Ну, и народу навалило. Три дня и три ночи идутъ, ѣдутъ, ползутъ. И здоровые, и больные, и убогіе, и калѣки. Глядишь на безногаго, ковыляющаго на рукахъ по пыльной дорогѣ, и дивишься -- какая сила, притянула его сюда.
Святая Великомученица Пятница! Къ тебѣ прибѣгаютъ съ убожествомъ своимъ. Уголокъ земли, осчастливленный легендой о явленіи твоемъ, сталъ святымъ. Люди повѣрили туманной легендѣ. Никто никогда не требовалъ доказательствъ. никто въ свое время не записалъ точныхъ подробностей событія, но тѣмъ оно стало чудеснѣе, привлекательнѣе и достовѣрнѣе.
На опушкѣ жидкой березовой рощицы когда-то явилась она двумъ пастухамъ, и съ тѣхъ поръ ежегодно въ этотъ день тысячи богомольцевъ тянутся сюда ощутить доказанную святость и утолить жажду темной души.
Прасковья Захаровна шла пѣшкомъ отъ станціи -- верстъ пятнадцать. Она могла бы заплатить за мѣсто въ телѣгѣ, ей и даромъ предлагали довезти ее, изъ уваженія къ ея городскому платью, но ради усердія она рѣшила пройти пѣшкомъ.
Версты за три до праздничной деревни она обогнала слѣпого. Клюкой онъ нащупывалъ дорогу. Телѣга съ кучей бабъ едва не задавила его. Прасковья Захаровна взяла его руку и повела. Онъ не поблагодарилъ ее за услугу. Это не только ее не обидѣло, но даже обрадовало, какъ принятіе обязательнаго долга.
-- Совсѣмъ слѣпъ, дѣдушка?
-- Охъ, совсѣмъ, матушка. Ни одной точки не вижу. На солнышко гляжу и не вижу.
Оглянувшись бокомъ, Прасковья Захаровна замѣтила, что напрасно назвала его дѣдушкой. Это былъ мужикъ лѣтъ сорока, невысокій, но весьма плотный. Шелъ, поднявъ спутанную бороду и выпятивъ животъ. На плечахъ рваный зипунъ, на груди, наружу, большой кипарисовый крестъ. На ногахъ -- онучи. Запыленное лицо пестрѣло глубокими бурыми оспинами. Глаза были закрыты, но когда онъ подымалъ вѣки, изъ-подъ нихъ глядѣли мутные бѣлки.
-- А гдѣ же твоя шапка?-- спросила Прасковья Захаровна, глядя на курчавую копну густыхъ волосъ, вполнѣ могущую замѣнить шапку.
-- Потерялъ, милая. Присѣлъ отдохнуть въ лѣсочкѣ, снялъ шапку, а потомъ и найти не могъ. Спрашивалъ у людей. Говорятъ, не видать. Слѣпого обмануть -- не хитрость, милая.
Они шли по правой сторонѣ дороги. Слѣва уже давно догналъ ихъ и шелъ наравнѣ съ ними монахъ въ черномъ ластиковомъ, сильно потертомъ, подрясникѣ. Побурѣвшая скуфейка глубоко сидѣла на головѣ, почти до бровей. Сбоку отдѣлилась одна прядь бѣлокурыхъ волосъ и крючкомъ выгибалась впередъ подъ ухомъ. Онъ часто поворачивалъ голову направо, желая заговорить съ прохожими, и когда багровые лучи заходящаго солнца ударяли ему въ лицо, онъ щурился, опуская длинныя темныя рѣсницы, и улыбался робко и ласково. Маленькія кисти рукъ уцѣпились за ременной поясъ. Онъ шелъ ровной неслышной походкой бывалаго странника. На сильно изогнутой спинѣ висѣлъ клеенчатый мѣшокъ, покрывая что-то угловатое, въ видѣ ящика..
-- Извините, сударыня, за разговоръ,-- сказалъ монахъ, запинаясь.
-- Какой разговоръ?
Монахъ потупился и отбросилъ ногой камешекъ.
-- За мои слова, которыя я желаю высказать. По всему видно, что вы госпожа -- и не побрезгали простымъ мужикомъ. Я издали наблюдалъ. Очень пріятно было видѣть.
Онъ замолчалъ и нѣкоторое время смотрѣлъ себѣ въ ноги. Прасковья Захаровна ждала, что онъ опять заговоритъ. Очень ей понравился его голосъ вкрадчивый и убѣдительный. Такъ говорятъ люди, любящіе, чтобы ихъ слушали и всегда молчаливые при невниманіи.
-- Слѣпецъ?-- вопросительно сказалъ монахъ.-- Блаженны не видѣвшіе и увѣровавшіе.
Монахъ повернулъ къ ней лицо и радостно улыбнулся.
-- Нѣтъ, сударыня, это -- не образа, а матеріалъ для созданія оныхъ.
-- Иконы пишете, батюшка?
Монахъ глубоко вздохнулъ и посмотрѣлъ на небо.
-- Такъ точно, сударыня. Пишу по образцамъ, а больше исправляю старыя иконы. Конечно, сердце и разумъ стремятся не къ этому, а что подѣлаешь.
Слѣпому не понравилось вмѣшательство третьяго лица, и онъ перебилъ его рѣчь:
-- Что за человѣкъ привязался?
Прасковья Захаровна успокоила его, объяснила, кто съ ней разговариваетъ, и кстати велѣла ему положить руку на ея плечо. Его жесткая ладонь и пальцы царапали, какъ дубовая кора.
Монахъ не обращалъ на него вниманія. Онъ поглядывалъ на своихъ спутниковъ, улыбался, вздыхалъ, показывая явное желаніе продолжать бесѣду.
-- Вы въ монастырѣ научились писать иконы?-- спросила Прасковья Захаровна.
-- Такъ точно, сударыня. Мой монастырь отдаленный. Я съ малыхъ лѣтъ поселился въ немъ и съ малыхъ же лѣтъ обучался живописи или, правильнѣе сказать, иконописи. Имѣются иконы моей работы всецѣло. Удостоились одобренія игумена.
Монахъ сошелъ съ дороги, пропуская толпу. Когда туча пыли улеглась на желтѣющій овесъ, онъ перешелъ на другую сторону и зашагалъ рядомъ съ Прасковьей Захаровной. Продолжая говорить, онъ уже не поворачивалъ головы, избѣгая ея взгляда. Его интересовала не личность собесѣдника, а внимательный слушатель, кто бы онъ ни былъ.
-- А затѣмъ какое же продолженіе послѣ этого слѣдуетъ? Всякій на моемъ мѣстѣ долженъ возрадоваться и удвоить усердіе. А я, между прочимъ, недоволенъ. Не кѣмъ-либо выше меня стоящимъ, Боже упаси... Самимъ собою недоволенъ...
-- Почему же?
-- Вы, можетъ быть, сударыня, не поймете меня, или, понявши, осудите, какъ осуждаютъ многіе. У насъ такой порядокъ -- пишутъ иконы по образцамъ. Дадутъ образецъ, ему же подражай. Ни малѣйшаго ущерба не допускается. Это понятно относительно лика Господа нашего Іисуса Христа, о немъ же свидѣтельствуетъ писаніе. Но относительно святыхъ угодниковъ, этого нельзя сказать. Достовѣрныхъ указаній мы не имѣемъ. Первоначальные образцы сдѣланы живописцами, людьми обыкновенными. Единственно силою воображенія... Не считайте меня, сударыня, хулителемъ, а я прямо скажу: не много такихъ иконъ, чтобы въ нихъ была истинная святость. Прости меня, Господи, грѣшнаго, ежели мои слова непонятны. Всякая икона, освященная, сама по себѣ священна. Противъ этого немыслимо спорить. Я говорю касательно живописи. Не всякая кисть, сударыня, достойна изобразить Преподобнаго. У насъ въ мастерской шестнадцать человѣкъ работаютъ. Есть мастера изрядные, а также юноши неразумные и неопытные. Ну, вы посудите сами, сударыня: какъ же допустимо, чтобы юноша писалъ святыя очи? Въ нихъ, въ очахъ, вся святость заключается. Можно и рисунокъ сдѣлать правильный, а главную точку все-таки не знать. Вся суть дѣла въ одной точкѣ. Нужно только понимать, гдѣ ее поставить.
Прасковья Захаровна хорошо разглядѣла лицо монаха. Несмотря на, то что онъ волновался, щеки его оставались блѣдными. Отражалось это только на его подвижныхъ далеко загнутыхъ бровяхъ. Говорилъ онъ слабымъ голосомъ, часто вдыхая воздухъ, но мѣстами возвышалъ его, торопился высказаться и съ трудомъ подбиралъ выраженія. Видно было, что затронутый имъ вопросъ близокъ его душѣ.
Замолчавъ, онъ нѣкоторое время смотрѣлъ впередъ, гдѣ виднѣлось широко раскинутое село съ бѣлой церковью, но по его прищуреннымъ глазамъ казалось, что онъ видитъ передъ собою только свои мысли. Внезапно передернувъ плечами и поправивъ надавившую лобъ скуфейку, онъ порывисто и грустно сказалъ:
-- Горько, сударыня, и обидно. Я уважаю старшихъ и умру въ покорности. Мнѣ тридцать шестой годъ, и считаю я себя послѣднимъ изъ людей. Только въ одномъ случаѣ я имѣю свое мнѣніе. Обидно писать по образцамъ, ежели духовными очами видишь иные образцы...
Прасковьѣ Захаровнѣ захотѣлось чѣмъ-нибудь успокоить своего страннаго собесѣдника.
-- Гдѣ ужъ тутъ поработать, какъ слѣдуетъ. Требуется холстъ или доска въ настоящій размѣръ, а гдѣ ихъ взять? Денегъ у меня нѣтъ. Набралъ двѣнадцать рублей, такъ это монастырскія. Отпустили меня на короткій срокъ, для сбора. Вотъ и работаю мимоходомъ. Гдѣ лакомъ покрыть иконку, гдѣ красочкой изъянцы исправить. Иные жертвуютъ, какъ бы за работу, иные покормятъ, а иные просто спасибо скажутъ. Я платы не спрашиваю. Мнѣ, сударыня, денегъ не надо... Конечно, бывали работы и посерьезнѣе. Въ этомъ самомъ храмѣ, куда вы изволите идти, евангелисты на царскихъ вратахъ моей работы. Опять же не всецѣло, а отчасти -- по старому письму. Бываетъ, сорокъ верстъ крюку сдѣлаешь, а сюда зайдешь посмотрѣть на свое твореніе. Посмотришь и недоволенъ. Опять что-нибудь подмажешь или исправишь. Къ работѣ у меня жажда неутолимая. И, кажется, никогда мнѣ не найти настоящей точки.
Въ голосѣ монаха Прасковья Захаровна слышала глубокую грусть. Она хотѣла чѣмъ-нибудь выразить ему свое участіе, но не находила словъ.
-- Новые храмы ставятъ, -- продолжалъ онъ, -- кажись, можно бы заняться, а, между прочимъ, иконы жертвуютъ готовыя, покупаютъ въ городѣ. Есть побогаче храмы, въ коихъ нарочито пишутъ по формату, на мѣстѣ -- тоже не смѣй сунуться. У меня наружность не внушающая. Выписываютъ столичныхъ художниковъ. Ну, тѣ, разумѣется, свое дѣло знаютъ по своему. Видѣлъ ихъ работы и скорбѣлъ. Очень живописно пишутъ, а святости ни малѣйшей. Вы, сударыня, обращали вниманіе на новыя иконы?
Прасковья Захаровна почувствовала, что ея мысль совпала съ мыслью монаха.
-- Я, батюшка, въ этомъ отношеніи великая грѣшница. На иконы смотрю мало...
Монахъ въ первый разъ повернулъ къ ней лицо. Сѣрые глаза его испуганно расширились, потомъ онъ перевелъ ихъ внизъ, глядя на дорогу, и покачалъ головой.
-- И грѣхъ вашъ не такъ великъ... Сколь премудры и святы слова писанія, столь же много труда и разума требуется для живописнаго изображенія, чтобы сравняться съ ними. Я вамъ скажу, сударыня,-- я самъ къ этому дѣлу близко стою, ни о чемъ другомъ много не желаю мыслить, а между прочимъ сомнѣнія во мнѣ столь же много, сколь и благожеланія.
Праздничное село было уже близко. Сѣрыя сумерки окутали поля высокихъ яровыхъ, затуманили между ними дорогу, но не отняли у неподвижнаго воздуха всей жары іюльскаго дня. Впереди глухо гудѣли голоса многихъ тысячъ богомольцевъ. У околицы образовался заторъ. Село не могло вмѣстить всѣхъ прибывшихъ. Пріѣхавшіе на повозкахъ расположились кругомъ него живой стѣной для ночлега подъ открытымъ небомъ. Конный отрядъ стражниковъ, врѣзавшійся въ толпу, заставилъ Прасковью Захаровну съ ея спутниками сойти съ дороги. На минуту они тутъ остановились.
-- Дождалися мы Ильинской Пятницы,-- сказалъ монахъ и, посмотрѣвъ искоса на Прасковью Захаровну, тихо прибавилъ:
-- Меня зовутъ, сударыня, Родіономъ.
-- А меня -- Прасковьей Захаровной.
Слѣпой радостно ахнулъ.
-- Имя святое, праздничное, Прасковея. Не вижу барыни, а знаю, что добрая особа. Ручка какъ бархатная, генеральская. Должно быть, имѣете чинъ полковницы?
-- Гражданскій чиновникъ... Ну, это тоже вродѣ полковника.
Глядя на текущую мимо рѣку толпы, Прасковья Захаровна думала о тѣснотѣ въ домахъ, о трудности найти ночлегъ, но это ее нисколько не смущало. Она готова была сейчасъ пойти къ рощѣ и продремать всю ночь около святой березки.
Всѣ трое опять пошли дальше и вмѣстѣ съ толпою влились въ узкую улицу села. Стражники и казаки, наблюдая порядокъ, пѣшихъ пропускали, а повозки, уже глубоко заѣхавшія, возвращали обратно. Люди, телѣги, лошади мѣстами смѣшались вплотную, кружились водоворотомъ. Прасковья Захаровна держала слѣпого за рукавъ. Скорѣй онъ ее велъ, чѣмъ она его. Поднявъ надъ головой палку, онъ густымъ басомъ выкрикивалъ:
-- Дайте дорогу слѣпенькому... милые... дорогу дайте.
Родіонъ шелъ рядомъ съ ней, больше всего стараясь въ тѣснотѣ не толкнуть ее. На площади около церкви онъ велѣлъ слѣпому свернуть въ сторону.
-- Куда же мы идемъ, о. Родіонъ?-- замѣтила Прасковья Захаровна.-- Ночлега навѣрно не найти.
-- Объ этомъ предметѣ, сударыня, не безпокойтесь. У меня тутъ есть знакомые. Зайдемте къ Самсону, церковному сторожу. Народу, дѣйствительно много, но больше все мужики простые да бабы. Должны оказать уваженіе вашему званію.
Стало темнѣе. Лица едва различались. Однако, несмотря на то, что все село было въ шумливомъ движеніи, и говоръ слышался даже изъ переполненныхъ народомъ избъ, нигдѣ не свѣтилось огней. Хозяева боялись пожара. Въ каждомъ домѣ полы были застланы соломой для ночлежниковъ. Въ сараи, заполненные до верху свѣжимъ сѣномъ, никого не пускали.
