Алексей Константинович Толстой. Семья вурдалака

---------------------------------------------------------------
    Оригинал здесь: Библиотека OCR Альдебаран
---------------------------------------------------------------
      
               Неизданный отрывок из записок неизвестного 
     
	         Примечание: Оригинал написан по-немецки.
	 
     В   1815   году   в  Вене  собрался  цвет  европейской  образованности,
дипломатических  дарований,  всего  того, что блистало в тогдашнем обществе.
Но вот - Конгресс окончился. 
     Роялисты-эмигранты  намеревались  уже  окончательно водвориться в своих
замках,   русские   воины  -  вернуться  к  покинутым  очагам,  а  несколько
недовольных  поляков  -  искать  приюта  своей любви к свободе в Кракове под
сомнительной  тройственной  эгидой независимости, уготованной для них князем
Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде. 
     Как  это  бывает  к концу шумного бала, от общества, в свое время столь
многолюдного,  остался  теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив
вкуса  к  развлечениям  и  очарованные  прелестью  австрийских  дам,  еще не
торопились домой и откладывали свой отъезд. 
     Это  веселое  общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза
в  неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за
местечком  Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая
от  ее  милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным
пребывание у нее в гостях. 
     Утро  у  нас  бывало  занято  прогулкой;  обедали  мы все вместе либо в
замке,  либо  где-нибудь  в  окрестностях,  а  вечером, усевшись у пылающего
камина,  беседовали  и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было
строго  запрещено.  Все  от  нее  устали,  и  содержание  наших рассказов мы
черпали либо в преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях. 
     Однажды  вечером,  когда  каждый  из  нас  успел что-то рассказать и мы
находились  в  том  несколько  возбужденном  состоянии,  которое  обычно еще
усиливают  сумерки  и тишина, маркиз д"Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся
всеобщей  любовью  за  свою  чисто  юношескую веселость и ту особую остроту,
которую  он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался
минутой безмолвия и сказал: 
     -  Ваши  истории,  господа,  конечно, весьма необыкновенны, но я думаю,
что  им  недостает  одной  существенной черты, а именно - подлинности, ибо -
насколько  я  уловил  - никто из вас своими глазами не видел те удивительные
вещи,  о  которых  повествовал,  и  не может словом дворянина подтвердить их
истинность. 
     Нам  пришлось  с  этим  согласиться,  и  старик,  поглаживая свое жабо,
продолжал: 
     -   Что   до   меня,  господа,  то  мне  известно  лишь  одно  подобное
приключение,  но  оно  так  странно  и  в  то  же  время  так  страшно и так
достоверно,   что  одно  могло  бы  повергнуть  в  ужас  людей  даже  самого
скептического   склада  ума.  К  моему  несчастию,  я  был  и  свидетелем  и
участником  этого  события,  и  хотя  вообще  не  люблю о нем вспоминать, но
сегодня  готов  был  бы  рассказать о случившемся со мною - если только дамы
ничего не будут иметь против. 
     Слушать  захотели  все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде
посмотрели  на  светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но
тут  же  кружок  наш  сомкнулся  теснее  и  все приумолкли, готовясь слушать
историю  маркиза. Господин д"Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и
начал: 
     -  Прежде  всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в
ходе  моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще,
чем  это  подобает  человеку  в моих летах. Но ради полной ясности мне о них
нельзя  не  упоминать.  К  тому же старости простительно забываться, и право
же,  это  ваша,  милостивые  государыни, вина, если, глядя на таких красивых
дам,  я  чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо
с  того,  что  в  тысяча  семьсот  пятьдесят  девятом  году я был без памяти
влюблен  в прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне
тогда  и  глубокой  и  долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а
герцогиня,  как  это  часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это
терзание  своим  кокетством.  И  вот,  в минуту крайнего отчаяния, я в конце
концов  решил  просить  о дипломатическом поручении к господарю молдавскому,
ведшему  тогда  переговоры  с  версальским  кабинетом  о делах, излагать вам
которые  было  бы  столь  же  скучно,  сколь  и  бесполезно,  и назначение я
получил.  Накануне  отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее
насмешливо,  чем  обычно,  и  в  голосе ее чувствовалось некоторое волнение,
когда она мне сказала: 
     -  Д"Юрфе,  вы  делаете  очень  неразумный  шаг.  Но  я вас знаю, и мне
известно,  что  от  принятого  решения  вы  не откажетесь. Поэтому прошу вас
только  об  одном - возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите
его, пока не вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим. 
     С  учтивостью,  неуместной,  быть может, в подобную минуту, я поцеловал
не  реликвию,  а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел
на шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался. 
     Не  стану  утомлять  вас, милостивые государыни, ни подробностями моего
путешествия,  ни  моими  впечатлениями  от  венгерцев  и  от  сербов - этого
бедного  и  непросвещенного,  но  мужественного  и честного народа, который,
даже  и  под  турецким  ярмом,  не  забыл ни о своем достоинстве, ни о былой
независимости.  Скажу  вам  только, что, научившись немного по-польски еще в
те  времена,  когда  я  жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски,
ибо  эти  два  наречия,  равно  как русское и чешское, являются - и это вам,
наверно,  известно  не  чем  иным,  как  ветвями  одного  и  того  же языка,
именуемого славянским. 
     Итак,   я  уже  знал  достаточно  для  того,  чтобы  быть  в  состоянии
объясниться,  когда  мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню,
название  которой  не  представило  бы для вас никакого интереса. Обитателей
дома,  в котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей
меня  тем  более, что дело было в воскресенье, - день, когда сербы предаются
обычно  всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой
и  т.  п.  Расположение  духа  моих  будущих  хозяев я приписал какой-нибудь
недавно  случившейся  беде  и  уже  думал удалиться, но тут ко мне подошел и
взял за руку мужчина лет тридцати, роста высокого и вида внушительного. 
     -  Входи,  - сказал он, - входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша
печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину. 
