Свирский Алексей Иванович
Оскорбление

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Алексей Свирский

Оскорбление

I.

   Маленький, худенький человечек, скорчившись от холода, мелкими, но быстрыми шажками, перебежал залитую электрическим светом площадь и скрылся из виду. Он добежал до какой-то малолюдной улицы и на минутку остановился, чтобы перевести дух. На человеке этом, несмотря на лютый мороз, было надето коротенькое весеннее пальто, а на голове красовалась форменная фуражка с полуоторванным козырьком. На улице было темно, холодно и тихо. Только изредка откуда-то доносились звуки пьяной песни, да громко скрипел снег под ногами одиноких пешеходов. Где-то пробило полночь. На самом конце улицы он остановился перед четырехэтажным неуклюжей архитектуры домом, в котором помещался частный ночлежный приют. За поздним временем приют был уже закрыт и незнакомцу долго пришлось стучать в массивные широкие двери, пока их не открыл сонный молодой парень, с всклокоченными русыми волосами на голове.
   -- Какого еще там чёрта несет в этакую пору! -- сердито проворчал парень, впуская запоздавшего ночлежника.
   -- Это я, Гришутка; не сердись, это я, -- хриплым, глухим голосом проговорил незнакомец и как-то странно хихикнул, стараясь дыханием согреть озябшие руки.
   -- А, Иван Петрович! -- воскликнул "Гришутка", узнав в пришедшем старого знакомого. -- Что так поздно сегодня? А я, брат, хотел было твою койку сдать. К жене, небось, ходил? Настрелял-то много, а?
   По всему было видно, что парень отлично знал Ивана Петровича и "благоволил" к нему.
   -- Ну уж это, голубчик, не твое дело -- угрюмо заметил Иван Петрович и тут же добавил, обращаясь к парню: -- в "дворянской" народу много?
   -- Ужасти сколько! Вся спальня набита. Пьянство идет: Рождество справляют... И Матвей Иваныч здеся, и Карл Карлыч, и Сергей Андреич... Вся как есть компания налицо. Ступай скорей и тебе перепадет.
   Последних слов парня Иван Петрович уж не расслышал; поднявшись по мокрой каменной лестнице, он очутился на пороге длинной и узкой комнаты, которая вся была переполнена полураздетыми пьяными оборванцами. Это и была "дворянская спальня", как ее назвал Гришутка.
   Как не был привычен вновь пришедший ко всему, что здесь творилось, но и он, попав с улицы прямо сюда, должен был минуты две постоять на пороге для того, чтобы хорошенько осмотреться и найти дорогу к своей койке. Дело в том, что в "спальне" не было ни одного свободного клочка. И на койках, и на полу тесными рядами сидели, стояли и лежали оборванцы всех возрастов, начиная с подростков и кончая седыми дряхлыми стариками. В "спальне" царил полумрак. Небольшая закоптелая лампочка тускло освещала комнату, в которой шум сотни голосов и звон посуды не прекращались ни на минуту. Сквозь табачный дым и копоть темными силуэтами обрисовывались фигуры ночлежников. Разобраться в том, что здесь творилось, было трудно даже и бывалому человеку. Здесь происходила какая-то дикая, адская оргия, в которой принимали участие все присутствующие. Неизвестно, сколько водки было выпито этой толпой отверженных оборванцев, но к приходу Ивана Петровича здесь буквально не было ни одного трезвого человека. Раздобыв, путем униженных выпрашиваний, деньги, эти несчастные с каким-то остервенением пропивали все, до последней копейки.
   Никто не заметил появления Ивана Петровича; до него никому дела не было. И он отчасти даже был рад этому. В другое время он бы с радостью присоединился к общей компании, но сегодня ему не до того; сегодня он хотел бы бежать не только от людей, но и от самого себя.
   Осторожно и тихо добрался Иван Петрович до своей койки и, никем незамеченный, уселся на ней и весь отдался своим невеселым думам. Вся его жизнь, полная невзгод и лишений, все мучительные страдания, все унижения, какие он перенес за последнее время, припомнились ему с необычной ясностью, и бедняга, болезненно вздохнув, поник головой.
   А вокруг него кипела трущобная жизнь. Веселые песни, пляска, площадная брань, говор сотни голосов и звон посуды, -- все это слилось в один общий оглушительный гул, от которого дрожали стены смрадного и грязного вертепа. Вон, недалеко от него, на одной койке уселась компания его трущобных товарищей. Это все "падшие интеллигенты", как они сами себя называют. Они пьют водку и весело, и громко разговаривают.
   "Эх, вы, несчастные, -- думает Иван Петрович, прислушиваясь к звукам знакомых голосов, -- сидите вы тут, водку пьете и невдомек вам, до чего жалка, подла и ничтожна ваша жизнь. Рождество справляют", -- вспомнились ему слова Гришутки, и он горько усмехнулся.
   "Господи, да где же она, правда-то земная?" -- мысленно воскликнул Иван Петрович, и еще ниже опустил голову.
   -- Иван Петрович! Да никак вы пришли? Ах, вы, пентюх этакий! Сидит себе и признаков жизни не подает.
   Слова эти произнес высокий худой старик с длинной седой бородой, который, заметив Ивана Петровича, подошел к нему и хлопнул его по плечу.
   -- Оставьте меня в покое, -- вздрогнув от неожиданности, проговорил Иван Петрович, не взглянув даже на старика.
   -- Да вы что это, с ума спятили? Бросьте хандру свою; слышите, сейчас бросьте и идите к нам водку пить. Мы сейчас за новой четвертью послали.
   -- Не до водки мне, Матвей Иваныч. Не стану я сегодня пить; душа не примет.
   -- Вот это мне нравится! -- воскликнул Матвей Иваныч и залился мелким старческим кашлем. Как истый алкоголик, вы хотите на Рождество быть трезвым. Брависсимо!
   Старик был пьян. На его впалых щеках играл румянец. Он был в одном белье и босиком, но тонкие правильные черты лица и высокий открытый лоб свидетельствовали о том, что старик этот жил когда-то иной жизнью.
   -- Опять у вас, конечно, семейные неприятности вышли? -- продолжал Матвей Иваныч. -- Жена обидела?.. Знаю я, все знаю... Да плюньте вы на эту шкуру барабанную и ступайте водку пить. Вы вот с меня пример берите: бывший помещик, дворянин родовитый, а теперь я -- обитатель трущоб и... И ничего, как видите. Пью водку, выпрашиваю на ночлег... Э, да что рассказывать! Пойдемте, говорю вам, водку пить.
   -- Не могу я, Матвей Иваныч... Поймите, я оскорблен... Меня так унизили, так обидели... Нет, не могу, ей Богу, не могу...
   В голосе Ивана Петровича слышались слезы; но, тем не менее, старик был уверен, что он пойдет с ним, и он не ошибся: через полчаса Иван Петрович, изрядно выпив, сидел в кругу своих товарищей по несчастью и несвязно, перебегая с одного предмета на другой, рассказывал об оскорблении, которое нанесла ему сегодня его жена.
  

II.

   -- Пойти к своим днем, -- рассказывал Иван Петрович, -- я не хотел. Зачем, думалось мне, полезу я днем. Одет я неприлично, а там гляди, знакомые с визитами приехали... Ну, зачем, в самом деле, женщину в конфуз вводить. Да и детям неприятно... Не правда ли? Ведь я человек, и все это прекрасно сознаю. Вот я и отправился ночью. На дворе мороз, холодно, я знаете ли, труском и добежал. Гляжу -- в окнах свет, у подъезда несколько саней стоят. Бал, значит, подумал я, и направился к черному ходу. Тихохонько поднялся я по лестнице, да и шмыг в коридор. А из гостиной в коридор этот два окна выходят. Я и того... узрел, значит, все, что там делается. Смотрю, елку стали зажигать. Жена распоряжается, хлопочет. На ней шелковое платье, волоса, знаете ли, причесаны по модному, в ушах бриллианты сверкают... Королева, да и только! А я стою себе в коридорчике, да поглядываю. Гостей масса. Все наши департаментские. Да еще и жен своих привезли. Не посмотрели, значит, на то, что жена-то не с мужем живет, а с любовником. Оно и понятно: будь сей любовник сошка мелкая, как я, они бы и порога не переступили; ну, а тут, помилуйте, как можно, живет не с кем-нибудь, а с начальником отделения! У, подлые, -- злобно воскликнул рассказчик, и залпом выпил стакан водки.
   -- Отлично, -- после некоторого молчания, снова продолжал Иван Петрович. -- Зажгли елку, а я все стою и стою себе в коридорчике. Вдруг дверь отворилась и в гостиную вбежала целая ватага детей. Первым вбежал мой первенец, Володя. Поверите ли, господа, как посмотрел я на своего мальчугана, на его ангельское личико, на его белокурые вьющиеся волосы, я думал, что жизни моей настал конец. Как защемит, как защемит сердце, а слезы, горячие слезы, так и полились у меня из глаз. И обидно, и тошно сделалось мне. Ведь, это все мое, моя кровь, моя плоть... И за что, за что все это у меня отняли?.. Эх, господа, господа, никогда вы не поймете того, что я испытал сегодня... А он-то, мой преемник, поднял Володю, поцеловал его, словно его это ребенок, а не мой. И Володя его ласкает, ручонками обнимает... Нет, не могу... Не могу говорить...
   И Иван Петрович снова выпил.
   -- Не вытерпел я, -- продолжал он далее, -- и отправился на кухню.
   -- Маланьюшка, голубушка, -- говорю я кухарке, -- пойди и скажи барыне, что я пришел.
   -- Что вы, что вы, разве можно; теперь гости, -- отвечает кухарка.
   -- Ничего, пойди, голубушка. Скажи ей, что мне ничего, ничего не нужно. Пусть она только Володю сюда приведет... Я его не буду целовать. Честное слово, не буду. Я только по головке его поглажу... Вот так, легонечко, легонечко... Ну иди же, пожалуйста иди.
   И я тут, знаете ли, заплакал. Не вытерпел, значит. Маланья, видно, пожалела меня и пошла. Через несколько минут вернулась она, подала мне скомканную пятирублевую бумажку и попросила удалиться.
   -- Барыня серчают. Говорят, чтобы вы сейчас ушли.
   Не помню, господа, что со мною было.
   Швырнул я деньги на пол и, как сумасшедший, бросился вон из кухни.
   Выбежал я на улицу и остановился.
   Что же это, господа, такое? Где же справедливость? Ведь, отец же я, ведь и у меня не камень, а сердце бьется в груди! Я все молчал, я все переносил, но теперь я молчать не буду! Я к министру пойду, до Государя дойду, а им я этого не прощу! Пять рублей...
   Сама не вышла, ребенка приласкать не дала -- упавшим голосом продолжал бедняга. За что такое оскорбление? Зачем так издеваться над человеком? Что я им сделал?
   Как собаку выгнали... довели до трущобы, образа человеческого лишили... Эх, господа, господа!.. Не поймете вы моего горя. Посмотрите на меня; посмотрите, что они со мной сделали... Всего лишили... А Володя...
   Больше Иван Петрович не был в силах говорить. Упав на койку лицом вниз, он зарыдал как ребенок.
   В это же время из другого конца "спальни" раздалась пьяная, хоровая песня, которая заглушила тихие всхлипывания Ивана Петровича.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Пробуждение" No 33, 1907 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru