Аннотация: Рассказы:
Мертвые всадники "Узун-Кулак" Борьба за путь Искупление вины Красная роза закятчи Пришелец с запада.
АлександрСытин. Мертвыевсадники
Рассказы
ЗЕМЛЯ и ФАБРИКА 1926 г.
Мертвыевсадники
1
Командир конного туземного полка Митроненко лет двадцать прожил в Туркестане. Его лицо от солнца сперва было бронзовым, потом почернело и, наконец, выгорело. Кожа лица стала желтая и сухая, как старый кожаный переплет.
От яркого света и ветра с песком глаза привыкли щуриться и сделались узенькими. Резкие морщины легли сеткой на веки и скулы. Пыльные выцветшие усы и киргизский войлочный малахай на голове окончательно скрыли облик европейца. Многому научился Митроненко в этом крае. Двумя словами, сказанными с интонацией, свойственной ему одному, доводил он до исступления парламентера басмачей. Невозмутимо выслушивал проклятия и угрозы, запоминая и угадывая полезное. Старый лицемер, он был вежлив, как прирожденный азиат. Поэтому друзей умел приобретать так же легко, как врагов, и проводники никогда его не обманывали. Он перенял азиатскую манеру скрывать мысли, и лицо его, если было надо, застывало, как в судороге. Безразличную и тупую готовность пленника к смерти разгадывал он без ошибки. Никогда не убивая пленных, он умел прощать неожиданно, и потрясенный враг делался откровенным.
Однако же, никто не может знать Азию до конца, и для Митроненко пришли черные дни. Вот уже две недели, старый командир был беспомощен, как новичок, вчера приехавший в эту страну. Кругом творилась непонятная чертовщина. Полк, с которым он прошел огонь и воду, замкнулся, ушел в себя и стал жить отдельной жизнью. Два года прошли в крупных и мелких стычках. Главным оружием неприятеля было коварство, и солдаты привыкли полагаться на своего командира. Засады были на каждом переходе. Мирные переговоры противник затевал только для того, чтобы отравить кого-нибудь за обедом. После об'явления перемирия, если отряд проходил по дну ущелья, целые глыбы гранита валились сверху, хотя никого не было видно.
Полк научился отвечать внезапными нападениями на заре, ломая переходы по шестьдесят верст в ночь. Каждый сомнительный фунт груза без колебания выбрасывали на пыльную дорогу. Отстать от своих -- смерть. Последней горстью сухого урюка делились солдаты с полковым командиром на остановках среди обледенелых скал. В долинах с ним всегда обсуждали домашние дела. Теперь внимание солдат было сильнее, чем раньше, но заботливость и услуги, знак боевой дружбы, сопровождались молчанием. Солдаты переглядывались, без слов понимая друг друга, а когда приближался командир, равнодушно смотрели прямо перед собой. У всех, за исключением единственного европейца Митроненко, появилось что-то новое и важное.
2
Взошла луна и ярко осветила мертвые сухие адыры. В черной тени, извиваясь по неглубоким ложбинам, рысью шли эскадроны Митроненко. Он все время проезжал по рядам и видел, что солдаты тревожны и нервничают. Последнюю неделю, во время ночных переходов, они чего-то боялись, но сегодня было особенно скверно. Еще засветло, обгоняя полк, услыхал он во втором эскадроне шопот.
-- Керимджан! -- проговорил один рядовой другому, сдерживая коня, -- я думаю, что сегодня они придут непременно. -- Тот испуганно закивал головой.
-- Я сам жду их. За весь день я не съел ни одной горсти плова. Я думаю...
Но тут оба заметили Митроненко, и он так и не узнал, что думал Акбар-Али.
Ни лаской, ни угрозой не выжал он из них ни одного слова. Акбар-Али сделал бессмысленные глаза, а Керимджан совершенно не понимал, что хочет от него командир. Митроненко плюнул и поскакал вперед, так как надо было высылать охранение. Старый и умный солдат, Митроненко чувствовал, как над его полком нависает тупой, безотчетный страх. Люди оглядывались по сторонам, как будто чего-то ждали. Положение становилось опасным, так как неожиданное нападение вызвало бы самую бессмысленную панику. Сегодня в охранение он выслал отряды вдвое сильнее, чем обыкновенно. Когда холмы стали более пологими и стало дальше видно, командир убедился, что старания его были напрасны. Застава повисла на носу. Всадники дозоров вовсе не имели вида кавалеристов и жались к полку с боков, как цыплята. Теперь каждый холм в стороне был смертельно опасен, так как полк скомкался и шел в слепую. Митроненко упорно пытался узнать, в чем дело. Он заезжал вперед, ехал позади, вмешивался в ряды. Солдаты вздыхали с облегчением, когда он был близко. Но в другом конце колонны сейчас же тревожным говором жужжали голоса. Митроненко спешил туда, но по рядам шипело: -- Тсс... и разливалось гробовое молчание. В полку бок-о-бок с командиром жила какая-то тайна, и страх переходил в ужас. Всадники стали сбиваться в кучу, ломая ряды и замедляя ход.
Около полуночи Митроненко услышал в головном эскадроне бормотание молитвы.
Кадыр-Хан, командир эскадрона, сердито пробурчал:
-- Не обо всем надо говорить ночью.
-- Алла-Акбар! Бисмилла! -- забормотали по рядам, и только тут, хлопнув себя по лбу, Митроненко понял, что страх был мистический. В другой раз он расхохотался бы от мысли, что его полк может бояться привидений, но сегодня ему было не до смеха. Повернув коня, он увидел, что солдаты, не смея превозмочь ужаса, не отрываясь смотрели в сторону. Волнистые адыры были освещены, как днем, и они там что-то видели. Митроненко, не обладавший азиатским зрением, отделился от отряда и галопом направился к холмам. Он приказал полку остановиться, так как нельзя по адырам итти вперед ночью, когда с боку творится невесть что..
3
Скоро Митроненко ощутил какой-то гнилостный запах. С отвращением подумал, что подхватил гнилой насморк. Вчера пили болотную воду, процеживая сквозь тряпочку. Личинок и жуков было, как гренков в супе. Гнилым насморком хворали часто.
Митроненко спустился вниз в темную ложбину. Вверху по косогору ехала группа всадников, выделяясь на светлом фоне неба. Митроненко подивился наглости неприятеля и остановил коня. Они ехали параллельно полку спокойным шагом, почти не скрываясь. Митроненко дал свисток. Разведка приблизилась, и он приказал захватить неприятельский дозор. Взвод рассыпался лавой, и Митроненко с облегчением вздохнул, ожидая выстрелов, от которых люди опомнятся и придут, наконец, в себя. Разведчики скрылись за холмом, но все было так тихо, как будто они производили ночные занятия. Митроненко обеспокоился. Рысью поехал он за ними, но вдруг осадил коня. За ближайшим бугром послышались дикие крики, полные ужаса. Нестройной толпой во весь опор мчались к нему всадники. Это были его солдаты. Роняя оружие, они рассыпались, как будто за ними летел шайтан. Не замедляя хода, они проскакали к полку, и два эскадрона шарахнулись от них в бок, как стадо баранов. Никто не преследовал беглецов. Вдогонку не раздалось ни одного выстрела.
Покраснев от бешенства и позора, командир собрал безоружных и заставил их подобрать винтовки. Ругаясь и проклиная всех и вся, он погнал коня вперед. Солдаты ободрились и издали последовали за ним.
Митроненко ехал, глядя по сторонам во все глаза. Снова ему показалось, что недалеко по низине кто-то проехал, конь захрапел и стал прясть ушами. Трупом понесло из темноты. Митроненко пришла, в голову нелепая мысль, что смрад идет от неизвестных всадников, и волосы дыбом поднялись у него на голове. В это время приблизились разведчики.
-- Юсуп! Абдулла! -- заорал от ярости Митроненко. -- Какого дьявола вы там увидели? -- и он погнал коня дальше. Солдаты не отвечали. Молча взяли они в повод коня своего командира и силой повернули его назад. Митроненко несколькими ударами камчи располосовал спину Абдуллы. Он рвался назад, но Абдулла не выпустил повода.
-- Ночь! Ночь! -- твердил Абдулла. -- Не надо смотреть в лицо ночи.
. Разведчики окружили Митроненко тесным кольцом и во весь дух умчали с собой к полку. Скачка была похожа на бегство. Когда приехали, Митроненко пожал плечами и приказал полку трогаться вперед.
4
Через полчаса всадники ровным галопом пересекли дорогу отряду. Полк остановился и сбился в кучу. Митроненко вырвался вперед. Кони храпели, дрожали всем телом, и туча трупной вони шла командиру навстречу. Митроненко увидел, что прямо на него, держа поводья в руках, едет шагом огромный распухший мертвец.
Величайшим напряжением воли, от которого выступил пот по всему телу, Митроненко заставил себя опомниться. Медленно спрятал он револьвер в кобуру. Панический выстрел командира, конечно, обратил бы в бегство весь полк.
Всадники ехали шагом к отряду, и отряд шагом пятился назад. С боку появился еще один, и пятеро мертвецов настойчиво приближались. Стиснув зубы от отвращения, Митроненко стал хлестать своего обезумевшего коня камчой и заставил его тронуться вперед. Он переловил лошадей с мертвецами и стамбовал их. Убитые солдаты с зеленовато-синими и бледными лицами нелепо покачивались при каждом движении лошади.
Тут Митроненко заметил, что к нему вернулся голос. Не громко и очень властно приказал он всем приблизиться, и кавалеристы окружили его со всех сторон. Языки развязались, и все заговорили наперебой.
Убитые были 5-го отряда, который шел по другому краю долины. Оба полка хотели заградить ущелье, чтобы не пропустить басмачей в Ялай. Митроненко приблизился к убитому великану. Правая рука трупа была привязана к палке, и казалось, что он держит ее кверху подняв над головой. К руке был привязан пакет, завернутый в шелковый платок. Митроненко развернул грамоту и стал читать. Гул шел по всему эскадрону. Люди передавали друг другу каждое слово:
ИменемАллахаисветлейшегоэмираБухарскогоя,
КурбашаКур-Ширмат,объявляю,чтотакпогибнет
каждый,поднявшийрукупротивэмира.Дасмутитсясердце
враговего.Дапогибнутони,какпыль.
Кто-то задул спичку, потому что на соседнем холме показалась кавалерия.
5
На этот раз это были живые басмачи. Они покрыли весь холм, а снизу выпирали все новые.
Однако, полк был похож на человека, которого до смерти перепугали пустяком.
Ложный страх и сильное потрясение перешли в ярость.
Прежде Митроненко никак не мог научить своих солдат кричать ура. Теперь его оглушил неистовый вопль, в котором было что-то похожее на радость.
Командовать не пришлось.
Сплошным лязгом загремели копыта и сабли. Поток рванувшейся атаки увлек его с собой. От первого же удара неприятельский отряд раскололся вдребезги. Осколками покатились группы и всадники по низинам. Бой рассыпался на поединки. Солдаты, задыхаясь от ярости, не помня себя, бросались один на троих. Короткое сопротивление неприятеля было сломлено стихийным порывом. Бегущих рубили наотмашь, и их короткие вопли уходили куда-то вдаль. В плен не брали, но остановить бойцов было нельзя. Стало светло, когда все затихло, и Митроненко отдышавшись приказал трубить сбор. Сухие адыры были усеяны трупами врагов с ужасными следами сабельных ударов. Изредка виднелись трупы кавалеристов. Митроненко приказал сделать перекличку и подобрать убитых и раненых.
Эскадроны выстраивались. Сконфуженные, не глядя на своего командира, солдаты становились в ряды. Некоторые ловили неприятельских коней, бегавших поблизости.
Наконец, взошло солнце. Все стало настоящим и обыкновенным. Митроненко оскалился до ушей, и видно было, что он ни на кого не сердится.
Горнист робко приблизился и рассказал ему, что уже две недели, как незнакомые люди по кишлакам предсказывали, что скоро ночью весь полк окружат и перебьют мертвецы, которых подымет и пошлет Кур-Ширмат во имя Аллаха.
"Узун-Кулак"
1
Командир отряда метался по курганче. Кругом разбросалась выжженная степь. Безлюдная, как золотое море. Солнце жгло жалкие колючки. Ни одного звука на десятки верст. Возле курганчи стояли тощие, маленькие лошадки. На двуколке торчали пулеметы. Люди, вялые и сонные, лежали головой в тени курганчи.
И в течение двух месяцев похода ни одной встречи с неприятелем! Но... Нет никакой возможности послать за клевером для лошадей. Кусты саксаула вмиг оживут --неприятель нападет, окружит, вырежет...
Если тронуться с места, всегда на горизонте, никогда не ближе, начнет маячить верблюд, всадник или пеший. Догнать невозможно -- проваливается. Уйти от вражеского глаза некуда. Только теперь командир это понял и ясно почувствовал, что отряд день и ночь был под наблюдением врага.
Казалось, что пустое выцветшее небо враждебно наблюдает за каждым его солдатом. Два дня назад Аман Полван промчался по местности: вырезал экскурсию учащихся, перебил сельский совет, убил двух телефонистов. Исчез.
-- Куда поехал?
-- "Бельмейды" (не знаю).
-- А, опять бельмейды!?
Шашка трубача вылетела из ножен. Рев командира спас от удара мирного жителя.
Кто виноват? Жители запуганы. Виноватых нет, а вот, пойди, поймай! Никакие хитрости не помогали, в отряде не было измены, но довольно было шепнуть хоть слово одному из красноармейцев, как об этом знала вся Фергана.
Вырастающий слух точен и быстр, как молния. Он заменяет газету -- читают все. Он называется "Узун-Кулак".
2
Месяца полтора назад крадущийся отряд вошел в спящий город.
Колеса и копыта лошадей были обмотаны пахтой.
Бесшумные тени прошли изгибы кривых улиц. Вдруг... Из темноты -- добродушный голос:
-- Отряд 17?! -- Подъезжает адъютант начальника гарнизона.
-- "Узун-Кулак" -- и все известно о вас!
-- Вы две недели назад выступили из алайской долины. Когда переваливали Джяргарт, здесь все боялись, что вы от метели замерзнете. Ну и метель была! Вам готовы казармы, мы вас ждем уже два часа.
Командир заскрипел зубами. Мягко спросил:
-- Откуда вы все это знаете?
-- На базаре говорили. Узун-Кулак!
-- Рысью марш!
Прятаться было смешно. Отряд загрохотал к казармам. Командир давно истощил ругань. Вдруг стал говорить мягко и ласково. Огонь в глазах стал гаснуть в то время, когда зубами готов был разорвать горло своему собеседнику.
Чудилась измена. Он боялся бредить во сне. Спал один. Наконец, написал приказ пулеметной команде, передал кавалеристам его телеграммой: отряду соединиться в Ак-Кургане. Сам командир лично ночью, в халате и чалме, загнал насмерть туркменского жеребца, торопясь в Ала-Букэ. Но... когда кавалерия, с обмотанными копытами, рысью подошла к Таган-Кишлаку, ее уже ждал горячий плов и чай!
Узун-Кулак!!!
Опять? Проклятие! Старшина вывернул котлы в костер, обварил чаем кашевара и карьером вылетел в Ала-Букэ. Его встретил огонь пятисот винтовок, и только высокая курганча спасла отряд от гибели. Утром задыхающиеся лошади примчались на подмогу, с орудием и пулеметами, но степь и горы уже были пусты.
3
-- Где же разбойник Полван?
-- Бельмейды!
Недоверие лилось на командира из глаз его отряда. Два месяца такого позора, что хоть пулю в лоб! Вчера ночью пешие разведчики протянули от секрета телефон в курганчу, чтобы с утра наблюдать степь и изловить хоть одного басмача. Ползли на локтях, колючками продрали мясо до костей. Утром раздался насмешливый писк телефона: ти-ти-ти-ти! Схватил трубку:
-- Ассолом - Алейкюм! Это я, Аман Полван!
Второй голос из секрета:
-- Товарищ командир! хоть убейте, все сделали, как вы приказали. Это он сам, сволочь, с вами разговаривает.
Командир положил трубку телефона. Отошел. Сел. Перед глазами пошли огненные круги. Уже из секрета бежали бегом к курганче ободранные и израненные колючками солдаты. Неподвижное небо враждебно сияло. Степь молчала гробовым молчанием.
-- Поди поймай, попробуй! Кругом никого нет, да и прожить тут нельзя, на пятьдесят верст кругом ни капли воды, кроме колодца в курганче. Вышел из секрета. Осмотрелся. Часовые спали. Спали днем, лежа на горячей земле с винтовками в руках. Можно ли требовать от живого человека, чтобы он два с половиной месяца упорно смотрел в пустую мертвую степь? Часовые спали. Яркая до безумия мысль пронизала больную голову командира. Чуть не задохнулся от радостной ненависти, залившей все тело.
-- " А, подожди, дай подумать ". Вернулся назад в курганчу. Вызвал начальника пулеметной команды и старшину. Явились. Вытянулись. Шопотом, глядя веселыми, безумными глазами, отдал странное распоряжение:
-- Ни за какие поступки ребят не наказывать, никаких упущений не замечать. Поняли? Если даже один из вас повторит другому мое приказание -- расстреляю!
-- Поняли!
Вышли, посмотрели друга на друга, пожали плечами: "Сумасшедший!" -- Разошлись в разные стороны. Старшина побрел к каптеру и увидел спящих часовых.
Аж переворотило внутри от злобы: "Застрелю!" -- и вдруг вспомнил приказ -- "не замечать", -- остановился, как вкопанный. Неожиданно улыбнулся хитро, и
по - кошачьи, немножко бочком, пошел дальше. А командир приказал подать плов. Кашевар глаза вытаращил: "в первый раз, как из России выехали, вот штука!"
Наелся. Повалился спать. Всю ночь продрыхнул. Встал в десять часов.
Вяло и сонно приказал вьючить. Никак не продрыхнется! Тронулись. Ночевали в степи. Постов не проверял. Конной разведки не было, -- что за чорт! -- все равно будто дома, в Саратове!
Приехали в Уч-Тепе. Что за чорт! Плов и чай уже готовы!
Ага! Узун-Кулак! Поели да и спать, даже часовых не выставили... Я начальник пулеметной команды, вместе с старшиной, пьяные, захрапели в кустах, чуть не на сутки. Солдаты, -- кто на базар, кто в чай-хану, кто за урюком, а командир хоть бы что! Заказал старшине водки, налопался пьяный, один две бутылки самогону выпил, да и кричит: "Отряду собираться!" Куда это еще? Назад в Ала-Букэ!
Часа три прошло, пока все собрались. Оказалось, что двух человек зарезали в саду, а командиру хоть бы что! Пьяный, ни черта не понимает. Наскоро произвели дознание, никому ни выговора, ничего. Кое-как сели и поехали. Дали крюку, -- шли неделю!
В Ала-Букэ ждала неприятность: от командующего фронтом пакет:
Читал один. Потирал от радости руки. Глаза смеялись. Разорвал бумагу, бросил. Через два дня отдыха отряд пошел ночью на Шаган. Ни дозоров, ни разведки не высылали. Командир всю ночь ехал в середине отряда. Достал запасные замки пулеметов, бросил их тихонько на пыльную дорогу и что-то бормотал.
-- Положительно он с ума сошел!
4
Пришли в Шаган утром. Въехали на закрытую со всех сторон площадь, как в западню. Остановились напротив единственной улицы. Два часовых остались около орудия, а пулеметы вкатили в сарай. Сняли с арб два огромных котла для варки плова. Жители ясно видели, что котлы набиты скарбом и запасным обмундированием.
-- Ну и порядочки у урусов, ха-ха!
Котлы вкатили в сарай.
Солдаты разбрелись. Неожиданно к старшине вошел командир. Запер за собой дверь. Оглянулся и шопотом стал что-то говорить. Старшина побелел, как полотно, но сдержался. Через час восемь человек вытащили из сарая нагруженные котлы, в которых было обмундирование. С бранью потащили их через площадь на другую сторону. Там был второй сарай.
Эти дураки тащили нагруженные котлы, вместо того, чтобы сразу же их опорожнить. Как будто не все равно, какой сарай.
Ха-ха! хи-хи!
Жители смеялись над лентяями и безалаберностью.
По дороге солдаты переругались и чуть не разодрались, никто не хотел работать. Наконец, котлы дотащили до сарая.
Шесть человек скоро отправились в сарай дрыхнуть, а остальные стали возиться на площади у расставленных котлов. Будет плов! Они разводят огонь и командир с ними!
Вот дурачье! Пришло еще пять человек. Уже собрали в садах виноград, урюк и инжир. Пошли в сарай. Заказали старосте водку и даже анашу. Пировать, значит, собрались!
5
-- Алла! Алла!
-- Грунч! -- режь!
За два квартала могучий залп двух сотен винтовок. Короткий вопль жителей:
-- Басмачи кельды! Аман Полван! Аман Полван!
Человек пятьсот всадников, в цветных халатах,
шальным карьером вломились на площадь. Бросились к одинокой пушке, к сараю, где были пулеметы. На всех крышах, окружающих площадь, показались люди в чалмах, с винтовками.
Но... что это? Позади котлов как по волшебству, распахнулись двери сарая, и дружный огонь четырех пулеметов хлынул в спину атакующих. Какой-то солдат, спавший у пушки, вскочил и изо всей силы рванул за шнур. Пустая пушка, накрытая брезентом, грохнула картечью. В упор, в середину толпы... Дым и пыль закрыли все. Вопли слились с пулеметным ревом.
Через десять минут все было кончено. Только изредка, из общей груды тел, подымалось на секунду, с предсмертным стоном, окровавленное, в цветном халате человеческое существо.
К вечеру командир отряда сел писать донесение. Отказался от водки, которую ему поднесли жители. Я на другом конце Шаган - Кишлака седобородый раненый в бок староста стонал и охал своему племяннику':
-- Ну кто же мог знать, что этот урус - шайтан такой хитрый. Кто мог знать, что в этих проклятых котлах, под штанами и рубашками, были пулеметы?
-- Ой-бой-бой-бой! И что пулеметные замки командир бросил нарочно, и что у него была еще и проклятая пушка, и что он вовсе не спал, а только ждал, чтобы выстрелить!
-- Тьфу!
-- Аман Полван убит! Сколько народу убито! Да! Вот тебе и Узун-Кулак! Проклятый красный шайтан! Ой-бой-бой-бой, как болит бок! Тьфу! -- И староста плюнул кровью.
Борьбазапуть
1
Два года тянулась гражданская война на линии! Оренбург -- Аральское море. Бесплодные степи не могли укрыть и пропитать ни красных, ни белых! и поэтому борьба шла вдоль железной дороги.
Дорога уходила в безводные пустыни на тысячу верст на восток, в Среднюю Азию, и около нее жили оазисы, называемые городами.
Железная дорога была артерией, питавшей все города Ферганы. Сердце этой артерии было где-то за Оренбургом в Европейской России. Борьба за дорогу была борьбой за весь огромный Туркестан. Паровозы дороги тянули миллионы пудов хлеба в страну, где сеяли хлопок.
На десятки станций воду привозили в цистернах, так как на сотни верст кругом не было ни капли воды. Прекращение движения в одном месте дало бы застой и смерть нескольких городов,
Так и случилось. Маргелан и Андижан умерли. Торговля прекратилась. Голод глянул остеклянелыми глазами на обезлюдевшие базары, и жители рассыпались кто куда. Сотни тысяч пудов не вывезенного хлопка остались гнить под открытым небом.
Красные вели отчаянную борьбу и жертвовали всем, чтобы поддержать биение железнодорожного пульса страны, именуемого дорогой. Два года все паровозы от Оренбурга до Аральского моря отапливались хлопковым маслом. Потом жгли сотни тысяч пудов сушеной воблы, запасы которой лежали в складах Арала, но борьба становилась все труднее, так как в жаркой Фергане, которая являлась целью борьбы, белым помогали басмачи.
Как филоксеры присасываются к виноградной лозе и тянут из нее сок, так басмачи на всем протяжении железной дороги нападали тучами на полотно и портили его, как могли. Они затопили Суйлюккинские каменноугольные копи, жгли поезда хлопка, убивали железнодорожников и разрушали вокзалы и мастерские.
Раньше война знала разведку конную, пешую или воздушную. Здесь война создала разведку железнодорожную. Это был единственный способ поддержать слабеющее с каждым днем железнодорожное кровообращение страны. Броневые поезда ходить не могли, так как разношенный путь и ветхие мосты не выдержали бы их огромной тяжести, и появились поезда-разведки. К паровозу прицепляли две платформы, закрытые со всех сторон хлопковыми кипами. Внутри ставили пушки, пулеметы и размещались стрелки. Хуже всего было машинисту и всем, бывшим на паровозе, так как обыкновенный, открытый паровоз не давал никакой защиты в случае обстрела. Мудрено было прослужить месяц на паровозе поезда-разведки и остаться живым.
2
На станции Коканд-товарный дремлет поезд-разведка. Жаркая ночь посылает из темноты степи волны сухого горячего ветра, и расплывчатые звезды смутно сияют в неясном небе. Около изношенного, дырявого от басмаческих пуль паровоза возятся механик и машинист. Паровоз парит, хлюпает, стонет -- немудрено, когда три раза в неделю от Коканда до Намангана даже самый паршивый басмач норовит всадить в него пулю, куда попало.
Усталый машинист, с красными от бессонницы глазами, поседевший от этих поездок, возится около паровоза. За хлопковыми кипами на платформах мирно похрапывают солдаты, и на кипе смутно маячит часовой с винтовкой. Кругом измена, предательство, и подходить к поезду-разведке не разрешается никому.
Разведка идет перед каждым пассажирским и товарным поездом. Защищает маленькие станции от нападения басмачей и охраняет рабочих во время работ.
К машинисту бегом от телеграфной направляется какой-то человек.
-- Кто идет?--тревожно кричит часовой.
-- Комендант станции. Командира разведки сюда!
-- Товарищ командир!
-- Ну чего тебе?--гудит кто-то добродушно сонным басом.
Из темной бойницы между хлопковыми кипами вылезает и прыгает на путь какая-то фигура. Комендант схватил командира за руку и взволнованно зашептал:
-- С Уч-Курганом перерезано сообщение, напали басмачи. Три человека железнодорожников удрали на моторной дрезине и сообщили... Поезжайте немедленно, путь свободен...
Командир очнулся от сна и, влезая на платформу, с бодрой усмешкой пробурчал машинисту:
-- Карьер к Намангану!
Паровоз, стоявший круглые сутки под парами, сорвался с места, и платформы с грохотом ринулись куда-то в темноту. На паровозе не было фонарей, солдаты молча будили друг друга, не курили, и маленький поезд темным пятном с красным огоньком инжектора мчался по темной степи..
3
Вокзал станции Уч-Курган горел.
В ста шагах от пылающего здания укрылась горсть жителей. Мужчины отстреливались, а женщины и дети сидели, сжавшись в комочек, и старались не мешать. Крыша вокзала провалилась, и взвившееся пламя светило далеко кругом.
На высокую насыпь, выше вокзала, пыхтя въехал поезд-разведка. С ослепительным блеском куда-то в темную степь ударили пушки, и вой двух гранат пошел куда-то в темноту. Пламенной, красной струей зарычали пулеметы через головы осажденных, а по темной степи замелькали ответные красные огоньки, и на насыпь посыпались пули басмачей.
Паровоз захлюпал каждой гайкой. С руганью и проклятиями, потрясая кулаками, седой машинист и механик нырнули куда-то под колеса паровоза, но механику сегодня не повезло. Он отчаянно закричал, забился и замолк. Машинист за ноги вытащил труп, в котором засело несколько пуль, отнес его на паровоз и сам полез на его место. Наконец, он окончил работу, и струя пара, бившая из-под колес, прекратилась.
Машинист огляделся кругом. При красном пламени пожара отчетливо вырисовывались в темноте силуэты верблюдов.
Дело известное! Сейчас привяжут на стыках цепи, да как погонят верблюдов пятьдесят, так из рельс наделают таких кренделей, что сам чорт ногу сломит! На полверсты дорогу обдерут!
--- Давай вперед! -- кричит с платформы командир.
Паровоз со злобным хрипением трогается в темноту, и грохот стрельбы на несколько минут заглушает нестерпимый рев верблюдов, которые очутились в полосе пулеметного огня.
Близится рассвет, и огонь затихает. Басмачи уходят, так как с наступлением дня ровная степь не дает никакого укрытия, и пулеметы перещелкают всех. По небу потянулись серые полосы, и поезд, подобрав раненых, осторожно двигается к Намангану с донесением.
Возле полотна ревет куча раненых верблюдов. Каждую ночь, вот уже десятые сутки, эти длинные желтые животные выныривают из темноты и тащат рельсы в разные стороны. Машинист давно привык считать их за враждебных ночных животных. Попались. И с насмешливой улыбкой он проехал по длинным желтым ногам, лежавшим на пути. Потом печально оглянулся на окровавленный труп механика, который лежал в углу с открытыми глазами и стукался головой о тендер при каждом толчке.
-- Вот привезу тебя домой, то-то жена рада будет!--угрюмо пошутил суровый боец и налег на рычаг. Паровоз рванулся вперед, и поезд пошел в Наманган с донесением.
4
Поезд подходит к станции Пап, и машинист сбавляет ходу. Широкая Сыр-Дарья разлилась и выступила из берегов, так как тающие снега теперь, в июле месяце, хлынули с гор мутными, желтыми потоками.
Шесть лет назад через нее выстроили деревянный мост, который уже четыре года стоит сверх срока. Подгнившие балки заменяют новыми, но мост до того размотался, что когда проходит пассажирский поезд, то он оседает и раскачивается из стороны в сторону. Внутри вагонов паника, все двери закрыты. Мусульмане бросаются на колени и вопят Аллаху, и бледные кондуктора, которые ездят так три раза в неделю, считают в окно каждый пролет, пока поезд шажком плетется по качающемуся мосту.
Разведка замедлила ход и остановилась. Впереди загремели выстрелы. Охрана моста открыла огонь, но противника не видно.
Проклятие! По отлогому берегу в полуверсте скакали басмачи с длинными шестами в руках, а по реке вдоль берегов плыли два огромных пылающих плота.
Груда бревен была сложена на каждом из них и пылала костром. Басмачи хотели сжечь мост. Дарья на этом месте около версты шириной, и сверху по течению, прямо посредине, шел самый большой горящий плот.
Моторная лодка Дарьинской флотилии пыталась несколько раз зацепить плот и пробуксировать его на мель, но огонь с берега заставлял ее отступать, и больше половины матросов лежали на маленькой палубе убитыми и ранеными.
Бледные артиллеристы наводили на плоты пушки, а пулеметчики развили такой огонь, что среди всадников на обоих берегах началась настоящая кутерьма. Вспыхнуло пламя пушки, и столб воды показался позади плота, шедшего посредине: перелет!
Басмачи поскакали прочь от берега, и моторная лодка снова пошла к плоту. Пулеметы рычали, не переставая, и басмачи не могли помешать лодке. Она подошла вплотную и, хотя краска на бортах стала пузыриться от жары, матросы все-таки взяли плот на буксир.
Второй плот сел на мель около берега, но зато третий, самый большой, шел прямо на средние деревянные быки, которые и так еле стояли под напором разлившейся воды. Снова забили пушки. Перелет влево. Плот закрыло холмом на берегу, и он исчез из вида. Через полчаса он снова покажется, но будет так близко, что остановить его будет уже нельзя.
Бледный, как полотно, командир влез на хлопковую кипу и отчетливо закричал машинисту:
-- Приказываю ехать на середину моста!
В самом деле, терять было нечего: если мост не выдержит орудийной пальбы и рухнет, то погибнет разведка, но если не разбить плота, то он наверняка разрушит мост, и тогда город Наманган, лежащий за Дарьей, будет отрезан. Конечно, плот был только прелюдией, и как только рухнет мост, начнется избиение жителей Намангана.
Машинисту об'яснять было незачем, он нажал на рычаг, и когда поезд тронулся, фамильярно похлопал по плечу покойника. В самом деле, выбраться из этой истории было трудно.
Вот показался огромный плот. От него валил дым, и яркие языки пламени грозно лизали нагроможденные бревна. Пушки стали бить одна за другой. Попадание с первого выстрела, но горящая деревянная гора все-таки приближалась, а мост качался, как пьяный, при каждом ударе пушки, и даже у самых смелых солдат не хватало духа глядеть вниз, где мрачно шумели мутные волны.
Лодка, рискуя получить рикошетом гранату, подошла к плоту, и обгорелые матросы с пузырями на коже, без ресниц, с опаленными головами, цеплялись баграми, где могли, и каждое оторванное бревно было победой.
Плот уменьшился больше, чем наполовину, но зато мост качался все сильнее и даже при небольшом повреждении от огня должен был рухнуть. Куча бревен, шипя и окунаясь в воду, пылающими концами шла прямо на бык.
Толпа стрелков, торопливо раздевшись, подплыла к перилам моста и, когда бревна подошли к мосту и пушки стрелять уже не могли -- был последний подвиг.
Солдаты по пять, по шесть человек бросались в воду на горящие бревна и хватали руками горящие концы. Руки нескольких человек зашипели на обугленных бревнах, но, даже скрываясь под водой навсегда, обожженный до полусмерти человек не выпускал бревна, и холодные волны отрывали от плота бревно или два, усеянные стонущими, корчащимися людьми.
Бревна нагромоздились возле быка, и холодные волны затушили весь пламень. Мост покачнулся, но выдержал последний напор, и бревна понеслись дальше.
Лодки мчались по реке, спасая утопавших, а командир неподвижно смотрел на груду одежды, оставшейся от его солдат.
Путь был снова спасен!
Искуплениевины
1
Басмачество вспыхнуло в сухих долинах и стало тлеть скрытым огнем по кишлакам. Угроза белогвардейского восстания, как дым близкого взрыва пламени тлеющего хлопка, носилась в воздухе.
На притихших вокзалах гремели воинские поезда, и в бесконечные серые пустыни и к белым отрогам снеговых гор лились потоки конницы и, скрипя по расскаленному песку, ползли орудия.
В сердце Средней Азии, где кончается железная дорога, высадился сводный эшелон.
Люди опьянели от двухнедельной вагонной качки, а расплавленное солнце жгло вагоны и раскаляло ветер, который одним дуновением до кашля высушивал легкие.
Есть никто не мог. Жажда и упадок сил от непрерывного пота расшатали последнюю спайку среди случайно составленного сводного эшелона.
Поезд остановился.
В гимнастерках, с темными пятнами пота во всю спину, осоловевшие, измученные люди нестройно побрели к глиняной крепости, охранявшей город.
Все жадно глядели на арбакешей в полосатых халатах и белоснежных чалмах. Они сидели на лошадях, впряженных в скрипящие арбы, и с огромных колес их струился песок, как вода с мельничного колеса.
Кривые узкие улицы, дома без окон с растрескавшимися глиняными дувалами казались необитаемыми. Тишина звала к отдыху, а груды пряного винограда и пахнущих сладких дынь были разложены на белых кошмах по всему базару.
В широко раскрытых прохладных чайных, поджав ноги, неподвижно сидели люди и, затянувшись через длинную камышевую трубку голубым дымом булькающего чилима, запивали затяжку глотком чая из маленькой пиалы, ходившей по кругу.
Не хотелось запираться в вонючие крепостные казармы, и большая часть отряда расположилась в бараках, прилегавших снаружи к крепости.
Никто не предупреждал уставших красноармейцев, что враг борется только предательством, что для голодного, уставшего северянина шаганская и даже чарджуйская дыня -- яд, и красноармейцы разбрелись по базару.
Только этого и надо было.
В несколько часов весь базар был уставлен арбами с дынями, которые навезли басмачи из ближайших кишлаков.
Чайханщики удерживали красноармейцев и даже ссорились с ними, но остановить никого не могли.
Ведь все так просто.
В этом году такой урожай, и когда больше продают, дешевле просят.
-- Малярия. Лихорадка,-- твердил базарный аксакал, отталкивая людей, но его никто не слушал, и дыни шли нарасхват, чуть не задаром, а лукавые, предательские улыбочки продавцов красноармейцы встречали хохотом, как знак добродушия.
Через два дня вспыхнула малярия, и третья часть огромного эшелона свалилась в госпиталь.
Первый удар был уже нанесен. Красноармейцы поняли урок, но было поздно. Все палаты и коридоры госпиталя были заставлены койками.
Внутри госпиталя было как в погребе, от льда на головах. Ни у кого меньше 40® не было, и сторожа швабрами гнали воду с каменного пола днем и ночью, а когда пришла желтая лихорадка с дезинтерией, то из госпиталя на носилках стали выносить трупы днем и ночью.
Дело было сделано, и базарная площадь вымерла. Солнце жгло отвесными лучами завядшие дынные корки и семечки, а скромные торговцы рыскали кругом города на туркменских жеребцах, вооруженные до зубов, и радостная весть о желтой лихорадке у тортынчи - шайтанляр (чертей - большевиков) покатилась от одной банды к другой.
Мирные жители раньше жались к крепости, как цыплята к наседке; теперь они уходили в другие города, так как нападения басмачей можно было ждать с часа на час.
Но отряд не одумался.
Правда, через две недели, обезумевшие от усталости и бессонницы врачи и фельдшера прекратили желтую лихорадку, но третьей части отряда уже не было на свете, а остальные без хины были ни на что не годны.
Раздраженные люди теряли всякую выдержку и требовали от командиров удобств:
"В экспедицию пешком, или верхом, по степи?! Не-ет, брат, шалишь, будя". И они потребовали арб.
Беда была не в арбах, а в том, что отряд терял подвижность, и враг на каждом шагу имел возможность ставить ловушки. Пока скрипучие арбы вереницей тянулись к крепости, враг за городом спешно готовился к приему гостей...
За двадцать верст от города, туда, где была безводная долина, выжженная, как новый кирпич, вооруженные всадники гнали отличный сытый скот, и когда подошел отряд, сцена была уже готова.
Враг был так уверен в успехе, что даже не потрудился прилично изобразить мирных кочевников. Водопоя поблизости не было. Даже колючки не росли на земле, горячей, как сковорода. В стаде не было ни одной лошади; юрты не были расставлены; на земле совсем не было навоза, следовательно, стадо пришло недавно и даже не отдыхало. Сюда? Зачем!
Но эти вопросы не пришли в голову никому.
Наскоро расставив огромные котлы, басмачи сварили плов, насыпали в него полпуда зеленой анаши и стали изображать щедрых кочевников.
-- В этом году такой урожай. И потом, мирные жители всегда помогут войскам против басмачей... Слезайте, пожалуйста. Винтовки? Здесь, в десяти верстах от города? Нет! Нет! Теперь они больше не нападут...
-- И потом, что такое басмачи?.. Тьфу! Ружья у них обрезаны, стрелять они боятся, и когда стреляют -- жмурятся.
Плов был очень жирный и сладкий, с айвой, урюком и кишмишом и, хотя слегка горчил, был очень вкусен. Когда у нескольких человек закружилась голова, и они стали пьянеть, то гостеприимные хозяева объяснили это солнечным ударом... -- Ах! ах! -- суетились добрые кочевники. -- Сейчас расставим юрты и перенесем их туда.
Умиравший, сделавшийся фиолетовым, фельдшер прохрипел: -- Отравили. Бей их, ребята!
Но этого объяснения и не понадобилось, так как в эту минуту из-за холма затрещали новехонькие, необрезанные винтовки, грянула басмачская кавалерия, и добрые кочевники пустились на утек.
Пьяные, отравленные анашей, пулеметчики едва выпустили половину ленты, как уже были смяты и изрублены, но самые осторожные, те, кто ел меньше, и самые крепкие люди отряда сомкнулись в карре и стали пробиваться к пулеметам.
Отдаленные глухие "бум-бум" показывали, что в городе гарнизон и жители отстаивают крепость, как только могут. Карре человек в пятьдесят стало пробиваться назад, к городу, и в сумерках было еще видно, как разноцветные пятна всадников, объятые клубами пыли, бросались на умиравшее, вяло двигавшееся карре, и по линии израненных умиравших красноармейцев пробегали редкие огни выстрелов последних патронов...
Ночь скрыла все.
2
Сухое солнце поднялось на безоблачном небе. Орлы-стервятники с голыми шеями, как у индюков, не двигая крыльями, плыли на пир, а на земле неподвижно возле золы потухающих костров лежали трупы людей, веривших в гостеприимство, и несколько храбрых изрубленных пулеметчиков.
В трех верстах дальше, туда, откуда бухали пушки, возле самой реки, не спеша, кончали пленных, бившихся до полночи в карре.
Командир отряда лежал на горячем песке, растянутый между четырьмя кольями. Его пытали и требовали распоряжения красноармейцам о содействии басмачам. Из-под ногтей ног струилась кровь от вбитых колючек, а ступни шипели на угольях... Голова командира стала серебряной за одну ночь. Двое басмачей крепко держали его голову лицом к мосту, чтобы показать как умирают его "солдаты..."
Солнце до волдырей жгло открытую спину, но в голове бродили предсмертные последние мысли о погибшем отряде.
Белесых от ужаса пленных подводили к краю моста. Десятки рук держали одного человека, отгибали голову назад, и огромный, как мясник, дунган, от которого пахло потом и бараниной, без халата, в одном белье, подымал руку и два раза полосовал широким ножом по открытой шее. Кровь лила, как из ведра, и предсмертный крик переходил в храп и бульканье. Зарезанного отпускали, он падал в воду и некоторое время, казалось, плыл, барахтаясь и кувыркаясь. После каждого убитого к командиру склонялось лицо:
-- Яшасунь Советски Власть?.. (Да здравствует Советская Власть?).
-- Яшасунь! (Да здравствует), -- шопотом отвечал несчастный и почему-то считал падавших в реку.
-- Раз... Два... Три... -- На четвертом он остановился и подумал: "попробуем хоть что-нибудь сделать".
Пятого солдата не подвели: костер отодвинули от ног командира, веревки развязали; подошел переводчик:
-- Мине твоя не будет резит, солдат не будет резит, пойдем город, твоя солдат -- нам солдат, твоя солдат на крепость пулемет стреляй... Хорошо?..
-- Дай подумать.
Переводчик отошел.
"О газах они ничего, наверно, не знают, о пироксилине тоже... Но поймут ли мои люди? Придется говорить языком одно, а глазами другое... А если решат, что я слабый трус... Ну что ж. Умереть никогда не поздно, попробуем бороться".
-- Хорошо, -- сказал командир еле внятным голосом. Ему стали - бинтовать ноги и дали поесть. У пленных перерезали все веревки и повели купаться. На берегу, под огромным казаном, затрещали в огне сухие колючки, и зашипело сало для плова, а со стороны города бухали пушки, и каждый удар отдавался в измученном сердце.
3
Командир съел ложки две-три плова, приказал людям выстроиться и подошел к шеренге, мягко ступая забинтованными ногами и опираясь на плечи двух басмачей.
Внимательно осмотрел всех до одного. Все осунулись, глаза стали большими, и у многих седина тронула голову. Но как они выросли! Это не дети, которых можно зарезать за одну дыню.
"Надо говорить, молчать долго нельзя, а то враг поймет, что хитришь..."
-- Я приказываю сдаться... Мы присоединимся к ним и вместе с ними ударим на крепость... Жизнь дороже всего ..-- Говорил, говорил, а сам думал: "Только б не перебили".
Дослушали до конца.
-- Согласны?
-- Согласны. Да. Хорошо, -- ответили вразброд вовсе не по-военному.
"Кажется, поняли... Остается приказывать..."
-- Саперы, вперед!
Вышли.
-- Пироксилин цел?
-- Цел.
-- Согласны запальники делать очень короткие, или несогласны?
-- Да. Согласны!
Ответы спокойные, вдумчивые и мстительные.
-- В резерве будете. На место. -- А сам думает: "поймут басмачи или нет?"
-- Кто живой от газовой команды -- вперед!
Вышли.
-- Газы есть?
-- Да. Четыре баллона тяжелого...
-- Сохранить для крепостного резерва согласны?
-- Да!
Командир убедился, что его поняли все люди и не понял ни один басмач.
-- Саперам и газовикам особых приказаний больше не будет. Разойтись!
Это обозначало: "прощайте, товарищи".
Переводчик подозрительно заглянул в глаза командиру, но ничего не увидел, кроме усталости и покорности.
Солдат развели, надели на них толстые ватные халаты, чтобы защитить от палящего солнца, и смешанный отряд басмачей и пленных красноармейцев двинулся к городу.
Курбаша ехал и орал во все горло песню; "Хазыр крепоскь ульды". (Теперь крепость пропала).
Басмачи перемигивались от радости, хлопали по плечу пленных красноармейцев и кормили их лепешками, сырым и сухим виноградом. Пленные сумрачно брали и ели, набираясь сил перед последней схваткой.
4
Европейская часть города дымилась и разрушенные дома догорали. Азиатская часть была вся в развалинах. Улицы всего города были засыпаны разграбленным скарбом жителей, а одежда, материалы, материя и продукты грузились на арбы.
Басмачи разложили по всем домам раненых, но теперь приходилось их вытаскивать и отправлять в горы.
Крепость не давала ни минуты покоя. На всякую суету и вой грозно грохали старые пушки, изрыгая с парапета саженное оранжевое пламя, и взвизгнувшая граната или бомба рвала стены и крыши, ранила осколками и обваливала обломки на раненых, а едкая известковая пыль подымалась белым облаком и слепила глаза.
Наступающие были вооружены новехонькими винтовками от эмира и брали количеством.
Все дома и лачуги вокруг маленькой крепости были забиты наступающими.