     И  он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава
беспокойного  и  неуступчивого,  поднялся  однажды  с постели, снял со стены
длинную  турецкую  пищаль  и  обратился  к  двум  своим  сыновьям, одного из
которых звали Георгием, а другого - Петром: 
     -  Дети,  -  молвил  он  им, - я иду в горы, хочу с другими смельчаками
поохотиться   на   поганого   пса   Алибека   (так  звали  разбойника-турка,
разорявшего  последнее  время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли
на  десятый  день  не  вернусь,  закажите  вы  обедню  за упокой моей души -
значит,  убили меня. Но ежели, - прибавил тут старый Горча, приняв вид самый
строгий,  -  ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради вашего
спасения,  не  впускайте  вы  меня  в дом. Ежели будет так, приказываю вам -
забудьте,  что  я  вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я
ни  говорил, что бы ни делал, - значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел
сосать вашу кровь. 
     Здесь  надо  будет  вам  сказать, милостивые государыни, что вурдалаки,
как  называются  у  славянских  народов вампиры, не что иное в представлении
местных  жителей,  как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых
людей.  У  них  вообще  те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и
особенность,   делающая   их   еще  более  опасными.  Вурдалаки,  милостивые
государыни,  сосут предпочтительно кровь у самых близких своих родственников
и  лучших  своих  друзей,  а те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так
что  со  слов очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население
целых  деревень  превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях
аббат  Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские
не   раз   назначали   комиссии   для   расследования   случаев  вампиризма.
Производились  допросы,  извлекались  из  могил  трупы, налитые кровью, и их
сжигали  на  площадях,  но  сперва  пронзали  им сердце. Судебные чиновники,
присутствовавшие  при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы
в  тот  миг,  когда  палач  вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом
показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью. 
     После  всего  этого  вам  легко  будет  вообразить себе, какое действие
слова  старого  Горчи  произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и
умоляли,  чтобы  он  позволил  им отправиться вместо него, но тот, ничего не
ответив,  только  повернулся  к  ним  спиной  и пошел прочь, повторяя припев
старинной  песни.  День,  в  который  я  приехал  сюда, был тот самый, когда
кончался  срок,  назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его
детей. 
     То  была  дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица
мужественными  и  резкими,  был, по-видимому, человек строгий и решительный.
Был   он   женат   и   имел   двух  детей.  У  брата  его  Петра,  красивого
восемнадцатилетнего  юноши,  лицо  носило  выражение  скорее  мягкости,  чем
отваги,  и  его,  судя  по  всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в
которой  можно  было  признать  тип  славянской  красоты.  В ней, кроме этой
красоты,   во   всех  отношениях  бесспорной,  меня  прежде  всего  поразило
отдаленное  сходство  с  герцогиней  де  Грамон.  Главное  -  была  у нее та
особенная  складочка  над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни
у  кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с
первого  взгляда,  но  стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой
силой привлекала вас к себе. 
     То  ли  потому,  что  был  я  тогда  очень  молод,  то  ли в самом деле
неотразимое  действие  производило  это  сходство  в  сочетании  с  каким-то
своеобразным  и  наивным  складом  ума  Зденки,  но  стоило  мне  две минуты
поговорить  с  нею  -  и я уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что
она  неминуемо  превратилась  бы  в  чувство  еще  более нежное, если бы мне
подольше пришлось остаться в той деревне. 
     Мы  все  сидели  во дворе за столом, на котором для нас были поставлены
творог  и  молоко  в  кринках.  Зденка  пряла; ее невестка готовила ужин для
детей,  игравших  тут  же  в  песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то
насвистывал,  занятый  чисткой  ятагана  - длинного турецкого ножа; Георгий,
облокотившись  на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил
с дороги и все время молчал. 
     Я   же,   как   и  все  остальные,  поддавшись  тоскливому  настроению,
меланхолично  глядел  на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и
на очертания монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом. 
     Этот  монастырь,  как  я  узнал  позднее,  славился некогда чудотворной
иконой  богоматери,  которую,  по преданию, принесли ангелы и оставили ее на
ветвях  дуба.  Но  в  начале  минувшего  века в те края вторглись турки, они
перерезали  монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня,
где  службу  совершал  некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и
давал  приют  богомольцам,  которые по пути от одной святыни к другой охотно
останавливались  в  монастыре  "божьей матери дубравной". Все это, как я уже
упомянул,  мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня
уж  никак  не  археология  Сербии.  Как это нередко бывает, если только дашь
волю  своему  воображению,  я  стал вспоминать прошлое, светлые дни детства,
мою  прекрасную  Францию,  которую  я покинул ради далекой и дикой страны. Я
думал  о  герцогине  де  Грамон  и  - не буду этого скрывать - думал также о
некоторых  современницах  ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в
мое сердце вслед за образом прелестной герцогини. 
     Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги. 
     Георгий вдруг нарушил молчание: 
     - Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик? 
     -  В  восемь  часов,  -  ответила  жена,  -  я слышала, как в монастыре
ударили в колокол. 
     -  Хорошо,  -  проговорил  Георгий,  -  сейчас  половина  восьмого,  не
позднее. 
     И  он  замолчал,  опять  устремив  глаза  на  большую  дорогу,  которая
исчезала в лесу. 
     Я   забыл   вам   сказать,   милостивые  государыни,  что  когда  сербы
подозревают  в  ком-нибудь  вампира,  то  избегают называть его по имени или
упоминать  о нем прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот
почему  . Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не
иначе, как "старик". 
     Молчание  продолжалось  еще  несколько  минут. Вдруг один из мальчиков,
дернув Зденку за передник, спросил: 
     - Тетя, а когда дедушка придет домой? 
     В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину. 
     Мальчик  заплакал,  а  его  младший  брат,  и  удивленный и испуганный,
спросил: 
     -  А  почему  нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже
примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились. 
     Но  вот  часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый
удар,   как   мы   увидели   человеческую  фигуру,  появившуюся  из  лесу  и
направившуюся в нашу сторону. 
     -  Он!  -  воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка. - Слава
тебе, господи! 
     -  Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий. -
Как знать, прошло ли уже или не прошло десять дней? 
     Все  в  ужасе  посмотрели  на него. Человек между тем все приближался к
нам.  Это  был  высокий  старик  с  белыми усами, с лицом бледным и строгим;
двигался  он  с  трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался,
Георгий  становился  все  мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел
свою  семью  взглядом  как  будто  не видящих глаз - до того они были у него
тусклые и впалые. 
     -  Что  ж это, - сказал он, - никто не встает, никто не встречает меня?
Что вы все молчите? Иль не видите, что я ранен? 
     Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови. 
     -  Да поддержи отца, - сказал я Георгию, - а ты, Зденка, напоила бы его
чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет. 
     -  Отец,  - промолвил Георгий, подойдя к Горче, - покажи свою рану, я в
этом знаю толк, перевяжу тебя... 
     Он  только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими
руками схватился за бок: 
     - Оставь, коли не умеешь, больно мне! 
     -  Так  ты  в  сердце  ранен!  -  вскричал  Георгий и весь побледнел. -
Скорей, скорей раздевайся, так надо - слышишь! 
     Старик вдруг выпрямился во весь рост. 
     -  Берегись,  -  сказал  он  глухо, - дотронешься до меня - прокляну! -
Петр встал между отцом и Георгием. 
     - Оставь его, - сказал он, - ты же видишь, больно ему. 
     -  Не  перечь,  -  проговорила жена, - знаешь ведь, он этого никогда не
терпел. 
     В  эту  минуту  мы  увидели  стадо,  возвращающееся с пастбища в облаке
пыли.  То  ли  пес,  сопровождавший  стадо,  не узнал старика хозяина, то ли
другая  была  причина,  но  едва  только  он завидел Горчу, как остановился,
ощетинился и начал выть, словно бы ему что-то показалось. 
     -  Что  с  этим псом? - спросил старик, серчая все более. - Что все это
значит?  За  десять  дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и
собственный пес меня не узнал? 
     - Слышишь? - сказал своей жене Георгий. 
     - А что? 
     - Сам говорит, что десять дней прошло! 
     - Да нет же, ведь он в срок воротился! 
     - Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл. 
     - Застрелить его! - крикнул Горча. - Это я приказываю - слышите! 
     Георгий  не  пошевелился,  а  Петр  со  слезами  на  глазах встал, взял
отцовскую пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли. 
     -  А был он мой любимец, - проговорил он совсем тихо. - С чего это отец
велел его застрелить? 
     - Он того заслужил, - ответил Горча. - Ну, стало свежо, в дом пора! 
     Тем  временем  Зденка  приготовила питье для старика, вскипятив водку с
грушами,  с  медом  и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так
же  он  отверг  и  блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около
очага, бормоча сквозь зубы что-то невнятное. 
     Потрескивали  сосновые  дрова,  и  дрожащие отблески огня падали на его
лицо,  такое  бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его
вполне  можно  было  принять  за  лицо  покойника.  Зденка  к нему подсела и
сказала: 
     -   Ты,  отец,  ни  есть  не  хочешь,  ни  спать  не  ложишься.  Может,
расскажешь, как ты охотился в горах. 
     Девушка  знала,  что  эти слова затронут у старика самую чувствительную
струну,  так  как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на
его  бескровных  губах  появилось  что-то  вроде улыбки, хотя глаза смотрели
безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам: 
     -  Ладно,  дочка,  ладно,  Зденка,  я тебе расскажу, что со мной было в
горах,  только  уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу
-  нет  в  живых Али-бека, и убил его я. А ежели кто сомневается, - прибавил
старик, окидывая взглядом свою семью, - есть чем доказать! 
     И   он   развязал   мешок,   висевший  у  него  за  спиной,  и  вытащил
окровавленную  голову,  с  которой,  впрочем,  его  собственное  лицо  могло
поспорить  мертвенно-бледным  цветом  кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча
отдал ее Петру и сказал: 
     -  На,  прицепи над нашей дверью - пусть знает всякий, кто пройдет мимо
дома,  что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве
султанских янычар! 
     Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано. 
     -  Теперь  понимаю,  -  сказал он, - бедный пес выл от того, что почуял
мертвечину! 
     -  Да,  почуял мертвечину, - мрачно повторил Георгий, который незадолго
перед  тем  незаметно  вышел,  а  теперь вернулся: в руке он держал какой-то
предмет, который тут же поставил в угол - как мне показалось, это был кол. 
     - Георгий, - вполголоса сказала ему жена, - да неужто ты... 
     -  Брат,  что ты затеял? - заговорила и сестра. - Да нет, нет, ты этого
не сделаешь, верно? 
     -  Не  мешайте, - ответил Георгий, - я знаю, что мне делать, и что надо
- то сделаю. 
     Тем  временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую
от  моей  комнаты  отделяла  лишь  тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я
вечером  был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а
в  маленькое  низенькое  окошко возле самой моей постели вовсю светила луна,
так  что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас
здесь,  в  гостиной,  где  мы  с  вами сидим, милостивые государыни. Я хотел
заснуть,  но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал
искать,  чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо
послышались голоса, и я прислушался. 
     -  Ложись,  жена, - сказал Георгий, - и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка.
Ни о чем не беспокойтесь, я посижу за вас. 
     -  Да нет, Георгий, - отвечала жена, - уж скорее мне сидеть, ты прошлую
ночь  работал,  -  наверно,  устал.  Да и так мне надо приглядеть за старшим
мальчиком, - ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится! 
     - Будь спокойна и ложись, - говорил Георгий, - я посижу и за тебя! 
     -  Да послушай, брат, - промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка,
-  по  мне,  так  нечего  и  сидеть.  Отец  уже уснул, и смотри, как мирно и
спокойно он спит. 
     -  Ничего-то  вы  обе  не  понимаете,  -  возразил  Георгий  тоном,  не
допускающим противоречия. - Говорю вам - ложитесь, а я спать не буду. 
     Тут  воцарилась  полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели
мои веки, и сон меня одолел. 
     Но  вдруг  дверь  в  комнату как будто медленно отворилась, и на пороге
встал  Горча.  Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому
что  там,  откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза, - так
мне  чудилось,  -  старались  проникнуть  в  мои мысли и следили за тем, как
подымается  и  опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще-другой, затем,
с  чрезвычайной  осторожностью,  неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот
одним  прыжком  он  очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство
гнета,  но  неодолимая  сила  сковывала  меня.  Старик приблизил ко мне свое
мертвенно-бледное  лицо  и  так  низко  наклонился  надо  мною, что я словно
ощущал  его  трупное  дыхание.  Тогда  я  сделал сверхъестественное усилие и
проснулся  весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно,
я  ясно  увидел  старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не
сводил  с меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать,
и  самообладания,  чтобы  не  подняться с постели, как если бы я ничего и не
видел.  Старик,  однако,  приходил,  по-видимому, лишь удостовериться, что я
сплю,  по  крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня
поглядев,  отошел  от  окна,  но я услышал, как он ходит в соседней комнате.
Георгий  заснул  и  храпел  так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту
кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал: 
     - Ты, малый, не спишь? 
     - Нет, дедушка, - отвечал мальчик, - мне бы с тобой поговорить. 
     - А, поговорить со мной? А о чем поговорить? 
     -  Ты  бы  мне  рассказал,  как  ты  воевал с турками - я бы тоже пошел
воевать с турками! 
     - Я, милый, так и думал и принес тебе маленький ятаган - завтра дам. 
     - Ты, дедушка, лучше дай сейчас - ведь ты не спишь. 
     - А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было? 
     - Отец не позволил. 
     - Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик? 
     - Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется! 
     - Так где же? 
     -  А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану. Мне словно послышался
отрывистый  глухой  смех  старика,  а  ребенок  начал,  кажется, вставать. В
вампиров  я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у
меня  были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся
и  ударил  кулаком  в  стену.  Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить
всех  семерых  спящих,  но  хозяева,  очевидно, и не услыхали моего стука. С
твердой  решимостью  спасти  ребенка  я  бросился  к двери, но она оказалась
запертой  снаружи,  и  замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался
высадить дверь, я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках. 
     -  Вставайте,  вставайте!  -  кричал  я  что  было мочи и бил кулаком в
перегородку. Тут только проснулся Георгий. 
     - Где старик? - спросил он. 
     - Скорей беги, - крикнул я ему, - он унес мальчика! 
     Георгий  ударом  ноги  выломал  дверь,  которая,  так  же как моя, была
заперта  снаружи,  и  побежал  к  лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра,
невестку  его  и  Зденку.  Мы  все  вышли  из  дому и немного погодя увидели
Георгия,  который  возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке
на  большой  дороге, но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не
стало.  На расспросы он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли
просто  поговорить,  но на воздухе у него закружилась голова, а как это было
- он не помнит. Старик же исчез. 
     Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна. 
     Утром  мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили
от  деревни,  начал  идти  лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и
ранней  весной.  Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего
думать  об  отъезде.  Впрочем,  если  бы  я  и  мог  ехать, меня удержало бы
любопытство,  к  которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем
больше  я  видел  Зденку,  тем  сильнее  меня  к  ней  влекло. Я, милостивые
государыни,  не  из  числа тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую,
примеры  которой  нам  рисуют  романы,  но я полагаю, что есть случаи, когда
любовь  развивается  быстрее,  чем обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это
странное  сходство  с  герцогиней  де Грамон, от которой я бежал из Парижа и
которую  вновь встретил здесь в таком живописном наряде, говорящую на чуждом
и  гармоничном наречии, эта удивительная складочка на лбу, ради которой я во
Франции  тридцать  раз готов был поставить жизнь на карту, все это, вместе с
необычностью  моего  положения  и  таинственностью  всего,  что  происходило
вокруг,  повлияло,  должно быть, на зреющее в моей душе чувство, которое при
других обстоятельствах проявилось бы, может быть, лишь смутно и мимолетно. 
     Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом: 
     -  Что  же  ты  обо  всем этом думаешь, - спрашивала она, - неужто и ты
подозреваешь отца? 
     -  Подозревать  не  решусь, - отвечал ей Петр, - да к тому же и мальчик
говорит,  что  он ему плохого не сделал. А что нет его - так ты ведь знаешь,
он всегда так уходил и отчета не давал. 
     -  Да,  знаю,  - сказала Зденка, - а коли так, надо его спасти: ведь ты
знаешь Георгия... 
     -  Да,  да,  верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол, а другого
он не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет! 
     -  Ну  да,  спрячем  кол, только детям об этом - ни слова, а то они еще
начнут болтать при Георгии. 
     -  Нет,  ни слова им, - сказал Петр, и они расстались. Пришла ночь, а о
старике  Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а
луна  вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я
вдруг  словно  каким-то  чутьем  уловил,  что  старик приближается. Я открыл
глаза и увидел его мертвенное лицо, прижавшееся к окну. 
     Теперь  я  хотел  подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело
было  словно  парализовано.  Пристально  огля-дев меня, старик удалился, и я
слышал,  как  он  обходил  дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали
Георгий  и  его  жена.  Ребенок  в  постели  заворочался  и застонал во сне.
Несколько  минут  стояла  тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок
опять застонал и проснулся. 
     - Это ты, дедушка? - спросил он. 
     - Я, - ответил глухой голос, - принес тебе ятаганчик. 
     - Только мне уйти нельзя, отец запретил! 
     - Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня! 
     Ребенок  встал,  и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на
помощь  все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье
спустя  Георгий  уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула,
и  вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча
исчез,  как  и накануне. Мы общими стараниями привели мальчика в чувство, но
он  очень  был  слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился ним
обморок.  Мать  его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда
его  застали  вместе  с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме
Георгия, опять улеглись. 
     Незадолго  до  рассвета  я  услыхал,  как  Георгии  будит  жену;  и они
заговорили  шепотом.  К  ним  пришла  и  Зденка,  и  я услышал, как она и ее
невестка плачут. 
     Ребенок лежал мертвый. 
     Не  стану  распространяться  о  горе семьи. Никто, однако, не обвинял в
случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили. 
     Георгий  молчал,  но  в  выражении  его лица, всегда несколько мрачном,
теперь  было  и  что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В
ночь  на  третьи  сутки  (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг
дома   и  старческий  голос,  который  звал  меньшого  мальчика.  Мне  также
показалось  на  мгновение,  что  старик Горча прижался лицом к окну, но я не
смог  решить,  было  ли это в действительности или то была игра воображения,
потому  что  в  ту  ночь  луна  скрывалась  за облаками. Все же я счел своим
долгом  сказать  об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что
и  вправду  слышал,  как  его  звал  дед,  и  видел, как он глядел в окошко.
Георгий строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще. 
     Все  эти  обстоятельства  не  мешали мне чувствовать к Зденке нежность,
которая все больше усиливалась. 
     Днем  мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у
меня  при  мысли  о  скором  отъезде  сжалось  сердце.  Комната  Зденки была
отделена  от  моей  сенями,  которые  с  одной  стороны выходили на улицу, с
другой - во двор. 
     Мои  хозяева  уже  легли  спать,  когда  мне  пришло  в  голову - пойти
побродить  вокруг,  чтобы  немного  рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что
дверь в комнату Зденки приотворена. 
     Невольно  я  остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться
мое  сердце.  Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То
было  прощание  сербского  короля  со  своей  милой, от которой он уходил на
войну: 
     "Молодой  ты мой тополь, - говорил старый король, - я на войну ухожу, а
ты забудешь меня. 
     Стройны  и  гибки  деревья,  что  растут у подножья горы, но стройнее и
гибче юный твой стан! 
     Красны  ягоды  рябины,  что  раскачивает  ветер, но ягод рябины краснее
губы твои! 
     А я-то - что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей! 
     И  ты,  сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не
посмеет убить старого короля!" 
     И  промолвила ему красавица: "Клянусь - не забуду тебя и останусь верна
тебе.  А  коли  клятву  нарушу,  приди ко мне из могилы и высоси кровь моего
сердца". 
     И  сказал  старый  король:  "Пусть будет так!" И ушел на войну. И скоро
красавица его забыла!.." 
     Тут  Зденка  остановилась,  словно ей было боязно кончать песню. Я не в
силах  был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос
самой  герцогини  де  Грамон...  Я,  не  раздумывая,  толкнул дверь и вошел.
Зденка  только  что  сняла  с  себя нечто вроде казакина, какой в тех местах
носят  женщины.  На  ней  оставалась  теперь  шитая золотом и красным шелком
сорочка  и  стянутая  у  талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые
косы  были  расплетены,  и  вот  так,  полуодетая,  она  была еще краше, чем
обычно.  Не  рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось,
была смущена и слегка покраснела. 
     -  Ах,  -  сказала она мне, - зачем ты пришел, - ведь коли нас увидят -
что обо мне подумают? 
     -  Зденка,  сердце  мое,  -  отвечал  я ей, - не бойся: лишь кузнечик в
траве да жук на лету могут услышать, что я скажу тебе. 
     -  Нет,  милый,  иди  скорей,  иди!  Застанет  нас  мой  брат - я тогда
погибла. 
     -  Нет,  Зденка,  я  уйду  только  тогда,  когда ты мне пообещаешь, что
будешь  меня  любить  всегда,  как  красавица  обещала королю в той песне. Я
скоро  уеду, Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже
мне  моей  души, моего спасения... И жизнь моя и кровь - твои. Неужели ты за
это не подаришь мне один час? 
     -  Всякое  может случиться за один час, - задумчиво ответила Зденка, но
не  отняла  у меня своей руки. - Не знаешь ты моего брата, - прибавила она и
вздрогнула, - уж я чувствую - придет он. 
     -  Успокойся,  моя  Зденка,  -  сказал  я в ответ, - брат твой устал от
бессонных  ночей,  его  убаюкал  ветер,  что играет листвой. Сон его глубок,
ночь  длинна, и я прошу тебя - побудь со мной час! А потом - прости... может
быть, навсегда! 
     -  Нет,  нет,  только  не  навсегда!  - с жаром сказала Зденка и тут же
отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса. 
     -  Ах,  Зденка,  - воскликнул я, - я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я
уже себе не господин, а покорен какой-то высшей силе - прости мне, Зденка! 
     И я, как безумный, прижал ее к сердцу. 
     -  Ах  нет,  ты  мне  не  друг,  -  проговорила она, вырвавшись из моих
объятий,  и  забилась  в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как. и
сам   испугался  своей  смелости  -  не  потому,  чтобы  иногда  в  подобных
обстоятельствах  она не приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу
страсти чистота Зденки продолжала внушать глубокое уважение. 
     Вначале  я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех,
которые  встречали  невраждебный  прием  у  красавиц  минувшего времени, но,
устыдившись  тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не
может  понять  тот  смысл,  который вы, милостивые государыни, судя по вашим
улыбкам, угадали с полуслова. 
     Так  я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что
она  вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно
различил лицо Горчи, который, не двигаясь, следил за нами. 
     В  тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на
плечо. Я обернулся. Это был Георгий. 
     -  Ты  что  тут  делаешь?  -  спросил  он меня. Озадаченный этим резким
вопросом,  я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно
и скрылся, как только Георгий его увидал. 
     -  Я  услышал  шаги  старика,  -  сказал я, - и пошел предупредить твою
сестру. 
     Георгий   посмотрел   на   меня   так,   словно   хотел  прочитать  мои
сокровеннейшие  мысли.  Потом  взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни
слова не сказав, ушел. 
     На  следующий  день  семья  сидела у дверей дома за столом, уставленным
всякой молочной снедью. 
     - Где мальчик? - спросил Георгий. 
     -  На  дворе,  - ответила мать, - играет себе один в свою любимую игру,
будто воюет с турками. 
     Не  успела  она  проговорить  эти  слова,  как  перед  нами,  к  нашему
величайшему  удивлению,  появилась  высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу,
медленно  подошел  к  нам  и  сел  к  столу,  как  это уже было в день моего
приезда. 
     - Добро пожаловать, батюшка, - еле слышно пролепетала невестка. 
     - Добро пожаловать, - тихо повторили Зденка и Петр. 
     -  Отец,  -  голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий, - мы
тебя ждем, чтоб ты прочел молитву! Старик, нахмурив брови, отвернулся. 
     -  Молитву,  и  тотчас  же! - повторил Георгий. - Перекрестись - не то,
клянусь святым Георгием... 
     Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву. 
     -  Нет,  нет,  нет, - сказал старик, - не властен он мне приказывать, а
коли потребует еще раз, прокляну! 
     Георгий  вскочил  и  побежал в дом. Он сразу же и вернулся - взгляд его
сверкал бешенством. 
     -  Где  кол?  -  крикнул  он.  -  Где  вы  спрятали  кол? Зденка и Петр
переглянулись. 
     -  Мертвец! - обратился тогда Георгий к старику. - Что ты сделал с моим
старшим? Отдай мне сына, мертвец! 
     И  он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались
все ярче. 
     Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался. 
     -  Кол!  Где  кол? - крикнул Георгий. - Кто его спрятал, тот и в ответе
за все горе, что нас ждет! 
     В  тот  же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он
тут  же  появился  верхом  на  огромном  колу,  который  волочил  за  собой,
слабеньким  детским  голоском  испуская тот воинственный клич, с каким сербы
бросаются на неприятеля. 
     Глаза  у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на
отца.  Тот  дико  завыл  и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая
для его возраста казалась сверхъестественной. 
     Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду. 
     Уже  зашло  солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть
и  с  взъерошенными  волосами.  Он  сел  у  очага,  и  зубы у него, кажется,
стучали.  Никто  не  решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья
обыкновенно  расходилась;  он  теперь,  по-видимому, вполне овладел собою и,
отведя меня в сторону, сказал как ни в чем не бывало: 
     -  Дорогой  гость,  был  я  на  реке.  Лед прошел, помехи в дороге нет,
теперь  ты  можешь  ехать.  Прощаться с нашими нечего, - прибавил он, бросив
взгляд  на  Зденку.  -  Дай  тебе  бог  всякого счастия (так они велели тебе
сказать),  да  и  ты,  даст  бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж
лошадь  твоя  будет  стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай,
может,  вспомнишь  когда  своих  хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не
так покойно, как бы надо было. 
     Жесткие  черты  лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие.
Он  проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова
вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода. 
     Оставшись  один,  я, как вы легко можете себе представить, и не подумал
ложиться  спать.  Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и
порывы   нежности,   приступы  досады  и  ревности,  но  никогда  еще,  даже
расставаясь  с  герцогиней  де  Грамон,  я  не испытывал такой скорби, какая
сейчас  терзала  мне сердце. Не взошло и солнце, а я уже оделся по-дорожному
и  хотел  было  попытаться  в  последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал
меня в сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее. 
     Я  вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на
обратном  пути  из  Ясс  заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая
отдаленная,  мало-помалу  рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о
том,  как  вернусь,  и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг
резким  движением  лошадь  чуть  не  выбила меня из седла. Тут она стала как
вкопанная,  вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о
близкой  опасности.  Я  внимательно осмотрелся кругом и в сотне шагов увидел
волка,  который  рылся  в  земле.  Так  как  я его вспугнул, он побежал, а я
вонзил  шпоры  в  бока  лошади  и  заставил ее тронуться с места. А там, где
стоял  волк,  я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что
из  земли,  разрытой  волком,  на  несколько  вершков  выступал  кол. Этого,
однако,  я  не  утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того
места. 
     Маркиз замолк и взял щепотку табаку. 
     - И это все? - спросили дамы. 
     -  Увы,  нет! - ответил г-н д"Юрфе. - То, что осталось досказать вам, -
мое мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним. 
     Дела,  по  которым  я  приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я
предполагал.   Я  завершил  их  лишь  через  полгода.  И  что  же?  Печально
сознавать,  и  все  же  нельзя  не  признать  ту  истину,  что  нет на свете
долговечных  чувств. Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от
версального  кабинета,  словом,  политика,  та  противная  политика, что так
надоела  нам  за  последнее  время,  в  конце  концов  приглушила  для  меня
воспоминание  о  Зденке.  К тому же и супруга молдавского господаря, женщина
очень  красивая  и  в  совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней
моего  приезда  удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед
другими   молодыми   иностранцами,   находившимися   тогда  в  Яссах.  Меня,
воспитанного  в  правилах  французской  галантности,  с  галльской  кровью в
жилах,   просто   возмутила   бы   самая   мысль   о   том,  чтобы  ответить
неблагодарностью  на  выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью
принимал  знаки  внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность
лучше  защищать  права  и  интересы  Франции,  я  и  на  все права, и на все
интересы господаря начал смотреть как на свои собственные. 
     Когда  меня  отозвали  в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в
Яссы. 
     Я  не  думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером,
проезжая  полями,  услыхал  звук  колокола, ударившего восемь раз. Этот звон
мне  был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в
монастыре.  Я  спросил,  как  он  называется,  и  узнал, что это - монастырь
"божьей  матери  дубравной".  Я  пришпорил  коня,  и  немного  спустя мы уже
стучали  в  монастырские  ворота.  Монах  впустил  нас  и повел в помещение,
отведенное  для  путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у
меня  пропала всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти
пристанище в деревне. 
     -  Пристанище-то  найдется,  -  ответил с глубоким вздохом отшельник, -
пустых домов там вдоволь - а все проклятый Горча! 
     - Как это понимать? - спросил я. - Старик Горча все еще жив? 
     -  Да  нет,  он-то  похоронен  взаправду,  и  в  сердце  - кол! Но он у
Георгиева  сына  высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью,
ему,  мол,  холодно  и  домой  хочется.  У  дуры-матери, хоть она сама его и
хоронила,  не  хватило  духа прогнать мальчика на кладбище, - она и впустила
его.  Тут  он  набросился  на  нее  и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже
похоронили,  она  вернулась  и высосала кровь у меньшого мальчика, потом - у
мужа, а потом у деверя. Всем - один конец. 
     - А Зденка? - спросил я. 
     - Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка, - уж лучше и не говорить! 
     В  этом  ответе  была  какая-то  неопределенность, но переспросить я не
решился. 
     -  Вурдалаки - это как зараза, - продолжал отшельник и перекрестился, -
сколько  уж  семей  в  деревне  пострадало, сколько их вымерло до последнего
человека,  и  вы  меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже
коли  вас  в  деревне не съедят вурдалаки, вы от них вес равно такого страху
натерпитесь,  что  поседеете  прежде,  чем  я  прозвоню  к  заутрене.  Я,  -
продолжал  он,  - всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот
своих  дают  столько,  что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный
сыр,  изюм  такой,  что  посмотреть  на  него - слюнки потекут, да несколько
бутылок токайского - не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх 
     В   эту   минуту   на   моих  глазах  отшельник  словно  превращался  в
трактирщика.  Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы
дать  мне  случай  сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем
путешественникам,  которые  святому  мужу  столько  дают,  что  и  он  может
позаботиться о них. 
     Да  и самое слово "страх" производило на меня то же действие, что звуки
трубы  на  боевого  коня.  Мне  себя было бы стыдно, если бы я не отправился
немедленно  Проводник  мой,  весь  дрожа, просил позволения остаться здесь -
это я охотно разрешил. 
     Мне  потребовалось  с  полчаса,  чтобы  доехать  до  деревни  Она,  как
выяснилось,  была  безлюдна.  Ни  в  одном окошке не блестел огонь, нигде не
слышалась  песня.  В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части
знакомых   мне   и   остановился  перед  домом  Георгия.  То  ли  поддавшись
чувствительным  воспоминаниям,  то ли движимый своей молодой смелостью, но я
решил переночевать тут. 
     Я  соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул
ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор. 
     Не  расседлывая  лошадь,  я  привязал  ее  под  навесом,  где  оказался
достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом. 
     Ни  одна  дверь  не  была  затворена,  а между тем все комнаты казались
нежилыми.  Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь
вчера.  На  постели  были  брошены  платья. На столе в лунном свете блестело
несколько  драгоценных  вещиц,  подаренных  мною,  и  среди  них  я  заметил
эмалевый  крестик,  который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось,
хотя  любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на
постель.  Скоро  меня  одолел  сон.  Того,  что  мне  снилось,  я не помню в
подробностях,  но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую,
как  прежде.  Глядя  на  нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве.
Как  я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня
любило,  как  мог  я  ее  забыть?  Вскоре  мысль  о  ней  слилась с мыслью о
герцогине  де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та
же  женщина.  Я  пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо,
всю мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви. 
     Вот  это  мне  и  снилось,  как  вдруг  меня  наполовину пробудил некий
гармоничный  звук,  подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне
будто  слышался  мелодичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось
с  рокотом  водопада  и  с  шепотом  листвы. Потом все эти неясные звуки мне
представились  не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я
остановился.  Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала
так  ярко,  что  теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести
различить  дорогие  мне  когда-то  черты,  а  что они значили для меня - это
впервые  мне  дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и
развилась.  Она  точно  так  же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я
видел  ее  одну,  -  в  простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке,
туго стянутой у талии. 
     - Зденка! - сказал я, подымаясь с постели. - Зденка, ты ли это? 
     -  Да,  это  я, - отвечала она голосом тихим и печальным, - это я, твоя
Зденка,  которую  ты  забыл.  Ах,  зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему
конец,  тебе  надо  скорее  уезжать;  еще минута и ты пропал! Прощай, милый,
прощай навсегда! 
     -  Зденка,  - сказал я, - у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко
мне, побеседуем - так тебе станет легче! 
     -  Ах,  милый,  -  промолвила  она, - не всему надо верить, что про нас
говорят,  но  только  поезжай, поезжай скорей, а коли останешься - гибели не
миновать. 
     -  Да  что  это  за  беда  мне  угрожает,  Зденка? И неужели нельзя мне
пробыть и часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой? 
     Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней. 
     -  Да,  -  произнесла она, - час, один только час - верно ведь? - как в
тот  раз,  когда  я  пела  песню  про  старого короля, а ты пришел вот в эту
комнату?  Ты  про  то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет,
нет,  - опомнилась она вдруг, - уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!..
Да беги же, пока не поздно! 
     Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия. 
     Я  не  мог  объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить,
но  Зденка  была  так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же,
уступив  наконец  моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом
и,  краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем
становилась  постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла.
Ее  былая  сдержанность  сменилась какой-то странной вольностью в обращении.
Во  взгляде  ее,  когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по
тому,  как  она  держалась  со  мной,  я  с изумлением понял, что в ней мало
осталось от той скромности, которая отличала ее некогда. 
     "Неужели  же,  -  думал  я,  -  Зденка  не  была  той чистой и невинной
девушкой,  какой  она  казалась  два  года  тому  назад?  Неужели она только
притворялась  из  страха  перед  братом?  Неужели  я  так  грубо был обманут
добродетельной  внешностью?  Но тогда почему же она уговаривала меня уехать?
Или  это,  чего  доброго,  какое-то утонченное кокетство? А я еще думал, что
знаю  ее!  Но  все равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе,
то  я  могу сравнить ее с другой богиней, не менее очаровательной и, ей-богу
же, роль Адониса я предпочту роли Актеона!" 
     Если  эта  классическая  фраза,  с  которой  я обратился к самому себе,
покажется  вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение,
что  я  рассказываю  вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот
пятьдесят  девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний
на  то,  чтобы  опередить  свой  век. Все с тех пор изменилось, а в не столь
давние  времена  революция,  упразднив  воспоминания  язычества, равно как и
христианскую  веру,  поставила  на  их  место  богиню  Разума.  Богиня  эта,
милостивые  государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился
в  обществе,  подобном  вашему,  а  в то время, о котором я повествую, я был
менее  чем  когда-либо  склонен  приносить  ей  жертвы.  Я  всецело  отдался
чувству,  которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело
отвечал  ей  в  том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в
такой  упоительной  близости  друг  к  другу, но вот, примерив Зденке забавы
ради  все  ее  драгоценности,  я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик,
который нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась. 
     -  Милый,  довольно ребячиться, - сказала она, - оставь эти побрякушки,
поговорим лучше о тебе, о твоих делах! 
     Ее   замешательство   навело   меня   на   всякие  мысли.  Внимательней
приглядываясь  к  ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех
тех  образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до
самой смерти. 
     - Зденка, - спросил я, - где образки, что ты носила на шее? 
     -  Потеряла, - с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила
о другом. 
     Во  мне  заговорило  какое-то  темное  предчувствие,  я  не сразу его и
осознал. Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня. 
     -  Как же это, - сказала она, - ты просил меня побыть с тобой час, а уж
хочешь ехать! 
     -  Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать, я как будто слышу
шум, боюсь, как бы нас не застали! 
     -  Не  бойся,  милый,  все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на
лету могут услышать, что я скажу тебе! 
     - Нет, Зденка, нет, надо мне ехать! 
     -  Погоди,  погоди, -сказала Зденка, -ты дороже мне души моей, спасения
моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь - мои!.. 
     - Но брат твой, Зденка, брат - чувствую я, что он придет. 
     -  Успокойся,  сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет
листвой.  Сон  его  глубок,  ночь  длинна,  а  я тебя прошу - побудь со мной
час!.. 
     Зденка,  когда  говорила  эти  слова,  была так хороша, что безотчетный
ужас,  томивший  меня,  уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо
наполнило  чувство, которое невозможно изобразить, - какая-то смесь боязни и
вожделения.  По  мере  того  как моя воля ослабевала, Зденка становилась все
нежнее,  и  я  наконец  решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть
настороже.   Однако   же  я,  как  говорил  вам  только  что,  бывал  всегда
благоразумен  лишь  наполовину,  и  когда  Зденка, заметив мою сдержанность,
предложила  прогнать  ночной  холод несколькими стаканами благородного вина,
которое,  по  ее  словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой
готовностью,   что  она  даже  улыбнулась.  Вино  произвело  свое  действие.
Неприятное  впечатление,  вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть
крестик,  совершенно  рассеялось  уже  на  втором  стакане.  Зденка  в своем
небрежном  наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями,
блестевшими   при  лунном  свете,  показалась  мне  неотразимой.  Я  уже  не
сдерживал себя и крепко ее обнял. 
     Тут,   милостивые   государыни,  мне  было  одно  из  тех  таинственных
откровений,  объяснить  которое я не сумею, но в которые я поневоле уверовал
- в силу жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их. 
     Зденку  я  обвил  руками  с такой силой, что от этого движения крестик,
который  я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де
Грамон,  острием  вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот
миг,  явилась  для  меня  как  бы  лучом  света,  пронизавшего все вокруг. Я
посмотрел  на  Зденку,  и  мне  стало  ясно,  что черты ее, все еще, правда,
прекрасные,  искажены  смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка
-  лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате
тлетворный  запах - как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала
мне  теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о
предостережениях  монаха. Я понял всю опас-ность своего положения и осознал,
что  все  будет  зависеть  от  моей  отваги и самообладания. Я отвернулся от
Зденки,  чтобы  не  дать  ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем
лице.  Тут  взгляд  мой  упал  на  окно, и я увидел страшного Горчу, который
опирался  на  окровавленный  кол  и,  не  отрываясь, смотрел на меня глазами
гиены.  За  другим  окном  вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в
эту  минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым
моим  движением,  и  я  не сомневался, что при первой же моей попытке бежать
они  набросятся  на  меня.  Поэтому  я  не  показал  вида, что их заметил, и
огромным  усилием  воли  заставил  себя, милостивые государыни, да, заставил
себя  расточать  Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В
то  же  время  я  с  тоской  и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я
заметил,  что  Горча  и  Георгий  переглядываются  со  Зденкой  и что им уже
надоедает  ждать.  За  стеной  мне  послышался  также и голос женщины и крик
детей,  но  такой  ужасный,  что  его скорее можно было принять за вой диких
кошек. 
     "Пора убираться, - подумал я, - и чем быстрей, тем лучше". 
     Обратившись  к Зденке, я сказал погромче, - так, чтобы меня услышала ее
страшная родня: 
     -  Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но
сперва  надо  мне  сходить  посмотреть,  не  съел ли мой конь свой овес. Ты,
пожалуйста, не уходи и дождись меня. 
     Я  коснулся  губами  ее  холодных,  безжизненных губ. Лошадь моя, вся в
пене,  так  и  рвалась  со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от
ржания,  которым  она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно
не  выдало  мои  намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор
со  Зденкой, еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в
седло и дал коню шпоры. 
     Выезжая  из  ворот,  я  успел  заметить,  что  сборище вокруг дома было
весьма  многочисленно  и  что  большинство  пришельцев прижималось глазами к
стеклам  окон.  Кажется,  мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как
некоторое  время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного
топота  моего  коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела
моя  хитрость,  как  вдруг  услышал  позади  некий  шум - точно рев урагана,
разбушевавшегося  в  горах.  Кричали, выли и как будто спорили друг с другом
тысячи  голосов.  Потом  все  они,  точно по уговору, умолкли, и слышен стал
только  быстрый  топот  ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым
шагом. 
     Я  погонял  своего  коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови
моей  разливался лихорадочный огонь, я напрягся, делал над собой неимоверные
усилия,  чтобы  сохранить  присутствие  духа,  и  вдруг  услышал позади себя
голос: 
     -  Погоди,  погоди,  милый!  Ты  дороже  мне души моей, спасения моего!
Погоди, погоди! Твоя кровь - моя! 
     И  меня  сразу  же  коснулось  холодное  дыхание,  и  Зденка сзади меня
прыгнула на лошадь. 
     -  Сердце  мое,  милый мой! - говорила она. - Вижу од-ного тебя, одного
тебя  хочу,  я  уже  себе не госпожа, надо мной - высшая сила, - прости мне,
милый, прости! 
     И,  обвивая  руками,  она  пыталась  опрокинуть меня назад и укусить за
горло.  Между  нами  завязалась  страшная  и  долгая  борьба.  Защищался я с
трудом,  но  в конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс,
другою - за косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю. 
     Тут  силы  оставили  меня,  и  начался  бред. Тысячи безумных и ужасных
образов,  кривляющихся  личин  преследовали  меня. Сперва Георгий и брат его
Петр  неслись  по  краям  дороги  и  пытались перерезать мне путь. Это им не
удавалось,  и  я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел
старика  Горчу,  который,  опираясь  на  свой  кол,  делал  прыжки,  подобно
тирольцам,  что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча
тоже  остался  позади.  Тогда  его  невестка, тащившая за собой своих детей,
швырнула  ему  одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя
колом,  как  пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от
удара,  но  гаденыш  вцепился  -  не  хуже настоящего бульдога - в шею моего
коня,  и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули
вслед,  но  он  упал  прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что
произошло  еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на
дороге, а рядом издыхал мой конь. 
     Так  кончилось,  милостивые  государыни,  любовное  увлечение,  которое
должно  было  бы  навсегда  отбить  у меня охоту продолжать в том же духе. А
стал  ли  я  впоследствии  более  благоразумным  -  об  этом  вам  могли  бы
рассказать некоторые из ровесниц ваших бабушек. 
     Как  бы  то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги
одолели  меня,  то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило,
и  вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и
сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас!