецъ съумѣла таки его соблазнить.
   -- Роскошный баринъ! Заграничные твои глаза! А хочешь, ваши дѣвицы тебѣ станцуютъ? Веселый баринъ, самъ знаешь -- хорошо танцуютъ наши дѣвицы.
   Веселый баринъ согласился, и молодыя цыганки пустились въ плясъ. Маленькій цыганенокъ лѣтъ шести, въ лиловой шелковой рубахѣ, завертѣлся между ними, какъ волчокъ, взвизгивая и хлопая въ ладоши.
   Танцы привели веселаго барина въ восторгъ. Его маленькіе глазки, задвинутые полными щеками, совсѣмъ закрылись, ноги заходили подъ столомъ, руки застучали по столу съ такой силой, что зазвенѣла посуда. Онъ защелкалъ языкомъ и въ неудержимомъ экстазѣ выкрикиваль:
   -- Ай да балеть-бараньи глазки! Веселый народъ! Арабскій народъ!
   Танцы неожиданно прекратились.-- Раздался церковный звонъ къ обѣднѣ. Веселый баринъ сразу сталъ серьезенъ и перекрестился. Приставшую опять къ нему старую цыганку онъ выругалъ, отогналъ и упрекнулъ въ безбожіи, а всѣхъ танцевавшихъ обозвалъ иродами. Наконецъ, смягчился, далъ имъ нѣсколько мелкихъ монетъ и ушелъ, преслѣдуемый всѣмъ таборомъ.
   Изъ сидящихъ никто не пошелъ въ храмъ. Было извѣстно, что въ оградѣ набралось столько народу, что и имъ всѣмъ не хватило бы мѣста въ церкви.
   Прасковья Захаровна прислушалась. Докучливый шумъ пьянаго разгула ослабѣлъ подъ ударами колокола. Затихли крики, пѣсни, ругань, и только шарманки подъ каруселями лихо заливались, какъ зарвавшійся гуляка. Звонъ колокола казался не ласковымъ и молитвеннымъ, а тревожнымъ и предостерегающимъ.
   На душѣ у Прасковьи Захаровны было пусто и тоскливо. Издалека прибывъ сюда, она думала, что ее захватитъ религіознымъ упоеніемъ. Но чистыми минутами остались только тѣ, смутныя, какъ сонъ, проведенныя ночью подъ березой. Все остальное, всѣ люди, всѣ слова были оскорбительны для ея ожиданій.
   Черезъ два-три стола отъ нея въ глубину какой-то новопришедшій человѣкъ съ растрепанными волосами снималъ полосатый шерстяной шарфъ, накрученный на шеѣ, и, улыбаясь, жаловался, что въ толпѣ потерялъ новую фуражку. Онъ хотѣлъ пробраться въ церковь, но его затерли на паперти.
   -- Слѣпой тамъ одинъ,-- разсказывалъ онъ, утирая ладонью мокрую шею,-- про икону говорилъ: будто она просвѣтлѣла за ночь. А ночью будто генеральша изъ Питера видѣла Прасковею великомученицу подъ ейнымь деревомъ у часовни. Сто рублей на храмъ дала по этому случаю, а икона отъ радости просвѣтлѣла.
   Прасковья Захаровна слушала со страхомъ, и ей казалось, что всѣ глаза узнали ее и смотрятъ въ ея сторону. Слова разсказа звучали грубо и кощунственно. Это были не тѣ слова, которыми можно говорить о религіи. Они омрачали ее. Чистая радость темнѣла, какъ божій свѣтъ за стекломъ, засиженнымъ мухами.
   -- Про камень тоже говорилъ, -- продолжалъ разсказчикъ,-- тотъ самый камень съ дерева. Сколько лѣтъ ищутъ а вотъ слѣпой нашелъ. Большой, говорятъ, камень -- съ кулакъ. Не показываетъ народу. На груди держитъ. Щупать тоже никому не даетъ. Не имѣетъ права. Узнаетъ попъ велитъ отобрать.
   Разсказчика поддержали. Кто-то подалъ мысль немедленно отобрать камень и вернуть церкви въ видѣ усердія.
   "Моя вина",-- подумала Прасковья Захаровна, и кровь застучала у нея въ вискахъ. Она не хотѣла слушать, что говорилось дальше, и, облокотясь на столъ, закрыла ладонями уши.
   Кто-то тронулъ ее за плечо. Она испуганно оглянулась и увидѣла Родіона. Онъ пристально смотрѣлъ на нее и, казалось, говорилъ совсѣмъ не то, что хотѣлъ сказать.
   -- Я васъ долго искалъ, сударыня. Всю ярмарку исходилъ, искавши васъ... Жара непостижимая.
   Онъ медленно сѣлъ спиною къ столу и уперся локтями въ колѣни.
   -- Хотѣлъ васъ увидѣть по важному дѣлу и вотъ нашелъ.
   -- Вы хотите мнѣ сказать что нибудь, Родіонъ?
   -- Весьма многое, сударыня, только здѣсь, при людяхъ, неудобно.
   -- Тогда уйдемте.
   Прасковья Захаровна постучала кружкой, положила на столъ двугривенный и пошла вслѣдъ за Родіономъ;
   -- Въ избѣ Самсона остался мой зонтикъ и платокъ, -- сказала она дорогой.
   Родіонъ ничего не отвѣтилъ и повернулъ къ знакомому дому. Дверь оказалась на замкѣ. Черезъ окно на табуреткѣ виднѣлись и шаль, и зонтикъ. Они обошли съ огорода, гдѣ окно было открыто. Родіонъ хотѣлъ влѣзть, но Прасковья Захаровна его удержала, и оба они присѣли на завалинкѣ.
   Родіонъ долго молчалъ. Казалось, то, что онъ хотѣлъ сообщить, было значительно и боялось быть открытымъ. Заставила его заговорить новая мысль, явившаяся на выручку.
   -- Вы бы, сударыня, уѣхали... Помолились великомученицѣ, удостоились благодати, а теперь, благословясь, идите себѣ домой...
   -- Я еще хочу пройти съ крестнымъ ходомъ.
   Родіонъ испуганно посмотрѣлъ на нее.
   -- Любопытствуете насчетъ иконы? Ѣзжайте домой, сударыня. Вы видѣли довольно. Вашъ путь будетъ радостный.
   Прасковья Захаровна замѣтила въ глазахъ Родіона тревожную мольбу и осторежно спросила:
   -- А вы уже сдѣлали что-нибудь?
   Родіонъ растерялся, какъ уличенный преступникъ. Сначала слова его посыпались торопливо и раздражительно. Но чѣмъ дальше, тѣмъ рѣчь его становилась спокойнѣе, и онъ видимо наслаждался своимъ раскаяніемъ.
   -- Все сдѣлалъ... Все сударыня. Больше мнѣ ничего не остается сдѣлать. Все для глазъ людскихъ и ничего для сердца. Я взялъ большое дѣло и сдѣлалъ изъ него малое. Драгоцѣнный камень я вложилъ въ пращу. Такъ говорится въ книгѣ притчей Соломоновыхъ.. Не знаю, сударыня, повѣрите ли, насколько мнѣ тяжко. Вознесся я выше силъ человѣческихъ. Дерзнулъ до грѣховности. Захотѣлъ изобразить божественное. Но сказано -- "доселе дойдеши и не перейдеши". Божественное изобразить невозможно. Не вытащишь удою Левіаѳана.
   Родіонъ съ силой надавилъ свой лобъ ладонью и заговорилъ топотомъ:
   -- Оно хотя и можно, но никто не увидитъ. Я одинъ увижу. Другой, могущій изобразить, тоже увидитъ, а для постороннихъ будетъ чистое мѣсто. Вы не думайте, сударыня, что я безумный. Скажу вамъ какъ на исповѣди. Я дерзнулъ и сотворилъ. Сегодня передъ обѣдней тамъ, въ храмѣ. Я помнилъ ваши слова, что ни красокъ ни тѣней. Сіе дано для тѣлеснаго. И я умалялъ краски и сводилъ тѣни. Казалось мнѣ, что я уже дошелъ до предѣла, но спустилась завѣса и закрыла все. И узналъ я тогда, что, какъ Агуръ, сынъ Іакеевъ, подлинно я болѣе невѣжда, нежели кто-либо изъ людей, и не научился я мудрости, и познанія святыхъ не имѣю.
   Родіонъ трепетно передохнулъ.
   -- Что же дѣлать мнѣ послѣ такого упадка? Гдѣ найти утѣшеніе? Стоялъ я при дверяхъ и толкался, но не отворились двери мнѣ. Если бы не Господь былъ мнѣ помощникомъ, вскорѣ вселилась бы душа моя въ страну молчанія. У меня такая мысль, сударыня, чтобы уйти отъ своего дѣла. Довольствоваться и искать услады въ единой молитвѣ. Лики творить въ умѣ своемъ. Что написано, то останется. Еже писахъ -- писахъ. Но больше писать не надо. Кистями и красками божественное выразить невозможно.
   Родіонъ замолчалъ, и Прасковья Захаровна осторожно вставила свою мысль:
   -- Это вѣрно... Словами тоже... Зачѣмъ я разсказывала о томъ, что видѣла... Развѣ есть такія слова, чтобы описать это? Когда я говорила, то чувствовала, что не только не поясняла, а пятнала то радостное, которое испытала.
   Она говорила все тише, и постепенно слова ея перешли въ думы.
   "Стонъ, слезы, улыбки выражаютъ страданіе, горе, радость лучше всякихъ словъ. Люди идутъ впередъ, чувствуютъ тоньше, придумываютъ новыя слова, но все это слова для выраженія или новыхъ ученыхъ познаній, или для земныхъ испытаній, а для божественнаго остались все тѣ же слова, которыми говорили, когда поклонялись идоламъ".
   Прозвонили къ "Достойно". Родіонъ перекрестился и растерянно посмотрѣлъ по сторонамъ. Прасковья Захаровна встала, переминая уставшими ногами. Родіонъ боялся смотрѣть на нее и услышать о ея намѣреніяхъ.
   -- Со вчерашняго дня я ничего не ѣла,-- сказала она со спокойной улыбкой,-- и ничего не хочу. Почему вы не въ храмѣ, Родіонъ?
   -- Съ такими мыслями, какія у меня сейчасъ на душѣ, сударыня, не мѣсто въ храмѣ. И васъ прошу -- ѣзжайте себѣ домой.
   -- Послѣ крестнаго хода поѣду. Хочу посмотрѣть икону...
   Родіонъ порывисто всталъ со своего мѣста и скрестилъ на груди руки.
   -- Ради Бога, сударыня, молю васъ, не ходите. Пускай смотрятъ и поклоняются другіе, а вы не можете. Не хочу, чтобы видѣли грѣхъ мой... Вы, видѣвшая многое, не омрачайте себя. Не стыдите меня своими глазами.
   Прасковьѣ Захаровнѣ было жаль слезно молящаго Родіона, но въ то же время она знала, что его просьбы она исполнить не можетъ. Она смутно догадывалась о томъ, что произошло съ иконой, и ее тянуло увидѣть и почувствовать тоже, что пережилъ Родіонъ.
   -- Не просите меня -- я пойду. Я не хочу закрывать глаза и увижу сегодня все. Если увижу что-нибудь худое, то знаю заранѣе, что я сама виновата.
   Уловивъ эту мысль, Прасковья Захаровна убѣжденно и твердо повторила:
   -- Да, это мой грѣхъ. Я разболтала тайну. Пришла молиться, а сама нагрѣшила. Тамъ слѣпой показываетъ камень. Все это обманъ. Никакого камня нѣтъ. Слѣпой видитъ лучше насъ. Его исцѣленіе тоже обманъ. Родіонъ, помогите мнѣ уличить его, или просто увести, уговорить, чтобы онъ ушелъ оттуда.
   Родіонъ кивалъ головой, что-то припоминая и тупо глядя на потоптанныя и заросшія сорной травой грядки огорода.
   -- Сколько обиды и горя, сударыня, вмѣсто радости въ такой день, какъ нынѣшній.
   -- Вамъ Родіонъ горевать нечего -- это мой грѣхъ.
   Она незамѣтно отошла, а Родіонъ опять сѣлъ на завалинку, уперся локтями въ колѣни и сталъ нервно грызть ногти.
   

VIII.

   Еще далеко до входа въ ограду церкви на улицѣ тянулась длинная вереница людей, крѣпко державшихъ другъ друга сзади за талію или за плечи. Это были желавшіе пройти подъ иконой. У входа вереница кончалась. Дальше полиція ихъ не пускала. Въ оградѣ была уже такая давка, что Прасковья Захаровна едва туда пробралась. Урядники и пѣшіе казаки расчищали проходъ для шествія иконъ и духовенства. На паперти происходила суматоха. Стоящихъ тамъ сгоняли прочь. Обѣдня еще не кончилась, но уже выносили второстепенныя иконы и хоругви, чтобы установить порядокъ и затѣмъ пропустить впередъ Прасковею Пятницу. Всѣ двери храма были открыты, и оттуда слышалось пѣніе хора, перебиваемое съ улицы залихватской музыкой. При хоругвяхъ стояли мѣстныя почетныя лица. Отставной полковникъ въ накрахмаленномъ бѣломъ кителѣ, богатый арендаторъ изъ крестьянъ, въ черномъ сюртукѣ до пятъ, старшина и староста. Иконы держали большею частью женщины. Натискъ толпы досаждалъ участникамъ процессіи и мѣшалъ ихъ торжественному виду. Хоругви колебались въ воздухѣ. Урядники, сами затертые толпой, напрасно отгоняли напиравшихъ. У каждаго богомольца было свое дѣло и своя нужда. На самыя иконы и на рукоятки носилокъ вѣшали натѣльные крестики для освященія, разныя фигурныя изображенія, сдѣланныя изъ воска, тѣста и дерева. На шнурочкахъ болтались: косы, уши, головы, руки, ноги, сердца, зубы, вырванные или выпавшіе, какъ наглядныя выраженія просьбъ святителю излечить ту или другую часть тѣла.
   Больные и калѣки подползали подъ иконы и, лежа подъ ними, преувеличенно стонали.