Долго пробиралась Прасковья Захаровна со своими спутниками мимо рядовъ палатокъ, ларей съ развѣшанными товарами, и ей казалось, что они крутятъ около одного мѣста. Но Родіонъ зналъ, куда онъ ведетъ. У одной избы, закрытой отъ дороги густой рябиной, онъ остановился и постучалъ посохомъ въ раму. Половина ея открылась, и онъ сунулъ туда голову. Снаружи не было слышно, о чемъ онъ говорилъ.
Тѣмъ временемъ слѣпой своими вздохами выражалъ безпокойство.
-- Ваше высокоблагородіе... и что тамъ въ избѣ -- духота, тѣснота. Народъ жадный... просить будутъ, безпокоить... Ночка теплая... На волѣ сколько хоть мѣста.
Объ этомъ же думала и Прасковья Захаровна, но хотѣла подождать отвѣта Родіона.
-- Васъ пустятъ,-- горевалъ слѣпой,-- а меня, може, и не пустятъ.
Нѣсколько темныхъ фигуръ подошли къ дому, постучались въ двери и ворота двора., но тѣ и другія были на запорѣ.
Когда окно захлопнулось, монахъ таинственно подозвалъ къ себѣ Прасковью Захаровну, она взяла за руку слѣпого, и всѣ трое прошли подъ окнами за уголъ. Здѣсь узкой тропинкой между завалинкой и огородомъ пробрались кругомъ крытаго двора и очутились въ темнотѣ, гдѣ стоялъ острый запахъ теплаго навоза. Уже и тутъ у стѣнки дома сидѣли и полулежали невидимые люди, дававшіе о себѣ знать шарканьемъ подбираемыхъ ногъ и ворчаніемъ.
Кто-то открылъ заднюю дверь дома. Полы въ сѣняхъ и въ горницѣ, гдѣ въ углу свѣтилась лампадка, были заняты лежащими на густой соломѣ. На ногахъ оставался только одинъ человѣкъ, отворившій дверь. Стараясь говорить шепотомъ, Прасковья Захаровна объявила, что ей мѣста не надо, лишь бы устроили слѣпого.
-- Всѣмъ хватитъ,-- громко и недружелюбно отвѣчалъ хозяинъ,-- Мѣста не купленныя -- потѣснятся.
-- Самсонушка...-- просительно шепталъ монахъ,-- угоди госпожѣ, гдѣ бы тутъ уголочекъ свободный.
Слѣпой спросилъ, гдѣ икона, и смѣло шагнулъ черезъ лежащихъ въ уголъ, закинулъ голову, вздохнулъ такъ, что огонь лампацы затрепеталъ, и перекрестился могучими движеніями.
-- Тамъ въ углу и ложись,-- сказалъ ему Самсонъ. Потомъ недовѣрчиво оглядѣлъ Прасковью Захаровну, почесалъ поясницу и указалъ ей мѣсто на лавкѣ у окна, отвореннаго на огородъ. Она сначала сѣла на скамью, но, почувствовавъ мягкую солому подъ ногами, опустилась на полъ. Въ избѣ было тепло. Пахло хлѣбомъ и лампаднымъ масломъ. Свѣжая струя воздуха тихо лилась съ подоконника. Рядомъ съ Прасковьей Захаровной лежала больная женщина,-- это сразу было видно по ея движеніямъ, когда она старалась посторониться. За ней сидѣла старуха съ очень маленькой головой, покрытой темнымъ платкомъ. Скрывая узкія плечи, онъ опускался до земли, придавая всей фигурѣ форму конуса. Она что то передъ этимъ говорила, но по приходѣ новыхъ лицъ, смолкла и только жевала воздухъ, пристально глядя на Прасковью Захаровну, хотя не могла видѣть ея неосвѣщеннаго лампадой лица.
Родіонъ помѣстился у печки, прислонясь къ ней спиною, и свалилъ рядомъ свою тяжелую сумку.
Было тихо. Кто-то отрывисто похрапывалъ. Въ сѣняхъ Самсонъ укладывался спать. Онъ мрачно кряхтѣлъ, а его деревянная кровать угрюмо скрипѣла, точно оба они были недовольны непрошенными гостями.
Маленькій мужиченко съ громадной бородой-лопатой, похожій на гнома и лежавшій до тѣхъ поръ около печки, свернувшись калачикомъ, приподнялъ свою совершенно лысую голову и понюхалъ воздухъ.
-- Отъ кого это, ей-Богу, духъ такой? Больно негожій. Никакъ отъ тебя, монахъ?
-- Отъ меня, другъ. Отъ меня,-- угадалъ.
Мужиченко сконфузился и нѣкоторое время оглядывалъ Родіона и его котомку.
-- Не монашій духъ... Вродѣ какъ деготь.
Мужчина присѣлъ, рукавомъ утеръ вспотѣвшій голый черепъ и устремился взоромъ на монаха. Родіонъ сидѣлъ неподвижно, обнявъ руками колѣни. Его черный силуэтъ рѣзко выдѣлялся на бѣломъ фонѣ печи. Уснуть онъ не собирался. Неотвязныя думы томили его. Онъ радъ былъ поговорить и хотя бы краемъ коснуться любезнаго ему дѣла.
-- Безъ этого, другъ, нельзя. Кисти отмыть или палитру вычистить... Нешто палитру можно водой трогать? Палитра должна быть жирная, пропитанная. Вотъ какая должна быть палитра.
Родіонъ глубоко вздохнулъ и посмотрѣлъ на огонекъ лампады.
-- Ну, объ этомъ что говорить...-- матеріалъ. Господи Боже милостивый. Конечно, безъ матеріала тоже нельзя. Дѣло духовное, а матеріалъ нуженъ. Въ книгѣ премудрости Іисуса сына Сирахова сказано: "Издѣліе хвалится по рукѣ художника". Взять, напримѣръ, бѣлила. Краска тяжелая до невозможности, свинцовая краска, а входитъ во всѣ составы. Небеса или облака, даже воздухъ густой безъ нея написать невозможно. Матеріалъ тяжелый, а изображеніе требуется легчайшее. Какъ быть? А очень просто. Рука должна быть легкая, а глазъ проникающій, вотъ и все. Немного и надо.
Родіонъ внезапно взглянулъ на своего сосѣда.
-- Воздухъ видѣлъ когда-нибудь?
Вопросъ былъ настолько замысловатый, что слушатель вмѣсто отвѣта отвернулся и посмотрѣлъ на спящихъ, какъ бы призывая ихъ на помощь.
-- Такъ вотъ ты и посуди. Воздуха ты и видать-то никогда не видѣлъ, а художникъ долженъ его красками изобразить. Тотъ, который не понимаетъ воздуха, тотъ не художникъ... Да мало ли еще какихъ тайныхъ предметовъ заключается въ семъ дѣлѣ. И словъ не найдешь высказать.
Слушатель плохо понялъ, но зато пораженъ былъ совершенно искренно. Онъ медленно оглядѣлъ монаха отъ сапогъ до скуфейки.
-- Иконы рисуете?-- робко спросилъ онъ.
Родіонъ не отвѣтилъ. Маленькая рука его прижалась ко рту. Онъ грызъ ногти, и слышно было, какъ пристукивали его зубы.
-- На заказъ работаете или по охотѣ?-- переспросилъ бородатый мужиченка.
Родіонъ опять обхватилъ колѣни руками, но отвѣтилъ не сразу.
-- И сладостное занятіе -- творить, и страхъ беретъ... Нѣтъ, ежели бы я на заказъ работалъ, я бы, можетъ, свои дома имѣлъ. И для разума легче. Вонъ въ селѣ Воронкино батюшка призвалъ меня. "Подмалюй, говоритъ, небеса на иконѣ Вознесенія".-- Нечего, говорю, поправлять. Письмо блѣдное, но исправное, строгановское письмо".-- "Какъ нечего? Палестина -- страна южная, нешто надъ ней такое небо? Подсини, братъ, маленько... Благословляю..." Нечего дѣлать. Взялъ кобальту, лесировочкой протеръ. Батюшка посмотрѣлъ. "Нѣтъ,-- говоритъ,-- мало синевы небесной". Ну, тогда я надавилъ ультрамаринту, бѣлилъ, малую часть кармину, да сиккативу для сухости и развелъ небеса заново съ переходомъ къ низу. Такая точка зрѣнія вышла, что я даже испугался, ей Богу. Посмотрѣлъ батюшка. Одобрилъ. "Вотъ это, говоритъ, истинно южныя небеса. Южнѣе быть не можетъ". Три рубля своихъ денегъ далъ. Я и двухъ часовъ не проработалъ. Вотъ какъ бываетъ, ежели дѣлаешь на заказъ. Только не люблю я этого.
-- И что зря болтаетъ!-- сказалъ чей-то хриплый голосъ.-- Людей безпокоить... А еще монахъ.
-- Спи, отецъ, не буду,-- ласково отвѣтилъ Родіонъ, поникши головой.
Черезъ нѣсколько минутъ, однако, онъ, какъ бы проснувшись и продолжая свои мысли, сталъ шептать:
-- Боже мой, Боже мой, и сколь ветхи храмы Господни, и сколь устарѣли святыя иконы. Обидно молящимся на такое запустѣніе. Иное письмо потрескалось отъ климата, у иныхъ грунтъ отсырѣлъ, краски потемнѣли, помертвѣли. Иныя такія, что не только молиться, а и смотрѣть не на что... Прости меня, Господи, грѣшнаго... Взять хотя бы здѣшнюю икону святой великомученицы Параскевы... Нешто такой ликъ подобающій?.. Закоптѣлый... мрачный.
-- Это отъ пожара, батя,-- вставилъ шепотомъ лысый мужиченко.
-- Тѣмъ болѣе нужно возстановить. Говорилъ я объ этомъ предметѣ отцу Никодиму. "Нельзя, говоритъ,-- икона явленная". Я ему и то и ее. Изъянъ отъ пожара, молъ, причины грубой и посторонней. "Не спѣши, говоритъ, она сама отойдетъ... и безъ твоихъ рукъ обойдемся..." Оставилъ. Больше не помышляю. Ежели съ этой точки смотрѣть, то единственно чуда надо ждать, не иначе...
Родіонъ поднялъ глаза на икону, долго смотрѣлъ на лампаду и медленно перекрестился. Вѣрилъ ли онъ въ чудо или раскаивался въ своемъ сомнѣніи объ этомъ, онъ промолчалъ и опять уткнулся головою въ колѣни.
Изъ всего сказаннаго монахомъ для лысаго мужиченка послѣднія слова оказались наиболѣе понятными и близкими уму и сердцу. Подержавъ ихъ въ своемъ воображеніи, онъ убѣдительно произнесъ:
Голосъ Родіона, осторожный и монотонный, разбудилъ однако нѣкоторыхъ спящихъ. Двѣ-три головы поднялись. Невидимые собесѣдники стали перешептываться.
Прасковья Захаровна по прежнему сидѣла, на соломѣ, прислонясь къ лавкѣ. Больная безпокойно разбрасывала руками и мѣняла положеніе тѣла. Старуха сидя спала. Темный конусъ ея фигуры долго медленно раскачивался, готовый упасть, потомъ вздрагивалъ, старуха просыпалась и начинала часто дышать, какъ испуганная.
-- Бабушка,-- сказала больная,-- разскажи еще про Пятницу. Какъ это пастухи-то...
Старуха начала зѣвать. Тягучая зѣвота долго не давала ей приступить къ разсказу.
-- И вотъ милая... одинъ-то пастухъ пустилъ въ нее камнемъ... Пустилъ это онъ въ нее камнемъ... а камень-то и врѣзался въ дерево... Какъ врѣзался въ дерево, такъ значитъ и сидитъ тамъ.
-- Все тамъ?-- спросила со вздохомъ больная, точно вопросъ этотъ ее интересовалъ и мучилъ.
-- Говорятъ, быдто тамъ. Другіе говорятъ. Я, признаться, не видѣла. Глаза ли мои слабые или, можетъ, грѣхи мѣшаютъ. Есть такіе люди, которые видѣли. Кто достоинъ, тотъ увидитъ.
-- Какъ хорошо это,-- слабо сказала больная...-- Вотъ бы увидѣть, бабушка.
-- Не надо желать, милая, само придетъ.
Тутъ старуху опять одолѣла такая длительная зѣвота, что ей съ большимъ трудомъ удалось ухватить продолженіе разсказа.
-- А другой-то пастухъ замахнулся на нее кнутомъ... Замахнулся это онъ кнутомъ, а кнутъ то и обвился кругомъ дерева, какъ змѣй древесный. Тутъ, значитъ, они и увидѣли... Открылись у нихъ глаза... Не простая это была женщина, а сама Пятница.
-- Очень хорошо это...-- страдальчески протянула больная.
-- Премудрая и всехвальная Христова мученица Параскева, мужескую крѣпость пріемши, женскую же немощь отвергши, діавола побѣди и мучителя посрами...
Лысый мужиченка всталъ на колѣни, помолился и положилъ три земныхъ поклона, зарывая свой большой лобъ въ мягкой соломѣ.
Когда опять наступила тишина, старуха добавила:
-- Она самая и была: Прасковея-Пятница. И день тоже пришелся въ пятницу.
-- Не въ этомъ суть заключается,-- пояснилъ Родіонъ.-- Святая великомученица родилась въ день пятницы, который день на древнемъ языкѣ такъ и зовется: пятница. Имъ же родители окрестили младенца.
Несмотря на усталость, Прасковья Захаровна спать не хотѣла. Въ избѣ она все равно не могла бы уснуть. Разговоры ей мѣшали. Думала она о томъ же, о чемъ и другіе, но разсказъ старухи не нравился ей. Отъ него вѣяли слишкомъ зауряднымъ вымысломъ. Если что-нибудь подобное и случилось когда-нибудь, то навѣрно не такъ, какъ объ этомъ разсказывали. Въ глубинѣ легенды она чувствовала возможную ясную правду, но кругомъ нея образовался грубый наростъ. Она не хотѣла больше слушать и нарочно громко спросила:
-- А далеко ли отсюда часовня?
Лысый ей отвѣтилъ:
-- Съ версту будетъ. За церковью направо, въ гору.
У Прасковьи Захаровны сердце забилось отъ загорѣвшагося рѣшенія идти туда и провести ночь наединѣ съ молчаливой березой.
Она порылась въ карманѣ юбки, вынула изъ кошелька серебряный рубль и положила его въ руку больной женщины. Потомъ поднялась на ноги. Родіонъ понялъ ея намѣреніе.
-- А что жъ, сударыня, благое дѣло придумали. Ночка теплая, сухая. Ежели и на травѣ, подстеливши при этомъ платочекъ, такъ не хуже будетъ, чѣмъ здѣсь. Мѣсто святое, молитвенное.
Подъ образами поднялась плотная фигура слѣпого.
-- И я, матушка, съ вами...
Прасковья Захаровна перешагнула черезъ лежащихъ, взяла слѣпого за руку и повела его изъ избы.
Родіонъ тоже всталъ, чтобы запереть за ними дверь.
Слѣпой держалъ свою руку на плечѣ Прасковьи Захаровны. Они шли тихо и долго молчали.
-- Не холодно безъ шапки?-- спросила она.
-- Нѣтъ, барыня, милая -- это нипочемъ. Дождя бы не было.
Прасковья Захаровна посмотрѣла на небо, и ей подумалось, что тишина и благоговѣніе, которыми дышала ночь, будутъ продолжаться вѣчно. Она хотѣла бы убѣдить въ этомъ слѣпого, внушить ему радостное спокойствіе.
-- Дождя не будетъ. Небо чистое, звѣздное.
Слѣпой вздохнулъ.
-- Господи милосердный... Хотя бы однимъ глазкомъ поглядѣть на міръ Божій...
Прасковья Захаровна закрыла глаза, стараясь представить себѣ положеніе слѣпого; и не видя на яву, она продолжала мысленно видѣть дорогу, поля, темный пригорокъ рощи съ мелькающимъ огонькомъ. Какая же темная пустота должна быть въ душѣ у слѣпого, не видящаго всего того, что даетъ и разнобразитъ мысль?
-- Неужели всю, всю жизнь прожилъ слѣпымъ?
Ей показалось, что рука слѣпого дрогнула. Онъ глухо промычалъ и отвѣтилъ не сразу.
-- Всю жизнь, родимая... всю какъ есть. Родился слѣпымъ. Ни одного предмета не вижу. Не знаю, какой видъ имѣютъ. Которые предметы руками достаю, тѣ и понимаю, а которые не достать, тѣхъ и незнаю. Лѣсу не знаю, морей не знаю, небушка со звѣздами не знаю.
Прасковья Захаровна ясно почувствовала тягость положенія слѣпого. Ей захотѣлось сейчасъ же помочь ему. Дать хотя намекъ того блага, котораго онъ лишенъ. Это желаніе такой стремительной волной нахлынуло на нее, что у нея ослабѣли ноги. Она остановилась.
-- Присядемъ тутъ, отдохнемъ. Разскажу я тебѣ кое-что.
Слѣпой покорно опустился на землю у дороги, на краю сухой канавки. Вытянувъ руки на колѣняхъ и, склонивъ голову на бокъ, насторожилъ ухо, какъ бы ожидая услышать нѣчто значительное.
Прасковья Захаровна погладила его по косматой головѣ и опустилась рядомъ.
-- Тебя какъ зовутъ?
-- Зовутъ меня Ананіемъ. Кто знаетъ, такъ и зоветъ. А то просто "слѣпой".
-- Ну, такъ вотъ слушай, Ананій, что я тебѣ скажу.
Она оглянула небо, перелѣсокъ, прозрачный горизонтъ востока, нѣжную волну млечнаго пути. Онъ не могъ понять того, что понимается зрѣніемъ, и она стала разсказывать то, что она слышитъ душою и чувствуетъ.
-- Помнишь, когда въ церкви пѣвчіе поютъ. Пропоютъ молитву и послѣ этого, въ концѣ, протяжное "аминь". Ихніе голоса все тише и тише, и ужъ, думаешь, кончилось пѣніе, и, кажется, голосовъ не слышно, а они все еще гудятъ и уходятъ къ Богу. А тамъ съ высоты ангелы ждутъ, когда пѣсня отъ людей долетитъ до нихъ, и тогда подхватятъ ее и пропоютъ своими святыми голосами передъ престоломъ Господа. Много тысячъ ангеловъ поютъ молитву, и голоса ихъ не пропадаютъ, а уходятъ все дальше и дальше безъ предѣла, потому что въ нихъ вѣчное явленіе Создателю. Намъ не слышно, и понять это можно только мысленно. Когда пропоютъ они послѣднее слово "аминь", разнесется оно по всей вселенной, и звенитъ, и звенитъ не умолкая... Вотъ такое же, какъ это протяжное "аминь", и есть небо.
Ананій погладилъ свои колѣни и наклонилъ голову.
-- Хорошо говорите, матушка, очень складно. Видно, и молиться хорошо умѣете...
Прасковья Захаровна отвѣчала задумчиво, какъ бы про себя:
-- Пожалуй, что не умѣю. Мѣста настоящаго не могу для этого найти. Всѣмъ себя можетъ человѣкъ насытить: когда жажда -- напьется холодной воды вдоволь, есть захочетъ -- насытится, радость придетъ -- порадуется, а. вотъ помолиться до сыта не всякій можетъ. Отчего такъ? Не знаю. Можетъ быть, вѣры мало, или что мѣшаетъ. Въ храмѣ людно и какъ-то безпокойно. Я думаю, что въ первыя времена христіанства, когда вѣрующіе собирались тайкомъ въ подземныхъ пещерахъ -- вотъ тогда хорошо молилось... Было тоже со мной, два года тому назадъ, когда умеръ мой мужъ. Помню, какъ я тогда молилась по ночамъ у гроба. Себя забывала, а чувствовала, что близокъ тотъ, кому я молилась... Время прошло, горе улеглось, и стало какъ то пусто на душѣ...
Прасковья Захаровна не любила откровенничать, но теперь, въ ночной тишинѣ открытаго поля, наединѣ со слѣпымъ ей говорилось легко.
-- Да неужели-же только тогда человѣкъ можетъ молиться, когда сердце его ущемитъ горемъ? Нѣтъ, и въ радости нужна молитва... Нужна, какъ хлѣбъ. Тѣмъ болѣе, когда чего-то ищешь и ожидаешь. Вотъ я все время послѣ смерти мужа жду, что онъ о себѣ скажетъ. Вѣдь невозможно же, чтобы отъ его души ничего не осталось. Цѣлыми днями объ немъ думаю, а во снѣ ни разу не видала. Вотъ ужъ одно это непонятно. Какая-то тайна тутъ есть. Всякіе сны вижу, и живущихъ, и покойниковъ, которыхъ давно позабыла, а его не вижу. На могилу его хожу, хорошо тамъ, спокойно для размышленія, и объ этомъ еще больше думается, но знаешь, что напрасно: именно тамъ-то его и нѣтъ... Въ послѣдній разъ была цвѣточки подновить къ поминкамъ. Скончался онъ какъ разъ въ Ильинъ день. Вспомнила я тутъ про Ильинскую пятницу... Давно, еще дѣвушкой слышала, но никогда не думала объ ней. Меня тоже зовутъ Прасковьей... Дай, думаю, поѣду. Радостно мнѣ стало при этой мысли... Вотъ теперь я здѣсь и все чего-то жду...
-- Пятница -- она замѣчательная, ваша высокородіе,-- убѣдительно промолвилъ слѣпой, нарушивъ долгое молчаніе Прасковьи Захаровны,-- Чудеса бывали разныя. Вамъ извѣстно?
-- Да, говорятъ.
-- А которые исцѣлялись, тоже хорошо имъ было. Люди кругомъ и тѣ радовались. Надѣляли ихъ. Одинъ безногій исцѣлился и рублей тридцать денегъ собралъ.
-- Ну, не надо говорить объ этомъ. Пойдемъ дальше.
Незамѣтно подымаясь въ гору, дорога вошла въ рощу. Широкая аллея, окаймленная высокими деревьями и крытая звѣзднымъ куполомъ неба, походила на храмъ. Впереди стояла бѣлая часовня какъ церковный иконостасъ. За открытой дверью горѣли огни лампадъ. По краямъ аллеи виднѣлись какія-то тѣни. Однѣ лежали, другія сидѣли. Гдѣ то осторожно шептались, боясь нарушить святую тишину. Свѣтился огонекъ, отражаясь на бѣлыхъ страницахъ книги, положенной на землѣ. Передъ ней, на колѣняхъ, изогнувшись, стоялъ человѣкъ и вполголоса читалъ.
Дойдя до часовни, Прасковья Захаровна опустилась на колѣни и велѣла сдѣлать то же слѣпому. Внутрь она не хотѣла войти. Тамъ казалось тѣсно, жарко и не такъ торжественно, какъ въ темной таинственной рощѣ. Еще стоя на колѣняхъ и глядя на освѣщенныя иконы въ глубинѣ часовни, она почувствовала, что налѣво отъ нея, среди густой стѣны деревьевъ, стоитъ та самая березка, для которой она сюда пришла. Ея близость она угадывала и тихо радовалась. Когда невольными движеніями она встала на ноги и повернулась налѣво, то увидѣла высокій стволъ съ огненными вѣтвями. Молодыя густолиственныя березки толпились кругомъ, какъ невѣсты и молодки около вѣщей старухи. Древняя береза стояла въ тѣсной оградѣ. Прасковья Захаровна подошла къ ней и взялась руками за рѣшетку. На землѣ у ствола, заполняя все пространство внутри ограды, лежали какіе то свертки. Направо шагахъ въ пяти возвышался большой камень. Припавъ къ нему, темнѣла фигура, судя по голосу,-- женщина. Она жалобно причитала, говорила отрывочныя слова молитвъ, и вмѣстѣ съ этими скорбными нотами тихо звучалъ серебристый плескъ воды. Почему тамъ была вода, Прасковья Захаровна не знала. Ее не тревожило любопытство. Одно только чувство она испытывала ко всему, что было кругомъ -- спокойное благоговѣніе.
Тихая, вдохновенная ночь. Воздухъ остановился, боясь потревожить вѣтви деревьевъ, жадно внимающихъ вѣщей березѣ. Черныя, сухія вѣтви давно ужъ не украшаются нарядной зеленью. Съ того дня, когда св. Прасковея явилась подъ ней, счастливая избранница отошла отъ жизни и стала монахиней. Земля кругомъ нея, утоптанная милліонами проходившихъ здѣсь богомольцевъ, млѣетъ въ ожиданіи новаго чуда и зоветъ на свою грудь новыя толпы вѣрующихъ.
Прасковья Захаровна вспомнила о слѣпомъ только тогда, когда увидѣла его, идущаго на голосъ женщины. Онъ тоже нагнулся подъ камнемъ, и послышался плескъ воды. По движеніямъ рукъ видно было, что онъ смачиваетъ слѣпые глаза. Слышенъ былъ и его голосъ, похожій на тихій, радостный смѣхъ. Поднявшись, онъ пошелъ болѣе смѣлыми шагами прямо къ Прасковьѣ Захаровнѣ. Подойдя, онъ бросилъ на землю палку, одной рукой взялся за рѣшетку, а другой ухватилъ ея руку. Ей стало жутко. Она ждала чего-то необыкновеннаго.
-- Однимъ глазкомъ будто вижу,-- сказалъ онъ съ дѣтской радостью, сжимая руку Прасковьи Захаровны своей жесткой ладонью.-- Предметовъ не вижу, а какъ бы огонекъ... Вотъ онъ, махонькій... Шмыгаетъ въ родѣ комарика... Съ чего это, барыня? Отъ святой воды? Истинно чудесное дѣло... А, можетъ, отъ мнѣнія?..
Прасковья Захаровна почувствовала, что передъ ней самой всталъ жгучій вопросъ и ждетъ отвѣта. Но сейчасъ она не смогла и не хотѣла рѣшать его и провѣрять ощущенія слѣпого. Сейчасъ нужно было только успокоить себя и не отнимать надежды у него.
-- Это такъ и должно быть...-- вдохновенно сказала она и незамѣтно подъ косынкой перекрестилась.
-- Вамъ бы отдохнутъ, милая барыня... Здѣсь народъ присунется... Пошли бы въ рощу, уснули на травкѣ. Я посижу, поберегу.
Въ темнотѣ Прасковьѣ Захаровнѣ показалось, что слѣпой разсматриваетъ ее. Это замѣтно было по слабымъ движеніямъ его головы. Она чувствовала, какъ его невидимый взглядъ скользитъ по ея лицу, плечамъ и груди.
Выдернувъ свою руку, Прасковья Захаровна повернулась къ нему бокомъ и прислонилась спиною къ рѣшеткѣ.
-- Я хотѣла бы остаться одна. Думаю, что никто не помѣшаетъ.
Слѣпой покорно согласился.
-- Какъ вамъ угодно.
Потоптался на мѣстѣ, ногой нащупалъ песокъ, поднялъ его, обошелъ кругомъ рѣшетки, держась за нее рукою, и, разсчитавъ направленіе, пошелъ дальше. Мѣсто ему очевидно было хорошо знакомо. Прасковья Захаровна слѣдила за нимъ. Видя, какъ онъ ощупью пробирается между деревьями, она подумала:
-- "Нѣтъ, это мнѣ показалось".
У дороги стоялъ открытый ларекъ. Слѣпой постучалъ въ стѣну палкой.
-- Есть тута кто?
Вмѣсто отвѣта послышался протяжный зѣвокъ. Человѣкъ, дремавшій на кучѣ такихъ же свертковъ, какіе валялись въ оградѣ березы, всталъ на ноги и зажегъ восковую свѣчу, прилипшую къ прилавку своими отеками. Тутъ же лежали стопы духовныхъ брошюрокъ, а въ плоскихъ ящикахъ свѣчи.
-- Такое дѣло, милый,-- одинаково безразлично отвѣчалъ Ананій,-- Одному горе мыкать, а другому -- зубоскалить. Зимой полегчало, а къ Покрову опять затуманило... Бѣда съ ими, съ глазами...
-- Ну, ладно, не скули... Какъ разъ ко времени подоспѣлъ. Покупаешь что ли?
-- Нѣтъ. Полковница тутъ одна есть. Вздумала ночевать на волѣ. Въ избѣ и солома, и крыша, а тутъ какъ ей на голой землѣ, безъ подушки. Постарайся, милый человѣкъ.
-- Да что надо?
-- Одолжи пару куделечковъ покруглѣе. Будетъ ей замѣсто подушки.
-- Да гдѣ она?
-- Недалече, я донесу. Утромъ возьмешь.
-- Гдѣ тебѣ, слѣпому. Я самъ пойду.
Бесѣда разогнала сонъ свѣчника. Онъ выбралъ изъ кучи три штуки пухлыхъ кудельковъ и вышелъ изъ ларька.
-- Ну, слѣпой, показывай дорогу.
-- А ты, милый, не болтай зря. Будешь болтать, не одного меня обидишь...
Прасковья Захаровна нисколько не удивилась услужливости посторонняго человѣка. Къ этому тихому мѣсту такъ подходила забота и братская любовь. Онъ говорилъ успокоительнымъ, ласковымъ голосомъ. Кудельки положилъ у рѣшетки въ видѣ изголовья. Большой шерстяной платокъ Прасковьи Захаровны, висѣвшій у нея на рукѣ, разстелилъ по землѣ и пригладилъ. Сучья и камешки изъ-подъ него подобралъ. Но когда она пожелала имъ накрыться, онъ долго его встряхивалъ и, сложивъ, одѣлъ ей на плечи. На ея вопросъ, что это за свертки, служащіе ей подушкой, онъ объяснилъ, что то -- куделя шерсти, приносимые бабами въ видѣ жертвы. Потомъ ихъ продаютъ, а деньги идутъ на храмъ.
-- Ночка, слаза Богу, теплая, замѣчательная,-- сказалъ свѣчникъ пѣвучимъ, ласковымъ голосомъ.-- И не мудрено сударыня: такой великій праздникъ, для него и ночка такая. Въ прошедшемъ году тоже, напримѣръ, въ эту самую ночь была такая стужа, что люди болѣли, а вотъ нынче тепло.
Въ заключеніе свѣчникъ объявилъ, что его зовутъ Онисимъ и, если понадобится, найти его можно въ ларькѣ. Пожелалъ спокойной ночи и ушелъ.
Ананій потоптался на мѣстѣ и послѣдовалъ за нимъ.
Прасковья Захаровна осталась одна. Присѣла, облокотилась на изголовье и долго смотрѣла черезъ рѣшетку на часовню. Нѣсколько разъ туда входили люди и, пробывъ нѣкоторое время, выходили обратно. Налѣво плескалась вода. Туда тоже подходили и склонялись надъ камнемъ. Сзади ея кто то прошелъ. Она обернулась, но никого не увидала; черезъ минуту тѣ же тихіе шаги приблизились и остановились совсѣмъ близко. Она не обернулась, а встала на колѣни, чувствуя, что кто-то стоитъ надъ ней. Сердце трепетно забилось. Она упорно стала смотрѣть на стволъ и увидѣла отчетливыя полосы, какъ бы слѣды отъ кнута. Ей стало жутко, что противъ воли она должна повѣрить въ нескладную легенду. Выше что-то бѣлѣло. Чѣмъ больше она всматривалась, тѣмъ пятно становилось отчетливѣе. Неужели это камень, тотъ самый, который долженъ бы былъ разлетѣться въ пыль, а не смущать напоминаніемъ о себѣ?..
Испоконъ вѣка люди бросаютъ камнями въ тѣхъ, кто имъ непонятенъ, бросаютъ камнями даже въ избранныхъ и хлещутъ кнутами тѣхъ, которые осмѣливаются проповѣдывать истину. Они забываютъ страданія обиженныхъ, но всегда помнятъ орудія пытокъ. Христіанская религія вѣнчается символомъ смертной казни.
Это такъ. И люди ему поклоняются больше, чѣмъ слову истины. Почему же имъ не поклоняться камнямъ, которыми побивались праведники, и бичамъ, которыми ихъ стегали?..
...Напрягая зрѣніе, Прасковья Захаровна старалась разсмотрѣть сѣрое пятно и убѣдить себя, что это не камень. Множество людей старались увидѣть его, но ей это было не нужно. Пускай лучше это будетъ кускомъ бѣлой коры. Она смотрѣла до слезъ и, наконецъ, увидѣла, что это не камень. Сѣрое пятно стало свѣтлѣе, увеличилось и зашевелилось... Это была маленькая рука, слабо очерченная и прозрачная. Рядомъ пониже стало тоже свѣтлѣе, точно колыхнулся бѣлый рукавъ. Не смѣя отвести глазъ отъ руки, Прасковья Захаровна смотрѣла на нее, не мигая. Но и не видя, чувствовала и угадывала продолженіе руки, плечо и всю фигуру. Кругомъ стало темнѣть. Стволъ березы, листва деревьевъ, ограда -- все потеряло очертанія, растаяло, и только одно мѣсто въ ростъ человѣка оставалось освѣщеннымъ. Похоже было на то, когда черезъ узкую, длинную лѣсную просѣку, передъ разсвѣтомъ, виднѣется въ концѣ ея свѣтлый выходъ въ открытое поле. Не нужно было переводить глазъ и осматривать фигуру. Она сразу была видна вся, какъ далекое облако. Плечо тихо приблизилось къ дереву, и маленькая голова прислонилась къ рукѣ. На лицѣ не было ни красокъ, ни тѣней. Оно было прозрачно, какъ утреннее небо, но взоръ не проникалъ черезъ него. Оно не было похоже на лицо человѣка, съ чертами ясно обозначенными. Глаза не имѣли вида темныхъ пятенъ, но они были и смотрѣли. Ими глядѣли свѣтъ и вѣра, не знающая сомнѣнія.
Прасковья Захаровна стояла на колѣняхъ, потрясенная и радостная. Она смотрѣла и слушала. Если бы она услышала шепотъ, похожій на человѣческій голосъ, то все очарованіе исчезло бы. Нѣтъ, она слышала мысли, излучаемыя отъ лика, глядящаго на нее. Нѣсколько разъ говорящій взоръ повторилъ ей: "не сомнѣвайся". Для нея было ясно, въ чемъ не сомнѣваться, но она хотѣла переспросить: "Въ чемъ? Въ будущей жизни"? Раньше мысленнаго вопроса она уже увидѣла отвѣтъ: "Да, ты не умрешь, и никто не умираетъ". Свѣтлый ликъ приблизился, какъ бы давая возможность лучше разсмотрѣть его и убѣдиться, что на немъ нѣтъ тѣней сомнѣнія.
Прасковья Захаровна протянула черезъ рѣшетку руки съ благодарностью и мольбой, но видѣніе заколыхалось, отодвинулось назадъ и послышался говорящій взоръ: "Не проси у меня ничего. Я не могу ничего дать, кромѣ утѣшенія и надежды.. Тебѣ самой ничего не нужно. Ты даже сама можешь дать другимъ".
"Благодарю тебя",-- мысленно сказала Прасковья Захаровна:-- "только теперь поняла, что мнѣ ничего не нужно. Ты наполнила меня святой вѣрой".
Блѣдный ликъ ласково глядѣлъ на нее и точно слушалъ. Потомъ онъ опять заговорилъ: "Люди несчастны оттого, что ждутъ отъ неба больше, чѣмъ оно можетъ дать. Они слѣпы и не видятъ блага кругомъ себя. Они бросаютъ камнями въ то, чему сами же потомъ поклоняются. Смотри сюда. Ты не вѣрила, но это правда".
Рука, прислоненная къ дереву, отклонилась, и Прасковья Захаровна ясно увидѣла выступающій на поверхности ствола камень величиною въ большое яблоко.
Ликъ затуманился, глаза стали грустны и замолчали. Та же рука сдѣлала движеніе, какъ бы смахивая камень, и онъ упалъ, ударившись о корни и затерявшись среди кучи куделей.
Прасковья Захаровна устремилась глазами въ то мѣсто, куда упалъ камень. Старалась разглядѣть его среди пачекъ шерсти. Протянула руку, чтобы нащупать его. Подымать глазъ больше не нужно было. Она и такъ чувствовала, что видѣніе исчезло. Но послѣ него остался слѣдъ, осязаемый и возбуждающій жадное любопытство. Она искала его рукою, оцарапала себѣ плечо. Взяла зонтикъ, рылась имъ въ . кучѣ кудельковъ, торопливо и съ боязнью, чтобы дѣйствительность не оказалась обманомъ воображенія. Нѣсколько разъ ея зонтикъ натыкался на что-то твердое, но сдвинуть его съ мѣста не хватало силъ. Можетъ быть, это былъ обнаженный корень дерева. Движенія въ неудобной позѣ ее утомили. Она ухватилась обѣими руками за брусья рѣшетки и, уткнувъ между ними лицо, не отрывала глазъ отъ того мѣста, гдѣ долженъ былъ находиться камень.
III.
Съ восходомъ солнца около часовни и дерева толпились люди. Чей-то хриплый назойливый голосъ выкрикивалъ: "Чудесный случай въ женскомъ монастырѣ! Многодневный сонъ монахини послѣ причастія за три копейки"!
Прасковья Захаровна лежала на спинѣ, покрытая тяжелымъ полушубкомъ. Жесткій край полы царапалъ подбородокъ и отдавалъ густымъ запахомъ овчины. Рядомъ налѣво сидѣлъ слѣпой и ощупью считалъ на ладони только что полученныя мѣдныя деньги. Проходящіе участливо посматривали на нее, шепотомъ справлялись у слѣпого о ея положеніи, и нѣкоторые клали ему на ладонь копѣйку. Подошелъ Онисимъ, нагнулся надъ ней, ослѣпивъ накрученнымъ на шеѣ шарфомъ цвѣта красной смородины.
-- Ваше высокоблагородіе, умойтесь водичкой святой -- тутъ недалече.
Прасковья Захаровна откинула рукой полушубокъ и присѣла. Голова была тяжелая, какъ послѣ угара, въ лопаткахъ ломило. Слѣпой замѣтилъ ея движеніе и сказалъ, не поворачивая головы:
-- Съ добрымъ утромъ. А ночку худо съ вами было. Я рядомъ сидѣлъ, берегъ. Своимъ полушубкомъ накрылъ.
Ей стало неловко отъ обращенныхъ на нее любопытныхъ взглядовъ. Она поднялась на ноги, оправила юбку и оглядѣлась. Бѣлая часовня ослѣпительно сіяла надъ солнцемъ. Въ шумѣ толпы, въ яркихъ нарядахъ, чувствовался праздникъ, суетливая радость. Но уже не было того благоговѣйнаго уюта какъ ночью. Шагахъ въ пяти отъ березки высился надъ землею большой камень-валунъ. Нѣсколько человѣкъ стояли кругомъ него. Женщина съ. обнаженной, худой и темной, какъ обгорѣлая палка, рукой держалась слабыми пальцами за край камня. Здоровая рука тянулась къ серединѣ его и, горстью забравъ изъ котловинки воды, смачивала больную руку. Высокій, костистый мужикъ въ голубой рубахѣ и бархатной жилеткѣ снялъ шейный крестъ и окунулъ его въ воду, сердито поглядывая на сосѣдей. Молодая, краснощекая баба въ лиловомъ повойникѣ, стоя на колѣняхъ, нѣсколько разъ зачерпнула жестяной кружечкой воды. Мужъ сзади подставлялъ ей бутылку, покуда она не наполнилась. Тогда онъ самъ взялъ кружку, хлебнулъ изъ нея остатокъ и ладонью расправилъ усы.
Прасковья Захаровна смотрѣла, не двигаясь съ мѣста. Онисимъ сказалъ ей успокоительнымъ тономъ:
-- Вы, госпожа, не сомнѣвайтесь. Воду выплещутъ -- я свѣтленькой налью.
-- Откуда же вы нальете?
Онисимъ кивнулъ головой въ сторону, гдѣ стоялъ полный ушатъ воды съ плавающимъ берестовымъ ковшомъ. Но въ глазахъ Прасковьи Захаровны онъ замѣтилъ недовольное удивленіе.
-- Вы, ваше сіятельство, не обижайтесь. Вода чистая, свяченая. Изъ колодца достаемъ. А то гдѣ же ее взять? Прежде, дѣйствительно, говорятъ, была вода неизсякаемая. Ну, тогда и въ народѣ больше вѣры было. А теперь гдѣ же ее взять? Послѣ дождя, дѣйствительно держится, а коли дождя не было, гдѣ же ее взять? Не желаете ли слѣдочки посмотрѣть?
Онъ подошелъ къ толпѣ и ближайшихъ раздвинулъ. Прасковья Захаровна тоже подошла и нагнулась къ тому мѣсту камня, на которое Онисимъ указывалъ кистью руки съ повернутой кверху ладонью.
-- Святая Параскева, нареченная Пятницей, явилась на семъ мѣстѣ пастухамъ въ чудесномъ видѣніи, передъ восходомъ солнца, и на семъ камнѣ оставила слѣды ногъ своихъ. Имѣются три слѣдочка. Одинъ, обращенный на востокъ, который слѣдочекъ виденъ явственно, другой -- на югъ, родину великой мученицы, съ пятью пальцами, и третій, не имѣющій направленія, по причинѣ одной пятки.
Прасковья Захаровна грустно смотрѣла на шероховатую поверхность камня. Ее смущало то обстоятельство, что углубленія, которыя принимались за слѣды ногъ, находились не сверху камня, а сбоку, на поверхности почти отвѣсной. Стоящіе кругомъ оставили свое дѣло и внимательно осматривали барыню. Ей казалось, что они смотрятъ недружелюбно, угадывая и осуждая ея невѣріе. Она отошла. Онисимъ былъ уже впереди и тономъ опытнаго проводника продолжалъ свои объясненія. По голосу замѣтно было, что въ немъ давно пропалъ интересъ и къ мѣсту, и къ событію, о которомъ онъ разсказываетъ.
-- Подъ симъ деревомъ великомученица явилась пастухамъ. Но пастухи тѣ и не признали ее. Одинъ бросилъ камнемъ, и тотъ камень вошелъ въ дерево... Теперь имѣется одинъ слѣдъ, но первое время камень долго пребывалъ въ немъ...
Прасковья Захаровна не слушала его и, просунувъ зонтикъ черезъ ограду, ворошила имъ кудельки. Онисимъ скороговоркой докончилъ свой разсказъ и добавилъ:
-- Очень многіе интересуются и жертвуютъ по состоянію. Не забудьте вашъ платочекъ, сударыня.
На голосъ Онисима подошли богомольцы. Ихъ больше всего интересовала барыня, повидимому, важная, хотя и просто одѣтая. Эта важность замѣтна была въ ея строгомъ недовѣрчивомъ взглядѣ. Какая-то согбенная старушка, щурясь и поглядывая на нее, какъ на солнце, отважилась попросить милостыни, но Прасковья Захаровна ее не слышала. Она все еще продолжала рыться зонтикомъ въ оградѣ рѣшетки. Онисимъ замѣтилъ это.
-- Вы что, сударыня, ищете?
"Сказать или нѣтъ?" -- подумала Прасковья Захаровна. Ей хотѣлось бы провѣрить ночное впечатлѣніе. Можетъ быть, само происшествіе станетъ для нея болѣе убѣдительнымъ, если она разскажетъ о немъ вслухъ. Тихо, чтобы ее слышалъ одинъ Онисимъ, она промолвила:
-- Ночью я видѣла камень... Или, можетъ быть, мнѣ показалось...
Онисимъ ничуть не удивился. Онъ даже увѣрилъ Прасковью Захаровну, что подобный случай весьма возможенъ.
-- Позапрошлое лѣто одна баба тоже видѣла. Совсѣмъ простая баба, босая пришла. Однимъ словомъ -- видѣла. Тоже ночью. Неизвѣстно, кто удостоится.
-- Упалъ съ дерева и скатился вотъ сюда,-- еще тише проговорила Прасковья Захаровна, чувствуя, что она кого-то обманываетъ.
Это дополненіе нѣсколько затронуло любопытство Онисима. Онъ строго посмотрѣлъ на нее, а затѣмъ уставился на мѣсто, куда она указывала зонтикомъ.
-- Чего стоишь?-- громко рявкнулъ чей-то голосъ.-- Поискать надо.
Прасковья Захаровна вздрогнула и оглянулась. Надъ ея плечомъ появилось пестрое лицо слѣпого. Тѣло его дрожало. Нижняя челюсть вмѣстѣ съ пыльной бородой шевелилась и выдавала его волненіе. Поднявъ голову и какъ бы взывая къ далекой толпѣ, онъ провозгласилъ:
-- Православные! Камень тотъ нашелся! Радость великая! Ищите, братцы. Ты, Онисимъ, разбери заборъ-то. Эхъ! кабы не слѣпота, поискалъ бы я.
Отъ большого камня, отъ часовни, отъ дороги уже бѣжали люди. Черезъ рѣшетку совались руки, палки, рылись въ куделяхъ, царапали сухую, жесткую землю. Надъ головами блеснула бѣлая рубаха мальчугана, поднятаго тремя парами рукъ, и исчезла за оградой.
-- Собирай въ одинъ уголъ!-- кричали въ толпѣ.
-- Не найтить его, братцы. Въ землю ушелъ.
-- Въ землю не ушелъ, а пескомъ разсыпался.
Прасковью Захаровну затолкали. Она отошла къ часовнѣ. Сердце ея билось тревожно и тоскливо. Тайная быль, лучезарная и драгоцѣнная, какъ откровеніе, вынесена теперь на свѣтъ, на повѣрку жадныхъ искателей святости и потеряла свое очарованіе, стала похожа на грубую выдумку.
Кто-то сбоку толкнулъ Прасковью Захаровну. Она посторонилась и дала дорогу женщинѣ, идущей кругомъ часовни на колѣняхъ. Весь передъ ея юбки былъ протертъ и болтался лохмотьями. Очевидно, она двигалась такимъ способомъ издалека. Передъ входомъ въ часовню она встрѣтилась со старушкой, тоже идущей на колѣняхъ, но при помощи двухъ палокъ. Простоволосыя головы у обѣихъ были мокры отъ тяжелаго усердія. Онѣ сурово оглянули одна другую, какъ двѣ ревнивыя соперницы, и поползли дальше.