   Съ улицы подошла новая партія казаковъ и стала расчищать путь. Поднялись крики, жалобы. Больныхъ топтали ногами. Богомольцы перемѣшали повѣшенные на иконахъ головные платки, пояски съ молитвой, заговоренныя ленты, шнурочки.
   Но казаки сумѣли сдѣлать свое дѣло. Проходъ освободился.
   Прасковья Захаровна воспользовалась этимъ и пробралась мимо паперти на другую сторону, за церковь, гдѣ скромно скучились холмики и кресты сельскаго кладбища. Путь былъ просторнѣе, и публика собралась болѣе спокойная и равнодушная. Преобладали городскіе костюмы. Радуясь возможностью отдохнуть, Прасковья Захаровна присѣла на свободный, приникшій къ землѣ, холмикъ безъ креста. Напротивъ сидѣли двѣ полныя женщины, весьма похожія одна на другую, и видимо изнывали отъ жары. Лица ихъ почти закрывались легкими шарфами. Рядомъ на травѣ лежалъ спящій ребенокъ и тутъ же -- круглая ручная корзина съ остатками закуски и водки.
   Къ нимъ подошелъ франтоватый мужчина, съ бритымъ лицомъ и въ лакированныхъ сапогахъ, по виду берейторъ. Женщины точно проснулись, и у нихъ началась бесѣда.
   -- Что новаго у васъ?-- спросила одна изъ женщинъ.-- Вы читаете газеты, все знаете. Какія новыя болѣзни?
   -- Особенныхъ болѣзней незамѣтно, кромѣ политики. А вотъ насчетъ генеральши... слыхали?
   -- Это -- которая пожертвовала? Только фамиліи не знаемъ.
   -- Никто не знаетъ. Извѣстно, что генеральша, богатѣйшая особа.
   И онъ обстоятельно разсказалъ, какъ неизвѣстная нищенка пришла ночью къ часовнѣ. Тамъ ей явилась Великомученица и сразу узнала, что это не нищенка, а богатая генеральша. Ея покойный мужъ, генералъ, на войнѣ одержалъ три побѣды. Про все это извѣстно Пятницѣ, и генеральша призналась, что нарядилась нищенкой изъ усердія. Тогда Прасковея велѣла ей пожертвовать на храмъ тысячу рублей и за это обѣщала исцѣлить одного слѣпого, двухъ глухихъ и трехъ безногихъ.
   -- Всего шесть персонъ,-- закончилъ берейторъ.
   -- Да еще вотъ какъ,-- прибавила вторая женщина,-- когда, говоритъ, меня понесутъ, ты подходи -- я кивну тебѣ головой отъ радости. А еще слѣпому дала найти камень, тотъ самый подъ деревомъ. Ходитъ теперь въ народѣ и хвалится.
   Прасковья Захаровна невольно оглянулась, отыскивая въ толпѣ Ананія. Потомъ хотѣла вмѣшаться въ разговоръ, опровергнуть грубую басню, но отдумала и съ грустной досадой отошла прочь.
   Несмотря на старанія полиціи и заявленія, что въ оградѣ никто подъ икону допущенъ не будетъ, плотная вереница людей все таки собралась тутъ. Плотнѣе всего толпились у паперти. Каждому скорѣе хотѣлось пройти подъ иконой. Но ширина ея не позволяла пропустить болѣе одного-двухъ человѣкъ. Въ суматохѣ и толкотнѣ могли раздвинуть несущихъ икону и уронить ее.
   Стражники и казаки яростно налетали на живую стѣну, и отрывали отъ нея по нѣсколько человѣкъ. Отброшенные, отбѣжавъ къ другому мѣсту, снова прицѣплялись къ плотной вереницѣ.
   -- По одному въ рядъ!-- кричалъ охрипшимъ голосомъ маленькій казачій офицеръ безъ фуражки, съ налипшими на потномъ лбу волосами.
   Онъ выбивался изъ силъ, самъ принимая участіе въ рукопашной.
   Команды и крики заглушали церковное пѣніе, вылетавшее изъ открытыхъ дверей храма. Но вотъ кто-то съ высоты паперти тихо и взволнованно сказалъ:
   -- Несутъ.
   На нѣсколько секундъ отдѣльные крики прекратились. Шумъ сдѣлался глуше, тѣла зашевелились и стали давить другъ друга. Слово "несутъ" повторилось ниже, осторожнымъ шепотомъ понеслось дальше къ воротамъ, сплачивая и волнуя толпу.
   На паперти происходила давка. Выходящіе изъ церкви наталкивались на желающихъ пройти подъ иконой. Казачій офицеръ на секунду растерялся. Метнулся въ сторону, вытеръ платкомъ мокрый лобъ и бросился на паперть, расталкивая богомольцевъ.
   -- Разбивай съ головы!-- крикнулъ онъ боевымъ кличемъ.
   Казаки поднялись за нимъ и стали очищать выходъ. Люди покатились по ступенькамъ. Кричали угрожающе и страдальчески. Звонко и однообразно голосила истерическая женщина. Калѣки, сознавая свое право, злобно протестовали и лѣзли обратно на свои мѣста. Проходъ, однако, былъ очищенъ. Только на нижней ступени утвердилась голова вереницы изъ нѣсколькихъ людей. Они испуганно глядѣли передъ собой и, казалось, готовы были на отчаянное сопротивленіе. Впереди всѣхъ стоялъ Ананій съ поднятой сѣрой бородой и неподвижными бѣлками глазъ. Онъ что-то говорилъ и властно отмахивался рукой, держащей круглый камень, величиною съ кулакъ. Передъ наступавшими казаками онъ потрясалъ имъ, какъ грознымъ оружіемъ. За него уцѣпилось нѣсколько женщинъ. Маленькій офицеръ остановился передъ нимъ въ нерѣшительности, осмотрѣлъ его отъ онучей до поднятаго халата и отошелъ въ сторону. Слѣпого съ бабами казаки пощадили и стали разбивать вереницу дальше, оставляя по одному въ рядъ.
   Настала минута, давно ожидаемая всѣми -- средоточіе праздника. Присмирѣвшая толпа дышала трепетной радостью, но Прасковья Захаровна чувствовала себя тутъ лишней, среди благоговѣйно вѣрующихъ. Ее удерживало желаніе что-то сдѣлать, предупредить выходку, недостойную торжественнаго событія.
   Можетъ быть, среди всѣхъ собравшихся она была въ эту минуту самая невѣрующая. Ей было жутко. Хотѣлось на чемъ-нибудь останевить взоръ и успокоить душу. Стоило только поглядѣть на святыню, выплывающую изъ храма. Она хотѣла этого и боялась. Знала, что и пришла сюда, чтобы убѣдиться въ словахъ Родіона и понять его разочарованіе. Страстное желаніе найти утѣшеніе, а съ другой стороны увѣренность, что она его не найдетъ, какъ тисками, сдавили ея волю. Неотступно мучило ее сознаніе, что сама же она создала искушенія для себя и для Ананія. Она сама себѣ подготовила горькую обиду и должна вкусить ее, какъ наказаніе за свои сомнѣнія.
   Ее толкали, давили, отгоняли, замѣчая странную безпокойность ея поведенія. Нѣсколько разъ она порывалась ухватить за руку Ананія, подбѣгала къ женщинамъ, его окружавшимъ, но онѣ ее отгоняли, а странники водворяли на мѣсто. Она кричала, чтобы увели слѣпого, потому что онъ хочетъ обмануть своимъ исцѣленіемъ. Она не слышала своихъ словъ и думала, что говоритъ не то, что слѣдуетъ, такъ какъ окружающіе смотрѣли на нее, какъ на полоумную, Маленькій офицеръ деликатно отвелъ ее въ сторону, но она опять бросилась къ паперти. Два казака ухватили ее, удерживая на мѣстѣ, не зная, что съ ней дѣлать. Въ это время съ паперти сошелъ Самсонъ, разгоняя налѣзающихъ на ступени. Увидѣвъ Прасковью Захаровну, онъ подбѣжалъ къ ней, шепнулъ что-то казакамъ и сталъ втискивать ее въ очередь. Уцѣпившіеся другъ за друга богомольцы не давали ей мѣста, сама Прасковья Захаровна упиралась, не желая подходить подъ икону.
   -- Оставьте меня! Я не хочу. Возьмите слѣпого! Вы же знаете, кто онъ. Уведите его!
   Самсонъ, испуганный возможнымъ скандаломъ, шепотомъ уговаривалъ ее:
   -- Ваше благородіе... Зачѣмъ безобразить! Пожалуйте подъ икону. Посторонитесь, православные... Дайте мѣсто госпожѣ.
   -- Я не хочу! Уведите слѣпого. Самсонъ, вы же знаете его. Что же вы молчите? Какъ вы допускаете это?
   -- Чистое наказаніе съ вами. Зачѣмъ такія слова?.. Вотъ ужъ икону несутъ, а вы съ безобразіемъ.
   ...Широкимъ вздохомъ ахнуло въ толпѣ. Въ черномъ входѣ храма блеснулъ нижній лѣвый уголъ позолоты, и на свѣтъ Божій, подъ яркое солнце выплыла икона.
   Прасковья Захаровна собрала силы, отстранила руки Самсона, твердо стала на ноги и подняла испуганные глаза.
   Изъ-за массивной ризы, ослѣпляющей своимъ блескомъ, смотрѣло розовое, веселое личико большими, удивленными, дѣтскими глазами. Они не понимали ни восторговъ, ни поклоненія толпы.
   -- Матушка наша... Просвѣтлѣла, великомученица,-- сказалъ чей-то пѣвучій голосъ.
   -- Не она,-- тихо, какъ бы въ отвѣтъ, произнесла Прасковья Захаровна.
   Самсонъ съ новымъ усердіемъ ухватилъ ее сбоку. Съ другого бока помогали ему чьи-то руки, и Прасковью Захаровну потащили подъ икону.
   Теряя силы и желая вылить наружу всю тоску своего разочарованія, она пронзительно закричала:
   -- Не она! Не хочу! Оставьте!
   Маленькій казачій офицеръ подбѣжалъ и нетерпѣливо скомандовалъ:
   -- Ведите же вы припадочную! Не задерживайте.
   Затѣмъ Прасковьѣ Захаровнѣ стало душно, голова больно ударилась о раму, колѣни подогнулись и ударились о землю. Она упала, и на нѣкоторое время объ ней, казалось, совсѣмъ забыли. Кругомъ толпились люди, выходившіе изъ храма. Кто-то наступилъ ей на руку, она попыталась встать, но опять упала, смятая толпой. Смутно услышала она знакомый голосъ. Онъ пробудилъ ее къ сознанію. Ей пришла въ голову страшная мысль, что ее могутъ затоптать на смерть. Она приподнялась на локтѣ и увидѣла надъ собой бѣлокурый локонъ и бархатную скуфейку. Родіонъ, взволнованный, кричалъ что-то окружающимъ и силился поднять ее костлявыми, дрожащими руками. Онъ съ трудомъ вывелъ ее изъ потока людей и усадилъ на ступеньки у стѣны храма. Самъ сѣлъ рядомъ, упершись локтями въ колѣни.
   Оба стѣснялись подымать разговоръ о случившемся, избѣгая даже взглянуть другъ на друга. Опять начавшійся кругомъ шумъ дѣлалъ незамѣтнымъ ихъ тяжелое молчаніе. Крестный ходъ удалялся, сворачивая изъ воротъ направо. Надъ оградой колебались на мѣстѣ хоругви, поджидая отставшую икону. Вереница людей у воротъ сбилась въ кучу, казаки разбивали ее, и надъ головами мелькали ихъ нагайки. Съ другой стороны, изъ-подъ иконы одинъ за другимъ выскакивали богомольцы, съ растеряннымъ видомъ стояли на мѣстѣ, крестились или шли за крестнымъ ходомъ. Калѣки и больные садились на землю. Одни радовались исцѣленію, другіе -- стонали, третьи -- истерично плакали.
   А кругомъ храма, не переставая, гудѣла ярмарка, ликовалъ праздникъ. Скрипѣла карусель, шарманки, перебивая одна другую, издавали, вмѣсто мотивовъ, неопредѣленный ревъ, звенѣли бубны, и барабанъ билъ упорно, изступленно.
   -- Мнѣ жаль,-- сказала Прасковья Захаровна, и не договорила, что ей жаль было дорогой тайны, вынесенной на улицу. Жаль своей слабости и неумѣнія найти источникъ для твердой утѣшительной вѣры.
   Родіонъ робко посмотрѣлъ на нее.
   -- Я говорилъ вамъ, сударыня, чтобы вы не ходили. Самъ на глаза не хотѣлъ показываться, если бы не видѣлъ вашего паденія.
   Прасковья Захаровна ничего не отвѣтила и махнула рукой. Только теперь она вспомнила, что эта рука была придавлена въ толпѣ и, почувствовавъ боль, подняла руку къ губамъ и стала дуть.
   Большинство богомольцевъ ушло за крестнымъ ходомъ. Въ оградѣ оставались больные, калѣки и усталые, расположившись на землѣ. Только толпа человѣкъ въ пятьдесятъ скопилась у угла церкви. Родіонъ глядѣлъ туда, какъ въ пустое пространство, но, когда при движеніи людей открылась голова и плечи слѣпого, онъ узналъ его и сталъ смотрѣть внимательнѣе.
   Ананій что-то говорилъ, но разобрать его слова было нельзя. Въ толпѣ голосили, перебивали его, протягивали руки. Но больше всего поразило Родіона, что глаза слѣпого были открыты и глядѣли радостной увѣренностью.
   Чтобы провѣрить свое впечатлѣніе, Родіонъ поглядѣлъ на Прасковью Захаровну. Она уже замѣтила Ананія, силилась что-то сказать, указывала на него рукой и нѣсколько разъ другой рукой тронула Родіона.
   -- Позовите его сюда... Или отведите отъ толпы.
   Родіонъ нерѣшительно всталъ, сложилъ кисти рукъ и хрустнулъ пальцами.
   Ему до боли хотѣлось вѣрить въ чудо исцѣленія. Онъ такъ привыкъ принимать это безотчетно, а теперь такое душевное утѣшеніе ему необходимо нужно было, какъ лекарство больному. Го онъ не вѣрилъ въ силу этого лекарства. И не слова, сказанныя недавно Прасковьей Захаровной о слѣпомъ, смущали его.. Онъ сумѣлъ бы пренебречь ими. Его глаза видѣли, уши слышали, а душа не умилялась.
   Ананій стоялъ среди толпы, какъ проповѣдникъ. Въ поднятой рукѣ онъ держалъ камень. Плавными торжественными движеніями подносилъ его то къ одному, то къ другому изъ окружающихъ, и каждый жадно цѣловалъ этотъ камень. Картина говорила сама за себя убѣдительно и ярко. Но Родіону этого было мало. Сегодня глаза обманули его, и онъ имъ больше не вѣрилъ. Ему уже нужно было узнать и понять, увидѣть духовными очами, а тогда повѣрить.
   Онъ отошелъ бы прочь, если бы Прасковья Захаровна снова не попросила его позвать Ананія.
   Родіонъ протолкался въ толпѣ и тронулъ Ананія за руку.
   -- Братъ, повремени... Госпожа хочетъ посмотрѣть твои глаза.
   Ананій оглянулся надъ головами и, замѣтивъ Прасковью Захаровну, направился къ паперти. Она этого не ожидала, полагая, что одно напоминаніе о ней смутитъ его, и онъ скроется. Но смутиться пришлось ей самой. Ананій остановился передъ ней въ пятя шагахъ и, отстраняя забѣжавшихъ впередъ, устремилъ на нее свои зоркіе глазки.
   Онъ долго смотрѣлъ на нее, подыскивая слова, чтобы сразить ее и обезвредить въ глазахъ толпы. Онъ казался выше, держался увѣренно и видимо увлекся своей ролью. Угнетенный видъ Прасковьи Захаровны обнадежилъ его, и онъ заговорилъ съ нею по пріятельски.
   -- Вижу барыню благодѣтельницу. Своими глазами, вижу. Простите, если чѣмъ обидѣлъ. Вы напослѣдокъ, послѣ обѣдни, меня самого обидѣли. Ну, это мнѣ ни къ чему. Я самъ нынче поднялся. Передъ всѣми людьми поднялся. Захочу -- весь народъ пойдетъ за мной.
   Онъ посмотрѣлъ на Родіона и повелительнымъ жестомъ указалъ рукой на Прасковью Захаровну.
   -- Монахъ, поди, найми лошадей на станцію. Пора ей домой...
   Родіонъ ничего не отвѣтилъ и отвернулся.
   Прасковья Захаровна отъ удивленія повела плечами. Теперь очевидно было, что Ананій ея не боялся. Онъ овладѣлъ волей толпы и въ ней чувствовалъ свою силу. Однако Прасковья Захаровна не утерпѣла и тихо, что бы онъ одинъ могъ слышать, сказала ему:
   -- Зачѣмъ вы смущаете и обманываете этихъ людей? Не грѣшите. Бросьте камень... Родіонъ, возьмите у него камень!
   Ананій мотнулъ бородой и громко съ обидой въ голосѣ объявилъ:
   -- Барыня желаетъ, чтобы этотъ камень отнять у меня Сама всю ночь искала подъ березой, да не нашла. А я слѣпой былъ и нашелъ. Теперь завидуетъ. Не отдамъ никому. Я, такую силу, да чтобы отдать!.. Заступитесь, православные!..
   Въ толпѣ сочувственно загудѣли, но одинъ голосъ посмѣлѣе выдѣлился недовѣріемъ:
   -- Знаемъ тебя! Извѣстный путешественникъ. Людей морочишь. Тебя бы этимъ камнемъ по загривку! Цыганъ арестантскій!
   Всѣ повернули головы въ сторону говорившаго. Это былъ закоптѣлый мужичекъ небольшого роста въ бѣлой чистой рубахѣ, подпоясанный подъ самымъ животомъ и въ шапкѣ, надвинутой на косматыя брови. Онъ стоялъ въ сторонѣ и забрелъ сюда изъ любопытства.
   Ананій злобно метнулъ на него глазами. Ему нужно было немедленно возстановить свой авторитетъ. Онъ потрясъ рукою, держащей камень.
   -- Меня-то знаютъ. Я иду съ міромъ заодно. Я -- человѣкъ Божій. А ты чей? Сатаны пріятель! Передъ храмомъ въ шапкѣ стоитъ. Скидавай шапку!
   -- Шапки долой!-- поддержали Ананія въ толпѣ.
   Мужичекъ снялъ шапку, перекрестился на храмъ и опять надѣлъ ее, не двигаясь съ мѣста. Ананій крикнулъ ему:
   -- Ты есть хулитель и другъ сатаны! Вотъ, кто ты! Православные! Этотъ самый камень я могу бросить, ежели желаете. Онъ упадетъ на голову хулителя. Такая въ немъ сила.
   Поднялся шумъ, въ которомъ трудно было разобрать какое-нибудь опредѣленное желаніе толпы. Больше всего голосили женщины. Нѣсколько человѣкъ бросились къ мужику и сбили съ него шапку. Толпа увеличивалась прибѣгавшими на шумъ. Всѣмъ приказывали снимать шапки, а съ ослушниковъ сбивали силой.
   Ананій держалъ надъ головами камень, какъ магическую силу, готовую поразить нечестивца. Увеличенный своей ролью предводителя покорной толпы, онъ вошелъ въ азартъ и уже не думалъ о послѣдствіяхъ.
   Родіонъ стоялъ въ сторонкѣ и въ волненіи грызъ ногти. Его обуяло страстное неодолимое желаніе подойти къ Ананію и стать подъ его камень. У него самого на душѣ былъ тяжелый камень, который надо было сбросить. Сейчасъ должно произойти что-то невыразимо печальное, но неизбѣжное. Видимый камень упадетъ, и послѣ этого онъ получить желанное успокоеніе.
   Прасковья Захаровна, замѣтивъ, что Родіонъ, шатаясь, пошелъ къ Ананію, почуяла недоброе, вскочила съ мѣста, приближаясь къ нему и громко сказала:
   -- Надо позвать полицію! не связывайтесь съ нимъ...
   Родіонъ отстранилъ ее, ласково заглянулъ ей въ глаза, точно благодарилъ за сочувствіе, и двинулся дальше.
   -- Братъ! не ищи хулителя!-- сказалъ онъ, пробираясь черезъ толпу къ Ананію,-- Я -- твой хулитель. Не вѣрю въ камень, ибо онъ въ нечистыхъ рукахъ. И вы, братья, не вѣрьте! Не сотвори себѣ кумира!
   Нѣсколько рукъ ухватили Родіона, чтобы оттащить его, но онъ упирался и продолжалъ говорить, перебиваемый криками:
   -- Онъ рабъ ничтожный и взялъ силу надъ вами, и эту силу вы сами дали ему... Исцѣленный долженъ молиться, а не грозить... А потому онъ -- обманщикъ...
   Родіону не дали продолжать. Толпа заходила волной. Крики звучали ненавистью и мщеніемъ. Ананій все еще стоялъ съ поднятой рукой и, какъ палачъ, ожидалъ сигнала.
   -- Безсовѣстный, а еще монахъ!-- кричали на Родіона.
   -- Бей его! Мазни его камнемъ!
   -- Бросай камень!
   -- Бей его!-- повторялось на разные голоса.
   Ананій дрогнулъ бровями, отвелъ поднятую руку назадъ и размахнулся справа налѣво.
   Родіонъ удивленно оглядѣлся, протянулъ руку, чтобы на кого-нибудь опереться, но отъ него шарахнулись по сторонамъ. Первая бросилась къ нему Прасковья Захаровна, а за ней нѣсколько мужчинъ,-- ни одна изъ женщинъ не поддержала его. Въ испугѣ онѣ безтолково метались, при читали и всхлипывали.
   Родіона хотѣли посадить на ступеньки паперти, но онъ указалъ рукой впередъ и слабо произнесъ:
   -- На погостъ.
   Его довели до могилокъ и положили въ тѣни березы на травѣ, головой на старый осѣвшій дерновый холмикъ безъ креста. Съ головы сняли скуфейку.
   Изъ лѣваго виска широкой полосой текла кровь, окрашивая ухо. Неопытныя руки прикладывали къ ранѣ носовые и головные платки. Совѣтчики спорили, качали головами, вздыхали, не зная, какъ остановить кровотеченіе. Среди многотысячной толпы съ калѣками, больными, припадочными не нашлось ни одного врача.
   Принесли ведро воды. Смочили голову, омыли рану, и кровь пошла съ новой силой.
   Лицо Родіона, спокойное и радостное, побѣлѣло отъ быстрой потери крови. Сухіе пальцы чего-то искали на груди. Онъ находился въ безсознательномъ состояніи.
   -- Кончается,-- сказалъ кто-то.-- Не тревожьте напрасно.
   Прасковья Захаровна стояла около него на колѣняхъ. Ослабѣвшая и потрясенная, она застыла на мѣстѣ. Ей казалось, что вся черная тяжесть ошибокъ и печалей этого дня давитъ на ея грудь.
   Трясущимися руками, сложенными у рта, она старалась удержать крикъ души, просящійся наружу.
   Наконецъ, не выдержала, упала лицомъ на землю и, рыдая, повторяла никому непонятныя слова:
   -- Мой грѣхъ... мой грѣхъ...

Вл. Табуринъ.

"Русское Богатство", NoNo 7--8, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru